Книга - Камни прошлого

Камни прошлого
Александр Балашов


Новую книгу писателя Александра Балашова литературоведы могут отнести и к историческому, и к приключенческому, и к детективному жанрам. Как говорит сам писатель: «Для меня нет «лёгких» или «тяжёлых» жанров, лично я предпочитаю только один литературный жанр – нескучный». В новой повести «Камни прошлого» следователь Игорь Лаврищев раскрывает тайны золотого перстня с алмазом «Звезда России», которым когда-то император России Александр I наградил бравого капитана Измайловского полка Павла Эссена за усердие в исполнении его секретных поручений. Казалось бы, уникальнейшая коллекция российских орденов и царский перстень с алмазом навсегда исчезают из России, но через столетия, через временной портал в центре современной Москвы, они напоминают о себе следователю и его приёмному сыну, посвятившему свою жизнь поиску исчезнувших в прошедших веках сокровищ. И невероятные истории из нашего прошлого, рассказанные мастером нескучного жанра, всё чаще воспринимаются не как фантазии писателя, а превращаются в известную многим реальность.





Александр Балашов

КАМНИ ПРОШЛОГО



Камни прошлого – это ступени в будущее.

    (Китайская пословица)






МУЖ И ЖЕНА – НЕ ОДНА САТАНА


«Живя рядом с покорным мужчиной, который с вами не ссорится, не пытается руководить в семье, не настаивает на своём мнении, не обольщайтесь тем, что его не волнует собственная бесхребетность. Очень даже волнует».

    (Из советов психолога)

С утра в московской квартире Лаврищевых разрывался телефон. Кто-то настойчиво добивался хозяев долгим дозвоном. Но час от часа вызов становился короче. Надежда дозвониться у невидимого абонента таяла с каждым новым безответным звонком.



Супруги Лаврищевы, хозяева квартиры, в безлюдном пространстве которой надрывался старый стационарный телефон, в половине двенадцатого по полудню только вышли из дачного посёлка и спешили, чтобы успеть на клинскую электричку. Игорь Ильич нёс полное ведро спелой клубники, аккуратно завязанное сверху марлей. Белоснежная материя была в ярко алых пятнах и напоминала Лаврищеву кровавые пятна. Их бывший следователь прокуратуры, а нынче молодой пенсионер, «стойкий оловянный солдатик», как назвал его начальник отдела, выпроваживая на пенсию, вдоволь насмотрелся за годы работы в правоохранительных органах.

– Маш, – плачущим голосом сказал Лаврищев, перекладывая увесистое ведро в другую руку. – Вот чего ради я должен тащить эти мятые, истекающие кровью, простите, соком, ягоды до платформы на своём горбу? Поставил бы ведёрко в багажник нашей безотказной «Вольво», тебя на переднее сиденье – и с ветерком!.. Мне ночью Гуево, деревня моя снилась… Мать просила кружку с водой подать… Жёлтая вся какая-то, будто высохшая… Как наяву её видел.

– Во-первых, я тебе не «Маш»! Сколько раз повторять? – сухо оборвала мужа бодро шагающая супруга. – Во-вторых, «пёхом», как выражаются в твоей дерёвне Гуево, ходить полезно. В-третьих, что это за «вещие сны»? Ты меня, Ильич, пугаешь своей мистикой.

Игорь Ильич только тяжело вздохнул в ответ.

Некоторое время супруги шли молча. Лесная дорога, густо усыпанная прошлогодней рыжей хвоей, сокращая путь по асфальту, прямиком выводила на маленькую станцию-платформу, где останавливались пригородные электрички.

– А я вот верю вещим снам, – сказал Лаврищев.

– Был опыт?

– Был, – вздохнул Лаврищев.

Супруга, пародируя мужа, часто пользовавшегося диалектными словечками, насмешливо спросила:

– Намедни?

– Да нет, – снова вздохнул Игорь Ильич. – Когда Юлиан уже на втором курсе учился. Он мне перед отлётом в Германию всё о воротах в прошлое говорил, о временном портале, что якобы при совпадении каких-то дня рождения ещё с чем-то, открывается в доме на Набережной… А я, как ты сейчас, всё иронизировал, посмеивался… Ну, дал он мне запасные ключи, чтобы я цветочки поливал раз в месяц…По пути с работы домой заехал к нему на квартиру, в свой день рождения заехал…

– Ну, и?… – явно заинтересовалась рассказом мужа Мария.

– Наполивался так, что уснул нечаянно…

– Надрался, что ли?

– Да нет, трезв был аки стёклышко, но впал, на свою беду, в вещий сон. Чудом не расстреляли фашисты… Слава Богу, что живой.

– Не пугай меня, Ильич! – остановилась супруга. – Как ты себя чувствуешь?

Следователь улыбнулся и ответил словами телевизионной рекламы:

– Прекрасно, я принимаю «Простамол».

