Книга - Небо 27

Небо 27
Ксения Никольская


RED. Fiction
Талант и бездарность. Верность и предательство. Бунт и смирение. Жестокость и милосердие. Они всегда идут рука об руку, и иногда невозможно отличить одно от другого. Да и мы порой вовсе не задумываемся об этом.

Каким мы видим этот мир и какими он видит нас? Что заставляет нас совершать те или иные поступки, делать тот или иной выбор, быть теми, кем мы хотим казаться?

Перед вами восемь рассказов. Каждый из них – отдельная история. На первый взгляд, они никак не связаны между собой, но, прожив их, попробуйте сложить из них одну картину. Что первым нарисует ваш разум? На что похожа эта картина и какая музыка играет на её фоне? Просто посмотрите и послушайте. Она должна заговорить первой.





Ксения Никольская

Небо 27








Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)

В оформлении использована фотография:

© Casarsa / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru (http://gettyimages.ru/)




Предисловие


Талант и бездарность. Верность и предательство. Бунт и смирение. Жестокость и милосердие. Они всегда идут рука об руку, и иногда невозможно отличить одно от другого. Да и мы порой и вовсе не задумываемся об этом. Каким мы видим этот мир и какими он видит нас? Что заставляет нас совершать те или иные поступки, делать тот или иной выбор, быть теми, кем мы хотим казаться?

Перед вами восемь рассказов. Каждый из них – отдельная история, почти как наша с вами. На первый взгляд они никак не связаны между собой, но, прожив их все, попробуйте сложить из них одну картину. Что первым нарисует ваш разум? На что похожа эта картина и какая музыка играет на её фоне? Просто посмотрите и послушайте. Она должна заговорить первой.




Воспоминания на птице


Andante, staccatissimo


– Эй, чувак, как там тебя? Джонни?

– Джимми.

– Плесни-ка мне ещё из этой бутылки, Джонни. Кажется, это самое забористое пойло во всём Новом Орлеане!

– Слушай, парень, мне-то, конечно, всё равно, но, по-моему, тебе уже хватит.

– Ты серьёзно, Джон? Думаешь, я уже в говнище, да? Ты мне кто, мать что ли? И вообще, сухой закон отменили ещё тридцать лет назад, или я не прав? Так вот, заткнись. Я сам знаю, когда мне хватит. Смотри, я ещё стою на ногах, а это значит, что всё в порядке. Кстати, где тут у вас сортир, а? Кажется, мне пора поделиться с миром некоторой частью вашей замечательной выпивки.

– Сортир-то? Слышь, Окурок! Проводи джентльмена в туалет, не видишь, он сам не дойдёт!

– Окурок? Прекрасно! Я буду блевать с Окурком. Так, и это ваш сортир? Да, я ожидал чего-то большего. Ладно, подожди меня здесь, это действо не терпит свидетелей.

– Всё?

– Теперь всё. Так значит, Окурок, говоришь?

– Это прозвище. Погоняло, если ты не понял.

– А мать-то тебя как нарекла?

– Окурок. Она говорила, что вышла покурить, а когда уже собиралась выбросить сигарету, из неё появился я.

– У твоей матери богатое воображение. Обычно все рассказывают своим детям про аиста. Ты так и не скажешь своего настоящего имени?

– Скажу. Матье.

– Матье? Француз что ли?

– Ты когда-нибудь видел чёрного француза?

– Чувак, я из Нью-Йорка. Я видел такое, что тебе даже не снилось. Так ты точно не француз?

– Я не знаю. Мать гаитянка, отец бразилец. Они умерли. По крайней мере, я привык так считать.

– Мне жаль.

– Правда? Прости, я не хотел тебя расстраивать.

– А знаешь, ты прикольный, Окурок. Но Матье мне нравится больше. Я буду называть тебя Мэтт, окей? Так вот, расскажи-ка мне, Мэтт, ты тоже играешь на трубе? Блюз, бибоп или что покруче?

– Нет, я ничего не смыслю в синкопах.

– Странно. Может, ты торгуешь? Ну там, всякими смешными веществами? Я слышал, такие отбросы, как ты, только этим и занимаются.

– Нет, я ничего не смыслю в веществах. И в торговле. Ты хотел ещё что-то спросить?

– Хотел. А всё-таки, что же ты делаешь по жизни?

– Ничего. Просто живу.

– Чтобы просто жить, нужно что-то смыслить в жизни, а, чувак?

– Как раз наоборот. Если что-то смыслить в жизни, то хочется умереть. А я бы ещё пожил. Ну, пару лет, если повезёт.

– А если не повезёт?

– Тогда лет пять, а то и десять. Но я всё-таки надеюсь на свою чёрную удачу. Мне двадцать семь. Будет. Через два года, если я не ошибаюсь. Красивый возраст, чтобы умереть, – я так решил. Если повезёт, конечно. Пойдём отсюда, тут воняет дерьмом и клаустрофобией. Я скажу тебе, так уж и быть. Ты единственный человек за последние пару недель, с которым я говорю больше пяти минут. Ты же Барри, так? Я слышал, ты говорил им, что тебя зовут Барри. Так вот, я скажу тебе, Барри: я рисую. Меня зовут Матье ди Оливейра, и я рисую всякую чушь.

Дождь. Крупные капли новоорлеанского дождя выстукивают неровный ритм по скользкому металлическому подоконнику затаившегося в подворотне бара. В рассыпающихся по городу беспорядочных сумерках кажется, что внутри каждого кусочка растрёпанного дождя горит маленький фонарик, упавший прямо с неба. Сырой воздух с улицы привычно хозяйничает в баре, пробираясь через дребезжащие мутные стёкла незакрывающихся окон. Он приносит с собой гулкий шорох проезжающих мимо машин и, облетев немытые липкие столики, уходит, насытившись запахом плесени и смирения. Немногочисленные посетители заведения кажутся не более живыми, чем дождевые капли. Перед каждым из них – один или несколько стаканов, в которых плещется их надежда на то, что очередной день очень скоро уйдёт в хмельное небытие. В самом дальнем от входа углу, спрятавшись от пьяных вандалов, к полу прилип вездесущий джукбокс фирмы «Сиберг», из которого звонкий голос Бренды Ли выводит рассказ о том, что любовь оказалась к ней так жестока и ей очень, очень жаль. Никому до этого нет никакого дела. Скоро десять центов, брошенные каким-то меценатом, закончатся, и она замолчит, и никто даже не позаботится о том, чтобы возродить её неземной голос в этот жестокий полумрак. Бар вновь наполнится привычной нетрезвой тишиной.

За одним из столиков сидят двое: один – в коричневой мешковатой рубашке с рваным воротом и слишком короткими для этого времени года рукавами. Второй – с растрёпанными рыжими волосами и широким грушевидным носом на блестящем от сырости и алкоголя лице. Его когда-то белая сорочка уже потеряла всю былую свежесть и пропиталась навязчивым потом американского юга.

– Знаешь, Мэтт… – выпивка не даёт собраться с мыслями, – я ведь сразу тебя заприметил. Сидишь такой жалкий в углу, как собака, которую выставили из дома. Ты где живёшь-то, а, художник?

– Где-то здесь… – Окурок неопределённо машет рукой. – Тут, через дорогу, в подвале – комната. В ней моя кровать и мои картины. Поэтому я там сплю и рисую. А живу где-то здесь: иногда в этом баре, иногда у Салли за углом. Она хорошая. Она, кажется, даже не знает, как меня зовут, и я уважаю её за это.

– Ваши жалкие хибары давно пора снести, чувак. Я, кстати, за этим и приехал. Я как тот волк из сказки, которую тебе, конечно же, никто не читал. Дуну – и нет твоего соломенного домика. «Зелински и сыновья», слышал? – Барри внимательно и нетрезво смотрит на собеседника.

– Не-а.

– Строительная компания. Мой отец, старшие братья и я. Слушай, пятьдесят лет назад мой папаша был таким же, как ты, как бродячая собака. Никому не нужный иммигрант без прошлого и с туманным будущим. Он поднялся с самого низа, выполз из вонючих трущоб Нью-Йорка, а его сыновья дошли до Нового Орлеана, где завтра начнут рушить ваши грязные убогие домишки, чтобы построить жильё для таких же образованных и успешных людей, как мы. Понимаешь, к чему я?

Окурок равнодушно пожимает плечами и тихо бормочет:

– Не расстраивайся, брат. Возможно, всё сложилось бы по-другому, если бы он умел рисовать.

Барри отчаянно хочет разозлиться, но не может. Он открывает рот, но слова не пролезают через горло, скованное кислой вонью.

– Слушай, – наконец выдавливает из себя он, – скажи мне, много ты заработал на своих картинах?

– А я разве говорил, что продаю их?

– Вроде нет. И ты ни разу не хотел, чтобы кто-то их купил?

– Я ничего не смыслю в продажах.

– Тогда, может, устраиваешь выставки?

Окурок мотает головой.

– Если на них будет смотреть много людей, они потеряют свой смысл. Каждый будет забирать из них то, что хочет, и в итоге они схлопнутся.

– Чего? Схлопнутся? Первый раз слышу такое о картинах. Это печально, наверное.

– Нет, «печально» – это неправильное слово, но раз тебе оно нравится, то пусть будет.

– Тогда зачем же ты их рисуешь?

– Чтобы они у меня были. Чтобы рисовать, Барри, просто чтобы рисовать. Ты не понимаешь?

Дождь. Капли. Огоньки. Сумерки уже почти превратились в вечер, истерично визжащий за окнами.

– Курить будешь? – Барри стучит по столу пачкой «Филлис».

– Не-а. Я не курю. Мне достаточно того, что я сам Окурок.

– Логично, чёрт бы тебя побрал. Может, тогда выпьешь? Я угощаю, само собой.

– Извини. Я не пью.

– Вот как? А это-то почему?

– От выпивки мир становится цветным, и меня это раздражает. Знаешь, я ведь болел в детстве. Вроде как болел. И однажды, когда мне было совсем плохо, я понял, что все вещи вдруг потеряли свой цвет. Они стали… как бы это сказать… безликими. Я сначала, ну, как бы, испугался немного, а потом мне стало всё равно. И с тех пор я привык сам раскрашивать свой мир. Теми красками, которые я выбираю. Я помню, когда родители были ещё живы, к нам приходило много людей. Мне это не нравилось, потому что они отвратительно пахли. Их разговоры, смех, да каждое их движение воняло так, что меня постоянно тошнило. Мне пришлось научиться не дышать, и это было ужасно неудобно. Как-то раз один из гостей вытащил меня из шкафа, где я обычно прятался, и попытался поговорить со мной. Я молчал, потому что нельзя говорить, когда не дышишь, а мать стала объяснять ему, что я тупой и двух слов связать не могу. Я подумал, что теперь он от меня отстанет, но он засмеялся и сказал, что это не беда. Он достал из кармана четыре цветных карандаша: синий, красный, оранжевый и зелёный – и положил их около меня. Я залез обратно в шкаф, а когда все уснули, взял эти карандаши и стал рассматривать их. Я долго просидел с ними – несколько дней, наверное – всё крутил их в руках, пытался найти идеальное сочетание этих четырёх цветов. Мне казалось, я находил его, но через секунду оно пропадало, и приходилось начинать заново. А потом я понял, что нет никаких идеальных сочетаний – всё зависит не от карандашей, а от того, кто их держит. Поэтому теперь я могу сам раскрашивать свой мир. И поэтому я не пью.

