Книга - Без грима

Без грима
Анна Сергеевна Зимова


«Внешность – не главное». Эту простую истину пришлось серьезно пересмотреть актеру Игорю Лефортову, когда автомобильная авария изуродовала его лицо. Многочисленные операции не помогли восстановить внешность. Любовница, находившаяся с ним в машине, погибла. А обманутый муж – влиятельный бандит-бизнесмен – грозится отомстить за смерть жены. Лишившись карьеры, денег и перспектив, актер уезжает в деревню, где ему остается только спиться. Но благодаря одной случайной встрече он находит себе новое амплуа – клоун, который помогает неизлечимо больным детям сеансами смехотерапии.

Комментарий Редакции: Если смыть все краски, что останется? Гнетущий мрак или же ослепительная белизна? Умопомрачительный роман, который беззлобно вновь и вновь напоминает о том, как важно оставаться человеком, даже потеряв лицо.

Содержит нецензурную брань.





Анна Зимова

Без грима



Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)

В оформлении обложки использована фотография:

© fcscafeine / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru


* * *




Вместо пролога


10 сентября 2015 г. Катя

Стоя в аэропорту «Внуково» с табличкой «Игорь Лефортов» в руках, Катя повторяла, как заклинание, слова директора. «Встретить. Отвезти в съемочный павильон. С вопросами не приставать. Не нервничать», – так, кажется, он сказал. С первыми тремя пунктами все предельно ясно. Вот только как прикажете перестать нервничать? Между прочим, от этого поручения зависит ее будущее. Малейшая промашка – и вылетит она из продюсерского центра еще до окончания испытательного срока. И прощай ее надежда стать менеджером. А если все пройдет гладко – то сразу в дамки.

Впервые ей доверили работать со звездой. Подумать только – сегодня она будет личным сопровождающим Лефортова. Такой шанс выпадает не каждый день, и она уж постарается, чтобы у артиста не было повода придраться. Итак, повторим все, что она знает о нем. Ему двадцать семь лет. Живет в Петербурге. Снялся во многих популярных сериалах. Работает с режиссером Михаилом Гришиным и стал известен благодаря его «Доктору Шестицкому». Играет в петербургском театре на Литейном. Сейчас снимается в сериале «Предчувствие любви». Очень симпатичный: одни карие глубокие глаза чего стоят, – но женат.

Мелодичный, чуточку гнусавый голос дикторши объявил, что рейс прибыл. «Встретить. Отвезти в павильон. С вопросами не приставать. Не нервничать» – в последний раз повторила Катя, и, приказав руке не дрожать, повыше подняла табличку. Вот появились первые прилетевшие, началась веселая кутерьма объятий. Она вся обратилась в зрение, чтобы не пропустить Игоря… Поток людей понемногу иссякал, но Лефортова среди них не было. Вот мужчина в синей куртке – похож на Игоря, но не он. У нее зазвонил телефон.

– Катя, возвращайся в офис, – без предисловий сказал ей директор.

В тот момент она не обратила внимания на то, что голос у того был какой-то странный. Разговаривая с директором (который, кажется, сошел с ума, раз просит ее приехать в офис, хотя прекрасно знает, что она встречает Лефортова), она продолжала следить за прибывавшими пассажирами.

– Простите, я не поняла – почему в офис? Мы же отсюда едем с Игорем Сергеевичем в павильон на съемки.

– Лефортов в больнице. Он не прилетит.

– А что с ним? – ей почему-то представился приступ гастрита.

– Автомобильная авария. Столкнулся с кем-то на шоссе, и его машина загорелась. Он в реанимации. Возвращайся.

Судьбоносное задание пошло насмарку, не успев начаться. На улице она обнаружила, что в первый раз не закрыла сумку после того, как убрала в нее телефон.




Часть первая





Глава 1


Ко всем ее прочим страданиям, в машине, которую она поймала, стоял резкий запах бензина, от которого ее сразу же замутило. Едва сдерживая тошноту, Марина Лефортова открыла окно под недоумевающим взглядом водителя, который, похоже, не понял, чем это недовольна его пассажирка. Из окна щедро полился зябкий и влажный воздух, но это было лучше, чем газолиновая вонь, от которой внутри все переворачивалось. Марина сжалась на сиденье, напрягая все мышцы, чтобы не дрожать. Ее слегка познабливало, желудок был будто набит ватой, а звуки, льющиеся из радио, отдавались болью в голове.

Водитель, крепкий лысый мужик, сообщавшийся с внешним миром, судя по всему, посредством одного лишь неразборчивого мычания, сутулился над рулем и время от времени бросал на нее тяжелый взгляд, полный того неодобрения, с которым один биологический вид относится к другому. Наверняка он принял бледную, измученную женщину, поймавшую машину на рассвете, за проститутку, отработавшую ночную смену и теперь возвращающуюся в свою берлогу для того, чтобы отоспаться и привести себя в порядок. «Какой же тебя ждет сюрприз, когда ты увидишь, где я живу», – злорадно подумала она.

Его упитанные щеки, полные раскоряченные ляжки, обтянутые дешевыми бледно-голубыми джинсами были ей омерзительны. В ее представлении лысый являлся живым воплощением слова «пошлость» – крепкий парень, за плечами у которого, вероятно, служба в армии и учеба в ПТУ. Живет где-нибудь на окраине города с такой же противной и малообразованной, как и он сам, женой, ездит на «Жигулях» и сажает к себе в машину пассажиров, хотя это ему и неприятно. Но подвозить людей ему все равно приходится, потому что он копит деньги на ремонт кухни или отпуск в Египте, и каждый рубль не лишний. По вечерам он, наверное, смотрит юмористические передачи, попивая пиво и задумчиво почесывая брюхо под майкой.

Мозг заводился, внутри нарастало раздражение, которое, как она прекрасно знала, грозило в недалеком будущем вылиться в бурю слез. Ее нервы слишком расшатались за эти два дня, и успокоительные таблетки уже не помогут смягчить приближающуюся истерику. Марина прекрасно изучила все нюансы своего настроения после продолжительного употребления кокаина, когда нюхаешь не раз и не два, а несколько дней подряд. Обычно, после надолго затянувшихся вечеринок с наркотиками у нее случались приступы неконтролируемого гнева по отношению к окружающим, вот как сейчас с водителем. Но это пройдет.

В этот раз она «зависла» на кокаине на двое суток, и за все это время не спала ни минуты. Сегодня утром, увидев в зеркале свое отражение, она с беспристрастностью человека, выходящего из состояния наркоза, констатировала изменения. Под прядями обесцвеченных волос проклюнулись едва заметные, тончайшие темные всходы. Красный ноготь, отрастая, обнажил белую некрашеную лунку. В свои глаза Марина благоразумно не стала вглядываться, просто подтерла послюнявленным пальцем осыпавшиеся комочки туши и нацепила на нос черные очки. Одежда и вещи тоже понесли повсеместный ущерб. Телефон, разрядившись, лежал металлическим трупиком на дне сумки. Подол юбки неопрятно сморщился, пиджак, лишившийся нижней пуговицы, приоткрывал уже не вполне свежую майку.

Следующие два дня станут для нее адом. После того как она приедет домой, у нее наступит период черной отрешенности, во время которого она будет просто лежать на кровати, отвернувшись к стене, и периодически плакать. Ее силы иссякли, и бесполезно было пытаться обмануть организм новой порцией кокаина. Тело перестало давать силы в долг, замкнувшись в глухом молчании, которое вскоре грозило смениться истерикой. Времени у нее немного, ей нужно поскорее добраться до дома.

…Позавчера, чувствуя скуку и желая развеяться, она улизнула из дома к подруге Ире. Та заранее разжилась порошком, так что вечер обещал быть приятным. Игорю она ничего не сказала, все равно на следующий день рано утром он должен был улететь на пять дней в Москву на съемки своего «Предчувствия любви», и потому закатить ей скандал не мог. Ну а пожелает, теперь придется ждать своего возвращения, а за это время, он, возможно, и поостынет ругаться с ней. Она пыталась позвонить ему с издыхающей трубки, чтобы наврать что-нибудь, но его мобильный не работал. Решив, что хватит с ее муженька и попытки, она оставила телефон в покое, и вскоре тот окончательно разрядился, всхлипнув напоследок севшей батареей…

Начавшаяся у Иры девичья посиделка (она, Ира и Яна), через какое-то время выплеснулась из квартиры и покатилась по городу, набирая силу и размах, как снежный ком и вовлекая в свой водоворот все больше действующих лиц. Вереница клубов оставила в ее памяти яркие, но пунктирные воспоминания – танцы, текила, знакомые и незнакомые лица и кокаин, кокаин, кокаин… Под утро, когда душа, распаренная многократным приемом порошка, требовала уже не шумной музыки, а уюта и тепла человеческого общения, они всей толпой завалились в гости к некоему Анатолию. Какой из ее подружек этот Анатолий приходился знакомым, для нее так и осталось невыясненным, но это было и неважно, потому что у того нашлись запасы кокаина, количество которого удивило даже их видавшую виды компанию. Порошок обнаруживался везде: на кухонных столешницах, полочках – в самых неожиданных местах. У Анатолия они зависли на два дня. Вкус, с которым была обставлена его квартира, кое-где давал сбои: дорогие китайские вазы стояли здесь на дешевых циновках, а в мраморной ванной комнате обнаружилась пластиковая полочка для мыла.

Потом Анатолий стал к ней приставать. Но его плебейские веснушки и белесые брови были ей неприятны, и она послала его куда подальше. Схватив свою сумку и выскочив на улицу, она сначала она решила, что лишь выкурит пару сигарет на свежем воздухе, но, постояв какое-то время у подъезда в утренней прохладе, почувствовала, что как раз наступил подходящий момент для того, чтобы вернуться домой. Марина поймала машину и уехала, ни с кем не попрощавшись.

Когда машина остановилась у ворот ее дома, она сунула деньги водителю и вышла. Явно шокированный тем, что жилище «жалкой проститутки» оказалось современным коттеджем за высоким забором, не попрощавшись, он рванул с места так, будто его завлекли ночью на кладбище. Марина стала перебирать содержимое сумки в поисках пульта от ворот, который, как всегда, куда-то закатился. Пока искала, обнаружила, что ее сумка все это время таила в себе сюрприз – целехонький пакетик кокаина, свернутый в аккуратную блямбочку. Прощальная улыбка вчерашней вакханалии… Держать в руках этот пакетик теперь, стоя перед своим домом в свете дня, было странно.

Она вошла во двор. Ее «Тойота», оставленная во дворе, покрылась каплями росы. Ослабевшей рукой Марина открыла дверь и буквально ввалилась в дом. Он встретил ее полной тишиной и тем застоявшимся тихим запахом, по которому можно безошибочно определить, что хозяева не появлялись здесь уже несколько дней.

Она была рада, что вернулась. Сейчас она примет ванну, растянется на диване перед телевизором и будет смотреть веселые фильмы, в которых все заканчивается хорошо. Игорь появится дома только через три дня, и к этому времени она уже успеет оклематься. Пусть ругается потом, сколько хочет – раз не пойман, значит не вор, главное, что она не попалась ему на глаза в таком состоянии. И вообще, пусть скажет спасибо, что она осталась ему верна на этой вечеринке. Если подсчитать – как часто он отсутствует дома, с одной стороны, и сколько раз она ему изменила, с другой, то можно сказать, что она практически идеальная жена. К тому же, он и сам-то далеко не безгрешный ангел.

Организм каждой клеточкой молил об отдыхе, но пока это было невозможно: она была еще слишком взвинчена. В голове звенело, как будто там пели миллиарды мерзких цикад, и, казалось, мозгу тесно в черепной коробке, из-за чего постоянно хотелось трясти головой. По коже через одинаковые промежутки времени пробегал неприятный холодок. Возможно, если немного выпить, станет легче. Швырнув куртку и газету на пол, она, приоткрыв слегка окно, легла на диван и попыталась вспомнить, когда она мылась в последний раз.

Надо было сходить в душ, налить себе чего-нибудь крепкого, но она просто лежала, не шевелясь, и чувствуя, как в уголках глаз скапливаются горячие слезы и скатываются по щекам за уши, приятно щекоча виски. Ей было не по себе – при мысли о том, что ждет ее дальше, накатывало отчаяние. Возможно, для окружающих ее жизнь – это череда сплошных удовольствий, но сейчас она отчетливо осознавала, что все ее кажущееся благополучие – заслуга ее мужа, и стоит только ему с ней развестись (и, похоже, что день этот не за горами), как она останется без этого двухэтажного дома и без своей «Тойоты» – и даже без профессии, которая позволила бы ей заработать себе на жизнь. Еще неделю назад она обещала себе, что будет вести себя более сдержанно, чтобы не бесить Игоря лишний раз, и вот, пожалуйста, – сорвалась.

После своих кокаиновых марафонов она неизменно ощущала подавленность и растерянность, но так и не привыкла к этому чувству. Марина знала, что уверенность в себе, которую она сейчас начисто утратила, за несколько дней вернется к ней сама собой, как необходимый витамин или микроэлемент – ей нужно только потерпеть.

Ветерок, дувший из окна, приятно холодил мокрое от слез лицо, принося с собой едва различимый запах дыма. Слышно было, как шелестят листья на двух тополях-близнецах, стоявших перед их домом. На соседнем участке перекрикивались на непонятном южном наречии рабочие, ремонтировавшие крышу. Где-то еще дальше надрывно лаяла собака. Привычные и хорошо знакомые звуки не лечили душу. Размазывая слезы по лицу, она подошла к бару, чтобы выпить рюмку-другую коньяку. Коньяк сразу же разжижил скопившуюся внутри вязкую тяжелую муть, но сил не прибавил. Она снова улеглась на диван.

Едва телефон успел подзарядиться, как пришло голосовое сообщение. «Марина! – услышала она голос Елены Станиславовны, мамы Игоря. – Немедленно приезжай в Первую городскую больницу! С Игорем несчастье. Ты слышишь меня? Скорее приезжай. Игорь жив, но сильно обгорел. Приезжай скорей!». Сообщение было оставлено в пятницу в одиннадцать вечера. Попытавшись воспроизвести его снова, она случайно открыла новостную ленту – и на экране появился текст: «Попал в аварию известный актер Игорь Лефортов. Исполнитель роли доктора Шестицкого доставлен в Первую городскую больницу. Трагедия произошла в девять часов вечера на Выборгском шоссе. «Мерседес» Лефортова столкнулся с выехавшим на встречную полосу черным «Ниссан Патрол». После столкновения машина Лефортова загорелась. Артисту удалось выбраться наружу в тот момент, когда им уже были получены серьезные ожоги. Находившаяся в его машине артистка театра на Литейном Майя Коноваленко, а также второй участник ДТП – водитель «Ниссан Патрол» скончались на месте».

Мозг отреагировал на полученную информацию довольно странно. Первая мысль, которая пришла ей в голову, почему-то была – ее муж находился в тот вечер с этой Майей Коноваленко. Не зря она подозревала, что у них роман. Потом она подумала, что теперь это уже неважно, раз Майя умерла. И только через несколько секунд, сложив картину происходящего из хаотически всплывающих у нее в голове фрагментов, она, наконец, осознала, что в тот момент, когда она веселилась в квартире белобрысого Анатолия, ее муж разбился на своей машине на Выборгском шоссе. Сейчас он лежит в больнице. А Майя, которая, скорее всего, была его любовницей, теперь мертва.

Марина посидела какое-то время на диване, ожидая, когда утихнет забившееся сердце. Потом, не переодеваясь, вызвала такси, потому что не чувствовала себя способной сесть за руль. Достала из сумочки дрожащими руками блямбочку с порошком, и, раскатав себе дорожку в полпальца толщиной, вдохнула, зажмурившись от страха, что сердце у нее сейчас откажет. Но сердце не отказало. И даже появились силы на то, чтобы умыть лицо, немного зарядить телефон, и, взяв сумку, выйти из дома к подъехавшему такси. Теперь можно было позвонить маме Игоря. Та подошла к телефону сразу, и не стала спрашивать – где невестка была все это время.

– Я в больнице, – лишь коротко пояснила Елена Станиславовна. – Игорь в себя еще не приходил. Приезжай скорей.

– Сейчас буду, – пообещала она.

В машине, оправляя волосы, которые забыла расчесать, она решила, что, кто бы ни спросил ее, где она была вчера, твердо будет держаться следующей версии – гостила у подруги два дня подряд. Ее телефон не работал, потому что забыла зарядное устройство дома. И все. Находясь в состоянии шока, она не испытывала пока жалости к Игорю, а чувствовала один только страх быть разоблаченной. «Люди мне этого не простят, – повторяла она про себя, – люди мне этого не простят. Жену, которая последней узнала о трагедии, случившейся с ее мужем, осудит каждый». Теперь ее заклеймят позором на всю оставшуюся жизнь. Одно дело – просто обманывать мужа, а совсем другое – обманывать его в тот момент, когда он попадает в аварию. Нет, она под страхом пытки не расскажет, что на самом деле происходило с ней в эти два дня. О том, как сейчас чувствует себя Игорь, она боялась даже думать. Расплатившись с таксистом, она вошла в больничный корпус.

