Книга - Путь веры

Путь веры
Юлия Сова


RED. Мистика
Путь веры лежит через тернии мрачных чертогов психических девиаций. На нем героям предстоит столкнуться с самыми стыдными и секретными тайнами психиатрии, окунуться в психологию безумия, разглядеть мерзейшие формы садизма и прикоснуться к тайнам древнего колдовства.

Магические ритуалы, оккультные европейские традиции, подлинный исторический контекст: «Путь веры» – история о людях, которые не ведают, в какую игру оказались вовлечены. Истина откроется лишь тому, кто решится пойти до конца.



Комментарий Редакции:

Впечатляющий жанровый синтез, где реальная история перекликается с мифом, а ужас остается в своей истинной, первозданной форме.

Содержит нецензурную брань.





Юлия Сова

Путь веры



Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)

В оформлении использована иллюстрация:

© paseven / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru


* * *


Сколько презрения! Нет, не презрения даже, а самого настоящего отвращения и ненависти в этом взгляде. В холодных, стальных и таких чужих глазах… Сына.

Таня старалась не смотреть Мите в глаза, выше её сил было сносить этот взгляд и от него, тем более от него. Хотя, казалось бы, могла уж привыкнуть. Других взглядов в этой семье она никогда и не удостаивалась.



Таня не всегда была такой – забитой и блёклой, тихой и незаметной, старавшейся больше не быть, чем хоть как-то напоминать о своём существовании. Всё реже, быть может, лишь по весне, когда просыпается и оживает буквально всё вокруг, она тоже иной раз встрепётывалась, будто внезапно пробуждаясь ото сна. Оглядывалась тревожно: ой, что со мной? И тут же вновь засыпала, вспоминая мгновенно всю жизнь. День за днём, ночь за ночью, сезон за сезоном…




Марионетки и кукловоды


А раньше, много лет тому назад, Таня училась в Текстильном институте на кафедре ХТВМ (Химической технологии волокнистых материалов) и в ближайшей перспективе, при самом лучшем раскладе и содействии благоволящих к ней преподавателей, видела себя прилежной работницей НИИ. Однако в жизни всегда так бывает, что чем чётче человек расчерчивает маршруты своего будущего, тем каверзнее и опаснее оказываются неожиданные повороты и круче виражи.

Вся её жизнь, сколько она себя помнила, заключалась в учёбе. Сначала прилежная ученица в школе, потом институт. Кроме того, мама настояла, чтобы Таня отучилась в музыкальной школе, для общего развития. Свободное от учёбы время тоже имелось, и родители не были слишком строги, позволяли и погулять. Однако чего-то в этом идеальном образе не хватало, и с каждым днём девушка всё отчётливее начинала понимать, чего именно.

Иногда, оставаясь в одиночестве, она подходила к зеркалу и подолгу рассматривала себя, пытаясь понять, почему для молодых людей противоположного пола в любых обстоятельствах остаётся будто невидимкой. В институте почти все однокурсницы имели если не женихов, то поклонников. Соседские девочки в её доме все были при ухажёрах. Таня даже несколько раз сходила на танцы вместе с самыми весёлыми подружками в надежде, что на их группку обратят внимание. На всех девочек внимание-то обратили, но не на неё. Все молоденькие девушки в определённой мере привлекательны, и для этого им не нужно особенно стараться, дело лишь в возрасте и свежести. Но на Тане мужской взгляд больше пары секунд беглого осмотра не задерживался, она будто была под мантией невидимки. Да, не красавица, но и не урод, и гораздо менее симпатичные девочки нашли своих «принцев».



Девушка никогда всерьёз не задумывалась, для чего ей нужна такая позиция, как ухажёр, и ничего, кроме стандарта, общепринятого формата «как у всех», в голову не приходило. Обыкновенные для её возраста плотские желания были ей чужды, да и не размышляла она на «стыдные» темы. Конечно, Таня была в курсе скабрезных историй своих подружек, но не завидовала им, скорее радуясь, что ничего подобного с ней самой никогда не происходило.

Из щедрой корзины женских положительных качеств ей не было дано одного – сексуальности. Однако до определённого момента проблемой ей это не виделось. В конце концов, можно же и без этого обойтись, тем более, говорят, это неприлично.



Но однажды, а такое всегда происходит случайно, самая разбитная подружка пригласила Таню и других девочек в кино, на закрытый показ, строго по пригласительным билетам, фестивальных фильмов. Конечно, это было интересно, тем более настала каникулярная пора. Таня и пошла. И «пропала». Этот фильм она больше никогда не увидит, а название не запомнила, так была впечатлена потрясающими воображение образами персонажей, изысканностью видеоряда. Фильм был цветной, но Таня даже не запомнила цвета волос героини. Она смотрела не на детали и не на сюжет, который, к слову, тоже не запомнила. Впервые, неискушённая в искусстве «техничка» Таня смотрела атмосферу. Смотрела, вдыхала, проникалась ею. Неважно, что за коллизии разыгрывали герои, важно, как они это делали. Как он целовал её. Как они танцевали. Как обнимались под дождём и как блестели их глаза от взаправдашних чувств. Таня безусловно верила, что страсть, которую герои фильма испытывали друг к другу на экране, самая настоящая. Что она такая в жизни и есть. Ей казалось, в какие-то моменты она ощущала томящий маскулинный запах этого усатого красавца. Она чувствовала влажное тепло между ног, принимая его в себя вместо героини, и она была этой героиней. И стонала от страсти вместе с ней, и горела от полноты чувств, и рыдала от разочарования.

Она не помнила, как пережила этот фильм, и, кажется, плохо соображала, когда выходила из здания кинотеатра. Судя по странным взглядам на неё подружек, там, в зале, что-то с ней действительно происходило необычное, но задуматься об этом не было сил.



Дома ей опять захотелось испытать те удивительные ощущения, что были в кино. Таня пыталась вспомнить лица героев, воссоздать в памяти увиденные образы, но они таяли, растворяясь в ощущениях, и она снова улетала в сладкое забытье.

Наваждение длилось несколько дней. Родители тогда куда-то уехали, и Таня была полностью предоставлена себе и своим переживаниям. А потом всё внезапно оборвалось. Начали названивать подруги, уточняя про завтрашний день. Так и вспомнилось, что каникулы закончились и начинается череда привычных будней. Вот и вернувшиеся родители засобирались на работу.



И вроде всё нормально, как и должно быть, как обычно. Только вот выкинуть из головы пережитое не получалось. Таня вернулась в свой обычный режим, вышла на учёбу, начала даже писать курсовую работу, но что-то изменилось. Постоянно возвращаясь к событиям каникулярных дней, вспоминая кино и всё, что было потом, постепенно она приняла решение.

Срочно, как можно скорее нужно познакомиться с каким-нибудь мужчиной, завести с ним роман, начать жить регулярной половой жизнью, или закрыть для себя эту тему раз и навсегда. Невозможно же думать о сексе 24 часа в сутки, при этом не имея никакой возможности унять возбуждение.


* * *

Москва, 1967 г.



Найти способного её заинтересовать мужчину в институте оказалось непросто. Интеллигентные и, безусловно, интересные преподаватели давно утратили и намёк на сексуальность и для её целей не подходили. Да и зачем бы она сама была им нужна? Со студентами мужского пола на кафедре тоже было плохо, почти все учебные места заняли девицы, а те немногие парни, что попали в их поток, либо не дотягивали до её представления о прекрасном, либо были совсем юными. Не возрастом, они все были почти ровесниками Тани, но психологически. Она не искала мужчину-наставника или тем более не пыталась заместить фигуру отца, но, однажды попытавшись приватно пообщаться с одним из однокурсников, очень скоро разочаровалась. Всё-таки зов плоти зовом, но хоть какие-то темы для бесед и маломальская взаимная симпатия должны быть!



И снова, ну не переиграешь ты эту жизнь, всё произошло случайно. Таня не нарочно задержалась допоздна в аудитории, просто нужный ей для курсовой учебник был только в институтской библиотеке, и забрать его домой было никак нельзя, очень востребованный. Выйдя на тёмную, зябкую улицу, девушка пожалела о своём упорстве. До ближайшей станции метро идти было недолго, но погода явно предполагала другую одежду. К тому же накрапывал дождь. Быстрым шагом она пересекла улицу и уже видела горящую букву М, как услышала:



– Девушка! Девушка, подождите!



Она обернулась. К ней бойко подскочил высокий молодой человек в специфическом одеянии – жёлтом длинном велюровом сюртуке и чёрном цилиндре на голове. Без вопросов он взял её под локоть и стал, не умолкая, рассказывать о каком-то представлении, которое сейчас состоится прямо здесь, перед зданием метрополитена, и она непременно должна на нём присутствовать. Тут же откуда-то послышалась музыка, и вот Таня уже видела трубача и женщину со скрипкой. Пока играл только трубач, и играл хорошо, но Таня не понимала, что вообще происходит, а дождь всё усиливался, да и ветер начался неслабый. Кое-как отделавшись от бесцеремонного мужчины в сюртуке, придерживая так и норовящий взлететь подол платья руками, она побежала к метро, но тут дорогу ей преградил другой молодой мужчина.



Этот был с виду серьёзным. Никаких цилиндров и сюртуков, обычная замшевая куртка, короткая стрижка, гладко выбрит. Мужчина осторожно придержал её за плечи и, заглядывая в глаза, спросил:



– Вы плачете? Что случилось?



Таня остановилась. Она и не почувствовала, что плачет, а слёзы действительно текли по щекам, и от этого мёрзло ещё и лицо.



– Я замёрзла. – И тут она разрыдалась, как маленькая. Не соображая, что происходит, дала незнакомому мужчине себя обнять, прижать к себе, закрыть с двух сторон распахнутой курткой. А музыка – какофония звуков скрипки и гудения трубы – смешивалась с речитативом, редкими выкриками «велюрового», и ветром.

Ветер всё усиливался, дождь хлестал по ногам, и заботливый незнакомец аккуратно повёл плачущую Таню под козырёк метро. Только там девушка, наконец, начала приходить в себя. Освободившись от объятий мужчины, всхлипнула, пролепетав «извините», и уж совсем глупо разревелась снова.

Мужчина опять её обнял, стал наговаривать что-то утешительное на ухо, покачивая её, как ребёнка. Когда, наконец, она совсем успокоилась и начала соображать, что происходит, снова отстранилась от мужчины и уже осознанно посмотрела ему в глаза, повторив извинения.



– Опять плакать будем? – улыбнулся мужчина.



Таня отрицательно помотала головой, действительно преодолевая вновь набегающие слёзы. Но, нет, это вот точно будет совсем глупо. Ведь ничего же не случилось, ни сейчас, ни до того. «Что со мной такое?!» – только и могла она подумать.



– Роман, – улыбнувшись, представился мужчина.

– … Я согласна, – чуть замешкавшись, ответила Таня и тут же сообразила, что Роман – это имя, а не предложение и что она в очередной раз повела себя по-идиотски.



Роман же засмеялся. Неловкость пропала. Теперь смеялась и Таня.



Имя мужчины таки положило начало желанному обоими сюжету.

Однако вопреки такому кинематографичному началу, идеально красивой любовной истории всё же не получилось. Роман оказался обладателем довольно специфического характера, основная каверза которого заключалась в том, что распознать его сразу было невозможно.



С первых дней знакомства он взял инициативу в свои руки. Сначала, «для порядка» повёл даму в ресторан, где, наконец, обстоятельно представился и рассказал о себе. Роман Андреевич Цветов, 22 года, первый секретарь райкома комсомола. Родился в Москве, женат не был, проживает с отцом. Спросил и о Тане, и девушка не без гордости сообщила, что она студентка и собирается работать по специальности, в текстильной промышленности.

И вдруг тоном, не терпящим возражений, Роман выдал:



– Глупости!



– В смысле?.. – Таня никак не ожидала такой реакции.



– Глупо это, работать в текстильной промышленности. Ну, и кем ты там будешь? Инженером на заводе? Ты женщина, тебе другая профессия нужна, чтобы ты основную функцию могла нормально выполнять.



– Это какую же «функцию»? – Таня начала теряться. С одной стороны, ей уже начинал нравится этот мужчина, на поверку оказавшийся серьёзным и строгим. Кроме предупредительного поведения и соблюдения негласных канонов ухаживаний, пока она от него ничего не видела. Да и внешне он ей скорее нравился, чем отталкивал. Не красавец, к счастью, но и привлекательностью не обделён. На таких не «вешаются» женщины, но составить достойную партию он мог. Однако эта неуместная строгость и резкость суждений немного пугала.



– Жены.



Вот так просто сказал. Никакого особенного взгляда, неловких пауз для придания моменту значимого статуса. Как сказал, так и будет.

В тот момент Таня, конечно, не поняла истинного значения ни самой этой фразы, что это было то самое предложение «руки и сердца», которое женщинам положено трепетно ждать, ни главного. Что этот мужчина всегда и во всём ведёт себя только так. Как он скажет, так и должно происходить, как кредо жизни. Причём, конечно же, это касалось только «низших аспектов», таких как семья. В иных сферах жизни он и такие, как он, люди ничего подобного себе позволить не могли. Таня не была искушена в человеческой психологии, ей было невдомёк, что есть в советской стране граждане – «генетические надсмотрщики». Правители низшего дна Ада, чья амброзия – унижение других людей, чей самый сладкий нектар – причинение страданий.



Помолчали. Затем Роман сделал заказ, лишь раз бросив на Таню взгляд, удостоверяясь в её согласии с выбором. Съев пресные блюда, ничем не поражающие воображение и ещё о чём-то переговорив, в тот вечер молодые люди расстались, достигнув договорённости встретиться завтра.

Дома Таня плакала, отчаянно хороня свои мечты о романтике и страсти, стараясь со слезами смыть то наваждение, что на такой короткий период охватило её тело и душу.


* * *

На следующий день они действительно встретились, и Таня не могла не заметить перемены, произошедшей с молодым человеком.



– Так, у нас сегодня довольно простая программа, – деловито, без тени юмора начал Роман. – Сейчас поедем ко мне, представлю тебя отцу. Нужно купить белый хлеб, он жить без него не может. Ты во что одета? – он оглядел опешившую от этого напора Таню с ног до головы.



– Как к отцу? Подожди, ты не предупреждал…



– Правда? Значит, ты не слышала, что я вчера тебе сказал? – казалось, Роман суровел с каждой минутой.



Как же отчаянны и поверхностны люди! Отвыкли, бесповоротно отвыкли доверять своим инстинктам, слушать интуицию, видеть знаки. Проскользнула по коже, кольнув холодком, мимолётная мысль – порыв «бежать!», но Таня прогнала её тут же, даже не осмыслив, почему она появилась и отчего ей так некомфортно сейчас. Больше от того, что совсем не так она себе представляла и предложение руки и сердца и знакомство с родителями будущего супруга, или от чего-то ещё? Таня посмотрела на Романа и невольно поёжилась от его холодного взгляда. Сейчас он смотрел на неё так, наверное, как смотрят на провинившихся арестантов в тюрьме. Помесь горячности власти со льдом превосходства. Но Таня этого не поняла, сочтя этот взгляд за обиду на её не слишком радостное для предстоящего события и такого дня поведение.



– Прости… Пожалуйста, – единственное, что ей пришло в голову сказать.

Но Роман уже начал бесцеремонно расстёгивать верхнюю пуговицу на её плаще.



– Что ты делаешь?



– Смотрю, что на тебе надето.



– К… кофта…



Роман расстегнул пуговицу её плаща, взглянул и застегнул её снова. Таня по-прежнему растеряно молчала, не шевелясь.



– Отец не любит яркие вещи и особенно всякое кружевное шмотьё. Я не хочу, чтобы первая же встреча прошла напряжённо. Пойдём? – он снова изменился внезапно, будто вид скромной Таниной кофточки цвета беж заново влюбил его в девушку.



– Твой отец такой строгий? Мне уже страшно.



– Да, не без этого. Был… Он старый человек, а с годами обостряются не только болезни.



Они уже шли бойким шагом к метро. Роман быстро забежал в магазин купить батон и тут увидел цветочницу с маленькими весенними букетиками. Купил букет и, вернувшись, с улыбкой протянул девушке.



– Ты прости, я тоже переволновался. Никогда отца с подружками не знакомил.