– Как это можно в сон попасть? – снова бодро зашагала к станции жена следователя. – Ты мне ничего не рассказывал…

Игорь Ильич усмехнулся:

– И сейчас ничего говорить не буду.

– Это почему же? Что ещё за тайны мадридского двора?

Лаврищев ответил не сразу.

– Просто, если расскажу, то судье Басманного районного суда города Москвы, даже с приставкой экс, ничего не будет стоить отправить меня в психушку.

Супруга рассмеялась:

– Ильич, да если бы я хотела…

Она взглянула на часики и прибавила ходу.

– Ладно, не до твоих снов, Ильич! Как бы на электричку не опоздать.

– Булгаков советовал жене никогда не бегать за трамваями, а ты, душа моя, не бегай за электричками.

– Прибавьте шаг, любитель беллетристики! – отреагировала Мария Сигизмундовна, слыша за спиной тяжёлое дыхание «стойкого оловянного солдатика».

Лаврищев остановился, поставил на пенёк ведро с клубникой, промокнул носовым платком обильно выступивший на лысине пот. Передохнув с минутку, снова затрусил за своей сухопарой женой, решившей серьёзно поправлять его здоровье разрекламированными в Интернете методиками.

– Знаешь, зачем я тебя с дачи сорвала, Ильич? – спросила Мария Сигизмундовна.

– Не-а, – честно сказал Лаврищев, перекладывая ведро в другую руку. – Не знаю, дорогуша.

– Нужно помочь Юлиану устроиться в «Интеко».

– Кто такая – Интека?

– Ты не знаешь «Интеко»?

– Не знаком.

– Не прикидывайся, шут Лаврищев! Помнишь тот нашумевший процесс по иску к «Интеко»? Думаю, госпожа Батурина не имеет ко мне претензий. Братец-то её с носом остался. Но хорошо бы подключить Фомина. Он ведь после прокуратуры в «Интеко» попал. Целился, целился – и попал в яблочко. Не то что ты, Ильич…

– Фомин всю жизнь в связях, как в паутине был, – парировал экс-следователь. – Людей делил строго на две категории – нужных и ненужных.

– Ты, Ильич, явно проходил по второму списку…

– И весьма рад этому факту, – сказал Лаврищев. – Фомин до сих пор, думаю, свой первый список уплотняет, трамбует… Но, Машенька, сколько мусорное ведро не утрамбовывай – выносить всё равно придётся.

– Всем придётся, – неожиданно согласилась жена. – Только и сам Фомин у больших людей в первом списке. Сегодня, неподкупный ты наш из списка номер два, не ты, а именно он решает кадровые вопросы влиятельнейшей в строительном бизнесе компании. Он – Фомин! Твой шеф, уволенный, кстати, по недоверию. На взятке попался – и снова при делах… Да при каких делах!

– Бывший, – поправил Лаврищев.

– Что – бывший?

– Фомин – бывший мой шеф, – поправил жену Игорь Ильич.

– Я не об этом, – бросила Мария. – Я о том, что он опять и сват, и брат, и кум королю.

– Рад за него, ваша честь! – по привычке ёрничал бывший следователь. – Хотя заслуженный борец с коррупцией, если сравнивать его судьбу с аналогичными воровскими судьбами, достоин большего. Но и такой расклад недурён: и тюрьмы счастливо избежал, и нырнул под тёплый бочок к леди-миллиардерше…

Мария Сигизмундовна резко затормозила и всем корпусом развернулась к мужу.

– Я по-вто-ря-ю, – голосом судьи, не допускающего никаких контраргументов, сказала она, растягивая слова, – нужно помочь Юлиану. Помочь! И брось брюзжать и удивлять мир своей банальной демагогией. В нашем обществе люди делятся на две категории. На тех, кто умеет жить, и кто умеет брюзжать и философствовать.

Она обернулась и пришпорила окриком уставшего Лаврищева:

– А ну, не падайте духом, поручик Лаврищев! Ходу, ходу, философ!

Они снова зашагали по лесной дороге. В одной незримой связке: впереди (налегке) – неутомимая судья, за ней (навьюченный) – взмокший от пота следователь.

– А что за спешка с трудоустройством Юлика? – спросил Игорь Ильич. – Что, наш новоиспеченный Иммануил Кант полученное наследство уже профукал?

– Ты плохо знаешь моего сына, – не оборачиваясь, ответила Мария Сигизмундовна.

– Это я его плохо знаю?! – едва поспевая за супругой, воскликнул Игорь Ильич. – А кто все эти годы, пока он в Германии штудировал науки да похитителя камушков, этого Фридриха Ланге шугал по всей «бундесрепублик», кто был его связующим звеном с родиной? Я, его приёмный отец. Кто, наконец, диффенбахию, эту ядовитую гадость моей незабвенной тёщи, в его квартире поливал? Скромный следователь по особо важным делам товарищ Ларищев… Или – гражданин? А может быть, – господин Лаврищев? Звучит!