Больница оказалась огромным, пропахшим ужасным медицинским запахом лабиринтом с сотнями стеклянных дверей, за каждой из которых притаилась опасность. Но то ли под воздействием кокаина, то ли – общей атмосферы порядка, царившей здесь, мысли ее стали яснее, и она смогла немного совладать со своим волнением. В череде хлопот, – одевании бахил, поиске доктора, который проводит ее к мужу, ее мозги, казалось, встали на место. Подстроившись под хлопотливый ритм больницы, она, как ни странно, почувствовала себя лучше.

Докторша, которая вышла к ней, повела ее куда-то, тараторя на ходу:

– Он в реанимации, до сих пор не пришел в себя. К нему пока нельзя. Состояние тяжелое. Обгорело лицо и грудь. Множественные ушибы. Мы делаем все возможное. Здесь сейчас находится его мать, я провожу вас к ней.

Увидев издали женщину, сгорбившуюся на скамейке в больничном коридоре, она сначала не признала в ней маму Игоря и, только подойдя поближе, поняла, что это Елена Станиславовна. Сейчас эта ненакрашенная женщина, с растрепанными волосами и распухшим от слез лицом, совсем не была похожа на ту Елену Станиславовну, которую знала Марина. Вместо моложавой энергичной дамочки перед ней сидела дряхлая старуха.

– Елена Станиславовна, – тронула она свекровь за плечо, и испугалась, когда та обратила на нее невидящий бессмысленный взгляд.

– Мариночка, – всхлипнула женщина, признав, ее, наконец.

– Я только сейчас получила ваше сообщение. Меня не было дома. Что произошло?

Елена Станиславовна неожиданно схватила ее за руку, и, прижав ее к своему лицу, тихо завыла на низкой ноте:

– Марина, что же это делается, да как же такое могло случиться!

Она не решалась убрать ладонь, которую Елена Станиславовна орошала слезами, и свободной рукой тихонько похлопывала убитую горем женщину по спине. Елена Станиславовна никогда не любила ее – это был общеизвестный факт. Но сейчас, находясь в полушаге от умопомешательства, она хваталась за руку Марины, как за спасательный круг.

Елена Станиславовна бесцветным голосом пересказала ей то, что узнала от полицейских, и по щекам ее во время этой речи беспрестанно катились слезы. Машина, в которой Игорь ехал со своей коллегой по театру, какой-то Майей, после столкновения с «Ниссаном» загорелась. Он выбрался – на нем горела одежда и волосы – и, пробежав несколько метров, похожий в вечерних сумерках на огромный живой факел, упал. Как только он выскочил, машина сразу же взорвалась. Майе выбраться наружу не удалось. Водитель «Ниссана» тоже скончался на месте от полученных травм. Кто-то из очевидцев затушил огонь на Игоре своей курткой и вызвал скорую и полицию. Из-за этой аварии на дороге произошло еще несколько ДТП, но водители других машин не пострадали. Приехавшие вскоре полиция и бригада «Скорой помощи» не узнали в человеке с обожженным лицом известного актера – кем является пострадавший, определили позже. Сама Елена Станиславовна сразу же приехала в больницу и теперь ждет, что Игорь придет в себя, хотя врачи уговаривают ее поехать домой. Кроме нее здесь был Михаил Гришин и еще кто-то из знакомых, но к Игорю их не пустили.

Из реанимации вышел пожилой доктор, и, окинув их беглым взглядом, заявил:

– До сих пор без сознания. Пока делаем иглоукалывание, физраствор, стимуляцию сердца. В большей степени обгорела верхняя часть тела – лицо и грудь. – Фразы доктора были лаконичны, как оттиски печатей.

– Он будет жить? – спросила она, мысленно поморщившись от банальности этой фразы.

– Скорее всего, – мрачно произнес мужчина, – Но на быстрое выздоровление не рассчитывайте.

По ее спине, то ли от его слов доктора, то ли оттого, что заканчивалось действие наркотика, пробежал легкий холодок.

– А увидеть его можно?

– Нет. Когда будут какие-нибудь новости, мы вам позвоним. Советую вам пока поехать домой и наесться успокоительного. – Доктор, не прощаясь, развернулся и ушел обратно в реанимацию.

Елена Станиславовна положила сухую руку ей на запястье, так и смотря в никуда дикими и воспаленными глазами. Марина подумала, что бедная женщина находится здесь с тех пор, как Игоря привезли в больницу, то есть уже два дня подряд. Интересно, ела ли она хоть раз за это время?

Елена Станиславовна так и не спросила ее, где она пропадала все это время: похоже, что столь долгое отсутствие невестки не навело ее ни на какие мысли. Вероятно, она пребывала в шоке, и поэтому не могла сопоставить элементарных вещей. Вместо этого она почему-то завела странный разговор:

– Ты знаешь, несколько репортеров узнали про то, что случилось, и пришли задавать мне вопросы. Как это некрасиво с их стороны, как бесчувственно. Я сама – журналист, но я бы до такого никогда не опустилась.

– Как вы себя чувствуете, Елена Станиславовна?

– Я… Я – никак, – глухо ответила та.

Сначала ей показалось, что Елена Станиславовна не в себе. Потом она догадалась, почему маму Игоря беспокоят вещи, не имеющие прямого отношения к происшедшему с ее сыном. Мозг ее свекрови судорожно искал лазейки, которые могли бы увести ее от сути происходящего и не дать сойти с ума.

– Елена Станиславовна, вы бы поехали домой, – предложила она.

– Да-да, Мариночка, скоро поеду, – закивала женщина. – И ты тоже езжай, а то мы с тобой тут два дня уже находимся, и ничего не происходит.

Похоже, разум Елены Станиславовны все-таки пострадал от перенесенного горя, раз та пребывала в уверенности, что все это время невестка находилась возле нее. Решив про себя, что перед уходом проконсультируется с врачами, стоит ли показать свекровь специалисту, она присела рядом с Еленой Станиславовной, чтобы немного отдохнуть. Ее организм отдал последние силы на поездку в больницу и никакой, даже самый хороший кокаин, уже не поможет ей взбодриться.

Докторша, которую она уже видела, подошла к ним и протянула какие-то пакетики:

– Примите этот порошок, он вас успокоит.

Ей показалось это забавным. Докторша, сама того не зная, удачно пошутила, предложив ей принять порошок. Можно подумать, последние дни она не этим занималась. Марина постаралась сдержать вдруг подкативший к горлу отвратительный смех. Смех рвался наружу, как тошнота. Она явилась в больницу к мужу лишь на второй день после несчастья, и все потому, что употребляла слишком много порошка. А эта врачиха не нашла ничего лучше, как посоветовать ей снова его принять. Истрепанные нервы, наконец, окончательно вышли из строя, и она, больше не сдерживаясь, начала смеяться, запрокинув голову назад и отмахиваясь от докторши и Елены Станиславовны, пытающихся предложить ей помощь.




Глава 2


Кап. Кап. Кап. Где-то рядом с ним разбились звонко три капли подряд. Ненадолго наступила тишина. И снова что-то капнуло три раза.

Кап. Кап. Кап. …Тишина…

Кап. Кап. Кап. …Тишина…

Капель была ритмичная и тревожная, как зашифрованная угроза. Потом откуда-то издалека до него донеслись звуки женских голосов. Голоса казались ему смутно знакомыми, но он затруднялся сказать точно, кому они принадлежат. Все из-за этой капели. Она сбивает его с толку и не дает сосредоточиться. Еще ему очень хотелось спать. Он решил было сказать женщинам, чтобы те замолчали, но потом передумал. Если они перестанут говорить, то ему придется слушать только эти раздражающие капли.

Кап. Кап. Кап. …Тишина…

Кап. Кап. Кап…

Он ощущал незнакомый запах – тревожный и враждебный. Эти звонкие капли и запах были заодно. Еще что-то беспокоило его, но он не сразу смог понять, что именно, а потом осознал – увлекшись каплями и голосами, он не сразу заметил, что что-то произошло с его телом.

Кап. Кап. Кап. …Тишина…

Почему-то он чувствовал себя в своей коже не так, как всегда. Странное дело, но сейчас ему было тесно в собственном теле. Ему казалось, что он растет, увеличивается в размерах буквально на глазах, а его кожа не успевает за стремительным ростом мышц и костей. Ее неудержимо распирало изнутри и казалось, что кожа вот-вот треснет. Он стал Гулливером, поправшим масштабы собственного тела. Он увеличивался, а мир уменьшался. Наверное, он лежит вдоль меридиана, ногами на север, а головой на юг. В том, что он начал расти, не было ничего страшного, но это увеличение собственного тела ужасно утомляло. А тут еще отвлекают капли.

Кап. Кап. Кап. …Тишина…

Женские голоса затеяли с ним какую-то непонятную игру, то приближаясь к нему, то удаляясь. Только ему начинало казаться, что он зафиксировал, откуда они звучат, как они коварно перемещались в другое место. Женщины спрашивали у него о чем-то. Он не мог разобрать слов, но это было и не важно. Удивляло одно – он не слышал голоса Майи, скорее всего, она где-то задерживалась. Ему хотелось отдохнуть, но он не мог этого сделать, пока не пришла Майя. Нужно было ее дождаться. Впрочем, она, наверное, скоро придет. В женских голосах, звучавших возле него, ему слышалось злорадство – по-видимому, они не хотели, чтобы Майя приходила.

Тело увеличивалось, распухало растущим под кожей мясом, заполняя собой все окружающее пространство. Из-за этого он не мог разобрать – о чем твердят эти женщины, хотя прекрасно понимал, что они говорят о нем – водят сейчас, наверное, взявшись за руки, хоровод и рассказывают друг другу все, что они о нем знают. Он чувствует, что все они враждебно настроены по отношению к нему. Но теперь ему это безразлично, потому что скоро он станет таким огромным, что никто из них уже не сможет причинить ему вреда. Совсем скоро он заполнит собой все вокруг, и станет для них неуязвимым. Главное, чтобы его кожа выдержала натиск растущей плоти. Иначе он лопнет, забросав все вокруг кусками мяса и кровью.

Кап. Кап. Кап. …Тишина…

А Майя все не приходила. Неужели, ему теперь придется ждать ее вечно?




Глава 3


Первое, что он ощутил, когда окончательно пришел в себя – его веки выстланы с исподу оранжевой светящейся лавой. Вынырнув из небытия, как только что появившийся на свет младенец, он испугался первого контакта с окружающим миром. Он узнал себя, свое тело. Почувствовал соприкосновение спины с твердой поверхностью, ощутил связность всех своих членов. Он постарался открыть глаза, но веки как будто срослись. Когда он дергал ими, оранжевый цвет становился ярче, но веки упорно не желали разлипаться.

Тело претерпело изменения, которые были незнакомы ему и страшны. Он потянулся к глазам, отметив при этом, что что-то мешает рукам двигаться свободно. Голова была как в тисках. Первое о чем он с ужасом подумал – неужели он напился вчера и проспал свой рейс? Он должен был лететь в Москву на съемки «Предчувствия любви». Сколько сейчас времени? Мысли, тревожные и яркие, как всполохи молний, ускользали от него.

Боль обрушилась на него не сразу. Она проявилась через какое-то время после пробуждения, и облепила все тело огромной жгучей медузой. Он не помнил, чтобы когда-то испытывал подобные страдания. И дело было даже не в силе этой боли, а в том, что она была незнакома ему, не была похожа ни на одну доселе испытанную боль. Он хотел спросить «Что со мной?», но язык, распухший, и с трудом помещавшийся во рту, лишь вяло шевельнулся, царапнув небо. Попробовав сглотнуть, он не обнаружил у себя ни капли слюны. Боль, пульсирующая, невероятная, вгрызалась под кожу, пронзая мышцы, и сила ее была неистощимой. Болело все тело, но голова и грудь, которые как будто были обложены раскаленными углями, страдали особенно. После каждого вздоха ему казалось, что его грудная клетка вот-вот разорвется.

Он слышал людские голоса рядом с собой, но не понимал смысла произносимых слов. Голоса звучали как пчелиный рой. Пахло чем-то смутно знакомым и пугающе неприятным – природу этого тошнотворного запаха, острого и коварного, он никак не мог постичь. Запах был связан с болью, являлся ее продолжением.

– Очнулся, – произнес возле него мужчина.

Услышав этот четкий, с металлическими нотками голос, он, не осознав еще смысла произнесенного слова, догадался, что с ним произошло несчастье. Мрачные знаки – пугающий запах, чужие голоса, противное позвякивание стекла, сложились в одно целое. Память развернула, наконец, перед ним ретроспективу последних событий. Он сидит за рулем, рядом с ним Майя – они едут к ней домой, и Майя начинает щекотать его. Он отвлекся от дороги буквально на одно мгновение. Последнее, что он помнит – внезапно перед ним возник, как из-под земли, черный джип и начал медленно, как в страшном сне, но неотвратимо приближаться. В тот момент все его органы восприятия удивительным образом обострились – за секунду до столкновения он с абсолютным спокойствием констатировал, как сладки Майины духи, и до мельчайших подробностей успел разглядеть надвигающуюся на него машину, отметив при этом, что на ее лаковом черном рыле с вытаращенными фарами застыла гримаса брюзгливого удивления. Где-то вдалеке слышался Майин истошный визг, но он, как завороженный, не мог отвести взгляда от глаз-плошек, что смотрели на него в упор… Вот откуда эта боль – после столкновения, он, вероятно, получил травмы, и теперь находится в больнице.

После того как произнесли: «очнулся», вокруг закрутился хоровод самых разнообразных звуков.

– Пришел в себя. Молодец, – сказал все тот же голос. Что-то звякнуло неподалеку от его головы. Он услышал, как кого-то просят зайти в реанимацию.

Он попытался заговорить, но получилось одно только сипение, к тому же лицо пронзила такой силы боль, что он едва не потерял сознание. Казалось, что в его щеки вонзились одновременно сразу несколько ножей. Видимо, его ранение достаточно серьезно, если он испытывает такую боль и ничего не видит.

– Игорь Сергеевич, вы слышите меня? – спросил его мужчина.

– Что с Майей? – бросившись навстречу боли, он, наконец, совладал с губами.

– Больше ничего не говорите. Вы находитесь в Первой городской больнице. Вас доставили сюда два дня назад. Мы зашили вам веки, чтобы у вас не пересохли глазницы, поэтому вы сейчас ничего не видите. Не волнуйтесь, вам оказывают помощь. Сейчас вам сделают наркоз, чтобы мы могли начать операцию.

Скрипнула дверь, неподалеку застучали деловито несколько пар ног. Он чувствовал прикосновения к своим рукам. Мужчины и женщины переговаривались возле него отрывистыми фразами.

– Срочно замеры по всем параметрам.

– Давление девяносто на шестьдесят.

– Пульс восемьдесят.

– Что с Майей? – снова спросил он.

– Ничего не говорите. У вас обожжено лицо. И грудь тоже, – спокойно попросил его все тот же голос.

Почему доктор сказал – «обожжено»? Ему казалось, что он ударился головой о стекло, после чего просто отключился. Выходит, боль, которую он испытывает, результат не удара, а ожога… Когда же он успел обжечься? Неужели после столкновения его машина загорелась? Как он ни старался, но не мог этого припомнить. Ему нельзя было прерывать съемки. Если с лицом будет что-то неладно, они не успеют закончить «Предчувствие любви» в срок, а это смерти подобно. Эта история со столкновением совершенно некстати.

– Лицо… Лицо спасайте, – просипел он.

– Мы спасаем, – заявил голос, и добавил, обращаясь уже к кому-то другому: – Готовьте к сечению. В операционную.

Его пугали непривычные металлические звуки, незнакомые голоса, ведущие возле него непонятный разговор, и острые медицинские запахи. Но то, что его лицо обожжено, пугало во сто крат сильнее. Пробивающийся сквозь веки свет стал ярче.

– Наркоз! – почти радостно произнес голос.

Оранжевый свет запестрил черными точками. Голоса, которые он слышал, теперь звучали издали, но стали при этом четче и объемнее. Он почувствовал утомление. Он очень устал. Ему нужно лететь в Москву. Потом он решил еще раз спросить у врачей – что случилось после столкновения с Майей. Но Майя сама уже сидела рядом с ним, перечеркнутая наискосок черной лентой ремня безопасности, и принялась его щекотать. Он уже было открыл рот, чтобы попросить ее перестать, но потом передумал. К тому же ему было уже не до нее, потому что он вспомнил, что его жена, уходя из дома, не убрала журналы с террасы, и они намокли, оставив на дорогом столе несмываемые разводы типографской краски. Теперь нужно будет устроить ей обструкцию. Черные точки стали бледнеть, и он полетел в разверзшийся под ним узкий колодец, на дне которого полыхал огонь…




Глава 4


…Днем прошел дождь. Вернувшись домой с репетиции, он обнаружил, что Маринины журналы, которые она забыла на новом садовом столике, намокли и испортили столешницу. Держа их на отлете, чтобы на него не падали капли, он пошел к дому. На улице стоял волнующий густой аромат еще только зачинающейся осени, в котором различались тонкие ноты листвы, испускавшей дух перед тем, как упасть на землю, и поздних цветов. Никогда воздух не казался ему таким вкусным, как в эту пору. Лето в этом году не желало сдавать своих позиций, и в начале сентября солнце было таким же ласковым, как в июле. Клены, выстроившиеся редкой шеренгой вдоль дороги, уже покраснели, готовясь обнажиться, но в кустах шиповника попадались еще среди оранжевых ягод запоздалые ярко розовые цветы. Все эту неделю по вечерам он читал у себя в кабинете, распахнув окно. Комары, полчище которых в эту пору уже изрядно поредело, время от времени пикировали ему на щеки с тонким писком, чтобы погибнуть от его руки.