Прежняя неловкость была сглажена. Таня повеселела, и ей уже начало казаться, когда-то нарисованная сказка всё-таки реальна, и впереди только счастье. Таня узнала имя своего будущего свёкра, а Роман, правда, после её намёка, осведомился, как зовут его будущих тёщу и тестя.

Пока молча ехали в метро, Таня улыбалась, представляя все предстоящие предсвадебные хлопоты. Как сообщит родителям, а может, они вместе с Ромой и сообщат? Как подружкам расскажет, и все вместе они будут выбирать ей платье. Ой, а где лучше справлять свадьбу? Квартира у её родителей не очень большая, а в гости нужно обязательно позвать…

– Нам выходить, – Роман выдернул её из приятных раздумий, поднявшись на выход.


* * *

Дом Романа оказался одним из известных домов партийной номенклатуры. В подъезде было непривычно тихо, чисто и неуютно, как в приёмной госучреждения. Привыкшая к жизни в доме с коммунальными квартирами, Таня настороженно прислушивалась к этой тишине. Войдя в подъезд, девушка снова испытала странное чувство опасности, объяснить себе которое не могла. Украдкой она посматривала на своего жениха. Что она знает о нём, кроме того, что он о себе рассказал? Знакомы без году неделю, и вот она уже идёт к нему домой…

В то время о маньяках в стране Советов ничего не слышали, и никаких подобных мыслей у неё возникнуть не могло, но, приближаясь к квартире, девушка испытывала всё большую тревогу.

Роман открыл дверь своим ключом и вошёл первым. Таня слепо ступила в тёмный коридор, нащупывая перед собой спину Романа.



Свет зажёгся внезапно и ярко. В конце широкого коридора стоял сухощавый лысоватый старик, в вязаном сером кардигане, застёгнутом на все пуговицы. Стоял ровно, навытяжку, будто на плацу или позируя для парадного портрета.



– Отец, вот и мы! – Роман торопливо подошёл к нему, и Тане показалось, его голос будто стал на полтона выше. А старик что-то негромко сказал ему и, отодвинув сына властной ладонью, шагнул вперёд навстречу Тане, по-прежнему стоящей у двери.



– Разувайтесь и проходите в гостиную, – сухо, но достаточно вежливо изрёк отец Романа.



– Спасибо, да, сейчас. – Таня начала расстёгивать туфлю и не видела, каким взглядом одарил её будущий свёкор. В нём было всё: от оценивания, как в магазине, будто смотрел он не на человека, а на тумбочку или письменный стол, до власти сильнейшего над слабейшим. Где-то в конце коридора, в дальнем крыле огромной квартиры загремела кастрюля. Таня посмотрела на Романа, может быть, что-то упало? Но тот равнодушно махнул рукой: «Гуля готовит!»



Гуля… У них что, прислуга есть? Или Гуля – это соседка, и квартира всё-таки коммунальная? Мысли с бешеной скоростью роились у девушки в голове, волнение и непонятная тревога росли. «Да что со мной такое!» – одёрнула себя Таня, никогда раньше не робевшая перед людьми. Списав своё состояние на необычность момента в целом, решила отпустить ситуацию. Отдаться в ходе, как говорят.



В гостиной пахло книжной пылью, деревом и немного полиролью. Длинный прямоугольный стол, кресла с атласной полосатой обивкой вдоль стен и стеллажи, заставленные книгами. Комната была очень большой, больше, чем, в общем-то, нужно человеку, чтобы, допустим, принять гостей, а несуразность её габаритов особенно бросалась с глаза из-за пустоты. Не чопорная аристократическая холодность, но какая-то топорная пустота наполняла это помещение, которое и гостиной-то называть не хотелось.

Таня обвела взглядом стеллажи. Большинство книг – собрания сочинений разных авторов, а также множество папок с подшивками, подписанных канцелярскими чернилами на корешках. Было видно по аккуратной плотности расстановки книг, что доставали их редко, а может, и никогда.



Все молчали. Таня ощущала себя неловко и всё больше сомневалась в самой идее этого знакомства. Такого раннего, непродуманного и не основанного ни на чём, кроме откуда-то взявшейся убеждённости Романа, что ему нужно жениться на Тане.



– Андрей Васильевич, я Таня, – решилась, наконец, девушка, протягивая старику руку.



Тот пожал ей руку, и, наконец, на его губах появилось что-то подобное улыбке. Строго взглянув на сына, старик жестом крупной крепкой ладони скомандовал рассаживаться за столом. Едва сели, в дверях возникла женщина неопределённого возраста с подносом с бокалами и напитком в графине. Таня привстала было, поздоровавшись с ней, женщина ответила, но дальше разговор не продолжился. На вопросительный Танин взгляд Роман лишь равнодушно улыбнулся.



Пока женщина молча разливала напиток по бокалам и расставляла их перед сидящими, все молчали, отчего Тане становилось всё больше не по себе. Прислуга. Она про такое только в книгах читала, про прошлые века. Нет, конечно, о домработницах девушка слышала, но эта женщина выглядела, мягко говоря, странно для современного общества. Татарка, с явно выраженными национальными чертами, она была одета в старомодное длинное платье с воротником под горло, волосы высоко подняты и спрятаны под чепец. Но больше всего Таню удивляло её поведение. Женщина не поднимала глаз ни на кого из присутствующих, выполняя действия отточенными движениями, словно кукла, робот. Или как если бы тренировалась делать это перед зеркалом каждый день.



Когда домработница, как Таня поняла, та самая Гуля, наконец, закончила и удалилась из комнаты, Андрей Васильевич поднял свой бокал. Посмотрев поочерёдно на Таню и сына, просто сказал: «Будем знакомы, Татьяна», – и протянул бокал «чокнуться» с ней. Таня тоже протянула свой бокал, а Рома, создавалось такое впечатление, пока его отец солировал, как будто исчез. Растворился в этой огромной гостиной, слившись с обоями. Удивляясь нетипичному поведению своего жениха, привыкшая к его решительности и даже резкости порой, Таня решила переключить всё внимание на Андрея Васильевича. Всё-таки, возможно, будущий свёкор. Скорее всего…

Исподтишка девушка всё-таки посматривала по сторонам, и отмечаемые ею детали, подчёркивающие статус хозяина квартиры, не могли оставить её равнодушной. Время романтических выспренних фантазий осталось в прошлом, казалось, безвозвратно канув в новостях комсомольских будней, не менее романтических, но возвышенных исключительно, как гора Пик Коммунизма. Но душа, ну что с ней поделаешь, желала другой романтики. Тянулась к красоте так активно забываемых народом балов, роскоши вееров, звону драгоценностей на прекрасных дамах. Где же она это видела совсем недавно?.. Ах, да! Кино! И тут Таня, как будто очнулась от морочного забытья, наткнувшись на взгляд Андрея Васильевича, устремлённый ей в глаза. И она могла бы поклясться, что никогда прежде не испытывала такого животного ужаса. Тёмные, почти чёрные глаза старика, как вязкая, густая и живая субстанция, тянули из неё энергию. Её вдруг начало мутить, похолодели руки, сжало затылок. Таня сидела, но, на всякий случай, схватилась за край стола, чтобы не упасть.



– Отец, там Гуля, кажется, что-то разбила опять, – прервал молчание Роман.

– И я что-то слышал… – громко отодвинув стул, Андрей Васильевич поднялся из-за стола. – Схожу, посмотрю, – слегка улыбнулся он и вышел из комнаты.



Таня и Роман остались вдвоём. Девушка быстро пришла в себя и теперь совершенно не понимала своё недавнее состояние. В глубине квартиры раздался лёгкий хлопок. Она посмотрела на Рому, но тот никак не отреагировал. Решив не заморачиваться, Таня попыталась вспомнить, что только что происходило. Вот минута, как нет с ними рядом отца Ромы, а у неё такое чувство, что она только что вышла из кинотеатра, и это всё ей кажется, всё не взаправду.



– Интересный у тебя папа, – негромко сказала она жениху.



– Не то слово, Танюш. – Роман обнял её, но тут в комнату вернулся отец.

Сев за стол, посмотрел на молодых: – Ну, Рома, и как же вы познакомились?



Роман, словно нарочно, сел у Тани за спиной и, казалось, хотел спрятаться за ней от отца, но едва поймал его взгляд, тут же ожил и, как заводная игрушка, с напускной весёлостью принялся рассказывать об их с Таней знакомстве.

Однако Андрей Васильевич ни разу не улыбнулся «весёлым историям» сына и, наконец, прервал его на полуслове.



– Всё это лирика. Имеете право, вы молоды, но женитьба – серьёзный шаг. Ты знаешь, сын, в нашей семье не разводятся.

– Знаю…

– Где вы собираетесь жить?

– Ну как, здесь, конечно. В моей комнате!



Таня поёжилась. Перспектива жить в этой квартире, вопреки логике, её не то что не радовала, но откровенно пугала. Тем более жить вместе с этим суровым стариком со странным тяжёлым взглядом и к тому же, кажется, не обрадованным её появлением.



Тем временем мужчины продолжали обсуждать предстоящее событие.



– Займёте материну комнату, твоя слишком мала.

– Но… – Роман попытался было возразить, но отец предупреждающе поднял ладонь, показывая, что споры бесполезны.



В гостиную снова вошла Гуля, теперь с подносом с чаем и пирожными. Домработница по-прежнему не поднимала ни на кого глаз, но Таня заметила, что женщина заплакана, а на щеке явное красное пятно и ссадина. Тогда она не придала этому особого значения, подумав, что та где-то ударилась.


* * *

Семья Тани была из «простых». Отец переехал в столицу из деревни, женившись на её матери, москвичке в первом поколении, семья которой случайно зацепилась в столице. Между перспективой беспробудно пьянствовать или неизвестностью однажды он выбрал второе, и хотелось бы сказать, что поступил дальновидно и смело, но в этой решимости оставить привычное ради новизны было больше отчаяния и гонора юности, поддавшейся победоносным настроениям времени, чем осознанности. Жили бедно, в бараке, разделив комнату надвое занавеской из сшитых простыней. Одну половину комнаты занимали молодожены, вторую родители.



Фамилия отца была Кукин и матери всегда казалась неблагозвучной. Сама она была Лиманской, по одесским родственникам своего отца, и фамилию «покрасивей» дала дочери. Татьяна в принципе была равнодушна к благозвучности фамилий, но за решение матери была благодарна. С отцом отношения не сложились с юности, так как папа отказывался верить в возможность разума у женщины в принципе, а над карьерными устремлениями дочери откровенно смеялся. Тем не менее пример выгодного отличия и превосходства мужчин над женщинами продемонстрировать своей семье не сумел. Поначалу трудился разнорабочим на стройке, потом автомехаником, пока окончательно не спился.



О так называемой родовой программе, связанной с фамилией, Таня никогда не задумывалась, но не могла не заметить, что во многом, как бы ни пыталась этого избежать, повторяла материнскую судьбу. Мать рассказывала, что после войны мечтала пойти ещё учиться, поступить в университет. Реализоваться в великой стране, которую всем сердцем обожала, не только как мать, но и приносить обществу пользу делом. Однако пришёл 48-й год, и, поддавшись радостной эйфории от Великой Победы, не задумываясь, Ирина Васильевна Лиманская приняла предложение Ивана Петровича Кукина. Через некоторое время родилась дочь, и… Началась бесконечная бытовая рутина. Беззаботность юности вскоре ушла, едва стих марш Мендельсона и раздался первый детский крик. Ирина Лиманская как-то незаметно превратилась в Ирину Кукину, обабилась, «поплыла»…



…Родители Тани с радостью дали согласие на брак дочери, да ещё и с таким приличным перспективным москвичом, и после свадьбы молодые переехали к Роману. Свадьбы, вопреки Таниным ожиданиям, толком не было. Так, ресторан, двадцать человек гостей и стандартные подарки молодожёнам. Никакой романтики, как повелось с первых дней знакомства, так на протяжении всей жизни, не случилось. Таня, от природы наделённая мягкими приятными чертами лица, с каждым днём всё больше бледнела и грубела. Когда-то проснувшаяся было чувственность испарилась и забылась, и она безо всякого сожаления закрыла для себя тему сексуальности навсегда. Любовником Роман оказался крайне примитивным, удовольствие в постели жене доставлять и не думал, а все ухаживания, так скоро начавшиеся и стремительно приведшие в ЗАГС, остались в прошлом, едва молодые получили штампы в паспорта.



Поженившись, Таня и Роман заняли, как было сказано отцом, бывшую комнату Роминой матери. Они с Андреем Васильевичем имели разные спальни, две раздельные комнаты через стенку. Роман не позволил будущей жене принимать участие в устройстве их комнаты, сказав, что мебель перенесёт сам, и впервые Таня вошла туда после свадьбы. На первую брачную ночь, оказавшуюся Голгофой её сексуальной жизни. Тогда у молодого мужа ничего не получилось, и они списали это на то, что он переволновался и устал или слишком много выпил. Однако и в следующие супружеские ночи стало ненамного лучше. Но откуда же молоденькой советской девчонке знать, какими должны быть сексуальные отношения? Она могла ориентироваться только на киношные сказки и свои ощущения. Поэтому в очередной раз, подавляя в себе плотские желания и инстинкт, подсказывающий телу источники наслаждения, снова и снова отдавалась в ходе, не позволяя себе ни расслабления, ни проявления истинных чувств.



Расстановка сил в новой семье стала понятна сразу. Первое впечатление мужественности и решительности, которое Рома произвёл на Таню, стремительно испарялось в холодных интерьерах квартиры его отца. Интерьеры здесь и вправду были удивительны. Монументальная величественность обыкновенной мебели не имела ничего общего с изысканностью, но на всех вещах будто бы стоял маркер качества, подчёркнутый их размерами, лоском натуральных материалов и производства малым тиражом. Первое время, не привыкшая к атласным обивкам и глянцевым поверхностям, Таня натурально боялась лишний раз где-нибудь присесть, чтобы ненароком не повредить столь «дорогие» предметы.

Правила здесь устанавливал Андрей Васильевич, и только он, чему Танин муж, как она это вскоре поняла, был только рад. Он вообще абстрагировался от семейной жизни, все бытовые вопросы отдав в распоряжение Тани, а значит, своего отца, поскольку решал всё только он. По прошествии времени она так и не приучилась считать этот дом мужниным или тем более своим. Свёкор, недавно вышедший на пенсию, практически постоянно находился дома, а иногда мог куда-то исчезнуть в течение дня или даже ночью, а потом вдруг внезапно появиться, и никто не слышал, когда он ушёл и вернулся. Ни сыну, ни тем более невестке, конечно, не приходило в голову спрашивать мужчину, где он был, но иногда это порядком пугало. Особенно когда он вдруг выходил из своей комнаты – кабинета, тогда как все были уверены, что дома его нет.

Кроме того, его регулярно посещали визитёры, в присутствии которых, выходить из комнаты Тане запрещалось. Лишь иногда в коридоре она слышала мужские голоса с чеканными интонациями, выдававшими их профессиональную принадлежность.


* * *

Прошёл год, и первое впечатление грандиозности, поначалу возникшее у девушки от этого дома и квартиры, полностью исчезло. В подъезде заметно попахивало крысами и постоянно сквозило. А гигантские лестничные проёмы и поражавшие своей бесполезной монументальностью размеры ступенек и перил, эти высоченные потолки откровенно напрягали. Пока доберёшься до квартиры, успеваешь устать, будто пробежала кросс. Всего-то до третьего этажа приходилось подниматься на лифте, а тот, словно пыточный механизм, страшно лязгал и пугал обилием решёток.

Комнаты гигантской квартиры обдавали холодом и противоестественной для жилого помещения строгостью, как будто сами стены диктовали порядки и правила поведения здесь. Комфорта не было и на кухне, где в основном проводила время Гуля.

К удивлению Тани, домработница оказалась не просто скромной, но крайне замкнутой особой, находиться с которой в одном помещении было некомфортно. Как-то, в первые дни, Таня хотела было ей помочь по хозяйству, на что женщина отреагировала довольно резко, если не сказать агрессивно, выхватив у неё из рук тарелку и так посмотрев, словно сейчас ударит. Видно было, что домработница напугана, но чем именно, понять Таня не могла. Однако девушка не сердилась на неё. Она быстро догадалась, что дело не в ней и даже не в самой Гуле, но пока что ей было интересно, что тут на самом деле происходит.



