Книга - Традиции & Авангард. №2 (9) 2021 г.

Традиции & Авангард. №2 (9) 2021 г.
Коллектив авторов


Журнал «Традиции & Авангард» #9
В новом выпуске журнала «Традиции и авангард» №2 (9) за 2021 год вы встретитесь и с хорошо знакомыми вам по нашим публикациям авторами, и с дебютантами.

Верность лучшим традициям отечественной литературы и новый взгляд на привычные истины вы найдете в повестях и рассказах Д. Ахметшина, Т. Синицына, А. Гончукова, И. Фастманова, И. Домрачёвой, С. Миронова, Р. Мавлиханова, Л. Брагиной, О. Рябова.

Несомненно, заинтересуют вас своей необычной формой драматические произведения Я. Пулинович.

Острые проблемы и неожиданные ракурсы найдете вы в публицистических очерках и критических статьях.

В формате PDF A4 сохранен издательский макет.





«Традиции & Авангард» № 2 (9) 2021 г

Ежеквартальный журнал художественной литературы



© Интернациональный Союз писателей, 2021




Проза, поэзия








Дмитрий Ахметшин






Дмитрий Ахметшин родился и живет в Самаре. Первая публикация случилась в 2012 году. Работает в жанрах фантастики, мистики и детской литературы. Дважды финалист литературной премии «Дебют».




Два рассказа





Стреляный воробей


Посвящается

всем моим друзьям-сноубордистам.

И всем моим друзьям, у которых есть дети


Сегодня десятое декабря, и я вновь отправляюсь на передовую.

Сын уже собрался, карман куртки оттягивают ключи от гаража. Он никогда до конца не завязывает шнурки, они волочатся за ботинками, как усы за откормленными сомами. Эти ботинки и правда похожи на рыбьи морды.

Я заглядываю сынишке в глаза, пытаясь разглядеть там ответ на свои незаданные и несформулированные вопросы. Он там есть-яркий, как детская раскраска. Глаза большие и испуганные, но собрался он быстро и безо всяких капризов.

Наклоняюсь и завязываю ему шнурки.

Не сговариваясь, крадучись проходим мимо кухни, где моя сестра и Денискина тётя сидит с книгой в руках. Мы оба её боимся. В наше время мужчины, боящиеся женщины, уже не вызывают порицания и какого-то общественного резонанса. У каждого на языке множество примеров, таких же жалких, как мы.

– Ты его убьёшь, – говорит она и откладывает книгу. Поражённый её прямотой, я выталкиваю сынишку за дверь.

– Он ведь только оправился, – продолжает она. Словно хорошо подготовленный легионер, она метает в меня один словесный дротик за другим.

– Ну Наташ. Он этого хочет.

– Он хочет, потому что ты этого хочешь. Ты его отец. На тебе особая ответственность.

Ответственность – вот слово, которое характеризует Наташу. В карманах у неё всегда есть одноразовые носовые платки. А в карманах домашнего халата – бинт. В сумочке всегда найдутся запасные чулки.

Я закрываю за собой дверь.

– Тётя Наташа расстроилась, – говорит Денис. На руках у него большие варежки, и мне кажется, что под этими варежками руки сжаты в кулачки.

– Тётя Наташа за тебя волнуется, – отвечаю я, толкая его перед собой, как тележку в супермаркете. Мне хочется оказаться подальше от этой двери, дырявой от дротиков-взглядов. Конечно же, она не выскочит следом, не будет ругаться и клясть меня на чём свет стоит. Честно говоря, я был потрясён её прямотой до глубины души. Обычно она действует другими методами. Мы вернёмся, и на ужин нас будет ждать что-то подгорелое, приготовленное без ответственности, окольными путями наводящее меня на мысль, что я сущее дерьмо. Ната пишет книги о воспитании детей, и она знает, как усложнить жизнь их нерадивым отцам.

Как настоящая террористка.

Дениска терпеть не может ссор. Тем не менее конфронтации в нашей семье имеют место постоянно, и его сварометр всегда настроен на нужную частоту, он выдаёт тревожный сигнал задолго до того, как я начинаю что-то чувствовать через свою толстую носорожью шкуру.

Мы отпираем гараж, и я выдаю моему маленькому воину его оружие. Он принимает его настороженно, вспоминая своё недавнее ранение. Снимает перчатки, пальцы пробегают по кантам, проверяя, не слишком ли они затупились.

– Отлично, пап! – говорит он мне.

– В чехле ведь хранилось, – говорю я и продолжаю бормотать что-то успокоительное про прекрасную погоду и вспоминать вслух, куда же я дел отвёртку. Постоянно говорить – мой способ эмоциональной разрядки. Когда-то я пересказывал Денису начальный курс органической химии, и он засыпал у меня на руках.

– Не смей ничего ему петь, – говорила мне жена. – У тебя слишком дрожит голос.

Всё верно. Я слишком боялся своего отцовства. Да и сейчас боюсь, кажется, так же, хотя обстоятельства изменились не в лучшую сторону.

Достаю с полки крепления, высыпаю в ладонь сыну болты с шайбами. Наконец находится отвёртка, и мы прикручиваем куда нужно крепления, выверяем угол и спорим:

– Кажется, было по двадцать.

– Ты упал, пап? По двадцать я буду похож на краба из «Губки Боба». Было по пятнадцать.

– Да, ты прав… двадцать – это режим в стиральной машине. Переднее у тебя было пятнадцать. А заднее чуть поменьше.

Морщит лоб так, что шапка съезжает на глаза.

– Заднее, наверное, десять.

– Ставим десять, и я возьму с собой отвёртку, чтобы можно было переставить. Договорились?

– Только не как в прошлый раз. Помнишь, когда ты её потерял, а потом кто-то приделал её вместо носа у снеговика.

Мы переглянулись и засмеялись.

– Не потеряем, – пообещал я. – На этот раз я положу её в рюкзак.

Выгоняю машину, бросаем на заднее сидение сноуборд с прикрученными креплениями и термос с чаем. Дениска садится рядом со мной, шлем он держит на коленях – так бережно, словно юный палеонтолог – голову доисторического человека из музея.

Погода сегодня такая, какая нужно. Всю неделю шёл снег, а в субботу взял себе отпуск, и под убийственнояркое солнце выползли, словно большие насекомые, оранжевые машины коммунальных служб с оранжевыми человечками в брюхе. Мы стоим на перекрёстке и ждём, пока проедет вереница грузовиков со снегом.

– Повезли на дачи олигархам.

– Каким олигархам?

– С большими холодильниками.

Мы провожаем глазами последний грузовик. Кажется, он везёт целый Эверест. Снег вчерашний – чистый и нетронутый городскими выхлопами. Как сахарная вата.

– Смотри, сколько счастья! А летом олигарховы дети открывают дверь холодильника и идут гулять по снегу.

Может, им завозят туда снегирей и пингвинов, лыжную базу и сосны. Сам бы с удовольствием купил, да ведь всю комнату займёт. И придётся срезать там батареи…

Я гляжу на сына поверх тёмных очков. Он улыбается:

– Папа. Ты опять говоришь ерунду.

Я рад, что мне удалось немного отвлечь его от воспоминаний. Следы несчастного случая в конце прошлой зимы ещё не сгладились до конца. Правую руку он теперь не выпрямляет полностью, всегда держит чуть согнутой в локте. Может, положив кисть на колени или просто держа её перед собой, подолгу наблюдать за движениями мизинца. Вправо-влево, влево-вправо… Именно мизинец подал в отставку после последней операции на локтевом суставе и вернулся на пост только сравнительно недавно – три месяца назад, когда все остальные кости давно уже срослись, а мышцы функционировали.

На Дениске красная с синим курточка, штаны со множеством застёжек и ремешков. Я вспомнил, с каким удовольствием он влезал в них сегодня. Возможно, решение не бросать сноуборд обусловлено всего лишь возможностью носить эти штаны с отделением под перчатки, магнитную карточку и маску, со множеством различных утяжек и смешно звенящим карабином для ключей. За такие штаны можно продать душу.

Вот, наконец, склон. Не чета серьёзным горнолыжкам – всего один подъёмник, никаких тебе снежных пушек и специализированной техники. Детская горка. Здесь ровно, там ухабы, справа отрабатывают прыжки с трамплинов, слева крикливая шантрапа катается на досках по перилам. Это называется джиббинг, и я честно надеюсь, что мой сын до этого ужаса никогда не дорастёт. Зато на самый верх можно было заехать по объездной дороге прямо на машине, что мы и сделали. Подъёмник ещё не включили, но народу уже много.

– Ну вот мы и здесь, – сказал я.

Денис не ответил. Я видел только его затылок в блестящем шлеме и выглядывающей из-под него невзрачной серой шапке и мог лишь догадываться, с ужасом он смотрит на спуск или с восторгом.

Он молчал. Я молчал. Строил из неуклюжих слов, будто из конструктора лего, следующую фразу. Когда я уже собрался её произнести, Денис уселся на снег и стал надевать доску.

– Ты не наигрался в свои игрушки в детстве и теперь пытаешься это компенсировать опытом Дениса, – сказала однажды Наташа.

Строить умозаключения на основе моих отношений с сыном и женщинами – её хобби. Ей, видимо, собственные изречения кажутся довольно остроумными. Больше всего я, пожалуй, боюсь найти их в очередной Наташиной книге. Очень неприятно, когда тебя раскладывают на столе и препарируют ножом попсовой психологии для домохозяек. Я имею в виду, она, конечно же, не будет указывать фамилий, но я-то буду знать, что мы с Денисом стали героями целой главы. На полный том нас не хватит, но на главу – запросто.

Скрипом ластика по тетрадке моих мрачных мыслей звучит свист. Самый натуральный разбойничий свист, который я когда-либо слышал. Я не могу найти ему равных уже пятнадцать лет – столько я знаком с его хозяином.

– Эй, Семёныч! Как там твоя печень? – жизнерадостно спрашивает меня крупный мужчина.

Мы жмём руки; я смотрю в постаревшее ещё на полгода красное лицо.

– Тебя интересует та часть, что досталась собакам, или та, что ещё во мне?

– Я же взаправду спрашиваю, – Пётр тускнеет. Все изменения цвета его лица ограничены красным градиентом.

– Ладно-ладно, извини. А как твоя? – миролюбиво интересуюсь я.

– Спасибо, ничего, – отвечает он.

Пётр работает на местной лыжной базе инструктором. Мы познакомились, когда он только устроился сюда работать, а я, закупив горные лыжи и рассовав по карманам энтузиазм, пришёл учиться. Если подумать, это один из самых старых моих знакомых, отношения с которым практически не изменились за прошедшие годы, – уникальный случай. Он как был приятелем, с которым пересекаемся только на склоне, а в остальное время почти не поддерживаем связь, так им и остался.

Впрочем, нет. У нас завязывалась дружба, основанная на взаимных подколках и полушутливых перепалках – очень редкая её разновидность, которая нередко оказывается крепче любой другой. Петя отлично катался, обладал моим чувством юмора и природой отвязного раздолбая, которая обеспечивала нам весёлые вечера на лыжной базе в компании его и моих друзей. Все мы быстро сдружились: две компании, объединённые темнотой в глухом лесном массиве и общим занятием – катанием на лыжах и санках.

А потом я заболел, и мне пришлось уйти. Молодая кровь била тогда фонтаном, да и алкоголь на столе имелся всегда. Но к моему циррозу он не имеет никакого отношения. Это хроническое. Наш с Наташей дед умер именно от поражения печени, и я, видно, был на очереди. Хворь распознали на ранней стадии, и почти четыре года я не выбирался из больниц. Печень стачивалась, как карандаш, и в конце концов от неё остался огрызок.

Конечно, лыжи пришлось забросить. Компании тоже. Тогда я был в таком настроении, что стоило мне где-нибудь появиться, как это место сразу же становилось непригодным для жизни. Уверен, оттуда бежали даже тараканы.

Так вот я и прекратил общаться – вообще со всеми. И с зимними видами спорта в том числе. Скоро мы ненадолго сошлись с моей женой, с которой я познакомился в больнице, в терапевтическом отделении. На двоих у нас была одна печень, и если её можно было сложить и разделить вновь, то ребёнок, который у нас получился, целиком достался мне. Марина занималась бегом, и бегом она проследовала через мою жизнь, то спасаясь от одиночества, а то – от моего скверного характера. Точно так же легко она оставила Дениса.

Странно, но жертвой стремления женщины к независимости и свободе часто становятся самые глубинные инстинкты вроде материнского чувства. Поди разберись, чей удел теперь править миром, а чей – растить детей.

Как бы то ни было, Денис стал той панацеей, волшебной пилюлей, которая призвана была вернуть меня к жизни. И ему это удалось.

И вот сейчас Пётр стоял передо мной, краснолицый, широкогрудый, с мощными ляжками и одышкой. В неизменных лыжных ботинках – собственно, без них я его видел всего несколько раз, когда он приходил навестить меня в больнице. Он обзавёлся усиками и оранжевой формой инструктора. В наше с ним время уделом тренера был обычный лыжный костюм.

Петя поглядывает на Дениску, осторожно вставшего на ноги и медленно съезжающего на заднем канте вниз по склону, и спрашивает:

– Как малец? Оправился?

