Книга - Среди земли. 100 избранных стихотворений

Среди земли. 100 избранных стихотворений
Олег Петров


В книгу избранных стихотворений Олега Петрова вошли произведения, написанные до 2015 года включительно.В оформлении использованы изображения из книги Афанасия Кирхера Mundus subterraneus, quo universae denique naturae divitiae и из анонимного манускрипта Clavis Artis. Книга содержит нецензурную брань.





Среди земли

100 избранных стихотворений



Олег Петров



© Олег Петров, 2021



ISBN 978-5-0055-2743-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero




Марко Поло, I


Ткань светлейших утр и стройное железо
Путник вспомнит в вековых песках,
Нежность ли в упругой силе лезвий,
В кружевных мира?жах отыскав.

Или, навсегда утратив торопливость,
В вековых песках он будет петь,
Ибо там жива господня милость
И водворена земная твердь.

В тихий сумрак погружаясь неуклонно,
Брошенный ничком, рождённый вспять,
Ради льва и не убив дракона,
Он себя заставит понимать

Свой мышиный шёпот в меховой гортани —
Ужас мнимой близости вещей,
Даже тех, что зыбкими чертами
Вопиют о мнимости своей.




«Полночный путь звездой разъят…»


Полночный путь звездой разъят.
На камни падает, звеня,
На крыше слышится возня
Полночных звёзд, немых котят.

Немых камней покорный путь,
Горчит миндалью чёрный круг,
Звездою падает на грудь,
Рудою рвётся в твердь из рук.

Полночный двуединый рост,
Просторный путь, разрыв пород:
Немых камней в разъёме звёзд,
Нагих корней, влачащих плод, —

Взрывает стеблем тяжесть руд.
Роднится с полночью разлад
Миндальных звёзд, немых котят,
Как с камнем песни скорбный труд.

И каменной зарёй залит
Разъятый двуединый свод,
Но корень рвётся вглубь земли
И стебель рвёт.




«Летая беспросветной ночью…»


Летая беспросветной ночью
И беспросветным ранним утром
Я вижу истину воочью
Однако убеждён в обратном
Как яблоко в часы досуга
Залогом праздного спокойства
Она не выходя из круга
Приобретает эти свойства
И постепенно удаляясь
Залогом таинства двойного
И вновь к чему-то приближаясь
Уже имеет в виде слова
А чтобы яблоко хрустело
Что соответствует обряду
Она ему подыщет тело
Как собственно ему и надо




«Ничего нет. Лёд сам себя хранит…»


Ничего нет. Лёд сам себя хранит,
словно под розой, облетая, виден
в ясной смерти – ночующий родник
начала дней моих на глубине и льдине.

Зо?рю ли бьют, дёсны кровавит звук-
потомок, начальствуя в колыбели,
где по закону подошло к звену
отсутствие, я ли в ней сам колеблем —

больше с целью забыться, чем хотел,
в предельный сон, фигурой умолчанья,
звук чуждый поместит меня вначале
так неразборчиво, что лучше бы – пробел.




Зимний мороженщик


Материя, может, какая
сменилась сама
собой, или что, иль синтагма
сменилась ума

простой парадигмою, духом
единым каким-
нибудь или словом, с которым
не важно – бог с ним

иль нет его с ним же: отнюдь
и навеки прощай!
Тут не ипостась, тут иное
и, ведаю, чай,

последнее, чую смущённою
как бы душой…
Как быть, говорю, как-нибудь,
вопрошаю, с тщетой

материи, названной выше? —
да хоть бы и нет!
Что имя? Тут надо иначе,
а времени нет,

синтагма прерывна и зла,
говоря не вполне,
и падает снег, и слова
начинаются с «не».

И я, говоря переносно,
смотрю им вослед.
Мороженщик тает в уме
или падает в снег,

иль падает мимо, в тележку,
без зова, как та…
Мороженщик, водки! Считаю,
зараза, до ста!




