Книга - Ушел, вернее остался. Сборник номинантов на Премию имени Сергея Довлатова. Выпуск 2

Ушел, вернее остался. Сборник номинантов на Премию имени Сергея Довлатова. Выпуск 2
Сборник

Магдлена Тихомирова


Отражение. XXI век
Представляем вам второй выпуск сборника «Отражение. XXI век», изданный Интернациональным Союзом писателей.

Книгу составили произведения номинантов на Премию имени Сергея Довлатова. Они сильно отличаются по жанру, сюжету и настроению, поэтому в них можно увидеть не только красоту и чудеса, но и то, что вызывает неприязнь и даже тревогу. Ведь зеркало отражает все: хорошее и дурное, радости и печали. А душа человека, тем более творческого, – это тоже зеркало, не всегда безупречно точное, но всегда правдивое, показывающее самые яркие и важные черты жизни и в то же время открывающее свою глубину.





Ушёл, вернее, остался…

Сборник номинантов на Премию имени Сергея Довлатова. Выпуск 2



© Интернациональный Союз писателей, 2021




Предисловие


Интернациональный Союз писателей предлагает вниманию читателей второй выпуск проекта «Отражение. XXI век».

Еще Уильям Теккерей сравнивал литературу с зеркалом, которое несут вдоль дороги. В стекло, ограниченное рамой, может попасть что угодно: легкие облака на небе, человеческие силуэты, цветущие деревья – или, наоборот, придорожный сор или грязные лужи. Зеркало может явить в своей глубине то, чего нет в реальности, но не способно отвергнуть и не отразить то, что происходит. Оно отображает все – а как, зависит от зеркала.

Иногда оно стремится зафиксировать то, что творится вокруг, со всей возможной точностью – не столько отразить, сколько высветить реальность в ее важнейших деталях. Так создается документальная литература.

Художественной прозе свойственно иное – отразившись в ее зеркалах, жизнь углубляется и наполняется новыми красками, меняется, но все-таки остается знакомой и узнаваемой, ибо самый сложный вымысел опирается на правду и самая невероятная фантастика все-таки порождена вполне реальными проблемами жизни и бытия.

В иное зеркало взглянешь – и не сдержишь смеха, потому что оно кривое, как будто созданное для развлечения. Чуть позже понимаешь: то, что ты увидел, не так уж смешно, а временами даже грустно и побуждает поразмыслить.

А стоит поставить зеркала друг против друга – и какие необычные комбинации из образов и силуэтов можно увидеть, если осторожно заглянуть во все стекла сразу! Это значит, писатель повел диалог с другим писателем, развивая его мысли или полемизируя. И такие произведения читатель также найдет в нашем сборнике, который далеко не случайно посвящен номинантам Премии имени Сергея Довлатова.

Однако отражаться может не только луч света от гладкой поверхности, но и звук от сводов и стен, переходя в эхо, то маняще-певучее, то зловещее, которое словно стремится о чем-то предупредить. Такова суть поэзии.

Но каковы бы ни были отражения – всматриваться в них всегда интересно и притягательно, ведь так можно увидеть немало прекрасного, хотя, стоит признать, и немало безобразного, а то и страшного. Но главное – такие отражения открывают новое, то, чего раньше никогда не знал либо, напротив, считал слишком привычным и не замечал. Например, то, что душа человека, в особенности творческого, – это и есть самое сложное зеркало.




Поэзия








Виктор Дроздов








Родился в 1958 году. Окончил военное училище, служил на космодроме Байконур. Подполковник запаса, ветеран труда. Член ИСП. Автор сборников «Между делом», «Мы вернемся», «Разогнутая дуга», «И в свете моих забот…», «Спасибо вам, ветераны», «Я жизнь бы эту прожил не раз…». Издавался в журналах «Звонница», «Российский колокол», «СовременникЪ», в разных альманахах и периодической печати. Награждался медалями, дипломами за активную творческую деятельность. Живет в г. Белгороде.




Можно бесплатно…


Платно рожать, жить и учиться,
А заболел, так платно лечиться.
И очень дорого стало жениться.
С денежкой сытно, можно упиться.
За деньги любовь, и веселиться,
И у нас отдохнуть, и за границей.
Доплыть, доехать и докатиться.
И долететь, если надо, как птица.

С бабками всякий и одет, и обут.
Копеечку в ЗАГС – и тебя разведут.
Стужа лютует зимою и в марте,
А ты за рулем в тепле иномарки.
Холодно здесь, на экваторе жарко.
Была бы только валюта на карте.
В Европе с евро кто, те не бедуют
И у нас на Руси живут в ус не дуя.

Надо иметь на счету наши мани,
Баксы. А проще – бабло на кармане.
Вот вам тогда ничего уж не стоит
И здоровье купить, и небо седьмое.
Путь в иной мир таких денег стоит!
Но можно и жизнь закончить без воя.
Что же бесплатно? Денег нет, а охота?
Нам предлагают бесплатно работать.




Чужая блажь


Над вершинами к звездам путь

Вдруг закрыла чужая блажь.
Поддержите же кто-нибудь
Восходящей звезды вираж.
Может быть, потолок невысок,
Самолет, может быть, так себе.
Помоги же хоть кто-нибудь,
Стань мессией в его судьбе.

Не согласен с тем, что пилот
К своим целям не знал дорог,
Но вот если бы блажь долой —
Пейзаж звездный у его ног.
Помогите же ради Христа,
Уберите чужую блажь,
Чтоб занять в небесах места.
Пилотаж не такой создашь,

И Господь его будет судьею,
Ангел пусть ему будет страж.
Он пошел бы своей стезей,
Не мешала б чужая блажь.




Притча о власти


Один герой в противовес
Тому, кто подлый и коварный,
Взял наплевал на политес
И с божеством затеял свару.
Он богов древних возрождал,
Давая каждому флаг в руки.
Что ж в результате получал?
Да были боги к людям глухи.

В итоге, подражая многим,
Он сам попробовал стать богом.
Но надо совершить немного:
Жертву кровавую в дорогу.
Пускай жестоко, неприлично,
Дикость, что тут восклицать,
Коль есть чабан, а безразлично,
Что блеет в пастбище овца?

Трон укреплял совсем недолго,
Уж к ропоту, страданьям глух,
Зато сам стал частицей бога,
Источником проблем да мук.
Вот уж кидаются камнями,
Как в старой притче об Иисусе.
В стране, что с гордыми сынами,
С тщеславия во власть не суйся.




Не впрягайтесь!


Как-то на ферме, где рос чинар,
Вороной начал чахнуть Конь.
Был приглашен ветеринар,
Ведь раньше был Конь огонь.
Хозяину все твердил ветврач:
«Если к утру не встанет он,
Зарезать надо, тут плачь не плачь,
Если Конь умереть обречен».

И ночью все время Свинья Коню:
«Давай поднимайся, прикончат.
Шкуру снимут твою на корню.
Ты послушай – ножи уже точат».
Поднялся он с дрожаньем копыт.
Поутру хозяин увидел в стойле
Коня, что болезнями был убит,
Готового мчать галопом по полю.

«Видели все, как шустро бежит
Мой рысак вороной в манеже?
Отметить надо, раз будет жить!
И давай-ка Свинью зарежем».
Мораль у басни сей такова:
Живите с дальним прицелом.
А чтоб целой была голова
Своя, не лезьте не в свое дело.




Свет рубиновых звезд


Краснеет Красная площадь стыдом.
Бело у нас все и пушисто.
Потоком несет, но теперь триколор,
Куда им прикажет речистый.
И было все это, повторялось не раз.
Крики «Ура!», «Во славу!».
Затем то Париж, то Берлин, то Кавказ,
Афганистан кровавый.

И гибнет в грязи, прозябает народ
В мирное время и в войнах.
Изредка кто где-то там проорет
Невпопад про себя: «Довольно!»
Помню, в том мире сдали в два дня.
И сейчас им предать предстоит.
Чтоб меньше думал, совет для меня
Аппарат самогонный купить.

Знаю, правы за кремлевской стеной,
Но и за МКАДом жить вправе.
Кто подле кормушек да вентилей,
Ведь и им звезд рубиновых слава.
Но каждый, кто нес погон на плече,
Кто слово «приказ» слыхал,
Кому сытой жизни важнее все ж честь,
Тот победу врагам не сдал.

Надеждой живу, что две головы,
Лапы, где скипетр, держава,
Клювом, когтями разорвут орлы,
Кто разрушить присвоил право.
И пусть под забором закончу я дни,
С боем курантов – не страшно.
Отечеству, знаю, как мог, так хранил
Свет рубиновых звезд на башнях.




Это же надо…


Это же надо во власть влюбиться,
Из пешек прорвавшись в дамки!
Не задуматься, не остановиться,
Безудержно объевшись сладким.
Караулы почета, сияние власти,
Поклоны, указы, веление лицам
И дорожки становятся страстью —
Незаменимостью не насытиться.

Страшный наркотик, жар-птица,
А если крылом власть накроет,
То рука превратится в десницу,
Что карает, и рваться не стоит.
Вот грозит уже перст с досады,
Еще взор из-под тяжких бровей
Пугает приходом исчадия ада
И наступлением трудных дней.

От всех, кто сейчас в оппозиции,
Угроза злым холодом мнится.
Планам широким чтоб сбыться,
Не время сдать власти позиций.
Как же надо во власть вцепиться,
Да так, что себе хуже сделать!
Как же надо так всласть упиться,
Чтобы в пылу не видать предела!




Эгоист


Сам себе друг. Сам себе враг.
Сам себе сват. Сам себе брат.
Сам себе суд. Сам прокурор.
На спор – не вор, но крохобор.
Мир для меня. Все лишь себе.
Везде и всегда. И даже в беде.
Ни для кого ничего никогда.
Горя мне нет, раз гаснет звезда.
Пусть совести нет, пусть эгоист!
Важен момент – руками я чист.
Мне сена не надо. Не раздаю.
Сам не съедаю. Другим не даю.
А телом ослаб, боли – хоть плачь.
Чужих не прошу. Сам себе врач.
Детишек рожать? А кто просил?
Себе не желаю. Просто нет сил.
Зачем мне нужны жены и дети?
Один проживу на этой планете.
Нужды никакой в чужое плечо.
И пока жив, не прошу ни о чем.
Почему я один, эгоист по судьбе?
Никого не люблю, живу сам себе?
Так вышло, дружок, предали не раз,
Ожегся, зарекся – и верой в отказ.
Пускай перегиб. Пускай перебор.
Ничем не делюсь. И мне не позор.
Мне от вас ничего. Свое для себя.
Людишки вокруг. Мне в этом беда.




В норе


Хорошо мне в глубокой норе,
Там, где запах земли, перегной.
Наверху пусть потоп в ноябре —
Дождь не страшен норе сухой.
В ней казенным радостям рад.
Люблю осень да лета пору.
Если вдруг непогода и град,
Тогда мухой к себе в нору.

Под землей корешков нарву.
Распушиться могу и снестись.
Без зеленой травы проживу.
Мне не надо о ней грустить.
Когда к нам придут холода,
То спасет проторенный ход.
Он поглубже, проснусь тогда,
Как весной зацветет огород.

Слышу стоны со всех сторон:
«Как же солнце, луна и свет?»
Что мне звезды и небосклон?
В тишине люблю серый цвет.
Дам советы бесплатно с норы:
Крепость лучше иметь бы вам.
Солнце, звезды, луна до поры,
Ведь надежней нора и вигвам.




Поповка


Ивановка без Вань, а Анновка без Ань.
В Поповке нет попа, на храме нет креста.
Нет, не поет народ – какой там хоровод…
Нет запаха печи, не слышен лай в ночи.
Нет стада, нет коров, телег нет у дворов.
Как нет кукареку, нет счастья мужику.
Не помнят сенокос, не пахнет тут навоз.
Редкий почтальон здесь поутру в район.
Если будет случай, приедут внук и внучка,
Эльвира и Альберт, в субботу на обед.
Мне кажется пустой Поповка в день святой.
И паутинкой грусть: «Да ты ли это, Русь?»




Уходя, уходи…


Поток мыслей благих массажирует мозг,
все сомненья свои победить ты не смог.
И уж что-то решил, сложил против и за,
думать не завершил получивший приказ.

Колебанья вредны, все сомнения прочь,
«уходя, уходи…» – риску нечем помочь.
Отвечай только «есть», не раздумывай вновь,
ведь все цели ясны, сам будь к бою готов.

Теперь действию срок, чтоб решительно взять
все, что в жизни твое, не отдать даже пядь.
Без сомнений лишь те, кто способен на месть,
совесть мучает тех, у кого совесть есть.




Реалии глобализации


Как-то сошлись, пересеклись
На стройках новой жизни:
Один – гигант, монополист,
Второй же – малый бизнес.
Один все рвал себе куски,
Второй брал только крохи.
Гигант и это не простил:
«Здесь все мое, пройдохи!»

«Да нам закон же право дал.
Мы ж вам помочь хотели!
Я спец, я мастер, не вандал».
«Прочь выйди», – проскрипели.
«Отдай!», – кричал ему гигант.
Как мог, так бился малый:
«Я в чем-то, может, виноват?
И что же вам все мало?»

И ходит малый по судам,
Годами треплет нервы…
Слышит: «Крошки не отдам.
Ягненок, ты ж не первый!»
Как двести лет тому назад
Доходит слабым в уши:
«Ты, может быть, не виноват —
Нам хочется покушать».




Коржи


Из серой муки и без дрожжей,
Пресный, полезный самый —
Не ел вкуснее, сытнее коржей,
Чем те, что пекла дома мама.
Был еще хлеб, он прямо с печи
С обвисшей хрустящей коркой.
И подсластить его сто причин,
Крупной соли посыпав горку.

Не забыта мною и русская печь,
В доме теплого хлеба запах.
Помнится и председателя речь:
«Нам обогнать надо Запад!»
Еще, говорят, и иной был хлеб
В войну, голодовку с половой.
Не оставляли и куска на столе,
Как сейчас бывает в столовой.

Давно уже дома хлеб не пекут,
Все пекарни учли наши вкусы.
Не видел ни разу: те, кто растил,
Чтоб черствую корку – и в мусор.
Вспомню страду, зерно на току
И как жатва идет среди ночи.
Пока нет росы, комбайны идут,
Будто в бой за хлебный кусочек.




Бесплатная страна


От бесплатной страны в наследство
Достались мне: память о детстве,
На спокойную старость надежда,
Что право наше дело, как прежде.

Вот осталась со мной еще вера
В ту, в мою, в православную веру.
Верю в дружбу народов устало.
Еще гордость за славу. Немало!

Уповаю на то: делиться когда-то
Не будем мы на бедных – богатых.
А в семье заключать новобрачный
Будет брак, а не договор брачный.

Так надеюсь, целы все ж заделы,
Те, что добыты нам предками в деле.
И чтоб не сделкой держава питалась,
А честью русскою все добывалось.

Я все живу перспективами сына
И что не добьют вконец медицину —
С надеждою той, что внуки, внучка
Не только диплом, а знанья получат.

В бесплатной стране жил – не тужил,
Даже не думал: «А я заслужил?»
Я не платил, не считал и привык,
А сейчас будто прозрел я и вник.

Хочется, чтобы едины мы снова,
А для чужих достаточно слова.
Нам много чего без оплаты дано,
И наш тот покой оплачен страной.




Учрежденьице


Говорят, что в селеньице ценится
Учрежденьице со строеньицем.
Подбоченятся в нем и кобенятся,
Переменятся – но не изменятся.

Им молиться бы в нем, а ленятся.
Зудит и мешается, как заусеница.
В нем и женятся и разженятся.
Ерепенятся все в учрежденьице.

Ты злись и бранись – не оценится.
Не воздействует стихотвореньице.
И людишки в нем как растеньица.
Что там важно? Иметь свое дельце.

