Книга - Роман о двух мирах

Роман о двух мирах
Мария Корелли


Зарубежная классика (АСТ)
Молодая и талантливая пианистка, страдающая от тяжелой депрессии, по совету врача решает сменить обстановку и отправиться с друзьями в Канны. Там она заводит знакомство с итальянским художником Рафаэлло Челлини. Он видит, что девушке не становится лучше, и предлагает обратиться к своему другу в Париже, практикующему крайне экстравагантный метод лечения при помощи электричества.

Кто же он – этот загадочный человек, кому она готова доверить свою жизнь? Искусный и циничный шарлатан – или могущественный целитель, которому открыто многое, неизвестное простым смертным?..





Мария Корелли

Роман о двух мирах



Школа перевода В. Баканова, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2023




Пролог


Мы живем в эпоху всеобщего просвещения, а следовательно, и всеобщего скептицизма. Каждый день в жизнь воплощаются пророчества поэтов, мечты философов и ученых: все то, что когда-то считалось сказками, становится частью нашего бытия. Однако, несмотря на чудеса, которые мы ежечасно наблюдаем благодаря своей эрудиции и науке, человечество ко всему относится с недоверием. «Бога нет! – кричит один ученый муж. – А если и есть, мне не получить доказательств Его существования!» «Нет никакого Создателя! – заявляет второй. – Вселенная – лишь поток атомов». «Бессмертие невозможно, – вторит ему третий. – Ибо мы прах и в прах возвратимся». «То, что идеалисты называют душой, – утверждает еще один, – это всего-навсего жизненное начало: оно состоит из тепла и воздуха, а после смерти покидает тело, чтобы вновь смешаться с родной средой. Свеча при горении выделяет пламя: задуй свечу – пламя исчезнет. Куда? Все-таки душа, или жизненное начало человеческого существования, не более чем пламя свечи».

Если вы зададите этим ученым мужам извечный вопрос «Зачем?» – зачем существует мир? зачем существует Вселенная? зачем мы живем? зачем мы думаем и строим планы? зачем мы, в конце концов, погибаем? – они напыщенно ответят: «Из-за Закона всеобщей необходимости». Они не в состоянии ни объяснить этот Закон, ни глубже исследовать его, чтобы найти ответ на еще более важное «Зачем?» – зачем нужен этот самый Закон всеобщей необходимости? Они довольны результатом своих измышлений, если не в полной мере, то хотя бы отчасти, и редко пытаются выходить за пределы великой, необъяснимой, но вездесущей Необходимости, чтобы их ограниченные умишки ненароком не скатились в безумие похуже смерти. Я вижу, что в наш прогрессивный век мыслители всех наций выстраивают все более высокую стену из скептицизма и цинизма против любого проявления Сверхъестественного и Незримого, а потому осознаю, что рассказ мой о событиях, недавно мною пережитых, будет воспринят с большой подозрительностью. Во времена, когда великую империю христианской религии подвергают нападкам, а правительства, известные особы и учителя с холодной вежливостью игнорируют ее, я в полной мере понимаю всю отчаянность любых попыток доказать, пусть даже простым рассказом о случившейся со мной череде странных происшествий, существование вокруг нас Сверхъестественного и воскрешение души, что происходит после краткого оцепенения, в котором погибает тело и которое известно нам как Смерть.

Я не тешу себя надеждой, что все поверят в настоящее повествование, намеренно названное романом, ведь в нем я полагаюсь только на опыт, пережитый мною лично. Знаю, что теперь мужчины и женщины должны сначала получить доказательства или то, что они пожелают воспринять как доказательства, прежде чем убедятся в существовании так называемых сверхъестественных сил – нечто потрясающее, некое чудо выдающегося порядка, которое, согласно пророчеству, они получить недостойны. Немногие признают скрытое влияние и неоспоримую, пусть и загадочную, власть, которыми обладает над их жизнями чей-то высший разум, – невидимый, неизведанный и все же ощутимый. Да! Его осязают даже самые беспечные и циничные: в грозном предчувствии опасности; во внутренних предвестниках будущей вины – моральной и духовной пытке, что терпят те, кто ведет долгую битву за победу добра над злом внутри себя самого; в тысяче неожиданных призывов, обращенных к компасу человеческой жизни, Сознанию; в чудесных и поразительных актах щедрости, храбрости и самопожертвования, что заставляют позабыть о последствиях и ведут нас вперед, к великим и благородным деяниям, слава о которых весь мир превращает в одно громовое эхо победы, деяниям, в которых мы удивляемся себе даже в момент их совершения, актам героизма, когда жизнь ничего не стоит, а главную роль на мгновение занимает Душа, слепо ведомая чем-то родственным и, однако же, более возвышенным в царстве Мысли.

Почему такое случается, непонятно, но сам факт таких моментов бесспорен. Сегодняшние чудеса незаметны и происходят только в сердце и разуме человека. Неверие теперь возведено в крайнюю степень. Даже если посреди большой и людной площади с небес спустится ангел, народ решит, он проделал это с помощью блоков и веревок, и попытается раскрыть его устройство. А если ангел в гневе станет истреблять людей, пронзая пламенем своих крыл и умерщвляя тысячу одним взмахом длани, то выжившие заявят, что произошел взрыв большой бомбы или что площадь была построена на спящем вулкане, который неожиданно пробудился. Все что угодно, только не ангелы: девятнадцатый век протестует против любого свидетельства их существования. Он не видит чуда и не придает значения никаким попыткам найти эти чудеса.

«Дай знак, – говорит он, – докажи, что все сказанное – правда, и я поверю, невзирая на Прогресс и теорию атомов». Ответ на такое требование звучал еще 1800 лет назад и ранее: «Род лукавый и прелюбодейный знамения ищет, и знамение не дастся ему»[1 - Мф. 12:39. – Здесь и далее примеч. пер.].

Могу ли я утверждать, что это знамение дали мне – одной из тысяч тех, кто его требует? Такое смелое с моей стороны утверждение встретит самое рьяное сопротивление у читателей этих страниц: у каждого человека есть собственные представления обо всем на свете, и он, конечно же, считает их самыми разумными, если не единственно верными. Однако же я желаю сказать вот что: в этой книге я не выдвигаю новых теорий в религии или философии и не несу ответственности за мнения, высказанные моими героями. Моя цель – дать фактам говорить за себя. Если они покажутся подозрительными, надуманными и даже невероятными – могу лишь сказать, что предметы невидимого мира всегда являются таковыми тем, чьи мысли и желания сосредоточены исключительно на собственной жизни.




Глава I

Мастерская художника


Зимой 188* года меня терзали сразу несколько душевных недугов, вызванных переутомлением и чрезмерной тревожностью. Главным среди них была невыносимая длительная бессонница, сопровождаемая крайним упадком духа и смутностью сознания. Во всем я видела самые мрачные предвестники зла, а мое душевное состояние из-за физического и морального возбуждения оказалось настолько хрупким, что даже самый тихий и спокойный из голосов друзей вызывал во мне лишь недовольство и раздражение. Работать было невозможно: музыка, моя единственная страсть, стала невыносима, книги только наводили на меня тоску и даже короткая прогулка на свежем воздухе приносила такую слабость и изнеможение, что скоро я возненавидела саму мысль выходить из дому. При таком состоянии здоровья без помощи медицины было никак не обойтись, так что многие недели меня наблюдал, однако без особого успеха, доктор Р., специалист опытный и очень любезный, с хорошей репутацией в области лечения психических недугов. Но этот бедняга совершенно не виноват в том, что не смог меня излечить. У него существовал лишь один метод, который с переменным успехом он применял ко всем своим больным. Кто-то умирал, кто-то выздоравливал – это была лотерея, в которой мой ученый друг поставил свою репутацию и выиграл. Об умерших пациентах больше никто никогда не слышал, а те, что выздоровели, везде и всюду пели спасителю дифирамбы, отправляли серебряные подносы с подарками и корзины с вином, чтобы засвидетельствовать ему свою признательность. Его слава была невероятна, мастерство считалось чем-то магическим, а полная неспособность хоть как-то помочь именно мне происходила, насколько я могу судить, из некоего изъяна или скрытого сопротивления моего организма, что стало для эскулапа совершенно новым опытом. Бедный доктор Р.! Вы оказались к такому не готовы. Как много склянок искусно приготовленного вами довольно дорогого снадобья не стала я глотать, слепо веруя в себя и не ведая о преступлениях, что совершаю, отказываясь от лекарств, против принципов той Природы во мне, что, возможно, уже никогда не воспрянет с былой силой. Предоставленная самой себе, она всегда героически борется ради восстановления своего равновесия, то есть моего здоровья, а подвергаясь экспериментам с разными ядами и лекарствами, часто теряет мощь в противоестественной схватке и в изнеможении гибнет.

Сбитый с толку тщетными попытками вылечить мои недуги, доктор Р. наконец прибег к обычному плану всех целителей, который берегут для случаев, когда лекарства не имеют никакого действия. Он рекомендовал мне иной климат, а именно – сменить темный от туманов унылой зимы Лондон на праздность, солнце и розы Ривьеры. Подобная мысль не вызывала у меня неприязни, и я решила воспользоваться советом. Узнав об этом намерении, мои друзья из Америки, полковник Эверард и его очаровательная молодая жена, решили составить мне компанию и разделить со мной путевые траты и отель. Мы покинули Лондон все вместе сырым и туманным вечером, когда холод был настолько пронизывающим, что казалось, плоть раздирают острые зубы какого-то животного, и через два дня пути, во время которых я чувствовала постепенное улучшение, а мои дурные предчувствия развеивались одно за другим, мы прибыли в Канны и поселились в отеле Л. Это было чудесное место с невероятно красивыми видами: сад пестрел цветущими розами, а вдоль улицы росли апельсиновые деревья, что тоже только-только вошли в цвет и наполняли теплый воздух легким ароматом.

Миссис Эверард была в восторге.

– Если ты и здесь не поправишься, – сказала она мне полушутя на второе утро после нашего приезда, – боюсь, твой случай безнадежен. Какое солнце! Какой теплый ветер! Тут и калека отбросит костыли подальше, позабыв о своих увечьях. Тебе так не кажется?

В ответ я лишь улыбнулась и незаметно вздохнула. Какими бы прекрасными ни были здешние пейзажи, воздух и царящая тут атмосфера, от меня самой не укрылось, что мое временное улучшение, вызванное новыми ощущениями и радостью от поездки в Канны, медленно, но верно отступает. Безнадежная апатия, с которой я столько месяцев боролась, вновь овладевала мною с неодолимой силой. Я всей душою пыталась ей противиться: гуляла, каталась на лошадях, смеялась и болтала с миссис Эверард и ее мужем, принуждала себя к общению и с другими постояльцами отеля, выказывающими нам свое дружеское внимание. Я собрала все силы, чтобы дать отпор подкрадывающимся физическим и душевным мукам, угрожавшим лишить меня самого источника жизни, и в некоторых устремлениях даже преуспела. Однако весь ужас моего состояния обрушивался на меня по ночам. Сон не касался моих глаз, тупая пульсирующая боль обвивала голову, словно терновый венец, все тело сотрясал страх, отрывки моих собственных музыкальных сочинений отдавались в ушах с болезненной настойчивостью – отрывки, всегда оставлявшие меня в состоянии невыносимых мук, ведь я никогда не могла вспомнить, чем они оканчиваются, и все терзала и терзала себя нотами, что никак не ложились в приемлемый финал. Шли дни – для полковника Эверарда и его жены они были полны веселья, прогулок и развлечений. Для меня же, внешне разделявшей всеобщую праздность, они были отягощены нарастающим отчаяньем и унынием: я начала терять надежду, что однажды смогу восстановить некогда крепкое здоровье и душевные силы, а что еще хуже – я словно навсегда потеряла возможность творить. Я была совсем молода, и несколько месяцев назад моя судьба представала в самом радужном свете, суля в недалеком будущем блестящую карьеру. И что сталось со мной теперь? Я разбитая жизнью калека – обуза для себя самой и всех остальных – сломленный рангоут, плавающий с другими обломками потерпевшего крушение корабля в великом океане Времени, что однажды унесет меня в забвение. Но помощь уже близко: помощь неожиданная и чудесная, о которой я не могла мечтать даже в своих самых смелых фантазиях.

В одном отеле с нами жил молодой итальянский художник, Рафаэлло Челлини. Его картины привлекали к себе все больше и больше внимания и в Париже, и в Риме – и не столько своей безупречной композицией, сколько изумительными цветами. Оттенки на его полотнах были такими глубокими, теплыми и насыщенными, что другие художники, менее удачливые в передаче своей палитры, утверждали, будто он изобрел особый раствор, который и помог сделать цвета глубже и ярче, впрочем, эффект этот лишь временный, и все картины Челлини лет через восемь-десять выцветут, не оставив после себя ни мазка. Другие же, более великодушные, поздравляли его с раскрытием секрета старых мастеров. Иными словами, им восхищались, его осуждали, ему завидовали и льстили – все зараз, в то время как сам он, будучи человеком необыкновенно невозмутимым и рассудительным, беспрестанно трудился, нисколько не заботясь ни о похвале, ни о порицании нашего мира.

Челлини занимал в отеле Л. роскошные комнаты. Мои друзья, полковник и миссис Эверард, отнеслись к нему очень тепло. Он не замедлил откликнуться на их предложение о дружбе, и так получилось, что его мастерская стала нам чем-то вроде салона, где мы собирались выпить по чашке чаю, поболтать, посмотреть на картины или обсудить планы будущих забав. Как ни странно, эти визиты в мастерскую Челлини производили на мои расстроенные нервы невероятно успокаивающий эффект. Его величественная и элегантная комната была обставлена и украшена с присущим художникам «восхитительным беспорядком» и пестрой роскошью: тяжелыми бархатными портьерами, сияющими белизной мраморными бюстами и полуразрушенными колоннами, яркими и ароматными цветами, растущими в крошечной оранжерее, через которую из мастерской можно было выйти прямо в сад, где мелодично журчал фонтан, – все это радовало меня и возбуждало любопытство, а что еще лучше – вызывало чувство полного покоя. По тем же самым причинам меня притягивал и сам Челлини. В качестве примера вспомню случай, когда я, покинув миссис Эверард, торопилась в самую уединенную часть сада, чтобы прогуляться в одиночестве в попытках унять приступ внезапно охватившего меня нервного возбуждения. Расхаживая по тропке в лихорадочном беспокойстве, я увидела идущего мне навстречу Челлини – он склонил голову, словно в раздумье, и сложил руки за спиной. Приблизившись, он поднял взгляд – ясный и горящий – и с доброй улыбкой посмотрел прямо мне в глаза. Затем с учтивым поклоном, свойственным одним лишь итальянцам, галантно приподнял шляпу и прошел мимо, не сказав при этом ни единого слова. Вот только эффект от его секундного присутствия оказался для меня невероятно примечателен – он был электрическим. Мое возбуждение тут же спало. Спокойная, умиротворенная и почти счастливая, я вернулась к миссис Эверард и нырнула в ее планы на день с таким рвением, что она несказанно удивилась и обрадовалась.

– Такими темпами, – сказала она, – ты уже через месяц будешь полностью здорова.

Я была совершенно не в состоянии объяснить исцеляющее воздействие, оказанное на меня присутствием Рафаэлло Челлини, однако не могла не почувствовать благодарность за подаренную им передышку от моих мучений, так что с того момента визиты в мастерскую художника, ставшие теперь ежедневными, превратились для меня в удовольствие и привилегию, от которой ни в коем случае нельзя было отказываться. Более того, я никогда не уставала смотреть на его картины. Все сюжеты были оригинальны, некоторые даже чудны и фантастичны. Особенно меня привлекало одно большое полотно. Оно называлось «Властители нашей жизни и смерти». В окружении клубящихся облаков, где-то с серебряными гребнями, где-то пронизанных красным пламенем, был изображен Мир в виде шара – одна его половина на свету, вторая – во тьме. Над ним парил чудесный Ангел, на спокойном и благородном лице которого застыло выражение глубокой печали, томительной жалости и бесконечного сожаления. Казалось, на прикрытых ресницах этого прекрасного, хотя и угрюмого существа блестели слезы, а могучая правая рука, державшая обнаженный меч, меч разрушения, всегда указывала вниз, на приговоренный к гибели шар. Под Ангелом и миром, над которым он парил, простиралась тьма – непроницаемая безграничная тьма. Однако облака над Ангелом расступались в стороны, и через прозрачную пелену золотистого тумана проступало лицо неземной красоты – лицо, светившееся молодостью, здоровьем, надеждой, любовью и самозабвенной радостью. Оно было олицетворением Жизни – не той, которую знаем мы, краткую и полную тревог, а Вечной Жизни и Торжества Любви. Все чаще и чаще оказывалась я перед этим шедевром гения Челлини, разглядывая его не только с восхищением, но и с чувством истинного отдохновения. Однажды, сидя в своем любимом креслице напротив картины, я вдруг очнулась от грез, повернулась к художнику ? в этот момент он показывал свои акварельные зарисовки миссис Эверард ? и спросила:

– Вы сами придумали лицо Ангела Жизни, синьор Челлини, или вам кто-то позировал?

