Книга - Свет во мраке

Свет во мраке
Ален Грин


RED. Fiction
Серия рассказов, которые учат думать, сочувствовать, улыбаться. Маленькие истории о жизни простых людей, об умении не унывать, несмотря на трудности, о способности видеть свет там, где его, казалось бы, нет.

– О чём пишут писатели? – спросил внук деда.

– О жизни! – поразмыслив, ответил тот.

– Получается, они пишут об одном и том же? – удивился мальчик.

– Да, – подтвердил дед. – Только суть и сюжеты разные.





Ален Грин

Свет во мраке



Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)

В коллаже на обложке использованы фотографии:

© LightFieldStudios, tomertu / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru


* * *


– О чем пишут писатели? – спросил внук деда.

– О жизни! – поразмыслив, ответил тот.

– Получается, они пишут об одном и том же? – удивился мальчик.

– Да, – подтвердил дед. – Только суть и сюжеты разные.







Старость


– Ах, зараза, хороша! – Клара Аркадьевна постучала ногтями по поверхности стола и улыбнулась отражению в зеркале. Она откинулась на спинку стула, вздернула нос и еще раз окинула себя оценивающим взглядом.

«Стара? Бесспорно! – думала она, проводя подушечками пальцев по провисшей линии подбородка. – Но чертовски хороша! Бытует мнение, что женская старость, по сравнению с мужской, некрасива. Интересно, – Клара Аркадьевна ядовито улыбнулась, – посмел бы кто-нибудь сказать нечто подобное мне?» – Глаза женщины хитро блеснули.

В свои семьдесят четыре года Клара Аркадьевна выглядела великолепно. Ее большой красивый лоб подчеркивала забранная назад седина. Избороздившие лицо морщины, которые трудно было скрыть даже за обильным гримом, говорили о развитых умственных способностях хозяйки. Тонкие выцветшие брови имели красивую форму и были грамотно подкрашены. Умные темно-зеленые глаза смотрели на мир с ироничным вызовом, кончик прямого носа слегка провисал, а растянутые в улыбке губы превратились в тонкие полоски. Когда Клара Аркадьевна смеялась, морщинки вокруг ее глаз превращались в улыбки. Шея актрисы была прикрыта платком, который она порывистым движением сорвала и откинула в сторону; платок послушно лег на подлокотник рядом стоящего кресла. Клара Аркадьевна открыла ящик стола, достала ватные диски и принялась снимать грим.

«Слава Богу, в спектакле задействовано всего три человека, и в гримерной сегодня я одна!» – В последнее время Клара Аркадьевна заметила, что молоденькие девочки-актрисы смотрят на нее с долей сочувствия. Выражение их глаз гласило: «Вы потрясающая актриса, но… ваше время ушло». Вспомнив их поджатые губки и хитрые взгляды, она с силой ударила кулаком по столу: «Мелкие паршивки! Ничего из себя толком не представляют, а гонору…» Женщина откинула в сторону использованные диски, взяла новые, стерла нарисованные глаза, брови, губы и оценила обесцвеченные черты лица.

– Да-а-а-а-а, – печально протянула она, – старость подкралась незаметно. Старость… – она тихо, но внятно повторила засевшее в голове слово, словно пыталась проникнуть в самую глубь его значения. Ее низкий прокуренный голос утонул в пространстве полутемной гримерной.

«Отчего люди с ней так жестоки? – рассуждала актриса про себя. – Ведь она приходит ко всякому. Старость – это красота прожитых лет, это опыт, это мудрость, это сила закаленного духа. Старость достойна уважения и почета, а не порицания и осуждения». Клара Аркадьевна не понимала молодых пигалиц, которые так беспечно и нагло принимали дары жизни, не испытывая при этом ни уважения, ни благодарности. Сама она с детства относилась к старости с пиететом. Возможно, потому, что так было принято в их семье, возможно, потому, что ее к этому приучили. В любом случае, ей не нравилась тенденция современного мира пренебрегать людьми и их мнением.

– Старость, – одними губами прошептала Клара Аркадьевна и усмехнулась. – С детства я мечтала красиво состариться. Вы не ослышались, господа. – Она подмигнула отражению. – Я мечтала красиво состариться. Девчонки обычно мечтают стать принцессами, балеринами, ну или просто красавицами, а я мечтала красиво состариться. Что ж, – Клара Аркадьевна постучала указательным пальцем, на котором красовался необычный перстень, по столу, – теперь я могу с уверенностью сказать, что моя мечта осуществилась. Но, – она поправила съехавшее набок кольцо, – что гложет мое сердце? Почему насмешливые взгляды этих бестолковых пигалиц задевают за живое? Может, заполучив мечту, я завидую их молодости? Завидую тому, что их жизнь только началась? Нет. – Клара Аркадьевна опять откинулась на спинку стула. – Нет, я им не завидую. Мой жизненный опыт позволяет видеть жизнь столь многогранно, что я наслаждаюсь каждым Божьим днем. Я испиваю дни, как измученный жаждой человек испивает кувшин колодезной воды. Эта ненасытность появляется под конец, когда понимаешь, что осталось не так много, что, возможно, завтра ты сделаешь последний вздох. Нет, я им не завидую. – Вспомнив притворное раболепство одной из студенток, Клара Аркадьевна пренебрежительно передернула плечами. – Пустоте завидовать нельзя. – Актриса неторопливо провела пальцем по выцветшей брови, потом по скуле. – Мое сердце гложет обида за старость. Весь труд жизни, весь опыт брошен к ногам молодости, а она снисходительно смотрит, не понимая, какие сокровища мироздания положены к ее ногам. Современная юность не дорожит им, так как не трудилась в поте лица, чтобы заслужить его!.. Нынешние дети, слава Богу, не все, – женщина вспомнила замкнутого студента с третьего курса, трудолюбивого и дотошного малого с первого и озорную девчонку с пятого, – взращиваются, окруженные гиперопекой. Мамочки, а иногда и папочки, с пеленок все за них делают. – Перед глазами женщины встала картинка недавнего похода в гости, где девочку пяти лет родители чуть не с ложки кормили. – Они их кормят и поят, одевают и раздевают, убирают и моют за ними. Родители доходят до того, что выясняют отношения с их друзьями, учителями, избранниками… – Клара Аркадьевна выдавила из тюбика крем и обильно смазала им кожу, потом похлопала ладонями по линии подбородка. – К старости взрослые устают опекать свое чадо: им не хватает ни моральных, ни физических сил. Скрепя сердце они отпускают «малыша» на вольные хлеба и говорят ему: «Лети, ты вырос!» Но не приспособленное к труду и жизни рослое дитятко истерит и капризничает. Оно привыкло получать все даром. К чему труд, к чему усилия?.. Придет мама, придет папа… А к маме с папой тем временем незаметно подкралась старость. Им бы самим помощь не помешала. Но кто, спрашивается, помогать должен? Тот, кто к этому не приучен?.. – Актриса зло улыбнулась. – Увы, родители, вы забыли вековую народную мудрость, которая гласит: «Что посеешь, то и пожнешь». Так-то! – Клара Аркадьевна с шумом бросила тюбик на полку. – Раньше детей с малолетства приучали к труду, к уважению, к ремеслу. Они чтили семью, веру, стариков, труд. Попробуй брось фантик на вымытый матерью пол. В лучшем случае тебя заставят переделать всю работу, в худшем – грязной тряпкой перепадет. – Женщина провела пальцем по самой глубокой морщине на лбу. В эту минуту она вспомнила свое детство. – С ранних лет мама называла меня ласково Кларочкой, а папа звал высокопарно Клари?. То ли торжественный тон, то ли громко звучавшее имя, не знаю, что повлияло на становление моей личности, но постепенно в характере появились достоинство и упрямство. Всю жизнь я гордилась результатами своих трудов и всю жизнь упрямо шла к цели. Возможно, именно эти качества гложут мою душу и не дают покоя, когда слышу: «Ой, да что вы хотите, ей скоро в могилу!» – Клара Аркадьевна опустила подбородок на сплетенные пальцы. – Сегодня я устала больше обычного. Сегодня мне хочется побыть одной, сегодня мне хочется побыть собой. – Женщина скосила взгляд на свою старую фотографию, которая стояла в левом углу на гримерном столике. – За свою короткую жизнь я прожила столько чужих жизней, что голова идет кругом. Я любила, ненавидела, заискивала, презирала, негодовала и умирала столько раз, что, боюсь, к моменту истинного конца примусь играть роль!.. Хотя, с другой стороны, все мы играем роли и не стесняемся этого. С мамами и папами – мы любящие дети, с мужьями и женами – заботливые супруги, с друзьями – веселые балагуры. Мы постоянно меняемся, мы постоянно учимся. Кто-то сказал: «Надеваем маски». Это как вам угодно. Я бы выразилась иначе: чтобы выжить, мы подстраиваемся под окружение – естественный защитный механизм человека. Ведь не станешь же ты орать на преступника, угрожающего тебе пистолетом? Но зато позже ты с удовольствием покричишь на стадионе во время футбольного матча. И, заметь, никто тебя за это не осудит. Мы – великие приспособленцы, мы – хамелеоны. И врем мы, потому что это помогает нам адаптироваться в социуме. Ложь – инструмент подстройки к миру. Кто говорит, что ни разу в жизни не солгал, тот самый настоящий лжец. Другое дело, в какое русло направлена ложь, другое дело, как ты приспосабливаешься. Мой учитель истории говорил: «Если твоя свобода не мешает свободе другого человека, действуй!» Вот в чем секрет мирного сосуществования. Он в уважении, в гармонии. Об этом кричит вся история человечества, об этом сложены песни, об этом толкуют писатели и поэты, философы и баснописцы. Изо дня в день люди несут в своих трудах мудрость веков, которая, с одной стороны, лежит на поверхности, а с другой – сокрыта глубоко в наших душах. Все просто: «Бери, коль сможешь взять». Чем глубже человек копается в себе, тем явственней и очевидней становится истина, тем скорей выходит она на поверхность. – Клара Аркадьевна сквозь свет лампы с интересом вглядывалась в рубин на своем перстне. – Некоторые коллеги бесстрашно и нагло врут мне, говоря, что я, как прежде, молода. Лесть в чистом виде. Если уж задумал польстить, делай это умело. – Рука с кольцом тяжело опустилась на стол. – Да-а-а-а-а, передо мной заискивают, мне делают комплименты, к моей старости испытывают уважение, потому что я всю жизнь трудилась как вол: «Клара Аркадьевна, вы знаменитость, труженица, вы добились всего сама». Но как бы относились ко мне эти люди, будь я обычной старухой? Интересно, кто-нибудь из коллег придержал бы мне дверь в фойе?.. Эх, тряхнуть бы стариной и бросить вызов самой себе! – Женщина слегка подвела брови, причесала волосы, собрала их на затылке, надела шляпку, потом встала, накинула пальто и, предварительно выключив свет, быстро вышла из комнаты.