Шаги Лепорелло


Ход льда, будь с тобой, хотя б побыть с тобой,
в тяжких льдах дом, бог с тобой, хоть бы две хорды,
скрещиваясь, растянули зал, и всей толпой —
что там? – видишь, видишь эти морды?

Ход сердца в текущих льдах, тебе побыть ещё
тяжче, чем высеять даль в глазные щели.
Щиплет мох рука, и всё, и всё не в счёт,
мимо – грунт, позёмка, щебень, щебень…

Так, ещё б тебе по щелягу платил снежок,
роющий углы в стёклах, ходы в азотной лаве,
где болеет кость и выродок столетних жён
льнёт к пробившей завершённость яви.

Плоть завешена, и ей придётся корм нести
в комнату, где все двунадесять языков,
скрещиваясь, ловят шаг в ходах, в трещинах повести,
льдом залив и взглядом телеса рассыпав.




«И он не обернёт себя на взрывпакет…»


И он не обернёт себя на взрывпакет,
он тот, который нет, которого не надо,
в холодных водах сей реки чуть жи?вый свет,
чуть раненая грудь,
преграда.

А ты, в его костях игравшая лучом,
протоптана, как луг, до своего порога,
и свет едва горит, так страшно, ни о чём,
что и пустого тела
много.

Сейчас пойдём с тобой и просочимся внутрь
последних рубежей, обрушимся, как сели,
на край зиянья где, где он стоит, как ртуть,
на ясный градус твой
нацелен.




«Удивляется лыжнику лыжня…»


Удивляется лыжнику лыжня,
вырывается, как ласка, из-под носка
с робким шёпотом: «Отпусти, не хоти меня!»
Светит месяц в оба жилых виска.

Хлад и мраз такой, что потерпишь жить,
и еловый в ушах дребезжит вокал:
«Вот начнёт с тобою земля дружить,
вот тогда и посмотрим, кого шукал».

Слишком ясно для лыжника. Берегись,
чтобы вслед ни голубя, ни змеи,
чтобы крепче смерти глядела вниз
вереница звёзд об одной земли.

Ускользает из пальцев, разжатых вплоть,
вся-то местность, просвеченная, как грудь,
и снега? поднялись ещё на треть
локтя – и устали суть.




«С того света ключи и замочек…»


С того света ключи и замочек
оболгали открытую дверь:
у окна притаился налётчик,
под окном обернулся зверь.

Сей живущий не знает, как мало
ему нужно, чтоб жить и дышать:
вон, к нему с ледяного вокзала
бедный ангел спешит опоздать.

Недотрогою дверь обернётся,
будет хлопать всю ночь напролёт,
как косые глаза инородца,
и к заутрене гостя прольёт.

Бросит лётчик дурную работу
в неземные края улетать,
от заката и до восхода,
ничего нельзя объяснять.

А когда он вернётся из комы
и забьётся, как бешеный пульс,
в зверовидном дверном проёме,
я без страха к нему наклонюсь

поглядеть, как жестоко и смело,
потерявши печать и упор,
нежность, сбитая днесь с прицела,
бьёт ключом из расширенных пор.




22


Евгения глядит на Первомай,
пока на кухне закипает пар,
и никого, кто руку даст, как дар.
Она и так составлена из дыр,
а тут ещё в виски стучит земной
шар, выбивая долгий позывной.
Пока они идут, следи за мной.
Поскольку остаётся разгрести
земную пыль, чтоб вызвать упыря,
она стоит с полудня до шести,
в горсти обмылок зеркала моря,
и зайчик улетает в небеси,
как Белоснежка, когти запустив
в свинцовый лязг сатурновых пластин.
На ней виссон светлей лазурных глыб,
и, словно бог, мерцает верный друг
по всем углам, из осторожной мглы,
в которой чашки валятся из рук.
Не продлеваю день, и час, и век!
Земля, пробив висок, вплывает в гости
и вертится, как марш-бросок,
в зенице нераздельности и злости.




