Книга - Трезвон колоколов

Трезвон колоколов
Вера Владимировна Сытник


Основная мысль сборника заключается в простых словах: у каждого человека своя дорога к Богу. Кто-то приходит к вере естественно и легко, не испытывая сомнений, кто-то – мучительно долго, преодолевая невзгоды и страдания, а кто-то идёт к ней всю свою жизнь, но так и не приходит. В сборнике собраны рассказы, в которых повествуется о том, как по-разному люди обретают веру в Бога. Наши современники – какие они? Автор вглядывается в их лица, в их души, стараясь понять, какими ценностями руководствуются люди. Рассказы повествуют о тех, кто с нами рядом.





Вера Владимировна Сытник

Трезвон колоколов



© Сытник В. В., текст, 2019

© Издательство «Союз писателей», оформление, 2019

© ИП Суховейко Д. А., 2019





Сытник Вера Владимировна, писатель, публицист. Родилась на Дальнем Востоке, детство провела в Забайкалье, юность – в Сибири. Окончила Омский государственный университет (факультет филологии), преподавала в школах русский язык, литературу, мировую художественную культуру, имеет звание «Учитель года». Живёт и работает в Китае. Дважды финалист конкурса «Славянские традиции», финалист конкурсов «Славянска лира», Лермонтовского конкурса (СРП), Шестого Международного конкурса «Корейчуковская премия». Дважды лауреат программы «Новые имена современной литературы» (издательство «СП», г. Новокузнецк). Победительница конкурса «Мой аленький цветочек» (РСПЛ). По результатам Международной премии журнала «Союз писателей» признана «Лучшим писателем года 2015». Номинант литературных конкурсов «Большая Премия» и «Ясная поляна». Автор романа «Гражданин Гр», шести сборников рассказов, сборника публицистики, пяти детских книг. Сборник «Пасхальные сказки, рассказы» удостоен диплома IX Международного Славянского литературного форума «Золотой Витязь», повесть «Наполняется душа благодатью» – Золотого диплома и специального приза «Дорога к храму» от Издательского Совета РПЦ на IX Международном Славянском литературном форуме «Золотой Витязь».




Троица


Никогда прежде и никогда после не испытывал такого ошеломляющего, пронзительного по силе влияния на воображение и такого внезапного чувства восторга, которое охватило меня, когда я, больше из любопытства, чем по движению души, заглянул в церковь, находясь по рабочим делам на юге Казахстана в городе Чимкент. Я только что уволился из армии и был полон любопытства к новой, «гражданской» жизни.

Знал про себя, что был крещён – у матери всегда висели иконки, но в церковь не ходил – не полагалось, не умел. В последние несколько лет моя жена стала интересоваться религией и зазывала меня с собой, и я ходил иногда, смотрел, как она ставит свечку, как крестится. Но не спрашивал ни о чём. Не думаю, что жена пошла в церковь из чувства стадности или следуя моде. Наверное, потянуло что-то своё, глубинное, личное. Но что именно – мне было непонятно.

Одним словом, сам не зная с какой целью, я забежал в церковь, будучи в Чимкенте. Может быть, просто спасался от жары, столь характерной для той местности, где довелось оказаться? Было начало лета, а на улице стояло градусов тридцать. Или всё же что-то дрогнуло в моей душе, когда увидел золотые кресты в небе? Они блистали, соревнуясь с солнцем, отражая его лучи, и будто растворялись в них. Одни сияющие пятна в чистейшей голубизне!

Церковь была старинная, судя по крепким стенам, невысокая, с двумя серебристыми куполами пирамидальной и полусферической формы. Оба украшены луковками с крестами наверху. Луковки синего цвета, под стать церкви, а кресты золотые. При взгляде на них таким забытым русским духом вдруг на меня пахну?ло! Дело в том, что тут, на юге края, особенно сильно ощущалось, что ты находишься в Казахстане, в отличие от столицы, в которой все разговаривали на русском языке. Здесь же звучала одна только казахская речь, и лица вокруг были чужие.

Я прошёл через железные сетчатые ворота, взбежал на невысокое крыльцо, неумело перекрестился и зашёл в храм. Ух! Какой запах! Как будто в детство прыгнул! Прямо на луг, за родительский дом, где мальчишкой гонял мяч, бегая босиком по траве, пачкая ноги липким соком одуванчиков. Мне показалось, что я вернулся туда. Воздух в церкви был родным и знакомым. От цветов, украшающих иконы, шёл тихий запах поля; от берёз, расставленных вдоль стен, несло лесом; а высохшая трава, щедро разбросанная по всему полу, напомнила мне амбар за родительским домом. Всё смешалось с медовым запахом свечей. Воздух в церкви казался неправдоподобно густым, тяжёлым и очень праздничным. Радость разлилась в моём сердце. Появилось ощущение, что я попал в далёкое украинское село, где прошло моё детство – беззаботная счастливая пора!

В церкви было полно народу. Я поразился – почти одни казаки! Да какие бравые! Стоят плотными ровными рядами, как на параде, все одеты в новенькую форму – защитного цвета гимнастёрки, подпоясанные ремнём, и чёрные шаровары с яркими лампасами. От удалого вида военных что-то снова дрогнуло в моей душе. Диво дивное! Откуда? Ну да, конечно, – русское казачество по всей границе! Значит, живы ещё потомки настоящих казаков! Вот они, красавцы с широкими плечами и мощными затылками. Держат свечки и пытаются подпевать священнику. Между ними проходят люди с веточками в руках и бегают дети.

– Что за праздник? – спросил я престарелого деда, сидящего на табуретке у стены и опирающегося обеими руками на палку.

– Троица, сынок.

Я сразу вспомнил: «Троица – лес покроется», – говорила иногда мама. Так вот в какой день говорила она непонятные для меня в то время слова! Троица. Я купил свечку в палец толщиной (меньше почему-то не было) и понюхал её. Чистый мёд! Запах – как от сот, которые отец приносил с пасеки. Разламывал над глубокой тарелкой, которую мать ставила в центр стола, и призывал меня и брата смотреть, как мёд густо стекает вниз, постепенно наполняя тарелку душистым киселём – такого же золотисто-янтарного цвета, как и завлёкшие меня в церковь кресты…

– Куда можно поставить, отец? – снова спросил я деда.

Он взглянул на меня.

– Нездешний? Путешествуешь? Ставь вот ему, – и указал на икону.

