Книга - Опыты литературной инженерии. Книга 3

Опыты литературной инженерии. Книга 3
Александр Ильич Гофштейн


Библиотека классической и современной прозы
Некоторые люди, предложи им горсть земляники – будут есть по одной ягодке, с чувством, в соответствии с мировоззрением. Другие высыплют все в рот и сжуют со вкусом, в соответствии с мироощущением. Я – из вторых.





Александр Гофштейн

Опыты литературной инженерии. Книга 3



© Александр Гофштейн, 2021

© Общенациональная ассоциация молодых музыкантов, поэтов и прозаиков, 2021




Почти съеденные заживо


Северо-западный склон горы Кёль-Баши сверху вниз перечеркивает глубокая щель в форме молнии. Къаранъы-кулак – «темная балка» по-карачаевски. К подножью горы и началу балки можно выйти через лес, заранее определив азимут по компасу, так как троп к балке в лесу нет. Гора стоит на окраине города Теберда, который славится курортами, базами отдыха и транзитным шоссе в Домбай. По дороге, особенно в выходные дни, нескончаемой лентой тянутся яркие автобусы с туристами и легковые машины с ценителями горных пейзажей. Жизнь в Теберде бьет ключом. А в балке, в пятистах метрах от шоссе, – гробовая тишина. Лес, как подушка, гасит все звуки, неприветливая крутизна каменных склонов отпугивает любителей прогулок. Альпинисты предпочитают более логичные маршруты восхождения. Местные жители не нашли тут ни сенокосов, ни пастбищ. Темное, неуютное место.

В восхождении принимало участие три индивидуума. Каждый со своим характером, интересами и запасом мужества. Но всем троим не занимать тяги к приключениям и открытиям. Когда со всей очевидностью стало известно, что по Къаранъы-кулак восхождений на гору отродясь не было, немедленно возникло желание такое восхождение совершить. На это отважились двое из троицы. Третьего взяли с собой из солидарности. Да он и сам был не против. Последний из троицы, жесткошерстый фокстерьер Йети, далеко не промах.

Нижнюю треть балки прошли на вдохновении, благо маршрут пролегал где по траве, где по некрутым скалам. Первым препятствием стал невзрачный водопадик, окруженный мокрыми, почти вертикальными десятиметровыми плитами. Из щелей торчал влажный мох, узкие каменные полочки поросли предательскими пучками сочной травы, так что лазанье на этом этапе двоим из троих удовольствия не доставило. Третий ехал в рюкзаке на спине у первого и не выказывал особой тревоги по поводу технических сложностей.

До середины балки добрались через час с небольшим. Двое сели передохнуть, а третий обнаружил на уступе выше по склону пару диких коз. Козы с изумлением разглядывали третьего и переговаривались друг с другом на жужжащем языке, напоминающем звук работающей электробритвы.

Скорее всего, третий без перевода понял диалог, страшно оскорбился и помчался вверх по склону быстрее пули, хотя крутизна была приличной. Еще минут пять-семь первый и второй слышали удаляющийся вниз по склону азартный лай, так как коварные козы не стали убегать вверх, а поскакали вниз, что было, по их мнению, логичнее.

– Все, пропала собака, – горестно вздохнул первый. – Там, ниже, помните, мы проходили скальные сбросы. Разобьется, бедняга. На склоне не затормозишь.

– Хороший был пес, – печально подтвердил второй. – Главное, верный. Поперся за хозяином в совершенно гиблое предприятие. Во мне почему-то зреет чувство, что вы домой вернетесь один. А меня тоже ждет судьба Йети.

Двое еще раз посмотрели вниз, в сторону молчаливого леса. Потом повернулись, связались веревкой и продолжили маршрут. Скалы пошли круче, без страховки лезть становилось опасно. Темная балка полностью оправдывала свое название: в узкой прорези склона было сумрачно, холодно и сыро.

В верхней части, после второго изгиба «молнии», балка внезапно расширилась, раскрылась, как книга, снова появилась трава и даже пологие площадки с мелким гранитным крошевом. Необходимость в веревке отпала. Двое развязались, и расстроенный первый стал в одиночку быстро подниматься по склону. А второй остался отдыхать на подходящей площадке.

Первый вышел на седловину между главной и более низкой вершиной, присел на камень и впервые на этом участке восхождения посмотрел вниз. Лес в глубине долины уже затянулся голубой дымкой, а напарник, сильно отставший, был едва различим на фоне темно-серых скал.

От самого леса из неимоверной дали вдруг слабо послышался собачий лай. Первый вскочил на ноги и обомлел от изумления и радости: вверх по склону где бежал, где отчаянно карабкался его четвероногий друг! Пес уже обогнал второго, остолбеневшего от неожиданности, и продолжил царапаться вверх, иногда даже соскальзывая по гладким плитам. Последние метры к хозяину он уже едва полз, свесив язык до земли и глядя вверх умоляющими глазами: «Не бросай меня, пожалуйста, не бросай!»

Первый бросился вниз по склону, навстречу другу, поднял его на руки, прижал к себе и начал тискать бедного фокса, едва не плача от умиления. Короткохвостый устало лизнул хозяина в ухо и обмяк, блаженно отдавшись заслуженному отдыху на родных руках, как в колыбели.

Потом первый и третий основательно отдохнули, слегка перекусили и запили водой из армейской фляжки и, не дожидаясь медленно поднимавшегося второго, пошли на вершину. Нашли тур с запиской, оставили письменное свидетельство своего пребывания на горе и снова спустились на седловину. Тут как раз подошел второй. Первого ему разглядывать было незачем – и так давно знакомы, но на третьего второй смотрел с нескрываемым восхищением!

Отдышавшись, второй выразил желание тоже подняться на вершину: зачем же, собственно, сюда карабкались? Первый и третий дали молчаливое согласие и остались дремать на седловине, подставив кто лицо, кто морду высоко стоящему солнцу.

С вершины возвратился второй и признался, что сделал с удобного ракурса весьма удачный снимок дрыхнущих коллег. Потом между ними возник такой диалог:

Первый:

– Я думаю, что нет смысла спускаться по маршруту подъема. И круто, и долго, и уже знакомо. Есть резон спуститься по юго-восточному склону в соседнюю долину Назлы-Кол. Дно у нее, правда, выше, и гору вокруг придется обходить, но зато интереснее и не так круто.

Второй:

– Я, в принципе, не возражаю. Это во сколько километров придется сделать крюк?

Первый:

– Дайте прикинуть. Два километра по долине Назлы-Кол, еще три – по Джамагату, плюс километр – по долине Теберды до базы. Сколько получается?

Второй:

– Я загибал пальцы. Получается шесть. Не считая длины самого склона. К ужину должны поспеть. Я думаю, вояж можно начинать.

Первый:

– Сначала поищем кулуар поположе. С травкой, без скал. Чтобы спускаться с комфортом. Поглядите правее. Вроде бы ничего. Туда и направим стопы.

Второй:

– Да, в самом деле, дно долины проглядывает. Значит, никаких сюрпризов по пути не предвидится.

Третий согласно повилял хвостиком. Из солидарности.

Кулуар по-французски значит «коридор». Дельтовидное углубление в склоне горы, по которому летом стекает дождевая вода, а зимой сходят снежные лавины. Пологие кулуары относительно безопасны. Это в том случае, если в них нет свободно лежащих камней и скальных сбросов. Поэтому для восходителей спуск по субальпийским лугам не предвещал никаких хлопот.

В верхней части кулуар оказался совершенно пологим. Мягким ковром он изгибался в сторону долины Назлы-Кол, весь насыщенный запахом цветов и горных трав. На щедро прогреваемом и обильно орошаемом склоне трава и цветы разрослись до невероятных размеров. Их сочные, толстые стебли неохотно гнулись под ногами и совершенно закрывали видимость. Поскольку нужно было двигаться вниз, каждый шаг приходилось делать почти наугад, приминая неподатливые цветы ногами и раздвигая стебли руками. Трое попали в настоящий тропический рай, но не сумели оценить благодати окружающей флоры, передвигались рывками, чертыхаясь и распугивая мирно пасущихся насекомых.

Кстати, о насекомых. В тропиках насекомым положено быть такими, как в тропиках. И по числу, и по размерам, и по бодрости, и по алчности. Третий, совершенно потерявший возможность передвигаться на своих четырех, покорно съезжал на мохнатом брюхе по траве вслед за хозяином, лязгая зубами всякий раз, когда на глаза попадалось очередное гигантское жесткокрылое или устрашающее восьминогое.

Солнце никак не хотело прятаться за гору и добросовестно поджаривало задыхающихся путников на изогнутой сковороде кулуара. Слева и справа по бортам восходители видели голые, с редкими карликовыми сосенками каменистые склоны, но выбраться из кулуара возможности уже не было. Как-то сами собой по бокам выросли отвесные скальные стеночки, взбираться по которым было себе дороже.

Внезапно первый при очередном шаге буквально вывалился на утоптанную полянку метров трех в диаметре. Трава на ней была основательно примята, а далее, вниз по склону, в буйно цветущую растительность, уходил узкий тоннель. На полянку вышел второй и молча указал пальцем первому на кучку свежего помета, от которого на фоне затененной травы поднимался едва заметный пар.

– Медведь, – одними губами произнес первый.

– Он где-то тут, совсем рядом, – сдавленным сипением отозвался второй.

Третий не подавал признаков жизни. Вечно воинственно торчащий хвостик был упрятан в соответствующую выемку, а в глазах стоял неподдельный ужас. Третий жался к ногам первого, на отказ не желая исполнять сторожевые функции.

– Это тебе не коза! – назидательно прошептал ему первый, на всякий случай не отводя взора от траншеи в траве.

– Послушайте, – вполголоса продолжил второй, – это же совершенно пошло! Там, на противоположной стороне горы, иностранные туристы в этих, как их там, в автобусах… Универмаг работает и даже этот, как его, ресторан… А нами сейчас будет закусывать какой-то доисторический медведь!

– Да, нехорошо, – неохотно согласился первый. – Главное, мы ему никак не сможем помешать. Мы его даже не видим, хотя он, вполне возможно, сидит рядышком, вон в той травке!

– Что же нам делать? Добровольно согласиться со съедением? Я категорически против! Надо что-то делать! У вас же высшее образование!

– При чем тут образование? Что вы предлагаете? Кричать, звать на помощь? А вдруг он сам испугался и уже далеко ниже нас по склону? Посоветуете звать медведя обратно?

– Нет, что вы, что вы! Вы правы, конечно! Тишина – это шанс. Да, это наш реальный шанс. Надо только выбраться из проклятого кулуара, чтобы со склона хотя бы видеть подальше. А там и камни можно начать бросать или еще что-то …

– Вы это о чем, уважаемый? Мы можем и сосновую ветку поджечь, в конце концов. И вообще, можно спускаться наискось, в сторону Джамагата, оставляя кулуар с медведем сбоку, от греха подальше!

Первый и второй, не сходя с места, начали пристально изучать скалы левого борта кулуара. Медведь, если он наблюдал за своими жертвами, должен был все это время ехидно улыбаться: в этом месте скалы надежды не оставляли. Третий вовсе приуныл и, похоже, впал в кому. Для первого и второго это неутешительное зрелище явилось дополнительным свидетельством того, что косолапый где-то совсем рядом.

– Я где-то читал, что летом медведи не испытывают недостатка в еде и поэтому не агрессивны, – после продолжительной паузы высказал свое замечание второй.

– Вашими устами да мед бы пить, – вежливо отозвался первый. – Тем не менее, двинемся дальше. Не тащиться же снова вверх, тем более из литературных источников также известно, что медведь на бегу обгоняет лошадь! Если уж медведь захочет нас съесть, то съест обязательно. Ничего тут не поделаешь, надо идти до конца и погибать с честью!

– При чем тут честь? Мы же не на войне! Если мы его увидим, давайте закричим изо всех сил, возможно, он испугается! – заявил второй, поправляя сползшую лямку рюкзака.

– Я умею свистеть, – дополнил первый. – А Йети, если не совсем дурак, то должен залаять.

– Нет, он вовсе не дурак, – уважительно откликнулся второй. – Это просто шок, психологический ступор! Если хотите, я тоже не очень уютно себя чувствую и вполне разделяю чувства собаки!

Первый обреченно шагнул на проторенную медведем тропу. Фокстерьер с поджатым хвостом покорно поехал за ним на брюхе. Второй тяжело вздохнул и подтянулся ближе к лидеру.

Метров сто по дну кулуара, который постепенно становился все круче, группа проделала в осторожном молчании и в напряжении всех органов чувств. Мощные стебли растений уже стали полегоньку выпрямляться после утоптавшего их топтыгина. С одной стороны, на душе вроде бы становилось спокойнее, с другой, видимость снова сильно сократилась.

– Посмотрите на хвост Йети, – возбужденно зашептал в тылу второй. – Он выпрямляется! Значит, медведь, как вы и предполагали, ушел вниз! Мы почти вне опасности!

– Молодец, Йетькин хвост – индикатор ужаса! – похвалил пса хозяин. – Но радоваться нам рановато. Хоть бы скорее уйти из кулуара, а по открытому склону мы от медведя помчимся вихрем!

– Посмотрите, пожалуйста, вон там, чуть ниже… Может быть, вы смогли бы правее красного камня вылезти наверх? А нам потом сбросить веревку?

– Есть смысл попробовать, – задумчиво ответил первый. – Я думаю, что этот маршрут мне вполне по зубам!

Через двадцать минут все трое стояли на скальном борту кулуара и напряженно вглядывались в цветущее разнотравье, стараясь высмотреть вероломного хищника. Но медведь, даже если и сидел где-то в траве, ничем себя не обнаруживал. Сомнительно, что у него хватило альпинистской подготовки для того, чтобы взобраться по скальной стене пятой категории сложности! Хотя…

– Сегодня ты кушаешь медведя, завтра медведь кушает тебя, – промолвил второй с интонацией античного философа.

– Вам приходилось есть медвежатину? – первый с сомнением повернул лицо ко второму.

– Едали … – неопределенно откликнулся второй, пристально выискивая признаки присутствия агрессора, неожиданно перешедшего в категорию желанной закуски.

Первый недоверчиво покачал головой. Третий криво ухмыльнулся.

Идти вниз и наискось по склону, на котором мелкие осыпи постоянно перемежались завалами из каменных глыб, было тоже нелегко. Двое нарочито громко разговаривали, сталкивали вниз по склону камни, вели себя крайне буйно, тем самым рассчитывая отбить у медведя тягу к преследованию добычи. Склон прекрасно просматривался во все стороны, и даже мышь не ускользнула бы от зорких глаз третьего, который, лихо задрав хвостик, скакал в сторону долины Джамагата с привычным задором чистокровного фокстерьера.




Почтовый перевод


Для того чтобы отправить деньги сыну в Москву, Светлана Вадимовна отпустила учеников на большую перемену за пять минут до звонка. Почта располагалась сразу за углом школьной ограды – всего в каких-нибудь трех минутах быстрой ходьбы. Сумма перевода должна была составить две тысячи рублей. Первую тысячную купюру Светлана Вадимовна получила вчера в качестве гонорара за репетиторство. Вторую, такую же зеленую, взяла в долг у подруги-учительницы с условием отдать завтра же, так как муж должен был сегодня получить зарплату.