Мария Сигизмундовна только неопределённо хмыкнула в ответ:

– На господина ты, Ильич, со своей среднестатистической пенсией сильно не дотягиваешь.

И уже с нескрываемым сарказмом:

– Выперли со службы нашего принципиального и неподкупного, не предложив на поддержку пенсионерских штанов даже должностёнки магазинного сторожа…

«Яд, а не баба», – подумал Лаврищев, но жёсткую, хотя и справедливую реплику жены, пропустил мимо ушей, дальше развивая свою мысль о судьбе своего приёмного сына:

– Что, сказать нечего? Ладно, отучился, немецкий в совершенстве освоил, вернулся в родные пенаты – так начинай отдавать вложенное в тебя, работай! Тафай, тафай, камрат, как говорят немцы в плохих фильмах, арбайтен! Ан нет, два года прошло, как он закончил свой берлинский универ, и что? И ничего! Философствует… Но не в бочке, как Диоген. А в своих бесконечных путешествиях по Тюрингии, Баварии, Саксонии, а потом эти странные поездки в Лондон…

– Он служит.

– Где и кому он служит, Мария?

– Он служит благородному делу – найти и вернуть коллекцию царских орденов Эссена. Ей, милый, цены нет – историческая ценность. Вспомни, что наш президент о сохранении отечественной истории говорил, а? Он служит идее!

Лаврищев, не переносивший пафоса, считая его «торжественным враньём», поморщился после этих высокопарных слов супруги.

– Так ведь не Госхрану он, в конце концов, мечтает вернуть сокровища вашего прапрадедушки!..

– Какому ещё Госхрану? – взвизгнула Мария Сигизмундовна. – Эти сокровища принадлежат семье Эссенов. Семионовых-Эссенов! Нашей, то есть с Юликом, семье. А при чём тут алчное государство с вашим Госхраном?

– Частная собственность священна, но эта коллекция, насколько я знаю, была национализирована в двадцатые годы и хранилась в государственнос историческом музее… Я, душа моя, всё, конечно, понимаю… И про гордость за «белую кость», за родство с бравым капитаном Измайловского полка, про высокие идеалы нашего сына, – сбиваясь с ритма, одышисто говорил Игорь Ильич, – Но он, говорят факты – чистоплюй! Служить он рад, прислуживаться тошно!.. Вот ведь Чацкий, бля, двадцать первого века!..

– Не выражайся!

– Я так ярче выражаю свою мысль. Идеи кормят идеалистов, но сыт ими не будешь. Этот шизойдный пунктик – во что бы то ни стало найти эти проклятые камни из прошлого – доведёт его до сумасшедшего дома… Легенда, даже очень романтичная, Маша, не накормит! Были денежки, теперь – тю-тю…Теперь папа с мамой будут реанимировать свои старые связи, давно находящиеся в состоянии клинической смерти, кому-то звонить, просить, унижаться – короче, будем в «Интеко» топ-менеджером устраивать нашего несостоявшегося Канта.

Лаврищев перевёл дух, незаметно для жены сунул таблетку валидола под язык.

– Видно, припёрло, – продолжил он свой обличительный монолог, – раз тебя, мать свою, – в этом месте интонация приобрела едва заметное ироничное звучание, но, судя по походке жены, та уловила иронию мужа, – свою мать…взыскательного, но справедливого судью, с кем столько лет наш Кант не общался, снизошёл!.. И, укоротив гордыню свою, попросил помощи пролезть в богатенькое «Интеко». Кем возьмут? Теперь ему, пустившему бабкины деньги на ветер, наверно, уже неважно – переводчиком, советником, секретарём-референтом… Кушать хочется! И сразу же все работы стали хороши, выбирай на вкус… А деньги, они ни в «Интеко», ни в «Роснефте» – цементом или бензином не пахнут…

– Замолчи! – перебила его жена. – Ты его всегда ненавидел. Молча и тайно не-на-ви-дел! Я – любила. Да, справедливо обижалась… за его подлог с завещанием моих родителей. Ошибся, погорячился… С кем не бывает? Но всё равно: я своего мальчика любила и люблю! А ты ему завидуешь… Да-да, именно так: ненавидишь в глубине души и завидуешь.

Лаврищев в ответ только саркастически гримасничал – благо, что экссудья, советник юстиции, заслуженный работник юстиции, шагавшая впереди, не видела этих клоунских выходок своего муженька. Лаврищева-Семионова была увлекающейся натурой. Если её вдохновила тема, то заключительное слово на процессе могло звучать более часа. Мария Сигизмундовна села на своего конька, который уже, не слушаясь уздечки, понёс по кочкам и рытвинам:

– Я люблю, ты – тихо презираешь…Вот в чём наша разница по отношению к гениальному мальчику. А если разобраться, то это ты виноват, что у него такая судьба. Ты совершенно не занимался Юликом. Он рос, по сути, сиротой при живом отце, то есть отчиме… Вот он и стал философом. Разве это профессия для жизни – философ? Что-то я никогда не видела объявлений в газетах или на сайтах: «Требуется философ. Зарплата высокая».