Я подошёл, с трудом прочитал на тёмных полях – скорее, догадался: «Николай-Угодник», – и удивился. Надо же! Николай – так звали моего отца. Перекрестился и, подтянувшись на носках, вдруг поцеловал икону.

9 июня 2012 г., Китай




Разделённая ноша


– Господи! Что делать?! Боже мой! Как же нам быть?! Ольга металась по квартире, то бросаясь к телефону, то вдруг останавливаясь и сжимая голову руками, или падала в кресло и начинала плакать. Она сильно постарела за последние полгода: не стриглась, закалывая волосы «невидимками», не пользовалась губной помадой, накопила мешки под глазами. «Настоящая бабушка!» – однажды сказала семилетняя внучка – дочка старшего сына, – то ли радуясь, что родственница, которую она всегда звала по имени, стала похожа на бабушку, которой имя не нужно, то ли огорчаясь.

– Ну, к кому ты взываешь?! Чего ты вопишь? – свирепо ответил Ольге её муж Анатолий, тоже осунувшийся и почерневший, – один нос на лице остался да огромные чёрные глаза, сверкающие гневно, с обидой. – Кто тебя услышит?! Не услышали люди, которые точно знают, что «дедовщина» в армии перехлестнула всё возможное и что нашего Ваньку подставили, лишь бы спасти очередного «сынка», за которого смогли заплатить! А кроме них – кто?! Кто может услышать? Точка! Не ори, не вопрошай! Дело сделано, не исправишь, суд окончен, Ваньку перевели в тюрьму! Три часа как отдыхает на казённых нарах. Спасибо, что не за тридевять земель упекли, а тут, под боком, за Владивостоком оставили.

– Но кто-то же, – Ольга подняла к потолку заплаканное серое лицо, – кто-то же должен нас слышать?! Как же жить, если никто не слышит?! Вата, пластилин кругом! Страшно! Толя!

– И этот «кто-то» там? – Анатолий мотнул головой вверх. Лицо его выражало сарказм, на какой мужчина только мог быть способен. – Так, что ли? Ха! Сильно он тебя слышал, когда ты бегала по инстанциям, доказывая, что наш сын невиновен?! Или, может, он денег нам подкинул? Чтобы ты смогла заплатить судье?! Продажный трибунал! Парню три месяца осталось до дембеля! И вот… Сволочьё!

– Толя, Толя! Два года! За что?! За то, что мимо проходил и сказал: «Прекратите»? Наш Ваня? Боже мой! Он же ласковый, как котёнок!

– Не причитай! – сорвался Анатолий и, хлопнув дверью, убежал на балкон курить. Оттуда потянуло сорокаградусным морозом и табачным дымом. Накинув кофту, Ольга вышла к мужу и попросила сигаретку. Курила она редко, в компании, для удовольствия, но в последний месяц, пока бегали по судам и следствиям, пристрастилась и курила наравне с мужем, зло, жадно, не чувствуя крепости табака. Да, муж прав, они сделали всё, что было в их силах. Но Ваньку не спасли. Сегодня сын обедал уже в тюрьме. Посадили. Из-за чего? Во взводе произошла драка, с нанесением увечья. Кто-то кому-то руку сломал. Но Ванька-то! Он оторвал воротник гимнастёрки, когда кинулся разнимать дураков! Господи! Ну как же это всё понимать?! В голове не укладывалось! Душа не принимала такой несправедливости, хотелось куда-то бежать, что-то ломать, с кем-то ругаться.

Но обессиленная от длительных разборок, ставшая равнодушной к еде, к мужу, к работе, от которой взяла небольшой отпуск, к участливым подругам, которые продолжали интересоваться, как идут дела, Ольга ушла с балкона, не докурив сигарету, отключила телефон, легла на диван и крепко уснула. Она проспала трое суток, почти не просыпаясь. Изредка помнит, как Анатолий поил её водой, как пытался покормить, а она отнекивалась, с удовольствием возвращаясь в спасительный мрак, в котором было уютно и спокойно.

Первой мыслью, когда Ольга открыла глаза, чувствуя, что уже не в силах лежать на диване, было: «Господи! Как же я тебе буду молиться?! Ведь ни Ванька, ни я не крещёные! Хотя бы я… Может быть, услышишь?» Ей стало страшно, как в тот, самый первый день, когда им позвонили из части и сообщили о случившемся. Вспомнив лицо мужа, исказившееся от страха, и заново ощутив безумную тревогу в своей груди – что делать, где искать защиту? – Ольга содрогнулась. «Нет, нет, – подумала она, – так нельзя».

И, спрыгнув с дивана, стала торопливо собираться, объяснив Анатолию, увязавшемуся за ней, что надо ехать в церковь, узнать, можно ли окреститься в её-то пятидесятилетнем возрасте.

– К Богу прийти никогда не поздно, – ответил им батюшка – молоденький мужчина, с длинным хвостом чёрных волос, светлый лицом и по возрасту, наверное, чуть старше их Ваньки.

Он грустно покачал головой, услышав Ольгино, сквозь слёзы, признание: «Но ведь я ничего не знаю…» – и почему-то добавил: «Эх, Дальний Восток…»

Через неделю Ольга приняла крещение, исповедовалась и причастилась Христовых Таинств. Ничего в её жизни не изменилось. Она не стала ходить в церковь на службы – работа не позволяла, да и хлопоты о передачах в тюрьму отнимали много времени. Ольга не знала ни одной молитвы, кроме «Отче наш…», и вообще ничего не понимала ни в религии, ни в Боге. Но где-то в глубинах её исстрадавшейся души поселилась странная лёгкость, почти детское спокойствие, сравнимое с тем, что она испытывала, когда в детстве рассказывала матери про обиды, которые переставали быть обидами, стоило маме погладить дочку по голове. В жизнь тотчас возвращалась безмятежность. Так и сейчас – словно кто-то значительно сильнее и мудрее её взял на себя часть её ноши, разделил её с ней, тем самым дав Ольге возможность дышать и думать о том, какие носки купить Ваньке, чтобы он не мёрз там, в тюрьме.