У всех трех окошечек на почте выстроились обстоятельные старушки. Кто намеревался получить пенсию, кто заплатить за телефон. Светлана Вадимовна нервно поглядывала на часы и теребила в руках уже заполненный бланк почтового перевода. Наконец одно окошечко освободилось, и Светлана Вадимовна с облегчением выложила листочек бланка на потертую поверхность полочки-прилавка. В окошечке появилась женская рука с ярко накрашенными ногтями и приняла бланк. У Светланы Анатольевны появилась возможность слегка расслабиться.

– Слышь, Васильевна, – говорила одна из старушек в розовом шарфике, – вчерась в Орехове заарестовали тетку, которая позвонила по телефону в милицию и сказала, что ее кошка заминирована.

– Кошка заминирована? Эта как? – всполошилась вторая старушка.

– А так! Вроде эти, как их там, териристы домашних животных начали заминировать. Собак, например.

– Да ты что?

– А вот то! Бежит, значить, бесхозная собачка, а к ней бомба подвязана! Она к людям жмется и – бах! – териристы телефоном ее взрывають!

– А кошку на самом деле заминировали?

Ответ Светлана Вадимовна дослушать не успела.

– Деньги давайте, – послышалось из окошечка.

Светлана Вадимовна торопливо раскрыла кошелек, достала две зелененькие и подала их в окошко. Потом повернулась к старушкам, но те уже тихо о чем-то переговаривались, пересчитывая деньги.

– У вас тысяча фальшивая, – раздался голос в окошечке.

Светлана Вадимовна сначала даже не поняла, что обращаются к ней. Она наклонилась к окошечку и заглянула внутрь. За столиком сидела полная молодая особа и крутила в руке одну из двух только что переданных ей бумажек.

– Как фальшивая? – недоуменно переспросила Светлана Вадимовна и автоматически глянула на часы. До конца большой перемены осталось чуть больше десяти минут.

– А так – фальшивая. Я ее принять не могу!

– Ну, тогда верните мне ее обратно, – не подумав, сказала Светлана Вадимовна.

– Ага! Ни в коем случае, – решительно заявила кассир. – Я уже милицию вызвала. Так что подождите.

– Чего подождать? – растерянно спросила Светлана Вадимовна, краешком сознания начиная понимать, что основательно вляпалась.

– Милицию подождите, – раздражаясь, повысила голос кассирша. – И не уходите, чтобы за вами не бегали. Вы же свои паспортные данные мне оставили.

– Да, да, – закивала головой Светлана Вадимовна. – Конечно, подожду.

Старушки перестали пересчитывать мелочь и заинтересованно уставились на живую фальшивомонетчицу.

– Слышь, Васильевна, – не сводя глаз со Светланы Вадимовны, продолжила в полный голос та старушка, что рассказывала про заминированную кошку, – вчерась же сижу себе на лавочке. Рядом Руденко устроилась, что из семнадцатой квартиры. Такая вредная баба, просто не могу. Все к людям цепляется. Ей и повода не надо. Представляешь, выходит из подъезда Большакова Валентина с мусорным ведром из девятой. А Руденчиха ей с ходу: «Уже несешь?» Что тут ей ответишь? Опупела баба, да и только!

Краешком глаза Светлана Вадимовна заметила, что к почте подкатила милицейская машина с включенной мигалкой. На секунду ей стало плохо. Бабушки притихли. В помещение вошел довольно симпатичный, в слегка помятом штатском костюме мужчина в котором все выдавало милиционера. Игнорируя старушек, он направился прямиком к Светлане Вадимовне.

– Здравствуйте, – довольно приветливо обратился он к женщине, которая уже с трудом удерживалась на ногах.

– Здравствуйте, – деревянным голосом ответила Светлана Вадимовна и совершенно автоматически посмотрела на часы. Большая перемена закончилась.

– Спешите? – поинтересовался милиционер в штатском.

– Спешу, – призналась Светлана Вадимовна, – урок начался. У меня там восьмой класс. Ужасные хулиганы.

– Вы в этой школе преподаете? – уточнил милиционер, кивнув в направлении окна.

– Да, в этой, – подтвердила Светлана Вадимовна.

Милиционер наклонился к окошечку. Оттуда высунулась рука с ярко накрашенными ногтями и передала ему фальшивую купюру. Милиционер внимательно ее осмотрел, потом снова обратился к Светлане Вадимовне, которая под укоризненными взглядами старушек готова была провалиться сквозь землю.

– Ваш паспорт, пожалуйста.

– Мой? – зачем-то переспросила Светлана Вадимовна.

– Да, ваш, – подтвердил милиционер и посмотрел на Светлану Вадимовну как-то по-новому.

Покопавшись в сумочке, она протянула милиционеру паспорт, и тот его внимательно перелистал, задержавшись взглядом на отметке о регистрации.

– Это, значит, ваш паспорт, – уточнил служитель закона.

– Мой, – охотно подтвердила Светлана Вадимовна.

– Не может быть, – засомневался милиционер.

– Ну, может быть, это мой другой паспорт, – пролепетала сущую чепуху Светлана Вадимовна, догадываясь, что безвозвратно тонет.

– Какой другой? – уточнил милиционер.

– Загранпаспорт, наверное, – заморгала глазами Светлана Вадимовна.

– А борода у вас откуда? – удивился милиционер, с изумлением разглядывая первую страницу паспорта.

– Ах, извините, – спохватилась Светлана Вадимовна, – это паспорт мужа.

– А ваш паспорт где?

– Вот он, вот он! Это я нечаянно. Тут, понимаете, в сумочке сущий кавардак!

– Понимаю, – почти сочувственно произнес милиционер. – Но мы вас все-таки возьмем на учет.

– Вот именно, – добавила зачем-то Светлана Вадимовна.

– Вы не расскажете, откуда у вас эта тысячная? – спросил милиционер. И Светлане Вадимовне показалось, что в его голосе появились металлические нотки.

– Я, в общем, я… Думаю, что ее вчера мне дала моя ученица. Я еще, знаете, репетитором… Английский язык… Мне еще показалось, что бумага какая-то мягкая…

– Как фамилия ученицы? – вкрадчиво спросил милиционер.

– Фамилия как? Фамилия Кудрявцева. Тамара Кудрявцева.

– Хорошо, – успокоительно сказал милиционер. – Я сейчас сделаю ксерокопию вашего паспорта. Девочки, где тут у вас ксерокс?

– Давайте в первое окошко, – раздался тонкий голос из-за кассовой перегородки.

Милиционер отошел с паспортом к первому окошку, а Светлана Вадимовна невидящими глазами снова посмотрела на часы. Что показывали стрелки, она так и не поняла.

Бдительная старушка в розовом шарфике бочком передвинулась к двери заведения, блокируя на всякий случай выход. Ее подруга приняла исходную позу, готовая подставить ножку убегающей преступнице. Милиционер возвратился от первого окошка с паспортом и ксерокопией. Он протянул паспорт Светлане Вадимовне и вознамерился сложить вдвое листок с ксерокопией. Но вдруг глаза его округлились:

– Что за чертовщина? Стойте, не двигайтесь! Верните паспорт!

Светлана Вадимовна, и до этого окрика едва сохранявшая рассудок, окончательно начала сходить с ума от испуга. Милиционер метнулся к первому окошку и сунул туда листок с ксерокопией и паспорт.

– Ты что мне скопировала? – рявкнул он, вмиг осветив мрачную пропасть того мира, из которого он прибыл.

– Ой, простите, – заверещал тоненький голосок. – Я, ей-богу, не хотела! Я перепутала. Этот дядька раньше копию делал. Возьмите, вот она та, что надо!

Милиционер вторично подал Светлане Вадимовне ее паспорт в негнущиеся руки и, видимо, желая смягчить невольную грубость, предложил:

– Может, вас подвезти?

Светлана Вадимовна с ужасом посмотрела на стража порядка: сейчас посадит в машину и прямехонько в кутузку!

– Нет, нет, что вы! Большое спасибо! – энергично запротестовала она. – Мне же тут рядышком, за угол! У меня же там, знаете, восьмой класс! Страшные хулиганы!

– Хулиганы, говорите? – зловеще переспросил милиционер. И Светлана Вадимовна опять поняла, что сморозила очередную глупость.

Старушки разблокировали дверь. Милиционер вышел. Милицейская машина, не включая мигалку, отъехала от крыльца почты. Светлана Вадимовна, как слепая, ощупывая воздух впереди себя, направилась к выходу. Старушки почтительно расступились.

– Ничего, что сынуля не получит завтра почтовый перевод, – вслух успокаивала она сама себя. – Но еще предстоит скандал с завучем и, наверное, плакала моя виза на поездку в Грецию.




Праздник Помидора


Главный день года в Минусинске – Праздник Помидора. Кто не знает, что Минусинск – помидорная столица России, тот обобрал себя не только в географическом, но и в идеологическом смысле. Так как Его Величество Помидор признан Мировой Ассоциацией Едоков самым полезным, самым необходимым для здоровья, самым почитаемым и самым доступным овощем на всей планете!

Минусинск поголовно занят процессом взращивания, возлелеивания, полива и сбора крутобокого Чуда Света, и в этом искусстве он достиг немыслимых высот. То, что демонстрируют на Празднике Помидора, превосходит воображение по весовым, габаритным, цветовым и, конечно же, вкусовым характеристикам.

Так как Минусинск находится в центре так называемой Минусинской котловины, то в этом году на Праздник Помидора, по закону всемирного тяготения, туда съехались (можно сказать, слились или скатились) близ и далече расквартированные представители разных казачьих войск, лично заинтересованные в принятии Помидорной Хартии Всех Времен и Народов и сопутствующей дегустации. В Помидорную Столицу прибыли представители Самых Высоких Чинов, представляющих казачьи войска и округа (без обид, в алфавитном порядке):

– Амурское казачье войско (Амурская область);

– Астраханское казачье войско (Астраханская область);

– Всекубанское казачье войско (Краснодарский край, Адыгея, Карачаево-Черкесия);

– Донское казачье войско (Ростовская область, Волгоградская область, Луганская область Украины);

– Енисейское казачье войско (Красноярский край);

– Забайкальское казачье войско (Читинская область, Бурятия);

– Иркутское казачье войско (Иркутская область);

– Казачье войско Калмыкии (Калмыкия);

– Оренбургское казачье войско (Оренбургская область, Свердловская область, Челябинская область, Курганская область, Башкортостан);

– Семиреченское казачье войско (Алмаатинская, Чуйская – Казахстан);

– Сибирское казачье войско (Кемеровская область, Томская область, Алтайский край, Новосибирская область);

– Терское казачье войско (Кабардино-Балкария, Северная Осетия, Чечня, Дагестан);

– Уральское казачье войско (Уральская, Гурьевская – Казахстан) – фактически исчезло в 1918–1920 гг., но на Празднике представлено;

– Уссурийское казачье войско (Приморский край);

– Хабаровское казачье войско (Хабаровский край);

– Волжское казачье войско (Самарская область, Саратовская область, Ульяновская область, Татарстан);

– Центральное казачье войско (области Центральной России);

– Черноморское казачье войско (Крым и Южная Украина); а также:

– Ставропольский союз казаков (Ставропольский край);

– Союз казаков Восточно-казахстанской области (Северо-Восточный Казахстан);

– Камчатский отдельный казачий округ (Камчатка);

– Сахалинский отдельный казачий округ (Сахалин);

– Северо-Западный отдельный казачий округ (Ленинградская область и соседние);

– Курский казачий округ (Курская область);

– Прикамский отдельный казачий округ (Пермский край, Удмуртия);

– Северо-Донской казачий округ (Воронежская область);

– Якутский казачий полк (Якутия).

Такое богатое присутствие на Празднике сделало его еще более живописным, красочным и живым. И это не считая представителей официальных кругов из Красноярска, Абакана и самого Минусинска. Выставочные стенды ломились не только от помидоров, но и от изотопных Даров Природы: тыкв, моркови, кабачков, редиски, репы, огурцов, болгарского, горького перцев и всевозможной снеди, приготовленной из перечисленных ингредиентов. Помидоры в этот славный день поедались в немыслимом количестве, сопровождая щедрые возлияния во славу Его Величества Помидора, творцов помидорных диковин и вообще за мир и благоволение в небесах!

Делегаты пестрели лампасами, сверкали погонами, щелкали нагайками и бренчали экзотическими наградами. В круговерть из местных жителей, ликующих детей и некоторого количества ручных домашних животных прибывшие казаки, несомненно, добавили колорита и служили откровенным многочисленным украшением. Вне конкурса, конечно, были разряженные во все прелести национальных нарядов красивые девушки. Постепенно толпа распалась на живописные группы, которые братались, спорили, стихийно организовывали групповые возлияния и даже пели.

Около ларька с вывеской «Глория» громоздились велосипеды странников, прибывших самокатом из большого приволжского города за качественными семенами. Сами странники в марсианских шлемах и разноцветных футболках перемещались в толпе плотной группой, имея в руках заготовленные мешочки для семян.

У стендов с чудесами футуристической овощной аранжировки что-то делал батюшка в праздничном одеянии в сопровождении женщин в платочках и с постными лицами.

Из официальные динамиков, развешенных по всему периметру площади, неслась разудалая попса, которую тщетно пытались заглушить многочисленные народные инструменты. Около музыкантов плясали. С особой удалью пляски проходили у стенда, представленного Минусинским Домом-интернатом для престарелых и инвалидов, где засидевшиеся за год бабуси давали сто очков форы молодым посетителям.

К середине дня, к апогею Праздника ответственные лица начали протискиваться к импровизированной трибуне для открытия Церемонии Награждения.

В центре площади, на которой происходило событие, Высокий казачий Чин, с необъятным животом и в хромовых сапогах, сложенных в немыслимую гармошку, высмотрел в толпе представительного мужчину с великолепной бородой и явно молодецкой выправкой. Великорослый муж не был обряжен в казачий мундир. Его статные ноги не украшали алые лампасы. Не имел он также в наличии сапог, медалей и смоляного (или седого) чуба из-под лихо напяленной несуществующей фуражки с красным околышем. Вид мужчина имел вполне минусинский, так как легко ориентировался в среде земляков, часто здоровался и заразительно смеялся. Он сверкал почтенной лысиной и был облачен в благородный черный суконный жилет поверх белоснежной рубашки. Это был директор местного хлебозавода, хорошо известный горожанам и лицам из всех администраций в округе, так как на своем акционированном предприятии пек такое, пек такое… Одним словом, за его хлебом и булочками не ленились приезжать гурманы даже из Красноярска. А это, шутка сказать, четыреста двадцать три километра (через Троицкое и Абакан)!

Директор хлебозавода в свободное время пел в церковном хоре, хотя прямого отношения к православию не имел. Прибыл он в Минусинск всего-то лет пять-шесть назад из главного города Еврейской автономной области – Биробиджана. В девяностые годы успел пожить в Израиле, где освоил тонкости хлебопечения и основы бизнеса. Человеком он слыл веселым, приветливым, и друзей у него, понятно, было много. Это друзья-казаки затащили его на Праздник Помидора, справедливо считая, что без присутствия Главного Хлебопека Минусинска помидорная закуска будет восприниматься неполноценно.