По улице, опираясь на трость, в сторону платформы шла сутулая старуха. Нечесаные седые волосы торчали из-под старого цветастого платка. Она все время сопела и с характерным звуком втягивала в себя подтекающие по краям губ слюни. Густые, седые, жесткие брови она недовольно хмурила и временами потирала большим и указательным пальцами. Серая неказистая юбка прикрывала ее ноги по щиколотку. Из-под юбки виднелись старые, протертые временем ботинки, которые шаркали в такт шагам. Поверх серой шерстяной кофты старуха накинула меховую безрукавку, которая не давала промерзнуть ее старым костям. Шла она быстро, прихрамывая на больную ногу. Свободная рука двигалась резко. Сжатая в кулак ладонь настораживала прохожих. Взгляд был хмурый и пронзительный. Она подошла к билетной кассе, порылась в кармане и извлекла из его недр проездной билет. Презрительно фыркнув, кинула его в металлическую емкость.

– Фабричная – Выхино и обратно, – грубо бросила Людмила Борисовна кассиру.

Через минуту пассажирка сжимала в руках билет. Резким движением она оправила платок и пошла к переходу. Перед лестницей, ведущей на нужную платформу, она остановилась. Нога у старухи с утра болела нещадно: старая рана давала о себе знать. Женщина поставила конечность на ступеньку, растерла ее как следует и, опершись на перила, поднялась вверх. С трудом преодолев один пролет, она остановилась, отдышалась и осмотрелась по сторонам.

Ей навстречу по лестнице вприпрыжку бежала девушка. Старуха клюкой преградила ей путь. Та остановилась и недоуменно захлопала глазами.

– Слышь, дочка, – забасила старуха и для убедительности поманила рукой, – поди-ка сюда.

Боязливо озираясь по сторонам, словно на нее могли напасть, девушка приблизилась к старухе.

– Вижу, ты резвая. – Старуха бесцеремонно взяла ее под руку. – Помоги-ка мне подняться, – клюкой она указала наверх.

Девушка, согнувшись под тяжестью Людмилы Борисовны, безропотно повела ту по лестнице. Неожиданно Людмила Борисовна наступила ей на ногу. Юная помощница скорчилась от боли, вся сжалась, но промолчала. Старая женщина то и дело останавливалась, озиралась по сторонам и поправляла сползавший с головы платок. Из-за бесконечных передышек поднимались медленно. Временами Людмила Борисовна всей тяжестью наваливалась на живую опору. Та неуклюже прогибалась, но стойко сносила суровое испытание. Девушка то и дело поглядывала на часы, но замечаний не делала. Когда достигли верхней площадки, старуха отдернула руку и заворчала:

– Ну что ты еле тащишься! Я так на электричку опоздаю. Раз взялась помогать, делай это живей.

Обвиненная напрасно помощница на секунду застыла, потом взяла старуху под руку и продолжила прерванный путь.

– Вот нынче молодежь пошла никудышная. Все тонкие, как травинки. Опереться не на что. Того и гляди сломается, – ворчала старуха, спускаясь к турникетам.

Когда достигли цели, она протянула девушке билет.

– Вставь-ка его, – указала на тонкую прорезь в пропускном механизме. – Я пройду, и ты мне билет назад передашь.

– Давайте я покажу вам, как это делается, чтобы в следующий раз вы сами смогли по билету пройти. – Молодая спутница приготовилась к долгим объяснениям, но старуха отмахнулась от нее.

– Да знаю я, как эта бандура работает. – Она кивнула в сторону турникетов. – Я со своего роста щелей не вижу. Да и неудобно мне. – Старуха потрясла билетом. – Чтобы пройти, билет надо в правой руке держать, а она у меня занята – дополнительной опорой ноге служит. Если в левой руке – неудобно. Пока верчусь, нужный свет гаснет.

Девушка понимающе кивнула, подождала, пока Людмила Борисовна приготовится, и просунула билет в прорезь. Оказавшись на другой стороне, старуха протянула вперед руку. Молодая помощница вложила в нее билет, простилась и убежала.

Неожиданно старуха громко охнула и всплеснула руками.

– Господи, голова моя стоеросовая, сумка-то дома осталась!

Она ринулась обратно, но прозрачные пластиковые двери преградили путь. Вспомнив про билет, старуха долго пыталась попасть им в прорезь, но тот мялся, гнулся, а лезть в щель не хотел. Разгладив его и кое-как просунув в положенное отверстие, Людмила Борисовна неуклюже повернулась и от внезапной резкой боли в ноге протяжно и громко запричитала. Она двумя руками машинально схватилась за ногу; выпущенная ей трость с шумом грохнулась на кафельный пол. Билет так и остался торчать в прорези. Тем временем к платформе подошла электричка. Жаждущая воли толпа ринулась к турникетам. Умело огибая старуху и перешагивая трость, люди стремительно шли вперед. Заметив странную толкотню, из будки выбежала работница пропускной службы, со знанием дела растолкала людей, подняла трость и подошла к старухе.

– Что у вас? – спросила бесцеремонно.

– Да так, ногу свело, – непринужденно сказала Людмила Борисовна: во-первых, она не привыкла жаловаться, во-вторых, терпеть не могла, когда ее жалели.

– Тогда отойдите в сторону, не мешайте людям, – подбородком работница указала на небольшой закуток.

