Книга - Русское воскрешение Мэрилин Монро. На 2 языках

Русское воскрешение Мэрилин Монро. На 2 языках
Дмитрий Николаевич Таганов


Изучайте и совершенствуйте английский язык, читая захватывающий 2-х язычный триллер. Здесь чередуются абзацы на русском и на английском. Прочитав развитие сюжета и диалог на русском, углубляйтесь в их английский перевод в следующем абзаце. Триллер ранее переведен на английский язык и издан Kindle Edition. Сюжет: перед закатом Советского Союза партийное руководство решает клонировать Ленинскую гвардию, чтобы вдохнуть новую жизнь в угасающую идеологию и спасти великую страну. Одним из клонов, помимо самого Ленина, стала прелестная девушка, знаменитая американская актриса Мэрилин Монро. Через десятки лет выросшие клоны прилетают в Москву, но совсем не такими, какими их ожидали политики. Большие деньги, любовь и кровь сопровождают Мэрилин Монро в Москве. Улетая домой, она увозит с собой четыре урны с прахом братьев-клонов, и прощается навсегда с любовниками – американским дипломатом и русским частным детективом, спасшим ей жизнь. Содержит нецензурную брань.





Дмитрий Таганов

Русское воскрешение Мэрилин Монро. На 2 языках





1. Опоздание / Being late


Я ждал его уже более получаса. Сидел у окна в полупустом кафе, поглядывал на желтые осенние березы, на голубое небо, а еще, с любовью, на свой новый мотоцикл, «Харлей» оливкового цвета. Стояло чудесное «бабье лето», последние теплые деньки, и пока не пришлось залезть до весны в кабину моего старого джипа, я не слезал с его седла.

I was waiting for this man for over half an hour. I’ve been sitting by the window in a half-empty cafе, looking at the yellowing autumn trees, deep-blue skies, eying with great affection my new olive motorbike Harley. That was a wonderful Indian summer in Moscow, Russia, that’s called “Women’s summer” here, the last warm and dry good days. So I did not miss a day without my bike, before getting for next half a year, until late in the spring, into my old dusty jeep.

Странно было, что этот человек опаздывал в первый же день, – сам вчера просил о встрече, сам назначил время и не пришел. Это был новый мой клиент. Возможно, что клиент. Потому, что окончательного согласия я не дал, телефонного разговора для этого было недостаточно, тем более, что он все время мялся, намекая, что по телефону говорить обо всем не может. Собственно говоря, я даже не совсем понял его проблему, и что он от меня хочет. Но я недавно приехал из отпуска, из северных лесов, где бродил с ружьем и корзинкой, теперь был полностью свободен, и даже успел соскучиться по настоящему делу. Поэтому, я не был, как обычно, привередлив, отсеивая банальные или явно криминальные предложения, и согласился с ним встретиться.

It was quite strange that this man was late the very first day. He asked me to meet him, fixed himself this time of a day and did not turn up. That was my new client, though probably a client. Because I did not say OK yesterday, because the phone call is not enough; moreover he could not state anything clear and comprehensible enough over the phone, and I did not understand his problem. I’ve just returned to Moscow from northern woods, after two-week vacation with my fishing gear and mushroom basket, so I was eager to get back to hard work. That’s why I wasn’t too choosy as usual, filtering out banal or plainly criminal proposals, and agreed to meet him in this cafе.

Я – частный следователь. Или частный детектив, если так звучит лучше. Специализируюсь на корпоративных конфликтах. Проще говоря, на разборках, обмане, скандалах, воровстве внутри крупных частных компаний. Все проблемы у них вокруг денег, и очень больших денег. И все это сопровождается кровью, убийствами, похищениями, вымогательством и прочим гноем. Но эти деньги, за которые они готовы перегрызть глотку, приносят им потом только горе, я убеждаюсь в этом каждый месяц. Но позвонивший мне вчера был не из этого круга, он был связан с политикой. С очень большой политикой, – с политикой в преддверии предстоящих выборов в Думу. Для меня это было что-то новенькое, и хотя я сразу предупредил его о моей специализации, и о поверхностном знакомстве с текущей политикой, он явно настаивал, и я тогда решил посмотреть на него живьем.

I earn my bread as a private investigator, that’s quite a new profession in post-Communist Russia, and I specialize in corporate conflicts. Those are frauds, abuses, thefts, and similar dirt and rows in large corporations that recently went private. Too big money and resulting greed is their common problem, not yet restrained after decades of Communist rule and morale. Though, it always goes with blood, murders, abductions, and similar pus. But money they are craving for, and ready to cut throats each other, bring them at the end nothing but misery, and that happens before my eyes every month. However, the man who called me over the phone yesterday was not of that sort: he was associated with politics and, as I could guess, with big politics ahead of coming elections to Russian parliament Duma. That was something quite new for me, and though I warned him of my area of expertise and complete ignorance of current post-Communist politics, the man insisted, and I decided to see him.

Свой стакан апельсинового сока я уже давно выпил, официант из своего угла ловил мой взгляд, и тогда я решил подождать последние десять минут, и заказать себе большую порцию мороженого. В конце концов, люди, которые ко мне обращаются, очень часто находятся под таким стрессом, что могут не только опоздать или даже забыть о назначенной встрече, а вообще попасть в больницу, вместо этого, с нервным срывом. И надо их жалеть. Черт с ним, решил я, подожду еще. Но не успел официант принести мне мороженое, как в кармане заверещал телефон. Я сразу узнал его голос.

My glass of juice was empty, so I looked at my watch and ordered double portion of ice-cream. Anyway, all my clients happen to live under such a stress that could be late not just half an hour, or forget all about appointment, but probably might also wind up in the hospital with nervous breakdown, so they need some mercy. “Hell with that,” I decided, “I’ll wait some more!”

The waiter did not yet bring my ice-cream as the cell-phone squeaked in my pocket. I recognized his voice at once.

– Это Николай? Соколов? Это вы?

– Да, да, я слушаю.

– Фомин говорит. Алло? Тут шумно, плохо слышу. Я не приеду, не могу, тут форс-мажорные обстоятельства. Вы слышите?

Я подтвердил. Голос у него был сегодня с дрожью, с придыханием, слышны были еще мужские голоса и негромкие стуки.

– Николай, вы меня извините. Рядом со мной мертвое тело. Алло! Слышите меня? Тело нашего сотрудника, нашли только утром. Сейчас тут следователи, и все такое, я не могу к вам приехать.

– Да, конечно, не беспокойтесь, в другой раз как-нибудь…

– Нет, нет, сегодня! Вы должны сюда приехать, сейчас же. Алло, вы слышите?

“Nicolas? Sokolov? You hear?”

“I hear you, yes. Speak louder!”

“It’s Fomin speaking. Too noisy here! Listen, I won’t come to you, I cannot, emergency’s here. Do you hear me?”

I told him I heard him all right. His voice was trembling, breath coming in gasps. I heard also noise in the phone: voices, knocks, raps.

“Nicolas, I’m sorry! You know there is a dead body beside me! Hey, you hear me? Dead body of employee found just this morning. Police is here, lots of them. I can’t come over to you.”

“I understand, and don’t you worry, I’ll see you some other time. I’m sorry.”

“No, no, today! You should come here! Right now! You hear me?”

Я немного оторопел: сразу ехать и смотреть труп, еще не увидав, для начала, нового клиента и не зная в чем, собственно, будет моя работа, мне не приходилось.

– К вам сейчас? Труп смотреть?

– Да, сразу, пока тело не увезли. Вы можете? Пожалуйста.

– Что я должен в нем увидеть?

– Причину его смерти. Это нам очень важно.

– Кому «нам»?

– Руководству нашей партии.

– Хорошо, я приеду.

I was startled: never did I go to any crime scene with a dead body, not yet having seen the client, or figure out what my job might be.

“Come over to you now? Serious? Just to see some corpse?”

“Yes, now, while the body is still here! Can’t you? Please.”

“What should I unearth for you over there?”

“The cause of his death. It’s very important to us!”

“To whom?”

“To the leaders of our party. Please.”

“OK, I’m coming.”

Я записал адрес. Это было в получасе езды, внутри Садового кольца. Штаб предвыборной кампании их партии. Коммунистической партии. Одной из них: их было теперь несколько в одной только Москве, и тоже внутри Садового кольца.

До мороженого я так и не дотронулся. Вышел из кафе, сел на свой новенький «Харлей», легко тронулся, и в моей груди, или чуть ниже, подложечкой, приятно затрепетало. Это был понятный мне знак: в ближайшие дни мне скучно не будет.

I wrote down the address. That was inside the central Bulvarnoe ring, half an hour by my bike, the headquarters of their party: Communist party, or more accurately, one of them. There were several just in Moscow, all of them inside Bulvarnoe ring neighboring Kremlin, the tiny hairs of once powerful Communist party of Soviet Union. I left the cafе and hopped over my Harley. As I pulled from the parking lot I felt a pleasant tickle inside of me, and I knew what it meant: coming days won’t be dull for me.




2. Первый мертвый / The first Corpse


Когда я приехал, тело уже лежало на двух сдвинутых офисных столах. От головы с растрепанными красивыми волосами до голых ступней тянулся, сильно провисая, толстый электрокабель.

Я узнал его сразу, как только взглянул в лицо с полузакрытыми глазами. Но не только лицо, глаза, но и все вокруг, включая этот непонятный перепутанный кабель, показалось мне совершенно невероятным, стопроцентным дежа вю. Или точнее, на сто процентов старую фотографию, которую видел столько раз раньше.

When I arrived the body was lying on two office tables drown together. Over the body, from the head with ruffled blond hair to the naked pale feet, was dangling a thick electric cable. I recognized this man just glancing at his pale face with half-closed eyes. But not just his face or eyes, but everything here, including this twisted cable, seemed to me an absolutely improbable, a hundred percent dеj? vu. Or more precisely, like a hundred-year-old photograph that I’ve seen so many times before.

Следственная бригада только что до меня уехала, и теперь тут оставались только свои. Когда я приехал и попытался войти с лестничной площадки в это помещение, дорогу мне сразу преградили два дюжих молодца. Это не были профессиональные охранники. На левых рукавах у них были красные повязки. Оба походили на добровольцев-дружинников еще советского образца. Приняв меня, наверное, за рядового члена их партии, старший из них заявил мне, что «никто из цэ-ка партии» сегодня не принимает, и чтобы я позвонил завтра. От так и сказал: «цэ-ка», само собой было – коммунистической. Для меня, выросшего при советской власти, когда в стране была только одна эта партия, и не могло быть никакой другой, это сокращение подействовало как электричество. Забавно было только, что их Центральный Комитет принимал своих членов теперь так запросто, в этом простецком офисе средней руки. Времена действительно изменились.

Police investigators just left this place before I came here, and in this ordinary city apartment stayed only employees or, more to the point, this party’s head members. When I entered this apartment from the staircase two huge young men at once blocked my way. But they were not professional guards – I can easily spot those. These looked like old Soviet style volunteers of militia, druzhinniki, they even had red bands on their sleeves. One of them, apparently taking me for minor party member coming for some routine, declared resolutely but softly that “no reception today by Ts-Ka”, and I should better call by phone tomorrow. Ts-Ka was for Central Committee of Communist Party, and that was obvious for everybody coming here. I was born and raised under very hard Communist regime in this country where only one party was legal for seventy years, that’s why this softly spoken Ts-Ka had effect of electricity on me. The only thing that still ringed funny for me, this once mighty and inaccessible party organ now inhabited such a shabby place and received members and guests so simply. Times have changed, indeed.

Короче, я им сказал, что меня срочно вызвал Фомин, тогда один дружинник метнулся за дверь, а обратно они появились вдвоем. Вторым был крепкий мужчина, под пятьдесят, коротко стриженый, в хорошем темном костюме и при галстуке. Молча, со скорбным лицом, как на похоронах, он крепко пожал мне руку и жестом пригласил следовать за собой.

In short, I told these two that somebody named Fomin asked me to come here immediately, and then one of them dashed back into the rooms, and in a half a minute returned with middle-aged slender man. The man had a short haircut, dressed in a dark expensive suit and white shirt with a tie. Silently and grimly as it’s suitable only at funeral, he shook my hand and with a jest invited to follow him.

Офис был самый обыкновенный, но просторный, на столах ворохи бумаг и не очень новая оргтехника. Но здесь не было сейчас ни души, стояла полная тишина, какая бывает в квартирах, где лежит покойник. Но за следующей дверью обстановка вдруг резко изменилась. Как будто я попал сразу на тридцать лет назад. Передо мной стоял на постаменте гипсовый бюст Ленина метровой высоты. Ленина Владимира Ильича, основателя этой партии, священной для коммунистов личности. На стене за бюстом были растянуты два знамени. На их тяжелой темно-красной материи тоже блестели золотые профили великого Ленина.

We walked through the room that served as an office; it was quite large, with heaps of papers and rather old office equipment on the tables. It was empty and quiet as it happens in the places with a dead body lying somewhere. But next room was all different. It seemed as if in a moment I traveled thirty years back to glorious days of Communist Russian Empire. There stood huge, three yards high plaster bust of founder of that Empire Vladimir Lenin, sacred person for Communists of the whole world. On the wall behind it were gloriously spread two large flags, with golden profiles of this Communist saint glittering on its heavy dark-blood colored velvet.

Тридцать лет назад такие гипсовые бюсты великого вождя стояли во всех учреждениях. Все учреждения были советскими, и во всех они стояли. В известные памятные дни бюст вождя убирался цветами, перед ним произносились горячие речи, давались клятвы. Это были официальные учрежденческие святилища. В школах перед бюстом Ленина принимали в пионеры и в комсомольцы. В исследовательских институтах белые бюсты в конференц-залах освещали доклады ученых. На заводах перед бюстом торжественно награждали грамотами и вымпелами победителей социалистического соревнования и добившихся выдающихся результатов «ударников коммунистического труда». В армии и флоте в «ленинской комнате» политруки вручали перед бюстом боевые награды.

Thirty years ago that kind of plaster busts of this great leader stood in the ceremonial halls of all country’s organizations. All these establishments – factories, laboratories, shops, and everything, – belonged to the government, and therefore the busts were everywhere. On frequent memorable days these halls and busts were decorated with flowers and with more flags; the passionate speeches were heard here, solemn oaths were given in front of these white busts. Those were official institutional sanctuaries. In the schools in front of the these busts of great Lenin young children were accepted to Lenin’s pioneers, and senior pupils were admitted to Lenin’s komsomol, the union of young builders of Communism. In research institutes and nuclear laboratories white busts silently sanctioned new progress in spread of Communist influence over the world. In front of these busts at the thousands of factories workers and engineers, that reached outstanding productivity, were triumphantly awarded with honorary titles and decorations as the winners of socialist competition. In the Lenin’s rooms of army and navy in front of these busts politruki, the Commissars, awarded the heroes with combat decorations.

Поэтому, проходя мимо этого бюста, я непроизвольно замедлил шаг, мой провожатый тоже, и мы остановились. Я не видал гипсового Ильича уже несколько десятилетий, поэтому смотрел на него действительно пораженный. Когда я отвел глаза от вождя и был готов следовать за ним дальше, он вполголоса, наконец, представился:

– Вы разговаривали по телефону со мной. Я – Фомин…

В ответ я только покивал головой. Он глубоко вздохнул и сказал «Пройдемте».

That’s why passing this bust I involuntarily slowed down; my guide did just the same, and we stopped. In fact, I haven’t seen any Lenin’s plaster bust several decades, that’s why I looked at it with kind of amazement.

After a polite pause the man said, “You talked over the phone to me. I am Fomin”.

I turned to him and nodded. He took a deep breath and said, "Come."

За следующей дверью я увидал сдвинутые столы и на них мертвое тело. Я обошел его медленно кругом и только потом посмотрел на его лицо.

Наверное, у меня было тогда оторопелое выражение лица, потому что сразу заметил, как Фомин метнул на меня быстрый проницательный взгляд. Я нагнулся над телом и рассмотрел его вытянутую шею и синюю полосу от петли.

Behind the next door I saw two closely shifted tables and a dead body lying on them. I walked slowly around man’s body and only then looked at his face. Perhaps, I had a dumbfounded look, because I noticed Fomin darted a fast sharp glance at me.

– Вы узнали его?

Я не ответил. Это человек был мертв, мертвее не бывает. Иначе, я бы принял все это за странную и нехорошую инсценировку, – из-за невероятно похожего лица, и всего, вплоть до провода, на котором он повесился, протянутого и теперь над его неподвижным телом. Как будто это было ожившая фотография почти вековой давности.

Передо мной лежало тело русского поэта Сергея Есенина, повесившегося более девяноста лет тому назад в петербургской гостинице.

“Did you recognize him?” he asked.

I didn't answer. This man was dead, and one couldn’t be mistaken about it. Otherwise, I would take it for a strange and shameless performance. Not only his face incredibly resembled a person well-known in this country, but even this cable on which he was apparently hung, now was loosely stretched over his motionless body. I felt as if I was looking at almost century-old revived photo. In front of me lay the body of the famous Russian poet Sergey Esenin, who hung himself almost hundred years ago in the Sankt-Petersburg’s hotel.

– Как звали этого человека? – спросил я, не оборачиваясь и продолжая рассматривать знакомые черты лица.

– Я понимаю ваше удивление. Его звали тоже Сергей. Он был нашим сотрудником, работал в аппарате партии.

– Поразительное сходство.

– И он тоже писал стихи. Внешне его можно было принять а близнеца. Он боготворил великого поэта.

– Похож… Но слишком вошел в образ. В петлю зачем же лезть!

“What’s his name?” I asked, continuing to examine the familiar features of the man’s face.

“Well, I quite anticipate your further surprise. His name was also Sergey. He was colleague of ours working in this office.”

“Striking resemblance.”

“By the looks he could be taken for a twin, you know, and he idolized the great poet, too. Of course, he also wrote verses.”

“He played this role too true. But why put the neck into the noose!”

Я вспомнил, что после самоубийства поэта Сергея Есенина девяносто лет назад, за ним в петлю полезли десятки его почитателей, – как бы их сегодня назвали, «фанатов». Возможно, и этот был из тех же, только очень запоздалый. И внешне неотличимый.

– Похоже на самоубийство, – сказал я, так и не повернувшись к Фомину.

– Следователь сказал то же самое.

– Вы думаете иначе?

– Я хотел бы услышать сначала ваше квалифицированное мнение.

– Когда его нашли?

– Утром. Нашли сотрудники. Висел на крюке от люстры. На этом кабеле. Следователь сказал, что по всем признакам, он провисел всю ночь.

– Тело сняли следователи?

– Да. Но я сделал утром несколько фотоснимков перед этим. Взгляните. – Он вынул из кармана маленькую цифровую камеру и протянул ее мне.

After poet’s suicide almost hundred years ago dozens of his admirers did the just same, in the same manner – his fans, as they could be called today. Perhaps this case was of this kind, very belated, but outwardly indistinguishable.

“It looks like suicide,” I said, with my back to Fomin.

“Police investigator said the same thing.”

“Do you think otherwise?”

“I would like to hear your expert opinion.”

“When was he found?”

“Early in the morning. Colleagues found him hanging on a hook from a ceiling chandelier with his neck in this cable-noose. The police said he probably hung there all night.”

“Who removed the body? Police?”

“Yes. I managed to take some photos before that, though. Take a look.” He got out from his pocket a small digital camera and handed to me.

Один за другим я просмотрел внимательно все пять снимков, сделанных с разных сторон. Висящее на крюке худое тело, шея неестественно вытянута, глаза полуоткрыты. Я попробовал на этих снимках увеличить зумом изображение шеи. Затяжка петли могла что-нибудь прояснить. Чужая рука затягивает петлю резко и сильно, со злобой. Своя – всегда робко, страшась петли и боясь причинить лишнюю боль. Но все эти изображения были слишком мелкими, и зум только размазывал шею на мутные и бледные квадраты.

Но на одном из снимков был виден край окна. Стекло было темным, и был заметен отблеск от вспышки фотокамеры. В сентябре такое темное стекло могло быть не позднее семи утра. «Ранехонько они начинают трудиться в этой партии» – подумал тогда я.

One by one I carefully examined five images taken from different angles. Thin body hanging on the hook; the neck unnaturally stretched; half-opened eyes. I tried to enlarge the image of a neck with the zoom. The way of tightening the noose knot could clarify something. Cruel killer’s hands tighten the noose sharply and strongly, maliciously. One’s own hands always do it timidly, fearing to cause unnecessary pain. But all these images were too small, and the zoom only smeared a neck into cloudy squares. One picture showed a part of a window. Glass at the edges was black, with the bright glare sweeping up from the camera’s flash in the middle. “How early they start working in this party!” I silently reflected, because in September, in Moscow, such a dark window could be no later than at seven in the morning.

– Хорошие фото. – сказал я и вернул камеру. – Что-нибудь еще?

– Вот нашли на его столе…

Фомин протянул мне лист бумаги. Это была обыкновенная принтерная распечатка. Но шрифт был выбран не стандартный, а наклонный, как бы рукописный. И всего две строчки:



Я ухожу из сентября

Лечу к Тебе, встречай меня.