– Ерунда какая-то. Редкостная собачья чушь. Неудивительно, что ты хочешь умереть через пару лет, без выпивки-то. Мне она помогает. Не то чтобы у меня была тяжёлая жизнь или что-то в этом роде. Я не жалуюсь, упаси меня бог, но, чёрт побери, ты прав! Этому миру иногда не хватает красок.

– Ага. Я рад, что ты меня понял.

– И что же ты рисуешь?

– Ничего. Я же говорил тебе – всё зависит от того, что ты хочешь увидеть.

– Ты издеваешься надо мной?

Стакан Барри грохает по столу, и оттуда выплёскивается несколько мутных капель. Они похожи на капли дождя, но в них нет тех небесных огоньков, которые так приятно рассматривать на оконном стекле.

– Я тебя обидел? Нет-нет, прости, я хотел объяснить, но…

– Покажи мне.

– Что?

– Ну, свои картины. Ты ведь говорил, что живёшь здесь рядом, да?

– Через дорогу.

– Собирайся. Пошли. Мне не терпится посмотреть, на что ты тратишь свою жизнь.

На улице свежо и душно. Если у тебя дырявые ботинки, то будь уверен, что лужи проберутся в них ещё до того, как ты сделаешь первый шаг. Город похож на взъерошенного бездомного котёнка, съёжившегося между мусорных баков в ожидании еды или смерти. Ровно четыре ступеньки ведут в подвал. Лестница искалечена многочисленными шагами равнодушных ног и кое-где осыпается, обнажая свои неприглядные каменные внутренности.

– Так, ну я готов восхищаться. В моей крови достаточно алкоголя, чтобы говорить об искусстве, – Барри с любопытством оглядывается по сторонам.

– Может быть… Как насчёт этой? – Окурок переминается с ноги на ногу и неуверенно теребит рваный воротник своей рубахи, как будто ждёт от него поддержки в этот ответственный момент. – Сейчас, тут немного пыльно, прикрой нос рукавом, окей?

Грязно-серая тряпка, закрывающая полотно, небрежно взлетает в воздух, и из-под неё, жмурясь от неожиданно яркого света, возникает холст, облепленный безумной какофонией застывших на нём красок. Он похож на девушку, у которой от внезапного порыва ветра приподнялась юбка, обнажив то, что не предназначено для посторонних глаз. Тусклая электрическая лампа, криво приделанная к неровному истрескавшемуся потолку, безуспешно пытается перекричать это вырвавшееся на свободу цветное буйство.

– Слушай, Мэтт. Ну, в принципе, мне нравится. Но у меня только один вопрос. – Барри замолкает, чтобы выдержать необходимую паузу. – Как ты назвал это дерьмо?

– «Воспоминания на птице».

– Ага. Воспоминания. На птице. Конечно, я так и думал. Не, ну а как же иначе можно это назвать? Ты только скажи мне вот что. Если картина про птицу, то, наверное, там должна быть нарисована эта, ну как там её… Птица, да? – Барри наконец смеётся пьяным невежливым смехом.

– Нет, брат, ты, кажется, ничего не понял. Картина называется «Воспоминания на птице». Воспоминания, сечёшь? Это как будто ты хочешь вспомнить птицу, а вспоминаешь, например, мотоцикл. Ну или что угодно, только не то, что надо. Логично?

– Тупее объяснения я в жизни не слышал. Хорошо, а почему тогда «на птице», а не «о птице»?

– Чтобы было ещё тупее, наверное…

– Ясно, чувак, теперь мне всё ясно. Ты идиот, который вместо того, чтобы заниматься чем-то полезным, да хоть дурь продавать, пишет самые тупые картины в мире и придумывает к ним самые тупые названия во вселенной. Классно, Мэтт, я бы так не смог.

– Ладно-ладно, брат, я пошутил, – Окурок примирительно машет рукой. – Просто мне не нравится предлог «of».

– Не нравится предлог? Ну конечно, как я сразу-то не догадался! Знаешь, мне он тоже кажется каким-то подозрительным. Да, Мэтт, это всё объясняет. Абсолютно всё. Кроме одного. Что же всё-таки здесь нарисовано?

– Ничего. Я же говорил тебе.

– Тогда зачем…

– Что угодно. Музыка, например.

– Да ты определённо издеваешься. Я не вижу здесь никакой музыки, только чёрточки, полосы и кляксы. И никто, клянусь тебе, Матье ди Как-там-тебя, никто во всём мире не увидит здесь даже намёка на неё!

– Всё верно. Музыку нельзя увидеть.

– Знаешь, я пойду, пожалуй. Завтра рано вставать, а я, кажется, уже начинаю трезветь. Удачи, Окурок. Береги себя, если сможешь.

– А как же музыка?

– Я не собираюсь тратить своё время на это.

– Это легко. Я покажу тебе. Встань сюда, тут потише. Не смотри, просто слушай.

Под потолком комнаты единственное окно, из которого почти ничего не видно. Мимо него изредка проносятся автомобили, небрежно размазывая по дороге грязный неон затхлой второсортной улицы. Маленький смешной человечек с рыжими полумокрыми волосами стоит напротив притихшего холста и напряжённо вглядывается в застывшие в безмолвном ожидании краски. Улица шумит и не даёт сосредоточиться.

– Две оранжевые полосы? И что же это должно значить?

– А сам как думаешь?

Очередной автомобиль проезжает мимо окна и недовольно гудит в почти перегоревшие сумерки.

Человек отводит взгляд от картины.

– Трубы?

– Ага.

– А почему одна из них кривая?

– Почему?

– Фальшивит?

Его брови взлетают над переносицей и почти соприкасаются с уже высохшими проволочно-рыжими волосами. Барри недоверчиво смотрит то на картину, то на художника, не понимая, какую игру они оба затеяли с ним.

– Не то слово! – Окурок впервые за вечер улыбается, и улица за окном улыбается вместе с ним.

– Музыкант напился и не попадает в ноты!

– Но вторая-то, кажется, вытягивает, а? – Окурок хлопает его по плечу.

– Вроде да… А это? Вот тут, чёрное с жёлтыми точками? Здесь же, по идее, должен быть орган? Орган Хаммонда? – Барри вдруг становится весело.

– Да не, смотри внимательнее! Откуда у этого задрипанного джаз-банда деньги на орган? Это старое дребезжащее пианино, у которого к тому же сломана педаль.

– И ре третьей октавы западает? – задумывается Барри.

– Это до-диез…

– Неважно.

– Согласен. У них и так неплохо получается.

– Не могу разобрать ритм… Вот эти квадратики на заднем плане, это ведь он? Кажется, напоминает свинг. Опорные доли хромают, да, Мэтт?

– Довольно примитивный, правда? Но кому сейчас нужны сложные рисунки? – Мэтт продолжает улыбаться.

– Звучит забористо. Знаешь, Окурок, а мне начинает нравиться.

– Это хорошо. Потому что я на секунду подумал, что у меня опять ничего не получилось.

– Так чем же всё закончилось? Эта музыка, а, Мэтт? Аплодисменты, довольная публика кричит и просит сыграть на бис? Хотя… Вот эта тёмно-синяя клякса в самом низу меня немного смущает. Неужели…

– Думаю, да…

– Трубач! – Барри хлопает себя по лбу огромной неаккуратной ладонью, похожей на краба. – Он всё-таки не удержался на ногах и упал со сцены! Прямо перед зрителями!

– Но он ведь доиграл до конца! Я считаю, это похвально, учитывая его состояние.

– Наверное, ему не впервой. А где же птица, Мэтт?

– Здесь.

– То есть ты хочешь сказать?.. А я-то сразу и не понял! Его прозвище. Птица. Конечно, ведь никто не будет называть этого вечно пьяного неудачника его полным именем. Барри Зелински сгодится для бизнесмена, но никак не подойдёт никому не известному музыканту, который даже в ноты толком попасть не может. Слушай, Окурок, слушай меня внимательно, потому что я ещё никому этого не рассказывал и, скорее всего, уже никогда не расскажу. У меня тоже когда-то была труба. Лет… дай подумать… двадцать назад. Знаешь, на Бар-Мицву мне подарили довольно много денег, как это обычно бывает. Большую часть, конечно, забрал отец, сказав, что они пойдут на моё обучение, но кое-что мне удалось сохранить. Я долго думал, куда бы их потратить, а потом я просто поехал в Гринвич-Вилладж и в первой попавшейся лавке выбрал инструмент, толком не зная, что с ним делать. Лесли, наш сосед, разбирался в таких вещах и сказал, что это довольно приличная труба, не лучшая в мире, конечно, но на первое время сойдёт. Он подарил мне самоучитель и стал пускать к себе в гараж, чтобы я мог там спокойно заниматься. Дома нам строго-настрого запрещалось шуметь. Лишь раз в неделю, по воскресеньям, отец включал граммофон, и ровно полчаса мы все слушали его любимого Рахманинова. Третий концерт, если мне не изменяет память. Ненавижу его! Сплошное самолюбование. Музыка ради музыки. Так вот, я начал учиться, и через некоторое время моя труба стала издавать довольно приятные звуки. Музыкант из меня не бог весть какой, да и пальцы у меня всегда были слишком толстые, но я уже не мог остановиться. Я тогда оканчивал школу, и мы с ребятами из класса по-быстрому сколотили биг-бенд, где всё было по-настоящему. Мы репетировали несколько месяцев, и наконец директор разрешил нам выступать на проме, ну, на выпускном балу. Я так гордился собой, потому что в одной из композиций мне дали сольную партию, которая должна была взорвать зал. Мы вступали в конце первой части, куда пригласили родителей и учителей, и это было очень ответственным делом. Ещё там была Линда – девушка, которая мне нравилась, – и я собирался играть для неё. Ну и для своего отца, который тоже должен был присутствовать в зале. Знаешь, Мэтт, мы отлично справились. Линда, она прямо не отводила от меня глаз, и я был уверен, что мы будем танцевать всю ночь напролёт. Так оно и вышло. После первой части родители и учителя разошлись, а мы остались в зале, без ума от своего успеха и надвигающейся самостоятельной жизни. Это была реально лучшая ночь в моей жизни, Мэтт, я знаю, о чём говорю. Я приехал домой под утро, и он… мой отец… он сидел в гостиной, как будто и вовсе не ложился спать в эту ночь. Я был пьян, и у меня горели глаза и щёки, а под мышкой я держал свою трубу, которую каким-то чудом не оставил в школе. Я спросил у него, понравилось ли ему, как мы играли, а он… как бы это… Мэтт, он протянул руку и забрал её. Просто взял и зажал в кулаке, как цыплёнка, которому сломали шею, а потом тихо, да, именно тихо, посмотрел мне в глаза и сказал, что никогда ни один Зелински не будет нищим или клоуном. Он забрал её, Мэтт. Навсегда. И назвал Линду шалавой, у которой нет никаких моральных принципов. Через пару месяцев мне пришло письмо из Колумбийского университета, и я стал студентом. А ещё через полгода родители познакомили меня с Беллой. Она была приличной еврейской девушкой, как они говорили, честной и послушной, готовой хоть завтра нарожать мне штук пять приличных еврейских детей. Что мне было делать, а, Мэтт? Что ты бы сделал на моём месте?

