Книга - Мое советское детство

Мое советское детство
Шимун Врочек


Короткие веселые, иногда грустные рассказы о детстве в Советском Союзе. Ничто так не портит тебе жизнь в детском саду и школе, как хорошая память…

Истории вокруг нас. Я понял это довольно поздно. Раньше я считал, что настоящая история – это когда благородный герой, рискуя жизнью, отправляется через полгалактики спасать мир от Ужасных Черных Пожирателей из неизведанных глубин космоса, а оказалось – для настоящей истории не нужно лететь через полгалактики. Наверное, странно слышать такие слова от писателя-фантаста? Но это правда. Истории рядом, вокруг нас. И в этих историях есть место и подвигу, и смеху, и любви, и, увы, Ужасным Черным Тварям…

=====

*** Все иллюстрации в книге – фотографии из личного архива автора, а так же рисунки, сделанные им самим и его дочерью Василисой.





Шимун Врочек

Мое советское детство



***Все иллюстрации в книге – из семейного архива автора.




1. Моя боевая мечта


Когда мне было одиннадцать лет, и всяких видеомагнитофонов и видеосалонов в Нижневартовске еще в помине не было, в передаче "Вокруг света" показывали китайский фильм "Боевые искусства Шаолиня". По десять минут каждую неделю. В ожидании этой передачи я места себе не находил. И все мои друзья тоже. Это был космический фильм. Самый лучший фильм на всем белом свете.

Именно тогда я решил сбежать из дома, пройти всю Сибирь, перейти границу с Китаем и поступить в монастырь Шаолинь. Я разработал маршрут, пользуясь огромной географической картой, расстеленной на полу гостиной, и деревянной ученической линейкой. Собрал вещи. И…

Это сейчас я знаю, что фильм на самом деле назывался "Храм Шаолинь-3" и играл там совсем еще молодой Джет Ли. И что этот фильм китайское посольство предоставило Советскому Союзу (да, тогда еще Союзу) для ознакомления с китайской культурой. Ну, и для покупки прав на прокат тоже. Наши фильм покупать не спешили, зато (формально не нарушая прав) показывали его кусочками в передаче "Вокруг света" несколько месяцев подряд. Был это 1988 год.

…и не сбежал. Вскоре у нас в городе появились ксерокопии и фотокопии с книг по "кунгфу", "каратэ", "Джеткундо" и прочим стилям обезьяны. Затем, как грибы после дождя, выросли по всему городу видеосалоны, где по-кошачьи верещал Брюс Ли и уходил в самоволку Ван Дамм. В каждом дворе и при каждой школе появились секции боевых единоборств. Там отжимались на кулаках и хрипло рычали "хатжимэ!". В каждом киоске можно было купить фотографию с изложением биографии Бодхидхармы. В общем, пока я готовился и чертил маршрут, Шаолинь пришел ко мне сам. Я отжимался на кулаках, вырабатывал буддийское спокойствие духа перед лицом врага и научился с легкостью бить ногой в челюсть человеку выше себя на голову… Хорошее было время. Хотя, конечно, к настоящему Шаолиню все это имело весьма отдаленное отношение. Правда, сенсей из нашей секции утверждал, что в детстве сбежал в Шаолинь и потому знает, как машет хвостом разозлившийся дракон, и как сложить из пальцев убийственную "лапу тигра". А я смотрел на него, открыв рот, и думал, что этот человек осуществил мою мечту.




2.


Почему я не стал ювелиром

Люди исчезают, если их не помнить. Поэтому нужно просто выучить все имена и вспоминать их каждый день. Выучить как можно больше. Тогда эти люди останутся, словно они где-то рядом, рядом с тобой.

Но этого недостаточно.

Что нужно, чтобы человек остался? Нужно помнить их привычки, и как они выглядели, как говорили "привет", или улыбались, в какой позе любили сидеть и смотреть телевизор, и читать, и какая у них была походка. И какой был смех, тихий или громкий. Все эти мелочи нужно помнить и обязательно повторять каждый день. Это важно. Иначе все забывается. Наша память ненадежна, как индекс Доу Джонса. Если не повторять все это каждый день, эти люди исчезнут.

Испарятся, словно дым или туман после сырой ночи солнечным ярким утром.

Лучше всего это делать перед сном.

У Хэмингуэя есть рассказ о человеке, который страдает бессонницей, и вот, пытаясь заснуть, он вспоминает имена всех своих друзей и близких, но нужно не просто вспомнить их имена, а помолиться за них, за каждого из них, и тогда все будет хорошо, и у них все будет хорошо, и этот человек, герой рассказа, спокойно уснет. Теперь я вспоминаю этот рассказ и понимаю, что для того человека было главное не уснуть, а побороть беспокойство, которое есть у каждого хорошего честного человека, который беспокоится за других и боится их потерять. Потому это и есть его способ борьбы с бессонницей. Когда герой загадывает, что нужно успеть вспомнить имя каждого из дорогих ему людей и помолиться за их здоровье. И тогда все будет хорошо. И успокоенный, герой засыпает перед самым рассветом.

На самом деле я не помню этот рассказ, даже если читал его. Но зато я помню, как несколько раз читал об этом рассказе в книжке одного очень хорошего режиссера и человека, Анатолия Эфроса, и он там, пытаясь уснуть, вспоминает рассказ другого очень хорошего человека и великого писателя об одном хорошем человеке, что пытается уснуть.

И теперь я понимаю.

Они где-то рядом. Те люди, которых я хочу помнить. И я вспоминаю их имена. Тут, главное, все делать последовательно, по определенному ритуалу. И все получится. Сначала нужно вспомнить имена. Потом лица. Потом улыбки и смех. Потом – как они сидели за столом, смеялись и пили кофе и чай. Какой рукой держали кружку. У деда была синяя татуировка с половинкой солнца над морем и еще одна с якорем. Сколько они клали сахара. Кажется, это ерунда, мелочь, но это важно помнить.

Отец всегда клал одну ложку растворимого кофе и одну ложку сахара. Дед пил чай из маленьких кружек, потому что состарился и не мог уже выпить большую, как раньше, а сахара клал две ложки и еще брал шоколадное печенье вприкуску. Это печенье он прятал по всему дому, словно белка, делающая запасы на зиму, только он делал это на случай непредвиденной смерти. После того, как деда не стало, бабушка находила это печенье то тут, то там, и даже несколько штук нашла в туалетном шкафчике, над умывальником, словно привет от человека, который когда-то полюбил ее за белые косы. Я хочу думать, что бабушка улыбалась, когда нашла эти печенья, но, боюсь, на самом деле она заплакала.

Я помню, как дядя Юра заваривал чифирь на кухне, в маленьком эмалированном желтом ковшике и потом пил черный густой отвар. Он был когда-то в тюрьме, дядя Юра, и там пристрастился к чифирю, и пил его по ночам, чтобы не спать и работать ювелиром. Мне было десять, я тоже тогда хотел стать ювелиром, и сидел с ним ночами и смотрел, как он составляет из крошечных серебряных шариков узор, который называется скань, и прокатывает кусочки золота и серебра через маленький пресс, чтобы получились золотые и серебряные блинчики.

Я помню, как он смеялся. Я помню, как белели его ровные белые зубы, похожие на жемчужины. Он был красивым, мой дядя Юра, и знал это, а еще он был жутко талантливым, рисовал, лепил, делал украшения и занимал чужие деньги, и я хочу помнить все хорошее о нем и забыть все плохое, но не могу, потому что все хорошее и все плохое составляет человека, и если выбросить из памяти все плохое, то от человека останется только половина, а то и меньше, и скоро он сам начнет испаряться, таять, словно дым или туман после сырой ночи солнечным ярким утром.

Поэтому я буду повторять все. Главное, не терять порядок, очередность, не сбиться. Сначала имена, потом лица, потом улыбки, как люди сидят и смеются, как пьют кофе или чай, сколько кладут ложек сахара… и где прячут шоколадное печенье. Я буду помнить, как отец после бани сидел во дворе своего дома, который построил Джек, голый по пояс, с коричневой выдубленной кожей, и курил, глядя на красные розы, что посадил сам, и на деревянных медведей, которых привез с Урала, чтобы украсить двор. Я вспоминаю, как дядя Юра показывал мне, как вырезать резцом на серебре и болтал со мной, как со взрослым, а за окном молочно белел рассвет, в доме все спали, и я думал, что скоро вырасту и стану ювелиром. И еще я помню, как молодой дед шагает мне навстречу в синем замасленном комбинезоне, как у танкиста, на голове у него шерстяной берет, и он идет на завод в огромном потоке таких же людей в синих замасленных комбинезонах и беретах, потому что обед закончился и все возвращаются на работу.

Я буду вспоминать их каждый день, обещаю я себе. И однажды напишу одну книжку про деда, одну про отца и еще одну про дядю Юру. А может, это будет одна, общая книжка, про людей, которых я люблю. Там у них будут имена, лица, улыбки и смех, там они будут вместе сидеть на кухне, отец не уйдет от мамы, дядя Юра не станет занимать чужих денег, а дед будет посмеиваться, глядя на вазочку с шоколадным печеньем. Там у них все будет хорошо. И я, наконец, перестану за них бояться.

Может быть, именно поэтому я не стал ювелиром.




3. Синко Льягас


Однажды в нашей квартире зазвонил телефон…

Я снял трубку.

– Алло? – сказал я хрипло. У меня начинал ломаться голос. По телефону меня иногда принимали за отца – с его насмешливым прокуренным тенором.

– Дима? Узнал? – спросил воркующий девичий голос.

– Конечно, – мужественно ответил я. Хотя ни фига не узнал. Кто это может быть? Настя из соседнего подъезда? Ленка Полуэктова? Олька Афанасьева? Учительница музыки в полупрозрачной блузке? Джина Лоллобриджида из Фанфан-тюльпан? Хорошо бы.

– Пойдем вечером на танцы в парк? Вместе?

Вся жизнь пронеслась у меня перед глазами. Все коробки пластилина, похожего на тол из фильмов про войну, все миллионы слепленных солдатиков. Пластиковая модель "мига" и ледокол "Ленин" с тысячью крошечных дверей. Все взорванные в подъезде патроны и бутылки с карбидом. Пламя над забором и индийское кино "Танцор диско". Ачи, ачи, джими, джими. Классическая борьба. Все горы прочитанных книг и суровые слезы капитана Блада по Арабелле. Несчастная, но дико привлекательная еврейка из Айвенго. "Три орешка для Золушки" и эротические переживания на снегу. Смеющиеся девчонки у магазина и взгляды искоса. Хи-хи. Тонкие руки. Деревянные мечи и стрелы Робин Гуда. Любовь, сжигающая все.

Все предшествующие годы я ждал этой фразы.

С этого момента начиналась моя взрослая жизнь, полная приключений и подвигов.

– Ладно, – сказал я. – Пойдем.

Воркующий голос продолжал:

– Зайдешь тогда за мной в шесть?

Мгновенное головокружение. Зайти куда? Наваждение спало. Кто это? Где живет?

Как узнать?!

Нужно принять решение.

– Нет, – сказал я.

В трубке замолчали. Я слышал только дыхание.

– Нет?! – голос вдруг на мгновение показался знакомым. – Почему нет?!

– Я передумал. Не хочу на танцы.

Израненный капитан Блад стоял в изрубленной кирасе и смотрел, как верный "Синко Льягас" уходит на дно. Французские ядра свистели над его головой. Голубые глаза капитана были спокойны…

– Но… подожди! – взмолились там.

Я положил трубку.

Пузыри вырвались на поверхность, вода взбурлила… и только уцелевшая фок-мачта все еще возвышалась над гладью залива. Вскоре исчезла и она.

Капитан Блад вздохнул.

Погнутая, окровавленная шпага выпала из его усталой руки.

Бум.

Тишина. Мужское одиночество.

Подошел Скарамуш и похлопал меня по плечу. Обычная саркастическая улыбка была полна печали. Издалека, сквозь пары гашиша, на меня отрешенно смотрел граф Монте-Кристо, возлежа на подушках. Пан Заглоба, Д'Артаньян и Анжей Кмициц молчали, но я чувствовал их поддержку. Восставший раб Спартак кивнул мне.

– Женщины, – произнес гладиатор, словно это было ответом на все вопросы.

Женщины. Загадочные создания, ради которых только и стоит совершать подвиги. Я вздохнул.

Почему они, блин, не могут говорить нормальным голосом?!




4. Солдатики


Чтобы не забыть. Мне было три года, когда родители уехали покорять Север, в Нижневартовск. Я остался в Кунгуре (Урал) с бабушкой и дедушкой. Так я прожил полгода.

Когда я плакал и ночью не спал, дед брал меня на руки и выходил на улицу. Он выводил из гаража мотоцикл ИЖ-Юпитер 3, сажал меня в коляску и катал, не заводя двигателя, мотоцикл по двору, возле дома. Двигатель не заводил, чтобы не будить людей. И я катался и, наконец, спокойно засыпал. Три или четыре часа утра, уже светало, воздух был пронизан мягким невесомым светом, словно вода.

А когда меня привезли к родителям (дед? мама приехала? не помню) в Нижневартовск, им как раз дали половинку балка (это вагоны такие, снятые с колес). Пока ехали, я смотрел с верхней полки, как в черноте за окном поезда вспыхивают факелы. Это попутный газ сжигали на месторождениях. Мерный перестук колес, черная тайга и факелы.

Я когда приехал, игрушек в балке не было. Совсем. Я лег спать. А потом с работы пришла мама и принесла сорок или пятьдесят одинаковых пластмассовых солдатиков – в зеленой форме, руки по швам, ноги на ширине шага. А через час пришел отец и принес… 50 таких же солдатиков. Только оттенок зеленого чуть темнее. Так я эти два войска и отличал. Больше никаких солдатиков в магазине не было, а машинки я не любил. Вартовск в 1979 еще только строился.

Вот я сидел в балке и играл этими двумя войсками. А командиру мама повязала красную шерстяную нитку на шею. Другому тоже нитку, но я забыл цвет. Удивительно. Я могу придумать цвет нитки, но почему-то не хочу.

Хочу вспомнить, но не могу.

Сундук, застеленный тканевой салфеткой, был горой. И солдаты штурмовали крепость.




5. Рок-звезда


У отца был высокий чистый тенор. Он брал такие высокие ноты, какие не всякое женское сопрано осилит.

Он пел в группе. Их было два солиста.

Забыл, как группа называлась. ВИА какая-нибудь.