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

– У этого относительно неплохого портрета и правда есть оригинал.

– Я полагаю, это женщина? Должно быть, она очень красива!

– У настоящей красоты нет пола, – ответил он и погрузился в молчание. Выражение его лица стало рассеянным и мечтательным, он передал свои работы миссис Эверард с таким видом, что стало ясно: его мысли сейчас совсем не о рисовании.

– А Ангела Смерти вы тоже рисовали с натуры? – продолжила я расспросы.

В этот раз на его лице отразилось облегчение, даже радость.

– Вообще-то нет, – ответил он с готовностью, – это полностью плод моего собственного воображения.

Я хотела было сделать ему комплимент относительно грандиозности и мощи его поэтического воображения, когда Челлини остановил меня легким жестом руки.

– Если картина вам и правда нравится, – сказал он, – умоляю: не произносите этого. Если это истинное произведение искусства, пусть оно говорит с вами только как искусство, и избавьте бедного мастера, создавшего ее, от позора признания в том, что картина не выше человеческой похвалы. Единственно верная критика высокого искусства – молчание, молчание величественное, как сами небеса.

Речь его была страстной, темные глаза сверкали. Эми (миссис Эверард) посмотрела на него с любопытством.

– Вот это да! – воскликнула она, заливисто смеясь. – А вы настоящий чудак, синьор! Словно длинноволосый пророк! В жизни не встречала художников, что не выносят похвалы: обычно я диву даюсь от того, сколько подобной опьяняющей сладости они могут поглотить зараз и не пошатнуться. Но вы, должна заметить, составляете исключение. Поздравляю!

Она шутливо сделала реверанс, Челлини отвесил ей радостный поклон и, повернувшись ко мне, сказал:

– Я хочу попросить вас об услуге, мадемуазель. Не могли бы вы позировать мне для портрета?

– Позировать для портрета? – изумленно воскликнула я. – Синьор Челлини, даже представить не могу, почему бы вам вдруг захотелось так беспечно тратить свое драгоценное время. В моем лице нет ничего достойного и минуты вашего внимания.

– Прошу меня простить, мадемуазель, – серьезно ответил он, – я посмею с вами не согласиться. Мне уже не терпится перенести ваши черты на холст. Знаю, вы сейчас нездоровы, и лицо ваше утратило привычную округлость и цвет. Только я не поклонник красоты пышных молочниц. Во всем я ищу ум, вдумчивость и внутреннюю утонченность – в общем, мадемуазель, у вас лицо человека, снедаемого внутренними терзаниями, а посему могу я еще раз попросить вас уделить мне немного времени? Вы не пожалеете, уверяю.

Последние слова он произнес тихо и очень вкрадчиво. Я поднялась с кресла и посмотрела прямо ему в глаза – он ответил мне не менее уверенным взглядом. Меня вдруг охватил странный трепет, а вслед за ним – непередаваемое ощущение абсолютного спокойствия, которое мне уже довелось испытать. Я улыбнулась, не могла не улыбнуться.

– Я приду завтра.

– Тысяча благодарностей, мадемуазель! Сможете быть у меня в полдень?

Я вопросительно посмотрела на Эми, восторженно хлопающую в ладоши.

– Конечно! В любое подходящее время, синьор. Мы перенесем экскурсии так, что они не будут совпадать с вашими встречами. Как же интересно будет понаблюдать за ежедневным продвижением рисунка! Как вы его назовете, синьор? Как-то причудливо?

– Это зависит от того, что в итоге получится, – ответил он, открывая перед нами двери мастерской и кланяясь со своей привычной учтивостью. – Au revoir, мадам! A demain[2 - До завтра (фр.).], мадемуазель! – И бархатные фиолетовые портьеры мягко сомкнулись, как только мы вышли.

– Есть в этом юноше что-то странное, да? – сказала миссис Эверард, пока мы шли по длинному коридору отеля Л. обратно в свои комнаты. – То ли что-то дьявольское, то ли ангельское, а может, и то и другое.

– Мне кажется, отчаявшись постигнуть поэтические капризы гения, люди называют таких чудаками, – ответила я. – Он определенно незаурядная личность.

– Что ж! – продолжила моя подруга, задумчиво наблюдая свое хорошенькое личико и грациозную фигуру в высоком зеркале, что заманчиво стояло в углу залы, по которой мы как раз проходили. – Скажу только, что свой портрет я бы ни за что не позволила ему рисовать, если бы он вдруг попросил! Я бы до смерти перепугалась. Видимо, находясь в состоянии душевного расстройства, ты его совершенно не боишься.

– А я думала, он тебе нравится, – сказала я.

– Он и нравится. И супругу моему тоже. Челлини всегда до безобразия мил и остроумен – но его высказывания!.. Теперь-то, моя дорогая, ты не можешь не признать, что он слегка чудаковат. Только сумасшедший может заявить, что единственная критика для искусства – молчание! Разве это не полнейшая чушь?

– Единственно верная критика, – осторожно поправила ее я.

– Да все равно. Какая вообще критика может быть в молчании? Судя по его словам, когда что-то очень сильно нравится, надо расхаживать с вытянутыми лицами и кляпами во рту. Это же совершенно невообразимо! А что за ужасы он наговорил тебе?

– Я не совсем тебя понимаю. Не помню, чтобы он говорил что-то ужасное.

– Зато я напомню! – порывисто продолжила Эми. – Возмутительно! Он сказал, у тебя лицо человека, снедаемого внутренними терзаниями. Выглядело это невероятно жутко! И сам он в этот момент выглядел страшно! Интересно, что он имел в виду?

Я промолчала, однако мне показалось, я знаю ответ. Я как можно быстрее сменила тему разговора, и уже скоро моя беспечная американская подруга была поглощена обсуждением платьев и украшений. Тот вечер стал для меня благословением – я освободилась от терзаний и спала, как младенец, а во сне мне улыбался Ангел Жизни и вселял в меня покой.




Глава II

Загадочное зелье


Ровно в полдень следующего дня, верная своему обещанию, я вошла в мастерскую. Со мной никого не было, поскольку Эми, после некоторых угрызений совести относительно необходимости сопровождения, соблюдения приличий и прочей ереси в духе старой доброй миссис Гранди, уступила моим мольбам и отправилась на прогулку с друзьями. Несмотря на опасения, испытываемые ею по поводу мефистофелевского характера Рафаэлло Челлини, в одном мы с ней оказались единодушны: еще никогда на эту землю не ступала нога более честного и благородного джентльмена, чем он. Под его защитой даже самая прекрасная и самая одинокая женщина в мире была бы в полной безопасности, словно принцесса из сказки, запертая в высокой башне, ключом от которой владел бы лишь неуловимый змий. Когда я вошла, в комнатах не было ни души, если не считать великолепного ньюфаундленда. При виде меня пес тут же встал, содрогаясь всем своим лохматым телом, сел прямо передо мной и протянул огромную лапу, непрестанно виляя хвостом в самой дружелюбной манере. Я тотчас же ответила на такое сердечное приветствие и, гладя его по благородной голове, гадала, откуда этот зверь взялся: хотя мы посещали мастерскую синьора Челлини каждый день, здесь никогда не было ни намека на этого величественного кареглазого компаньона на четырех лапах, ни единого упоминания о нем. Я села, и пес тотчас лег у моих ног, то и дело поглядывая на меня нежным взором и виляя хвостом. Рассматривая знакомую комнату, я заметила, что картина, которой я так восхищалась, прикрыта восточной материей, вышитой золотыми нитями и шелками разных блестящих цветов. На рабочем мольберте стоял большой квадратный холст, уже подготовленный, как я решила, для того, чтобы запечатлеть на нем мои черты. Утро выдалось невероятно теплым, и, хотя окна и стеклянные двери оранжереи широко отворили, воздух мастерской показался мне очень душным. На столе я заметила искусный графин из муранского стекла, в котором соблазнительно поблескивала прозрачная вода. Поднявшись со стула, я взяла с каминной полки старинный серебряный кубок, наполнила его прохладной жидкостью и уже собиралась отпить, как вдруг кубок вырвали у меня из рук, а слух мой поразил голос Челлини – обычно спокойный, он вдруг стал внушительным и властным.

– Не пейте, – сказал он. – Вы не должны! Вы не посмеете! Я запрещаю!

Я смотрела на него в немом изумлении. На его бледном лице от едва сдерживаемого негодования сверкали большие темные глаза. Мало-помалу ко мне возвращалось самообладание, и я спокойно сказала ему:

– Запрещаете, синьор? Очевидно, вы забылись. Что плохого я сделала, просто налив себе стакан воды в вашей мастерской? Обычно вы более радушны к гостям.

Пока я говорила, лицо его переменилось: к щекам прилила кровь, взгляд смягчился – он улыбнулся.

– Мадемуазель, прошу простить меня за резкость. Вы правы – я на мгновение забылся. Однако вы были в опасности, так что я…

– В опасности? – воскликнула я недоверчиво.

– Да, мадемуазель. Это, – он поднес графин из муранского стекла к свету, – не просто вода. Если вы посмотрите на нее на свету, то заметите особенности, которые убедят вас в моей правоте.

Я сделала, как он велел, и, к своему изумлению, увидела, что жидкость ни на секунду не оставалась в покое. Казалось, в самом центре графина происходит какое-то внутреннее бурление, время от времени в жидкости вспыхивали интересные пятнышки и полосы малинового и золотого цветов.

– Что это? – спросила я и добавила, улыбнувшись: – Вы владелец образчика знаменитой аквы-тофаны?

Челлини с осторожностью поставил графин на полку, выбрав для него особое место: солнечные лучи падали перпендикулярно сосуду. Затем, повернувшись ко мне, он ответил:

– Аква-тофана, мадемуазель, – смертельный яд, известный еще древним, а теперь и многим современным ученым-химикам. Это прозрачная и бесцветная жидкость, вот только она совершенно неподвижна – как вода в луже. То, что я сейчас вам показал, не яд, а совсем наоборот. Я немедленно докажу вам это. – И, взяв с приставного столика крошечную рюмку, он наполнил ее странной жидкостью, тут же выпил и аккуратно закрыл графин пробкой.

– Но, синьор Челлини, – не отставала я, – если жидкость так безвредна, почему вы запретили пробовать ее? Почему сказали, что мне грозит опасность, когда я собиралась отпить?

– Потому, мадемуазель, что для вас она опасна. У вас слабое здоровье, душевное состояние хрупкое. А этот эликсир – мощное живительное и тонизирующее средство, с огромной скоростью воздействующее на весь организм и мчащееся по венам со стремительностью электричества. Я к нему привык, я принимаю это лекарство ежедневно. Только пришел к этому медленными и почти незаметными шагами. Одна чайная ложка этой жидкости, мадемуазель, принятая любым, кто не готов к ее употреблению, обратится для него мгновенной смертью, хотя на самом деле она призвана придавать бодрость и укреплять здоровье. Теперь вы понимаете, почему я сказал, что вы в опасности?

– Понимаю, – ответила я, хотя, по правде говоря, была невероятно озадачена и поражена.

– Вы прощаете мне мою грубость?

– Ну конечно! Однако вы возбудили во мне любопытство. Я хочу знать больше о вашем странном лекарстве.

– И узнаете, если вам так хочется, – сказал Челлини: к нему вернулись привычная веселость и хорошее настроение. – Вы обязательно все узнаете, но не сегодня. У нас мало времени. Я даже не начал ваш портрет. Ах да, совсем забыл – вы же хотите пить. Как вы верно заметили, из меня сегодня не самый радушный хозяин. Позвольте мне загладить свою вину.

Учтиво откланявшись, он вышел из комнаты, чтобы почти тотчас вернуться со стаканом, полным какой-то душистой жидкости золотистого цвета, в которой освежающе поблескивали кусочки льда. Поверх этого изысканного напитка были разбросаны лепестки роз.

– Теперь вы можете наслаждаться, ничего не боясь, – сказал он с улыбкой. – Напиток пойдет вам на пользу. Я дал вам восточное вино, неизвестное в продаже, а потому еще не испорченное. Вижу, вы смотрите на лепестки роз, – персидский обычай, мне он очень нравится. Во время питья лепестки ускользают от губ, а потому совершенно не мешают.

Я отпила из стакана, и его содержимое показалось мне восхитительным, мягким и нежным, как лунный свет летней ночью. Пока я пила, большой ньюфаундленд, улегшийся на коврике у камина еще после первого появления Челлини, встал, величественно подошел ко мне и ласково потерся мордой о складки моего платья.

– Вижу, вы с Лео подружились, – сказал Челлини. – Примите это как большой комплимент ? пес очень разборчив в выборе друзей и совершенно непоколебим, когда выбор уже сделан. У него характер решительнее, чем у многих государственных мужей.

– Почему же мы не видели его раньше? – поинтересовалась я. – Вы никогда не рассказывали нам о таком славном компаньоне.

– Я ему не хозяин, – ответил художник. – Он лишь время от времени оказывает мне честь визитами. Прибыл он из Парижа вчера вечером и сразу же пришел сюда, уверенный в том, что тут ему будут рады. Он не доверяет мне своих планов, но, полагаю, он вернется домой, как только найдет в этом необходимость. Ему виднее.

Я рассмеялась.

– Какой умный пес! Он путешествует пешком или предпочитает поезд?

– По-моему, он больше благоволит к железным дорогам. Все начальники его знают, он заходит в турный вагон, как к себе домой. Иногда он выходит на близлежащих станциях и остаток пути бредет пешком. Но, если его одолела лень, он даже не пошевелится, пока поезд не достигнет места назначения. Каждые полгода или около того железнодорожные власти посылают хозяину Лео счет за его проезд, и тот сразу же все оплачивает.

– Кто же его хозяин? – отважилась спросить я.

Когда он отвечал, лицо его стало серьезным и сосредоточенным, а глаза – задумчивыми.

– Его хозяин, мадемуазель, и мой господин – самый умный среди всех людей, самый бескорыстный среди учителей, самый беспристрастный среди мыслителей и самый верный среди друзей. Ему я обязан всем – даже жизнью. Никакая жертва ради него, никакая преданность ему не будут чрезмерны, если вдруг я решу выразить ему таким образом свою благодарность. Однако он выше человеческой благодарности и человеческих наград, как солнце выше моря. Не здесь, не сейчас – и все же однажды я осмелюсь сказать ему: «Друг мой, посмотрите, как сильно я вас люблю!» Даже такие слова были бы слишком просты и бессмысленны, но потом – кто знает?.. – Он вдруг осекся и вздохнул. Затем, словно вынуждая себя переменить ход мыслей, продолжил обычным голосом: – Мадемуазель, я трачу ваше время и отказываюсь от благосклонности, которую вы оказали мне сегодня своим присутствием. Сядете вот здесь? – И он поставил резной дубовый диванчик в угол мастерской, напротив мольберта. – Не хочу вас утомлять, – продолжал он. – Желаете что-нибудь почитать?

Я с готовностью согласилась, и он протянул мне томик в кожаном переплете с причудливым тиснением и серебряными застежками. Название на обложке гласило: «Письма умершего музыканта».

– В этой книге вы найдете настоящие жемчужины мысли, страсти и чувств, – сказал Челлини. – И, как музыкант, точно оцените их. Ее написал один из тех гениев, творчество которых мир встречает насмешками и презрением. Нет судьбы более завидной!

Принимая книгу, я посмотрела на художника с нескрываемым удивлением и села, как он велел, а пока он возился за моей спиной с бархатными шторами в качестве драпировок, я спросила:

– Синьор Челлини, вы правда считаете завидным получать насмешки и презрение всего мира?

– Да, правда, – ответил он. – Ведь это неоспоримое доказательство того, что мир тебя не понимает. Достичь чего-то за пределами человеческого понимания – вот истинная благость. Обладать спокойным величием Богочеловека Христа и согласиться быть распятым глумливой толпой, которой суждено впоследствии стать цивилизованной и подчиниться Его учению. Разве не чудесно? Быть гениальным во всем, словно Шекспир, которого в свое время не признавали, но чьи дарования оказались столь разнообразными, что глупые люди до сих пор спорят о самом его существовании и подлинности его пьес, – что может быть почетней? Знать, что собственная душа, если ее укрепить и ободрить силой духа, способна достигнуть высшей точки могущества, – по-вашему, этого недостаточно, чтобы забыть о жалобном блеянии стада заурядных мужчин и женщин, забывших, что когда-то и в них теплилась духовная искра, и тужащихся увидеть свет гения, горящий слишком ярко для их затуманенных землею очей. Они вопят: «Мы ничего не видим, а значит, ничего и нет». Ах, мадемуазель, осознание собственного существования – вот знание, превосходящее все чудеса искусства и науки!

Челлини говорил с воодушевлением, лицо его словно светилось от горячности речи. Я слушала в мечтательном блаженстве: ко мне вернулось ощущение полного покоя, которое я всегда испытывала в присутствии этого человека, и я с интересом наблюдала, как он быстрыми и легкими штрихами переносил мои черты на холст.