Стишок, конечно, был в самую тему. Только было странно, что поэт последние в своей жизни строчки написал не своей рукой, а набрал на компьютере, да еще выбрал особый витиеватый шрифт. Но кто поймет этих поэтов…

“Good photos,” I said and returned him the camera. “Anything else?”

“They found it on his table.” Fomin handed me a sheet of paper. It was an ordinary computer printout, but the chosen font was not standard, it was slanted as if handwritten. There were only two lines.



Jumping out of September,

God is closer, meet me there.



The rhyme was, of course, right to the point. However, it was odd that these last words in his life the poet did not write with his hand, but typed with computer and picked such a flowery font. But who can understand these poets.

– Анализ крови у него взяли?

– Зачем?

– На алкоголь, наркотики, сильно действующие снотворные.

– Не знаю… Я не видел.

Ничего больше на поверхности не было, поэтому я начал закругляться:

– Похоже на суицид.

– Я тоже так думаю. Он был неуравновешенный молодой человек. Очень хороший и очень неуравновешенный. Мы все скорбим.

– Родственников оповестили?

– У него нет родственников.

– Что ж, очень жаль… Очень жаль этого Сережу. Мы с вами закончили?

“Did they take his blood for analysis?” I asked.

“No, I did not notice. Why?”

“Alcohol, drugs, harsh hypnotics. It can reveal something.” I said. As there was nothing else on the surface I was close to wind up. “Looks like a suicide.”

“I think so too. He was a nervous young man. Very good one but very unbalanced. We grieve so much, all of us.”

“Relatives notified?”

“He had no relatives. At least we heard nothing of them. He arrived from India”

"An Indian writing verses in Russian? A bottomless bag of surprises. Not a bad rhyme he left, though. Wonderful India.” I said, and I felt pity for this poor foreigner. “Are we done?”

– Еще нет… Я хотел бы просить вас поработать у нас пару недель. Как вы знаете, в разгаре предвыборная кампания. Нашу партию ждет успех на этих выборах, несомненный успех, но у нас много недоброжелателей…

– Я не выполняю охранных функций.

– Нет, нет, не нужно охранных… У нас есть дружинники, и наш спонсор предоставляет нам, когда это требуется, свою службу безопасности. Этого всего достаточно, нам не нужен еще один охранник.

“Not yet. I would like you to work with us a couple of weeks. As you possibly know, we’re in the midst of the election campaign. Our party will be a success on this election, undisputed success, but we have a lot of ill-wishers.”

“I do not perform security functions.”

“No, no, we don’t need more security! We have our volunteer druzhinniki, and besides our sponsor-bank provides us with his security service when it’s required. We don't need any more guards.”

– А кто вам нужен?

– Скажем так, аналитик опасных для нас ситуаций. Для работы лично со мной.

– Позвольте узнать вашу должность.

– Я генеральный секретарь Коммунистической партии ленинцев. Единственной по-настоящему ленинской партии.

“Then what do you need?”

“Let’s say, we need an expert for analyzing the hazardous situations in our election campaign.”

“Sounds very sophisticated, though I have no experience in politics.”

“Can I make an objection? Everybody in this country got this kind of experience already. You would work personally with me.”

“May I ask your position in this party?”

“I am the Secretary General of the Communist Party of Leninists, the only proper Leninist party left in this country.”

«Генеральный…Привелось же мне!» – подумал я. Но теперь не очень удивился: лимит на это сегодня весь вышел. Фомин продолжал:

– … Наша партия на этих выборах не только войдет в Думу, она станет законной партией власти, весь наш народ встанет за нас, вся страна, – вы убедитесь в этом через неделю! Нынешняя оккупационная власть рухнет, как гнилое дерево…

«Ничего себе, – подумал я, – вот убежденность! Позавидовать можно. Неужели и этот Сережа был таким? Что же он повесился?». Но я прервал его пафосную речевку.

The words Secretary General still have an electrifying effect on all Russians born and raised in former Soviet Union, just the same as the title czar had for our ancestors. That’s why I mused, “Secretary General, hell, what a mess I’m getting into again!”

The Secretary General continued, “Very soon our party will not only enter the Duma, but it’ll become a party in full power it deserves. All our people will rise, all the country will demand justice and punishment for traitors and Capitalist collaborators – you'll witness it in pair of weeks! The present occupational regime will collapse as a rotten tree!”

“Wow,” I thought “what a conviction! Was this poor Sergey of that sort? Why then he hanged himself?” Though I interrupted this pathos chant.

– Извините… Но я должен вас предупредить. Я не коммунист, и даже, скорее, наоборот.

– Мне это известно. Но для вашей работы это неважно. Да и через пару недель, быть может, вы им станете. Не думайте, я бы вас никогда не пригласил, если бы не знал о вас от своего друга, пламенного коммуниста, к сожалению, уже покойного.

“Excuse me, I must warn you. I am not a Communist. I have rather contrary views.”

“I know that. But in your work it won’t be important. Maybe it’s even an advantage. And in a couple of weeks you may well become true and convinced Communist. And I can tell you sincerely, I would never have invited you for this job if I didn't hear of you from my friend, an ardent Communist, unfortunately departed.”

Я вопросительно смотрел на него.

– Вы должны его помнить. Он был членом нашей партии. Коммунист Глотов.

«Господи! – подумал я, – так вот кто меня ему рекомендовал…». Действительно, год тому назад я спас один крупный завод, где тот был директором, от захвата рейдерами. И даже описал все, как было, в таких же записках, как эти. Но этот генсек, наверное, не знает последнего часа жизни своего друга. Не знает, что мне тогда пришлось, – чтобы остановить этого члена их партии, – стрелять в него с двух метров, и попасть куда целился.

I looked at him questioningly.

“I’m sure you remember him. He was the member of our party. Communist Glotov.”

“My God,” I thought, “who recommended me!” Indeed, a year ago I rescued a large factory, where he was a chief, from the capture by the raiders – a plague in post-Communist reality. But the Secretary General did not probably know about the last hours of his friend. They were tragic, he committed suicide. And what he didn’t know for sure, I thought, that to stop him and save the life of hostage girl taken by this Glotov, I had to use a shotgun and wounded this member of his party. I described all that in published notes just like these here.

– Хорошо, – сказал я громко, – я поработаю с вами.

И назвал ему свои немалые расценки, посуточно, и заметил по глазам, что они совершенно его не смутили. «Похоже, – подумал я, – спонсор, которого он упомянул, денег на них не жалеет. А если тот умеет их зарабатывать, то должен и знать на какую лошадку ставить на этих выборах. Деньги – не слова, их возвращать надо».

“Okay,” I said aloud, “I'll work with you.”

I told him my rather high rates, and saw by his eyes it did not bother him at all. “"It seems,” I thought, “a sponsor-bank, which he mentioned, showers money on them. If that bank’s able to earn its money it should also know what the horse to bet on in this election. Money is not the words, it must be returned.”

Фомин проводил меня до дверей. Очень вежливый был этот генеральный секретарь. Завидев нас, двое с повязками, отступили от дверей и почтительно вытянулись. Не доходя них, я остановился и негромко сказал:

– Не знаю, как поведут это дело следователи… но я бы на вашем месте настоял, чтобы сделали Сереже все анализы, включая содержимого его желудка.

Тот только кивнул и громко сказал, сразу изменившемся при посторонних тоном:

– Оставьте это дело, его доведут без вас. Тем более, он был иностранцем, гражданином Индии. Он прибыл в нашу страну только месяц назад. Скоро у вас будет много работы, наши сотрудники введут вас в курс дела. Через несколько дней произойдут очень важные для нашей партии и всего народа события. Не теряйте зря время, Николай.

Secretary General saw me to the doors, and he was very courteous. Catching sight of us, two druzhinniki with red bands on their sleeves, stepped from the doors and stood to attention. Not yet reaching them I stopped and softly said, “I do not imagine how police would go with this case, but in your shoes I’d have insisted on all analyses done including the contents of his stomach. I cannot exclude homicide.”

Fomin just nodded and said loudly, changing his tone with druzhiniki nearby: “Don’t bother with it, police will do their job, concentrate on more important matters. Since he was a foreigner, police will do everything it should do. Poor Sergey, what a pity! Our poet arrived in this country just a month ago… Because you will work with us you should know – in a few days very important events will take place in Moscow. Those will be great opportunities for our party and the people of this country. Do not waste your time in vain, Nicholas. See you tomorrow in our office.”

Когда я выходил из подъезда, за моим Харлеем остановилась белая Газель с красными санитарными крестами. Из нее вышли двое крепких мужичков в темно-синих халатах и со следами частого употребления алкоголя на лицах. Это была именуемая так в народе «труповозка», она приехала, чтобы отвезти нашего Сережу в морг.

Я садился на свой мотоцикл, а за моей спиной в кабине «Газели» зазвенел мобильный телефон, и водитель повел какой-то разговор. Потом водитель высунулся в окно и крикнул входившим уже в подъезд санитарам:

– Эй, вы недолго там! Сейчас позвонили – еще одного забрать по пути надо. Больше недели в квартире пролежал, только нашли. Тухлый, говорят, сильно.

When I stepped down from the entrance to my Harley, a white van with red sanitary crosses just parked nearby. Two huge men, with traces of frequent use of alcohol on their faces, got out of it. Sanitary ambulance, called in Moscow trupovozka, dead man’s carriage, arrived to take our Sergey to the morgue. I got on my motorcycle, and heard behind my back the telephone rang in the van. The driver briefly discussed something, and then he stuck his head out of window and shouted to his men entering the building, “Hey, hurry up there! Manager just called, said one more to take on the way. Just found, laid for weeks in apartment. Rotten through, they say.”




3. Киллер Ребров / The Killer Rebrov


Иван Ребров проснулся, как всегда, слишком рано, еще не было шести. Когда бы он ни ложился и не засыпал, трезвый или, чаще, пьяный, просыпался он в это время. И не знал, куда себя девать, особенно в последние годы. Он соскользнул с широкой кровати, по ковру пошел к двери и, как всегда мельком и без всякого интереса взглянул в высокое зеркало, на свое голое, жилистое тридцати пяти летнее тело. Не закрывая за собой дверь в туалете, он начал мочиться и внимательно рассматривать бурую лужицу в унитазе. Сегодня с утра она была почти кирпичного цвета: то ли от лекарств, то ли от самой болезни. И он первый раз за день осторожно, как ребенка, потрогал свою пухлую нежную печень.

Ivan Rebrov woke up, as always too early, it was not yet six. Whenever he went to bed, sober or more often drunk, he woke up at this time and did not know where to put himself, especially recent years. He slid down from the wide bed and stepping over thick carpet went to the door. Passing by the high mirror, he glanced with no particular interest at his bare thirty-five-year lean and sinewy body. Without closing the door behind him in the toilet, he began to urinate, carefully examining the brown puddle in a toilet bowl. This morning it was almost of brick color, whether from the drugs or from the disease itself. Then for the first time in a day he cautiously, as if it was a child, touched his chubby and sore liver.

На обратном пути, не доходя своей полуоткрытой двери, он взялся за ручку соседней, второй его спальни и резко дернул. На кровати, разметавшись среди скомканных простыней, спала вчерашняя девчонка. Вчера вечером его шофер привез ему эту ночную бабочку. Ребров даже не спросил ее имени – все равно бы та соврала. Он так и звал ее потом Машей, как и всех их до этого.

On the way back, before reaching his door, he grasped the door handle of the adjacent second of his bedrooms and jerked it open. On the wide bed lay a sleeping girl, scattered among the crumpled sheets. Last night his driver brought this night-butterfly for him. Rebrov did not even ask her name: she would have lied anyway. He called her Masha then as all of them before.

Вчера у него ничего с ней не получилось. После ужина опять заныло в боку, но он попробовал ее приласкать, потискать, но от этого его стало даже подташнивать. Так они вдвоем и просидели молча у телевизора допоздна. Когда он расплатился с ней, дал денег на такси, стал выпроваживать, она стала проситься переночевать, ехать ей было некуда. Он не любил этого, но подумал, что, может, утром сам будет здоровее, сильнее, и надо бы попробовать, может, и вообще ему надо только по утрам этим заниматься. Она осталась.

Yesterday Rebrov could not do anything with this girl. His right side ached badly after the dinner. He tried to fondle her, but immediately was overcome with nausea. So two of them just sat in silence and watched TV till midnight. When he paid and ushered her to the doors she started to beg him pitifully to stay till morning: she had no place to sleep. He did not like it, but thought maybe he will get stronger in the morning, could try again, and maybe that was the better time for him to have sex. So she stayed

Теперь он прошел от двери к кровати, встал рядом и осторожно оттянул в сторону простыню. Она лежала на спине, слегка согнув в коленях ноги, загорелая и с резкой белой полосой там, где должны были быть ее трусики. Он несколько раз оглядел ее красивое голое тело, вверх и вниз, прислушиваясь к собственному желанию. Но его не было, как и вчера. Он чувствовал только то большое и холодное, но пока еще не ноющее, – в своем правом боку.

He entered the door, silently walked to the bed, stopped beside it and gently pulled off the sheet from her body. Asleep, she lay on her back, slightly bent at the knees, tanned, and with a sharp white strip where her panties should have been. Looking up and down at her beautiful naked body, he attentively listened to his own desire. There was none. He felt only that familiar big and cold, whining but not yet really aching, in the right side of his belly – the liver.

Тогда его начала охватывать ярость. Он захватил край простыни, чтобы дернуть, разбудить, сунуть ей еще денег, чтобы только скорее одевалась, ловила на шоссе такси и убиралась в свою Москву. Но вовремя подумал, что поднимется плач, крики, шум, и ему стало жалко разрушать утреннюю тишину дома. Он стиснул зубы, бросил на кровать простыню и пошел к себе.

The rage silently aroused inside of him. His hand grabbed the edge of the sheet to tear it away, to wake her up, and then to give her more money, to get her away from his house, out to the highway to get herself a taxi and beat off to her Moscow. But it came to him that it will raise her crying, screams, noise, and it will destroy the soothing silence of his morning house. He gritted his teeth, then threw the bed sheet back over her body and went back to his room.

Он сел в кресло перед телевизором, но не включил, а стал смотреть в окно. С высокого второго этажа его особняка был виден желтеющий далекий лес, бегущие по утреннему небу облака. Смотрел и припоминал вчерашний телефонный разговор. Звонок раздался поздно вечером, когда Ребров сидел у телевизора с девчонкой. Это был Левко, президент его банка. После нескольких обычных приветственных слов Левко сразу спросил:

– Ты завтра не зайдешь ко мне к часу? Вместе и покушаем.

Rebrov sat down in a chair in front of the TV set, but didn't turn it on, and just stared out the window. From the second floor of his mansion he could see the far woods turning yellow, the milky clouds running in the dim morning sky. It distracted somehow his mind from the troubles, and he recalled yesterday's telephone conversation. His telephone rang late at night when he was sitting with the girl at TV set. That was Leonid Levko, the President of the bank, and his partner, though formally Rebrov was his subordinate. After some standard polite words Levko asked, “Can you drop to me around one o’clock? We can lunch together.”

Давненько они не обедали вместе. С чего бы вдруг завтра? Да и сегодня мельком виделись, только поздоровались, – ничего такого тот не сказал. Объявилось что-то, значит, хорошее или плохое. Хорошего нынче ждать было неоткуда, значит – нехорошее… Ребров только и ответил в трубку:

– Зайду.

– Ты какую кухню предпочитаешь, французскую или китайскую?

У Левко было два личных повара: настоящий француз и настоящий китаец, и они готовили ему по очереди. Но у Реброва от этого вопроса снова подступила тошнота, и он чуть не бросил телефонную трубку, но сдержался и тихо ответил:

– Мне все равно, Леня. Пока.

Such a long time they didn’t lunch together – why all of a sudden tomorrow? They met this morning, and nothing important was said, they just shook their hands. So this late call could mean that something happened, good or bad. Rebrov didn’t expect good news from anywhere, so that will be bad news anyway.

“I’ll come,” he said curtly.

“Good. What cuisine do you prefer, French or Chinese?”

Levko had two personal chefs: Frenchman and Chinese, and they cooked lunches for him in turns. This question made Rebrov’s nausea to arise again in his stomach, and he almost banged the phone at the wall, but restrained himself and said quietly,

“It’s same to me, Leo. Bye.”

Реброву принадлежала половина этого банка. Точнее, сорок девять процентов. Остальные проценты были у Левко. Левко был президентом, а Ребров, как был начальником службы безопасности банка, так и оставался им десять уже лет. Но на звучные и важные должности ему было наплевать.

Rebrov owned half of their bank, more precisely forty-nine percent; the remaining percentages were Levko’s. Levko was the President, and Rebrov was a Chief of the bank’s security service. He didn’t care about more prestigious or sonorous positions, and has been bank’s head watchdog already for ten years.

Ребров стал перебирать в уме, что бы еще плохого могло приключиться с их банком, или, вернее, с его деньгами. Из недавнего мирового кризиса их банк выходил общипанным из-за тысяч невозвращенных кредитов, с убытками на десятки миллионов долларов из-за обесценившихся акций в их портфеле, с громадными долгами в валюте перед иностранными банками. Да еще они засветились недавно с серым бизнесом по обналичке крупных сумм. Если лишат из-за этого лицензии, то банку «хана». И его миллионам. Сколько их было вначале? – почти двадцать зеленых. Он даже всю свою наличку держал в этом банке, и теперь она была там – если была. А у Левко? Все на офшорах, в Швейцарии… «Прохвост…».

Rebrov began to turn over in his mind what else could happen so suddenly, bad or dangerous, to their bank, or rather to his money. From the recent world financial crisis their bank got out plucked of thousands of unreturned credits, with great losses by depreciated shares in their portfolio, and with huge debts in dollars to foreign banks. Moreover, they were recently caught by Central bank authorities with factual criminal money-laundering business. If they will take away the banking license, it will be finishing smash for the bank and Rebrov’s own millions. He always kept all his money in this single bank, twenty million dollars in the beginning, ten years ago. But how much of it was still there? He never understood the bank’s mechanics, and reckoned it should be there in some vaults, but always felt with dread, it was not so. “And where’s Levko’s money?” Rebrov pondered. “Out in off-shores, and in Switzerland. Scoundrel!”

Первого человека Ребров убил в шестнадцать лет. Он сбежал тогда из школы-интерната и стал работать в бригаде лесорубов. Это было в начале девяностых. В их новгородской глубинке тогда развалились все совхозы, поломанную технику и голодных телят раздали таким же голодным крестьянам. Раздали даже землю, с помпой, в виде бумажек с печатями на паи, с которыми никто не знал что делать, и отдали бы с радостью за бутылку, если бы кто-нибудь ее тогда предложил. Фермерами они не стали, – потому что это надо уметь, этому надо учиться, а в головах была разруха. Одно могло прокормить и напоить водкой всех местных мужиков – лес.

When Rebrov killed his first man he was sixteen. He ran away from the boarding school and began to work with a team of lumberjacks. It was in the early nineties. With perestroika, all state farms collapsed in their Novgorod remote villages. Half-broken tractors, rusty equipment, and hungry calves were then distributed among dumbfounded peasants, and everybody was invited to free-enterprising Capitalist world. With a great pump the land was distributed among them, though in the form of vouchers, pieces of paper with seals, nobody knew what to do with, and would gladly swap it away for a bottle of vodka if anybody then offered. Nobody of them became farmers after that, because one should be born a master to be one, or to be skilled enough, or hard-working. Seventy years of Communism wiped all of that, and there was only devastation and mess in their heads now. The only thing, that could support the families of these men, and supply them with vodka they depended on from their adolescence, was timber.

Самые тертые и крутые скупали старую или краденную технику, сколачивали бригады из ошалевших от безденежья мужиков, запасались ксивами на делянки у продажных лесников и, как хищники, рубили все подряд. По ночам с надрывным воем шли по длинным лесным дорогам в балтийские порты перегруженные лесовозы. Без лишних проволочек они прямиком подходили к бортам сухогрузов с чужими скандинавскими флагами, и когтистая лапа крана захватывала наши северные елки и уносила их в темные трюмы. Расплачивались тут же, наличкой, набитой в дешевые китайские сумки. При свете фар, над раскаленными радиаторами грузовиков деньги пересчитывались только по толстым перевязанным веревкой пачками: этих, из леса, обмануть боялись.

The most brave and cool of them bought old or stolen equipment, and hammered together teams of crazed from the lack of money men, alcohol-hungry and ruthless. Bribing or intimidating corrupt and defenseless foresters, getting permits from them, these predators chopped down twice or thrice as much, leaving only bald hills that have been once thick with beautiful north-Russian woods. In the nights, with the hysterical roaring, groans, and squeaks overloaded trucks hauled their lumber through long back roads to the Baltic ports. Reaching the pierces, trucks with no delay drew near to cargo ships with Scandinavian flags, and a sharp-clawed paw of the crane hurriedly grabbed northern fir-trees and carried them down to the deep holds. This hard men’s lumber was paid on the spot, immediately, with cash from the cheap canvas bags. Packs of the money, tied up by rope bands, were hurriedly counted by the truck’s head lights on its hot and steaming radiators. No one ever tried to cheat here, for these neat Europeans were really afraid of the wild men from the woods.