Больше всего, как назло, Тане не нравилась комната, где они с мужем поселились. Как эта комната выглядела при жизни матери Романа, она не знала, но сейчас это было, пожалуй, самое холодное и унылое помещение во всей квартире. Длинная комната-пенал, уже, чем комната отца, но заметно светлее за счёт вытянутого высокого окна и серебристого оттенка узора на обоях. Такие обои были редкостью и в обычных магазинах не продавались. Только модницы – жёны номенклатурных работников могли себе позволить подобную роскошь. Кроме обоев на стенах, от прежней обитательницы здесь осталось несколько ваз, статуэток и цветы в горшках на подоконнике. От этих вещей особенно «пахло» неустроенностью и каким-то отчаянным вынужденным смирением. Их явно никто специально не выбирал для украшения этой комнаты, никому они не услаждали взор и не приносили никакой радости. Зачем они здесь? Впрочем, как раз на этот вопрос Таня ответила себе легко. Видимо, за тем же, зачем она сама пытается наводить тут какую-то красоту.

Да, едва ли в этих вазах когда-то стояли живые цветы…



Когда на улице, теперь, к сожалению, всё реже появлялись старьёвщики со своими громыхающими тележками, крича: Старьё берём, забираем! – Таня одёргивала саму себя, порываясь их позвать и разом избавиться от безликого унылого хлама. Чужих вещей, чужой судьбы. Ей вообще хотелось, и с каждым днём всё сильнее, позвать хоть кого-нибудь. Молодая женщина всё более отчётливо понимала, что с замужеством как будто резко отрезала себя от прежнего общества и не приобрела нового взамен. Иногда ей становилось так грустно от осознания собственного одиночества и непреходящего ощущения своей ненужности, что хотелось плакать. Но Таня держалась. Этот период привыкания пройдёт, а сейчас не время расслабляться, и так уже упущен целый год, когда она могла бы сделать что-то полезное, если не для общества, то хотя бы для самой себя. Написать диплом, отправиться на какие-нибудь дополнительные курсы, освоить что-то новое.

Таня молчала, но, когда мужа не было дома, свёкор бывал с ней весьма… Строг. И это ещё мягко сказано, точнее, подумано. Пожилой человек обыкновенно хоть и был интеллигентен, наедине позволял себе говорить ей откровенные грубости. Например, неоднократно намекал на её недостаточную женскую привлекательность и большие возможности выбирать у его сына. На деньги намекал, что, мол, Тане повезло так удачно выйти замуж, и уж если попала в такую семью, будь любезна соответствовать. Говорил, что, если она не «соберётся», сама не заметит, как всё потеряет. И что образование её пустое, ничего не стоит этот её институт, и другая бы, будь поумней, давно подумала о серьёзном образовании. И так всякий раз, когда у свёкра было настроение поговорить. К счастью, большую часть времени он предпочитал проводить в одиночестве, запершись в своей комнате, либо принимал посетителей. Но и в этой связи Тане «доставалось». Минут за пять до прихода кого-нибудь девушке наказывалось либо одеться прилично, сменив домашнее платье на костюм, либо скрыться в комнате и не выходить до ухода гостя.

Таня привыкла, и это было лучше, чем сталкиваться с отцом мужа в коридоре или на кухне. Иногда девушка с ужасом думала, что будет, если она родит ребёнка. Её собственная уязвимость повысится в разы, и свёкор тогда совсем её сгноит. О, нет. Только не это!



Прибарахлившийся старьёвщик катил свою тележку со двора. Согбенный старик в рванине. Не бродяга, не нищий, не пьянь. Просто человек с вот такой судьбой, роком, предназначением катать по дворам раздолбанную телегу и собирать старьё…

И вдруг, будто что-то почувствовав, старьёвщик остановился, развернулся и, задрав голову, посмотрел на Танино окно. Этот человек был ужасен. Его лицо, хорошо различимое с третьего этажа при свете дня, было тёмным и грязным, как будто испачканным. Таня сделала шаг назад в комнату, но отчего-то не могла отвести от него взгляд, а старьёвщик продолжал всматриваться в её окно.

Нет, кажется, это не грязь… Он обгорел. О Боже, у него кожа закопчённая и в крови! – девушка невольно вскрикнула, прижав руку ко рту.

«Старьё берём!» – хрипло выкрикнул старьёвщик, и Тане показалось, один его глаз ослепительно ярко блеснул, словно в нём был зажжён огонёк.



Продолжая выкрикивать свою «присказку», старьёвщик неторопливо катил свою тележку прочь со двора, а Таня почему-то расплакалась, переживая и за неизвестного ей собирателя старья, и так обделённого судьбой, вынужденного прозябать в бедности, возя никому не нужный хлам, но ещё и уродливого, обожжённого так страшно. Сколько же несчастий вокруг!

«Сколько горя, а я тут хандрю! У меня же всё есть. Мне скучно, я ленивая, никчёмная, пустая дура! Мой отец был прав. И Андрей Васильевич прав…»

Девушка горько плакала, завернувшись в тёплую шаль, привезённую из родительской квартиры. Слёзы лились и лились, и ей становилось и легче, и свободнее. Где-то в глубине подсознания она ощущала, что это слёзы облегчения, и словно нарочно старалась выплакать как можно больше своей иррациональной беды. Ей было невдомёк, что с этими отчаянными слезами из неё выходил и весь лишний груз разума, и душевные сомнения, всё вот это чувственное, что когда-то составляло и жизнь, и её саму.



В квартире Таниных родителей зимой сильно дуло от окон, стёкла и фанерные рамы замерзали, но здесь толстые деревянные рамы окон не пропускали ни холод, ни звук. Даже тихие разговоры звучали в комнате будто через микрофон. Однако стены никаких звуков не пропускали, и оттого девушке постоянно казалось, что она одна во всём огромном доме.

В чужой, мрачной, пропитанной страхом и болью комнате. Именно такие ощущения появились у неё с первых дней жизни здесь, но понять их природу не удавалось. Она списывала это на перемены в своей жизни – слишком скорые и очень крутые.

Таня сразу почувствовала, что с этой комнатой что-то не так. Нет, она не была экстрасенсом и призраков не видела, но здесь, в этой комнате, будто сама звенящая тишина нашёптывала ей свои мрачные фантазии, а ещё сны. Тане стали сниться странные сны. Она видела заснеженную территорию, непонятно где находящуюся, огороженную высокой и длинной серой стеной. Всегда было светло, очень, даже слишком светло, как будто под лампой искусственного освещения, но свет был холодным и неприятно саднил глаза. Ещё там были люди, но Таня никогда не могла как следует их рассмотреть, увидеть, во что они были одеты, и мужчины это или женщины. Она видела лишь смутные образы, перемещающиеся обрывочно, быстро и неслышно, как насекомые.

Заканчивались эти бессюжетные сны всегда одинаково. Яркие вспышки света и глаза, смотрящие на этот мелькающий свет. Огромные испуганные глаза.

После этих снов она всегда просыпалась и, если такой сон приходил в середине ночи, после заснуть уже не могла.



– Ром, а как твою маму-то звали? – спросила как-то Таня, приобняв мужа, но Роман вдруг неожиданно вспылил: «Неважно! Она умерла!»



Девушка и представить не могла, что её муж настолько раним, что до сих пор не может спокойно вспоминать о матери, и, как бы ни точило любопытство, решила пока не теребить явно незажившую рану. Но всё же им предстояло жить в комнате покойной, и хотелось хотя бы представить, как ей было тут при жизни…



С самого начала Роман был не в восторге от идеи им поселиться в этой комнате. Его собственная была поменьше, но и находилась дальше от комнаты отца. Однако оспорить решения Андрея Васильевича в семье не представлялось возможным никому. Оставалось только изо дня в день привыкать и смиряться как с этими бесконечными волевыми однозначными решениями, так и с этим помещением, где всё стонало тоской и напоминало о матери. Его несчастной матери…

Он это чувствовал, нет, что уж, знал. Знал и ничего не сделал, чтобы помочь.



– Татьяна Георгиевна её звали, – уже совершенно спокойно сказал Роман. Знаешь, я не хочу об этом говорить, она давно умерла. А у нас жизнь впереди!



Роман вдруг взял Таню на руки и раз прокружился по комнате. Таня засмеялась и впервые за всё время их отношений испытала к мужу что-то похожее на влюблённость. Что-то романтичное и радостное, лёгкое. Надежда! Такие ощущения ещё в книжках описывают, она читала. И девушка, наконец, успокоилась. Всё у них с Ромой получится, всё наладится. Ну да, он, возможно, не самый простой человек, но ведь и она сама не «подарок», чуть было не начала уже превращаться в старую деву, а туда же!



Про своё положение в новой семье Таня давно всё поняла и свои права в квартире свёкра уяснила. Ни во что не лезть, инициативы согласовывать, правилам следовать. В принципе, по логике вещей, так и должно было быть, ведь для неё не было секретом, что её свёкор – сотрудник КГБ, а её муж – секретарь Пресненского райкома комсомола. Она знала, что её семья живёт не так, как большинство москвичей, и совсем не похоже на то, как жила раньше она сама – дочь учительницы младших классов и автомеханика.



Впрочем, были некоторые детали, так просто смириться с которыми она не могла. Например, запрет на прикосновение к некоторым книгам богатой библиотеки Андрея Васильевича. Доходило буквально до абсурда. Если Таня спрашивала, нет ли такой-то книги у них дома, свёкор мог сказать, что есть, и, если она спрашивала, можно ли её почитать, тот давал ей книгу, требуя обернуть её в бумагу. Самой же приближаться к книжным стеллажам ей было категорически запрещено, словно она не книги хотела бы взять, а порыться в секретной лаборатории. Таня с ума сходила от этих дурацких правил и секретности всего и вся, но утешала себя тем, что ей хотя бы не нужно думать ни о деньгах, ни о карьерных перспективах, а книги, в конце концов, можно взять в Ленинской библиотеке, по крайней мере, доступность выше. Однако число тайн этого семейства уже превышало все допустимые нормы элементарного приличия. Взять хотя бы историю Роминой матери. Ну хотя бы фотографию своей несостоявшейся свекрови она могла бы увидеть? Она всё-таки не случайная знакомая, а жена и какие-то базовые вещи не просто может, а должна знать! Однако никто из членов её новой семьи, ни до свадьбы, ни после, не удосужился не то что рассказать ей о себе, но и показать семейные фотографии. Просить фото его жены у свёкра она побаивалась, тем более после того, как отреагировал на её вопрос о матери Рома. Хотя это, конечно, самый логичный вариант. А может быть, если она попросит посмотреть семейные альбомы, фотографии маленького Ромки, например, там найдётся и материнское фото?

Татьяна Георгиевна…



Из кухни пахло жареной картошкой. Гуля отлично её готовила, а ещё Таня помнила: в холодильнике должна быть солёная рыбка. Мысленно облизнувшись, она посмотрела на часы. Рома вернётся с работы только через час, Андрей Васильевич, может, чуть попозже. Эх, придётся потерпеть. Всё-таки традиция семейных ужинов неспроста заведена, она сплачивает. Даже такие сложносочинённые семьи, как у них.



Редко оставаясь дома одна, без мужчин, Таня без цели бродила по квартире. В такие моменты она почему-то всегда вспоминала о матери мужа, так и остающейся для неё главной загадкой. Татьяна Георгиевна… Отчество другое, но всё-таки тёзка. «Интересно, мы бы с ней поладили?» – думала девушка. Имя свекрови – единственное, что ей удалось про неё узнать. Всё больше привыкая к безэмоциональности своего мужа, она всё меньше верила, что его мог так душевно ранить тот её невинный вопрос о матери. Снова почувствовав холодный привкус очередной тайны, творящейся у неё за спиной, она, наконец, решилась.



Незаметно прошмыгнув в гостиную, прикрыла дверь. Там, в этой самой огромной комнате квартиры, на одном из стеллажей стояли альбомы с фотокарточками. Однажды, Роман доставал один из них показать ей фото гор, куда они ездили с однокурсниками. Встав на табуретку, наудачу она достала один из альбомов. Раскрыв первый, чуть не взвизгнула от радости. То, что надо!

На первых же фотокарточках, наклеенных на альбомный лист, был маленький Рома. Таня сразу его узнала по характерному немножко обиженному изгибу губ. На следующих страницах были другие Ромины фотокарточки и ещё снимки разных незнакомых ей людей. Перевернув ещё несколько страниц, девушка уже хотела поставить альбом на место. Её разочарованию не было предела: фотографии Ромы с зайчиком, Ромы с танчиком, Ромы с мороженым и опять Ромы. Всё, как под копирку: повторяющиеся позы, однотипные интерьеры. Всё такое обезличенное, словно не любимого малыша снимали, а чужого, подкидыша. И вдруг – удача! На одной из последних фотографий Рома был заснят на каком-то празднике в группе детей. Дети танцевали, а несколько человек родителей стояли вокруг. Таня внимательно пригляделась к лицам этих людей. Может быть, Роман хоть немного похож на мать, или женщина смотрит на сына… И ей показалось, или огромное желание увидеть мать мужа хотя бы на фото сыграло роль, Таня узнала её.



Вторая слева, невысокая хрупкая женщина, в строгом платье с пуговицами, выражением лица действительно напоминала Рому, когда тот о чём-то глубоко задумывается.



– Слезай, – раздался сухой приказ.



Роман вошёл в комнату незаметно, или Таня так увлеклась, что не заметила его возвращения. Девушка вздрогнула и хотела убрать альбом на место, но муж уже подошёл и силой стащил её с табуретки.



Он пролистывал альбом, не глядя на жену, и ей оставалось только молча ожидать хоть какой-то его реакции. Поставив альбом на место, Рома, наконец, обратился к ней:

– Не лезь больше в это дело. Отец достаточно намучился с этим со всем.



Муж вышел из комнаты, а Таня молча стояла перед стеллажом, пытаясь разобраться в своих чувствах. Стыд, грусть, тревога – все чувства смешались в одно, водрузив на душу поганый тяжёлый груз.



Ужинали молча. Вернулся и свёкор и тоже сел за стол. Таня молча обслуживала мужчин, не переставая думать о печальной судьбе своей несостоявшейся свекрови, о своём бедном муже, ребёнком оставшимся без матери. Об Андрее Васильевиче, на которого теперь смотрела иначе. Не только как на странного порой старика, но и мужчину, рано потерявшего жену, вырастившего сына, но всё же так и оставшегося одиноким. Понятно, почему у него такой непростой характер. В её душе боролись негодование от всей этой ненужной секретности и строгости и жалость к мужу и свёкру. И то она решала просто оставить их в покое со всеми их сложностями, то стать для этой несчастной семьи лучом света, спасти их от разочарований, по мере сил сгладить боль от потери любимого человека, жены и матери, как-то компенсировать безвозвратно потерянное время.



Чай пили так же в молчании. То и дело Таня замечала взгляд свёкра, натыкаясь на него, как на острый нож в тёмной подворотне. Ей было не по себе, сковывал страх вперемешку с неловкостью, что там, стыдом! Ведь она повела себя словно тать или вражеский лазутчик, залезая в чужие тайны. Старик как будто обо всём догадался, ведь у Ромы точно не было времени ему рассказать. Ещё немного, и она сама готова будет выложить ему всё, чтобы только пытка взглядом, наконец, прекратилась. Но Андрей Васильевич «считал» её состояние и, не торопясь допив чай, отправился к себе. Роман тоже ушёл, а Таня, оставшись в одиночестве, загрустила ещё больше. Ей вспоминалась предположительная свекровь, её затравленный взгляд на фото, обращённый в себя. Не испуг и не грусть, а именно затравленность и безысходность. Такой же, как и у её мужа Ромы. Как и у неё самой… Когда это началось? В какой момент после недолгого периода радости от осуществлённого обязательного пункта жизненного плана – замужества – она начала ощущать себя буквально вычеркнутой из жизни. Понимала, что рано ей становиться «отработанным материалом», но найти себе применение, достойное обращать на себя внимание, не получалось.

Когда стало понятно, что сам факт замужества – сомнительное благо и её личное одиночество в этом доме, в этой семье, с этими людьми стало увеличиваться в прогрессии, Таня пыталась с головой уйти в работу. Однако как специалист она не состоялась с самого начала, вместо производственной практики уйдя в не связанную со специальностью стезю, а социально активной и особенно коммуникабельной не была никогда, давно снискав славу замкнутой «себе на уме» особы.