Высокий казачий Чин протиснулся к директору, фамилия которого, кстати, была Кац, фамильярно ухватил его за полу жилета и, предварительно икнув, задал вопрос:

– Из каких будешь? Имею в виду, из какого Войска? Чей казак?

Тертого калача-директора врасплох застать было практически невозможно, поэтому он отреагировал сообразно ситуации.

– Казак иерусалимский! – бодро отрапортовал директор ОАО «Минусинский хлебозавод», не моргнув глазом.

– О-о, – с уважением крутанул головой Высокий Чин и уже в другой, уважительной тональности продолжил: – И в каком чине будете?

На что получил такой же четкий ответ бывалого легионера:

– Кибуцный атаман.

После такого рапорта глаза Высокого Чина вовсе полезли на лоб от почтения, и он после продолжительной паузы предложил, уже откровенно заискивая:

– Может, выпьете со мной рюмочку, так сказать, за дружественные отношения?

На что получил по-военному твердый ответ-вопрос:

– А почему бы не выпить?

Судя по всему, казачий Чин был настолько высокого звания, что тут же из-за его спины появились заботливые руки, предлагающие рюмки, налитые с выпуклым мениском. Высокие братающиеся стороны приподняли посуду в знак уважения друг к другу.

– Михаил Борисович, – представился Чин.

– Лев Борисович, – представился хлебопек.

Рюмки были ловко опрокинуты так, что ни одна капля первача не пролилась на землю. Тут же дружеские руки протянули из-за спины Михаила Борисовича профессионально натертые чесноком горбушки хлеба и сочные дольки минусинского помидора.

Лев Борисович критически пожевал фрагмент горбушки и удовлетворенно произнес:

– Моя, совсем кстати, продукция.

Михаил Борисович пробурчал в ответ что-то невразумительное, но с одобрительной интонацией, пытаясь затолкать горбушку в рот целиком.

В это время местное казачество вручную выкатило на площадь военный грузовик-монстр, который отказывался ехать самостоятельно. На открытом кузове грузовика было смонтировано звуковоспроизводящее устройство, внешне напоминающее ракетную установку залпового огня «Град». Некоторое время «Град» молчал, пока молодые люди не совсем адекватного вида скручивали разноцветные провода, потом завелся, распугав окружающих синим дымом. Наверное, генератор «Града» приводился во вращение от автомобильного мотора, потому что через двадцать секунд «Град» взревел стоголосым казачьим хором и мгновенно заглушил и жалкую попсу, и душераздирающий шансон, и даже еще что-то, лязгающее вовсе без мелодии. Под басы казаков на главном стенде сам собой запрыгал декоративный челн или струг, сооруженный из гигантского кабачка, в котором до того смирно сидели гребцы-огурцы-ушкуйники, а теперь они бодро зашевелили веслами из стеблей укропа.

Приезжие неизвестных кровей и мастей поволокли ближе к трибуне щит с многозначительной надписью: «От солнечного юга – суровому северу!». За щитом двигалось цветочное панно, состоящее сплошь из махровых бархатцев и ранних астр. В попутном направлении, раздвигая толпу, катилась телега неимоверной длины, на которой раскачивались образцы огородных пугал в обрамлении лозы хмеля, виноградных кистей и румяных яблок. По пути следования телега наткнулась на выдающееся произведение искусства, выставленное вне общего ряда. Это была аллегорическая скульптура, изваянная работниками минусинской центральной районной больницы. Материалом для скульптуры послужили кабачки экзотической формы и патиссоны, из которых больничные умельцы соорудили трехголового Змея Горыныча. Все три головы Змея украшали щегольские белые чепчики с красными крестиками. А сам Змей, видимо, символизировал Практическую медицину, Фармацию и непризнанное Народное Целительство. В области интимного места неприлично толстый живот Змея стыдливо прикрывал белый же фартучек с красным же крестиком. Сзади у Змея свешивался крокодилий хвост, а из-под фартука торчали трехпалые когтистые лапы динозавра.

По чьей-то команде «Град» вдруг осекся и замолк. В неожиданном звуковом вакууме вразнобой, с заиканием захрипели казенные динамики:

– … рищи! … ошу для на … ждения памятными медалями …четных …остей …шего праздни… пройти к …буне!

В массе лампас и медалей возникло целенаправленное движение. Михаил Борисович сориентировал свой фасад в нужную сторону и двинулся вперед, рассекая животом толпу, как ледокол арктические льдины.

– Лев Борисо … – руководящим голосом возопили динамики.

И жестяное эхо бросилось скакать среди непримечательных домов, окружающих площадь.

– Лев Борисович, … рогой! Пожал… пройдите на триб… …ля награждения!

Под рукоплескание празднующих директор ОАО «Минусинский хлебозавод», он же иерусалимский казак и кибуцный атаман, по проторенной тропе двинулся вслед за тезкой по батюшке в направлении к трибуне.

За ларьком с вывеской «Глория» заезжие странники из большого приволжского города приспосабливали к велосипедам переметные сумы, под завязку набитые минусинскими помидорами, купленными не на семена, а исключительно для употребления внутрь и с несомненной пользой.




Прайд


Вполне благополучная авиакомпания решила предоставить своим сотрудникам возможность усовершенствоваться в английском языке. Для небольшой группы желающих выделили хорошо обставленную комнату-холл на третьем этаже аэропорта, с его фасадной стороны, чтобы звук двигателей самолетов не мешал учебе. Руководить курсами пригласили девушку-аспиранта из МГИМО, которая, по мнению руководства, идеально подходила на роль преподавателя в такой своеобразной аудитории: три стюардессы, один командир лайнера – пилот первого класса, бортинженер, продавщица из дьюти-фри и авиадиспетчер.

Темой диссертации девушки-преподавателя была какая-то заумь из английской филологии, но внешне она не казалась агрессивной.

Занятия начались теплым весенним вечером. Рыбки из аквариума таращились на сидящих в мягких креслах молодых людей и стоящую перед ними с листком бумаги в руке аспирантку МГИМО. В ролевой игре, которую предложила аудитории преподаватель, все получили новые английские имена, новые профессии и новый возраст. Командир стал мистером Кроуфордом, банковским служащим шестидесяти пяти лет отроду, имеющим четырех взрослых детей и, по легенде, рачительным и рассудительным. Командир – всеобщий любимец, холостой, тридцати пяти лет, бездетный, отнюдь не рачительный, быстро вжился в роль. Он стал брюзжать, заикаться, пересчитывать мелочь в карманах и относить газету подальше от глаз, имитируя старческую дальнозоркость. Девушку-преподавателя такой артистизм изумил, но не более. Хотя командир старался.



Самолет летел на юг, строго по меридиану. Это был один из лучших самолетов компании. Средиземное море застыло золотистой чешуей в бесконечной дали под крыльями. Солнце, несмотря на поздний час, забылось и решило не заходить. Пассажиры уже слегка устали от полета и по одному впадали в полусонное оцепенение. Объявление по внутренней трансляции об ужине было воспринято ими с энтузиазмом людей не голодных, но утомленных однообразием впечатлений.

Стюардессы театрально выкатили из-за служебной шторки блестящий сундук на колесиках и начали методично, с приветливыми улыбками одаривать пассажиров пластиковыми коробочками со всякой съедобной всячиной. Стюардессы были просто загляденье: с осиными талиями, стройными ножками, в белоснежных кружевных блузках и с озорными глазами. Лица обеих стюардесс были приятно смуглыми от загара, постоянно обновляемого летом где-нибудь в Майями, а зимой в турбосоляриях или на горнолыжных курортах. Они давно числились лучшими стюардессами компании и свое ремесло знали более чем отлично. К тому же они были красивы, наблюдательны и умны. Когда одна нагибалась за очередной порцией, лица мужского пола непроизвольно напрягались, не в силах оторвать глаз от великолепных округлостей, обтянутых темно-синей юбкой. Это не могло укрыться от глаз другой стюардессы. Когда первая выпрямлялась, она встречалась взглядом со второй и улыбалась ей, прекрасно понимая, что именно та заметила и как это забавно.

Девушки покончили с ужином, установили контейнеры бортпитания в полагающиеся для них ячейки и снова вышли в салоны, заботясь о том, чтобы отужинавшим пассажирам было комфортно. Пассажиры по зову сердца потянулись в туалеты, кое-кто попросил газеты, а самые отъявленные – дополнительные напитки для полировки внутренних ощущений.

Теперь, когда голод первого и второго рода был, в принципе, утолен, пассажиры-мужчины, особенно те, кто летел без жен и подруг, начали активнее оказывать внимание обеим стюардессам. Чаще пальцы тянулись к кнопкам с заманчивой надписью: “Hostess”. Совсем не для того, чтобы попросить журнал или бокал лимонада, скорее для того, чтобы обласкать взглядом лицо и фигуру. Чтобы, по возможности или без таковой, прикоснуться к крутому бедру, вдохнуть запах изысканных духов и услышать мелодичный голос. Для девушек эта традиционная игра была непременным развлечением, и они охотно вступали на узкую тропинку мимолетного флирта, который если не возбуждал, то точно разжигал и веселил обеих. Мужчины вызывали девушек по совершенно абсурдным поводам, острили в меру своих возможностей, а некоторые начинали ухаживать столь настойчиво, что стюардессам приходилось срочно включать красный свет и ретироваться за служебную шторку. Лампочки на табло вызовов игриво перемигивались, и важно было за этой иллюминацией не упустить действительно серьезный вызов. Этого стюардессы себе позволить не могли.



Несмотря на поздний час, солнце не собиралось опускаться за горизонт. Длинные косые лучи выстелили по жесткой траве саванны фиолетовые тени. Еще не спала дневная жара, поэтому хищники не торопились начинать охоту.

Две львицы, вольно развалясь под чахлой акацией, благожелательно потерлись пушистыми мордами. На это движение понял голову вожак – лев с темной гривой, и внимательно посмотрел на подруг. Он встал, потянулся, зевнул, обнажив страшные желтоватые клыки, и медленно, но целеустремленно направился к львицам.

Два молодых самца с завистью и неприкрытой злостью проводили глазами вожака. Пока он был занят с самками, они с ненавистью рычали, не осмеливаясь подойти близко, но демонстрируя готовность немедленно заменить вожака в его приятном занятии всерьез и надолго. Вожак тоже свирепо рычал, уверенный в своем праве, утверждаясь, как диктатор и даже, при крайней необходимости, как палач. Львицы рычали сладострастно, давая понять молодым претендентам, что трон занят. Всерьез и надолго.

Высоко в небе чертил серебряную стрелу самолет. Заходящее солнце добавило к серебру немного розового. Саванна оживала. В траве промелькнули чьи-то неясные фигуры. Слишком маленькие, чтобы заинтересовать львов, но слишком быстрые, чтобы их не насторожить. Потом в сгущающихся сумерках зажглись и погасли зеленые огоньки внимательных глаз. Неподвижный воздух вздрогнул и донес до львов хруст травы, пережевываемой стадом. Львицы втянули ноздрями запах добычи, и их гладкие тела, расслабленные жарой и любовью, начали наливаться упругой мощью.



В кабине самолета штурвалы летчиков слегка шевелились, управляемые автопилотом. Второй пилот что-то тихо обсуждал с бортинженером, сняв гарнитуру внутренней связи. Командир рассеянно смотрел на угасающий закат, мысленно прикидывая, как избежать в аэропорту прибытия традиционных неизбежных хлопот с заправкой самолета. Внезапно в наушниках раздался глосс первой стюардессы, которая просила командира пройти в салон. Ничего необычного в такой просьбе не было. Часто в салоне летели люди, лично знающие командира, иногда кто-то из пассажиров желал что-нибудь передать ему по просьбе третьих лиц. Командир сделал знак второму пилоту, тот прервал разговор и надел наушники. Бросив внимательный взгляд на панель приборов, командир встал и вышел в отсек стюардесс, который размещался сразу же за кабиной пилотов.

Обе девушки встретили его немного смущенно, и та, которая вызвала его из кабины, сдержанно сообщила:

– Пассажир на 18-С слишком активен.

В практике командира случалось и такое. Заурядный эпизод, который, правда, требовал его немедленного вмешательства.

Это был слетанный экипаж. Командир от бога. Второй пилот – сама надежность. Бортинженер – кудесник. Девушки-стюардессы – настоящие небожительницы. В полете все они были единым организмом, вне самолета – уважительные и независимые друзья. В гостях у второго, на его хлебосольной даче, экипаж погружался в теплые волны семейного уюта. Бортинженер удивлял своей коллекцией музыкальных записей и аппаратурой «хай-фай», на приобретение которой уходили сумасшедшие деньги. Стержнем экипажа был, конечно, командир. Стюардессы не чаяли в нем души, но не ревновали друг к дружке, считая его общим достоянием экипажа, его гордостью и каменной стеной. Они и одевались в соответствии с его вкусом, который изучили в совершенстве. И их духи были им любимы. И в ресторанах зарубежных аэропортов, благодаря их заботе, знали любимые блюда командира. Девушки постоянно хотели нравиться своему командиру и иногда позволяли себе провести ночь в хорошем отеле наедине с любимым человеком. При этом они не устанавливали очередность, не затевали склок и не устраивали сцен. Где-то вне экипажа у них, вероятно, были близкие друзья. Но это было внешнее обрамление, в которое не принято было вводить своих из внутреннего круга экипажа. Командир не злоупотреблял женским доверием. Обе стюардессы были ему желанны и приятны. Это была необременительная любовь или, скорее, привязанность, без обязательств и без четко очерченной перспективы. Девушки не носили колготок, потому что те не могли обтянуть ножки до немыслимой прелести. Они знали, что их вожак любит чулки с кружевным обрамлением и такое же кружевное белье. Они нежились в волнах приятной близости, получая взамен искренние ласки, уверенные, что все, что происходит с ними, гармонично, естественно и без притворства. Это был по-своему счастливый треугольник, подобие журавлиной стаи, то несущейся в небесной голубизне, то отдыхающей на изумрудной зелени трав.

В каком-нибудь Зальцбурге или Шамони они иногда встречались в разных компаниях. Всегда приветливо здоровались, шутливо обнимались, чтобы не компрометировать друг друга, и снова расходились по своим столикам или разъезжались по своим горнолыжным трассам. В том быстро вращающемся мире, где рев реактивных двигателей перемежается голосами информаторов и на многочисленных табло всплывают все новые номера рейсов, злых языков оказывается на порядок меньше, чем за периметром аэропорта. Это избавляло наших героев от излишней драматизации и тяжелых раздумий.



Командир откинул шторку и легко шагнул в проход между креслами. Девушки оставили шторку незадернутой и, стоя друг за другом, наблюдали за происходящим в салоне. Командир прошел к 18-С и, вежливо улыбнувшись, начал что-то тихо объяснять пассажиру. Пассажир был лохматым мужиком, с декоративной трехдневной щетиной на подбородке и со съехавшим набок розовым галстуком.

Под действием красного вина, выпитого за счет компании, и некоторого количества коньяка, пригубленного из плоской шпионской фляжки, 18-С воспылал. Когда первая стюардесса проходила мимо его кресла, он, зажмурившись от предвкушения, сграбастал ее десницей за попку.

Жизненного опыта девушке было не занимать. Она не завизжала, не присела, не бросилась бежать по проходу. Она не влепила наглецу пощечину. Она ничем не привлекла внимание пассажиров лайнера к инциденту. Не ускоряя шаг, она прошла за шторку и только там с пылающими от негодования щеками сняла с рычажка трубку телефона внутренней связи.