Они ездили по деревням и колхозам, давали концерты. Гитары, барабаны, девушка на подпевке и для красоты. Все, как положено. Аппаратура была самопальная, усилитель отец собрал сам, а фабричные микрофоны постоянно ломались, поэтому в группе было два солиста – отец и еще один.

Во время песни отец спрыгивал со сцены и пел из зала, а второй солист – со сцены. Иногда наоборот. Стереозвук по-русски. И тут уже плевать, даже если оба микрофона откажут.

Песни у людей разные

А моя одна на века

Звездочка моя ясная

Как ты от меня далекааааа*

– лились два чистых тенора в унисон.

И зал деревенского клуба заводился и подпевал.

Успех турне был сокрушительный. Такого успеха не знали в кунгурской глуши даже роллинг-стоунзы.








====

* "Звездочка моя ясная" – знаменитая песня ВИА "Цветы" 1973. Одна из любимых песен моего отца.

На фото отец третий слева, в модной жилетке. Это свадьба друга. Как понимаю, парень с правого края, в очках и в такой же жилетке, как у отца – тоже из группы.




6. Голубая краска


голова обвязана, кровь на рукаве

след кровавый стелется по сырой траве

эээээ, э-э, по сырой траве

Чьи вы, хлопцы, будете,

кто вас в бой ведет?

Кто под красным знаменем

раненый идет?



Дед в ощущениях был белый, седой и надежный.

С сильным насмешливым голосом.

И чем хуже шли дела, тем бодрее звучал голос деда.

Алексей поморщился, перевернулся на бок. Чертово одеяло опять сползло, холод забрался и жег кожу на плече. Как ледяным языком облизывал. Котяра инеистый. Сволочь.

Хорошо бы сейчас взять трубку и позвонить.

Дед бы сказал: "Здорово, внук!" и еще одну, заготовленную фразу. Разговор у него был отрепетирован до пауз и интонаций. Не сразу можно было сообразить, что собеседник ни черта не слышит, кроме звука твоего голоса и отвечает себе сам. Но в первую секунду это звучало убедительно.

Когда-то дед был молод, силен, крепок и уверен в себе. Красавец, русоволосый, типажа Крючкова из "Трактористов". Даже голос и интонации похожи. У Алексея до сих пор сохранилась где-то фотокарточка, где дед, молодой и красивый, как советская кинозвезда, снят у полкового знамени. Гимнастерка, ППШ в руках, пилотка и все при нем. Девки, наверное, по деду сохли вагонами. Штабелями. Лесосплавами.

С глухотой и телесной слабостью пришла к деду неуверенность.

Неуверенность привела в некогда каменный бастион – старость, от которой крепкий и сильный дед отбивался раньше кулаками. Он вообще в обиду себя не давал.

А тут был – чужой город, чужая квартира, хотя и купленная сыновьями специально для деда с бабкой. Чтобы были поближе к внукам. Хотели как лучше. И никакого выматывающего силы огорода…

Заботливые дети и внуки не понимали одного. Выматывающая работа и резкий ветер в лицо позволяли деду держать марку. А теперь все стало ненужным. Весь его форс. И грудь колесом. И начищенные до блеска сапоги. И наградная фотокарточка у полкового знамени. Не с чем сражаться. Не за что. Не надо.

Ты становишься ненужным.

Так приходит старость.

Тебя больше не слушают. Никто не слушает. Словно ты пустое место. Малый ребенок.

Бабка обижалась сначала… да и потом обижалась. "Рюмочку деду-то налей", говорила она высоковатым, просяще-требовательным голосом. А потом пыталась рассказывать о войне, о голоде, о работе с утра до вечера, об отце, пришедшем с фронта в сорок третьем – с ногами, издырявленными мелкими осколками снаряда в решето, о том, как ему, инвалиду, после войны не давали пенсию по ранению, потому что не было бумажки, что он ранен. Как он пошел за ней, этой бумажкой – почему-то ночью, и пропал. Искали все. Нашли его через три дня какие-то прохожие – замерзшего на холме, недалеко от деревни. Поскользнулся и упал. И встань не смог. Бабка рассказывала и плакала. Ее не слушали. Иногда, ради вежливости кивали. А потом и кивать перестали. Зубоскалили.

Она уже не умела дать отпор. Раньше перепалки с невесткой, женой среднего сына – острой на язык бабой, которая легко отбривала самого отпетого мужика – переходили в обиды, но жар от сражения все обиды стирал рано или поздно. А сейчас обиды накапливались. Множились.

Игра в одни ворота.

Трудно быть стариком.

А они, молодые, этого не понимали. Да и не хотели понимать. У них были свои заботы. Важные и повседневные, их нужно было решать.

А стариков можно было послушать и позже. Как-нибудь в другой раз. Но не сейчас, желательно. И – не завтра.

Потом.

Дед давно перестал пытаться. Больше не пробовал. Он был гордый. Теперь он тарабанил свою бодрую заготовку, смеялся на всякий случай и все, отдавал трубку бабке, которая еще не смирилась.

Старость делает нас неслышными. Выключает звук.

А потом тебе даже не говорят, когда умирает твой сын. Чего-то ждут.

Словно еще день неизвестности воскресит его.

Впрочем, так оно и было. Для деда Юрка был живой еще целых два дня.

Чего уж обижаться. Грех. Могли вообще не сказать.

И от этого "могли не сказать" внутри все скручивает, как в узел.



Кладбище здесь было новым. Отвели место, когда заполнилось на старом кладбище. Могилок всего ничего. Ровная песчаная земля. На Урале кладбище было старое, огромное, от земли, травы и аккуратно выкрашенных оградок шло ощущение умиротворения и покоя. Здесь, на севере, кладбище было маленькое и непутевое.

Как и Юрка, младший сын.

Нервное. Без густой и прозрачной тишины, покоя, деловитой жизни, привычной там, на древнем и красивом уральском склоне.

Здесь кладбище было коротким отрезком в песке, дорогой к концу.

Ветер дул и теребил редкие кустики зелени и пожухлые цветы в вазах.

И дед вдруг понял, что это все.

Сорок дней прошло со смерти младшенького. Бабку тогда отхаживали, успокаивали, но бабам проще. Бабы могу рыдать и плакать…

Дед же молчал и внутри него умирал, бился, корчился чудовищный вой.

Словно еще живой Юрка умирал там, в этой пустоте, сейчас. И кричал от боли. И ему было не помочь.

Тоска. Он встал тогда и пошел. В сердце гнулась и торчала длиннющая, с полнеба, стальная игла.

Юрка, непутевый. Юрка.

Младшенький. Любимый.

Вызвали скорую. Сделали укол от сердца. Живи, дед. Как?! Живи, как хочешь.



И теперь это кладбище. Свежепокрашенная железная оградка, застывшие наплывы голубой краски. Земляной холмик. Не уральская земля, коричневая. Не сладкая. Не родная. Стакан с водкой. Черный хлеб. Памятник, выкрашенный голубой краской.

И фотография в овальной рамке.

Юрка на ней был какой-то другой. Не ту выбрали, подумал дед. Непохожий на себя он здесь был. Словно человек на фотке знал, что уже умер.

Дед повернул голову к старшему внуку – молодому, красивому.

"Вот, Лешка, пришел я к сыну, а он смотрит на меня и не встает", – сказал он внуку. Без всякого надрыва, просто. Алексей передернулся. Эх, дед. Ну что ты…

И дед замолчал.

* * *

Раньше ты выбирал ему машинку – вот эту, синюю! И чтоб большие колесики.

А сегодня выбираешь ему гроб.

Юрка. Эх, Юрка.



Мы сыны батрацкие, мы за новый мир

Щорс идет под знаменем

красный командир

В голоде и в холоде

жизнь его прошла

но недаром пролита

кровь его была

эээээ, э-э, кровь его была*

===

* «Песня о Щорсе», музыка Матвей Блантер, слова Михаил Голодный.




7. Наш звездолет


"Стажеры", Стругацкие. Что делает мир Полдня таким реальным? Работа. Вот это ощущение, что пока люди вокруг едят, шутят, выясняют отношения, носят свои пиджаки, где-то там, за кадром, идет гигантская, мощная, неумолимая работа всего человечества; работа, направленная вперед, сквозь парсеки и препятствия, сквозь боль, тернии и даже самих творцов, сквозь километры и километры ледяной космической пустоты, сквозь астероидные пояса, галактики и туманности, туда – в глубину космоса. К далеким и ярким звездам. К сияющей и великой цели, ради которой стоит жертвовать жизнью и здоровьем, и душевным спокойствием, и сном, и отдельной человеческой мечтой, и чем-то еще.

На первый взгляд работа эта незаметна, ее словно нет. Читаю сейчас Стажеров. В кадре опять кто-то шутит, читает книги, охмуряет девушку или ловит ворон, ничего явного, но все время пятками, мышцами, всем телом ощущается вибрация, настолько гулкая, что отдается в кость. Эта вибрация живет в тебе. В каждой частичке твоего тела.

Ты и есть эта вибрация.

Словно все люди находятся на палубах огромного космического лайнера, и где-то далеко за стеной и переборками работает мощный тысячереакторный двигатель. Это идет работа будущего. Наш космолет вперед летит. Время – вперед. Интересно. В детстве у меня тоже было такое ощущение. Только не в книге, а наяву. Я ощущал эту работу, эту палубу пятками и всей душой…

Шли восьмидесятые годы. Мое детство.

Кто-то тогда жил в "совке". Мучился от дефицита и мечтал свалить в Америку. Я нет.

Я жил в корабле, летящем в будущее.

Я не дергался и не торопился.

Я рос и умнел. Читал книги и занимался спортом. Играл с друзьями и один. Ел манную кашу с комками, мандарины раз в год, холодные макароны в школьной столовой, больше похожие на трубопрокат, чем на еду. Я знал: все трудности временны.

Однажды придет мое время встать в ряды экипажа. Занять свое место по штатному расписанию. Перенять рычаги и штурвалы из умирающих рук.

И когда придет это время, я буду достоин великой чести.

О, капитан, мой капитан.

Я как-то даже в этом и не сомневался…

Наш звездолет вперед летит.

Иногда этого ощущения мне очень сильно не хватает.




8. Песнь Земли


Как я в детстве боролся за экологию.

Нижневартовск, зима. Вышел я гулять, мороз под тридцать, а во дворе синий "жигуль" греется. Без водителя. Двери закрыты, двигатель тарахтит. Этот жигуль мне сразу не понравился. Выхлопные газы, вспомнил я увиденный по телевизору документальный фильм. Много документальных фильмов, особенно о капиталистах. Они отравляют атмосферу. И до катастрофы осталось всего ничего. А тут она стала еще ближе! И все из-за одного водителя, который завел вредный двигатель и ушел домой, чтобы не мерзнуть. А тут выхлоп, и прямо на белый снег черные хлопья оседают.

Ужас.

Я прямо видел, как столбик, показывающий загрязнение атмосферы Земли, лезет вверх, играет музыка Чайковского "Смерть лебедя", а трагический голос диктора сообщает, что до гибели всего живого на Земле осталось шесть… пять… четыре… три минуты…

В общем, из головы у меня этот "жигуль" не выходил. Я погулял, попинал снежные комья, посмотрел на детский сад через забор, проверил пещеры, вырытые в огромном сугробе… Кто-то забыл красную лопатку. Я посмотрел на нее и вылез обратно. Все было не так и все не то. Я вернулся к жигулю. И стал ждать.

Прошел час, а мужик не возвращался и не выключал мотор. Я занервничал. "Как можно быть таким безответственным?", думал я о жигулисте. "Из-за таких, как он…" Он что, капиталист? Нет, он такой же, как мой папа и мой дядя Сережа, советский. Но почему ведет себя как эти, что вырубают тропический лес, а редкие индейцы и птицы потом вымирают?

Земля на моих глазах клонилась к закату. Кажется, воздух стал значительно темнее, и дышать становилось трудно. Мир умирал. Тысячи животных и растений взывали к моему разуму и воле.

Я понял, что должен что-то сделать.

Я пошел к жигулю, полный решимости. Мне было лет семь. Я подошел к зловонной выхлопной трубе этой советской "машины смерти". Снег уже в радиусе метра был черный и мертвый. Дым поднимался клубами на морозе. Ад наступал. Та планета из фильма "Через тернии к звездам" – она была уже рядом. Ее дыхание сочилось из выхлопной трубы.

Я шагнул вперед. Я брал снег комьями и бросал в жерло загрязнения, кашляя от выхлопа. Я был рыцарь экологии и октябренок. За моей спиной стоял Ленин (прищурившись, он одобрительно качал головой) и другие животные. У животных были страдающие и истовые глаза героя из фильма "Коммунист".

"Орленок, орленок, влети выше неба". Я бросал и бросал. Снег. Много снега. Целую тонну снега. Спина у меня взмокла, шапка развязалась и съехала на затылок.

Но отдохнуть я не мог. Загрязнение лилось в атмосферу, и я так мало мог сделать. Но я делал, что мог. Я почти засыпал трубу.

– Эй, ты! – меня окликнули.

Я поднял голову и с трудом разогнул натруженную спину. Уже стемнело.

– Эй, пацан! – грубый мужской голос.

Ко мне, не торопясь, ленивой походочкой деревенского драчуна шел мужик в черной дубленке. Я видел, как клубы пара слетают с его губ и запутываются в серых барашках на воротнике. Они показались мне похожими на мертвый снег.

Это был хозяин синего "жигуля".

Я выпрямился и смотрел на него. Мужик подошел и возвышался надо мной, как темная башня. Глаза у него были бледно-голубые.

Страха я не чувствовал. Я хотел сказать: как же так можно? Выхлоп. Вот мне и приходится за вас Землю спасать. А я еще маленький, я уже устал.

Почему-то я думал, что мужик это не специально, а потому, что не сообразил, как это вредно. И что он будет мне даже благодарен.

Несколько секунду мужик смотрел на меня. Взгляд безразличный, словно искоса. Я понял, ему нужно объяснить, что его машина вредит природе и нельзя так делать. Он поймет, не дурак же он и не капиталист, который вредит природе из жадности.

– Дядя, нельзя… – начал я. И тут он меня ударил.

Нет, не ударил. Равнодушно стукнул предплечьем в меня, словно толкнул бревном. Никакой боли, только глухой звук. Я упал на снег. И почувствовал удивление. За что?

Мужик сел в машину и уехал.

Во дворе наступила тишина. А я все лежал, оглушенный. "Я спасал природу, а он…" Как же так?