Я качаю головой. Я сам ещё точно не знаю. Рука срослась, но рука только полдела.

В своё время Пётр был очень рад меня видеть здесь вместе с сыном и даже взялся его тренировать, хотя доска – не его стихия.

– Какая разница, – сказал он тогда, – одна доска или две?

И тут же спросил:

– А почему вдруг борд? Лыжи… благороднее, что ли.

Я без запинки ответил:

– Сейчас это модно. У всех есть доска. Вон, смотри, сколько их катается!

Он понял. Не стал формулировать такими изящными фразами, как сестра, но обнял меня за плечи и сказал:

– Я его поучу. Через пару лет все эти сопляки будут ломать себе кости, чтобы сделать так же красиво, как твой малец.

– Не надо ломать кости. Пусть просто ходят к нему за советом.

Когда Денис разбился, влетев в опору подъёмника, именно Пётр поднял его на руках наверх. Я лишь суетился вокруг и дрожащим голосом пытался объяснить диспетчеру скорой, на какую конкретно лыжную базу им нужно ехать.

Разговариваем ни о чём. Прибежал Дениска, держа под мышкой доску:

– Здравствуйте, дядь Петя!

– Привет-привет. Ты что же, ездить разучился? Ползаешь, как будто тебя отвязать забыли.

Денис потупился:

– Я привыкаю.

Пётр читает лекцию, употребляя слова «кочерга», «солнышко», «пидорить снег» и «оба, мать их, канта», Денис покорно кивает. Они похожи на боксёра и тренера в перерывах между таймами.

– Петя, – говорю я мягко. – Он только после травмы. Ему привыкнуть надо!

Петя морщится, взмахом руки отсылает Дениса. Бурчит:

– Ладно уж.

Это походило на сход лавины, настолько было внезапно. Год назад я купил Дениске доску и помогал ему осваивать первые движения, подглядывая за другими начинающими, бегая по склону туда и сюда и спрашивая у всех подряд совета.

А к концу сезона он гонял уже так, что даже в моих венах замирала кровь. И от страха, и от восторга. Он начинал спуск, а я, сложив ладони у рта рупором, кричал:

– Побереги-ись! Мой сын едет!

Дениска приезжал обратно на подъёмнике, взмокший и совершенно счастливый, и набрасывался на меня с кулачками:

– Ты не мог бы ничего не кричать? Мне стыдно перед вон теми дяденьками. Они катаются хуже меня, но им никто ничего не кричит.

– Так я поэтому и кричу. Ты же как маленькая красная молния в чёрном шлеме.

– Это глупо, – сурово отвечал Денис. – Я объеду кого угодно. Не нужно ничего кричать.

Но я тоже был совершенно счастлив. И, естественно, кричал в следующий раз ещё громче – так, что на место пропавших из гортани звуков со свистом устремлялся холодный воздух, и крик мой завершался кашлем.

Когда Дениса выписали из больницы, мы с ним решили, что сноуборд он не бросит. А потом Наташа сказала мне:

– Ты не оставил ему выбора.

– Почему это? – возмутился я. – Я предлагал продать комплект. Он отказался.

– Дело не в том, спрашивал ты или нет.

– А в чём же тогда?

В разговоре с сестрой мне часто не хватало терпения. Она же как ледокол – движется вперёд с одной и той же скоростью, взламывая гремящие льды моих нападок.

– Дослушай. В том, как ты это спрашивал. Ты говорил: «Может быть, нам сплавить твою доску какому-нибудь храбрецу, а, приятель? Я не буду говорить, что с тобой на ней случилось. Может быть, у него получится лучше. Хочешь, чтобы на твоей доске катался кто-нибудь другой?»

Я скрёб лысину. Я не помнил, присутствовала ли сестра при этом разговоре, но да, именно так я и говорил. Примерно так.

– Ты его отец. И от того, на чьей ты стороне, зависит очень многое. В тот раз ты был на своей стороне. А он твой сын. Ещё ребёнок. Он всё сделал как должен был – подчинился твоему решению.

А потом она сказала кое-что, что я запомнил надолго:

– Твой сын в разы серьёзнее тебя. Поменять бы вас местами и хорошенько бы тебя отшлёпать.

Чёрт бы её побрал с её проклятыми книжками.

На исходе второго часа истекает и моё терпение.

– Ну что ты плетёшься, как черепаха? – ору я в спину, когда он в который раз аккуратно нарезает снег на мелкие ломтики кантами.

Денис просто устал. Он взбирается на склон, упрямо наклонив вперёд голову, словно горный козёл. Когда он подходит, я чувствую запах пота. Взмокло у него даже лицо.

– Поехали домой, а то простудишься.

Кивает.

Дорогой я засылаю к Денису разведотряд.

– Очень сложно, – отвечает он. – Как будто заново учиться. Хотя ноги всё помнят. Дядя Петя ругался.

– Ты молодец, – говорю я, распечатывая жвачку. Может, получится вмять в неё мои нервы. Отчего-то я вымотан не меньше сына. – Встал на доску после травмы. Как настоящий спортсмен. Как Кевин Пирс. Ты знаешь, он несколько лет лежал в коме, и…

– Кевин Пирс снова катает?

Денис встаёт коленями на сиденье. До дома нам ехать недалеко, полицейских по дороге нет, поэтому я посадил его рядом с собой.

– Да. У него была травма…

– Я знаю. Ты рассказывал. Вот здо-орово. Мы с ним, значит, вместе. Как Хаус и Уилсон. Как Чип и Дейл.

Я давлюсь жвачкой и едва не пропускаю красный сигнал светофора.

Следующую вылазку предпринимаем через три дня, в конце недели. И опять, как и в прошлый раз, я не могу понять, нравится ему или нет. Во мне просыпается страстный болельщик, и я немного больше кричу, то подбадривая сына, то науськивая его на свежевыпавший снег, как пса на тренировочный манекен.

Толку никакого. У Петра сегодня выходной, так что успокоить мои расстроенные чувства некому. Я несколько раз глубоко вздыхаю, вспоминаю голос сестры. Просто голос, не привязывая его ни к каким нравоучительным высказываниям. В голове я заставляю петь его похабную песенку.

– Мы уходим, – говорю я сыну. – Оставь сноуборд прямо здесь.

– Зачем? – не понимает Денис.

– У тебя не получается. Ты не хочешь. Может, у того, кто заберёт эту доску себе, будет желания побольше. А ты займёшься чем-нибудь другим. Например, шахматами. Или рисованием комиксов.

Я отбираю у него борд и выкидываю его в сугроб. Разворачиваюсь и шагаю к машине. Мне кажется, я сделал всё правильно и очень взвешенно, но в боку просыпается ноющая боль. Так внезапно может начать болеть только пустое место, заполненная кровью полость. Такие боли преследовали меня во время моих конфликтов с миром десять лет назад.

Я загружаюсь в машину. Тихий, как тень, Денис открывает заднюю дверь и пристраивает на пол доску. Сам заползает на сиденье. Лицо окутано паром от сочетания слёз и морозца, но сам не издаёт ни звука.

– Прости. Я не хотел на тебя срываться, – говорю я.

«Такое впечатление, будто тебе вырезали мозги», – сказал бы Пётр.

В следующий раз мы приходим сюда почти неделю спустя, вечером, когда я заканчиваю работу. Склон освещён несколькими прожекторами, дающими оранжевый свет, отчего он похож на танцплощадку начала девяностых. Никого нет, только несколько подростков восседают на своих досках и передают друг другу коробку с вином. Они напоминают тропических попугаев, каким-то невероятным образом очутившихся в русской зиме.

Одного из них я знаю. Кличка у него Кальмар, он подходил к нам знакомиться в прошлом году. Этот парень мне сразу не понравился. Несмотря на то что стоит на доске, как Бог.

Он и правда похож на кальмара. Вялый, с глазами потомственного наркомана, в которых плещется странная смесь спокойствия и безумия. С бесцветными, в меру длинными волосами, которые неизменно пристают к уголкам его рта.

Он видит нас и машет рукой, предлагая подойти, но я веду Дениса в другую часть склона. Кто-то свистит. Вино ходит по кругу, капли на снегу напоминают кровь.

– Это же Кальмар, – оживляется Дениска. Машет в ответ.

После знакомства с Кальмаром мой сын долго выбирал себе звучную кличку, стал носить шапку так, чтобы она едва закрывала уши, и обзавёлся парочкой идиотских жестов. К счастью, сейчас всё это позабылось.

В этой части склона небольшой трамплин, на котором Денис в прошлом году освоился буквально за неделю. Теперь же он подходит к нему с осторожностью, будто наездник к лошади, которая сбросила его на землю. Смотрит на меня, и я одобрительно киваю:

– Хочешь? Давай, у тебя замечательно получалось в прошлом году.

Лицо его светлеет, я в своём воображении уже беседую с сестрой о том, как важно иногда так вот словесно погладить сына по голове, но тут замечаю, как к нам подходит Кальмар.

– Привет! – кричит ему Денис.

– Привет, воробышек. Ну как, ещё не раздумал стать профи?

Дениска застенчиво жмёт плечами. Садится на снег и быстро, в четыре движения застёгивает крепления. Я с горечью отмечаю, что одно панибратское выражение из уст кумира явно оказывает влияние большее, чем все мои направляющие пинки.

– До Олимпиады ещё пара лет. Как раз успеваешь подать заявку, – говорит Кальмар.

Что-то в облике Кальмара меня настораживает. Дурацкая шапка, общая помятость и синяки под глазами – всё как всегда… Вот оно! Валенки на ногах никак не вписываются в общую картину.

– Это твои новые ботинки? – спрашиваю я. – Креативно. Кто это придумал? Форум? Или Бёртон?

Кальмар демонстрирует жёлтые зубы:

– Я сегодня не катаю. Так что у твоего воробышка есть все шансы меня нагнать.

– Он ломал руку, – сказал я. – Всего полгода назад. Сложный перелом.

Говоря «сложный перелом», я имел в виду не только тяжесть самого перелома, но и совокупность последствий. Кирпич, в который они срослись, я разбивал головой, и для меня он был действительно сложный.

– Ух ты! Так наш воробышек теперь стреляный воробей! – восхитился Кальмар. – И что? Снова встал на борд? Так быстро!

Мы наблюдаем, как Дениска медленно съезжает на заднем канте почти до самого трамплина. До последнего я думаю, что он просто не сможет набрать скорость. Но в последний момент Денис ставит борд по ходу склона и подпрыгивает на кочке, ловко подтягивая колени почти к подбородку. В шлеме вспыхивает блик от фонаря. В голове у сына явно имеется тетрадный лист с нужными расчётами, называемый опытом.

– Он стал бояться. Ездит очень осторожно.

Кальмар шмыгает носом, задумчиво наблюдая за мальчиком.

– Может быть, так и нужно, – продолжаю я. – Пусть себе ездит потихоньку.

– Так и нужно, – подтверждает Кальмар и невразумительно машет рукой в варежке. – Для воробышка это перестало быть игрой. Это экстремальный спорт, мужик. И главное слово здесь…

– Экстремальный? Да, понимаю…

– Спорт. Нужно уметь сращивать конечности и быть готовым оказаться как можно скорее снова на доске. Нужно уметь бояться потерять квалификацию. Навык. И допускать возможность, что однажды ты сломаешь себе шею.

Пока я осмысливаю его слова, он прибавляет:

– Я сегодня пьян, мужик, вот почему я без доски. Те лакаботы думают, что сноуборд особенно хорош под винишко. Никак не вобью им в голову, что если они хотят развлечься, пускай оставляют доску дома и приходят сюда с санками. Никогда не позволяй своему воробышку пить на склоне. Договорились?

Кальмар хлопает меня по плечу и неверной походкой идёт прочь. Валенки на его ногах больше не кажутся такой уж нелепицей. Уже отойдя на порядочное расстояние, он оборачивается и кричит:

– Пройдёт время, и он будет гонять не хуже, чем в прошлом году. Не выпуская из головы ту боль. Это ведь на самом деле больно, мужик.

– Но необходимо, – бормочу я себе под нос. Я опускаюсь на корточки и жду, пока поднимется Денис.

– А где Пашка?.. Видел, как я прыгнул?

Точно… а я и забыл, что Кальмара зовут Пашей.

– Слушай, – говорю я. Наши с ним глаза на одном уровне. – Я действительно не буду против, если ты забросишь сноуборд. Это ведь очень опасно. Я буду гордиться, если ты будешь участвовать в каких-нибудь соревнованиях и победишь, но я буду тобой гордиться ещё больше, если ты сейчас скажешь мне правду – хочешь ты кататься или делаешь это, просто чтобы я тебя не ругал.

Денис замирает. Нижняя губа его подрагивает, словно демонстрируя растерянность, но я вижу по глазам, что ответ у него давно уже готов.

– Если я вдруг что-нибудь ещё себе сломаю… – он долго переводит дыхание, словно раздумывая, закончить ему фразу или нет. Но всё-таки заканчивает: – Я хочу, чтобы моё имя тоже писали на досках. «За Дениса Сухова». Вот будет круто, да?

Услышь всё это Наташа, она нашла бы что сказать. Например, что таким образом я переложил ответственность на сына. «Он же ещё маленький, – сказала бы она. – Как он может решать?» Но Денис гораздо серьёзнее меня, в этом я с ней согласен.