Стюардессы не слышали, что говорил командир злосчастному 18-С. Но они имели полную возможность видеть. Сначала пассажир было взбрыкнул, пытаясь подняться с кресла. Но командир ласково положил ему руку на плечо и вежливо усадил обратно. Потом физиономия 18-С приобрела под щетиной синюшный оттенок, а глаза потеряли блеск. Командир продолжал улыбаться, но пассажиру было явно невесело. Рука, лежащая у него на плече, слишком близко подходила к жизненно важным центрам – сонной артерии и каротидному синусу. Пассажир на уровне древних инстинктов осознавал смертельную опасность, исходящую от этой тяжелой лапы. Воображение, помимо его воли, рисовало картину дымящегося разорванного плеча, сахарный отсвет обнаженных костей и клочья сухожилий. Он отчетливо слышал свой собственный предсмертный хрип, видел кончики дергающихся в судороге коричневых туфель и чувствовал холод наплывающей вечной тьмы.

Командир уже шел по проходу в направлении кабины. Безукоризненная белая рубашка облегала литые плечи гимнаста, лицо источало благожелательность и оптимизм. Пассажиры с явным удовольствием смотрели ему вслед, подпитываясь от него энергией надежности.

Задернув шторку, командир приостановился в тесном отсеке и в упор поглядел на стюардесс. Потом обнял девушек за гибкие талии и привлек к себе.

– Кажется, сиденье 18-С пришло в негодность, – тихо сказал он и по очереди поцеловал в щечку обеих. Разрумянившиеся стюардессы расхулиганились: их руки столкнулись на молнии брюк командира. На несколько мгновений все трое замерли, ожидая реакции на прикосновение. Ожидаемая реакция последовала, троица расхохоталась, и командир, более не удерживаемый, шагнул за дверь кабины. Всю компанию мимолетное приключение за шторкой отсека привело в отличнейшее настроение. Инцидент с 18-С был полностью забыт.



У останков травоядного, которому в эту ночь не повезло, расположился весь прайд. Насытившиеся львицы облизывали окровавленные передние лапы, вычесывали морды об траву и подставляли утренней прохладе сытые животы. В небе в ожидании своей доли парил мелкий бизнес – пернатые падальщики. Средний бизнес в виде стаи гиен лязгал зубами, подвывал от вожделения и все ближе подступал кольцом к остаткам туши. Сытые львы вяло реагировали на приближение гиен, что давало повод для усиливающейся агрессии. Гиены приседали на коротких задних ногах, скалились прямо в морды львов и изрыгали на своем языке непристойные ругательства.

Наконец вожак не вытерпел издевательств, взорвался смерчем, и одна из особенно наглых гиен завертелась в агонии. Разъяренный лев метнулся за трусливо рассыпавшейся стаей, но собственный порыв ему внезапно наскучил, и он вяло улегся на траву шагах в двадцати от поверженного буйвола. Львицы и молодые самцы восприняли это как сигнал и перебрались поближе к вожаку, оставив недоеденного буйвола на радость гиенам. Гиены как по команде бросились к добыче. К жуткой свалке немедленно присоединились спикировавшие с неба стервятники. Только трусливые шакалы нетерпеливо трясли хвостами поодаль, не решаясь встрять в яростную схватку за чужой трофей, где невзначай можно было лишиться лапы, а то и жизни. Недоумевающий рогатый электорат пасся невдалеке, так и не осознав произошедшего. Кого там доедали гиены, было совершенно не понятно: то ли это был слабый и немощный, которого львы отловили, в соответствии с законом естественного отбора, то ли неосторожный или слишком самоуверенный лидер, отчаянный борец, соратник и патриот? Ночь внесла только численные коррективы, что совершенно не отразилось на генеральной линии стада.



Командир заметил, что у аспиранта МГИМО рукава блузки трогательно скроены на три четверти. Такой фасон в наши дни был крайне редок и вызывал ностальгию. Обнаженные руки ниже манжет были матовыми и тонкими. Всё ещё оставаясь мистером Кроуфордом, командир мысленно продолжил линию руки под рукавом выше, дошел до стоечки воротника и остановился у стройной шеи. На шее в такт произносимым словам вздрагивал русый локон.

– Мистер Кроуфорд! – услышал командир из далекого далека, – What would you say about this, Mr. Crowfvord? (Что вы на это скажете, мистер Кроуфорд?)

– I don?t know, – промямлил командир и внезапно почувствовал, что ему больше не хочется совершенствоваться в английском.

После занятий командир предложил новому преподавателю посмотреть аэропорт. Пользуясь иммунитетом пилота и снисходительным отношением охраны, они вышли на летное поле и медленно пошли мимо стройных самолетов, отдыхающих перед очередным прыжком в небо. Они подошли к воздушному судну командира. К нему был приставлен трап, по которому в этот момент спускались штатные уборщицы – Тося и Фрося. Обе в зеленых комбинезонах, с ведрами, тряпками и щетками в руках. Заметив командира со спутницей, они отсалютовали ему щетками на блестящих телескопических черенках.

Командир с аспиранткой поднялись по трапу и вошли в салон. Освещение внутри было выключено. Свет наружных фонарей проникал сквозь иллюминаторы, ломался на спинках кресел, полз, когда неизвестный самолет передвигался по бетону то ли на взлет, то ли на посадку.

Командир знал свой самолет до последнего винтика и любил его, как ребенка. В компании знали, каким сверхъестественным чутьем машины он обладал, каким по-кошачьи пластичным становился лайнер в его руках. На взлете он не отрывался от полосы, а просто становился невесомым. Он не плюхался на бетон при посадке, а съезжал по студеным струям атмосферы, как по ледяной горке, и касался полосы всеми колесами шасси одновременно, мягко и неощутимо. Даже реверс при торможении вкрадчивой львиной лапой замедлял бег машины, не причиняя пассажирам ни малейшего беспокойства. Это был настоящий Мастер, скромный, но знающий себе цену.

Сейчас в пустом салоне его самолета с ним была девушка из другого, непривычного ему мира, которой он любовался как ночной фиалкой, не совсем понимая, что она здесь делает. Кажется, они разговаривали. А может быть, и молчали. Кто теперь вспомнит? Тося и Фрося, наверное, что-то кому-то сказали, так как к самолету никто не спешил, входной люк оставался распахнутым, а трап не отъезжал.



Появление дополнительного угла в устоявшейся геометрической конструкции обе стюардессы почувствовали сразу. Ни малейшего колебания воздуха, ни двусмысленного взгляда, ни намека. Но в том, что командир отдалился на предельную дистанцию прямого выстрела, девушки не сомневались.

Он оставался таким же внимательным к своему экипажу, таким же веселым и внешне беззаботным. Но в его глазах застыл вопрос, на который, судя по всему, привычно четкого ответа не было.

В ночном горячем зарубежном аэропорту впервые за последние годы в самолете обнаружилась какая-то пустяковая неисправность. Рейс отложили, а лайнер отбуксировали на ремонтную стоянку. Самолет стоял с откинутыми створками люков и капотов, потерявший обтекаемые очертания, какой-то беззащитный, как прилюдно раздевшийся человек. Под капотами змеились сотни трубопроводов и километры проводов, дополняя картину почти анатомической расчлененности машины. Вокруг самолета теснились решетчатые лесенки, площадки и подставки, копошились техники. Их фонари вспыхивали и гасли, заслоненные створками или деталями. Командир, как всегда решительный и собранный, перемещался от одной группы техников к другой, поднимаясь по ступенькам смотровых площадок, заглядывая внутрь механизмов, обмениваясь с техниками короткими фразами по-английски.

Обе стюардессы стояли высоко наверху, у открытого люка, и смотрели на своего командира с плохо скрываемой грустью. Их вожак, который находился в каких-то десятках метров от всегда гостеприимного люка, незримо для всех, кроме них, удалялся в никуда, хотя внешне для такого вывода не было никаких оснований. Есть такое чудо – женская интуиция. Для нее нет научного объяснения, но она – непреложный факт. Обе девушки не сговариваясь вошли внутрь самолета, потому что продолжать эту пытку было выше их сил.

Самолет взлетел с задержкой в полтора часа. Полет, как всегда, проходил в штатном режиме. Посадка на родном поле была столь же безукоризненна, как и прежде. Подхватив портфель с документами, командир подмигнул обеим девушкам, провожавшим его на верхней площадке трапа, и, бодро прогрохотав каблуками по ступенькам, подошел к ожидавшему его микроавтобусу. Уже раскрыв дверцу, он обернулся, чего за ним никогда не водилось, и помахал стюардессам рукой.



В скромной по московским меркам квартире на улице маршала Жукова, где даже трехслойные стеклопакеты плохо спасали от назойливого жужжания автомобильной реки, командир чувствовал себя пиратским бригом, укрывшимся от тайфуна в укромной бухте. Его холостяцкое гнездо, расположенное на другом конце города, хотя было и более изысканным по форме, но проигрывало по содержанию. Здесь – это было «здесь». А там – оно и было «там». Не было никакого утомительного полета, не было ремонта в чужой стране всего три часа назад, не было ничего «до». Существовало только «сейчас», и замирало сердце от «потом».

Командир бывал здесь достаточно редко. Хотя хотел бы, чтобы было наоборот. Что-то удерживало его от настойчивости в визитах, несмотря на понимание, что его здесь ждут с открытым сердцем.

Они умостились вдвоем в громоздком кресле, с которого ковровое покрывало вечно норовило сползти на пол. В телевизоре перемигивались неразборчивые картинки, за окном, как тогда, в самолете, двигались плоские лучи света от проезжающих машин.

Она всегда с замиранием сердца ждала этих последних минут. Волнение мешало дышать, мешало понимать и чувствовать. Ей хотелось глубже осознать происходящее с ними. Ей страстно хотелось раствориться в нем, улететь с ним. Не на его самолете, а древним способом левитации, которую никто не признает, но никто и не опровергает. Она была ласковой, покорной и слегка недоумевающей. Была такой всегда. Но не сегодня.

Она не узнавала себя. Не осознавала внезапной перемены сути своего существования. Странные видения роились в ней. Яростная магма расплавила земную кору. Плевать, что квартира находилась на пятом этаже – языки бешеного пламени лизали бетон перекрытий прямо у них под ногами. В адском вихре рождались невиданные силы и неземное вдохновение. Она, только она сейчас владела Вселенной! Ни Бог, ни дьявол не смогли бы даже на мгновение разлучить ее с любимым! И потоп, и землетрясение были бы сейчас бессильны: наконец-то, слившись воедино, они мчались сквозь бездну миров, становясь причастными к великой тайне сотворения жизни.



Ранняя осень бросила на городской асфальт первые желтые листья. В небе добавилось прозрачности. Реже стали появляться кучевые облака. Полеты в условиях хорошей погоды проходили исключительно гладко, по высшему стандарту. По салону двигались две опрятные девушки в синей униформе, с кокетливыми пилоточками, надетыми слегка набекрень. Это были другие стюардессы. Милые, приветливые, но другие.

Как-то случайно из мягкой глубины белой, как арктический снег, спортивной «Ауди-ТТ» та, первая, увидела своего командира, выходящего из кафе под руку с девушкой. Первая сразу поняла, с кем именно. Она, нахмурившись, проводила взглядом красивую пару и чересчур резко нажала на педаль акселератора.

Затем и вторая, но из ярко красной, как грех, «Феррари», увидела их, стоящих у пешеходного перехода около Большого театра. За рулем сидел молодой человек. Он внимательно следил за дорогой и не заметил, как его спутница внезапно наклонила голову и прикусила губу.

Как-то утром, перед полетом, на обязательном медосмотре, врач слегка придержала руку командира. Она вторично посчитала пульс, потом предложила ему раздеться. Слушая фонендоскопом сердце пилота, она непроизвольно любовалась его фигурой, загаром и яркой мужской статью. Она подписала разрешение на полет, но дополнила осмотр предложением завтра же забежать в медчасть и сделать кардиограмму. После ухода командира она подошла к окну в непонятной тревоге, причину которой она пока не могла откопать в пухлом ворохе своих медицинских познаний.



Небывалая засуха породила жажду и голод. Стада стремительно уходили по резервным маршрутам на поиски непересохших рек. Львы не поспевали за травоядными. Вопрос удачной охоты становился вопросом жизни или смерти. Обычно львы не нападают на слонов. Олигархи саваны значительно превосходят их силой. Но голод кого угодно толкнет на отчаянный поступок.

В поздних сумерках львы окружили одинокого слона. В темноте им было гораздо виднее и сподручнее. Первая львица прыгнула на слона сзади и наживила его на стальные когти. Слон побежал, бестолково размахивая хоботом и отчаянно трубя. В его поведении отсутствовала логика. Наверняка, развернись он в атаке, даже озверевшие от голода львы разбежались бы, предпочитая медленную смерть мгновенной. Но слон не мог противопоставить системе охотников систему охотника на охотников. Олигарх вынужден был суетливо спасаться бегством, в котором он, впрочем, тоже уступал львам. Он уступал силе, которая к тому же и власть. Вторая львица сменила первую, которая хоть и ехала верхом на слоне, но энергично расходовала силы в попытке удержаться и прокусить толстую шкуру. Запугивающий слона рычанием вожак, который трусил рядом с ним и до этого момента не принимал участия в нападении, внезапно в виртуозном прыжке взлетел прямо на голову несчастного слона и вгрызся ему в холку. Слон зашатался и упал, подняв облако пыли. Хорошо, что из-за этой пыли не было видно, что происходило на земле дальше.

Потом пришла долгожданная гроза. Она смыла следы ночного убийства, дала новую силу траве и деревьям. Но не пощадила вожака. Он лежал под дождевыми струями, неподвижный и холодный, сраженный молнией прямо под засохшей акацией.

Львы, сами постоянно творящие смерть, боязливо уходили прочь. Молодые львы еще ни в чем не были до конца уверены и на всякий случай привычно держались от львиц на расстоянии.



Она ждала неделю. Так надолго отсутствие командира никогда не затягивалось. Телефон на столике в прихожей звонил по всяким пустякам. Но нужного звонка не было. Наконец, она решилась. Бездействие стало невыносимым. Она набрала номер, и каждый гудок на другом конце провода убивал в ней надежду. После пятого гудка трубку сняли, и доброжелательный и участливый голос рассказал ей, как все произошло. И даже подсказал, как ей к нему пройти.

Она поймала частника и, не договариваясь об оплате, поехала туда, куда ей сказали по телефону. Венки, которых было множество, уже успели привять. Тем более, что вчера прошла гроза. Черные ленты слиплись и завернулись так, что надписи читались с трудом. На одной она разобрала «… авиаотряда …», на другой – «…му командиру и другу. От экипажа Ил-…».

Она не плакала. Она просто не могла плакать. Это была такая несправедливость, такая несправедливость! То, что он не погиб в катастрофе или не был затравлен долгой болезнью, могло служить лишь слабым утешением.




Практикум по теории относительности


Сегодня вечером возвратились домой жена и старшая дочь, похваляясь, что на Тверской, в баре с непроизносимым названием, отведали суши. Такой восторг! Не представляю, как только я посмел прожить столько лет и не попробовать суши? Теперь в глазах ближайших родственников я – унтерменш, недочеловек, ущербная личность.