Иван Ребров работал у быстрого и наглого парня, у Степана. Тот умел вертеть эти лесные дела, – все на пути у него были прикормлены, смазаны, и лес гнали в порт каждую ночь. Но вот только своим работягам он стал задерживать с заработанным, и уже подолгу. Мужики, привыкшие к водке с малолетства, только глухо матерились и, как могли, терпели из последней мочи, деваться все равно было им некуда. Может, и задерживал им Степа заработанное, чтобы меньше те пили, да больше пилили.

Ivan Rebrov worked in the team of arrogant and impudent guy, Stepan, who was just born to do this murky timber business. Everybody, who had any power on these long roads to the port, was well bribed by him, and his trucks with lumber roared to the sea almost every night. But he was always late paying his hardworking men, and that day their pay was badly delayed, too. His men, used to vodka from almost childhood, and now weeks from their last drinks, could only stealthily curse their boss: they wouldn’t get a job anywhere else here. Probably, their boss delayed money deliberately: less vodka, more timber to the port.

Иван Ребров и сам не мог уже без водки. В школе-интернате не только своей «котлой», а с воспитателями вместе напивались. «Воспитатели» там те еще были, – из не сумевшей никуда приткнуться до армии местной шелупони. Они же и выручали бутылкой, когда свои кончались, полученные за грибы да клюкву, сданные продавщице автолавки.

Ivan Rebrov, as young as he was, also couldn’t live and work in the frozen woods without vodka. Even in the boarding-school he frequently got drunk not only with his gang, but also with their “educators”. Those were local village guys that couldn’t get any other job before army enlistment. Sometimes they even drank together, or loaned money for a bottle when their pupils were out of money they usually got for cranberries and mushrooms sold to a girl at mobile shop.

Раз возвращались они в феврале с дельней делянки, груженые, Ребров да шофер. Сумерки, мороз, в желудке голод, и выпить позарез надо. Шли по узкой ухабистой лежневке, и фары как будто расталкивали в стороны обступавшие черные елки. И вот за поворотом, там, где они пилили всю прошлую неделю, вспыхнули под их фарами два рубина задних габариток. Понятно было, чей стоял в этом глухом лесу джип: Степан приехал на вырубку смотреть хозяйским глазом штабеля готового в путь леса.

In February once, late in the dark, Rebrov and the driver returned with a load of lumber from remote allotment; a severe frost in the woods, in their stomachs nothing but hunger, and both in great need of a drink. Their truck struggled forward over the narrow bumpy log-path in the snows, its headlights pushing aside crowded at the road black timber. Suddenly, behind the turn down the hill, where they worked all last week, two rubies of tail lights flared up under truck’s headlights. It was plain whose jeep stood there in this midst of dense forest: Stepan, the boss, arrived to inspect with master’s eye the stacks of his ready to howl timber.

– Останови, – вдруг неожиданно для себя сказал шоферу Ребров.

Почти уже в темноте пошел он по развороченной тракторными гусеницами дороге на вырубку, и злоба, как кошка, драла его когтями. Он шел только чтобы достать себе на выпивку, да на нормальную жратву, потому, что опостыло то «едалово», что готовила им повариха. Но когда он увидал Степана с фонариком у штабелей, то достал свой нож. Он думал, что просто покажет его Степану, и тот поймет: работягам без денег уже «край».

Но Степан слышал рев их грузовика, и теперь стоял, смотрел, как шел к нему в темноте кто-то. Поэтому Ребров снял шапку и накрыл ею нож. В лесу человек чует недоброе сразу, и Степан это почуял, и когда Ребров был в пяти метрах, да с каким-то каменным лицом, то взял в руки метровую лесину и приготовился. Ближе, когда они увидали в сумерках глаза друг у друга, все стало ясным, разговаривать было поздно. Степан стал поднимать лесину, но Ребров вдруг неожиданно подкинул свою шапку вперед, на Степана, тот вскинул на нее голову, открыл из-под толстого воротника овчинного полушубка шею, и под его кадык сразу вошел нож.

“Stop here!” suddenly and unexpectedly for himself Rebrov said to the driver. The heavy truck groaned and stopped. In the dark Rebrov went by tractor trail to the timber stacks, and the anger as a cat with its claws tore on him. He was going just to get some money his boss owed them, because he badly needed a drink, and he was bored to death with potatoes’ meals of their team cook. But when he saw Stepan with a flashlight between the stacks he pulled out his knife. Rebrov thought that he would simply show this knife to Stepan, and the boss would understand: his hard workers are desperate, just on the edge without money. But boss, Stepan, had heard the roar of the truck, and now stood there looking cautiously at someone coming to him in the dark. In the forest a man senses a danger clearly, and Stepan sensed it immediately. When Rebrov was closer and he could make out in the dark his stony face, Stepan picked up two-yard long piece of timber and got ready. Closer, when they saw the eyes of each other, both men understood it was too late to talk. Stepan began to raise his timber, but Rebrov suddenly threw his fur-hat up and forward. Stepan glanced upwards, uncovering his bare neck under thick collar of sheepskin jacket, and immediately the knife entered his bare flesh under Adam’s apple.

Степан еще хрипел и брызгал на снег кровавой пеной из распоротого горла, а Ребров уже распахнул его полушубок и шарил по карманам. Из бумажника он выкинул на снег все, кроме денег, но и тех было мало, – кто же ездит по этому лесу с деньгами.

Когда тронулись, шофер спросил:

– Ну, поговорили?

– Нет.

До поселка ехали молча, только у магазина Ребров сказал:

– Тормозни тут.

Stepan still wheezed and spattered the snow with bloody foam out of his ripped throat, but Rebrov already threw open his jacket and fumbled through his pockets. From the wallet he threw everything out on the snow and picked up the money. There wasn’t much – who would go with money to the forest.

When they moved on, the driver asked, “Talked to him?”

“No.”

They drove in silence to the settlement, but nearing the store Rebrov said, “Stop here.”

Тяжелый лесовоз заскрипел, застонал и остановился. В магазине Ребров взял две бутылки водки и две банки свиной тушенки, на большее денег не хватило. В кабине одну бутылку и одну банку он протянул шоферу. Тот поглядел осторожно Реброву в глаза и не сразу взял. Но потом забрал и кинул под свое сидение.

– Если кому-нибудь ляпнешь, что в лесу останавливались, голову отпилю, – сказал тихо и просто Ребров.

Шофер, здоровый взрослый мужик, снова посмотрел этому мальцу в глаза, кивнул и ничего не ответил.

With moans and groans heavy log transporter stopped. In the store Rebrov bought two bottles of vodka and a pair of pork stew cans, and he was out of money again. In the truck’s cab he handed one bottle and a can to the driver. Driver looked cautiously into Rebrov’s eyes and didn’t move to take it at first. But then took it all right, and shoved it under his seat.

“Utter a word that we stopped there, and I’ll saw your head off,” simply and softly said Rebrov.

The driver, the huge middle-aged man, just looked into this youngster’s eyes, nodded and said nothing.

Джип скоро нашли, и приезжала полиция. Они побродили по свежезаваленной снегом делянке, и оставили это дело до весны. Степана нашли только в конце апреля, когда растаяло на открытой вырубке, и появился этот «подснежник».

The jeep was soon found, and police came. They walked and looked around freshly and heavily snowbound allotment with high timber stacks and left it until spring. They found Stepan only at the end of April, when the snow melted in the clearings, and this snowdrop, as police call them, showed up.

«Картежник хренов…» – опять подумал Ребров про Левко. Это же мой банк, весь мой, я все эти деньги выбил тогда у должников. Без меня ни копейки бы не отдали!

Действительно, после дефолта в девяносто восьмом, когда даже само государство отказалось возвращать долги, когда и появилось это крылатое «только трусы отдают долги», этот самый Левко дал ему список с десятком фамилий, с многозначными суммами против каждой, и сказал бандиту Реброву:

– Сумеешь выбить из них долги – половина твоя. Новый банк с тобой откроем.

“The lousy gambler!” Rebrov thought of the banker Levko, looking through the window. “It is my bank, mine. I beat all the money from the debtors ten years ago – they wouldn’t return you a cent!”

That was true. Indeed, after the default of a ninety-eighth, when even the state itself refused to repay its debts, the winged phrase emerged among shady businessmen, “Only cowards repay their debts”. Bankrupted Levko gave his new acquaintance a list with a dozen of names and multiple-digit sums against each one and said to bandit Rebrov, “Of the money you knock out of these gents half is yours. And then we’ll launch a new bank together.”

Бандит Ребров выбил долги почти из всех этих господ. Единственный, кто не отдал тогда по-хорошему, – через день был мертв.

На эти деньги они вдвоем открыли новый банк, «Стрэйт-Кредит». Слово «стрэйт» по-английски значит «прямой», вполне благопристойное имя для банка. Но было и другое значение этого слова, – выигрышная комбинация карт в покере. Картежник Левко имел в виду как раз это значение слова.

Bandit Rebrov knocked out the debts from almost all of these gentlemen. The only one who did not respond to his arguments was dead in a day. With this money they opened a new bank, which Levro proposed to name "Straight Credit". It sounded respectable, honest, but a banker and gambler Levko meant something different: a winning hand in a poker, Straight Flush.

За окном, внизу в деревне, затявкали собаки, прокричал запоздалый петух, и Реброву стало хорошо от этих родных звуков. Когда-то в эти утренние часы его мать возвращалась из коровника с ведром парного молока, затапливала печь, и под треск разгорающихся березовых поленьев в избе становилось радостно.

Outside the window, down in the village srteet, dogs barked, late roosters cried, and these simple homely sounds soothed Rebrov. Years ago this time in the mornings his mother returned home from the barn with a steaming bucket of milk. She kindled fire in the stove, and with the crackling of wood their dark morning hut turned bright and joyful.

Когда его занесло в эту Москву, он сначала с трудом верил, что тут могут постоянно жить, и быть всем довольными. нормальные люди. Когда у него появились первые миллионы, он сразу постарался убраться из этого города. Один толстый реалтер повез его смотреть только что построенный элитный коттеджный поселок. Но когда Ребров увидал каменные особняки с башенками, посмотрел на самодовольные морды этой «элиты», которая должна была скоро стать его соседями, он даже не стал смотреть что там внутри, в его дворце, а повернулся и пошел назад к машине.

When Rebrov by sheer chance came to Moscow, he could not really believe that one can permanently live in this city and stay normal and happy. When he pocketed his first millions, he immediately moved out of city. However, when the realtor took him to see a newly built house in the “elite” cottage settlement that sprang then around Moscow with mostly corrupt or criminal money, and when he saw these stone mansions with turrets, saw faces of this “elite”, that would soon become his neighbors, he didn't even bother to look what’s inside, and just turned and walked back to his car.

Реалтеру он сказал, чтобы искал ему просто землю где-нибудь в деревне. Тот быстро нашел. Здесь. В этой красивой, на горе, но обветшалой деревне четверо соседних семей мечтали стать москвичами. Ребров купил им за миллион зеленых четыре квартиры в столице, сжег все их избенки, сараюшки, и начал строиться. Строил из онежских елей, толщиной не менее полуметра. Сам рубил сруб, и с большим удовольствием. Нанятые плотники только цокали языками, да качали головами.

He told his realtor better to find him some land in a simple village, where he could build a house of “his dream”. Realtor found in a week this beautiful but crumbling village with four neighboring families dreaming to get out of here and become city dwellers. Rebrov bought them for a million greenbacks four apartments in the capital, burned all their huts, sheds, and started new construction. He built his house of northern fir-trees, almost a yard thick. He hewed house frame himself beaming with pleasure, and the hired carpenters just smiled with amazement and clicked their tongues.

Всю землю он засадил яблонями. Но потом допустил ошибку, которую до сих пор не знал, как исправить. Он всю землю обнес глухим забором из штампованных жестяных листов. Снаружи, приятно и ровно окрашенный, забор смотрелся неплохо. Но изнутри, где было еще все голо, и взгляд всюду упирался в глухую стенку, возникало тоскливое чувство, что ты в «зоне». Ребров не был в лагере, Бог его миловал, но он отсидел три месяца в бутырской предвариловке, дожидаясь суда. Поэтому волю ценить научился.

All of his land Rebrov planted with apple-trees. But then he made a mistake that he didn’t know so far how to set right. He fenced his land with a wall of pressed tin sheets. That was quite widespread way for newly rich to hide away from the peering eyes. Outside, such a brightly painted fence looked good. But inside, one’s look was obstructed everywhere by close and monotonous wall that immediately evoked a disturbing feeling of being confined to some penitentiary. Rebrov never had been in a jail being convicted, with God’s mercy. But he spent three months in Butyrka preliminary prison, waiting for a court, on charges of plunder. Nothing was proved, but Rebrov learned there to appreciate his freedom.

Любил Ребров первый и последний раз в жизни в восемнадцать лет. Она жила в соседней деревне, на другой стороне озера. Та деревня была больше, там был еще тогда открыт магазин, была и начальная, на два первых класса школа. В школу мальчонка Ребров ездил туда верхом на лошади. Каждый день восемь километров вокруг озера в одну сторону, и восемь обратно. Только в январе, когда начинались волчьи свадьбы, и волки забегали, скаля зубы, даже в деревни, отец запрягал лошадь в сани, бросал в них старый ржавый дробовик и вез своего сына учиться. Но так бывало, если отца могли разбудить рано утром, чаще всего к вечеру в стельку пьяного.

Rebrov was in love just once when he was eighteen, and as it turned out the last time too. She lived in the neighboring village, on other side of the lake. That village was much bigger, and there was even a food store and elementary school with two classes. Adolescent Ivan Rebrov went to his school on a horseback: every day six miles around the lake, and six back. Only in January, with wolf weddings in full play, when they ran baring their teeth even into the villages, his father harnessed his horse in a sledge, threw inside an old rusty shotgun and drove his son to the school. But that happened only if his father could be livened up in the morning, because in the evenings he was mostly dead drunk.

Но с мая до поздней осени, если не было сильного ветра, Ребров плавал в ту деревню на лодке. Лодки тут были долбленые, из двух толстых осин, гладко выструганных и сбитых прочными клиньями. Других и не строили. В этом озерном краю на каждом лесном берегу сушилось несколько таких «роек», все для общего пользования. Устойчивые, подъемные, ухода они не требовали, – их только переворачивали в конце осени вверх днищами осин и оставляли так до весны. На них часто перевозили коров, и менее часто – гробы с покойниками, в последний путь по родному озеру на кладбище.

From May till late autumn, if there was no high winds, young Rebrov sailed to that village by boat. The boat was made of two thick aspens, hollowed out and fastened by steel bolt. They didn’t build boats any other way here. On the banks of numerous forest lakes one could always find such a boat, roiki, all of them for everyone’s use. Very stable and lifting, they did not require any maintenance: overturned in late autumn, with aspens bottoms up, they were left thus until spring. They were frequently used to transport cattle to distant pastures, and less frequently,the coffins, for its last trips by lake to the cemetery.

Кладбище было еще дальше за той деревней, у другого озера, там лежали все деды и бабки Реброва, покоилась и его мать. Была там когда-то и большая церковь, но в тридцатых годах большевики разобрали ее на кирпич. Оставили только высокую колокольню, из особых военно-тактических соображений. И теперь эта колокольня, обсыпавшаяся, с растущими из проломов высоко над землей кустами, поднималась над лесами, озерами, обезлюдившими деревнями и одна напоминала, что была тут когда-то другая, правильная жизнь.

The cemetery was even further behind that village, on a hill by another lake. There were buried all Rebrov’s grandfathers and grandmothers, there also rested in peace his beloved mother. Near the cemetery once stood a beautiful church, that was seen miles away, but in the thirties atheist bolsheviks dismantled it to use the quality old bricks, and its bells for scrap. They left only high bell-tower, obviously, for some military reasons. Now this tower, declined and decayed, with thin birches growing on the crumbling bricks high over the ground, stood as if looking with sorrow at surrounding forests, lakes, the depopulated villages, recalling better life there: proper, godly and sober.

С Машей Ребров учился еще в первых классах начальной школы, в ее деревне. Но с третьего года его перевели в далекую школу-интернат, а ее увезли к родным в райцентр, в десятилетку. Мельком виделись, конечно, летом, на озере, но любовь пришла только в восемнадцать.

Он снова работал в лесу, в другой бригаде. Хорошо работал – и пилил, и возил. Платили тут не в пример регулярнее после того случая, даже аванс иногда выдавали. Он даже успел деньжат подкопить: хотел избу поправить, надстроить, перед тем, как жену в нее ввести. Ждали только весны, чтобы расписаться, когда ей исполнится восемнадцать.

Ivan and Masha went to school together for only two years. From the third year he was sent to boarding school, and Masha was taken to her relatives living in the district center, having there a good high school. They saw each other and played together every summer, but real love came to Ivan Rebrov only at eighteen.

He worked then again in the woods, but with another team. He worked hard, sawing the timber and hauling it by the trucks. They paid better there and more regularly after that grim incident. Rebrov did not drink much and saved all the money: he wanted to repair his house and add one more room, good enough to bring his wife into. They both were waiting for spring to marry, when Masha will be eighteen, too.

Ребров работал всю зиму на дальних делянках, но часто кто-нибудь из земляков приезжал-уезжал, и они оправляли друг дружке нежные хорошие записки. Сам он домой специально не ездил, хотел испытать себя и ее: ему скоро было идти в армию. И вот испытал. Записки к концу зимы стали приходить в лес реже и стали они как-то суше. Потом вообще перестали приходить. А в апреле один вернувшийся из деревни земляк так прямо и сказал Реброву:

– Загуляла твоя Маша.

Rebrov worked all that winter on distant allotments. Almost every week someone of their team went back home for a short stay to one of the neighboring villages, and Rebrov exchanged with his Masha gentle and loving letters. Rebrov never went home himself and didn’t see her several months: he wanted to test their love, because he had to go to the Army soon. He tested their love all right, though it didn’t endure their winter parting. By the end of the winter fewer letters reached the snowbound woods, and they became kind of formal and dry, and by the early spring they stopped coming. In April one fellow that came from the neighboring village frankly revealed to it to Rebrov, “She’s having a good time, your Masha.”

Поехал домой Ребров только на майские праздники. Приплыл на ройках в ее деревню, но к ней сразу не пошел, остался у магазина. Тут было людно, шумно, он выпил с одними, с другими, но в душе у него стоял озноб. И вдруг он увидал ее. Она шла по улице под ручку с одним знакомым малым. Ребята, что пили с Ребровым, и знавшие про его любовь, как будто сразу осеклись, замолкли.

Она тоже увидала его. И как будто желая спрятать своего парня от Реброва, вдруг суетливо повернулась – спиной, очень тесно к тому, парню, и грудью к Реброву. Без улыбки, и только с перепуганным лицом, будто птичка защищающая своего птенца..

Rebrov went home only on First of May holidays. That was both official and folk festivities stretching often well up to Ninth of May, the Victory day. He sailed to her village by roiki with his little brother, but he didn’t go to her house but stayed by the store with a bunch of his old half-drunk friends. He drank half a glass of vodka, then some more, but his soul was trembling. Then he suddenly saw her. She walked down the village main street, closely arm in arm with some guy. Rebrov’s friends, who knew about his love, stopped talking at once, and the dead silence fell on store’s porch. She saw Rebrov, too. As if trying to hide her boy from Rebrov she fussily turned, but then stepped forward, with a back to her boy, breasts to Rebrov, with worried and scared eyes, as a bird protecting her nestling.

Ребров шагнул к ней, хотел только поговорить, но она вдруг стала пятиться от него назад, толкая спиной и этого малого. Ребров все сразу понял. В его душе, тронутой уже водкой, как что-то вспыхнуло. Он вынул свой нож и шагнул к ним. Он должен был убить этого малого, а после – все равно, будь, что будет.

Rebrov stepped forward. He just wanted to say “Hi!” to congratulate her with a May’s Day, and maybe to have some talk. But she warily backed from him, bumping at her boy. Rebrov, taken aback, stopped. Something flashed in his affected by vodka mind. And getting his knife out of pocket, he walked to them. Deeply insulted, with everybody around watching, Rebrov felt he should kill this guy now, because nothing else could lift his months-old pain, whatever happens with him afterwards.

И вдруг она бросилась на него, на нож в его руке, обвила руками шею, стала целовать лицо, толкать его грудью назад. Он даже нож свой не успел убрать, и тот застрял между ними, лезвием в нее, а она все целовала его и толкала назад. Он уже чувствовал, что режет ее, но она целовала и толкала. Наконец, он выкинул руку с ножом вбок, глянул – лезвие было красным. Другой рукой Ребров отстранил ей плечо, чтобы увидеть ее платье, – и на платье расплывалось пятно того же цвета.

Unexpectedly she flung herself at him, threw her arms around his neck, kissing his face and pushing him back. Rebrov couldn’t even to move away his knife in time and it stuck between them with its blade between their stomachs. She was kissing his face all over, pushing back, step by step, away from her boy. Rebrov felt his knife cuts her, but she did not stop kissing, silently pushing him further back from her boy. Finally, he threw out his hand with the knife sideways and cast a quick look at it. The blade was glittering red. With his other hand Rebrov gently pushed her back, just to take a look at her. Down her waist over her festive dress ran a bloody stain.