– Он не философ. Философ – Диоген в бочке из-под селёдки, – возразил Лаврищев, улыбаясь одними глазами. – Просто закончил философский факультет Берлинского университета. Такие «философы» в «Интеко», «Росатоме», «Роснефте» и прочих корпорациях со звучными названиями неплохие денежки зашибают. Сейчас у всех одна философия, Маша, – деньги. Даже у Всевышнего в церкви не любви, не радости, не здоровья, а прежде всего денег просят… И ведь даёт! Стучите на своего ближнего – и вам откроют! Но не Он, не Он даёт этот симулятор радости и счастья – деньги… Христос был бессребреник, симулятор счастья – это, Маша, проделки Дьявола-искусителя…

– Хотя бы ты, Ильич, не философствовал! – вернула мужа на землю супруга. – И твои нападки на Юлиана не имеют под собой никакого основания. Ты ошибаешься, Ильич, что он живёт какими-то фантазиями по поводу коллекции Пауля Эссена, как ты говоришь, иллюзиями. Я хоть и не общалась эти годы с сыном, но внимательно отслеживала все аукционы на лондонском аукционе «Сотбис». В конце прошлого года продавец, пожелавший остаться неизвестным, выставил на торги знак ордена святой Анны с бриллиантовыми украшениями и звезду ордена святого Станислава первой степени… В тот же день раритеты были проданы за очень кругленькую сумму, которая тебе, Ильич, с твоим кодексом чести и не снилась.

Лаврищев, услышав эту информацию, остановился, как вкопанный, глотая настоянный на сосновой хвое воздух открытым ртом. Он уже не ёрничал. Загорелая лысина покрылась испариной.

– Ты чего? – спросила жена, думая, что муж со своей стенокардией напряжения не выдержал заданного ею темпа ходьбы.

– Это он был продавцом, – тихо сказал Игорь Ильич, массируя левую сторону груди. – Мне, дураку, об этом ещё после сна в его чёртовых воротах нужно было догадаться… Он продавец. Больным сердцем это чувствую…

– Да кто – он?

– Юлик…

– Не факт, – покачала головой Мария Сигизмундовна. – С чего ты взял? Коллекционеров, и весьма состоятельных джентльменов, на Западе хватает. А такие музейные раритеты для них мечта, а не экземпляр коллекции. Денег не жалеют на сверкающие цацки.

– Нет, я точно знаю – это он!

– Что, думаешь, напал-таки на след пропавшей коллекции?

Лаврищев залез пальцами под марлю, вытащил горсть ягод и отправил их себе в рот, выкрасив соком руки и рот.

– Теперь я понимаю, как он через свой временной портал, ворота в другое время раз в год, в свой день рождения проходит… И находит по частям коллекцию. – сказал он, вытирая рот белым платком, окрашивая его красным соком спелой клубники.

– Что ты несёшь?

– Клубнику в ведре…

– Что та несёшь, какие ворота? Какой портал?

Лаврищев присел на пень у дороги, промокнул вспотевшую лысину большим клетчатым платком.

– Квартира в элитном доме на Набережной, сказал он, – это не просто, Маша, квартира его бабушки с дедушкой… Это – ты только не падай ни в обморок, ни в истерику! – это, действительно, ворота в другие времена. Представь себе: в центре Москвы – и тако-о-о-е!.. Ни в какие ворота не лезет!

Теперь пришёл черёд удивляться супруге. Мария Сигизмундовна замедлила шаг, потом остановилась, обернулась, прикусив нижнюю губу и выражая тем самым высшую степень своего недоумения.

– Что за бред, Ильич? – спросила она. – Я, можно сказать, родилась в этой квартире, ты столько лет сам в ней прожил… Какие, к чертям собачьим, порталы с воротами?!.

– Спокойствие, только спокойствие…

– Нет, ты сказал «А», говори и «Б»! Через какой такой портал он находит ордена с камушками? Через морской порт, что ли?

Лаврищев рассеяно улыбался, ругая себя последними словами за свой несдержанный язык. Он ответил не сразу, напряжённо думая о чём-то своём.

– Эй, Ильич! Спускайся на землю! Или снова в своих «воротах в прошлое» заснул? – вывела мужа из ступора супруга. – Так ты поможешь нашему мальчику с «Интеко»?

Лаврищев снова приложил платок к лысине, грузно поднялся, взял в руки ведро с дачным урожаем клубники, казалось, обрёл второе дыхание. Лаврищев даже прибавил ходу и забежал шага на два вперёд, чтобы заглянуть в глаза супруге.

– А вы, мадам, уже просили Юлиана?

Мать Юлиана вздохнула:

– Для полного прощения нужно время. Но чувствую, что это время на подходе.