По совету священника она пробовала начать с сыном разговор о крещении, но Ванька рассердился. «Придумала! – и добавил более мягко, увидев, как опечалилось лицо Ольги: – Мамка, мне не нужно выделяться – засмеют». И она тогда решила, что всё возьмёт на себя. Будет молиться за двоих. О единственном: только бы Ваньке хватило здоровья, только бы Бог дал ему сил, спокойствия, чтобы пережить эти два года, только бы Он помог их сыну, лишь бы не ожесточилось юношеское сердце от несправедливой обиды. А там уж как выйдет, посмотрит, сам решит насчёт крещения-то. Священник сказал, что материнская молитва выше всего, что она многих спасала, пусть Ванька и некрещёный. «А ты молись, молись! – наказывал батюшка. – И Дух снизойдёт и на твоего сына». И Ольга молилась, день и ночь повторяя слова новой для себя, специально выученной для этого случая молитвы: «Господи Иисусе Христе, Боже наш, святого апостола Твоего Петра…»

Через три месяца, когда все немного пришли в себя и привыкли, что Ванька в тюрьме, супруги узнали, что зачинщик драки снова попал в историю, более жёсткую, чем первая, и что по решению трибунала осуждён на пять лет и сослан куда-то в Сибирь. Ольга перепугалась, представив, что Ванька мог пройти мимо этой драки, ужас объял её. Она заплакала, прижавшись к мужу.

– Знаешь, а ведь мне совсем не радостно, что подонок наказан. Что наш Ванька отомщён. Почему? – недоумённо спросил Анатолий.

– Не знаю. В моей душе тоже не осталось места для ненависти – одна боль, – ответила Ольга. – Да и какое нам до него дело? Тратить на него свои внутренние силы!

– А Бог-то твой, видно, работает? – с некоторым уважением спросил Анатолий.

Жена поправила его мягко, сказав «наш Бог». И тихо, с затаённой мечтательностью произнесла:

– Нам бы повенчаться, Толя. Как ты думаешь? – и закрыла ладонью рот мужа, чтобы он не сказал ничего лишнего.

4 ноября 2012 г., Китай




Несправедливость


– Нет, согласись, это большая несправедливость! – горячилась Наташа, белоруска лет сорока пяти, крупная, высокая, конопатая, с голубоватыми, отёкшими по причине нездоровых почек глазами и узкими губами, зрительную полноту которых увеличивала яркая татуировка по контуру.

Раньше, в естественном состоянии, губы казались размытыми. Теперь же, когда красная полоска ползла вокруг них, даже немного выше, губы выглядели чересчур полными. Особенно издалека. А когда Наташа красила их розовой помадой, глядевшему на неё человеку делалось неловко. Человек не знал, куда отвести взгляд, который так и тянулся к розовым Наташиным губам, окаймлённым пунктиром красных точек, соединявшихся в неестественно яркую подводку.

Взгляд голубых Наташиных глаз был жёстким. Вот уже минут пятнадцать она разговаривала с Надеждой – соседской женщиной одного с ней возраста, суховатой, кареглазой, черноволосой, выразительной от природы, но блёклой от вечной усталости, от беготни по магазинам и трёх мужиков в доме – мужа и двух взрослых сыновей, – которых надо было плотно кормить, чтобы они могли зарабатывать деньги, каждое утро садясь на водительские места городских автобусов. Вот этой хлопотливой, заботливой женщине Наташа доказывала, что заходить в церковь кому попало – это высшая несправедливость.

– Высшая несправедливость! – воскликнула она громко.

Её сильный голос долетел до последнего, пятого этажа, ударился о потолок и, вернувшись вниз, пронёсся к выходу из подъезда. Наташа посторонилась, словно задетая невидимой волной, и продолжила уже тише:

– Ведь должна же где-то быть справедливость! Где, как не там, не в церкви?

Она давно поставила на пол ведро с клубникой, которую привезла с дачи, и отдыхала, обмахиваясь носовым платком, дожидаясь мужа, который ставил машину в гараж. Рядом с клубникой стояла потрёпанная хозяйственная сумка Надежды, с которой она уже сбегала на базар, купив картошки, морковки, капусты и лука. Мясо лежало на самом дне. Надежда боялась, как бы оно не потекло, – слишком уж было жарко. Она догнала Наташу на площадке между вторым и третьим этажами и, поздоровавшись, хотела пройти дальше, в том же быстром темпе, но соседка остановила её вопросом.

– Как ты считаешь, – спросила Наташа, и лицо её сделалось строгим, будто она сидела за столом, на рабочем месте медсестры в кабинете терапевта, и по просьбе врача выписывала больному рецепт, – это справедливо, когда в церковь идут все кому не лень?

– Как это? – опешила Надежда, только сегодня бывшая на литургии.

Она исповедалась, причастилась Христовых Тайн и, осчастливленная нечастым событием в жизни, переделала много работы после посещения церкви. И за квартиру заплатила, и постриглась покороче, чтобы волосы не мешали смотреть на мир Божий, и на базар забежала. Теперь осталось наварить борща да закончить уборку – завтра воскресенье, надо всем отдохнуть.

– Кому «кому не лень»? – переспросила она. – Я вот сегодня была. Так мне не лень, мне это в радость. Хотела бы чаще, да не успеваю. Господь простит за мои труды по хозяйству.

– Потому и спрашиваю тебя, что вижу, как ты носишься со свечками! Наверное, и сейчас лежат в сумке? Пахнет от тебя дурманно.

– Лежат! А как же иначе? – подтвердила Надежда. – Всегда покупаю, как в церкви бываю, – когда ещё зайду-то, думаю. Про запас. Да и кто попросит на работе, я дам. Мои продавщицы, пока полы-то намываю, всегда просят рассказать что-нибудь, я и рассказываю. Как служба прошла, что батюшка на проповеди говорил, как хор пел. Бывает, что хорошо поют, сердце сжимается, так сладко становится! Так бы и вспорхнула птичкой под купол! Он у нас самый высокий в городе, Свято-Вознесенский собор! Весь из леса сделан! Была ведь, знаешь! А насчёт запаха дурманного, так это ладаном пахнет. Ты задержись как-нибудь до конца службы – увидишь, почувствуешь. От ладана голова светлеет и душа поёт. Вся жизнь начинает казаться вроде вечного праздника.

– Вот-вот! И я о том же! Почему же в этот праздник допускают кого попало?

– Как это? – снова не поняла Надежда, начиная обижаться. – Ты про меня, что ли?

– Ой, не придумывай! – засмеялась Наташа. – Нужно мне про тебя думать. Я о другом. А вдруг в церковь зайдёт преступник? Вор? Убийца? Тогда что?

– А что тогда? – ещё больше не понимает Надежда. – Молиться тогда начнёт, наверное, плакать станет. Ведь в церкви всегда плачут, кого пробирает обстановка да кто с искренним сердцем заходит. Я, например, по первости, ревела не переставая. Как зайду, увижу эти лики светлые, полные любви, как услышу этот запах, который достаёт до самого сердца, так мне кажется, что кто-то меня жалеть начинает, и от этого ещё пуще реву. Наревусь, успокоюсь – и домой. Как будто снегом умылась. Лицо – горит, а на душе тепло! Словно соловьи поют. У тебя разве не так?