А может быть, она исчезла сразу, едва переступив порог этой квартиры и этой комнаты. Её, материнской комнаты, в которой всё было пропитано холодным страхом и парализовано небытием.


* * *

Таня шла по бульвару, не глядя по сторонам и не выбирая дорог. Куда – всё равно, главное, делать хоть что-то. Москва не деревня, здесь не спастись от тиши в глуши, здесь не спрятаться в дальнем селе. Здесь ты всегда на виду, но тем меньше кому-либо нужен. Поразительно, Таня ведь москвичка, здесь родилась, а как будто без роду без племени. Ни души вокруг, словно аист ошибся, не в то окно, не на тот порог её принёс.



С этими невесёлыми мыслями она пересекла бульвар и свернула в один из тихих переулков. Хотелось проветрить голову и придумать, как вести себя дальше. Если Андрей Васильевич догадался про альбом, это нехорошо. После этого они виделись с ним только при Роме, и он ничего не сказал, но как свёкор поведёт себя дальше?..

Девушка бродила туда-сюда по парку, в тишине и прохладе готовящегося к похолоданиям города и не могла себя заставить вернуться домой.



– Таня! Татьяна! – окликнул её кто-то.



Она обернулась и увидела соседку. Пожилая соседка с первого этажа, Тамара Ивановна, бойким шагом спешила к ней. Таня запомнила её с первого дня, как только переехала к мужу. Тамара Ивановна была или казалась немного моложе Андрея Васильевича, и жизни в ней виделось больше, чем в вечно строгом и скупом на эмоции свёкре. Таня сразу обратила тогда внимание, или ей показалось, что между ним и соседкой явно существуют какие-то личные взаимоотношения, причём не самые дружеские.



– Ну, наконец-то, я тебя встретила! – Тамара Ивановна раскинула руки и крепко обняла Таню, словно они давние друзья или родственники. – Тебя совсем не видно. Ты что, только дома сидишь?

– Да нет. Просто я в институт с утра пораньше, а потом почему, потом выхожу.

– Ну ладно. Раз встретились, хоть пообщаемся. Хорошо, подальше от этого дома! – выдала неожиданно соседка и, взяв Таню под локоть, без вопросов повела к ближайшей скамейке.



От Тамары Ивановны пахло сдобой и лёгкими цветочными духами. Женщина оказалась приветливой и разговорчивой. Сначала развлекала Таню теоретическим мини-экскурсом в историю этого района, парка, дома, в котором они живут. Рассказала, как заселялась в квартиру.



– Я только замуж вышла, а тут мужу как раз комнату выделили, здесь же раньше в основном коммуналки были. Дом только недавно поставили, всё новое, всё, и все! Я и представить не могла, что мы сразу вот так жить будем… – выражение лица Тамары Ивановны на секунду изменилось с воодушевлённо-восторженного на озлобленное. Но лишь на секунду, затем вновь озарившись светом воспоминаний. – Никто не мог представить, что так жить будем. Тридцать девятый год. Столько надежд, планов…

– Да, могу представить ваши чувства… А вы, значит, Рому с детства знаете?

– Конечно! С моим Серёженькой они гуляли.

– И маму Ромину?

– Люду-то? А как же. Мы с ней вместе и гуляли с мальчиками.

– Люду? Как Люду? А Татьяна Георгиевна?..



Таня подумала, что забыла имя мамы мужа, смешалась было, но Тамара Ивановна вдруг резко переменилась в лице.



– Татьяна? – переспросила женщина.

– Ну да. Татьяна Георгиевна, муж сказал, маму звали.

– Ох, бедный мальчик, запутался всё-таки. – Тамара Ивановна горестно покачала головой и приумолкла. Наверное, задумалась или вспомнила что-то.



– Так вы и её знали? А мама Ромы, значит, Люд… Людмила?



Тамара Ивановна развернулась к Тане всем корпусом, придвинулась поближе и заговорщицки бегло огляделась по сторонам, словно опасаясь, что их подслушивают.



– Я же тебе не просто так про дом говорю. Тут с самого начала чёрт-те что творится. Этот дом столько судеб повидал, а сколько переломал – не перечесть! Люда, мама Ромина, была его женой… – на этих словах подвижное лицо Тамары Ивановны снова приняло озлобленное выражение. Глаза стали колючими и наполнились ненавистью. Тане стало немного не по себе, и она попробовала отодвинуться от странной соседки, но та продолжила:



– Мы с ней сразу подружились. Такая она светлая была, лёгкая. Красивая! Невероятно красивая. И несчастная. Андрей её по партийной лестнице быстро поднимался. Ему отдельную квартиру сразу выделили, за какие только заслуги, непонятно. Только вот недолго им пришлось вместе побыть. До беременности вроде как ничего у них всё было, а вот потом…



Тамара Ивановна замолчала, задумавшись. Начинал накрапывать дождь, но Таня не могла упустить такую удачу – поговорить с очевидицей всех таинственных событий её новой семьи.



– Как она выглядела? Похож на неё Рома? А то он ни на кого в семье не похож.



– Нет, она роскошная такая была. Высокая, пышная, кареглазая такая! А Татьяна мелкая, как ты вот.



– А что случилось с мамой Ромы?



– Ужас что. В сорок шестом мы с ней одновременно забеременели. Только я счастливая была до небес, а она, когда Рому носила, просто сама не своя была. А однажды, попыталась покончить с собой. Её Цветов в психушку отправил, под особое наблюдение.



Понизив тон и снова опасливо оглянувшись, соседка добавила:

– В закрытое заведение… Ну, знаешь…



Таня помотала головой. Нет, она не знала ни про какие подобные заведения, но, конечно, такое открытие шокировало. А Тамара Ивановна, быстро успокоившись, вздохнула и продолжила:



– Он же связи ого-го какие имел. Там она и родила. И умерла. А он потом Таню эту привёл. Она за Ромкой приглядывала, – Тамара Ивановна хмыкнула, давая понять, что всё ей известно про делишки своего соседа, – няня, как же!



Некоторое время, женщины молча сидели, не глядя друг на друга. Начинало темнеть, собачники вышли с питомцами, сквер оживился.

Казалось, пожилая соседка устала от беседы и глубоко задумалась. Таня не мешала ей, пытаясь уложить в голове внезапно обрушившуюся на неё информацию. И, главное, понять: Рома действительно, как сказала соседка, запутался, забыл родную мать и называет няню и любовницу своего отца мамой, или он не захотел рассказывать ей правду? Но она ведь его жена, и он говорил, что любит и хочет, чтобы на всю жизнь…


* * *

Тамара Ивановна была и рада, и не рада, что, наконец, познакомилась с новой соседкой. С одной стороны, это знакомство было удачной возможностью в очередной раз развеять страх перед этим семейством, а с другой, опасностью навлечь на себя неприятности.



Таня показалась ей милой, но слишком уж скромной, не по возрасту, да и не по статусу – жены бойкого комсомольца Ромы и снохи такого человека, как Андрей Цветов. Женщина сразу заподозрила неладное. Вытравить из себя страх всегда сложно, а страх перед Андреем Васильевичем Цветовым, в ту пору для неё и её мужа Ильи просто Андреем, появился у неё сразу. Чем-то отталкивал её этот человек, хотя тогда он был вполне привлекательным мужчиной и достойным гражданином, как раньше говорили. Занимать высокий пост в правительстве Цветов стал не сразу, на момент знакомства её молодой семьи с ним он только начинал свой путь. Но то, что произошло позже, оставило в душе Тамары Ивановны неизгладимое впечатление.

Так случилось, что ей пришлось стать не только очевидицей, но как будто соучастницей событий, связанных с семьёй Цветовых, хотя молоденькой девчонке Томке, только что вышедшей замуж и начавшей выстраивать свою семейную жизнь, было совершенно не до интриг в чужих союзах. Дружба с соседкой Людой сложилась как-то сразу, незаметно для обеих, но была не особенно тесной. Их свёл этот дом и вынужденное, не полностью ими обеими осознаваемое, особое положение, которое и давало массу привилегий, и обязывало. Впрочем, много общаться у них не получалось, у всех свои дела, да и Цветов заметно контролировал жизнь своей жены, но Тамара Ивановна успела привязаться к этой яркой, красивой и эмоциональной молодой женщине.



Люда не много рассказывала о своём муже, и у Тамары, которая была младше соседки, порой складывалось впечатление, что та не слишком-то в него влюблена. Как это обычно бывает у молодых девушек, если любишь, хочется всем об этом рассказывать, кричать о своей любви, расхваливая возлюбленного. Люда же, при всей своей открытости, весёлости и экспрессивности, сразу тускнела, если её спрашивали об Андрее. Разузнавать подробности, лезть в личное было неудобно, но Тамара видела: Люда не просто побаивается своего мужа, а откровенно боится его и с ним преображается, становясь зажатой и тихой.



– Только однажды она со мной пооткровенничала, – то ли с сожалением, то ли с ностальгией об ушедшем невозвратимом моменте и о том, чего не поняла и не сделала тогда, вспомнила Тамара Ивановна.

– Мы как-то гуляли с Людой, до беременностей наших ещё, и она вдруг сказала… Так, мимолётно, будто невзначай, что домой не хочет идти. Я значения сначала не придала, мы прогуливались, заходили куда-то по своим делам девичьим, но, чем ближе подходили к дому, она всё грустнее становилась. Я её, значит, и спросила, что с ней. А она вдруг какую-то ерунду начала говорить. Что-то про вспышки ночью в глаза…

Я испугалась за неё, конечно. Начала выспрашивать, а она ничего толком объяснить не может. Только говорила что-то непонятное и показывала, так, знаешь… – и Тамара Ивановна начала жестикулировать, изображая вспыхивающие в лицо огни.

– Вот так она показывала. Что, мол, по ночам, когда ей снится сон, ей в глаза что-то вспыхивает. Ещё про какую-то женщину говорила, но тут я ничего не поняла. В общем, говорила про вспышки. Но это только один раз было. В тот день, может быть, поссорились они с Андреем или что, но она была странной.



Тамара Ивановна умолкла, вспоминая, что, порой встречаясь парами где-то на прогулке или друг у друга в гостях, она всё пыталась понять, чем именно пугает свою жену Андрей. Но никогда не замечала и намёка на его грубость или какой-то ещё изъян.

С ней и её мужем Илюшей сосед всегда был приветлив и, хотя задорным нравом не обладал, никогда не был и мрачен. Сама не понимая почему, но Тамара Ивановна испытывала к нему неприязнь с самого первого для знакомства, для себя и мужа определяя это как синдром ровного пробора.

У Андрея Цветова действительно был всегда ровный, до мельчайшего волоска выверенный пробор «истинного арийца» в волосах.



– А где она сейчас? – Таня, наконец, снова повернулась к Тамаре Ивановне.



– Кто? Татьяна-то? Ой! – соседка то ли досадливо, то ли горестно махнула рукой. – Дурная она была. Сначала выпендривалась всё, ходила павой. Господин назвал любимой женой. А потом связалась с художниками. Всё думала, она не такая, как все. Особенная! Её рисовали, портреты продавали – позорище! Андрей Васильич с ней возился, возился, а потом, когда Ромка чуть подрос, выгнал её – к её родителям, куда-то под Псков. Так она вернулась. Стала требовать, чтобы ей хорошую столичную жизнь обеспечил муж. Уж не знаю, были они зарегистрированы или нет… Хотя Андрей, он такой, правильный. Он всё ждал, когда она охолонётся, а она опять со своими художниками и поэтами по подворотням всяким. Там её и взяли вместе с этими – по политической пошла.



Таня была ошарашена этой информацией. Ничего себе секреты у её мужа и его семьи! А ведь её свёкор неоднократно давал понять в разговорах и своими реакциями на различные социальные события, насколько серьёзна его собственная гражданская позиция и как это важно для любого советского человека – иметь правильное гражданское сознание.



– Так она в тюрьме? – спросила девушка.



– Нет, помешалась, – просто ответила Тамара Ивановна. – Ку-ку. Сестра моя жалела дуру, хотела к ней приехать навестить, но в больницу к ней не пускали. А потом она там и умерла.



– Ужас какой! – Таня поежилась, как от холода. – Ужасные судьбы, мне аж страшно стало!



Тамара Ивановна внимательно посмотрела на Таню. Девушка давно отвыкла от такого внимания к себе, да и от общения с людьми не по делам, а так, личного, совершенно отвыкла. Сейчас, с этой едва знакомой женщиной, она впервые за долгое время почувствовала себя комфортно. И тут же нахлынуло. Вспомнилась мама, с которой они так давно не разговаривали. Догнали отношения с мужем, в которых нет ни любви, ни страсти, ни даже простого человеческого понимания.

И Таня, неожиданно для самой себя, вдруг расплакалась на плече у соседки.



– Девочка, миленькая, тихо, тихо. Да что же с тобой такое? – заворковала Тамара Ивановна. – Я тебя напугала?



– Нет. Спасибо, что рассказали, – всхлипнула Таня.



– Ты сама-то как живёшь, Танюш? Как Цветовы, не обижают тебя?



– Да нет.



– А Андрей поспокойнее стал?



Таня пожала плечами. Она действительно не знала, даже представить не могла, каким знала Тамара Ивановна её свёкра.



– Крылья ему подрезали… Всем им! Стервятникам, – сердито проговорила соседка и поджала губы.



Таня не поняла, что та имела в виду. Тамара Ивановна и сама догадалась, что её несколько «занесло», и она снова улыбнулась:



– Пойдём, Танюша, уже поздновато. Кстати, сегодня возможно похолодание.



Женщины шли к дому медленно, продолжая познавательный и важный разговор. Таня была невероятно рада, что наконец все её непонятки, все эти тайны семьи Цветовых раскрывались.



Уже в подъезде, когда прощались у лифта, Тамара Ивановна обняла Таню за плечи и, глядя ей в глаза, серьёзно произнесла:



– Знаешь, что я тебе скажу, девочка… Смотрю я на тебя, ты ничего не говоришь, но я-то жизнь прожила, вижу… Сожрут они тебя. Беги! Беги отсюда!



Таня ничего не успела ответить, и, словно это было кино, как по заказу, чтобы закончить эпизод, открылась дверь соседской квартиры, шумно вышли люди, на этаже началась суматоха, и женщинам пришлось спешно распрощаться.



А наутро, выйдя в институт, от бабушек, с утра пораньше сидящих у подъезда, Таня узнала, что Тамара Ивановна скоропостижно скончалась этой ночью. Женщина не вызывала скорую помощь и не жаловалась на недомогание. Её сын, проживающий с ней в квартире, ночью не слышал ничего подозрительного, а утром нашёл мать на полу.

Падая, она уронила горшок с комнатным цветком.


* * *

1968–69 гг.



Удивительными и непонятными Тане казались взаимоотношения свёкра с домработницей и отношение к ней её собственного мужа. Тане, простой советской девушке, пришлось привыкать к тому, что казалось пережитком давно минувшей эпохи, но сколько бы она ни пыталась помогать Гуле по хозяйству, та не позволяла, а Рома так и вовсе однажды устроил домработнице взбучку за то, что позволяет себе панибратство с его женой. После этого, Гуля стала старательно избегать встреч с Таней, и, если молодая жена сына хозяина выходила за чем-то на кухню, срочно убегала к себе. Эта девушка вела себя как служанка из старинных романов, так, будто бы не было в стране революции и сейчас на дворе девятнадцатый век.



Жила домработница с ними в квартире, в самой дальней комнате, рядом с кухней. Таня недоумевала, Гуля ведь молодая ещё женщина, и, наверное, у неё есть личная жизнь, а она круглосуточно находится с ними и в выходные дни тоже. Но Рома ничего о личной жизни домработницы не знал и на Танин интерес лишь брезгливо, как ей показалось, поморщился – мол, какая разница, как она живёт! Памятуя о случае с предложенной ею как-то помощью Гуле, с расспросами решила больше не приставать, но однажды любопытство всё-таки взяло верх, и, когда женщина отправилась в магазин за продуктами, решилась заглянуть в её комнату.