Как что-то натянутое в нем, долго и сильно, вдруг оборвалось. Он протянул к кровавому пятну на ее платье руку, но она теперь попятилась от него назад. Он посмотрел ей в глаза, в них был только страх. Он разжал руку с ножом, и тот упал на дорогу, – прижал обе ладони к своему лицу, повернулся и медленно пошел прочь. Ноги привели его к озеру, он забрался в свою лодку и сел. Но что-то вдруг сдавило ему горло, подкатило снизу, он зажал ладонями глаза и затрясся. Скоро прибежал за ним его младший братишка, и Ребров захватил рукой из озера холодную майскую воду и плеснул ее себе в лицо.

Something that was painfully strained for months suddenly snapped and broke in him. He reached out his hand down to her bloody stain, but she at once threw herself back from his hand, and Rebrov saw closely her eyes. There was nothing in it but unconcealed stony fear. Rebrov let down the knife from his hand and it fell on the ground. Then he closed his face with both hands, turned and slowly walked away. Feet brought him down to the lake and he got into his boat. Something hard and tight suddenly squeezed his neck and a lump rose in his throat. He clamped both his hands to the eyes and his body violently shook all over. Soon his little brother came running after him. Rebrov leaned overboard, drew a handful of cold water and splashed it on his face.

Дома он собрал свою спортивную сумку, потряс за плечо, да так и не разбудил пьяного отца, и пошел в ночь за двадцать километров на станцию. Пассажирский поезд останавливался здесь раз в сутки. По четным дням – в сторону Питера, по нечетным – на Москву. Раннее утро оказалось нечетным, и Ребров уехал в Москву. Если бы утро оказалось четным, то поезд повез бы Реброва в Питер. Там жил и работал на заводе его дядька по матери, хороший и непьющий мужик. Он, когда приезжал в отпуск, всегда звал Реброва к себе, на свой завод.

Но выпал нечет. Ребров уехал в Москву и стал там сначала бандитом, а потом киллером. В свою деревню он никогда больше не вернулся.

At home Rebrov packed his sporting bag, tried to wake up his drunken father, but then hugged his brother and went in the light spring night to the railway station some fifteen miles away. Passenger train stopped there once a day. On even days of a month the train went to Sankt-Petersburg, and on the odd days to Moscow. If it would have had happened to be an even day the train would have taken Rebrov to Petersburg, where his uncle lived, a non-drinking cheery fellow. Every time he came for vacation, to see his sister when she was alive, he always lured Rebrov to come and work with him at metal works. However, early morning of that day in May happened to be odd. Rebrov went to Moscow, became there firstly a burglar, and then a professional killer. He never came back to his village.




4. Ленч / The Lunch


Левко выбрал для ленча китайскую кухню. На первое суп из ласточкиного гнезда, – это из маленьких рыбок, которые китайские ласточки натаскали, чтобы построить свое гнездо, и чем-то вкусным их склеили. Второе было проще: утка по-пекински с ростками бамбука. Личного повара Левко завел еще в девяностых, когда открыл свой первый банк. Но тогда это было по необходимости: в те лихие годы, чем реже банкир светился в людных местах, тем дольше мог прожить.

Levko had chosen Chinese cuisine for lunch with his partner. First dish was to be a swallow's nest, that’s a soup cooked of small fishes caught and brought by swallows to build their nests, glued together with something tasty. Second dish was simpler, the duck a la Peking with bamboo shoots. Levko hired his first private cook in the nineties when he founded his first bank. It was vitally sensible: in those wild years the less the banker showed up in crowded places, the longer he was expected to live.

Свой первый банк он назвал тогда, как азартный картежник, «Вист-кредит». Но тот его банк больше сам занимал, чем выдавал кредиты. А если и давал, только тем, кто вез в страну тряпичный «секонд-хэнд», да просроченные колбасы и консервы из чужих магазинов. Да и только потому, что те оборачивали его деньги за неделю. Главным делом этого банка, с дверью в подворотне, был отмывка преступных денег и перегонка их за границу, если этим рублям хотелось стать инвалютой. А еще обналичкой таких же преступно нажитых рублей, если они хотели тут пока и оставаться. Проблемы были только с чемоданами, чтобы возить туда-сюда эти миллиарды тех еще, «деревянных» рублей.

He named his first bank as a born gambler and reckless card player: Vist Credit. This bank, with the doors from a dirty backyard, did not deal in loans, but mostly had laundered criminal money. If Levko ever gave any loans then, that was to the traders who brought to the country second-hand clothes or long overdue sausages and canned food bought cheaply from Europe’s shops. That was quick and profitable turnover for his bank. But the main business of his bank was laundering criminal rubles and moving it abroad turned into hard foreign currency, minus, of course, a fat percent for his bank’s risk and trouble. Also, his bank transferred rubles from its accounts into paper cash keeping no record and trail, if the owners needed it for some shady and murky deals. That was even more illegal. Though, the problems were only with the suitcases to carry to and fro billions of those inflated and weak rubles, called then "wooden".

Еще Левко набил себе хорошо карманы на такой глупой затее, как чубайсовские приватизационные ваучеры, – если кто их еще помнит. Их автор подошел к делу по-ленински: захотел все и всем в стране разделить поровну. В результате богатейшая страна досталась нескольким десяткам, может, сотням жирных и хитрых котов, остальные десятки миллионов получили шиш с маслом.

Levko also stuffed his pockets with easy money when privatization was undertaken by current government. Issued privatization vouchers, a silly idea in the falling apart country, meant to justly divide all of the state’s riches among two hundred million people. But currently those pieces of paper had meant or cost almost nothing in those hungry years and were sold by most people just for dinner. Thus almost all riches of the great country were seized and divided between a hundred fat corrupt cats; two hundred million people got nothing. Levko’s bank very actively bought and sold those notes of country’s potential wealth, getting huge and quite legal profits.

Но только не Левко. Растерянные от такой шоковой терапии миллионы жителей понесли свои последние деревянные, обесценивающиеся со скоростью падения репутации страны, в его «Вист-кредит». Левко смело обещал им во всех газетных рекламах по сто процентов навару в год. Потому что через год каждый деревянный тогда терял не сто, а до тысячи процентов. Возвращал Левко через год, как и обещал с наваром в сто, себе же оставлял девятьсот. То были золотые годочки для таких, как Левко, и немудрено было, что все это так же по-дурацки закончилось в девяносто восьмом году. Сама государственная казна не выдержала этой экономики «по-Левко» и лопнула как пузырь. Зарулили страну в этот дефолт те самые, стоявшие тогда во главе, ваучерные «менеджеры».

Confused by privatization and shock therapy applied by vigorous but entirely ignorant government, millions of Russians took their scarce “wooden” rubles, fast depreciating with inflation, to newly sprung unknown banks such as Levko’s Vist Credit. Advertizing in the newspapers, Levko boldly promised everyone a hundred percent gain, but by the end of year the ruble lost thousand percent of its value, leaving him profits he could never dream of.

Those were golden years for such operators as Levko, and no wonder it so foolishly ended in ninety eighth with a crash. Country finance could no long endure economy “a la Levko” and had burst as a bubble; vigorous but ignorant “vouchers-managers” drove the country to default.

Банк «Вист-кредит» лопнул вместе с государством. Левко рассудил, что уж если государство не отдает своих долгов, то он не сделает этого подавно. Все его деньги давно были на оффшорах, – он за несколько месяцев почувствовал неладное: его государство, как проигравшийся в пух и прах картежник, начало занимать деньги у кого только могло и под любые проценты.

Vist Credit went bankrupt in concert with his country’s government. Levko then reasoned that if even his State does not pay its debts, he won’t do that even more so. His own money was transferred in advance to off-shores, because he felt long before that something wrong was going on: the state government, as a loser gambler in tatters, was borrowing money by growing every week three-digit percentages.

«Вист-кредит» исчез. Просто сняли вывеску и заперли все двери. Но еще был десяток или около того тех, кто оставался должен самому банку. И порядочно должен. Оставлять им такие деньги было жалко. Но те тоже, что могли, все запрятали. Поэтому судиться с ними цивилизованно и получить потом копейки, было глупо, да и эти копейки сразу бы ушли на выплату обманутым самими «Вист-кредитом» вкладчикам. Оставалось обратиться к бандитам. Так Левко познакомился с Ребровым.

Vist Credit vanished. They simply removed the sign and locked all the doors. But still there were dozens of those who owed money to the bank, and a lot of money. To lose it seemed to Levko ridiculous. Though the debtors were shrewd enough and also hid their money wherever they could, though to sue them in a civilized way and get then just pennies was stupid: those pennies would immediately be claimed by bank’s creditors. So it was the best to go bankrupt and approach the bandits. That’s when the banker Levko met the killer Rebrov.

Обедал Левко всегда в своем просторном кабинете. Он вообще не любил отсюда отлучаться надолго. Повсюду, куда только можно было тут кинуть взгляд, – на столах, даже на стенах, – мерцали и шевелились таблицами и графиками компьютерные мониторы. Биржи всего мира отчитывались ежесекундно перед ним по результатам его рискованных финансовых сделок.

Левко был прирожденный игрок. Он и начал как картежник на сочинских пляжах. Позже в страну пришел с Запада карточный покер. В душных прокуренных гостиничных номерах по ночам он раздевал до гола и до ужаса в глазах богатых кавказцев с продовольственных рынков. Но Левко ни разу в жизни не зашел ни в одно казино, когда они еще были открыты, ни в одну игорную щель с автоматами. Он играл только в те игры, где шансы и фортуна были на его стороне, а не заведомо на чужой.

Levko always lunched at his spacious office, because he did not like being away from his computers even for an hour. Everywhere one could throw a glance, on the tables and on the walls, flickered and silently stirred charts and tables on computer monitors. The world stock exchanges directly reported to Levko the current results of his risky financial speculations. He was an innate gambler. As a youngster he had begun playing cards for living on golden beaches of Sochi. At nights, in stuffy and smoke-filled hotel rooms Levko beat and baffled rich Caucasian food markets traders, winning all they had on them. But never Levko entered numerous casinos, that were opening everywhere with perestroika. He played only those games where chances and luck were on his side, but not obviously on someone else's. Levko was a very clever gambler.

Без пяти минут час Левко, наконец, оторвался от своих мониторов, прошел в другой конец кабинета, где у окна был накрыт стол, и внимательно оглядел его. Стол был сервирован в китайском стиле, с голубым изящным фарфором под древность. Левко во всем был эстетом. Во время ланча он любил слушать классическую музыку. Он обожал оперу. Поэтому, перебрав несколько дисков в длинном ряду на полке, подыскивая что-нибудь восточное, он выбрал «Чио-чио-сан».

Five minutes to one Levko tore his eyes from the monitors and went to the farther corner of his office where the lunch table was laid by the window, and attentively inspected it. The table was served in Chinese style with the blue elegant porcelain. Levko was an aesthete in everything. At lunch he liked listening to classical music, particularly opera arias, which he adored. Therefore, he swiftly went through the disk collection on the shelf, looking for something Asian, and chose Cio-Cio-San.

И здесь, и за рубежом, он посещал оперные театры, у него было много знакомых за кулисами, и даже почти все дамы, которых он приглашал в свою двухэтажную квартиру, были из этих кругов. В такие вечера он выпроваживал из квартиры всю женскую прислугу, чтобы те не взболтнули: Левко был женат. Но жена с сыном большую часть года проживали под Лондоном, тут они бывали только наездами, и это вполне устраивало Левко. Дело было в том, что его шестнадцатилетний сын-балбес учился там в школе. Но год тому назад тот попал в нехорошую историю с групповым изнасилованием. Все мальчики были из хороших семей, но, главное, и эта девочка тоже. Чтобы замять дело, Левко пришлось отстегнуть с болью в душе несколько сот тысяч этих британских фунтов. Дело «полюбовно» замяли. Но после этого случая жена сняла рядом с тем колледжем квартиру, забрала в нее сына, жила там с ним и не спускала с него больше глаз.

Levko was an avid concertgoer and frequenter of opera theatres, at home and abroad. He had many friends behind the stage, and almost all ladies, whom he invited to his two-storey apartment, were of those arty circles. Those nights he sent away his servants, so they wouldn’t babble, because Levko was married. His wife and son lived mostly in London, coming back just for short visits, and that suited Levko fine. The reason was his son’s bad case of mischief. His son, a sixteen-year-old goof, studied at school there, but a year ago he got involved in a bad incident of group rape. All the boys involved were from good rich families, though the girl was from a respectable family too. To hush up this case Levko had to disburse, with pain in his soul, several hundred thousand of British pounds. The case was "amicably" hushed up, but after that incident his wife rented apartment near his son’s school and lived there, keeping an eye on her son.

Реброва хозяин он посадил лицом к окну, сам сел напротив, так чтобы видеть два широких плазменных монитора на стене за его спиной.

– Ну, я тебе «мартини» не предлагаю, но сам, пожалуй, выпью для аппетита, – сказал Левко, теребя в руках салфетку. – Или налить?

Ребров только мотнул головой, поджав губы. Он не пил уже несколько месяцев.

Официантка с белой наколкой в волосах и счастливым улыбающимся лицом принесла и разлила в чашки суп. Когда она закрыла за собой дверь, Левко сказал:

– В следующую пятницу прилетает Володя.

Levko seated his guest facing the window and took place at the opposite side, to watch two large plasma monitors on a wall.

“Well, I don't offer you a ‘martini’, but I will drink one for the appetite,” said Levko fingering a napkin. “Or will you?”

Rebrov shook his head and pursed up his lips; he didn’t drink for several months. Young waitress, with a happy smiling face, brought a bowl and poured soup into cups with porcelain spoons. When she closed the door behind her, Levko said, “Vladimir arrives next Friday.”

Ребров оторвал глаза от окна, где он рассматривал ворон, сидящих на тополе, и взглянул на Левко. «Вот оно что… – подумал он. – Началось, значит».

– Твои готовы? – спросил Левко. Ребров кивнул. – Ты им обо всем рассказал?

– Зачем, рано еще.

Занялись каждый своим супом, и замолчали. Ребров только попробовал свой, и теперь сидел, гонял фарфоровой ложкой маленьких рыбок в своей суповой чашке. Левко ел с аппетитом и готовился к более важному и интересующему его вопросу.

– Что там с этим Сережей у них приключилось? – наконец, спросил он.

– Говорят, повесился, – и Ребров слегка повел плечом.

– С чего бы это? Такой способный двойник.

Rebrov tore off his eyes from the window where he watched the crows sitting on a poplar tree and looked at Levko. "That's it,” he thought, “So it’s real."

“Are you ready?” Levko asked, and Rebrov just nodded. “Did you warn your men?”

“Not yet, too early.”

Both fell silent taken up by their soup. Rebrov tasted some, and then just stirred the soup with the spoon, driving swallow’s little fishes around the cup. Levko ate with healthy appetite, considering his next important and touchy question.

“What on earth happened to that poet Sergey?” He asked very lightly.

“Suicide, they say. Hung.” Rebrov shrugged his shoulder.

“Why? Such a capable twin!”

Левко рассматривал лицо Реброва быстрым проницательным взглядом опытного картежника. Любой мускул на его лице мог бы его сейчас выдать. Левко этого Сережу видел всего один раз, и то ездил смотреть на него из чистого любопытства, как на шутку природы, – до того походил тот на великого поэта. Но Левко было совершенно безразлично, в какой мир ушел от них Сережа, и встретился ли он уже со своим знаменитым прообразом. Его заботило только одно: не началась ли за его спиной двойная игра. Не надел ли петлю тому на шею сам Ребров.

Levko contemplated Rebrov's face with sharp eyes of a gambler: any muscle of his face could give him out. Levko had met that Sergey just once, and he went to see him out of curiosity, as a freak of nature, and was amazed by his resemblance to the great poet. Levko didn’t care at all about that strange out-of-date twin, and whether he already met with his great prototype. What he worried about now was a possible double game being played behind his back. Didn’t Rebrov himself put Sergey’s head into the noose?

Но тот на вопрос не ответил, сочтя его за риторический. Потом выловил ложкой одну снулую рыбку и спросил:

– Как, интересно, ласточки их ловят?

Левко снова занялся своим супом. Но под тихую арию несчастной Чио-чио-сан он продолжал думать о неприятном. Он никогда и никому полностью не доверял в своих делах. Но тому левому политику доверять следовало еще меньше. От такого целеустремленного коммуниста можно было ожидать чего угодно. Его великие цели оправдывали любые средства, – он этого и не скрывал. Но догадаться, какие они окажутся в следующую минуту, было невозможно. Тем более, что по их идеологии банкир Левко был им всем злейший враг.

Rebrov didn’t answer the question considering it rhetorical. He caught with his spoon a little fish and asked, “How do the swallows catch them, as they can’t swim?

“They are Chinese,” Levko said, engaged with his soup. Listening to quiet aria of unhappy Cio-Cio-San he continued to think of nuisances. He never trusted anybody in his affairs, and the leftist politician Fomin, he recently met, could be trusted even less. One could expect anything from such a determined Communist. Their great purposes, as it well known, justify any means. That’s what he told Levko, though what means were appropriate for him any current minute one could only guess. More so, because of their ideology the banker Levko should have been their worst enemy.

Но Левко уже скормил им миллионы зеленых. Тот просил еще и еще, и Левко, не задавая вопросов, отчислял ему со своего тощего, как дистрофик, банковского баланса. Но теперь это заканчивалось. Эти несколько миллионов должны были возвратиться к нему с тысячекратным наваром, а то и с большим. Уже через неделю. От силы – через полторы. Но вот только никакого повешенного или повесившегося в их общем сценарии не предусматривалось. Что за дела!

Levko had fed already millions of dollars to this leftist party, but they asked more and more, and he with no debate donated more off his thin, almost ruined bank balance. But it shouldn’t have to go this way much longer. His investments should return soon with a thousand-fold gain, just in one week, at longest one and a half. Although, there was no hanged poet in their scenario! Why is this mess?

Графики на плазменных мониторах за спиной Реброва вдруг резко зашевелились. Еще с утра Левко заключил две не очень крупные сделки на валютных рынках. Одну с расчетом на рост доллара против евро на лондонской бирже, другую – на падение доллара, но против российского рубля, на московской. Все эти часы до обеда графики на мониторах изображали две кривые пилы, но обе двигались, туда, куда и хотел Левко. Теперь на первом мониторе нарисовалась горка, на втором – крутой горный спуск. Вдруг последние зубья обеих пил осеклись.

Suddenly the charts on TV screens on the opposite wall sharply stirred, and Levko jerked his head up and fixed his cold eyes on them. In the morning Levko entered into a pair of not very big deals in the currency markets; first one, with an expectation of the growth of the dollar against the euro in London Stock Exchange, and the second, of the fall of the dollar against the Russian ruble in Moscow Exchange. All the morning before lunch current prices for both deals looked like curved saws on the charts, though both were heading to the monitor corners where Levko wanted them to go. Thus, a steep hill was formed on a London chart, and an abrupt slope on Moscow one. But suddenly latest teeth of both chart saws crumpled and abruptly jumped: London, up, and Moscow, down.

– Извини, – сказал он Реброву и почти бегом бросился к рабочему столу. Все в компьютере было у него заранее готово, оставалось только дважды нажать на кнопку мыши, – и обе сделки были закрыты. Очень успешно закрыты. Он заработал двумя пальцами десять тысяч долларов. Пустячок в его положении, но приятно. Да еще это будет и греть его хорошо изнутри до конца дня. Он возвратился к столу в приподнятом настроении. Как раз принесли утку. Когда официантка вышла, первым на этот раз спросил Ребров.

– Так что там с нашими деньгами, Леня? – и Ребров сразу, по той знакомой ему уже двенадцать лет беззаботной гримаске, которую Левко изобразил на своем лице, понял, что очень плохо.

“Excuse me,” said Levko and almost leaped to his computer. All was ready there for his final touch; he just twice clicked with the mouse button, and both his deals were closed, and very successfully closed. With his two fingers he earned these morning twenty thousand dollars, just a trifling in his situation, but very pleasant and encouraging, and it will warm him from inside till the end of a day. Levko returned to the lunch table in a very high spirits.

Pekinese duck was served, and when waiter girl closed the door Rebrov asked, “So what’s happened to our money, Leonid? How are things?” By Levko’s carefree grin, familiar to Rebrov for twelve years, he guessed that it was too bad.

– Пока все по-прежнему. Но один банк обещал нам помочь кредитом. Ничего, прорвемся, Толик.

– Нехорошо все это, Леня. Ненадежно как-то.

– Через две недели ты будешь миллиардером. Тебя это устраивает?

– Ненадежно…

– Только я тебя прошу, будь со мной честным, сам видишь, какое дело мы затеяли. Нам с тобой надо сейчас, как один кулак! И, пожалуйста, осторожней с этим коммунистом.

“So-so. But one bank promised me to help with credit. Don’t you worry; we’ll break through as usual. Don’t worry.”

“Very bad, and I am sick of it already. It’s so shaky, Leo.”

“In two weeks you will be billionaire. It suits you?”

“I doubt it.”

“Ivan, I just ask you to be honest with me. You know where we’re heading, and we should stick together as one fist. And please, don’t you trust this Communist maniac.”

– Нашел он себе сумасшедшего?

– Не знаю и не хочу в это вникать. И вообще эти мокрые дела – по твоей части. И не разговаривай со мной об этом.

– Давно ли ты чистый такой стал?

– Давно – не давно, а стал.