Информация жены о продаже неизвестным двух редких царских орденов первой половины 19 века неожиданно возбудили мужа, будто он, позабыв о пройденных километрах, обрёл второе дыхание. Лаврищев повеселел и даже изобразил какой-то странный танец – смешно сплясал не то «барыню», не то кавказскую лезгинку. И всё это проделал с глуповато-счастливым выражением лица, не выпуская из рук ведра с клубникой.

Мария присела на какую-то корягу, глядя смеющимися глазами на развеселившегося мужа:

– Ну что тебе сказать? Был ты клоуном, клоуном и остался…

– Прости, душа моя, – задыхаясь после ритмичного танца, бросил Лаврищев. – Мы ведь из простых, не августейших кровей будем… Слушаюсь безоговорочно и повинуюсь. Будет ему и «Интеко» и пиво с раками. Я ведь, душенька, всегда тебя во всём слушаюсь. И даже на рекомендованную тобой диету с великой радостью сел.

– С радостью? – подняла брови Лаврищева-Семионова. – То-то у тебя, Ильич, первую неделю лицо было такое грустное… Вставай. На одну электричку уже опоздали, теперь бы на часовую поспеть.

Лаврищев, всё ещё ёрничая, отдал честь, приложив руку к виску.

– Слушаюсь, ваше превосходительство!

– К пустой голове руку не прикладывают.

– Так точно, ваше высокопревосходительство!

Второе дыхание снова превратилось в первое. Лаврищев отстал от супруги на пару шагов и сказал жалобным голосом:

– Диета, ваше сиятельство, – или лучше так, свет дальнозорких очей моих, – со мной творит чудеса, коль я ещё жив… Я и сам, душа моя, давно заметил, что если не кушать жирное мясо, бутерброды с икрой, не пить пиво с рыбкой – морда, ты права, становится меньше… Но – грустнее.

Жена невольно улыбнулась удачной шутке мужа. Вслух же сказала:

– Я всегда говорила, что ты не ту профессию в жизни выбрал. Колун так и не умер в душе твой, Ильич… Но запомни, дружок: я, наконец, возьмусь за твоё здоровье самым серьёзным образом.

– Только запомни, подруга, – задыхаясь от быстрой ходьбы, ответил тучный Лаврищев. – Из всех овощей больше всего я шашлык люблю.

– Вот, блин, гурман доморощенный!

– Блины я, Машенька, тоже обожаю. Только вот каждый первый блин у меня в коме…

– Иди молча, Петросян недоделанный!

Игорь Ильич промолчал. Знал, что властная жена, засунувшая его за годы совместного проживания под свой каблучок, не терпела никаких возражений.




РАЗОЗЛЁННЫЙ КАБЛУК – ЭТО КОПЫТО


«В каждом человеке намешано всего понемножку, а жизнь выдавливает из этой смеси на поверхность что-нибудь одно».

    (А.и Б.Стругацкие)

Мария Сигизмундовна, женщина из семьи потомственных интеллигентов, московских снобов Семионовых-Эссенов в третьем (или даже четвёртом!) поколении, терпеливо сидевшая на «диете Малышевой», всегда заботилась о состоянии своего опорно-двигательного аппарата – руки её были свободны от любой поклажи. После очередной передачи «Здорово жить», где говорилось, что для долгой и здоровой жизни нужно ежедневно проходить не менее пяти километров пешком, она настояла, чтобы на дачу пенсионера Лаврищевы ездили не на машине, а на электричке. Путь от платформы до дачного домика (с учётом обратной дороги) составлял более семи километров. Несмотря на то, что этот марш-бросок отнимал у неё последние силы, оставшиеся после дачного отдыха, на автомобиле, как «совершенно вредном, опасном и экологически нечистом изобретении человечества», она решительно поставила жирный крест.

Бывший судья суда одного из столичных районов не терпела апелляций. Да тому и не к кому было апеллировать: в семейной иерархии над Марией Сигизмундовной никто не стоял. В семье с неё начиналась вертикаль власти, ей она и заканчивалась.

Игорю Ильичу оставалось только привычно играть роль мужа-подкаблучника. Все мы, как утверждал ещё великий Шекспир, в театре под названием «Жизнь» играем ту или иную роль. Какая достанется при их распределении ролей от Главного Режиссёра, ту и играем. По-разному играем – талантливо, «так себе» или вовсе бездарно. Но – играем. Либо, как Игорь Ильич, через силу доигрываем.



Роль мужа-подкаблучника не было амплуа Лаврищева. Играл он её вяло, шаблонно. Можно сказать, не играл, а уже доигрывал… Как тот актёр, уставший всю жизнь говорить на сцене одну и ту же фразу: «Кушать подано». А других слов (даже в массовке) строптивый режиссёр ему не предлагал. Игорь Ильич, отслуживший когда-то срочную в артиллерии, любил говорить, что слушает жену с открытым ртом по старой привычке артиллериста.