– У каждого своё место, Барри.

– Замолчи, я и сам всё знаю. Я так и не стал Птицей. Но эта картина… Она как будто написана для меня. С меня. На том выпускном балу, Мэтт, я был… Неважно. Я куплю её у тебя, сколько бы она ни стоила. Ты не против, я надеюсь?

Птица как-то жалобно смотрит на Окурка.

– Теперь это твоя птица, брат, и твои воспоминания. Делай с ними что хочешь.

Птица лезет в карман своими огромными крабьими ладонями.

– Два «бенджамина», Мэт, – это всё, что у меня есть с собой. И пару баксов за доставку. Отель «Монлеон» во французском квартале, все его знают. Пусть привезут туда, окей?

– Окей, брат. Двести баксов? Ты уверен?

– Отец убил бы меня за такое расточительство. Поэтому да, я уверен.

Птица не находит протянутую за деньгами руку и просто шлёпает их на засаленную доску, которая, по всей видимости, выполняет функцию стола. Потом он бросает последний взгляд на картину и делает три неуверенных шага к двери.

– Дождь уже почти закончился, да, Мэтт?

– Вроде капает ещё…

– Ладно.

Дверь за спиной Птицы захлопывается, и за ней слышны четыре глухих шага по полуразрушенным ступеням. Комната приобретает прежний невозмутимый вид, как будто здесь и не было никакой музыки несколько минут назад. Дождь за окном уже почти умер – ещё несколько финальных аккордов, и он уйдёт с уличной сцены, озадаченно и обречённо, как пожилой музыкант, так и не дождавшийся своих аплодисментов. Матье некоторое время стоит перед картиной, которая уже не принадлежит ему, а потом резким движением правой руки открывает комод и достаёт оттуда наполовину пустую бутылку виски «Бим». Несколько секунд он крутит её в руках и вдруг с каким-то вздохом то ли тоски, то ли облегчения открывает её и делает глоток прямо из холодного горлышка. Теперь можно и закурить. Две стодолларовые бумажки так и лежат на столе, и Матье изредка поглядывает на них, словно опасаясь, что они исчезнут. Внезапно он хватает одну, втягивает голову в плечи и врывается в дверной проём навстречу уже наступившей новоорлеанской ночи. Переход на коду. В джазе это называют «тег». Окончание. Кульминация. Развязка.

Бар через дорогу ещё открыт, несмотря на то что посетителей почти не осталось. Джимми скучает за прилавком, то и дело подбрасывая в воздух пятицентовую монетку ногтем большого пальца.

– А, Матье, старик! Так быстро управился?

– Ерунда. Он оказался проще, чем я думал.

– А моя комиссия, а, брат?

Матье роется в карманах.

– Десятки хватит?

– Смотря сколько он отвалил тебе.

– Двести, Джим. Двести чёртовых баксов!

– Да ладно?!

– Ага. А, чего уж там, бери двадцать. И плесни-ка мне из той бутылки. Это, конечно, не бог весть что, но ничего лучше у тебя всё равно нет.

– Как скажешь, Матье. За счёт заведения, разумеется. Двести баксов! И что же за картину ты ему подсунул?

– Да так… Сам толком и не понял. Купил её пару месяцев назад у какого-то бодяги на рынке Ривер Роуд. Кажется, сторговался баксов за пятнадцать, а то и меньше. Неплохая прибыль, да, Джим?

– Совсем неплохая. А всё-таки, Матье, тебе не кажется, что он, это… переплатил чуток, а?

– Знаешь, Джим, я тебе вот что скажу. Каждый носит в себе что-то, за что ему приходится расплачиваться всю жизнь. Этот мужик – Барри, я думаю, он ещё дёшево отделался.

– Ну ладно. И что же там было, Матье? Ну, нарисовано?

– А мне-то откуда знать? Я же сто раз говорил тебе, чувак, я ни хрена не смыслю в искусстве.




Небо 25


Андрей вышел на балкон и по привычке поднял голову. Утро было лёгким и невесомым, и тёплый задорный ветерок осторожно развевал его примятые сном волосы. Солнце нежно погладило его по лицу, и он, чуть сощурившись, направил свой взгляд вверх – туда, где на изящно-голубом и по-летнему задорном небе проплывало небольшое, но очень фактурное облачко, идеально вписываясь во всеобщий покой и безмятежность. Андрей обожал смотреть на небо, а оно, в свою очередь, как-то по-особенному любило его и каждый раз выдавало всё новые картины. Порой оно чуть пряталось за редкими безвредными тучами, а порой ослепляло его своим безупречным сиянием, похожим на какую-то из песен Малера. Ich bin der Welt abhanden gekommen, кажется.

Я потерял связь с этим миром,
Потратив на него так много сил.
Он так давно не слышал обо мне,
Что думает, похоже, что я умер.

Мне всё равно до этого,
Пусть думает, что мёртв я.
Что я могу сказать ему в ответ?
Ведь я на самом деле мёртв для мира.

Для суеты его, для этой суматохи
Я умер и покоюсь в тихом месте,
Один живу я в бесконечном небе,
В своих мирах, и в песнях, и в любви.

Странный стих, как будто вырванный из какой-то книги, где на каждой странице оставлены подсказки для того, кто давным-давно задал себе какой-то вопрос и сразу же забыл про него, увлечённый более важными делами. Андрей неожиданно для самого себя встряхнул головой и немного вжал её в плечи. Что-то не давало ему покоя. Ах да. Сегодня умерла мама. Или, может быть, вчера? Он вспомнил, что проснулся около часа назад, и уже хотел идти в душ, как в дверь позвонили. Андрей открыл, спросонья забыв посмотреть на экран домофона, и обнаружил на пороге санитара из санатория для престарелых, который безэмоционально протянул ему листок бумаги с печатью. Андрей несколько секунд ветрел этот листок в руках, пытаясь сообразить, что от него требуется. Потом они прошли в зал, сели за отполированный мраморный стол, и этот странный человек, сцепив на столе все свои десять пальцев, дежурно произнёс: «Ваша мать скончалась. Похороны завтра. Искренне соболезнуем». Не поймешь. Возможно, вчера. От неожиданности он даже забыл уточнить.

Ознакомившись со всеми документами и поставив свою подпись в нужных местах, Андрей выпроводил сотрудника санатория для пожилых людей и немедленно направился в душ, где под струёй двадцатишестиградусной воды долго размышлял над тем, как ему положено чувствовать себя сейчас. Он казался самому себе каким-то экзотическим растением, которое садовник ради эксперимента вырвал из привычной почвы и пересадил в землю, совсем не предназначенную для него. Как бы то ни было, ровно через час позвонит его психолог и будет задавать вопросы, ответом на которые была лишь пустота в его намыленной шампунем голове. Надо непременно успеть посмотреть на небо. Интересно, какую мелодию оно сыграет ему сегодня? Он вышел из душа и подбросил монетку. Решка. Решка – значит, решение, и неважно какое.

Он решил не тянуть и рассказать психологу о матери сразу после того, как они поздоровались.

– Со мной всё в порядке, – поспешил заверить Андрей. – Я даже не знаю, на что принято жаловаться в таких случаях…

Они ещё немного поговорили на отвлечённые темы, и Людмила решила наконец вернуться к главному вопросу.

– Какой вы помните мать? – её голос был, как всегда, спокойным и вкрадчивым.

– Мама… Она… – Андрей задумался. – Она была душевной. То есть не такой, каким вы представляете себе душевного человека, а просто… У неё была душа, вот что я хотел сказать, – он не мог подобрать нужные слова и продолжал барахтаться в потоке глупых, ничего не значащих фраз.

– Душа? И в чём же это выражалось? – Андрею показалось, что вопрос Людмилы прозвучал дежурно и без любопытства.

– Всё, до чего она дотрагивалась, наполнялось смыслом, – он понял, что продолжает нести какую-то ахинею, и замолчал.

– Вы были близки? – ещё один обыденный вопрос, который почему-то его разозлил.

– Я не очень понимаю, что вы подразумеваете под словом «близки». В детстве мы часто ходили гулять, и мне это очень нравилось, потому что каждая наша прогулка имела смысл. Мне кажется, даже мир тогда был другим – в нём тоже был смысл, не так, как сейчас… Например, сегодня мы собираем жёлуди для поделок, а завтра вылавливаем из пруда мусор, чтобы рыбам было просторнее плавать. Мы всегда делали что-то для чего-то, у каждого поступка была цель, и это было прекрасно, потому что это выглядело так, как будто ты знаешь, чего ожидать от этого мира и что делать дальше, чтобы не умереть для него. Вы меня понимаете?

– Понимаю. Продолжайте.

– В одну из таких прогулок я увидел в парке автомат, который продавал всякие безделушки вроде жвачки или прыгающих мячиков. Туда надо было бросать монетки. Вы, наверное, помните старые, никому не нужные монетки, которые тогда уже почти вышли из обращения. Я попросил у мамы одну, и она, улыбаясь, протянула мне блестящую десятку. Она всегда хранила такие вещи, даже если они не имели никакого смысла. Я побежал к автомату и вдруг остановился. Я понял, что не хочу отдавать ему свою, теперь уже свою, монетку. Я почему-то знал, что у неё было другое предназначение. Я сжал её в ладони и вернулся к маме, а она погладила меня по голове, и мы просто пошли дальше. А для меня эта монетка стала особенной, и даже если вы мне покажете миллион таких десяток, я безошибочно определю свою. Теперь она всегда со мной. Я говорил вам, кажется, что она помогает мне принимать решения. Она связывает меня с этим миром, и мне кажется, что решения, которые она принимает для меня, не просто случайность. Это сродни «голосу извне», который всегда знает, как должно быть. Всего два варианта: орёл или решка, и, поверьте мне, моя монетка ещё ни разу не ошибалась.