– Не так, – хмурится Наташа и пытается ещё раз объяснить непонятливой соседке. – Нельзя, чтобы наравне с обыкновенным человеком, как я, как ты, в церковь заходили воры. Сколько их по нынешним временам? Ведь знаешь! Всю страну разворовали! И что же, свечку поставят, перекрестятся и – нет греха?

– Ну почему же «нет греха»? – говорит Надежда, начиная понимать смысл разговора. – Грех – он всегда есть. Отступает, когда покаешься в нём. А поставить свечку – это ещё не значит покаяться. Только вот ты скажи мне, почему ты решила, что тебе заходить в церковь можно, а ворам и убийцам нельзя? – спросила Надежда и пытливо, серьёзно уставилась в лицо Наташи. – Почему ты думаешь, что им нельзя заходить? И кто должен запретить?

– Ну, я не знаю, кто должен запретить, – нервничает Наташа, – наверное, попы. Те, кто следят за порядком в церкви.

– Но ведь на лбу человека не написано, кто он? – настаивает Надежда.

– В таком случае надо просто разъяснять, чтобы люди понимали, что таким в церкви делать нечего.

– Вона куда ты загнула! – поражается Надежда, однако ничуть не раздражаясь, но и без тени насмешки. – Так ты скажи, Наташа, почему тебе заходить в церковь можно, а ворам нельзя?

– Так я не ворую, а воры должны сидеть за решёткой.

– Не воруешь? – усмехается Надежда. – А мешки ваты и бинтов, что ты носишь с работы, – разве это не воровство?

– Ох, и бесстыжая ты, Надежда. Сама ведь у меня выпрашивала.

– Выпрашивала, а всё равно воровство. А других осуждаешь. Ты меня как-то приглашала на дачу в бане помыться. Классная у вас баня, из мрамора. Наверняка твой Саша тайком натаскал. Он ведь у тебя в строительной части служит?

Или там даром раздают мрамор? Или офицеру можно… воровать?

– Ну и наглая ты! – искренне удивляется Наташа, хватаясь за ведро с клубникой. – Не ожидала я от тебя такого. Сколько раз тебе помогала! Уколы твоим ребятишкам ставила. Эх ты! Как ты можешь такое говорить?

– Ты ведь сама разговор завела. Напоследок спрошу тебя. Ты медсестра, работаешь рядом с врачом. Это хороший пример к твоему вопросу: кому ходить в церковь. Идут ли к вам здоровые люди? На приём?

– Да зачем же они будут к нам идти? О чём ты, Надя? – машет рукой Наташа.

– О том, что и Христос пришёл не к здоровым, но к больным. Грешников он пришёл спасать, тех, кому ты запрещаешь в церковь ходить, – говорит Надежда, поднимая сумку и готовясь идти дальше. – Куда же им, бедным, деваться? У нас общий Отец! Вот они и идут к Нему. За советом. За раскаянием. А без этого как им облегчить душу? Тебе ведь, наверное, хочется поболтать после того, как съездишь в отпуск или купишь новое платье? А когда тебе удалили камни из желчного пузыря, как долго ты потом об этом рассказывала. Забыла? А им – кому ты запрещаешь в церковь ходить? Им тоже надо кому-то рассказать о своей ноше. Чтобы не сделаться ещё злее.

– Нет, тут что-то не так, – не соглашается Наташа, стараясь закруглить разговор, чтобы подумать, общаться ли ей дальше с Надеждой, с этой неблагодарной женщиной, не желающей сейчас понять её, Наташу, или нет.

– Подожди, – говорит Надежда, что-то вытаскивая из карманчика хозяйственной сумки. – Вот, возьми, утром на голодный желудок съешь, простой водичкой запьёшь. А потом свечку зажжёшь, может, поплачешь. Иногда надо.

И протягивает растерявшейся Наташе просвирку, вынув её из беленького платочка, а следом за ней и жёлтенькую свечку, пахнущую мёдом.

– Бери, бери! Это тепло, – говорит Надежда и, схватив хозяйственную сумку, идёт по ступеням наверх, не дожидаясь Наташи, которая опять поставила ведро с клубникой на пол и принялась рассматривать просвирку и свечку.

19 мая 2013 г., Китай




Отец Владимир


Распахнутые серые глаза, взметнувшиеся брови, сухие губы, блеск влажных зубов – откуда ты взялась? Отец Владимир смотрел на девушку лет двадцати, творя внутреннюю молитву, чувствуя, что молитва не помогает и он не может оторвать взгляда от потрескавшихся на солнце губ незнакомки. Заметил её, когда, сняв с себя монашеское облачение, кинул одежду под куст и приготовился ступить в воду. В этот момент из-за колючих веток вдруг показалась она, в выцветшем сарафане до колен и с букетом ромашек в руках. Рыжие волосы, заплетённые в косу, растрепавшиеся надо лбом от ла?занья по кустам в лучах солнца, показались отцу Владимиру огнём, горевшим на её голове. При виде того, как девушка отпрянула в испуге назад и коса огненной дугой взлетела в воздух, отцу Владимиру стало страшно. Он хотел перекреститься, но отяжелевшая рука поднялась только до пояса, неловко прикрыв голый живот.

Отец Владимир в свои двадцать пять лет чувствовал себя достаточно искушённым, чтобы пугаться какой-то деревенской девчонки. И, тем не менее, сердце его колотилось, а во рту пересохло. Мысли путались, сбиваясь с молитвы на незнакомку, которая, кажется, справилась с растерянностью и сообразила, что уж ей-то бояться нечего. Стоящий на траве полуголый мужчина с небольшой бородкой, с крестиком на груди хоть и выглядел, как герой американского боевика, но его голубые глаза выдавали в нём робкого человека. Кроме их двоих, на берегу никого не было. Правда, за кустами, в нескольких шагах от этого места, где деревенские обычно купались в узкой неглубокой речушке, играли в футбол мальчишки. Их громкие крики и удары по мячу доносились до слуха девушки, и это придавало ей смелости.

Поправив лямки сарафана и успокоив косу, движением руки перекинув её на грудь, девушка приблизилась к остолбеневшему отцу Владимиру и кокетливо сказала:

– Искупаемся?