Англо-бурская война


1

Лев – в кустах. Солдаты как попало,
бровью осязая грозный грунт,
на каком начало всех началов
истязало кайнозойский фрукт.

Вот сейчас у нашего порога
расплелась жестокая трава,
и кому приснится бить тревогу,
тот уже подымется едва.

Развернись, огромная могила,
огорчённым ртом ко мне прильни,
чтоб земля за мной не уследила,
как в крови проварены огни.

2

Пастухи теряют в вышних стадо,
и оно задумчиво бредёт
в тот зенит, куда моя отрада,
задремав, живым меня берёт.

И всхожу над рваным горизонтом,
озарив палатки и дозор,
оглушённый чудным изотопом
вечности под вздохи сикомор.

В поле проходящий, как икота,
враг не знает, чья на мне печать
прилегла и ясная забота,
чтоб живых от мёртвых отличать.

3

Мародёрской речки многословье.
Воздух снится, как один из тех,
о которых воют в изголовье,
день повис, как клоун на персте.

Покати шары по полю боя,
чтоб они упёрлись во предмет
не любви, а трезвости, и стоя
салютуй ему во страшный след.

Он горит, как выжженный посёлок
в воспалённом явью далеке,
и туземцы, мёртвые спросонок,
низачем спускаются к реке.

4

И фаланги пальцев, что привыкли,
и дожди, умеющие всё,
голоса: обрушен ли, увит ли
лентами, как это колесо.

Ты меня люби, а я не буду,
погляди глаза, как пустоту
временем пролитого сосуда,
вобрази мне снег в горячем рту,

и по снегу пусть идёт разведка,
предварив победные полки,
и, в груди распахивая клетку,
обрывает тяжкие замки.




«В деревне ночью, верно…»


В деревне ночью, верно,
все спят, а ты не спи,
как аспид и царевна,
не вставшие с перин.

И воет передатчик,
ощерясь на волну,
и руку тень обрящет,
куда ни протяну.

Найдётся и запястье
впитать змеиный яд,
чтоб долгое несчастье
за царской дочкой вслед

неслось и настигало,
и ах! не ближний свет
в два зябнущих оскала,
а краше в мире нет.

В конфорке шевелится
вполсилы отчий край,
и меж двоих двоится
угрюмый тусклый вой.

Но кто они, изыди,
когда в холодный ляд
бросает ночь их гниду
и отражённый взгляд?

Всего же вероятней,
что на двоих делим
не ствол перины мятной,
а день – и страх за ним.




«Фонтанчики в саду, что твоя бессонница…»


Фонтанчики в саду, что твоя бессонница,
откуда столько слёз? и в траву не верится,
по лунным кратерам пробежала конница,
«ах, если бы только знать!» – ахнуло деревце.

А тот будильник, что стыл под рукой таинственно,
в самое сердце звенит, и?з дому просится,
в самую лютую ночь по верхам безлиственным
с чёрным пропеллером нехорошо так носится.

Кто, гуляя по травке с собачкой ротвейлером,
кто, старушку живую переводя через улицу,
увидит его, вздохнув, как овца над клевером,
тот вовек не умрёт и сирым полюбится.




Nothingale


И собачка и кошка говорят: уйди,
воздух в осадок хлопьями на земли,
стволы тополей и осиновый кол в пыли,
и счастье ходить копытами по грибы.

И чашка, и мышка, и сам паровоз-государь,
вези меня и тебя в золотой сарай,
откуда глазеет баба в своём лице
и тварь неживая себя же снесла в яйце,
а в небе небесном звёздочка чинит рай.

Нога, ступая по мёртвым хлопьям дышать,
пока другие обдумывают предмет,
ища себе тело, чтоб на лету держать,
что белый свет как твоя молодая стать
в японской яме, откуда прими привет
с сиротской ёлкой и бабочкой во цвету.
Самокрылатый ястреб, летя в нетя,
тебя, дитя, утешает размахом тоски,
утопленник машет собой из щедрот реки,
с тобою как с омулем из головы шутя,
с тобой, о которой врут, что даёт на бис.