– Может быть, пора принимать решения самостоятельно? – Людмила внимательно и как-то недружелюбно посмотрела на него из глубины монитора.

– Может быть…

– А у вашей мамы были хобби? Увлечения? Интересы?

– У мамы? Дайте подумать… Я помню только, что она любила читать. Знаете, такие бумажные книги, от которых пахнет прошлым. У неё их было много, и самые любимые она взяла с собой в санаторий. Как вы думаете, мне их отдадут?

– Безусловно. Все вещи усопшего передаются родственникам в соответствии с описью.

– Это хорошо. Я хотел бы сохранить их. Для меня это очень важно, понимаете?

– Понимаю.

Андрею вдруг стало скучно, и он поспешил ещё раз заверить психолога, что с ним всё в порядке, и закончить разговор. На улице становилось жарче. Автоматически включились кондиционеры, которые моментально наполнили квартиру уютным прохладным жужжанием. Дел на сегодня не было, как, впрочем, и на вчера, и на завтра. Вся работа была выполнена ещё на прошлой неделе, а новое задание ему так и не выслали, хотя он и отправил несколько запросов. Видимо, он был мёртв даже для них. Через час позвонил ритуальный агент и спросил, будет ли он присутствовать на маминых похоронах. Монетка полетела вверх. Решка. Да, будет. Да, адрес знает. Да, пусть обязательно его дождутся. Агент ничего не ответил, но Андрей услышал, как он кивнул в трубку. Так тоже бывает – ты просто знаешь, что происходит по ту сторону, даже если это скрыто от твоих глаз.

Ехать хотелось непременно на автобусе и непременно с центрального автовокзала, где всегда было очень много людей. Почему-то именно сейчас люди, которых он до этого даже не замечал, приобрели какую-то особенную ценность, и чем больше их было, тем больше смысла они несли в себе. Автобусы до нужной станции ходили каждый час, и чтобы прибыть как раз к началу прощания, выехать надо было завтра с утра, часов в семь-восемь. Впереди ещё целый день – обычный, среднестатистический день, если не считать того, что сегодня умерла мама. Ну или вчера, но теперь уже нет никакой разницы.

Андрей прошёлся по комнате и уже хотел было заказать еды и спокойно позавтракать на балконе, как вдруг в дверь опять позвонили. Андрей вздрогнул и подумал, что всё плохое, что могло сегодня случиться, уже случилось, но почему-то от этой мысли легче не стало. Он опасливо подошёл к двери и взглянул на экран видеодомофона, ожидая увидеть там очередного санитара из санатория для престарелых или похоронного агента. Но это был всего лишь Стёпка, сосед по дому с двадцать четвёртого этажа. Они были вроде как друзьями, по крайней мере иногда Андрею так казалось, потому что Степан почти не вызывал в нём отрицательных эмоций.

– Я как раз завтракать собрался, – как бы извиняясь, проговорил Андрей вместо приветствия. – Присоединишься?

– Присоединюсь, конечно! А что у нас на завтрак? – потирая руки, полюбопытствовал Стёпа, оглядывая квартиру так, как будто находился здесь в первый раз.

Андрей вспомнил, что так и не заказал никакой еды, и направился к холодильнику, надеясь на то, что там осталось что-то со вчерашнего дня. Действительно, можно обойтись без доставки: четыре яйца, пара кусков замороженного хлеба для хлебопечки, моцарелла, копчёная ветчина и помидоры черри, покрытые маленькими, но аппетитными влажными пузырьками.

– Отойди, я сам, – Степан бесцеремонно отпихнул хозяина квартиры и стал пристально изучать открывшиеся ему яства. – Омлет или брускетту?

Монетка весело закружилась в воздухе. Орёл.

– Давай брускетту, Стёп.

– Не вопрос, сейчас сварганим. Кофе завари пока, только покрепче и без этого твоего молока. Терпеть не могу молоко.

– Ага, хорошо.

После завтрака в квартире стало душно, несмотря на работающие кондиционеры. Небо покрылось полупрозрачными тучками, и казалось, что оно опустилось совсем низко и как будто заманивало их в свою пористую глубину. Что ж, приглашение принято.

– Стёп, может, пройдёмся?

– Пошли. Там как раз посвежело немножко.

Когда они вышли из своего пятидесятиэтажного дома, небеса уже хмурились «Крейцеровой сонатой» Бетховена, постепенно переходя из голубого адажио в грозно-серое престо, которое, в свою очередь, то и дело перебивалось задорными скрипично-солнечными проблесками.

– Сегодня умерла мама, – как бы между прочим произнёс Андрей, пытаясь пнуть носком ботинка упавший на дорогу совершенно зелёный лист, как будто сделанный из глянцевого пластика. – Или, может, вчера…

– Правда? – Стёпка поднял листок и отбросил его на обочину. – Это неприятно, конечно. Мать-то у человека одна.

Лист аккуратно лёг на траву и опять стал частью декораций – слишком неестественный, чтобы представлять из себя что-то особенное.

– Я не виноват, – почему-то проговорил Андрей.

– Это-то понятно. Когда похороны?

– Завтра. Поеду утренним автобусом.

– Может, не надо?

– Надо.

– А обратно когда?

– Не знаю. Надо собрать её вещи. Хочу оставить себе кое-что на память.

– Ко дню рождения-то вернёшься?

– Конечно, тут же недалеко. За день управлюсь, ночью уже приеду. Всё в силе, Стёп, не переживай, пять дней ещё.

– С подарком только непонятно. У тебя же всё есть, красавчик. И что только дарят таким, как ты?

– Ну, что-нибудь. Я и сам не знаю. Вроде и действительно всё есть, а такое ощущение, что мне всё равно чего-то не хватает для полного счастья. Сможешь мне это подарить? – Андрей рассмеялся.

– Ну и задачки ты задаёшь… Ладно, придумаю что-нибудь, как всегда.

– Слушай, а в прошлом году ты мне что дарил? – Андрей понял, что вопрос прозвучал бестактно, но почему-то для него это было важно.

– В прошлом? – Стёпа почесал лысеющий затылок. – Кажется… что-то… записную книжку, что ли? Или нет? Может, часы?

Андрей вдруг почувствовал, что его накрыла волна страха. Несмотря на жару, его спина покрылась холодным потом, а ноги задрожали. Он сделал глубокий вдох, чтобы не дать панической атаке захватить его целиком, и сжал кулаки.

– Стёп, слушай. Только ты не думай, что я идиот, хорошо?

– Когда я тебе такое говорил-то? – обиделся Степан.

Они медленно шли по аллее, окружённой массивными и в то же самое время невесомыми кронами деревьев, и небо вдруг подобрело и стало шопеновским, разливаясь над их головами приветливой светло-синей дымкой.

– Слушай, – повторил Андрей и сбавил шаг. – А тебе когда-нибудь казалось, что прошлого раза не было? Что наши воспоминания, наши мысли, чувства – всё, что происходит у нас в голове, всё это – ненастоящее? Как будто с нами играют. Сначала показывают одно, потом другое, а как только тебе удаётся собрать это в единую картину, всё меняется, а тебе даже не с чем это сравнить, чтобы понять, что происходит. Интересно, как там мама? Ты боишься смерти, Стёп?

– Чего? Смерти? – Степан от неожиданности остановился как вкопанный. – А чего её бояться-то?

– Ну там… Вдруг это больно?

– Что больно? Ты шутишь, что ли? Если б было больно, то покойники не были бы такими… спокойными. Ты только представь себе: на тебя с огромной высоты обрушился, ну, скажем, наш дом. Целиком. Прям придавил. Тебе больно?

– Да нет, больно быть не должно.

– Ну вот и успокойся.

– А страшно?.. Это же конец всему! Этому небу, солнцу, нашему дому, тебе, всему, что нас окружает, – Андрей опасливо взглянул вверх, как бы испугавшись, что небу уже пришёл конец.

– Ну и что? Тебя же тоже не будет. В отсутствие наблюдателя нет ничего, вообще ничего, Андрюх, понимаешь? Я тебе даже больше скажу – технически даже «ничего» нет, потому что это «ничего» всё равно надо пропустить через себя, а некому. А если нет ничего, то и бояться нечего! – Стёпка от души расхохотался неожиданно получившемуся каламбуру.

Андрей скептически посмотрел на друга.

– Стёп, а если есть?

– Что есть?

– Ну это твоё «ничего». Что, если это «ничего» существует и после смерти?

– Ну и пусть себе существует. Тебе-то что?

– Знаешь, мне кажется, это небо… Оно не просто так. Может быть, «ничего» как раз там? Управляет нами? Следит?

– Слушай, ты давно с психологом общался?

– Сегодня утром, перед твоим приходом.

– Пообщайся ещё, тебе не помешает.

– Да нормально всё со мной, говорю же вам! – Андрей почувствовал, что утренняя усталость возвращается, и почему-то разозлился сам на себя.

«Надо лечь пораньше, ведь завтра ехать», – подумал он и повернул к дому.

Автобус на следующее утро пришёл ровно в семь. Пассажиров было довольно много, но Андрею удалось занять самое удобное место у окна, в начале салона, где не сильно трясло. Водитель радушно поприветствовал пассажиров и сообщил, что время в пути составит два часа пятьдесят минут. Можно было расслабиться и насладиться умиротворяющим пейзажем, который открывался за окном как будто специально для него. Небо сегодня было каким-то особенным, может быть потому, что стекло немного искажало цвета и делало их чуть менее естественными, словно обработанными в продвинутом графическом редакторе. Андрей почувствовал, что мысли опять начинают накрывать, и впервые за долгое время испугался их.

«Это лишь мысли, красавчик, – сказал он самому себе. – Глупо их бояться. Точно так же, как глупо бояться смерти».

Автобус чуть раскачивался и то и дело подпрыгивал на едва ощутимых неровностях дороги. Андрей прикрыл глаза и приготовился немного поспать, ведь сегодня он встал намного раньше обычного, потому что вчера умерла мама.