Он все больше и больше погружался в работу, время от времени поглядывал на меня, впрочем, ничего не говоря и споро работая карандашом. Я с любопытством перелистывала «Письма умершего музыканта». Некоторые места поразили меня своей новизной и глубиной мысли. Чем больше я читала, тем больше меня ошеломляли абсолютная радость и удовлетворение, которыми, казалось, была пропитана каждая страница. Не было в книге ни причитаний из-за обманутых ожиданий, ни сожалений о прошлом, ни жалоб, ни критики, ни единого слова за или против братьев по искусству – обо всем было написано в выражениях невероятной объективности, за исключением тех случаев, когда писатель говорил о себе – тогда он становился смиреннейшим из смиренных, однако никогда униженным, зато всегда счастливым.

«О Музыка! – писал он. – Музыка, ты Сладчайший Дух из всех, кто подчиняется Богу, чем я заслужил то, что ты так часто посещаешь меня? Нехорошо, о Величественная и Божественная, опускаться так низко, только чтобы утешить самого недостойного из всех своих слуг. Ибо я слишком ничтожен, чтобы рассказать миру, как приятен шелест твоих крыльев, как нежно дыхание на твоих тоскующих губах, как прекрасно дрожание самого тихого твоего шепота! Не покидай своих высот, Избранная Голосом Творца, оставайся в чистых и безоблачных небесах, которых достойна только ты одна. Мое прикосновение осквернит тебя, мой голос тебя испугает. Довольно рабу твоему, о Возлюбленная, мечтать о тебе, пусть он сгинет!»

Дочитав эти строки и встретившись взглядом с Челлини, я спросила:

– А вы знали автора этой книги, синьор?

– Знал, и довольно хорошо. Это была одна из самых нежных душ, когда-либо обитавших в человеческой оболочке. Такой же гениальный в своей музыке, как Джон Китс в поэзии, одно из тех существ, что рождены мечтами и восторгами, что редко посещают нашу планету. Счастливец! А как он умер!

– Как он умер? – переспросила я.

– Он играл на органе в одной из крупнейших церквей Рима в праздник Богородицы. Стройный хор голосов пел «Regina Coeli»[3 - «Царица Небесная» (лат.).] под аккомпанемент им же сочиненной музыки. Она была волшебной, изумительной, торжественной, постепенно возрастающей к финалу в силе и величии, как вдруг послышался легкий треск – резко смолк орган, смолкли и певцы. Музыкант умер. Он упал вперед, на клавиши инструмента, а когда его подняли, лицо его было покойней лика любой скульптуры ангела – настолько безмятежным было его выражение, настолько восторженной была его улыбка. Никто не мог назвать точной причины смерти – он всегда казался удивительно крепким и здоровым. Все грешили на болезнь сердца – обычная причина, которой ученые мужи оправдывают такие внезапные уходы из мира сего. О его потере сожалели все, кроме меня и еще одного любившего его человека. Мы радовались и до сих пор радуемся его освобождению.

Я пыталась размышлять о значении последних слов художника, но мне больше не хотелось задавать вопросов, и Челлини, вероятно, видя это, продолжил работать над наброском молча. Мои веки тяжелели, слова «Писем умершего музыканта» плясали перед глазами, подобно неугомонным чертятам с болтающимися тонкими ручками и ножками. На меня навалилась странная, однако даже приятная сонливость, сквозь которую я слышала жужжание пчел у открытого окна, пение птиц и голоса людей в саду отеля, но все слилось в один непрерывный далекий рокот. Я видела солнечный свет и тень, величественного Лео, растянувшегося во весь рост у мольберта, и гибкую фигуру Рафаэлло Челлини, четко выделяющуюся на свету, при этом все удивительным образом двигалось и перемешивалось в некое безграничное сияние, в котором не было ничего, кроме разных оттенков цвета. Было ли это лишь плодом моего воображения или я действительно видела, как с моей любимой картины постепенно опускалась занавеска – ровно настолько, чтобы лицо Ангела Жизни улыбалось мне? Я яростно потерла глаза, а при звуке голоса художника вскочила на ноги.

– На сегодня я достаточно испытал ваше терпение, – сказал он, и слова его прозвучали так глухо, словно сквозь толстую пелену. – Теперь, если хотите, можете идти.

Я невольно вытянулась перед ним, все еще сжимая в руке книгу. В нерешительности подняла взгляд на «Властителей нашей жизни и смерти». Картина оказалась тщательно занавешена. Значит, это был лишь обман зрения. Я заставила себя заговорить, улыбнулась – чтобы сдержать переполнявшие меня новые ощущения.

– Кажется… – начала я, и мой голос тоже прозвучал словно издалека. – Кажется, синьор Челлини, ваше восточное вино оказалось для меня слишком крепким. Голова отяжелела, я словно одурманена.

– Скорее, на вас сказались усталость и дневная жара, – тихо ответил он. – Уверен, дурман, как вы его называете, не так силен, чтобы вы пропустили любимую картину, не так ли?

По телу пробежала дрожь. Разве картина не прикрыта? Я оглянулась: занавески не было совсем, а лики двух ангелов сияли с холста ярким блеском! Как ни странно, я не удивилась этому обстоятельству, которое, заметь я его минутой раньше, несомненно, изумило бы и, быть может, даже встревожило меня.

Туман в голове внезапно рассеялся: я все ясно видела, все отчетливо слышала, а когда заговорила, голос звучал настолько же громко и звонко, насколько прежде казался тихим и глухим. Я пристально вгляделась в картину и ответила с легкой улыбкой:

– Я и правда должна быть, как говорится, мертвецки пьяной, чтобы совсем не взглянуть на нее, синьор! Это настоящий шедевр. Почему вы никогда ее не выставляли?

– И об этом спрашиваете меня вы? – сказал он, сделав акцент на последнем слове, и подошел ближе, устремив на меня проницательный взгляд бездонных темных глаз. Вдруг показалось, что какая-то могучая внутренняя сила заставила меня ответить на этот вопрос словами, которых не было в моих мыслях и которые при произнесении не несли особого смысла даже для моих собственных ушей.

– Разумеется, – произнесла я медленно, словно повторяя заученный урок, – вы бы не предали высокого доверия, оказанного вашей милости.

– Отлично сказано! – ответил Челлини. – Однако вы устали, мадемуазель. Au revoir! До завтра! – Распахнув дверь мастерской, он посторонился, пропуская меня. Я посмотрела на него вопросительно.

– Мне прийти завтра в это же время?

– Как пожелаете.

Я растерянно провела рукой по лбу – словно чувствовала, что перед уходом должна сказать что-то еще. Он терпеливо ждал, придерживая портьеру.

– Кажется, я хотела сказать что-то еще на прощание, – произнесла я наконец, открыто встретив его взгляд. – Но, видимо, забыла, что именно. – Челлини угрюмо улыбнулся.

– Не мучайтесь, мадемуазель. Я недостоин усилий с вашей стороны.

На секунду глаза мои затмила яркая вспышка, и я нетерпеливо воскликнула:

– Вспомнила! Dieu vous garde[4 - Храни вас Бог (фр.).], синьор!

Он почтительно склонил голову.

– Merci mille fois, mademoiselle! Dieu vous garde – vous aussi. Au revoir[5 - Большое спасибо, мадемуазель! Храни Бог и вас. До свидания (фр.).].

Он легко, по-дружески сжал мою руку, а затем закрыл двери. Я оказалась в коридоре одна, и ощущение эйфории и радости, только что владевшее мною, постепенно стало ослабевать. Не могу сказать, что я вдруг впала в уныние, но на меня давило томное чувство усталости, а тело болело так, будто я прошла пешком многие мили. Я тут же направилась в свою комнату. Бросила взгляд на часы – они показывали полвторого, обычно в это время в отеле подавали обед. Миссис Эверард, очевидно, еще не вернулась с прогулки. Мне не хотелось сидеть за столом в одиночестве, а кроме того – у меня совсем не было аппетита. Я опустила шторы, чтоб защитить глаза от яркого южного солнца, и, бросившись на кровать, решила до возвращения Эми спокойно отдохнуть. Из мастерской Челлини я захватила с собой «Письма умершего музыканта» и принялась читать, намереваясь таким образом не уснуть, но поняла, что не могу сосредоточиться на странице и, вообще, неспособна мыслить связно. Постепенно веки мои закрылись, книга выпала из ослабевшей руки, и через несколько минут я погрузилась в глубокий и безмятежный сон.




Глава III

Три видения


Розы, розы! Бесконечный венок из царственных цветов, красных и белых, сплетенный светящимися пальчиками маленьких существ с радужными крыльями – воздушных, как лунная дымка, и нежных, как пушок чертополоха! Они толпятся вокруг меня с широкими улыбками и жадными глазами, вкладывают мне в руку кончик своего розового венка и шепчут: «Иди!» Я с радостью повинуюсь и спешу вперед. Следуя за ароматным венком, я прохожу через лабиринт деревьев, пышные ветви которых трепещут от полета и пения птиц. Затем слышу шум воды: бурный необузданный поток отвесно падает со скал высотой в тысячу футов, громогласно восхваляя собственную красоту победоносным венцом серебряных брызг. В них словно двигаются, и сменяют друг друга, и сверкают живые алмазы! Хотела бы я немного задержаться и полюбоваться на все это великолепие, но венок из роз передо мной продолжает разматываться, а голоса фей все зовут и зовут: «Иди!» И я иду. Заросли становятся гуще, пение птиц стихает, свет вокруг меня бледнеет и меркнет. Вдалеке я вижу золотой полумесяц, словно подвешенный на невидимой нити. Это молодой месяц? Нет, ибо, пока я наблюдаю за ним, он распадается на тысячи ярких точек, подобных блуждающим звездам. Они соединяются, пылают огненными буквами. Я напрягаю ослепленные глаза, чтоб уловить их значение. Они образуют лишь одно слово – ГЕЛИОБАС. Я читаю его. Произношу вслух. Розовый венок падает к моим ногам и исчезает. Голоса фей стихают. Наступает полная тишина, кромешная темнота – лишь одно Имя горит золотыми буквами во тьме небес.



Перед моим взором открывается убранство огромного собора. Высокие беломраморные колонны поддерживают расписанный фресками сводчатый потолок, с которого свисают тысячи ламп, излучающих мягкое и ровное сияние. Большой алтарь озарен светом, священники в роскошных облачениях медленно ходят взад и вперед.

Орган, некоторое время бормочущий сам по себе, громогласно врывается в мелодию песнопения, и ясный, звучный и высокий мальчишечий голос пронзает благовонный воздух.

– Credo! – И серебряные трубные звуки падают с огромной высоты собора, словно звенящий в чистом воздухе колокол. – Credo in unum Deum; Patrem omni-potentum, factorem coeli et terrae, visibilium omnium et invisibilium[6 - Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого (лат.).].

Собор отзывается эхом голосов, и, невольно становясь на колени, я повторяю слова великого песнопения. Слышу, как стихает музыка, ноты радости сменяются рыданиями и раскаянными стенаниями, орган содрогается, словно сосновый лес во время бури:

– Crucifixus etiam pro nobis; passus et sepultus est[7 - Распятого же за нас, страдавшего и погребенного (лат.).].

Вокруг меня сгущается тьма, кружится голова. Музыка смолкает, но через боковую дверь собора струится яркое сияние, и двадцать девиц, одетых в белое и повенчанных миртовыми венками, парами подходят ко мне, смотря на меня счастливыми глазами.

– Ты тоже одна из нас? – шепчут они, а затем шествуют к алтарю, где снова мерцают огни. Я смотрю на них с жадным интересом, слушаю, как льются в молитве и гимнах их чистые юные голоса. Одна из них, с бездонными голубыми глазами, полными блестящей нежности, отстает от своих спутниц и тихо приближается ко мне. В руке она держит карандаш и дощечку.

– Пиши! – шепчет она взволнованно. – И побыстрее! Ибо все, что ты сейчас напишешь, есть ключ к твоей судьбе.

Не осознавая того, я подчиняюсь ей, движимая не собственной волей, а какой-то неведомой могущественной силой, действующей внутри и вокруг меня. Я пишу на дощечке одно лишь слово – это имя поражает меня, даже когда я пишу его собственной рукой, – ГЕЛИОБАС. Едва я заканчиваю, как густое белое облако скрывает собор от моего взора, и прекрасная дева исчезает – снова все тихо.



Я прислушиваюсь к словам, изрекаемым степенным мелодичным голосом, что, судя по медленному и размеренному ритму, читает что-то или цитирует по памяти. Вижу маленькую, скудно обставленную комнату, а за столом, заваленным книгами и рукописями, гордо и уверенно сидит человек с благородными чертами лица. Он в самом расцвете сил, в его темных волосах нет ни намека на серебряные нити, что портили бы ему пышную шевелюру, на лице его нет морщин, лоб не хмурится от забот, пронзительно-голубые глаза, глубоко посаженные под нависшими бровями, необычайно ясны, взгляд сосредоточен и насторожен, как у человека, привыкшего смотреть далеко в море. Рука покоится на страницах большой книги: он читает, и выражение его лица внимательно и серьезно, словно он озвучивает вслух собственные мысли, с убежденностью и силой оратора, знающего истину, о которой говорит:

– Вселенная держится исключительно на Законе любви. Невидимый царствующий Протекторат управляет ветрами, приливами, наступлением и завершением времен года, рождением цветов, ростом лесов, излучением солнечного света, безмолвным мерцанием звезд. Всеобъемлющая безграничная Благодать охватывает все творения. Для всех печалей и всех грехов существует Безмерное Вечное сострадание. Тот, кто первым подвесил планеты в воздух и приказал им вращаться до скончания Времен, и является Первоисточником Абсолютного Совершенства. Он не глухое, не слепое, не капризное и не безжалостное Существо. Для Него смерть самой маленькой певчей птахи так же важна и так же незначительна, как смерть императора мира. Для Него скорое увядание невинного цветка так же печально, как увядание могучего народа. Первую молитву младенца Он выслушивает с таким же ласковым терпением, как и все просьбы тысяч молящихся, вместе взятые. Ибо везде и во всем, от солнца до песчинки, вложил Он частицу, малую или большую, своего собственного Совершенного Бытия. Возненавидеть Свое Творение значит возненавидеть Самого Себя, а Любовь не может питать отвращение к Любви. Потому Он любит все Свои деяния, и как Любовь, будучи совершенной, должна излучать Сострадание, Прощение и Терпение, так и Он жалеет, прощает и терпит. Откажется ли обычный человек ради себя от своего дитя или друга? Откажется ли Вечная Любовь принести себя в жертву – даже столь безмерному смирению, что по силе равно безграничности ее величия? Должны ли мы отрицать те благостные качества Бога, что признаем в творении Его, в Человеке? О Душа моя, возрадуйся: ты прорвала завесу Запредельного, увидела и познала Истину! Теперь тебе известна Причина Жизни и Кара за Смерть. Однако, радуясь, печалься, что тебе суждено призвать к утешению, которого ты достигла сама, лишь несколько душ!

Зачарованная голосом и выражением лица говорящего, я напрягаю слух, чтобы уловить каждое слово, сорвавшееся с его губ. Он поднимается, встает прямо, потом протягивает руки, словно в торжественной молитве.

– Азул! – восклицает он. – Вестница судьбы моей, дух-проводник стихии, оседлавший грозовое облако и восседающий на краю молнии! Электрической искрой внутри меня я, твоя родственная душа, прошу тебя послать мне эту несчастную человеческую душу; позволь сменить ее мятежность на покой, ее нерешительность на уверенность, ее слабость на силу, ее утомительное заточение на свет свободы! Азул!

Его голос смолкает, он медленно опускает вытянутые руки и постепенно разворачивается ко мне лицом. Он смотрит прямо мне в глаза: его пристальный взгляд прожигает меня насквозь, странная и одновременно нежная улыбка притягивает меня. Однако я переполнена необъяснимым ужасом: дрожу, пытаюсь скрыться от этого внимательного и притягательного взгляда. Его глубокий мелодичный голос снова нарушает тишину. Он обращается ко мне:

– Ты боишься меня, дитя мое? Разве я тебе не друг? Разве ты не знаешь имени ГЕЛИОБАС?

На этом слове я начинаю задыхаться: я бы закричала, только не могу – словно сильная рука прикрывает мне рот и огромная тяжесть давит на тело. Яростно борюсь с этой невидимой Силой и постепенно добиваюсь преимущества. Еще одно усилие! Я одерживаю верх – и просыпаюсь!



– Господь милосердный! – слышу знакомый голос. – Как же хорошо ты поспала! Я вернулась около двух, умирая от голода, и увидела тебя здесь, свернувшуюся калачиком, словно «в светлом сне младенца», как поется в песне. Так что я отыскала полковника, и мы пообедали, потому как тревожить тебя я сочла бы за грех. Только что пробило четыре. Выпьем чаю прямо здесь?