Посетовав на несправедливость судьбы, я вспомнил один случай, который произошел со мной много лет назад и в рыбно-экзотическом смысле уже может считаться образцово-поучительным.

Наша диверсионная группа состояла из пяти человек. У каждого свои обязанности, у каждого свой сухой паек. Спим под кустом, палатки у нас нет, костер разводить не имеем права. И вообще, никоим образом не должны себя обнаруживать. Это условия учений. Лес вокруг во все стороны – березы и сосны. Ближайшая деревня от нас километрах в десяти.

На третий день съели мы свой сухой паек до последней крошки. Какие бы проблемы у нас ни возникли, не имеем права выходить на связь раньше условленного времени. Вот так и сидим, несытые и надутые от голода. Так разобиделись на начальство, что даже вслух ругать их не хотелось. Боевых патронов у нас нет. Но и никакой живности мы, по правде, за последние дни не заметили.

Наконец, пришло время связи. Условие сеанса – текст не более десяти секунд и только по делу. Включаем станцию – связи нет. Пищит что-то в эфире, воет. Скрип стоит тележный. На восьмой секунде прорезался марсианский голосок:

– Для «девятого» база на связи.

Радист аж поперхнулся от злости. Еще секунда пропала. Потом он как заорет в микрофон:

– Жрать нечего!

И отключился. Я имею в виду, вырубил радиостанцию.

Что делать дальше, понятия не имеем. Но сидим в лесу как привязанные. До следующего сеанса связи еще целых три дня. И, между прочим, есть кое-какое задание, которое надо выполнить. Вот уж это совсем не хочется делать на голодный желудок.

Подрывник первый высказал предположение, что здесь какая-то ошибка. Могли ведь нам запросто вместо шестидневного пайка выдать трехсуточный?

Снайпер кашлянул и спросил, обращаясь ко всей группе:

– А может быть, наш паек и есть шестисуточная норма?

Группа в ответ слабо возмутилась.

Утром слышим: стрекочет вертолет. Идет низко, чуть ли не по верхушкам сосен. Понимаем, что это свой вертолет. Ведь идут простые учения, а у «противника» по замыслу вертолетов нет. Но мы сидим в самой чащобе, среди комаров, нет рядом ни полянки, ни прогалинки! Пустили мы красную ракету прямо вверх, рискуя угодить в вертолет. Повезло, или пилот был опытный. Прогрохотал вертолет прямо над нами, и из него чуть ли не на наши головы вылетели три деревянных ящика. Прижались мы к деревьям и молим бога, чтобы пронесло мимо! Пронесло, но не совсем. Ящики с хрустом врезались в верхние ветки деревьев и разлетелись на части. А из них веерами вылетели блестящие консервные банки. Каждая, между прочим, по двести пятьдесят граммов нетто! Ничего себе шрапнель!

Вертолет улетел. Стало тихо. Мы наконец-то дружно выдохнули, так как на всем протяжении бомбовой атаки не могли этого сделать.

Потом бросились разыскивать добычу. Первую банку, как и положено, нашел самый зоркий из нас – снайпер. Слышим, хохочет в кустах, как сумасшедший. Подбегаем, а он слова толком вымолвить не может. Тычет пальцем в этикетку банки, источает слезы и икает. Читаем все вслух:

– «Лосось в собственном соку».

И тоже начинаем хохотать. Не иначе у нас всеобщее помешательство!

Секрет нашей неадекватной реакции объяснялся легко: в те времена редкая семья могла себе позволить достать к праздничному столу исключительно для гостей или маленьких детей этот деликатес – «Лосось в собственном соку»! О нем и мечтать было неприлично. Вроде бы как о чудесном кладе из сотни золотых монет. Я однажды попробовал это лакомство в гостях у тети, но постеснялся съесть кусочек побольше. Тетя жила небогато, и ясно было, что баночку лосося она выставила для нас на стол скорее для самоутверждения, чем для угощения.

А тут, пожалуйста, «Лосось в собственном соку» – целых три ящика!

Все коленки стерли, осмотрели каждую травинку. Собрали ящики по щепочке, уложили на обломки найденные банки и таким способом вычислили, сколько банок должно было поместиться в каждом ящике. Не хватало еще четырех. Командир группы молча обвел всех взглядом. И мы молча снова полезли в кусты. К обеду нашли все до единой банки.

Сели, роняя слюни, вокруг добычи. Командир достал штык-нож. Дружно взяли мы по банке драгоценного лосося и мигом их вскрыли. Как запахло из этих банок – описать вам не могу! Через десять секунд – время молниеносного сеанса связи – банки были пусты. Как выражаются собаководы – вычищены в «подлиз»!

– Между первой и второй пуля не должна пролететь! – прошептал командир. И вскрыл вторую банку. После второй банки мы были готовы идти выполнять любое задание Родины. Даже голыми руками. Но на всякий случай съели по третьей банке.

До вечера мы скакали по лесам, выполняя это самое задание, и к сумеркам порядком проголодались. Мысль о том, что в условном месте в лесу нас ждут чудесные баночки с замечательной едой, окрыляла нас на обратном пути.

Лосось на ужин не показался нам столь вкусным, как днем. И более того, кое-кто не смог одолеть даже одной банки. Недоеденный деликатес подвесили на ветки, подальше от муравьев, и легли спать, вполне умиротворенные.

Утром лосось просто не лез в горло. С трудом доели вчерашнее, запили водой из родничка и пошли на задание.

Возвратились вечером к месту базирования. Посидели, подумали, открыли по банке и с большим трудом проглотили по кусочку осточертевшего лосося. Командир подошел к укрытому травой складу, раздвинул траву палкой и тоскливо обернулся к нам. Банки стояли мощным штабелем – ни конца ни краю! Впервые за пять дней мы подумали о голодной смерти.

На следующий день командир принял истинно полководческое решение.

Он вручил снайперу секретную карту, компас и туго набитый вещмешок. Приказ был краток и ясен: пройти, не выдавая никакой лесной твари своего присутствия, десять километров до деревни и выменять лосося (тут командир непроизвольно икнул) на картошку. В весовом соотношении один к одному! Снайпер взял под козырек и ушел в лесную чащу. Нам оставалось только ждать. К вечеру пришел взопревший, но не голодный снайпер и принес долгожданное: из рюкзака на траву вывалилась целая гора прекраснейшей в мире белорусской картошечки!

– Все относительно, – сказал мудрый Эйнштейн и был прав.




Приобщение


Вот так он и дожил до сорока лет. На семь лет пережил Христа. И решил сделать обрезание.

Фамилия у него была Фришберг, что переводилось довольно загадочно. Как «Свежая гора» или «Горная свежесть» – черт его знает. А звали Петя.

У него был друг-хирург с фамилией Гольдберг, что подтверждало правильность выбора.

Приняв решение, Петя позвонил Гольдбергу и заявил о своем желании упрочить свою принадлежность к иудаизму, в котором он ровно ничего не смыслил.

Гольдберг, что переводилось как «Золотая гора», ответил в трубку с легким коньячным акцентом:

– Нет проблем. Приходи в субботу. Я дежурю. Все обстряпаем в лучшем виде!

И надо ж – такое совпадение! В субботу, и в самый Песах, еврейскую Пасху, поплелся Петя на обрезание. Давши слово – держись. Ему было неудобно перед Гольдбергом, которому он таки дал обещание прибыть ровно в десять.

Гольдберга на месте не оказалось. Зато был его ассистент – Хабибуллин. Черт его знает, как это переводится с татарского.

Петя назвал свою фамилию. Хабибуллин пожал плечами. Петя уточнил, что он договорился с доктором Гольдбергом об обрезании. Хабибуллин заулыбался:

– Конечно, конечно. Доктор мне говорил. Все обстряпаем в лучшем виде!

Петю отвели в операционную и обмазали причинное место йодом.

Хабибуллин постоянно куда-то исчезал, так что Петя тосковал на топчане, имея все, измазанное йодом.

Наконец, Хабибуллин появился прочно и привел с собой маленького молодого узбека. Фамилии не помню.

Узбека Хабибуллин представил как практиканта, для которого эта пустяковая операция должна быть практическим пособием.

Петя не возражал. Он замерз в холодной операционной и весь скукожился от йода.

Во второй главе Книги Бытия сказано: «И благословил Бог седьмой день, и освятил его, ибо в оный почил от всех дел своих, которые Бог творил и созидал». Сказано – нельзя работать в шабат, то есть в седьмой день недели – субботу, значит, нельзя! Ибо в этот день по определению ни хрена толкового не должно получиться!

Врачи принялись за дело. Хабибуллин надел очки. Работали в четыре руки. И все обмотали бинтом до неприличных размеров.

С трудом втиснувшись в джинсы, Петя поехал домой на метро, потому как управлять машиной в бедственном состоянии был не в силах.

Через день он пришел на перевязку. Все трое были на месте. Гольдберг мыл руки и напевал про очи черные. Хабибуллин ел колбасу на подоконнике. Узбек сидел на корточках под кварцевой лампой.

Петю разбинтовали в четыре руки. Подошел улыбающийся Гольдберг и перестал улыбаться.

Петя посмотрел вниз и обмер: складки кожи были подшиты в противоположных направлениях, таким кандибобером, что образовали какое-то подобие восьмерки или самолетного пропеллера.

Хабибуллин снял и начал протирать очки. А узбек к уда-то ушел вместе с кварцевой лампой.

– Да, – после долгой паузы вымолвил Гольдберг. – Повезло-таки твоей жене!

Коньяк, который Петя принес в газетной трубке, выпили вчетвером. Потому как пришел молодой узбек и принес кварцевую лампу. Закусывали остатками колбасы Хабибуллина. Колбаса была противной, с большими кусками сала. Хабибуллин сказал, что колбаса конская.

Петя шел к метро и плакал. На машине в бедственном состоянии он ехать был не в силах.

В шабат – еврейскую субботу, в самый Песах – великую еврейскую Пасху, приобщился Петя Фришберг к таинствам иудаизма. Ни черта он в иудаизме так и не понял, как ни черта не смыслили в исполнении обряда обрезания татарин Хабибуллин и молодой узбек. Фамилии не помню.




Про кота


Про кого я вам сейчас расскажу! С виду кот как кот, но непростой, ох, непростой!

Внучка моего друга решила сделать дедушке подарок. Так сказать, преподнести. Маленького рыжего, с бесстыжими зелеными глазками. Сама же и имечко ему придумала – Ластик. Не в смысле резинового приспособления для стирания карандашных каракуль, а вроде бы как он ласковый котенок и вполне себе ручной. Ручной – в смысле себе. А не деду и остальному человечеству.

Друг мой – человек высокообразованный и интеллигентный. Принял подарок с присущей ему благодарностью во взгляде и во всем поведении. Котенка Ластика определил на жительство, выделил причитающиеся ему квадратные метры и приобрел в специализированном магазине горшок в виде пластиковой кюветы с поглотителем нежелательных кошачьих ароматов. Зажил Ластик как сыр в масле, благо жена друга – Валя, женщина добрая и уважающая интересы мужа.

Котенок не заставил себя упрашивать, быстро вымахал в хищного котяру, вполне себе полосатого и не совсем ласкового. Знаете, как это у нас, у людей: приживешь какого-нибудь монстра, привяжешься к нему, прирастешь душой… И терпишь его дурные выходки себе в ущерб и иногда даже на погибель.

Сначала Ластик определился с географическим суверенитетом. Письменный стол, где друг Эдик располагался с научными целями, на котором стоял компьютер с подведенным интернетом и лежали важные бумаги, сделался его вотчиной и барской усадьбой. А Эдик пристроился с краю то ли приживальщиком, то ли холопом. Прекрасно разбираясь в электротехнике, хотя никто не видел, чтобы он заканчивал какие-нибудь университеты, Ластик не покусился на провода под напряжением, а сознательно перекусил провод от компьютерной мыши, а затем кабель выделенной линии интернета. Потом на всякий случай пометил монитор, что дало повод Эдику первый раз за всю короткую биографию кота дать ему по ушам сложенной газетой. Через неделю после отгрызания провода к звуковым колонкам Ластик перестал пугаться газеты, а только ехидно щурился и ловко уворачивался от не очень проворного экзекутора.

На кухне у Вали лет так уж двадцать росло ухоженное алоэ, регулярно поливаемое хозяйкой и радующее обитателей квартиры. Кто пробовал алоэ на зуб, тот знает, что после дегустации во рту остается неуемная горечь. Ластик начал жевать листья алоэ на третий месяц после поселения. Причем на его морде, как у истинного самурая, не отражалось никаких вредных эмоций. Эдик и Валя дивились и гадали, каких таких витаминов не хватает подрастающему кошачьему организму? Покупали ему дорогостоящие заграничные яства, советовались по Скайпу с фелинологами из столицы. Загадка извращенного вкуса котяры не разгадана по сей день. А долготерпение Вали стоило жизни роскошному алоэ, от которого остался торчать из вазона уродливый изжеванный хвостик.

В комнате у Эдика прекрасная подборка минералов. Этой коллекции Эдик посвятил две трети жизни. В ней каменные красоты со всего мира! Эдик сам сконструировал полочки, сам сверлил стены жилища, вставлял в отверстия дюбели и вворачивал надежные шурупы. То, что, не своротить трактором, оказалось по силам коту. Теперь Эдик думает, как вставить в стены сквозные анкеры, а особо ценные кристаллы закрыть колпаками из оргстекла.

– Слушай, – говорил мне Эдик, – я уже целых полгода не сплю как человек. Эта сволочь поднимает меня в четыре часа утра и требует пожрать. Он поест, а потом настаивает, чтобы я его развлекал. Если я против, он кусается.

– А газетой? – попытался уточнить я.

– Газета давно его не берет, я тебе говорил. Ты забыл. Луплю его тапком, но теперь и тапок ему нипочем. Раньше страшно боялся пылесоса. От одного вида пылесоса его мутило. А сейчас хоть бы что – на включенном пылесосе может спать. Адаптировался. Свернул, сволочь, позавчера ночью очередную полку с камнями. Грохот был такой, нам с Валей показалось, что началась третья мировая война. Сосед по лестничной клетке прибежал в одних трусах с охотничьим ружьем, подумал, что нас грабят.

А вчера собираюсь на работу, как всегда не выспавшийся, забыл прикрыть окно. Из коридора слышу – царапнули когти по металлу. Этот… вылез на подоконник, потом на карниз и улетел к черту с четвертого этажа. У нас, ты же помнишь, внизу сплошной асфальт. Я лечу вниз по лестнице, а под окном никого. Жалко кота все-таки, какой ни есть, мерзавец! Нет его и за домом: я два круга сделал. Бегу домой, рассказываю Вале все как есть. А она на меня сердится, обвиняет не в рассеянности, а чуть ли не в умышленном убийстве. Между прочим, это была ее несбывшаяся идея кастрировать кота после случая с монитором. В общем, некогда мне, опаздываю на работу. Убегаю, оставляю жену при свершившемся факте. А ей с утра надо в поликлинику, заранее записалась. Она плюет на поликлинику, то есть на свое здоровье, и бегает вокруг дома. Нет кота, нигде нет! Звонит мне на мобильный, а я еду в автобусе и ловлю себя на мысли, что вроде бы чувствую некоторое облегчение. Ты пробовал каждый день вставать в четыре утра? Причем, я считаю, совсем не по уважительной причине. Капризного кота кормить – это тебе не корову доить! Красное куриное мясо он, видите ли, не ест. Подавай ему только белое! И недопитое молоко не дай бог, чтобы лишний час простояло в миске! Ни за что допивать не станет, сволочь, даже если будет подыхать от жажды! Рыбу положьте ему свежую, чуть ли не из пруда. Правда, если уж сосиски забракует, то есть их людям категорически тоже нельзя. За это ему большое человеческое спасибо. Только благодаря ему мы исключили из покупаемых продуктов некоторые сорта колбас и сосисок.