– Ладно. Только, наверное, он не нашел никого. Сказали мне, что он нанял какого-то легавого или сыщика. Думаю, для этого.

– Ты его видел?

– Нет еще. Завтра, наверно, увижу, на похоронах.

– Ты присмотрись, прощупай его, – как бы эта мелкая сошка нам все невзначай не подпортила.

“Did he find a madman for this job?”

“I don't know and I don't want to know. That homicidal part is strictly your business, and don’t you ever talk with me about it.”

“Since when did you turn into such a saint?”

“Long enough, and please never even mention these things to me.”

“OK, Leo, and don’t you worry too. They say he hired some private detective. I guess for this job.”

“Have you met him?”

“Not yet. Perhaps, I’ll see him tomorrow at the funeral.”

“Probe him, talk to him, we don’t want this sniffer dog spoil us everything.”

Утку ели молча. Ребров опять только поковырял вилкой.

– Что-то ешь ты плохо. Болит? – спросил Левко, не отрываясь от еды и не поднимая головы.

– Аппетита нет.

– Что тебе врач говорит?

– Ничего не говорит.

– Ты хоть спрашивал?

– Когда помру-то? Еще нет.

They ate the duck in silence. Rebrov just pecked his plate with the spoon.

“Why don’t you eat? Does it hurt?” Levko asked going on with his duck, not even looking up.

“No appetite.”

“What does the doctor say?”

“Nothing.”

“Did you really question him?”

“When I die? Not yet.”

Левко знал лучше Реброва, когда тот помрет. Он консультировался об этом у одного известного врача. С теми симптомами цирроза печени, что рассказывал ему Ребров, с его кровотечениями из варикозных вен кишечника, он был уже на последней стадии и должен был умереть через полгода или год. Узнав об этом, Левко не огорчился. Нельзя сказать, что он обрадовался, все-таки он считал себя порядочным человеком. Но и не огорчился. Потому, что Левко давно уже боялся Реброва. Очень боялся. Тот даже ему иногда снился в ночных кошмарах. Про себя он даже называл его «нелюдь».

Levko knew better than his partner when he will certainly die, because he consulted this matter with a renowned doctor. With the symptoms of the cirrhosis of the liver that Rebrov told him once, with the bleedings from the bowel veins, he was already on the last stage of the decease and could live no longer than half a year, but perhaps even less. When Levko was told about it he wasn’t much distressed. He wasn’t glad too, because he considered himself a decent man, but certainly he was not distressed. Levko was afraid of Rebrov for a very long time. He often had nightmares with this man doing something cruel to him. He even called him in his mind nelud, werewolf in Russian, or devil.

Двенадцать лет тому назад, как оказалось только теперь, он недооценил Реброва. Он думал, что сумеет легко поладить, подчинить или разобраться с тем деревенским полуграмотным пареньком. Но тот оказался много круче, чем он думал, и много умнее. И в своем собственном банке Левко никогда уже не чувствовал себя полным хозяином. Потому что знал, видел сам не раз, что у Реброва только один аргумент для врага – смерть. На самом деле, это был весьма обычный аргумент в деловых кругах в те «лихие девяностые».

Twelve years ago, as it was apparent now, he underestimated Rebrov. He thought then that he could easily get along with this illiterate village lad, or bend him down, or at least do away with him any time he wanted to. Levko was wrong. This youngster happened to be much cooler than anyone he ever met before, and very clever. Since then Levko never felt himself a total boss in his bank. The only argument his new partner and security chief ever proposed for all business conflicts was death. In fact, that was quite a common argument in the business circles during those wild ninetieth years.

Ребров не остался ждать десерт, а Левко его не удерживал. Как только тот ушел, Левко кинулся к своим мониторам на столе и впился в них, просматривая все появившиеся за время его отсутствия цифры. Сегодня эти цифры, или, может быть, звезды на небе, были к нему благосклонны. Он, не глядя, нащупал рукой на своем столе всегда валяющиеся тут ключи от своего «Порше», с длинной медной цепочкой на кольце, и накрутил цепочку на свой палец. Эта медная цепочка была особенной, она приносила Левко «счастье». Он заметил это еще лет двадцать назад, когда был уличным валютным менялой. Он тогда впервые в жизни купил машину – «Жигули», и с тех пор всегда, когда стоял на улице, поджидая клиентов, крутил на пальце эту длинную цепочку. Цепочка с ключом от машины была и зримым знаком его растущего статуса, и одновременно некоторой угрозой каждому, кто бы подошел к нему близко с недобрыми намерениями. А такие намерения были вокруг у многих.

Теперь же, не отрывая глаз от цифр, он надел кольцо от ключа на палец и быстро, весело закрутил цепочкой перед своими мониторами.

Rebrov didn't stay for a dessert, and Levko didn't implore him to. The moment he left Levko rushed to his computers and peered into figures appeared there during his absence. Today these figures, or maybe the stars in the sky, were favorable to him. With the eyes on the screens he familiarly groped for a long brass chain with the key of his Porsche, and whirled it around his finger. This cheap brass chain was very special for Levko, because it was bringing him luck. He noticed it twenty years ago when he was a black market money changer on the street. That’s when he bought his first car, secondhand Lada, and since then, standing in the street, waiting for customers, he whirled this brass chain with a car-key around his finger. Car-key was visible sign of his rising status, and a long brass chain was a clear warning to anybody who would approach him with malicious intentions. Many thugs and trumps had such intentions on that street.

Keeping his eyes glued to the figures, Levko quickly and cheerfully twirled the brass chain with a Porsche key in front of the computer screens.




5. Проводы / The Funeral


Из-за окатившего меня по дороге ливня я подъехал на мотоцикле к крематорию немного позже. Пришлось сразу искать туалет, чтобы умыть лицо, забрызганное из-под колес машин. Когда я нашел нужный мне ритуальный зал, все уже были в сборе. Но стояли они еще перед дверьми зала, с букетами цветов, дверь должна была вот-вот открыться.

Because of the heavy rain that showered me on the motorbike, I came to the crematorium later, and at once had to go the men’s room to wash my spattered with dirt face. When I found the assigned ritual hall, all the mourners were there, with bunches of flowers waiting for the doors to be opened.

Многих тут я уже знал, и без слов некоторым покивал головой. Стояло тут человек двадцать. Среди них выделялся один, смуглый лицом, с красном тюрбаном на голове. Несомненно, это был индус из консульства, пришедший официально засвидетельствовать переход в мир иной своего соотечественника. Но меня сразу удивило, что все они, кроме индуса, были только его сослуживцами, из аппарата этой партии, почти всех я видал мельком в коридорах их офиса. Тут не было никого, похожего на близких друзей-сверстников Сережи, на любимых женщин, или на родственников. Одни только сослуживцы. Тем более странно, что он был поэтом, и не просто поэтом, а поразительно похожим двойником. Наконец, открыли дверь и пустили всех в зал.

I saw many familiar faces there and solemnly nodded them. Those were twenty or so men and women I saw in the corridors of the party headquarters, all of them colleagues of the deceased. Although, there was nobody who looked like his relative, or fan, or lover. That seemed quite unnatural to me. After all, this Sergey was a poet, and not just another unhappy poet, but someone bearing striking likeness to the great, long dead Russian genius. One person there attracted my attention, because he wore a red turban on his head. Apparently, he was the Indian Consulate official, to testify the transition of his compatriot to another world. At last, the doors were slowly opened, and the solemn crowd was let inside the ritual hall.

Поэт лежал в открытом гробу, одетый в черный костюм, с белой полоской ткани, с крестом, на лбу. Букеты цветов укладывали внизу, вокруг, и вскоре за ними уже не было видно полированных досок гроба. За его изголовьем, на отдельном высоком постаменте стоял его портрет. Черно-белый и сильно увеличенный. Только позже я пригляделся к нему. «Боже мой!» – я остолбенел: это был не портрет этого бедного безвестного Сережи, а портрет самого Сергея Есенина. Самая известная его фотография, с пробором посередине красивых волос. Пораженный до глубины души, я оглянулся на всех, пришедших проводить его. Они что, не замечали того же! Что это все такое! Но все его сослуживцы так же чинно, траурно стояли вокруг, поглядывая на бледное лицо в гробу, на портрет, на цветы…

Poet lay in casket dressed in a black suit, with a white strip of cloth and a small wooden cross on his forehead. The wreaths and bouquets of flowers were heaped around, and still more was being laid, covering up the polished wood of the coffin.

Just behind the head of deceased his portrait was placed on adjoining pedestal. It was black and white, and extraordinarily enlarged. When I looked at it closer I was just dumbfounded. “My God,” I thought in amazement. “What a bad-taste spectacle!” Because it wasn’t a portrait of the unfortunate poet Sergey from India, but it was the portrait of great Sergey Yesenin himself, his widely known photograph that was made a hundred years ago, with his blond hair parted in the middle. In a deep amazement and shocked to the core, I looked around at the mourners: “Why don’t they notice it, they look like educated people!” All of them now silently and mournfully stood around the coffin, looking at the pale face there, at the portrait, and apparently awaiting for some speeches.

Меня еще вчера удивило, как странно меня вводят в курс дела. Что бы я ни спросил, все они как будто воды в рот набрали. Как будто все у них было государственной тайной.

Ко мне вчера приставили одну высокопоставленную в их партии сотрудницу, товарища Мячеву. Высокую крупную тетю, с копной светлых волос на голове, в безвкусном платье и с громким голосом. У нее еще были очень длинные и ярко красные ногти. Та принесла мне высокую стопку их предвыборных буклетов, листовок, хвалебных книжек и даже учебник истории Коммунистической партии Советского Союза, и попросила для начала ознакомиться со всем этим. Она явно, или в душе, принимала меня за нового кандидата в члены их партии. С чувством, что я теряю зря время, я добросовестно пролистал все это, и даже просмотрел учебник. Ничего, что бы я не знал до этого, я тут не нашел. Те же лозунги, те же призывы, те же заклинания, что и двадцать пять лет назад.

I was also surprised yesterday, being introduced to the subject of my job in the party. Whatever I asked seemed to be the top secret no one had authority to disclose. All the day I was taken care of by the party official of high rank, comrade Myacheva. She was a tall and massive woman with a shock of a blond hair, in a bland dress and with a loud voice. Most noticeable about her were long and red shining nails, warning perhaps of some danger. I was put in some kind of a library, and Myacheva had brought me a pile of their election leaflets, flyers and a complimentary textbook on the history of the Communist Party in this country, and asked me to acquaint myself with it. I think that was a standard procedure for all new members of this party, because she wasn’t sure of my function here. With a feeling that I'm wasting my time in vain, I honestly flipped through all these glossy papers, and even read some pages of textbook, though I knew this embellished party history from my college years, and there was nothing new to me.

Наконец, когда она проходила мимо моего стола с видом учительницы, и строго на меня взглянула, я попросил ее остановиться.

– Я просмотрел, спасибо, очень интересно, – сказал я. – Но, мадам, меня сюда пригласили работать. Потому, что у вас тут скоро что-то произойдет. Что произойдет? Что? Кто мне это скажет?

Сначала ее глаза округлились, как у рассерженной учительницы, но потом вдруг скосили испуганно влево и вправо, будто опасаясь чужих ушей, и даже рука у нее чуть было дернулась испуганным жестом к губам.

Finally, when Myacheva was passing me by in the aisle, looking like a stern school teacher, I addressed her very politely, “Madam, I have acquainted with all these, thank you, but I was invited to work here. I was told there would happen something extraordinary very soon. What’s that? Who will tell me?”

At first her eyes widened like angry teacher’s, then looked warily sideways, right and left, as if checking foes, and then her hand jerked with frightened gesture to her lips.

– Кто? Кто вам это сказал?

– Ваш генеральный секретарь мне это сказал.

Мне даже показалось, что я ненароком обидел ее, потому что у нее начало меняться лицо, наливаясь дополнительной краской.

– Я… я не уполномочена обсуждать с вами это.

– Кто уполномочен? Покажите мне его. Я теряю здесь только время.

– Читайте пока. Я узнаю. Внимательно читайте. – Он повернулась и почти бегом пустилась, обратно, откуда только что пришла.

До конца дня я проскучал за этим столом, почитывая учебник истории и дожидаясь кого-нибудь авторитетного в этой партии, прохаживаясь иногда для разминки по коридорам офиса, и разглядывая партийцев. Так и не дождавшись никого, я наконец плюнул и уехал.

“Who, who told you that!”

“Your Secretary General told me that.” I said. It seemed as if I unintentionally offended her because her face turned red.

“I am not authorized to discuss it with you.”

“Who is authorized? Let me see that one, because I waste my time here.”

“I’ll find out. You study meanwhile.” She turned around and almost ran out of the room.”

To the end of a day I sat being bored at the table waiting for somebody with enough authority to introduce me to my job. Sometimes I left the room to stretch out and walked through the corridors, observing the colleagues. Finally, with no one coming to me, I gave up waiting and went home.

У изголовья гроба стояло почти все политбюро этой партии: Фомин, Мячева, – прочих по фамилиям я не знал. Первым выступил с речью Фомин:

– Товарищи! Друзья! Сегодня у нас скорбный день, мы провожаем в последний путь нашего соратника, верного ленинца Сергея Есенина…

«Бог ты мой! – подумал я, – фамилию великого поэта зачем же еще приплетать! Ну двойник, ну поэт, но зачем еще это!». Я не знал еще, что и настоящая фамилия у покойного была – Есенин.

At the head of the coffin, besides the portrait, was standing the Poliburo of this party: Fomin, Myacheva, and others that I had noticed yesterday. First was to speak Fomin, the Secretary General.

“Comrades, friends! This is a sorrowful day for all of us, because we pay tribute to our young colleague, ardent Communist, the faithful Leninist Sergey Yesenin.”

“Oh, my God,” I thought, “Why drag in the last name of the great poet, that’s over the top! He is out-of-time twin, a poet, a namesake, he got the same portrait at his head, but why Yesenin?” Of course, I did not know then that his last name by his Indian passport was also Yesenin.

–… Он отдал свою жизнь за наше общее дело! Он боролся до последней минуты жизни. Его слова и стихи на наших листовках и агитках будут еще долго жить, учить и призывать, они поведут за собой весь народ. Скоро выборы. Никакого нет сомнения, что мы победим. Но наш Сергей уже не порадуется нашей победе. Но ты, Сережа, не напрасно прожил свою короткую жизнь, не напрасно ты прилетел к нам из жаркой Индии. Ты выполнил свой долг до конца, выполнил его честно и мужественно…

“He gave his life for our common righteous cause!” roared Fomin. “He fought to the last moments of his life. His words and verse in the leaflets and media publicity materials will long live, they will guide whole our nation to the Leninist goals. Duma elections are coming, and no doubt we will win. But Sergey will not rejoice with all of us, we shall never see again his disarming smile, nor hear his delicate voice. But you, Sergey, did not in vain live your short life, not in vain you came to us from far away India. You’ve struggled honestly and courageously.”

Фомин еще долго говорил, в том же духе, с надрывом, и мне стало интересно, как реагируют на это собравшиеся у гроба партийцы, я оглядывался и рассматривал всех. Их скорбные до этого лица теперь светились, подбородки были у них вздернуты, глаза горели – у мужчин и женщин. Дружинники с повязками, стоявшие до сих пор у дверей, оставили свои места и подтянулись ближе, у них на лицах тоже теперь была радость. Еще я заметил сзади четверых новеньких, незнакомых, только что появившихся в зале мужчин. Я рассмотрел их внимательней. Эти были из другого теста. Лица мрачные, скучающие, у одного даже руки были в карманах. Трое из них очень крепкие, один вообще как боров, и только четвертый был суше, но жилистый и с каменным каким-то лицом. Догадаться было нетрудно: охрана, профессионалы. Те самые, по-видимому, из службы безопасности их спонсора, упомянутого давеча генсеком. Но одеты они были не в форму, а в обычную, по сезону, но подчеркнуто модную одежду.

That was a recurring and lengthy speech, and I observed the people around the coffin. The sorrowful faces of men and women were now brighter, and chins were up, eyes glistening. Drizhinniki, party militia with red bands on the sleeves, drew closer from their post at the doors, their faces shining blissfully.

I noticed also four new mourners who just entered the doors and were standing behind. These were altogether different: in expensive black suits, with grim and bored faces, one of them with his hands in the pockets. It was easy to guess: professionals, sponsor-bank’s Security. One of them was huge and powerful like a hog, another two tall muscular athletes, and the fourth was strangely both sinewy and thin, with a dead face as if cut of stone.

И вдруг в траурной тишине, ставшей только глуше из-за твердого голоса генсека, я услыхал какой-то шум за дверями. Сначала это был женский громкий разговор на повышенных тонах, но потом он перешел в раздраженные крики. Я подумал, что это доносится из соседнего ритуального зала: нервные срывы, истерики и припадки тут были обычным делом. Но эти крики становились громче, доносились уже рядом, из-за наших дверей. Вдруг дверь в ритуальный зал со стуком распахнулись, и я увидал в проеме двух женщин. Одна рвалась к нам в зал, другая тянула ее за платье и за плечи назад. Наконец, первая женщина вырвалась и с криком «А-а» побежала по нашему залу, расталкивая всех по пути, к гробу. Темная шаль, бывшая на ее голове, соскользнула и, зацепившись за ее плечо, летела за ней черной птицей.

Suddenly mourning silence that was strained by General Secretary's firm echoing voice was pierced by shrill hysterical cries. I heard some strange sounds some minutes before, but I thought they come from adjoining ritual hall: nervous breakdowns and hysterics were commonplace here. The sounds seemed muffled at first, but then they rang out closer, and I could make out two arguing shrill female voices. Suddenly the door of our ritual hall banged open, and I saw in the doorway two women that were nearly fighting. One of them was breaking her way forward to the hall, and another one was pulling her backwards trying to stop her. Finally the first one freed herself, and with shrill “A-ah!” pushing everybody aside ran to the coffin. Dark shawl slipped from her head, but being caught by the collar flapped on her back like a black bird.

Я стоял недалеко от гроба, у ног покойного, в проходе, и она пробежала рядом. Я близко увидал завитые и как будто светящиеся волосы этой молодой блондинки. Она забежала за гроб, разметав ногами букеты цветов под ним, и уже в изголовье, обессиленная, упала на грудь покойного и стала покрывать поцелуями его лицо. Через секунду ее плечи стали содрогаться от беззвучных рыданий. Генсек Фомин стоял рядом у изголовья, но с другой стороны гроба, он на полуслове оборвал свою речь и тревожно отступил в сторону.

I was standing near the coffin, at the feet of the deceased, in the aisle, and she ran nearby. I closely saw the curled and luminous hair of this young blond. She ran around the coffin, scattering the flowers with her feet and fell, prostrated, on the chest of the dead man, covering his face with the kisses. In a moment her shoulders began to shudder with silent sobs. Secretary General Fomin broke off his speech in a mid-sentence and anxiously stepped aside.

Я оглянулся назад. Вторая женщина так и осталась стоять в открытых дверях, с ужасом на лице. Но все четверо из службы безопасности подались вперед, ближе к гробу, и на лицах у них была теперь не скука, а тревога.

Вдруг блондинка выпрямилась во весь свой рост и повернулась лицом к залу. Я стоял совсем близко, не дальше двух метров от нее. Я вгляделся в ее лицо, в волосы, в яркие губы и мне показалось, что я теряю рассудок, или уже окончательно потерял его. «Господи! – подумал я, похолодев, – Да это же вылитая Мэрилин Монро!»

I looked back. The second woman stayed at the open doorway, with a horror on her face, but all the four of the sponsor’s Security moved forward, closer to the coffin; no more boredom was seen on their faces, but acute alarm. Suddenly the blond girl rose to her full height and turned to the hall. I was standing some three yards away from her, and when I saw her face, her hair and bright red lips, I thought I was losing my mind, or already lost it. “Jesus Christ!” I thought feeling cold shivers on my spine, “She is a dead spit of Marilyn Monroe!"

С моей головой что-то происходило: но эта была, несомненно, она. Великая американская актриса и певица, вечная икона их поп-культуры. Эта был самый настоящий и непреходящий секс-символ Америки. Когда-то в газетах даже писали, что любой мужчина без колебаний отдал бы свою правую руку за одну только ночь с Мэрилин. Это, конечно, был перебор, но так писали. Она была восхитительная, обаятельная и самая прекрасная женщина на свете. Покончившая, правда, с собой, приняв перед сном сверх-дозу барбитуратов, – полвека тому назад.

Я знал эту удивительную женщину по фильмам, по множеству самых разных фото, даже самых рискованных, я помнил ее бархатистый голос, каким она исполняла песенку-поздравление президенту Кеннеди, любившего ее. Я обожал эту женщину, я был влюблен в Мэрилин Монро еще подростком.

Maybe something strange was happening then to my mind, but undoubtedly that was Marilyn Monroe who was standing at the coffin with gleaming eyes. Yes, that great American actress, a singer, the eternal icon of western pop culture, genuine and everlasting sex-symbol of America. When she was still alive, some fifty or sixty years ago, any man – as it was in the papers – without doubt would give his right hand for just one night with Marilyn. That was excess, but popular one and very close to the point. She was delightful, charming and most beautiful woman in the world, who, alas, committed suicide half a century ago, taking as a nightcap an over-dose of barbiturates. I saw this fascinating woman in a dozen of old movies, I viewed her risky sexy photos, and I did vividly remember her velvety voice, when she sang “Happy birthday to you” for President Kennedy, who without doubt loved her. I adored this woman. I loved Marilyn Monroe from my adolescence.