Щеки старухи вспыхнули: «Дожила, – чтобы не вскрикнуть от боли вторично, она прикусила губу. – Отец фронт прошел, мать за родину жизнь отдала, я у станка войну простояла, а теперь я – мешаю!» – Ее праведному гневу не было предела.

– Куда я, по-твоему, отойти должна? – Людмила Борисовна выхватила из рук женщины трость. – Ты видишь, я на ногах еле стою!

– Вот сюда отойдите, – ничуть не смутившись, сориентировала балагурку работница.

– Ты глухая, что ли? – Старуха гневно свела брови. – Я с места сдвинуться не в силах.

К спорщицам подошел пожилой мужчина.

– Может, я могу чем-то помочь, – осведомился он.

– Да, помогите мне ее с прохода подвинуть. – Работница станции подхватила старуху под руку.

Теперь вспыхнули щеки у мужчины: он не привык к тому, чтобы с женщиной как с грузом обращались.

– Она же не мебель, чтобы ее двигать, – ошарашенный наглостью и бесцеремонностью, произнес он.

– Тогда идите своей дорогой и не мешайте работать. – Женщина подтолкнула старуху в сторону стены.

К платформе подошла следующая электричка, и не успела схлынуть одна толпа, к ней присоединилась следующая.

– Батюшки! – всплеснула руками старуха. – Люди, вы что, из ума выжили? Вы же сомнете меня!

Видя суматоху у турникетов и не понимая, что происходит, дышащая толпа сжалась, боязливо покосилась в сторону громкого голоса и продолжила вытекать с платформы. Неожиданно от серой массы отпочковался кусочек. К спорщицам подошла женщина средних лет.

– Что-то случилось? – пропел мягкий голосок.

– Вы хоть не мешайте, – уже не рассчитывая на помощь, зло фыркнула работница пропускной службы.

– Люди, родненькие, помогите! – взмолилась старуха. – Сейчас она меня со свету сживет.

– Вы идите работайте, а мы поможем, – предложил пожилой мужчина сотруднице станции. Он с другой стороны аккуратно подхватил старуху под руку и кивнул рядом стоящей женщине. Та подменила отступившую работницу контрольно-пропускной службы.

Мужчина и женщина не спеша отвели старуху в сторонку.

– Может, вам врача вызвать? – поинтересовалась хозяйка мягкого голоска.

– Нет, – махнула рукой Людмила Борисовна, – что мне врач, ногу заменит? Нет, – повторила она, – не переживай, дочка, сейчас отойдет.

Пожилой мужчина и женщина не ушли, а решили дождаться, пока старуха сможет идти сама. Спустя семь минут та облегченно вздохнула и двинулась в сторону турникета, но внезапно остановилась.

– Билет-то мой! – Она в очередной раз всплеснула руками и потерянно осмотрелась по сторонам. – Как я теперь выйду отсюда?.. – Подходить к работнице станции ей не хотелось.

– Не переживайте, – успокоил ее мужчина, – у меня бесплатный проезд. Я вас пропущу по своей карточке.

– Ой, спасибо, выручил, – расчувствовалась старуха.

Час спустя Людмила Борисовна снова стояла напротив лестницы. Забытую прежде сумку она крепко сжимала в левой руке. «Хорошо, что проезд у меня бесплатный, – думала она, поглядывая на будку, в которой располагались турникеты, – а то никаких денег не напасешься». Завидев спешащего к платформе молодого человека, старуха ринулась к нему.

– Сынок, – прихрамывая на ногу, простонала она, – помоги мне на ту сторону перебраться, – указала направление.

– Некогда, бабуль, некогда. – Парень вихрем промчался мимо.

Поразмыслив над ситуацией, старуха предусмотрительно встала посреди лестницы. В этот момент с ней поравнялась плотно сбитая девица в рваной одежде и с зелеными волосами.

– Дочка, – бойко окликнула ее старуха, – помоги мне подняться.

– У меня маршрутка через три минуты, – резко оборвала ее молодка и, не оборачиваясь, пошла своей дорогой.

«Так здесь можно весь день простоять», – буркнула про себя старуха и клюкой преградила путь следующему прохожему. Тощий очкарик поднял глаза.

– Студент? – спросила старуха, указывая на портфель в руках юноши. Тот кивнул. Старуха продолжила. – Помоги-ка мне на платформу попасть, – она тростью указала направление.

– Пойдемте, – студент аккуратно взял Людмилу Борисовну под руку.

Когда они достигли верхней площадки и подошли к лестнице, ведущей вниз, молодой помощник свернул вправо, но старуха запротестовала:

– Туда не пойду. – Людмила Борисовна вспомнила работницу контрольно-пропускной службы. – Там людей нет, – заявила она, – одни турникеты… – Она посмотрела в другую сторону. – Может, там человек работает? – Старуха оправила сползший с головы платок.



Стоя на переходе возле светофора, щупленькая, низенькая, седая Нина Семеновна мяла руки. В шестьдесят восемь лет старушка плохо видела. К тому же с детства ее постиг недуг: Нина Семеновна не различала цвета. Красный горит, зеленый – ей все равно. По давней укоренившейся привычке она смотрела не на светофор, а на машины: если те тормозили, значит, можно идти. Машина затормозила – она и пошла. Только Нина Семеновна не знала, что машина затормозила не потому, что загорелся зеленый, а потому, что водителю нужно было проверить заднее колесо. Из-за остановившейся машины показалась другая. Резкий звук тормозов оглушил старушку, которая успела только голову на звук повернуть.

– Ты что, ослепла, дура старая! – опустив стекло, крикнул из машины деловой мужик в темных очках. – Если ни черта не видишь, дома сиди. – Он нажал педаль газа, и машина поехала дальше.

Нина Семеновна съежилась вдвое. От обиды она чуть не плакала. Что ж она, виновата, что жизнь ее обидела? Постояв некоторое время недвижно, она предприняла еще одну попытку перейти дорогу, но, ступив на белую полосу, отпрянула: в голове еще звучал резкий визг тормозов. Заметив метание пожилой женщины, к ней подошел водитель притормозившей у обочины машины.

– Бабуль, что случилось? – приветливо улыбнулся ей бритоголовый парень с большой наколкой в виде дракона на руке.

– Да вот, – Нина Семеновна указала на светофор, – не вижу я, когда идти надо.

– Так цвета же яркие, – удивился мужчина.

Нина Семеновна неопределенно пожала плечами: сколько можно одно и то же объяснять. Не видит она, какой свет горит, и все тут! Не желая жалко выглядеть, Нина Семеновна засеменила к подземному переходу. Да, она потратит лишних двадцать минут, десять туда и десять обратно, но никому ничего объяснять не будет.

– Постой, бабуль, – парень аккуратно схватил ее за руку, – зеленый же. Ну-ка, давай, топай на ту сторону.

От такого современного обращения старушка немного растерялась, но совету последовала.



Выйдя из автобуса, Ольга Леонидовна оступилась и выронила сумку. На асфальт дружной чередой выпрыгнули яблоки. Старушка охнуть не успела, как они раскатились в разные стороны. Вслед за яблоками из сумки вылетели пакет с молоком, упаковка гречки, сливочное масло и чай. Ольга Леонидовна растерялась. Она беспомощно хлопала глазами, так как не знала, что делать. Прохожие дружно принялись помогать ей. Бежавший в школу мальчишка собрал яблоки, идущая в магазин женщина подняла пакет с гречкой и чай, спешивший на работу мужчина – молоко и сливочное масло. Все. Продукты благополучно отправились назад в сумку. Закивав, как пустившаяся в пляс игрушка-неваляшка, и приложив руку к груди, Ольга Леонидовна сердечно поблагодарила прохожих и засеменила в банк: у внучки послезавтра день рождения, надо ей подарок купить.

Подойдя к банкомату, Ольга Леонидовна поставила на пол сумку, достала карточку, отправила ее в прорезь и стала ждать, когда на экране появится табличка «Введите код». Неожиданно карточка выехала обратно. Ольга Леонидовна повторила действия, но результат был прежним. Стоявший в очереди полный мужчина с круглыми очками на носу подошел к старушке.