Вот в нем личное не обесценится.
Знают, курс «для своих» не изменится.
Что рука себе брать не обленится.
Платить будет народ – куда денется.

Соберут себе все-е-е на именьице.
Манекенщик для них приоденется.
Но запрет Божий к ним применится,
И оценщица все же приценится.




Лист


Сверху вниз пожелтевший лист.
Отшумел летний срок он – жизнь.
Там, внизу, их таких… разлеглись.
Каждый снова хотел бы ввысь.

И пусть был его путь неказист,
Но душой он всегда был чист.
Серебрист был, душист и тенист.
Все шумел и шумел – голосист.

Но свое, видно, все же отвис.
Жалко только, что ветер быстр.
Час пришел. Даже кто бархатист,
Все с верхушек спускаются вниз.




Если жить, не грешить…


Если жить и не грешить —
Не придется каяться.
Чашу с горем не испить —
Сединой не стариться.
Распри, склоки обходить —
Врагов не появится.
Раздумья, мысли удалить —
Морщины расправятся.
Детей если не взрастить —
Пустотой намаяться.
Не создать, не сотворить —
Так что же останется?
Можно жизнь свою прожить,
Закрывшись беспечностью.
О чем же тогда говорить,
Стоя перед вечностью?




Татьяна Куликова








Родилась и проживает в Республике Калмыкия, в городе Элисте.

Писать начала в 2013 году. На сегодняшний день выпустила семь сборников стихов и один прозы. Печаталась в московской газете «Литературная Россия», в калмыцких изданиях, в иностранных изданиях, в литературном альманахе «Поэты Калмыкии». Российский Императорский Дом – литературная премия «Наследие-2016», сборник стихов. Переведена на казахский и другие языки. Обладатель двух Гран-при от продюсерского центра «БЭСТ» города Москвы за стихотворения «Россия» и «Мама».

Автор сборника песен.

Является членом Союза писателей России.

Имеет почетные грамоты и благодарности от Союза писателей России (Москва), Министерства культуры и правительства Республики Калмыкия.




Счастье


Мне сегодня счастье повстречалось,
Шло оно тихонько стороной,
Сразу все вокруг заулыбалось,
Крылья распахнулись за спиной.

«Чье ты, счастье? Погоди немножко,
Обниму тебя, возьму с собой.
Дома муж, детишки, даже кошка,
Чай пить будем мы большой семьей».

Улыбнулось счастье: «Я свободно,
Вот хожу, гуляю тут и там.
В доме вашем поселюсь охотно,
Всю любовь тебе свою отдам».

И пошли мы вместе, как подружки,
Весело болтая меж собой,
А навстречу нам везли девчушку —
На коляске, без ноги одной…

Как-то вдруг сердечко защемило,
Будто кто-то сжал его в тиски,
Я кусочек счастья отломила
И девчушке отдала: «Держи!»

Старичку, что милостыню просит,
Я кусочек счастья подала,
С женщиной, что траур долго носит,
Тоже поделилась как могла.

Счастья мне остался лишь кусочек,
Что его в ладошках унесешь.
Вдруг мальчишка грязный, весь в лохмотьях
Говорит: «Ты счастье раздаешь?..»

Отдала, нисколько не жалея:
«На, возьми, тебе оно нужней».
Счастьем наделяя – не беднеешь,
Ведь оно живет в душе твоей.




Я думала…


Я думала… крылья растут за спиной,
Я ими взмахну и взметнусь к небесам,
Все страны внизу проплывут подо мной,
Я верила с детства во все чудеса.

На крыльях смогу улететь от проблем,
Укроют от страха меня облака.
Поверьте, там места хватило бы всем,
На трудности легче смотреть свысока.

Я думала, птица ко мне прилетит
И счастье поселится в доме моем,
А принц на коне как подарок судьбы…
Я с детства мечтала о счастье своем.

Но детство прошло, пролетели года,
Судьба разорвала мне душу мою.
Мечты – лишь осколки от хрусталя,
И вот я над пропастью этой стою.

И, руки раскинув… я сделала шаг.
Я думала…
Крылья растут за спиной…




Собака


Зима, январь, и вьюга у порога
Снег поднимает, кружит целый день.
Собака старая бредет через дорогу,
И каждый пнет ее, кому не лень.

Усталая, голодная дворняга
Давно, скитаясь, рыщет по углам.
Укрылась б где от вьюги, бедолага,
Чтоб спать спокойно, мирно по ночам.

Что за судьба собакою родиться?
Вся жизнь – лишь травля, поджимая хвост,
Бежишь от страха…
А могли бы и гордиться,
Когда б щенком не скинули под мост.

– А ну, пошла! – раздались грозно крики.
Потом удар – попали по горбу.
Метнулась вбок и вот машиной сбита,
Скулит и тянет лапу на бегу.

Упала наземь, вьюга донимает,
Болит все тело, в душу лезет страх,
А слезы, на морозе замерзая,
Сосульками застыли на щеках.

Так и лежит у ветхого сарая,
Под снегом ей, наверно, чуть теплей,
А может, улыбалась, умирая,
Что не увидит больше нас – людей?

И вдруг шаги. Накинули тужурку,
Поднять не в силах, рядышком прилег.
Собака испугалась не на шутку,
Дрожала, как затравленный зверек.

Прижал к себе без боязни, без страха,
Как будто в мире нет ее родней,
И старая бездомная собака
Уснула сном своих щенячьих дней.

Не ангелы, не Бог – старик безродный
Дворнягу ту всем сердцем пожалел.
Такой же, как она, он был бездомный,
Да только непохож на нас – «людей».




Шутка


Воскресный теплый день. Метро.
Народу, как всегда, полно.
Снуют туда-сюда толпой.
И каждый – со своей судьбой.
А в переходе, портя вид,
Старик в колясочке сидит —
Седой, оборванный, немой,
Трясет косматой бородой.
В руках записка и берет:
«Подайте деду на обед!»
Старушка, древняя как свет,
Ей, кажется, за сотню лет!
К калеке тихо подошла,
Рукою дряхлой обняла:
– За что же так с тобой судьба?
В глазах бессильная мольба…
Мычит старик и щурит глаз.
Прохожих много. Не скупясь,
А даже несколько стыдясь,
Монетки подают в берет,
И крестится довольный дед!
Но вдруг мальчишечья толпа,
Возможно лишь из озорства,
Берет рванула, дед упал,
Монет своих не удержал.
Лежит, беспомощно мычит,
Слезами грязный пол кропит.
Старушка бросилась к нему,
Но ей поднять невмоготу.
Людской поток вокруг течет —
К бомжу никто не подойдет.
Все. Денег нет. Берет пустой.
Голодным будет дед немой…
Старушка тощею рукой
Платок достала носовой —
Хранила в нем до черных дней
Кусочек пенсии своей:
– Возьми, милок, тебе нужней.
И протянула сто рублей…
Старик сидел не вправе взять
И слезы силился унять.
Одним движением руки
Он снял парик, усы, очки,
Стер клочья бороды с лица
И превратился в молодца:
– Прости ты, мать, и не кори,
Я просто проиграл пари…
Дрожит рука. В ней сто рублей.
Как же понять все это ей?
Ей, пережившей столько бед,
Без малого за сотню лет!
Вся жизнь как ад. Война. Конвой.
И похоронки чередой,
Всю жизнь затравлена судьбой,
Всю жизнь с протянутой рукой…
Упали наземь сто рублей,
Душа рвалась на сто частей.
Немой вопрос в глазах стоит:
Да разве можно так шутить?..




Софья Рамман








Настоящее имя – Ирина Кочеткова, автор песен и стихотворных сборников.

Родилась в г. Сафоново Смоленской области. В 1990 г. окончила с отличием СГРТ (МГРИ), затем продолжила обучение в МИИГиКе на заочном отделении. 2011–2019 гг. – Институт Астрологии П. Глобы. Книги: «Музыка ветра», 2015 г. – издательство «Авторская книга»; соавтор сборников: «Куда улетают кукушки», 2019 г. (Р. Сазонов) – издательство «Ридеро», «Карась» (А. Сазонов), 2021 г. – ИСП. Музыкальный альбом «Ответ», 2020 г. (CD Baby).




«У Яузы на правом берегу…»


У Яузы на правом берегу,
В том месте, где она в Москву впадает,
Где нынче укрепляли берега,
Течение быстрым не бывает.

Укрыта снегом белым в Новый год,
Свои секреты бережно скрывает.
Безмолвно все и в свой черед,
Движенье лет и их порядок знает…

Как тихо Яуза течет…
Веками в Москву Яуза впадает.
По глади молчаливых темных вод
Рябь прошлого скользит и тает.

А вдоль дорог летит за годом год.
Да, в жизни всякое бывает…
И только Яуза течет,
Веками в Москву Яуза впадает.




«На террасе в заснеженный сад…»


На террасе в заснеженный сад,
Там, где зимние сумерки спят,
Снова чудится твой силуэт,
Хоть не виделись мы много лет.

В заколдованные зеркала
Мы по разные стороны смотрим.
Заколдованные зеркала
Из литого луной серебра.

Заколдованные зеркала —
Мы не можем друг другу помочь.
Заколдованные зеркала…
Прощай, день,
Здравствуй, ночь,
Здравствуй, ночь.

Заколдованные зеркала —
В них печаль обгорела дотла.
Заколдованные зеркала —
В них мы тонем, и нет им числа.
Заколдованные зеркала
Как тропа, уводящая прочь.
Заколдованные зеркала —
Шаг и бездна, ведущая в ночь.

Сад в апреле проснется от сна —
Потревожит нам память весна.
Снова вижу я твой силуэт —
Это ты, а меня рядом нет…

В заколдованные зеркала
Мы по разные стороны смотрим.
Заколдованные зеркала
Из литого луной серебра.

Заколдованные зеркала —
Мы не можем друг другу помочь.
Заколдованные зеркала…
Прощай, день,
Здравствуй, ночь,
Здравствуй, ночь.

Заколдованные зеркала —
В них печаль обгорела дотла.
Заколдованные зеркала —
В них мы тонем, и нет им числа.
Заколдованные зеркала
Как тропа, уводящая прочь.
Заколдованные зеркала —
Шаг и бездна, ведущая в ночь.




«По дороге из мокрых плит уезжаю, пока город спит…»


По дороге из мокрых плит уезжаю, пока город спит.
Звонкие купола – это моя Москва.
Улиц и площадей ты своих не жалей —
Всех приюти в пасмурный день.
Вехи старых и новых путей, уносящих в потоке людей,
Сколько лиц, сколько дат и тревог ты пустила к себе на порог.
Красную площадь и церковь в Коломенском,
Помню соборы твои, помню звонницы.
Ты со времен Орды столько горевшая и уцелевшая…




Ирина Рыбант








Родилась в Пензенской области. С детства начала увлекаться стихами, музыкой, театром. Все эти направления переросли в осознанное творчество в зрелом возрасте. Неоднократно становилась лауреатом международных конкурсов в вокальном, театральном направлении. Снималась в фильмах. Более подробно с творчеством можно познакомиться на ее личном сайте: https://www.irinymusic.ru (https://www.irinymusic.ru/).




Москва


Далекая и близкая,
Чужая и родная,
Мое воспоминание
И быстрое прощание.
Ты словно дуновение
В мерцающей печи,
Ты словно вдохновение
Для путников в ночи.
Широкие кварталы
И память старины,
Ушедшие рассказы
И современные огни.
Ты словно мегаполис —
Влечешь, но и кричишь.
Укроюсь от сторонних
И равнодушных лиц.
Ты словно твердый камень,
Где можно постоять,
Но если дал слабинку,
То можно и упасть.
Ты держишь миллионы
Людей из разных рас,
Но иногда так одиноко
Становится вдоль трасс.
Бурлящие дороги,
Движенье быстрых масс.
И мчимся мы, как кони.
Куда несет всех нас?
В чем суть? Она в движении?
И декораций спрос?
Или в благоговении
И в мире? Вот вопрос.




О жизни


«Жизнь прожить – не поле перейти», —
Кто-то так сказал однажды.
Это даже не писать стихи,
Не читать любимые рассказы.
Это выбор каждый день и миг,
Что сказать и как все сделать,
Это всплеск, потом адреналин…
Быстро нужно где-то пообедать.
Это взлет, но и паденье вниз,
Слезы, боль и откровенье,
А потом еще забвенье,
Наконец-то пробужденье.
Это ночь, и день,
И свет, и тьма,
И сплошная суета.
Это тихое мгновенье,
Золотое сновиденье.
Это деньги и игра,
А потом еще бега,
И пустая болтовня,
И дела, дела, дела.
В общем, жизнь прожить – не поле перейти.
Это вкусный чай и горький.
Главное, лишь не застрять в пути
И с любовью все пройти!




Марина Табаровская


Посвящаю мои стихи талантливому музыканту и исполнителю Артёму Семёнову








Темы творчества Марины Табаровской – музыка, любовь, природа. По приезде в США она организовала детский театр «Сказка», где ставила спектакли по своим произведениям. Здесь были опубликованы книги стихов «Дом у реки» и «В этом мире». Каждый год проводила конкурсы поэзии, создала клуб «Парус», где поэты читают стихи, публиковала стихи в русской прессе. В 2020 г. издала повести «Редкий дар» и «Звуки музыки». Произведения Марины Табаровской представлены на сайтах «Стихи. ру», «ЛитРес», «Архив пианистки» и др. С 2021 г. Марина является администратором поэтической группы на «Фейсбуке» «Литературный вечер».




«Я хочу стать твоею любовью…»


Я хочу стать твоею любовью,
Пусть нежностью звучит строка.
Я хочу, чтобы ты был со мною
И в душе расцветала весна.
Пусть говорят, что ты не для меня.
Я их не стану слушать.
Я посмотрю в твои глаза.
Ведь ты как солнце яркое,
И не любить тебя нельзя.
Если все от тебя отвернутся,
Я останусь и буду с тобой.
Ты моя синяя птица,
Я твой сказочный сон.
Разделю с тобою все печали.
За окном шумят дожди.
Пусть ангелы нас охраняют
И небеса в обиду не дадут.
Я буду твоим самым преданным другом.
Тебя понимая, смогу помочь.
Беду отведу рукою.
Пройдет на рассвете темная ночь.




«Я слышу музыку твоей души…»


Я слышу музыку твоей души,
Она меня звала, ласкала,
В тревоге приглашала улыбнуться,
Но трепетной душе все было мало,
До глубины пыталась дотянуться.
Божественно красива и нежна,
В ней столько грусти было, боли,
Что сердце разрывалось на куски.
Его пронзили стрелы, раскололи.
Я в эту музыку так сильно влюблена
И без нее не мыслю своего существования.
Она одна мне свыше суждена —
Небес далеких дарование.
Пусть сон звучаний сказочно-тревожных
Мне часто снится.
И ничего не изменится.
В чудесном сне и наяву
Услышу музыку твою.
Время птицей быстрой вдаль летит.
И звуки становятся все тише.
Не знаю, как я буду жить,
Если голос этот больше не услышу.




«Я хочу о тебе рассказать…»


Я хочу о тебе рассказать,
Ты один ведь такой на свете.
Надоело все время молчать.
Знает тайну пока только ветер.
Я хочу о тебе писать,
Ты тонкая струна души.
Она звучит во мне не замолкая
И дарит вдохновение и мечты.
Я хочу тобой болеть.
Ты тот, кем я уже давно больна.
Ты лучшее лекарство для души.
Я пью его с утра и дотемна.
Я хочу о тебе песню написать.
Пусть звуки унесутся в небо,
Как будто в вечность.
И с ними я летаю над землей
Любви навстречу, в бесконечность.