Комнатка Гули произвела на неё тягостное впечатление. На контрасте с другими, большими, исполненными тяжеловесного пафоса комнатами квартиры эта оказалась настоящей каморкой. Здесь помещалась только одноместная тахта, тумбочка с прикреплённым к ней овальным зеркалом и небольшой платяной шкаф. Интерьер, как и само помещение, больше всего напоминал гостиничный номер, безликий и некомфортный. Никаких примет личной жизни, деталей, хоть что говорящих о личности самой Гули, она так же не обнаружила. Эта женщина ходила только в форменной одежде, строгом чёрном платье с глухим воротничком, и Таня могла бы поклясться, что, встреть она домработницу на улице в другой одежде, не узнала бы её.



Ни фотографий на стенах или на столе, ни милых безделушек, обычно наполняющих пусть и временные, но женские комнаты. Ни даже книжки, открытой на какой-то странице. Ничего.

Заглядывать в шкаф Таня, конечно, не стала, всё-таки хозяйские, «барские», нравы семьи Цветовых в её душе не прижились, и просто вышла, закрыв за собой дверь в очередную тайну этой, с каждым днём становящейся всё более пугающей, квартиры.



Каждое утро, когда Роман собирался на работу, домработница до блеска начищала его ботинки и лишь через несколько месяцев после свадьбы, привыкнув к наличию у сына хозяина жены, перестала встречать его с работы и принимать его пальто. Таню страшно смущал этот ритуал, и она попросила мужа освободить Гулю хотя бы от этой обязанности. Всё-таки есть в этом что-то казённое и неискреннее, да и потом, ей хотелось нормальной семьи. Нормальной! С простыми поцелуями при встрече и прощании в коридоре. «Зачем же тогда нужна отдельная квартира, если и в ней мы не можем быть друг с другом наедине?» – спрашивала она мужа, и он, наконец, с ней согласился, приказав Гуле больше его не встречать.



Однако во всём остальном недопонимание только росло…



Хотела ли Таня детей? А она и не задумывалась. Да и тема никогда в семье не поднималась. Свекрови у Тани не было, а с родителями, с удовольствием переставшими волноваться за дочь, как только сдали её замуж, отношений она практически не поддерживала. Если видела мам с младенцами на улице, никаких особенных эмоций не испытывала, ну, дети и дети. И не было, вопреки рассказам о бездетных женщинах за тридцать, никаких «слёз в подушку», отчаяния и надежд.

В жизни Тани, если бы только она могла задуматься, был на самом деле лишь один свёкор. Человек, которого она видела чаще, чем кого-либо другого, и единственный, кто вызывал в ней хоть какие-то эмоции. Пусть негативные, пугающие, выматывающие, но эмоции. Чувства же формировались постепенно, замещая собой всю прежнюю Таню. И чувства эти были рабские: страх и беспомощность.



В редкие минуты секса с мужем Таня не испытывала почти никаких ощущений, чему, в общем-то, была даже рада, поскольку едва ли было возможно расслабиться и хотя бы попытаться получить удовольствие. Роман был тороплив и неласков, а Таня ждала, когда всё закончится, и хотя бы полчаса перед сном она будет предоставлена себе. Ложась в постель, молодая женщина представляла не романтические сценки с «рыцарем на белом коне», не фантазировала и на плотские темы. Лишь пыталась не забыть хотя бы те не слишком многие навыки и теоретические знания, что успела получить во время обучения в институте. Она не планировала ни чему-то учиться, ни строить карьеру – перегорело как-то! Аморфность сменялась на апатию, не допуская и мысли о борьбе, и Тане оставалось лишь безропотно отмечать, что с каждой забытой темой она неотвратимо деградирует. Откатывается назад, как в прошлое, но теперь туманное и бесперспективное.



Но однажды, прежде чем уснуть, она по привычке закрыла глаза, чтобы отдаться воспоминаниям, и внезапно увидела перед собой лицо свёкра. От неожиданности девушка вскрикнула и подскочила на кровати. Недовольный Роман повернулся, он уже засыпал. Извинившись, улеглась снова, но, закрыв глаза, больше Андрея Васильевича не увидела, а почти мгновенно улетела по длинному чёрному коридору-воронке.



Воронка всё не заканчивалась, затягивая её всё глубже и глубже. В процессе ей даже успело стать скучно, и она начала разглядывать всё вокруг. Чернота окаймлялась светящимся поясом коньячного оттенка, переходящим в глубокий коричневый. Она долго не могла понять, что это такое, из чего сделано, где она находится, но внезапно её выбросило, как волной на берег, в сад. Здесь не было красиво, скорее, реалистично. Деревья, кустарники, трава на земле. Пока всё было обычно, возможно, то был даже не сон, воспоминание… Если в полёте по воронке Тане было немного страшно, то теперь она чувствовала облегчение.



Девушка осмотрелась. Слева от себя она увидела длинное здание с большими арочными окнами с балкончиками и ряд аккуратно постриженных деревьев.

Посмотрев в другую сторону, заметила неподалёку парочку – мужчину и женщину, лежащих в траве. Они занимались сексом, неторопливо, со вкусом, оглаживая друг друга. Тане послышалось негромкое мужское постанывание и страстное прерывистое дыхание женщины. Ей не стало неловко, напротив, она с удовольствием рассматривала любовников. Они не обращали на неё внимания, хотя она стояла не скрываясь. Но вдруг где-то громко заквакала лягушка. Девушка её не видела, но, испугавшись помешать любовникам, засуетилась, запаниковала.

Любовники одновременно заметили её, и последнее, что запомнила девушка, были глаза женщины. Холодные, злые глаза, стального оттенка – как пули. Она смотрела в упор, и начались вспышки, яркие вспышки стального цвета, быстро-быстро-быстро…


* * *

… Первые два месяца Таня не могла понять, что с ней происходит. Постоянно кружилась голова и тошнило. Случившуюся задержку она, конечно, заметила, но такое с ней случалось и раньше. Саму же мысль о беременности девушка почти исключала, уж больно редко у них с мужем бывала близость.

Она попробовала ничего не есть, списав своё состояние на желудочное расстройство, но стало ещё хуже. Лишь когда её вырвало на кухне, как только свёкор прикурил «Новость», оба поняли, что это не желудок.

Таня поехала в больницу, и врач, осмотрев её, сразу направила в стационар. Угроза выкидыша, воспаление.



Выкидыш произошёл ночью. Истекая кровью, Таня звала маму. Отношения между матерью и дочерью и раньше не были особенно близкими, но штамп в Татьянином паспорте будто дорезал, наконец, ненужную «пуповину», освободив – для чего только? – Танину мать от дочери навсегда. Ирина Васильевна, узнав о выкидыше у её дочери, не приехала навестить её ни в больницу, ни после домой. Больше всех о случившемся, казалось, переживал Андрей Васильевич. Муж передавал Тане, что свёкор даже всплакнул. Сама же Таня ничего, кроме физической боли, не ощущала. Она даже не успела толком понять и почувствовать, что произошло. Беременность застала её врасплох, и, поскольку мечты о детях у неё не было, переживать не получалось.



Однако и после случившегося в Таниной жизни ничего не изменилось, жизнь сама по себе вошла в свою колею. Постепенно совсем прошли боли, стал забываться сам факт неудачной беременности. С родителями отношения так и не восстановились. Они ведь даже не ссорились, просто разошлись, как в море корабли, и Тане стало казаться, что вся её прошлая, дозамужняя, жизнь была не взаправду. Как будто не часть жизни, а лишь репетиция к ней.

Гулю, почти бессловесную и незаметную домработницу, почему-то уволили. Или она сама уволилась, но однажды, выйдя, как обычно, к завтраку на кухню, Таня не заметила ни привычных ароматов кофе и еды, ни самой Гули. По обыкновению, её саму никто не предупредил о событиях в доме, а на её вопрос о домработнице муж сказал: «Она здесь больше не работает», – без лишних объяснений, а вскоре все её обязанности перешли к самой Тане. Отныне она должна была сама покупать продукты, готовить на всю семью и убираться в квартире. И всё бы ничего, до замужества в семье её родителей и знакомых были именно такие порядки, если бы не один нюанс. Андрей Васильевич требовал, чтобы все домашние дела выполнялись точно по определённому расписанию, и строго следил за временем. Попросить же Романа о помощи в быту оказалось практически невозможно. Муж теперь стал проводить на работе больше времени, и нагрузка его только увеличивалась. Таня никогда не лезла в его рабочие дела, а если пыталась спрашивать, муж только отмахивался, мол, я устал! Но по косвенным приметам и обрывкам его разговоров с отцом поняла, что Роман готовится к повышению. Его отец, видимо, имел на него большие планы, постоянно требуя инициатив и результатов: высоких показателей в труде и социальном росте, а затем новых инициатив. Роман выдыхался на глазах. Становился всё злее и всё придирчивее, реагировал на малейшие недочёты в пресловутом «уюте».

Таня старалась. Старалась изо всех сил быть идеальной женой «показательного» мужчины, мужа, к которому испытывала смешанные чувства, состоящие из безрадостной обречённости и жалости. Машинально, как само собой разумеющееся, она выполняла домашние обязанности по созданию уюта, включавшие в себя постоянную протирку пола, полировку так любимой свёкром деревянной мебели, стирку, глажку и готовку, а приходящая дважды в неделю уборщица не могла обеспечить желаемый порядок. Цветовы ведь требовали не просто отсутствия пыли, а именно уют, который, по их мнению, обязана создавать женщина, причём в одиночку. Несмотря на достаточно неплохой доход, и муж, и его отец категорически отказывались питаться хотя бы иногда в столовой и тем более в ресторанах. К тому же Роман не так часто бывал дома, работа в райкоме отнимала много сил и времени. Нормированный график? Нет, нет и нет! Комсомолец измерял свой труд результатами, не задумываясь о личных интересах.



Однако и укорить мужа ей было, в сущности, не в чем. Роман не был подонком, не бывал ни груб с ней, ни жесток. Он был слаб, и эта слабость распространялась на все его проявления. Таня не была психологом, да и не заморачивалась особенно на тему причин и следствий человеческих поступков, предпочитая факты домыслам, а научные, и в том числе медицинские, разработки теориям. Но всё же она была женщиной, а женщинам, будь они хоть трижды «товарищами» и «пламенными комсомолками», социум, а быть может, сама природа всё же как-то сумели вложить потребность опекать и защищать слабых, кем бы они ни были.



Совсем иная картина сложилась во взаимоотношениях со старшим Цветовым. Отец Ромы всегда выглядел старше своих лет, что добавляло причин к его непререкаемому авторитету в семье. Возможно, такое впечатление возникало из-за его выражения лица, всегда серьёзного и мрачного, его глаз, тёмных злых омутов, и общей тяжеловесности. Несмотря на не особенно высокий рост и небольшой вес, Андрей Васильевич казался громоздким, как старинный шкаф, заполненный раритетами. В прошлом работник НКВД, после войны он служил сначала в МГБ СССР, потом в МВД и КГБ. Остался он верен системе и выйдя на пенсию, «бывших» там не бывает.



… А потом вернулись и сны. Сначала вновь приснилась заснеженная огороженная территория, и люди – мелькающие тени. Только теперь Таня впервые рассмотрела лица некоторых из них. Это были незнакомые ей женщины, замученные, серые, усталые, все какие-то измордованные. И ещё она увидела зажжённую лампочку над стеной. Таня заворожённо наблюдала, как она загорается, вспыхивая холодным светом, и гаснет, загорается и снова гаснет, покачивается на ветру.



Естественно, через какое-то время Роман потребовал возобновить отношения. В конце концов, она не единственная женщина в мире, у которой произошел выкидыш, так бывает, но жизнь-то продолжается. Таня и сама совершенно не собиралась погружаться в депрессию, однако и желания близости с мужем не испытывала. Молодая женщина очень скоро поняла, что едва ли удастся пережить в постели с супругом ощущения, хоть немного подобные тем, что довелось испытать после того фильма, в фантазиях и мечтах. И если раньше супружеский секс вызывал равнодушие, с робкой надеждой на улучшение, то теперь стал необходимой данностью, пресловутым супружеским долгом. Редкие минуты близости пролетали незаметно, да и атмосфера в этом доме любовным настроениям не способствовала.



Время шло. Проходили, забываясь, и ключевые события, и мелочи. Всё происходящее Таня будто наблюдала со стороны, находясь в ожидании начала жизни, как выхода на сцену сыграть свою роль. Кажущееся поверхностным поведение было следствием защитной реакции. Но, конечно, она эту тему не анализировала, да и если бы хотела, ничего бы это не дало. Ведь единственным критерием, слушателем, интересантом её бытия давным-давно была только она сама. Этот брак, как подведённая под прошлым черта, превратился в глубокий ров, разделяющий её со всем, с чем когда-то её что-то связывало. Говорят, когда женщина выходит замуж и берёт фамилию мужа, она переходит под протекторат его рода. Глава – начало фамилии – Дух, охраняющий род, и все продолжатели его проживают свои жизни с прошитым вектором, позволяющим личностное развитие в строго заданной парадигме. В принципе, определённая логика в этом есть, так как семья – это не просто какие-то люди, но и их вполне определённое социальное и материальное положение, в свою очередь, влияющее и на выбор рода занятий, и возможности реализации всех членов рода. Из этого и строится судьба.


* * *

Так пролетел ещё год, обозначенный для Тани сменяющимися названиями месяцев на отрывном настенном календарике. Несущественным, но скорее приятным для неё событием стала работа, которую «пробил» ей свёкор, воспользовавшись своими связями. Небольшая должность в лаборатории, работа несложная и неинтересная. Она бы с радостью работала усерднее, пошла бы ещё учиться, повышала квалификацию, однако вопреки планам и ожиданиям молодой женщины семейная жизнь не то что не способствовала её личностному и тем более профессиональному росту, но и серьёзно тормозила любые попытки развития.



Больше всего молодая женщина переживала, что за всё это время так и не смогла стать в этой семье своей. Стать поддержкой и опорой для собственного мужа у Тани не получалось. Роман, хоть и был папенькиным сынком, больше ничьего руководства над собой не терпел, а любые попытки жены в чём-то ему помочь и что-то посоветовать воспринимал болезненно. Он ведь прекрасно осознавал, что его подчинение отцу, выдаваемое за разумное уважение, на самом деле обыкновенный инфантилизм. Позволить себе минимальный анализ своего поведения означало бы покинуть комфортную безопасную зону, пуститься в свободное плаванье, где пришлось бы действовать и принимать решения самостоятельно, а это ответственность. Нет, нести ответственность за что-либо Роман Цветов не привык. Он изначально согласился быть бессловесной тенью отца, выполняя роль «галочки», поставленной в графе «дети» – обязательного пункта для ответственного и положительного гражданина Страны Советов. Дети как бы подтверждали серьёзность гражданина, а в случае таких граждан, как Андрей Васильевич Цветов, они должны были быть совершенно определёнными, соответствовать конкретным параметрам и служить своего рода фасадом жизни сотрудника и руководителя Комитета Государственной Безопасности и никогда не пытаться оспорить эту свою роль.

Вот Роман и служил, оставаясь вечным «enfant terrible»[1 - Несносный ребёнок (фр.)].

Таня и из дома-то старалась выходить пореже, только на работу, в магазин или поликлинику. Ей было стыдно, что уж таить. Неловко показываться на глаза людям, впечатлённым было её «счастливым билетиком» – удачным браком с членом, в их тогдашних представлениях, элит советского общества. Никто ведь не знал, что на самом деле представляет собой её хвалёная семейная жизнь и что творится с нею самой, каждый день боящейся банально рехнуться от рутины и пустоты внутри. Само проживание в одном из самых пафосных домов столицы как будто бы обязывало её быть особенной. Светиться счастьем, излучать успешность, быть, быть, быть кем-то!



А кем она была на самом деле?

Очень быстро из современной, восторженной и активной девушки, сама того не замечая, Таня превратилась в унылую рядовую тётку. Не развивающуюся в профессии, не рвущуюся к общению с подружками, не приглашающую никого к себе и не ходящую по гостям. Она ничем не интересовалась, а всё прошлое, как пересказанные кем-то сны, казалось нелепым.