– Марина! – позвал он из прихожей, шлепнув слипшимися журналами об пол. – Иди полюбуйся, что ты натворила!

Ее не было дома. По характеру беспорядка в спальне он легко воссоздал картину Марининого ухода, а точнее – бегства. Шкаф с одеждой был раскрыт. На полу высился невесомый холмик из чулок и колготок, вываленных впопыхах из ящика с бельем, на трюмо вокруг шкатулки валялись серьги и кольца. Можно было не сомневаться, что его жена умчалась на очередную вечеринку. Следы ее суматошных сборов были красноречивее всяких слов – Марина, торопясь покинуть дом до его прихода, даже не удосужилась придать своему бегству мало-мальски респектабельный вид. Он уже привык к этим ее спонтанным отлучкам и почти смирился с ними, но каждый раз бардак, иллюстрировавший ее порочную слабость, приводил его в ярость. Толкнув ногой мягкий колготочный ком, он позвонил ей, но ее телефон был выключен. Марина решила пресечь все возможности выйти с ней на связь. Не было ни записки, ни сообщения на автоответчике, ставящих его в известность о том, с кем и куда она отправилась.

Эта мерзавка даже не стала дожидаться, пока он не уедет Москву. Видимо, ошалела от очередного предложения нанюхаться всласть. Теперь она вернется домой лишь накануне его возвращения и, наспех приведя себя в порядок, будет врать ему, что отлучилась только на один вечерок. Вранье давно уже стало ее второй натурой. Он набрал ее номер снова – телефон не отвечал.

Пнув еще раз ворох ее колготок, он позвонил Майе. В конце концов, его жена веселится сейчас где-то – почему он не может сделать то же самое…

– Привет, моя Кенга. Соскучилась ли ты по мне? – спросил он, когда Майя взяла трубку.

В театре на Литейном Майя играла кенгуриху Кенгу в сказке «Вини Пух и все-все-все», поэтому он порой так называл ее в шутку. Она работала в их труппе недавно, и ей дали лишь небольшие роли в детских сказках – следовало признать, что Майя была довольно бездарной актрисой.

– Игорек, ты вовремя позвонил! Мой Коноваленко уехал аж на четыре дня, – чуточку взвизгнув в конце фразы от радости, сообщила она, – и ты можешь ко мне приехать! Я сейчас во «Владимирском пассаже». Забери меня отсюда.

Он тихо помычал в трубку.

– Ты мычишь, как племенной бык, – сказала Майя голосом «роковой женщины», которым она любила разговаривать с ним по телефону.

– Я выезжаю. Скоро увидимся, – пообещал он, и отсоединился.

Еле заметные отпечатки его пальцев тихо таяли на лаковой поверхности телефона, как снежинки. Разумеется, он прекрасно отдавал себе отчет в том, насколько фривольным был образ Майиной жизни, но сокрушаться из-за этого было бы по меньшей мере нелепо. Его подруга сверкала как огонек, который не оскверняет себя тем, что возле него греются все подряд. Майя, существо электрическое, никогда не находилась в статичном состоянии, а вся была – порыв, стремление. Его приятель, артист Черемушкин, знавший об этой связи, шутил: «Майя – не развратница. Она просто непоседа по части мужчин».

Раздался новый звонок.

– Игорь! – без приветствия прокричал в трубке Миша Гришин. – Я таки нашел спонсора для «Боя». Так что в марте уже можно будет начать снимать. Поедем на Кавказ – готовься.

– Это чертовски хорошая новость! – искренне обрадовался он.

– Представляешь, всю сумму сразу дают! Это просто праздник какой-то!

– Кто же отвалил денег?

– Не поверишь – средство от насекомых «Комарофф» хочет чтобы их мазь появлялась в кадре. Так что в каждой серии все будете натираться ею и нахваливать, – Гришин засмеялся.

Гришин все-таки добился своего – нашел достаточную сумму, чтобы начать съемки сериала «Бой у Ярышмарды». В основе сюжета лежало столкновение между чеченскими боевиками Хоттаба и колонной двести сорок пятого мотострелкового в апреле девяносто шестого. Ему Гришин предназначал в картине роль солдата, чья любовная драма проходит красной нитью через весь фильм и которого в конце картины убивают.

Солдат должен был стать самой серьезной из его ролей – настоящей, драматической ролью. Сыграв ее, он планировал вырваться из того образа, что ему создал Шестицкий. После того как он сыграл в этом сериале, его называют не иначе как доктор Шестицкий. Безусловно, доктор принес ему популярность – но шлейф еле ощутимой клоунады и циркачества, что тянется за ним с тех пор из картины в картину, давно пора отсечь. Все ждут, что в каждой своей роли он будет веселиться и балагурить. Ему же не хочется навечно застрять в образе глуповатого доктора. Он способен на более глубокомысленные работы, убеждал он Гришина, и Миша пошел на риск и решил попробовать его в новом амплуа. Так что «Боя у Ярышмарды» он ждал с особенным трепетом. Для начала съемок Гришину не хватало только денег. Канал выделил некоторую сумму, которая, впрочем, категорически не удовлетворяла его. Гришин любил снимать на широкую ногу, как он сам говорил, и искал средства, как одержимый, предлагая спонсорство своих картин всем подряд.

Гришин был в равной степени талантливым и сумасшедшим. С первого взгляда он не производил впечатление человека серьезного – худой, горбоносый, со слегка растрепанными черными кудрями, в которых кое-где мелькала интеллигентная проседь, он, скорее, напоминал полубезумного музыканта какого-нибудь джазового оркестра. Но его глаза, темные настолько, что не было видно зрачков, действовали на людей гипнотически, – казалось, в их глубине яростно полыхали язычки черного пламени. Если добавить к этому манеру Гришина вести деловые переговоры – выждав, внешне скучая, благоприятный момент в споре, он, подавшись вперед с внезапностью змеи, поражал ничего не подозревающего оппонента одним единственным метким словом, – то не приходилось удивляться тому, что про него говорили: «Это черт, а не человек».

– И вот что еще. Имей ввиду – если я говорю: «съемки начнутся весной», значит, они начнутся именно весной. Ты сможешь уладить дела со своим театром, чтобы ехать на Кавказ? – в голосе Гришина зазвучали металлические нотки.

Гришин безжалостно наступил на больную мозоль. Театр на Литейном давно уже стал для них яблоком раздора. Миша скептически относился к его сценической карьере и часто намекал, чтобы тот завязывал с театром, потому что «все равно ничего путного ему там не светит». А недавно на Литейном ему тоже предложили хоть и не звездную, но вполне солидную роль – Бригеллу, хозяина гостиницы в «Слуге двух господ». Первую значительную театральную роль за пять лет. Для него это был шанс оказаться замеченным театральной публикой, а возможно – и сыграть впоследствии более серьезные роли. Режиссер спектакля Артемий Доденко планировал встроить сюжет Гольдони в современный жанр, и сделал ставку на молодых актеров, в том числе и на него. Премьера обещала быть довольно смелой и уже заинтриговала критиков…

Трагизм ситуации заключался в том, что репетиции фильма и спектакля должны были перехлестнуться. И те и другие грозили быть напряженными, совмещать их будет крайне сложно. Поэтому на новость о Бригелле Гришин отреагировал прохладно. «Нашел чем гордиться – ролью второго плана, – съехидничал он тогда. – Да и та досталась тебе лишь благодаря тому, что ты засветился на экране». Порой сносить цинизм Гришина было крайне тяжело.

Да, Миша был для него больше, чем просто работодатель. После выхода на экраны «Доктора» он заявил в одном из интервью: «Похоже, Лефортов – мой профессиональный талисман». Гришин назвал его своим актером и дал ему роли во всех следующих проектах. За три года они сняли пять сериалов, каждый из которых имел успех, хоть и не такой, как «Доктор Шестицкий». Но общение с Мишей требовало подчас нечеловеческого самообладания, потому что к своим актерам Гришин относился, как к своей собственности.

Следовало признать, что по поводу театра Гришин язвил не совершенно напрасно. В театре он играл вторые роли, в то время, как в Гришинских сериалах, – только главные; да и денег они приносили несоизмеримо больше. Конечно, в сериалы влекли не только деньги. Он любил работать на камеру. Перед ней он испытывал чувства, которых не знал на сцене. Но театр – это было совсем другое. Театр он почитал некоей константой, предавать которую нельзя было ни при каких обстоятельствах. Так его учили в академии. Так считали все актеры, которых он уважал и которыми восхищался. Он не мог бы объяснить Гришину в полной мере – что для него значит театр.

– Ладно, я улажу все вопросы с театром, не переживай, – про себя он решил, что подумает об этом позже.

– Я и не сомневался, – голос Миши смягчился. – Может, отметим сегодня? Ты как?

– Знаешь, сегодня, наверное, не получится … – замялся он.

– К Майке своей, наверняка, собрался? Смотри – доиграешься. Пристукнет тебя когда-нибудь ее муженек, – жестко сказал Гришин и добавил, смягчившись: – Ладно, беги, жеребец. Увидимся в Москве. Сильно не напивайся.

Ну почему Гришину постоянно нужно его поучать!

– Хорошо, папочка, – съехидничал он, но Гришин уже повесил трубку.

Приняв душ и надвинув на лоб кепку-бейсболку, он поехал за Майей.




Глава 5


Очнувшись после наркоза, он обнаружил, что веки его больше не зашиты, а лишь забинтованы – оранжевый свет сменился на белый. Теперь боль, поселившаяся в нем, приобрела вкрадчивый кошачий характер. Немного подташнивало.

Рядом негромко переговаривались мужчина и женщина.

– Что с Майей? – спросил он, хотя и сам уже догадался. Кругом витал тот запах горя, который он не мог перепутать ни с чем. Точно так же висело что-то почти ощутимое на ощупь в воздухе, когда, вернувшись из академии слякотным апрельским днем, он услышал от мамы, что отец умер. По этому запаху – и по тому, что ему ответили не сразу – он понял, что Майи уже нет в живых.

– Она погибла. Это произошло мгновенно, – ответили ему.

Это был тот самый голос, который произнес «очнулся». Четкий властный голос. Доктор.

Он предчувствовал, что ответ будет таким. Значит, Майя умерла. Как такое могло случиться – с ней? Они ехали к ней домой, и она щебетала глупые и ничего не значащие слова, и щекотала его, мешая вести машину. А теперь она мертва.

– А тот, в другой машине? – спросил он шепотом, чтобы было не так больно.

– Тоже скончался.

Человек помолчал (при этом раздался тихий металлический лязг) и продолжил:

– Слушайте меня внимательно и не говорите ничего, вам сейчас не стоит этого делать. Игорь Сергеевич, у вас серьезные ожоги на лице и груди. Вам только что сделали плановую операцию. Необходим курс стационарного лечения.

– Сколько я здесь пробуду?

– Молчите. Голубчик, еще вчера я на вашем месте ставил бы вопрос так: «Пробуду ли я здесь хотя бы день?» А вы уже выписываться собрались. К сожалению, вы можете теперь никуда не торопиться.

– Понятно.

Он все еще не мог до конца осознать, что Майя умерла. Теперь, вероятно, будет суд, и если его признают виновным, то посадят в тюрьму. Марина узнает о его измене – скорее всего, она уже о ней знает. Вот только Майю это уже не вернет. Боль, крепко вцепившаяся в лицо когтистой лапой, мешала сосредоточиться. Ему казалось, что каждый момент он может потерять сознание.

– Сделайте ему укол обезболивающего, – попросил голос, и через секунду он почувствовал укол в сгибе у локтя.

Инъекция подействовала на него сразу и немного уменьшила боль. Но главное – она принесла ему относительное спокойствие, немного притупила страх. Он прекрасно помнил, как произошло столкновение, но его воспоминаниям не хватало выпуклости, объема. Они почему-то не имели эмоциональной окраски. Несчастье, случившееся с ним, сейчас виделось ему схематично и состояло лишь из одной причинно-следственной связи – они ехали к Майе на его «Мерседесе» и врезались в черный автомобиль.

Он понимал, что должен переживать из-за смерти Майи и из-за того, что сам пострадал в огне, но почему-то не мог полностью сконцентрироваться на своем несчастье. Мысли ускользали, не задерживаясь в голове. Он не испытывал паники. Скорее, его чувства можно было назвать легким недоумением. То, что с ним произошло, было ужасно, но непостижимым образом не беспокоило его. Он как будто застрял между сном и явью, не имея возможности перейти окончательно ни в одно из этих состояний. Теперь, помимо боли, он чувствовал еще и смертельную, всепоглощающую слабость. Его тело было абсолютно бессильным, неспособным даже на малейшее движение. Он очень устал. Сейчас он в полной мере понимал, насколько измотан. Эта усталость не была утомлением после перенесенного болевого шока – она накопилась за всю его жизнь и сейчас полноправно овладела им. Ему казалось, что его немного покачивает вместе с кроватью.

Он смежил веки. У вставшей перед глазами темноты был оттенок Майиного загара. От частого посещения соляриев Майя была очень смуглой – насыщенный, темно-персиковый тон ее кожи сгущался в ложбинке на груди практически до черного цвета, и из-за этого ее, в общем-то, небольшие выпуклости выглядели очень вызывающе. То, что Майя, как и он, была несвободна, не помешало их роману. Связь с ней совершенно не была ему в тягость – Майя никогда не позволила бы себе устроить скандал по поводу того, достаточно ли сильно он ее любит. Она вообще на все в этой жизни смотрела легко, и потому в ее обществе он всегда чувствовал себя весело и непринужденно. Они встречались почти три месяца, и за это время он не пожалел об их романе ни разу.

Он увидел ее впервые в тот день, когда ему сообщили, что он будет играть в «Слуге двух господ». Она сидела в театральном буфете за столиком одна и, слегка раскачиваясь на стуле, разговаривала с кем-то по телефону. Первое, что врезалось ему в память – открытые выше колена, загорелые до кофейного цвета ноги. Потом – подол ярко-синего платья с искрой. Он не успел еще толком разобраться – худа эта женщина или упитана, привлекательна или некрасива, и какого цвета у нее волосы, но почему-то сразу же подумал, что она станет его любовницей. Он как будто вычислил ее среди прочих, распознал по неуловимому, лишь ему одному известному запаху и теперь созерцал с удовлетворением победителя, получившего свой трофей. Вот она рассмеялась, и в воздухе рассыпался звон хрустальных колокольчиков. Кося на него удлиненным фиалковым глазом (тоже заприметила его), она все продолжала смеяться в трубку, но он готов был поклясться, что смеется она уже для него одного. Она тоже заинтересовалась им и вступила в тонкую игру знакомства. Вот она встала, расправила юбку, пахнув на него мимоходом ароматом цветов, вероятно, того же оттенка, что и ее глаза; подошла к окну, выглянув в него без нужды, чтобы продемонстрировать себя с тыла; вот почесала быстро-быстро оплетенной шнурками греческих сандалий одной щиколоткой другую – ненавязчиво являла себя напоказ.

– Хороша птичка? – перехватил его взгляд подсевший к нему Черемушкин. Черемушкин, которому Мельпомена улыбалась более доброжелательно, чем Лефортову, хронически играл в театре героев-любовников и в «Слуге двух господ» получил роль Сильвио.

– Кто это? – как можно более небрежно поинтересовался он. Он знал Черемушкина с первого курса академии, и прекрасно отдавал себе отчет в том, что язык у того был в равной степени невоздержан и остер.

– Новенькая в труппе. Будет играть кого-то в «Пеппи Длинный чулок», и Кенгуриху в «Вини Пухе». Между прочим, она жена Коноваленко. Дамочка непростая.

– Того самого Коноваленко? Бизнесмена, у которого была недавно какая-то заварушка с законом?

– Его самого. Играет она, кстати, отвратительно, – сообщил Черемушкин. – Я видел ее на прослушивании.

– Как же ее сюда взяли?

– Переспала, наверное, с кем надо, – Черемушкин хихикнул.

– Тебе-то откуда это известно?

– У меня, слава богу, везде есть знакомые. Рассказали. Я не совру тебе, если расскажу, что она и без того гуляет от своего Коноваленко направо и налево.

– И это ты знаешь… – недоверчиво протянул он.

– Что я! – патетическим шепотом возопил Черемушкин. – Уж об этом-то знают все!

– И что же – муж все это терпит?

– А черт его разберет – то ли не знает ничего, то ли любит ее и прощает.

– Странно. Я слышал, что Коноваленко попсу поддерживает, помогает им раскрутиться. И вообще – дружит с тусовкой шоу-бизнеса. Мог бы и ей помочь на этом поприще. А она решила – в театр…

– Чужая семья потемки, – хмыкнул Черемушкин. – Видимо, она хочет быть актрисой – без малейших, правда, на то оснований.