– Этот банкомат не работает. – Он кивнул в сторону других аппаратов, туда, где виднелась длинная очередь. – Идите туда.

– Ась? – спросила Ольга Леонидовна, сообразив, что подошедший мужчина что-то сказал ей.

– Я говорю, этот банкомат не работает, – повторил мужчина, повысив голос. – Вам следует занять очередь. – Он махнул рукой в сторону толпы.

– Ась? – Чтобы разобрать, что ей сказали, Ольга Леонидовна вытянула шею.

Мужчина, сообразив, что ему попалась глуховатая старушка, от нетерпения стиснул зубы и на пределе голоса повторил:

– Аппарат не работает! Вам сюда! – Он указал на крайнюю в очереди женщину.

– А-а-а… – Ольга Леонидовна понимающе закивала, вытащила карту и послушно поплелась в конец очереди. Приблизившись к женщине, на которую указывал мужчина, она приготовилась спросить: «Кто последний?» – и уже произнесла…

– А?..

– Я крайняя, – предугадав ее вопрос, быстро ответила женщина.

Ольга Леонидовна понимающе закивала и встала в очередь. Но тут она увидела еще один свободный аппарат. Чтобы не попасть впросак, старушка, указав на машину рукой, хотела спросить: «Этот тоже не работает?» Набрав полную грудь воздуха, она начала…

– А?.. – но ее снова опередили.

– Только на вклад, – отчеканила женщина, рассматривая что-то в телефоне.

– Ась? – не расслышав ответа, приблизилась к ней Ольга Леонидовна.

– Только… на… вклад! – не отвлекаясь от телефона, громко и раздельно повторила женщина.

– Ась? – старушка подвинулась к собеседнице еще ближе и вытянула вперед шею.

Женщина наконец оторвалась от телефона, поджав губы, посмотрела на застывшую возле нее опрятно одетую худую бабулю и раздраженно повторила:

– Этот аппарат работает только на вклад!

– А-а-а-а, – понимающе закивала Ольга Леонидовна, хоть ничего не услышала. Она здраво рассудила, что, если люди стоят в очереди к другим машинам, значит, так надо, и последовала их примеру.

Когда, наконец, дошла очередь до Ольги Леонидовны, она быстро подошла к банкомату, вставила в него карту, ввела код и… застыла. Во-первых, меню экрана было ей непривычным, во-вторых, кнопки, на которые нужно нажимать, чтобы подтвердить операцию, исчезли. Старушка беспомощно осмотрелась по сторонам.

– Да на экран жмите, – посоветовал стоявший за ней в очереди высокий молодой человек с ирокезом на голове.

– Ась? – боязливо переспросила Ольга Леонидовна. Этот одетый во все кожаное «боевой петух» пугал ее.

Молодой человек подошел и ткнул пальцем в слово «Снять».

– А-а-а-а! – радостно воскликнула старушка и уже сама коснулась пальцем экрана в том месте, где светилась рамка «1000». Аппарат зашумел, из прорези показалась карта, а после в сторону ушла металлическая крышка.

Ольга Леонидовна убрала карту и воззрилась на зияющее перед ней отверстие. Старушка боязливо заглянула в него. Обнаружив там деньги, она просияла, взяла их и засеменила к выходу. Молодой человек с ирокезом посмотрел ей вслед, покачал головой и подумал: «Божий одуванчик».



– Да что… ты с ней… будешь… делать?! – Крепко сложенная и одетая по-спортивному Ирина Ивановна с трудом вталкивала в узкую дверь большую коробку. – Все… нормальные… двери… позакрывали! – толкая вперед груз, ругалась она.

Ирина Ивановна, бойкая крепкая старушка шестидесяти девяти лет, чтобы не жить на двенадцать тысяч в месяц, работала курьером. Обычно груз у нее был небольшой и нетяжелый, но сегодня ей выдали огромную коробку. Коробка тоже была не тяжелой, но объемной. Доставить ее попросили в гримерную театра. И вот, достигнув цели, Ирина Ивановна столкнулась с проблемой: коробка в узкий дверной проем не входила. Бойкая пенсионерка не растерялась, набрала номер клиента и объявила приятному женскому голосу, что посылка прибыла и ждет внизу.

– Отлично! – весело воскликнул голос. – Когда по боковой лестнице зайдете на второй этаж…

– Видите ли… – втиснулась в поток слов пенсионерка, но молодой голосок ее не слушал, он продолжал мило ворковать.

– …поверните направо и идите до конца коридора. Там увидите открытую настежь дверь. Вам туда, – приятный голос пропал, послышались гудки.

Ирина Ивановна сначала посмотрела на коробку, потом на дверь и выругалась. На некоторое время она задумалась, а потом потащила коробку к центральному входу: там двери были шире.

– Ей-ей-ей! Сюда нельзя! – Изображая протест, молодой охранник махал руками. Он подскочил к Ирине Ивановне и заградил собой проход.

– С черного входа с ней не протиснуться, – пояснила старушка, толкая вперед коробку.

– Сказано нельзя, значит, нельзя! – Охранник принялся выталкивать коробку на улицу.

– Давай так. – Ирина Ивановна выпрямилась и потерла больную поясницу. – Ты мне поможешь внести ее в вестибюль, а потом я мигом скроюсь из вида.

– Сколько раз повторять, – устало выдохнул собеседник. – Сюда с коробками нельзя.

– Да почему нельзя-то?! – возмутилась старуха.

– Это правило, – охранник был непреклонен.

– Чье? – поинтересовалась Ирина Ивановна.

– Начальства.

– Понятно, – со знанием дела хмыкнула женщина. – Того, кто в эту дверь в костюмчике входит. Ну вас всех! – Старуха устало махнула рукой. – Я вашу коробку впихну, но за результат не отвечаю. – Она умело подхватила ношу и потащила ее обратно к черному ходу.

Минут десять Ирина Ивановна протаскивала коробку в дверной проем. Несмотря на большой поток народа, желающих помочь не оказалось. Но пенсионерка была человеком старой закалки. Она не отступила. Распахнув настежь дверь, она с остервенением принялась пихать упаковку вперед. «Давай, давай, давай», – поторапливала она груз. Наконец, изрядно помяв углы, коробка протиснулась в помещение. Ирина Ивановна облегченно выдохнула и вытерла со лба пот. Она вошла в вестибюль и осмотрелась. Не рассчитывая на чью-либо помощь, Ирина Ивановна подхватила коробку и потащила ее к лестнице. Развернувшись задом наперед, пенсионерка обернулась на ступеньки и начала подъем. Чувствуя опасное положение, тело напряглось. Достигнув площадки второго этажа, Ирина Ивановна опустила коробку и устало выдохнула. Еще один рывок – и все…

– О, нет! – воскликнула молоденькая девица, пав ниц перед коробкой. – Вы ее повредили! – Она встревоженно провела руками по помятым картонным краям. – Если реквизит пострадал!.. Катюша, – она порывисто обернулась к застывшей у окна подруге, – помоги.

Девушки аккуратно, но при этом поспешно распаковывали посылку. Ирина Ивановна, с нескрываемым интересом наблюдая за ними, тяжело опустилась на рядом стоящий стул. Ноги пенсионерки до сих пор от напряжения слегка тряслись. Наконец, девушки с поставленной задачей справились. Картон в предсмертных хрипах распластался на полу. Придавив его с двух сторон коленками, девушки вытащили на свет божий долгожданный груз. Аккуратно прихваченный с двух сторон руками, из пакета показался необычный головной убор. Яркая желто-рыже-красная чалма была украшена камнями и большим пером, торчащим по центру. Ирина Ивановна изумленно вскинула брови.

«И ради этого павлиньего хвоста я чуть жизни не лишилась?!» – от немого возмущения она задохнулась. Ирина Ивановна смотрела на двух девиц, восторженно замерших с реквизитом в руках, и думала: «Надавать бы вам обеим по задницам!»

– Теперь образ жар-птицы готов! – возбужденно воскликнула та, которую звали Катюша.

– На голове Ангелины я эту красоту хорошо представляю, – подхватила подруга, – а вот на нашей старухе он будет смотреться смешно.