Прекратив общение с некогда близкими людьми без видимых на то причин, а как-то по обоюдному согласию, Таня заодно потеряла связь и с самой собой. Кем была? Зачем? Что дальше? Видеться ни с кем не хотелось – ни с подругами, теперь уже, конечно, бывшими, так как всех разнесло по разным их жизням и ничего общего между ними не осталось, ни с родными. Тане не хотелось даже в зеркало смотреться. В нём она видела мутную, еле читаемую за отражающей поверхностью Неудачу.

Всё, буквально всё, составлявшее жизнь этой женщины, в одночасье исчезло, будто и не было до замужества ни детства, ни юности, ни учёбы в институте. И мыслей никаких не было. Только машинальное передвижение по прямой, к завершению.



Возможно, так бы всё и шло своим чередом. В конце концов, сколько таких судеб знает мир. Человек никогда не может угадать, так и сяк перекладывая линии вероятностей, только одного: фактор неожиданности. Критический он будет или станет чудом.


* * *

Шли предновогодние недели. Город постепенно погружался в праздник, был наряден и весел. И с погодой повезло: пушистый снежок, не ветрено и тепло. Таня Новый год любила, и даже в квартире, где ничто так и не стало ей мило, в новогодней ночи всё казалось не таким уж унылым и пугающим. Может быть, в этом играло роль, что не спал и весь дом, как бы становясь свидетелем всему, что происходит. И никаких ужасных снов, никаких несанкционированных проникновений в её сознание, подсознание, душу и… Тело.

Не каждый раз, лишь иногда, во сне, когда снилась неизвестная ей блондинка, Таня физически чувствовала тяжесть, будто на ней кто-то или что-то лежит. Проснуться она не могла, так как не осознавала, что спит, но после таких снов с физическими ощущениями наутро всегда тяжело пробуждалась. Болело тело, больно было открыть глаза, но больше всего болела душа, подспудно чувствующая, что происходит что-то ужасное, а повлиять на это не могущая.



В тот вечер, накануне новогоднего торжества, Таня прогулялась по магазинам, купила очередную ёлочную игрушку, несколько безделушек – просто так, на полку поставить. В этих и других подобных покупках, лично ей совершенно не нужных, она видела своего рода бунт. Раз уж жизнь не балует её простыми человеческими радостями, она компенсирует их самой себе за счёт материальных благ. Единственного и меньше всего ей нужного, чем одарила её судьба. Семья Цветовых, в основном благодаря Андрею Васильевичу, была обеспечена. Пенсия у старика Цветова не шла ни в какое сравнение с иными пенсионерскими, и, естественно, никто никогда не задавал ему вопросов, почему так и чем таким он заслужил столь высокую оплату. Конечно, точной суммы не знали ни сын, ни Таня, но, судя по тому, какими Цветов старший оперировал суммами, когда речь заходила о покупке чего-то в дом, становилось ясно, что денег много.



Роман тоже зарабатывал более чем хорошо, а Танина зарплата вообще не считалась семейным доходом, и на эти деньги, как и на всю её жизнь, никто не обращал ни малейшего внимания. Поэтому она смело тратила, а если хотела, брала из семейного бюджета ещё и ещё. Назло неведомо кому. То ли судьбе, то ли им, таким холодным, неродным и жестокосердным Цветовым, а может, самой себе.



Вернувшись домой, она повесила игрушку на высоченную ёлку, занявшую половину гостиной, расставила безделушки и прислушалась. В комнате старшего Цветова было очень тихо, хотя время не позднее, и обычно он слушал радиоприёмник.

Таня тихо подошла к двери его комнаты и приложилась к ней ухом. Тишина. Неужели куда-то ушёл? Обычно Андрей Васильевич проводил вечера дома, а в последнее время его вдруг начала занимать странная игра в старика. Старца. Дряхлого и мудрого, только вот совершенно не располагающего к себе. Есть такие старики, чья немощность вызывает желание им помогать, заботиться, дарить радость, даже если это чужие люди. Андрей Васильевич же был совсем не таков. Если в самом начале их с мужем семейной жизни она побаивалась его отца, то теперь, несмотря на то, что прошло уже немало времени, стала откровенно бояться. Она гнала от себя любые негативные мысли, высмеивая саму себя, но всё больше ей казалось, что старик относится к ней не совсем нормально. Нет, конечно, никаких неприличных, безнравственных действий со стороны пожилого человека не было, да и не допустила бы Таня ничего крамольного. Но от того, как он подчас на неё смотрел или как выговаривал ей или сыну за её неправильное, на его взгляд, поведение, создавалось впечатление, что она супруга или, того хуже, любовница ему, а не его сыну. Тане это казалось диким, но не скажешь же об этом никому!



В комнате по-прежнему была абсолютная тишина, а свет горел, пробиваясь сквозь щель под дверью. Осторожно, стараясь быть тише тишины, Таня приоткрыла дверь чуть-чуть. Только узнать, всё ли в порядке.

Только узнать, дома ли старик.

Только (бы) увидеть его, лежащим ничком на полу или разметавшимся на постели… Мёртвым.



– А, пришла, наконец? – насмешливый бодрый голос Цветова-старшего заставил её вздрогнуть. Андрей Васильевич сидел за письменным столом, в халате и домашней шапке. Казалось, он ждал невестку и предполагает какие-то дурные мотивы её прихода. Тане даже показалось на миг, он догадался, что она надеялась увидеть. Она испугалась, извинилась, оправдавшись, что просто хотела удостовериться, что он дома, и собиралась закрыть дверь. Но Цветов окликнул: «Стоять!» Таня вздрогнула. Таким тоном он с ней ещё никогда не разговаривал. Она испугалась, ведь кто знает, что свёкру пришло в голову и на что он способен.

Таня замерла, а Андрей Васильевич вскочил из-за стола, с силой дёрнул дверь и, грубо схватив за пояс, втащил её в комнату. Не удержавшись на ногах, Таня упала, но не успела ничего сообразить, как старик ударил её ногой.

Отлетев к окну, девушка ударилась о стену, но смогла приподняться и закричать. Цветов подскочил к ней, схватил за шею и заглянул ей прямо в глаза, отчеканивая: «Ты будешь подчиняться. Ты должна это сделать. Иди туда. Она ждёт тебя!»



И замелькали, адской болью разрываясь в глазах, вспышки света. Вспышка – мрак – вспышка – мрак – вспышка…



Дальнейшего Таня не помнила. Она провалилась в густую туманную вязь, и ей казалось, борется с опутывающими её нитями или верёвками. Они обмотались вокруг рук и головы, связали между собой ноги. Таня билась, как муха в паутине, беззвучно крича.



И они загорелись – стальные холодные очи. Блондинка смотрела на Таню, и девушка с ужасом понимала, что не может дышать. И кричать, и двигаться, и даже закрыть глаза или отвести взгляд. А блондинка смеялась. Смотрела на неё и победно смеялась.


* * *

Таня очнулась от того, что её тормошили. Открыв глаза, увидела над собой мутный силуэт мужа. Она было обрадовалась и хотела уже кинуться ему на шею, но вернулась резкость, и Таня увидела, что Роман очень зол.



– Что ты творишь? – накинулся на неё Роман, едва она поднялась на кровати. – Это что вчера было?!

– Что? Ты о чём говоришь?



Таня опешила. Это она должна была задать эти вопросы, и не мужу, а свёкру. И лучше при милиции.



– Твой отец на меня вчера напал! – выпалила девушка, а Роман вдруг схватил графин с водой и окатил её с головой.

– Что ты делаешь?! – завизжала Таня.

– Нет, это ты что делаешь, ещё раз тебя спрашиваю?! У отца приступ, после твоего вчерашнего «выступления»!



Таня вскочила с кровати и чуть не упала. Адски кружилась голова, ноги подгибались, будто вчера она страшно напилась или ей вкололи наркоз. И тут она поняла, что совершенно голая, хотя вчера, она точно помнила, на ней был костюм. Пиджак и юбка, она не успела переодеться после улицы.



– Да что же это происходит?! – тут уж Таня закричала. – Я вчера пришла домой, было тихо, ужасно тихо, а у Андрея Васильевича горел свет. Я пошла к нему узнать, всё ли в порядке, а он… Он напал на меня!



Роман бросил на жену бешеный взгляд, а затем выскочил из комнаты, захлопнув за собой дверь.

В шоке от происходящего Таня бросилась за ним, но, распахнув дверь, в коридоре наткнулась на свёкра, стоящего прямо перед дверью. Девушка не подумала одеться и сейчас об этом не вспомнила. Андрей Васильевич глухо застонал, отвернулся и нетвёрдой походкой пошёл прочь, зовя сына:

– Рома, Рома, ну что же это? Она опять… Твоя Таня…



– Неет! – Таня завопила, как кошка, начиная соображать, что происходит и как это всё выглядит. Она метнулась в комнату, схватила первое попавшееся бельё, на ходу натягивая юбку и свитер.

Роман снова ворвался в комнату, метнул на жену гневный взгляд и, дёрнув ящик комода, достал паспорт.

– Я иду в ЗАГС! Заявление о разводе подавать. Собирай свои вещи!

– Рома!

Таня опешила. Это был шок. Её охватил такой ужас от происходящего, что она, онемев, несколько секунд не могла пошевелиться. Дикость и несправедливость ситуации казались бредом, ведь так не бывает, это же безумие какое-то!



Но, оказывается, бывает. И вот такое произошло. Не соображая, что делать дальше, машинально вышла в коридор снова. Было тихо, но девушка не решилась проверить, что там в глубине квартиры, вчерашнего опыта «проверки» хватило с лихвой. Где Роман? Слёзы душили её, но она не могла до конца поверить, что вот это всё произошло и, возможно, это конец. Нет, ну так ведь просто не может быть! Она же ничего не придумала, и вчера был страшный инцидент с отцом мужа…



Безвольно промаявшись в коридоре, Таня вернулась в комнату. Ноги не слушались, а тело ломило, словно по ней проехался каток.

Синяки! Должны остаться синяки! Внезапно осенила мысль, и девушка метнулась к зеркалу. Она помнила, что Цветов-старший ударил её, и не один раз. Но, чёрт возьми, вспомнить хронологию событий не получалось. Как он бил, куда… «Он же душил меня!» – вспоминала девушка, осматривая свою шею. Но ни малейших следов от рук на тонкой коже не осталось. Тогда она оголила ноги, осмотрела всю себя. Пощупала, вот же, бок болит и на ноге справа… Нет, ничего. Никаких следов на теле не осталось. Только в душе, отныне и навсегда.



Больше всего обидно было из-за реакции мужа. Так уж вышло, что Роман фактически стал для Тани единственным близким человеком. Хоть и не было между ними ярких пылких чувств, а отношения с самого начала обошлись без романтики, всё-таки Рома, и только он, был Таниной семьёй. А сейчас он хочет её бросить из-за нелепого и кошмарного инцидента, одного-единственного, случайного! Отец, конечно, имеет на него колоссальное влияние, но нельзя же быть настолько слепым и жестоким!



«Что он вообще обо мне думает?! Кто я для него? Это нелепо, бред, бред подозревать меня в каких-то гадостях!» Таня разрыдалась, упав в кресло. Слёзы текли и текли, и каждая новая мысль лишь подогревала костёр истерики. Если сначала она переживала лишь о произошедшем, то теперь, постепенно, с ужасом начинала осознавать, что ей даже не у кого спросить, не с кем посоветоваться, что делать. Где искать мужа, как искать? За всё время семейной жизни, общих друзей, приятелей, общей компании у них так и не появилось. Она не знает ни одного номера телефона, куда можно было бы позвонить, справиться о Романе. Она не знает точно, даже где он работает! Свёкра ни о чём спрашивать совершенно не хотелось, тем более как он собирается теперь себя вести, Таня даже боялась предполагать. Скорее всего, днями будет поднят вопрос о выселении её из квартиры, или их с Романом вместе, если, конечно, он вернётся.

Да неужели же он действительно от неё ушёл? Вот так просто, хлопнул дверью и ушёл? Но ведь это его, а не её дом, и, если бы он решил вот так разорвать отношения, прогнал бы её. Хотя… Просто так прогнать на улицу мог бы дворник или какой-нибудь завскладом, но не комсомолец же!



Цветов-старший был в коридоре. Таня слышала скрип половиц, только предполагая, чем он там может заниматься. За стариком дело не постоит и просто подслушивать, стоять, прислонившись к двери, и слушать, чем в комнате занимается Таня. Ей стало страшно и противно. Она представила старика, трясущегося от любопытства, подглядывающего в замочную скважину или прижавшего ухо к дверной щели.

Не выдержав, Таня подлетела к двери, чтобы распахнуть её. В конце концов, сейчас белый день, и, если она закричит в окно, прохожие её услышат.

Но за дверью никого не оказалось. Скрип половиц ей причудился? Таня закрыла дверь и вновь прислушалась. Опять эта звенящая тишина. В квартире Цветовых всегда стоял звенящий гул, как будто где-то в недрах квартиры без остановки работал какой-то механизм. Таня не знала, слышит ли этот звенящий изматывающий шум кто-то ещё, но у неё самой от него практически постоянно болела голова.

Снова забравшись с ногами в кресло и укрывшись своей старенькой шалью, девушка пыталась вспомнить детали вчерашнего. Вот она пошла разведать, где свёкор. Вот открыла его дверь… Открыла дверь. А почему она, собственно, не постучала к старику? Таня похолодела. Её вина! Она ведь действительно не стучала в дверь, только прислушалась и, не услышав звуков, открыла. Какое безобразие!

И Андрей Васильевич начал… А что он сказал? Как свёкор отреагировал на её приход? Он был недоволен или наоборот? Всё больше Таня понимала, что почти ничего не помнит. Ничего, кроме тёмных глаз свёкра, зло уставившихся на неё, и ощущения беззащитности перед ним. Униженного, испуганного своего состояния, при этом вполне объяснимого её собственным глупым поведением. Вошла без стука, что-то себе придумала, закатила истерику… Но нет! Нет, она помнит, что старик напал на неё. Бил, бросил на пол и бил! Но почему? Зачем?!



Она не замечала, что снова плачет. Не помня себя, сидела, трясясь, в темнеющей комнате в одиночестве, испытывая безысходный ужас, больше всего от того, что и события вчерашнего вечера, и ночь, и весь сегодняшний день будто на глазах стирались из памяти.



Роман вернулся ближе к ночи. От него сильно пахло сигаретами и спиртным и по манерам было понятно, он не в духе. Громко пройдя по квартире сначала в комнату к отцу и коротко с ним переговорив, он вошёл в их с Таней комнату и включил свет.



– Почему в темноте сидишь?



– Я тебя ждала.



– Иди извиняйся.



Сначала Таня даже не поняла, что он говорит, но выражение лица Романа и его тон не подразумевал ни шуток, ни выяснений. Интуитивно она почувствовала, что, если сейчас не станет соглашаться со всеми условиями мужа, конфликт действительно закончится разводом. Сейчас же он как бы даёт ей последний шанс.

Таня вдруг буквально физически ощутила резкий сброс, как будто вся накопившаяся тяжесть была многокилограммовой дохой и вот, наконец, упала с неё. Пала на пол, и вместе с ней отлетели все мысли, воспоминания, желания, всё. Не глядя на мужа, она прошла мимо него в коридор и направилась к комнате Андрея Васильевича.



Если свёкор понял её вчерашний визит как-то по-своему, принял за что-то неприличное или дурное, она не станет с ним спорить. То, что произошло, уже не исчезнет из памяти никогда, а деталей и не вспомнить.

Остановившись перед дверью, на мгновение, на один только миг Таня вспомнила события вчерашнего вечера, но, прикрыв глаза, постучала.

– Да-да, войдите, – в своей обычной официальной манере отозвался Андрей Васильевич.



Войдя в комнату, Таня еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Одновременно её душили две сильные эмоции, и она могла бы поклясться, что не знает, какая из них была сильнее: ненависть или страх. После рассказа соседки об этой семье и доме, о том, что Ромина мать сошла с ума, любые собственные самые безумные фантазии не казались ерундой.

Ведь она совершенно не знает этих людей. Не знает, что за нравы здесь царили до её появления. Как его отец обращался со своей женой и как это всё воспринимал Роман. Быть может, это, в принципе, в порядке вещей в семье Цветовых – бить жён, пугать собственных домочадцев и обращаться с ними, как с солдатами или заключёнными, требуя подчинения?