«Я исходила много дорог…»


Я исходила много дорог
И ноги растерла в кровь.
Столько путей на свете прошла,
Голод и жажда была.
Тропою лесною шла наугад
Мимо сосен высоких и пней.
Только деревья от ветра шумят,
И лес становился темней.
В толпе огромной городской,
Среди чужих мне лиц
Искала я лицо родное,
И, веря в сказку, в чудо неземное,
Я забывала все на свете,
О суете земной,
Доверчива, как дети,
Надеясь отыскать среди травы некошеной
Небесной красоты цветок.
И нежный аромат вдохну,
И наконец скажу: «Люблю».




«Этот голос – алмазный дождь…»


Этот голос – алмазный дождь,
Серебрится каплями звуков.
И по телу проходит дрожь,
От волнения холодеют руки.
Зимней ночью чудное явление:
Волшебно светится бриллиант,
И гранями сияет в лунном свете
Его Величество талант.
Это Божье совершенство,
Праздник вечной красоты.
Подари ему признание,
Не ищи сокровища вдали.
Бриллиант-сокровище ваши
Чувства в душе теребит,
И сердце в груди стучится чаще,
И радостный вздох улетит.




«Эта женщина сильной была…»


Эта женщина сильной была.
Она рано вставала с утра.
Отгоняла тоску и печаль
И спешила сделать дела.
Ей хотелось поплакать порой,
И она улыбалась сквозь слезы.
И на птиц смотрела весной,
И на свежие почки березы.
Людям радость дарить и любовь,
Улыбнуться прохожим случайным
И влюбиться в кого-то отчаянно,
Чтоб растаяли мысли тревожные.
Ей хотелось мужчину надежного,
Но судьба ей подарков не делала,
Не дарила цветы и конфеты,
И жила та сильная женщина
Лишь порою мечтами об Этом.




«Уйди скорее, грусть!..»


Уйди скорее, грусть!
Закрой покрепче двери.
Ты не нарушишь больше мой покой.
Остались позади все прошлые потери.
И ты меня не беспокой.
Любовь растопит снег,
Уйдет зима.
Я к музыке волшебной прикоснусь.
Она меня манит, в душе опять весна.
Аккорды переливами звучат.
И это настоящее искусство.
И звуки льются и летят.
В каждой песне новые капели.
Зазвенят и побегут ручьи.
Эта музыка наполнит счастьем,
И распустятся кругом сады.




«От меня убегало счастье…»


От меня убегало счастье,
Разрывало меня на куски.
И лишало всех сил,
И лишало любви.
Забирало надежду
И, разрушив мечты,
Уходило в осень,
Забрав от сердца ключи.
Как могло меня бросить,
Подло так убежать от меня?
Я ждала тебя долго,
А любила три дня.
Про потери не вспоминая,
Силы в себе нашла
И про гордость забыла,
Номер твой набрала.
Спрятав обиду и слезы,
Просто сказала тебе:
– Ладно, забудем про ссору,
Приходи сегодня ко мне.
Счастье снова вернулось.
Снова оно со мной.
Дарит любовь и надежду
И долгожданный покой.
Спрятав тоску и горе,
Я поняла одно:
Счастье найти непросто,
Счастье беречь суждено.




«Осень с дождем целовались украдкой…»


Осень с дождем целовались украдкой.
В объятиях нежных друг друга держали.
По парку бродили, по парку гуляли.
И люди от дождя укрыться спешили,
А он улыбался любимой своей
И лил не жалея дождь на людей.
Ходят, обнявшись, по парку вдвоем.
Осень с тех пор неразлучна с дождем.
Волосы рыжие ветер трепал.
Дождь прошептал:
– Я тебя никому не отдам!
Утром туманным сонная осень коснулась дождя, молвив:
– Как люблю я тебя!




«Однажды зло смотрело мне в глаза…»


Однажды зло смотрело мне в глаза,
Меня пугало и лишало силы.
Его не трогала моя судьба,
Оно слова мне злые говорило.
Оно пыталось сломить меня,
Поставить на колени,
Но смело я смотрела злу в глаза,
Сказала: «Я тебе не верю!»
Пыталась я бороться с ним
И свою смелость показала.
Оно сказало: «Бог с тобой!»
Ушло, и навсегда.




«Мы вдвоем в моих воспоминаниях…»


Мы вдвоем в моих воспоминаниях.
Хоть между нами расстояния и года,
Но я помню поле снежное
И твои любимые глаза.
Глухой дорогой и неезженой
Я шла в сугробах, замерзая.
Мы вдвоем в моих воспоминаниях.
Хоть между нами расстояния и года,
Но я помню поле снежное, твои любимые глаза.
Глухой дорогой и неезженой
Я шла в сугробах, замерзая.
И лес, и поле – все заснежено,
А тебя среди зимы искала.
И падали на землю хлопья снежные,
Безмолвной тишиной окутан лес.
Безжизненное поле белое,
Над ним густая пелена небес.
Эти дни остались в памяти навечно.
Твое дыхание чувствую во сне,
Как будто все сейчас по-прежнему.
Ты что-то тихо шепчешь мне.




«Мой поезд не идет по расписанию…»


Мой поезд не идет по расписанию.
Трясется и стучит вагон.
И рельсы сходятся-расходятся,
И где же долгожданный тот перрон?
За окном так ярко солнце светит.
Мелькает средь деревьев быстрая река,
И маленькие станции проносятся,
Бегут по небу облака.
Порою тучи набегают.
Не видно солнца из окна.
И остановки долгими бывают,
Когда бегут другие поезда.
А иногда мой поезд очень разгоняется,
Набравши скорость, вдаль летит.
Дорога вовсе не кончается,
И сердце бешено стучит.
Трясет вагон порою сильно.
Ночь бессонная идет.
И так мне хочется сойти на станции
С названием «Любовь».




«Можно навестить тебя во сне?..»


Можно навестить тебя во сне?
Будем плыть с тобою по реке.
В лодке только двое: ты и я,
А вокруг вода и тишина.
Можно я напомню о себе
И вздремну тихонько на плече,
Нежно прикоснусь ко лбу?
Ты ведь знаешь, я тебя люблю.
Я тебе напомню о себе
Струями дождя, что на крыльце.
Осторожно, не спеша свежестью наполнится душа.
Пусть плывут минуты и часы,
Пробегают месяцы и дни.
Я тебе напомню о себе,
Зажигая звезды в темноте,
Посылая лунный свет.
Ты один такой на свете,
Больше нет.
Можно я часы переведу
И минуты все из памяти сотру?
Я хочу остаться навсегда —
И во сне, и на закате дня.
Бархатное небо в тишине ночной.
Дарят звезды свет неяркий свой.
Обнимает нежность наших тайных снов.
Сердце безмятежно празднует любовь.




«Мне снилась музыка. kn…»


Мне снилась музыка. kn,
Она меня звала и тут же убегала вдаль.
И словно спрятавшись, звучала,
Одев прозрачную вуаль.
От этих звуков сердце замирало.
Хотелось ее слушать без конца.
Она как будто надо мной смеялась иногда.
– Чего ты хочешь? – я сказала. —
Вернись или навечно прочь лети.
Она, не слушая, звучала и пропадала не спеша.
– О, как же ты вольна и непослушна!
Звучишь на струнах и печали и любви.
Играешь с душами людей так безобидно,
Тайком проникнув в наши сны.




«Две звезды на небе сияли…»


Две звезды на небе сияли
И смотрели друг другу в глаза.
Сквозь туман и снега, непогоду
Подарили друг другу сердца.
Не дано было им встречаться.
Этим звездам любить не дано,
Но шептала одна:
– Мой милый!
А другая сказала:
– Люблю все равно!
Между ними звездные россыпи.
Суждено им ярко светить.
Но мешали они двум влюбленным
Рядом быть и любить.
Две звезды покатились по небу,
Огненной вспышкой неслись.
И никто больше не сможет
Этих звезд разлучить.




«Я люблю тебя так, как любить невозможно….»


Я люблю тебя так, как любить невозможно.
Так не любит никто на земле.
Словно солнце навеки погасло,
Уступив свое место сплошной темноте.
Я люблю тебя так, словно сердце не бьется
И дышать невозможно уже…
Я люблю тебя так, как люди боятся
Утонуть в океанской огромной волне.
Я люблю тебя так, как не пишут в романах,
Не напишут об этом в стихах.
Это танец на стеклах,
Это кровь на губах.
Люблю тебя как божество на свете,
Молясь и веруя в тебя.
Люблю, встречая новый день, я на рассвете
И ночью, на исходе дня.




«Беда не в том…»


Беда не в том —
Проходит день, проходит ночь.
За окнами плачет январь
И вьюга рыдает,
Как будто потерю мою разделяет.
Разлука завывает ветром,
Мороз рисует мертвые цветы.
А я люблю тебя по-прежнему,
Мне снятся счастливые сны.
Там нет разлук и нет печали,
Плывут по небу облака.
Идем по солнечной дороге,
В твоей руке моя рука,
Но ночь кончается, и гаснут звезды за окном.
Я просыпаюсь в одиночестве —
Здесь нет тебя, мы больше не вдвоем.




«Загадочна, бездонна тайна…»


Загадочна, бездонна тайна
Звучания голоса волшебной красоты.
В нем трепет сердца и мечты.
В нем сердца крик, его послание
И жизни вечной понимание,
Души покорность пред судьбой,
Желание быть самим собой.
Как потрясают эти звуки!
В них мастерство, талант певца,
Как будто грусти больше нету
И счастье будет без конца.
Душу открыть не каждый способен,
Музыку эту познать до конца.
Если поймешь ее, не пожалеешь —
Станешь добрей и богаче.




«Я думала, что все наладится…»


Я думала, что все наладится,
Пройдут дожди и тучи,
Но заблудилась в неурядицах,
Не становилось лучше.
Сгущался мрак, и темнота меня пугала,
И я покой теряла.
И, как в лесу, шла наугад.
Метель мела, мороз свирепствовал,
И замерзали тело и душа.
И обратилась я к Всевышнему
С молитвой пощадить меня.
И вдруг метели перестали злиться
И стало чуточку теплей.
Я голос нежный вдруг услышала,
Как будто где-то рядом соловей.
И по снегу талому навстречу пенью пошла.
Мелодия меня манила и в лес звала,
Как будто бы весна настала среди январской мерзлоты.
В страну волшебную попала.
Там на поляне ромашки белые цвели.
Я слушала певца,
И голос трепетный заставил все меня забыть.
Божественное пение звучало,
Мне не хотелось уходить.
Он пел и пел,
И сердце женское согрелось,
И от обид оттаяла душа.
Лились волнующие звуки,
И таяли глубокие снега.




«Из окна волшебная музыка звучала…»


Из окна волшебная музыка звучала
И ночью под луной играла,
К звезде далекой улетала
Моей заветной мечтой.
Любовь и музыка сплелись навеки.
Они меня манят, влекут.
И благодатные ключи в душе забились и текут.
Тянется душа в ее объятия.
Так хочется растаять, раствориться
И, наслушавшись, потом опять родиться.
Эти звуки тихо падают, как звезды.
И просыпаются мечты,
А сердце замирает в тихой грусти
От голоса чудесной красоты.




«Ты проник в мои мысли…»


Ты проник в мои мысли.
Струятся они в сердце ручьями.
Ты – лунный свет, упавший с неба светлыми лучами.
Ты – теплый дождь на ладонях.
С пальцев капли стекают,
На листьях зеленых потом засверкают.
Ты – мой тихий стон.
Рвется из сердца наружу.
И счастливый сон, до краев заполнивший душу.
Ты – мое мгновение прекрасное.
Я живу только тобой.
Я знаю, что ты – это счастье,
Теперь оно со мной.
Ты утра нового дыхание.
Лучами теплыми придешь ко мне
И утром нежно прикоснешься к моей щеке.




«Я хочу с тобой сгореть от любви шальной…»


Я хочу с тобой сгореть от любви шальной
И невозможной.
Заново родиться, улететь в мир иной,
Где любить без правил можно.
Люблю тебя всей силою души
И каждой капелькой крови.
Люблю тебя своей мечтой.
Не уходи, побудь еще со мной,
Но ты глуха к моим мольбам.
И в сердце нету трепета и страсти.
Ну что ж, лети к далеким берегам.
Пусть тебе улыбнется счастье.
Я все равно буду тебя любить
И ждать не перестану.
Может быть, однажды ты вернешься
И скажешь мне любя:
– Ты единственный, с кем я хочу остаться.
А я отвечу:
– Я так люблю тебя.




«Словно сказочные были…»


Словно сказочные были,
Два облака по небу плыли.
Соединились две души воздушные
В порыве страсти и любви.
И рук прикосновения нежные,
И взглядов ласковых в ночи.
Над ними звезды пели песни.
Благословила их луна.
Они, счастливые, летели вместе.
Теперь у них одна судьба.
Но облака ведь не вольные странники,
А гонимые ветром изгнанники,
Лишенные счастья и радости.
Недолго облик сохраняют,
А ветер, их хозяин строгий,
Жестоко их разъединяет.




«Прикосновение твоих рук…»


Прикосновение твоих рук.
Ладоней легкое скольжение.
Соединенность наших душ
И тел такое притяжение.
А за окном сегодня дождь,
Как будто музыка играет.
И я люблю тебя сейчас,
И он совсем мне не мешает.
Я слышу капель звук по крыше —
Звучит симфония дождя.
А я люблю тебя, ты слышишь?
И это суждено нам свыше.
Какая музыка звучит!
И маленькая капелька вся создана
Из сонной тишины, и облаков, и солнца
И на стекле моем блестит.




Анатолий Уваров








Родился 3 апреля 1928 года в селе Кезьмино Сурского района Ульяновской области. Ветеран ВОВ 1941–1945 годов, Вооруженных сил СССР, атомной энергетики и промышленности Российской Федерации, полковник в отставке.

Член Союза писателей России, дипломант Академии русской народной поэзии XXI века, заслуженный поэт Подмосковья, народный писатель Московии, дипломант Международного конкурса им. де Ришелье «Платиновый Дюк» проекта «Спаси и сохрани», победитель XIII Всероссийского литературного конкурса «Твои, Россия, сыновья» в номинации «Поэзия», лауреат премии к медали «Золотое перо Московии», дипломант Интернационального Союза писателей в номинации «75 лет Победы в ВОВ 1941–1945 годов».




Путеводная нить


Я не прятался за спинами других
И не заслонял людей своей спиною.
Во всех делах и помыслах своих
Я был самим собою.

Моя профессия и творческий порыв
Мне путеводной нитью в жизни были.
Они душевный голод, и надрыв,
И боль сердечную гасили.

И если в детстве лебезить я мог
И гладил старшим голенища,
То с юности отверг и превозмог
Соблазны подхалимажной пищи!

Моя душа не так уж и тревожна,
Она передо мною не в долгу.
И конечно, вывод сделать можно:
Жизнь пока не скрючила меня в дугу!




Звезда


В бескрайней бездне голубой
Любуюсь я Звездой!
Она, таинственно мерцая,
Меня не замечает…

О, если бы когда-нибудь
Там встретился мне Катин[1 - Катя – жена моя.] путь,
То без сомнений и тревог
Воскликну: «Есть на свете Бог!»




Двадцатый век


Двадцатый век почти весь мой,
Со всеми «потрохами»:
С колхозом, с армией, с войной,
С НИИИТом[2 - Научно-исследовательский институт импульсной техники.] и стихами.

Он увлекал в простор дорог —
Туда меня всегда манило.
Двадцатый век – мой суд, мой бог,
Мое кузнечное горнило.

Я славлю мой двадцатый век
Без осужденья и укора,
Хотя в нем много Человек
Наделал горя и позора…

Грядущий век – уже не мой,
Меня он вскоре позабудет
И позовет других на бой,
Другим горнилом будет.

Но в этом нет большой беды,
Так было все столетья,
Ведь только миг – полет Звезды,
И миг – тысячелетья.