Но когда семейный режиссёр терял бдительность, способный актёр, ставший докой в навязанном ему амплуа, легко обводил постановщика спектакля вокруг пальца и становился «тихим бунтарём». Тихим, потому что не терпел семейных скандалов. Правда, часто его внутренний бунт имел странную форму: он украдкой брал ключи от машины, хранившиеся в старом фамильном серванте, и на цыпочках, будто цыган, уводивший из конюшни коня, шёл к недавно приобретённой семейной железной лошадке – автомобилю «Вольво». А, выбравшись на МКАД, давил на газ, испытывая… нет, даже не радость, а то, что его любимый внук Максим называл одним коротеньким и не до конца понятным Лаврищеву словом – «кайф».



Ещё великий Гоголь задолго до наступления эры автомобилизма в России, назвал не только две главные наших беды, но и указал на основную причину высокой аварийности на дорогах. Правда, это никак не сказалось на снижении грустной статистики. Ведь какой русский и сегодня, когда на каждом километре по три камеры, не любит быстрой езды! Особенно когда под капотом больше сотни «лошадок». Скорость верного автомобиля создавала иллюзию побега из его невыносимого семейного ига длинною в одну человеческую жизнь.

Оставаясь один на один с любимой и верной «лошадкой», которая напоминала ему годы его стремительно пролетевшей молодости, он невольно вспоминал волевое, будто вырубленное из холодного белого мрамора лицо супруги. Нет, лицо Марии Сигизмундовны было ещё по-своему прекрасно. Оно было по-своему красиво именно в своей монументальности. Лишённое малейшего отпечатка любой живой эмоции («экологически чистое», как про себя говорил Лаврищев о «высоком челе» супруги), полное горделивой значимости (отпечаток судейской профессии остался на внешнем облике и после выхода «заслуженного работника юстиции» на «заслуженный отдых») – это лицо, стоило ему оглянуться, вдруг пугающе всплывало в зеркале заднего вида. И тогда глаза его тухли, и он невольно кривился, будто откусил кусок кислого яблока. Он вдавливал педаль газа в пол автомобиля, будто хотел оторваться на сумасшедшей скорости от этого фантомного преследования.

Лицо мраморной «Галатеи» давно уже было нелюбимым и даже постылым. Но даже бешеная скорость не помогала освободиться от чувства постоянного присутствия Марии Сигизмундовны в каждом его шаге. Скорость, за которой неизменно прилетали по почте немалые штрафы, давала только иллюзию отрыва. Убежать от самого себя и судьбы, казалось Лаврищеву, ему уже было невозможно. Да, если говорить начистоту, и не очень-то хотелось… К любому положению (даже под каблуком) человек со временем привыкает. А привычка – это наша вторая натура.



Хотя несколько раз за всю свою брачную жизнь Игорь Ильич всерьёз задумывался: а не развестись ли ему с Марией Сигизмундовной? Собраться с духом и разрубить одним махом этот гордиев узел. Что тут героического? Тысячи, миллионы людей по всему свету это уже проделали, некоторые не по одному разу… И ничего. То-то и оно, что н и ч е г о: живут, работают, платят алименты… Но потом сам себе говорил: нет, брат, Мария – женщина властная, привыкла обвинительные приговоры выносить. Судья, как пить дать, тогда отберёт у него дочь Ирину, в которой Лаврищев, пока дочка не отпочковалась, души не чаял. «Ладно, подожду, пока Иринка окончит школу, и уж тогда…» – успокаивал он сам себя.

Потом Ирина поступила в вуз. Тоже решил подождать – вот закончит свой мединститут, потом ординатуру, начнёт самостоятельно работать врачом… Всё так и случилось. Ирину Игоревну оставили работать в крупном столичном кардиоцентре, дочь нашла своё призвание в медицине. Всем было ясно, медицина – это её путь. И Игорь Ильич понимал: врач из неё получится. И, судя по доброму сердцу, очень даже неплохой врач.

Но ничего в жизни следователя Лаврищева от этих провалившихся от удручающего бездействия переворотов (как незабвенное ГКЧП) не изменилось. Так и не решился он топором, с одного маху, разрубить давно поржавевшие цепи Гименея или – как его? – этот чёртов гордиев узел. Банально, но это именно так: ко всему человек привыкает – к славе, к холуйству, к власти. К цепям – тоже.

Видно, не рождён Игорь Лаврищев был узлорубом, как его более молодые, успешные и послушные любым приказам начальства коллеги. Конформистам во все времена жилось гораздо лучше, а главное – легче, чем нонконформистам. Это Лаврищев за годы работы в следственных органов испытал на собственной шкуре. Конформисты обладают гибким умом и сообразительностью. Возбудить уголовное дело против предпринимателя N? Да никаких проблем, пожалуйста, уважаемый Иван Иванович! Ваше слово – закон, ваша благосклонность – лучшая награда.