Не приходя в себя от шока, я глядел, как завороженный, на эти три лица, перескакивая взглядом с одного на другое. На бледное в гробу, на черно-белое и увеличенное вдвое лицо великого поэта на портрете, на невыразимо прекрасное и самое милое на свете – у этой, несомненно живой, Мэрилин Монро. Была какая-то непостижимая, не доступная моему уму связь между всеми тремя. Загадочная, чудовищная. Ничто не сходилось ни по смыслу, ни по времени. Голова шла, что называется, кругом. Тот, кого она мертвого целовала, чей портрет поставили, как вполне уместный, на этом гробу, лежал в сырой земле уже девяносто лет. Эта блондинка сама родилась только через два года после этого. И тоже должна была бы не рыдать здесь, а находиться в ином мире уже полвека.

Shocked and fascinated, I looked with awe at these three faces, jumping from one to another: pale one in the coffin, black and white oversized face of the great poet on the portrait, and indescribably lovely one, sweetest in the world – and beyond all the questions very alive – the face of Marilyn Monroe. I felt there was some incomprehensible, inaccessible to my mind link among three of these – mysterious, monstrous. Nothing of it coincided neither in time nor in logics, or in common sense. The dead man in a coffin, whom Marilyn Monroe was kissing now, and whose portrait was put beside as quite appropriate, should have been in a grave for ninety years. This blond actress Marilyn Monroe was born two years after his real death, and by no means could sob here, but abide half a century at the heavens. The natural chances of such freakish doubling and a crazy performance were zero.

– Он не умер! Он не мог! – вдруг закричала блондинка в зал, с надрывом и с сильным англоязычным акцентом. – Это вы убили его, вы, коммунисты! Будьте вы все прокляты! Он не мог, он любил жизнь… Сережа…

Но ей не дали прокричать в зал ничего больше. Один из тех четверых в модной одежде, который напоминал мне борова, подскочил к ней, схватил за руку, за плечи, поволок в сторону от гроба. Но блондинка оказалась на удивление ловкой и быстрой, она вывернулась из-под его рук, потом схватила из-под ног букет цветов и стала им хлестать того по лицу, по груди. В букете были розы, с шипами, и тот, оцарапанный, схватившись за щеки, отступил от нее.

И в этот момент четвертый из них, жилистый, с каменным и каким-то болезненным лицом, прыжком оказался с ними рядом, грубо схватил блондинку за руку, вывернул ее так, что та громко вскрикнула, и без слов толкнул и поволок ее по проходу к двери, между спешно расступающимися перед ними партийцами.

“He didn't die! He couldn't die!” suddenly yelled the blonde girl in Russian, though with a distinct British accent. “You killed him, you – the Communists! God damn you, killers! He couldn’t commit suicide, he loved life! Oh, Sergey …”

But they didn’t let her yell any more. One of those four in expensive suits, who reminded me of a hog, leaped over to her, grabbed her arm, and rudely dragged her away from the coffin. But this girl happened to be surprisingly lively and fast, she managed to slip out of his grip, then seized from under her feet a bunch of flowers, and then went on lashing with it his fat red face. That bouquet was of roses with the thorns, and the “Hog”, clutching his face and protecting the eyes, backed away from her. This moment the fourth of the sponsor’s Security, sinewy one, with a stony and somewhat sickly face, jumped to them, grabbed the girl’s hand and twisted it so hard that she briefly screamed, then he pushed her back, and rudely dragged her down the aisle to the doors, with mourners hastily stepping aside ahead of them.

Она уже не держалась на своих ногах, ее поддерживали с обеих сторон и волочили. Жилистый тащил ее с одной стороны, а боров, с другой, помогал. Я не выдержал не потому, что она была блондинкой, а потому, что когда при мне обижают кого-нибудь слабого, я воспринимаю это как личную обиду. Только и всего. Когда ее ноги проволоклись рядом со мной, я схватил жилистого за руку, и всего-то лишь негромко, но получилось – на весь зал, крикнул ему:

– Полегче с дамой!

The girl did not really walk: her legs were trailing behind, she was carried away. Sinewy one dragged her from the side that was closer to me, and the “Hog” dragged from another. I could not stand it, not because she was a pretty blonde, but because when I see anybody weak being offended or hurt, I take it as a personal offense. That's all. When the girl’s shoes scraped the floor just in front of me, I seized the sick-faced man’s hand.

“Hey, easy with the lady!” I shouted, and heard my voice echo in the silent hall.

Тот, даже не обернувшись на меня, просто ударил мне кулаком по руке, в бицепс, и очень больно, так что я отпустил. Они поволокли ее дальше. Моя голова уже не кружилась, все в ней мигом встало по местам, я схватил этого жилистого сзади за шиворот, и рванул на себя. В тишине был слышен треск его модной черной рубашки, и он отпустил руку блондинки, стал заваливаться назад. Я помог ему, рванул назад еще, и он с размаху опрокинулся на спину, к подножью гроба, затылком в букеты белых георгин.

That man didn’t even look at me; he just hit my arm with his fist, on the biceps. His blow was so quick and painful that I let the girl’s arm go, and both of those proceeded to drag the blond girl to the doors. Something flashed in my mind, and everything around me turned crisp and clear. I grabbed the shirt’s collar of that man from behind, jerked it back, and in the frozen silence of the hall rang the ripping sound of his shirt. The man let the girl’s hand go, though also losing his balance and falling back. I jerked his collar down, and sinewy man fell, with a swing, to the base of the coffin stand, with back of his head into the heap of the flowers.

Я даже не заметил рядом с собой этого «борова». Только уже услыхал снизу, из-под гроба, голос жилистого:

– Не трогай его.

Зал как будто вымер, слышен был только шорох цветов под гробом. Я обернулся: «боров» с поднятым кулаком для удара застыл в полуметре от меня. Здоровенный, выше и много тяжелее меня. Я бы не успел даже поднять руку, чтобы защититься от его кулака. Я отступил на шаг, но «боров» уже послушно и безразлично отвернулся, начал поднимать из охапок цветов своего хозяина.

The hall was silent, the only sounds heard were the rustling of flowers under the coffin. I didn’t even notice beside me the second man, the “Hog”, because I looked to the right at the fallen man. Then I heard the calm voice of the sinewy man, rising from under the coffin, “Don’t touch him.”

I looked at my left and saw the “Hog” with a raised fist ready for the blow. He was really huge, taller and heavier than I, and he was all ready. I wouldn’t have had even a chance to raise my arm for protection. I stepped back, but the “Hog” with indifferent air obediently turned away from me, stepped to the coffin, and helped his boss to get up.

Я поискал глазами блондинку: она стояла теперь самостоятельно, но с ней под руку была уже знакомая мне товарищ Мячева. Я услыхал:

– Мэрилин, прекрати! Веди себя! – И затем то же самое по-английски, с ужасным акцентом, – Marilyn, stop it! Behave yourself!

«Боже, что же это такое! – подумал я, – Ее и зовут так же, – Мэрилин. Тот был Сережа, а эта – Мэрилин…».

I looked around for the blond girl, and saw her standing with her arm held by comrade Myacheva, party-official already well-known to me. And I heard her saying softly: “Marilyn, stop it! Behave yourself!” She said it in Russian, and then repeated in English with a terrible accent.

“My God, what I hear, she called her Marilyn!” I thought in amazement. ”The dead twin is a double namesake, and this grieving lover here, who is strikingly Marilyn Monroe in her looks, is also Marilyn!”

Ее уже спокойно уводили, и она больше не сопротивлялась. Но у самых дверей она вдруг обернулась, стала искать кого-то взглядом, и мы встретились с ней глазами. Я глядел в них, и как будто тонул. И вдруг она улыбнулась. Одними лучистыми глазами и чуть-чуть только губами. Мне одному.

Marilyn was led away to the doors. She was calm now and did not resist Myacheva. At the doorway she suddenly stopped and turned around looking for someone in the crowd. I was staring at her, as all silent mourners did, and I saw her eyes running from face to face. When our eyes met, she stopped her search. Seconds were passing, and as I looked into her eyes I felt I was drowning. All of a sudden she smiled, barely, with just a stir of her lips, but her eyes sparkled – for me only, I was sure.




6. Отец Мэрилин / Marilyn’s Dad


Около пяти часов того же дня Фомин нервно ходил по кабинету на втором этаже своего коттеджа. Поминки по усопшему он отменил, как мероприятие церковного характера, поэтому чуждое настоящим коммунистам, но, главное потому, что были они сейчас совершенно неуместны и могли подействовать на всех расслабляюще в эти ответственные последние дни. Он подходил к окну, смотрел вниз на соседние коттеджи, отворачивался и снова ходил, теребя волосы. Этот коттедж в элитном поселке, недалеко от кольцевой дороги, был куплен, с небольшой рассрочкой, на его имя. Он переехал сюда из городской квартиры, где жил с семьей, только на эти ответственные недели перед выборами. И еще потому, что здесь жили его гости из Индии.

Around five that day after the funeral Fomin walked nervously around his private office on the second floor of the cottage. Previously he cancelled funeral repast, solemn feast after the burial, customary in Russia. He told his comrades that such a feast has an ecclesiastical nature, and therefore alien to the true Communist spirit, and also it was absolutely inappropriate now because it could slacken them on the eve of the great days coming. Every time Fomin approached the window he looked down at the neighboring cottages, at the farther yellowing fields, then turning away and walking back, tousling his hair.

This cottage in the elite suburbia, as they call prestigious high-end settlements in Russia, was his party’s property, and was bought just a month ago with sponsor-bank’s money. However, these last weeks before the elections Fomin lived here, moving here alone from his family’s city apartment. In this cottage, besides him, lived his guests from India. Actually, this house was bought especially to accommodate them with appropriate class and luxury.

Он только что звонил в соседнюю комнату, на этом же втором этаже, но она, услыхав его голос, сразу бросила трубку. Теперь же, походив по кабинету, он снова остановился у окна, и опять набрал ее номер. Когда длинные гудки прекратились, Фомин отчетливо и с расстановкой сказал в трубку:

– Мэрилин, папа обидится. Папа будет плакать. Мы должны ехать с тобой к папе. Сейчас же.

Ten minutes ago Fomin called by phone the adjacent room, but when a girl there heard his voice she immediately hung up. However now, after walking around the office, he stopped at the window and dialed her number again. When long beeps ended Fomin clearly and emphatically said into the phone:

“Marilyn, dear, your Dad will get very upset. Daddy would cry. We should go to him at once, right now, your Dad is already crying!”

Та ответила не сразу, и он успел подумать, что она закинула куда-нибудь со злости свою мобильную трубку, узнав его голос, но все-таки потом услыхал:

– Хорошо, я поеду к папе.

Фомин сразу же набрал номер Мячевой. Та ждала его звонка на нижнем этаже.

– Мэрилин согласна. Зайдите за ней через десять минут, – тихо сказал он.

Because a girl didn’t reply immediately, Fomin guessed that she, having recognized his voice, had thrown in anger her cell phone, but then with a great relief he heard her quiet voice, “Yes, I’ll go to see my daddy.”

Fomin immediately dialed Myacheva’s phone. This party deputy of his was waiting for his call on the first floor. Calmly he said, “Marilyn has agreed to go. Pick her up in ten minutes.

Фомин пожевал зубами себе нижнюю губу и снова посмотрел за окно. Еще вчера он полагал, что сможет удержать эту девчонку в узде хотя бы несколько дней. Нужны были только эти последние три-четыре дня, – потом все это будет совершенно неважным. Но сразу после смерти милого ей Сережи ее понесло.

Но это вполне можно было предвидеть. И нужно было ему предвидеть! Любовники. С пятнадцатилетнего возраста. Могло ли быть иначе!

Все было бы ничего. Но вот только после тех ее выкриков, брошенных сегодня в зал крематория про коммунистов, с той минуты все в корне менялось. Она стала теперь открытым, опасным и непредсказуемым врагом.

Fomin, chewing his lip, looked again at the yellowing fields in the window. Even yesterday he was sure he could keep this crazy girl in check at least last few days. He badly needed only these three or four days, and after that all this would be insignificant, including this whore. But the death of her dear Sergey made her wild. “I had to foresee that! I had to!” He thought with a pain. “They were lovers from the age of fifteen! What else could I ever have expected?”

He and his party could formerly cope with Marilyn’s hurt feelings, her grief, her hysterics, and silent suspicions, but things cardinally changed today after her screams in the funeral hall about Communists. After that everything has changed radically. This woman, having cried out those words, became a dangerous and unpredictable enemy of his party.

Фомин пощупал себе подбородок, проверяя щетину, и начал одеваться: свежую рубашку, галстук, костюм…

Когда началась горбачевская «перестройка», когда начал качаться, шататься и рушиться вовеки «нерушимый» Советский Союз, Фомин был уже вторым секретарем райкома комсомола. Это была крупная должность для двадцатипятилетнего выпускника Высшей школы комсомола. Как член компартии с девятнадцатилетнего возраста он сначала воспринимал все новшества заступившего нового Генерального секретаря его партии, как вынужденные меры, совершенно необходимые, по-видимому, в этот момент, – во враждебном империалистическом окружении, да еще при том резком падении мировых цен на нефть, кормившую страну уже четверть века. Он не знал, не учил, и поэтому никому не говорил, что не будь этого подарка природы, – нефти и газа, – и заоблачных цен, державшихся на биржах последние годы, страна победившего в стране социализма давно бы голодала, как это было уже при Сталине, навсегда развалившем сельское хозяйство.

Fomin felt with the fingers his chin checking the bristle, and began to dress up: a fresh shirt, tie, black suit. Fifteen years ago, when Gorbachev’s perestroika had started, when "indestructible" Soviet Union, as it was named in the national anthem, began to shake and tremble, Fomin was the Second Secretary of the District Committee of Komsomol, the youth Communist organization. That was a very high post for twenty-five year old graduate of Komsomol University. As a member of Communist party from age of nineteen, Fomin took all the innovations of the new Secretary General of his Party as the forced measures, apparently obligatory at the moment, in a hostile imperialist encirclement, with a sharp drop of the world oil prices that fed his country for a quarter of century. He did not know, as all of his countrymen, that without a providential gift of nature – their plentiful oil and gas – and its exorbitant prices at the global markets, their country of triumphant Communism would have had immediately go broke, with population starving and dying in millions, as it already happened in the time of Stalin who destroyed the agriculture repressing most of hard working farmers in gulag camps.

И выступая на комсомольских собраниях на заводах и стройках, разъясняя политический момент молодым комсомольцем, Фомин говорил им:

– Читали про НЭП? Про ленинский НЭП, его новую экономическую политику? Введенную великим Лениным только потому, чтобы буржуи не задушили молодую республику. Вот и сейчас НЭП. Только очень ненадолго. Мы не отдадим завоевания Октября и коммунизма горстке спекулянтов-кооперативщиков. Не бывать этому! Мы не поступимся принципами! Слава нашей партии! Все, как один, плечо к плечу, мы, комсомольцы, единодушно поддерживаем дальновидную политику партии, под зорким руководством Генерального секретаря партии…

Fomin, making frequent speeches at the young Communist’s meetings at the factories and construction sites, explaining the “political moment”, always told his young comrades: “Do you remember from the school-course, what our great Lenin once said about his New Economic Policy? He said, we should use capitalistic methods for some more years, or else bourgeois would strangle our young Socialist republic. Now it’s the same, and it’s just for a few years. We’ll never give up undying gains and victories of the great October revolution; we’ll never surrender to the bunch of greedy crooks and profiteers. That will never happen: we are not to sacrifice our holy principles! All as a one, shoulder to shoulder, we unanimously support far-sighted and smart policy of our party, under the wise leadership of Secretary General! Glory to our party!”

Но уже через год его старший товарищ, первый секретарь, организовал в том же райкоме комсомола торгово-закупочный кооператив. Они закупали неизвестно у кого и неизвестно из чего сделанную, но дефицитную в те полуголодные годы водку и продавали потом на рынках. Зарегистрировали, конечно, как кооператив по внедрению технических достижений. Фомин видел эти высящиеся в коридорах райкома штабеля ящиков с разномастными бутылками без этикеток, заслоняющие даже лозунги и фотографии передовых комсомольцев района, развешенные на стене. Но потом игра пошла крупнее. По документам нескольких безногих ветеранов афганской войны, возвращавшихся тогда эшелонами, и имевших многие льготы, его райкомовцы открыли внешнеторговый кооператив, и уже в открытую, никого не стесняясь. В страну они повезли фальшивые ликеры, спирт «Рояль» и контрафактные сигареты. Деньги пошли уже нешуточные. И хотя Фомин не хотел иметь никакого отношения ко всему этому, но и на его сберкнижку, как одному из старших товарищей, перечисляли долю. Фомин не снял ни копейки с этого счета. Все эти деньги, которых хватило бы на несколько дач и автомашин, так и пропали потом во время «шоковой терапии» девяносто первого года, когда старые сберкнижки просто аннулировали.

But a year later his friend and his party boss had organized in the rooms of his district committee a trading cooperative. That was the time when the government, after seventy years of strict ban, permitted their citizens a free private enterprising. They bought vodka in rusty casks made of toxic technical spirits from some criminals, and sold it oddly bottled at food markets. Their firm was registered, of course, as a cooperative for the introduction of new technologies. Every day Fomin passed in the corridors of his district committee the high stacks of plastic crates full of bottles of odd shapes and colors without labels. The piles were so high they blocked slogans and photographs of leading Komsomol members of their district hung on the walls. But the business was to grow. With documents of the mutilated veterans of Afghan-war that were coming back from the battle-fronts by echelons, who were granted then many privileges, Fomin’s young comrades founded a foreign trade co-operative. They brought into the country fake Polish liquors, counterfeit cigarettes, unmixed alcohol “Royal” in two-liter bottles; all of it was tax-free, thanks to mutilated veterans. Money the comrades now earned were fantastic by all the standards of the half-hungry country. Although Fomin did nothing in connection with that dirty profiteering, his special bank account was growing every month as of a senior comrade. All those years Fomin never took a cent of that money. One year later all of it, enough to buy a house and several cars, just vanished during “shock therapy” in the nineties when the account in the state saving bank was simply frozen at first, and then a three-digit inflation annulled it.

Но его райкомовские комсомольцы купались тогда в деньгах. Страна была еще заперта «железным занавесом», выезда за границу простым гражданам не было, волюту купить можно было только на улице, у «жучков», озираясь и опасаясь какого-нибудь «динамо». Поэтому бешенные по тем меркам деньги шли, в основном, на разгул. К их райкому, во дворе, они пристроили сауну, и там каждый вечер продолжались до утра оргии. Еще они сразу накупили себе дефицитных тогда «Жигулей», кипы заграничных, в основном китайских тряпок, и прочей доступной только нуворишам роскоши.

Nevertheless, all Fomin’s committee comrades were getting rich, and fully enjoyed it. The country was still locked inside of iron curtain; nobody had a freedom of crossing the borders, and the foreign currency could be only bought from murky street moneychangers risking a fraud or a plain robbery. That’s why all those crazy by the lean Russian standards money were mostly spent on no less crazy orgies. They added a sauna to the committee building, and every night drinking sprees, with flocks of women, disturbed the neighborhood till daylight. Competing with inflation, they bought badly made but unavailable for ordinary people flashy cars, heaps of bartered clothes made in China and similar vulgar luxuries of newly rich.

Фомин с трудом узнавал своих комсомольцев. Если бы он верил в Бога или черта, он бы считал, что в них вселился бес. Но он верил только в марксистско-ленинское учение. Крепко верил, и с каждым последующим месяцем все сильнее и сильнее. Сначала он пробовал протестовать, потом клеймить позором этих перерожденцев на внутренних партсобраниях. Но все они, и первый секретарь вместе с ними, выслушивали его речи сначала со скукой, потом с раздражением, а в конце с открытой ненавистью.

Все разваливалось на глазах, весь нормальный привычный мир. Разваливался социализм, завоевания великого Октября, наследие Ленина и Сталина…

Fomin couldn’t then recognize his Komsomol comrades. If he wasn’t a Leninist-materialist he would be sure that Demon possessed them all. However, Fomin believed only in the Marxist-Leninist doctrine, and with advance of perestroika and collapse of the restrictive state economy, his convictions were getting firmer every month. At first he tried to protest their dirty profiteering, putting shame on them, denouncing them as renegades at the Party meetings. However, his comrades and his party boss listened to his speeches with boredom, later with an irritation, and at the end with an open hatred. Everything was falling apart before Fomin’s eyes, the whole world that was regular and settled for seventy years. Socialism and the achievements of great October revolution were collapsing, and heritage of Lenin-Stalin disintegrating.

Закончилось все неожиданно, в девяносто первом, сразу после путча. Его партию, а заодно и комсомол, лишили – одной лишь подписью на президентском Указе, – сразу всех привилегий. Их было не счесть, этих привилегий, но Фомину жалко было оставлять только их щегольское, недавно лишь отремонтированное райкомовское здание.