Потом встал, отряхнулся и пошел домой.

– С тобой все хорошо? – спросила мама, выглядывая из кухни. Она что-то варила. – Ты какой-то тихий.

– Да, – сказал я.

Из окна нашей квартиры я увидел пустой двор, черное пятно выхлопа. И целую гору снега, что я накидал, спасая мир.

И неожиданно почувствовал гордость.

Я пытался, но потерпел неудачу. Пусть кто может, сделает лучше.




9. Про любоффь


Дед Гоша рассказывал, как его приезжали снимать с телевидения. Как раз на Золотую свадьбу. В общем-то, снимали их обоих – и деда и бабушку, но бабушка перед камерами превращается в Хозяйку медной горы – замирает, как малахитовая. А вот дед нет. Дед органичный и прекрасно себя чувствует. Правда, на вопросы отвечает только на те, на которые хочет. К тому же он глуховат, так что не факт, что он точно услышал, о чем журналисты его спросили. Но это не важно.

Дед рассказывает: они меня спрашивают, как вам удалось сохранить такую крепкую семью? Сколько лет прошло. А я говорю: жену свою надо любить крепко. И все.

Смеется.

– Любить надо и все. Ясно тебе?

Я говорю: ясно.

– Я бабушку твою встретил – у нее тогда волосы были белые-белые. Красивая девка, – говорит дед. – Косы – толстущие, длинные.

И заканчивает победно:

– Вот за косы я ее и полюбил!








Третий слева, в шикарных носках – дед, крайняя справа, в косынке – бабушка.

Деда уже нет, а бабушке недавно исполнилось 82 года.




10. Моя печаль


Моя печаль – старый цирк.

На самом деле он новый, я знаю, что он новый, только изображает, что старый.

Но это все равно очень грустно.

Мой отец поет по итальянски – высоким чистым тенором, словно никогда не выкурил ни одной сигареты.

Он едет на велосипеде под куполом, по натянутому канату.

На нем – широкий белый клоунский костюм и остроконечная шляпа.

Мой отец играет на скрипке и крутит педали. Он печален, как положено клоуну, и он светел, как печаль по детству и радости, что уносит с собой детство. Он тихонько смеется, потому что ему нравится играть на скрипке и ехать под куполом на одноколесном велосипеде. И то, что он знает, что это похороны, его похороны, все равно не мешает ему получать удовольствие от хорошо сделанной работы. А потом он поет.

Силенцио! – кричит распорядитель.

Силенцио! Questo dovrebbe essere

Un funerale!

Тишина! Это похороны!

Все затихают, и под куполом, в темной пустоте, звучит только его чистый светлый голос.



Сегодня ровно год со дня смерти отца. Прошел год, а я все равно не верю, что его больше нет.

Овчинников Станислав Георгиевич. Стас. Георгич. Папа.

Когда мне было девять лет, я верил, что мой отец никогда не умрет.

Сейчас мне тридцать девять и я знаю. Я точно знаю.

Мой отец бессмертен.




11. Восстание желтых повязок


В школе я поставил два спектакля. Они назывались:

"Восстание Спартака" и "Восстание желтых повязок". Как видите, я разрабатывал одну тему.

Автор сценария, режиссер и исполнитель главной роли – я. В остальных ролях одноклассники. В "желтых повязках", кажется, была даже одна женская роль, но кто именно из одноклассниц играл – помню смутно. Помню только, что почему-то это меня волновало.



5 класс. Урок истории, Древний Китай. "Восстание Жёлтых повязок".Желтых повязок у нас не было, мы повязали головы пионерскими галстуками. Вышло неплохо.

Сейчас, думаю, нас приняли бы за команду революционного суши-бара, но тогда мы были по-настоящему круты.

Роль толстого "мандарина" играл Ромик Новичков. Коренастый, живой, с вечно глумливым выражением на круглой физиономии. Идеальное лицо зажравшегося феодального зла.

Помню, он дико кричал, когда восставшие крестьяне "зарезали" его за дверью класса. В этот момент я понял, что смерть за кадром действует гораздо сильнее.

Я играл вождя восстания по имени брат Чжан. На самом деле братьев было трое и они действовали по одиночке, поэтому царские войска разбили их. Но мои братья объединились перед последним сражением. Они осознали свою ошибку, забыли обиды и собирались умереть достойно. К тому моменту силы восставших были обречены, царские войска оттеснили их в болото. "Повязки" были изранены, у них кончились еда и питье. Сейчас я понимаю, что в сущности, тогда я использовал сюжетный ход "Трех поросят" – об единении семьи перед лицом инфернального зла. Но это посредственности повторяют, великие же – крадут.

Я тогда не знал этой мудрости, но крал, не стесняясь.

В спектакле участвовали все мальчишки, кроме двух. Все хотели быть "желтыми повязками". И даже одна девчонка (забыл кто. Ленка Полуэктова?). Мы сняли пиджаки, закатали рукава рубашек и повязали головы пионерскими галстуками. Я объяснил, как это будет, и начал распределять роли. И тут выяснилась первая проблема. Все хотели быть братьями Чжан, а просто восставшими рабами – никто. Я почувствовал головокружение. Земля уходила у меня из-под ног. Мой стройный сценарий на глазах превращался в ?? (козий помет, кит.). Героическим усилием я предположил, что братьев Чжан на самом деле было не три, а больше. Просто о некоторых история умалчивает. Поэтому мы все стали братьями Чжан. И даже одной сестрой Чжан (Полуэктова, ты?).

Это было настоящее семейное восстание.

Один из братьев был ранен, поэтому своей повязкой он подвязал руку. Другого брата ранили в живот, он лежал на парте и время от времени стонал. "Держись, брат Чжан", говорили ему.

У одного из пацанов галстука не было, поэтому он был брат Чжан, Потерявший-Повязку-в-Бою.

В спектакле по плану было три акта. Первый акт – я, как главный брат Чжан, произношу речь, о том, в какой ???? (задняя часть козы, кит.) оказалось восстание и почему. Второй акт – прибывает посланник императора и предлагает нам сдаться. Мы гордо посылаем его к истокам Янцзы. Посланник уходит. Акт третий – Мы готовимся к смерти, прощаемся друг с другом и ждем смерти. Я говорю: вот так и закончилось восстание Желтых повязок. Аплодисменты.

Начали. Речь я отбарабанил без запинки – у меня тогда была идеальная память. Начался второй акт…

К нам прибыл Толстый Мандарин, которого играл Ромик. Это у китайцев так называются чиновники, но мне всегда представлялось что-то круглое и оранжевое. Явно зажравшееся, но с запахом Нового Года. Возможно, это и есть обаяние зла.

– Крыса, не имеющая совести и пожирающая чужой хлеб! – сказал я. Эта фраза из учебника поразила мое воображение, поэтому, кажется, я использовал ее дважды. – Зачем ты явился сюда?

– Привет, жалкие мятежники! – заговорил Толстый Мандарин, нагло усмехаясь. – Меня послал великий император Хань! Он предлагает вам жизнь, жалкие черви!

– Чего хочет император?

– Вы… – после подвига с "Хань" Ромик вдруг начал терять слова и мучительно пытался их найти. – …окружены. Вы все… умрете в этом болоте! Сдавайтесь, ничтожные рабы! Бросайте оружие!

– Передай императору, мы не сдадимся, – отрезал я. Как настоящий революционный вождь. Правда звенела в каждом звуке моего голоса. Правда и вера в великое светлое будущее китайского трудового народа.

– Мы не сдадимся! – дружно повторили остальные братья Чжан. Они тоже верили.

– Сдавайтесь! – сказал Ромик.

– Не сдадимся! – ответили братья.

– А я говорю: сдавайтесь!

– Нет!

– Да!

– Уходи отсюда! – сказала сестра Чжан (Полуэктова?).

– Сама уходи! – огрызнулся Ромик.

Я чувствовал, что история закольцовывается и начинает пожирать саму себя. Нужно было спасать спектакль. Кажется, Ромик забыл, что должен был уйти сразу после ультиматума и дать нам героически умереть. Что делать?! На мгновение у меня снова закружилась голова, но я взял себя в руки.

– Зарезать этого толстопузого! – приказал я с истинно революционным пафосом. И показал на дверь. – Выведите его отсюда и убейте. Я не хочу видеть смерть этой собаки!

Потрясенная тишина. Тяжелораненый брат Чжан от удивления перестал стонать. Рустик Нуриев и еще один мальчишка подхватили мандарина под руки и потащили к двери.

– Нет, брат Чжан! – хныкал трусливый Мандарин. Ромик всегда быстро соображал. – Не надо, нет! Пожалуйста! Я не хочу умирать!!

Его вытащили за дверь.

Дверь закрылась.

В следующее мгновение дикий вопль разорвал тишину. Девчонки-зрительницы вздрогнули и начали переглядываться.

– Так будет с каждым угнетателем трудового народа, – веско сказал я. – Конец.

Аплодисменты. Дверь распахнулась.

– Что здесь происходит?! – раздался возмущенный голос. Наша классная аж привстала.

Ромка умирал так громко и выразительно, что на крик прибежал наряд дежурных с красными повязками на рукавах и какая-то учительница с изменившимся лицом. А потом пришла завуч.

Так закончилось восстание желтых повязок.




12. Атомная тень


Мое советское детство прошло в тени ядерной войны – и это была настоящая жуть. Детство было замечательное, всем бы такое – но я всегда, даже в самой веселой игре чувствовал затылком черное ядерное облако. Где-то там, высоко над горизонтом. Мы, советские дети, всегда знали: человечество от самоубийства отделяют каких-то полчаса – пока летят ракеты. С началом Перестройки и разоружения, дружбы с Америкой и прочего – это облако исчезло, давление на затылок ушло, и я вздохнул спокойно. Это удивительное чувство легкости, не передать. Я словно летать начал, хотя шли опасные и безумные 90е. Мне уже больше не снились ядерные сны, похожие на кадры из "Писем мертвого человека". Пыль, тьма, противогазы и ветер.

А сейчас это облако возвращается. И что-то мне совсем не радостно.




13. Рядовой


Овчинников Никита Петрович.

Родился в 1905 году на Урале, в деревне Сухая Речка. Мой прадед по отцовской линии.

Я бы очень хотел написать, что мой прадед был добровольцем, одним из первых подавшим заявление в Первый Уральский Добровольческий танковый корпус, прозванный немцами "Дивизией черных ножей" за клинки с черными рукоятками и бесстрашие. Как прошел с боями до Берлина. Как стал гвардейцем, получил из рук маршала Жукова "Орден славы" и как на броню его Т-34 женщины освобожденной Европы бросали букеты цветов… Как закончил войну майором или полковником. Как вернулся домой, красавец, увешанный медалями, и прабабушка бросилась ему на грудь, рыдая от счастья.

Я бы хотел.

Но правда такова, что мой прадед был призван в армию в первые дни войны.

И погиб примерно через месяц или полтора, в конце сентября, начале октября 1941 года.

Рядовым.

Умер от ран, написано в похоронке.

Похоронен в братской могиле в деревне Моисеевичи Валдайского района Новгородской области.

Точная дата смерти неизвестна. Мой прадед один из нескольких солдат и сержантов в этой могиле, у которых дата смерти не установлена. Похоже, в деревне был полевой госпиталь, потому что у всех в этом списке стоит причина смерти "умер от ран".

Именно поэтому я думаю, что это был сентябрь-октябрь 1941. Первые даты смертей – у тех, у кого дата стоит – приходятся на конец сентября. И как раз к концу сентября фронт откатился к этому рубежу.

Полная неразбериха первых месяцев войны привела к тому, что некоторые смерти не были толком зафиксированы.

У меня нет ни одной фотографии прадеда.

Я даже не видел ни одной его фотографии.



34 армия на этом рубеже стояла полтора года, до начала 1943 года. Сначала была Демянская оборонительная операция, затем Демянская наступательная… Но в общем и целом до начала 1943 года фронт топтался здесь примерно на одном месте.

Еще до войны дед сказал детям: война скоро будет. Меня сразу заберут в армию. Надо ехать в деревню, там вам будет легче пережить войну.

Был 1940. И они поехали из Кунгура, где прадед заведовал конюшней, в деревню Полетаево.

Бабушка рассказывала: в деревне дети бегали и кричали "богачи едут"! Потому что две телеги с вещами и лошади везут.

Колхоз был тогда богатый, знатный. Потом его объединили с несколькими захудалыми колхозами и стал колхоз очень бедный. Но ничего, прадед оказался прав… Ели все, собирали зерна, выпавшие из колосьев, варили ботву, копали мерзлую картошку с убранных полей. Выжили.

Отец рассказывал мне, что прадед вел дневник. Каждый день мелким аккуратным почерком записывал в толстую тетрадь все, что произошло за день. У него была целая гора этих тетрадей.

Ни осталось ничего.

Ни клочка бумаги.

Дорого бы я дал, чтобы прочитать одну из этих тетрадей.

Уверен – прадед до последней минуты был достойным человеком. Дед Никита.




14. Танкист


Овчинников Георгий Никитич (2 мая 1928 – 26 февраля 2014). Мой дед Гоша.

Сержант, командир танка Т-34-85.

Годы службы 1949-1953, Австрия-Венгрия








Он вспомнил, как работал на военном заводе в Закамске после войны. Барак 117, отряд 4. Они все ходили в коротких папахах – это был шик, заводской, последний. Лихие чубы, молодые лица – с черными кругами недосыпа под глазами. ФЗО был не лучше тюрьмы, он фактически и был тюрьмой. Режим, надзиратели, пайки. Уйти было нельзя. Два с половиной года – и работа, работа, работа с утра до вечера. Вечером чтение книг и смех ребят. Песни под гармошку. Молодые – даже изматывающая, по много часов работа, не могла этого из них выбить. А в субботу – танцы. Играй, гармонь. Играй. Короткий отпуск домой, в деревню, словно глоток морозного воздуха, когда душно, накурено, а ты выскакиваешь во двор – и ловишь ртом.Когда с завода разрешили уходить – нет, не на вольные хлеба, не домой, в деревню, а – в армию, Георгий записался одним из первых. Первым. Военкомат, распределительный пункт, покупатели. Бершеть, танковое училище. Рычаг на себя, рычаг от себя. Поехали!Семьдесят кило нужно приложить, чтобы повернуть Т-34. На десять кило больше, чем он тогда весил. И коленом рычаг – н-на.