Заблудившиеся


Незаметная черта, за которой кончаются возделываемые человеком земли и вступает в права лес, осталась позади. Тропка прикрылась листьями, молодая поросль цеплялась за отвороты одежды, лезла в карманы. Максим, светловолосый мальчуган лет одиннадцати, выломал прутик и отсекал с встречных кустов торчащие во все стороны листья. Девочка, идущая следом, увернулась от взлетевшего прута и чуть не уткнулась носом в клубок колючих кустов.

– Максимчик, прекрати! Ещё в глаз ткнёшь! Если не себе, то мне – точно.

Максим показал язык:

– Ты мне не мама, Ёлка.

– Я старше, – возразила девочка.

– Подумаешь, на год, – привычно-уныло возразил Максим.

Дети только вырвались из цепких лап бабки, которая перехватила их сразу у пикапа и не отпускала добрых два часа, если не больше.

Если оглянуться, ещё была видна деревня, где они не задержались, а сразу вышли на околицу. Только здесь густой дух леса окончательно выбил из одежды запах машины и городских улиц.

– Эй, вы двое! – хрипло закричали за спиной. – Что вы тут делаете?

Дети вздрогнули, Максим втянул голову в плечи, как будто его застали за швырянием снежками в окна, но тут же расслабился, увидев спешащего к ним от деревни мальчишку:

– А, привет, Дик.

Дик – единственный ровесник, встретившийся в деревне. Йола скривилась, глядя на заплатанную куртку и торчащие карманы, однако мальчуган оказался не по годам серьёзным.

– А вы нормальные, – усмехнулся мальчик. Кажется, что он умеет улыбаться только так – искренне, но с какой-то хитрецой. – Не то что другие городские. Да и наши тоже – только и делают, что курят да пьянствуют.

Максим смотрел на нового друга с раскрытым ртом и восхищением.

Дик догнал их:

– Здесь нельзя гулять одним… и вообще гулять. Опасно.

Он был так уморительно серьёзен, что Йола не смогла сдержать улыбки.

– Это всего лишь сказки, – беспечно отмахнулся Максим. Сестра перевела насмешку на него:

– Кто бы кулером жужжал, Максимчик. У тебя коленки дрожали, когда бабушку слушал.

Дик вышагивал рядом, вертя на пальце брелок в виде перочинного ножика, и рассеянно вслушивался в спор. Ребята углубились в чащу, деревня скрылась за густой зеленью.

– Она говорила так страшно, подвывала, как в том фильме про мертвецов, – начал было оправдываться брат, но увидел, что улыбка Йолы стала шире, и огрызнулся: – Ты сама, Ёлка, с открытым ртом сидела.

Йола собралась что-то возразить, но поймала встревоженный взгляд Дика и повернулась к брату спиной:

– Так все эти сказки правда?

Мальчишка пожал плечами:

– Может, и нет. Я сам здесь часто гуляю. Но мама говорит, мы здесь все свои. А вот чужих лес не любит. Десять лет назад сюда браконьеры приезжали.

– Зверей стрелять – это подло, – дёрнула щекой Йола.

– Только никого они не убили, – сказал Дик. – На следующий же день умотали обратно – как были, в мокрых штанах. Деревня потом неделю воняла.

Йола состроила гримаску, Максим захихикал, Дик помахал сложенным ножиком:

– А у одного вообще крыша поехала. Его так здесь и бросили, до сих пор где-то шатается.

Смех оборвался. Йола и Максим переглянулись. Девочка вспомнила пыльную дорогу, линялую кочковатую ленту где-то между шумной автострадой и безмятежной сельской глубинкой. Родители пошли узнавать дорогу, дети в пикапе остались один на один с жарой и полупустой бутылкой минералки. Внезапно Йола вскрикнула. Максим подавился насмешкой, во все глаза уставившись на нечто, отдалённо напоминающее человеческое лицо: на прижатой к стеклу щеке выделялись синюшные вены, зрачки в блеклых глазах плавали свободно, как листья в грязной осенней луже. Потом это исчезло и появилось со стороны Максима, зашлёпало по стеклу ладонями, губы что-то шептали бессвязно и жутко.

Когда вернулись мама с папой, нечто уже скрылось в паутине лесных тропинок, а дети всё ещё старались унять предательски стучащие зубы.

– А кого они там встретили? – спросил с любопытством Максим. – Медведя, что ли?

Дик снисходительно на него глянул, прокашлялся:

– Ну да, белого. Прямиком с Северного полюса. Вам что, не рассказывали?

Йола выпятила губу:

– Ну… бабушка говорила, что лес проклят и что сюда ни ногой. Но она такая древняя, не знает даже, что такое компьютер! А что за проклятие?

Дик поколебался, потом махнул рукой:

– Да чепуха. Я сам в него не верю. Говорят, здесь нельзя засыпать.

– А то что? – с напряжением в голосе спросил Максим.

Сестра хихикнула, хотя самой стало немного жутковато. Слова затронули в сердцах какие-то струны, листва зашуршала под ногами резче.

– А то вылезет какая-нибудь тварь из этих твоих комиксов и…

Максим сказал насупленно:

– При чём здесь комиксы? Ты бы лучше эти свои японские мультики вспомнила. Я их, во всяком случае, не смотрю.

Сестра тут же надулась.

– Мне кажется, пора возвращаться, – сказал Дик, тревожный голос оборвал спор, словно удар топора по натянутой верёвке. Дети беспокойно огляделись.

Лес вокруг стал совсем диким, тропа расплелась, как коса, на многочисленные тропки. Ветки уже не касались ласково, а цеплялись за одежду, с корнем рвали волосы. Солнце показывалось сквозь просветы крон всё реже. Всё чаще попадались под ноги кочки и замшелые пни.

– Мы и так уже забрели слишком далеко.

Он зашагал обратно. Йола заметила:

– Тебе не кажется, что мы пришли с той стороны? Я по солнцу смотрела.

– Глупая Ёлка, солнце же тоже движется, – сказал Максим, просто чтобы что-то возразить.

Очень скоро они поняли, что заблудились. Вначале безуспешно попытались найти тропу, потом пошли в направлении, указанном Йолой, но бросили это занятие, когда на пути встали непролазные заросли ежевики. Дик даже влез на дерево, но взгляд убегал по пористому зелёному ковру до горизонта, и было не определить, в каком из просветов притаилась их деревенька. Когда просветы между кронами заполнились чернотой, а Максим стал всхлипывать, Йола уселась прямо на землю и заявила:

– Никуда я больше не пойду. Давайте отдохнём хотя бы немного.

Максим плюхнулся рядом, запахнулся в куртку – от земли потянуло холодом. Дик выудил из кармана сигарету, под неодобрительным взглядом Йолы закурил. Он больше походил на затравленного волчонка – по ту сторону глаз плещется страх, а кулаки беспрестанно сжимаются и разжимаются. Максим верно истолковал причину страха:

– А что будет, если здесь уснёшь?

Дик вздрогнул, дёрнул щекой, взгляд стал осмысленным.

– Ничего. Просто старые сказки. Помогите мне собрать для костра ветки.

Однако Йола заметила, что движения мальчика стали порывистыми, а зажечь спичку ему удалось только с пятой попытки.

Через десять минут мир сжался до треска костра, густого тепла и жёсткой подстилки из сухих листьев, щепок и репьев. Йола уснула сразу. Максим, убаюканный ночным стрекотом и треском веток, видел, как в широко распахнутых глазах Дика играет пламя костра, как смялась под напряжёнными пальцами сигарета.

Равнодушный утренний свет заставил разлепить веки. Подкралась сырость, защипало под рёбрами. Максим приподнялся, с одежды на холодную золу – костёр потух уже давно – скатились капельки росы. Зола и угли выглядели старыми и были совсем холодными на ощупь, как будто костёр здесь горел около недели назад.

В стороне раздался крик Йолы:

– С ума сойти! Меня хоть выжимай!

– Зато теперь ты и правда на ёлку похожа, – съязвил Максим, отряхивая штаны.

Дик протирал глаза и озабоченно озирался. Максим спросил:

– С нами ничего не случилось?

– Ни фига себе не случилось! Вот простужусь в самом начале каникул…

– Считайте, что повезло, – Дик заметно успокоился. – Осталось только найти обратную дорогу.

– Мама с папой волнуются, – задумчиво сказал Максим. – Всю деревню на ноги подняли, они умеют. Нас сейчас все ищут…

Дик покачал головой:

– Все наши до колик в животе боятся заходить вглубь леса.

– Значит, выберемся сами, – уверенно сказала Йола. – Прикинемся зомбями и… и покажем им, что значит верить старым сказкам!

Вокруг всё застыло, не колыхнулся ни один листок, ни одна травинка. Утро залило лес холодным светом, будто над землёй повесили огромную электрическую лампу. Стрелы света пробивались сквозь полог листвы, дробили лес на лоскуты. Словно пока ребята спали, сменили декорации и один лес заменили другим – фарфоровым.

Тишина. Птицы здесь, наверное, имеют обыкновение спать до полудня.

Дик на свежую голову вспомнил направление, они двинулись гуськом, перебегая по мокрой земле с одного светлого пятна на другое. По сторонам из переплетений таинственных растений и паутины смотрел мрак. Ликующий крик Йолы заставил вздрогнуть.

– Смотрите, следы шин!

В сыроватую землю врезался рельефный след, по сторонам примялась трава, виднелась расплющенная шляпка гриба.

– Шипованные, – со знанием дела заметил брат.

– Недавно только проехали, – радостно сказала Йола.

– Куда проехали? – уныло спросил Дик.

Йола проследила взглядом и остолбенела. След заворачивал влево, где ощетинились иглами нетронутые кусты.

– Да он один! – добавил Максим. – Кто-то проехал на одном колесе, как в цирке?..

– Скорее, прополз, – ещё более убитым голосом сказал Дик. – Я, правда, таких больших змей не встречал…

– Ну уж нет!

Йола решительно вломилась в заросли. Курточка затрещала под колючками, на голом запястье появилась алая полоса, но девочка с упрямым видом исчезла в зарослях.

– Йола, погоди, – сказал Максим. Но с места не сдвинулся.

Шорох затих. Мальчишки переглянулись, собрались уже было окрикнуть, как закачались кусты и выскочила покрышка, подняв тучи брызг. За ней гордо прошествовала девочка, отряхивая испачканные землёй руки.

– Ну, что я вам говорила?

– А где машина? – наивно поинтересовался Максим.

– Значит, катили без машины, – беспечно сказала сестра. – Кто-то баловался. Ну всё, идёмте домой, я уже есть хочу.

– Всё не так просто, – хрипло сказал в стороне Дик. – Мы всё-таки попались.

Он смотрел наверх, где сквозь жидкое, почти молочного цвета небо, как цветные рыбки сквозь мутную воду, проглядывало два солнца.

– Где это мы? – услышала Йола свой шёпот. В тишине он прозвучал оглушительно.

Дик заговорил, не отрывая взгляда от неба:

– Говорят, в этом лесу нельзя спать, иначе попадёшь в другое место. Все говорят – страшное, хотя мало кто там был и ещё меньше возвращались обратно.

– Отсюда можно как-нибудь выбраться? – в голосе Максима слышались едва сдерживаемые слёзы.

Дик опустил взгляд – с трудом, словно заржавели какие-то шестерёнки.

– Это как… вроде продолжения сна, что ли. Все попадают в одно место – в голову тому, кто уснул первым. Или к нему в сон, не знаю, как правильнее. И выбраться оттуда можно только одним способом – убить его. Тогда снова очнёмся в нормальном мире.

– А как же тот, кто умрёт? – напряжённо спросил Максим.

– Никак, – пожал плечами Дик. – Он тоже… ну как это? Оживает. Это же вроде как сон. Я, правда, во сне ни разу не умирал, не знаю.

Слова застыли в паутине между стволами. Повисла гнетущая тишина.

– А кто из нас первым уснул? – озвучил повисший в воздухе вопрос Максим.

– Я – только через три часа после вас, – сказал Дик, – держался до последнего, как на войне.

Брат с сестрой уставились друг на друга.

– Наверное, я, – голос Максима прозвучал сдавленно, как будто на шее сомкнулись невидимые руки.

Йола через силу улыбнулась:

– Спасибо, Максимчик, но нет. У меня прямо глаза слипались.

Девочка повернулась к лесу, её взгляд скользил по ровным стволам, словно водомерка по воде. Деревья вытянулись в струнку, будто гвардия перед госпожой, словно в ожидании.

Максим сказал в гулкой тишине:

– Мы найдём другой способ. Он ведь должен быть, правда, Дик? Дойдём до края леса… пусть это будет даже край мира.

Они двинулись в неизвестность, без направления – когда изнутри грызёт цель, усидеть на месте просто невозможно.

Максим ойкнул: нога утонула в широком отпечатке, наполовину заполненном водой. Повсюду были следы ног, иногда еле заметные, иногда чётко вбитые в почву.

– Это не мой сон, – сказала Йола, – точнее, не только мой. Здесь раньше… было много людей?