Видя его заторможенность, бросила ромашки на траву, скинула сарафан и осталась в пёстреньком, под стать её веснушчатому телу, купальнике.

– Немой, что ли? – спросила она, поднимая руки и заворачивая косу в узел на макушке.

От растерянного вида красивого молодого мужчины ей сделалось весело, она расхохоталась. Услышав её смех колокольчиком, отец Владимир понял, что ещё секунда – и он потрогает девушку за её золотистые плечи. «Господи, помилуй!» – громко произнёс он неживыми губами и упал в обморок.

Очнувшись, отец Владимир увидел голубое чистое небо в невозможной дали над собой и испуганное лицо девушки, побледневшее немного и ставшее ещё прекраснее.

– Ну и телёнок! – приговаривала она, похлопывая его по щекам. – Баб не видел, что ли?

При звуках её мягкого, заботливого голоса отец Владимир почувствовал, как блаженная, освобождающая от страха лёгкость проникает в его душу. Он глубоко вздохнул и поднялся на ноги.

– Не волнуйтесь, наверное, тепловой удар хватил, – сказал он опечаленной девушке и стал одеваться у неё на глазах во всё чёрное.

– Фу ты! Стыд-то какой! – закричала она в страшном смущении, кидаясь к сарафану и натягивая его на себя дрожащими руками. – Вы, должно быть, к нашему батюшке приехали? Слышала от девок: красавчик, говорят, из города. Монах. А я, видите, не догадалась. Вы меня извините, – шёпотом досказала она, с тоской разглядывая отца Владимира, как он поправляет мантию и приглаживает волосы, собранные под затылком в небольшой хвост.

Обратно в деревню шли вместе. Замешательство исчезло, искушение прошло, отец Владимир был спокоен. Изредка переговаривались – о новой строящейся церкви, о школе, где девушка работает учительницей в младших классах, о погоде… Но больше молчали. Каждый из них радовался чему-то своему, очень глубокому, что сладким восторгом сжимало их сердца, что позволяло чувствовать общую радость, бывшую несравненно выше не только их личных чувств, но и выше всего на свете, что поднималось волной неизъяснимого восторга под самый купол синего неба…

5 октября 2012 г., Китай




Борьба за апартаменты


Татьяна стояла под навесом и ждала автобус. Снизу, от неподвижного Амура, шёл ледяной ветер, легко продиравшийся сквозь редкий парк на берегу и дувший на Комсомольскую площадь, в центре которой возвышался голубой храм под золотым куполом. С остановки было хорошо видно, как ветер раскидывал снег вокруг храма, будто пытался поднять здание вверх. В советское время здесь клумбы росли и грязные бомжи на сломанных скамейках лежали – печальное было зрелище, противоречивое. Роскошные клумбы и грязные, изорванные люди. Но в две тысячи втором построили церковь, вернее, вернули на законное место, бомжей прогнали, и противоречие пропало. К церкви скоро привыкли, вот уже пять лет красуется на взгорье, хорошо видна с прогулочных катеров и с окрестных улиц.

От ветра не спасала ни тёплая собачья шуба с капюшоном, которую Татьяна выдавала за рысью, ни выпитые тридцать минут назад у сестры сто граммов водки. Выпросила, чтобы не замёрзнуть, пока придётся ждать автобус. Мела позёмка, поднимавшая мусор на тротуаре, сухой снег бил в лицо. Отворачиваясь в глубь остановки, Татьяна видела пожилого, сморщенного от старости священника, который только что вышел из храма и, видимо, как и она, поджидал двенадцатый номер. Все автобусы уже прошли, забрав пассажиров, и на остановке, кроме них двоих, никого не было.

Оба казались одинаково замёрзшими и сердитыми. Но если мёрзли они от одних порывов ветра, несущихся со стороны Амура, то сердились каждый по своей причине. Трудно сказать, чем был огорчён священник. Может быть, тем, что на утреннюю службу пришло мало прихожан, да и те, большинство, убежали из церкви сразу после причастия, и он вынужден был читать проповедь в полупустом храме. Или же не хотелось отправляться на требу – холод стоял страшный, – и, возможно, старик ругал себя, что согласился ехать на другой конец города, не выпросив машину. Судя по его замёрзшему лицу и одежде, состоящей из валенок, подрясника и накинутого сверху чёрного ватника, пожилой человек изрядно продрог.

«Наверное, ему надоела служба, – подумала Татьяна, поглядывая на священника. – Надоели мы все. Ещё бы! Одни вопли кругом. Рёв, стоны, плач. На всех людей хороших слов не хватит. Душевного тепла не напасёшься. Ишь, какой неказистый, в чём только душа теплится?» Нечасто среди священников можно увидеть высокого, бравого! С таким можно и поговорить. Может быть, что-нибудь путное бы сказал. А этих… высушенных грибов послушать, так выходит, что одной только молитвой и можно обрести покой в душе! А если молитва с губ слетает? Не задевает душу? Что в этом случае делать? Молчат священники. Не знают, что ответить. Татьяна однажды спрашивала, так батюшка только перекрестил её да наказал молиться чаще. Служители Бога! Татьяне их всех пожалеть хочется, все они ей кажутся обиженными. Наверное, запутались, сами не разберут, где бесы кричат от злости, а где человек, оттого что ему больно. А для уставших священников – всё едино. Должно быть, оглохли они, если и на исповеди ничего не слышат, когда им в самое ухо говоришь. Всё сводят к тому, чтобы поменьше есть да побольше молиться, тогда и мирность, мол, почувствуешь. Как же, скажите, работать-то на голодный желудок? И откуда взяться мирности, если зарплаты едва хватает на кусок хлеба? Из-за этих неясностей Татьяна редко бывает в церкви.

Отвернувшись от священника, она стала думать о сестре, с которой полчаса назад вела разговор, и теперь сердилась, жалея, что не сказала того, что думала. Что ж это получается, до седых волос слушать нравоучения? Надоело! Сестра всего-то на шесть лет старше, а ведёт себя, в свои сорок восемь, как старуха. «И зачем только я рассказала?» – не могла успокоиться Татьяна, вспомнив, как рассердилась Надежда, когда услышала, что Татьяна выписала свою шестнадцатилетнюю дочь Катю из квартиры. Выписала под тем предлогом, что девочка захотела погостить у отца, который лет пять как оставил их с Татьяной и жил один, купив по ипотеке трёхкомнатную квартиру на окраине Хабаровска, в сосновом лесу, где летом, говорила дочка, белки прыгали прямо на огороде. Татьяну бесило, что бывший сожитель пошёл в гору: шикарное жильё вместо старенькой полуторки, в которой ютились Татьяна с дочкой, повышение по службе (теперь он директор торговой компании), да ещё и дочь к себе переманивал. Ну, не наглец ли?!