– Что поделаешь, если Клара Аркадьевна играет умудренную опытом птичку, – пожала плечами Катюша.

– Я отнесу его. – Клиентка подхватила головной убор и поспешила к двери. Возле стула, на котором по-прежнему сидела Ирина Ивановна, она остановилась. Их взгляды встретились. На минуту девушке показалось, что в глазах старухи промелькнул неприкрытый сарказм, но когда она, нахмурившись, присмотрелась к той, то заметила лишь печаль и усталость. – Вы свободны. – Девица вышла из комнаты и быстро пошла по коридору.

– Как думаете, – обратилась Ирина Ивановна к Катюше, – старые птички хотят летать?

– Что?.. – недоуменно переспросила та.

– Да так, – ответила старуха, – риторический вопрос.

– Какой? – не поняла девушка.

– Жизненный, милая, жизненный. – Ирина Ивановна не спеша поплелась прочь.



– Ах вы, паразиты! Ах вы, вороги треклятые! Да чтоб гореть вам на том свете синим пламенем! – Серафима Андреевна быстро шла по улице, интенсивно размахивая руками. – Что за дрянь вы мне подсунули! Два помидора из трех – побиты, от курей вонь идет жуткая. – Старуха зажала нос, собрала слюну и смачно плюнула, будто вонь от испорченной птицы хранилась у нее во рту. – Ну что ты на меня уставилась? – зло спросила она у повстречавшейся на пути девушки. – Всем все надо знать, будто своих забот мало. – Серафима Андреевна промчалась мимо опешившего прохожего. – Задам я сейчас этой крашеной! – Старуха влетела в магазин, подскочила к кассирше, вытащила из сумки, висевшей на плече, испорченные продукты и сунула их женщине под нос. – Что это? – Она нервно трясла упаковкой с куриными окороками. – Что это, я тебя спрашиваю? По-твоему, у меня не желудок, а помойка?

– Женщина, что вы кричите? – в ответ возмутилась кассир. – Скажите спокойно, в чем дело.

– Спокойно?! – фыркнула старуха. – Как можно с тобой спокойно разговаривать?

– Вызови старшего, – обратилась кассир к соседке. Та быстро вышла. – Если вы не растолкуете, в чем дело, я не смогу вам помочь, – объяснила работница магазина ситуацию.

– Вы зачем эту мерзость продаете? – Серафима Андреевна несколько раз ударила по упаковке с курицей.

– Вас никто не заставлял брать этот товар. Видите, что он вам не подходит, не берите, – не моргнув глазом заявила кассир.

– Разве должен испорченный продукт в зале лежать? – аккуратно спросила стоявшая в очереди женщина.

– Его просто не успели убрать, – оправдала наличие просроченной продукции кассир.

– Успели, не успели, мне все равно, – заявила старуха. – Мне интересно, сварила бы ты своим детям эту курочку? – Она снова сунула вскрытую упаковку в нос кассиру.

Женщина, почуяв тошнотворный запах испорченного мяса, поморщилась и отпрянула.

– Зачем вы тычете товаром мне в лицо? – возмутилась она.

– Что, запашок-то не по вкусу пришелся? – съязвила старуха. – Что ж ты нос воротишь?

– Я могу вам чем-то помочь? – К кассе подошла администратор.

– Купите у меня вашу курочку? – Серафима Андреевна протянула упаковку подошедшей женщине.

Видя ее боевой настрой, администратор обратилась к кассиру:

– Верни деньги.

– Разве дело в деньгах! – вспылила старуха. – Дело в том, что вы людям эту дрянь подсовываете! – Она с чувством кинула упаковку с протухшей курицей на кассовый стол.

– Так вам нужны или не нужны деньги? – Администратор знала, что скандал в интересах магазина стоит как можно скорее замять. К тому же старуху надо было сбить с боевого настроя, переведя разговор в другое русло.

– Деньги вы мне в любом случае вернете, а кто нервы мне вернет? Что я вам, девочка, что ли, чтобы туда-сюда бегать?

Администратор на вопрос старухи не ответила, а только подала знак кассиру вернуть возмущенной покупательнице деньги. Та быстро убрала со стола испорченный товар и отсчитала нужную сумму.

– Полагаю, дело стоит считать решенным? – Не дожидаясь ответа, администратор ушла.

Серафима Андреевна чувствовала себя с ног до головы оплеванной: мало того, что продали некачественный товар, заставили ее бегать, так еще и не извинились. Старуха взяла деньги и с укором посмотрела на кассира, но ничего не сказала, только осуждающе покачала головой. Выходя, она зацепилась ногой за лежавший у порога резиновый коврик и упала.

Женщина, которая стояла в очереди за Серафимой Андреевной, охнула и, выронив сумку, поспешила старухе на помощь. Девушка-кассир тоже дернулась, но увидев, что посетительнице помогают, осталась сидеть на рабочем месте. Администратор, которая почти дошла до подсобного помещения, обернулась, хмыкнула и, подумав про себя: «Так этой карге и нужно! Не будет в следующий раз на людей кидаться», – поспешила проверить работу кладовщицы.



Сидеть в промозглом темном подземном переходе Зое Макаровне было скучно, но что поделаешь, внуку скоро в университет поступать, да и ремонт в кухне доделать надо. Смирившись с неизбежным, она поставила коробку, удобно уселась на нее, привычным жестом кинула перед собой старую шапку, накрыла больные колени старым рваным пледом и в ожидании подаяния замерла.

Так как было еще раннее утро, народа в переходе не наблюдалось. Зоя Макаровна зевнула и, в такт напеваемой про себя песенке, стала отбивать ритм ногой. К старухе подлетел голубь.

– Кшу, кшу, – отогнала она его.

Тут звучащий в голове мотив вырвался наружу, и просительница затянула:

– Ой, мороз, мороз, не морозь меня, не морозь меня, моего коня…

В пустом подземелье голос Зои Макаровны звучал гулко. Старушке это понравилось. Она затянула следующую песню, а потом еще одну.

– Может, – здраво решила Зоя Макаровна, – пение сделать моим фирменным знаком? Я песен много знаю.

Вот, спеша на работу, один за другим потянулись люди. Мимо Зои Макаровны, растревожив сырой воздух подземелья, промчался на самокате молодой человек. Следом показалась пешеходная толпа. Завидев ее, Зоя Макаровна вспомнила могучую реку и затянула:

– Издалека долго течет река Волга, течет река Волга, конца и края нет. Среди хлебов спелых, среди снегов белых…

Толпа пение старухи воспринимала по-разному. Пожилой мужчина в драповом пальто и кепке, медленно спускаясь по ступеням, невольно подпевал ей. Проходя мимо исполнительницы, он подумал: «Молодежь небось уже и не знает этих песен». Молоденькая девушка в обтягивающих джинсах и короткой куртке, перепрыгивая через ступеньки, недовольно хмурилась: заунывное пение в подземелье нервировало ее. Из пятидесяти человек, прошедших мимо, деньги в шапку бросили только двое: в последнее время люди перестали верить попрошайкам.

– Раньше люди просили милостыню, потому что им есть было нечего, а теперь они так на жизнь зарабатывают, – услышала Зоя Макаровна рассуждение молодого музыканта, идущего мимо.

– Точно, – весело хмыкнул его друг, – кто-то работает в офисе, а кто-то в переходах и на улицах.

Старушка тут же бросилась в песенный бой.

– Шпаги звон, как звон бокала, с детства мне ласкает слух. Шпага многим показала, шпага многим показала, что такое прах и пух… – В этот момент Зое Макаровне очень хотелось, чтобы у нее в руках оказалась шпага.

Вечером, собирая скудные пожитки, старушка думала: «Нынче мир изменился. Теперь никто никому не верит, и в этом нет ничего удивительного: люди так часто обманывают друг друга. Не знаю, как другие просители, но я их не обманываю. Я не вру, что у меня больные родственники, не говорю, что мне нечего есть, я просто прошу помочь мне денежкой. Если бы внуку не надо было поступать в университет, я, может, сюда и не приходила бы вовсе. Хотя… Дома одной сидеть скучно». Вспомнив, как она сегодня с помощью песен весело общалась с прохожими, Зоя Макаровна улыбнулась и с самозабвением запела:

– И солнце всходило, и радуга цвела, все было, все было, и любовь была. Пылали закаты, и ливень бил в стекло, все было когда-то, было, да прошло.