Я посмотрела на миссис Эверард и улыбнулась в знак согласия. Получается, я проспала два с половиной часа и, по-видимому, все это время просто видела сны, однако они были такими же яркими, как действительность. Я чувствовала себя немного сонной, однако совершенно отдохнувшей и пребывала в состоянии восхитительного спокойствия. Моя подруга позвонила в колокольчик, чтобы нам подали чаю, а потом обернулась и посмотрела на меня с удивлением.

– Что ты с собой сделала, дитя? – сказала она наконец, подойдя к кровати, где я лежала, и пристально оглядела меня.

– О чем ты говоришь?

– Ты выглядишь другим человеком. Когда мы расстались сегодняшним утром, ты была измождена и бледна, словно больной при смерти, теперь же глаза твои блестят, на щеках заиграл приятный румянец, и даже губы приобрели здоровый оттенок. А может быть, – тут она встревожилась, – тебя лихорадит?

– Я так не думаю, – весело сказала я и протянула ей руку, чтобы она проверила.

– Нет, это не лихорадка, – продолжала подруга, видимо, успокоившись, – ладонь влажная и прохладная, пульс ровный. Во всяком случае, выглядишь ты бодро. Не удивлюсь, если решишь сегодня потанцевать.

– Потанцевать? – переспросила я. – Когда и где?

– Мадам Дидье, та веселая француженка в оборках, с которой я только что ездила на прогулку, устраивает сегодня очередной прием…

– Ганс Брейтман устраибает брием?[8 - Первая строчка «Баллад Ганса Брейтмана» Ч. Г. Лиланда, написанных на смеси ломаного немецкого и английского.] – перебила ее я с притворной торжественностью.

Эми рассмеялась.

– Да, насколько я поняла, что-то вроде того. Как бы то ни было, она наняла музыкантов и заказала шикарный ужин. Придет половина отеля, да и многие посторонние получили приглашения. Она спросила, нанесем ли визит мы – я, полковник и ты. Я сказала, что могу ручаться лишь за полковника и себя, но не за тебя, поскольку ты больна. Хотя, если будешь выглядеть так же, как сейчас, никто не поверит, что с тобой что-то неладно. Чаю, Альфонс!

Миссис Эверард обратилась к приставленному к нам обходительному официанту, постучавшему в дверь узнать, каковы будут приказания «мадам». Совершенно не веря тому, что сказала подруга относительно моей преобразившейся внешности, я встала с кровати и подошла к туалетному столику, чтобы посмотреть на себя в зеркало. Я буквально отшатнулась от отражения – настолько велико было мое изумление. Темные круги под глазами, морщины, многие месяцы все более углублявшиеся на лбу, опущенные уголки рта, придававшие мне нездоровый и беспокойный вид, – все исчезло, словно по волшебству. Я увидела румяное лицо и пару смеющихся, блестящих глаз: мне улыбалось такое счастливое, веселое и молодое лицо, что я даже засомневалась, я ли это.

– Вот видишь! – ликуя, воскликнула Эми, наблюдая, как я убираю со лба слипшиеся волосы и изучаю себя пристальнее. – Разве я не говорила? Твое преображение чудесно! И я знаю, в чем дело. Ты незаметно для себя все хорошела и хорошела на этом прекрасном воздухе, в этом магическом месте, а долгий послеобеденный сон, от которого ты только очнулась, завершил лечение.

Я улыбнулась ее восторженности, хотя была вынуждена признать, что она права относительно моей внешности. Никто бы не поверил, что я больна или вообще была нездорова когда-либо раньше. Я молча распустила волосы, стала расчесывать их и приводить в порядок перед зеркалом. Мысли при этом были заняты совсем другим. Я отчетливо помнила все, что происходило в мастерской Рафаэлло Челлини, и еще отчетливее я помнила каждую деталь трех видений, явившихся ко мне во сне. Имя, ставшее ключевым моментом из всех, я тоже помнила, однако внутреннее чутье не позволяло мне произнести его вслух. Только я подумала: «А не взять ли карандаш, чтобы записать его и не позабыть?» – то же чутье подсказало: «Нет». Пока я размышляла о событиях дня, легкая болтовня Эми текла, словно ручеек.

– Скажи-ка, дитя! – воскликнула она. – Ты пойдешь на танцы?

– Конечно, с удовольствием, – ответила я: мне действительно казалось, что я смогу насладиться всеми прелестями замечательного вечера.

– Brava! Мы получим истинное удовольствие. Думаю, иностранным титулам не будет конца и края. Полковник только ворчит по этому поводу. Правда, с ним всегда так, как только приходится надевать фрак. Он его просто ненавидит. В этом мужчине нет ни капли тщеславия. В вечернем наряде он выглядит милее, чем во всем остальном, и все же терпеть его не может. И все же скажи мне, – и ее хорошенькое личико стало серьезным и преисполненным истинно женской тревоги, – что же наденешь ты? Ведь у тебя нет с собой туалетов для бала?

Я закончила накручивать последнюю прядь волос, обернулась и нежно поцеловала Эми. Она была самой милой и щедрой женщиной и предоставила бы в мое распоряжение любое из своих изящных платьев, намекни я на это.

– Нет, дорогая, – ответила я, – из бальных платьев у меня, конечно же, ничего нет, ведь я даже не думала, что буду танцевать здесь или где-либо еще. Я не привезла с собой больших сундуков, ломящихся от парижских туалетов, в которых ты, избалованная супруга, себе не отказываешь! Однако у меня есть то, что может подойти. И обязательно подойдет.

Как раз в этот момент в дверь снова постучал тактичный Альфонс.

– Entrez! – ответила я, и тут же появился наш чай, приготовленный с заманчивой изысканностью, присущей отелю Л. Альфонс поставил поднос с обычной профессиональной учтивостью и достал из кармашка жилета небольшую записку.

– Для мадемуазель, – сказал он с поклоном, а когда вручал ее мне, глаза его широко раскрылись от удивления. Он тоже заметил перемену в моей внешности, но так как был истинным джентльменом, то тут же превратил свое удивление в вежливую бесстрастность действительно опытного официанта и исчез, выскользнув из комнаты, по обыкновению, на цыпочках. Записку передал Челлини, в ней было следующее:



Если мадемуазель будет так любезна, что воздержится сегодня вечером от выбора цветов для личного туалета, она окажет тем самым большую честь своему покорному другу и слуге

    РАФАЭЛЛО ЧЕЛЛИНИ.

Я передала записку Эми, которая явно сгорала от любопытства и желала немедленно знать содержание.

– Разве я не говорила, что он очень странный молодой человек? – воскликнула она, внимательно ее просматривая. – Это всего лишь способ сказать, что он хочет послать тебе цветы. Меня удивляет то, откуда он мог знать, что вечером ты собираешься надеть какой-то особенный туалет. Если задуматься, это действительно настоящая загадка, ведь мадам Дидье прямо сказала, что не пригласит Челлини на прием, пока не увидит его сегодня вечером в столовой.

– Возможно, ему рассказал обо всем Альфонс, – предположила я.

Лицо моей подруги просветлело.

– Ну конечно! Загадка решена: мистер Челлини уверен, что девушка твоего возраста не откажется от танцев. Все же есть в этом что-то странное. Кстати, забыла спросить: как продвигается твой портрет?

– О, мне кажется, очень хорошо, – уклончиво ответила я. – Синьор Челлини для начала сделал лишь небольшой набросок.

– И как? Похоже на тебя? Сходство действительно есть?

– Я не рассматривала его достаточно внимательно, чтобы судить об этом.

– Какая же ты скромница! – засмеялась миссис Эверард. – Теперь я точно должна быстрее бежать к мольберту и рассмотреть каждую черточку его работы. А ты на самом деле образец осмотрительности! Я больше не буду беспокоиться, оставляя вас одних. Впрочем, вернемся к твоему вечернему наряду. Позволь на него взглянуть, хорошая ты моя девочка.

Я открыла дорожный кофр и достала платье цвета слоновой кости. Оно было сшито с почти аскетичной простотой и ничем не украшено, если не считать небольшой оборки из старых мехельнских кружев вокруг горловины и на рукавах. Эми окинула его критическим взглядом.

– Накануне вечером, когда ты была бледна, словно больная монахиня с пустым взглядом, платье сидело бы на тебе совершенно ужасно, однако сегодня вечером, – она подняла глаза на меня, – по-моему, оно тебе подойдет. Не хочешь декольте глубже?

– Нет уж, спасибо! – сказала я с улыбкой. – Оставлю это дородным вдовам – обнаженная шея каждой из них стоит декольте полдюжины женщин, вместе взятых.

Эми рассмеялась.

– Как пожелаешь. Я только заметила, что у твоего платья короткие рукава, вот и подумала, что тебе будет к лицу квадратный вырез вместо простенького круглого. Но, возможно, я ошибаюсь. Материал просто чудесен. Где ты его взяла?

– В одном из лондонских магазинов восточных товаров, – ответила я. – Дорогая, твой чай стынет.

Она положила платье на кровать и только тут заметила на ней старинную книгу с серебряными застежками.

– Что это? – спросила подруга, поворачивая ее обложкой к себе, чтобы прочесть название. – «Письма умершего музыканта»! Какое страшное заглавие! Что за мрачное чтиво?

– Вовсе нет, – ответила я, удобно откинувшись на спинку кресла и потягивая чай. – Это очень умное, поэтичное и яркое произведение. Книгу одолжил мне синьор Челлини, автор был его другом.

Эми посмотрела на меня внимательно и полушутливо.

– Ну что сказать? Берегись, берегись! Вы с Челлини становитесь очень близкими друзьями, и отношения ваши уже вышли за рамки платонических, так?

Эта мысль показалась мне настолько абсурдной, что я от души рассмеялась. Ни на секунду не задумываясь о своих словах, я ответила с удивительной готовностью и откровенностью, хотя на самом деле вообще ничего об этом не знала:

– Ну что ты, моя дорогая! Рафаэлло Челлини обручен, и он очень преданный жених.

Уже через мгновение я себе удивилась. Какое право я имела говорить, что Челлини обручен? Что мне об этом известно? Сбитая с толку, я попыталась найти какой-нибудь способ опровергнуть свое необоснованное и опрометчивое заявление, вот только никакие слова так и не сорвались с губ, что с такой готовностью и легкостью произнесли возможную ложь. Эми моего смущения не заметила. Она была рада и заинтересована мыслью, что Челлини влюблен.

– Вот это да! – воскликнула подруга. – Теперь он кажется мне более романтичным! Значит, он обручен! Восхитительно! Я должна разузнать все о его избраннице. Хорошо, что это не ты, ведь он, без сомнения, слегка не в себе. Даже книга, что он тебе дал, выглядит так, словно принадлежит колдуну. – И она зашелестела страницами «Умершего музыканта», быстро переворачивая их в поисках чего-нибудь привлекательного. Внезапно она остановилась и вскричала: – Это просто отвратительно! Наверное, он был обычным сумасшедшим! Ты только послушай! – Она начала читать вслух: – «Как могущественны Царства воздуха! Как обширны они, как густо населены, как славны их судьбы, как всемогущи и мудры их обитатели! Они обладают вечным здоровьем и красотой, их движения – музыка, их взгляды – свет, они не могут ошибаться в своих обычаях и суждениях, ибо их жизнь – это любовь. Есть у них и престолы, и правители, и власти, однако все среди них равны. У каждого определенные обязанности, и все их труды благородны. Но что за судьба уготована нам на этой низменной земле! Ибо от колыбели до самой могилы наблюдают за нами невидимые зрители – наблюдают с неугасающим интересом, с непоколебимым вниманием. О Ангельские Духи, что такого в жалком и убогом зрелище человеческой жизни привлекает ваши могучие умы? Сожаления, грех, гордость, стыд, честолюбие, небрежность, упрямство, невежество, эгоизм, забывчивость – этого достаточно, чтобы навсегда скрыть за непроницаемыми облаками ваши сияющие лица от вида стольких преступлений и страданий. Если наши души делают хотя бы слабые, пусть даже самые жалкие попытки ответить на зов ваших голосов, восстать над землей усилием той же воли, что наполняет ваши судьбы, словно звук великого ликования, охватывающий населенные вами бескрайние земли, словно волна оглушительной музыки, то вы радуетесь, Благословенные Духи! – и радость эта превосходит вашу собственную жизнь, ведь вы чувствуете и знаете, что хотя бы самая малая крупица, какой бы крошечной она ни была, спасена от всеобщей погибели эгоистичного и неверующего Человечества. Мы воистину трудимся под сенью «облака свидетелей». Рассейтесь, рассейтесь, о многочисленные сверкающие полчища! Отвратите от меня горящие, искренние и немигающие очи, полные извечного божественного сожаления и милосердия! Я недостоин созерцать вашу славу! И все же я не могу не видеть, не знать и не любить вас, в то время как безумный слепой мир мчится к погибели, которую не отвратить никому». – Тут Эми с презрением отбросила книгу и сказала мне: – Если ты собираешься помутить свой разум бредом сумасшедшего, то я в тебе жестоко ошибалась. Да ведь это типичный спиритизм! Царства воздуха, конечно! Еще и «облако свидетелей»! Пустое!

– Он упоминает «облако свидетелей» из святого Павла, – заметила я.

– Тем хуже для него! – ответила моя подруга с привычным ей неуместным негодованием, которое неизменно проявляют добрые протестанты, когда кто-то случайно наступает на их больную мозоль, на Библию. – Как говорится, «в нужде и черт священный текст приводит»[9 - Цитата из «Венецианского купца» У. Шекспира. Перевод Т. Щепкиной-Куперник.], а этот музыкант (хорошо все-таки, что он уже умер) в подтверждение своих нелепых идей совершенно кощунственно цитирует Завет! Святой Павел под «облаком свидетелей» имел в виду не множество «воздушных полчищ», «горящие немигающие очи» и прочую чепуху.

– Тогда что же он имел в виду? – мягко настаивала я.

– О, он имел в виду… Да ведь ты и сама прекрасно знаешь, – сказала Эми укоризненно и серьезно. – Даже удивительно, что ты задаешь мне такой вопрос! Разумеется, ты знаешь Библию и должна помнить, что святой Павел никогда не одобрял спиритизма.

– «Есть тела небесные и тела земные; но иная слава небесных, иная земных»?[10 - Кор.15:40.] – процитировала я с полуулыбкой.

Миссис Эверард посмотрела на меня потрясенно и даже разгневанно.

– Дорогая моя, мне за тебя стыдно! Значит, ты веришь в духов! А я считала, что Маскелайн и Кук давно излечили всех нас от таких идей, а теперь из-за этой мерзкой книжонки ты распереживаешься как никогда прежде. Однажды ночью проснешься и возопишь о горящих немигающих очах, что следят за тобой.

Я весело рассмеялась и встала, чтобы поднять с пола брошенную книгу.

– Не бойся, – сказала я. – Завтра верну книгу синьору Челлини и передам, что ты не в восторге от того, что я буду ее читать, а потому вместо этого я лучше почитаю Библию. Ну же, милочка, не сердись! – И я горячо обняла Эми: она нравилась мне слишком сильно, не хотелось ее обижать. – Давай сосредоточим внимание на нарядах для сегодняшнего вечера, когда «многочисленные и сверкающие полчища» не воздуха, а этой самой бренной земли пройдут мимо нас с критическими взглядами. Уверяю, я намерена изо всех сил использовать свою новую внешность, так как не верю, что она дана мне надолго. Осмелюсь предположить, уже завтра снова превращусь в «больную монахиню», как ты меня назвала.

– Надеюсь, что нет, дорогая моя, – ласково сказала подруга в ответ на мою нежность, забыв о своем минутном недовольстве. – Если будешь осторожна и постараешься избегать переутомления, веселый танец пойдет тебе на пользу. Однако ты совершенно права: нам действительно пора подготовиться к вечеру, иначе в последний момент мы устроим настоящую суматоху, а полковника ничто не раздражает сильнее, чем суета женщин. Я надену кружевное платье, только его нужно примерить. Ты мне поможешь?

Я с готовностью согласилась, и вскоре мы обе были поглощены подготовкой бесчисленных маленьких хитростей, составляющих женский туалет, так что далее не последовало ничего, кроме самого легкомысленного разговора. Помогая с укладыванием кружев, драгоценностей и других изящных деталей вечернего наряда, я глубоко погрузилась в мысли. Перебрав в уме разные ощущения, испытанные мною с тех пор, как я попробовала восточное вино в мастерской Челлини, я пришла к заключению, что художник, должно быть, поставил на мне эксперимент с каким-то иностранным наркотиком, о свойствах которого знал лишь он один. Я не могла понять, почему он так сделал, однако то, что это произошло, было для меня бесспорным. Кроме того, и сам Челлини, несомненно, оказывал на меня целительный и умиротворяющий эффект, хотя вряд ли это могло продолжаться долго. Находиться под властью, пусть даже слабой, у того, кто мне почти чужой, было по меньшей мере неестественно и неприятно. Я обязана задать ему несколько простых вопросов. И все же что мне сказать, если миссис Эверард заговорит с ним о его помолвке, а он начнет все отрицать и, повернувшись ко мне, спросит, какое право я имею на подобное заявление? Обличить себя во лжи? Впрочем, незачем ломать голову над выходом из затруднительного положения, в которое я еще не попала. В любом случае я решила открыто, лицом к лицу, попросить его дать объяснение странным чувствам, что я испытывала с момента нашей первой встречи. Решив поступить таким образом, я терпеливо ждала вечера.