Все сразу разбрелись, кто куда. Но его бывших товарищей-комсомольцев это нисколько не смутило. Свои партбилеты они запрятывали подальше, и никогда никому о них и о своих клятвах перед знаменем великого Ленина больше не рассказывали. Их интересовала теперь не борьба трудящихся всего мира за свои права, а только собственный карман. Но Фомин оказался на улице, без работы и зарплаты, с одной только горечью и желанием отомстить.

All that finished suddenly in the ninety-first, immediately after the coup. His Party, the only legal one in the country, had been deprived of all its privileges – with just a signature on the presidential Decree. Those were generous privileges, but Fomin really regretted only one: their recently renovated nifty Committee’s building they had to clear at once.

Just in days all his young comrades were dispersed, but that didn’t much confuse them. They hid their Party-membership cards far away, and never told anyone of their solemn oaths under the banners of great Lenin. They were no more interested in the struggle of the world’s working class; they were stuffing their pockets now. But Fomin found himself on the street, with no job, no helpful skills or money, though with an acute bitterness and the desire of revenge.

Из коттеджа они выехали через полчаса. Сели втроем на заднее сидение партийного «БМВ», Мэрилин посадили посередине. На ней была утренняя темная шаль. Она сидела и пристально глядела в переднее окно, на бегущую навстречу полосу серого асфальта. Всю дорогу ехали молча. Сначала недолго ехали до кольцевой, много дольше по ней, потом, не заезжая в Москву, опять в сторону области. Только когда уже подъезжали, Фомин прочистил горло и тихо, чтобы шофер не услыхал, сказал:

– Мэрилин, прошу тебя, не волнуй папу. Ему это вредно. Он может умереть.

Мэрилин ничего не ответила.

Их элегантный «БМВ» свернул с шоссе на разбитый узкий проселок и, помучавшись десять минут на ухабах и ямах в разбитом асфальте, въехал во двор Дома престарелых.

They left the cottage in half an hour, three of them sitting at the back of Party’s BMW. Marilyn sat in the middle, looking fixedly forward at the running belt of gray asphalt. She wore the same dark shawl. They were silent all the way. Their car firstly went closer to Moscow, then some miles around it by the ring highway, and then again away from the city, though soon their elegant car turned off the highway to a narrow dirt road. Fomin cleared his throat, and softly, so the driver wouldn’t hear, said, “Marilyn, I beg you, do not upset your daddy, please. It will injure him, he might even die.”

Marilyn did not reply. The car bumped over potholes, and entered the gate of the nursing institution for the aged.

Они втроем вошли в вестибюль двухэтажного деревянного дома и остановились перед пустым канцелярским столом. Тут должен был сидеть дежурный, но он отсутствовал. Фомин раздраженно поглядел по сторонам. В углу на лавочке сидело несколько старушек и старичок, и они теперь во все глаза глядели на гостей. Потом старичок спохватился:

– А, сейчас я, погляжу его, – и он заковылял, держась за поясницу, куда-то за лестницу.

Дежурный был таким же ветхим старичком, но держался он прямее. Сев за стол, раскрыв толстый журнал посещений и взяв шариковую ручку, он строго поглядел поверх очков:

– Документы есть? К кому?

Three of them entered the lobby of the two-storied wooden house and stopped at the vacant office desk. Irritated, Fomin looked around. On the bench in the dark corner of the lobby sat some old men and women looking at newcomers with immense interest. The oldest of them had stood up, “Oh, I’ll find him, wait a minute”.

The attendant was as ancient as the first man, but walked to his desk quite firmly. He opened a thick registration ledger, took a pen, and then sternly looked over his spectacles at Fomin, “Do you have a passport? Whom do you visit?”

Не доставая и не показывая никаких документов, Фомин сам назвал ему всех троих, и тот только поскрипел ручкой. Но на фамилии Мэрилин остановился:

– Как, как последняя?

– Монро.

– Ага, Монро…. Вспомнил фамилию. Ты, дочка, часто к нему приезжаешь. Все к Седову?

Они поднялись по обшарпанной лестнице, прошли по коридору с протертым до дыр линолеумом на полу, и остановились перед фанерной дверью. Фомин осторожно, и прислушиваясь, приблизив к двери ухо, постучал.

– Александр Иванович, можно к вам?

Fomin, well acquainted with the routine, just declared full names of the three, and the old man scribbled it down, satisfied. The second name, Marilyn’s, held him up, “Sorry, what’s the last?”

“Monroe.”

‘O, yeah, Monroe, I remember the name. You come frequently to Sedov, a good girl.”

They ascended creaky tilted stairs, passed the corridor with badly worn linoleum, and stopped by the door of thin plywood. Fomin cautiously put his ear to the door, then knocked softly and called, “Dr. Sedov, may we come in?”

Как только Мэрилин переступила порог, она с криком «Папа!» бросилась к кровати, упала на грудь старика и громко зарыдала.

Фомин с Мячевой шагнули робко вперед и встали у его ног. Когда рыдания слегка утихли, Фомин сказал:

– Александр Иванович, мы сегодня проводили Сергея в последний путь.

Старик поглядел на них слезящимися мутными глазами и с трудом ответил:

– Какое горе… какая боль… Спасибо, что пришли. Вы присядьте. – Он выпростал одну руку из-под одеяла и неловко погладил вздрагивающую спину Мэрилин. – Дочка, нельзя тебе так убиваться. Наш Сережа не умер. Ты ведь это знаешь.

As Marilyn crossed the threshold, she cried, "Daddy!" then dashed to the bed, and fell sobbing on the chest of old man. The man lay under the blanket, and just his bald head with unkempt grey beard was seen on the pillow. Fomin and Myacheva stepped shyly closer and stopped at his feet.

Fomin said, “Dr. Sedov, today we escorted your son Sergey on his final journey.”

The old man looked at them with teary bleary eyes and answered with an effort, “What a grief, what a pain! Thank you for coming. Please, sit down.” He got his hand from under the blanket and awkwardly patted the Marilyn’s back. “Daughter, you shouldn’t grieve so much, you know our Sergey may not die, you very well know that.”

– Я хочу к нему, – дрожа грудью и голосом, ответила Мэрилин. – Еще я хочу домой.

– Наш дом теперь здесь, дочка.

– Нет, нет! – Мэрилин быстро замотала головой, и ее светлые кудряшки вылетели из-под шали.

– Мы принесли вам фрукты, виноград. Они вымыты, покушайте, товарищ Седов, – сказала Мячева и стала разворачивать два больших пакета.

“I want to be with him,” howled Marilyn with her head still on old man’s chest. “And I want to go home.”

“Our home is here, daughter. Forever.”

“Oh no, no!” Marilyn had risen rapidly shaking her head, and her blond curls sprang from under the shawl.

“Here are some fruits and grapes we brought for you. Please, take a bite, comrade Sedov,” said Myacheva unwrapping two heavy packages.

Александру Ивановичу Седову было девяносто два года, он был парализован ниже пояса, и его настоящая фамилия была вовсе не Седов, но знал это только Фомин.

Они просидели у кровати еще полчаса, почти молча. Только всхлипывала Мэрилин, сидя на кровати старика. Потом она принялась кормить его виноградом, ягода за ягодой.

– Кушай, папочка, кушай, мой любимый. Теперь кормлю тебя я, как ты нас дома… Я домой хочу, папочка! – и она снова начинала всхлипывать.

Наконец, взглянув на часы, Фомин глазами подал Мячевой знак, и та встрепенулась.

– Мэрилин, деточка, папа устал, папе нужно отдыхать, а нам пора ехать. Пойдем, я тебя умою, приведу в порядок. Пойдем, моя хорошая.

Мэрилин покорно дала себя увести, старик беззубым ртом дожевывал ягоду, и Фомин прочистил себе горло.

Sedov was ninety-two years old. After his second stroke he was paralyzed below the waist. His real name was not Sedov, though that was known only to Fomin. They silently sat by the bed of old man for another half hour, and Marilyn sobbing occasionally. Then she started to feed old man with the grapes, saying, “Please, eat, Daddy dear, eat. You’ve fed us like that at home – remember? Oh, I want to go home, Daddy, I can’t live here any longer,” and she sobbed again.

Finally, Fomin looked at his watch, and with his eyes gave a sign to Myacheva. The woman suddenly roused herself, “Marilyn, my dear, your Daddy is tired, he needs some rest, and we should go. Come with me, I’ll help you to tidy up. Come, my dear.”

Obediently Marilyn followed Myacheva out the door. The old man was still chewing a grape with his toothless mouth, and Fomin cleared his throat.

– Александр Иванович, он прилетает через два дня, – сказал негромко Фомин и выпрямился.

Старик перестал жевать и вскинул глаза.

– И что вы теперь от меня хотите? – старик действительно устал, он с трудом говорил.

– Все то же самое, Александр Иванович. – Все то же самое.

– Он взрослый человек, а я дряхлый умирающий старик.

– Он послушает вас. Он не может не посчитаться с вашим… требованием.

– Требованием? Я не требовал у него ничего и ни разу за все пятьдесят его лет.

– Тогда все его пятьдесят лет, а заодно и ваши двадцать пять, полетят коту под хвост. Вы тогда напрасно страдали. Вы напрасно жили! А вы подумали о миллионах, миллиардах трудящихся всего мира? Вы не исполните тогда предсмертного поручения, которое вам дал наш последний и настоящий Генеральный секретарь компартии Советского Союза. Вы обманите чаяния всех коммунистов мира! Вам история этого никогда не простит. Все станет известно очень скоро, и вы покроете себя позором еще при жизни!

“Alexander Ivanovich, he arrives in two days,” said Fomin and straightened his back.

The old man ceased chewing and looked up. “So what do you want of me?” He looked really tired, breathing heavily.

“Same thing, Dr. Sedov. Nothing new.”

“He is a mature adult, and I’m a feeble dying man.”

“He will listen to you and do whatever you ask, and you perfectly know that. He wouldn’t decline your demand.”

“Demand? I’ve never demanded anything of him in fifty years. Not a thing!”

“If it’s so, I’m afraid, you wasted these fifty years of his, and twenty five of yours. You lived in vain! You suffered in vain! Why don’t you think of millions, billions of working people around the world? Shame! Thus you will break the promise you had given to the late Secretary General of the Communist Party of the Soviet Union. You will betray the hopes of all the Communists of the world! The history will never forgive it to you. That will bring shame on you for the years to come!”

– Хорошо, я поговорю с ним, – сказал старик и устало закрыл глаза. – А теперь оставьте меня…

– Самое последнее…, извините. Может быть, вы все-таки согласитесь переехать из этой нищей богадельни к нам, в коттедж? А то перед людьми как-то неудобно.

– Ни в коем случае!

Женщин Фомин встретил в коридоре, и сказал им только:

– Папа очень устал. Не надо с ним прощаться, поедем.

В вестибюле он увидал старенькую сиделку их старика и подошел к ней.

– Здравствуйте. Мы видели его. Он очень плох. Вот, возьмите еще на расходы. Не жалейте на него ничего.

– Спасибо вам, тут так много… Спасибо.

Уже когда их «БМВ» выехал на ровный асфальт, Фомин повернулся к Мэрилин и негромко сказал:

– Твой брат прилетает в Москву послезавтра.

Услыхав это, сидевшая рядом, за Мэрилин, Мячева издала сдавленное, но громкое «А-а» и схватилась обеими руками за грудь.

“Okay, I’ll talk to him,” simply said the old man and tiredly closed the eyes. “It’s for him to decide. Please, leave me now.”

“And one last thing, excuse me. Please, allow us to move you out of this impoverished refuge to our cottage? We feel ashamed you live in such a hole.”

“Never! And don’t ever mention it to me.”

Fomin left the room, then waited for his women in the corridor and said to them, “He is very tired, no need to disturb him with farewells, let's go.”

Down in the lobby Fomin met the nurse that looked after the old man, and said to her, “We’ve just visited him, he looks worse. Here, take it for expenses, and feel free with this money.”

When their car reached a smoother road, Fomin turned to Marilyn and said softly, “Your elder brother arrives the day after tomorrow.”

Having heard these words, Myacheva, who sat by Marilyn, uttered a constrained shriek and grasped her breasts with both hands.




7. Предсмертное поручение / The Mission Assigned from Death-bed


Оставшийся в полунищенском Доме престарелых старик, носивший теперь чужую фамилию Седов, был на самом деле легендарным академиком, светилом советской науки, орденоносцем, и даже членом Центрального Комитета компартии Советского Союза. Но было это тридцать лет тому назад.

The old man, who was left at the impoverished home for the aged, and who was known by false name Sedov, was actually the legendary academician, a star of the Soviet science, a proud recipient of the numerous government rewards, and also a former member Central Committee of the Communist Party of the Soviet Union. That was a career-zenith anyone could dream of in this country, but that was thirty years ago.

Как ученый он занимался тогда загадкой органической жизни, но как член ЦК компартии курировал все области биологии и даже химии в десятках академических институтов. В начале восьмидесятых институт под его непосредственным руководством вышел на эпохальное открытие, которое он не только не решился нигде опубликовать, он даже не обмолвился словом об этом с коллегами за стенами его лаборатории. И правильно сделал.

As a scientist Sedov was occupied then by the mysteries of organic life, but as the member of Ts-Ka of his Party he administered all fields of biology and its researches in dozens of laboratories and institutions. In the early eighties the famous laboratory under his direct leadership was on the verge of epochal discovery, which could bring results worthy of Nobel Prize. Although, Sedov refused to publish anything; he and his colleagues never uttered a word about the matter of their research outside their laboratory. That was very right thing to do, as it would have had revealed later.

Речь шла о клонировании. Неотличимом, как бы факсимильном копировании на молекулярном и генетическом уровне любых живых существ. Где-то в мире уже пробовали похожее: клонировали овечек, собачек и прочих животных, но те долго не жили и вскоре умирали. Но советский академик-коммунист мог теперь клонировать, – ксерокопировать и чуть ли ни отправлять по факсу – Человека. Требовались только обрезки его ногтей или волос, да пара мазков из интимных мест – его или близких родственников. Но если можно было получить что-нибудь из его собственных внутренностей, или из головы, то было еще лучше.

The theme of their epochal discovery was the cloning, that is indistinguishable, as facsimile copying of any living beings, but at the molecular and genetic level. There was some experimenting with cloning also abroad; cloned lambs, doggies and other animals were born in some laboratories, but they didn’t live long and died in extreme anguish. Soviet renowned scientist and ardent communist Sedov attained then an unbelievable advancement in genetics and practical cloning; he could not just clone, but could now make some sort of fax-copies, and almost send them by wire – of the human beings. To make a perfect human clone he needed just clipped off scraps of nails or a lock of hair, and a pair of smears taken from the private parts, preferably of original human person’s, but his immediate kin’s would also could do. The clone would turn out healthier if could be used tissues of his intestines, but still better from his head.

Почувствовав холодок в позвоночнике от открывающихся перспектив своего открытия, академик мгновенно засекретил все материалы по этим темам на уровне Первого отдела своего института. На следующий же день он, как член ЦК, записался на прием к тогдашнему шефу всесильного КГБ товарищу Юрию Андропову.

Через неделю он вошел к нему в кабинет на Лубянке, спокойным и уверенным шагом. Академик рассказывал, объяснял, как умел, самым простым языком, а тот только молча и терпеливо смотрел на него сквозь очки, не задавая никаких вопросов. Но потом он прервал академика на полуслове.

– Кого вы хотите клонировать первым?

Having felt a chill in a backbone at the prospects of his discovery, the academician instantly proclaimed all information on this subject as classified material. He called the First department of his laboratory, a branch of secret police KGB, to be the watchdog of his top secret research. The next day Sedov, as a member of Party’s Central Committee, applied for an appointment with the powerful chief of Soviet secret police KGB, comrade Yuri Andropov. In a week Sedov entered with self-assured stride the office in the most dreaded building during gulag years on Lubyanka square.

The academician explained KGB chief as simply as he could the essence of his discovery. The tall elderly man just silently and patiently watched him through his glasses, asking no questions. Then he suddenly cut short the academician, “Whom do you intend to clone first?”

Академик запнулся. Он никогда не думал о первых подопытных, как о людях с именем и фамилией, они представлялись ему всегда, как ученому, чистыми и голыми, как Адам и Ева.

– Мы не думали еще о самых первых. Я полагаю, это оставить на усмотрение руководства нашей партии.

– Хорошо. А вы можете копировать, клонировать, или как это вы зовете, – словом, оживить всех старых большевиков, умерщвленных Иосифом Сталиным? Всю старую гвардию, без исключения.

Academician faltered: he never thought of that. At least he never thought about his human clones as of real people with regular names and surnames of their prototypes. Being a scientist, he always imagined them being nude and virgin as biblical Adam and Eva.

“Well, we haven’t yet planned that. I mean … may our Party decide that, because of immense importance and implied consequences of such action.”

“OK, can you clone, or copy, or whatever – can you resurrect all the Old Bolsheviks massacred by Joseph Stalin? Can you resurrect entire old Lenin’s guard?”

– Я думаю, да… можно попробовать… – оторопев, ответил академик.

– Нам теперь как никогда, как воздух нужен их энтузиазм, революционный порыв и большевистское мужество.

– Да, мы это сможем сделать, – отчеканил с подъемом академик. – Их генетический материал был дальновидно и надежно сохранен советскими учеными. Он в отличном состоянии: ткани тела, срезы мозга…

– Хорошо. Пока об этом никому. Вы поняли? Теперь это государственная тайна. О моем решении вам сообщат. Пока идите и работайте.

Struck dumb, scientist said, “I think, yes, we can possibly try. Why?”

“These days of moral decay we need as never before, as an air in our lungs, their enthusiasm, their revolutionary gust, their Bolshevist courage. They would kind of vaccinate all of us, all our country. They would inspire our Party with a new life, with a new flame and ideas!”

“Yes, comrade Andropov, we could do this, that is a great honor for us,” uttered the academician, coining the words. “Their genetics materials had been wisely preserved with an incredible far-sight by Soviet scientists in the twenties; it’s in excellent condition: the body tissues, brain slices. I know it as a curator of Organics laboratory which oversee the body of immortal Lenin in his mausoleum.”

“Fine. Yet, don’t you breathe a word to anyone. Do you understand? All I said is a top state secret. You will be informed of my decision. Go to your work, and don’t waste any time.”

Академик ждал, когда ему об этом сообщат, почти год. И вот действующий генсек, правивший страной более двадцати лет, сошел в могилу у кремлевской стены на Красной площади. И следующим, Третьим за историю, генсеком был избран в политбюро партии бывший шеф КГБ товарищ Юрий Андропов.

Academician waited nearly a year for this decision to be relayed to him, but the government-direct-line telephone in his office, vertushka, was silent. Suddenly – as can be sudden the death of a sick eighty-year old – died current Secretary General who ruled the country for more than twenty years. It also triggered the coming death-harvesting of gerontokratia in the Party’s Politburo. He was buried with a pomp and artillery salutation in the grave near the Kremlin wall on the Red Square. The next Secretary General, the third in history of the Party, was elected by the intimate circle of old members of Politburo. They elected KGB chief Yuri Andropov.

Академик сразу объявил тогда в своей лаборатории готовность номер один. Но и без этого все давно было готово. Не имея еще прямого поручения сверху, он давно сумел, пользуясь своим положением члена ЦК, достать срезы мозга и образцы тканей почти всех, из ленинского окружения начала двадцатых годов. Всей легендарной ленинской гвардии большевиков, загубленной Иосифом Сталиным. И не только их. В его криокамерах теперь хранились, и были готовы для первичных экспериментов, ткани многих великих поэтов и ученых. Почти все это поступило из бывшего Института Мозга, куда в двадцатых и тридцатых годах отправляли в тазиках мозги всей тогдашней элиты: для взвешивания и изучения. Полагали, что раскрытие тайны человеческого гения было делом первостепенной важности для молодой советской науки. Для этого института не пожалели даже золота в те голодные годы и купили для него в Германии удивительную машину. Она срезала тончайшие, почти прозрачные слои человеческого мозга, один за другим, как ветчину в хорошем магазине. К сожалению, разглядеть в полупрозрачных розовых пленках загадку человеческого интеллекта так и не удалось. Но их хранили, как величайшее сокровище, каждую пленку между двух стекол, в высоких красивых шкафах из полированного дерева.

When academician saw a foot-high photo of the new Secretary General in the party paper Pravda he announced top alert warning in his laboratory, though everything was ready months ago. All the previous year, not yet having any directives from above, the academician, using his position of a member of the Central Committee, could manage to get the cuts of the brain and samples of body tissues of almost all Lenin inner circle Bolsheviks of early twenties, of all legendary Lenin “Old guard” ruined later by Joseph Stalin. In his hyper-freezers were also stored now ready for initial experiments the tissues of great poets and scientists of the country. All these precious materials came from the Institute of Brain, laboratory, organized by Bolsheviks, and which received in mandatory manner the brains of all the state’s elite who died in the twenties and the thirties of natural causes or not. These brains came, and that was registered by photographs, in a shallow bathroom basins, covered with plain towels, for consequent weighing, cutting into paper-thin slices, and then a profound research. It was universally believed that disclosing of the mystery of human genius was a matter of paramount importance for a young Soviet science. In those famine-years, when millions died deprived of the bread that was sold abroad for machinery for the industrialization, this Institute of Brain was granted precious death-tolled gold to purchase in Germany a marvelous machine that could cut off finest, almost transparent layers of human brain, as a ham in a food store. Of course, those scientists didn’t decipher the riddle of human intelligence with those translucent pink-colored films, but, nevertheless, they stored them as a priceless treasure, each one between two glasses, inside of the tall beautiful cabinets of polished walnut.