Клара Аркадьевна порывисто вошла в гримерную, захлопнула дверь, опустилась на стул, подалась к своему отражению, пристально всмотрелась в него, а потом откинулась назад и расхохоталась. «Все! Мне удались они все! Ах ты, старая заноза, – обратилась она к отражению, – жива в тебе еще прыть, дряхлая птичка ты моя!» Старуха скинула шляпку, перчатки, шарф. Расстегнула пальто, горько усмехнулась и затихла: «Как люди стали безразлично относиться к чужой беде. А ведь руки, ноги, глаза, уши и даже голова могут отказать любому. Что тогда?..» – Она стянула заколку и растрепала волосы: сероватая седина смело упала на плечи. Клара Аркадьевна поставила локти на стол и запустила длинные пальцы в волосы. – Все шесть, – прошептала она, припоминая каждый образ, который на днях отыграла. – Образ тети Люды удался на славу, – актриса вспомнила, как работница пропускной службы умело толкала ее к стенке. – Ох, моя ворчливая тетушка, – печально вздохнула она, – может, хорошо, что ты семь лет тому назад покинула землю-матушку? Не увидела ты охваченных безразличием людей. – Клара Аркадьевна вспомнила своих помощников. – Но есть и всегда будет в серой массе тот, кто способен на подвиг. Пока жив в человеке человек – не все пропало, – актриса подняла голову. Свет за окном быстро мерк, и оттого отражение становилось нечетким. Казалось, его окутал неясный туман. – Бывшая соседка Нина Семеновна и ее неразлучная подружка Ольга Леонидовна дались мне с трудом. – Клара Аркадьевна вспомнила, как долго она из окна наблюдала за обеими. – Самое сложное было, видя красный свет, ступить на зебру. Но милая Ниночка его не видит, а потому пойдет. И так было не раз. Сколько нареканий выслушала бедняжка за свою и так нелегкую жизнь, сколько, кланяясь прохожим в ножки, просила о помощи. Я влезла в ее шкуру лишь на день, а меня так и подворачивало плюнуть на все! Но я сдержалась, я влезла в ее кожу, задышала ее несмелыми вялыми легкими. Ох, Ниночка, сроднившись с тобой, я теперь люблю тебя еще больше. Дай Бог тебе терпения, свет ты мой. – Клара Аркадьевна вывела пальцем на столе одной ей ведомый рисунок. – В Ольге Леонидовне странным образом соседствуют решительность и застенчивость. Просто поразительно, как она смело живет на этом контрасте. Прости меня, Оленька, я с твоим образом слегка пошалила. – Клара Аркадьевна по-доброму улыбнулась. – Мне было интересно, смогу ли я общаться с людьми, произнося лишь «а» и «ась». Вышло, как мне кажется, забавно. Этот петух с ирокезом, верно, решил, что я ненормальная. Но нет, мой дорогой, Оленька – добрая, Оленька – хорошая. Я тебе ее в обиду не дам. – Актриса извлекла ватные диски и крем, стерла макияж и прильнула к зеркалу. Она смотрела в глубину темно-зеленых глаз, словно ожидала увидеть там нечто важное. – А наш курьер Ирочка? – Старуха резко откинулась назад. – Я, конечно, загримировалась умело, но не могли же они не заметить разницы? Выходит, молодчики наши, – она припомнила девочек и охранника, – даже не помнят ее!.. Ох! Как же мне хотелось двинуть этим двум вертихвосткам по задницам! – в сердцах воскликнула Клара Аркадьевна. – Честно признаюсь, еле сдержалась. Эх, вы, Катюша с Танюшей, стыдно мне было за вас. У обеих ведь бабушки есть. – Актриса вспомнила просительницу Зою Макаровну и поджала губы. Она тоже чья-то бабушка. Изо дня в день Клара Аркадьевна видела поющую в пешеходном переходе старушку. Актриса давно приметила, что Зоя Макаровна не просто пела, а отвечала некоторым прохожим на их реплики. – Изобретательная дамочка, – усмехнулась Клара Аркадьевна. Примерив на себя роль просительницы, она передернула плечами. – Но мне подобный образ не по вкусу. Лучше двор мести или полы драить. Но мы тем и хороши, что думаем по-разному. – Клара Аркадьевна посмотрела в окно. Там неторопливо шел дождь. – Злюка Серафима Андреевна легко читается. Достаточно как следует рассвирепеть, и тут же хватаешь самую ее суть. Да-а-а-а, – протянула актриса, – все эти старушки индивидуальны, необъяснимы и неподражаемы… Как здорово, что все мы разные. – Актриса заметила в уголках глаз набухающую влагу. – Как жаль, что я смогу любоваться людьми еще так недолго… – Она порывисто встала, подошла к окну, распахнула створку, вытянула вперед руку, пропустила капли сквозь пальцы, подождала, когда дождь смочил ладонь, потом умылась, закрыла окно и вернулась на место. – На каком основании, спросите вы, господа, я проверяю людей? – Смотря в зеркало, Клара Аркадьевна привычно обращалась к публике. – О, я их не проверяю. Я просто хочу знать, сколько сто?ит старость, – старуха зло усмехнулась. – Нынче многие люди все измеряют в денежном эквиваленте. – Она обтерла лицо платком, который вытащила из кармана пальто. – Чтобы стать посредственной певичкой, стоит «подружиться» с продюсером. Чтобы «надуть» грудь и губы, стоит удачно выйти замуж. Чтобы с шиком кататься по Москве, сбивая простых смертных, стоит научиться прятаться за спиной влиятельного родителя. Интересно, – Клара Аркадьевна уперла палец в отражение, – если этих избалованных бездельников спросить, сколько стоит их жизнь, они и ее оценят? «Грубиянка вы», – заявила мне на днях Сонечка Белякина. Нет, Сонечка, – возразила Клара Аркадьевна, – я не грубиянка, я – реалистка. Всех нас, господа, ждет старость. Так давайте уважать ее сейчас, чтобы потом, когда она настигнет нас, можно было бы надеяться, что рядом окажется тот, кто чтит ее. – Актриса несколько раз включила и выключила лампочки гримерных зеркал. В этот момент ее лицо становилось то четким и ярким, словно она была полна жизни, то тусклым и блеклым, словно она растворялась в пространстве. – Рано или поздно все мы растворимся… – Клара Аркадьевна поднялась, повязала шарф, надела шляпу, застегнула пальто и стремительно вышла.




Сто шестьдесят четыре шага


Я остановился в начале галереи. Перед ногами расстелилась дорога в сто пятнадцать метров – расстояние, отведенное для принятия трех важных решений, тех решений, от которых зависело будущее.

Стоял жаркий солнечный день, но здесь, в галерее, от еще не прогретых камней исходила прохлада. Я посмотрел вперед. Свет и тень, чередуясь, делили галерею поровну. Заправские чертежники разлиновали каменный пол под зебру. Именно по этому полосатому полу из света в тень, из жары в прохладу я пройду сто пятнадцать метров, пройду в безмолвии и раздумье, пройду из прошлого в будущее, пройду, не оставив следа, пройду, изменив себе или изменив себя. Выбор еще не ясен, решение не принято – я на распутье…

Первый шаг и первая проблема. Моя жена. Она влюблена в другого мужчину. Уже давно. С полгода. Для кого-то этот срок покажется пустяком, для меня это – вечность. Я заметил возникшую между нами тень не сразу. Поначалу она была неясной, еле различимой и проявлялась в неожиданной смене настроения, неуместной сдержанности, молчаливых вечерах. Пять. После тень проявилась отчетливей: поджатые губы стали привычным ответом на любой вопрос, а игривые улыбки предназначались присланным кем-то сообщениям. Догадки есть догадки, факты – лучше.