– Ну-ну, – только и ответил он, но полученная о девушке информация внесла еще больше смятения в его душу. Он вспомнил лицо Всеволода Коноваленко, которого видел лишь по телевизору – оно напоминало морду грустной старой обезьяны. Видя эту образину, оставалось лишь удивляться, насколько изобретательна может быть природа в стремлении насолить своим созданиям. Но глаза известного бизнесмена глядели из-под пухлых надбровных дуг умно и цепко, и, несмотря на свою неандертальскую наружность, он не производил впечатление ограниченного человека. К тому же муж прекрасной незнакомки был не чужд искусству. В артистической среде считалось едва ли не хорошим тоном быть с ним знакомым. В той же степени, в какой он был некрасив, Коноваленко был влиятелен. Благодаря его финансовому благословению смогли громогласно заявить о себе несколько молодых певцов, и их творческая карьера стала складываться как нельзя более удачно. По официальной версии Коноваленко сделал свое состояние на лекарствах, но поговаривали, что есть у него еще и несколько криминальных бизнесов, – и, глядя на его тяжелое угрюмое лицо с сильно выдающейся вперед нижней челюстью, трудно было усомниться в этом.

Она, наконец, допила свой кофе и сказала кому-то в трубку «пока». Посмотрев на него прощальным взглядом своих удивительного оттенка глаз, вышла из кафе. После ее ухода он испытал смутную грусть оттого, что с ее уходом исчез и волшебный, фиалкового оттенка аромат.

– Гляди-ка, она на тебя, кажется, уже запала, – завистливо потянул Черемушкин.

– Тебе показалось.

После их первой встречи пару дней она не являлась ему на глаза, подсовывая вместо себя как бы невзначай лишь ненавязчивые приветы – то раздавался откуда-то издалека ее хрустальный смех, то в расписании репетиций, висящем на стене в коридоре, вписанное от руки карандашом, обнаружились ее имя и фамилия «Кенга – Майя Коноваленко». Тогда, прочитав эту запись, он узнал, что ее зовут Майей – до этого он называл ее про себя не иначе, как «жена Коноваленко». В последующие дни, сталкиваясь с ней в коридорах театра, он неизменно ловил на себе ее задумчивый изучающий взгляд, от которого ему становилось жарко. Заговорить с ней он не решился.

«Вы не будете, случайно, проезжать через Дворцовый мост?» – с этих слов началось их знакомство. Она задала ему этот вопрос, внезапно вырастя перед ним, как из-под земли, когда он, покинув театр, подошел к своему «Мерседесу». Прошла почти неделя с тех пор, как он увидел ее в кафе. Облако окутавшей ее дождевой взвеси, выхваченное из темноты светом фонаря, напоминало прозрачный кокон, повторяющий контуры ее тела. Она стояла перед ним без зонта.

«Вы не будете, случайно, проезжать через Дворцовый мост? За мной должна была приехать машина, но она сломалась на полпути»

Он заворожено смотрел на ее лицо, на котором темнели загадочные египетские глаза.

«Если хотите, я могу подвезти вас и до дома»

«Спасибо большое, но шофер говорит, что скоро починит машину. Так что, если вам было бы удобно довезти меня до нее…»

«Разумеется»

В машине с ее появлением запахло фиалками и сладковатыми испарениями дождя.

«Меня зовут Игорь»

«А меня Майя. Игорь, у вас в машине можно курить?»

«Да, пожалуйста»

Он поднес ей зажигалку и она, открыв окно и высунув в него локоть, принялась выдувать дым, повернувшись к нему вполоборота и скользя по нему своими удивительными глазами из-под полуопущенных ресниц. Почему-то в этот момент он представил ее вместе с ее мужем Коноваленко, и, испугавшись неуместности этой мысли, решил отвлечь себя, спросив ее что-то про то, нравится ли ей у них в театре.

«Да, здесь неплохо»

Она ответила ему небрежно, словно он поинтересовался – удобно ли ей в ее кресле, и испытующе посмотрела на него, как будто ждала совсем другого вопроса. Он судорожно перебирал нейтральные темы для разговора, которые удовлетворяли бы ситуации, и говорил ей ничего не значащие слова.

«Остановите здесь. Вот моя машина»

Припарковавшись на набережной, он выключил двигатель.

«Спасибо, Игорь. Включите на минутку свет – я не могу отстегнуть ремень…»

Нагнувшись к ней, он принялся ей помогать, и в суете этих манипуляций прикоснулся к ее руке. И тут она совершила нечто неожиданное – взяв его за эту неосторожную руку, подалась к нему, и поцеловала в губы молниеносным – как клюнула, – точно рассчитанным поцелуем. Потом, посмотрев в его оторопевшее лицо, тихо засмеялась своим колокольчиковым смехом, и, выйдя из машины, поспешила мелким шагом, чиркая в узкой юбке коленями друг о друга, к ожидавшему ее черному «Мерседесу».

«Ну что, тебя можно поздравить? – поинтересовался у него на следующий день Черемушкин, – Я видел, как вы вчера уезжали вместе». «Не говори ерунды» – отмахнулся он тогда.

Но, дразня себя воспоминаниями о Майином поцелуе, он принялся воображать, какой может быть их следующая встреча. И встреча состоялась очень скоро – уже на следующий день, на банкете, посвященном почину «Слуги двух господ», Майя сообщила ему как бы невзначай, что ее муж в отъезде, и он с пьяным бесстрашием настоял на том, что должен доставить ее домой. Сев в его машину, они немедленно принялись целоваться, и он обратил внимание, что при этом она не закрывает свои фиалковые глаза. Он довез Майю до ее дома в Озерках, будучи изрядно навеселе, и, приправив свои ухаживания небольшой порцией настойчивости, остался у нее на три часа… Уезжая от нее домой, он не чувствовал ни сожаления ни неловкости. На душе у него, освеженной изменой, было легко и весело.

О том, что у него роман с женой Коноваленко, вскоре в театре на Литейном знал каждый – ему казалось, что за ним и Майей всюду тянется легкий шлейф приглушенных смешков и удивленных аханий.

Он знал, что Майю все за глаза называют «бл…ю». Со временем он стал понимать, что представления о верности у нее все же существовали, просто они изрядно отличались от общепринятых. Он не переставал удивляться пестрой смеси противоречивых принципов и понятий, которые уютно уживались в голове его любовницы – в его первый визит к ней домой она, например, как нечто естественное, попросила его перебраться из широкой двуспальной кровати, на которой он было разлегся, ожидая, пока она выйдет из душа, на неудобный диванчик. На его вопрос – к чему им покидать кровать, она, посмотрев на него удивлено, произнесла просто и невинно: «Но я же сплю на ней с Всеволодом». Тот факт, что измена будет вершиться вне ее супружеского ложа, являлось в ее глазах, по-видимому, смягчающим обстоятельством. В непосредственности этой ветреницы и состояла ее индульгенция.

Вообще, ему всегда казалось, что Майя относится к своему супругу довольно хорошо. Она часто говорила о нем не к месту и с теплотой в голосе – могла, например, остановившись у витрины магазина мужской одежды, заявить на полном серьезе: «Моему Севе пошел бы такой костюм»… Майя рассказывала ему, что познакомилась со своим супругом на конкурсе какой-то самодеятельности, когда ей было восемнадцать лет. По ее словам, Коноваленко, который попал туда случайно, увидев ее среди прочих выступавших, в тот же вечер разыскал ее адрес и лично привез ей домой корзину цветов, наделав немалый переполох среди ее родственников. Майя не получила призового места в том конкурсе, но поймала удачу покрупнее – через месяц бизнесмен сделал ей предложение. Всеволод к тому времени овдовел, – от первой жены у него остался годовалый сын, который жил у бабушки.

Если верить Майе, после свадьбы они с Всеволодом какое-то время были абсолютно счастливы – некрасивый супруг, неуклюже проявлявший свою к ней нежность, тронул ее сердце. Дальнейшую судьбу этого брака легко было спрогнозировать до мельчайших подробностей и без сплетен Черемушкина. Уже вскоре после того, как она стала женой Всеволода, Майю постигла печальная и неизбежная участь женщины, связавшей свою судьбу с занятым человеком – она стала тосковать от безделья. Скука подобного толка проявляется по-разному – кто-то принимается бездумно тратить деньги, кто-то начинает пить или употреблять наркотики. Майя же выбрала один из самых банальных и незатейливых способов развеять свою печать – стала изменять мужу, благодаря чему достигла в некоторых кругах популярности, едва ли не большей, чем у ее супруга. Оставалось только удивляться тому, как Всеволод Коноваленко, известный своим крутым и жестоким нравом, терпит эту слабость свой жены. Майя признавалась ему, что Всеволод поколачивает ее, но разводиться со своей супругой продюсер, судя по всему, не спешил.



Он шевельнулся на кровати, отчего боль стала невыносимой. Из-за Майи они и попали в аварию – в тот момент, когда он захотел обогнать едущий перед ним автомобиль, она щекотала его, требуя обратить на себя внимание, и так смешно надувала при этом щечки, что он невольно засмотрелся на нее.

«Майя, купим по дороге вина?»

«Договорились. Хочешь меня?»

«Очень»

«Не верю. Ты даже не смотришь на меня. Вот стану сейчас тебя щекотать – и тогда скажешь мне правду»

«Майя, я же сморю на дорогу»

Ей было всего двадцать три года…

– Игорь Сергеевич, к вам сейчас зайдут ваши мать и жена, – раздался рядом голос доктора, – но буквально на одну минуту.

Он открыл глаза, впустил в себя белый свет. Известие о встрече с мамой и Мариной оставило его равнодушным – боль, которую он испытывал, притупила все чувства.

– Игорь Сергеевич, они здесь.

Он услышал мамин голос.

– Все будет хорошо, сынок, все будет хорошо, – говорила она возле него скороговоркой. Голос у нее дрожал.

Он сказал ей в ответ лишь: «Да-да, мама».

– Теперь вам нужно идти, – (доктор).

– Я буду рядом, сынок, – (мама).

Голос Марины он за все время свидания не услышал ни разу. Звук закрывающейся двери был как выстрел. Смертельный выстрел… Он снова прикрыл глаза. Чувства горя не было, а было лишь недоумение.



Он подстреленная птица. Его зовут Игорь Лефортов. Ему двадцать семь лет. Он актер. Еще совсем недавно он был доволен своей жизнью. Еще совсем недавно судьба к нему благоволила. После прозябания в театре на Литейном ему, наконец, достался его счастливый билет – сериалы Гришина. Первый же из них – «Доктор Шестицкий», принес ему безоговорочный успех. С тех пор прошло три года. О нем заговорили, его отметили. Зрители полюбили его. Режиссеры стали проявлять к нему интерес, приглашать в свои картины. Его карьера стремительно пошла вверх, нищета и безвестность остались далеко позади. Он радовался своему успеху и своим новым ролям. Ждал, когда Гришин начнет снимать «Бой у Ярышмарды». Любил женщин. Находил освежающий приют в объятиях Майи. Он был баловнем фортуны, дорвавшимся до источника везения и жадно утолявшим терзавшую его жажду. С восторгом он принимал щедрые ласки судьбы, иногда сам не веря, что она так благосклонна к нему.

И вот какая-то секунда, – нет, буквально доля секунды своенравно и жестоко оборвала его полет. И какой-то доктор совершенно спокойно, как будто речь шла о чем-то не слишком существенном, сказал ему: «Ваше лицо обгорело». Он ехал навстречу счастью, а попал в больницу, попутно убив Майю.




Глава 6


Несколько дней спустя, когда немного утихла первая суета по спасению его жизни, его перевели из реанимации в палату интенсивной терапии. В первую неделю в больнице ему несколько раз «иссекали нежизнеспособные ткани», как называли эти пытки врачи, – пострадавшие части тела освобождали от ожоговых струпьев. То, что на языке доктора именовалось «нежизнеспособными тканями», на самом деле было иссушенной огнем, пылающей неутолимой болью его плотью. Измученный постоянными кровопотерями, он ничего не соображал. Не успевал он очнуться толком от одного наркоза, как впереди уже маячила следующая экзекуция. Перебинтованный так, что остались открытыми только руки и ноги, он, постоянно находясь в полубессознательном состоянии от обезболивающих препаратов, созерцал свои ступни, высившиеся двумя аккуратными холмиками под простыней – они находились в самом центре обзора, который давала ему щель, оставленная врачами в головной повязке. С постоянством стрелки компаса ступни указывали на дверь палаты.

Смерть – самая верная из сиделок, круглосуточно дежурила рядом. Отныне он должен был мириться с ее постоянным присутствием, которое ощущал почти физически. Впервые он понял, что это такое – смерть. Она оказалась безбрежна и безошибочна, оказывается, ее неминуемость можно было угадать, как угадывают неминуемость рассвета. Он и раньше встречал ее, но никогда не разумел ее истинной сути. Неожиданно смерть перестала быть для него чем-то абстрактным, тем, что только должно случиться, и теперь существовала в настоящем времени. Авария и гибель Майи открыли ее присутствие, от чего он раньше убегал, прикрывшись щитом повседневности. Мысль о том, что он может умереть – не умереть в перспективе, – а умереть теперь, сейчас, каждую секунду, стала преследовать его постоянно. Бег времени стал осязаем. Смерть стала данностью, перечеркнув прошлое и будущее, и заполнив собой настоящее. Он прошел по хрупкому льду, отделяющему бытие от черной мертвенно-холодной воды небытия. Ему предстояло привыкнуть к тому, что он постоянно будет теперь носить смерть в себе, жить с непреходящим ощущением ее неизбежности. Отныне он всегда будет думать о том – что таится за этим тонким льдом, который он испытывает каждый день…

Боль, мучившая его, была лишь прислужницей смерти. Раньше он боялся боли, но сейчас воспринимал ее как благо. Боль стала единственной возможностью отвлечься мыслями о того – что находится там, по ту сторону тонкого льда. Дни напролет его пытали самыми разнообразными процедурами, обмывали, обмазывали мазями и снова и снова перебинтовывали. Возле его кровати каждый момент находился кто-то из докторов. За свою первую неделю в больнице он не пробыл в одиночестве ни минуты. Врачи старались, как могли, ускорить процесс подготовки обгоревших участков тела к пересадке кожи – периодически соскабливали нарастающие струпья, погрузив его в наркоз, и укутывали лицо и грудь пропитанными чем-то остро пахнущим бинтами. Он покорно глотал таблетки, и терпел капельницы. Поначалу он не мог даже толком осознать, что с ним происходит. Работа, его театр и съемки, и даже мысль о том, что Майя умерла – все отошло на задний план. Сейчас им владела безраздельно боль.

В перерывах между наркозами доктора давали ему пармидол. Этот препарат облегчал страдания и погружал его в состояние легкого наркотического транса, благодаря которому он мог немного отдохнуть. Одурманенный пармидолом, он впадал в тяжелую дремоту, наполненную отрывистыми нечеткими сновидениями. Единственным хорошо осознаваемым образом его снов была Майя, возвращавшая его неуклонно в один и тот же кошмар – они ехали в машине, он видел ее смеющееся лицо, чувствовал прикосновения ее рук и через секунду слышал истошный леденящий душу крик, от которого просыпался. Этот сон караулил его, стал наваждением. После него он рвался навстречу своей боли, чтобы забыться.

Когда во время одной из перевязок он попросил врачей дать ему зеркало, чтобы оценить раны, причиненные огнем, ему отказали. «Успеете еще налюбоваться» – сказали ему. На просьбу вернуть ему мобильный телефон он тоже получил категорический отказ.

Из посетителей к нему допускали только маму и Марину, и то ненадолго. Посмотрев как бы новыми глазами на мать, сгорбившуюся под белым халатом, он, несмотря на то что ему хотелось кричать от боли, не мог не заметить, как она изменилась за последний год. Он привык к тому, что она всегда выглядела молодо, и сейчас ему было непривычно видеть ее оплывшее лицо. Было заметно, что в последнее время она много плакала. Но не отеки от слез состарили ее. Мама просто начала сдавать, и теперь это было особенно заметно.

Его мама в молодости была очень хороша собой и всегда выглядела моложе своих лет – незнакомые люди никогда не окликали ее «женщина», обращаясь к кудрявой и гладкокожей Елене Станиславовне – «девушка». В детстве он почему-то превыше всех ее достоинств ценил в маме эту ее моложавость, умение казаться юной не по годам. Маленьким он часто спрашивал ее: «Мама, ты всегда будешь молодая и красивая?» Она обычно отвечала ему: «Нет, все старятся, и я состарюсь тоже», – и это очень его расстраивало. Он ужасно не хотел, чтобы мама старела вместе со всеми. Марина тоже выглядела неважно: ее нос, и без того тонкий, заострился еще сильнее, а под правым глазом мелко трепетала неприятная сиреневая жилка.

Зато появление в больнице Гришина, неизвестно как сюда проникшего, было подобно прекрасной галлюцинации. Миша источал аромат ненавязчивой туалетной воды, на его джинсах, выглядывающих из-под больничного халата, алели пижонские тонкие лампасы. Движения его были, как обычно, резкими, и от него буквально веяло энергией.

– Ну, как ты тут? – приветствовал его Гришин.

От мамы и Марины он слышал эту фразу бессчетное количество раз. Но из уст Гришина она звучала не бессильно, а деловито и оптимистично.

– Хочу улыбнуться твоему приходу, но не могу.

– Ничего, выздоровеешь. К апрелю-то поправишься?

– Постараюсь. Придется еще сделать пластическую операцию.

– Старик, болей спокойно – я буду ждать столько, сколько потребуется. Если не оклемаешься в апреле, начнем снимать позже.

– Спасибо тебе. – Слова Гришина вселили в него уверенность, что все еще может быть хорошо.

– Ерунда. Жалко, курить нельзя, – Миша сел на стул и скрестил длинные худые ноги. – И вообще, тоска тут у тебя. Докторши все поголовно страшные, – добавил он шепотом.