Глава IV

Танец и обещание


Наша маленькая подруга-француженка, мадам Дидье, была не из тех женщин, что делают все только наполовину. Среди парижских дам она являла собой одно из редких исключений – была совершенно счастливой женой, более того – влюбленной в собственного мужа, что при нынешнем состоянии общества как во Франции, так и в Англии делало ее в глазах всех передовых мыслителей почти презренной. Она была пухленькой и веселой, большеглазой и шустрой, как проворная малиновка. Муж ее, человек крупный, кроткий и спокойный – «mon petit mari», как она его называла, – позволял ей всегда поступать по-своему и все, что она делала, считал совершенством. Поэтому, когда она предложила неофициальный прием в отеле Л., он не только не стал возражать, но с воодушевлением принялся за воплощение ее плана и, что гораздо важнее, с готовностью открывал кошелек на каждое заявление жены о необходимости расходов. Так что они не поскупились: прекрасный бальный зал, примыкающий к отелю, был распахнут настежь и щедро украшен цветами, фонтанами и мерцающими огоньками, навес простирался от самых его окон вплоть до аллеи темных остролистов, обвешанных китайскими фонариками, в большой столовой был подан изысканный ужин – все готово для настоящего en f?te[11 - Праздник (фр.).]. Наши уши ласкали чарующие мелодии венского оркестра, когда полковник Эверард, его жена и я спускались по лестнице к месту веселья и наблюдали порхающие вокруг нас изящные девичьи фигурки в легких, воздушных одеждах, отчего вся обстановка напоминала нам волшебную страну. Полковник Эверард гордо маршировал с характерной для него военной выправкой, время от времени с восхищением посматривая на жену, которая действительно выглядела как никогда прелестно. На ней было платье из тончайшего брюссельского кружева поверх юбки из бледно-розового атласа, на груди и в густых волосах алели бордовые бархатные розы, шею обвивало ожерелье из великолепных рубинов, такие же драгоценные камни сияли на округлых белых руках. Ее глаза светились радостным возбуждением, а нежные щеки покрылись самым красивым румянцем, какой только можно было вообразить.

– Красивая американка – неподражаемая американка, – сказала я. – Ты сегодня будешь звездою вечера, Эми!

– Чепуха! – ответила она, очень довольная моим замечанием. – Не забывай, у меня есть соперница в твоем лице.

Я недоверчиво поежилась.

– Обычно язвительность тебе не свойственна, – сказала я. – Ты прекрасно знаешь, что я похожа на оживший труп.

Полковник резко развернулся и остановил нас перед большим зеркалом.

– Если вы похожи на оживший труп, я брошу в ближайшую лужу сто долларов, – заметил он. – Только взгляните на себя.

Сначала я посмотрела на свое отражение равнодушно, потом пригляделась внимательней. Я увидела маленькую стройную девушку в белом платье со свободно спадающими по плечам золотыми локонами, скрепленными звездой с бриллиантами. На плече девушки было приколото великолепное украшение из ландышей, которое, свободно свисая на грудь, терялось в складках платья. В руках она держала веер из пальмового листа, полностью покрытый ландышами, а талию обвивал пояс из этих же цветов. Ее лицо было одновременно серьезным и довольным, глаза сияющими, но оттого искренними и задумчивыми, а щеки порозовели, будто против них дул свежий западный ветер. Я не заметила в ней ничего ни привлекательного, ни отталкивающего и все же с легкой улыбкой поспешно отвернулась от зеркала.

– Ландыши – самая красивая часть моего туалета, – отметила я.

– Так и есть, – подтвердила Эми. – Лучшие экземпляры, что я когда-либо видела. Было очень любезно со стороны мистера Челлини отправить их сразу в готовом виде, с веером и остальным деталями. Должно быть, ты его любимица!

– Идем дальше, – ответила я несколько резко. – Мы теряем время.

Еще через несколько мгновений мы вошли в бальный зал, где нас тут же встретила и от всей души приветствовала мадам Дидье – в черных кружевах и бриллиантах. Она уставилась на меня с непритворным удивлением.

– Mon dieu! – С нами она всегда разговаривала на смеси французского и ломаного английского: – Я не узнать этот юный леди! Какая она si bonne mine. Вы танцевать, sans doute?

Мы с готовностью согласились, и нам продемонстрировали обычный набор танцоров всех возрастов и размеров, в то время как полковника представили сияющей англичанке лет семнадцати, которую он тут же увлек в веселый лабиринт танцующих, что легко кружили под живую музыку одного из самых волшебных вальсов Штрауса. Вскоре и я закружилась по залу с милым молодым немцем, отшагивающим довольно ловко, если учесть, что он, очевидно, не умел танцевать вальс. Время от времени я замечала задорно мелькавшие мимо меня по залу рубины Эми – она стояла в паре с красивым австрийским гусаром. Зал оказался полон ровно до нужной степени: танцорам не приходилось тесниться, при этом обстановка казалась чрезвычайно праздничной и оживленной. От партнеров не было отбоя, и я с удивлением обнаружила, что всей душой наслаждаюсь вечером и совершенно свободна от обычного состояния тревожности. Я повсюду искала Рафаэлло Челлини, однако тщетно. Присланные им ландыши, что я носила в качестве украшения, казалось, совершенно не трогала ни жара, ни яркий свет газовых ламп: ни один листок не поник, ни один цветок не увял, а их ослепительная белизна и приятный аромат заслужили много восхищенных комплиментов от тех, с кем я беседовала. Было уже поздно, до финального котильона оставалось всего два вальса. Я стояла у большого открытого окна бального зала, разговаривая с одним из моих недавних партнеров, когда внезапно меня с головы до ног объял таинственный трепет. Я невольно обернулась и увидела приближающегося Челлини. Он выглядел удивительно привлекательным, хотя его лицо было бледным и несколько усталым. Художник смеялся и весело болтал с двумя дамами, одной из которых оказалась миссис Эверард, а когда подошел ко мне, учтиво поклонился и произнес:

– Я невероятно польщен добротой мадемуазель, не выбросившей мои бедные цветы.

– Они прекрасны, – ответила я искренне. – Я очень признательна вам, синьор, за то, что вы прислали их мне.

– Как хорошо они сохранились! – сказала Эми, уткнувшись носиком в мой ароматный веер. – А ведь они весь вечер пробыли в жаре этого зала.

– Пока мадемуазель их носит, они не погибнут, – галантно сказал Челлини. – Ее дыхание – вот их жизнь.

– Браво! – воскликнула Эми, хлопая в ладоши. – Красиво сказано, не правда ли?

Я промолчала. Никогда не любила комплиментов. Они редко бывают искренними, а ложь не доставляет мне удовольствия, в какой бы красивой обертке ее ни подали. Казалось, синьор Челлини угадал мои мысли – он тихо сказал:

– Простите, мадемуазель. Вижу, мое замечание вам не понравилось, и все же в нем больше правды, чем вы, возможно, думаете.

– Ах, расскажите же! – встряла в разговор миссис Эверард. – Синьор, я с интересом узнала, что вы обручены! Полагаю, она настоящая красавица?

Горячий румянец залил мне щеки, и я стыдливо и беспокойно закусила губу. Что он ответит? Моей тревоге не суждено было длиться долго. Челлини улыбнулся и словно ничуть не удивился. Он спокойно спросил:

– Мадам, кто вам такое сказал?

– Как это кто? Ну конечно, она! – продолжала подруга, кивнув на меня, несмотря на мои умоляющие взгляды. – Она заявила, что вы невероятно преданы избраннице!

– Мадемуазель совершенно права, – ответил Челлини, одарив их одной из своих редких и милых улыбок. – И вы, мадам, тоже правы: моя невеста – настоящая красавица.

Я испытала невероятное облегчение. Значит, я не повинна во лжи. И все же загадка никуда не девалась: как я все узнала? Пока я ломала голову, в разговор вступила вторая дама, сопровождавшая Челлини. Она была австрийкой с блестящим положением и манерами.

– Вы меня заинтриговали, синьор! – сказала она. – Ваша прекрасная невеста сегодня здесь?

– Нет, мадам. Она в другой стране.

– Какая жалость! – воскликнула Эми. – Я очень хочу ее увидеть. А ты? – спросила она, повернувшись ко мне.

Я подняла взгляд и встретилась с темными и ясными глазами художника, внимательно следившими за мной.

– Да, – произнесла я нерешительно. – Я тоже хотела бы с ней встретиться. Надеюсь, в будущем нам представится такая возможность.

– В этом нет ни малейшего сомнения, – сказал Челлини. – А теперь, мадемуазель, не доставите ли удовольствие потанцевать с вами? Или вы обещали другому кавалеру?

Я не была ангажирована и сразу же приняла протянутую художником руку. Два джентльмена поспешили пригласить Эми и ее австрийскую подругу, и на одно короткое мгновение мы с синьором Челлини остались в сравнительно тихом углу бального зала наедине в ожидании, когда зазвучит музыка. Я открыла рот, чтобы наконец задать ему интересующий вопрос, но легким движением руки он остановил меня.

– Терпение! – сказал он тихо и серьезно. – Совсем скоро у вас появится возможность, которую вы так ищете.

В этот момент оркестр разразился сладостными звуками вальса Гунгля, и мы поплыли в его утонченном и плавном ритме. Я намеренно использую слово «поплыли», потому что никаким другим глаголом нельзя описать восхитительные ощущения, испытанные мною. Челлини был превосходным танцором. Мне казалось, наши ноги едва касались пола: так быстро, так легко и свободно мы стремились вперед. Несколько быстрых поворотов – и я заметила, что мы приближаемся к распахнутым дверям террасы, момент – и вот мы уже прекратили танцевать и спокойно зашагали рядышком по аллее остролистов. Среди темных ветвей мерцали маленькие фонарики, словно красные и зеленые светлячки.

Мы шли молча, пока не достигли самого конца тропы. Перед нами раскинулся сад с широкой зеленой лужайкой, залитой волшебным светом полной луны, что парила в безоблачном небе. Ночь была очень теплая. Несмотря на это, Челлини бережно накинул мне на плечи большой белый шерстяной бурнус, который забрал с кресла, пока мы шли по аллее.

– Я не замерзла, – сказала я, улыбаясь.

– Нет, но, возможно, еще замерзнете. Неразумно идти на бесполезный риск.

Я промолчала. Слабый ветерок шумел в верхушках деревьев прямо над нами, музыка бального зала доносилась до нас лишь слабым далеким эхом, воздух благоухал нежным ароматом роз и мирта, сияние луны смягчало очертания пейзажа, превращая его лишь в призрачный намек на настоящий мир. Неожиданно до нас донеслась длинная и одновременно сладостная жалобная трель, затем чудесный каскад игривых рулад и, наконец, чистая молящая и страстная нота, повторяемая многократно. Это был соловей, он пел так, как могут петь только соловьи юга. Я зачарованно замерла.

– Ты не рожден для смерти, о, бессмертный!
Тебе неведома людская боль.
Тебя такой же ночью милосердной
Слыхал и простолюдин и король[12 - Джон Китс «Ода соловью». Перевод Г. Оболдуева.], —

задумчиво продекламировал Челлини.

– Вы любите Китса? – пылко спросила я.

– Более, чем любого другого из живших поэтов, – ответил он. – У него была самая божественная и нежная муза, которая когда-либо соглашалась привязать себя к земле. Однако, мадемуазель, вы хотите знать не о моих вкусах в поэзии. У вас есть ко мне другие вопросы, не так ли?

Секунду я колебалась. Потом высказалась откровенно:

– Да, синьор. Что было в вине, которое вы дали мне сегодня утром?

Он встретил мой испытующий взгляд с полной невозмутимостью.

– Лекарство. Замечательное и очень простое средство, приготовленное из сока растений, оно совершенно безвредно.

– Но зачем? – спросила я. – Зачем вы мне его дали? Разве правильно брать на себя такую большую ответственность?

Он улыбнулся.

– Думаю, да. Если вам нехорошо или вы обижены, значит, я был не прав. Если же ваше здоровье и настроение, напротив, хотя бы немного улучшились, а, насколько я вижу, это именно так, то я заслуживаю вашей благодарности, мадемуазель.

Он посмотрел на меня удовлетворенно и выжидающе. Я была озадачена и даже рассержена и, тем не менее, не могла не признаться себе, что впервые за многие месяцы чувствую себя лучше и бодрее. Я взглянула в мудрое, скрытое тенью лицо художника и сказала почти смиренно:

– Благодарю вас, синьор. Только, разумеется, вы расскажете мне о причинах, побудивших вас стать для меня врачом, даже не спросив моего разрешения.

Он рассмеялся, в его глазах светилось дружелюбие.

– Мадемуазель, я принадлежу к тем необычно устроенным существам, что не выносят страданий невинных душ. Неважно, будет ли это червь в пыли, бабочка в воздухе, птица, цветок или дитя человеческое. Как только я вас увидел, то сразу понял: состояние здоровья не позволяет вам наслаждаться жизнью, естественной для вашего пола и возраста. Также я понял, что врачи пытались выяснить причины вашего недуга, но явно потерпели неудачу. Врачи, мадемуазель, очень умные и достойные уважения люди, и лишь немногое им не под силу, однако есть то, что недоступно даже их самым глубинным знаниям. Сюда относится и такая удивительная часть человеческого механизма, как нервная система: это сложная и чувствительная сеть тонких нитей, электрических проводов, по которым передаются мысли, импульсы, чувства и эмоции. Если эти нити, или провода, по какой-то даже самой незначительной причине запутались, то для развязывания вредоносного узла или распутывания болезненного клубка знаний простого врача оказывается недостаточно. Лекарства, обычно принимаемые в таких случаях, по большей части инородны человеческой крови и нашей природе, а посему всегда опасны, часто даже смертоносны. Изучая ваше лицо, мадемуазель, я понял: вы страдаете так же остро, как страдал я лет пять назад. Я осмелился опробовать на вас простую растительную эссенцию только для того, чтобы посмотреть, поможет ли она. Пока эксперимент шел успешно, однако…

Он умолк, его лицо стало серьезнее и задумчивее.

– Однако? – с нетерпением переспросила я.

– Я хотел сказать, – продолжил он, – что эффект лишь временный. В течение сорока восьми часов вы снова вернетесь в прежнее состояние уныния, и я, к сожалению, бессилен этому помешать.

Я устало вздохнула, на меня навалилось тяжелое разочарование. Неужели я должна снова стать жертвой жалкого уныния, боли и оцепенения?

– Вы можете дать мне еще одну порцию этого лекарства?

– Не могу, мадемуазель, – ответил он с сожалением. – Не осмелюсь без дальнейших советов и указаний.

– Чьих? – спросила я.

– Друга, который вылечил от продолжительной и почти безнадежной болезни меня самого. Он один может подсказать, прав ли я в своих теориях относительно вашей натуры и состояния.

– О какой теории идет речь? – спросила я, глубоко заинтересовавшись разговором.

Челлини помолчал с минуту: казалось, он поглощен некой внутренней дискуссией с самим собой. Затем произнес торжественно и серьезно:

– В нашем бренном мире, мадемуазель, не найти двух одинаковых натур, и все же все мы рождаемся с небольшой крупицей Божественности внутри – мы называем ее Душой. Это лишь тлеющая искра в самом сердце обременяющей нас глиняной оболочки, однако она есть. Этот зародыш, это семя, необходимо взрастить, если мы действительно того желаем и будем способствовать его росту. Подобно тому, как интерес ребенка к искусству или учебе превращают в будущие великие способности, так и человеческую Душу можно обратить в столь высшее существо, что никакие критерии простых смертных не смогут отразить ее великолепия. У большей части жителей земного шара искра бессмертия навсегда так и остается зародышем – никогда не прорастающим, угнетенным и отягощенным вялостью, ленью и материалистическими склонностями оболочки, или шелухи, – тела. Мне сто`ит отвлечься от безрадостных перспектив многих людей, в которых Божественной Сущности не больше, чем в собаке или птице, – я должен говорить только о тех, душа которых есть все сущее, о тех, кто, осознавая это, все силы направляет на то, чтобы раздувать свою искру, пока однажды она не станет ослепительным, обжигающим, неугасимым пламенем. Однако представители из числа блаженного Человечества часто совершают ошибку, принося тело в жертву потребностям духа. Найти золотую середину трудно, однако осуществимо, и требования как тела, так и души могут быть удовлетворены без жертв. Я прошу вашего полного внимания, мадемуазель, поскольку то, что я говорю, относится лишь к тем немногим, для кого душа – это все. Если я не ошибся, вы одна из них. Вы настолько рьяно жертвуете своим телом ради духа, что плоть восстает и корчится от страданий. Так не пойдет. Вам предстоит большая работа в нашем мире, только вы не можете исполнять ее, пока не обретете здоровье тела и желанье духа. А все почему? Потому что заключены здесь, на земле, и должны подчиняться законам этой темницы, как бы противны они ни были. Будь вы свободны, как бывали в прежние времена и как будете во времена грядущие, все было бы иначе, а в настоящем вы должны подчиняться приказам своих тюремщиков – Повелителей Жизни и Смерти.