Я случайно встретил их в магазине, в супермаркете возле ее офиса. Я зашел туда, чтобы купить цветы в знак примирения после произошедшей накануне ссоры. Они, жена и ее избранник, выбирали открытку для коллеги. Его нельзя было назвать красавцем. Обычный мужчина средних лет, у него были обычные русые волосы, обычные серые глаза, а на носу сидели обычные, вошедшие в моду, пластиковые очки. Но, несмотря на его обычность, меня передернуло. В ту минуту он казался мне самым мерзким человеком на земле. Я прекрасно осознавал, что в том не его вина, но поделать с собой ничего не мог. Но вся моя неприязнь и вся моя злость были направлены не на него, а на жену. Он – кто? Никто. Посторонний человек, которому, в сущности, плевать на меня. А вот она… Она прожила со мной без малого пятнадцать лет. Она стала, как мне казалось, родной. Родной… Сейчас глаза родного человека блестели не для меня, и это приводило в состояние исступления. Я стоял неподвижно и наблюдал за ними. Казалось бы, что странного в увиденной мной картине? Вполне приемлемая атмосфера для коллег. Но взгляд влюбленной женщины красноречивей любых слов, а эта женщина много лет была моей женой. Я знал этот взгляд. Именно такими глазами она когда-то смотрела на меня. Когда-то на меня, теперь – на него. Мне не нужны были оправдания и пустые слова, потому я, не выдав своего присутствия, развернулся и ушел. Четырнадцать. Теперь мне предстояло сделать выбор. Вопрос о разводе – дело решенное, а вот дети… Как поступить с ними? Оставить на воспитание жены и ее возлюбленного? Хороший вопрос. Я не знаю, соблаговолит ли этот человек растить чужих детей. Полагаю, стоит настоять на том, чтобы детей отдали мне. Нужны ли мои сорванцы этому совершенно постороннему человеку? Однозначно нет. Ему нужна она, моя жена, а дети ему ни к чему. Ее прошлое тяжелым шлейфом будет волочиться за ним по пятам и раздражать. С чего я так решил? Ответ прост. Был бы он порядочным человеком, не завел бы роман с замужней женщиной, не стал бы встречаться с ней тайком. Но он встречается, а значит… Значит, детей не отдам. Буду сражаться за них до конца. Если жена захочет уйти из семьи, пусть уходит, но одна, без прошлого. Это будет ее выбор, и пусть несет за него ответственность. В этот момент, конечно же, необходимо заявить, что я – лучший в мире отец, и сделать это так рьяно и настойчиво, чтобы ни у кого не возникло в этом сомнения, но, если заглянуть правде в глаза, стоит заметить – я вовсе не лучший в мире родитель. Хороший? Да. Но не лучший. Могу прикрикнуть, если хулиганство перешло некие допустимые границы, наказать или даже шлепнуть как следует по пятой точке, если слова не возымели действия. Я не лучший отец, но родной, тот, которому они небезразличны. Тридцать два. Я любил ее и был предан нашему союзу, что идет вразрез с бытующим мнением о частых изменах со стороны мужа. Не возникало ли у меня желание быть с другой женщиной? Трудный вопрос, и трудно на него ответить. Красивых женщин много, но обладать всеми невозможно, да и нет в том смысла. Проще менять женщин, чем работать над собой. Сменил женщину – ушли проблемы. Но с приходом другой женщины приходят другие проблемы. Замкнутый круг. Не скрою, я засматривался на других женщин, но чтобы уйти от жены и детей – об этом я не думал никогда. Невидимый барьер порядочности не позволял мне изменять. Жаль, что такого барьера не оказалось у моей жены.

Сорок восемь. Вторая проблема – работа. Начальник упорно пытается посадить на мое место своего сына. Прямо не офис, а магазин «Дочки-сыночки». Посты наследуются, продаются, покупаются, передаются из рук в руки: от матери к дочке или от отца к сыну. Подобная преемственность даже монархам не снилась.

Так как открыто начальник уволить меня не может, ведь я работаю на совесть, он придумывает разные ухищрения. На днях прибегнул к новой уловке: устроил мне массовый бойкот. Из страха за свое место со мной не разговаривает вся контора. И из-за чего весь переполох? Из-за ошибки, которую он сам совершил. Напортачил, свалил вину на меня, наорал, а когда я запротестовал, обвинил во всех смертных грехах и в довершение демонстративно перестал со мной разговаривать. Коллеги, боясь за собственную шкуру, последовали его примеру. Ничего не скажешь, дело обставлено умело. Наивный я человек! Полагал, что работаю в солидной фирме, но поведение начальника походит на поведение капризного избалованного ребенка, а значит, я работаю в детском саду. Психологический террор – так по телевизору называют его действия репортеры, прошедшие консультацию у психологов. К сожалению, умные фразы на глупых людей не действуют. В настоящее время сумасбродство высших чинов – норма. Еще Марк Туллий Цицерон[1 - Марк Ту?ллий Цицеро?н – древнеримский политический деятель, оратор и философ.] говорил: «Величайшее поощрение преступления – безнаказанность». В двадцать первом веке безнаказанность приобрела воистину катастрофические масштабы. Какой у обычного человека в этой ситуации удел? Терпение и выносливость? Но разве терпение и выносливость – путь к справедливости? Кто-то говорит: «За справедливость нужно бороться!» Но, может, за справедливость нужно не бороться, а ее добиваться? Человек борется, кусается и брыкается, когда его загоняют в угол. Может, просто ситуацию не стоит доводить до точки кипения, до того момента, когда вместо слова «добиваться» на первый план выступает слово «бороться». Я добивался справедливости на работе в течение нескольких лет, но, так как я действовал в одиночку, далеко не ушел. Коллеги упорно держатся за свои места, они не хотят портить отношения с сумасбродом. Неужели они не понимают, что, когда начальник «добьет» меня, он возьмется за них? Не знаю, от чего я устал больше: от безбашенного начальника или от людского безразличия?

Боюсь, мое терпение на исходе. Я молчал так долго, что негодование из-за несправедливого отношения достигло предела. Вулканологи говорят, что извержения опасны и непредсказуемы, что они губительны для окружающего мира. Но безжалостность и жестокость природы воспринимается нами как данность. Это неизбежный процесс, это догма, и мы с ней миримся. Но каково наше неистовство, когда доведенный до отчаянья человек, подобно вулкану, взрывается. Он рычит и брызжет слюной, но мы не воспринимаем это как последствие наших же поступков. Мы рвем и мечем в ответ. Круг замыкается. И в этом водовороте страстей гибнут наши души. Следует неутешительный вывод – моя душа гибнет, потому что наткнулась на стену непонимания, глупости и упрямства.

Какой-то знакомый сказал мне: «Надо быть к людям добрее». Добрее… Я бы с радостью, но где предел у доброты? Почему один должен поставлять доброту, а другой ею пользоваться? Фемида, богиня правосудия, забыты твои постулаты, стерты границы человечности. Правило жизни гласит: всегда обижается тот, кто трудится больше, и глупо судить его за это. Трудяга, достигнув предела, как Везувий, взрывается и… прости-прощай Помпеи![2 - Помпе?и – древнеримский город, расположенный недалеко от Неаполя.] В какой-то детской песенке говорится, что всех суровей доброта. Да, пожалуй… В детстве я не понимал смысл этих слов, но сейчас он незыблем, как мое существование. Если чрезмерная доброта размоет границы душевной морали, мир поглотит хаос.