Всё, что ты видишь, видит тебя вдвойне.

И мишка, и чушка, и все приводные ремни,
и я безударной гласной пошёл пройтись,
я вышел, повсюду вишня цвела в отброс,
под вишнями, где клешнёю меня помани,
в азотно-кислый сюрприз зарой с головой,
зане это правое дело и не вопрос.

Чёткие волны парков. Такси, урча.
Чёткость, раздаренная как с чужого плеча.

Ты вышла из-под асфальта кривой травой,
когда заря всходила, как пулемёт,
чуя карманы, полные ничевой,
чтоб в Воркуте пейзан угробил лимит
вышки над головой в разгар посевной, —
вот тебе, девушка, всуе простой ламент,
праздничный обморок и межпланетный отбой.

Долгое время нам кажет себя с лихвой,
долгое время об нас разбивает льды,
тужит во льдах, как белая вещь на пруду
среди узкоглазых сосен – приди, приди! —
к тебе, о которой письменно и в бреду:

всё, что ты слышишь, слышит тебя насквозь.

Вот лайнер американский, а вот и я,
вот бурый медведь с нагайкой, а ты легка,
когда в дренажный отсек уплывает ночь
для синего моря и храброго челнока.
И месяц над нею светится полынья,
и стража от первых дней погибает зря
в блестящей кабинке, из коей выносят прочь
и жалко приставить как гвоздь во упор виска.

А там посему и движется круг небес,
что в чёрной пластине сыграет твой перестук
с другими, нездешней силой, подземный друг,
объятыми, как партизаном помятый лес,
и, если хочешь, бери, как оно и есть —
с дурой-лошадкой, задравшей крашеный круп,
с пеной усталости у ядовитых губ
заводного солдата, пока, отверзая есмь,
он улыбает рот, отъинуды песнь.




«Смысл производственных мощностей на острове Крит…»


Смысл производственных мощностей на острове Крит
и куда исчезают люди с мирной клумбы,
разве что сонной артерии может присниться:
посредством её мы верим в воскресение мертвецов.

Знает веточка барбариса,
какими путями мы служим Господу,
и, словно дряблым пакетом из супермаркета,
божественный ветр играет оглохшим сердцем.

Вверх и вниз, вверх и вниз тянется,
помнит чудо, явившееся ягнёнку,
умеешь петь, умеешь входить в двери,
никогда никого не узнаёшь в лицо.

Нет никакой причины, чтобы жить в Италии
на грядках фонтанов и львиных площадей,
где шипя вырастает из горла волшебный маквис
и венозная соль прожигает октаву.

Жальче вдовы в соколиной тьме островов,
беспомощней крестьян, ждущих парома,
твёрдой рукою усыновил меня,
как паука, ввёл в разгородки храма.

И вот, все мечты – один прыжок,
каждый билет выигрышный, как последний,
дыхание реставрировано от самых костей
и осиновый кол, пробивший грацильный череп.

Я гляжу на тебя, но вижу развороченную землю,
ты глядишь на меня, но видишь ряды под прицелом,
будто красный кодаковский зрачок,
паром горит, горит под мёртвой водою.




«Третьестепенны голоса стрелков…»


Третьестепенны голоса стрелков
хотя бы с дальних луговин летящих,
в прозекторские комнаты входя
одним рывком и мстительным усильем:
то им раскроется невидимая карта,
то в перигее вновь забьётся сердце,
и шагом оккупационных войск
пройдут неотменяемые явки.

Дорога здесь несолена, не рыта…
Возьми их за руку, введи их во чертог
из купороса и свечного чада,
мадонке рыжей кланяйся впотьмах —
пускай истлеет, но пускай запомнит
их стройный хор, он ей заместо сына.