Я слушала художника одновременно в ужасе и в восхищении. Его слова были полны таинственных намеков.

– Откуда вы знаете, что я такова, какой вы меня описываете? – спросила я тихо.

– Я не знаю, мадемуазель. Могу только догадываться. Есть лишь один человек, который, предполагаю, сможет судить о вас правильно, – человек много старше меня, чья жизнь есть наивысшая точка духовного совершенства, чьи знания обширны и беспристрастны. Я должен увидеться с ним и поговорить, прежде чем испытаю на вас другие свои, или, точнее, его, лекарства. Но мы и так задержались здесь достаточно долго. Если вам больше нечего мне сказать, мы вернемся в зал. Иначе вы пропустите котильон. – И он развернулся, чтобы вновь пройти через освещенную аллею.

Меня поразила внезапная мысль, и я решила высказать ее вслух. Положив руку ему на плечо и глядя прямо в лицо, я спросила медленно и отчетливо:

– Друга, о котором вы говорите, зовут ГЕЛИОБАС?

Челлини вздрогнул, кровь прилила к лицу и так же быстро схлынула, отчего он стал бледнее прежнего. Его темные глаза светились от едва сдерживаемого волнения, рука дрожала. Медленно приходя в себя, он пристально посмотрел на меня: его взгляд смягчился, и он с благоговейным почтением склонил голову.

– Мадемуазель, вижу, что вы, должно быть, многое знаете. Это ваша судьба. Вам можно лишь позавидовать. Приходите ко мне завтра, и я расскажу вам все, что должен. После ваша судьба будет только в ваших руках. А сейчас больше ни о чем меня не спрашивайте.

Он без лишних слов проводил меня обратно в бальный зал, где играли веселый котильон. Шепнув по пути миссис Эверард, что я устала и иду спать, я вышла за ним в коридор и там, повернувшись, тихо произнесла:

– Спокойной ночи, синьор. Я приду завтра в полдень.

– Спокойной ночи, мадемуазель! Завтра в полдень буду вас ждать.

С этими словами он учтиво поклонился мне и ушел. Я поспешила в свою комнату, где не могла не заметить поразительной свежести ландышей, что носила на себе весь вечер. Они выглядели так, будто их только сорвали. Я сняла цветы с платья и осторожно поставила в воду, затем, проворно раздевшись, как можно быстрее оказалась в постели. Несколько минут я размышляла о странностях этого дня. Вскоре мысли мои стали туманными и спутанными, а сама я перенеслась в сонное царство, где мой покой не потревожило ни одно видение.




Глава V

История Челлини


На следующее утро я пришла в мастерскую Челлини в назначенный час и была принята им со свойственной ему невероятной учтивостью. Я уже чувствовала нарастающие слабость и усталость, явные предвестники того, что мне предсказывал художник, – возвращение всех моих прежних страданий. Эми, вымотанная прошедшей ночью танцами, все еще нежилась в постели, как и многие из тех, кто веселился на празднике мадам Дидье, так что в отеле было необыкновенно тихо, словно половина постояльцев за ночь съехали. Утро выдалось чу`дным – солнечным и тихим. Челлини, заметив мою вялость и апатию, поставил мне у окна удобное кресло, чтобы я могла наблюдать один из лучших уголков сада, пестрящий бутонами всех цветов и ароматов. Сам он продолжал стоять, одной рукой опершись на заваленный письмами и газетами стол.

– А где Лео? – спросила я, оглядывая комнату в поисках благородного зверя.

– Лео прошлым вечером отправился в Париж, – ответил Челлини, – унес очень важное для меня послание. Я побоялся доверить его почтовым службам.

– А у Лео оно в безопасности? – полюбопытствовала я, улыбнувшись: смышленость этой собаки одновременно забавляла и поражала меня.

– Еще бы! К ошейнику Лео приделана небольшая металлическая коробка, вмещающая несколько сложенных листов бумаги. Когда он понимает, что во время своего путешествия должен охранять эту коробку, приблизиться к нему попросту невозможно. Он кинется на любого, кто попытается дотронуться до нее, с остервенением голодного тигра, и нет еще такого лакомства, что могло бы совратить его аппетит или хоть на мгновение отвлечь от поручения. Не существует на свете посыльного более надежного и верного.

– Я полагаю, вы отправили его к своему другу, хозяину Лео? – спросила я.

– Да. Он пошел… к Гелиобасу.

Теперь это имя не пробудило во мне ни удивления, ни даже любопытства. Оно звучало знакомо, по-родному. Мой взгляд рассеянно блуждал по раскинувшемуся за окном саду, среди прекрасных бутонов, что склонялись ко мне, словно маленькие головки эльфов в разноцветных колпаках. Я промолчала. Я чувствовала на себе проницательный взгляд Челлини. Чуть погодя он продолжил:

– Поведать вам все сейчас, мадемуазель?

Я резко обернулась к нему:

– Будьте добры.

– Могу задать вам один вопрос?

– Разумеется.

– Где и при каких обстоятельствах вы услышали имя Гелиобаса?

Я посмотрела на него в нерешительности.

– Во сне, синьор, как бы странно это ни звучало, а точнее, в трех снах. Я расскажу вам о них.

И я описала посетившие меня видения, стараясь не упустить ни единой детали, потому что помнила все с удивительной точностью.

Художник слушал меня внимательно и серьезно. Когда я закончила, он сказал:

– Эликсир подействовал сильнее, чем я предполагал. Вы оказались чувствительнее, чем я надеялся. Не утомляйте себя разговорами, мадемуазель. С вашего позволения я сяду напротив и расскажу вам свою историю. А потом вы должны решить, примете ли метод лечения, которому я обязан жизнью и даже более того – разумом.

Он развернул свое кресло ко мне, сел напротив. Несколько минут мы хранили молчание. Меня невероятно тронуло любопытство и сочувствие, мелькнувшие на его серьезном и сосредоточенном лице. Несмотря на то что я чувствовала себя все более уставшей и вялой и понимала, что постепенно погружаюсь в прежнюю Пучину Отчаянья, глубоко в душе я все же ощущала невероятную заинтересованность в том, что он собирался поведать, а потому принуждала себя ловить каждое произнесенное им слово. Челлини начал рассказ тихим, спокойным голосом.

– Вы, должно быть, знаете, мадемуазель, что те, кто использует искусство как средство для заработка, начинают жить совершенно убогой жизнью – словно отягощенные гонкой за состоянием. В покупках и продажах, в занятиях импортом или экспортом для достижения необходимой доли успеха нужны лишь хорошие навыки в вычислениях и достаточное количество здравого смысла. Для занятий более тонкими материями, результатами которых становятся скульптуры, картины, музыка и поэзия, требования предъявляются к воображению, эмоциям и общей духовной восприимчивости человека. Напрягаются самые нежные клетки мозга, в полную боеготовность приводятся все мыслительные механизмы, с каждым днем и часом натура ваша настраивается более тонко, она обнажена и ранима к любому чувственному опыту. Разумеется, среди так называемых творческих личностей есть много обычных жуликов, что получили весьма поверхностное образование в одном или двух видах искусства и машут лениво кистью, беспечно плещутся в глубоких водах литературы или, умыкнув несколько четвертей и восьмушек у других композиторов, небрежно кидают их в одну кучу и называют «оригинальным произведением». Среди таких находятся «эксперты» в живописи и скульптуре, что выставляют для всеобщего восхищения труды творческих рабов как свои собственные, газетные писаки, «сметливые» молодые журналисты и критики с передовиц, малодушные пианисты или виолончелисты, протестующие против любых новшеств и предпочитающие топтаться в безэмоциональной холодно-каноничной манере, которую с удовольствием именуют «классикой», – такие люди существуют и будут существовать, пока добро и зло остаются главными противоборствующими силами этого мира. Они – тля на побегах искусства. А я называю творческими личностями тех мужчин и женщин, что день и ночь трудятся, чтобы хотя бы вскользь дотронуться до совершенства, и не бывают довольны даже самыми лучшими своими попытками. Я был среди них несколько лет назад и до сих пор придерживаюсь того же мнения, только разница между мною прошлым и настоящим в том, что тогда я слепо и отчаянно мучился, а теперь – терпеливо и спокойно тружусь, твердо зная: в назначенный час получу то, чего добиваюсь. Рисовать, мадемуазель, меня научил отец, человек добрый и простодушный, чьи миниатюрные пейзажи казались лоскутками, вырезанными из настоящего поля и леса, – настолько свежими и безупречными они были. Однако я не собирался довольствоваться тем простым путем, которым меня вели. Для удовлетворения моих амбиций одного правильного рисунка или одного правильно выбранного цвета было недостаточно. Меня ослепляла прелестная «Мадонна» Корреджо, я восхищался невероятной синевой ее одежд: они такого глубокого и насыщенного оттенка, что мне казалось, можно соскрести краску с холста до дыр и все равно не исчерпать до дна этот бездонный лазурный цвет. Я изучал теплые оттенки Тициана, я был готов парить в воздухе с чудесным «Ангелом Благовещения» – как со всеми этими мыслями в голове мог я довольствоваться обывательскими стремлениями современных художников? Меня всецело поглощал лишь один предмет – цвет. Я заметил, какими безжизненными и бледными казались сегодняшние краски по сравнению с красками старых мастеров, и глубоко задумался над возникшей передо мной проблемой. В чем секрет Корреджо, Фра Анджелико, Рафаэля? Я ставил разные эксперименты, купил самые дорогие и надежные пигменты. Все напрасно – ибо они были подделаны торговцами! Затем я получил пигменты в необработанном виде, сам измельчил и смешал их – результат оказался несколько лучше, но я обнаружил, что фальшивки присутствуют и в масле, и в лаках, и в растворителях – вообще во всем, что используют в работах художники. Я никуда не мог деться от порочных торговцев, что ради мизерного процента с каждой проданной вещи готовы попасть в ряды самых бесчестных людей этого бесчестного века.

Уверяю вас, мадемуазель: ни одна из картин, которые сейчас пишут для салонов Парижа и Лондона, не сможет провисеть и ста лет. Недавно я посетил музей Южного Кенсингтона, лондонский дворец искусств, и наблюдал там большую фреску сэра Фредерика Лейтона. Как мне сообщили, она только что была завершена. И уже начала выцветать! Через несколько лет от нее останутся лишь размытые очертания. Я сравнил ее состояние с набросками Рафаэля и великолепного Джорджоне, что находятся в том же здании: их цвета были настолько теплыми и яркими, словно работы создали совсем недавно. Лейтон не повинен в том, что его работы обречены исчезнуть с холстов так же бесследно, как если бы он никогда ничего не писал, – ему, как и любому другому художнику девятнадцатого столетия, просто крайне не повезло, что великий институт свободной торговли привел к тому, что все страны и классы с позором стремятся как можно быстрее вытеснить соперников из истории. Однако я уже утомил вас, мадемуазель, простите меня! Возвращаюсь к собственной истории. Как я уже говорил, я не мог думать ни о чем, кроме одного-единственного предмета – цвета: мысли о нем преследовали меня непрестанно. В ночных видениях я наблюдал изысканные формы и лица, которые не терпелось перенести на холст, и все же у меня никогда не выходило. Казалось, моя рука потеряла всякий навык. Примерно в то же время умер отец, и я, не имея других родственников на всем белом свете и не привязанный к дому, жил в полном одиночестве и все чаще и чаще терзал разум вопросом, который сбивал меня с толку и приводил в смятение. Я стал капризным и раздражительным, избегал любого общения и, наконец, перестал даже спать. Затем наступило страшное время лихорадочного волнения, нервного истощения и отчаяния. Иногда я молча сидел, поглощенный мыслями, при виде людей я вскакивал и часами быстро шагал в неизвестном направлении, надеясь унять дикое беспокойство. Тогда я жил в Риме, в мастерской, принадлежавшей отцу. Однажды вечером – как хорошо я все это помню! – со мной случился один из тех яростных приступов, которые не давали мне ни отдыхать, ни думать, ни спать, так что я, как обычно, поспешил на очередную долгую и бесцельную прогулку. У открытой двери парадного входа стояла тучная и добродушная хозяйка дома со своей младшей дочерью, Пиппой, схватившейся за ее юбку. При моем появлении женщина вскрикнула, отшатнулась и, подхватив девочку на руки, быстро перекрестилась. Ошарашенный, я прервал внезапный поход и сказал со всем спокойствием, на которое только был способен: «И что же это значит? Думаете, я могу вас сглазить?»

Кудрявая Пиппа тянула ко мне ручки – я часто баловал малышку, давал ей сладости и игрушки, – только мать удержала ее, сдавленно вскрикнув и пробормотав: «Пресвятая Дева Мария! Пиппа не должна его трогать, он безумен».

«Безумен?» – Я посмотрел на женщину и ее дитя с презрительным изумлением. Затем, не говоря больше ни слова, развернулся и быстро ушел дальше по улице, скрываясь от их взглядов. «Безумный»! Неужто я действительно лишился рассудка? Не в этом ли страшная причина моих бессонных ночей, беспокойных мыслей и странной тревожности? Я яростно вышагивал, не разбирая дороги, пока внезапно не очутился в пустоши на окраине деревни. Надо мной сиял молодой месяц, похожий на тонкий серп, что вонзился в небо, чтобы собрать обильный урожай звезд. Я в нерешительности остановился. Повсюду стояла полная тишина. Все тело вдруг ослабло, голова закружилась, перед глазами плясали странные вспышки света, конечности задрожали, словно у дряхлого старика. Я присел на камень, чтоб отдохнуть и попытаться привести спутанные мысли в некое подобие порядка. «Безумный»! Я сжал разболевшуюся голову руками, стал размышлять о маячащей передо мной жуткой перспективе и, как говорил бедный король Лир, молился про себя: «Только не дай мне сойти с ума, не дай мне сойти с ума, Господи!»

Молитва! Хотя была и другая мысль. Как же я мог молиться? Ведь я был скептиком. Отец взращивал во мне самые свободные материалистические взгляды, он сам, будучи последователем Вольтера, измерял Божественность собственными мерками, как хотелось ему самому. Он был хорошим человеком и умер в совершенном спокойствии и абсолютной уверенности, что состоит только из праха, в который и собирался вернуться. Отец ни капли не верил ни во что, кроме Универсального закона неизбежности, как он сам его называл. Может, именно поэтому всем его картинам не хватало одухотворенности. Я принимал его теории, не особенно задумываясь, и мне удавалось жить вполне прилично без каких-либо религиозных верований. Однако теперь – теперь, когда передо мной восставал ужасный призрак безумия, – крепкие нервы не выдержали. Я пытался, я страстно хотел молиться. Но кому? Чему? Универсальному закону неизбежности? Уж он точно не мог ни услышать человеческих просьб, ни ответить на них. Я размышлял над этим угрюмо и ожесточенно. Кто еще верит в этот Закон неизбежности? Что за жестокий Закон вынуждает нас рождаться, жить, страдать и умирать без вознаграждения или причины? Почему вся наша Вселенная обязательно должна представлять собой непрерывно вращающееся Колесо пыток? Тут я почувствовал новый порыв. Я соскочил с камня, на котором ранее распростерся. Дрожь унялась. Мною овладело странное ощущение бунтарского веселья, да настолько сильное, что я громко расхохотался. И как расхохотался! Сам с содроганием отшатнулся от этого звука, словно от удара. Я услышал смех безумца! Сомнений больше не было – я решился. Исполню мрачную волю Закона неизбежности. Если мое рождение было вызвано Неизбежностью, значит, именно ею будет обоснована и моя смерть. Неизбежность не могла заставить меня жить против воли. Вечное ничто лучше безумия. Медленно и уверенно я вынул из жилета острый кинжал из миланской стали, что всегда носил при себе как средство самообороны, достал его из ножен и посмотрел на тонкое лезвие, холодно сверкавшее в лучах бледной луны. Радостно поцеловал его – он станет моим последним лекарством! Поднял вверх, крепко сжав пальцами, – еще мгновение, и он впился бы глубоко в сердце, но тут кто-то с силой сдавил запястье и чья-то могучая рука, поборов мою, выбила кинжал у меня из рук. В ярости от того, что мои отчаянные намерения были сорваны, я отшатнулся и зло уставился на спасителя. Рядом стоял высокий мужчина в темном пальто, отороченном мехом: он походил на богатого англичанина или американца, путешествующего ради удовольствия. Его черты лица оказались правильными и властными, а когда он хладнокровно встретил мой обиженный взгляд, я заметил в глазах незнакомца легкое пренебрежение. Голос звучал мелодично и раскатисто, однако в нем слышалось откровенное презрение: «Значит, вам опостылела жизнь, молодой человек? Тем больше причин продолжать жить. Умереть может каждый. У убийцы хватает духу глумиться над своим палачом. Сделать последний вздох совсем несложно – тут легко справится ребенок или воин. Один укол куда менее мучительный, чем зубная боль, – и все кончено. Ничего героического в подобном поступке нет, уверяю вас! Это так же обыденно, как лечь спать, даже банально. Жизнь, если позволите, – вот в чем героизм, а смерть – просто прекращение всех дел. А уходить со сцены быстро и по-хамски, до того как суфлер подаст знак, всегда, мягко говоря, некрасиво. Доиграйте роль, какой бы плохой ни была пьеса. Что вы на это скажете?»