– Миша, – набрался он духу, – скажи мне, где похоронили Майю?

– Вроде как на Смоленском кладбище. Не думай об этом, – нахмурился Гришин. – Время вспять не повернешь.

– Я не могу не думать об этом. Ведь это я ее убил. Тебе первому об этом говорю. Мне даже поделиться этим не с кем – не с Мариной же мне такие вещи обсуждать.

– Старик, выбей из головы ненужную болезненную дурь. Ты не убийца, понимаешь? Это был несчастный случай – нелепый, трагический, но случай. А не спланированное убийство. Каждый день происходят десятки аварий, и ты просто попал в одну их них. Постарайся думать только о том, что тебе нужно жить дальше.

Гришина попросили покинуть палату. Он поднял вверх растопыренные вилкой пальцы, что означало у него «прорвемся», и направился к выходу. В его порывистой поступи была грация спешащей куда-то рептилии.

Его навестил следователь, чтобы расспросить об аварии. Молодой лейтенант Садовников – опрятный брюнет со сдержанными движениями, извинился «за беспокойство» и беседовал с ним не более минуты. Лейтенант задал ему вопрос – как, по его мнению, произошло столкновение. Он честно ответил, что абсолютно уверен в том, что авария случилась из-за того, что «Ниссан» выехал на встречную полосу. Тогда Садовников, покивав головой, как бы в подтверждение собственных мыслей, поинтересовался нейтральным тоном, в каких отношениях он находился с погибшей Майей Коноваленко. На этот вопрос он ограничился лаконичным: «Мы с ней были коллеги, работали в одном театре. Я подвозил ее домой». Находившийся рядом главный врач отделения вежливо, но решительно попросил лейтенанта удалиться, заявив ему, что больной еще слишком слаб. Казалось, Садовников был вполне удовлетворен данными ему ответами, но на прощание многозначительно сказал, что зайдет еще, поскольку необходимо довести расследование до конца.

Врача, подоспевшего на выручку, звали Яков Карлович; это он сообщил ему, что Майя умерла. Яков Карлович рассказал ему, что его привезли в больницу без сознания, и два дня он находился между жизнью и смертью. Его появление в ожоговой реанимации наделало немало шума – известные артисты, да еще и с такими серьезными травмами, поступали сюда нечасто. Больше всего у него пострадали голова, плечи и верхняя часть груди, где кожа превратилась в один большой ожоговый струп. Расплавившиеся от пламени синтетические футболка и кепка, в которые он был одет, буквально срослись с кожей, покрыв ее черной коркой. Ожоги на лице оказались самыми страшными – здесь были повреждены не только кожные покровы, но и мышечная ткань. Таким образом, процесс лечения, по уверению доктора, грозил затянуться на многие месяцы.

Яков Карлович казался ему симпатичнее остальных врачей. Это был крепкий старик с бледно-голубыми глазами, увеличенными линзами очков, отчего они казались удивленными. Свою речь он любил украшать старомодными обращениями, вроде «дружочек» и «голубчик». Яков Карлович, джентльмен во врачебном халате, общался с каждым подчеркнуто вежливо, независимо от того – находился ли перед ним маститый коллега или молодая медсестра. Даже если какая-то из сестричек допускала ошибку или забывала что-то сделать, он, мягко и необидно напоминал ей об ее обязанностях, всегда обращаясь к ней по имени-отчеству. «Вы, Ольга Михайловна, заходили к пациентке из восьмой палаты? Нет? Ой, голубушка, я может, и забыл вам напомнить? Вы зайдите уж к ней, а то она что-то опять жалуется. Вы же знаете, как могут быть капризны пожилые люди». В вопросах этого доктора, обращенных к нему, всегда сквозило неподдельное участие, и ему ни разу не довелось увидеть Якова Карловича раздраженным. Свои ежедневные обходы Яков Карлович всегда совершал со смотровой книгой, в которой во время беседы с больным суетливо делал пометки. Однажды, сумев заглянуть мельком в этот журнал, он увидел, помимо строчек, написанных дрянным почерком (кособокие закорючки, сплетаясь вместе, наезжая друг на друга, являли собой чудовищную вязь), еще и рисунки на полях – тонкие женские профили и цветы. То, что пожилой и заслуженный врач рисует в смотровом журнале, умилило его. Вероятно, Яков Карлович был романтиком. Однако в делах врачебных был жесток и безжалостен: после первой операции, не дав больному даже отдышаться, он с изуверским спокойствием назначил новые экзекуции.




Глава 7


Вскоре лейтенант Садовников навестил его еще раз и принес ему следующую новость – было окончательно установлено, что авария произошла из-за неосторожности погибшего Кравцова, и, за отсутствием виновника ДТП, дело закрыли.

– Поправляйтесь скорее, – сказал лейтенант на прощание и неуклюже достал из-за спины букет разноцветных щетинящихся астр. – Сотрудницы нашего отделения просили передать вам это. Они смотрят вас в сериалах. Желают вам скорейшего выздоровления.

Подошедшая со шприцем медсестра извинилась перед Садовниковым:

– Простите. У нас перевязка…

– Передайте вашим женщинам от меня спасибо, – поблагодарил он лейтенанта на прощание.

Медсестра сделала ему укол и поставила букет в большую вазу на подоконнике, воткнув его среди стоящих там гладиолусов и роз. Его первые дни в ожоговом отделении были наполнены цветами. Люди, узнавшие о его несчастье, обрушили на него лавину цветов. Букеты были, что говорится «от и до». Прислали корзину от руководства театра на Литейном – внушительную, наполненную корректными гвоздиками вперемешку с розами. Коллеги передали элегантные герберы. Но больше всего цветов было от поклонниц: хризантемы, ирисы, орхидеи, розы, лилии, георгины в шуршащих целлофановых обертках. Он отдавал себе отчет в том, насколько сюрреалистично это зрелище – человек со спеленатой бинтами головой среди нежных соцветий гладиолусов и хризантем. Яков Карлович ворчал и заставлял сестер уносить цветы из палаты, но от этого их не становилось меньше.

Он всерьез подозревал, что всю оставшуюся жизнь цветы будут ассоциироваться у него с болью, но был благодарен судьбе за этот разноцветный и душистый поток – даря цветы, поклонницы выражали свою заботу и любовь, и он принимал их подношения с чувством глубокой признательности. Некоторые из букетов таили в себе записки, которые были написаны как будто одним человеком – девушки желали ему скорейшего выздоровления и признавались в любви. Однако и эти однообразные послания скрасили муки первых больничных недель.



Голос у Марины довольно невыразительный, но все же лучше, чем ничего.

– Вот, еще про тебя написали. Но фотографию разместили мою, – она уставилась в телефон.

Никогда еще средства массовой информации не проявляли к нему столько внимания, как после аварии на Выборгском шоссе – даже после выхода на экраны «Доктора Шестицкого». Статьи были самые разнообразные – маленькие, на полторы строки, заметки и большие публикации, иногда с иллюстрациями. Венчались они, как правило, заголовком вроде «Трагедия Лефортова» или «Лефортов между жизнью и смертью». Журналисты и блогеры освещали произошедший с ним инцидент подробно, обстоятельно и сочно, расписывая подробности аварии во всех цветах. Марина развлекала его тем, что читала ему эти опусы – почему-то из всех способов развлечь его она выбрала именно этот. Рвение, с которым она коллекционировала эту чушь, казалось ему чем-то сродни безумству.

– Почему фотография – твоя?

– А я дала им интервью! Вот послушай, – она стала читать: «Жена Игоря рассказала нашему корреспонденту, что в клинике, где находится Игорь Лефортов, делают все возможное для того, чтобы вернуть актера к работе, но его выздоровление займет много времени. Игорю потребуются несколько операций. Врачи затрудняются указать сроки, в которые он сможет вернуться в строй…»

– Понятно. Можешь не продолжать.

Заметка ему была неинтересна. Действие укола ослабевало, и каждое слово, произнесенное Мариной, гулко отдавалось у него в голове, причиняя мучения. Кровь, ударяющая в шейную ямку, грозилась, прорвав кожу, выплеснуться наружу.

– Это еще не все. Вот тут еще дальше: «Рассказывая нам о трагедии, постигшей ее мужа, Марина Лефортова не смогла сдержать слез. Она сообщила так же, что поток сообщений Игорю не иссякает. Поклонники желают своему кумиру скорейшего выздоровления, поэтому можно с уверенностью сказать, что у Игоря Лефортова по-прежнему, полный аншлаг…» По-моему, неплохо сказано. Но фотография не очень удачная, как ты считаешь?

– Заткнись, пожалуйста, – прошептал он. В нем закипала ярость к Марининой глупости, к военно-патриотическому идиотизму статьи, так жизнерадостно и оптимистично рассказывающей о его несчастье, ко всем этим безграмотным «тело знаменитости» и «полный аншлаг». Боль, лениво, как змея, зашевелилась в недрах тела, медлительно и сладострастно принялась разворачивать свои кольца.

– Что? – она не расслышала и наклонилась к нему поближе.

– Я попросил тебя заткнуться, – медленно, по слогам произнес он – Мне очень плохо. А ты думаешь только о том, как ты выглядишь на фотографии в интернете. Ты и сейчас, придя в больницу, зачем-то вырядилась, как на праздник.

– Я вырядилась, потому что у нас с тобой сегодня третья годовщина свадьбы, – ее голос задрожал.

Он, действительно, забыл о свадьбе.

– Да, двадцать второе сентября. Прости, запамятовал, – извинился он.

– Ничего.

Он посмотрел на нее, щедро залитую ярким больничным светом. Его Марина подурнела – под глазами у нее наметились припухлости, а уголки губ, вокруг которых, как скобки, залегли маленькие жесткие складки, немного изогнулись вниз, что придало ее лицу скорбное выражение и делало ее старше. В день, когда он встретил Марину, ее нежное личико с тонкими чертами и капризным ротиком показалось ему похожим на мордашку маленького эльфа. Сейчас же он видел перед собой не миловидного эльфа, а усталую бледную женщину. Яркие перламутровые тени на воспаленных веках и розовая помада лишь вносили в ее потускневшую внешность сумбур.

– А какая свадьба бывает на три года? – поинтересовался он.

– Кожаная.

– Как символично…

– Не говори глупостей. Главное, выздоравливай скорей, – отмахнулась она.

– Ты обиделась на меня? – спросил он ее.

Она ничего не ответила, а только часто-часто заморгала, не давая пролиться набежавшим слезам, и непонятно было – плачет ли она от жалости к нему или к себе. Он никогда не умел определить истинную причину слез своей жены. Возможно, в этом заключалась ее последняя для него загадка. Марина быстро протерла глаза, сверкнув сияющими красными ногтями.

– Ты не очень хорошо выглядишь, – сменил он тему. – Опять балуешься зельем каждый день?

– Нет, – сказала она, но на этот раз ему было понятно, что она врет. Он знал, что неприятные метаморфозы, которые претерпела ее внешность, вызваны приемом наркотиков, но обсуждать сейчас поведение Марины у него не было ни сил, ни желания.

– Ты береги себя, – посоветовал он ей только.




Глава 8


Он познакомился с Мариной в конце весны, когда, опьяненный свежим дыханием природы, меньше всего отдаешь себе отчета в своих действиях, живя как будто в веселом полубреду. То был, пожалуй, самый удачный год в его жизни.

Проснувшись на рассвете, как от толчка, он лежал, не шевелясь, боясь нарушить умиротворенное безмолвие серенького утра. Сон, приснившийся ему перед самым пробуждением, оставил на память о себе неясное томление. Во сне его обступили плотным кольцом обнаженные женщины – их были сотни, и каждая из них старалась обратить на себя его внимание. Тела у женщин были кукольные, резиновые, а лица – человеческие, бесстыдные. Они шевелили губами в беззвучном призыве, теребили свои гигантские резиновые груди и тянулись к нему длинными и гибкими, как змеи языками. Среди массы кривляющихся женских лиц, старающихся приблизиться к нему, выделялось одно – ярко смуглое лицо с волнующими скулами, чуть тронутыми румянцем и тонкой усмешкой на губах. Иногда оно исчезало, растворяясь в общей массе, и в эти моменты он боялся, что больше не увидит этого удивительного лица. Но через какое-то время лицо незнакомки снова возникало в толпе, и тогда он впивался в него взглядом, мысленно приказывая ему больше не пропадать из виду. Женщины бесновались, шевелили змеями-языками, но им было невдомек, что он не смотрит на них и все его внимание сосредоточено на одном единственном – неуловимом и смертельно притягательном лице. От женщин почему-то шел сильный жар, но он не решался отойти от них, потому что опять боялся больше не увидеть загадочную незнакомку, привлекшую его внимание. Температура возле него все повышалась, женщины постепенно плавились, сливаясь телами в огромный бесформенный комок резиновой плоти, но он, не отрываясь, смотрел в глаза своей избранницы… После того как он проснулся, ему еще какое-то время казалось, что он чувствует жар, который источали куклы-женщины.

Вспомнив, что должно произойти с ним сегодня, он почувствовал, как его захлестывает волна глуповатого счастья – так в детстве, проснувшись в день своего рождения, чуя, что сейчас произойдет что-то хорошее, не можешь сдержать улыбки. Испытывая нетерпение, он встал с кровати, торопливо оделся и вышел в теплое влажное утро. Вдохнул воздух, насыщенный испарениями прошедшего ночью дождя. Ветерок разгонял видневшиеся еще тут и там клочки тумана. Он зашагал к магазинчику «Первая полоса», приняв независимый вид.

Радость торопила его, растягивала губы в улыбке, а дурацкое конфузливое чувство требовало вести себя невозмутимо и спокойно, как будто конечная цель его путешествия была не так уж и важна. В конце концов, он просто вышел прогуляться – нет такого закона, по которому нельзя идти по улице в восемь утра за прессой – зачем-то старался показать он своим видом случайным прохожим… Магазин был уже открыт. Подойдя вплотную (удивительное дело – как бьется сердце), он уставился на ворох газет и журналов. Глаза заскользили по развалу глянцевых обложек от края до края – безрезультатно; после проделали тот же путь в обратном направлении – и снова тщетно. В тот момент, когда сердце уже готово было ухнуть обреченно вниз, взгляд зацепился за фотографию на одной из обложек, … – темный взлет брови, легчайшая, но вместе с тем довольно мужественная складка у рта… – да, это тот самый снимок… С чувством почти суеверного благоговения он смотрел на собственное лицо. Через его щеку шел легкий бумажный излом.

– Что вам? – спросила продавщица.

Он вытащил журнал на свет божий (при этом взгляду открылось, что на фотографии он стоит, одетый в белый свитер с высоким горлом):

– Вот – «Телевизионную панораму». И знаете что? Дайте мне десять штук.

Удивления не последовало. Продавщица отсчитала ему десять номеров, и, приняв деньги, уставилась в далекую точку на горизонте равнодушными ко всему глазами. Она даже не взглянула на своего покупателя, и потому ей не суждено было узнать, что это именно он изображен на обложке «Панорамы». «Впрочем, вряд ли это ее бы заинтересовало», – мелькнула у него мысль, когда он посмотрел на ее утомленное испитое лицо.

Преодолев желание раскрыть журнал здесь же, посреди улицы, он вернулся домой, где, наконец, торопливо отыскал нужную страницу. Анонс статьи порадовал его – большими буквами через весь разворот было набрано: «Образ симпатичного и любвеобильного доктора из сериала «Доктор Шестицкий» пришелся по вкусу публике. Сегодня мы беседуем с исполнителем заглавной роли – молодым петербургским актером Игорем Лефортовым, знакомым зрителю благодаря спектаклям в театре на Литейном…». Фраза наполнила его гордостью. Его несколько небольших ролей, благодаря пышности этой фразы, превратились во что-то значительное. Он принялся читать интервью, точнее – смаковать его, радуясь тому, как солиден и крупен был шрифт, и этому небольшому кружочку наверху страницы, в котором значилось: «Интервью со звездой». Впервые его назвали звездой. Два года он проработал в театре, – и за все это время о нем написали лишь одну строчку в «Театральном Петербурге: «И. Лефортов, занятый в спектакле «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях». Все эти два года, на протяжении которых он играл второстепенные роли и снимался в массовках, он не был никому интересен. Они не принесли ему ни популярности, ни удовлетворения. «Занятым» – вот кем он был.

«Игорь, как состоялось ваше знакомство с режиссером Михаилом Гришиным?» – такой был почин интервью. «Мы встретились совершенно случайно. Впрочем, все самое лучшее в нашей жизни, на мой взгляд, происходит случайно. Он заметил меня в спектакле и пригласил на пробы, которые закончились для меня удачно», – ответил он журналисту. Он не слукавил при этом, – но как схематичны, как плоски были эти «увидел-отметил-пригласил»! Как описать улыбку фортуны, которой она одарила его в тот день? Как вместить в один журнальный абзац все чувства, которые переполняют тебя в тот момент, когда тебе предлагают главную роль?