«Англиканская церковь ему говорила: стоп…»


Англиканская церковь ему говорила: стоп,
снег сквозил, его убивая в темя,
звериная молвь и человеческий топ
по тёплому эскалатору опережали время.

Только это и было началом – клок
линяющей станции, которую перелетают брезгливо
солнце и звёзды, царапая потолок,
вагон, искорёженный силой ночного прилива.

Десять тысяч солдат, встав из своих рушниц,
дружно выстрелят в атмосферу, пугая галок,
дружно выроют яму из воспалённых лиц,
но не узнают его, как должник – фискала.

Что, как не долг, его заставляет вновь
держаться прямо при встрече с теми, кто рано
и навсегда был потерян, вывалился из строф,
покуда охрана корчила обезьяну?

Посему точка ставится, славится твёрдый знак.
Всё живое – эпос и клятва, и братские узы —
обрушенное, как солома, тянется к ней во мрак,
словно уже лишившись людского груза.

Вот и английская королева, кутая чешую
в старческий мех, что бы ни замышляла против
этого человека, остаётся скорость вагона с пятью
пассажирами, каждый из коих достоин плоти.




«Гордые финны и своенравные туареги…»


Гордые финны и своенравные туареги,
челюсти лилий, сомкнувшиеся на Венере,
солнечной радиации милая полная ванна —
утешительница, растасканная на сувениры.

Нипочему не будет больше людей на свете,
охотник увидит дичь и в неё промажет
по никакой причине, и глаголы-связки
хоть и попробуют, но ничего не свяжут.

На самом краю стола – аммиак и тина,
финские сказки парно?й обрастают щетиной;
будешь об этом думать, и начнётся вьюга
и больше никогда не будешь думать об этом.

О, перебои нашего ритма, пульс – и лимфа
пробивает туннель к почти ненужному звуку,
из-под ног, обезумев, выкатывается площадь,
где лучше сгореть, чем узнать, кто пожал тебе руку.

Тысячи этих жизней, скрываемых, как уродство,
чтобы тебе не пришлось отравлять колодцы,
и если милость, то только такая, и если
сказано, что прольётся, тогда прольётся.




«Гляди на лес сирен, протяжным строем…»


Гляди на лес сирен, протяжным строем
бредущих как под створкой пулемёта
среди сквозных овчарок, меж пробоин,
отвоевавших чёрный полдень лета.
Клавиатура сохранила пальцы,
чтобы ощупать свежий пот на скулах
в тот час, когда лишь дымчатое сердце
тебя горой накрыло и уснуло.

Гляди, как хвойный лес сирен вчерашних
стоит плечо к плечу в гептильной луже
и раздаёт пинки дурак раёшный
на ядовитых пашнях оружейных;
чуть рыжей рыбой слух таранит берег,
как всё, что ей в добычу достаётся, —
нечистый голос и паденье денег
со скрежетом на чеках иностранца.

Сирен бескостных лес, дрова, бумага,
исчерпанная, смолотая в сечку,
когда лилась из-под ногтей отвага
и упускать людей вошло в привычку, —
одна из них не лучше, чем другая,
и бьёт хвостом, вытягивая губы,
с продажной силою оберегая
труд монитора и ночные трубы.

Искусственные, родовые твари
за ней не признавали поколенья,
пока стояла в солнечном ударе,
тяжёлая, узнавшая давленье
толщ именных – любого поимённо,
кто выводил её с экранной пены
на проливные пажити и склоны,
и полдень падал с тяжестью охранной.




«Мой сын Луна, кому неведомо ничто…»


«Мой сын Луна, кому неведомо ничто,
совет мужей с могилами своими,
яд! яд! кармин, халколиван…
Прощайся ныне с братьями своими.