– Наверное, – скупо сказал Дик. – Мать и бабка много рассказывали, только я думал, это сказки. Браконьеры, до них вроде цыганский табор по окрестностям шатался… не знаю, были ли они в лесу. А в войну здесь партизаны укрывались. Говорят, они знали здешний секрет и заманивали в лес немцев. Мой отец, когда мальчишкой был, даже автомат нашёл. Ещё раньше… уж не знаю. Но много здесь народу побывало – факт. Вполне могли так натоптать.

– Но сейчас – никого, – задумчиво сказала Йола. – Либо поумирали, либо ушли, как те браконьеры.

Дик при этих словах со звериным упорством ломанулся вперёд, только затрещали кусты. Максим помедлил:

– Идём, Ёлка. До края леса ещё идти и идти.

Силы говорить остались только у Максима, он вдохновенно вещал, вызывая у сестры слабую улыбку:

– Даже если не найдём край леса, здесь можно жить! Жить, как в книжке, дикарями, построить сначала шалаши, а потом большой дом… готовить еду на костре, удить рыбу…

Прошло около трёх часов, а впрочем, всё равно. Были забыты голод и усталость. И было уже непонятно, что трещит – не то ветки снаружи, не то нити, удерживающие разум от падения во тьму.

– Что это?

Максим остановился возле зарослей. Среди блестящей, как велосипедные спицы, травы была заметна одна особенно прямая. Он схватился за антенну, на пальцах остались следы ржавчины. Мальчик взвесил в руках старый приёмник. Повернул ручку громкости, и дети затаили дыхание.

Максим нервно хихикнул, глядя на застывшую с напряжённым лицом сестру:

– А ты что ожидала? Что он заговорит?

– Да ну тебя!

Йола выхватила у брата приёмник, собралась уже зашвырнуть в кусты, но радио вдруг ожило. Там что-то тихо-тихо говорили, неразборчиво, но явственно. Голос пробирал до костей, ощущение такое, как будто ребята поймали волну с того света. Хотя «тот свет», может быть, был как раз здесь.

– Ты что-нибудь понимаешь? – напряжённо спросил брат. Йола покачала головой. Всё, что она понимала сейчас, это то, что радио заговорило именно у неё в руках.

Девочка дрожащими руками положила приёмник на дорогу. Голоса в пластмассовой коробке тут же умерли.

Наверное, они уже начали сходить с ума. Вокруг никого живого, но вдалеке иногда мелькали призрачные силуэты, похожие на мотыльков у фонаря. Они скользили сквозь деревья, все разные и какие-то пугающе-неестественные. Сколько ни вглядывались, дети так и не смогли понять, то ли это обитатели этого мира, то ли петляющий в лучах света туман.

Всё чаще попадались следы деятельности людей. Поляна, полная пеньков со свежей смолой, старый, прогнивший шалаш. Под ногами звякнул медный котелок, неподалёку нашлась ложка, такая тяжёлая, что могла бы сойти за лом.

Дик заметил странный солнечный зайчик довольно высоко на дереве. Слазил, вернулся с пыхтением, в руках блестел старый заляпанный компас. Девочка попросила выбросить находку – единственная стрелка неизменно указывала на неё.

«Это словно усталые сны обычного пригородного леса, – подумалось Йоле, – сны без туристов и почти без их мусора, ибо совсем без мусора себя представить уже невозможно. Сны о былом великолепии, когда небо держалось не на столбах дыма, а на кронах дерев».

– Там дом! – крикнул внезапно Дик.

Деревья раздвинулись, давая разлиться свету. Даже не дом, а остов блестел рыжеватыми кирпичами; некоторые раскрошились, другие ощетинились острыми, как когти хищников, сколами. По стене карабкался мох, окна и двери зияли провалами. Лучи солнца, попадая в них, замирали, испуганно глядя в темноту. Крыши не было, над стенами сплели руки деревья, ветки беззастенчиво лезли внутрь и торчали из окон.

На крыльце ребята увидели кострище, как две капли похожее на их. Рядом валялись ружья, моток верёвки и хищные зубастые капканы.

– Здесь никто не живёт, – сказал безразлично Максим, – пошли дальше…

– Нет! – резко сказал Дик.

В дверном проёме возникла тень. Свет упал косо, и Йола вскрикнула. Максим открыл рот, но не смог выдавить ни звука. Появившийся человек сильно клонился на бок, словно знак вопроса. Удивительно, как он вообще мог ходить – живот разворочен, края раны чёрные и гнилистые, лицо же застыло в гримасе ужаса и боли.

Максим и Йола одновременно пискнули. В памяти всплыл душный салон машины, пыльная обочина, тёплая бутылка минералки и заросший волосами безумец, грязные отпечатки на боковом стекле. То же лицо…

Под болотными сапогами хрустнуло ружьё, посыпался сор со ступеней. Руки человека потянулись к детям.

Не сговариваясь, они побежали. Захлестали по лицу ветки, из-под ног брызнула грязь. Дети ныряли то в тьму, то в свет, как будто бежали по шахматному полю; оборачиваясь, они видели смазанный светом или укрытый тенью горбатый силуэт.

Вечность спустя они остановились, чуть не повалившись друг на друга. Дик согнулся в кашле, Йола схватилась за его руку. Макс уцепился за ближнее дерево, как будто собрался при первых признаках опасности за него спрятаться, и тихонько всхлипывал.

– В-вроде убежали, – выдавил Дик сквозь кашель.

– Зачем ты его сюда притащила? – выкрикнул с истерическими нотками Максим.

– Это не я, – девочку всё ещё колотила дрожь, но она нашла силы обидеться. – Я и сама испугалась!

Дик высвободил руку. Поднял с земли ветку, взгляд не отрывался от зарослей, где зашевелились вдруг листья. Максим вздрогнул и зарыдал:

– Я хочу домой!.. Верни меня к маме, слышишь, Ёлка!

– Как, Максимчик?! Я же не супермен из этих твоих комиксов…

Разгорающийся было спор затушил Дик:

– Есть только один способ вернуться. Я же говорил.

Йола ойкнула и замолчала, большими глазами глядя на него. Максим сказал между всхлипами:

– Может, твоим ножиком?

Дик задумчиво смотрел на Йолу:

– Ножом нельзя, им же и убить можно… в смысле, кровь будет. Помнишь, мы обрыв проходили?.. Можно столкнуть. Там водопад, и быстро затянет на дно.

– Она плавать умеет…

Йола потерянно озиралась, взгляд перебегал с одного мальчика на другого. Говорили они так, будто её уже нет, даже не спрашивали – пойдёт ли она, страшно сказать, на… на это. А они всё говорили, с каждой секундой взгляды их становились всё равнодушнее, а голоса дрожали всё меньше.

Йола воскликнула со слезами в голосе:

– Вы ещё этому меня отдайте!

– А что! – воодушевлённо воскликнул Максим. И замолчал, испуганно глядя на Дика. Тот сглотнул, бледность пробилась даже сквозь броню хладнокровия. Одновременно пристыженно они посмотрели на Йолу. Девочка спросила:

– Что он тут делает? Да ещё в таком виде! Мы с братом видели его нормальным.

– Как же, нормальным, – буркнул Максим. – Псих!

Дик облизнул губы:

– Н-не знаю. Хотя… он ведь уже был здесь.

Максим спросил сиплым голосом:

– С теми охотниками, ведь верно?

Дик кивнул, не поднимая глаз. Йола попятилась, пока в спину не упёрся ствол. Голос зазвучал на высокой ноте:

– Вы видели его грудь? Они застрелили его, чтобы выбраться из леса. Ужасно, бедняга этого не перенёс и сошёл с ума… И вы… вы хотите сделать со мной то же самое?

– Ёлка, – Максим поднялся, отряхнул штаны от хвои и протянул сестре руку, – мы найдём другой способ вернуться. Так ведь, Дик?

Дик не ответил, стало вдруг слышно, как колотились его зубы. Секунда – и брат с сестрой увидели то, что увидел он. Сквозь деревья и кусты выходили со всех сторон фигуры – человеческие, но это облегчения не приносило. Ребята были в ужасе – они не могли быть настоящими, не могли ходить с такими ранами и уродствами…

Фигуры подступали в абсолютной тишине, под ногами не прогибалась трава, не хрустели листья.

– Посмотри на их глаза! – услышала Йола.

Глаза – единственное живое в этих тенях. Они перебегали с одного ребёнка на другого, во взгляде читались эмоции, невысказанные слова, даже скорбь. В глазах неведомо как держался разум, словно вода в разбитой чашке.

Призраки остановились, разом, как по команде, плотным кольцом вокруг детей. Впереди тот охотник. Сейчас, в компании себе подобных, он уже не казался таким впечатляющим. Глаза такие же живые, а не подёрнутые плёнкой безумия, как у того, кого они видели из машины.

– Кто вы такие? – выдавила Йола.

В ответ молчание. Сомкнутые рты и живые взгляды.

– Кто это? – тихо спросил Максим.

– Хозяева леса, – хрипло ответил Дик. – Они все умерли… за то, чтобы выбраться отсюда.

– Не просто умерли, – сказала Йола. В горле встал комок, и она сглотнула. – Посмотрите на эти раны! Их убили свои же товарищи.

– Что они от нас хотят?

– Ждут, – одними губами сказала Йола, – ждут прибавления в своих рядах.

Из ловушки было очень легко выбраться. Вонзить ножик, который валялся у ног Дика, в грудь хозяйки сна, и всё исчезнет, мальчики снова окажутся дома. Вот только Йолы с ними не будет. Будет пустота, тело без разума.

Дик и брат это понимали. Как и понимали, что другого шанса вернуться домой у них, возможно, нет. Плечи ребят сдвинулись, закрывая девочку от оживших кошмаров. Дик отшвырнул ногой нож в сторону.

Охотник шагнул к ним, качнулся и протянул ладонь.

– Ёлка… – тревожно сказал Максим.

Девочка раздвинула их, без страха шагнула навстречу охотнику, к протянутой руке. Каждый из этих призраков уже познал цену человеческой жизни, шагнул за черту, которую нельзя переступать, каждый был дверью в другой, нормальный мир. Только вот открывалась эта дверь не каждому…

– Они меня не тронут. Я же тоже вроде как хозяйка леса, – Йола повернулась к Максиму и Дику с улыбкой на губах, – хотя и несостоявшаяся. Спасибо вам за это.

Руки соприкоснулись – и мир упал, завертелся где-то внизу, утонул во тьме опущенных век, в полумраке раннего утра и затхлого запаха леса. Сквозь треск догорающего костра зевнул Дик, что-то буркнул под нос Максим. Йола знала – им сегодня снился один и тот же сон.




Тихон Синицын








Тихон Синицын родился в 1984 году в Севастополе. Получил высшее гуманитарное образование в Ялте, по специальности – художник. Публиковался в журналах: «Москва», «Октябрь», «Нева», «День и Ночь», «Роман-газета», «Юность». «Сибирские огни» и др. Автор книг «Частная тетрадь», «Рисунки на берегу», «Бескрайняя Таврика». Живет в Севастополе.




За Киммерийским Боспором





«Ржавые скалы…»


Ржавые скалы,
Рыжий песчаник…
В сердце фисташника и тростника
Не разберёшься – пляж или пряник.
Всё перепутаешь наверняка:
Хрупкие панцири мраморных крабов,
В рыхлом песке закорючки арабов,
Вязь скоротечную —
Птичьи следы
В жидкой Сахаре
Солёной воды.
Ночью заглохнет корейский мотор.
Медленно выгорит звёздный костёр.
Будет смеяться подвыпивший шкипер
И, пошатнувшись, рухнет в мазут…
Термос, бейсболка и вязаный свитер
От воспаления лёгких спасут.
Дома, листая вчерашнюю ленту,
Вижу с улыбкой шквал новостей:
«Шхуна затоплена на Фиоленте.
Главный виновник – хтонический змей!»




Отшельница



1

Она живёт в пещере над обрывом,
Среди шероховатых валунов.
Боярышник, тростник и дикий тёрн
Растут вокруг природным частоколом.
В пещере слышно, как гудит буксир
И воют азиатские шакалы.
Сырые тряпки, одеяла, ветошь
Висят на входе. Сохнут над костром.


2

Когда же начинается бора?,
Ржавеют у причала катера,
В степи холодной – аромат мазута,
Она, простоволоса и разута,
Блуждает по прибрежной полосе.
Ей безразличны абсолютно все,
Все постиндустриальные щедроты…
Она замёрзших чаек тянет к гроту.


3

Найдёт на пляже мёртвого нырка
И на мангале приготовит супа.
Промозглой ночью вспышки маяка
Изобличают скальные уступы.
Блестят на гальке щупальца медуз…
Отшельница счищает капли воска,
С ухмылкой провожает сухогруз,
Смешно шипит и крутит папироску.




«Скумпия горячего копчения…»


Скумпия горячего копчения
В межсезонном высохшем лесу.
Муравей, забыв о приключениях,
Наблюдает мёртвую осу.
Реки превращаются в канавы…
В невесомость несколько шагов
Сделаем над проволокой ржавой —
Там, где тлеют перья облаков.




«Ты больше туда никогда не зайдёшь…»


Ты больше туда никогда не зайдёшь,
Не скрипнут в прихожей смешно половицы,
Из рюмки гигантский цветок не польёшь…
Все звёзды морские и синие птицы
Исчезнут. Утерян «Казачий фольклор».
Придётся забыть, как шуршат скорпионы
За плинтусом,
Как выбегает во двор
Соседка, чтоб сплетничать по телефону.
Следы на стене от пасхальной свечи
Забелят, закрасят. Теперь там – не сыро,
Другое кино и другие ключи…
Зачем я скучаю по этой квартире?