«Почему мне в последнее время кажется, что что-то где-то сломалось? Сломалось во мне, или в мире? – мысли снова слетелись в его голову, как мухи на кучу навоза. – Почему те ключи, которые раньше открывали нужные замки, теперь поворачиваются с таким трудом, как будто они погнулись и заржавели? И не случится ли так, что в какой-то момент эти ключи вообще не подойдут? Как мне тогда жить? Чего хочет от меня этот мир? Неужели нельзя просто сказать, что мне делать, как вести себя, что чувствовать? Нет, я не схожу с ума, это было бы слишком простым объяснением. Здесь что-то другое, и почти понимаю, в чём дело, но почему-то картинка всё равно не складывается. Когда это всё началось? Со смерти мамы или раньше? И было ли это "раньше", или я просто вдруг появился из неоткуда на этом ослепительно солнечном балконе со спутанными волосами и с облаком, застрявшим у меня над головой, и теперь мне надо встроиться, приспособиться к этому миру, который изначально предназначался не для меня? Я должен обязательно разобраться во всём, и для этого мне надо лишь понять, боюсь ли я смерти. Если да, то всё это реально. Никто и никогда не сможет подделать страх смерти, потому что он зарождается в нас вместе с любовью к жизни, ко всему, что нас окружает с рождения, – к этому небу, к людям, к маме, к себе самому, наконец. И чем сильнее страх смерти, тем сильнее наша связь с этим миром, и тем реальнее он становится».

Андрей и сам не заметил, как автобус плавно подвёз его к остановке, и водитель объявил, что их маршрут окончен, и пожелал всем отличного дня. До санатория надо было идти пешком около двадцати минут, и Андрей вдохнул полную грудь чистейшего июньского воздуха и сделал шаг по тропинке, которая незамедлительно отозвалась под его ногами приятным уютным шуршанием. Несмотря на отличную погоду и умиротворяющий пейзаж, Андрею было немного не по себе. Он думал о матери. В последний (теперь он уже точно знал, что в последний) раз он видел её лет пять назад, когда приезжал к ней то ли поздравить с днём рождения, то ли подписать какой-то документ на квартиру. Какая она сейчас? Сильно ли изменилась? Думала ли о нём перед смертью? Вспоминала ли их прогулки по парку и ту монетку, которая так и не досталась автомату?

Санаторий располагался на небольшой возвышенности и был окружён живой изгородью, аккуратно выстриженной каким-то очень умелым садовником. Пожилые мужчины и женщины в светло-голубых пижамах неспешно прогуливались вдоль ровных дорожек, покрытых гравием, а некоторых из них везли в инвалидных колясках заботливые медсёстры, одетые в белоснежную униформу. Андрей подумал, что не хотел бы здесь оказаться на старости лет, хотя сам и не понимал, что именно ему не понравилось. В вестибюле его встретила санитарка лет тридцати пяти и сообщила, что, пока тело матери готовят к прощанию, он может пройти в её комнату и забрать те вещи, которые хотел бы оставить себе. Они поднялись по массивной каменной лестнице на третий этаж и проследовали по коридору, по обеим сторонам которого были расположены одинаковые матово-белые двери, скрывающие за собой чьи-то жизни, вернее, то, что от них осталось. За одной из таких дверей его мать провела последние десять лет, а теперь в её комнату должны были поселить нового жильца, которого ждала та же участь. «Люди – очень хрупкие существа, – подумал Андрей. – Даже время способно убить их». Санитарка почему-то посмотрела на него и как будто между прочим произнесла: «Очень хорошо, что вы приехали. Ей было бы приятно увидеть вас здесь». Андрей кивнул, не понимая, зачем она говорит то, что он сам прекрасно знает.

Комната матери была идеально убрана, а её вещи, аккуратно сложенные на прикроватной тумбочке, сиротливо дожидались своей участи. Вот, например, её очки, с которыми она никогда не расставалась. Было так странно и неожиданно видеть их здесь, как будто они принадлежали другому миру – миру, где она не умерла, а просто оставила их на столике и сейчас вернётся за ними. Андрей аккуратно дотронулся до гладких стёкол и тут же отдёрнул руку, как будто порезался о гладкое стекло. Санитарка стояла рядом и смотрела на него ничего не выражающим взглядом, как бы намекая на то, что пора бы поторопиться, ведь новый жилец прибудет с минуты на минуту. Он поправил выбившуюся из причёски прядь и ещё раз осмотрел комнату.

– У вас очень красивые волосы, – вдруг сказала санитарка, – и лицо. Вы совсем не похожи на мать. Вы вообще не похожи ни на кого. Вам когда-нибудь говорили об этом?

– Простите? – было странно слышать такие слова от человека, с которым они знакомы всего полчаса.

– Редко встретишь такое лицо. Такое, как у вас, – уточнила она и склонила голову набок, растягивая губы в каком-то подобии улыбки. Андрею стало не по себе, и он зачем-то достал из кармана свою гладко отполированную монетку. Монетка была прежней, и это было хорошо.

– Скажите, у неё ведь были книги? – спросил он, пытаясь отвести от себя взгляд этой странной женщины. – Я помню, что она любила читать и всегда имела при себе небольшую библиотеку. Где они сейчас?

– Что? Книги? – она продолжала пристально смотреть на него. – Кажется, их унесли в комнату отдыха, чтобы другие гости тоже могли ознакомиться с ними. Они вам нужны?

– Да, принесите их, пожалуйста, если вас не затруднит.

Санитарка с сомнением взглянула на Андрея, и улыбка на её лице превратилась в лёд.

– Хорошо. Побудьте пока здесь, посмотрите другие вещи. Я сейчас схожу в комнату отдыха и посмотрю, что мне удастся найти.

Андрей кивнул, чувствуя облегчение от того, что скоро останется один. На какой-то момент ему показалось, что силы покидают его, и он сел на мамину кровать, вероятно на ту, где она умерла. Матрас услужливо отпружинил, и Андрей поморщился. «Скоро это закончится, – подумал он. – Скоро маму закопают в землю, и я вернусь домой. Отпраздную день рождения, куплю себе… Куплю себе… Ну, что-нибудь хорошее – то, чего мне не хватает для счастья. А Стёпка пусть завидует, ведь он, кажется, даже не понимает, что такое счастье. А впрочем, какая разница…»

Его мысли прервал какой-то глухой звук за дверью, и вскоре в комнату вкатилась небольшая тележка, нагруженная скучными книжными переплётами. Санитарка с таким же скучным и недовольным лицом толкала её перед собой, как будто несла непосильную ношу в своих натруженных руках.

– Вот то, что, кажется, принадлежало вашей матери, – устало прокомментировала она. – Можете взять себе любую. Или несколько. Или все сразу.

– Так много? – удивился Андрей.

– Да, она часто заказывала их в каких-то магазинчиках, и их доставляли почтой. Почти каждый месяц.

Андрей пробежался взглядом по обложкам. Томас Мор, Шекспир, Сартр, потом Оруэлл, Маркес, Достоевский. Нет, он не может забрать их все. Надо найти то, что было особенно дорого маме. Он подбросил монетку. Орёл. И что же это значит? Достоевский? Кажется, она что-то рассказывала про него.

– Я возьму эти.

– Это, кажется, набор… комплект… – санитарка не могла подобрать нужное слово.

– Собрание сочинений, – подсказал Андрей. – Сколько здесь томов?

– Один, два, три… – её пальцы, как мыши, забегали по книгам. – Одиннадцать.

– Отлично. Я взял сумку. Положу сюда эти книги и её очки. Остальное мне не увезти.

– Прикажете утилизировать?

– Утилизировать?

– Ну, может быть, раздать?..

– Да-да, раздайте. Это будет правильно.

– Как скажете.

К вечеру всё было окончено. Странно, но на церемонии прощания не было никого, кроме него, санитарки и пары пожилых женщин, скорбно поджавших свои сухие морщинистые губы, – то ли маминых подруг, то ли соседок, пришедших просто из любопытства. Музыки тоже не было, и только потемневшее небо, сжалившись над ними, слегка подрагивало, перебирая клавиши огромного невидимого органа, вторившего нежно-торжественным звукам скрипок. «Альбинони. Адажио в соль миноре, – узнал мелодию Андрей. – Конечно, что же ещё». Потом они все вместе пошли на кладбище, где уже была подготовлена могила глубиною метра три. Она казалась бездонной, и Андрей испугался, что, посмотрев в неё, он увидит что-то, что не предназначалось для его глаз. «Покойников всегда зарывают поглубже, – подумал он. – Но это не ради них, им-то уже всё равно. Это делается для живых – для того чтобы они поняли саму суть смерти».

Он вернулся домой под утро, и его плечи ломило от непривычной тяжести книг и мыслей. Надо было поспать, чтобы не видеть, как рассвет расщепляет день на до и после, чтобы немного пригладить свои мысли, чтобы поставить точку в этой истории и больше не возвращаться к ней. Но сначала – разобраться с книгами. Поставить их куда угодно, хотя бы на эту полку, где он хранил всякие безделушки, к которым никогда не притрагивался. Он даже не помнил, откуда у него накопилось столько хлама, ведь обычно вещи имеют какой-то смысл, содержат в себе воспоминания или хотя бы намёк на своё предназначение. А эти предметы были тусклыми и обезличенными, как если бы они уже родились старыми и никому не нужными.

Стараясь не смотреть на то, что он берёт в руки, Андрей быстро сгрёб в коробку содержимое полки: пузырёк с лекарством от простуды, фонарик, сломанный пульт от какого-то прибора, часы, в которых давно села батарейка, разноцветную баночку, кажется от леденцов, пахнущую ржавым железом… На их место одна за другой гордо вставали книги – книги, которые, в отличие от хлама, были настоящими, потому что они принадлежали его маме. Сначала первый том, потом второй, за ним – третий, и так до тех пор, пока очередь не дошла до восьмого. То есть до того, что должно было им быть, потому что восьмого тома не было. Был девятый, десятый, одиннадцатый и двенадцатый. Андрей открыл седьмой том. «Идиот (окончание)». «Идиот? – он усмехнулся. – Вот тебе и окончание. А что, интересно, в девятом? "Бесы (окончание)". Странно. У "Бесов" есть окончание, но нет начала. Наверное, оно осталось в санатории, с мамой. Надо непременно позвонить туда и попросить прислать».

– Что-то ты, красавчик, неважно выглядишь… – Стёпка внимательно смотрел на Андрея, пытаясь сообразить, в чём же заключается это «неважно».

– Да нет, это тебе кажется. Я просто подустал за последнее время. И эти книги ещё…

– Какие книги?

– Мамины. Кто-то потерял восьмой том из собрания сочинений. Мама бы очень расстроилась, если бы узнала об этом. Она во всём любила порядок. Вот, смотри.