– Извините меня, Андрей Васильевич. Видимо, вчера мы друг друга не поняли…

– Татьяна, сядь. – Цветов-старший был серьёзен, но явно расположен к диалогу.



Таня присела на стул у двери.



– Я… – она хотела было продолжить извинения, но свёкор жестом остановил её.

– Не надо, не стоит ничего объяснять. Ты жена моего сына, и я бы хотел, чтобы этот инцидент остался в прошлом и больше не повторялся.

– Да, конечно, Андрей Васильевич… – Таня по-прежнему ничего не понимала и отвечала машинально, как урок у доски. Свёкор удовлетворённо кивнул.

– Ну, вот и всё, остановимся на этом. – Он посмотрел на Таню так, что стало однозначно понятно: ей пора.


* * *

Роман Цветов, некогда подающий надежды активист, комсомолец, затем секретарь райкома, всю свою жизнь соразмерял с планами на себя своего отца. Он панически боялся его, испытывая перед ним трепет, как перед высшим существом, но и страх бандерлога перед питоном Каа. Сейчас же, когда старик ослаб, полностью лишившись былых возможностей и фактической власти, Роман, как ни странно, бояться его не перестал и лишь изменил формат общения, почти прекратив появляться на глазах у родителя.



Когда через много лет после первой неудачной беременности Таня вновь забеременела, Роман не мог поверить, что такая наглость вообще возможна и что эта женщина, совсем не производившая впечатление прожжённой стервы, могла так поступить. Дело в том, что их половая жизнь, конечно, восстановилась после того выкидыша, и со временем, ни шатко ни валко, всё пошло своим чередом, но он точно помнил, что именно в тот период между ними не было сексуальных отношений! Он был слишком занят, да и настроение не способствовало. Таня, конечно, убеждала потом, что он просто забыл и был пьян, и вообще…



Когда Таню увезли в больницу со схватками, Роман даже не подумал поехать с ней. Повесил ей на руку заранее собранную сумку с вещами и проводил до двери. Ещё санитарка так на него посмотрела, будто он ей в лицо дым от папиросы выпустил, с презрением, что ли.

А когда закрыл дверь и развернулся, чтобы пойти в комнату, тут же отлетел к соседней стене. Удар у его отца, хоть и пенсионера, но тогда ещё совершенно здорового и сильного, был в два раза мощнее, чем мог бы быть его собственный. Цветов-старший долго не церемонился. Объяснил однозначно, без лишних комментариев и возможности обсуждения, что он в курсе разговоров о «непонятной» беременности его снохи, претензиях к ней Романа и прочем. Однако не потерпит подобное поведение со стороны своего сына. Андрей Васильевич потребовал, чтобы Роман немедленно отправлялся в больницу следом за женой, беседовал с врачами и медсёстрами, контролировал благополучие будущей роженицы и на выписку был как штык, с цветами и счастливой улыбкой на морде. Так и сказал – «на морде». В обратном случае он может прямо сейчас убираться отсюда и никогда не появляться у отца перед глазами. Татьяна и ребёнок останутся, а он вылетит и отсюда, и из Москвы ко всем чертям, если понадобится.



Роман не спорил. Он пытался лишь выяснить, почему отец так уверен в его жене и так относится к нему, но разговор закончился последним, «предупреждающим», ударом.



Из родильного отделения Роман встречал жену и чужой кулёк, перевязанный синей лентой. Встречал с улыбкой, «как заказывали», и букетом роз. И после каждый день, на протяжении многих лет он всё пытался разглядеть в лице Дмитрия хотя бы малейшую на себя похожесть. Хоть какую-то черту, но… Нет. Дмитрий Романович Цветов решительно не был похож ни на него, ни на свою мать, ни даже на бабушек или дедушек. Совершенно другой масти лицо и глаза ещё эти… Ужасные глаза стального оттенка, как пули.




Волчонок


71–80-е гг.



Цветов-младший родился и рос во время «между волком и собакой». Старое ещё не ушло окончательно, а новое не торопилось вступать в свои права. С самого раннего детства он не мог не замечать, что его жизнь была совершенно не похожа на жизни его одноклассников и мальчишек во дворе. Квартира деда не была богатой и модной, но каждая её деталь имела историческую ценность и хранила в себе тайны не одного поколения и многих весьма значимых для истории людей. Например, Митя знал, что во втором кресле у балкона любил сидеть известный на всю страну генерал, старинный приятель деда. А на балконе однажды курил сам Серов, в своё время начальник НКВД. Есть даже фотография…

Эта квартира, весь этот дом навсегда сохранили незримые следы истории страны и сотни тысяч переплетённых судеб. Звучные, в своё время решающие вопросы жизни и смерти фамилии теперь лишь чёрно-белые кадры под плотными обложками семейных фотоальбомов.



Это была история его семьи. История, состоящая из неприятных и часто ужасающих своей жестокостью фактов в судьбах других людей. Митя был ещё слишком юн, чтобы понимать истинную суть тех событий, о которых рассказывали люди «с другой стороны», но уже достаточно взросл, чтобы о многом молчать. Иногда, когда пострадавшие за вольнодумство граждане, родители одноклассников, соседи, родственники говорили о «кровавом режиме» и преступниках во власти, он, как ни странно, их понимал. Однако никогда не имел желания никого переубедить. И это не было трусостью – не защищать собственную семью и того же любимого деда. В этом смысле Митя был нетипичным подростком, не нуждающимся в доказательствах, чтобы не терять убеждённости и уверенно идти своей личной тропой. Наоборот, он молчал, потому что не хотел подставлять его под удар. Даже гипотетический, даже детский.



Дед. С самого раннего детства, сколько себя помнил, среди членов семьи его интересовал только дед. Ему было семьдесят, когда родился Митя, но старик был ещё бодр и как раз вступил в очередную свою фазу рабочей активности. Именно тогда, как теперь понимал Митя, необходимость в его деде как авторитетном профессионале своего дела после временного периода затишья вновь стала актуальна. Эйфория от первых достижений, от устроительства новой, возрождаемой из пепла войны страны постепенно сходила на нет. Чуть больше тридцати лет прошло, и от былой радости от мирного неба над головами почти ничего не осталось. Старые герои бронзовели на своих пьедесталах, бессильные влить новый пыл в молодое поколение, а новых не появлялось.

Пораженческая позиция ещё не распустила свои клешни, но повсеместное «засыпание», как вирус, уже накрыло страну. Сон – это удобство. Сон как способ жить, как философия бытия. Люди предпочитали не замечать, что их дни и ночи слились в единый поток, и, неотличимые друг от друга, делают такими же одинаковыми всех участников. Бороться стремительно становилось не модно, и именно поэтому, и серьёзные люди, несущие ответственность за большие политические процессы, это, естественно, замечали, активизировались подпольные «подрывные» ячейки, чьей задачей как раз было нарушение едва выстроившегося равновесия. Вот тут-то Цветов-старший снова стал необходим.



Гэбэшник в глазах народа никогда не герой, его им никто и не награждал. Вот и «бронзоветь» не пришлось, а поле для работы всегда найдётся. Осуждающих деятельность таких, как Андрей Васильевич Цветов, и всех прочих, выживших и оставшихся у дел бывших комитетчиков, было много. Готовых распять нынешнюю, и особенно прежнюю, давно не существующую власть и режим было, и становилось с каждым днём всё больше и больше, однако до определённого времени это негодование было не более, чем медленно булькающей водицей в колдовском котле времени. И оно могло бы иметь право на существование, если бы, едва приблизившись к уровню власти, подобному тому, коим обладало руководство страны в прежние времена, новые «молодые львы», агрессивно восстающие против старых оплотов, не бросались жадно на жирный кусок элитного мяса. Кто больше урвёт, того и власть, а у кого власть, тот и главный. Главному же в этом мире – вне зависимости от места действия и времени – будет доступно всё.



Антигероев не всегда хочется так называть, хотя бы потому что, как правило, никакие они не герои. Всё твоё естество сопротивляется этому, и ты не можешь даже вообразить, что оправдываешь гнусность и подлость в их лице. Однако в этом отрицании самой вероятности существования тени, её права быть и значимости теневого аспекта, в принципе, есть проявление слабости. Не видеть – это незрелая позиция слабака, а такому не место на поле битвы.

Проще всего быть апологетом однозначно верной общепринятой точки зрения. А ты попробуй стань на другую сторону. Быть может, именно в этот момент твоя вера, твоя воля выкристаллизуется. И именно тогда, истинно пройдя весь путь и найдя в себе силы вернуться самим собой, ты будешь право иметь судить.



Большое внимание уделяется изучению героев. Их психологии, причин возникновения и характеров их. Антагонисту же героя отдаётся лишь роль его тени, для контраста, дабы в очередной раз выделить положительные черты героя.

Поддерживать общепризнанную точку зрения или героя выгодно по многим причинам. Это комфортно. Так ты сразу заметен и как бы имеешь прямое отношение к этому самому героизму. Ты смелый, раз стоишь на выбранной стороне и не боишься, что в тебя целятся и, возможно, попадут. Не попадут! Никто ведь и не пытается целиться в общепризнанных героев. Опасно, слишком плотна их защита.

Быть же на другой стороне всегда палка о двух концах. Во-первых, ты всегда в опасности, ибо целиться будут и в тебя, заодно с основным центральным «злом» – антигероем. Но, во-вторых, ты априори герой. Всегда герой для разделяющих твою и антипода героя позицию, но боящихся заявить об этом во всеуслышание, и герой для не разделяющих, но уважающих противоположные взгляды. Вот они-то, последние, действительно смельчаки, истинно убеждённые в своей идее. И пусть ваши взгляды различаются, но именно они равные тебе. Именно они, а не приверженцы твоей, альтернативной стороны. Потому что среди приверженцев, как одной стороны, так и другой, собираются отнюдь не только вдумчивые индивидуумы. Увы, в большинстве своём дело лишь в той степени ответственности, которую готов нести каждый сам по себе.



Наблюдая бесславные потуги своего отца участвовать в построении новой действительности, заметно поглощающей все выстроенные советским обществом основы, его попытки выстроить альтернативные методы бытия хотя бы в рамках собственной семьи, Митя видел не героя и не антигероя в нём, но лишь одного из безликой толпы, поддерживающих позицию силы. Какой силы? Да той, какая была на текущий момент мощней. У Романа Андреевича не было собственной позиции, он мог быть только тенью.

Его попытки возглавить какие-то протестные движения были обречены на провал с самого начала, хотя бы потому, что у него, как у следователя из нашумевшего детектива братьев Вайнеров, его происхождение и семейная история были на лбу написаны. Только вот слова были неподходящие. Цветов-старший, Андрей Васильевич, в представлении общества был классическим антигероем, а сын, не сумевший ни исправить отца, ни формально убить его, уничтожив опоры прежних отживших схем, сам приписывался к кластеру ненавидимых обществом антигероев.



Он хотел бы быть тенью героя, но даже и для этого нужен был хотя бы один самостоятельный шаг, отделиться, а на него он способен не был. Вот и приходилось сыну комитетчика, с послужным списком, по сей день находящимся под грифом «Секретно», служить бесправным фоном, максимум способным на мелкие незначительные выпады, но не на поступок.


* * *

Восьмидесятые прошли неприлично быстро, не оставив в памяти серьёзных воспоминаний.

Мать по-прежнему ходила на работу каждый день без смысла и радости, лишь бы не находиться дома. Отец числился одним из директоров в совете директоров крупной металлургической компании, в которую благодаря протекции Андрея Васильевича в своё время успешно вписался пересидеть сложные времена, так сказать. Однако какая большая разница: Митя всю жизнь наблюдал, как к деду приходили какие-то люди, с которыми он о чём-то подолгу беседовал в кабинете. Приезжали иностранцы, посещали люди в погонах, неизменно выказывая ему свой пиетет. Создавалось впечатление, что давно вышедший на пенсию Андрей Васильевич оставался действующим полковником Комитета, от которого зависели все ключевые решения. А его сын, Роман Андреевич, и в совете директоров был столь же незаметен, как на своей школьной фотографии.



В какие-то периоды Митя отчаянно жалел мать, вместе с ней переживая постоянное ощущение униженности из-за такого отца и мужа. В иные ненавидел её за слабость и безволие. И только со временем, когда осела пена дней, понял, что его личные переживания на самом деле не имели никакого отношения к родителям. Это было ощущение собственной неуместности в предложенных обстоятельствах, тем и бесило.

Роман Цветов не часто принимал участие в жизни семьи и сыном практически не занимался. Лишь иногда, получив очередную взбучку от деда, рьяно принимался за воспитание Мити, срывая на нём зло и отыгрывая собственные комплексы. Свою жену он и вовсе давно перестал замечать. Митя никогда не видел, чтобы родители хотя бы разговаривали друг с другом, не говоря уже о совместных выходах куда-нибудь.



Только в отдельные даты – на 9 Мая, в день смерти матери Романа и на Новый год – в их доме случалось что-то подобное семейным обедам, на которых звучали воспоминания и поднимались бокалы. Радости эти «торжества» никому не приносили, но для чего-то, видимо, были нужны. Иногда мальчику казалось, лишь для того, чтобы, когда звонил телефон, а в такие даты деду всегда много звонили, на том конце трубки слышали, что в комнате собрались все члены семьи.



Фон. Иллюзия жизни. Искусственная, «наложенная» дорожка на мёртвую тишину безжизненного дома.


* * *

Память человеческая непроста. Порой мы запоминаем события, нас не касающиеся, а что-то предопределившее всю жизнь стирается, будто и не происходило вовсе. Нам кажется, мы видим и запоминаем лица, но на самом деле считываем лишь образ. Мы думаем, точнее, нас убедили в том, что память в нас появляется лишь с того момента, когда мы немного подрастаем, начинаем мыслить и что-то соображать.

Однако ложность таких утверждений демонстрируют примеры людей, имеющих воспоминания о ранних эпизодах детства. Например, могут помнить цвет и детали помещения, в котором родились, или предметы, какие могли видеть только в первые дни жизни. Таких примеров множество, но, как и возможности человеческого мозга в целом, освещать для широкой общественности их не спешат. Зачем? Знание – сила, а силой сложнее управлять.



В возможностях памяти Мите пришлось убедиться, когда в школе на уроке истории демонстрировали документальные кадры о Великой Отечественной войне. Среди множества лиц фашистских офицеров он сразу же различил Германа, немецкого друга деда, неоднократно бывавшего в их доме, приезжавшего персонально к Андрею Васильевичу из ФРГ, где проживал. Причём даже в те времена, когда в СССР был «железный занавес». Но для таких, как Андрей Васильевич Цветов и, видимо, как его немецкий товарищ, это ничего не означало.

Задать вопрос при всём классе, спросить фамилию Германа и, вообще, узнать, чем конкретно он знаменит, Митя тогда не решился. Но близость дедушкиного друга к Гитлеру на снимке озадачивала и немного пугала его. Риторика образовательной системы на тему Второй мировой войны не славилась разнообразием и тем более неоднозначностью подачи информации. Полюса врагов и героев изначально строго определялись, и школьникам дозированно выдавался необходимый минимум информации, без малейших шансов рассуждать или спорить. Хотелось ли спорить Мите? Прежде всего, ему не хотелось спорить с главным человеком своей жизни, дедом. А то, что Герман его друг и, по всей видимости, весьма интересный человек, он мог убедиться сам.



В тот день, вернувшись из школы домой, со свойственным детям непосредственным максимализмом он спросил деда: не фашист ли Герман?



На всю жизнь он запомнил то выражение лица и глаз деда. Наверное, не нашлось бы более точного образа, чтобы передать одновременное состояние ужаса, гнева и… И чего-то ещё… Митя не мог тогда понять чего.

Дед долго молчал. Набил трубку, прогнал Митю из своей комнаты, курил… А потом позвал снова и протянул ему небольшую старую фотокарточку, обрезанную с одного края. На ней, возле стола, на котором лежал человек, до груди укрытый белой простынёй, стояли мужчины в белых халатах и о чём-то оживлённо переговаривались. Только двое – человек на столе и один из мужчин в белом халате – смотрели в камеру и улыбались.



– Не узнаёшь? – спросил дед.



– Нет… Кого я должен узнать?



– А ты приглядись.