А что же наш отечественный нонконформист, то есть полная противоположность «человеку гибкому», легко гнущемуся перед теми, кто хоть на ступеньку да повыше него самого стоит на общественной лесенке? Он далеко не дурак, он общителен, доброжелателен, не склонен осуждать, но страсть как любит иметь своё, – и не дай Бог, отличное от мнения начальства! – мнение. Ум нонконформиста не гибок. Как, впрочем, и спина. Он упрям и не крутится, как флюгер, при малейшем колебании ветра. Такие «негибкие» и «невертлявые» водились в России во все времена, как до реформ, так и после них. Во всех общественно-экономических и политических формациях. И очень редко этот тип людей в «табеле о рангах» занимал верхние строчки. Русский чиновник, получив хоть минимальную власть над ближним, даже если он не берёт взяток (во что, признаться, верится с трудом), устоять против лживых, но таких сладких слов, ужимок и прыжков подхалимов и лизоблюдов не в состоянии.

Тех, кто имеет своё мнение, по железобетонному мнению вельможи, – просто опасен. Наверное, именно поэтому Фёдор Достоевский утверждал, что «для человека нет ничего труднее собственного мнения». Трудно его сформулировать, постоянно поддакивая власти, но ещё труднее – отстоять его. Хотя бы перед своим гладеньким и гаденьким альтро эго, «вторым я».




СЛУЧАЙНЫЕ СВЯЗИ СЛЕДОВАТЕЛЯ ЛАВРИЩЕВА


«На морском песочке я Марусю встретил…»

    (Из песни)

Мария Сигизмундовна ещё в начале своей судебной картеры благоразумно отказалась от роскоши иметь собственное мнение. Советский судья и собственное мнение – две вещи несовместные (слово из активного словаря А.С.Пушкина). Это золотое качество очень нравилось начальству по всей вертикале: от молчаливого низа, середины и самого верха правящего «перпендикуляра». И разве могла стерпеть это самое «собственное мнение» у своего мужа, следователя по особо важным делам Игоря Ильича Лаврищева? Вопрос риторический.

Семонова-Эссен (такая двойная высокопарная фамилия была у Марии Сигизмундовны) с юных лет, когда мечтают об алых парусах и принцах на белом коне, уже была переполнена мыслями и мечтами о лёгком подъёме по крутым ступеням служебной лестницы. И теперь, глядя на муженька со своей покосившейся колокольни, она частенько упрекала Лаврищева за его главный недостаток – за отсутствие «здоровой амбициозности». Человек, всю жизньучила мужа жена, должен ставить перед собой, если и не высокие, то хотя бы практичные, полезные, то бишь прагматичные, цели. Курочка, она хоть и глупа, да по зёрнышку, по зёрнышку…

Это и есть здоровый прагматизм, который, по мнению работника райсуда, давным-давно пришёл на смену бесполезному советскому романтизму.

– Ты вот в своё свободное время на диване с книжками в обнимку валяешься, – назидательно вдалбливала она в стремительно лысевшую голову мужа. – На кой чёрт тебе эта бесполезная беллетристика? Тебя не Достоевский со своим «Идиотом» и даже не Шерлок Холмс должны вдохновлять, а заповеди великого американца Фреда Дэвида, говорившего своим подчинённым: предлагайте мне только идеи, сулящие выгоду!

– Райкин, душа моя, если помнишь, предлагал к ноге балерины динамо-машину прикручивать, – возражал следователь. – Зачем впустую ногою вертеть? Не прижилось… Не прагматики мы, видать…

– Дурак ты, Ильич, дубина гуевская! – клеила ярлыки супруга. – А вот американцы прагматики. Потому так хорошо живут, а мы, идиоты, Достоевским гордимся, хотя никто его уже давно не читает. И правильно, что не читает. Умирает великая русская литература. Тихо, безсславно, как никому уже не нужный пенсионер, умирает… На смену литературному идеализму идёт великий век-прагматик.

– Он нас, голуба моя, и доконает окончательно, – смеялся, не вставая с любимого дивана, Игорь Ильич. – Что немцу хорошо, то русскому смерть.

Реплика мужа за живое задела жену.

– Дарвин утверждал, что человек разумный произошёл от приматов, – сказала она. – А человек успешный происходит от прагматов.

– Это что за неизвестный науке зверь?

– Прагмат – это тот, кто не будет тащить в дом все эти книги, которые захламили нашу квартиру, а будет делать ля себя и семьи полезное практическое дело.

Лаврищев рассмеялся:

– Я, ваша честь, тоже открытие сделал. Уверен, что человек стал человеком, когда научился писать и читать.

– А книжные магазины сегодня в стране, ставшей на прагматический путь, пачками закрываются! – парировала Мария Сигизмундовна.

Но следователь не сдавался.

– Поверь, душа моя, что криминал в обществе и все экономические кризисы начинаются с кризиса духовного, – сказал Игорь Ильич.

– Тут нет прямой зависимости! – упрямо стояла на своём заслуженный работник юстиции. – Нарушения закона случаются и в годы расцвета, и в кризисные времена. Всё дело, как относиться к закону.