Двадцатый век – мой светлый миг,
Он был моей Звездою!
И дела свои он без интриг
Разделял всегда со мною!

Двадцатый век мне подарил
Жену, детей и внуков.
Я всех их искренне любил —
В общеньях и в разлуках…

Я жил в нем как умел,
Трудился не вполсилы.
Ах, сколько было дел —
Хороших и счастливых!

Россия к звездам поднялась
В победах и в потерях.
Чтоб охранять ее – спецсвязь
Мне мой народ доверил.

Полвека с ней я гордо шел,
Работал за ее бронею,
И как поэт признание обрел,
И стал самим собою!




Это было давно


Это было давно —
В середине двадцатого века.
Мне было тогда суждено
Стать военным человеком.

В тот весенний чудесный день,
А точнее десятого марта,
Для меня загорелся огонь
Шифровального старта.

Я впервые тогда надел
На курсантскую форму погоны,
И взяла меня жизнь в свой крутой передел,
По армейским неся гарнизонам.

Я во многих из них побывал —
В Средней Азии и за границей —
И везде шифровал и шифровал,
Вдалеке от советской столицы.

Много лет по просторам Страны
Меня ратная служба носила,
Я Советский Союз охранял от войны,
И у нас была мощная сила!

Эту силу Великой Страны
Знал и Старый и Новый Свет!
Сохранение мира от новой войны
Обеспечивал нам паритет!

Но прошло, пролетело то время,
Я ушел безвозвратно в запас…
Но память моя – природное семя —
Сохраняет СССР и сейчас…

Сверхдержавой считался он всюду
И стоял как гранитный утес!
Но увы, генсека-иуду
Рок зловещий Стране преподнес.

Жизнь не терпит застоя и тлена
И стремится только вперед!
После армии я с вдохновеньем
Вновь ушел в «шифровальный полет».

И, как птица, свободно, в зените,
Не боясь никакой высоты,
Я трудился в российском НИИИТе
Под эгидой заветной мечты.

Много лет с любимой работой
Шел я свой замечательный путь
И всегда с профессиональной заботой
Сберегал шифровальную суть!




Вращается глобус


На кезьминском поле[3 - Поле в селе Кезьмино.] белели сугробы,
Шел в школе[4 - Школа в селе Кезьмино.] урок про далекие страны,
Вращался старенький классный глобус,
Мечты навевал мне призывно-туманны…
О, хоть что-то свершиться могло бы!
Вращался глобус, вращался глобус…

А годы летели или мчались галопом,
И поступью время шагало чеканной…
Все было: и служба в тревожной Европе,
И Волга с Сурою, и пески Туркестана,
И везде – шифрование высшей пробы!
Вращается глобус, вращается глобус…

«Земля от Кремля» – утвержденье поэта.
И много тогда мне пришлось потрудиться,
Чтоб после скитаний по белому свету
Раскрыла объятья родная столица.
Ее полюбили с женою мы оба!
Вращается глобус, вращается глобус…

Москва для семьи главной гаванью стала,
Она и сейчас, как маяк, перед нами горит:
И детям, и внукам дали знаний немало
МГУ и МИФИ, а мне – славный НИИИТ.
Все так, и счастливее быть не могло бы!
Вращается глобус, вращается глобус…

И жизнь продолжается в ритме весеннем,
И все увлекательней, и все интересней,
И стихи набухают, как почки сирени.
Еще впереди моя главная песня
О том, что сбылось и что сбыться могло бы…
Вращается глобус, вращается глобус!




Владимир Украинский








Родился в 1943 г. в Приморском крае.

Окончил Владимирский политехнический институт. Служил в ракетных войсках. Трудиться начал в НИИ Московской области. Работает зам. ген. директора. Проживает в Красноармейске.

Стихи начал писать в 1960 г., продолжал в армии.

Сейчас публикуется в сборниках Российского союза писателей, издательств «Спутник+», «Не секретно», в антологиях и альманахах «Литературная Евразия», «Классика Жанра», «Dovlatoff» Издательского дома Максима Бурдина и в сборнике «Отражение. XXI век» издательства И СП.

Финалист литературных премий «Поэт года», «Георгиевская лента», им. Сергея Есенина «Русь моя», конкурса «Герои Великой Победы».

Лауреат Пушкинской премии РСП (2019 г.).

Член Российского союза писателей.




Пластинки Высоцкого


На грампластиночный прилавок
Выбрасывал Апрелевский завод
Три-пять миньонов как подарок —
Побаловать Высоцким наш народ.

Они мгновенно разлетались
Среди занявших очередь вчера,
И радиолы надрывались
Из окон хриплым голосом с утра.

Не прятались слова в квартире,
Аккорды струн на улицу текли
Про «…лягте на пол – три-четыре»,
Про нечисть, скалолазку, корабли…

И пусть верха из Минкультуры
Репертуар цедили решетом,
Перехитрив надзор цензуры,
Высоцкий заходил к нам в каждый дом.

Тираж рентгеновских пластинок
«На ребрах» – самиздата высший класс,
От музыки подпольный рынок
Другим Высоцким радовал не раз.

Здесь волк – сквозь ряд флажков запретный,
Здесь колеи законы – не указ,
Здесь Мао и Большой Каретный,
Тайга, напарник и заглохший МАЗ.

Пусть записи не очень чисты
И хрипота от этого сильней —
Ведь и аккорды гитариста,
И честный голос Родины моей

Нес правду в будни человека,
Будил от спячки, от тумана взор,
И песней на стремнине века
Поэт открыл нам жизнь без ширм и шор.




Под три аккорда


Под три аккорда на гитаре,
Добавив в голос хрипоту,
Мы в уличном репертуаре
Взрывали ритмом песню ту,
Которая струной срывала
С сердец и нервов пелену,
Нам в души оттепель вплетала
И очень робкую весну.
Мы подражали, пусть неточно,
Высоцкому, его словам,
Ломали ноты, но заочно
Учились правде по стихам.
Под три несложные аккорда,
Добавив в голос хрипоту,
Высоцкого несли народу
Сквозь немоту и глухоту.




Альфред Хобер



Первая книга его стихов «От души и для души» увидела свет 22 марта 2002 года в издательстве Марийского полиграфкомби-ната. А в мае 2006 года случилась знаменательная встреча с видным ученым, доктором филологических наук, профессором Марийского государственного университета А. Т. Липатовым. Начался новый период в продвижении и становлении творчества Альфреда Хобера. Целых восемь лет (с 2006 года по июль 2014 года) он ощущал постоянную и взыскательную поддержку Александра Тихоновича Липатова – мудрого ученого и знатока слова русского, русской родниковой речи. Чувства и переживания, которые составляют и определяют главную поэтическую суть, с годами только крепли и становились надежным основанием для поэтического творчества.




Избежать как неизбежность?


Волей движемся небесной, всё – лишь волею небес:
На Земле то ад кромешный, то познания прогресс.
Парадокс – не всем понятный, умысел, рождённый злом, —
В мир приходим многократно, исчезаем все потом…
Геродоты. Геростраты. Битвы род людской ведёт.
Наступает час расплаты – и уходит в тьму народ…
И опять текут столетья, вечности опять текут.
Просветления на свете как-то редко настают.
Получает мир сигналы, только к ним почтенья нет,
Погружаемся в провалы, и темнеет белый свет.
И в ошибках, и в проступках у землян всё задран нос.
Жизнь землян настолько хрупка, всё стремится под откос.
Причитаю? Как умею разобраться, в чём здесь суть,
И гляжу, как мир немеет и в каком-то трансе жуть.
Видно, неисповедимы все дороги у землян.
Верные пути – незримы, куролесит истукан.
Мы как мухи в паутине, сил всё меньше, чтоб идти.
На Земле – как на чужбине, нам неведомы пути…
Волей движемся небесной, всё – лишь волею небес.
Избежать как неизбежность, чтоб не жалил душу бес?

27 сентября 2020




«Содружество» глухо земное


Свой – Бог. Своя – Правда. И Сила – своя.
Народы давно, словно зёрна,
Рассыпаны в Земли, упали в Края,
У каждого дух непокорный.
С далёких времён все идут воевать
С соседом, загадочно бьются,
Чтоб Правду свою ему доказать,
И крови потоки всё льются…
Побоища зреют, как тот виноград,
И гибнут народы-земляне,
И страх забывают и кто виноват,
И снова идут на закланье.
И злостным гримасам не видно конца,
О мире – жидки разговоры.
И разум людей давно без венца —
Угрозы и распри, раздоры.
Когда же?
И кто же мозги просветлит,
Очистит мышленье людское?
Планета как в бездну ужасно летит,
«Содружество» глухо земное…

16 октября 2020




Для чего живём?


Коронавирус. COVID-19 таинственно планету прихватил.
И вирусом заставил заниматься серьёзно, не жалея средств и сил.
И что-то человек уже умеет, мир замер в ожидании вакцин.
Ускорить, чтобы двигаться быстрее, никто не может, даже Аладдин.
И тянется тревожно ожиданье, и нервы неожиданно сдают.
Но с пандемией справятся земляне!
Иначе для чего они живут?

17 октября 2020




Волна вторая


И всплеск, волна вторая, коронавирус вновь
Европу накрывает, и в Штатах будь здоров!
Дрожит перед COVID'ом в неясности мир наш,
Рванёт, как Атлантиду, устроит ералаш.
А может быть, иное, как чёрная дыра,
Поглотит всё земное – и кончится игра.
Всё, начинай сначала – ко свету из воды…
Мысль где-то обитала, расплывчаты следы…

7 октября 2020




Небесная грусть


Погружаюсь тихонечко в осень,
Дождь стучится ко мне не спеша,
Перепрыгнет порог, переспросит,
Как живёт в этом мире душа.
Некий вирус её донимает.
Человечество наше больно.
Взрывы горы опять сотрясают,
Аж дрожит мелкой рябью окно.
И стучится взволнованно сердце,
И трепещет душа вместе с ним.
Ни обедня, ни тихая месса
Не спасает, коль столько грешим.
Небо грустное смотрит сквозь тучи,
На неумных землян всё глядит:
Испытанием тяжким помучит
И, возможно, людей вразумит.

18 октября 2020




Проза








Борис Алексеев








Родился в 1952 г. в Москве.

Окончил МИФИ.

Оставил физику и выучился на художника-иконописца.

Награжден орденами РПЦ преподобного Сергия Радонежского и преподобного Андрея Рублева.

В 2016 г. принят в Союз писателей России.

Лауреат Премии им. Гиляровского и серебряный лауреат Международной литературной премии «Золотое перо Руси» за 2016 г.

Дипломант литературных премий Союза писателей России:

– «Серебряный крест» за 2018 г.;

– «Лучшая книга года» 2016–2018 гг.

Награжден медалью им. И. А. Бунина «За верность отечественной литературе» (Союз писателей России, декабрь 2019 г.).

В 2020 г. присвоено почетное звание «Заслуженный писатель МГО Союза писателей России».

Живет и работает в Москве.




Диптих «эволюция»





Семён*сочинитель


За стареньким письменным столом сидел человек и размашисто писал, выдергивая из пачки все новые и новые листы писчей бумаги. Его стертые «до дыр» карминовые глазницы, скулы, обтянутые бугристой, «нестираной» кожей, и впалые небритые щеки выдавали образ отверженного безумца, если бы не одно но. Этого человека никто не отвергал, и он не безумствовал. Это был известный на всю округу чудак. Милый, безобидный чудак-литератор. Старушки на лавочках шутливо перемигивались и чинно замолкали, когда он появлялся под притолокой подъезда. Напротив, мальчишки, завидев его, веселели и ватагой провожали чудака до булочной и обратно, наперебой выкрикивая: «Дядя Семён, соври что-нибудь!»



Разрешите представить героя нашего рассказа – Семён Гольфстримович Буденок (ударение на «о»). По паспорту Семёну можно было бы дать лет сорок, не больше, но на вид наш герой выглядел гораздо значительнее и старше.



Открутим на башенных часах в городе, где родился Семён, ровно сорок лет назад и полюбуемся, каким статным кудрявым мужчиной явился наш герой в этот мир. А какие он подавал надежды! Впрочем, об этом вряд ли кто-то теперь помнит – прошло столько лет!

Да… Годы застольного труда наклонили его величавый профиль. Известно, когда позвоночник не держит осанку, тело такого человека уплотняется и как бы вжимается само в себя. От сжатия образуются внутренние болезни. Человек старится и начинает жить не по документу. А без документа, сами знаете, что за жизнь!..

Родители Семёна почили рано, оставив сыну квартиру-хрущевку и небольшую денежку в банке. Сын, не умея обустроить никакие дела, вынужден был стать рантье и ежемесячно соскабливать процентные крохи с прощального родительского пирога. Поэтому жил Семён очень скромно, дни напролет занимался сочинительством, находя в том умственное увлечение и сердечное счастье.



Семейным бытом Семён Гольфстримович так и не обзавелся. Девушки, все как одна, хмыкали и отворачивались, когда он пересказывал им очередную законченную под утро повесть о межпланетных путешествиях или загробных приключениях. Правда, с одной девушкой по имени Валя Семён таки дошел до загса, но переступить порог центрального входа с избранницей сердца не удалось. У самого порожка любимая Валя посмотрела ему в глаза, чмокнула в щеку и сказала: «Дальше – без меня!»

Почему она отказалась подавать заявление? Пока они битый час тащились на трамвае от Зацепа к Покровским воротам, он, казалось бы, увлек Валю рассказом о преимуществах взлета с низкого старта.

«Только представь! – говорил он ей. – При старте с низкого горизонта азимут траектории настолько удачно коррелирует с результирующим вектором подъема, что можно выйти за основные рубежи гравитации почти в два раза быстрее, чем обычно. Это же колоссальная экономия топливного ресурса!..»

Отказ Вали так и остался для Семёна загадкой.

Впрочем, как всякий писатель, к неудобствам личной жизни наш герой-отшельник относился вполне философски.

«На любовь и дружбу тоже требуется время», – вздыхал он, перебирая перед литературным полетом личные вещи и фотографии.

Именно отсутствие свободного времени не позволяло Семёну обрести нормальный человеческий быт. Судите сами. Первую половину дня он тратил на вычитывание текста и правку, или, как он называл этот процесс, – предполетную подготовку. Затем наступало время обеда. Можно было не обедать и пойти подарить кому-нибудь цветы. Но Семён не позволял себе даже этого. Если он и отступал от биорекомендаций штатного диетолога (в роли которого, как правило, выступал сам), то только для того, чтобы лишний раз проверить комплектацию бортовых самописцев, «подзарядить вечное перо» или что-нибудь подобное.



Главным своим жизненным назначением Семён считал создание рукописного факсимиле обширного круга задач, которые он решал, беседуя один на один с вечностью. Скрипя под тяжестью замысла, пытаясь преодолеть мерцающую глубину человеческого забвения, он стремился вытолкнуть на поверхность житейского моря ярчайшую морскую звезду, некогда сорвавшуюся с неба. Да, эту пятиконечную беспозвоночную красавицу, этот дивный следок его космического «я» должны наконец увидеть люди! Семён наивно полагал, что там, на поверхности, уже собрались моторные лодки, океанские лайнеры, яхты и вельботы. И на каждом плавсредстве люди, люди, люди – огромное количество людей. Все они с нетерпением ждут грандиозное событие – явление гения из пучины житейской!..

О наивном самообмане дяди Семёна догадывались даже мальчишки и неловко, по-детски, жалели его. Старушки же трындели вслед такое – не приведи бог!



Шло время. Количество исписанных листов росло и уже не умещалось в пухлых пачках на антресоли шкафа. Шкаф стоял неустойчиво, и пачки рукописей часто падали, разлетаясь веером по комнате. Семён забывал нумеровать страницы, поэтому каждый раз после падения одной или нескольких пачек он вынужден был сутками вычитывать разрозненные листы, чтобы восстановить их порядок.