– Иди! – сказала она дочери. – Захотела свободы? Пожалуйста. Но знай: хочешь гулять, хочешь жить у отца – я тебя выпишу из квартиры. Пусть папаша в свои апартаменты прописывает!

Втайне она надеялась застолбить таким манёвром жилплощадь бывшего сожителя, а заодно быть в курсе его личных дел. Вдруг найдётся лазейка, чтобы снова начать отношения? Правда, это вряд ли возможно. Татьяна понимала, что после десяти лет бесконечных ссор и оскорблений Олег не вернётся. «Глупая женщина!» – сказал он, уходя. «Подонок!» – крикнула ему вслед Татьяна, догадываясь по озверевшему виду мужчины, что уходит он в этот раз навсегда. Надоела ему, видишь ли, её грубость!

Раздался звонок. Татьяна с неудовольствием вынула телефон из сумки и включилась в прерванный уходом от сестры разговор.

– Ну, чего тебе? – резко спросила она, косясь на священника, который начал притопывать ногами и бить себя по бокам в надежде согреться. – Всё ещё не можешь поверить? Думаешь, я пошутила? – захохотала Татьяна, услышав голос сестры. – Да! Выписала дочь из квартиры! Имею полное право! Зато буду меньше платить за коммунальные услуги! Ты знаешь, сколько я получаю? Пятнадцать тысяч! Мне их что, разорвать?! Да я лучше накормлю Катьку! Лишний раз! А Олег пусть думает насчёт прописки дочери! Ты представь, какой упырь! Теперь он высчитывает из суммы, что даёт на Катьку, те деньги, которые она у него «проела», живя с ним три недели! Сволочь! А ты говоришь, «имей терпение и такт»! Проучить обоих! Подлец!

При последних её словах служитель церкви поморщился и отодвинулся в глубь остановки, но Татьяна в порыве гнева начала широко шагать из угла в угол, так что священнику приходилось невольно сторониться всякий раз, чтобы женщина не ударилась об него. Автобуса всё не было, да и прохожих тоже. Один острый ветер и злые крики Татьяны.

– Не-е-е-е-т, послушай, что я тебе скажу! – взвилась она и гаркнула в сторону священника: – Не твоё это дело!!! – отчего тот невольно отшатнулся в сторону, впрочем, сразу решив, что это не к нему, поскольку Татьяна продолжала кричать, так и не отводя от священника своего пылающего негодованием взгляда. – Разбирайся со своей жизнью, а я уже давно сама управляюсь! Как умею! Никто не указ! Я тебе вот что скажу, запомни: я ни-ко-му – никому! – не позволю вламываться в мою жизнь в сапогах и расхаживать как у себя дома. Никому! Даже тебе, хоть ты мне и сестра! Что, что?! Ой, насмешила! Сама доброта!

Татьяна гомерически захохотала, оторвав телефон от уха, посмотрела на аппарат с вызывающим видом и отключила, сунув в карман шубы. Поёжилась, нервничая, и постаралась согреться, начав подпрыгивать на месте. Священник же, напротив, позабыл о своих мыслях. Он мягко смотрел на женщину, то ли жалея о том, что стал свидетелем чужого разговора, то ли раздумывая, как отреагировать на услышанное. Атмосфера внутри остановки требовала перекинуться парой фраз о погоде или об автобусе, который всё не появлялся, но, минуя насущные темы, батюшка вдруг спросил:

– Что же ответила ваша сестра, когда вы запретили ей входить в вашу жизнь в сапогах?

– А вам какое дело? – удивилась Татьяна, однако, охлаждая свой пыл, вспомнила, что давно хотела поговорить с кем-нибудь из церкви.

– Да моё дело самое прямое, как я погляжу. Вижу, работа мне есть.

– О чём это вы?! – вдруг пугаясь, бледнея сквозь морозный румянец на щеках, передёрнув плечами, крикнула Татьяна, точно каркнула.

– Вы не зря никого не пускаете в свою жизнь, в том числе и вашу сестру, – сказал священник замёрзшим, тихим голосом. – Как я понял, и дочь свою прогнали из квартиры! А почему? Не задумывались?

– Почему? – высокомерно переспросила Татьяна, пытаясь не уронить своё достоинство в случайном разговоре с незнакомым человеком и не растерять злость на сестру. – Потому что так решила. Мне так удобно. Буду меньше платить за коммунальные услуги.

– А сколько вы платите за вашего нового сожителя? Выгнали дочь и не заметили, что ваши-то апартаменты давно уже заняты! Вы и не заметили! Не почувствовали, как впустили его!

– Какие апартаменты? – озираясь, прошептала замёрзшими губами Татьяна. – О чём вы говорите? Какой сожитель?

А у самой сердце так и зашлось от страха.

– Такой! – ответил священник строго, и Татьяна увидела, что он ещё старше, чем она подумала, – настоящий дедушка с седой бородой и широкими бровями, мокрыми от морозного дыхания. – Который развалился и рога вам выставляет! Влез к вам душу, как в апартаменты, всю вашу жизнь занял, ни уголка не оставил! Там не то что в сапогах, босиком на носках ступить некуда! Всю душу заполнил своей мерзостью! Ишь, волосатый, раскинулся! Довольный! Не чувствуете? Одна вы его не видите. Скажи?те всё-таки, что вам ответила сестра на ваш запрет заходить «в вашу жизнь в сапогах», как вы выразились?

– Она сказала, что я могу приходить к ней в любой обуви, даже в кирзовых сапожищах, что она не боится грязи. Говорит, «вымою, и снова будет чисто», – со слезой в голосе ответила Татьяна, которую пробрал, тронул ласковый голос дедушки. От этого голоса вроде как теплее стало, несмотря на усиливающийся ветер.

– Слава Богу! – обрадовался священник и перекрестился три раза, глядя лучистыми молодыми глазами на купол Успенского храма. – Слава Богу! А то я уж подумал, что везде наступает рогатый. Значит, есть души… есть души… А сестра ваша смелая. Молодец. Да и вы не из трусливых, только привыкли думать про себя, что вы маленькая. А какая же вы маленькая, если у вас дочь? Вы за неё в ответе. Не сестра! И не сожитель ваш, раз он с вами больше не живёт. А вы свою дочку, да за порог. Нехорошо. Вырастет – вдруг так же поступит с вами?