Возвращается Валя в подъезд, вызывает лифт. Створки лифта открываются, а оттуда выходит этот дурко с поднятым хвостом, живой и невредимый. Наверное, решил, сволочь, катанием на лифте сгладить впечатления от полета! С того дня я дал ему фамилию: Дурко. Ластик Дурко – как, звучит? Морду, правда, слегка ободрал после приземления и целых два дня давал мне поспать до шести.

Вот скажи мне, откуда он знает, как работает видеокамера? Ты ведь заметил, что когда я с тобой разговариваю по скайпу, он так и норовит закрыть видеокамеру хвостом? Мне пузырька йода больше чем на неделю не хватает – смазывать царапины. Кто его научил открывать выдвижные ящики в шкафу и в моем письменном столе? Знаешь резиновые колечки, которыми перевязывают деньги? Что, говоришь, что у тебя столько денег никогда не было? Эти резинки еще в аптеках дают… Он за резинки душу готов продать. Потому и шарит по ящикам. Находит и жует взамен алоэ, которое давным-давно сожрал.

Собираемся мы с Валей в Испанию. Ищем, куда бы на десять дней пристроить кота. Всем сотрудникам на работе рассказываю, какой он воспитанный и ласковый и что именно за это его зовут Ластик. Про фамилию, понятно, ни слова! Одна дама из соседнего отдела соглашается. Наша хорошая знакомая. Говорит, везите. Я сообщаю эту новость Вале, а она начинает горевать: как же это он, одинокий, у чужих людей? Я ей в ответ: а про мои недосыпы ты забыла? А про искусанные и ободранные руки и ноги не вспоминаешь? А комнатное растение алоэ? Не самое ли время его по-христиански помянуть как невинно убиенное?

Прилетаем из Испании. Еще из Шереметьева звоню сотруднице, а сам обливаюсь холодным потом. И не зря! Ты мою интуицию знаешь. Всю обувь у этой семьи, а их пять человек, эта сволочь испоганила в первый же вечер. Мыли в десяти водах с «Тайдом», чтобы запах отбить. И хором плакали всей семьей. У них свой дом, так вышибли его на улицу и даже приготовились нам с Валей деньги заплатить, если мы предъявим претензии. На улице он собрал всех блох с округи и в четыре часа утра приволок их в дом. Всех поднял на ноги, от еды отказался, хотя пытались его накормить котлетами, и грязный завалился на постель к хозяйке. Я же забыл ей сказать, что сплю на лоджии, а дверь подпираю двухпудовой гирей. Не прошло и двух дней, как им пришлось вызывать мастера: перегрыз антенные кабели сначала на кухне, потом в зале, как какая-то крыса.

У соседей сотрудницы прямо за забором курятник с японскими ситцевыми Бентамками. Чуть было не сказал «царствие ей небесное»: у нее едва инфаркт не случился, когда она узнала, что Ластик с их же карликовым пуделем и котом-старожилом принялись совершать регулярные налеты на сопредельную территорию. То есть наш создал ОПГ – организованную преступную группировку. Они поедали куриные яйца прямо на месте преступления. Всем известно, что яйца Бентамок нежирные и питательные. Во время последнего налета охранник-петух чуть ли не до смерти заклевал пуделя. Пуделя теперь, наверное, год придется отпаивать валерьянкой. Я, кстати, хочу отметить, что подкоп под забором рыл именно пудель! Лучше любого экскаватора. Что-то я читал про валерьянку и про котов, не про пуделей, но сейчас не могу вспомнить. И чего-то недопонимаю: петух вроде бы не при чем, а пуделю вменили еще одну статью в состав преступления.

Три дня назад он укусил хозяина за то, что тот пытался почесать у него за ухом, а это оказалось как раз то ухо, которое он повредил в схватке с петухом. Я пытался объяснить, что он самоотверженно защищал пуделя. Но мне, представь, не поверили, сказали, что я кота очеловечиваю.

Короче, парадокс: упросила она меня не забирать Ластика. Чем-то эта сволочь пришлась им по душе. Валя переживает, пьет валерьянку. И дома стало как-то неуютно. Но зато высыпаюсь. В Испании вообще первые три дня спал почти сутками, экскурсии пропускал, на пляж не ходил – восстанавливал здоровье.

Ну, что в нем такого? Рыжий, невоспитанный, спесивый, наглый! С виду кот как кот, но непростой, ох, непростой!




Проваливаясь в пропасть сна


В этом кафе на окраине города когда-то назначали «стрелки» криминальные авторитеты и полукриминальные бизнесмены. Кафе называлось «Цезарь». Здесь быстро обслуживали и вкусно кормили. К тому же имели свойство моментально забывать обо всем, что происходило в зале пять минут тому назад. Пиво привозили из соседнего города, где был пивзавод с неподпорченной репутацией. Приезжий люд и туристы сюда заходили редко, введенные в заблуждение убогим фасадом. Однако интерьер кафе быстро развеивал сомнения относительно качества заведения, но это уже касалось тех, кто превозмог себя и вошел внутрь.

Мы сидели в уютной кабинке с моим старым знакомым, попивали аборигенное пиво из запотевших бокалов и ожидали, когда подадут жареную форель, которую только что выловили по нашему заказу из специального водоема.

Я не хотел бы упоминать имя моего знакомого, боясь повредить его профессиональной репутации, но могу сказать, что большая часть его жизни прошла на войне. Он еще достаточно молод, но успел повоевать и в Афганистане, и в Чечне, и в Абхазии, и еще где-то, где приобретают шоколадный загар и тропические болезни.

Я точно знаю, что по большей части воевал он отнюдь не с автоматом или штыком наперевес. В основном думал. Мой знакомый, по моему понятию, – военный прикладной аналитик. И если уж ему приходилось брать в руки автомат или снайперскую винтовку, то только для того, чтобы защититься или поставить логическую точку в конце долгих размышлений.

Я решил написать рассказ от его имени, чтобы случайно не исказить ход повествования. А свои мысли приберег на окончание, чтобы не помешать думать вам.



Вертолет стриг воздух винтом с присвистыванием и прищелкиванием, кренясь при облете склонов ущелья, припорошенных свежим снегом. Вихрь от летящей машины сдувал с гребней белые шлейфы, которые быстро становились прозрачными, осыпаясь искрами на черно-синие тени от скал. Никаких следов – ни звериных, ни человеческих. Бесконечное небо и резко очерченный силуэт настороженной боевой стрекозы на фоне холодных вершин.



С этого начиналась каждая ночь. Уже добрых шесть месяцев. Стоило устроиться удобнее, подоткнуть подушку под щеку, изолироваться с помощью одеяла от внешних шумов, как на киноэкране всплывала и разворачивалась панорама гор. Белых, далеких гор в нежной голубой дымке. Затем как будто бы трансфокатор подтягивал эту панораму. Выше границы заиндевевших лесов прекрасно различались контуры искривленных лавинами березок. Стадо туров пятнышками охры пристроилось под выступом щербатой скалы. Вожак стоит несколько выше стада, и на снежном фоне четко вырисовываются его могучие рога.



Обшивка вертолета вибрирует, круглый иллюминатор по периметру подернут морозным туманцем. За спиной примостился желтый топливный бак. Как уснувший раскрашенный слон. От него веет холодом – машина всю ночь простояла на морозе. В наушниках голос командира:

– Здесь сужение. Внимание, пройдем в вираже.

Машина сильно кренится, до того, что вертикальные борта ущелья крестами ложатся на линию горизонта. Несильный удар. Потом жуткая тряска, и вой редуктора. Чей-то крик в наушниках:

– Падаем!

В иллюминаторе закувыркались белые пятна, перемежаясь темной зеленью пихт. Почти впритирку промелькнула скала, на которой только что стояли туры. Падение на крутой склон еще не предвещало гибели. В снежном месиве лавины вертолет начал беспомощно кувыркаться, вырывая клочья дерна обрубками все еще вращающегося винта. Потом со скрежетом ударился о скальную ступень и мертвыми обломками рухнул в лес. Через минуту последние хлопья снега, взметенные разбуженной лавиной, улеглись. Вновь наступила тишина, бесстрастная тишина затерянного в горах ущелья.



Надо повернуться на другой бок. Сон исчезнет. Это старый, проверенный способ. Сердце снова возвратит спокойный ритм. Дыхание станет глубоким.

Где-то щелкнул выключатель, послышался неприятный гул вибрирующей прокладки неисправного водопроводного крана. Черт бы побрал эти новые дома с их слышимостью! Кто из соседей сповадился в два часа ночи поливать цветы или мыть посуду?

Я ведь не летел на этом вертолете. Но помню каждую заклепку его корпуса, облезшую краску на топливном баке и запотевшие иллюминаторы.



Теперь я их хорошо вижу. Трое. Даже в сильную оптику прицела смотрятся черными черточками на бесконечном склоне. Такое впечатление, что они не шевелятся, застыли в ожидании. Можно зажмурить глаза, уставшие от блеска снега, и несколько минут просто полежать, отрешившись от действительности. Ведь придется стрелять, но чем все закончится – никто не знает. Вот теперь понятно, что они идут. Скорость движения скрадывается расстоянием. Они видны уже чуть левее гребня отрога. До них не меньше километра. Им наверняка тяжело идти по глубокому снегу, и на дистанцию верного выстрела они подойдут не раньше, чем через полчаса. Здесь, за большим камнем, на заранее уложенных гладких плитках серого сланца, разложено то, что может пригодиться для жестокого боя: автомат, снаряженные магазины, гранаты с вкрученными запалами. На моей стороне – расстояние, непролазные сугробы, неожиданность. Они не знают, что я здесь. Они не знают, что никогда не выйдут из этой долины. Уж я об этом позабочусь!

Видимость отличная. И ветра практически нет. Стрелять придется с небольшим возвышением. Один сильно хромает и отстает. Видимо, это раздражает остальных, судя по тому, что они часто резко останавливаются и оборачиваются к идущему сзади. Этот будет первым. Он замыкающий, выше всех по склону, и станет им помехой при возможном отступлении. Крупных камней поблизости нет. Укрыться от прицельного огня негде. Пока они сообразят, откуда стреляют, я успею разобраться со всеми.

На четыре щелчка сместил вертикальную наводку прицела. Голова «третьего», как я его мысленно окрестил, покачивается на острие шпенька. Видны борода и яркая светлая не то повязка, не то косынка, придерживающая длинные волосы. Вот он застыл. Наверное, отдыхает. Я задержал дыхание и плавно потянул за спусковой крючок.

Когда эта сволочь закончит терзать весь дом своим проклятым краном? И ведь не поймешь, где это, в какой квартире: сверху ли, снизу или сбоку? Кран запел басовитее и заглох. Слава богу!

Я никогда не готовился стать профессиональным охотником на людей. Даже зверей, если и убивал на охоте, то не из спортивного интереса, а с конкретной целью: в девяностых жрать было нечего. С раннего утра, если удавалось на базаре ухватить кусок говядины, наполовину мякоть, наполовину кость, это было удачей. Разозленная толпа выталкивала слабых и неуверенных. Как быстро звереют люди, доведенные до отчаяния! «Каждый сам за себя!» – вот девиз всех смутных времен. Работы нет, денег нет. Есть жена и дочь. Есть только ты, от кого зависит их жизнь. От твоей звериной изворотливости, жестокости и силы.



И без прицела было видно, как они неподвижно лежат на белоснежном полотне склона. Теперь уже горизонтальными черточками. В прицел видны пятна крови на снегу. «Первый» успел даже сбросить рюкзак и приложить к плечу автомат. Но выстрелить не успел. Во-первых, не знал куда, во-вторых, я оказался ловчее. «Второй» лежит лицом вниз. Это опасно. Я не уверен, что он мертв, поэтому стреляю еще раз, стараясь попасть в туловище. В прицел видно, как дернулось тело от попадания пули. Все, этот не встанет. «Третьего» я бил наверняка. Он лежит, задрав бороду к небу. Душа его уже в приемной Аллаха. Полежу еще. Кто знает, не покажется ли из-за перегиба склона еще кто-нибудь? Не хотелось бы лечь рядом со всей троицей. Тем более, что стреляющему сверху целиться будет сподручнее.



Иван почти всегда давал верную наводку. Бандиты ходили по горам туда-сюда, безошибочно полагаясь на неспособность ФСБ или милиции что-нибудь им противопоставить. Пограничники совершенно не брались в расчет, так как это были неопытные солдатики, которыми руководили такие же неопытные молодые офицеры. Более опытным возраст и здоровье не позволял рыскать по передовой, которой стал Главный Кавказский хребет. Тем более, не хватало нужного снаряжения и оружия. Даже информация, которую поставляла слабо разветвленная сеть осведомителей, приносила мало пользы. Бандиты никогда не спускались до тех мест, где боестолкновения становились неизбежными. Они использовали преимущество высоты, которое в горной войне всегда было и будет определяющим.

Может быть, лечь на живот? Не уходит упорно встающая в памяти картина – оскаленные белые зубы в окровавленном рту. Мертвые открытые глаза, сведенные в судороге ненависти брови. Ненависти ко всему миру и ко мне, которого он никогда не видел.



Снег хрустит под ногами. На подъеме дышать тяжело. Но мне нужно дойти до перевала и заглянуть вниз, в то ущелье, куда упал вертолет. Моя цель – вертолет. Эти не в счет. Эти не в счет! На войне убитых врагов не считают.

Откуда-то сбоку наискось перечеркнула склон стайка альпийских галок. Активные птички с красными лапками. Если их тут много, то трупы долго не сохранятся. Вот и седловина. Снежный надув на восточную сторону мешает заглянуть в ущелье. Отдыхаю, опершись на лыжные палки, затем начинаю переход влево, к выступающим скальным останцам. Нет, тут тоже надув и тоже опасно. Последний снегопад перекрыл все подступы к маршруту возможного спуска. Те трое траверсировали гребень с востока на запад: вон, видны их следы. Видимо, оценив лавинную опасность, решили обойти угрожающие склоны по логичному маршруту. Их беда, что у меня с ними оказалась одинаковая логика.

Надо возвращаться. Сумерки в заснеженных горах – не самое лучшее время для одиночки с одним лишь автоматом за спиной.

Я снова прохожу мимо лежащих тел. Над лицом «третьего» уже поработали галки. Меня не интересуют их документы, их оружие. Возможно, даже деньги. Я обхожу их по своим же следам. Моя цель – вертолет. Но сейчас он недоступен.