Лаврищев давно понял, что судья Лаврищева-Семионова была из тех, принципиальных отечественных судей, давно усвоившая главный постулат нынешней юриспруденции – все равны перед законом, но некоторые всё-таки равнее…

«Равнее», считала она, всегда из рода прагматиков. Он, прагматик, ставит маленькие (тактические) и большие (стратегические) цели. Низкие и высокие. Но все – неизменно полезные. С реальным доходом. Потому, пассуждала Мария Сигизмундовна, побеждённые русскими немцы живут в несколько раз лучше самих победителей. Ведь немцы – европейские прагматики, а русские – неисправимые романтики. Как её увалень-муж, эта гуевская дубина стоеросовая.

Романтики, конечно, тоже ставят цели. Но какие-то нелепые и совершенно непрактичные, несмотря на их «высокость». Такие, как обещанный к 1980 году «коммунизм». В фантазиях далёких от «научного коммунизма» сограждан, начиная с объявленного всем года, из кранов на шестиметровых кухнях потечёт фруктовое вино и жигулёвское пиво. А в рот (на закуску) начнут с облупленного потолка падать засахаренные райские яблочки из бабушкиного варенья. И кругом – сплошной рай: РАЙисполком, РАЙком партии, РАЙонный суд.

Впрочем, чем бы занимался суд в раю, Мария Сигизмундовна так и не придумала. Хотя и последнему дурню в обманутой стране было ясно: в Раю земному суду места нет. Нет человеческих пороков – нет и преступлений. А коли так, то нет и работы для правоохранительных органов и законников всех мастей. Так что отсрочка в приходе «объявленного коммунизма» спасли в СССР тысячи судей, законодателей, следователей и в целом органы внутренних дел от неизбежной безработицы.



Лаврищев считал, что можно жить и без всяких там высоких и не очень высоких целей в жизни. Просто жить – это, считал следователь, не раз рисковавший своей жизнью, уже великий дар. Чего тут огород городить из высоких и частенько лживых слов…

– Знаешь, Маша, – как-то сказал он, выслушав лекцию жены о его полной неприспособленности к рыночной жизни, где человек человеку – конкурент. – Знаешь, Маша, для меня счастье в одном: был бы на свете человек, кому от тебя нужно только одно.

– И что же это такое – «одно»?

– Чтобы ты был жив и чтобы у тебя всё было хорошо.

– И у тебя такой человек, конечно, есть, – со злой иронией в голосе предположила супруга.

– Есть, – кивнул Лаврищев. – Это моя мать.

– Ах да! – воскликнула Мария Сигизмундовна. – Я совсем забыла, что раз в году вы пишите друг другу письма. Похожие друг на друга, как милицейские протоколы под копирку. Эпистолярный жанр, друг мой, – атавизм. Купил бы ей мобильный телефон и позванивал бы в своё Гуево или эсэмэски слал…

Лаврищев вздыхал:

– Там зона неустойчивого приёма. Да и не технического склада моя мать… Слова улетают, написанное остаётся. Письмо – документ времени, а СМС – иллюзия документа.

Супруга пожимала плечами:

– Я ещё раз убеждаюсь, какой ты раритетный экземпляр. Утопист по складу ума. Консерватор, короче.

Лаврищев улыбался:

– Консерватизм – это борьба вечности со временем. Горжусь, ваша честь, данной мне характеристикой.

Однако упрёк жены был явно не по адресу. Игорь Ильич ни о чём таком утопическом никогда не грезил. Он – «просто работал». Сначала в Судже, маленьком райцентре под Курском, потом за усердие в «деле поимки хулиганов и бандитов» пошёл на повышение – перевели в Курск. Женился он сразу же после армии, когда поступил на службу в суджанскую милицию. Ему шла к лицу милицейская форма. «Нашему молодцу – всё к лицу!» – всплеснула руками мать, когда Игорь в парадном кителе и новеньких хромовых сапогах приехал домой, в деревню Гуево. Сын тогда поправил: «В милиции, мама, говорят – нашему подлецу – всё к лицу».



В Судже, в Гончарной слободе (так этот район назывался спокон века), он встретил девушку Галю Деревянко. Красивая, фигуристая Гала, как её называли в районе, работала официанткой в единственном суджанском ресторане. Не прошло и трёх месяцев после их «торжественной росписи» в ЗАГСе, как Гала, забыв про свой новый статус жены и верной спутницы жизни, вернулась к привычной жизни, не отличавшейся целомудрием. Вдино, права была мать Лаврищева, не раз говорившей, что запретный плод всегда сладок. О той, прежней жизни Галы, сержант милиции Лаврищев ничегошеньки не знал: у молодого милиционера, впервые ощутившего сладостную близость с женщиной, просто не хватило времени, чтобы узнать будущую жену получше. А, быть может, он просто не хотел знать то





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/aleksandr-balashov-8859288/kamni-proshlogo/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.