«Если облака тебя влекут…»


Если облака тебя влекут,
Если ты не веришь в постоянство,
На скалистый дикий Тарханкут
Уезжай исследовать пространства!
Вспоминай, как пахнет розмарин,
Слушай крики пестроносых крачек,
Поглощай степной ультрамарин…
И не требуй от судьбы подачек.




Южане


Где обитают хитрые южане,
Зимою никаких событий нет.
Энвер стучится в пять утра к Снежане
От безнадёги. Сартр средних лет.
Пьют из горла холодную мадеру,
Ждут приближенья утренней звезды…
Здесь обращают в сказочную веру
Своих адептов чёрные дрозды.
В гнилых затоках кормятся лысухи.
Шумят сухие храмы тростника,
Пока над ними лёгкие, как духи,
Мерцают кучевые облака.




Элефтерия[1 - Элефтерия (греч.) – свобода.]


На Западе, за Киммерийским Боспором,
В прибрежных оврагах разбросана хора.
И грубый дорический ордер колонн
Уходит надменно в степной небосклон.
Рукою подать до азовского штиля,
Баркасы заброшены на берегу.
Я помню восторг от звериного стиля
И мрачные склепы забыть не могу.
В холодной пыли ювелирные геммы.
Как провинциальны ромейские фемы!
Вдоль трассы кермек и сухой солончак.
Кустарник острей, чем лихой акинак;
От мая, от марева на волоске…
Горячую шкару несут рыболовы.
Пишу «элефтерия» я на песке,
Пишу для тебя это южное слово!




Аполлоновка


Кошки на бревенчатом причале,
Рыжие собаки у воды.
Отраженья ржавого металла
Приняли подводные сады.
Аполлон в залатанной тельняшке
Чинит сеть, считает корабли.
Львиный зев, аптечные ромашки
Прямо в черепице расцвели.




Камыши


На солёной конечной чумацкого шляха
Я родился в тунике и жил налегке.
О чумная окраина, о черепаха,
Затаившаяся в тростнике!
Я читал здесь всех русскоязычных поэтов,
О которых почти и не знал материк.
И скульптурами из «государства Советов»
Восхищаться привык.
Колесо обозренья над бочкою кваса,
Побережье, где нет ни домов, ни души…
Вот он я – ученик из десятого класса.
Мой район – Камыши.




Арсений Гончуков








Арсений Гончуков родился в Нижнем Новгороде в 1979 году. Окончил университет по специальности «филология» и Школу кино при Высшей школе экономики. Автор сценариев, режиссер-постановщик и продюсер четырех полнометражных художественных фильмов, а также первого в России веб-сериала «Район тьмы».

Лауреат, обладатель более двадцати наград российских и мировых кинофестивалей. Участник фестивалей США, Франции, Канады, Германии, Чехии, Польши, Ирака, Индии, Австралии…

Автор двух книг, в том числе поэтического сборника «Отчаянное рождество» (2003). Призер конкурсов «Любимовка» и «Личное дело». Публиковался в журналах «Дружба народов», «Юность», «Воздух», «Новый берег», «Искусство кино», «Современная драматургия», «Прочтение», а также в «Литературной газете», «Текстуре», «Литерратуре», «Полутонах». Участник Семинара молодых писателей в Липках (2008).

Живет в Москве.




Герой

Рассказ


Брата Никиты звали Андрей, и он три дня назад умер. Андреем, или Андреем Владимировичем, его называли только на работе, да и то немногие. Андрейчик, Эндрю, Дронвладимыч – имя коверкали на все лады. Наверное, потому что он был слишком живым. А еще полноватым, мягким, улыбчивым. Не человек, а плюшевый заяц. При этом немногословный и внимательный. С ясным взглядом, с маленькими, быстрыми и сильными руками хирурга.

Никита почувствовал, что его знобит. Этого еще не хватало. И ему заболеть, и ему свалиться?! Хватит с тебя и брата, но у него были диабет и дрянные сосуды. А у тебя чего? Сбит грубо и прочно, рост под два метра, ноги, грудная клетка, похож на немаленький платяной шкаф.

Но знобило. Вылезать из машины не хотелось. Продукты. Продукты. Продукты. Вывеска над грязной пластиковой дверью нервно вздрагивала – мигала. Но когда вспыхивала в полную яркость, сквозь мокрое от дождя стекло расплывалась красиво. Или не озноб это? «Три дня курю как не в себя, блок сигарет высадил. Вот зачем?»

Выключил зажигание, стало очень тихо, только под днищем автомобиля что-то натянутое, металлическое изредка стукало. Что это, рессора? Вот в нем бы струна какая-нибудь не лопнула. Он не железный. Самые крепкие первыми валятся. Не берегут себя, думают, что бессмертные.

«Что это за мысли еще? Страх? Мне-то чего? Это у старшого осталось две дочери, Стефа и Рина… Вот ему, обормоту, беречься нужно было. А мне что? Одиночке и волку голодному. Вот, кстати… Со вчера не ел, надо пожрать чего-нибудь. Что там у матери есть? Купить чего? Круглосуточный за углом. Позвонить ей? Не хочу звонить».

Никита открыл дверь своей «бэхи», но вдруг увидел подошвы ботинок. Ярко-желтая глина, прилипчивая, как замазка, – с кладбища. Смотрел и несколько секунд не двигался. Надо бы помыть самому, да вот хоть в ближайшей луже, а то мать увидит и чистить бросится.

Дождь закончился, сумерки сгустились до плотной синевы. Прошел мимо магазина, вывеска пульсировала, сбрасывая свет на асфальт. Продукты. Продукты. Продукты. Когда проходил совсем близко, в витрине заметил нарисованный от руки плакатик: «Бесплатные продукты для малоимущих! Берите! Корона не пройдет!»

Берите. Берите продукты. Вермишель, рис, пшено, манку, печень трески, бычка в томате. И брата моего берите, берите, не жалко. У меня братьев миллион, камазами, мешками, ящиками. Берите брата. Мать еще родит. Корона не пройдет, чего ей проходить, она уже пришла всюду, куда ей надо было…

В подъезде пахло сыростью, и затхлым тянуло из мусоропровода.



Вышел из лифта и, взглянув на дверь матери, замер. Старая, обитая черным дерматином дверь. По контуру и по диагонали между гвоздиками с крупными выпуклыми шляпками натянута потемневшая латунная проволока, кое-где порвана, дерматин отошел, поролон под ним разбух. Сейчас и материалов таких нет уже, наверное. Дерматин… Отец его называл «дерьмонтин». Никита все детство думал, что так правильно. Почему сейчас двери из металла? А раньше вот такие. Раньше для тепла делали. А сейчас что, тепло не нужно?

На стене на деревянном ромбике черный цилиндр звонка. Проводок от него, белый, двойной, весь в паутине, испачканный старой, отличной от стен краской, уползает вверх по стене к черному жуку дырки. На цилиндре белый покатый пупырышек кнопки, гладкий, легкий. Соловьиная трель. Убираешь палец – щелчок.

Вдруг ясная мысль, что все это – истертый пупырчатый коврик, крашеный зеленый коридор, беленый потолок, дверь, обивка, звонок, проводок в паутине – отпечатано в голове детально, как выжжено, и именно под таким ракурсом, с этим запахом, в этом освещении от мутного окна в конце коридора. И все это никогда никуда из тебя не денется до конца дней твоих.

Никита тяжело мотнул головой, озноб хлынул в затылок. Потрогал лоб. Может, не ходить к матери? Так карантин кончился. А что карантин? Да перестань. Все переболеем. А на похоронах сколько раз общались. Один сын умер, второй не будет приходить к одинокой матери? Так она быстрее… Но неужели заболел? Он же никогда не болеет.

Достал маску, вытряхнул из нее табачные крошки, нацепил на нос – пахнуло прелой синтетикой. Прислушался – за дверью громко бубнит телевизор. Позвонил.

Мама распахнула дверь, но обниматься не бросилась. Утром виделись.

– Никитка, Никитка! Смотри, что! Что принесли мне! Смотри! Ну-ка разувайся, проходи скорее! Скорее давай! – Она держала в руках широкий конверт и не говорила, а кричала непривычно высоким голосом, он даже испугался.

– Как ты, мам? Нормально все?

– Туда, туда обувь! Не сюда! – Нагнулась, схватила его ботинки и поставила обратно к двери, выпрямилась. Посмотрели друг на друга. Никита сделал шаг, приобнял, но наклоняться к щеке не стал, поцеловал в растрепанную седую макушку.

– Проходи! Темно тут! Лампочку вторую надо вкрутить… потом… – И она ринулась в кухню.

– Так чего принесли-то, мам? – крикнул вслед.

Сухонькая, юркая, подвижная. Чистенькая, вкусно пахнущая мылом и супом. Мама. Живая. Любимая. Теперь она у него одна.

Провел рукой по волосам, сбросив капли дождя, прошел на кухню, светлую, в небесного цвета плитке.

– Вот! Ну-ка смотри! Ничего себе, да? – И мать протянула конверт с прозрачным окошечком. Никита смотрел, но не на конверт, а на руку мамы – морщинистая, как кора древесная, в бурых пятнах… ее било крупной дрожью.

Он поднял глаза на мать – ее взгляд торжествовал.

– Ну! Вот и смотри! Ну-ка! Открывай! – В голосе и восторг, и надрыв.

– Что там? – Никита с опаской начал открывать.

– То там! – Мать ударила по руке сверху, неожиданно вырвала конверт. – Да что ты, ей-богу, как вареный! Что с тобой? – блеснула на него огромными глазами. – Не спамши? Выпил?

– Мам, мы сегодня вообще-то… – Он хотел сказать «хоронили брата», но осекся. – Какой выпил… Мам, ты вообще… как?

– Ну-ка! – Мать пыталась открыть конверт, но он не давался, она дергала, царапала, надеясь подцепить слипшийся шов и не повредить содержимое… – Ну! Вот. Тут. Прислали из администрации-то! Сей… сейчас!

Никита, заполнив собой всю кухню, смотрел на маленькую маму сверху, ее руки ходили ходуном, плечи вздрагивали, голова тряслась… Что с ней? Утром на похоронах она хорошо держалась.

– Вот! Читай! – Она выдернула из конверта и пихнула ему письмо – и тут же отдернула руку. – Или… Ну-ка! Очки! Очки не видел? Я сама сейчас… Сама!

Она метнулась искать очки и вдруг замерла. Стояла, чуть наклонив голову, смотрела на письмо, но развернуть как будто боялась. Никита увидел, что глаза матери наполнились слезами, побежавшими по неровным морщинистым щекам, руки задрожали сильнее. Вдруг он услышал тонкий протяжный писк, и мама начала уходить вниз, как будто под ней проваливался пол. Он подхватил, сгреб ее, прижал к груди, поднял и понес, как носят большие вазы, в комнату, не замечая, как ее крик шилом вонзается ему в ухо. В комнате посадил на диван. Мама откинулась и затихла. Но быстро взяла себя в руки.

Никита принес влажное полотенце.

– Прости. Прости безобразную старуху, – сказала, глядя в потолок, пристраивая полотенце на лбу.

Никита сел рядом:

– Мам… Ну что ты говоришь?

– Жалкую старую кошелку… которая, видите ли, не наревелась. Гадкая старуха. С недержанием воды. Фу! Прости, сын… прости меня… – Она положила ему руку на спину, он почувствовал тепло на влажной рубашке.

– Ты сырой весь…

– Да в машине жарко.

– Нельзя плакать, – заговорила мать строго, – раньше в деревнях запрещали рыдать и убиваться… Мол, покойника в слезах топить – на том свете мешать ему дела свои делать… Грех это. И ты не плачь. И не пей.

– Да я вообще-то… – Никита усмехнулся, покосился на мать, увидел, как ее покрасневшие глаза вновь стали влажными.

– Прочти лучше. Ну-ка достань и прочти. Где письмо-то? – К ней вернулись командные нотки. – И еще я на видик записала. Давай посмотрим…

Никита удивился. В глубине комнаты стоял телевизор, под которым помигивал зеленым индикатором загадочный плоский черный агрегат – старый видеомагнитофон. Рядом с кроватью на стуле лежал пульт, завернутый в полиэтилен и проклеенный скотчем еще отцом.

– Записала? Ну ничего себе!

– А ты думал. Одна живу, все умею.

Он поднял с пола мятое мокрое письмо. Мать положила ладонь ему на плечо, погладила, сжала. Никита повернулся, и они встретились взглядами. Это длилось всего несколько секунд, прямой взгляд, глаза в глаза. Впервые за много дней заглянули друг в друга мать и сын. Одни, теперь совсем одни.

– И их осталось двое… – не сдержался, усмехнулся Никита.

Мать кивнула на письмо, и он все-таки прочитал текст между огромным гербом сверху слева и размашистой подписью и печатью снизу справа.