Однажды в дверь постучали.

– Кто там? – не отрывая глаз от рукописи, спросил Семён.

– Скажите, пожалуйста, здесь проживает Семён Гольфстримович? – ответил вопросом на вопрос вежливый мужской голос.

Семён обернулся и направился было к двери, но увидел прямо перед собой незнакомца в черном плаще и коричневой велюровой шляпе.

– Простите, как вы вошли?.. – осведомился наш герой, немного растерявшись.

– Это неважно. Давайте сразу о деле.

Гость оглядел комнату и, не ожидая приглашения, сел в старенькое кресло, с которого только что поднялся Семён. Хозяин, не смея возразить, присел на корточки возле стола и приготовился слушать.

– Скажите, вам не надоело быть посмешищем окрестных мальчишек и героем подъездных пересудов? Короче, я готов приобрести всю вашу писанину и заключить с вами очень выгодный договор на владение всеми будущими произведениями. Понимаете? Все, что вы напишете, – будет принадлежать мне. За это я плачу хорошие деньги!

Г ость достал из нагрудного кармана плаща толстую пачку пятитысячных купюр и небрежно бросил на стол поверх исписанных листов:

– Я нечасто вхожу к людям так запросто. Последний раз, помнится, имел удовольствие заказать реквием одному шалопаю. Я не люблю людей, в них слишком много жалости к себе.

– Тогда почему вы не явились Бродскому? – поинтересовался Семён. – То-то был чудак, похлеще Моцарта!

– Иося? Он сам ко мне пришел! И я впервые увидел человека, любовь которого совершенно очистилась от жалости к самой себе. Мы долго беседовали. Тогда же и сговорились.

– Кто вы?

– Э-э, об этом потом как-нибудь. Ну что, по рукам?

– По рукам!



Когда утихли восторженные вибрации восклицательного знака, Семён ощутил внутренний холодок, скользнувший вслед принятому решению от правого плеча к пальцам ладони. Незнакомец исчез, исчезли и все пачки рукописей с антресоли шкафа.

«Может, оно и к лучшему», – подумал Семён.

На пустом столе лежала вызывающе толстая пачка ассигнаций. Он дотронулся до верхней купюры. Приятное скольжение человеческой кожи по лощеной поверхности новенького денежного знака заставило его призадуматься.

«И что же теперь, – спросил он сам себя, – выходит, я продан?..»

Сочинитель прогнал неприятную мысль, сел за стол и попытался что-то писать. Но на первой же букве вечное перо скользнуло между пальцами, издало жалобный писк и разломилось надвое.

«Ре-еквием!» – ворвался в комнату крик потревоженной птицы. Пламя свечи метнулось и погасло. К потолку от фитиля потянулся, приплясывая на сквозняке, сизый дымок.

Семён встал, подошел к окну и посмотрел во двор. На сухой ветке единственного нераспустившегося дерева сидел огромный черный ворон и коричневым клювом чистил крыло, хмуро поглядывая по сторонам.




Сон рыбы

flash fiction


И снится Дарвину сон.

Он, большая, начиненная остриями рыба, просыпается среди зарослей гигантского камыша и медленно, шевеля боковыми плавниками, начинает движение с мелководья в зеленую глубину лагуны.

Он долго спал. Его желудок переварил все до последнего катышка от вчерашней охоты. То была охота! Вязкая серебристая гадина ускользала в розовую тину глинистого травертина и одновременно пыталась алмазной пилочкой зубов надкусить Дарвину трахею между передними плавниками. Ему все же удалось обхватить железной пастью чуть ниже головы этого мерзкого угря, сжать челюсти и тем завершить долгую и изнурительную работу. Вкуснятину пришлось караулить несколько лун, пока не наступил благоприятный момент схватки.

Так думал Дарвин, впрочем, не думал, а скорее ощущал причинно-следственную связь с прошлым, которая, как первая натуральная эманация, досталась ему в наследство от океанических прародителей.



Зеленая муть лагуны в этот ранний час была еще пуста. Простейшие микроорганизмы копошились возле куска хряща, недоеденного кем-то с вечера.

«Интересно, кто его спугнул?» – подумал Дарвин и поймал себя на мысли, что рассуждает. Раньше он никогда не задавал себе никаких вопросов, а просто убивал и ел. Он совершал все действия рефлекторно потому, что анализировать происходящее ему было просто нечем! Теперь же, с появлением вариативного аппарата, он мог предвидеть свои действия, и это давало ему определенную свободу в выборе манеры охоты.



Где-то там, наверху, за кромкой жизни и смерти, уже встало солнце и осветило зеленую глубину лагуны. Дарвин почувствовал, как натянулся у него внутри под позвоночником простейший желудочно-кишечный тракт, сообщая на уровне бессознательного, что пора прекратить это аналитическое ничегонеделание и начать реально охотиться.

«Да, материя первична!» – напоследок сделал открытие Дарвин, раскрыл боковые плавники и устремился на глубину, где вчера приметил неказистого рачка, которым несложно было бы поживиться…




Анатолий Анатольев








Родился 22.10.1943 в г. Уссурийске. Доктор технических наук, профессор, завкафедрой теоретической и прикладной физики Новосибирского государственного аграрного университета. Заслуженный работник высшей школы РФ.

Член Союза журналистов РФ, член Интернационального Союза писателей.

Издал более 20 книг рассказов, поэм и стихов, повесть и роман.




Коварная неизбежность


Мы сидели вечером у костра на берегу озера. Исходив на вечерней зорьке не один километр по переувлажненным камышовым зарослям и нагулявши досыта собак, после ужина не хотели еще спать, но и что-то требующее усилий выполнять уже не было сил. Насытившись и напившись крепкого горячего чая, мы рассказывали анекдоты, были, истории… Рассказы были по-своему интересны и примечательны, а мы – рассказчики и слушатели, по-разному одаренные артистизмом и способностью передавать услышанное или пережитое, – старались в спокойной и доступной манере, с выражением преподнести версию своего или чужого жизнеописания.

Как-то незаметно тема рассказов приобрела направленность «судьба, рок, неизбежность». Все истории, выдаваемые нами одна за другой, строились вокруг освещения именно этого непонятного для человека явления – безысходности судьбы и невозможности предотвратить ее тайное, но властное действо… Один из рассказов потряс нас до глубины души. Поведал его нам Николай Васильевич, ветеран войны, крепкий еще дед, мудрый и весьма уважаемый в нашей компании человек.

А случилось с ним это все сразу же после войны. В ту пору он, молодой боевой офицер, возвращался с фронта домой. Родители у него жили в деревне, и он на перекладных постепенно, шаг за шагом, проходя за день по грязной, разбухшей после дождя дороге по двадцать пять – тридцать километров, неуклонно приближался к заветной цели.

Ночь застала его в деревне, что была за семнадцать километров от родного села Лебяжьего. Делать было нечего – надо проситься на ночлег, и он постучался в самый первый дом, что находился у леса на краю села. Вышел хозяин и спросил:

– Что надо, кого там носит в темень?

– Хозяин, пусти переночевать. С фронта иду, возвращаюсь в Лебяжье.

– А чей будешь?

– Да я ж Василия Соловьева сын, сельского плотника. Колька я!

– А… Видишь ли, Колька, не могу я пустить тебя на ночлег, роженица у меня дома. Плохо ей что-то, бредит все да кричит. А повитуха наша, Аксинья, в сорок четвертом Богу душу отдала, вот и не знаю, как бы и моя благоверная из-за этих родов не окочурилась. Сам понимаешь, какой уж тут будет тебе сон. Иди вон лучше через два дома к Афанасьевым – у них спокойнее.

– Да нет, дядя Семён, я вас узнал, пустите к себе, мне где-нибудь в уголке на полу прикорнуть, а то уж сильно устал по грязюке топать. А если что, то, может быть, я помогу чем. За годы войны всего понавидался, так что и за повитуху могу сойти…

Эти слова произвели должное впечатление на хозяина, и он, сообразив, что лучшего помощника ему во всей деревне не сыскать, отступил, приглашая в гости…

В доме было тепло и чисто. В углу, около печи, стояла огромная кровать, на которой лежала, постанывая, жена Семёна. На печи виднелись три детские головки, и все девичьи.

«Вот бракодел, Семён-то, – подумал Николай. – Вот родится еще девка! Ну и будет мужику тоска. Некому подсобить отцу. Это плохо. То ли дело мой батяня – пятерых парней настрогал и двух дочек состряпал… Да, жизнь, жизнь… Кому как повезет…»

Попили чаю. Семён расстелил в переднем углу старый тулуп для гостя, притушил немного керосинку и лег на свое место. Сон к Николаю пришел вмиг. Он провалился сперва в какой-то сад, потом виделся ему родной дом в его селе. Вот Зойка, соседская красавица, что-то шепчет ему на ухо, а он не может разобрать что…

Проснулся он от жалобного крика жены Семёна.

– Ой, помираю, ой, Сень, спаси меня!.. Ой, боже ты мой, как больно!.. Что же это такое со мной? Уж и не первый раз, а так больно, что сил никаких нет… Точно умру сейчас.

Семён бегал вокруг, не зная, с какой стороны подступиться, и тоже причитал что-то невразумительное, перемежая матами.

Быстро вскочив, Николай, как на войне, стал отдавать Семёну указания:

– Так, не ори, как баба, давай пару простыней чистых… Готовь воду горячую… Клеенка есть? Тащи сюда… Так, хорошо… А ты, Маша, не волнуйся, все будет хорошо, что тебе, впервой, что ли? Сейчас мы все справим самым лучшим образом, на войне и не в такие переделки попадали.

Спокойный, уверенный голос Соловьева-младшего подействовал на Марию лучше любого лекарства, и она, как уже это было не раз, взяв себя в руки, вспомнила, что и как надо делать в этом случае…

Спустя полчаса на свет появился маленький продолжатель Семёнова рода, крепкий на вид и вполне здоровый мальчик. Семён с Николаем сделали все, что необходимо в этих случаях, обмыли, запеленали малыша и уложили рядом со счастливой мамашей…

Семён весь сиял:

– Ну, Колька, быть тебе крестным. Спас мне жену и сына принял. Вот молодец, язви тебя. Ну не иначе как Бог послал мне тебя в этот трудный час. В вечном долгу я перед тобой…

– Да что ты, дядя Семён. Ладно уж, слава богу, что все обошлось.

– Нет-нет, друг. Давай-ка обмоем по чарочке такое событие. Сын у меня! Да ты понимаешь, что я пятнадцать лет ждал этого часа? Нет-нет, шалишь, не укладывайся. Давай сперва по чарочке, а потом и поспим.

Они сели за стол. Семён налил самогонки, чокнулись и выпили за сына, за радость, за продолжение рода. Когда прикончили бутылку и Семён хотел достать еще одну, Николай категорически отказался:

– Все, хватит. А то мне еще с утра шлепать да шлепать, грязь месить. Надо пораньше встать и выйти в дорогу.

На этом и договорились.

И опять Семён убавил огонек в керосинке, и опять они разошлись и улеглись по своим местам. И вновь сон наступил быстро и всеохватно. И снились ему какие-то дороги, дороги, дороги… И шагал он по ним неизвестно куда… Но вот наступила темень, и он видит себя около дома дяди Семёна и просит его впустить на ночлег, а тот ему отказывает. Но он уговаривает, и хозяин соглашается… Видения его идут одно за другим, красочные и отчетливые: вот он пьет чай, вот он уже спит, просыпается от крика и видит растерянного Семёна, что-то говорит ему и его жене, принимает ребенка…

Вот они пьют самогонку с Семёном, прославляя Бога и случай, который помог справиться с надвигавшейся на них бедой. Вот Семён целует его и укладывает спать…

Как в кино, мелькают картины одна за другой: и видит Николай подрастающего крестника – Сашку – мальчуганом лет пяти-шести, вот он уже школьник, а это уже юноша, ухлестывающий за девчонками… А вот какое-то торжество, и во главе стола сидит Сашка в черном «шивьетовом» костюме при галстуке, стройный, красивый и нарядный.

Так это ж день рождения – ему семнадцать лет. Вот оно, оказывается, что за торжество.

Но дальше происходит что-то невообразимое. Сашка выпивает рюмку водки и бежит во двор к колодцу, переваливается через край – и «буль»… И нет больше продолжателя Семёнова рода… Дальше плачи, вопли, стоны, причитания и… рассвет.

Проснулся Николай со странным и тревожным чувством. Светло. Он быстро, по-военному, собрался. Зашевелился Семён, проснулась Марья. Поблагодарив за ночлег и пообещав наведываться к ним, Николай быстро вышел из избы и зашагал в сторону родного дома.

Пролетело несколько месяцев. Николай навестил своего крестника и его родителей, которые были безмерно рады и принимали его как самого дорогого гостя. Он же, в свою очередь, привез гостинцы и игрушки для малыша. Так завязалась долгая и прочная дружба. Но о своем страшном сне Николай никогда и ни с кем не делился, носил в себе эту тайну. Иногда он забывал о ней и порой думал, что это сновидение такое же, как и все остальные. Но что-то внутри все-таки мучило его из-за этого сна, и он часто задавал себе вопросы: «Неужели этот зловещий сон станет явью? Неужели будет так, как я отчетливо видел это в ту послевоенную ночь? Неужели нельзя предотвратить или как-то изменить судьбу? Неужто рок сильнее человека, сильнее нас? Где же выход? Как же быть и что же делать?»

Прошло несколько лет. Николай Васильевич стал председателем колхоза в Лебяжьем, женился и обзавелся детьми. Приходилось много работать, много ездить, но своего крестника он никогда не забывал. Хоть на минутку, да заскочит проведать и что-нибудь передать… И Сашка, в свою очередь, очень привязался к Николаю Васильевичу, радовался встречам с ним, любил поспрашивать, поговорить, посидеть у крестного на коленях. Николай Васильевич всегда привозил ему что-нибудь интересное и вкусненькое: то пистолет, то машинку, то конфеты…

Прошло еще несколько лет, и Саша превратился в складного юношу, немного долговязого, но вполне симпатичного и любознательного. Наблюдая за ним, Николай Васильевич не отмечал каких-либо отклонений или особенностей в его характере. Приближалось лето шестьдесят второго.

Как-то за месяц до дня рождения заехав к крестнику, Соловьев спросил его:

– Сань, а Сань, что тебе подарить на день рождения?

Ответ взволновал его до слез:

– Крестный, а крестный, подари мне черный костюм и галстук красный. Ничего больше другого не хочу. Отцу говорил, но он и слышать не хочет, мол, нет в сельмаге – и баста. А я так мечтаю хоть раз в жизни красиво одеться… Ты же в город часто ездишь, ну очень прошу тебя… Я всю жизнь буду благодарен тебе…

– Хорошо, сынок, я постараюсь.

Возвращался к себе в Лебяжье Николай Васильевич сам не свой. Он несколько раз останавливал «Победу», выходил, стоял, раздумывал… Но что-либо радикальное и определенное для снятия надвигающейся беды придумать не мог. Ну, допустим, он увезет его к себе, в Лебяжье… А тот пойдет купаться или с кем подерется. Вот тебе и будет сон в руку.

«Нет, увозить Сашку к себе не стоит. Чуть что случится, и буду я вечно нести этот крест, да еще Семён с Марьей будут на меня в обиде – увез на погибель. Нет-нет, это не пойдет. Но что же делать, где выход?»

Он долго мучился, не зная, что предпринять. Советоваться тоже ни с кем не хотелось: подумают, что председатель совсем с ума сошел – стал верить снам и бабушкиным сказкам. Ситуация была не из простых… Так в раздумьях прошло несколько дней, и, как всегда, решение пришло само собой, простое и оригинальное: «Пусть крестный живет как живет, а в день рождения попрошу Семёна закрыть колодец и завязать чем-нибудь. Вот и будет все нормально». На этом и порешил сам для себя Николай Васильевич.