Сегодня за окном сущее светопреставление. Дождь хлещет по стеклам, как из пожарного брандспойта. Ветер несет сломанные ветки вдоль улиц, общипывая с них на лету молодые листочки. Первая гроза в этом году. Про такую погоду говорят, что хозяин собаку на улицу не выгонит. Если к завтрашнему утру погода не угомониться, выход в горы придется отложить. Наверху сейчас не дождь, а снег. Тоже не радость. Снег занесет тропы, скроет ориентиры и похоронит важные подробности.

И второй и третий день – коту под хвост! Виновата погода. Каждый день на счету. Все прошедшее со дня катастрофы время пришлось самым внимательным образом следить за прогнозом.

Таяние снега в горах шло медленнее обычного. Да еще и подсыпа?ло, как в последние дни.



Хоть туристов и прочих любопытных в горах существенно поубавилось, в аулах на меня никто не обращал внимания. Ничем я не выделялся, не выпадал из образа: в меру небрит, в меру нагружен. К тайнику с оружием пришел тогда, когда хорошо стемнело, и с двадцати шагов я уже становился невидимым. Эту пещерку я нашел еще лет шесть назад, когда искал укрытие от дождя после охоты. Да и пещерой это углубление назвать было бы преувеличением. Хорошо было то, что ход изгибался, и мое убежище было защищено не только от дождя и от ветра, но и от посторонних глаз.

Достал из расселины в скале пакет, развязал стягивающие веревки и распаковал холодную винтовку Драгунова – мою помощницу, и автомат. Это, конечно, не английская AS-50, но свое дело знает. Многие из ныне здравствующих обязаны ей жизнью. При свете фонаря разобрал и почистил винтовку и автомат. Тщательно осмотрел оптический прицел – нет ли следов помутнения на линзах и окисления на регулировочных колесиках. Все было в порядке. Отдельно осмотрел самодельный глушитель. Винтовку и автомат снова запаковал – стрелять мне завтра не придется. С собой захвачу только безотказную трофейную «Беретту». Её я взял у бандюка, на которого охотился почти месяц. То был не просто бандит, а координатор. И нервы он мне потрепал изрядно. Ходил всегда не один, а с опытными телохранителями, а иногда и с проводниками из местных. Дважды я выходил на верный выстрел, и дважды этому сукиному сыну везло – уходил без царапины. Пистолет я увидел, расстегнув на убитом куртку – искал нужные заказчикам документы. Он меня поразил – хромированный, не боящийся коррозии. Любой другой бы не взял. Но по сравнению с казенным «Стечкиным» это было оружие следующего поколения. Мощный патрон «Парабеллум» девятого калибра. Тридцать четыре гарантированных выстрела на две обоймы. «Стечкина» сдал в оружейку, сказал, что он мне больше не нужен, чем удивил сотрудников, боготворящих этот пистолет. В конфискате патроны от «Беретты» не были редкостью: противная сторона тоже оценила достоинства пистолета. Так что я не бедствовал и на уединенных тренировках боеприпасы не считал.

Начальники догадывались, что кроме табельной снайперской винтовки и короткоствольного «Калашникова» у меня есть и еще кое-что, не предусмотренное законом. Но напрямую никто ничего не спрашивал, и, скорее всего, это их мало волновало.

Место для коврика было давно расчищено. Против случайного гостя на разной высоте при входе подвешены пустые и ржавые консервные банки. Зверя они отпугнут, человека обнаружат. Спальный мешок застегивать на молнию не стал. Взвел затвор пистолета и поставил на предохранитель. Теперь можно и поспать. Ночи еще длинные.



По этому склону я иду уже в третий раз. Снег почти весь сошел. Остались редкие пятна за камнями с северной стороны. От зимних «гостей» практически ничего не осталось. Звери, птицы, насекомые, дожди и ветры сделали свое дело. Мимоходом обнаружил только одну берцовую кость со следами волчьих зубов. И это от шести ног! Ни лоскутка, ни ремешка. Проржавевшее оружие собрал и отбросил с тропы, от греха подальше. Хотя тропа, судя по всему, проложена не людьми, а турами – слишком крутая и прямая.

Вот и перевал. Снега на нем нет. Правее внизу просматривается вариант возможного спуска в ущелье. Оно здесь сужено наподобие бутылочного горлышка. Везде торчат скалы. Вертолетчикам нужно было взять чуть повыше, тогда полет не закончился бы трагедией. Глубоко внизу изредка в прогалинах соснового леса сабельным блеском вспыхивает речушка. Она пенится на перекатах и гонит над собой охвостья тумана. Борта ущелья очень крутые, трава еще не успела окрепнуть, едва освободившись от снега. И я пожалел, что для надежности не захватил с собой кошки. Лыжные палки помогали мало, тем более, что я боялся их резко нагружать, памятуя зимний опыт, когда я чуть не загремел в ледниковую трещину. Тогда под моим весом одна из телескопических палок внезапно сложилась.

Уже больше часа я спускаюсь вниз по отвратительному склону. То и дело приходится обходить скальные останцы и подлые мокрые осыпи. По более мерзкому маршруту я не ходил уже давно. Несколько раз я больно упал и даже съехал некоторое расстояние по грязи с камнями. Но я спускаюсь правильно, сверху разглядел срезанные макушки берез и сосен. Потом наткнулся на ошметки авиационного дюраля – фрагментов винта вертолета. Теперь я понял, почему место катастрофы не смогли определить с воздуха: вертолет упал на крутой склон, скатился по кулуару в березовое криволесье и затем в лес, напоследок свалившись со скальной ступени. Он не загорелся, иначе следы пожара были бы замечены еще зимой.



Никакая это не неврастения. Боже упаси! Сплю спокойно, прекрасно отдыхаю. Но сюжет снов всегда один. Все крутится вокруг одной и той же операции, хотя на моем веку я пережил подобных сотни. Дался мне этот вертолет! И брать там ничего не надо. Нужно удостовериться, что некие документы безвозвратно пропали, а если нет – уничтожить их самому. Правда, интерес к этим бумагам был не только у меня. Та троица, которая легла на подступах к перевалу, – из их числа. И совсем не значит, что меня никто не попытается опередить. Несмотря на снегопады и лавинную опасность.



Все вокруг пропиталось авиационным керосином. Поэтому, видимо, и тела всех четверых: пилотов, бортинженера и «гостя», сохранились почти не тронутыми погодой и зверьем. У меня не было задания на изучение возможности эвакуации тел погибших. Это означало высшую секретность, когда даже из гуманных соображений расширять круг информированных лиц было нельзя. Единственное, что я смог сделать для ребят, – выкопать листом дюраля неглубокие могилы и натаскать сверху побольше камней из речушки. Опознавательные медальоны снимать не стал, а документы спрятал в рюкзачок для передачи командованию.

Контейнер с бумагами нашел быстро. На его беду, практически не поврежденным. Контейнер сломал не без труда. Развел костер и сжег содержимое, тщательно затем перемешав пепел. На все про все потратил полный день. Выбраться наверх до темноты шансов не было. Решил заночевать в лесу, метрах в ста от места падения вертолета.

Ночлег в одиночку, в условиях войны – весьма сложное мероприятие в смысле обустройства. Хорошо иметь надежное убежище, но если его нет, то желательно хотя бы скалу за спиной, с которой на тебя ничего не скинут. Желательны также внятные сектора обзора и обстрела. Совершенно необходимы разведанные пути отхода, а проще говоря, драпа. Это если приспичит. Неплохо бы иметь впереди, на подходе, парочку установленных противопехотных мин с растяжками, типа ОЗМ-72. На нашем армейском жаргоне – «ведьма». В каждой 2400 шариков – чем не оборона?

На соблюдение хотя бы доли упомянутых церемоний времени у меня не хватило. Пришла ночь, безлунная, черная. Была надежда, что в такую темень никто хоть с фонарем, хоть с прибором ночного видения в ущелье не полезет. Я и днем-то умудрился насажать синяков на всяких местах!

Вместо скалы я нашел камень, к которому запросто можно было скрытно подойти с тыла. Но ничего другого не попалось. Куда убегать в случае, если придут любопытствующие коллеги с той стороны, – тоже без понятия. Пожалел, что оставил автомат в пещере. С ним спать было бы гораздо уютнее.



Спал я чутко и периодически замерзал. Вставал во весь рост, помахивал руками и ногами. Затем снова приседал под родной камень. Успел все-таки посмотреть «свой» сон. Во всех подробностях разглядел, как в соседнем ущелье у костра сидят одетые в камуфляж люди. На этот раз четверо. Мне было понятно, что они знают, что я пошел к месту падения вертолета, и это именно они придут сюда завтра с разных сторон, чтобы не дать мне просочиться в долину. Они думают, что я забрал бумаги. То, что я был обязан их уничтожить, им и в голову не могло прийти. Ни им, ни тем, кто их сюда послал. Выходит, не один я ломал голову над проблемой. На «той» стороне народ подобрался толковый. Иногда даже меня посещает мысль: уж не в одной ли бурсе мы с ними учились?

Едва начало светать, как я решил организовать некий гандикап – гонку с опережением. Замысел наверняка удалой и в перспективе успешный. Но только при одном условии, что их всего четверо. Но если снизу вверх по ущелью продвигается еще одна группа, неприятностей не избежать.



Насколько это было возможно в утренних сумерках, уничтожил следы своего ночлега. И тут в голову пришла парадоксальная мысль: а что, если не уходить кратчайшим путем в долину, а начать подниматься вверх по ущелью, по руслу реки? В итоге километра через три я должен буду или оказаться на голом снегу – легкая добыча для снайпера, или резко свернуть влево и по березовому криволесью выйти выше их, к истоку того ущелья, из которого, я уверен, они вышли уже час или полтора тому назад.

В этом плане риск перехлестывал разумные пределы. Во-первых, физически осуществить такой бросок будет крайне тяжело. Понадобится весь предыдущий опыт, все тренировки, плюс удача. И летом пройти криволесье – акробатика не для слабосильных, а сейчас с грязью, остатками снега – и подавно! И наследить придется изрядно. Они разгадают мой замысел часа через три. В крайнем случае, через четыре. Часть пойдет по моим следам, в надежде, что я или выбьюсь из сил, или (а почему бы нет?) подверну ногу. Тогда – конец. Вторая группа начнет подниматься по маршруту спуска, чтобы перехватить меня в безлесой зоне и расстрелять издали, несмотря на мое преимущество по высоте. Это им сделать будет трудно, но вполне возможно. Они могут разделиться еще раз: один начнет лупить у меня над головой, заставит потерять темп и начать маневрировать, а второй зайдет слева от соседнего гребня и спокойно подождет, когда я сам выйду под верный выстрел.

Есть еще один вариант, совершенно безумный – уйти из ущелья вправо, к перевалам Главного хребта. Там без кошек и ледоруба в это гиблое время года никто и не пытается пройти. Но мне-то попытаться можно? Даже если они и будут видеть меня в бинокль, им останется только кусать локти. Достать меня на таком расстоянии невозможно даже из английской AS-50. А что, имеет смысл обдумать и такую версию. У меня есть на это как минимум два часа. Что там у нас на Главном? Нахар? Восточный Клухор? Перевалы летом простые, а сейчас пока считающиеся непроходимыми лавины. А если еще правее, к истокам Кти-Теберды? Ох, внизу узкое скальное горло и снега там невпроворот. Не выберусь. А если все-таки Нахар? Не сам Нахарский перевал, а западнее, по гребню? И начать спуск так, чтобы траверсом спуститься на ледник Восточный Клухор. А оттуда – там уже южная экспозиция и сравнительно низко, прямо к заставе. Погранцы переполошатся, поскачут навстречу. А если по запарке пристрелят? Это тоже никуда не годится.

Нет, все проще: рвану прямиком вниз, в Абхазию. Спущусь до реки и по старой Военно-Сухумской дороге поднимусь с юга на Клухорский перевал, все к той же заставе. Пистолет придется спрятать, а то не поймут меня защитники рубежей Родины. Но для того, чтобы одолеть такой маршрут, одного желания будет мало. В рюкзачке у меня припасов хватит на пару суток. Истощение мне не грозит, воды на маршруте сколько угодно. Ну, что, решусь на рывок, в отрыв? А если эти хлопцы решат, что и они способны на подвиг? Я знаю одного парня, настоящего феномена, Дениса Урубко. У него на ногах не мышцы – стальные канаты. Ему же принадлежит рекорд в скоростном забеге на Эльбрус: три часа с чем-то. Вот если среди моих преследователей объявится такой Урубко, то дальше первых взлетов к перевалу мне не уйти!

Боюсь, что мне сейчас некогда особо перебирать и капризничать. Надо принимать решение. Итак, куда? Все, решил – вправо! Наше дело правое, мы и победим!



Я помню, что на этом месте, недалеко от опоры ЛЭП, что ведет в Грузию, на Ингури ГЭС, много лет назад тоже упал вертолет. Обломки давно растащили, но не смогли уволочь тяжеленный редуктор. Где-то он тут, под снегом. Не помню точно где. Вроде бы, особо опасный участок мне удалось пройти. Но сейчас для лавин самое время. И туман им помогает – разжижает, ест снег. Мне бы выйти вон на тот пологий гребешок, там безопаснее, и уже по нему прямо вверх до перевальной седловины. Мой замысел насчет того, чтобы пройти правее, на поверку оказался негодным. Намело и накрутило там такого, что того и гляди сыпанет!

Надоело оглядываться. Как мне кажется, никого за мной нет. Или маршрут оказался не по зубам моим преследователям, или их просто не существует, я все придумал во сне. Одна радость: даже если придумал и совершено зря ломлюсь сейчас по лавиноопасным склонам, как лось по капусте, то оправданием мне может быть только выполненное задание и собственная жизнь.



Слева от рыжих скал донесся какой-то «продолговатый» хруст. Огромный карниз медленно надломился и рухнул в мульду, сдирая снег со склона до самого основания. В воздух взвился неистовый вихрь, насыщенный снегом и мелкими камнями. Я едва успел упасть головой в сторону, противоположную лавине, как учили поступать при атомном взрыве. Плотно закрыл нос и рот отворотом куртки, чтобы не впустить в легкие высокое давление. Иначе раздует и разорвет, как воздушный шарик! Воздушная волна налетела с шумом и свистом и прошла надо мной, вдавив в снег, как ладонью великана. Неужели, пронесло? Сначала я встал на колени, попытался разглядеть окружающий пейзаж сквозь круговерть из ледяных кристаллов и пыли. Что-то стукнуло меня по спине, и я снова повалился лицом вниз. Оказалось, смерзшийся ком снега. Будь это камень… Оцинкованная опора ЛЭП в тридцати метрах впереди меня распушилась, как коралловый риф – ее всю залепило льдом и снегом от обвала. Кое-как удалось откашляться и отряхнуться.

«Да обойдут тебя лавины…» – вспомнил я слова из песни Визбора. На этот раз обошли. Я выбрался на гребень. Долину за мной полностью поглотил туман. Седловина перевала должна была быть где-то совсем рядом. Надо найти в себе силы пройти эти последние метры!