Господь ест сердце, бьющееся вспять,
и сердце ближних не согрето,
злых глаз не размыкает, блядь,
освещено – и против света»




Полёт птицы в верхних слоях протерозоя


После, когда глазные капли просохнут в глазах умерших,
в крестах, опоённых зверем аридных кровей столько бесстрашно,
и небольшая ночь наступит, и всё, что движется либо движет
упрямо, вдоль каскадов, виноградников, и то, что уснёт не раньше,
чем погаснет последняя Андромеда в фальшивом пластиковом вертепе,
то, чьё волшебное лицо узнано тобою столько волшебно,
обернётся на скорости с, рассекая густеющий трепет
собственной глины – в падении и в возвышеньи, —
ты смотришь: какие руки рвут тысячелетнее земное мясо,
в жёстком траффике тянутся друг к другу сверху и снизу?
Она за твоими плечами. Её капитан разрывает все зримые связи,
чтобы очнуться в комнате, без огня, в жгучей белковой слизи.
Ты смотришь, как таксисты, которых не надо помнить,
прижимают свинцовые руки к талым кирпичным стенам,
откуда ударной волною дрожь прошивает их, словно
консервную банку. Ты замечаешь великолепное
струение глянца вдоль светлых дельфийских окраин,
где ничего, кроме девочки в слепом пятне безразличья,
не умеет забыться. Но рядом – чистый дух, который отравлен,
но к оглушённым губам её вдох прибивает, как пограничный
столб. Но и там, в глубине, где солнце твёрже металла и неподвижно,
кость к кости, время прирастает к времени. Обмирая от страха,
гадай: ты над нею стоишь или, господи, под ней? И вот, всё ближе
райских садов двусмертных, пронзивши пластины праха,
наконец, изо всех отверстий, колодцев, из миллионов земных пробоин,
взрывая асфальт, как молочную плёнку, искорёжив автомобили,
крик её тебя достигает, как известье о том, что такое
любовь: что тебя не навеки в ней схоронили.




Гастрольная программа Inferno


В Гластонберри приехал ад.
Добрая девочка,
посети расписной балаганчик,
потрогай бедняжку Barbie – земное
вместилище богородичного миньона,
вызванное тобой, как секретный дух.
Там, за дверью,
в синхронном усилии снега и грязи
расправляется местный полдень с преображённым светом
транзитного меридиана:
божество
удачно легло на глазеющий лик этих будней. Теперь, вот,
ты одна. И слиток
привычной силы леденеет
в кармане грошового пальто.
Теперь уж ни для кого не секрет,
что ад —
чрезвычайно подвижен:
скорость его равна c
(везде; в Гластонберри – в квадрате),
поскольку,
видишь ли, добрая девочка, многим отсюда кажется,
что жители Гластонберри всё же
довольно смертны – в стойких лучах процветания
они обретают повадки иной темноты
и полнятся ею…/
/…войдя, целый день она провела
в просверке спешной страсти, у окна; не доносилось ни звука,
откуда пространство уступало себя общему взгляду,
не успев пролиться в предметы, а прежний голос, трассируя,
угнетал восстановленный телеэфир; ничего более
не смогло бы её восхитить.




Открыто:


Гусейново тело бродит по корридорам само, отражаясь от стен,
как крик высохшей птицы между жвал железного леса
Его тень трёхмерна; с пером в руке она ведёт счёт его шагам,
которые мучают наготу бирюзовых плит, проседая
Он отвращает удары судьбы – это мираж
Усталость семисотлетних вин, зодиакальное струение флегмы
по краю лиловой чаши
Никто не знает, когда пришла отрешённость
На шахской постели спит обезьяна
Деловой разговор служанок за тонкой стеной дразнит зародыш слуха,
как если бы состоял из одних протяжных согласных
Как укреплённая башня – пятая фаза луны раздвигается, обнажая
холодное женское ожидание
«Медитативная сила этих пространств совершенна; сияние их
каждодневно; и всё же
Твоя старость их иссушила»
Гусейн делает жест, отсекая власть и паденье
Его харем кидается к зеркалу, чтобы видеть, как исчезает нажитое
в бессилии и сладости лунного зева
Гусейн замыслил убийство: он убивает свой харем, наслаждаясь
вновь обретённой невинностью
Факир, обернувшись змеёй, пробует его пищу
Гусейна выносят на железных носилках во двор, где он в исступлении
чертит мелом квадраты на прозеленевшем остатке плит
И в пневматическом окрике, рассекая затмение юного воздуха,
оживляются пределы пятничной стражи, тошнотворные запахи мускуса,
роз, тяжесть рода и семени