Быстро промчались в делах и заботах летние дни. Вот и настал этот знаменательный день семнадцатилетия Александра. Николай Васильевич вручил ему черный костюм и бордовый в полоску галстук. Радости Сашкиной не было предела. Ему не терпелось примерить обновку, что он вскоре и сделал. Мария, увидев сына нарядным и как-то сразу же возмужавшим, расплакалась, запричитала… Потом давай целовать сперва Сашку, затем Николая Васильевича за подарок, за ту помощь, что оказал он им семнадцать лет назад…

Кое-как отделавшись от ее объятий, Соловьев отозвал Семёна во двор и попросил завязать колодец на случай, если кто перепьет…

Вот и началось торжество. За столом в основном молодежь, одноклассники и друзья Сашины, да родственники. Один за другим поднимали бокалы: за именинника, за крестного, за друзей, за подруг… Николай Васильевич наблюдал за Сашей почти неотрывно. А тот на глазах менялся, что-то ему было не по себе, что-то его тяготило, давило и мучило. Раза два он порывался встать и выйти из-за стола, но мать спокойно его усаживала, и он опять на некоторое время оставался на месте. Внешне он был даже улыбчив, но в глазах присутствовала какая-то неизгладимая печаль, какое-то отрешение. Некоторые слова и шутки не доходили до него.

– Ну что, пижон, не слушаешь совсем нас? Возгордился? Шибко красивый костюм тебе крестный подарил да галстук нацепил, – беззлобно проговорил Семён, обращаясь к сыну. – Ну скажи хоть пару ласковых слов, мы ж тебе счастья желаем, а ты не ответствуешь. Встань, встань, скажи словечко и матери, и крестному.

– Да что мне говорить? Спасибо всем. Вот и все, что еще?

– Ну и на том будет, – опрокинув стакан, сказал Семён. – Только вот ты что-то неулыбчивый, это плохо.

Стол гудел. Кто-то запел «Рябинушку», и понеслась песня. Пели почти все, а уж припев повторяли с особым усердием.

Хоть порой и невпопад, но песню довели до конца. Потом спели «Россию» и «Соловьев»…

Ветераны утирали слезы после слов: «Пусть солдаты немного поспят». Каждый вспоминал свое – свое пережитое и невозвратимое.

Часам к девяти вечера, когда уже напелись и наплясались вдоволь, когда уже перешли к чаю, Саша вдруг быстро выскочил из-за стола и побежал во двор. Это было сделано так быстро и неожиданно, а лицо было так искажено, что почти все бросились за ним, побоявшись, что он сядет на мотоцикл и, не дай бог, чего произойдет. Каково же было удивление, когда увидели все, что Александр побежал в противоположную от гаража сторону – к колодцу… Николай Васильевич даже улыбнулся: как хорошо, что заставил Семёна завязать колодец.

Саша обежал колодец, попробовал порвать закрывавший его брезент, но тот ему не поддался. Тогда он распростер руки над колодцем и вдруг рухнул как подкошенный на брезент… Его оттащили домой – он был мертв… Сердце разорвалось от какой-то неведомой, нечеловеческой силы, которая забрала душу семнадцатилетнего паренька…

Николай Васильевич, не простившись, уехал к себе в Лебяжье. Ночь он провел без сна, а к утру в забытьи, в полудреме ему мерещился Сашка, который с небесных высот благодарил его за черный костюм и просил прощения за боль и причиненные страдания…




Как отучали курить


С Сашкой Веселковым мы были одногодки, а посему три года подряд выпадало нам быть с ним в одной группе в детском санатории во время летних каникул. Санаторий располагался на берегу таежной реки, километрах в тридцати от города.

Мы набирались сил, отдыхали, играли, купались, загорали, ходили в однодневные походы по тайге, собирали грибы и ягоды, участвовали в уборке овощей и ягод в соседнем колхозном саду и даже помогали колхозникам на сенокосе, вороша и сгребая просушенное сено. Кроме того, каждая группа, как тогда было модно и принято, готовила какие-то номера на концерты, и мы тренировались в построении пирамид, выступлении хора и даже солировали, исполняя песни и декламируя стихи.

Мама Сашки Веселкова – Людмила Михайловна, донская казачка, красивая строгая женщина с пышной черной косой, закрученной вокруг головы, – была воспитательницей в нашей группе. Она любила во всем порядок, была требовательна и справедлива; наверное, поэтому все ее как-то побаивались и очень уважали: просьбы, укоры и любые ее слова быстро доходили до адресата и еще быстрей учитывались и неукоснительно исполнялись.

Был у Сашки старший брат – Юрка, лет на пять старше нас. Он нередко появлялся на территории санатория, и я с ним был хорошо знаком, так как мы все вместе очень часто ходили на речку рыбачить, а еще чаще купались и загорали там. А еще и Юрка, и мы с Сашкой очень любили ловить раков. Благо дело их там было много: вода прозрачная, камушков на перекатах и у плесов не сосчитать, и почти под каждым камушком хвост или клешня торчит… Подкрался, приловчился, цап – и рак в ведерке. Вот наберем с полведерка или поболее раков, натаскаем валежника, разведем костер и сидим вокруг – греемся и всякие истории с анекдотами рассказываем. В общем, треплемся кто про что, ожидая, когда раки покраснеют. Ведь хоть и мало в раке мяса, но очень они вкусные – пальчики оближешь.

А чтобы не очень скучать и быть похожими на взрослых, приспособились мы жечь полусгнившие ивовые ветки и дымить ими, как сигаретами. В веточках ивы после нахождения в воде или грунте образуются дырочки, через которые проходит дым…

И вот так, потягивая эти трубочки-веточки, сидим мы около костра, рассказываем всякие небылицы про то, что где-то читали или слышали, а с кем и взаправду что-то интересное произошло. Иногда блатные песенки запоем с задором и юморком или с надеждой и скорбью…

Вот как-то сидим с ребятами таким тесным кружком, «покуривая», ведем беседу в ожидании раковых хвостиков и клешней, как вдруг за нашими спинами выросла огромная фигура Григория Ивановича Веселкова – отца Сашки и Юрки. Он был боевым отставным фронтовым офицером, ходил в начищенных хромовых сапогах, галифе и гимнастерке, туго затянутой широким блестящим кожаным ремнем. Работал он председателем колхоза, разъезжал обычно на лошади, но в этот раз почему-то был пешим.

– Так-так, значит, курите, негоднички! – громко произнес он над нашими головами.

Мы оторопели и как-то инстинктивно отбросили в костер свои «сигаретки». И только Юрка ошалело таращился на отца с трубочкой в зубах, так как руки у него оказались в этот момент заняты: в одной он держал на палке ведерко с раками, а другой палкой переворачивал валежины, чтобы они лучше горели.

Как только он закончил возиться с костром, сразу же выплюнул уже потухшую «сигаретку».

– Так-так! Вот, значит, как вы тут проводите время! – повторил свое негодование Веселков-старший.

– Да нет, мы это так, просто… балуемся, а вовсе не курим, – чуть не хором запричитали мы, а Сашка показал отцу трубочку, чтобы тот лично удостоверился, что это не табач-но-никотиновая продукция, а просто запревшая, чуть подгнившая ивовая веточка.

– На, пап, посмотри, видишь, дырочка внутри – какие ж это сигареты?.. Трубочка, и все тут, – промямлил Сашка.

Мы тоже все как могли старались оправдаться, однако Григория Ивановича все наши доводы мало убеждали… Он был мрачен и сердит… Размеренным движением он достал кисет, нарезанные листочки газетной бумаги и стал сворачивать большую самокрутку. Делал он это аккуратно и не спеша; затем достал из костра головешку, прикурил и затянулся полной грудью.

– Ну-ка, сынок, – обратился он к Юрке, – на-ка, покури!

– Да что ты, папа, я не хочу.

– Нет, уж раз хотел, так кури. Давай, давай по-хорошему, кури! – продолжил грозно отец.

Юрка взял дымящуюся самокрутку и сделал затяжку. Видно, табак был ядреный и крепкий, Юрка сразу же закашлялся.

– Не буду, не могу, не хочу! – запричитал он, отдавая цыгарку отцу, но Григорий Иванович был непреклонен:

– Кури до конца, а то будет тебе плохо!..

И Юрка снова сделал затяжку и опять закашлялся, но, видя строгое лицо отца, не стал отдавать ему самокрутку.

Прошло несколько томительных минут, Юрка докурил и с облегчением выдохнул:

– Вот, все, докурил. Все!

– Добре! – произнес Григорий Иванович и стал сворачивать новую большую самокрутку.

Проделывал он это все так же тщательно и методично, то похлопывая и приминая табак, то послюнивая бумагу… И опять он достал тлеющую головешку и, прикурив и сделав полный затяг, отдал горящую «сигару» старшему сыну:

– Ну что ж, Юрок, кури еще.

– Да не хочу я, папа, не хочу! – чуть не плача, прокричал Юрка.

– Держи… кури!.. – спокойно, но настойчиво произнес Григорий Иванович и стал расстегивать широкий офицерский ремень.

Юрка понял жест отца и, сделав слишком большой затяг, закашлялся… Отец не отводил от него глаз, и Юрка снова затянулся… Все лицо его как-то посерело и выражало отвращение к выполняемому им действу. С большим трудом он докурил вторую самокрутку и с надеждой на понимание посмотрел на отца: Григорий Иванович был невозмутим.

И в третий раз Веселков-старший скрутил «сигару». Все было проделано четко, со знанием дела. И опять он отдавал дымящуюся самокрутку Юрке, который уже не мог смотреть на нее. Но отец был непреклонен: держа в правой руке офицерский широкий ремень, левой отдавал сыну горящую «сигару».

– На, бери! Бери, говорю, кури! – жестко выговаривал каждое слово Григорий Иванович, шлепнув с оттяжкой сына ремнем по спине, больше для острастки, нежели для боли.

Юрка взял, затянулся… Лицо его желтело прямо на глазах, а помутневший взор выражал крайнюю степень отвращения ко всему происходящему с ним.

– Кури! – грозно произнес Григорий Иванович. – Кури взатяжку, в полный глоток!

И Юрка опять курил…

Мы со страхом, удивлением и жалостью смотрели на Юрку, не зная, чем закончится эта история и как помочь нашему приятелю, ждали конца этому явлению.

И вдруг Юрка вскочил, подбежал к ближайшим кустам и выплюнул самокрутку. А потом его стало сильно тошнить… Он захлебывался, дрожал, всхлипывал и причитал; его выворачивало, он весь позеленел…

Прошло более тридцати лет с того памятного случая на берегу таежной реки.

Как-то я был в тех краях моего далекого детства, ехал в междугородном автобусе, и рядом со мной сидел интеллигентного вида мужчина лет сорока – сорока пяти. Каждый из нас был занят чтением своей газеты. И вдруг я, скользнув взглядом в сторону соседа, с удивлением обнаружил на первой странице его газеты карандашную надпись: «Веселков». Так пишут в деревнях на почте.

– Извините, пожалуйста, у меня к вам вопрос: это ваша фамилия карандашом написана на первой странице газеты или нет? – проговорил я.

– Да, моя, а что такое? – спросил в ответ сосед.

– А вы не Александр Григорьевич?

– Да, а вы что, меня знаете? Лечились у меня, да?

– Нет-нет! Я у вас не лечился, я с вами в детстве отдыхал в санатории. – И я назвал себя.

Мы пожали друг другу руки, обнялись, как прежде, тепло и душевно. Рассказали каждый о себе, о своих жизненных путях и перипетиях. Вспомнили всех тех, кого когда-то знали и помнили…

– Саш! Один вопрос всю мою сознательную жизнь не дает мне покоя: Юра, твой старший брат, как после того эпизода на берегу реки, когда раков ловили и отец его до одури накурил, помнишь? Курит он или нет?

– Конечно помню… Нет! Ни он, ни я, ни наши дети – никто не курит! Вот был батяня у нас так батяня – всем отцам пример! Умел воспитывать и добиваться требуемого результата.




Архитектор


Каждая группа студентов любого вуза выбирает себе какого-либо наиболее эрудированного и яркого преподавателя для более тесного общения с ним и получения от него более полной информации по каким-либо интересным и волнующим вопросам. Вот и мы как-то незаметно со второго курса очень по-доброму подружились с преподавателем архитектуры Евгением Васильевичем Алексашиным. Он вел у нас практические занятия. Генпланы и перспектива, акустика и теплофизика, инсоляция и тектоника, золотое сечение и… многое-многое другое. Обо всем он нам рассказывал очень увлеченно, с вдохновением, азартом и глубоким знанием дела.

И хотя ему было уже за шестьдесят и он перенес несколько сложных операций, ходил прихрамывая на левую ногу, он всегда и со всеми был приветлив, доброжелателен и участлив.

Даже в периоды весеннего обострения всех своих болячек Евгений Васильевич, ковыляя с палочкой, оправдывался, подшучивая сам над собой: «Вот, весной третью ногу беру с собой в дорогу!» При этом заразительно смеялся… И никто не догадывался, как на самом деле чувствовал себя этот стареющий, интересный и многоопытный человек.

А ведь Алексашин действительно был весьма интересным и содержательным человеком и настоящим гражданином своей страны! Ровесник века, он в голодные годы Гражданской войны умудрился окончить Строгановское училище и получить диплом художника, а затем выучился на архитектора. Его проекты, реализованные в камне, стекле и бетоне, стоят в Москве и Риге, Костроме и Владивостоке, Ярославле и Иваново и многих других городах России. Множество раз он участвовал в выставках и выигрывал призы на престижных конкурсах, был дипломантом, лауреатом и заслуженным архитектором. Много лет Евгений Васильевич работал главным архитектором городов Иваново, Риги и Владивостока.

Но годы брали свое, и он, получив персональную пенсию, стал преподавать доцентом у нас в институте.

Поэтому мы все с большим желанием и неиссякаемым интересом всегда слушали его рассказы по истории архитектуры, об оригинальных конструктивных и архитектурных решениях, удачных композициях и творческих находках. Все это преподносилось нам не просто как предмет «Архитектура», а как увлекательное повествование, открывающее окно в новый, неповторимый и непознанный мир. При этом часто он выспрашивал наше мнение по тому или иному вопросу, после чего анализировал все услышанное, делал выводы и заключение, аргументируя все за и против, и ненавязчиво прививал и воспитывал в нас чувство прекрасного, меры в оформлении, архитектурного вкуса и взвешенного подхода во всем.

Прошли годы. Мы окончили институт…

Однажды, как-то весной, мы с приятелем-однокашником узнали, что Евгений Васильевич тяжело заболел: лежит в больнице парализованный, и, видимо, неизбежная развязка – дело ближайших дней. Мы кинулись к нему домой, но дома никого не оказалось. Поехали наугад в городскую больницу, но к ним больной по фамилии Алексашин не поступал.

На следующий день на кафедре архитектуры мы узнали, что Евгений Васильевич лежит в спецполиклинике, в кардиологическом отделении, но к нему никого, кроме жены, не пускают…

Было грустно на душе и как-то обидно, что вот такие хорошие люди так мало живут на белом свете…

Лето промчалось в заботах и проблемах: сперва на практике со студентами, потом отпуск в тайге на заработках, затем целый месяц опять со студентами на осенних сельхозработах, на уборке овощей и картофеля.

И вот я уже отмыт и наглажен и опять в институте. Захожу в буфет перекусить и… О боже! Евгений Васильевич сидит за столом. Жив-здоров, жует бутерброд с колбасой и запивает кофейным напитком. Я даже оторопел и потерял дар речи! Но, кое-как справившись с нахлынувшими чувствами, я подошел поприветствовать моего любимого и уважаемого преподавателя.