А сколько этих поворотов нужно сделать, чтобы добраться из пункта А в пункт Б? Сотни. К финалу стокилометрового дневного марша от механика-водителя остаются только глаза, да слой копоти на роже. По пять-семь кило сбрасывали, комбинезон мокрый насквозь.

Кажется, легче танк на своей спине дотащить.

Вылезти из люка сил нет, встаешь – шатает. Некоторых механиков остальной экипаж вытаскивал на руках, те уже в беспамятстве были. Танк секунду назад остановился, а ты уже не здесь. Ты умер.

Сил нет даже спать. А надо бы еще поесть, иначе силы и не восстановятся.

Да, даже в деревне Георгий так не упахивался, как будучи танкистом.

А танкистом – никогда так, как на заводе, за четырнадцатичасовую смену у станка.

И тягаешь эти огромные дуры в сорок кило, снаряды, голыми руками. Поднимаешь и грузишь, ставишь и тягаешь…

Лучше быть танкистом.

===

***ФЗО (школа Фабрично-заводского обучения)




15. Связист


Я родился благодаря советской армии.

Кунгур. После школы отец закончил техникум по разделу "связь и радиотехника". Что соответствует очень нужной воинской специальности. В военкомате отца и его одногруппников обозвали "спецнабором" и сказали, что служить они пойдут только в связь. Готовьтесь, оболтусы. И хватит там ржать в коридоре, здесь все слышно.

И вот приходит осень 1975 года. Призыв.

Бабушка:

"Провожали Славку в армию, всем двором пировали. Весело было! Гармошка, бражка. Отплясали, уехал он служить. А через месяц соседский мальчишка прибегает, кричит: там ваш Славка идет! Как так-то? У меня аж сердце екнуло. Выскакиваю на улицу. А он выруливает себе из-за угла – стриженый налысо и лыбится".

Оказалось, весь их набор разобрали, а на него не нашлось покупателя. Двух краснодипломников взяли, а его с синим оставили. Отец взмолился: я тут уже месяц сижу, время теряю, давайте меня по обычному разряду? В свойственной отцу реактивной манере он тут же договорился с хорошим "покупателем" старлеем – ехать служить в теплый край, под Краснодар, к летчикам. Самолеты – это романтично. Старлей ушел к начальству, возвращается… "Не положено по обычному", пожимает плечами, "Извини, парень".

В общем, отправили отца домой до следующего призыва.

– Ладно, – сказал дед, почесав затылок под беретом. – В армию тебя, оболтуса, не взяли. Тогда женись.

Сыграли свадьбу. Отец с мамой еще в техникуме встречались, а тут такой повод. В следующем году отца все-таки забрали в армию. Как спеца связиста, отправили в учебку, затем на запасной командный пункт где-то в Уральских горах. Они там сидели под землей и ходили все, генералы и рядовые, кадровые и срочники, в серых комбинезонах без знаков различия – чтобы враг не догадался. А однажды их командный пункт учебным штурмом взял отряд спецназа… Впрочем, это уже другая история. Отец, опять с кем-то договорившись, звонил домой по секретной линии и громко смеялся в трубку.

Бабушка:

"Телефон был только у соседки. Она прибегала: Галька, твой Славка звонит! Мы с Людой бегом."

А еще через месяц отец приехал в отпуск. Потому что родился я.

Бабушка смеется:

"Первый раз забрали – через месяц вернулся, нате! Второй раз забрали, через два месяца пришел. Че ему в армии не сиделось-то?"

=======

Мой отец (на фото справа) с сослуживцем. Войска связи 1977 год:









16. Оптимальный уровень магния


Отец умер в сентябре 2015, почти полтора года прошло, а меня все не отпускает.

Сидел, читал пьесу Николая Коляды, а там "баско, баско-то как!" и вдруг неожиданно для себя расплакался.

Я уехал на Север с родителями в три года и считаю себя, если быть точным, вартовским. Я – северянин из Нижневартовска. Это верно. Но Урал до сих пор у меня в крови. Бродит, как какой-то вирус. Ждет, наверное, своего часа.

Нет ничего красивее Урала. Наверное, есть где-то в клетках крови, прямо в ДНК, отпечаток места, где ты родился, где прошли первые три твоих года – и нутром, всем своим организмом ты будешь чувствовать, что это твоя родная земля. Биополя, что ли, какие-то. Оптимальное содержание магния. Твоя кривизна совпадает с ее кривизной.

"У меня сердце к ей приросло" (с) Василий Шукшин

Я мало где побывал, на самом деле. Москва, Тюмень, Питер, Вологда, Тула, Волгоград. Венгрия, Греция, Хорватия, Болгария. Харьков, Ялта, Феодосия. Турция, прости господи. Таиланд. Прекрасный и страшный Рим, от которого первое впечатление, что тебя со всего размаху сбили с ног. Ошеломляющий город. Тысячи лет. После него Москва кажется парой камешков, присыпанных исторической пылью…

И я часто примерялся – хотел бы я здесь жить. А? Иногда я себе отвечал – пожалуй. А я ведь объехал всего лишь крошечный кусочек мира. Наверняка есть места, где все намного лучше. Места, куда я приеду и захочу остаться там навсегда.

Но мне почему-то снится, что я возвращаюсь в Кунгур. На Урал.

Просто приезжаешь и встаешь, как недостающий фрагмент паззла, на свое место.

И магний занимает оптимальное положение.

Если ехать на поезде с Урала в Нижневартовск, есть такой момент, точка – все резко меняется. Только что вокруг были сплошные холмы, деревья, рощи, поля, пригорки, горы, вспышки желтого, красного, зеленого, сплошные синусоиды, ритм бодрого здорового сердца, а тут раз – и пошла монотонная прямая линия, начался Север.

Точно сердце остановилось.




17. Сентиментальное путешествие на полноприводной машине времени


Сижу в кабине "Урала", а рядом хохочет дядин напарник, огромный, двухметрового роста, все называют его Малыш. Дядя за рулем, я вижу его светлую голову, он тоже смеется. Передо мной железная панель приборов, выкрашенная армейской зеленой краской, на ней переводные картинки. Девушка в синем платье, волк из "Ну, погоди", еще несколько. Под потолком качается из стороны в сторону шоферский талисман – желтовая прозрачная рыба, сплетенная из трубок от капельниц. Мне пять лет или шесть лет, мне все интересно. Я счастлив! Дядя взял меня с собой в рейс – покатать на машине.

Вокруг нас Урал, а мы на "урале" то забираемся на горку, то едем вниз. Грузовик подпрыгивает и грохочет металлом. Справа и слева тянутся поля – красные, желтые, сиреневые, зеленые квадраты. Они похожи на цветные заплаты на одеяле. Потом вижу полосой – деревья, кусты. Когда дует ветер, шумящая волна пробегает по ним. Солнце выглядывает в разрывы облаков, оно слепит глаза, и я щурюсь. Но это красиво – красноватый свет, в который мы въезжаем, как в прозрачный туннель. Если вытянуть шею и заглянуть сквозь лобовое стекло вверх, то над светлыми облаками и полоской неба видно глубокую черноту – это собирается гроза.

А потом пошел дождь. Мы едем сквозь водяную стену. По железной крыше бешено стучат капли. Мне становится страшно, потому что когда "урал" влетает в очередную лужу, на стекло летит вода – это как огромный грязный плевок. С громким "стук!" он шлепается на лобовое стекло. Становится темно и страшно. Дворники тут же прочищают в грязи треугольные сектора, но видно все равно плохо. Надсадно ревет обдув стекол и греет печка, но боковые стекла все равно запотевают. Я протираю ладонью окошко и смотрю. Мокрые зеленые кусты, обочина убегает, дальше все сливается в серый мокрый сумрак. Иногда молния проявляет все, как фотовспышкой. Сердце сжимается. А потом грохочет гром. Дядя с Малышом все еще пересмеиваются, но уже как-то настороженно.

Потом дядя замолкает и пригибается к рулю. Едем молча, сосредоточенно. Я пишу на стекле пальцем "Д И М А", я недавно научился читать и писать.

А потом машина сказала «хррр» и остановилась. Мы сломались.

Дядя с минуту просто сидел, не двигаясь. Потом выматерился и полез наружу. За ним вслед выбрался Малыш. Дверь захлопнулась, отрезав от меня шум дождя.

Проходит время – не знаю сколько. Я сижу в кабине один. Мне холодно и скучно. За окном все одно и тоже – обочина, остальное не разглядеть. Даже молний и грома больше нет, только дождь.

Дворники застыли на лобовом стекле. Как мертвые.

Потом я нащупал ручку и надавил что было силы. Дверь крякнула, точно сломалась. В меня ударила струя холодной сырой свежести. Я вылез на подножку – черный металл, рифленые пупырышки. Сверху меня окатило дождем, я тут же промок. Я в сандалиях на босу ногу, там хлюпает вода. Я спрыгиваю на землю. Выщербленная обочина, по асфальту бегут потоки воды, белые и красноватые камешки, капли разбиваются вокруг них и на них.

Я ныряю под машину и сажусь на корточки. С мокрых волос на лоб стекает вода.

Под грузовиком расстелен кусок брезента, на нем лежит дядя Саша, дождь хлещет вокруг, вода течет по брезенту. Дядя промокший и злой, но спокойный, в темном, промокшем снизу комбинезоне. Рядом в развернутой матерчатой скатке лежат ключи и отвертки. Дядя ковыряется вверху ключом. Меня он не замечает. Я смотрю направо и вижу ноги Малыша. Он что-то там делает под капотом.

– Иди в кабину! – говорит дядя, увидев меня. Ему приходится почти кричать. – Иди, промокнешь!

Впрочем, я и так уже промок.

Позже.

Машина стоит на дороге, я сижу в кабине, дрожу от холода и сырости. Двигатель не работает, поэтому печку не включить. Становится по настоящему страшно.

В кабину залазят Малыш и дядя, и мы пьем чай из зеленого пластикового термоса. Рифленая поверхность термоса, белая горловина. Пластиковая зеленая кружка (это крышка термоса), над ней поднимается пар. Я держу ее обеими руками и продолжаю дрожать. Горячий чай обжигает горло. Дядя с Малышом мокрые насквозь. Меня раздевают и укрывают шерстяным одеялом – оно такое старое и вытертое, что не разобрать узора. Наконец-то тепло. В этом есть что-то сказочное. Пар, поднимающийся над кружками, усталые лица, запотевшие от дыхания стекла. Уютно горит маленькая лампочка над приборной панелью. Рыба-капельница плавает в подсвеченном желтым сумраке. Малыш начинает что-то рассказывать, чтобы развеселить меня, но все это уплывает в туман.

Кажется, я засыпаю.

Потом я слышу, как рядом остановилась большая машина. Шум дождя уже не такой сильный. Сквозь лобовое стекло виден темный силуэт грузовика. Я снова проваливаюсь в сон.

Я просыпаюсь, когда мы едем.

Я даже не сразу открываю глаза, слушая, как негромко переговариваются дядя и Малыш, работает двигатель (починили!), стучит и подскакивает машина. Я ощущаю, что сейчас солнце – даже сквозь закрытые веки.

Потом я открываю глаза. Дождь давно закончился. Светит солнце, полосы лежат на одеяле. Я сажусь. Грузовик мчится в горку, мимо пролетают поля, деревья и стоящие на обочине машины. Красный жигуленок. Все вокруг такое свежее и отмытое, ясное голубое небо с парой маленьких облачков. Мы едем домой.

Потом мы проезжаем Кунгур. Низкие деревянные дома, уютные, выкрашенные в голубой, оранжевый, салатовый цвета. Машин немного. Серая бетонная ограда городской "зоны", высоченная, на вышке стоит, облокотившись на ограждение, часовой с автоматом. Он смотрит на нас равнодушно. Мы едем вдоль забора, поворот налево и "урал" выходит на дорогу, ведущую через весь город к остановке "Пещера". Там, за рекой – горы. Мы их видим. Белые выступы известняка на зеленом фоне.

Потом мы подъезжаем к дому. Это трехэтажный дом из светлого кирпича. На торце вывески – синяя «Хлеб» и белая «Галантерея». Левее дома скопление железных гаражей, выкрашенных бордовой краской.

У входа в «Хлеб» стоит мой дед. Я не знаю, откуда он взялся, может быть, так и стоял здесь, ожидая машину. Но как же дождь? Дед почему-то суровый и натянутый, как корабельный швартов. Русые кудри, рубашка в синюю клетку, штаны от спецовки. Сильные руки. Фуражка из грубой синей ткани.

Он молча смотрит, как мы с дядей вылезаем из машины.

Деду тогда было лет пятьдесят пять. Сильный.

И вот мы идем с дядей к деду. Я хочу рассказать ему все, как было здорово, и как я устал и как хочу есть. А дядя идет какой-то тихий, словно чуть втягивая голову в плечи. Поэтому я ничего не говорю, а просто иду.

И вот мы подходим. Дед не смотрит на меня, а смотрит на дядю. Пристально. Потом делает шаг вперед и бросает что-то резкое и хлесткое, как удар плетью.

Я ничего не понимаю, а дядя сжимается и опускает голову.

– Куда ты его потащил?! – говорит дед. Потом опускает взгляд, кладет мне на плечо руку – крепкая ладонь, под ногти въелась чернота, на тыльной стороне ладони бледно-синяя татуировка – половинка солнца с лучами, на костяшках пальцев бледные буквы "Г О Ш А". Дед после войны служил в Австрии семь лет, танкист, командир танка. Сейчас он сварщик.

Дядя молчит. Дед тогда говорит:

– Пошли, Димулька. Там бабка для тебя пирогов напекла.

Мы уходим. На ходу я оборачиваюсь. Дядя поводит головой, словно у него занемела шея, потом поворачивается и идет мимо луж, в которых отражается небо, к машине. Это зеленый крытый "урал", у кабины стоит и курит Малыш. Тоненькая струйка дыма поднимается в небо. За машиной дорога, дальше – кованая ограда местного стадиона, насмерть заросшая крапивой, репейником и лопухами. Дальше дома из кирпича, беленые; высокие тополя, а над всем этим – горы с тонкой полоской леса на гребне. Кустистые облачка плывут в голубом небе. Пять часов дня. Лето. Урал.




18. Времени больше нет


Время заканчивается. Здесь и сейчас оно изливается с края мира вниз, летит тысячемильным водопадом секунд, минут и дней, лет и веков. Время закончилось, времени больше не будет.

В космической пустоте рассеиваются наносекунды. Время бесконечно, но имеет финал. Время не волна и не частица.