«Уважаемая Полина Георгиевна! От лица губернатора…»



Он прочитал письмо дважды, про себя и вслух, для матери. Затем они посмотрели запись, это был выпуск новостей местной телекомпании. Фальшиво траурная серьезность ведущей, делано драматичные интонации корреспондентов, на весь экран портрет улыбающегося Андрея с отсеченной черной полоской рукой. Архивные кадры его в кабинете, в операционной, с губернатором с красной ленточкой в руках на открытии нового корпуса. Интервью министра здравоохранения с соболезнованиями и в финале – плавный уход в черное под реквием, тут же грубо оборванный.

Мама улыбнулась, впервые за три дня. Пошли на кухню. Сделала бутерброды. Соленая красная рыбка на хлебе с маслом да с горячим сладким чаем, как он любил, и мама это помнила. Ел, хлеб царапал суховатое горло, пил, горячий чай обжигал гортань, только когда почти все дожевал, начал чувствовать вкус.

– …Ты когда родился, у тебя шейка короткая была, плечики узкие, а головка большая… Так я тебя сразу назвала «мой бычок», правда-правда! – смеялась мама тихо, осторожно, моргая красными от слез глазами. – Да-да! Ну-ка, не обижаться мне тут! Еще чего!

Никита и не думал обижаться.

– А Андрюша наш… Он родился совсем другим, конечно… Вот! Не плакать надо, а вспоминать его! Каким он был! Мы вспоминаем, они вспоминают, – она кивнула на телевизор. – И правильно! Потому что Андрей когда родился – сразу как будто с улыбочкой, тихонький, спокойный, не кричал, не плакал… Акушерка подумала, может, не так чего, а он молчаливый уже тогда был! Да-да! И ласковый! Да ты помнишь… И вечно рядом… Ты убежишь, только выйдем – раз, и усвистел уже куда-то, и не видать тебя, лишь бы под машину не угодил! А Андрюша мой у ноги, вцепится в платье, смотрит вокруг, глазками хлопает и улыбается… У-у-у! Ну-ка, попробуй его отдери и заставь бегать! Ни за что не пойдет!

Никита поймал себя на том, что сидит и улыбается во весь рот. Тут же опустил глаза, вспомнил утро, массивный гроб, жесткое дерево под тонкой обивкой, скользкую грязь у могилы, налитое горестным свинцом, разбухшее тело брата, в гробу ставшее тяжелее в два раза. Спасибо, что дали донести. После чего похоронщики отогнали за пять метров родственников и гроб открыли. Залив все вокруг белой едко пахучей дрянью.

Землисто-зеленоватого цвета руки, сиреневого отлива обычно розовое милое Андрюхино лицо, налитые багровым свинцом уши. Между гробом и табуреткой застрял длинный хвост упаковочной пленки, сверкал на солнце, хлопал на ветру. Зачем-то запомнил.

– И кто бы мог подумать, кем он станет! А? Сам посуди! А… – Мать всхлипнула, но сдержалась. – Хотя откуда нам знать про его работу… Да хотя бы понимать, что такое быть завотделением травмы! В главной больнице области. Это какая ответственность! А сколько людей, сотрудников… При его-то здоровье. Сколько в нем энергии было! Сил! И все равно постой-ка с его диабетом у операционного стола по восемь часов… несколько смен подряд… А ты как думал?

Мать произносила подобные речи регулярно, почти при каждой встрече. Говорила страстно, с нажимом, будто упрекая весь остальной мир в том, как ее старшенькому тяжело, а ведь он такой замечательный и уникальный. Странно, «митинги» матери об Андрюхе, известном враче, хирурге от Бога, почетном гражданине города, теперь не обижали младшенького – простого бизнесмена Никиту, как это нередко случалось раньше.

Мать аккуратно забрала из рук сына письмо, расправила его на коленке, чтобы ворс халата впитал влагу.

– Поэтому ты уж извини, мне приятно, когда про него так… – в ее голосе звучал как будто вызов. – И пишут, и по телевизору говорят. И от губернатора прислали, и из мэрии пришла телеграмма, и от главврача его… Я все собираю. А от губернатора самое душевное, хорошо так написано… И по телевизору говорят, что врач от Бога, кандидат наук, решительный, профессиональный, да что там, лучший хирург региона, спасший не одну и не две жизни… Преданный делу любимый коллега, а еще семьянин, отец… Как таким не гордиться? Вот ты спроси меня, зачем жила? Или вот спросят… Завтра корреспонденты хотят приехать, звонили… Не зря жила я… И строгая с вами была… И он семь лет в меде не вылезал из учебников, интернатура, ординатура, вечно в анатомичке. Потом десять лет на скорой. Анестезиологом в Костроме. А близняшек после жуткого ДТП помнишь историю? Фургончик, крохотный автобус и грузовик с песком в лобовую… Так в операционной только Андрея и ждали. И он примчался, собирал их сутки по кусочкам, спас… Зачем жила? Да, может, и отрада у меня, и утешение только вот… дело его… дело жизни его… И он – мое дело жизни. Поэтому когда письма, когда и Путин, и этот, как его, Мишустин выступают сейчас и говорят прямым текстом, что врачи – герои, я плачу… уж извини… я не могу сдержаться… Ведь Андрюша это заслужил, память о себе, славу… Героем он был, героем, и погиб на самой настоящей войне. Что тут говорить-то…

Мать замолчала, прикрыла ладонью рот. Никита вздрогнул, поднял голову, посмотрел на нее – глаза мокрые, восторженные, с сумасшедшинкой, сразу и не поймешь, то ли убита горем, то ли счастлива. Было немного стыдно, что чуть не уснул под пламенную речь родной матери о родном брате. Она ведь не просто сына вспоминает, а пытается принять его смерть, подтвердить для себя в который раз, что не зря умер, не просто так… Герой. Его брат герой. А он чуть не уснул, бессовестный. Но он три дня не спал, ни на полчасика глаз не сомкнул, все сам, а похороны и сил, и нервов, и денег сколько вытянули… Да о чем думает… Господи!

Никита встал.

– …И теперь два миллиона семьсот тысяч, ведь это огромные деньги, – продолжала мама. – Представь-ка себе, я волнуюсь… Страна у нас бедная, а тут семьям погибших докторов такие деньжищи раздают! Всем! Ведь это можно квартиру купить, пусть и вторичку, или жить безбедно девочкам целый год… И все равно неловко… Но жить-то им как-то надо… Дашка одна осталась совсем…

– Ну это уже их дело, мам… разберутся, – сказал, качнувшись, Никита и затараторил: – Мамуль, прости, давай решим, домой поеду или останусь, постерегу тебя?

Он постучал пальцами по столу, улыбнулся. Мать вскочила, порывисто обняла, прижалась. Никита предлагал остаться из простой вежливости, ночевать сына мать не оставляла почти никогда. Молодой мужчина, привык жить в одиночестве, нужно свое пространство, помыться, покурить, выпить рюмку, посмотреть телек, а у нее быт скромный, старушечий, да и сон беспокойный, поэтому нет, нет, езжай, сыночек, к себе…

Обещала не плакать. Обещал приехать утром. Обнял мать покрепче. Постояли.

Вышел из подъезда в ночь на мокрую улицу. Пахло травами и цветами до неприличия. Желтый фонарь в плотной ауре влаги пристально смотрел на одинокого человека.



«Бэха» резво выскочила на шоссе, набрала скорость, и огни растянулись длинными нитями. Сон рубил как хмель, не хватало еще заснуть за рулем и улететь вон с моста, он высокий. Два трупа за неделю маманя точно не сдюжит. Совсем рехнется. Никита усмехнулся собственной злости. Откуда такой цинизм? Устал, устал, это просто усталость.

Глянул в зеркало заднего вида, глаза – черные дыры в синих провалах. Доехать, выпить и спать. Вискарь дома есть? Вроде в баре одна оставалась.

Позвонить Лесе или уже завтра? Она просила, набери, расскажи, как мать. Терпеть не мог куриную эту заботливость, как будто ей дело есть до его матери. Лесе завтра. А сейчас бы с Юлей поговорить… С ней? Зачем? Что ты хочешь узнать в день похорон брата у главного юриста своей компании?

– Чего-чего! А кое-чего! – произнес громко, с издевкой, и засмеялся. – Ишь ты, расчегокался!

Ткнул ногой в педаль тормоза, колеса завизжали, машину по сырой дороге повело, раздался истеричный сигнал ехавшего сзади, звук тут же изменился, растянулся, но Никита в сторону своей жертвы даже не посмотрел.

Вырулил к обочине, остановился, заглушил мотор. Лег на руль и, собрав лоб в мелкие складки, посмотрел вверх, откуда падал бело-голубой свет, заливая машину, делая ее сверкающим экспонатом на выставочном подиуме.

Вышел. Над головой висел гигантский билборд, на котором красовалась свежая социальная реклама о борьбе с COVID-19. Крупный, похожий на жука чиновник в черном костюме и четыре врача – благообразный мужчина и за ним одинаково улыбающиеся молодые женщины. В глубине, за группой, грозный космический аппарат ИВЛ с экранчиками и трубками. Надпись над всей композицией гласила: «Спасибо вам! Вы – настоящие герои!» И внизу подпись губернатора.

Никита стоял, смотрел, раскачиваясь из стороны в сторону. Поедет мимо патруль, увидят, подумают – пьяный. Но он не смотрел на дорогу. Чиновник, врачи. Смотрят на него сверху пристально, осуждающе. Да нет, даже злобно. Уставились. Оскаленными улыбками.

Никита наклонился, высматривая что-то под ногами, глаза от яркого света в темноте поначалу не видели, но быстро привыкли, и – ага, вот бордюр и вот, отлично… Он по-звериному нырнул, схватил что-то, замахнулся, чуть не завалившись назад, и со всей силы швырнул – вверх, в широкий экран билборда.

– Дронвладимыч не был героем! Он ни капли не был героем! – Никита кричал, и голос его звенел, срываясь. – Андрюха вообще был трус! Трусишка! Трухан!.. Зато он был хорошим братом, мужем, сыном и… отличным доктором! Он умел людей с того света доставать! А теперь сдох! Сдох и лежит под глиной! Он не был героем! Не надо врать! Врать не надо!

Брошенный камень попал в цель – угодил чиновнику прямо в холеную улыбку, в огромный на фотографии клык, и отскочил, даже следа не оставив.

Через секунду Никита как будто очнулся от морока, ему стало стыдно за свою выходку. Он зачем-то пригнулся, потрусил к машине, нырнул в дверь и рванул сначала, но потом поехал тихо, в третьем ряду.

Мысль звонить юристу Юле с вопросом, могут ли они отказаться от государственной помощи в виде 2,7 миллиона, которые хотят заплатить за смерть брата, чтобы Никита отдал семье Андрея из своих денег, – эта мысль казалась ему теперь абсурдной и недостойной.




Иван Фастманов








Иван Фастманов родился в 1980 году в Чернигове, в семье военнослужащих. Рос в Заполярье, на базе советских атомных подводных лодок «ремиха». Окончил военный университет. По окончании учебы за дисциплинарные проступки направлен для прохождения военной службы в зону контртеррористической операции на территорию Чечни. С 2002 года служил помощником командира 291-го горного полка, старшим дознавателем в военной прокуратуре. В 2003-м уволился, работал журналистом в компьютерных изданиях «Игромания» и «Навигатор игрового мира».

Участник форумов молодых писателей «Липки», семинара прозы Совещания молодых писателей при Союзе писателей Москвы 2019 года. Автор сборника рассказов «Здесь нет дома». Живет в Москве.




Рассказы





Большая деревянная чаша


Николаев моя фамилия. Хотя какой я, к черту, Николаев? Одно название. Мы, якуты, издревле считаем, что имя обладает магическим свойством. Оно способно и судьбу предопределить, и от злых духов защитить. Тот набор звуков, который составляет никнейм по жизни – это информация, которую заложили в тебя предки, программный код твоей судьбы. Например, Эрел – это старший муж. А Сарын – тот, у кого сильна нижняя часть тела.

В России, согласно переписи населения 1897 года, фамилий не было у трех четвертей жителей. Мужикам хватало имени и прозвища. Ванька Гриб или Андрон Неждан. Фамилии появились позже.

Когда моя мама пригласила шамана для обряда наречения, черный крючконосый старикашка набрал в рот бырпах и закрутился, распыляя на духов всех четырех сторон света белую взвесь. Потом провозгласил: «Вижу, что сын твой – Кытахы. Большая деревянная чаша. Будет широк и полезен. Но не позволяй Эбе наполнить чашу водкой. Как только Эбе нырнет в нее – беда». Эта якутская бабка-ежка была злой и люто зыркала на мир людей четырьмя глазами.

Фамилию Николаев дали моему прадеду после революции. В наш улус Джуралей приехал тогда на санях комиссар. Скрипучая шкура, в которую он был одет, называлась плащом. А на поясе комиссар носил волшебный артефакт, именуемый наганом. Сел комиссар на лобном месте за стол и отдал приказ: мужчинам явиться в течение часа. Испуганные якуты образовали очередь. Старший лейтенант сначала спрашивал у мужиков имя, а уж из него стряпал фамилию: Дуолан становился Долановым, а Кустуктаан – Кустовым. Но потом вдруг пошли сложные имена – вроде Хожун-хотой или Уйгулаан-тэбикен-оол. Комиссар поморщился, сплюнул. И больше имен не спрашивал. Он стал вносить в ведомость поочередно три фамилии: Алексеев, Петров и Николаев. Прадеду выпало стать Николаевым.