Он поигрывал кинжалом, уравновешивая его на одном пальце, будто нож для бумаги, и улыбался так открыто и ласково, что устоять перед ним было невозможно. Я подошел и протянул ему руку.

«Кем бы вы ни были, – сказал я, – это слова настоящего мужчины. Однако вы не ведаете причин, побудивших меня…» И моя речь была прервана судорожным рыданием.

Мужчина сердечно пожал протянутую ему руку и все так же серьезно ответил: «Не бывает причины, мой друг, которая вынуждает нас насильственно уйти из жизни, если только не безумие или трусость».

«А что, если я безумен?» – спросил я пылко.

Он внимательно осмотрел меня и, слегка касаясь пальцами моего запястья, прощупал пульс.

«Чепуха, дорогой сэр! – сказал он. – Вы не безумнее меня. Немного истощены и взволнованы – признаю?. Вас терзает какое-то внутреннее беспокойство. Вы должны обо всем мне рассказать. Я даже не сомневаюсь, что смогу излечить вас всего за несколько дней».

«Излечить меня? – Я посмотрел на него с изумлением и сомнением. – Вы врач?»

Он рассмеялся: «Нет! Мне бы не хотелось принадлежать к этой профессии. Однако в некоторых случаях я прописываю лекарства и даю советы. Я просто действующее вещество – не врач. Впрочем, к чему нам стоять здесь, в унылом месте, что наверняка населено призраками героев былых лет? Идемте со мной. Я направляюсь в отель «Костанца», там мы сможем поговорить. Что же касается этой красивой игрушки, позвольте ее вернуть. Больше она не станет выполнять такую неприятную миссию, как убийство собственного владельца».

С легким поклоном он вернул мне кинжал. Я тут же вложил его в ножны, ощущая себя обиженным ребенком. За мной наблюдал взгляд ясных голубых глаз с насмешливыми искорками.

«Не изволите ли вы, синьор, назвать мне свое имя?» – спросил я, когда мы свернули из деревни в сторону города.

«С большим удовольствием. Меня зовут Гелиобас. Странное имя? О, вовсе нет! Оно халдейское. Моя мать, такая же прекрасная восточная дева, как Мадонна Мурильо, и набожная, словно святая Тереза, нарекла меня еще одним именем – христианского святого Казимира, но Гелиобас pur et simple[13 - Просто-напросто (фр.).] подходит вашему покорному слуге больше, и именно под ним все меня знают».

«Вы халдей?» – спросил я.

«Именно так. Я происхожу напрямую от одного из тех «мудрецов с Востока» (а их, кстати, было больше трех, и не все они были царями), которые, бодрствуя, заметили появившуюся при рождении Христа звезду раньше, чем остальные обитатели мира успели протереть сонные глаза. Халдеи с самых незапамятных времен отличались наблюдательностью. В обмен на мое имя вы назовете свое?»

Я с готовностью сообщил ему имя, и дальше мы пошли вместе. Я чувствовал себя на удивление спокойным и повеселевшим – таким же безмятежным, мадемуазель, как чувствуете вы себя, находясь в моем обществе, я это вижу.

Тут Челлини прервался и посмотрел на меня, словно предвосхищая вопрос. Я предпочла молчать, пока не выслушаю рассказ полностью. Поэтому он продолжил:

– Мы добрались до отеля «Костанца», где Гелиобаса, очевидно, хорошо знали. Официанты величали его графом, хотя он ничего не говорил мне относительно этого титула. У него был превосходный набор комнат, обставленных всеми современными предметами роскоши, а как только мы вошли, подали легкий ужин. Он пригласил меня присоединиться к нему, и в течение получаса я рассказал всю свою историю – об амбициях, о стремлении к совершенству цвета, о разочаровании, унынии, отчаянии и, наконец, о диком страхе перед безумием, который заставил меня покуситься на собственную жизнь. Он слушал терпеливо, не отвлекаясь. Когда я закончил, новый знакомец положил руку мне на плечо и мягко сказал: «Молодой человек, простите мне мои слова, и все-таки до сих пор в своей карьере вы лишь бездеятельно, бесполезно и эгоистично «лезли на рожон», как говорит святой Павел. Вы ставите перед собой благородную задачу – открыть секрет цвета, известный старым мастерам, – и поскольку сталкиваетесь с мелкими трудностями из-за подделки художественных материалов в современной торговле, то считаете, что шансов у вас нет, что все потеряно. Вздор! Думаете, несколько нечестных торговцев способны победить саму Природу? Она и по сей день может в изобилии дать вам те же чистые цвета, что некогда дарила Рафаэлю и Тициану, только не в спешке – не тогда, когда вы грубо хватаетесь за ее подарки в настроении, не терпящем препятствий и задержек. «Ohne hast, ohne rast»[14 - Без спешки, но и без остановок (нем.).] – вот девиз звезд. Запомните его хорошенько. Вы навредили здоровью своего тела бесполезной раздражительностью и сварливым недовольством, и прежде всего разбираться нам следует именно с этим. Через неделю я сделаю из вас человека здравомыслящего и здорового, а потом научу, как получить те цвета, которых вы так ищете. Да! – добавил он, улыбаясь. – Даже тот самый синий Корреджо».

От радости и благодарности я не мог произнести ни слова – я схватил друга и спасителя за руку. Некоторое время мы так и стояли. Наконец Гелиобас выпрямился во весь свой исполинский рост и устремил на меня спокойные глаза. Мое тело пронзил странный трепет, я все еще держал его за руку.

«Отдыхайте! – сказал он медленно и с ударением. – Тело уставшее и истощенное, прими полный покой! Дух мятежный и глубоко раненный, освободись из тесной темницы! Силой, которую я признаю в себе, в вас и во всех творениях, я приказываю вам: отдыхайте!»

Очарованный, покоренный его действиями, я наблюдал за ним и хотел было заговорить, только язык отказывался выполнять свои функции, голова закружилась, глаза закрылись, ноги подкосились, и я упал без чувств.

Челлини снова умолк и посмотрел на меня. Слушая внимательно каждое слово, я не стала вмешиваться в повествование. Он продолжил рассказ:

– Когда я говорю «без чувств», мадемуазель, то, разумеется, имею в виду свое тело. Но я сам, то есть мой дух, бодрствовал: я жил, двигался, слышал и видел. Однако об этом опыте мне говорить запрещено. Вернувшись к смертной оболочке, я обнаружил себя лежащим на диване в той же комнате, где ужинал с Гелиобасом, а сам Гелиобас сидел рядом со мной и читал. Был уже полдень. Я ощущал восхитительное спокойствие и юношескую бодрость и, не говоря ни слова, вскочил с дивана и коснулся руки спасителя. Тот взглянул на меня.

«Ну что же?» – спросил он, улыбаясь глазами.

Я схватил его руку и пылко прижал ее к своим губам.

«Вы мой лучший друг! – воскликнул я. – Каких чудес я только ни видел, каких только истин ни познал, каких тайн!»

«Об этом ни слова, – произнес Гелиобас. – О них нельзя говорить так просто. И ответы на вопросы, которые вы, естественно, жаждете задать, вы получите лишь в свое время. Случившееся с вами не чудо – на вас просто воздействовали научными средствами. Правда, ваше лечение не окончено. Несколько дней, проведенных со мной, восстановят вас полностью. Вы согласны остаться в моей компании еще ненадолго?»

Я с радостью и великой благодарностью принял его предложение. Следующие десять дней мы провели вместе. Гелиобас давал мне определенные лекарства наружного и внутреннего применения, и они имели чудесный эффект в обновлении и укреплении организма. По истечении этого времени я был полон сил – здравомыслящий и здоровый, как и обещал мой спаситель: разум был свеж и готов к работе, в голове теснилось множество новых великих идей в области искусства. Благодаря Гелиобасу я приобрел два бесценных подарка: полное понимание истины в религии и тайны человеческой судьбы, а еще я завоевал настоящую любовь!

Тут Челлини умолк, и глаза его засияли от восторга. После паузы он продолжил:

– Да, мадемуазель, я обнаружил, что меня любит, наблюдает за мной и ведет за собой существо настолько божественно прекрасное и верное, что язык смертных не в состоянии описать такое совершенство! – Он снова помолчал и продолжил: – Когда Гелиобас признал меня снова совершенно здоровым душой и телом, он показал свое умение смешивать цвета. С этого часа все мои работы стали успешны. Вы знаете, что мои картины с большой охотой раскупают, стоит их только закончить, и что цвет, которого я на них достигаю, для всего мира является загадкой сродни магии. И все же даже среди самых скромных художников нет ни одного, кто при желании не смог бы использовать те же средства, что и я, и получить почти нетленные оттенки, что все еще сияют с полотен Рафаэля. Впрочем, говорить об этом сейчас нет нужды. Я рассказал вам свою историю, мадемуазель, и теперь предстоит применить ее смысл к вам. Вы внимательно меня слушаете?

– Да, – ответила я: действительно, мой интерес в этот момент был так силен, что я почти слышала биение своего обмирающего сердца. Челлини продолжил:

– Как вы знаете, мадемуазель, электричество – настоящий клад для нашего времени. Нет конца чудесам, которые оно способно вершить. Одно из важнейших применений этого великого открытия сейчас по невежеству большей части общества высмеивается: я имею в виду использование человеческого электричества, той силы, которая есть в каждом из нас, – и в вас, и во мне, и в еще большей степени в Гелиобасе. Он развил электричество в своем организме до такой степени, что простое прикосновение его руки, самый мимолетный взгляд несут в себе исцеление или же обратное, в зависимости от того, как он решает проявить силу, хотя смею утверждать, что он всегда несет только положительный эффект, потому как сам преисполнен доброты, сочувствия и жалости ко всему человечеству. Его влияние настолько велико, что он, не говоря ни слова, одним лишь присутствием может передавать мысли другим людям, даже совершенно незнакомым, и побуждать их задумываться над определенными действиями или же осуществлять их в соответствии с его планами. Не верите? Мадемуазель, эта сила есть в каждом из нас, только мы не развиваем ее, потому что наши знания еще слишком несовершенны. Я пока мало продвинулся в обуздании собственной электрической силы, но, чтобы доказать истинность своих слов, тоже повлиял на вас. Вы не можете этого отрицать. Подчиняясь моей мысли, устремленной к вам, вы ясно увидели мою картину, которая на самом деле была занавешена. Силой моей мысли вы правильно ответили на вопрос, который я задал вам по поводу той же картины. Силой моего желания вы передали мне, сами того не осознавая, послание от того, кого я люблю, сказав: «Dieu vous garde!» Вы помните? А эликсир, который я дал вам – одно из простейших средств, открытых Гелиобасом, – заставил вас узнать то, что хотел сказать вам он сам – его имя.

– Он! – воскликнула я. – Но как? Ведь он даже не знает обо мне… Относительно меня у него не может быть никаких намерений!

– Мадемуазель, – серьезно ответил Челлини, – если вспомните последнее из трех ваших видений, то у вас не останется сомнений, что у него есть намерения по отношению к вам. Как я уже говорил, он практик электричества. Под этим подразумевается очень многое. Он подсознательно знает, нужен ли он кому-то сейчас или будет нужен когда-то в дальнейшем. Позвольте мне договорить то, что я должен сказать. Вы больны, мадемуазель, больны из-за переутомления. Вы импровизатор, а значит, гений музыки, вы свободны от правил и совершенно не поняты миром. Вы развиваете свои способности, невзирая на цену, вы страдаете, и страдания будут только сильнее. По мере того как растут ваши способности в музыке, здоровье слабеет. Поезжайте к Гелиобасу: он сделает для вас то же, что сделал однажды для меня. Вы же не будете колебаться? Ни о каком выборе нет и речи, если на одной чаше весов годы слабости и немощи, а на второй – крепкое здоровье, обретенное менее чем за две недели.

Я медленно поднялась со своего места.

– Где этот Гелиобас? – спросила я. – В Париже?

– Да, в Париже. Если решите отправиться туда, прислушайтесь к моему совету и поезжайте одна. Вы легко найдете оправдание для друзей. Я дам адрес женского пансиона, где вам будет хорошо, как дома. Вы позволите?

– Прошу вас, – ответила я.

Он быстро написал карандашом на одной из своих карточек: «МАДАМ ДЕНИЗ, авеню дю Миди, 36, Париж» – и передал ее мне. Я замерла на месте и глубоко задумалась: рассказ Челлини произвел на меня сильное впечатление, даже поразил, однако меня никоим образом не пугала мысль отдать себя в руки практика электричества, как сам Гелиобас себя называл. Я знала множество случаев излечения серьезных болезней с помощью электричества – электрические ванны и электроприборы всех видов уже нашли широкое применение, – я не видела причин удивляться факту существования человека, который развил в себе электрическую силу до такой степени, что смог использовать ее как целительную. Мне казалось, в этом, действительно, нет ничего необыкновенного. Единственной деталью повествования Челлини, которой я не поверила, было якобы испытанное им отделение души от тела: я приписала это чрезмерному возбуждению его воображения во время первой беседы с Гелиобасом. И все же подобную мысль я удержала при себе. Я в любом случае решилась ехать в Париж. Моим самым заветным желанием было совершенное здоровье, и я не собиралась привередничать в средствах для получения бесценного дара. Челлини молча наблюдал, как я безмолвно размышляю.

– Вы поедете? – наконец спросил он.

– Да, поеду, – ответила я. – Может, вы передадите со мной письмо к вашему другу?

– Лео уже унес послание со всеми необходимыми объяснениями, – сказал Челлини, улыбнувшись. – Я знал, что вы поедете. Гелиобас ждет вас послезавтра. Он живет в отеле «Марс» на Елисейских Полях. Вы не сердитесь на меня, мадемуазель? Я не мог не знать, что вы уедете.

Я слабо улыбнулась.

– Опять проделки вашего электричества, я полагаю? Нет, не сержусь. Да и к чему бы? Большое вам спасибо, синьор, буду вам благодарна, если Гелиобас действительно меня вылечит.

– О, в этом нет никаких сомнений, – ответил Челлини. – Вы можете тешить себя этой надеждой сколько хотите, мадемуазель, потому что она не может быть обманута. Прежде чем уйти, вы же взглянете на ваш портрет, не так ли? – И, подойдя к мольберту, он снял с него покрывало.

Я была невероятно удивлена, ведь думала, что он сделал лишь наброски черт лица, тогда как на самом деле полотно было почти готово. Я смотрела на него, словно на портрет незнакомки. Это было задумчивое, печальное и жалостливое лицо, на золотистых волосах покоился венок из ландышей.

– Скоро он будет закончен, – сказал Челлини, снова закрывая мольберт. – Позировать вам больше не придется, что только к счастью, ведь вам так необходимо уехать. А теперь взглянете еще раз на «Жизнь и смерть»?

Я подняла взгляд на эту грандиозную картину, открывшуюся мне в тот день во всей своей красе.

– Лицо Ангела Жизни, – спокойно проговорил Челлини, – слабое подобие Той, которую я люблю. Вы знали, что я обручен, мадемуазель? – Я смутилась и попыталась найти ответ на этот вопрос, а он продолжал: – Не трудитесь объясняться, ведь я-то понимаю, как вы об этом узнали. Но давайте о главном. Вы покинете Канны завтра?

– Да. Утром.

– Тогда прощайте, мадемуазель. Если мы больше никогда не увидимся…

– Никогда не увидимся?! – перебила его я. – Почему? Что вы хотите сказать?

– Я имею в виду не вашу судьбу, а свою, – сказал он ласково. – Мой долг может отозвать меня отсюда раньше, чем вы вернетесь, – и наши пути разойдутся, разные обстоятельства могут воспрепятствовать встрече, так что повторяю: если мы больше никогда не увидимся, надеюсь, в воспоминаниях о нашей дружбе вы будете помнить меня как человека, которому было горько наблюдать ваши страдания и он стал для вас скромным средством достижения здоровья и счастья.

Я протянула ему руку, и мои глаза наполнились слезами. В нем чувствовались нежность и благородность и в то же время теплота и сочувствие. Мне и правда казалось, что я прощаюсь с одним из самых верных друзей, которые у меня когда-либо были.

– Надеюсь, ничто не заставит вас покинуть Канны до моего возвращения, – сказала я с искренней серьезностью. – Хочу, чтобы вы оценили мое восстановившееся здоровье.