Высунувшись из окна, его харем воет жалкие песни, в которых
каждый звук трижды равен насилию




«Сквозь лоб мышиный начиналось время…»


Сквозь лоб мышиный начиналось время,
и да и нет, одна в своей груди
выводит косточку и продлевает тело
до ядовитых льдин, усеянных людьми.

Минуя кожи шёлк, о, брат и о, сестра,
расширена приливом, плоть восходит,
на страже, вкруг костра, рыбак и рыба бродят
от своего лица.

Зачем даны и руки и крыла,
упругий стан прямоходящий,
куда он движется, пока не призвала
к священной жертве и живородящей?

А та лежит безмирна и пуста,
своих скорлуп не наблюдая,
на ней Атлантики пески, о нет, снега,
о да, в слепящий мозг плывут родного края,

где волн её никто не сосчитать.
И капитан полярного медведя
хотя не верует, но достаёт из меди
прозрачный крест и прядь своих волос.




«Сон, вылей человека нам из воска…»


Сон, вылей человека нам из воска,
на хлынувший асфальт упал без чувств и мира,
и радикальной влаги зимний хруст,
и вывернуто из-под снега веко.

Отец, дымясь, прошёл по морю слёз
и не заметил, как, держась за рею,
на каботажном судне плыл матрос,
и нынче он плывёт, куда, себе не веря,

плывёт без скорости, мертвее, чем вода,
и мнится нам, в чужом краю трепещут
его очей незримые стада,
его души златой помещик.

Нам жаль его. Свой пепел вылетает
из горла там, где родина зияет
сквозь линзы перевёрнутых небес,
где крест становится змеёй безвидной
и нам в цепочке алфавитной
мерещится, как циркуль и отвес.




«Там, за оградой, без опоры…»


Там, за оградой, без опоры
цементный мост во мне воздвигнут,
срезает с купола касатку
в широкой тьме страны военной;

и сам себе жилой скворечник,
и сам-третей прославил в вышних
того, кто с ледяной свечою
прошёл по этой иордани.

Там образ льётся в ход зеркальный,
а в окрылённый дом ступени
промокли, – ну давай, попробуй
войти – и пальцем век коснуться.




«За Веной Рим встаёт из гор…»


За Веной Рим встаёт из гор
червонных, выжатых на струны,
как лунный сок вплетён в узор
с когтей пылающей трибуны.

К нему поднимется змея,
с пробитым камнем в мёртвой зале
он будет спать, и корабля
увидит влажные скрижали.

Что здесь хранилось от земли,
меж нами роздано, густою
лепниной талых птиц легли
миры просевшие по двое.

И вот откуда пролился
в рогатом Риме свет зелёный,
вдоль рваных глаз его скользя,
когда по площади сожжённой

в кулон, как в южный монастырь,
шло с выселок твоё зимовье,
и там двупалый след простыл,
и голова маячит вдовья.

Случайно на твоём окне
отыскан корень к этой розе,
и так уже глядишь во мне,
как будто вдаль везут полозья

не кость, продавленную в ночь,
где рыбный лом безвестно длится,
а целый город дымных рощ,
восставший под холодной спицей.




«Центральный ветер возвещает…»


Центральный ветер возвещает
о том, кто землю посещает
тенями милого лица,
которое воспомню,
и с верхних этажей срезает
полуживого беглеца
из милости господней,

о том, что бережно сказалось
всей жизнью, выданной на парус
для неподвижных кораблей
средь комнатки чудесной,





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66276496) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.