Серо-зелёные тома были аккуратно выставлены на полке, как рота солдат, готовых к бою. Только вот боя никакого не было, да и рота была неполной, и это невыносимо раздражало Андрея. «Лучше бы не брал их вообще!» – думал он и старался не смотреть на это вопиющее несовершенство.

– А по-моему, нормально, – попытался подбодрить его Стёпка. – Красивые книги. Да кто заметит-то?

– Я замечу, – сухо ответил Андрей.

– Искал?

– Искал. Звонил в санаторий, они сказали, что у них нет.

– Слушай, – Стёпка вдруг повеселел. – А может, купить такую же? Ну, они ведь продаются где-то?

– Такой нет. Есть другое издание, другой цвет, другие авторы. Такой нет, – повторил Андрей. – Да и смысл? Та была мамина, она держала её, специально надевала очки, чтобы почитать её, думала над тем, что там написано. А если купить даже точно такую же, она будет не её. Ничья, понимаешь? И смысла в ней не будет.

– Ну не будет так не будет. Не расстраивайся. У тебя день рождения послезавтра.

– Ага.

– Ну тогда до послезавтра?

– Ровно в семь, помнишь?

– Да я уже месяц как помню, с того дня, как ты меня пригласил. Девчонки-то все придут?

– Обещали все. Мне-то попробуй откажи! – Андрей задорно подмигнул соседу.

Его усталость постепенно улетучивалась, а в голове прояснялось. Он завтра же вынесет эти книги на помойку и забудет и про них, и про маму, которой как будто бы и не было никогда на этом свете. У него скоро день рождения, и там будут девочки и все его друзья, и они непременно напьются и пойдут гулять по ночному скверу, под всевидящим небом, которое обязательно сыграет им «Чардаш» Монти. Как ни странно, жизнь никогда не теряла своего очарования, даже когда он на несколько дней загрустил и перестал замечать это. Она смиренно дожидалась, пока он разберётся с собой, с мамой и с книгами, пока не придёт Стёпка и не вернёт ему его обычное настроение, дожидалась, чтобы вновь засиять миллионами неповторимых оттенков. Надо было готовиться к празднику – по крайней мере, это займёт его на ближайшие пару дней.

Андрей решил, что не будет заказывать много еды, потому что в прошлый раз ему пришлось несколько дней доедать остатки, а это было довольно неприятно и унизительно. Выбрасывать недоеденное у него тогда не поднялась рука, и он давился позавчерашним тортом, который уже давно утратил всю сладость праздника. Воспоминания. Как хорошо, что он помнит свой предыдущий день рождения, ведь он так боялся, что это было не с ним. И даже вкус торта был таким отчётливым, как будто он ест его сейчас. «Стоп, разве воспоминания бывают такими яркими? Неужели опять… Нет-нет, этого не может быть, это всё произошло со мной ровно год назад, и кто угодно может это подтвердить. Кто угодно, да хоть Стёпка!»

Еды в этот раз действительно было немного, но вся она была тщательно подобрана и со вкусом расставлена на отполированном мраморном столе: свежайшие фрукты, солёное печенье, сыр и зелень, а рядом с ними очень дорогое красное вино и пара бутылок шампанского. Андрей несколько раз менял расположение блюд, чтобы они идеально подходили друг другу, но финальное решение всё равно оставалось за монеткой. Поначалу стол показался скудным, но это было не проблемой, ведь, если что, продукты можно дозаказать и их мигом доставит доброжелательный улыбчивый курьер.

Андрей взглянул на часы. Всё готово, надо лишь дождаться гостей. Через полчаса квартира наполнится вспышками чужих жизней, собравшимися воедино ради него, Красавчика, как они его называли. Или не называли? А кто тогда называл? Неважно. Скоро он обо всём забудет, а пока надо посмотреть на небо. Жалюзи, закрывавшие балконную дверь, ритмично колыхались под напором воздуха из кондиционера и тихо стукались друг об друга, как аккомпанемент той мелодии, которая звучала за окном. Андрей раздвинул их и сделал шаг навстречу ослепительному июньскому солнцу, приготовившись ощутить на своём лице его уютное тепло. Яркий свет заставил его зажмуриться на мгновение, но через несколько секунд он открыл глаза и в ужасе отшатнулся от перил. Неба не было. Вернее, оно было, но было «никаким». Оно молчало. Ни цветов, ни музыки, ни намёка на бездонность, просто голубая простыня, криво приделанная к наспех сколоченному каркасу, из которого торчали гвозди и свешивалась неопрятная стружка. Из-за простыни выглядывал край какого-то прожектора, который, видимо, должен был символизировать солнце. Лишившись своего привычного укрытия в виде голубой дымки, этот прожектор светил так искусственно ярко, что смотреть на него дольше нескольких секунд было невозможно. Сомнений не оставалось. Кто-то украл небо и подменил его неуклюжей подделкой, которую можно было различить даже невооружённым взглядом! Андрей стоял ошеломлённый посреди этого вопиющего хаоса, как актёр на сцене, в гриме и в роскошном костюме, который вдруг забыл слова на самом важном месте. Выход был только один – бежать за кулисы, где ему, конечно, достанется от режиссёра, но зрители, возможно, ни о чём не догадаются и подумают, что так и было прописано в сценарии. Андрей сделал шаг назад, и его тут же окутала прохлада кондиционера. Он запер дверь на балкон и несколько минут стоял возле неё, держась за ручку и тяжело дыша, как будто раздумывая, стоит ли попробовать выйти ещё раз.

«Почему? За что это мне? Неужели все мысли, все мои страхи были не напрасны? Кто мог сделать это? Может быть, это месть за то, что я вчера выбросил дорогие для мамы книги, а очки просто растоптал на помойке? Может быть, мне теперь так и придётся жить в этом мире без верха и низа, в поисках того, что даже никогда не существовало? Нет, нет, всё вернётся, всё должно вернуться, ведь я до сих пор люблю жизнь и до сих пор боюсь смерти. Значит, всё реально. Я просто устал. Когда все уйдут, я лягу спать и просплю до тех пор, пока всё не станет как прежде».

В дверь позвонили. Пришли первые гости.

К середине праздника Андрей немного успокоился. Всё шло так, как он и предполагал: дюжина самых близких друзей, лёгкие колокольчики бокалов, неуловимая дымка торжественности, нависшая над праздничным столом, который он перетащил в самый центр комнаты. Девочки были невыносимо нарядными, и их духи сливались в один приторно-разнузданный аромат, который невозможно вдохнуть полной грудью, потому что он загустевает и становится плоским, едва соприкоснувшись с ноздрями. Ничего плохого не случится. Скоро вынесут подарок.

– Так, тостов за здоровье именинника сегодня уже было достаточно, – Стёпка попытался завладеть всеобщим вниманием, и ему это удалось. Все понимающе заулыбались и многозначительно посмотрели на Андрея. – Теперь пришло время гвоздя нашего праздника, а именно… Подарка! – Гости замерли в ожидании, а девочки прижали к губам свои маленькие наманикюренные пальчики. – Андрюх, можно тебя попросить, выйди, пожалуйста, из комнаты на пару минут.

Андрей было направился к балкону, но вспомнил о чём-то и резко свернул в спальню. Он сел на кровать и от нечего делать подбросил монетку. Решка. Решка – значит, решение. Может быть, пора принимать решения самостоятельно? Что бы сказала мама? Его мама? Мама, которая никогда не давала ему эту монетку; мама, которая никогда не читала книги; мама, которая, возможно, никогда не существовала? Неожиданный поворот, учитывая сложившуюся ситуацию, но монетка не может врать. Пара минут пройдёт быстро или будет длиться целую вечность, но теперь это не имеет никакого значения. Сейчас он встанет с кровати и направится навстречу главному подарку в своей жизни. Матрас услужливо отпружинил, и Андрей улыбнулся. Время тоже сдалось, но ему это было только на руку.

– Ну-ка, красавчик, посмотри, что мы для тебя откопали! – лицо Стёпки светилось от алкоголя и счастья. Кажется, Карина наконец-то была готова продолжить вечер в его объятиях.

– Что это, Стёп? Где?

– Вот здесь, на полке. Смотри, все двенадцать, одна к одной. Не поверишь, Андрей, мы нашли их! Чёрт, это было самой сложной задачей в моей жизни, но ради друга я готов на всё, ты же знаешь! – Карина с восхищением взглянула на Степана.

Полка. Двенадцать томов. «Бесы» (начало), том восьмой. Андрей подошёл вплотную к книгам и провёл пальцами по серо-зелёным корешкам. Теперь всё было на месте, и мама осталась бы довольна.

– Спасибо, Стёп, – как-то слишком торжественно проговорил он. – И всем вам – огромное спасибо. А теперь… Мне надо отлучиться на секунду, там, на балконе… Продолжайте веселиться, пожалуйста.

Жалюзи взмыли вверх, и он снова видел небо. Оно вернулось, чище и ярче, чем обычно, как будто кто-то уже успел стряхнуть с него всю пыль, накопившуюся за эти долгие пять дней. Оно опять играло какую-то музыку, и Андрей прислушался. «Аллилуйя» Генделя. Это как раз то, что нужно. Он улыбнулся и достал монетку. Она смешно кружится на полу и никак не может остановиться. Он не стал ждать. Один шаг. Всего один шаг за перила. Орёл или решка? Он никогда не узнает.

– Красавчик! – донеслось откуда-то сверху. – Нет, только не красавчик!

– Что случилось, студент?

– Профессор! Профессор, что это? Смотрите, это же… Один из Красавчиков, моих лучших экземпляров! Он мёртв?

– Так, отойдите, дайте взглянуть… Да, похоже, вы правы. Он… он сам это сделал?

– Да, всё было как обычно. Я снимал показания, выполнял расчёты. Почему он?.. Неужели я упустил что-то во время сегодняшнего техобслуживания Неба?

– Думаю, причина не в этом.

– А в чём же? Ведь эксперимент шёл так хорошо!

– Положите-ка его вот сюда. Правее, тут света побольше… Хм, довольно редкая морфа, я бы даже сказал – уникальная. Заберу его у вас, пожалуй, покажу коллегам. Дайте пузырёк. На каком этаже он жил?

– На сорок восьмом, а что?

– Высоко забрался. Был уже почти у цели, да?

– Верно. Но там же остались другие экземпляры, можно попробовать…

– Студент, послушайте меня. И выключите, наконец, эту музыку, она здесь абсолютно неуместна. Я вообще всё это время считал её лишней. Что это, Вивальди? Гендель? Тем более. Спасибо. Так вот, вы ведёте себя как истеричный первокурсник. Да, эксперименты не всегда удаются, и предыдущие двадцать четыре тоже далеко не зашли. Кстати, напомните мне, чем закончилось «Небо 24»?