– Здравствуйте, дорогой Евгений Васильевич! Как ваше здоровье? – выпалил чуть ли не скороговоркой я.

– Да сейчас уже получше, а то было совсем нехорошо. Так что очень даже лучше, чем было, молодой человек! – ответствовал Алексашин.

Я не верил своим глазам. Выглядел он бодрым и подтянутым, так же был светел и шутлив его взгляд, так же, как всегда, был улыбчив и радостен, только несколько новых морщинок залегло вокруг глаз и у губ.

– Ну что, вы не верите, что это я, да? – с улыбкой задал мне вопрос старый архитектор. – Мы еще повоюем! А знаете, как я выкарабкался из этой злой ямы под названием «болезнь» почти с полным параличом? Хотите, расскажу?

– Конечно хочу! Вы знаете, я так рад видеть вас живым и невредимым, что все слова разбежались. Как хорошо, как здорово! Расскажите, пожалуйста, Евгений Васильевич, как вы избавились от этого страшного недуга, или диагноз был поставлен неверно? – произнес я, более внимательно разглядывая лицо чуть-чуть постаревшего, но очень близкого мне по духу человека, по-прежнему обаятельного и привлекательного преподавателя.

– Нет-нет, диагноз и состояние – все соответствовало реалиям. Единственное, что не умеет делать наша медицина, – учитывать наличие чувства юмора и его роль в выздоровлении. Ха-ха! – произнес он. – А юмор, между прочим, великая вещь!

Так вот, был я действительно очень плох, пролежал парализованным больше трех недель без видимого улучшения, и выписали меня домой, стало быть, чтобы похоронить. Ну, чтоб я им там в спецполиклинике статистику не портил. Забирала меня жена. На прощание и добрую память попросил я ее принести мои книжки по архитектуре и истории застройки городов. Сам подписать я не мог, так ее заставил. Нас в палате было пятеро, вот четверым и раздала мои книжицы, да еще лечащему врачу. «Пусть, – думаю, – вспоминают такого архитектора Алексашина!»

Вроде распрощались, положили меня на каталку, чтобы на неотложке довезти до дому. И тут один из лежащих со мной в палате говорит: «Евгений Васильевич! У меня тут есть комплекс упражнений по системе йогов, возьмите себе. Вы юморист и оптимист, у вас должно получиться!» И передал мне штук шесть листочков с машинописным текстом и рисунками… Поблагодарил я его как мог через жену, так как сам был действительно слишком слаб, и поехал умирать домой.

Вот в домашней обстановке как-то вроде бы получше почувствовал я себя. Е1оспал немного, отошел от больничного запаха, лежу вечерком в спокойном, умиротворенном состоянии… Подошла жена, спросила, что подать или убрать, а я ее и попросил почитать мне тот комплекс по системе йогов. Листает она странички, читает, показывает рисунки и упражнения… А там такие позы, что разве что меня разобрать сперва надо по запчастям, а уж потом из этих частей сложить асану. Е1олистали мы с женой, посмотрели и выбрали два упражнения на дыхание, которые я мог бы сам, без посторонней помощи делать. А еще два – с поднятием рук и ног – выполнять с помощью жены…

Вот и пошло-поехало. Через неделю уже сам начал руки подымать, а через три недели заставил жену страховать себя при постановке на голову. Сперва три-пять минут, а потом десять-двадцать. После этих упражнений чувствую себя как молодой, как будто вновь народился. Постепенно стал осваивать другие упражнения. Сейчас из комплекса стал делать ежедневно десять-двенадцать упражнений, а на голове стою до тридцати минут. Работоспособность появилась невероятная, голова работает четко, ноги-руки шевелятся в нужном направлении, бодрость духа в полном объеме и в надлежащем порядке, а все болезни неизвестно куда пропали! Вот так-то, молодой человек!

А сколько новых планов и задумок! Я ведь пересортировал все свои архивы, сейчас подготовил серию публикаций… На очереди защита кандидатской диссертации и издание большой монографии по теории застройки городов. Хватит хандрить! Надо работать, и много работать! Да, еще, чуть не забыл, мне надо человек пять-шесть толковых ребят, лучше выпускников или уже поработавших в проектных институтах. Если есть кто на примете, пусть подойдут ко мне или позвонят домой. Создаю сейчас общегородское бюро фасадной архитектуры – нужны активные, ищущие и инициативные специалисты. Портфель заказов уже забит до предела – не хватает рабочих рук…

Евгений Васильевич в шестьдесят восемь лет защитил кандидатскую диссертацию, а в семьдесят лет – докторскую. Получил аттестат профессора, а бюро фасадной архитектуры, благодаря неутомимой энергии своего создателя, просуществовало более двадцати лет. И только после смерти Алексашина в 1990 году и кризиса всех наших жизненных приоритетов оно распалось на несколько архитектурных мастерских. Однако каждая из них по-прежнему чтит память Евгения Васильевича и считает себя продолжателем его начинаний и дел.

Ну а жизненный путь этого замечательного человека и его жизнелюбие – хороший пример всем тем, кто живет в тоске и хандре, без искорки в глазах и без юмора. Выше голову, друзья! Или, наоборот, встаньте на голову! Мир ждет от вас новых ярких дел и свершений!




Коньяк


Тот 1985 год сложился крайне тяжелым и напряженным: сперва ранней весной умерла мать моего друга Игоря – Вера Николаевна – старший и мудрый наставник и душевный друг нашей компании. Эта утрата была первой в долгой череде других. Не прошло и двух недель, как новая трагедия: разбился на автомобиле еще один мой хороший друг, а следом за ним пришлось хоронить его мать – Александру Сергеевну… А потом пришла телеграмма из Волгограда: умер мой родной дядька – дядя Коля. Пришлось срочно лететь на Волгу и там испить эту чашу горечи утраты замечательного человека – боевого полковника, полного кавалера орденов Славы. Только вернулся с одних похорон, попал на другие: на этот раз скоропостижно скончался сосед Виктор Васильевич – здоровяк, добряк, юморист и добропорядочнейший человек. Вот так-то жизнь распоряжается нами!.. Но, как выяснилось, это было не все. Не прошло и месяца, как соседи передали телеграмму: тяжело заболела моя мама – обширный инфаркт… И опять я в пути, теперь уже на восток… В живых я ее не застал, и от этого было очень горько и муторно на душе.

Вот в конце августа, после возвращения из Владивостока, и стало у меня пошаливать сердце… То сдавит, то сожмет, то как-то подозрительно защемит и долго-долго не отпускает, а тает с каким-то сладковатым привкусом.

Кое-как отработал месяц и в конце сентября отправился по врачам обследоваться и, если надо, подлечиться, так как силы были на исходе.

Лежал я на обследовании в кардиологическом отделении знаменитой клиники. Условия были замечательными. Большая палата на двоих с телевизором, холодильником и даже письменным столом. Отношение медперсонала было на удивление предупредительным и доброжелательным. Нас поили настоями из трав, методично исследовали все органы. Занимались мы лечебной гимнастикой, аутотренингом. И вообще создавали благоприятную обстановку для нашего здоровья, для нашего настроения. Клиника была расположена в живописном лесном пригороде, поэтому мы часто выходили за ограду и гуляли по осеннему лесу. Стояла золотая осень.

Пролетела пара недель. Я окреп, отоспался, перезнакомился со всем лежащим и обслуживающим населением клиники. Часто по вечерам мы собирались на четвертом этаже в конференц-зале у пианино и пели романсы и разные песни. Музыка не только лечит, но и сближает, способствует взаимопониманию и взаимоуважению. Поэтому, видимо, люди, знающие слова и исполняющие песни, пользуются всегда такой популярностью в любой компании.

В середине октября – как-то само собой получилось – выпало мне отметить свой день рождения. Немного с лечащими докторами, понемногу со средним медперсоналом, по чуть-чуть с коллегами и соседями по палатам. Ну а потом поехал домой, где собрались родные и друзья… Особенностью того времени было то, что по молодости – нет, хотя уже было сорок – я полагал, что самый достойный напиток – это коньяк. А другие жидкости не рассматривались даже как альтернативные. Поэтому насытился в тот день коньяком до предела.

Утром следующего дня я уже был в клинике, и все пошло своим чередом… Опять фиточай, опять процедуры и обследования, одно из которых называлось каким-то сканированием.

Прошло еще несколько дней… Вдруг стук в дверь палаты. Мы с приятелем, соседом по палате, хором кричим: «Войдите!»

Заходит мужчина лет пятидесяти пяти в белом халате, белом колпаке и говорит:

– Я могу видеть Анатольева?

– Вот он я, слушаю вас, – отвечаю я.

– Меня зовут Геннадий Григорьевич Соболев. Я заведую отделением диагностики. Мне необходимо поговорить с вами тет-а-тет, – произнес медицинский работник.

.. Хотя холл был большой и стояло много диванов и кресел, но моему новому собеседнику не нравилось, что везде хотя бы по одному человеку, но кто-то был рядом. Мы спустились этажом ниже, в другое отделение, и там удобно разместились в уголке, подальше от посторонних глаз и ушей.

– Так я слушаю вас, Геннадий Григорьевич, – еще раз выразил я желание узнать, что же привело этого солидного доктора к желанию побеседовать со мной наедине.

– Нет-нет, это я вас слушаю. Скажите, как вы себя чувствуете? Что-нибудь тревожит вас или нет? На что жалуетесь?

– Да нет, спасибо, все в порядке. Жив-здоров. Было немного с сердцем плоховато, но сейчас уже отошло.

– Э нет. Вы мне правду, правду говорите. Как, к примеру, печень, почки, селезенка? А? Неужели никаких нет нареканий? – изумился он.

– Да нет, все в порядке – спасибо зарядке! – сказал я.

– Конечно, по вашему внешнему виду я тоже бы дал заключение, что вы здоровы… – Мой собеседник задумался и замолчал на некоторое время. – Понимаете, я больше тридцати лет работаю в этой сфере, и ошибки здесь практически исключены.

– Так что же такое случилось? – уже с большей заинтересованностью спросил я.

– Ой нет, подождите. Еще один вопрос вам задам, а потом все расскажу: вы курите?

– Нет, не курю, – честно ответил я.

– Может, какой наркотик употребляете?

– Да господь с вами, еще чего! Что же все-таки такое случилось?! – чуть не закричал я.

– Ой, тише, тише. Сейчас я вам все расскажу. Понимаете, вы на прошлой неделе прошли сканирование печени, и оказалось, что у вас ее совсем нет.

– Вот те раз, куда же она подевалась? Вроде никогда не болела.

– Вот я и сам мучаюсь в догадках, что же такое с вами произошло? – как-то отрешенно прошептал доктор.

– А ошибки быть не может? Ну, кто-то там что-то перепутал… – бросил я тень сомнения на результаты обследования.

– Нет, все проверено, все точно. Это ваша диаграмма. – И он развернул свернутую трубочкой широкую ленту с синими и красными крестиками. – Вот, видите, от вашей печени остались одни лишь контуры, только оболочка, – грустно изрек врач.

– Да, вижу, но кровь-то у меня в порядке и цвет лица не синюшный, – парировал я в тон Геннадию Григорьевичу.

– Вот это-то меня и удивляет больше всего. По нашему заключению, вы уже не жилец. А на поверку вроде еще молодец! – непроизвольно зарифмовал свой ответ доктор.

– Может, ошибка какая-нибудь вышла? – опять попытался я засомневаться в результатах обследования.

– Нет, что вы! Не вы же один обследуетесь, – мрачнея и как-то вбирая голову в плечи, произнес Геннадий Григорьевич.

– Ну и дела! – выдохнул я.

– Да, уж и не знаю, что мне делать с вашими результатами… Вот вспомните, накануне этого сканирования вы какие-нибудь сильно действующие лекарства не принимали? А грибы не ели? – вопрошал меня с надеждой врач.

– Нет-нет, грибов я точно не ел, – ответил я.

– А вот вы помните, что вы вообще-то ели, пили в этот день – четыре дня назад, накануне обследования?

– Конечно помню! У меня был день рождения. Мы пили коньяк, закусывали шоколадом, колбасой, сыром и разными фруктами, – подробно описал я меню моего дня рождения.

– Ну и много вы выпили? – приободрившись, спросил Геннадий Григорьевич.

– Да как вам сказать… Немало! Наверное, грамм пятьсот-семьсот, а может быть, и больше. Я ведь не мерил и не считал… – И я описал все застолья того памятного дня.

– Ну вот, теперь-то я все понял! Как же я сразу-то не догадался! Конечно, это ж только коньяк и мог дать такую реакцию. Ну балда я, балда! Не мог додуматься сразу… Вот теперь все встало на свои места! А я-то мучился, не знал, что и сказать вам. Вот-вот! Правильно! – долго причитал доктор Соболев, сопоставляя все факты и весь жизненный опыт, что-то соображая и анализируя. – Ну вы-то, дорогой друг, зачем же эту гадость пьете? – обратился ко мне врач.

– Так день рождения же! Надо ж было отметить! – оправдывался я. – Уж так у нас заведено – отмечать.

– Да я не про то. Надо так надо, отмечайте! Только зачем эту гадость-то пить?

– Так что ж вы предлагаете? Молоком или кефиром, что ли, отмечать? – наступательным тоном произнес я.

– Ой, вы опять меня не поняли! Я же коньяк имею в виду. Лучше три бутылки водки выпить, чем одну коньяка, – вот о чем я хотел сказать.

– Я учту ваше пожелание, спасибо! – с улыбкой отреагировал я на его поучение.

– Понимаете, в этом вами любимом дерьмовом коньяке столько сивушной гадости, что всегда печень работает на пределе и может в один прекрасный день просто не выдержать и развалиться. Это-то, надеюсь, вы понимаете?

– Конечно, конечно! Теперь я вас понял, Геннадий Григорьевич, – с нескрываемой улыбкой вымолвил я.

– Вы зря иронизируете! Говорю вам вполне серьезно. Я на своем веку столько повидал разрушенных человеческих органов… Я вас просто заклинаю, никогда не пейте эту сивушную гадость! – с пафосом закончил беседу заведующий отделением.

Мы расстались… Но с той поры я уже много лет не пью коньяк, а при случае особо любящим этот крепкий напиток рассказываю эту поучительную историю. И многие меня понимают так же хорошо, как я когда-то понял доктора Соболева.




Озарение


Тимофеич – крепкий еще мужик, высокий, чуть сгорбленный, всегда веселый и на вид даже независимый – имел одну, пожалуй единственную, слабость – любил, как и все на Руси, выпить. Не то чтобы много и в запой, а так, понемногу, для согрева крови, для успокоения, для душевного равновесия и разговора. Причины на это находились нечасто: редкие праздники, иногда зять заглядывал на огонек, ну и, естественно, пенсия. Уж с пенсии-то аккурат полагалось взять бутылочку и пригубить «по махонькой», порадовать душу.

Однако всему этому заведенному укладу и порядку получения мелких радостей противостояла его жена Антонина, которая за всю свою жизнь не выпила и одной полной рюмки. Так, пригубит, вроде как для вида, и отставит. Не понимала ни вкуса, ни прелести, ни необходимости. А необходимость была. Да еще какая! Годы войны, годы разрухи, полунищенская жизнь – все это хотя и закалило Тимофеича, но и наложило сетку усталости на лицо, на руки, на сердце. А выпьет рюмку-другую – и позабудутся фронтовые друзья-товарищи, оставшиеся лежать под Сталинградом, трудная, долгая, порой изнурительная работа, каждодневные житейские проблемы: дети, внуки, дом, сад, огород, корма, дрова, скотина… Все надо, надо, надо… И нет сил остановить это бесконечное «надо» и хоть как-то переместиться в другую жизнь, без этого идиотского, но так необходимого натурального хозяйства.