Команды академику сверху или, по крайне мере, вызова туда для доклада, все не поступало. Так прошел еще год. Но вскоре академику и его лаборатории стало не до того. Из Афганистана в страну пошли неторопливым траурным графиком вагоны-рефрижераторы с грузом «200». Не с обычным, а с обожженным или разорванным в куски и лохмотья, и поэтому неузнаваемым, не имеющим ни имен, ни фамилий. Академик и весь его институт теперь употребляли свои знания и опыт только на генетическую экспертизу останков, для установления личности каждого, чтобы отдать павшим героям последние почести.

Yet, months were elapsing, but the academician’s team didn’t get any commands from above. A year passed in a strained waiting, although quite suddenly academician and his lab forgot all about their ambitious dreams. From the remote Afghanistan to their country commenced to arrive on leisurely schedule long trains of refrigerators loaded with the cargo 200. That was the designation for casualties, coined at that time and became regular in later post-Soviet bloody clashes. Cargo 200 from Afghanistan directly affected academician and his laboratory, though not all of it, but only hundreds of burnt or torn to tatters, and hence unrecognizable remains, having neither names nor faces. Academician and his lab plunged into the enormous work of their identification. Only their organics lab had sophisticated genetics expertise for this job, to determine the identity of everyone in order to pay last tribute to these fallen heroes.

Только в конце восемьдесят третьего года, перед самым Новым годом, неожиданно позвонили из секретариата ЦК. Но академика вызывали не в Кремль и не в здание ЦК на Старой площади. Он должен был прибыть в Центральную клиническую больницу. Для встречи лично с генсеком Юрием Андроповым.

But all of a sudden at the end of the nineteen eighty three, on the New Year eve, academician had an unexpected call from the Secretariat of Central Committee and was summoned at long last to the Secretary General. But what seemed to the academician very alarming, he was called not to the Kremlin, or Central Committee building, or any of suburban residences. He was to arrive at the Central Hospital, to meet Secretary General Yuri Andropov privately. Of course, it was implied the top secrecy of Yuri Andropov’s whereabouts.

В ранние декабрьские сумерки его черная «Волга» миновала шлагбаум КПП, на малой почтительной скорости скользнула по заснеженной березовой аллее и остановилась около главной в стране больницы. Надев белый халат, академик молча последовал за дежурным врачом и личным помощником генсека по пустынным широким коридорам. По пути только почтительно вставали из-за своих столов офицеры охраны и медицинские сестры. Перед дверью одной из палат его оставили одного, и в больничной тишине он услыхал, как громко бьется его сердце. Наконец, его пригласили войти.

In the early December twilight academician’s chauffeur-driven black Volga passed a check point barrier, then slowly and respectfully moved through snow-covered birch alley and stopped at the entrance of this foremost hospital in the country. Having put on a hospital gown, academician silently followed the assistant to the Secretary General and his on-duty doctor, passing desolate hushed corridors. On their way Security officers and the nurses stood up respectfully at their desks. Three of them stopped at one of the wards, the academician was asked to wait and his escort entered the door. In a motionless silence the academician has distinctly heard the loud beating of his heart. In five minutes he was asked to enter the ward, too.

Он не сразу рассмотрел генсека. В палате было сумеречно, несколько неярких ламп освещали только аппаратуру у стены, столы с медикаментами и стеклянными приборами. Он рассмотрел сначала широкую, специальную кровать, больного в ней, и блестящие гибкие трубки, уходившие под простыни из большого аппарата, стоявшего на полу в углу палаты. Затем, увидал синюшное, одутловатое лицо, глубоко утопленное в подушке. Он не сразу и узнал генсека, которого больше помнил по портретам в газетах. Но в эту вторую их встречу генсек сразу улыбнулся ему, приподнял с кровати руку и сделал ею дружеский, приглашающий присесть жест. Академик присел на стул рядом с кроватью, теряясь, как ему почтительней вести себя с больным. Но генсек неожиданно громко для больничной палаты заговорил первым.

The academician didn’t immediately make out Secretary General in a dim ward. It was really dark there with just a few gloomy lamps illuminating sophisticated equipment by the walls, and the cabinets full of drugs. At first, with his eyes adapting to darkness, he made out the wide, specialized bed, then a frigid figure of the patient under the covers and the glittering flexible tubing diving under his blankets from the huge apparatus by adjacent wall. Only then the academician noticed cyanotic and bloated face, deep in the pillows. He didn’t immediately recognize Secretary General, because he remembered his face mainly as he saw it in the newspapers, but they of course published retouched photos shot several years ago. Unexpectedly this time, at his second encounter with Secretary General, the latter was the first one to smile. He raised just a little his hand and made a friendly sign to sit down. The academician had sat shyly on a chair by his bedside, being lost as to how respectfully behave with this patient, and what the words were appropriate in the circumstances. But the Secretary General was the first to address him, unexpectedly loudly for the hospital ward.

– Давненько мы с вами не виделись…

– Добрый вечер. Как ваше здоровье, товарищ Андропов?

– Какое теперь здоровье! Нет у меня больше здоровья.

С разговором, академик почувствовал себя уверенней, глаза его привыкали к семеркам палаты, и краем глаза он рассмотрел большой белый аппарат в углу, от которого тянулись к генсеку трубки. Аппарат мерно вздыхал с мягким металлическим шелестом, и изнутри слышалось бульканье жидкости. Он догадался, что это была искусственная почка, но видел такой аппарат в работе впервые.

“Long time we haven’t seen each other.”

“Good evening, comrade Andropov. How’s your health?”

“What health do you mention? I got no health any more.”

With the small talk the academician felt himself more confidently, his eyes got accustomed to the dusk, and he secretly examined the large white apparatus in the corner connected to General Secretary by flexible tubing. The apparatus sighed deeply with soft metallic murmur and a distinct liquid gurgling inside it. The academician has heard the rumors that the sick kidneys plagued the Secretary General and that seemed true. He realized that the sighing apparatus was an artificial kidney; he never saw such a sophisticated thing before.

Генсек перевел взгляд на помощника, стоявшего у двери и сказал:

– Поставьте нам что-нибудь джазовое. Дюка Эллингтона.

Помощник подошел к столу, на котором стоял стереопроигрыватель, выбрал и вынул из конверта виниловую пластинку, поставил ее на вертушку. В палате зазвучал джазовый саксофон.

– Немного громче, – сказал генсек, и саксофон зазвучал громко даже для гостиной в квартире. – Так хорошо. Идите.

General Secretary looked at his assistant sitting at the desk by the door and said softly, “Let’s hear something jazzy. Yeah, put the disk of Duke Ellington for us.”

The assistant went to the side table with a record-player, picked up from the stack on the shelf a vinyl record and put it on the turntable. The ward’s tranquility was pierced by tenor saxophone.

“Louder, please,” said the Secretary General, and the saxophone resonated too loud even for apartment parlor. “That’s fine. You can go.”

Как член ЦК, академик знал о некоторых личных интересах их лидера. Знал, что тот был первым из череды коммунистических вождей, кто понимал музыку, предпочитал классический джаз, и даже сам собирал коллекцию пластинок. Но этот громкий джаз в больничной палате, около вздыхающей искусственной почки, мог означать только старый проверенный способ партийцев защитить их разговор от прослушивания. Начиная с тридцатых годов, все сколько-нибудь важные разговоры в комнатах советские граждане вели только при громко включенном радиоприемнике.

As a member of the Central Committee academician knew about some of personal interests of their leader. Andropov was the first in a succession of Communist leaders who understood music preferring classical jazz, and he even purchased abroad through the state’s Embassies a vast record collection. But this flashy and too loud for a hospital ward jazz music could mean only the reliable and sure way to protect their conversation from eavesdropping, that was frequently used by party’s members from revolutionary days. In the thirties, those deadly gulag years, and even later, all somewhat serious talks the Soviet people normally accompanied with the loud noise of the radio broadcasts.

– Как продвигается ваша работа, – спросил генсек академика.

– У нас давно все готово, товарищ Генеральный секретарь.

– Это хорошо. Вы сами видите, что происходит в стране. Повсеместная коррупция, разгильдяйство, попрание законности. И вдобавок еще эта война в Афганистане. Я пытаюсь навести порядок и… пока не попал сюда, делал все, что мог. Ответьте мне прямо, как коммунист, вы можете вырастить из ваших клонов ленинскую гвардию – быстро, ударными темпами?

– Но потребуются десятилетия… – начал было академик, но тот оборвал его.

– Нет, это для нас слишком долго. Советский Союз столько не протянет. Нужно быстрей.

“How’s your work advances?” Secretary General asked the academician, surpassing the Duke Ellington’s “Take the train A”.

“Everything is ready a long time ago, comrade Secretary General.”

“Good. You see what’s going on in our country. Corruption and negligence everywhere, and still thousands of our soldiers are killed in the bloody war at Afghanistan. I'm trying to clean this mess, and I’ve done all I could – but now I’m in this bed. Tell me honestly, as a Communist, can you grow up from your clones an active and ardent Lenin’s clique – quickly, or let’s say, with an accelerated Bolshevik tempo?”

“Well, I’m afraid it may take many decades – because you would need adequate and grown up Bolsheviks,” anxiously said academician, but the Secretary General interrupted him.

“No, that won’t do, too long a time, our Soviet Union won’t hold on that long. We need it sooner, as early as possible, or never.”

Академик впервые в своей жизни услыхал такие слова про Советский Союз, и сказал их ему генеральный секретарь его партии. Поэтому он начал говорить очень сбивчиво:

– У нас есть… в стадии экспериментов, правда… один метод ускоренного развития… Но это очень опасно для их жизни.

For the first time in his life academician had heard such words about the Soviet Union, and those words were spoken by the Secretary General of his party. Therefore, confused, he spoke then very erratically.

“Yes, we have, in the stage of experiments, a methodic of accelerated growth, though it’s very dangerous for their health, it’s a great risk to try, and we cannot foresee all the consequences …”

– Время теперь решает все. Главное, чтобы они появились среди нас, взошли только один раз на трибуну мавзолея великого Ленина на Красной площади, и чтобы их увидала вся наша страна, весь мир. Это всколыхнет, вдохнет во всех нас утраченный энтузиазм, зажжет революционное пламя в каждом коммунисте. Нам достаточно только этой искры, чтобы зажечь огонь в груди коммунистов всего мира, и он уже будет негасим, как это случилось семьдесят лет назад. А после этого ваши клоны могут уйти, они выполнят свою историческую миссию. Вы понимаете меня?

“Time’s of paramount importance now. What we need is just their appearance among us. Just let them ascend the tribune on the mausoleum of great Lenin at the Red Square, at least once or twice, so they would have been seen and heard. That would stir millions of people in our country, it will inject lost enthusiasm, ignite the revolutionary flame in the breast of every Communist. Those sparks will be sufficient to ignite a fire in the breasts of all peoples of the world, which would be inextinguishable, as it happened seventy years ago after our October revolution. That would be enough! Having done that your clones could then leave us forever, they would have had accomplished their historic mission. Am I clear to you?”

– Да, товарищ Андропов. Но, к сожалению, самое быстрое, что можно сделать, это – год для клона за два обычных человеческих. Быстрее ничего не получится, иначе, они умрут слишком рано.

– Это уже лучше…, может быть, и успеем. Может быть. Другого выхода все равно, я вижу, у нас больше нет.

– По вашему приказу я могу начать процесс зачатия буквально завтра.

“Yes, comrade Andropov. But, unfortunately, the fastest we can grow them is at the rate of two clone’s years per one of human’s, that’s twice faster than natural. No way to force the process, because they would die too soon.”

“That’s some better. Maybe we could outrun the time and avert the disaster. Possibly can – it’s just a chance. I don’t see any other rescue-boat around anyway.”

“On your orders we can start the process of conceiving the clone embryos practically tomorrow.”

– Нет, нет, ни в коем случае! В этой стране их растить категорически нельзя. Тем более двадцать лет, – это минимум, как вы говорите. Вспомните, какая кровавая участь ждала многих российских царевичей, не исключая и последнего. Поэтому вы должны будете уехать из страны. Уехать под чужим именем, и прожить на чужбине все эти долгие годы. Вы согласны на это?

– Я коммунист, Юрий Владимирович.

“No, no, don’t you even try! You cannot raise them in this county. I forbid you doing that! Raising them here for twenty years – and that’s a minimum, you say! Do you forget the bloody fate that awaited Russian princes, including the last one? Don’t you know what happened to the children of repressed Bolsheviks, including the ones you want to clone? You would have absolutely no chance here to grow them alive. To do this honorable work you will have to leave this county. You should be prepared to change your name and go for those long decades to some place with a firm Communist regime. Are you ready to do that?”

“I’m a Communist, comrade Andropov.”

– Я не сомневался, спасибо. Кое-что я уже обдумал. Северокорейские коммунисты правят своей страной тверже нас, они не теряют свои идеалы, как мы, они на десятилетия переживут нас, – вы, разумеется, должны правильно понять мою откровенность. Поэтому вам нужно ехать туда. Я распоряжусь, чтобы начали прощупывать почву. Но потребуется чем-то их заинтересовать в этом проекте. Например, вы сможете заодно клонировать и Мао Цзэдуна? Он лежит в Пекине в мавзолее, наподобие ленинского, и нужный генетический материал, поэтому значит, есть. Корейцам захочется взять верх над друзьями-китайцами, и они вас радушно примут. У вас будет много детворы, и станет еще веселее.

– Конечно, я готов все исполнить, Юрий Владимирович.

Пластинка в проигрывателе еще не закончилась, значит, генсек говорил с ним не более двадцати минут. На прощание тот только слегка кивнул академику и закрыл глаза.

“I had no doubts in your faith to the Party, thank you. I had more spare time in this hospital, and I’ve considered your case. North Korean Communists rule their country much firmer than we had done, they do not lose their noble ideals so easily, and they will survive for decades or even centuries after we perish – of course, you must properly understand my frankness. That is why, you must go there, and raise your clones in that country: North Korean Communists proved their ability to build Communist society on their soil. If you are willing to go, I'll start to test the waters. But we’ll have to get them interested in this project. Say, could you clone also a baby Mao Zedong? Body of this great Chinese revolutionary lies in a mausoleum in Beijing, China, exactly as our Lenin here in Moscow, and that means the necessary genetic material is available. Koreans would like to get the upper hand with their Chinese friends, having a baby-Mao clone all to themselves. They will welcome you, I’m sure. Soon you will have a lot of kids, and a lot of fun. Ready?”

“Of course, I’m ready. It’s my duty, comrade Andropov.”

Jazz record still played, and that meant their conversation continued less than twenty minutes. As a farewell General Secretary just tiredly nodded and closed his eyes.

Уже через месяц Юрия Андропова не стало. Академик смотрел по телевизору, как по заснеженной Красной площади везли на пушечном лафете гроб с телом генсека, и комок подступил ему к горлу, а в душе он чувствовал, что главное дело его жизни не удалось, и он, как коммунист, прожил свою жизнь напрасно.

Though, in a month’s time General Secretary Yuri Andropov had died. The academician watched on the TV screen his coffin being solemnly carried on a gun-carriage through the snow-covered Red Square, and a lump rose to his throat. He felt that most important purpose of his life would never be accomplished now, and as a Communist he had lived his life in vain.

Прошли еще полтора года. За это время успел заступить в должность и умереть еще один Генеральный секретарь партии, началась горбачевская «перестройка», а великая коммунистическая держава медленно, но неотвратимо начала сползать в пропасть капитализма.

И вот однажды летним вечером, когда академик вышел во двор своего дома погулять с собакой, из припаркованной рядом машины вышел человек и направился к нему. Академик обратил на него внимание только когда услыхал из его уст свое имя.

Another one and a half years elapsed. One more Secretary General accepted the office, the next one in a queue of elderly Politburo members, but he also died very soon. Much younger Gorbachev was given the office, with a mutual hope on vigor in his veins, but that, as it turned out, was a dubious decision. The last in the party’s history Secretary General started his perestroika, that is a “reconstruction”, and the great Communist state, or as US President Ronald Reagan named it, an Evil Empire, started to slide slowly and inevitably down to the abyss of ideologically opposing Capitalism.

One hot summer evening, when academician got out of his Moscow apartment for a walk with his dog, from the car that was parked by the doorway appeared a stranger and approached him in twilight. The academician noticed him only when the stranger called him by the name.

– С кем имею честь? – не очень дружелюбно спросил он, разглядывая в полутьме незнакомца и натягивая поводок рвущейся в сторону собаки.

– Вот мои документы, – ответил тот и протянул ему красные корочки с гербом Советского Союза и буквами «КГБ».

– Я вас слушаю, – сказал академик, продолжая разглядывать в темноте фотографию на пропуске.

– Чтобы вы мне больше доверяли, – сказал незнакомец, – я могу напомнить вам содержание вашего разговора с Юрием Андроповым полтора года назад. Никто, кроме вас двоих, его не слышал. Мне его пересказал лично товарищ Андропов.

Академик вздрогнул и вскинул глаза.

– Не обязательно.

“May I have the honor to ask who are you?” asked the academician cautiously; that was a polite but detached and very old-fashioned Russian expression. The academician scrutinized in the twilight the stranger’s face while his small dog was pulling him away by the lead.

“Here’s my credentials,” said the stranger and held out his hand with a double-folded red card with a state emblem and golden letters KGB.

“What do you want?” asked the academician scrutinizing in the darkness the photograph inside the card.

“Just one thing – I want you to trust me,” said the stranger and smiled. “To that effect I want to remind you the subject and content of your conversation with late Yuri Andropov one and a half year ago in a hospital ward. No one except two of you had heard it. I was told of this conversation personally by late comrade Andropov. Shall I recall it to you?”The academician shuddered and threw up his eyes. “It’s not necessary.”

– Северокорейские товарищи вас ждут. Предсмертное поручение, которое вам дал Юрий Владимирович, остается в силе. Вы можете выехать на восток хоть завтра.

– Завтра не получится… – в раздумье сказал академик и посмотрел на свои часы.

– Вы уедите вдвоем с женой и, как вас предупреждали, под чужими фамилиями. Детей, как мне известно, у вас нет. Так?

Академик грустно кивнул головой в темноте двора.

– Вы сможете взять туда только одного или двух ближайших сотрудников, если они, конечно, согласятся.

– Но я могу взять с собой хотя бы эту собаку?

“North Korean comrades are awaiting you. The orders you were given by comrade Andropov on his death bed do remain in force. The mission he has assigned to you can be commenced: you can leave for the East tomorrow.”

“Tomorrow will not do, it’s a bit inconvenient,” the academician said anxiously and looked at his watch. “Do you have a train schedule?”

“No. You will go with your wife, and, as you have been warned, your names will be changed. As far as I know, you have no children. Is it so?”

The academician sadly nodded in the dusk of the backyard.

“You can take with you one or two of your closest associates, if they would agree, of course, and no more.”

“But I can take along at least this dog?”

– С вашей собакой проблем нет. Но я обязан вам сообщить, наше подразделение в комитете безопасности вела переговоры с корейскими товарищами без санкции нынешнего политбюро и Генерального секретаря, – выполняя лишь предсмертное поручение Юрия Андропова. Вы не сможете впоследствии обратиться к нам за помощью, вы уходите в самостоятельное плавание, рассчитывая только на свои силы. И действовать во всем будете, как коммунист, по своему усмотрению, и по советам корейских товарищей. И самое последнее. Эта длительная командировка – без права переписки. Как космонавты, вы вернетесь, возможно, совсем в иную страну, где вас никто не узнает. Но настоящие коммунисты здесь останутся навсегда, я вас уверяю, и ваш подвиг они по достоинству оценят. У вас есть время все обдумать и отказаться. Конечно, уважаемый ученый, решать только вам.

“No problem with your dog. But I am obliged to tell you, that our KGB department negotiated this matter with Korean comrades without sanctions of the current Politburo and its Secretary General. We just carried out the assignment of our former chief of KGB, late Yuri Andropov. Do you understand what’s that mean? That means you would never be able ask us for any help, material or juridical. As I said, current Politburo isn’t aware of this mission, and the KGB that I represent would not go along with you. As for the gratitude, if you expect it, you will have to count on the next generation of Communists in this country – I sincerely believe they would still be around in twenty years; I understand, this is the minimal period you need to raise the Leninist clones. Thus you are sailing off on honorable but a very lonely mission, relying only on your own means. You will be acting on your own decisions, as a true Communist, and with support of our Korean comrades. Unfortunately, I must warn you of one more term of your long and perhaps dangerous mission: you will be deprived of the right of correspondence. No letters. I guess it’s very cruel, but definitely necessary in the circumstances. As space-travelers you will return to cardinally changed country, probably with oppressive Capitalistic regime, and nobody will recognize you. But I assure you, the true Communists will forever remain on this soil, and they will appraise your deed, you will attain their gratitude for ages. But of course, my dear academician, the final decision is up to you.”





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=64463606) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.