– Пусть мать слушает, когда надо! – запальчиво произнесла Татьяна.

– Поймите, вы заставляете её слушать не мать, а того, кто занял апартаменты вашей души! – убеждённо сказал священник и спросил: – Вы крещёная?

– Да, – кивнула Татьяна, вся сжимаясь и готовая заплакать.

– Идём со мной. Некогда разговаривать – молиться надо.

Священник крепко взял Татьяну за руку и повёл за собой. Заставил перекреститься у входа, завёл в пустой храм, где пахло догоравшими свечами и сладковатым дымом ладана, остановил перед алтарём, зажёг от лампадки свечку, взяв её с подсвечника, и стал читать молитвы, которые тревожным эхом отдавались в душе растерянной Татьяны. С каждым новым, всё более непонятным словом ей становилось всё страшнее и страшнее. Душно! Пугающе действовали вечерний полумрак церкви и глядевшие со всех сторон суровые лица с икон в золотых оправах.

Татьяна бывала здесь иногда, из любопытства, даже пару раз на исповедь ходила, но не помнила, чтобы иконы казались такими величественными, будто в них заключалась небесная сила, небесный кто-то, взиравший сейчас на неё сверху, на кого она боялась поднять глаза. Украдкой утирая слёзы, Татьяна прислушивалась к голосу священника, который был протяжно тосклив. Голос успокаивал, убаюкивал, делал тяжёлыми веки. Неожиданно слова молитвы взметнулись к самому куполу церкви и волной обрушились вниз. Татьяна покачнулась. Показалось, что воздух в церкви стал плотным, будто наполнился голосом священника от каменного пола до самого потолка. Словно стиснутая чьими-то могущественными пальцами, Татьяна хотела осмотреться и не смогла пошевельнуться, боясь, что сейчас упадёт.

– Выпей! – грозно сказал священник, подавая воду в стеклянном стаканчике, поднесённом ему невесть откуда взявшейся женщиной в фартуке и тёмном платке.

Не помня себя, Татьяна выпила со страхом тёплую сладковатую воду и, закричав диким голосом на всю церковь, упала на пол. Она стала биться головой о подставленные руки женщины и батюшки, хорошо осознавая, где находится и что делает. Понимая, что всё происходящее выглядит очень странно, ненужно, смешно и даже дико. Всё это совсем некстати! Она сама разберётся с собой! «Это же не Средние века, когда люди верили в бесов», – промелькнуло в голове, и, расстегнув шубу, чтобы не задохнуться, Татьяна попыталась встать. Но тело не слушалось, содрогаясь в приступах боли, и Татьяна поняла, что не может сопротивляться. Что-то, что было выше её сил, выше воли, вновь и вновь роняло на пол, заставляя биться головой о мягкие ладони женщины и священника, старающихся уберечь её от ударов о каменный пол.

…Татьяна расслабилась и закрыла глаза.

Через пару минут она тихо вытянулась рядом с деревянной лавкой, у которой свалилась, полежала, прислушиваясь к тишине, затем открыла глаза и жалобно, несмело улыбнулась, посмотрев вверх, под самый купол. Оттуда на неё глядел кто-то очень родной, очень знакомый, от вида которого она разрыдалась, счастливо умываясь потоками горячих слёз, и потом ещё долго-долго плакала, уходя из церкви, ничего не говоря, ничего не обещая, а только повторяя одно и то же: «Ушёл. Ушёл! Я чувствую. Как я чувствую? Не знаю. Но тот, плохой, он ушёл из моей души!»

– Мои апартаменты! Они свободны? – обратилась она к идущему рядом священнику, но тот промолчал. – Моя душа стала чистой, я чувствую это! Моя сестра зайдёт теперь ко мне, перестанет обижаться? Как вы думаете?

Но батюшка снова промолчал, тяжело дыша и поправляя крест на груди. Было видно, что он устал. С бороды и бровей его капал пот, а глаза казались больными.

– Что вы делали со мной? – спросила Татьяна участливо.

– Боролся за твои апартаменты, за твою душу, – ответил священник, и, слыша его дрожащий слабый голос, Татьяна не отважилась спросить, с кем он боролся, – и без слов было ясно с кем.

Они вышли из церкви, оба разом перекрестились, наклонившись до земли, добежали до остановки, мигом вскочили в подошедший двенадцатый автобус и поехали. И вскоре расстались. Молча перекрестив Татьяну, священник вышел, не доезжая несколько остановок до конечной, а она поехала дальше, в свой десятый микрорайон. Пока ехала, уснула, а проснувшись, удивилась. «Что за странный сон я видела? – подумала. – Говорила мне сестра, не пей, хватит. Так нет, пока Надя ходила в ванную, я успела хлопнуть ещё две рюмки. Наверное, они-то и сыграли роль. Церковь, священник, иконы, молитвы, мой плач, чьи-то глаза сверху… Чушь!» Открыв сумку, Татьяна вынула зеркальце и посмотрелась в него. Осталась недовольна собой. Голова взлохмачена, карие глаза сделались почему-то совершенно светлыми, скулы заострились, рот провалился, собрав вокруг себя морщинки. Безумная, да и только. Права сестра, пить надо меньше.

Вечером ей позвонила знакомая, с которой Татьяна давным-давно не общалась, хоть и жили они по соседству.

– Привет, – сказала приятельница радостным голосом, – представь, в нашем микрорайоне открыли церковь! Домовую церквушку в здании рабочего общежития. Радость-то какая! Уголок выделили. Да и правильно, давно пора, в другие церкви далеко ездить. Я что звоню. Ты же музыкально образованная. А у нас некому петь. На клиросе. Приходи. А?

– На клиросе? – не поняла Татьяна. – Но ведь я не умею!

– Уметь не надо, – заверила знакомая. – Ноты знаешь, и хорошо. Голос у тебя приятный. Приходи! С батюшкой познакомишься, он у нас необыкновенный, добрый, как Дед Мороз, с длинной бородой и лохматыми бровями. Придёшь?

– Приду, – икнула Татьяна, мигом вспомнив сегодняшний день и почувствовав такую свободу в душе, что стало ясно: то был не сон. «Ах! Как хорошо! – подумала она с умилением. – Пойду, обязательно пойду! Теперь бы только не загрязнить свои апартаменты. Не допустить, чтобы "тот" снова вернулся».