Я окончил юридический факультет Якутского государственного университета в двухтысячном году. С работой в нашем городе было сложно. Любой заборостроительный техникум пачками выпускал юристов и экономистов. В маленьком Якутске очередному законнику ловить было нечего. Случайно узнал я, что министерству обороны требуются дознаватели, чтобы расследовать воинские преступления. Благодаря военной кафедре я имел звание лейтенанта запаса. «Почему бы и нет?» – подумал я.

Я явился к восьми утра в районный военкомат, расположенный в старом каземате Якутского острога. В центре большого помещения стояли одинокие стол и стул. В углах стен, выглядывая из-под стыков обоев, росли грибы-поганки. А больше в комнате ничего не было. Дежурный офицер сказал мне, что дознаватели требуются не в Якутии, а на Северном Кавказе. Я прошел медкомиссию, подписал контракт, получил форму. Через неделю отправился на перекладных в далекий Владикавказ. На вокзале Владикавказа за мной увязался бородатый носильщик. Он, казалось, прямо мечтал понести мою сумку. Я вежливо отвечал, что справлюсь сам. Он обиделся, попытался вырвать мой багаж из рук, убеждая меня: «А вот и не справишься! Не справишься, говорю!»

На следующий день я уже грелся на нежном солнышке возле военного аэродрома. Рядом расслабленно валялись другие офицеры. Из Владикавказа вертушка должна была отвезти нас в отдаленный полк в горах Чечни, на границе с Грузией.

Рядом со мной перебирал четки небритый прапорщик.

– По национальности я – кандинец, – веско произнес мой сосед.

– Ни разу не слышал о такой национальности, – признался я. – Где проживают кандинцы?

– В селе Старый Кандин.

– А еще?

– Ну ты дикий. Еще в селе Новый Кандин.

– Понятно. А еще?

Прапорщик помрачнел, зыркнул:

– Больше нигде.

Пилоты задерживались. Искать их отправили меня. Как самого молодого. Куда-нибудь.

– Нашел летунов? – спросил кандинец, когда я вернулся.

– За будкой двое невнятных водку пьют, а пилотов нет.

И тут вдруг все вскочили, стали хватать баулы. Я увидел, что к вертолету направляются взявшиеся словно из ниоткуда пилоты в синих фуражках. Я узнал двух невнятных типов, которые совсем недавно пили водку за будкой. Перепугался, но решил промолчать.

Мы полетели вдоль каменных стен неописуемо красивого горного ущелья. Сверху земля казалась зеленой открыткой. Ми-8 отстреливал тепловые ловушки. Внизу ртутной лентой искрился Аргун.

Стали снижаться в лощину, обнятую горами. Я увидел кубики домов, периметр бетонного плаца. Полуголые человечки отчаянно бегали по плацу за мячом, не обращая внимания на вертолет. Это и был полк. Мой новый дом.

Меня встретил замполит с рыхлым лицом – подполковник Алиев. Вместо приветствия он приказал мне быть готовым ко всему. Алиев отвел меня в одноэтажное здание штаба. При входе стояла прозрачная колба, в ней высшая ценность и сердце подразделения – боевое знамя полка. Если его захватят – подразделение перестанет существовать. Знамя охранял караульный с автоматом.

В кабинете сидел усатый полковник. Перед ним стояла пепельница. Окурки, воткнутые в нее, образовали ежа. На стене висела карта местности. Я замер. На полу были выложены в ряд фугасные мины.

– Вот ты какой, – сказал полковник, оглядев меня с ног до головы. – Давно ждали специалиста. А то сержант этот, бывший мент, только бухать горазд. А работы много. Вчера только в Итум-Кале ЗИЛ расхреначили. А в нем мудачки, которые не любили носить бронежилеты. Вечером представлю тебя личному составу, вольешься в коллектив. Лейтенанта получал?

– Так точно, – я пошевелил плечами, чтобы продемонстрировать звезды на погонах.

– Представлялся?

– Простите?

– Значит, не представлялся. Так что пока ты не лейтенант, а студент. Встречаемся в столовой, в двадцать ноль-ноль.

Пищеблок занимал стратегическую высоту прямо перед позициями артиллерии. Я явился в назначенный час. В углу просторного зала стояла ударная установка, на табуретах лежали электрогитары. Столы были составлены буквой «П», словно на свадьбе. На клеенчатых скатертях кто-то расположил тарелки с вареными овощами, вскрытыми банками рыбных консервов, нарезанным сыром. Пухлая официантка Глаша толкала тележку с графинами. По центру стола вытянулись подобием почетного караула бутылки осетинской водки «Исток». Мне кажется, дешевле этой водки не было. Она стоила всего семь рублей за бутылку. От этого пойла блевал, дох и слеп весь юг России.

Мне уже объяснили, что представление по случаю очередного воинского звания – давний ритуал русской армии. Кроме меня представлялся лейтенант инженерной службы Мерзликин – стриженный под ежик коренастый парень. Рыжий прапорщик-кандинец был третьим представленцем. Мы, все трое, сняли звезды с погон. Право носить их нам предстояло заслужить.

Прибыл командир полка, раздалась команда: «Товарищи офицеры!» Все как один развернулись к центру зала и замерли по стойке смирно.

– Товарищи офицеры, прошу садиться, – сказал командир полка, усаживаясь за центральный стол. – По старой армейской традиции мы собрались, чтобы отпраздновать получение первых офицерских званий. Что ж, приступим.

Первым представлялся кандинец. Ритуальные действия посвящения исполнял для него непосредственный командир – начальник вещевой службы. Он до краев наполнил граненый стакан водкой из запотевшей бутылки. Затем бросил на дно четыре маленькие звездочки. Те кружились, как снежинки.

Кандинец встал, продышался, словно готовился совершить подход к штанге. Прапорщик обхватил большим и указательным пальцами стакан, поднес его к губам и, не сводя взгляда со звездочек, бросился пить. Кадык заработал как поршень. Кандинец допил водку и ловко подхватил губами звездочки. Веснушки на его лице пылали. Прапорщик закрыл глаза, поднес к подбородку ладонь, выплюнул звездочки в нее.

– Товарищ полковник! Товарищи офицеры! – хрипло произнес он. – Представляюсь по поводу получения очередного воинского звания – гвардии прапорщик.

– Нашего полку прибыло! – отозвался полковник, одобрительно качая головой. – Привести форму одежды в порядок!

Толстый начальник вещевой службы быстро вдел подчиненному в дырочки на погонах успешно обмытые звездочки.

– За гвардии прапорщика! – рявкнул командир полка.

Офицеры встали и, как один, опрокинули рюмки. Зашумел разговор. Все хвалили прапорщика, исполнившего воинский ритуал уверенно и точно. В зал вошли гвардейцы-музыканты, взяли гитары и грянули «Трамвай пятерочка, вези в Черемушки меня».

Настал черед Мерзликина. Тот чему-то улыбался, изучая стакан с водкой. Начальник инженерной службы, вечный капитан, повторил ритуал в отношении своего подчиненного.

Мерзликин схватил стакан. В граненом изобретении скульптора Мухиной словно разразилась буря – так сильно дрожали руки молодого офицера. Мерзликин выдохнул и спешно влил в глотку содержимое стакана, намереваясь одним махом разделаться с испытанием. Но тут испытуемый поперхнулся, закашлялся, стал махать руками, заставляя своего начальника позорно уворачиваться от водочных брызг. Начальник инженерной службы спешно вывел раскрасневшегося слабака в уборную.

– Вот такую молодежь присылают, – сокрушенно сказал начальник штаба, сноровистым движением насаживая кильку на вилку, – совершенно неподготовленную. Слабую и квелую. Не помнящую ритуалов русской армии. За дедов, которые умели пить! Два коротких, один протяжный! (Глаша прикрыла уши.) Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра-а-а-а-а-а-а!

В едином порыве тридцать крепких мужских глоток подхватили этот радостный крик. Когда все стоя выпили за дедов, в столовой разлился запах томатного соуса. Смазанные водкой моторы бесед зашумели с новой силой. Музыканты грянули Кипелова: «Ты, летящий вдаль, беспечный ангел».

После этого поднялся заместитель командира полка, толстый подполковник. Черты его лица утопали в складках кожи. Подполковник провозгласил третий священный тост: «За тех, кого нет с нами». В полной тишине, не чокаясь, офицеры махнули по третьей.

Похожий на мокрого ежика, вернулся Мерзликин. К его лицу приклеилась улыбка. Опозоренный вечный капитан стал снова наполнять стакан водкой. И, как бы случайно, забыл долить до краев.

Въедливый штабист Трубиенко заметил неладное:

– Что же это, товарищ капитан, соляры, значит, недоливаете, теперь и за водку принялись? Лейте как надо!

Мерзликин встал, с почтением глядя на полный до краев стакан. На этот раз испытуемый разработал тактику: он разделил содержимое стакана на три больших глотка. После первого зрачки Мерзликина сделались острыми как звезды, после второго глотка побагровели мочки ушей, после третьего дернулась, словно от удара электрическим током, голова. Допив, Мерзликин нетвердо поставил стакан на стол, вытер губы, занюхал бородинским хлебом.

– Товарищи офицеры! Представляюсь по поводу…

– Стоп! Стоп! – прервал Трубиенко. – Сначала идет обращение к старшему офицеру – командиру полка!

– Товарищ полковник! – повторил Мерзликин. – Товарищи офицеры! Представляюсь по поводу звания лейтенант… То есть гвардии лейтенант.

– По поводу присвоения очередного воинского звания, – поправил командир, отмахнувшись. – Это незачет, товарищ гвардии никто. Тренируйтесь хорошенько.

Все снова выпили за что-то важное и правильное. Оркестр грянул «Господ офицеров». Собравшиеся подпевали так, что в рамах дрожали стекла. Заместитель командира утирал слезу.

– Прошу садиться, – сказал командир полка. – Кто там у нас остался?

– Товарищ полковник! – пискнул я, подняв руку как в школе. – Можно обратиться?

– Можно Машку за ляжку. А в армии положено говорить «разрешите».

Ко мне уже спешил мой начальник – подполковник Алиев. Он деловито наполнил мой стакан и бросил туда звездочки. Те образовали на дне квадрат. Я кашлянул. Старуха Эбе смотрела на меня со дна стакана.

– Ну что, Николаев, – спросил Алиев заговорщицки, – все помнишь? Не посрамишь политотдел?

– Разрешите обратиться, товарищ полковник, – не унимался я.

– Обращайтесь.

Я произнес речь, которую репетировал со вчерашнего дня:

– Товарищ полковник! Товарищи офицеры! Я – представитель коренного северного народа, и нам алкоголь генетически противопоказан. Вместо него я с удовольствием выпью наш национальный напиток бырпах.

Офицеры переглянулись.

– Барабах? – уточнил командир полка. – И сколько в нем градусов?

– Около двух, – сказал я, доставая привезенную из Якутска бутыль, украшенную оленьим мехом.

– Не пойдет. Офицеры представляются на водке.

– Я не могу на водке.

– Ерунда. У нас танкист-бурят замечательно позавчера представлялся.

– Поймите, – взмолился я. – Мой организм быстро накапливает ацетальдегид. И не вырабатывает достаточно фермента, необходимого для расщепления молекул спирта.

Воцарилась тишина.

– Кто тебе это сказал?

– Наука, – поспешно объяснил я. – В моем ДНК присутствует аллель альдегиддегидрогеназы. Ее носители после употребления алгоколя испытывают острое отравление. Таким людям вообще нельзя пить. Кроме того, мое имя Кытахы. Что значит «большая деревянная чаша». Если в чашу ляжет четырехглазая Эбе, я погиб. Совершенно погиб.

От смеха зазвенели тарелки на ударной установке. Смеялись офицеры, их веселье подхватили музыканты, даже Глаша вытирала слезы передником. Потешался даже Мерзликин.

– Я серьезно! Я после одной рюмки уже ничего не помню.

– Аллель у него не той конструкции, – хохотал Алиев.

– В вашей водке крови не обнаружено, – заливался начфин.

– Тишина! – рявкнул командир, смахнув веселье со всех лиц. – Вот тебе мой сказ, Николаев. Водка является таким же союзником русского воина, как шпага и автомат. С водкой и француза били. И на немецкие пулеметы шли. Как ты думаешь, трезвый пойдет кавалерийской атакой на бронированный дзот?

– Не пойдет, наверное, – отвечал я.

– А дед мой ходил, – командир грозно откусил от головки лука. – Осенью сорок второго моего девятнадцатилетнего деда в составе кавалерийской дивизии пригнали под Ржев. Ты представляешь себе, что такое Ржев на излете сорок второго года, Николаев?

– Никак нет.