Время не тахион.

Время просто было. И теперь его просто нет.



Меня настигает печаль.

Я боюсь потерять хрупкую, загоревшую до коричневого цвета бука, фигурку отца.

Воспоминания – словно снеговые глыбы, тающие в безбрежном море памяти. Времени больше нет. Времени больше не будет.

Отец сидит на гребне волны в плетеном кресле, голый по пояс, худой, как щепка, выдубленный Кожаный Чулок – Натти Бампо, Соколиный Глаз, его голубые глаза спокойны и отрешенны, и смотрят в никуда, в руке сигарета. Он курит и смотрит в никуда, щурится от дыма, а брызги времени захлестывают его раз за разом. Иногда мне кажется, что до него – рукой подать. Отец сидит, закинув ногу на ногу, наклонившись вперед, оперев локоть о колено, курит и смотрит в бесконечность, щурится по привычке, а я словно смотрю на него, на его отрешенное красивое лицо, в морщинах, с заросшим уродливым вертикальным шрамом над левой бровью (тогда его откачали, отлежался в реанимации и вышел), и надеюсь его не потерять. Снова.

Как мало мы помним. И как много мы забываем.

Брызги времени летят, смывают крыльцо бани за спиной отца, красный кирпич, смывают кусты вокруг и его третью жену, и усталость, и обиды, и что-то еще. Остается только он, мой отец.

В последний вечер, когда я его видел, мы сидели с ним на кухне после бани, пили кофе из кофемашины и смотрели дурацкий фильм "Неваляшка" про боксера-неудачника. И смеялись.



Невозможно быть писателем, если у тебя эйдетическая память. Я так думаю. Воображение на самом деле живет где-то между уцелевшими нейронами, в пустоте, там, где исчезает время. Лев Толстой говорил, что помнит, как его младенцем крестили. Помнит гулкие голоса, летящие под сводом церкви, колеблющиеся огоньки свечей, руки священника, холод воды в купели. Страх и крик. Сомневаюсь. Этот дворец создан силой воображения. Все наши дворцы созданы воображением.

Мы строим воздушные замки на фундаменте из снеговых глыб, а бумага превращает их в бетонные столбы, вбитые в дно океана.

И за всем этим стоит страх.

Страх все забыть.

Времени больше нет. Времени больше не будет.

Поэтому мы находим два-три, от силы десяток уцелевших нейронов, которые, возможно, были в той церкви и в той купели, и присоединяем к ним тысячи и тысячи других, которые никогда там не были, и наводим между ними связи, крепи, канаты, протягиваем цепи. Сплетаем силой воображения и эти руки, держащие нас над водой, и качающееся в воде отражение младенческого тела, и густой бас священника над головой, и порыв сквозняка, когда на мгновение приоткрыли дверь, и колыхание свечей в тот миг, и изменившиеся лики святых, и запах ладана и масла, и ощущение теплой капли, стекающей по лбу… И страх и крик, мечущийся под куполом. И белый голубь, медленно и беззвучно плывущий в далекой синеве купола…

И мой отец, сидящий у крыльца бани.

"Привет, Дим". Он поднимает голову и улыбается.

– Привет, пап. Как твои дела?




19. Демографическая программа


Как это делается на Урале.

Мой дед Гоша, обнаружив, что у него уже целых три правнучки и пока ни одного правнука, решил взяться за решение проблемы всерьез. Говорит: это какую же мне штуку придумать, чтобы вы мне правнука родили?

Думал, думал, наконец придумал.

– Я, – говорит дед, – Назначаю. Кто мне правнука родит, тому свою пенсию буду отдавать!

Этим он нас, конечно, сразил. Наповал.

Тетя моя смеется:

– Папа, ты чего-то не то придумал. Они тебе три твоих пенсии отдадут, лишь бы не рожать.




20. Не космонавты мы


Нижневартовск. 1979 год и рядом.

Легенды про Короткого. Который на самом деле был двухметрового роста. В то время на весь Нижневартовский район был один (!!) гаишник. А это больше Франции. Так вот он ловил пьяных водителей. А кто тогда ездил трезвым? Зато его все знали в лицо, по имени-отчеству и уважали. Однажды Короткий напился и ночью загнал Урал с включенным фарами на снежную насыпь рядом с автостанцией. Там снег сгребали, нагребли столько, что получилась целая гора. Гаишник едет мимо и видит: два прожектора в небо светят под углом. Что за притча? Он подобрался поближе. А это Короткий напился и уснул за рулем. Урал заехал на гору и стоит как памятник самому себе.

А в другой раз Короткий пьяный приехал, уткнулся чуть ли не в дом, бросил машину и ушел к себе спать. А это оказалась дверь гаишника. Тот попытался выйти – и не смог, дверь подперло бампером "урала". Так и просидел до момента, как Короткий проспался и поехал вахту отвозить. "Опять этот Короткий!" – сказал гаишник в сердцах. Но ничего с Коротким сделать не мог. А, может, не хотел, кто знает.

Еще. В 2008 году была жуткая зима, мороз под 50 градусов и метель, когда замерзали люди на трассе. Двое, отец и сын ехали на "шестерке", та сломалась. Машин не было. Они сожгли все, что было в машине, даже покрышки, но все-таки замерзли. Только после этого прошла какая-то машина. Потом замерзла целая вахта – "урал" с бытовкой. Машина сломалась, они встали на трассе и замерзли до смерти. Тогда и вспомнили, что во времена освоения Самотлора (1977 год, например), машины не ходили по одной. Всегда парами. Если «урал», то еще с одним «уралом». Если один встанет, на втором люди уедут. Автобусы ходили парами. Икарусы с отоплением. А были и советские, "сараи", рыжевого цвета, в тех холод собачий. А в икарусах греет печка сильно, только сиденья неудобные.

Вартовские легенды. Мол, в первые годы, когда Нижневартовск строился, рыбы в Оби было столько, что из водопровода иногда вода шла с нарезкой из красной рыбы, которую затянуло насосами.

А когда рыба шла на нерест, там можно было багор воткнуть и багор так и шел с потоком, вертикально.

Мифическое место.

Два набора солдатиков помню. Зеленые такие, в пилотках, руки по швам. Жили мы в балке в Старом Вартовске, а садик был за тем местом, где сейчас Балаган. Вечером отец меня забирал, возвращаясь с работы. Иногда ехали на автобусе вахтовом, которым развозили рабочих (битком набитый пазик, заледеневшие стекла). Я рисовал пальцем, протапливая дорожку в изморози. Иногда прикладывал ладонь, холодно, на стекле оставался след круглый и пять маленьких овалов. Если ехали долго, я успевал вытопить целый пятачок для смотрения за окно. Огни деревяшек и балков, бараков и машин."Продленка". Один раз я там досидел до двух ночи, кажется. Я и нянечка, остальные дети уже спали. А я не планировался спать, меня должны были забрать. Но все не забирали. Потом оказалось, что у отца на работе аврал, он задержался, а позвонить было некуда. Мама, не дождавшись, поймала посреди ночи "попутку", приехала из Старого и забрала меня. Обратно мы тоже ехали на машине, я ее даже помню, жигуленок. А вообще, в продленке мне нравилось.

Старый Вартовск, где мы играли в развалинах недостроенного дома. Розовый дом, мы его называли.

"Улица Энтузиастов", где были наши балки (это такие вагончики на две семьи). Я долго не мог запомнить это название, то улица энтуЗАЗИстов, то еще как называл. И все время забывал, что это означает "энтузиасты". Кто это такие? Ну не космонавты, наверное.




21. О творчестве


Меня совсем маленького дед учил петь песню "Шел отряд по берегу, шел издалека", про Щорса. Научил. Я все слова до сих пор помню. И долгое время я считал, что это любимая песня деда. А лет семь назад я его спросил "Слушай, дед, это ведь твоя любимая песня! Почему ты ее не поешь?", на что дед ответил "Да побойся бога, я эту песню всегда терпеть не мог".








Фото с доски почета, подписано Георгий Никитич Овчинников, сварщик. Примерно 1960-1962 год.




22. Мы из Бадена


Со слов бабушки. То есть, дед мне это рассказывал, но я тогда маленький был. А бабушка все заново рассказала. И я вспомнил.

1949 год. Дед после танкового училища в Бершети попал в Австрию. "Покупатель" какой-то его приметил. Собирайся, танкист, поедешь к целебным источникам. И поехал дед через полстраны и пол восточной Европы к месту службы.

Ехать тогда долго было. Поездами, на перекладных. На попутках.

Приехал на место, в город Баден, устал очень. Зашел в казарму, скинул сапоги, упал на койку и заснул. Дед всегда был двужильный, я от него слова "устал" с роду не слышал, так что он, скорее всего, полумертвый туда добрался.

А в части были фронтовики, которых оставили служить после Победы.

И вот один из них заходит в казарму и видит спящего новичка. Пятки голые торчат. Беззащитные.

Старослужащий снял ремень и – бляхой с оттяжкой приложил. Н-на. Весело же.

Там боль такая, что электричеством простреливает от пяток до затылка. Позвоночник пылает, в глазах темно и искры.

Дед всегда был резкий, обид не спускал. Дед от боли подскочил. Старослужащий усмехается: наказал салагу. Будет знать. Не тут-то было. Дед со сна, не разбираясь, бросился на него, аки коршун и давай обидчика изничтожать. Кулаками. Со всей уральской рабоче-крестьянской основательностью. И плевать, что враг на голову выше.

В общем, прибежали солдаты с офицером, оттащили деда. Дед думает, – ну, все. Отлетался ясен сокол. Отгляделся на австрийские горы, на белоснежные вершины, на целебные источники… Пора посидеть на жердочке.

Вызывают его к командиру. Полковник, полная грудь орденов. Дед думает – э, сейчас меня на губу закатают, вон какой строгий. Или под трибунал. Струхнул немного, но вида не подает.

А полковник говорит: пойдешь в школу сержантов.

Дед оторопел: чего?

Полковник:

– Командиром тебя поставлю над этими варнаками. А то совсем распоясались, сладу нет.

Оказалось, в отделении деда одни фронтовики, сейчас с ними вообще никак не управиться, начальство ни во что не ставят, дисциплины ноль, пируют и барагозят ("выпивают и устраивают всяческие хулиганства", уральск.диалект). Сложно, в общем.

– В тебе, – говорит полковник. – Страха нету. Возьмешь их в ежовые рукавицы. А то я уже зае… устал очень. Согласен?

– Но…– это по-уральски "да".

И пошел дед в сержанты учиться.

Потом вернулся и командовал отделением. Тем самым. Сержант, командир танка Т-34-85. На старом фото очень смешно – дед маленький, в промасленном черном комбезе, а вокруг – рослые парни, на голову деда выше. Украинцы и один поляк. Дед говорил: я с хохлами служил. Ох и красавцы все, высокие, кровь с молоком. А поют как…

Очень дед украинские песни уважал.

Как пировать начнет, так затягивает "Ой ти Галю, Галю молодая". И другие.

А среди старых фото я нашел карточку. С фигурным обрезом, со штампиком Echte Fotografie с оборота. На фото два незнакомых красавца в военной форме, в фуражках, в хромовых сапогах. Смотрят в камеру. И подписано:

На память другу уральцу от друга поляка.

В дни нашей службы за границей.

13: 10: 52 года








На фото друзья, командиры танков (слева самоходчик). Дед Гоша – в центре. Деду не нравилась эта фотография, мол, я здесь страшно вымотанный, сразу после марш-броска. Одни глаза остались. А мне нравится.




23. Принц танкодрома


– Танком управлять делать неча, – говорил дед Гоша. – Вот у тебя два рычага. Правый вперед, левый на себя – сворачиваешь налево.

И показывал жилистыми кулаками: вот так. В правом у него была зажата рукоять сечки. Дед рубил в деревянном корыте мясо на пельмени – мелко-мелко. Любил это дело.

– Теперь наоборот. Сворачиваешь направо. Теперь оба рычага вперед – и ходу! Понял, Димулька?

Я кивал. Понял, деда.

Управлять танком казалось удивительно легко. Я не знал, что дед умолчал о сущей мелочи – усилие на рычаг в Т-34 под семьдесят килограмм. В два раза больше моего веса. Так что моя тайная мечта – угнать Т-34 с постамента у Гостинки, проехать по Кунгуру, лязгая траками, а затем уйти через сылвенский мост на гору и там вволю покататься, выбрасывая куски земли из-под гусениц, – опасно зависла на грани провала. Но я этого не знал.

Я подобрал экипаж. Мой лучший друг Димка Жданов, Жданчик должен был сидеть в башне и стрелять из пушки. Мне тоже хотелось стрелять из пушки, поэтому мы уговорились, что будем иногда меняться. Пока на Жданчика не находил бзик, он был золотым человеком. Юрка Рюмин, второй мой лучший друг, согласился стать радистом-пулеметчиком. Юрка – широкоплечий, флегматичный, обещал вымахать в своего отца, двухметрового богатыря дядю Гену. Дядя Гена был лучшим другом моего отца. Я посулил Юрке, что иногда он тоже будет стрелять и рулить. Интуитивно я понял главное правило политика: обещать, обещать и обещать.

Дед говорил, что в экипаже танка четыре человека, поэтому четвертым мы взяли моего сродного (двоюродного* – уральский диалект) брата Максю. Его все называли Симонычем. Брат младше меня на пять лет, мелкий, круглолицый, с ямочками на щеках. Когда Симоныч взрывался, он багровел, ярился и очень смешно бегал вокруг. Впрочем, в драке на него можно было положиться, бился он до последнего, как спартанец.

Симонычу я уже цинично пообещал порулить-пострелять. Брат согласился.

В то время был популярен польский сериал "Четыре танкиста и собака". Когда я привел Симоныча, кто-то, подозреваю, что Жданчик, пошутил, что все у нас есть, осталось достать четвертого танкиста. Симоныч вспыхнул и бросился на обидчика с кулаками…

– Деда, а ты на танке через дом проезжал? – спрашивал я с надеждой. Я видел в военных фильмах, что танки постоянно так делают. Бух, пыль и бревна во все стороны. И тяжело ворочаются в развалинах, словно от усталости.

– Было дело, – нехотя отвечал дед. Видимо, об этом он не любил вспоминать. – Прислали мне одного растыку полоротого на мехвода… Он рычаги не удержал и…

– И че?

– Да ниче. Ходили потом всем экипажем, извинялись.