Жили они в пригороде. Вроде как городские, но по сельским законам. Было у них подворье: держали поросят, кур и даже козу. А лет шесть-семь назад завели кролей: и мяса в достатке, и мех, и пух на варежки да носки. За всем этим нужен был догляд, уход и корма. Вот и занимались они с утра до ночи решением этих житейских проблем: где достать корм для каждой живой твари. Летом хорошо: накосят серпом травы мешок-другой, нашинкуют ее топором, перемешают со шротом или мукой – вот тебе и корм для всех. А зимой дело худо: надо заваривать кашу, месиво. Вот и думай, как выкрутиться. Конечно, хлеб подкупали, зерно всякое мололи, иногда комбикорм доставали… Так вот и перебивались понемногу изо дня в день. Но в награду за этот труд жили они в достатке.

И хотя оба были пенсионерами, помогали всем четырем детям, которые жили своими домами и семьями.

Как большого праздника ждал Тимофеич почтальона по одиннадцатым числам – дням пенсии. Обычно в этот день он тщательно брился, надевал свежую рубаху, причесывался и душился «Шипром». Антонина же в этот день сидела дома и никуда не ходила, чтобы не прозевать забрать деньги у мужа. Но в этот раз она как-то сбилась со счета и чуть свет отправилась в город, на рынок и по магазинам, – присмотреть осеннюю обувь, что-нибудь типа полусапожек, так как старые сапоги разлезлись, а дождливая, грязная погода досаждала своей промозглостью. Тимофеич же, как всегда приведши себя в порядок, спокойно сидел у окна и читал газету.

Залаяла Белка, и почтальон вошел на кухню. Тимофеич налил ему чайку, расписался, пересчитал деньги на себя и жену. И тут вдруг мелькнула шальная мысль: «Пока нет “урядницы” – сбегаю-ка за бутылочкой» – так и сделал, только купил не одну, а сразу две – про запас, на всякий случай.

Вернувшись домой, Тимофеич чинно приготовил закуску: нарезал сала, вытащил из погреба соленых огурчиков, поставил рюмочку. Только пригубил одну, послышался скрип калитки, и через двор величественно проплыла Антонина с каким-то диким, озабоченным взглядом, с пустой сумкой, без покупок. Не помня себя, Тимофеич схватил начатую бутылку и вылил ее себе в глотку… Что происходило дальше, он помнил смутно. Что-то выговаривала ему Антонина, что-то говорил он ей, что-то он еще пытался сделать, но ноги и руки не слушались его: все поплыло, поплыло и стало переворачиваться. Полуползком он добрался до кровати и, как был в одежде, упал на нее.

Утреннее пробуждение после выпивки всегда противно, но после перепоя – вдвойне или втройне. Состояние поганое, на душе паршиво, да и в мозгах полный раскардаш. А глотка сухая требует, жаждет прохладного соленого питья, мозги как будто хлюпают, не желая соображать, конечности отказываются подчиняться… Очень противно на душе.

Кое-как Тимофеич поднялся и вышел на улицу. Голова гудела, сердце вырывалось из груди, жажда была непередаваемая… Попил крепкой заварки, но это почти не помогло. Позвал жену и умоляюще попросил дать грамм сто опохмелиться. Каково же было его удивление и даже возмущение, когда услышал он от Антонины, будто бы у нее нет ни грамма ему на похмелье.

Тимофеич стал усиленно вспоминать свои действия накануне: «Вот я принес домой две бутылки, ставлю их на стол… Так, одну или две? Вроде две, но открыл только одну. Дальше… Что было дальше, мать твою так? А, конечно, полез в погреб за огурчиками. Так-так… Дальше что, а? А, вспомнил, потом достал сало из холодильника, хлеба нарезал… и, кажется, налил рюмку водки. Да-да, точно налил одну и сразу выпил и закусил огурчиком… Ну вот, стало маленько проясняться. Так, а вот что же дальше было? По-моему, Тонька вернулась… Ага, еще подумал: “Вот некстати” – и выпил всю бутылку из горла… Ну да, а то бы она тормознула меня… Так, правильно… Но вторая-то бутылка куда подевалась? Не мог же я обе заглотнуть! Конечно, нет. Значит, Антонина, зараза, запрятала и решила меня проучить. Надо к ней подмылиться, чтоб дала рюмашку, а то труба горит и мозги плохо варят!..»

После этих размышлений Тимофеич вновь подошел к жене и, как ему самому показалось, очень жалостливо попросил ее выдать стопарик, а то сил нет ни жить, ни работать. А уж в свою очередь он переделает все, что ни скажет ему «его дорогая и единственная», выполнит любую работу и исполнит все ее желания.

Каково же было его разочарование, когда Антонина очень даже дружелюбно, но вполне однозначно ответила отказом, заявив при этом, что в доме нет ни капли спиртного. Но если бы было, то, конечно, выделила бы ему «на поправку», так как его вид свидетельствовал о полной нетрудоспособности, а ей нужны были именно сегодня хорошие, рабочие мужские руки, а не «трясучки».

Не понимая в полной мере происходящего, Тимофеич старался направить работу мозга на одну-единственную цель – выяснение: куда же делась вторая бутылка? Или Тонька хитрит, хотя вроде как не похоже. Или он впопыхах сунул куда-нибудь, когда увидел приближающуюся опасность. Но куда?

Тимофеич стал методично осматривать все углы на кухне: «Так, за столом нет, за ящиком тоже». Не было ни в шкафах, ни в развешанной на вешалке одежде – нигде…

«Черт бы ее побрал, эту Антонину, не иначе как разыгрывает. Надо давить на нее, иначе с ума сойти можно».

Он вернулся на веранду и пересохшими губами тихо произнес:

– Тонь, а Тонь, ну выдай рюмку, ну что, пропадать мне?

Антонина сходила в спальню и, вернувшись с деньгами, велела ему кроме бутылки купить пару булок хлеба и пачку соли. Не помня себя от радости, Тимофеич быстро собрался и чуть не вприпрыжку помчался в продмаг. Не прошло и получаса, как он уже сидел дома за столом и с довольным видом закусывал только что опустошенную рюмку «Русской»… В голове начало проясняться, руки и тело стали подчиняться сознанию, и жизнь снова приобрела какой-то вполне определенный смысл. Он еще налил рюмку и залпом выпил… Ну вот, теперь и аппетит пришел, и есть захотелось. Налил тарелку борща и с большим удовольствием съел его. Истома охватила все тело… Тимофеич уже собрался еще одну рюмашку пропустить, но зоркий глаз жены и ее проворные руки не дали свершиться этому чуду. Вместо водки Антонина налила ему кружку крепко заваренного чая…

Прошло несколько дней… Как-то, разговорившись с женой, Тимофеич посетовал на то, что не помнит, куда делась бутылка водки, которую он купил с пенсии.

– Так ты ж ее выпил из горлышка, как алкаш последний, – поддела его жена.

– Так это ж одну, а я покупал две.

– А я-то думаю, почему это нам вдруг пенсию меньше принесли, чем всегда. А это ты, оказывается, пропил! Ну, теперь-то все понятно. Правильно я делаю, что никогда не доверяю тебе деньги, ненадежный ты, Володя, человек, хоть уже и старый.

Антонина еще говорила что-то, корила и стыдила его, обзывала непристойными словами, но он ничего не слышал. Единственное, что его занимало, так это куда он мог деть эту бутылку. Ну не могла же она улетучиться, не могла же она испариться!

Прошло еще несколько дней. Антонина уж больше его не попрекала, жизнь вошла в свой размеренный круговорот, и только Тимофеич все чаще и чаще задумывался над этим странным случаем. Говорят, если долго думать о чем-нибудь, то может прийти озарение или решение… Может присниться, как Менделееву его знаменитая периодическая система. Вот так и Тимофеичу в одну из ночей приснилась вся картина того «пенсионного» дня. Он как будто со стороны видит себя за столом, и бутылки стоят обе, и закуска уже нарезана… Вот он выпивает рюмку, хрустит огурец, приятно тает на зубах холодное сало… Вот он видит идущую через двор жену, хватает бутылку и выпивает два глотка… Закусывает салом, хватает нераспечатанную бутылку и мчится бегом к печке, где в углу есть дырка, чтобы кот Мурзик спускался в погреб ловить мышей, проталкивает руку с бутылкой в дырку и укладывает ее на фундамент печи… Прикрывает половиком дырку и возвращается к столу… Ну а дальше все то, что он знает, что ему рассказывала Антонина: допивает бутылку, заедает огурцом и салом…

Увиденный так явственно сон разбудил Тимофеича раньше обычного. Встать он не посмел, так как Антонина сразу бы заподозрила его. Но и спать он уже не мог, горя желанием проверить правдивость вещего сна. Так и проворочался до рассвета…

Перед утром немного задремал, но жена разбудила его, так как сама в этот день намеревалась съездить к старшей дочери. Тимофеич поднялся, вышел на улицу… После завтрака он с нетерпением ждал, когда же отчалит его благоверная, чтобы проверить указание сна.

Часам к десяти Антонина, набрав гостинцев детям и внукам, ушла на автобусную остановку, а Тимофеич запустил руку в заветную «кошачью» дырку… Радости его не было предела…

– Вот так сон, всем снам сон! Ну, будет сегодня праздник, порадуется душа! Ан ведь Бог-то есть, видать, на белом свете. И если хорошо постараться, то одарит он тебя своим озарением.




Андрей Белов








Родился в Москве 07.12.1954 г. После окончания в 1978 г. МГТУ им. Н. Э. Баумана работал в нескольких научно-исследовательских институтах. Инженер-механик. Кандидат технических наук.

Много путешествовал по стране и миру. Литературную деятельность начинал в 1990-е гг. с путевых заметок.

Последние несколько лет полностью посвятил себя литературному творчеству: пишет рассказы. Они широко представлены на литературных сайтах в Интернете.

Произведения автора посвящены взаимоотношениям людей между собой и с современным обществом. Рассказы проникнуты болью за оказавшихся на изломе истории нашей страны.

Пишет и в жанрах фэнтези, юмора и мистики, а также на исторические темы.

Книга «Рассказы» была опубликована в Канаде в издательстве Altaspera Publishing и в издательстве Ridero, книга «Бегство в никуда» издана в Интернациональном Союзе писателей.

В настоящее время является членом Российского союза писателей и Интернационального Союза писателей.




Бог шельму метит


Старенький автозак, напрягаясь, тянулся по дорогам предгорий Заилийского Алатау, недалеко от Алма-Аты, этапируя группу заключенных от городского следственного изолятора до тюрьмы строгого режима, что недалеко от города, потому и этап оказался коротким и неизнуряющим. В этом автобусе была и Антонина – героиня нашего рассказа.

Впервые с начала следствия она увидела горы. Она с детства любила горы, родилась и все детство прожила в горном краю – на Алтае. Там с мужем Константином были их корни, там и отцы их головы сложили в годы Гражданской войны: отца Антонины, протоиерея Михаила, застрелили красноармейцы; отца мужа Константина, красного активиста, зарубили белогвардейцы армии Колчака.

Вид из окна машины успокаивал. Горы гордо стояли многие века, не поддаваясь никаким стихиям, а, наоборот, сопротивляясь им. Вот и сейчас небо над зэками было ясное только из-за того, что облачный фронт уткнулся в горный хребет с обратной стороны и облака никак не могли преодолеть эту преграду.

В свое время старший брат Константина, Петр, с семьей переехал в Алма-Ату: полюбился ему этот гостеприимный, тихий и спокойный край, город, по душе пришлись и люди, и их обычаи. За Петром и Константин со своей семьей перебрался туда же. Прижились там, а характер гордого народа алтайских горцев так и остался у Антонины на всю жизнь. Никогда никого ни о чем не просила и ни перед кем спины не гнула.

Антонина смотрела в окно автозака, и постепенно размягчалась и отогревалась ее душа после пережитых допросов, очных ставок и обысков. Смотрела неотрывно на горы и все думала – думала.

«Может, еще и повезло мне, что взяла всю вину на себя: товар-то уже, наверное, был несколько раз перепрятан с одного места в другое. Само начальство не знало, куда он потом делся: возможно, целая группа преступников с этим делом связана была. Избавились бы как-нибудь от меня (да хоть с поезда скинули), а вину все одно на одну меня бы и повесили; может быть, крупная махинация выстроена была под кассира, доверчивого и неопытного, – с грустью думала Антонина. – А так еще, может, с детьми своими когда-нибудь увидеться придется. Срок-то – он не вечный же!»

– Что? Даже и разговаривать с нами не хочешь? – подошла к Антонине блатного вида заключенная. Подошла и смотрит прямо в глаза Антонине, с наглым видом перебрасывая негорящую папиросу из одного угла рта в другой, явно вызывая ту на скандал и выискивая только предлог, за что бы зацепиться и с чего бы начать скандал, а то и драку.

Повернулась к ней Антонина, выпрямила гордо спину да такими глазами взглянула на нее, что та сразу отшатнулась назад.

Больше Антонину никто не побеспокоил: увидели в ее глазах упрямый, злой и неукротимый характер. Такой она стала после долгих недель раздумий в следственном изоляторе.

Смотрела Антонина на алма-атинские горы, и чем дольше смотрела, тем больше радовалась, что хоть жива еще осталась. А была она по прошлой своей натуре веселая, жизнерадостная: и певунья, и плясунья, и на месте минуты усидеть не могла.

Но порядки тюрьмы особого режима и нервы, истраченные на предварительном следствии, быстро сломали ее здоровье. Уже через месяц заключения тюремный врач определил у нее сердечную недостаточность, гипертонию и астму в тяжелой форме и, как следствие этого, неспособность к какой-либо работе и ходатайствовал перед начальником тюрьмы о переводе Антонины в больницу.

Через три года выпустили Антонину из тюрьмы по амнистии по состоянию здоровья: так три года и пробыла она в тюремной больнице.

И все снился ей сон, что батюшка Михаил стоит на облаке, и кадилом машет, и все молится, молится, а Антонина с детьми, весело смеясь, прыгают друг за другом с горы на гору, все дальше и дальше удаляясь от него, и машут ему, вроде как прощаясь.

К выходу из тюрьмы сама дойти не могла – конвойный помог.

– Мама! – кинулись сын Вениамин с дочерью Галиной к Антонине, когда та с большим трудом, пошатываясь и облокотившись на руку конвойного, переступила порог тюрьмы.

Прошли годы, казалось, что забыто уже все, быльем поросло; здоровье у Антонины хотя и не восстановилось полностью, но значительно улучшилось, вот только нитроглицерин от сердечных приступов с собой теперь постоянно носила: нет-нет, а сжимало сердечко-то.

Антонина Михайловна, как всегда не спеша, шла по окрестным магазинам за продуктами на всю семью. Она всю жизнь была домохозяйкой, и для нее ходить по магазинам было дело привычное. Хотя и уехал сын Вениамин и младшая дочь Валентина (свои семьи и квартиры завели), семья не уменьшилась: старшая дочь Галина с мужем и с двумя детьми так и осталась жить с матерью. Но у молодежи – так Антонина называла своих детей и внуков – вечно разные дела и времени ни на что не хватает. Вот и продолжала, как и раньше, ходить за продуктами и готовить на всех. Зато сколько же радости было, когда вечером все усаживались за один большой стол, который еще муж ее покойный, Константин, своими руками смастерил.

Когда-то она с дочерьми да сыном по пятницам ходила закупаться на всю неделю. Теперь шла она не спеша, ходила по два-три раза в день, покупала понемногу, и то тяжело нести было: ноги болели. Да! Возраст давал о себе знать, силы уже были не те, что раньше. Но за долгие годы так привыкла заниматься домашним хозяйством, что все равно ей все хлопоты в радость были. Шла и думала о чем-то о своем.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66322514) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Катя – жена моя.




2


Научно-исследовательский институт импульсной техники.




3


Поле в селе Кезьмино.




4


Школа в селе Кезьмино.