Митя ещё раз внимательно всмотрелся в фигуры изображённых. Несмотря на возраст фотографии, печать была отличная, снимок чёткий. И тут он наконец разглядел: лежащий на столе человек – это его дед, а на груди стоящего рядом мужчины в незастёгнутом белом халате отчётливо читается эсэсовский орёл.



Митя ошарашено перевёл взгляд на деда, а тот только и ждал реакции парня.



Андрей Васильевич и Митя тогда надолго засели в кабинете. Дед объяснял, что на войне не все враги были врагами и что всё не так, как кажется. Рассказал довольно банальную, но правдоподобную историю о спасшем его от смерти солдате немецкой армии. О настоящей дружбе и верности отчизне. В их с Германом случае – верности каждого из них своей. В общем, всё, что следовало знать и рассказывать мальчику десяти лет. Но Митя понял, что тогда дед не просто сыграл ва-банк со смертью, но смог предъявить права самой системе, непреложным законом которой является строгое разделение на «своих» и «чужих», друзей и врагов.



Показав Мите фотокарточку, дед, видимо, забыл, что сам же и рассказал мальчику про метки, которые следует оставлять в местах, которые особо контролируешь. Он заметил, на каком из стеллажей была сдвинута одна из меток – едва заметная леска с навязанными узелками. Старик всегда особенно тщательно оберегал этот стеллаж, заполняя его таким образом, чтобы при малейшем сдвижении на нём предметов, рушилась вся «конструкция». Однажды, без злого умысла, чисто из интереса, когда дед был чем-то занят во дворе, Митя хотел взять какую-то тетрадь с полки, и всё упало. Вернувшись, Андрей Васильевич вызвал его в свою комнату и запер дверь. Это было нехорошим знаком. Влетело ему тогда страшно. Дед никогда раньше так с ним не разговаривал. Железной хваткой он взял Митю за шею, подвёл к стеллажу и отчеканил, что всё находящееся здесь «трогать запрещено», и, если ещё раз, Дмитрий попытается сюда залезть, пожалеет, что родился на свет.

Почему-то у мальчика не возникло ни малейших сомнений, что так и будет.

У деда вообще была феноменальная способность говорить порой так, что человека охватывал невероятный ужас, или он становился мягок и послушен, покорен, как раб. Митя боялся, но и восхищался этой способностью старика, тщетно (пока что!) пытаясь повторить интонации деда, воздействовать на которого, к слову, ни рунами, ни взглядом он не мог. Однако экспериментировать мог только со знакомыми, что должного эффекта априори не вызывало, и, в лучшем случае, над ним смеялись. С незнакомцами выходило ещё хуже, на него смотрели как на странного или больного и пару раз жаловались родителям на «хамство» их сына, хотя он не произносил бранных слов.


* * *

Именно Герман подарил самый странный подарок на рождение младенца Мити. Дед припрятал до времени и, когда Мите было пять или шесть лет, отдал.

Это был набор старых пластмассовых рун в небольшой металлической коробке. Прямоугольники размером чуть больше монеты, с выгравированными на них непонятными знаками, а на крышке коробки, с тиснением в виде орла над свастикой, по-немецки надпись: «Winter-hilfswert des Deuljihen Dolfeb» (die stadt biberarh a.u. rih ouferte fur die notfeidenden Volfsgenoffen)[2 - «Зимняя помощь» (Благотворительная помощь нуждающимся).].

Надпись завораживала маленького Митю. Таинственная «зимняя помощь» казалась чем-то сказочным и немного пугающим. Когда пришло время, одновременно с освоением русского алфавита, дед стал обучать его и немецкому. Это получалось абсолютно естественно, потому что Андрей Васильевич разговаривал с внуком на двух языках, русском и немецком, и с раннего детства Митя привык к его звучанию, знал и понимал не хуже русского.



Так и получилось, что к школе мальчик был полноценным билингвом, кроме того, параллельно просвещённым по многим историческим вопросам. Но в основном дед рассказывал ему о Второй мировой войне.



В детстве мальчик любил играть с рунами, складывая символы, как буквы алфавита, в абстрактные «слова». Возможно, тогда он знал, что они означают, но ни лэптопов, ни смартфонов в то время не было, и зафиксировать те, первые, неосознанные опыты с оккультным инструментом так и не пришлось. Сейчас этот раритет хранился на особенно почётном месте. В сущности, непосредственно рунические плашки ему были уже не нужны. Гадать? О таких глупостях он и не думал.

Конечно, рунный алфавит он изучил, но магические практики с инструментами были лишь одной из составляющих его личной магической философии. Возможности мозга и психики человека интересовали его намного больше.

К тому же фальсификация истории в очередной раз сыграла злую шутку. В данном случае замахнулись на мифологию и Северных Богов, внедряя во вновь начавшую пробиваться культурологическую и мистическую отрасль доморощенную теорию о негативном значении рун, опираясь на исторический факт. Действительно, рейхсфюрер СС Гиммлер придавал рунам особое значение, как «арийскому наследию», акцентируя их влияние в символике СС. Именно Гиммлер инициировал в рамках программы Аненербе Институт рунического письма, которое с 1939 года изучали все члены структуры, но уже в 1940 году инициатива была отменена. Естественно, закрытие информации повлекло за собой мистификацию традиции и истинного предназначения рун.



Современные мистики, как Митя успел заметить по первым опусам на тему, появившимся в печати в виде «подпольной» публицистики отвратительного качества и в интернете, на первых же околооккультных сайтах, постоянно пытались искусственно мистифицировать и без их стараний мистический ресурс, апеллируя к якобы прямой связи рун и традиций мирового нацизма. Услышав звон, не знали, о чём он. Данный контент немедленно осаждали как противники любых упоминаний нацизма, так и рьяные сторонники мрачной и оттого особенно привлекательной теории.



Впрочем как наличие, так и отсутствие более-менее содержательной информации на тему какого-либо оккультного инструмента его совершенно не волновало. Свободное владение иностранными языками и связи его деда давали возможность получать любые необходимые артефакты, включая специфическую литературу. Интернет же пространство, область безнаказанных (до поры) и оттого смелых проявлений, поначалу привлекало его постольку-поскольку, лишь как возможность социализироваться, оставляя за собой право сохранять инкогнито. Этот ресурс был вполне в его характере и служил допустимым компромиссом в его взаимодействии с миром.



Однако иногда он доставал старинный подарок и возвращался к своей детской забаве – сложению слов, теперь уже, конечно, со значением. Чем тратить силы на движение по прямой, иногда полезнее позволить себе маленькую шалость, сделав так, чтобы всё подали к столу. В качестве подопытных тем для своих экспериментов с рунами выбирал либо бытовые вопросы, либо незначительных людей, тех, кто не был важен ему лично, пусть и на короткий период.

Ему не было важно, что будет с людьми, над которыми он проводил эксперименты. Цель – сделать яд или панацею, влияющий на человеческих существ без применения магических артефактов, но лишь силой намерения или слова, взгляда. Сверхцелью же являлось создание противоядия, способного не просто нейтрализовать отравляющий или исцеляющий фактор, то есть фактор воздействия, но сделать их в принципе невозможными. Создать своего рода кокон недосягаемости, естественно, укрывающий его, и только его.

Противоядие будет создано, как только появится яд, – это базовый закон колдовства, известный и ребёнку. Но для этого труда намерения мало, необходимы подопытные экземпляры, чьи телесные и духовные переживания станут страницами неписанного гримуара истинного земного величия.



Он наблюдал процессы превращений издалека, оставаясь незамеченным кукловодом, однако то, что всё сделанное на рунах получалось как по писанному, его особенно не впечатляло, оставляя лёгкое ощущение обмана, будто за него сыграли пьесу, подготовленную им к экзамену, а высокую оценку за это получил он. Нет же, нет! Всё не то. Делиться с кем-то Митя не собирался.



Первые, ещё детские опыты интуитивного раскладывания рун давали быстрый и кратковременный эффект, но теперь совершенно перестали его занимать. Хотелось более длительной игры, многоходовки, неожиданных коллизий, и постепенно он переключился на иной метод манипулирования реальностью. С помощью собственного взгляда.

Его взгляд, это замечали все, никогда не оставлял равнодушным, заставляя как минимум обратить на себя внимание, но это как раз было ему совершенно не нужно. Он мечтал действовать незаметно, тайно внедряя в сознание людей нужные ему помыслы и заставляя действовать по своей воле и в его интересах.

На первых этапах своих практик он смог достичь лишь одного стабильного систематического результата: после его воздействий люди всегда заболевали. Если болезнь протекала легко, подопытные жертвы просто ничего не замечали, но порой случались и серьёзные заболевания, когда человек, попавший под воздействие, находился буквально между жизнью и смертью.



Добиться же системного эффекта от одних и тех же практик, как отдельно с рунами, так и с задействованием прямого взгляда, не получалось.

Пока.

Но Митя всегда добивался того, чего желал.



Про таких, как он, говорят либо «не от мира сего», либо «тормоз». Собственно, последнее определение прицепилось к нему ещё в школе, когда из симпатичного мальчика с чересчур яркими глазами стального оттенка он превратился в щуплого, прыщавого и некрасивого подростка. Внешнее преображение, произошедшее тогда, как это обычно бывает у детей, за одно лето, не было бы столь удручающим, если бы не другая, куда более неприятная его особенность. По сравнению со своими сверстниками и одноклассниками Митя был умён. Интеллектуально высокоразвит, начитан, свободно говорил на немецком и английском языках. Детям было некомфортно с ним общаться, потому что он пока не умел скрывать, что «читает» их, как с листа. Разгадывает все их секреты и видит подноготную всех их переживаний, как мощный рентген. Ему же самому было неинтересно с ровесниками, а их нелепые переживания казались стыдными и не нужными человеку.



Ему никогда не бывало одиноко. С самим собой, в мире собственных фантазий он постоянно забредал всё в новые «коридоры», блуждая в которых обнаруживал интересные открытия. Однако самым главным интересом Мити был его собственный дед, а точнее, те тайны, что он хранил в своей комнате, недоступной для остальных домочадцев. Естественно, именно эта недоступность привлекала мальчика больше всего. У Андрея Васильевича Цветова, старого комитетчика, прошедшего войну и пережившего многие режимы, в комнате царил идеальный порядок и практически абсолютная универсальность, как будто намеренно стёршая малейшую индивидуальность с покоев хозяина. Массивный письменный стол, напоминающий закрытый гроб, блестел полированной поверхностью без малейших пылинок, а посреди него, на самом видном месте стоял матовый макет человеческого мозга из слоновой кости. Маленьким, Митя любил «гулять» по лабиринтам этой странной статуэтки, водя пальцам по рытвинам. Дед позволял, внимательно наблюдая за внуком. Интересный растёт мальчик, достойное продолжение, удовлетворённо отмечал он про себя.



Цветов-старший с тревогой смотрел в будущее. В середине восьмидесятых стало понятно, что страна неотвратимо меняется, и прежнее, казавшееся монументальным и незыблемым её устройство заметно меняло свои полюса. После смерти Брежнева пост руководителя страны занял Андропов, и это стало началом движения к центру нового глобального лабиринта, вырваться из которого отныне не удастся никому. Изменения, происходившие с одной из болевых точек планеты, самой большой и оттого естественно многопланово разносторонней страной – СССР, затрагивали весь мир. Мир, каждая часть которого, в свою очередь, старалась управлять связующей всё и вся нитью. Ведь участие непременно гарантировало самый дорогой наркотик – значимость. «Я есть!» – кричали с Запада, дёргая за нить. И, казалось, на другой стороне мира рушились оковы сознания. Образующиеся бреши занимало нечто новое, чему ещё предстояло развиться, но это не к спеху. Всё будет в свой срок.

«Я есть!» – кричали с Востока, хватаясь за нить, и загорался огонь. Сгорали в пламени наследные устои, почтенье к предкам и радение за благодать Земли.

Идеологические войны отняли бразды правления у войн духовных. Разворачивающиеся на всех незримых полях глобального мирового лабиринта бои поглощали человечество со сверхзвуковой скоростью, и частной задачей каждого индивида в этой борьбе было не пасть прежде, чем на тебя будет совершено покушение. В этой войне без правил главным оружием стала иллюзия. Яркий свет ослеплял, и мрак тьмы становился единственной объективной реальностью.

Это и оказалось самой сложной задачей, так как выяснилось, что страх перед темнотой, а значит, неизвестностью того, что скрывается в ней, с древних времён никуда не делся. Как не исчезло и естественное любопытство, что скрывается за завесой. И всё так же, блуждая впотьмах, люди совершали глупые, фатальные шаги.



Однако, когда у тебя есть внук, в чьих глазах видишь отражение собственного прошлого, а значит, частицу себя, нужно быть готовым к сюрпризам. Старик Цветов это прекрасно понимал.


* * *

С детства каким-то звериным чутьём Митя ощущал, что Таня несчастна. Она, конечно, делала вид, что её жизнь удалась. Была в меру милой, общительной и не занудной. Делилась с соседями новостями, рассказывая истории, в которые сама бы хотела поверить. Простые незамысловатые будни счастливой советской семьи – вот её сказки, которых так и не довелось никогда испытать. В дилемме запретить Тане болтать с соседями или просто «забить» Митя всегда выбирал второе. Не потому, что был таким демократом, но так было проще.



До определённого времени единственным своим личным поводом для гордости, который мог быть озвучен, он считал поступление в институт. Осознанный интроверт и социопат, с подачи таинственного немецкого друга деда, Митя рано начал интересоваться мистикой и со временем, когда вырос, только укрепился в своих интересах. Прежде всего, в интересе к тайнам человеческого мозга и памяти. И начал он с себя, поступив в медицинский институт, на факультет психиатрии. Однако Таня оказалась недовольна. Если бы кто-нибудь её спросил, просто поинтересовался причиной недовольства, едва ли она могла бы её сформулировать, но где-то в глубине души для себя она давно сложила не поддающийся логике смысл этого «пазла» – семьи Цветовых. Они, и её свёкор, и муж, садисты-манипуляторы, претворяющие в жизнь все известные человечеству способы издевательств над людьми для превращения их в бессловесных тварей. Таня ощущала себя именно такой, боясь на миг оглянуться и вспомнить собственную жизнь, так быстро и бесславно пролетевшую мимо неё. Наблюдая за своим сыном, замечая в нём всё больше дедовых черт, она с ужасом думала: как же всё повторяется! И конца – края этому нет. Меняются времена, сменяют друг друга власти и страсти, и лишь такие, как Цветовы, продолжают появляться из поколения в поколение.



Митя был снисходителен к матери. Эта женщина, которую матерью он не называл, всё же была безвредным и не самым противным существом. Пусть ей не нравится, что он будет психиатром. Пусть она всё-таки об этом всем, кому может, рассказывает. Просто он знал, что Таня может открывать рот и произносить слова, проявлять какие-то эмоции только за пределами дома. Здесь же, в квартире Андрея Васильевича, в самом центре Москвы, Таня становилась нема. Нема и несчастна. Всегда.

Он обвинял отца. Ууу, как ненавидел Митя этого человека! Роман Андреевич Цветов, в отличие от Мити, внешне был копией папы энкавэдэшника: те же почти чёрные глаза-«буравчики», короткопалая широкая ладонь и, главное, тот же «энкавэдэшный геном»: чутьё на врагов, хватка бультерьера и непреходящее желание стращать и повелевать, управлять и унижать. Уничтожать.

Однако, в представлениях Мити, этих двоих – его деда, и отца – растождествляло между собой одно существенное отличие. Дед, при всей своей сложности и отнюдь не идеальности, был ведущим в своей жизненной игре, тогда как отец, вечный «сынок» и слабак, в любой системе имел удел всегда быть послушником и никогда не пастырем.



Менялись времена, трансформировались рабочие и денежные схемы, но, благодаря старым связям Цветова-старшего, Романа всё ещё назначали на руководящие должности. Однако в связи с личными качествами он всегда умудрялся остаться незаметным и абсолютно заменимым. Пока был жив дед, недостатка в связях и деньгах у семьи не было, однако на атмосферу в доме такое положение дел, несомненно, влияло. Всё чаще отец раскрывался, распускался, как диковинный цветок, дома. Со своей семьёй, которую иногда путал с приютом для больных детей, но чаще с концентрационным лагерем.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=68404168) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Сноски





1


Несносный ребёнок (фр.)




2


«Зимняя помощь» (Благотворительная помощь нуждающимся).