Пока дед рулил танками в Бадене, Австрия, дыша целебным горным воздухом с легким танковым выхлопом, его родной брат Сашка служил пехотой на Дальнем Востоке, на границе с китайцами, и дышал комарами. Мы тогда с Китаем были друзья навек, не разлей вода. В 1950 году началась война в Корее, и через границу потоком шли эшелоны с нашими танками, самоходками, ППШ и кирзовыми сапогами для китайских "добровольцев". Впрочем, история не об этом.

А о красоте.

Случилось так, что два родных брата – с расстояния в десять тысяч километров – одновременно получили отпуск домой. И прибыли в деревню Полетаево день в день. Оба сержанты.

Отпуск дается на определенный срок. И сколько из этих дней займет дорога – дело твое.

Так что, в сущности, сержантам как раз хватало времени взглянуть на родной дом, уронить слезу и ехать обратно.

Братья увидели друг друга и замерли.

Дед Гоша – одет с иголочки, форма новая, полушестяная, сапоги яловые, офицерские, бляха огнем играет, сам молодцеватый и подтянутый. У заграничных частей снабжение – дай боже. Европа.

Дед Сашка – тощий, бледный, форму словно с попрошайки на вокзале снял – заношенная, ветхая. Под ним "белуга" до дыр стертая. Сапоги кирза. Ремень брезентовый. Азия.

А лица – почти один в один. Принц и нищий.

Братья обнялись на радостях, выпили чуть-чуть. С родными поцеловались, пора прощаться. Дед Гоша посмотрел на брата, почесал в затылке, потом говорит:

– Скидывай свое барахло.

– Че?

– Да ниче. Скидывай, говорю.

Отдал брату всю свою нарядную форму и хорошие сапоги, а сам в его одежу нарядился. И словно подменили сержантов. Дед Сашка – подтянутый красавец военный, дед Гоша – бабки копеечку подадут, из жалости. Или комендантский патруль подберет.

– А ты как? – спрашивает Сашка.

– Огородами пройду, – отвечает дед. – Мне бы до своей части добраться, а там ребята помогут.

И поехали сержанты в разные стороны. Долго ли, коротко ли, огородами, да задворками добрался дед Гоша до Бадена. В свою часть через забор перебрался, стыдно в таком виде через главные ворота переть. Сразу к старшине – так мол, и так. Обокрали нехристи. Старшина его даже не узнал… шарахнулся сначала.

В общем, приоделся дед, перелез обратно через забор. Обежал часть кругом и зашел как положено, с парадного входа, печатая шаг.

Красота.

Явился, мол, из отпуска. Принимайте танкиста.

…А танк мы так и не угнали. Люки оказались заварены.

===

На фото справа – дед Гоша. г.Баден, Австрия.











24. Беги, кораблик


Мое советское детство. И я так делал. До сих пор помню это ощущение. Морозец, солнце, весенняя ледяная вода бежит. Бумажный кораблик начинает путь к морю.

Жизнь ощущалась так сильно и ярко, что приходилось закрывать глаза, чтобы перевести дыхание – и жить дальше.




25. Мой верный товарищ «наган»


Это случилось в те времена, когда "кровавый советский режим ТМ" заставлял меня ежедневно ходить в детский сад. Кроме воскресенья и праздников – на такое даже кровавый советский режим оказался не способен.

В те годы я не любил детские фильмы – потому что слишком переживал за героев. Уровень моей эмпатии стремился к абсолюту. Это я был в фильме, без зазора. Я знал, что вот этот симпатичный мальчишка сейчас останется дома один и разобьет мамину любимую синюю чашку, свернет в пещеру к летучим мышам, нахамит проходящему мимо волшебнику или залезет в вольер к голодным крокодилам. А мне придется выкручиваться. Для меня детские фильмы тогда были не удовольствием, а тяжелой работой.

Зато я очень любил взрослые фильмы. Особенно про гражданскую войну.

Красные против белых. Буденовки, кожаные тужурки, сабельные атаки, пулемет "максим" стучит с тачанки, белые офицеры пижонски идут в психическую атаку… И обязательно начинается рукопашная, и кто-то из хороших, расстреляв все патроны, схватит "наган" за ствол и ударит плохого по голове рукояткой. Хряк! Плохой падает без сознания.

Выглядело эффектно.

И уровень эмпатии приемлемый. Как оказалось, в жизни все немного сложнее.

Зима. Сугробы выше человеческого роста. Наша группа вывалилась на прогулку, как в бой. У девчонок свои игры, мальчишкам мало интересные, всякие куклы, одевания, чаепития, походы в гости, а мы мгновенно разбились на партии, разобрали оружие и стали играть в войнушку.

Игрушки хранились в большом ящике на веранде. В этот раз мне достался хороший "пестик", то есть пистолет. Черный, как положено оружию, и железный. Он громко и противно щелкал, когда нажимаешь на спуск. Кому-то из ребят достался синий пластиковый пистолет, похожий на бластер, кому-то палка (не самый плохой вариант). А Лешке достался наган с белой рукояткой. Вот это было дно, даже хуже палки.

"Наган" вообще мало кому нравился. Он был не "взаправдашний" пестик, хотя притворялся взаправдашним. Во-первых, мы смотрели фильмы про революцию, и знали, что у настоящего нагана барабан должен вращаться, а не откидываться вбок. Во-вторых, зачем эти узоры? Что за блинский гламур? (к счастью, тогда мы не знали таких выражений). Палка честнее. С палкой можно было вообразить все, что угодно. Что у тебя в руках – настоящая винтовка, и даже очень клево передергивать рукоять затвора, отрабатывая голосом звук выстрела. Что ты бежишь с "калашом", как в фильме "В зоне особого внимания", про десантников, а на голове у тебя голубой берет.

Палку легко можно было превратить в меч или саблю, в копье, лук или даже ракету.

С "наганом" можно было только терпеть. Там не было места воображению.

Мы с Лешкой оказались в разных командах. Оба главными. Я был красный командир, Лешка белый офицер (гнида). У него из-под ушанки выбивалась белокурая прядь. В сочетании с тонкими чертами лица, светлыми ресницами и руками изящными, как у девчонки, он, конечно, был поручик. Ему сразу хотелось дать в породистую офицерскую морду.

Вспыхивал Лешка и краснел легко, как гимназистка. Но в гневе был страшен.

И он был мой друг.

Началась игра. Мы бегали табунками вокруг избушки, веранды. Это была чисто вартовская веранда, больше нигде таких не видел. Берутся две железобетонные плиты и ставятся шалашиком. Третья стена чем-то закрывается. Пирамида Хеопса север стайл.

Вокруг этого железобетонного шалашика мы и бегали.

С воплями, азартно разбрасывая снег валенками, под возмущенные вопли девчонок, щелкая "пестиками" и голосами отыгрывая пулеметные очереди и выстрелы "мосинок". Урррааа! – вопили мы во все горло. – Бей гадов!

А потом началась свалка.

То есть, рукопашная. Красные и белые сошлись и начали валять друг друга в сугробах. Кто-то поскользнулся и упал, на него сверху кинулся один, другой…

Через две минуты это была общая вопящая, барахтающаяся и парящая на морозе, как чайник с кипятком, куча-мала. Пистолеты и палки полетели во все стороны.

Я откатился от кучи, поднялся на ноги. Меня шатало. Валенки были полны снега, лицо горело – меня ткнули в сугроб лицом и повозили. Я оглянулся. Куча-мала вопила, и кричала, и дергалась. К нам уже спешила воспитательница…



В центре кучи возвышалась голова моего заклятого врага – врангельского поручика Лешки. В темной ушанке с развязанными ушами. Кажется, белые побеждали.

Я собрался кинуться в схватку, сжал кулаки… и тут увидел. Мой взгляд на мгновение остановился.

Вот оно! Озарение.

На снегу передо мной лежал он. Фальшивый "наган" с белой рукояткой. Видимо, Лешка его выронил в пылу схватки.

И тут я понял, это шанс. Патроны кончились, оставался один выход. Я сделал шаг. Наклонился и поднял "наган". Он был ледяной, а я потерял одну варежку… оборвалась резинка. Я покрасневшими пальцами перехватил наган за ствол. Холод обжег пальцы.

Я сделал шаг, другой. Размахнулся и аккуратно, как в фильмах, опустил наган на белогвардейскую макушку.

Бум!

Лешка упал.

Как в фильме. Красные победили.

Потом я услышал крик. Кричала воспитательница – медленно, точно во сне, открывая рот… И это было страшно и непонятно.

Столпотворение.

Капли крови, падающие в белый снег… круглые дырочки…

И тут я понял, что сделал что-то неправильно.

Крови было много. На рукояти фальшивого в целом "нагана" есть одна очень точная деталь – антабка. Кольцо, в которое вдевается шнур.

И эта антабка сквозь ушанку достала до нежной лешкиной головы…

Конечно, это было ЧП.

Родителям сказали, что я фашист и жестокость у меня в крови. К этому моменту Лешка был уже перевязан, а я отруган и зареван. Я извинился перед другом, обещал маме больше не бить никого наганом, даже если очень хочется, и чувствовал себя выжатым, словно герой особо изматывающего детского фильма. "Лучше бы крокодилы", думал я в отчаянии.

…

Лешка, кстати, на меня совсем не обиделся.

Ему забинтовали голову, как раненому. На следующий день Лешка смотрелся круто и сурово, словно настоящий красноармеец. Никаких поручиков.

И все мальчишки ему завидовали. Даже я.

А "наган" из уличных игрушек все-таки убрали. На всякий пожарный.




26. Кунг-фу Советского Союза


Ко мне прозвища не пристают. С детского сада меня называют по имени: Дима, Диман, Димон, Шимун. Иногда как производное: Димыч.

Но однажды у меня было прозвище. И я им очень гордился.

Советский Союз.

Ярик, сын нашего соседа по лестничной площадке и мой друг – он был на два года старше и в полтора раза крупнее – фанат боевых искусств. Его комната была увешана плакатами с Брюсом Ли, Чак Норрисом и девушками из Плейбоя (не спрашивайте). У Ярика были самодельные нунчаки, макивара и штаны, как у Брюса Ли. Утяжелители, для которых он выплавил свинец из аккумуляторов, и повязка с иероглифами. И целый ворох ксерокопий с различных руководств – от Уэсибы на французском до школы Чой из "Техники молодежи".

Ярик выглядел как молодой Серебряков из фильма "Фанат". Резкие скулы, светлый ежик. И стальная нить внутри.

Ярик тренировался семь дней в неделю.

Он был настоящая боевая машина.

Ярик был пробивным не только с ноги. Он договорился со школьным начальством, чтобы нам давали ключи от спортзала. Мы сначала ходили толпой, потом толпа поредела, остались только настоящие адепты. То есть, мы двое. После занятия нужно было сложить маты, а каждый мяч или скакалку вернуть на прежнее место.

В тот вечер мы тренировались. Ярик держал самодельную "лапу" на уровне своей головы, я бил ногами. Я был боец в весе пера, но техничный и с прекрасной растяжкой.

– Комбинацию работай, – говорил Ярик. – Резче! Ну!

И тут мы поняли, что в дверях спортивного зала давно кто-то стоит и смотрит на нас.

Незнакомец прошел в зал, мягко шлепая. Невысокого роста, лет сорока. В майке, в растянутых штанах-трико и в тапочках на босу ногу. Темные волосы у пришельца были до плеч, как у белорусских "Песняров". Лицо помятое, но доброе. Глаза стального цвета. Под мышкой свернутая в трубку газета.

Больше всего он напоминал актера Дэвида Кэррадайна из "Убить Билла". Это я сейчас понимаю. Такой советский ассасин Билл. Тогда я подумал, что он бичует или любит выпить.

– Вы что-то хотели? – спросил Ярик и выпрямился. В Ярике метр восемьдесят, пятнадцать лет, мышцы, рефлексы, скорость и ведро тестостерона. Ярик резкий, Ярик мог и с маваши зайти.

– Хорошо работаете, ребята, – сказал Билл мягко. – А как насчет акробатики?

Страха в нем не было. Совсем.

Так в нашу с Яриком жизнь, как в настоящем фильме кунг-фу, вошел мастер, сенсей или, как говорят истинные знатоки видеосалона и бледных фотокопий "36 стоек Шаолиня" – шифу.

Позже Ярик спросил, какой стиль практикует Билл, тот ответил, что стиль "вин-чунь" и "пьяницы". Ярик заявил – с юношеским максимализмом: я бы в твоем возрасте, Степаныч, практиковал классическое каратэ шотокан. Как Чак Норрис. Это красиво.

Билл мягко улыбнулся и ничего не ответил. Он давно выбрал свой путь.

Оказалось, Килл Билл – тренер по акробатике (тогда никто не говорил "спортивная", просто акробатика), теперь будет вести секцию в нашей школе. А еще он ночной сторож по совместительству, потому что сторожу положена комната. И фанатик боевых искусств.

Они с Яриком устроили легкий спарринг, причем Килл Билл даже тапочки не снял. Двигался он плавно и быстро. Странно, но его маваши в тапочках совсем не казалось смешным.

Когда Степаныч ушел, я спросил у Ярика:

– Ну что?

– Будем с тобой делать парный номер.

– По кунг-фу? – удивился я.

– По акробатике.

Так и получилось. Мы делали номер по вечерам, а по утрам три раза в неделю я ходил на секцию акробатики. И частенько просыпал начало. На вечерних занятиях мы с Яриком повторяли тао кунг-фу и каратэ-до, отжимались на кулаках и пальцах, бегали с утяжелителями и спарринговали до посинения, а потом приходил Килл Билл, и я прыгал заднее сальто с яриковых плеч и с камеры, вставал ему на руки, а Ярик поднимал меня под потолок на вытянутых руках. Он был зверски сильный, но мне все равно было страшно.

Я приходил домой и падал. Всю ночь мне снилось, как меня медленно и мучительно растягивают между слонами. Я просыпался от боли в спине и коленях. До слез. А утром вставал на секцию акробатики.

После разминки мы шли на дорожку. Разбегаешься и прыгаешь. После занятий с Яриком это было отдыхом.

– Дмитрий Овчинников, Советский Союз, – объявлял Билл торжественно. Такой чести удостаивался только я. Кажется, он видел во мне будущую гордость советского спорта. – Поехали!

Я поднимал руки, выпрямлялся.

Вперед!

На акробатике пацанов было только двое, я и один мальчишка. Девчонки иронично называли меня "Советский Союз" и завидовали моей растяжке. "Советский Союз", думал я. Вот это прозвище! Великий, могучий, добрый и всегда на страже справедливости и защиты природы.