Он закрыл журнал и полюбовался фотографией на обложке. Спохватившись, что захудалый городской телеканал пригласил его на небольшое интервью в утренней программе (все равно до чего же приятно), он отложил «Панораму» и принялся готовить завтрак. Он еще не знал, что до встречи с будущей женой оставался лишь час… Он наслаждался звуками, которыми было наполнено это утро, радуясь мелодичному пению воды в раковине, шипению яиц на сковородке, соломенному шороху кухонного полотенца. Ему нравилось чувствовать себя молодым, бодрым и пружинистым в каждом своем движении. На улице его ждал новенький серебристый «Мерседес», на который он потратил весь свой гонорар за «Доктора Шестицкого». Садясь по утрам за руль своей новой машины, он неизменно чувствовал прилив глуповатого счастья оттого, что этот красавец принадлежит ему. Благодаря работе в сериале он смог снять и эту симпатичную двухкомнатную квартиру на «Удельной».

Он ехал по влажно блестевшей дороге, с удовольствием ощущая послушность руля под своей рукой и то, как гибко и плавно машина брала повороты. Город встречал его привычным утренним рокотом, еще только набиравшем силу. На Ланском шоссе, притормозив у светофора, он подмигнул сидевшей в остановившемся с ним по соседству кабриолете немолодой, но замечательно холеной даме в легкомысленном розовом шарфике. На соседнем с дамой сиденье лежала крошечная смешная собачка. Женщина лишь окинула его презрительным взглядом и резко рванула с места, как только зажегся зеленый свет. Невесомый шарфик гордо развевался на стареющей шее.

Он хотел купить сигареты и припарковался возле торгового центра. Только выключил мотор, как к машине бросились две какие-то девицы. Стали дергать дверь. Недоумевая, он открыл окно.

– Вы – на Фонтанку? – спросила одна.

– Что – на Фонтанку?

– Такси на Фонтанку – это вы?

Было обидно, что его машину приняли за какое-то такси. Но цветастые подолы их юбок так красиво взметало ветром. Тонкая ткань льнула к ногам. А их волосы были такими светлыми и пушистыми. Этим утром маленький флирт необходим ему, как глоток свежего воздуха. Несколько минут в обществе женщин помогут ему приобрести тонус для интервью. К тому же девчонкам будет приятно, если он одарит их своим вниманием. Вон какие они молоденькие, наверняка еще студентки.

– Я не таксист, но вас подвезу без вопросов.

Никаких серьезный действий по отношению к ним он предпринимать не будет – так, бесплотные дорожные ухаживания, в ходе которых его коллекция пополнится еще парочкой телефонов. Обе девушки были одеты в яркие, явно недорогие платья, обе хорошего телосложения. Только у одной лицо круглое, пухлощекое, а у второй – более тонкой лепки, напоминающее личико эльфа.

Та, что с худощавым лицом, строго поинтересовалась:

– Сколько это будет стоить? – По-видимому, девушка не признала в нем исполнителя роли доктора Шестицкого.

– Нисколько. Мне по пути.

Девицы пошушукались, но потом, элегантно согнув длинные ноги, залезли вдвоем на заднее сиденье. Салон сразу же наполнился запахом сладковатых духов и еще тем особым ароматом, которому нет названия в классификации запахов, и который могут источать только молоденькие и привлекательные девушки. Оказавшись в салоне, блондинки какое-то время молчали. Поймав в зеркале заднего вида озадаченный взгляд одной из них, он понял, что та исподтишка разглядывает салон машины. Девчонки, судя по всему, не привыкли разъезжать на дорогих иномарках. Посмотреть в его «Мерседесе», действительно, было на что – уловив их восхищение, сейчас он взглянул на свою машину как будто со стороны, и с какой-то мальчишеской гордостью порадовался в который раз, что сиденья у него из натуральной кожи, а панель водителя оснащена, помимо множества кнопок, даже маленьким телевизором. А они – «такси».

– Меня зовут Игорь. А вас? – завел он разговор.

– Кира, – представилась круглощекая.

– Марина, – ответила вторая.

– Вы, наверное, еще студентки?

– Да.

– Где учитесь, если не секрет? – продолжал допытываться он. Этот разговор давался ему легко и непринужденно, как и все, что он делал этим утром. Этой весной.

– В Герценовском, на историков.

– Будете учительницами, значит, – улыбнулся он как можно более обаятельно и перешел в решительное наступление: – Эх, дорого бы я сейчас отдал, чтобы пойти с вами на лекции, а не ехать на эти съемки.

– А вы едете на съемки? Вы что – актер? – вскинулась Кира.

– Да. Позвольте представиться – актер театра и кино Игорь Лефортов. Вот, кстати, журнальчик с небольшой заметкой про меня. Правда, так себе заметка…

– Ой, так это же вы играли в «Докторе Шестицком»! – обрадовалась круглощекая, увидев «Панораму». Приятно удивленная тем, что молодой человек, согласившийся бесплатно подвезти их, оказался к тому же еще и популярной личностью, она немедленно начала кокетничать с ним, придав своему голосу сочность и бархатистость:

– А в каком фильме вы едете сниматься сейчас?

– Это не фильм, а передача «С добрым утром» на нашем городском телеканале. Еду давать им интервью, – небрежно обронил он.

Процесс пошел – флирт набирал обороты. Он отметил, что в разговоре в основном принимает участие более упитанная розовощекая Кира, и с удовлетворением констатировал, что в случае с ней победа, похоже, дастся ему не слишком тяжело. Он наблюдал за Кириным лицом, отражавшимся в водительском зеркале, и ловил себя на том, что ему очень хотелось бы потрогать пальцем эти тугие персиковые щеки. Ему только кажется, или сейчас они, действительно, еще порозовели? Взгляд Марины, кажется, тоже потеплел. Он отмечал и те манипуляции, которые девушки старались проделывать незаметно – обе то и дело оправляли платье на коленях и часто приглаживали волосы рукой. Когда его «Мерседес» остановился возле Герценовского университета, ему показалось, что девочки расстроились из-за того, что вынуждены с ним расстаться. Наступил момент, когда по законам флирта он должен был собрать дань в виде их телефонов. Он запишет их в свой блокнот, и для того, чтобы они не затерялись среди прочих, снабдит исчерпывающей пометкой – «Кира, Марина. Студентки. Подвез 12 мая». К концу дня он уже забудет о них.

Но, вероятно, ароматы этой весны повлияли на него сильнее, чем он думал, потому что он решил, что не грех будет напоследок еще немного пощекотать себе нервы. Девчонки были определенно хорошенькие. И, судя по всему, не слишком искушенные. Поэтому с ними он зайдет дальше того, чтобы просто попросить у них телефон. На этот раз он не ограничится банальной просьбой оставить ему «номерок», а привнесет в игру элемент интриги. Пусть девочки помечтают немного. Он заставит их ломать голову над тем, которая из них ему приглянулась больше. Приятно раззадоренный этой мыслью, он приступил к решающей фазе знакомства. Обернувшись назад и окинув девиц своим фирменным «затяжным» взглядом он произнес:

– Ну что ж, Кира и Марина. Буду с вами откровенен. Вы мне обе очень симпатичны. Но одна из вас мне очень понравилась, – он помолчал немного, – очень. Я не хочу сейчас говорить вам – которая именно. Вдруг тогда обидится другая? Давайте поступим так. Если вы не возражаете, я возьму у вас обеих телефоны, а позвоню только одной. Такая любовная рулетка. Ну, как – вы готовы рискнуть?

Девочки молчали.

– Обещаю, что не буду настаивать, если моя избранница не захочет со мной общаться, – продолжал он, вдохновляясь все больше. – В этом случае мы просто распрощаемся.

По его расчетам, они должны были согласиться. И они согласились. Любопытство, причина большинства опрометчивых женских поступков, заставило их пойти на этот шаг. Стараясь не показывать смущения, девушки продиктовали ему свои телефоны, которые он старательно записал. Одарив их на прощание многозначительной улыбкой, он дождался, пока блондинки вылезут из машины, и посмотрел им вслед. Попки у девчонок были что надо. У Марины, правда, немного тонковаты ноги, на задок вполне аппетитный, подтянутый. У Киры же вообще все части тела находились в полном согласии друг с другом. Просигналив девчонкам на прощание, он поехал в прекрасном расположении духа на съемки передачи. Он продолжал улыбаться, когда приехал в телецентр. Это была лучшая весна в его жизни. Победы, пусть даже такие несерьезные, как сегодня, настраивали его на оптимистичный лад.



Его обтянутый коричневой кожей «Молескин» хранил телефоны женщин, которые он коллекционировал еще со времен учебы в академии. Это был донжуанский справочник, которым он по праву гордился. Поначалу он просто записывал все номера в телефон, но тот не оставлял никакой возможности классифицировать женщин с душой. То ли дело блокнот. Его страницы позволяли фиксировать информацию куда более содержательную, чем просто набор цифр. В блокноте напротив каждого имени он делал записи, которые позволяли не только идентифицировать женщин, но и сортировать по степени привлекательности. И по не менее важному признаку – уровню доступности. Зачем тратить время на алчных красоток, когда мир полон упоительно бескорыстных женщин, готовых включиться в романтическую игру просто так – ради самой игры, повинуясь зову любопытства? Напротив имен делались исчерпывающие пометки. И ставились плюсики, количество которых обозначало местонахождение «объекта» на шкале доступности. Минусы же указывали, как правило, на явную финансовую заинтересованность девушки, ее сварливый характер или несговорчивость. Приятели уважали такой подход и нередко обращались к нему за помощью в моменты, когда на вечеринках остро не хватало женского общества – в блокноте Игоря Лефортова было немало обладательниц пяти «плюсиков» – женщин, готовых примчаться по первому зову на их праздничное застолье, а то и задержаться на нем до утра. К слову сказать, эти телефоны доставались ему не слишком тяжело. Звание «актер» приносило свои дивиденды. Вероятно, оно было окружено для девушек ореолом чего-то крайне притягательного, потому что стоило только им услышать – кто он, как они сами спешили установить с ним связь, залогом которой выступал их номер мобильного.

Он не ставил своей задачей переспать со всеми этими женщинами. Но сам процесс этой игры, главным призом в которой выступал номер телефона, увлекал его несказанно. В театре за ним водилось звание штатного дамского угодника, которое его вполне устраивало. Он торжествовал, когда в ответ на его заигрывания его удостаивали благосклонной улыбкой и взглядом. У него были свои «фирменные» приемы, к которым он прибегал, в случае, если хотел добиться благосклонности. Если честно, иногда он даже бравировал своим умением вызвать в женщинах приязнь. Он мог, неожиданно для всех, осыпать комплиментами неказистую гримершу, вызвав краску на ее щеках. Или, подойдя во время репетиции к какой-нибудь кислолицей стажерке, сказать ей душевно: «Девушка, я давно за вами наблюдаю. И я ценю вашу силу воли и трудолюбие. Я вижу, что вы сидите тут с утра, и не можете даже отлучиться на обед. Мы скоро заканчиваем на сегодня, не грустите. Может, после репетиции выпьем кофе вместе?». Ему нравилась ответная реакция в таких случаях. Глаза обласканной девчушки выражали сначала недоумение, но вскоре загорались неугасимым огнем признательности. Козявка-стажерка уходила смущенная, взволнованная, едва ли не влюбленная. Огонек интереса, загоравшийся в ее глазах, согревал его. В этот момент он любил эту девчонку, – пусть всего одну минуточку, но любил. Говоря свои комплименты, он всегда был искренен. Энергия флирта была самой сильной и чистой их всех, что он знал. Она была сильнее наркотиков и алкоголя.

Вот только незадача – некоторые его дульсинеи почему-то отказывались ограничиться лишь этой одной минуточкой – некоторые навязчиво желали продолжить знакомство. Для того чтобы «зацепиться» за него, девушки иногда шли на уловки. Например, звонили ему, используя для этого поводы, несерьезность которых была очевидна. Поздравляли с какими то малозначительными праздниками… Это напоминало родео, в котором он исполнял роль быка, пытающегося сбросить докучливого всадника. То, что для него было игрой, некоторые девушки, к сожалению, воспринимали серьезно. Все имеет свою обратную сторону, и любовь женщин тоже, – эту истину он усвоил довольно рано.

Вечером после съемок легкое брожение в крови, вызванное встречей с Кирой и Мариной, улеглось, и он перестал думать о них. Девочки, безусловно, были милы, но сейчас их лица уже понемногу утрачивали четкость и становились для него частью одного большого женского образа, не имевшего определенных очертаний. Сколько их уже у него было, этих знакомств с симпатичными девушками. И каждый раз он легко увлекался, с головой уходя в омут их восхищенных глаз и нежных улыбок, – но так же быстро остывал. Правда, немного щекотало нервы воспоминание о круглых, таких аппетитных Кириных щеках, но его было явно недостаточно для того, чтобы позвонить ей. Потягивая коньяк, он углубился в сценарий пьесы.

Но через пару часов, очевидно, под влиянием коньяка, приведшего его в благодушное настроение, он понял, что идея позвонить девочкам не лишена определенного смысла. В меру разогретый алкоголем, он не станет возражать, если эта телефонная болтовня закончится свиданием. Нет, определенно, он правильно сделает, если позвонит Кире или Марине. Вот только – кому? Согласно выдвинутой им самим легенде, он увлечен только одной из них. Это значит, что нужно сначала все тщательно обдумать, ведь если первая девчонка «слетит», позвонить второй ему вряд ли удастся. Наверное, все-таки ему следует выбрать Киру. Девочка она вся такая из себя упругая и горячая, как свежеиспеченная булочка, да и характер у нее, кажется, покладистый. Открыта для общения и на ломаку не похожа.

Он набрал Кирин номер и слегка прокашлялся – голос у него должен быть немного взволнованный. Прослушав несколько гудков, он наткнулся на автоответчик. Но сообщение оставлять не стал. Девочка определенно не ждет его звонка. Небось, убежала уже на свидание к другому. Ну что ж, позвоним тогда второй. В тот вечер в его распоряжении были сотни телефонов из его блокнота, но, находясь под очарованием момента, он решил довести эпопею со своей мнимой влюбленностью до конца и набрал номер Марины. В отличие от Киры, та взяла трубку, и это сразу же придало ей дополнительной привлекательности.

– Але, – услышал он ее приятный, чуточку писклявый голос.

– Марина, – он произнес ее имя без вопросительной интонации.

– Да, – по тому, как напрягся ее голос, он понял, что она узнала его тоже.

Сейчас главное, вложить в первую фразу максимум очарования и смысла. Первая фраза – самая важная. От того, как она будет построена, может зависеть исход разговора.

– Это тот странный молодой человек на «Мерседесе», который подвез тебя утром, и которому ты разбила сердце, – Киру из контекста разговора он решил сразу же исключить.

– Здравствуйте, – только и произнесла Марина.

– Я понимаю, что веду себя нагло, но скажи честно – ты думала обо мне сегодня хоть одну минуту?

– Целых две, – видимо, осознав, что мужчина на «Мерседесе» достался ей, а не ее подруге, она обрела способность иронизировать.

– А мне кажется, что нет, – погрустнел голосом он. – Но я берусь это исправить, если ты позволишь мне пригласить тебя сегодня вечером в ресторан. – В конце концов, сегодня он может себе это позволить).

И она согласилась. Все они соглашались. Лефортов осечек не давал. При ближайшем рассмотрении девушка понравилась ему больше, чем днем, и внешность Марины была тут ни при чем. Ему пришлась по вкусу какая-то добротная прямота и твердость ее характера, которую он объяснил тем, что Марина была провинциалкой, неиспорченной еще беспринципным большим городом. Подобревший от коньяка, он благосклонно наблюдал за тем, как она орудовала ножом, стараясь сохранять при этом выражение лица великосветской дамы, и постоянно оправляла завитые ради него волосы резким движением. В том, как Марина старалась быть серьезной, было что-то забавное. Он получал настоящее удовольствие, когда заставлял ее рассмеяться. Марина довольно занятно рассказала ему о своей родной Пензе. От съеденного и выпитого в тот вечер он, почувствовав страшную слабость, совершил беспрецедентный поступок – отвез Марину к ней домой на такси, едва не засыпая по дороге, и не стал к ней приставать. Правда, он не забыл обратить этот факт себе на пользу, притворившись стеснительным влюбленным, готовым ждать близости до тех пор, пока не поймет, что предмет его мечтаний тоже этого хочет. Вскоре чувство незавершенности ситуации заставило его позвонить ей снова и устроить все так, чтобы вечер закончился так, как и должен был закончиться, – у него дома. В постели Марина оказалась такой же забавной и неискушенно-наивной, как и в жизни. Всю следующую неделю она провела у него, и удивительное дело – он совершенно этим не тяготился и даже сам предложил ей перебраться к нему – «на какое-то время», как он неопределенно выразился…

Оправляя через два месяца волосы перед трюмо, в то время как он, лежа на кровати и заложив руки за голову, благодушно наблюдал за ней, Марина, перехватив в зеркале его взгляд, не к месту сообщила:

– Мне вчера звонила мама.

– И что?

– Она очень переживает, что ты на мне не женишься, – застегивая на шее тонкую цепочку, пожаловалась она. – Иногда даже плачет. Для нее это настоящая трагедия. Ты извини меня, но в моей семье не знают, что такое свободные отношения.

Он хотел рассмеяться. Но вместо этого неожиданно для себя полушутливо предложил ей:

– Ну, если мама так расстраивается, хочешь, я на тебе женюсь?

– Хочу, – абсолютно серьезно ответила Марина, и спросила с тревогой – Ты меня любишь?

– Конечно, милая, – в конце концов, зачем вдаваться в формулировки?