– Самоубийством одного из Красавчиков.

– Правильно. И все остальные тоже.

– И что мне теперь делать? Я ведь так много сил потратил на него. Я был уверен, что у меня всё получится, а теперь…

– Не в этот раз, студент. Гасите Небо, оно своё отработало. Мы не можем позволить себе так расточительно расходовать его ресурсы.

– Но, профессор…

– Не расстраивайтесь, голубчик, в этом нет абсолютно никакой вашей вины. Да что угодно могло пойти не так – малейший сбой, и они сразу же погибают. Видите ли, Небо обеспечивает только половину их реальности. Вторую половину они формируют себе сами. По крайней мере, это один из выводов из предыдущих экспериментов. А может быть, соотношение совсем другое, но суть от этого не меняется. Каким бы совершенным механизмом ни было Небо, оно не может полностью контролировать их. И это хорошо, иначе бы наши эксперименты не имели никакого смысла.

– Спасибо, профессор. Простите, мне надо собраться с мыслями.

– Безусловно. Поразмышляйте, почитайте свои записи, сделайте соответствующие выводы. И знаете что? Зайдите ко мне на недельке. У меня появилась идея для следующего, двадцать шестого эксперимента. Что-то мне подсказывает, что на этот раз у нас всё получится. По крайней мере, контейнеры сейчас сделаем пониже.




Лунная Революция


– Напоминаю, что сегодня у меня в гостях Владимир Сергеевич Воронин, политолог, журналист-международник, автор более десятка документальных фильмов и, можно с уверенностью сказать, один из основоположников советского телевидения. Сейчас, когда все основные вопросы уже заданы, можно переходить ко второй части нашего интервью. Владимир Сергеевич, безусловно, вы прошли огромный путь, чтобы стать, не побоюсь этого слова, одним из мастодонтов журналистики советской эпохи. Все мы, молодое поколение, учились у вас в той или иной степени, потому что в то непростое время вам удавалось, несмотря на все ограничения и цензуру, рассказывать зрителям то, что им действительно было интересно, то, что их волновало на самом деле. У вас за плечами огромный опыт общения с совершенно разными людьми, и с каждым из них вы находили общий язык. И отсюда мой следующий вопрос. Скажите, а есть ли у вас что-то, о чём вы не решились поведать общественности в то время и о чём можете рассказать только сейчас? Какой-то, как это называют, скелет в шкафу, которому пришло время выйти на свет именно в данный момент, в нашей текущей ситуации?

– Хороший вопрос, Юрий. Да, я, конечно, уже не молод. Далеко не молод. И память иногда подводит меня. Но вы правы, есть то, что я готов рассказать только сейчас, по прошествии… дайте посчитаю… лет пятидесяти, а то и больше. У нас есть на это время?

– Конечно, Владимир Сергеевич, не беспокойтесь. На ваши рассказы у нас есть время всегда.

– Ну хорошо… Я не уверен, что эта история заинтересует современное поколение, возможно, она уже не соответствует нынешним стандартам и, как бы вам сказать… пропахла нафталином, но вы уж извините. В своё время она произвела на меня неизгладимое впечатление и заставила пересмотреть отношение к тем вопросам, которые всегда воспринимались мною однозначно.

– Правда? Это интересно. Так что же это за история?

– С чего бы начать… Это была середина семидесятых, год, наверное, семьдесят третий, может, чуть позже. Меня довольно неожиданно отправили в длительную командировку в Южную Америку. Ну, не то чтобы совсем неожиданно, конечно, я ведь долгое время изучал историю этого континента и к тому же вполне сносно владел испанским и португальским. Мне тогда было около тридцати – довольно ранний возраст для таких серьёзных поездок, но я уже хорошо зарекомендовал себя как на телевидении, так и в печатной прессе. Эту командировку начальство приурочило к годовщинам так называемых карнавальных революций в Латинской Америке. Возможно, вы слышали этот термин. Он появился много позже, но, как мне видится, довольно точно отражает то, что происходило там в то время. Небольшие периодические восстания относительно мирного характера, которые, однако, время от времени перерастали в настоящие бунты с последующим кардинальным изменением государственного строя. Советский Союз, естественно, всеми силами поощрял бунтарей, более того, он служил примером для них, был им, так сказать, Большим Братом. Мне поставили задачу рассказать о том, как изменилась жизнь в странах победившего марксизма-ленинизма, как бывшие угнетённые классы стали теперь настоящими хозяевами своих государств. Разрешите, я буду немного менять детали и имена, потому что вдруг и сейчас то, что я собираюсь рассказать, будет нежелательно для кого-то?

– Как вы посчитаете нужным.

– Так вот, со мной снарядили опытного и очень талантливого оператора, Семёна Евгеньевича Подлужного, царствия ему небесного. Он прекрасно знал, когда и что снимать, и был не просто моим помощником, но и своего рода наставником. Естественно, мы отлично сработались. У нас не было особого редакционного задания, нам просто полагалось запечатлеть жизнь рабочего класса в свете произошедших изменений государственного уклада. Мы делали репортажи с заводов и фабрик, с полей и строек, из школ и университетов. Естественно, всё это позднее подвергалось цензуре и нежелательные моменты вырезались или изменялись, но их было немного. Без ложной скромности скажу, что у нас неплохо получалось, возможно благодаря тому, что люди там были неимоверно дружелюбными и открытыми и общаться с ними было одно удовольствие. Я уже предвкушал, как советские зрители будут собираться у экранов своих телевизоров и смотреть то, что мы с такой любовью и вдохновением готовили для них все эти месяцы. Одной из последних стран, куда нас занесло, была Боливия – небольшое, но очень красивое и самобытное государство в центре континента. Мы сняли несколько сюжетов по уже известным сценариям, а потом, почти перед самым отъездом, я встретился с местными журналистами, дал им развёрнутое интервью о жизни в Советском Союзе и подарил простенькие сувениры, чем привёл их в неописуемый восторг. В качестве благодарности этим же вечером они повели меня в очень уютный бар где-то в глубине города и велели заказывать всё, что я только пожелаю. Мой коллега Семён то ли устал, то ли приболел, в общем, он остался в гостинице, и из русских я был в компании один. Был будний день, и людей в баре было немного, поэтому для нас сдвинули несколько столов, куда практически моментально принесли еду и напитки. На стойке бара стоял довольно приличный для того времени телевизор, который транслировал футбольный матч, и все присутствующие оживлённо обсуждали абсолютно не известные мне команды. Было очень жарко, бар был насквозь прокурен и пропах пряным ароматом латиноамериканского рома, и от этой обстановки меня вдруг начало клонить в сон. От нечего делать я стал глазеть по сторонам в поисках сам не знаю чего, и неожиданно мой взгляд наткнулся на одинокую фигуру человека, который неподвижно стоял в дверях, как бы не решаясь пройти внутрь. Почему-то он мне сразу не понравился. Это был мужчина неопределённого возраста, с болезненно худым и неестественно прямым телом, которое он с трудом удерживал в вертикальном положении. Голова же его, наоборот, казалась огромной из-за длинных свалявшихся волос грязно-пепельного цвета, в которых застрял какой-то мусор и, кажется, даже насекомые. Он был без обуви, а лохмотья, которые должны были служить ему одеждой, безвольно свисали с костей, практически лишённых мяса. Но меня поразила не его внешность: тогда в этих краях было полно нищих, и все они выглядели примерно так же, как и он. У него был какой-то особенный, нечеловеческий взгляд… Знаете, как у рыбы, которая отчаянно бьётся на крючке. Она задыхается и страдает от боли, но её глаза при этом ничего не выражают, как будто ей всё равно. Его глаза были такие же. Мутно-стеклянные, я бы сказал. Я мог позволить себе долго и бесцеремонно разглядывать его, потому что он не замечал происходящего вокруг, а просто стоял и, кажется, сам не понимал, как он здесь оказался. Потом я залпом допил то, что было у меня в стакане, и обнаружил, что матч по телевизору уже закончился и началась трансляция выпуска новостей. Диктор рассказывал, что в эти дни соседний Парагвай празднует пятилетие революции, в результате которой было свергнуто военное правительство, управлявшее страной на протяжении сорока лет. Президент страны, Энрике Дуарте, только что избранный на второй срок, готовился произнести речь перед огромной восторженной толпой, скандирующей революционные лозунги. Рядом с ним стояло несколько человек в парадной форме, а также невысокая черноволосая женщина в красно-белом национальном платье. Она лучезарно улыбалась всем присутствующим и махала им маленькой рукой в белой перчатке. Я отметил для себя, какой милой и искренней она была в этот торжественный момент, и дело было совсем не в её внешности, которая, кстати говоря, была далека от идеала. Знаете, про таких, как она, в тех краях говорят «её взор прекраснее, чем глаза».

Президент Дуарте выглядел чрезвычайно взволнованным и некоторое время просто смотрел в толпу, дожидаясь, пока овации стихнут и люди позволят ему заговорить. Наконец, он начал свою речь.

«Сегодня очень важный день как лично для меня, так и для всех собравшихся здесь, для всей нашей сильной, свободной и независимой страны. Мы многого достигли за эти пять лет, но впереди у нас ещё очень долгий и непростой путь, который нам предстоит пройти всем вместе, рука об руку. Я верю в то, что всех нас ждёт светлое и счастливое будущее, которое мы с таким трудом отвоевали в той роковой битве, навсегда освободившей нашу прекрасную страну от многолетнего гнёта преступной хунты. А сейчас, прежде чем официально объявить о своём вступлении в должность президента во второй раз, я в первую очередь хотел бы вспомнить всех тех, кто не дожил до этого момента, но благодаря кому наши мечты стали реальностью. Фернандо Бенитес, Рикардо Альварес, Мигель Алонсо, Серхио Гарсиа-Риос и десятки других – убитых и замученных в тюрьмах, казнённых, пропавших без вести, но несломленных и навеки оставшихся в нашей памяти, чей подвиг сделал возможным то, что мы видим сейчас. Мы отомстили за каждого из них, мы были суровы и беспощадны к тем, кто посмел забрать их бесценные жизни. Также здесь, рядом со мной, находится та, которая всё это время была моей верной спутницей и ни разу, ни на одну секунду не усомнилась в нашей победе. Моя жена, которую вы так горячо приветствуете, Фернанда Дуарте…»

Бам! Экран телевизора резко погас. Я тогда чуть не подпрыгнул на своём стуле от неожиданности, и тут же откуда-то с нашего стола последовал грубый окрик:

– ?Oye, hijo de puta! ?Hombre, vete al carajo con tu mano pinche! ?Sal de aqu?, tonto de culo, dije!