А потом Советского Союза не стало.

У китайцев есть старинное проклятие. "Чтобы ты жил в эпоху перемен". Мы, подростки, жили в эпоху перемен, и это было невероятно интересное время. Возможно, потому что мы менялись вместе с ним. Стремительно, бурно, яростно и необратимо. На разрыв.

Время было – как взрыв петарды в руках. Грохот, вспышка, искры в глазах, лужа крови и оторванные пальцы. А тебе все еще весело.

Прыгая заднее сальто, я разбил колено. И потом еще много лет хромал в сырую погоду. Номера не получилось. Ярик занимался в секции рукопашного боя и ездил на подпольные соревнования. Килл Билл ушел из школы, акробатику закрыли. Больше я его не видел.

Через два года Ярик ушел в армию и попал в морскую пехоту. Говорят, вырубил проверяльщика с одного удара. Разведка морской пехоты, Дальний Восток. Позже, вернувшись, рассказывал, как к ним приезжал сенсей "джиу-джитсу" из Японии и давал мастер-классы.

После ухода Ярика в армию я потерял интерес к кунг-фу и записался в секцию каратэ шотокан.

Просто это была классика.

Время кошачьих криков Брюса Ли сменилось временем прямого удара в нос.




27. Одна, но пламенная страсть


В гости приехала тетя из Парижа. То есть, живет она в Перми, но сейчас проездом из Франции на Урал.

Разговорились. Зашел разговор о сладостях, и я заявил, что в детстве очень любил шоколад.

В ответ тетя недоверчиво посмотрела на меня сквозь очки и сказала:

– Да ладно. Мне помнится, ты в детстве кроме книг ничего не любил.

Я даже не нашелся, что ответить.




28. Сэр Жданчик и Грааль


Кунгур, лето. Забегает в гости Димка Жданов.

– Почапали в "Сладкоежку"? – кричит Жданчик с порога. – А?! Да брось ты свою дурацкую книгу!

В этом весь Жданов. Всегда на движухе. Лето проходит, а тысячи интересных вещей еще не опробованы, сотни не исследованы, десятки не сломаны. Наверное, у каждого есть такой друг барагоз, у которого всегда миллион идей, как прикончить вас обоих самым изощренным способом. В смысле, увлекательно и необычно провести время. Но идеи у них, а организацией занимается кто-то вроде меня.

Я отложил зеленую "Графиню де Монсоро". Я эту книгу уже читал, конечно. Вообще, удобно. Бабушка подписалась на полное собрание сочинений Дюма, книга приходит раз в несколько месяцев. Летом я приезжал к деду с бабкой и перечитывал все зеленое собрание, начиная с первого тома – и по последний пришедший. Так что "Королеву Марго" я мог цитировать с любого места наизусть, а "Графиню де Монсоро" – пока только выборочно.

– Так чо насчет "Сладкоежки"? – не унимался Жданчик.

Вообще, заманчивая идея. Я на мгновение прикрыл глаза.

Кафе "Сладкоежка". Сияющий замок на склоне заката. За сто метров от него стоит запах толстых сладких оладий и меда. Мед я терпеть не мог, но остальное…

"Париж стоит мессы", как сказал бы Генрих Наваррский.

Белый крем и черный крем. На самом деле, конечно, "ванильный" и "Шоколадный". Еще можно было взять желе – желтое и прозрачное. Оно смешно колыхалось на тарелке. Цены не помню, но копейки.

Но желе – это ерунда. Желе можно и дома сделать, сварить из пакетиков. Потом разлить по формочкам – и в холодильник. Правда, мне никогда не хватало терпения дождаться, пока желе полностью застынет. И я ел его полузастывшим, истекающим слезой. А вот "крем" – другое дело. Особенно шоколадный. Такой дома точно не сделаешь. Он назывался у нас "черный крем".

На самом деле это было молочное желе с какао. Скорее всего на агаре, потому что у него не было специфического запаха и привкуса желатина.

Или, по современному, панна котта. Мы были гурманы и хипстеры, хотя ни фига об этом тогда не знали.

– Чо ты морозишься? – Жданчик уже рядом. На месте ему не сидится. – Ну?

– Ладно. Пошли, – вздохнул я.

– Баско!

– Да замучил ты со своим "баско".

Я был книжный человек и боролся за правильную речь. Вернувшись в конце лета в Нижневартовск, я потом этой "книжной речью" людей месяц пугал. Уральский говор неистребим. Особенно эта уральская интонация – ласковая, напевная, с нежным наездом.

Мы собрались за Граалем. Я, Жданчик, Юрка, мой второй лучший друг, мой сродный брат Макся по прозвищу Симоныч. Еще с нами увязалась сродная сестра Юлька, крупная и бойкая девица двенадцати лет, и ее подружка Танька Бочкарева. Ну, та была вообще мелкая, младше Макси. Мелкая блондинка ради выхода в город накрутила яркие хвостики. "Начепурилась, фифа", фыркнул Макся. Он был женоненавистник восьми лет.

Мы скинулись. Собрали копейки в один кошелек. Кошелек вручили мне – он был тяжелый, как камень. Мне же выпала честь возглавить сей поход.

Я оглядел свое воинство. Рыцари круглого стола и исцарапанных коленок. И в пятнах зеленки. У кого были замазаны локти и ноги, а у Макси – даже лоб.

– Ну чо, почапали? – спросила Юлька. Ласково и напевно, с нежным наездом.

И мы почапали.

Автобус, рыжая "двойка", должен был ходить от остановки "Пещера" раз в час. Но как обычно в советское время, час прошел, а автобуса как не было. Сломался, решили мы. И пошли пешком.

Испытания закаляют рыцарей. Мы топали по дневной жаре в гору – центр Кунгура располагается на возвышенности. Сандалии стучали и выбивали пыль.

Другой бы сломался и плюнул. Но мы были молоды и мотивированы.

В "Сладкоежке" всегда была огромная очередь. Труден путь к Граалю. Кафе битком набито – родители с детьми, чада гомонили и бегали, измученные родители истекали потом в духоте и оре, юная парочка, стесняясь, смотрела в разные стороны – словно пришли не вместе. Хотя все знали: кавалер привел даму на мороженое. После, наверное, будут целоваться липкими от сладкого губами, подумал я. "Тили-тили-тесто, жених да невеста!" – закричал кто-то из юных каннибалов. Остальные взревели. Парень насупился, а девчонка покраснела.

Я отправил девчонок занять столик, а пацаны встали в очередь. Дородная продавщица в халате и в белом колпаке обслуживала посетителей в советском стиле. "Клиент всегда неправ". Когда я через много лет увидел эту надпись в фильме Родригеса "Отчаянный", я очень порадовался. Времени на сантименты у тетки не было. Говори, плати, бери поднос и проваливай. Временами она рычала и выдыхала пламя. Ну, конечно, какой Грааль без охраняющих его драконов…

Наконец, мы вернулись к столику – он был круглый и алюминиевый – с горой подносов. Один черный крем, самый вкусный. Каждому по три порции. Мы не собирались размениваться на мелочи.

Крем исчез как по волшебству.

– Ничотак, – сказала Юлька, отдуваясь, и положила ложку. Мы помолчали, отдыхая от трудов. Хорошо. Но все-таки полного счастья не наступило. Такого, чтобы – щелк, и благодать, и мягкий блаженный свет струится.

– Может, еще? – я оглядел рыцарей.

– Всяко, – сказал Макся.

"Конечно", по-уральски.

Мы повторили подвиг на бис. Теперь, кроме черного крема, я заказал еще несколько порций белого – на пробу, и желе – для эстетов. Гулять так гулять. Расплатился копейками. В кошельке оставалось еще много.

Больше всех съел Жданов.

Последние пару тарелок мы уже не доели. Наступил предел. В электротехнике, которую я изучал в Керосинке спустя много лет, это называется просто и четко: насыщение. Я бы даже сказал – пресыщение. С трудом мы вышли из "Сладкоежки". От горячего запаха толстых оладий нас теперь мутило.

В наших поисках Грааля мы достигли всего. Желаний больше не осталось. Желудки были полны так, что казалось, лопнут.

– Пошли домой, – сказал я и икнул.

Солнце все еще палило. Мы медленно шли назад под белым раскаленным диском, как крестоносцы возвращались обратно из Палестины. Награбленное добро жгло диафрагму. Ноги заплетались, языки распухли.

Удивительно, но в гору спускаться оказалось намного тяжелее, чем до этого – подниматься. Мы обливались потом. Мы умирали. Нам было так плохо, как до этого было хорошо. Альпинисты говорят, самое трудное – не подняться в гору, а – спуститься с нее.

Впрочем, через некоторое время нам стало получше. Всем, кроме Жданова.

– Меня сейчас вырвет, – сообщил Жданчик. Юрка кивнул. Он был рослый и добрый.

– Зря мы ели этот черный крем, – сказал Юрка.

– Нет! – закричал вдруг Жданчик. Мы от удивления остановились. Лицо Димки перекосилось, побагровело. – Не говори это слово…

– Черный крем? – Юрка озадаченно смотрел на муки Жданчика.

– Нет! Не надо!

Он с трудом справился с тошнотой и сел на обочину, держась за живот. Вокруг него вяло покачивались пыльные заросли лопухов и травы.

И тут мы начали смеяться. Я хохотал так, что у меня выступили слезы на глазах. От смеха нам становилось лучше.

– Черный крем! – кричал Макся внезапно. Жданчик спотыкался, убегал в кусты. Оттуда раздавались странные звуки. Жданчик мучительно пытался удержать в себе обретенное в походе богатство.

Через несколько минут он возвращался, и мы продолжали путь. Жданов ненавидел нас и ругался, но шел. Мы же развлекались. То один, то другой из нас кричал "белый крем" или "черный крем", или уж совсем садистки "черный крем с медом!".

– Белый крем! – закричал Юрка. Даже он не выдержал, а ведь он всегда был самым добрым из нас.

– Желе! Много желе! – радостно поддержали девчонки.

Жданов бросился к кустам, постоял, согнувшись. Он почти рыдал.

– Гады! – закричал Жданчик из кустов. – Ненавижу вас всех!

И неровной походкой, придерживая живот ладонями, убежал в сторону Лесозавода. Мы переглянулись.

– Дураки, – сказала Юлька. – Чо его мучать-то?

– Может, за ним? – сказал Макся. Даже его пробило.

– Да, ладно, – сказал я неуверенно. – Побегает и вернется. Жданчик отходчивый.

Хотя я уже не был в этом уверен. Грааль – штука жестокая. Обладание им меняет человека. Мы убедились в этом на собственном опыте.

Молча и как-то понуро мы дошли до дома. Вечерело. Мы сидели во дворе на лавочке и уныло валяли дурака. Делать ничего не хотелось. Мы все чувствовали неясную, но отчетливую вину. "Да провались она, эта Сладкоежка", подумал я. "Зачем мы вообще туда ходили?"

– Димка! – позвал меня вдруг Макся. – Зырь, кто идет!

Я повернулся. Жданов вернулся. Он шел к лавочке – спокойный и умиротворенный. Его лицо было лицом человека, который услышал небесный "щелк" и почувствовал себя счастливым.

Кажется, от него даже шло легкое сияние.

Мы оторопели. Переглянулись и начали подниматься.

– Жданчик, ты чего? – спросил я наконец.

Жданчик шел к нам, ступая легко, как Будда по лепесткам роз.

– Жданчик?

– Я был на речке, искупался, – кротко сказал Жданов. – Баско так.

Кажется, он обрел свой Грааль.




29. Миллион дней


Воспоминания. Цветные шарики.

До слез обидно, что я не помню столько всего.

Все забыл.

И даже как мы с этим дурацким дельфином фотографировались.

Раньше я не любил фотографии. В путешествии нужно запоминать впечатления, переживать, а не фотографировать все подряд, как одержимый. Вот как я говорил.

Сейчас я понимаю, что память – чудовищно ненадежная штука. Чудовищно.

Мне все время кажется, что я теряю воспоминания.

Постоянно забываю.

И фотографии, которые я так не любил, работают теперь как мнемонические ключи. Как указатели, где и что искать в огромной заброшенной пыльной библиотеке памяти, где гуляет гулкое эхо и нет другого света, кроме тусклого и слабого, что пробивается сквозь дыры в разрушенном потолке…

Теперь я смотрю на фотографию с этим уродливым дельфином, и мне даже кажется, что я что-то помню.



Черное море, где-то рядом с Адлером. Пасмурно и море было довольно холодное. Но я все равно выходил из воды, только качественно посинев.

Мы жили на частной квартире в двух или трехэтажном доме, заросшем виноградной лозой. Сдавала комнату нам пожилая крупная женщина – помню ощущение ее присутствия. На балконе у нее лежали настоящие сокровища – старые книги. Толстенная книга со сказками братьев Гримм, от чтения которой у меня волосы стояли дыбом и по спине полз холодок (позже я узнал, что это были неадаптированные сказки, со всеми положенными изуверствами и страшными финалами).

Утром мы ходили всей семьей завтракать в открытую всем ветрам столовую на пляже, и было жутко холодно, у меня вечно зуб на зуб не попадал. Видимо, я просто не высыпался, потому что читал допоздна…

А может, все это было в другой раз. Или в разные. И комната на втором этаже с балконом, и братья Гримм, и холодная столовая, и белая собачка хозяйки… и чертов дельфин.

Не знаю. Может, это все я придумал.



Сегодня миллион дней, как не стало отца.











30. Танцор диско


Злата (наши 4) роется в старых ди-ви-ди. Вывалила из коробки на пол и перебирает. Потом кричит мне:

– Папа, помоги мне собрать диска!

Именно так, через "А".

– Злата, чуть попозже. Начинай, я сейчас приду.

Когда я возвращаюсь из кухни, девица протягивает мне двд:

– Папа, я хочу посмотреть этот диска!

– Злата! – я наконец не выдерживаю. – Надо говорить не "диска", а "диско"… тьфу. Диск, конечно.

Я замираю.

Откуда выскочило это "диско"? Неужели… Нет, я вспомнил не Траволту в "Лихорадке субботнего вечера". А что-то более древнее.

Более индийское.