– В этом не будет необходимости, – ответил он. – Я узнаю о вашем полном выздоровлении от Гелиобаса.

Он тепло пожал мою руку.

– Я принесла книгу, что вы мне давали. Мне хотелось бы иметь и собственный экземпляр. Можно ли ее где-нибудь достать?

– Гелиобас с удовольствием подарит вам такую же, – ответил Челлини. – Только скажите. Эта книга не продается. Ее напечатали для частного пользования. А теперь, мадемуазель, нам пора расстаться. Поздравляю вас с утешением и радостью, что ожидают вас в Париже. Не забудьте адрес – отель «Марс», Елисейские Поля. Прощайте!

Снова с теплотой пожав мне руку, он встал у двери и смотрел, как я выхожу и начинаю подниматься по лестнице, ведущей в мою комнату. Посреди ступеней я остановилась и, оглянувшись, увидела, что он все так же стоит на месте. Я улыбнулась и помахала ему рукой. В ответ он сделал то же самое, один раз, два – и, резко повернувшись, исчез в дверях.

В тот же день я объяснила полковнику и миссис Эверард, что решила проконсультироваться у известного парижского врача (имени которого, однако, не называла) и должна съездить к нему на несколько дней. Услышав, что я знаю хорошо зарекомендовавший себя дамский пансион, они не стали возражать и согласились остаться в отеле Л. до моего возвращения. Я не сообщала им никаких подробностей насчет своих планов и, конечно же, не упоминала в связи с отъездом имени Рафаэлло Челлини. Возбужденная и ужасно взволнованная за ночь, я более чем когда-либо была настроена испробовать предложенные мне средства лечения. На следующее утро в десять часов я выехала экспрессом из Канн в Париж. Перед самым отъездом я заметила, что ландыши, подаренные мне Челлини для танцев, совсем засохли, несмотря на мои заботы, и даже почернели от гнили – так сильно, что, казалось, были опалены вспышкой молнии.




Глава VI

Отель «Марс» и его владелец


Было где-то около четырех часов дня, следующего за ночью моего прибытия в Париж, когда я оказалась у дверей отеля «Марс» на Елисейских Полях. До этого я уже успела убедиться, что пансион мадам Дениз соответствует всем моим требованиям. Когда я вручила рекомендательную карточку Рафаэлло Челлини, maitresse de la maison[15 - Хозяйка дома (фр.).] приветствовала меня с сердечной радостью, доходящей до исступления.

– Ce cher Cellini! – воскликнула веселая и приятная маленькая женщина, ставя передо мной восхитительно приготовленный завтрак. – Je l’aime tant! Il a si bon coeur! et ses beaux yeux! Mon Dieu, comme un ange! [16 - Дорогой Челлини! Как же сильно я его люблю! У него такое доброе сердце! И красивые глаза! Боже мой, он словно ангел! (фр.)]

Как только я уладила различные мелочи относительно своей комнаты и прислуги, то тут же сменила дорожную одежду на сдержанный наряд для похода в гости и отправилась в обитель Гелиобаса.

Погода стояла очень холодная: я уехала из каннского лета, чтобы застать царящую в Париже зиму. Дул резкий восточный ветер, а с хмурого неба то и дело валили хлопья снега. Дом, в который я отправилась, располагался на крупном перекрестке, выходящем на Елисейские Поля. Это было величественное здание. Ведущие ко входу широкие ступени с обеих сторон охраняли скульптуры сфинксов, каждый держал в своих массивных каменных лапах по щиту с древнеримским приветствием для странников: «Salve!» Над портиком был начертан свиток. На нем заглавными буквами выгравировано «отель “Марс”» и монограмма «К. Г.».

Я нерешительно поднялась по ступеням и дважды тянула руку к звонку, желая и в то же время боясь его разбудить. Я заметила, что он электрический и его нужно не тянуть, а нажимать. Наконец, после долгих сомнений и тревожных мыслей я очень осторожно приложила пальцы к маленькой кнопке. Едва я это сделала, как огромная дверь тут же без малейшего шума открылась. Я выискивала слугу – но его не было. На мгновение я замерла – дверь оставалась призывно открытой, и сквозь нее я мельком увидела цветы. Решив быть смелее и больше не колебаться, я вошла. Как только я переступила порог, дверь за мной мгновенно закрылась с прежней стремительностью и бесшумностью.

Я оказалась в просторном светлом зале с высокими потолками и беломраморными колоннами с каннелюрами. В центре мелодично журчал фонтан, время от времени выбрасывая высоко вверх струи сверкающих брызг, а вокруг его чаши росли редчайшие папоротники и экзотические растения, источавшие тонкий и нежный аромат. Холод сюда не проникал: воздух был такой же теплый и ароматный, как в весенний день в Южной Италии. Между мраморными колоннами в разных углах стояли легкие индийские стулья из бамбука с шикарными бархатными подушками – я села на один из них, чтобы передохнуть минуту и поразмыслить, что же мне делать дальше и не выйдет ли ко мне хоть кто-то, чтобы узнать о причине визита. Вскоре мои размышления прервало появление совсем юного мальчишки: он пересек зал с левой стороны и подошел ко мне. Это был красивый юноша лет двенадцати или тринадцати, одетый в простой греческий костюм из белого льна, украшенный широким шелковым поясом малинового цвета. На его густых черных кудрях покоилась плоская малиновая шапочка – он грациозно и учтиво приподнял ее и, поприветствовав меня, почтительно сказал:

– Мой господин готов принять вас, мадемуазель.

Я встала, не говоря ни слова, и последовала за ним, стараясь не думать о том, откуда его господин вообще узнал о моем прибытии.

Мы быстро покинули зал – тут юноша остановился перед великолепной портьерой из темно-красного бархата, богато обшитого золотом. Он потянул за висевший рядом витой шнур – тяжелые царственные складки бесшумно разошлись в разные стороны, и я увидела восьмиугольную комнату, столь изысканно обставленную и украшенную, что смотрела на нее, как на редкую и прекрасную картину. В ней никого не было, и мой юный спутник, поставив для меня стул у центрального окна, сообщил, что «месье граф» появится немедленно, после чего удалился.

Оставшись одна, я в замешательстве разглядывала окружавшую меня красоту. Стены и потолок были расписаны фресками. Деталей я рассмотреть не могла, лишь различала лица необыкновенной красоты, улыбающиеся из-за облаков и выглядывающие между звездами и полумесяцами. Мебель, судя по всему, очень древнего арабского образца: каждый стул – настоящий шедевр резьбы по дереву, инкрустированный золотом. Вид малого концертного рояля с откинутой крышкой вернул меня к осознанию, что я все же живу в современности, а не в одном из снов арабских ночей: лежащие на приставном столике парижская газета «Фигаро» и лондонская «Таймс» – оба номера свежие – со всей ясностью говорили, что сейчас девятнадцатый век. Повсюду в доме стояли цветы – в изящных вазах и в помпезных корзинах из ивовых прутьев, – а совсем рядом со мной высился странный покосившийся кувшин в восточном стиле, почти до краев наполненный фиалками. Однако в Париже царила зима, и цветы были редкостью и роскошью.

Оглядевшись, я заметила прекрасный кабинетный портрет Рафаэлло Челлини в старинной посеребренной раме: я поднялась рассмотреть его поближе, ведь это было лицо моего друга. Разглядывая его, я услышала вдалеке звуки органа, тихо воспроизводящего старую и знакомую мелодию церковного песнопения. Прислушалась. Внезапно вспомнились три моих видения, отчего меня обуяли волнение и страх. Гелиобас… Стоило ли мне приезжать ради его совета? А вдруг он обычный шарлатан? Не окажутся ли опыты надо мной бесполезными или даже роковыми? Мне пришла мысль сбежать, пока еще есть время. Да! Во всяком случае, сегодня я его не увижу, напишу ему записку и все объясню. Эти и другие бессвязные мысли все сильнее наполняли голову, и, поддавшись охватившему меня беспричинному порыву страха, я действительно развернулась, чтобы выйти из комнаты, когда увидела, что красная бархатная портьера снова разделилась на два ряда правильных изящных складок, и вошел сам Гелиобас.

Я стояла молча и неподвижно. Я хорошо его знала: это был тот самый человек, что явился мне в третьем, последнем, видении, – те же благородные, наполненные спокойствием черты, та же гордая и уверенная осанка, те же ясные зоркие глаза, обворожительная улыбка. Ничего необычного в облике не было, за исключением величественного стана и красивого лица: одежда – как у любого состоятельного джентльмена наших дней, манеры – без притворной таинственности. Он подошел и учтиво поклонился, а затем, дружелюбно глядя на меня, протянул руку. Я подала свою.

– Значит, вы юная музыкантша? – сказал он теплым мелодичным голосом, который я уже слышала и который так хорошо помнила. – Мой друг Рафаэлло Челлини писал мне о вас. Слышал, вы страдаете от депрессии?

Он говорил так, как мог бы говорить любой врач, интересующийся здоровьем пациента. Это удивило меня и успокоило. Я готовилась к чему-то мистическому и мрачному, почти каббалистическому, вот только ничего необычного в поведении этого приятного и красивого джентльмена не было – он пригласил меня сесть, сам устроился напротив и наблюдал за мной с тем сочувственным и добрым интересом, который счел бы своей обязанностью продемонстрировать любой благовоспитанный врач. Я стала вести себя совершенно непринужденно и ответила на его вопросы полно и со всей откровенностью. Он самым обычным манером пощупал мой пульс и внимательно изучил лицо. Я описала свои симптомы, а Гелиобас с величайшим терпением меня выслушал. Когда я закончила, он откинулся на спинку стула и несколько секунд сидел в глубокой задумчивости. Затем заговорил:

– Вы, конечно же, знаете, что я не врач?

– Знаю, – сказала я. – Синьор Челлини объяснил.

– А! – Гелиобас улыбнулся. – Рафаэлло объяснил все, что мог, и все же не все. Должен вам сказать, у меня есть собственная простая фармакопея – в ней двенадцать лекарств, не более того. На самом деле для человеческого организма больше ничего полезного и нет. Все сделаны из сока растений, шесть из них электрические. Рафаэлло пробовал дать вам одно из них, не так ли?

Когда он задал этот вопрос, я заметила испытующе-проницательный взгляд, которым он за мною следил.

– Да, – откровенно ответила я, – от него я уснула, и мне привиделись вы.

Гелиобас рассмеялся.

– Что ж! Это хорошо. Теперь прежде всего я собираюсь предоставить вам то, что вы, без сомнения, найдете удовлетворительным объяснением. Если вы согласитесь довериться мне, то менее чем через две недели будете в полном здравии, однако вам придется точно следовать всем моим правилам.

Я вскочила со своего места.

– Конечно! – воскликнула я с жаром, забыв весь прежний страх перед ним. – Я сделаю все, что вы скажете, даже если захотите загипнотизировать меня так же, как синьора Челлини!

– Я никогда не гипнотизировал Рафаэлло, – серьезно ответил Гелиобас. – Он был на грани безумия и, чтобы спастись, должен был во что-то поверить. Я просто освободил его на время, зная, что он гений и сам все поймет или же погибнет в своих попытках. Я отпустил его в путешествие, полное открытий, и он вернулся совершенно довольным. Вам его опыт не нужен.

– Откуда вы знаете? – спросила я.

– Вы женщина и хотите быть здоровой и сильной, ведь здоровье означает красоту, вы хотите любить и быть любимой, носить красивые наряды, вызывать восхищение, у вас есть религия, которой вы довольствуетесь и в которую верите без всяких доказательств.

Когда он произносил эти слова, в его голосе прозвучала едва заметная насмешка. Меня охватил бурный порыв чувств. Чистота моих высоких устремлений, врожденное презрение к пошлому и обыденному, искренняя любовь к искусству, желание славы – все переполнило душу и хлынуло через край: во мне восстала и высказалась гордыня, слишком сильная для слез.

– Вы решили, что я такая хрупкая и слабая? – воскликнула я. – Вы заявляете, что знаете секреты электричества, и это все, что вы обо мне поняли? Считаете женщин одинаковыми – все на одном уровне, пригодные, только чтобы быть игрушками или рабынями мужчин? Разве вы не понимаете, что среди нас есть и те, кто презирает бессмысленность повседневной жизни, кого не заботит заведенный порядок общества и чьи сердца полны страстей, которые не может удовлетворить ни обычная любовь, ни жизнь? Даже слабые женщины способны на гениальность, и если иногда мы мечтаем о том, чего не можем воплотить по недостатку физической силы, необходимой для великих свершений, то это не наша вина, а наше несчастье. Мы создавали себя не сами. Мы не просили одарять нас сверхчувствительностью, губительной хрупкостью и возбудимостью женской натуры. Месье Гелиобас, я не сомневаюсь в вашей образованности и проницательности, но вы неверно меня поняли, если судите обо мне как о простой женщине, вполне довольной мелочной обыденностью посредственной жизни. А что до моего вероисповедания, какое вам дело, где я преклоняю колени – в тишине своей спальни или среди великолепия наполненного светом собора, ведь я изливаю душу тому, кто, знаю, точно существует, кем я довольствуюсь и в кого верую, как вы говорите, без всяких доказательств, за исключением тех, что получаю от собственного разума? И пусть, по вашему мнению, мой пол явно свидетельствует против меня, я скорее умру, чем погрязну в жалком ничтожестве таких жизней, какие проживают большинство женщин.

Я умолкла, поглощенная чувствами. Гелиобас улыбнулся.

– Вот как! Вы уязвлены! – сказал он спокойно. – Готовы к бою. Так и должно быть. Садитесь на свое место, мадемуазель, и не сердитесь на меня. Я изучаю вас для вашего же блага. А пока позвольте мне проанализировать ваши слова. Вы молоды и неопытны. Говорите о «сверхчувствительности, губительной хрупкости и возбудимости женской натуры». Моя дорогая, живи вы так же долго, как я, вы бы знали, что это просто избитые фразы, по большей части бессмысленные. Как правило, женщины менее чувствительны, чем мужчины. Многие представительницы вашего пола являют собой не что иное, как комки лимфы и жировой ткани, – инстинктов у таких женщин меньше, чем у бессловесных животных, а жестокости даже больше. Есть и иные – сложите изворотливость обезьяны и павлинье тщеславие, – у этих нет другой цели, кроме осуществления своих замыслов, причем всегда мелочных, пусть не совсем подлых. Есть женщины тучные, чье существование – просто сон между ужином и чаем. Есть женщины с тонкими губами и острыми носами, и живут они только тем, что ссорятся из-за домашних неурядиц и вмешиваются в дела соседей. Есть кровожадные женщины с большими миндалевидными глазами, красивыми белыми руками и страстными красными губами, которые, не найдя кинжала или чаши с ядом, разрушат репутацию любого несколькими лениво брошенными словами, произнесенными с идеальной учтивостью. Есть женщины скупые, что не упустят из вида даже обрезков сыра c огарками и спрячут мыло. Есть женщины злобные, их дыхание – кислота и яд. Есть легкомысленные – их болтовня и бессмысленное хихиканье так же пусты, как стук сухого гороха в барабане. На самом деле хрупкость женщин до крайности переоценена, а за вульгарность им никогда не воздается по заслугам. Я слышал, как они на публике декламировали то, на что не решился бы ни один мужчина, – например, «Рицпу» Теннисона. Я знаю женщину, что спокойно произнесет каждую строчку этого стихотворения со всеми его неоднозначными намеками на глазах у всех и каждого, даже не пытаясь покраснеть. Уверяю вас, мужчины более хрупкие, чем женщины, они гораздо благороднее, гораздо свободнее во взглядах и щедрее в чувствах. Однако я не стану отрицать, что примерно четыре женщины на каждые двести пятьдесят могут быть и, возможно, являются образцами того, каким изначально и должен быть женский пол – они чистые сердцем, самоотверженные, спокойные и искренние, полные нежности и вдохновения. Видит Бог, моя мать была именно такой и даже лучше! А сестра… Впрочем, давайте поговорим о вас. Вы любите музыку и, насколько я понимаю, профессиональный музыкант?





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=69301612) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes



1


Мф. 12:39. – Здесь и далее примеч. пер.




2


До завтра (фр.).




3


«Царица Небесная» (лат.).




4


Храни вас Бог (фр.).




5


Большое спасибо, мадемуазель! Храни Бог и вас. До свидания (фр.).




6


Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого (лат.).




7


Распятого же за нас, страдавшего и погребенного (лат.).




8


Первая строчка «Баллад Ганса Брейтмана» Ч. Г. Лиланда, написанных на смеси ломаного немецкого и английского.




9


Цитата из «Венецианского купца» У. Шекспира. Перевод Т. Щепкиной-Куперник.




10


Кор.15:40.




11


Праздник (фр.).




12


Джон Китс «Ода соловью». Перевод Г. Оболдуева.




13


Просто-напросто (фр.).




14


Без спешки, но и без остановок (нем.).




15


Хозяйка дома (фр.).




16


Дорогой Челлини! Как же сильно я его люблю! У него такое доброе сердце! И красивые глаза! Боже мой, он словно ангел! (фр.)