Стоп! Я замер на границе света и тени. Путь прерван. Семьдесят четыре шага сделано мной, но не все проблемы решены. Итак, на чем я остановился? С женой развожусь, за детей борюсь, с опостылевшей работы, где не ценят ни ум, ни труд, ухожу. Что дальше? На некоторое время солнце спряталось за тучи, и «зебра» под моими ногами пропала. Значит, дальше – мрак? Я оторвал взгляд от мраморных плит и посмотрел вперед. Навстречу мне шел старик. Совершенно обычный старик: руки, ноги, тело, голова. Все как у всех. Но было в его лице что-то необычное. С другой стороны, в каждом из нас есть что-то необычное, то, что выделяет нас из толпы. Старика выделяли глаза. Из-под коричневой, давно выцветшей фетровой шляпы на меня смотрели добрые, уставшие, зелено-карие глаза. Тяжелые веки, как занавес, прикрывали их, но взгляд был чистым, открытым, располагающим. Он мельком посмотрел на меня и улыбнулся. Его седые усы подчеркнули изменившийся контур губ. Старик пошел своей дорогой, а у меня посреди груди встал ком, на глаза непонятно отчего навернулись слезы. Этот седой прохожий, словно яркий луч солнца, разрезал мрак. Его добрый взгляд стал последней каплей в чаше моего терпения. Злость, негодование, обида собрались в груди и, пронизанные его добрым взглядом, ушли в небытие, в прошлое, в те семьдесят четыре шага, которые я уже сделал. Вместо того чтобы рвануть наружу, лава, бурлившая во мне, остыла. Злость, негодование, обида исчезли, остались позади. Сказочник сказал бы: «Спали чары зла!». Я, наконец, освободился от груза и гнета. В этот момент снова выглянуло солнце, и перед моими ногами расстелилась полосатая дорога. Я продолжил путь.

Семьдесят пять. Квартиру мы менять не станем. Либо я уйду к матери, либо возьму мать к себе, а жене отпишем освободившуюся жилплощадь. Да. Так будет лучше. Детям не придется менять школу. Это немаловажный вопрос. Им и так трудно придется, а если еще и школу менять… Нет, нет. Об этом и говорить нечего. Дети не должны страдать из-за неразумных поступков своих родителей.

Как легко покончить с прошлым, когда чувства не мешают. Еще полгода назад я бы не смог так спокойно отпустить прошлое. Тогда я был в плену чувств. А сейчас… Сейчас, оставив прошлое, я пойду дальше, пойду вперед. Но проблема в том, что я не знаю своего будущего, а, стало быть, я пойду туда, не зная куда… Умнейшие люди – сказочники. Их фразы простые, тонкие и емкие: «жили-были», «на чем свет стоит», «еще в стародавние времена»… Мы и не замечаем, что, подобно Ивану-дурачку, идем по жизни, не зная пути. Мы намечаем цели, мечтаем, планируем, но путь темен, тернист и нам неведом. Фаталисты верят в предрешенность бытия, и так, наверное, проще. Живи себе, вставай по утрам, умывайся, чисть зубы, иди на работу, смотри телевизор, здоровайся с соседями, а Бог, или Высшая сила, или кто-то еще за тебя все решат, все устроят. Благодать! В конце жизни можно слегка побрюзжать по поводу неудовлетворенности, но что поделаешь, так было предрешено, и долой ответственность. Хорошее слово – ответственность. Люблю его. Раздавать бы ее в роддомах или покупать, как предметы первой необходимости. Но, увы, большинству из нас это слово не нравится. Точнее, не слово, а то, что за ним кроется. Мы бежим от нее, как от обезумевшего кабана. Но, если на секунду задуматься, жизнь, природа, Бог или Высшие силы – кто во что верит – неумолимо и постоянно требуют от нас ответственности, причем с момента рождения. Как только закричишь благим матом, что явился на свет Божий, сразу знай: придет час последнего выдоха, придет конец, и жаловаться будет некому. Любая жизнь зависит от принятых в ее ходе решений: правильных и неправильных, ответственных и безответственных. И именно от нашего выбора зависит дальнейший расклад. Законам жизни мы подчиняемся потому, что они непреложны, нерушимы. Мы не можем им воспрепятствовать, а потому уважаем и чтим. Отыгрываемся на законах души, чести, совести… Тут можно разойтись. Кто судить будет? А оправдание всегда можно найти; еще Иисус говорил, что небезгрешен. Куда нам до него!

Мой отец любил повторять: «Отговорка – основа лени». Когда я в детстве слышал эту фразу, закатывал глаза. Мне хотелось, чтобы он поскорей перестал меня поучать. Ох, вернуть бы сейчас то время… Но что-то я отвлекся. На диалектику меня потянуло. Хватит рассуждать о законах бытия, надо подумать о насущном.

Девяносто восемь. Впереди будущее, о котором я ничего не знаю и которого я, если признаться, боюсь. Ай ты, жалость к себе, отделаться бы от тебя как от надоедливой мухи. Но все равно наступает момент, когда хочется поскулить, как забытый хозяином пес, хочется поведать миру о своих проблемах и услышать в ответ утешительное слово. Но проблема состоит в том, что мне некому жаловаться, а стало быть… Что скулить и выть, надо все начинать сначала.

Почему с возрастом все трудней начинать сначала? Из-за лени? Нет. Просто душа изматывается так же, как кости и мышцы. «Жить, – как завещал Альфред Соуза, – будто прежде нам не было больно» – непросто. Это каждодневный каторжный труд над собой и своими слабостями. Подобное под силу единицам. Как бы хотелось зачислить себя в их ряды.

Сто одиннадцать. Последняя проблема – друзья. Оказалось, я и их не нажил. Я долгое время слепо верил им, жил по принципу «прощай и будешь прощен». Но чем больше я прощал, тем наглей и язвительней они становились. Один всю жизнь завидовал и гнался за мной: покупал те же вещи, заводил общие знакомства, ходил в те же театры, даже поступил в тот же университет. Но все равно, не поспевая за мной, так как имел другие задатки, злился и завидовал все больше. Когда же, наконец, благодаря связям он достиг более высокой, чем я, должности (высокая должность – звучит смешно), самодовольство переросло в надменность и чувство превосходства, которое отобразилось на лице довольной и в то же время потерянной гримасой: удовлетворение-то неполное. Получилось какое-то скопированное счастье, скопированная жизнь. Разговаривать с ним стало нестерпимо сложно и тошно. Знания и умения оставались на прежнем уровне, а апломб достиг апогея. Нашпигованная умными фразами и авторитетными цитатами речь воспринималась сумбурно: за ними не было смысла и понимания, только оболочка.

Другой, стремясь найти себя, не видел дальше собственного носа. Чужое мнение воспринималось им как собственное, потому часто менялось. Чужие достижения радовали как свои и, в конечном итоге, ни к чему его не привели. Но скажите, как можно найти себя, если не искать? Никак нельзя. Вот и он остался – никак. Живет никак: не то один, не то с мамой, все время переезжает с квартиры на квартиру. Работает никак: не то тут, не то там. Дело, которое нравилось бы именно ему, он так и не нашел. Дружит никак: не то с одним, не то с другим. Все сидит, вычисляет, с кем дружить выгоднее. Вот и вышло, что друзей я выбрал неправильно. Заметьте, я выбрал. То моя вина и моя ответственность. Поделиться бы этой ответственностью с кем-нибудь и обвинить во всех грехах судьбу-злодейку.

Итак, подводим итоги. В свои тридцать шесть лет я ничего не нажил. Самое время вспомнить Редьярда Киплинга с его «Заповедью»: «Умей поставить в радостной надежде на карту все, что накопил с трудом, все проиграть и нищим стать, как прежде, и никогда не пожалеть o том, умей принудить сердце, нервы, тело тебе служить, когда в твоей груди уже давно все пусто, все сгорело, и только Воля говорит: „Иди!“»

И я иду. Прошел сто сорок восемь шагов. Вот навстречу идет женщина. У нее быстрая легкая поступь, открытый взгляд и вздернутый подбородок. Возможно, на днях я встречу похожую женщину и влюблюсь в нее. Конечно, не так страстно, как в ту, что бросила меня, но… Возможен иной исход: останусь как перст один и буду под старость учить всех жизни, пафосно цитируя Омара Хайяма: «И лучше будь один, чем вместе с кем попало». Да-а-а, не хотелось бы докатиться до такого состояния. В любом случае, сто пятьдесят три шага пройдено, прошлое, как некая константа, повлиять на которую мы не в силах, осознано и отпущено. Впереди дорога, такая же полосатая, как этот разлинованный солнцем и тенью «ковер». Впереди меня ждут и взлеты, и падения.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/alen-grin-27681187/svet-vo-mrake/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Сноски





1


Марк Ту?ллий Цицеро?н – древнеримский политический деятель, оратор и философ.




2


Помпе?и – древнеримский город, расположенный недалеко от Неаполя.