Точно! Я прикрываю глаза и слышу, как девичий голос поет: "Джимми, джимми, джимми. Ача, ача, ача". Смуглый красавец Митхун Чакраборти в повязке на буйной голове выпрыгивает на сцену. А потом начинает подергиваться, словно пораженный электрическим током. Падает на пол и продолжает дергаться. У него костюм с блестками и белые ботинки на высоких каблуках. Его движения никак не совпадают с ритмом музыки. Он танцует.

Он лучше всех.

"Танцор диско" вышел в Советском Союзе в 1984 году и стал легендой. Его видели миллионы. Это сейчас на поклонников индийского кино смотрят примерно как на Свидетелей Иеговы, а тогда это было модно и современно. Мейнстрим и зарубеж.

Мой друг Пашка обожал индийские фильмы.

Пашка жил в деревяшке за магазином "Тысяча мелочей", с мамой, старшим братом и квартирантом. А еще у него был белый хомяк-партизан, сбежавший, кажется, уже в третий раз. По ночам хомяк проводил лихие ковпаковские рейды на кухню, прицельно бил по гречке и макаронам, опрокидывал банки с сахаром и оставлял отпечатки крошечных лап в пакетах с мукой. Возможно, хомяк боролся с системой.

Пашкина мама ругалась на Пашку. Они с братом ставили ловушки (гуманные, Пашка настаивал), но хомяк был неуловим. Ночью партизан бродил между стен, шуршал обоями и громко перекатывал гильзы от охотничьих патронов и шарики дроби.

Этого добра у Пашки было завались, его настоящий отец работал охотником. В общем, Пашка и тут оказался крайним.

Когда хомяка чудом поймали (он случайно провалился в пустую трехлитровую банку и не смог вылезти), выяснилось, что это белое красноглазое чудо – еще и девочка.

Ну, это как раз логично.

Только женщина может так долго и последовательно портить кому-то жизнь…

Но узнали мы это потому, что хомяк оказался беременным, с пузом. Откуда? Мы ехидно спрашивали у Пашки, не терял ли он до этого еще хомячков? Только уже самцов? Пашка вяло огрызался. Тогда мы с Андрюхой начали зубоскалить по поводу дерзкого серого мыша. Мол, тот устроил белой даме свидание за стенкой, а потом постоянно с нее соскальзывал в процессе.

Ну что сказать? Дураки мы были.

Пашка вспылил и обиделся.

У него и без этого хватало проблем. Ему нужно было придумать хомяку имя и починить клетку. Вместо клетки у него была закрытая полка со сдвижным стеклом. У меня в такой на стене стояли книги. Пашкина полка была прогрызена во многих местах и залатана фанерой и кусками жести, словно простреленный танк. В такой стимпанк-обстановке Машке (так назвали хомяка) предстояло рожать потомство.

В тот год наш "Б" класс превратили в математический, а остальных перевели в "В" и "Г". Пашка попал в "В", и мы стали реже видеться. Наша троица мушкетеров почувствовала первые удары судьбы.

У нас с Андрюхой были телефоны, а в деревяшках телефоны не ставили. Мол, это временное жилье, скоро под снос (многие из деревяшек стоят до сих пор, и там живут люди). Поэтому когда Пашка хотел нам позвонить, он просто приходил в гости.

Наступила осень, золото, бронза, медь под ногами, и запах прелой листвы вокруг. "Бабье лето". Приходит Пашка – родной, но все-таки немного другой. Непривычный.

– Пойдем в кино, а? – сказал Пашка. – В Самотлоре сейчас "Танцор диско-2" показывают.

– Ну не знаю, – я пожал плечами. После "Одиночного плавания" и "В зоне особого внимания" я охладел к Индии. – Чего-то мне не хочется.

– Пошли! Я уже видел, клево.

В общем, он меня убедил. Хотя я пошел туда скорее из-за Пашки, чем из-за фильма. Когда фильм начался, первые пятнадцать минут я пытался сообразить, как связан первый "Танцор диско" со вторым… Оказалось, никак. Даже название другое – "Танцуй, танцуй". Впрочем, я уже увлекся сюжетом. Через два с лишним часа, слегка ошалев от песен, страданий, драк и подергиваний Митхуна, мы вышли на воздух.

– Ух! Крутое кино, – сказал я. Фильм мне понравился. – Ты сколько раз его видел?

– Четыре, – сказал Пашка.

– Сколько?! – я удивился.

– Или пять.

На следующий день Пашка уболтал Андрея сходить в шестой раз. Я уже ничему не удивлялся.

Квартирант был крепкий, здоровый, весь такой налитой наглостью – молодой жлобина. Он был намного моложе Пашкиной мамы. Кажется, он нигде не работал, зато старательно питался и стрелял у нее деньги. Он или дрых в своей комнате или торчал на кухне с голым торсом, пялясь в телевизор. Пашка с братом его терпеть не могли, но молчали – ради матери. Я помню, что у них в холодильнике были разные полки – своя и отдельная для квартиранта.

Но тот частенько залезал в чужие запасы.

– Витька, ты опять сожрал нашу тушенку! – орал Пашка.

– Ничего я не трогал, – бурчал квартирант, вытирая сальные губы. И улыбка скользила "а ничего ты не докажешь". Глаза мелкие и хитрые. – Своего хватает.

Пашка его ненавидел. Но сделать ничего не мог.

Наверное, многие встречались с ситуацией, когда родной тебе человек попадает во власть мелкого, жадного, глупого, недалекого человечка. Вся фальшь которого как на ладони для всех… кроме самого родного тебе человека.

Настоящее зло – не умно. Но почти всесильно.

Я думаю, поэтому Пашке нравились индийские фильмы. Там была надежда.

Возможно, в определенный момент времени нам просто нужны истории, где просто добро побеждает просто зло. И никаких полутонов.

Советские фильмы для этого слишком рефлексивны. На этот случай у детей были чешские сказки про девочку Майку и пластилиновых осьминогов, а у Пашки – индийские фильмы, Митхун Чакраборти, сверкание огней и танец диско.

"Су-па дэн-са!" Давай, давай танцуй.

Интересно, сидя в темноте кинотеатра, глядя на экран, что Пашка представлял?

Вот он, в широких брюках, на высоких каблуках, танцует на сцене, как ударенный током.

Вот лицо злодея крупным планом – у него толстое самодовольное лицо и сальные губы. Глаза злодея подведены черной краской. Он запрокидывает голову и хохочет, как хохочут злодеи в индийском кино… Злодей задумал нечто чудовищное.

Вот седенькая, но красивая мать героя в скромном сари. Она переживает за сына, ведь ему грозит опасность.

Вот приспешники злодея… Они уродливы и модно одеты. Они бьют Пашку кулаками и ногами, и все время хохочут. Командует ими высокий мужчина со шрамом на красивом лице. Пашка падает на землю. Еще раз падет. И еще. Это мучительно, как в спагетти вестернах (за кадром звучит Эннио Морриконе "Профессионал"). По красивому смуглому лицу Пашки течет кровь…

Вот избитого Пашку в последний момент спасает команда мальчишек-бродяг. Они забрасывают приспешников камнями. В мальчишках смутно угадывается нечто знакомое… Это банда "Хомяки", которой боятся все соседи и полиция… Командует бандой лихая атаманша по имени Mash-ka, это все ее дети. Она выхаживает израненного Пашку.

Пашка с трудом может ходить. Он поправился, но теперь много пьет. И еще, кажется, он потерял память.

Однажды он хромает мимо бара и слышит знакомую музыку. Пашку словно пробивает ударом тока. Он заглядывает через решетку окна – и видит в телевизоре свое выступление на сцене. Это словно удар грома.

В одно мгновение он вспоминает все.

И маму, и себя, и диско на сцене, и смеющуюся рожу злодея.

"Я снова буду танцевать, мама", – говорит Пашка.

Пашка занимается день и ночь. Он кричит от боли, но продолжает тренироваться. Он бросает пить.

И приходит день, когда он снова может выйти на сцену.

Мелькание огней. Зрители в зале волнуются. Долгая пауза. И вдруг…

Звучит музыка, выбегают мелкие танцовщицы в купальниках и что-то поют. А потом выходит он…

Нет, не выходит. Выпрыгивает откуда-то сверху, в замедленном движении.

И приземляется на сцену.

– Пока во мне теплиться жизнь, я буду танцевать! – кричит Пашка. – А вы будете танцевать со мной?!

И зрители отвечают "ДААААА!!!"

И он начинает танцевать.

Зрители беснуются, они в экстазе. В зале модные бандиты и неизвестно откуда взявшиеся там "хомяки". Танцуют все, и только Злодей не танцует. По его сальным губам скользит улыбка ненависти. Он ненавидит Пашку, и диско, и все хорошее, что есть на земле.

"Убить его!" – кричит злодей. Бандиты пытаются пробиться к сцене, но зрители их не пускают. Сегодня Пашка король всех сердец. Зрители вместе с "хомяками" бьют приспешников и выкидывают их черный ход на улицу…

Вот появляется седенькая, но красивая мама Пашки и протягивает к нему руки. Злодей приставляет пистолет к ее виску.

Пашка бросается на помощь.

Злодей целится в Пашку и стреляет.

Мама закрывает Пашку собой.

Злодей трусливо убегает. Пашка держит маму за руку. "Ты поправишься, мама". "Сынок", говорит мама. "Я всегда любила только тебя". Пашка плачет. "Тебя и твоего брата", добавляет мама. Пашка вскидывает голову "У меня есть брат?"

Вот мужчина со шрамом – Пашкин старший брат. Пашка узнал его по шраму. Старший брат раскаивается и переходит на сторону добра. Они с Пашкой догоняют злодея. А потом Пашка и злодей дерутся на кувалдах. Удары звучат в чудовищной реверберации. Пашка проигрывает, но в последний момент собирается с силами. И высказывает злодею все между взмахами кувалды…

Злодей умирает.

Финал фильма. Пашка в костюме с блестками танцует на сцене. Зрители ликуют.

Цветные огни. Музыка. Высокий Пашкин голос.

В центре толпы стоит брат Пашки, он выкатил кресло, на котором сидит седенькая, но красивая мать и улыбается от счастья.

Вокруг них стоят "хомяки" в диско одеждах, все из себя. Атаманша Mash-ka показывает ему издалека – ты крут, друг.

И Пашка крут.

Титры. "Роли дублировали… Фильм озвучен на киностудии "Ленфильм" при участии творческого объединения…"

Загорается свет. Добро победило.

Мы вышли из кинотеатра, щурясь от солнца.

Осень, Нижневартовск. В Вартовске осень всегда была моим любимым временем года.

– Как тебе? – спросил Пашка.

– Ух, крутое кино, – сказал я. И это было правдой.

В скором времени Пашка переехал в Уфу. И до сих пор живет там. У него своя автомастерская, дом, красавица жена, дети.

Когда мы встречались несколько лет назад в Нижневартовске, он приходил в гости. И я удивился, насколько Пашка спокойный и уверенный в себе. И какие хорошие у него ребята – мальчишка и старшая девчонка.

Мы гуляли по парку, где бегали еще детьми, и катались на колесе обозрения.

Пашка выглядел счастливым.

Потому что добро всегда побеждает зло. Главное, в это верить.

Возможно, поэтому любители индийского кино – это секта.

"Есть у вас время поговорить о господе нашем, Митхуне Чакраборти?"

– Папа, – сказала Злата. Я вернулся обратно, в Москву. – Поставь диска!




31. Сначала пришли видеосалоны


Первый фильм, что я посмотрел в видеосалоне – "Лорд дракон" с молодым Джеки Чаном. Ох, какой это был фильм! Точно стоил целого рубля! Я после этого фильма пришел домой, отшагав километр в полной темноте, и два часа прыгал на стену, изображая кунг-фу и молодого Дракона.Второй фильм – я посмотрел его в подвале "шесналки" рядом с "Детским миром", тоже оказался фильмом о боевых искусствах. Ну, почти. Он назывался "Человек с золотым пистолетом". И там Джеймс Бонд в ироничном исполнении Роджера Мура, издевательски бил каратистов ногами, когда те кланялись. Я решил, что это не такая уж плохая идея, если каратистов много. Фильм был очень смешной, но без финала. "Видик" зажевал пленку как раз в тот момент, когда Бонд лег с прекрасной китаянкой в постель, а в окно их каюты улыбнулся злобный карлик с ножом. Так я до сих пор и не знаю, выжил ли Джеймс Бонд и победил ли в той схватке.

Много лет спустя я нашел этот фильм и посмотрел. И что хочу сказать? Ничего. Словно другой фильм посмотрел. Тот гештальт до сих пор не закрыт.

И я беспокоюсь. Выжил ли Бонд?

И та прекрасная китаянка?

За китаянку, пожалуй, я беспокоюсь даже больше.

* * *

Сейчас полез проверять – а ведь там не китаянка, а вполне себе европейка (хотя не менее прекрасная) Мод Адамс. А в роли злодея – сам сэр Кристофер Ли.

А "Лорд Дракон" Джеки Чана, оказывается, занесен в книгу Гиннеса по количеству дублей – 2900 (!!). Джеки всегда был изрядным перфекционистом.




32. По морям, по волнам


Морская корова (стеллерова корова) полностью истреблена в 1768 году.

В детстве я жутко переживал из-за этого. С годами прошло. Видимо, зачерствел.

А тогда я все мечтал, что вырасту и найду остров, такой, каменный – вроде потухшего вулкана, а внутри острова, если заплыть через подводный туннель – маленькое соленое озеро.

И там живут морские коровы.

Я их нахожу.

Отличная мечта.

Точно не хуже мечты о том, как я нахожу целый мир маленьких человечков – с царями и солдатами, крестьянами и механиками – где-нибудь за стеной нашей с сестрой детской.




33. Мой друг – пророк кунг-фу


Ярик включал кассету Майкла Джексона и спрашивал меня:

– Как, тебе нравится? Неужели не нравится?

Я пожимал плечами. Музыка и музыка. Барабаны лупят и кто-то тонким голосом орет так, что оглохнуть можно. По телевизору говорили, что такая музыка – ненастоящая музыка, а настоящая музыка только народная. И еще опера, потому что она вышла из народной. Тут я с ними был согласен. "Сердце красавицы склонно к измене" – вот это я понимаю, песня. "Тореадор, смелее в бой. То-ре-а-дор, то-ре-а-дор" – голос такой, что пятки вибрируют и затылок немеет. А по субботам утром мы всей семьей смотрели передачу "Играй, гармонь". Я слушал частушки из села Меланьино Петровского района Красноярского края и чувствовал единство со всей советской страной.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/shimun-vrochek/moe-sovetskoe-detstvo/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.