И с радостью перекрестилась, повернувшись в сторону Успенского храма, где несколько часов назад лежала на полу.

18 февраля 2013 г., Китай




Посылка


Нина сидела на кровати и старалась заплакать, слушая свою младшую сестру, звонившую из далёкой России. Одной рукой то и дело вытирала совершенно сухие глаза, в которые словно песку насыпало, а другой до боли прижимала к уху телефон. Около часа назад телефон принёс муж со словами: «Возьми, твоя мама звонит». Но вместо мамы в трубке зазвучал испуганный голос Татьяны.

– Нина! Это не мама! Нет! – быстро произнесла Татьяна, торопясь сказать страшное. – Мамы нет! Она умерла!

И что-то закричала, да так громко, так неясно, что Нина практически совсем задержала своё дыхание, чтобы понять, о чём говорит сестра. А может быть, дыхание прервалось само по себе, и Нине потребовалось время, чтобы его восстановить и снова задышать тяжело и часто, словно она только что вынырнула из-под воды. Слушая сестру, Нина перекрестилась и упала на колени перед домашними иконами, увлекая за собой ничего не понимающего мужа, который ушёл было в другую комнату, но, услышав, как остро вскрикнула Нина, вернулся и, бледный лицом, встал рядом. «Мамы не стало», – шепнула ему Нина, и они обнялись.

Поднявшись с колен, она села на кровать и стала качаться всем телом из стороны в сторону, охватывая одной мыслью всю ситуацию разом и ощущая своё бессилие перед ней…

Четыре дня назад Нине исполнилось пятьдесят три года, и в этот день она разговаривала с мамой, в который раз успокаивая её, что всё в порядке, всё хорошо, что очень-очень скучает. Но прилететь пока не может – работа в Китае не закончилась, – но к осени, месяца через четыре, обязательно что-нибудь придумает, вот только оформит новую визу ещё на один год. К слову сказать, как раз вчера они с мужем отдали свои паспорта в визовый отдел, там сказали, что через две недели документы будут готовы. В ответ мама сказала, что чувствует себя неплохо, если бы не высокое давление, которое невозможно сбить. И что два года с их последней встречи промчались как один день.

«Мамочка… Как же? Я не смогу проводить тебя, не смогу попрощаться», – слабея от этой мысли, думала Нина, не веря в происходящее. Боль давила сердце, дрожали руки и бил озноб, хотя ещё час назад она страдала от жары, сидя за компьютером напротив раскрытой балконной двери. Муж принёс холодной воды. Не отрываясь от телефона, Нина выпила полкружки, лязгая зубами, будто пыталась откусить край кружки, и сказала в трубку сестре: «Я не смогу прилететь, у меня нет паспорта на руках». Сказала и почувствовала, как железный обруч перехватил грудь… «Я не смогу прилететь», – повторила, сжимая плечи и пытаясь усилием воли противостоять накатывающемуся обмороку.

– Да, да, это было, когда мы жили на Дальнем Востоке, – машинально сказала она, слушая плачущий голос сестры и думая о том, почему же не удаётся заплакать.

Наверное, это острый ком внутри. Он мешает слезам. Давит на сердце, на живот, лезет в голову, мешает дышать, сковывает движения. Глядя на иконы, Нина вспомнила про церковь, про свечки, про скамеечку, на которую иногда присаживалась во время службы, и ей показалось, что запах ладана мог бы сейчас растворить этот страшный ком, вызвав спасительные слёзы. Только бы расплакаться. Только бы освободиться от незнакомой боли, разрывающей тело на части. Как?.. Без мамы?.. Почему? Они с сестрой разговаривали уже целый час, перебирая всю их жизнь, а Нина по-прежнему качалась и качалась из стороны в сторону, пугаясь собственной реакции и с ужасом чувствуя, как быстро растёт внутри неё этот страшный ком.

В прихожей зазвонили, муж заторопился открыть дверь и через минуту вернулся назад, держа в руках небольшую бандерольку. Пожал плечами в ответ на тревожно-вопросительный взгляд Нины и стал нетерпеливо открывать коробку, досадуя на того, кто вторгся к ним в эту скорбную для них минуту. «Из России. Кто?» – спросил он гневно и, желая поскорее закончить, начал доставать предметы.

На кровать легла маленькая книжка с портретом кого-то из царской семьи Романовых на обложке, затем появились чёрные, сделанные из твёрдой кожи чётки, пасхальное деревянное яйцо на подставке и напоследок сложенный в несколько раз кусок плотной ткани. Всё это муж аккуратно разложил на покрывале перед Ниной.

– Отец Иосиф! – воскликнула она, невольно радуясь при звуках дорогого для неё имени.

Иеромонах, к которому она прилепилась в одну из поездок в Россию и с которым вела переписку, не очень активную, но весьма задушевную.

– Обещал прислать свою монографию о стихах Великого князя Константина. Не забыл, – тихо сказала Нина мужу.

Продолжая левой рукой прижимать телефон к уху, правой она осторожно развернула ткань. Расправила места сгибов и в изумлении ахнула.

Перед ними лежал прекрасный, около метра в длину, гобелен, изображающий сцену Воскресения Господня. Конечно! Вот Он в сиянии лучей, вот жёны-мироносицы, вот падающие от испуга наземь воины…

– Танюша, я перезвоню! – крикнула Нина, боясь, что ком внутри неё сейчас взорвётся.

Отбросив телефон в сторону, она положила обе руки на гобелен, со странным чувством трепетного страха ощущая его приятную шероховатую поверхность, наклонилась, прижавшись всем лицом, и горько, навзрыд, заплакала…

Май 2012 г., Китай




Ночью


Ночь ступила в город, забыв пустить впереди себя вечер. Только что было светло, и вдруг – темнота и звёзды. А может быть, так показалось из-за того, что день был пасмурный. Небо всё хмурилось, обещая молнию с громом, но вместо этого тучи раздвинулись, устав надуваться, и за ними обнаружилась ясная чернота неба. Ночь смело сошла на землю.

Всполошившись, задорно и напористо запели лягушки, залаяли и тут же смолкли дворовые собаки, напуганные видом полной луны, зашумели крыльями голуби, перелетая с деревьев под крыши домов, заскрипели тормоза подъехавшей машины. Тёплый воздух за балконом наполнился звуками летней ночи. Что-то хлопнуло, звякнуло, прогудело, где-то послышалась музыка, чья-то речь – и всё это сквозь вату, сквозь разлившуюся повсюду лень, как бы извиняясь за свою несдержанность…





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=65466672) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.