Чтобы вы понимали, это был набор грязных ругательств, выкрикнутый одним из моих новых друзей-журналистов, который вскочил со стула и размахивал пустой, но по виду довольно увесистой бутылкой из-под портвейна. Тот бездомный, которого я раньше заприметил в дверях, успел каким-то образом пробраться внутрь и сейчас стоял у стойки бара, держа в левой руке шнур от телевизора, который он выдернул секундой ранее из розетки. Он странно раскачивался из стороны в сторону, его правая рука висела как плеть, а взгляд оставался таким же остекленелым и ничего не выражающим.

– Зачем вы так с ним? – спросил я у Диего – того самого журналиста, который так грубо окрикнул нищего. – Он же ничего плохого не сделал. Телевизор цел, и бармен сейчас опять его включит.

– Зачем? Да этот выродок вообще не смеет приближаться к нормальным людям!

– Почему? Он нищий, конечно, но мы должны быть милосердны…

– Нет, друг мой, это не простой нищий. Перед вами предатель. Грязный трус. Рикардо Альварес.

– Альварес? Неужели тот самый, которого только что упомянул президент Дуарте в своей речи? – я неплохо знал новейшую историю Парагвая и подумал, что произошла какая-то ошибка.

Кажется, Юрий, пришло время немного разъяснить ситуацию. Дело в том, что эта троица революционеров – Бенитес, Альварес и Дуарте – в то время была хорошо известна даже за пределами своей страны. Кто-то считал их просто бандитами, которые всеми силами стремились захватить власть в Парагвае, а кто-то, наоборот, называл настоящими героями и даже писал о них книги и слагал стихи в их честь, так сказать, в назидание последующим поколениям. Лично я думаю, что правы были и те и другие, ведь борьба с властью требует, с одной стороны, мужества и героизма, а с другой – безумия, авантюризма и невероятной жестокости. Такими они и были, и в противном случае у них никогда бы ничего не получилось. Итак, их подпольная бандитско-революционная группа несколько лет вела подготовку к восстанию, которое должно было положить конец правлению военной хунты в Парагвае – группы из пяти генералов, которая сорок лет держала в страхе всё население и установила жесточайший диктаторский режим в этой небольшой стране. Фернандо Бенитес был лидером сопротивления – очень грамотным стратегом, обладавшим невероятной харизмой, позволившей ему привлечь на свою сторону большое количество людей: как простых рабочих, так и настоящих головорезов. Его мать принадлежала к местному племени гуарани, а отец был потомком испанских колонизаторов, и эта смесь индейских и европейских кровей, свойственная, впрочем, почти всему населению Латинской Америки, не давала ему смириться с текущим положением дел и признать себя рабом. Он проделал колоссальную работу, но за пять дней до предполагаемого бунта Бенитеса и нескольких его соратников застрелили. Это было огромной потерей для революционеров, в одночасье лишившихся своего главного наставника и идеолога. Его место мог бы занять Рикардо Альварес – тот самый нищий, который сейчас стоял у телевизора с выдернутым проводом и повисшей плетью правой рукой, но полицейские схватили его и бросили в самую отвратительную тюрьму Асунсьона. У хунты были особенные планы на этого бунтаря – с помощью пыток заставить его выдать всех своих сообщников, успевших к тому времени рассеяться по диким пустыням Парагвая и затаившихся в ожидании подходящего момента.

Поговаривали, что Альварес имел криминальное прошлое и пользовался определённым авторитетом в преступном мире. Никто точно не знал, откуда взялся этот дерзкий самоуверенный тип и почему люди так охотно слушали его и подчинялись его приказам. Наверняка было известно только одно: он не умел проигрывать и шёл напролом к той цели, которую поставил перед собой и перед всей группой. Хунта, по всей видимости, так ничего и не добилась от него, и, по официальной версии, он был убит в тюрьме, а его тело зарыли то ли на заднем дворе, то ли в пустыне, где никто и никогда не смог бы отыскать его. Казалось, что это конец всему – восстанию, мечтам о свободе и светлом будущем и вообще любым попыткам сопротивления властям. Но тут из подполья вышел третий лидер повстанцев – Энрике Дуарте – и совершенно неожиданно, практически в одну ночь вместе с горсткой всё ещё преданных ему людей провернул то, что впоследствии назвали Лунной Революцией, потому что, как рассказывали очевидцы, луна в ту ночь светила особенно ярко.

Теперь вы, наверное, понимаете, почему я так удивился, когда Диего назвал этого сумасшедшего оборванца именем Рикардо Альвареса – одного из троих национальных героев Парагвая, который к тому же считался мёртвым.

– Простите, ради бога, – Диего замахал руками, как бы пытаясь развеять моё непонимание. – Конечно, откуда вам знать! Я всё вам расскажу, если вы обещаете, что это останется между нами.

– Безусловно, дорогой коллега, – поспешил заверить его я. – Даю вам честное слово советского гражданина.

Остальные тоже подвинули свои стулья поближе и приготовились слушать, несмотря на то что вся история, кажется, была им хорошо известна. Диего, как я уже заметил, был прекрасным рассказчиком, так сказать, журналистом от бога, и мне не терпелось поскорее узнать то, о чём он собирался поведать нам.

– Рикардо Альварес, – начал он, наполняя свой бокал ярко-красным портвейном, – действительно был правой рукой убитого Фернандо Бенитеса, и остальные члены революционной группы возлагали на него очень большие надежды. Он имел довольно грозный вид, и не каждый мог выдержать пристальный взгляд его пронзительно-чёрных глаз. К тому же у него был твёрдый, как кремень, характер и немного колкий язык, который он совершенно не умел держать за зубами. Знаете, порой казалось, что он слишком много думал и слишком много говорил и революция была для него лишь поводом покрасоваться перед самим собой, поупражняться в красноречии, если можно так выразиться. Но, несмотря ни на что, он был хорошим парнем и мог бы стать ещё лучше, если бы не попал в плен в ту роковую ночь. Для такого человека, как он, это было невероятно унизительно. Уверен, что он предпочёл бы умереть вместе с Бенитесом или даже вместо него, но военные приготовили ему совсем другую участь. Они, конечно, собирались казнить его на виду у всей страны, чтобы остальным было неповадно, но сначала его должны были подвергнуть пыткам, сломать, превратить в жалкого червяка, распластанного у ног всемогущей власти. Альварес знал об этом. Он, разумеется, пытался покончить с собой на второй день пребывания за решёткой, а на пятый объявил голодовку и продержался больше недели лишь на каплях воды, попадающих в его камеру из небольшого окошка под потолком. Закалённый законами преступного мира, он ни в коем случае не хотел сдаваться и из последних сил сохранял свой гордый и надменный вид, давая понять, что властям ничего не удастся вытащить из него. Оставшиеся на свободе революционеры очень высоко ценили его молчаливое сопротивление, и они ни в коем случае не собирались позволить ему просто так сгнить в заточении. К тому же они понимали, что, выдай Альварес хоть пару имён и мест, известных ему, все они уже через пару часов будут аккуратно сложены у тюремной стены с простреленными головами. Поэтому группа сделала всё возможное, чтобы облегчить участь Рикардо, в частности организовала тайный канал для переписки и отправки необходимых вещей в его камеру. Пару охранников удалось подкупить, а кто-то добровольно согласился помогать им, понимая, что в будущем это может оказаться полезным. Через некоторое время, когда ситуация немного успокоится, планировалось организовать побег, чтобы Альварес смог возродить и возглавить революционное движение вместо покойного Фернандо Бенитеса.

Группа знала о пытках, которые приходилось терпеть бедному Рикардо, и понимала, что рано или поздно он может просто не выдержать таких мучений. Однажды, когда после одного из жесточайших допросов Альвареса бросили на грязный пол камеры без сознания и с почти оторванной правой рукой, его соратники, рискуя всем, отправили к нему врача, который хоть как-то сумел привести его в чувства и поддержать его уже совсем искалеченное тело. Однако, как впоследствии выяснилось, это было большой ошибкой. Но обо всём по порядку. Как я уже говорил, Рикардо время от времени получал письма из внешнего мира в обход тюремной цензуры. Этим каналом революционеры старались не злоупотреблять, чтобы случайно не выдать себя, поэтому послания были редкими и максимально пространными, без конкретных имён, мест и фактов. Но для Альвареса это было единственной ниточкой, за которую он мог ухватиться, чтобы окончательно не сойти с ума. Он ждал их каждый день, перечитывал по нескольку раз, а потом избавлялся от них и начинал ждать следующих. Одно из таких писем пришло рано утром, и оно было каким-то странным, непохожим на другие, что сразу насторожило Рикардо. Он несколько секунд вертел аккуратно сложенный лист бумаги в левой руке, потому что правая была сломана и чертовски болела, пытаясь понять, не обманывает ли его интуиция. Помедлив немного, он всё-таки развернул письмо.



«Уважаемый сеньор Альварес! Мне запретили называть моё имя, поэтому я прошу у вас прощения за эту вынужденную анонимность. Я пишу это письмо, потому что немного волнуюсь за вас. Видите ли, я работаю медсестрой в одном из госпиталей в Асунсьоне, и несколько дней назад, поздней ночью, мне пришлось оставить свой пост по просьбе одного из моих знакомых. Он сказал, что прямо сейчас одному очень хорошему человеку угрожает смертельная опасность и мне надо немедленно оказать ему первую медицинскую помощь. Я захватила необходимые лекарства и средства для перевязки, и меня проводили в тюрьму, где были вы. Вы лежали на полу без сознания, в луже собственной крови, и ваше лицо было разбито, а правая рука выкручена и сломана в нескольких местах. К счастью, при быстром осмотре выяснилось, что вашей жизни ничего не угрожает, и лекарства, которые были у меня с собой, должны были привести вас в чувство. Я сделала несколько уколов, обработала раны, как могла, перевязала вашу руку и зафиксировала её самодельной шиной, после чего меня быстро вывели и велели никому не рассказывать об этом случае. Я тогда не спала весь остаток ночи и думала о вас. Я очень беспокоюсь о вашей руке, ведь такие переломы обычно не проходят бесследно, тем более без должного ухода. И вот я решила написать вам. Уважаемый сеньор Альварес! Пожалуйста, постарайтесь сохранять руку неподвижной, не сгибать её и ни в коем случае не допускать повторных повреждений. Кости будут заживать долго, и каждое неловкое движение сейчас может вообще лишить вас возможности пользоваться ей. Привяжите её к туловищу и забудьте про неё на несколько недель. Поверьте мне, это для вашего же блага. К сожалению, я больше не смогу навестить вас, чтобы убедиться, что всё в порядке, и это письмо – единственное, чем я могу помочь вам. Остаюсь искренне вашей,





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=68488585) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.