С Мариной у него не было всплеска неконтролируемых чувств, не было всепоглощающей нежности. Просто она очень ему нравилась. Тревога ее была такой трогательной, а глаза горели так ярко, что он не мог ответить иначе. Двадцать второго сентября, он, все еще продолжая веселиться в душе, расписался с ней в загсе на Фурштатской улице. После регистрации, на которой присутствовало совсем немного народу, они устроили скромный фуршет.



Роль мужа, которую он так беспечно принял по отношению к Марине, стала самой продолжительной из его ролей, – и одновременно – самой роковой. Правда, первые два-три месяца после свадьбы он был счастлив. Семейная жизнь не казалась ему обременительной. Марина, поселившаяся в его квартире, и то и дело оглашающая ее громкими взрывами искреннего и беспричинного хохота, которым смеются только очень молодые и очень счастливые люди, приятно разнообразила его существование. Переехав к нему окончательно, она с энтузиазмом, которого он никогда не замечал у столичных барышень, окунулась в ведение их общего быта. Глядя на рьяно хлопочущую по хозяйству жену, светлые волосы которой красиво рассыпались по плечам, он испытывал умиление. Он радовался повсеместным знакам домашнего уюта, отмечавшим теперь его жилище – висящим в ряд по стенке стеганым рукавичкам-прихваткам, вазочкам и дурацким безделушкам, появляющимся по всей квартире, как грибы по осени.

Особых успехов на хозяйственном поприще его жена, правда, не снискала, и все ее старания по большей части сводились к показным манипуляциям – то и дело расползался по квартире тяжелый дух ее любимого хвойного аэрозоля, от которого у него щипало глаза, и с помощью которого Марина пыталась замаскировать от него трагический конец своих угоревших в духовке блюд. Но Марину кухонные неудачи, похоже, не смущали. Она неутомимо развлекалась, стряпая что-то и прикупая сотни ненужных мелочей для дома. Радость ее от обладания новым обиталищем была настолько искренней, что упрекнуть ее за неразумность действий мог бы только бесчувственный чурбан. И он не одергивал жену, снисходительно наблюдая ее, по большей части бесплодные, усилия стать «хозяюшкой», как он ее называл. Марина должна была наиграться вдоволь со своей новой ролью. Иногда она принималась звонить подружкам лишь затем, чтобы сообщить, что не может с ними встретиться, потому что теперь она замужем. С утра она принимала озабоченный вид, что было вызвано необходимостью строить планы по поводу предстоящего ужина. Приходя домой по вечерам, где слышалось бряцание посуды и витали запахи подгоревшей пищи, он заставал Марину мечущейся по кухне, с подрумяненным от переживаний и жара плиты лицом.

Несмотря на то что вещи с ее появлением в доме начали менять привычные, насиженные места, а завтраки стали более обильными, но менее вкусными, он был доволен своей женой; его трогало то, с каким усердием она старалась ему угодить. В первое время после того как они стали жить вместе, он находился в неизменном благодушии. Его Марина оказалась идеальной золушкой. После трех лет, проведенных в Петербурге, она смогла остаться все той же милой провинциалкой, сохранившей свежесть чувств, и радостно взвизгивала при виде даже самого ничтожного подарка.

Однажды, поддавшись на Маринины уговоры, он даже согласился навестить ее родственников в Пензе. Решив потом, что впечатлений от этой встречи ему с лихвой хватит на всю оставшуюся жизнь, впоследствии он благоразумно отправлял свою жену на ее родину одну. Сам город, который местами вдоль набережной Суры таил в себе что-то неуловимо петербургское, показался ему даже симпатичным, но квартиру Марининой мамы он нашел отвратительной. Казалось, в ней навсегда поселился запах подпортившейся еды и немытых отхожих мест. К тому же жилище, в которое после их приезда каждую минуту наведывались Маринины родственники со своими семьями, напоминало сумасшедший муравейник.

Оба старших брата Марины, которые работали на заводе «Пензадизельмаш», постоянно были пьяны. Приезд сестры стал для них всего лишь еще одним законным поводом принять на грудь. Отдавая им должное, он потом вспоминал, что в день приезда нового родственника-актера мужики изо всех сил старались выглядеть культурно – за столом они поначалу сидели смирно, опустив глаза, и в разговор без нужды не вступали, боясь осквернить воздух каким-нибудь неприличным словцом. Их жены, которых можно было отличить друг от друга лишь благодаря тому, что у одной из них во рту, когда она говорила, обнаруживался золотой зуб, оказались монументальными тетками, привыкшими, казалось, смотреть на все в этой жизни исподлобья. Орава же их невоспитанных отпрысков являла собой и вовсе трудноразрешимую задачку – определить, какому из семейств принадлежит тот или иной из этих мальчишек с одинаковыми как на подбор конопатыми лицами, было и вовсе невозможно.

После первой же рюмки Марининых родственничков, включая и мамашу, развезло, и в течение четырех последующих дней полностью трезвыми он их так и не увидел. Звон стакана возвещал в квартирке, где провела детство Марина, и утро, и вечер. К тому же, судя по хитроватым ужимкам, которыми сопровождалась манера выпивать, пьянство среди Марининой родни достигло той стадии, когда люди начинают юлить и скрывать свои возлияния от окружающих, употребляя алкоголь втихомолку. По части укрывательства спиртного Маринины братишки были виртуозами. Один из них, как он догадался, однажды осушил трехсотграммовый шкалик, запершись всего на какую-то минуту в ванной, после чего вышел к обеденному столу, как ни в чем не бывало. На второй день пребывания у новых родственников он, решив, что это будет самым логичным, тоже начал употреблять водку и принесенный откуда-то мамашей самогон, и тем самым немного облегчил свои страдания.

Казалось бы – невозможно и противоестественно было вести существование, которое вели эти люди, но они именно так и жили – с утра до вечера горбатились на фабрике, а по вечерам деловито разливали по стаканам мутную и вонючую как бензин жидкость. В квартире Марининой мамы было уныло и грязновато, и эта нечистота была не городского, а как будто деревенского, расхлябанного толка. Каждый предмет в доме хранил многочисленные следы чьих-то прикосновений. Постельное белье, которое дали им с Мариной, интимно и духмяно попахивало человеческим телом; на заношенных тапочках, предложенных ему, навсегда отпечатались темные отметины от ступней Марининых родичей. Все, абсолютно все в доме было замызганным и несвежим. После этой поездки он еще долго не мог отделаться от тошнотворного кисловатого привкуса, которым все пропахло в этой квартире.

К удивлению своему он заметил, что Марина совершенно не тяготилась перед ним своей малообразованной и пьющей семьей. С неподдельным интересом она ворковала о чем-то с мамашей и братьями, и казалась при этом вполне счастливой. По его разумению, знакомить мужа с такими родичами было не только неразумным, но и откровенно опасным, его же Марина все дни, проведенные в Пензе, вела себя как ни в чем не бывало и даже предложила ему задержатся здесь еще на пару дней, чего он, разумеется, не допустил.

Но даже знакомство с Марининой семейкой не вселило в него отчаяния по поводу собственной семейной жизни. Поездка в Пензу показалась ему даже пикантной – веселый аттракцион, да и только. Свою жену с этими алкашами он не отождествил, и его отношение к ней после их возвращения домой не изменилась. Он просто поклялся себе не сопровождать больше Марину во время ее визитов к родственникам. Второй такой опыт казался ему совершенно излишним. Вернувшись домой, он, по-прежнему отмечал, что находится в прекрасном расположении духа – его семейная жизнь не оставляла желать лучшего…




Глава 9


Доктора приступили к пересадкам кожи – каждая из них стала для него следующим кругом ада. Ему сделали их уже четыре, и, по прогнозам Якова Карловича, требовалось еще столько же. Чего стоили ему эти операции, знал только он один. Для того чтобы закрыть обожженное лицо, нужны были все новые живые ткани, которые доктора брали с его тела. Донорские участки, лишившиеся покровов, мучительно саднили и беспокоили его каждую секунду. Он не мог найти себе позы, в которой чувствовал бы себя комфортно, и постоянно вертелся на кровати, ища нового положения для ноющего тела. Больше всего досталось бедрам и ягодицам – задняя поверхность ног превратилась в одну сплошную рану. Начиная затягиваться, обнаженные участки чесались так, что он не спал по нескольку дней подряд. Часто, после очередной бессонной ночи, изнуренный болью, он срывался на Марине и маме, пришедших его навестить. Те молчали, кротко потупившись, и не смели сказать ему что-то в ответ. После этих вспышек гнева он всегда чувствовал себя гадко.

Едва заживали обнаженные места, как врачи назначали ему следующую операцию. И все повторялось – наркоз, следующая за ним дурнота и слабость, мучительное жжение и боль, сменявшаяся вскоре изнуряющим зудом в растревоженных скальпелем местах. Его собственный организм напоминал ему теперь живую мозаику, состоящую из множества лоскутов кожи, движущихся в хаотичном порядке. Как бы ни складывались эти фрагменты, – для какой-то части тела кожи все равно не хватало. Этот маленький блуждающий лоскуток измучил его. Он стискивал зубы всякий раз, когда ему хотелось закричать во время перевязки, но терпеть становилось все трудней. Теперь, после каждой новой экзекуции, он испытывал не облегчение, а удивление – неужели он снова выдержал это? Иногда он чувствовал себя обессилевшим настолько, что скажи ему, что сегодня он умрет, он только простонал бы в ответ – «скорей бы».

Во время одной из перевязок он добился, наконец, чтобы ему дали зеркало. Оглядев себя, он постарался ничем не выдать своих чувств, но увиденное превзошло самые мрачные его опасения. Он не думал, что все так плохо. Лицо не просто изменилось – оно перестало быть его лицом. Казалось, на него надели грубо сработанную отвратительную маску, – страшную пародию на него самого. Черты лица стали как будто смазанными, расплывчатыми. Вкупе с повсеместными корочками язв, одна из которых оттянула левое веко вниз, это делало его похожим на персонаж из фильма ужасов – зловещего инопланетного пришельца. Губы набухли и вывернулись наружу. Страшнее всего было то, что кое-где под треснувшими струпьями проступали алые пятна живой плоти.

– Ничего-ничего, – подбодрил его Яков Карлович. – Это очень неплохой результат для полутора месяцев лечения.

– А когда я буду выглядеть по-человечески? У меня же съемки.

– Ну, голубчик, это трудно сказать. Одними пересадками кожи здесь не поможешь. Потребуется реконструктивная операция.

– Когда ее можно будет сделать?

– Экий вы прыткий, Игорь Сергеевич, – нахмурился доктор. – Сейчас я вам этого сказать не могу. Динамика выздоровления у вас, конечно, хорошая, но пока рано обещать что-то конкретное.

– Но я могу рассчитывать, что после операции лицо будет выглядеть, как прежде?

– Вы не в клинике эстетической медицины. Вы – в интенсивной терапии и пока не можете рассчитывать ни на что, – отрезал Яков Карлович. – Радуйтесь, что остались живы. И что у вас нормально работают почки.

– Я радуюсь, – мрачно сказал он, глядя на горку бинтов, высившуюся возле него. Он был по-настоящему напуган.

– В ванну! – приказал Яков Карлович.

Две сестры подкатили его на каталке к процедурной ванной, вода в которой была пронизана мельчайшими пузырьками воздуха, и осторожно погрузили в нее. Раздевание перед докторшами стало для него еще одной изощренной пыткой. Каждый раз, оказываясь перед ними без одежды, он чувствовал себя, как моллюск, вынутый из панциря. Так же он не мог привыкнуть к тому, что ему не удается контролировать простейшие вещи, происходящие в недрах его тела. Слюна, норовившая то и дело сбежать ручейком на подбородок (после ожога губы потеряли чувствительность и эластичность) доставляла ему немало страданий деликатного толка.

– Поймите, – Яков Карлович проследовал к ванной и встал у его изголовья, – я не пластический хирург. Вы требуете от меня прогнозов, которых я не могу вам дать. Ведь вы же, голубчик, форменным угольком к нам поступили! Папуасом. Буквально черного цвета. Хрящ у вас носовой – и тот был поврежден! А теперь я должен вам подробно описать, как вы будете выглядеть после пластической операции, – хотя еще недавно вы были на волосок от смерти. Все покажет лечение. Запаситесь терпением.

– Я постараюсь.

– Ну, вот и хорошо, – Яков Карлович улыбнулся ему, как маленькому, и скомандовал сестрам: – На перевязочный!

Возле него закопошились докторши – наступил черед очередного бинтования. Цепкие руки зашарили по телу, стали прикасаться к лицу, и боль на какое-то время отрезала его от окружающего мира. После приема ванны, забравшей его последние силы, он, под воздействием укола пармидола, впал в полудрему, в то время как боль дежурила рядом, стараясь не упустить момент, когда можно будет наброситься на него. Впереди маячила очередная бессонная ночь…

Желание вернуться к работе стало его наваждением в эти дни. Он мечтал об этом истово, безостановочно. У него была цель, и, стараясь ее приблизить, он с торопливой готовностью выполнял все предписания врачей – ел лекарства, сносил перевязки и лечебные ванны. Он даже принялся молиться, хотя прежде был чужд религии. Молитву он придумал себе сам, она была короткая, как укол боли. «Господи, – твердил он горячо, – надоумь меня – за что ты посылаешь мне мои испытания, дай мне сил с достоинством вынести их, верни мне радость и смысл моей жизни. Аминь».

Лежа по ночам без сна, он, мысленно репетировал своего солдата из «Боя у Ярышмарды». Здесь, в ожоговом отделении больницы, он играл страстно, как никогда в жизни. Он стремился стать совершенным солдатом, познать все оттенки чувств, что довелось испытать его герою. В его мечтах все было готово для съемок – и декорации, и свет. Он чувствовал ноздрями совсем иной, чем в больнице, – чистый и хрустальный горный воздух, память о котором хранил со времен своей поездки на Кавказ в детстве. Он думал о своей возлюбленной, ждущей его дома, тысячекратно умирал от вражеской пули, произнося ее имя. Чтобы не сойти с ума, он снова и снова повторял свои монологи, и доводил себя до бешенства, если те не устраивали его.

Оживить иллюзию, придать ей подлинность и объем ему помогал пармидол. После его приема звуки, запахи и цвета казались ему обновленными, посвежевшими. Боль притуплялась, отходила до поры на задний план. Убаюканный обезболивающим, он снова и снова возвращался к съемкам, пестовал в себе своего будущего солдата. Под конец своих мнимых репетиций, он, запутавшись во времени и испытывая абсолютную ко всему апатию, обычно засыпал недолгим сном, в котором продолжали мелькать обрывки сыгранной им роли. Все, что не касалось его возвращения на сцену, мало интересовало его. Из созданного им самим эфемерного мира он взирал на настоящий мир отчужденно, подобно роженице, по праву своей миссии не замечающей ничего вокруг нее. Одна только новость, пришедшая оттуда, заставила его горевать искренне и горячо: ему сказали, что умер Иннокентий Семенович Витте…



Все пять лет учебы в Театральной академии на Моховой он всерьез подозревал, что мастер их курса – старенький, сухой как лавровый лист Иннокентий Семенович с пышной фамилией Витте – ставит своей единственной в жизни задачей отравить жизнь своим студентам. «Дефективные с художественным уклоном – вот вы кто!» – частенько оглашал он своим скрипучим дискантом зал, где проходили занятия. Иногда Витте, склонный к витиеватым формулировкам, для разнообразия прибегал в отношении игры своих питомцев к словосочетаниям «потуги мертвого» и «сумасшедшие на свободе» – по части умения награждать обидными эпитетами их мастеру курса в академии не было равных. Ему же почему-то от Витте доставалось в особенности – решив пойти в разрез с мнением своих коллег, суливших молодому Лефортову успешное актерское будущее, Иннокентий Семенович был безжалостен к своему ученику и язвил его почище остальных, намекая все чаще на его завышенные амбиции. «Захвалили вас, Лефортов – ох, захвалили, халтурите много. Выпендриваетесь, как будто после выпуска вам уже светит посыпанная цветами дорожка. Так вот вам до этой дорожки – как хромому до Луны, ясно? Солому будете есть после института – вот тогда и вспомните меня. Лучше деньте куда-нибудь вашу спесь и будьте добры работать в полную силу».

Прошло совсем немного времени после окончания академии, как он понял – старый Витте был прав. Да, в начале учебы его не оставляло какое-то необъяснимое предчувствие, что его карьера сложится сама собой, без особых усилий с его стороны, благодаря одному лишь его таланту, который не может остаться незамеченным. Воображение рисовало картину – он получает предложения о работе от ведущих драматических театров и одновременно его зовут сниматься в кино; он окружен поклонниками, и утопает в цветах и аплодисментах. Суровая же реальность была такова, что на протяжении двух первых лет в театре, не помогай ему мама, он питался бы одними кашами – денег, которые платили ему за его роли, хватало только на то, чтобы купить крупу. Пророчества его педагога попали точно в цель – казалось, в те моменты, когда старик отчитывал его, он видел его будущее. Витте был единственным, кто открыл ему глаза на то, как тяжело быть актером.

После окончания академии он никогда больше не видел Витте. От своего бывшего однокурсника Листьева, актера театра «Балтийский дом», он узнал два года назад, что его старый преподаватель вышел на пенсию и живет в глубокой нищете.