– Вообрази себе поля, заваленные трупами. Ржевско-Сычевская наступательная операция завершилась полным разгромом. Триста тысяч советских бойцов полегли в болотах. Плечом к плечу, в три ряда. Впереди – эшелокированная оборона немцев. Там окопалась девятая армия генерала Вальтера Моделя. Самое боеспособное соединение в мире. Прибыли советские подкрепления. Вот-вот начнется операция «Марс». Мой дед, еще пацан, узнает, что утром их батальон погонят на противника первой волной. Дед понимает, что это его последняя ночь. Завтра он займет свое место в долине мертвых. Дед не спит, пишет прощальное письмо матери, моей прабабке. Поутру их подразделение строят, зачитывают приказ и наливают в котелки по сто грамм водки. Дед, никогда не пивший, глотает водку. И жажда жизни, превозмогающая сила ее и страсть, озаряет его сознание. Дед рассказывал мне: «Как только выпил, внутри полыхнуло. Я сжал зубы так, что они захрустели. И понял – не умру. Не сегодня. Пошла она на хрен, смерть эта». После артподготовки комбат свистнул, и лошади нырнули в предрассветный туман. Немцы, конечно, обрушили на кавалерию огненный шквал. Плоть рвалась на лоскуты. Дед направлял лошадь наискось по полю, так, чтобы к линии фронта был повернут один конский бок. Сам он в это время прятался за другим боком, прильнув к крупу. Один из немногих, он добрался до зоны пулеметного огня, где какой-то Ганс все-таки прошил очередью его лошадку. Но дед остался цел. По разложившимся за лето, смердящим трупам красноармейцев с выклеванными вороньем глазами дед пополз. Он забирал у убитых товарищей гранаты РГ-42. Дед подобрался к боковому окошку дзота, где услышал немецкую речь. Все, что он запомнил, это слова Kopflose Reiter – безголовые всадники. И дед передал Гансам подарок – пригоршню гранат. После этого он проник в дзот, взял пулемет MG-42 (в простонародье «косторез») и стал поливать рядом стоявшие укрепления, вынудив немцев отступить. Вторая волна советской атаки успешно захватила линию.

Воцарилась тишина. Слышался только храп Мерзликина из-за стола.

– Дух человека слаб, пока не горит, – сказал командир, щелкнув по своей рюмке пальцем. – Разожги его. А кумыс свой можешь на опохмел оставить.

Я с опаской взял ледяной стакан. Глаза Эбе мерцали на дне. Или это были пустые глазницы красноармейцев на Ржевском поле? Теперь я не знал. Я помочил пальцы и разбросал капли на восток, запад, север и юг. Задобрил духов.

– Не дыши, пока пьешь, – прошептал Алиев, тщательно натирая чесноком корку хлеба. – И все нормально будет.

Я стал заливать водку сразу в гортань, чтобы миновать вкусовые рецепторы на языке. Влив таким образом в себя полстакана, я проглотил этот ком, подавив желание вдохнуть. Второй глоток сделать было проще. Я поймал заветные звездочки, выплюнул их в ладонь, перевел дух. Горло и пищевод пылали. Алиев быстро сунул мне чесночную корку. Занюхав, я медленно, без запинок, произнес слова представления.

– Ну вот и славно. Нашего полку прибыло! – сказал командир, наградив меня отеческой улыбкой. – Привести форму одежды в порядок!

Довольный Алиев был тут как тут.

Музыканты грянули «Я иду в этот город, которого нет».

Я чувствовал себя победителем. Сознание гарцевало, как резвый скакун. Я сделался дерзок и смел. Если бы мне приказали идти на дзот, я выполнил бы приказ, не мешкая.

Я принялся болтать без умолку. О, мне было что сказать!

– Запомни, лейтенант, – осадил меня Алиев на перекуре. – Первое офицерское звание – это старший лейтенант.

– Как же? Почему это? – возмущался я, раскрасневшись. – А лейтенант?

– А лейтенант – это кличка.

Последующие мои воспоминания отрывочны. Помню, как Мерзликина поднимали, а он оседал на пол, как замерзшая в пятидесятиградусный мороз на лету птица. Помню тепло маринада на лбу. Еще – ботинки, скачущие на уровне глаз. Усы командира с капельками водки на поседевших кончиках. Барабанные палочки, лупящие по тарелкам. А потом те же палочки, лупящие по кастрюлям. Помню Глашины ладошки, бьющие по моим щекам.



На следующий день я очнулся в офицерском общежитии. Сознание, как разбитый кувшин, рассыпалось на дне головы грудой осколков. На полу валялся китель со звездочками. Я почувствовал, что не могу оторвать язык от неба.

Дверь открыл краснощекий капитан Иванов, следователь военной прокуратуры. Не говоря ни слова, он кинул на кровать бутылку «Ессентуки номер семнадцать». Солоноватый поток заструился по моей внутренней пустыне, возвращая жизнь в города и села. Я опустошил всю бутылку. Поднялся, заметил, что на полу нет ботинок, а на моих руках – вздувшиеся пузыри ожогов.

– Вы ко мне? – спросил я хрипло.

– Я за вами, – ответил Иванов, не отрывая взгляда от документов. – Едем в Шатой. Мотолыга перевернулась. Вы, Николаев, решили здесь забухать, что ли? Не лучшее решение.

– Я не решил.

– Вы вчера наблевали на бас-гитару.

– Правда, что ли? Точно я? А ботинки мои не видели?

– Возле мангала валяются.

– М-мангала?

– Вы сняли их, чтобы пройтись по углям.

– Зачем? – схватился я за голову.

– Доказывали, что способны на подвиг. А потом сделали предложение Глафире Андреевне.

– Хватит, прошу.

– Вручили ей на помолвку картину со стены столовой. Потом уснули на тележке для посуды. Кажется, все. Машина ждет. Два «двухсотых» на месте аварии.

УАЗик взлетал и падал на ухабах. Меня подташнивало.

– Развлечений никаких, вокруг горы. Хотя в полку праздник каждый день. Поэтому я не бухаю. Вообще, – сказал Иванов. – Нам, мордве, бухать противопоказано. Дурные становимся.

– Как же вы игнорируете все эти тосты? – спросил я.

– Переворачиваю стакан, и все. Это значит – не пью.

– У нас с вами много общего.

– Например?

– У нас обоих короткие аллели. Мое имя Кытахы. Большая деревянная чаша. А фамилию Николаев глупый паспортист придумал. А вас как зовут?

– Иванов.

– Нет, по-настоящему.

– По-настоящему я Иванов и есть. Ну и воняет от тебя. Ну-ка, отверни свою чашу в сторону.

Колеса взбивали пыль, дорога петляла. Горы раздвинулись, открылось Аргунское ущелье. Дорога здесь сужалась и уходила вниз, начинался самый опасный участок. Ширина дороги не превышала трех метров. Слева нависла стена, справа – обрыв. Внизу, вгрызаясь в скалистое дно, бурлил Аргун. Пройти на этом узком участке могла лишь одна машина.

– Поворот этот нехороший. Зовется Ятаган, – сказал Иванов, сбрасывая скорость. – Мы едем по широкому лезвию, а узкая дуга в конце – рукоять. После дождя дорога раскисает, начинаются оползни. В местной почве до фига глины. Многие нырнули здесь в Аргун. А лететь-то восемьдесят метров. Это примерно пять секунд. Всю жизнь вспомнишь. Он первого поцелуя до последнего стакана.

Мы благополучно спустились вниз, к реке. Здесь через Аргун был перекинут узкий бетонный мост. Механик-водитель, преодолевая его в пять утра на бронированном тягаче, не справился с управлением, вывесил с моста правую гусеницу. Пытался сдать назад, не рассчитал и завалил машину в реку. Высота небольшая – пара метров, но мотолыга перевернулась и придавила солдат, дремавших на броне. Нам предстояло извлечь тела и провести с ними следственные действия.

После того случая прошло три месяца. Днем я ездил по заставам, расследовал «чипки» (чрезвычайные происшествия). А вечером брел, как на казнь, в столовую. Жизнь в боевом полку изменчива: один уезжает, другой приезжает, третий получает воинское звание. Сегодня день танкиста, завтра – день артиллериста. Отвальная, привальная, праздник, представление. Каждое второе служебное совещание заканчивалось тем, что кто-то из офицеров вставал и приглашал всех в столовую. Иногда я шел на утреннее построение и видел, что некоторые офицеры все еще празднуют в столовой, двигаясь как в замедленной съемке. Но были и хорошие новости: например, я выучил наизусть весь репертуар группы «Любэ».

Пил я много. Водка бодрила. Во мне появились легкость, кураж, жажда приключений. Невзгоды забывались, а жизнь казалась бесконечной.

Аванс мужества и жизнелюбия, выданный вечером, был вчистую истрачен на следующее утро. Часто я просыпался в чужой кровати совершенно опустошенный. Черное чувство вины глодало меня. Звуки казались раздражающими, проблемы непреодолимыми, жизнь – бессмысленной.

Саша Иванов подначивал меня: «Деревянная чаша, ты сопьешься!» Или: «Большая чаша, дуй в общагу, никто не заметит».

А потом Саша забухал сам. Нагрянули гости из прокуратуры города Шали. Среди них был Сашин знакомый по службе в Иркутске. Иванов выпил одну, другую – и понеслась. Бухал он два дня, не просыхая. Потом Саша посадил друга в «девяносто девятую» и повез в Шатой, где служили их общие друзья. Три дня Иванов отсутствовал. Все думали, что он дернул по пьянке к проституткам во Владикавказ. Подобное практиковалось. Но Саша не объявился даже на пятый день.



Через неделю разведчики обходили устье Аргуна. Когда бойцы дошли до изгиба реки под Ятаганом, то заметили в воде два препятствия, которые стали причиной пенистых бурунов. Неделю назад этих предметов не было. Одного из бойцов обмотали веревкой и спустили в воду. В Аргуне, днищем вверх, лежал легковой автомобиль.

Командир полка снарядил два «металла», и я вместе с эвакуационной командой отбыл к месту происшествия. Один из тягачей спустился к реке. Разведчики подцепили трос к переднему мосту автомобиля. Мотолыга зарычала, дернула, и на поверхности показался расплющенный нос серебристого ВАЗа девяносто девятой модели.

Вытащили машину на берег, перевернули. Саша сидел на месте. Тело его распухло, кожа стала похожа на белую пористую губку. Сашины руки намертво вцепились в руль. Пальцы словно срослись. Вдвоем со следователем мы примерно пять минут не могли разжать их. Помогла только отвертка. Пока мы составляли протокол, Иванов лежал в кустах, продолжая удерживать перед собой невидимый руль.

Мы отвезли Сашу в родной Ярославль. Когда его готовили к похоронам, то не смогли сложить руки по швам. Они так и остались согнутыми в локтях, перпендикулярно телу.

– Санек, ты куда едешь? – смеялась Сашина вдова. – Дайте ему газету почитать, что ли.

Она изрядно выпила и вела себя отвратно. А потом отказалась целовать белую распухшую щеку. Сашин отец выгнал эту тварь из ресторана.


«…»

Время летело. На первых порах у меня еще случались разгрузочные дни, когда я силой воли воздерживался от спиртного. Теперь и они ушли навсегда. Теперь я пил каждый день. Впрочем, по утрам я все еще давал себе клятвы: «С сегодняшнего дня и целый месяц – ни капли!» К обеду месяц трезвости уже казался слишком суровым наказанием. Тридцать календарных дней немедленно сжимались в декаду, которая после обеда становилась неделей. А в 17 часов обычно начинался позорный диалог с самим собой:

«Бутылочку пивчанского хотя бы, а то совсем тоска, вздернуться хочется».

«Вчера уже было пиво. А потом водка».

«Безалкогольного пива, фашист! Это же просто квас. Все равно все сдохнем. Зачем эти мучения?»

«… Ладно. Только безалкогольного».

«Две бутылочки!»

«Что? Нет!»

«Две бутылочки безалкогольного пивка».

В итоге я шел в магазин и покупал пять банок «Балтики-нулевки». К концу последней банки я, как ни странно, оказывался во хмелю. Половина процента этилового спирта в безалкогольном пиве все же имелась.

Однажды мне удалось продержаться без выпивки аж до восьми часов вечера. Стрелка часов скреблась изнутри о черепную коробку. В клетке силы воли бесновалось желание: выпить-выпить-выпить. Нужно отвлечься, почитать что-нибудь, решил я. Схватил с полки первую попавшуюся книгу. Это был Джеймс Хэдли Чейз «Ночь отдыха». На картинке одинокий человек брел по ночной улице. Фалды пиджака угрожающе топорщились. Я открыл книгу на случайной странице.

«– Черт с ней, с этой идеей, – объявил он наконец. – Однако теперь, когда я здесь, что вы мне порекомендуете?

– На вашем месте, – начала она серьезно, – я пошла бы первым делом в бар и заказала себе побольше выпивки. Потом я пошла бы в ресторан, села за столик поближе к оркестру, заказала необильный и тщательно обдуманный ужин и насладилась бы всем этим.

Джейсон потрогал пальцем свой белый галстук.

– Вы думаете, мне необходимо преодолеть отвращение к выпивке, так, что ли?

Она хихикнула».

Я разорвал книгу пополам и отправил в урну.

Включил телевизор. Искал комедию, но нашел только драму под названием «Покидая Лас-Вегас». Николас Кейдж развалился на лавке. Ветер хлестал его по лицу. Кейдж потягивал из бокала для коктейлей какую-то дрянь. Напротив стояла прекрасная Элизабет Шу в коротком розовом платьице. На заднем плане монашки раздавали листовки.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=65836309) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Элефтерия (греч.) – свобода.