– Ты не поверишь, – позвонил ему однажды Листьев, – иду к друзьям в гости, а у них во дворе возле помойки стоит наш Витте с пакетом. Я – к нему. «Здравствуйте, – говорю, – Иннокентий Семеныч! Как поживаете?» Да еще громко так говорю, на всю улицу. А он как увидел меня, так аж в лице переменился и поспешил от меня куда-то. Ну, думаю, совсем из ума выжил, старый, своих уже не узнает. И тут бомж, который рядом в мусорном контейнере ковырялся, строго так мне говорит: «Чего человека смущаешь? Ну, приходит он сюда чем-нибудь поживиться, так не от хорошей жизни ведь». Я аж обомлел. «И часто он, – спрашиваю, – сюда приходит?». А бомж мне: «Часто – не часто, а коли у тебя пенсия такая, что на еду не хватает, то и в помойку полезешь. А почему так бывает? А потому что государство у нас такое, что в говне приходится копаться».

– Да неужели наш Витте – и в помойке? – ужаснулся он тогда. Витте, всегда чистенького и опрятного, напоминавшего учителя дореволюционной гимназии, невозможно было представить копающимся в мусорном бачке.

– Он, собственной персоной. И знаешь, что меня больше всего потрясло? То, что он рыться в помойке пришел при полном параде – костюм на нем, тройка, в которой он, помнишь, всегда ходил в академии. И ботинки, не поверишь, – начищены до блеска. Прямо лорд какой-то у мусорки. Увидел я его, и стало мне так стыдно, что даже отвращение к себе появилось. Я жив здоров, получил гонорар в «Балтийском доме», иду в гости с двумя бутылками водки, а Витте от голода помирает.

– Ему что же – никто не помогает?

– Да некому ему помогать – сын погиб еще в детстве. Жена постоянно болеет. Я вот что подумал. Нужно бы, наверное, позвонить нашим, чтобы скинулись, кто сколько может, и как-то тактично ему эти деньги передать.

Воодушевленные идеей помочь старому преподавателю, они с Листьевым, действительно, принялись тогда обзванивать своих однокурсников, но их порыв вскоре растворился в рутине ежедневных хлопот, как влага в песке. Деньги они так и не собрали – мысль о том, чтобы помочь своему наставнику так и осталась лишь идеей-фейерверком, вспыхнувшей в мозгу на какой-то миг, и немедленно погасшей. Несколько раз он, коря себя за недостаток энтузиазма, возобновлял свои попытки собрать помощь для Иннокентия Семеновича, но постоянно что-то мешало ему осуществить этот план. Витте не дождался от своего ученика благодарности.

Было еще одно обстоятельство, о котором Витте уже не доведется узнать. Однажды Иннокентий Семенович спросил его – что заставило его поступить в театральную академию. Он тогда ответил педагогу, что чувствует в себе призвание – быть актером. Он сказал тогда неправду – до встречи с Витте он не чувствовал в себе никакого призвания. На выбор профессии его толкнула женщина.




Глава 10


Подавать документы в театральную академию на Моховой он решил потому, что туда хотела поступить Любочка Куличко, с которой у него в последнем классе школы был роман. В тот момент это было для него самым простым и естественным решением, приняв которое, он просто отдался на волю течения, несущего его по жизни. Впоследствии он пришел к выводу, что актерская игра и чувства к женщине для него неразделимы, они были как сообщающиеся сосуды, по которым кочует, переливаясь из одного в другой, его жизненная сила. Уже само начало его актерского пути стало тому наглядным примером. Так получилось, что специальность актера он получил, пытаясь приобрести первый сексуальный опыт.

Его одноклассница Любовь Куличко казалась ему красивейшей из женщин. Любочка, в фигуре которой к десятому классу не осталось ни намека на подростковую худобу, была волнующе-пышнотелой, и гордо носила по коридорам школы свою копну кудрявых волос, собранных на затылке в тяжелый пучок. Она принадлежала к тому типу женщин, которые вызывают определенный интерес у мужчин уже к своим тринадцати годам, благодаря тому, что созрели прежде срока. Она раньше своих одноклассниц обзавелась атрибутами взрослой женственности и будоражила сознание мальчишек всей школы рано развившейся грудью, ароматами духов и малиновой помадой. Пожилая алгебраичка Ксения Капитоновна, став однажды в школьном коридоре свидетелем того, как Любочку буквально рвут на части мальчишки, каждый из которых стремится ухватить девочку за бюст, сказала мрачно:

– Ишь, устроила здесь собачью свадьбу.

Эта фраза как нельзя лучше характеризовала атмосферу, сложившуюся вокруг Любочки. Но, подтверждая правоту слов Ксении Капитоновны, нужно было отдать должное и Любочкину целомудрию – при столь высокой популярности у сильного пола она сумела сохранить довольно детское восприятие мужчин и решительно пресекала любые попытки ухаживаний. Она делала вид, что не замечает непристойных фразочек в свой адрес, а для того, чтобы разобраться с поклонниками, пытающимися ущипнуть ее, пускала в ход учебники и портфель, которыми ловко лупила наглецов по голове, как какая-нибудь второклашка. Любочка, обладательница самого большого в школе бюста, была серьезной девочкой и училась на «отлично». И Ксения Капитоновна, несмотря на свое недовольство Любочкиной популярностью, ставила ей пятерки уверенной рукой.

В действительности, Любочка не отличалась такой уж особенной красотой – подобный ей тип рано развившейся девочки, которая бесит всех без исключения учительниц и притягивает всех без исключения мальчиков, есть в каждой школе. Но в то время он воспринимал свое влечение к Любочке всерьез, искренне считая ее лучше и красивее других женщин. Любочка стала первым объектом его эротических фантазий. Уставившись во время уроков на проступавшие под ее школьной формой бретельки бюстгальтера, он рисовал в своем воображении умопомрачительные картины одна смелее другой – вот он трогает Любочку за сочную грудь, при этом она не сбрасывает брезгливо его руку, а позволяет ему исследовать мягкие выпуклости своего бюста. Тогда он идет в своих притязаниях дальше, задирает на ней подол платья и поглаживает ее по внутренней стороне бедра где-то в районе трусов. Представляя, что могло бы быть у них с Любочкой дальше, он иногда ощущал эрекцию прямо на уроке. Видения, посещавшие его во время физики и химии, были настолько волнующи, что порой он забывал, где находится, и голос педагога казался ему в эти минуты не громче комариного жужжания. Если учитель обращался к нему, ему требовалось какое-то время, чтобы прийти в себя и понять, чего от него хотят.

Увы, мысли о том, как он будет дерзко прикасаться к самым разным частям Любочкиного тела, не имели под собой ровным счетом никаких оснований. Любочка принадлежала ему лишь в его мечтах, а наяву он был робок с ней настолько, что боялся посмотреть ей в лицо и довольствовался лишь видом ее спины во время уроков, внимательно изучая завитки волос, выбившиеся из ее прически и воображая, какого цвета может быть ее белье под платьем. Лишь в конце девятого класса судьба подарила настоящее эротическое переживание, связанное с Любочкой, позволив ему ненароком увидеть Любочкину грудь. Повод для волнений был довольно жалок, но его, не познавшего еще физического контакта с женщинами, этот случай отнес тогда на самые вершины сексуальных фантазий. Накануне урока физкультуры, когда он и остальные мальчики облачались в спортивную форму перед занятиями, в школе неожиданно сработала пожарная сигнализация, по-видимому, запущенная одним из учащихся-шутников. Мальчишки решили, однако, использовать это форсмажорное обстоятельство в своих целях и с громкими криками: «Пожар! Пожар! Эвакуация!» – всей толпой ввалились в женскую раздевалку, чтобы застигнуть своих одноклассниц в момент переодевания. Поддавшись массовой эйфории, он вместе со всеми ворвался к девчонкам, успев застать врасплох среди прочих девочек и Любочку, снимавшую в этот момент платье через голову. Бюстгальтера на ней не было, так что в течение пары секунд он имел возможность созерцать Любочкины круглые бледно-розовые соски и крошечные завитушечки волос у нее под мышками. В ту минуту он постарался как можно полнее впитать в себя все эти подробности ее анатомии, чтобы потом в одиночестве сладострастно перебрать их в памяти, обстоятельно смакуя каждую увиденную им деталь.

Этим случаем история его эротического общения с Любочкой исчерпывалась полностью. Помимо робости, которую он испытывал перед ней, был еще один фактор, делающий их общение невозможным. Любочка и он принадлежали к совершенно разным, если можно так выразиться, слоям общества. Любочку отец привозил в школу на служебной машине. Его же семья перебивалась с хлеба на квас, постоянно одалживая то здесь то там.

Елена Станиславовна обожала свою работу – она была редактором новостей культуры в мастодонтских, старых как мир «Санкт-петербургских Ведомостях», и, хотя платили там мало, отдавала своей службе каждую свободную минуту. Елену Станиславовну, увлеченную только своими редакционными делами, скромный заработок не смущал. Она поучала сына: «Заниматься нужно только тем, что по-настоящему любишь и умеешь, пусть даже это не приносит больших денег. В противном случае ты рискуешь пополнить армию неудачников». При этом она многозначительно смотрела на папу. Тот, будучи фрезеровщиком пятого разряда на Кировском заводе и подпав под сокращение, с энтузиазмом занялся хозяйством и новую работу искал неохотно. Он частенько повторял: «Богат не тот, кто много имеет, а тот, кому хватает того, что у него есть». Денег в семейный бюджет он не приносил вовсе.

Бедность своих родителей Игорь считал чем-то вроде чумы, ниспосланной ему судьбой в качестве испытания. Во всем классе только у него не было импортного рюкзака. Услышав очередную шуточку в адрес своего потрепанного портфеля (а случалось это ежедневно), он каждый раз чувствовал прилив ненависти к родителям, которые отказывались покупать ему рюкзак, тем самым делая его несчастным. Фирменный рюкзак в то время был для него фетишем – атрибутом хорошей жизни, и занимал в его мечтах второе после Любочки место. Но на все его мольбы купить обновку, мама устремляла на него специальный, как бы непонимающий взгляд голубых с бежевыми крапинками глаз и интересовалась: «Ведь, кажется, твой портфель выглядит еще вполне прилично?». Он принимался убеждать маму, что ходить в школу с таким портфелем, как у него, – это позор, но она в ответ лишь трепала его шутливо по волосам, приговаривая, что рюкзак – это не тот фактор, на основании которого следует выносить суждение о его обладателе. По его же мнению, именно рюкзак, как ни один другой предмет, олицетворял статус человека.

Мама подчеркнуто равнодушно относилась к истерикам сына, если в их основе лежала финансовая составляющая, и споры между ними всегда заканчивались в ее пользу. Взбешенный ее тихой улыбкой и ясным взглядом, он убегал в свою комнату, где бросался на кровать и, яростно колотя кулаком по покрывалу, думал про себя, что однажды он, наконец, покинет этот дом (при этом в своих мечтах он каждый раз видел себя стремительно разбогатевшим стразу же после ухода от родителей).

У отца же просить денег было и вовсе бесполезно. Он вообще на любой вопрос, нервно почесывая шею, и, глядя куда-то вбок, отвечал: «спроси лучше у мамы». Папа привык находиться в маминой тени и не предпринимал никаких попыток для того, чтобы выйти оттуда. Сергей Петрович был застенчив, от природы немногословен и, разговаривая с кем-нибудь, никогда не знал, куда ему девать свои большие руки, и потому постоянно что-то ими мял, теребил. Ковыряясь на кухне он казался вполне счастливым. Отцовская жалкость раздражала Игоря не меньше, чем мамино равнодушие небожителя, увлеченного в жизни лишь своей высокой целью. Он страдал, глядя на то, как папа жарит кабачки, нацепив на себя женский фартук, и остро завидовал своим одноклассникам, у которых отцы были главой семьи, а матери – домохозяйками.

Благодаря своим родителям, он и Любочка жили совершенно разной жизнью. Любочка первая в школе стала обладательницей пейджера и носила шмотки из фирменных магазинов, он же ходил всегда в одних и тех же свитере и брюках родом с Троицкого рынка. Если среди мальчишек, сквозь пальцы смотревших на уровень достатка своих однокашников, и оценивающих товарища исключительно по тому – был ли он компанейским человеком или нет, его одежда не вызывала особых нареканий, то о том, чтобы, будучи так одетым, подступиться к девочкам, не могло быть и речи. Стирая по вечерам посудной губкой очередное похабное словцо, написанное на его многострадальном портфеле кем-то из одноклассников, подкрашивая черным фломастером трещины в донельзя заношенных ботинках, он ненавидел маму, папу, этот портфель, их бедную кухоньку, где клеенка и посуда потеряли рисунок от постоянного мытья – все, что наполняло его будни в родительском доме.

Но, несмотря на вопиющую разницу в их с Любочкой экипировке, в один из дней их отношения стремительно пошли на лад. Толчком для сближения послужило высокое искусство.

У Любочки, девочки правильной и основательной во всем, была в жизни цель – она мечтала стать актрисой. Для того чтобы приблизить себя к своей мечте, Любочка записалась в школьный драматический кружок, где вскоре стала примой благодаря блестящему исполнению трагических ролей. На рукописных аляповатых школьных афишах она значилась то как Офелия, то как леди Макбет, то как Мария-Антуанетта. Мальчишки в театральную студию записываться не желали, считая актерскую стезю уделом слабаков, поэтому большинство ролей в спектаклях кружка исполняли девочки. Все эти Донкихоты и Гамлеты с изрядно набрякшими грудями и писклявыми голосами были ужасны.

У театрального кружка сложилась репутация клуба для девчонок, которым нечем заняться, но поскольку в те дни любовь к Любочке пересиливала у него чувство неловкости перед одноклассниками, он записался туда, чем навлек на себя дополнительную порцию насмешек. Зато здесь он мог проводить с Любочкой по нескольку дополнительных часов в неделю, иногда имея возможность прикоснуться к ней, если это подразумевалось ролью.

– Это очень хорошо, что вы выбрали наши занятия, – сказала ему руководительница кружка. – У нас в группе непропорционально представлены юноши и девушки.

Правильнее было бы сказать, что представители сильного пола вообще не были представлены в этой группе – из мужчин, кроме него в кружке состоял лишь его одноклассник Голубкин – подросток с серой кожей и неправдоподобно толстыми линзами очков. Голубкин был вдобавок заикой и настолько некрасивым, что представлялось сложным подобрать ему хоть какую-нибудь роль. В труппе его держали, судя по всему, из жалости. Поэтому неудивительно, что появление Игоря Лефортова из десятого «А» в кружке восприняли с восторгом. От радости, что ей удалось заполучить в свой коллектив мужчину, руководительница сразу же дала ему роль Лира и пообещала, что в следующей пьесе он будет играть Отелло (кружок явно тяготел к Шекспиру).

Потом они ставили отрывок из «Бесприданницы». Во время репетиций, в моменты, когда по сценарию он (Паратов) должен был взять за руку Любочку (Ларису Дмитриевну), он холодел и чувствовал немоту в своей руке, сжимавшей ее ладошку. К тому же он начинал потеть каждый раз, когда они доходили до этого места, и как ни старался вытирать ладони незаметно о брюки, к моменту, когда рукам Паратова и Огудаловой предстояло соединиться, ладонь Паратова всегда была предательски влажной.

Репетиции были исполнены для него неги и каждый раз новых эротических откровений. Он, исподтишка наблюдавший за Любочкой, подмечал все новые черточки и подробности ее тела – коленка у нее напоминала барельеф, изображавший обиженное личико младенца; на виске, где всегда покоилась выбившаяся из пучка прядка, пульсировала тонкая голубая жилка, а под мышками у нее к концу особенно тяжелых репетиций расплывались темные полукружья.

Счастливая звезда, зажегшаяся над ним с того самого момента, как он вступил в труппу, неустанно следила за тем, чтобы во всех спектаклях они с Любочкой были парой. Если он играл Отелло, она была Дездемоной, а в «Леди Макбет Мценского уезда» они сыграли Екатерину и Сергея. Он думал, что Любочка, признанная в школе звезда сцены, будет смеяться над его актерскими потугами, но она относилась к его усилиям абсолютно серьезно и в случае, если у него что-то не получалось, всегда старалась ему помочь, подыграть.

– Давай попробуем еще раз, – спокойно говорила она, если, по ее мнению, сцена выходила недостаточно хороша – и снова и снова протягивала ему свою руку. Пусть не как Любочка, а как Дездемона, но и этого было для него достаточно.

– Ну вот, – констатировала она, наконец, – кажется, у нас получилось.

И он млел под ясным взглядом ее выпуклых ярко-голубых глаз.

Во время занятий кружка Любочка не была ни чванливой ни заносчивой и всегда приходила к нему на помощь, если он был не в ударе. Стеснительность на сцене была ей чужда, и если Любочке требовалось по роли прижаться к партнеру, обнять его, она делала это с чувством и искренне. Казалось, на сцене она была влюблена в него не меньше, чем он в нее в жизни – так нежны и настойчивы были ее руки, обнимавшие его; так ярко и призывно горели ее глаза во время ее любовных монологов. Она могла репетировать подолгу и никогда не останавливалась, пока результат ее полностью не устраивал. Она явно серьезно относилась к своей мечте попасть на театральную сцену. Он старался соответствовать уровню ее сценического мастерства и читал свои роли с неподдельным пылом. Преподавательница кружка Лидия Петровна, наблюдая за ними через стекла очков в модной квадратной оправе, приговаривала:





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66909570) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.