С юга в лицо мне ударил тугой теплый ветер. На южных склонах вовсю зеленела трава и даже цвели белые анемоны. Ух ты, земля обетованная! Позади снег по шею, коварные лавины и мерзкий туман, мешающий ориентированию. Долина Кодора едва проглядывалась в дымке далеко-далеко внизу. Не давая себе времени на отдых, я начал спускаться прямо вниз, как говорят альпинисты, по директиссиме – линии падения воды. Склон до самого низа был абсолютно голый, и выйди кто хоть с обрезом на перевал, кокнуть меня ему было бы легко, как тот же шарик в тире. Еще часа два мне предстоит упираться изо всех сил, чтобы наверняка почувствовать себя в безопасности. Как я был бы рад кошкам! Ох, как был бы рад! Лыжные палки на таком крутом склоне помогают, но мало. А катиться до самой реки сейчас, когда вроде бы удалось всех оставить с носом (и реальных и приснившихся), было бы пошло.

Несмотря на желание поскорее добраться до дна долины, пришлось выбиться из графика: ноги просто отказывались идти. Устал я неимоверно. Хорошо, что на абхазской стороне было тепло, иначе в пропотевшей амуниции я моментально бы замерз. Когда я в вынужденно садился на склон и отдыхал, то обязательно осматривал пройденный путь в бинокль так далеко, насколько позволял рельеф. Дойдя до горизонтальной поверхности, рухнул под огромный валун и уставился вверх, в окуляры бинокля – так седловина перевала Нахар отлично проглядывалась. Слава всем богам и их помощникам – никого!

Где-то недалеко заржала лошадь. Где она пряталась до сих пор – совершенно непонятно! Спускаясь, никакой лошади я не наблюдал. Правильно, я и не мог ее видеть. Выше по течению, в том месте, где Кодор углубил русло до небольшого каньончика, стояла гнедая лошадь и мирно помахивала хвостом. На всякий случай, я достал «Беретту» из наплечной кобуры и, сняв с предохранителя, засунул ее за пояс.

Потом я незаметно переместился на южную сторону камня, там было гораздо теплее. Копытный перестал обращать на меня внимание и продолжал спокойно щипать траву. Если есть конь, значит, должны быть и люди! До ближайшего села отсюда, если память не обманывает, километров десять. Не мог же этот красавец забрести сюда один. Его обязательно слопали бы волки!

Потихоньку я стал просыхать и отдохнул уже настолько, что смог встать и озаботиться тем, чтобы вдоволь напиться. Подошел к реке, тщательно осматривая местность, но людей так и не заметил. Напился на неделю вперед, вытер рот, распрямился и тут я их увидел. Двое пацанов стояли спинами ко мне и удили форель. У обоих над плечами наискось торчали приклады автоматов. Издали легко определялись по пламегасителям на стволах – АКМ. Пойти мимо них вверх по долине мне не удастся. Переждать за камнем, пока они утолят рыболовную страсть, тоже времени нет. Неожиданное продолжение романа: героя чуть не подстрелили, как куропатку, чуть не закопали в лавине, едва он не вывернул себе лодыжки на склоне, как тут – на? тебе!



Я вышел на дорогу и направился на север усталой походкой, чтобы было понятно, что я дальний ходок. Конь снова заржал. Оба паренька оглянулись, увидели меня, но не прекратили своего занятия. Более рослый перепрыгнул на плоский камень и забросил леску с проводкой. Потом вытянул крючок и забросил снова. Мелкий, в коричневой капроновой куртке, из которой торчали клочья пожелтевшего поролона, повернулся в мою сторону, но не поздоровался со старшим, как принято у горских детей, а молча продолжал меня разглядывать. По направлению его взгляда я понял, что он тщательно изучает мою обувь. Несмотря на то, что на склоне я извозил ботинки грязью, их порода проступала неприкрыто и явно: «Трезета» – гималайская модель. Младший что-то крикнул большому, и они оба, бросив удочки, запрыгали по камням ко мне, на бегу сдергивая через головы автоматы.

Я выставил вперед пустые ладони, чтобы продемонстрировать свои мирные намерения, как для папуасов Амазонки. Но тот, который побольше, уже сдвинул предохранитель и ухватился за спусковой крючок. Я успел упасть прямо на дорогу за долю секунды до того, как короткая очередь провизжала у меня над головой, с треском и воем рикошетов угодив в придорожные камни. Не успел малолетний бандит поправить прицел, как я влепил ему ответ – в живот и в голову. Пули отшвырнули его назад, к реке. Мне некогда было рассматривать детали, потому что младший не бросил автомат, а, закусив нижнюю губу, уже поднимал ствол. На мое счастье, автоматы висели стволами вниз и начинать встречный бой из такого положения – не лучшее, что можно придумать.

Видит бог, я не хотел стрелять в ребенка. Я никого не хотел убивать. Но у меня не было другого выбора. И я свалил пацана одной пулей, влепив ему точно между глаз. Я видел, как дернулась его голова, как вылетела с кровью и мозгом затылочная часть черепа. Видел, как он мешком свалился на то место, где стоял. Меня же в те секунды больше беспокоило, чтобы никто не явился на звуки стрельбы. Конь отбежал прочь метров на триста и смотрел в мою сторону, нервно похлестывая хвостом по бокам. Кодор продолжал шуметь. Кровь из ран большого парня смешивалась с водой и розовыми струйками вытекала из крохотного заливчика в основное течение, где тут же обесцвечивалась.



Я подошел к маленькому. На вид ему было лет пятнадцать, не более. Куртка засалена спереди, со сломанной молнией. Рукава свитера, которые торчали из обшлагов куртки, покрыты бахромой. На ногах – старые кроссовки с отклеивающимися подошвами. Дешевенькие джинсы протерты на коленях. На немытой шее видны светлые разводы от воротника.

Второй был одет еще беднее. Брюки заправлены в вязанные серые носки. Поверх носков – остроносые азиатские галоши. Лицо разглядеть я не смог – сплошная рана. Такое случается, когда пуля попадает в скулу и изменяет направление движения.

Я поднял оба автомата, выбрал тот, что показался мне новее. Проверил патроны в магазинах. Большой пацан выпустил в меня пять пуль. Но в магазине по весу определялось еще с десяток, не больше. Магазин у маленького был полон, за исключением того патрона, который сидел в стволе.

Оставлять следы на берегу не было никакого смысла. Я столкнул тела в реку, надеясь, что их не прибьет к берегу в районе села. Один плохонький автомат утопил, второй вскинул на плечо и зашагал вверх по дороге, вернее, по тому, что от нее осталось за долгие годы запустения.

Меня быстро настигала темнота, которая поднималась из ущелья. Пора было становиться на ночлег. На этот раз я постарался устроиться обстоятельнее. Сошел с дороги метров на сто в сторону, под скалы левого борта, нашел расселину, способную вместить одну стрелковую единицу, и устроился на рюкзачке, зажав автомат между колен.

Когда стреляешь в здорового бандюка, угрызения совести не мучают. Хотя, помню, первые убитые часто являлись во сне. Но детей до этого дня я никогда не убивал. И в страшном сне такое не мог увидеть! Я снова и снова по секундам восстанавливал детали встречи на дороге и, даже не стараясь оправдать себя, не находил ошибки в своих действиях. Выхода у меня действительно не было. Но от понимания такого грустного факта легче на душе не становилось.

Потом я заставил себя уснуть. Эпопея не закончилась, и на завтра мне понадобятся еще какие-то усилия. В основном со стороны воли: физических сил осталось мало.

Ого, их действительно было не четверо! Еще трое идут по ущелью, увязая по колено в снегу. Группы сошлись и начали планомерно прочесывать лес, рассыпавшись редкой цепью. Они потеряли мои следы тут же, на месте падения вертолета. Глупо тыкались из стороны в сторону, не понимая, куда я испарился. Могилы нашли, но не тронули. Выходит, гонку я выиграл сам у себя, потому что меня никто не преследовал!

Я снова в этом проклятом вертолете. Опять он рушится вниз, с воем от огрызков винта и треском разваливающейся кабины. Что-то долго мы падаем в этот раз. Конца краю нет этому полету, с кувырками и ударами о склон. Мы падаем не в долину, а в бездонную пропасть, где становится все темнее и темнее. И не река в самом низу, а что-то оранжевое течет, как ручей расплавленного металла. Может быть, это жерло вулкана? Но у нас нет вулканов, я это знаю точно!

Почему мне так врезались в память ветхие рукава свитера? Тонкие ручонки, грязные пальцы, готовые нажать на спуск, чтобы добыть для себя роскошные ботинки. Что для этих пацанов человеческая жизнь? Абстракция! А ботинки – реальность.

Как волчата бродят они по верховьям рек, по глухим ущельям, надеясь перехватить заблудших туристов, которых считают законной добычей. Их породила война, хотя никто официально не объявлял войны ни в этом ущелье, ни в их селе, что вяло выживает в десяти километрах ниже по течению. Это я должен был остаться лежать на каменистой колее Старой Военно-Сухумской дороги, без ботинок, на радость альпийским галкам – бодрым птичкам, которые своего не упустят.



Принесли форель на дощечке с небольшим углублением. Горячую, ароматную. Отдельно, в простой алюминиевой миске – вареную картошку. Здесь считалось особым шиком сервировать столы по-спартански, подчеркивая первозданный вкус блюда незатейливостью посуды.

Мой знакомый со знанием дела принялся «разбирать» рыбу, несомненно получая истинное удовольствие от процесса. Сейчас все хорошо укладывалось в картину, вложенную в рамку из неструганных, будто бы из забора взятых реек: пиво, форель, картошка…

Помню, очень давно, когда я служил в армии, нашу часть комплектовали имуществом перед большими учениями. Всем раздали новенькие армейские фляги в брезентовых чехлах не совсем привычного цвета. Не тот стандартный хаки, а чуть с зеленцой и темнее. Кто-то из любознательных снял чехол с фляги и с изумлением уставился на клеймо. На чистом алюминии четко выделялся орел, держащий в когтях свастику. Выходит, нам раздали трофейные фляги, которые тридцать лет хранились где-то на таинственных складах. Не пропадать же добру! Фляги после учений растащили на сувениры. В тот день было солнечно, царило какое-то бодрое оживление. И вдруг повеяло могильным холодом: война! Простая фляга времен войны. Фляга с «той» стороны. Но как она поразила каждого, как остановила время, как напугала!

Мирное время и война – два параллельных мира. Существуют бок о бок, и можно совсем незаметно перейти их разделяющую грань. Здесь солнце, ежедневные заботы… Та же форель на дощечке. А там – мрак. И тот же Кодор уже не Кодор, а Стикс, смывающий розоватые от крови струи и несущийся в пропасть сна.




Прощание с «Протеем»


Наша знакомая семья уже десятый год живет на собственной яхте. Живет, не посещает яхту наездами. Конечно, это не суперяхта Абрамовича и даже отдаленно ее не напоминает. Скорее, лодка. Девять метров длиной, а по-яхтенному – двадцать семь футов. Мы не перестаем удивляться их отваге: в квартире и то некуда рассовать нужные вещи! Как они обходятся на своих девяти метрах – одному Посейдону известно. Одним словом, мужественные люди!

Вдобавок к «яхте» вскладчину с товарищами прикупили они подержанный водолазный бот. Эта железяка выглядит куда солиднее. Спроектирована была в туманные годы под военное судно. Называлась катер «Ярославец» – проект 376. Но по длине бот превзошел семейную водоплавающую посудину более чем в два раза. И машина на нем не самого хлипкого характера – целых сто пятьдесят лошадиных сил. Но если спросить, что делают эти сто пятьдесят лошадок посреди сырого Черного моря, вряд ли кто ответит что-то вразумительное.

Поскольку владельцы лодки и катера, а также команда, находятся с нами в самых дружественных отношениях, то для вразумительного ответа мы все подробности знаем. Ходит катер туда-сюда вдоль побережья от Новороссийска до Адлера, команда больше живет под водой, чем на солнце. Ребята обслуживают и ремонтируют неимоверное число труб, по которым продукты жизнедеятельности бесчисленных санаториев, курортов, домов отдыха и пансионатов сбрасываются в гостеприимное море.

Когда вы едете нежиться на песочке или гальке нашей коллективной здравницы, вряд ли задаетесь пикантным вопросом насчет канализационного стока. Правда, в Анапе и Геленджике, где бухты мелководные и замкнутые, своеобразный запах не даст вам обмануться: конечно же, все сливается в море. А на городском пляже в Сочи подробности можно разглядеть и невооруженным глазом.

По замыслу, на глубине двадцать пять-тридцать метров, куда не достают штормовые волны, все это как-то естественным образом разлагается и на пляжи не попадает. Но это, как вы понимаете, по замыслу.

Вообще то канализационная тема не самая благодатная для литературного произведения. Даже для самого скромного. Но так как нашим друзьям приходится таким способом зарабатывать на жизнь, то сочтем любую работу достойной уважения.

Водолазный бот носил замечательное имя «Протей» и ни при каких условиях не собирался его позорить. Трубопроводы правильнее было бы называть дерьмопроводы, но позвольте мне этого термина по ходу повествования избегать, чтобы не услаждать слух ехидничающих недоброжелателей.

На пути от берега до самого своего конца любой произвольно выбранный трубопровод насчитывает десятки пробоин и расходящихся стыков. В основном пробоины причинены якорями рыбачьих маломерных судов, выходящих на лов рыбы, поставляемой к столу приморских едоков под видом свежевыловленной. Насчет свежей – никаких сомнений, а вот насчет всех остальных ожидаемых качеств этой добычи сомнения есть и обоснованные. У оголовков трубопроводов собираются косяки популярных в народе сортов, а чем уж они питаются, даже догадываться не стоит.

Однажды водолазный бот «Протей» в своих бесчисленных переходах наткнулся на россыпь каменных шаров – конкреций. Шары были около полуметра в диаметре и совершенно неподъемные. Но поднаторевшие на нестандартных технических решениях водолазы «Протея» не оставили их без внимания. С помощью самодельных кессонов шары подняли к поверхности, отбуксировали к берегу, а там перегрузили электропогрузчиком на тележку. Электропогрузчик слегка подмок, но не обиделся. Сейчас шары красуются на клумбах водолазной базы в Агое и свидетельствуют о неиссякаемом оптимизме коллектива и вечной тяге к прекрасному.

Водолазный шеф Костя, со шкиперской бородой, как и положено по должности, обрадовал коллектив шикарным контрактом по городу-герою Сочи на сооружение огромного трубопровода, который, по замыслу, должен будет все стоки из новостроек, которые впредь стоит называть Олимпийскими, вынести далеко в море без малейшей надежды на возвращение их на пляжи по поверхности вод.

Коллектив возликовал. На фоне многочисленных, но жалких клистирных трубок бесчисленных санаториев и пансионатов Большая Труба сулила ослепительные блага. Первое: капитальный ремонт катера «Протей», над которым, в отличие от египетских пирамид, время вполне было властно. Второе: коллективную поездку к тем самым египетским пирамидам, которые, как говорят, стоят среди сплошных песков. В некотором роде коллективу жидкость в виде морской воды несколько поднадоела. Третье: закупка нового гидролокатора бокового обзора (ГБО), чтобы облегчить в будущем поиск занесенных песком и галькой многочисленных трубопроводов-кормильцев.

Шеф Костя по поводу коллективных пожеланий сдержанно помалкивал, но мы знали его тайную мысль – после реализации проекта Большой Трубы обустроиться более капитально в городе-герое Туапсе, что гораздо лучше, чем около города-героя на вечно колышущейся яхте. Шефа давно не оскорбляет песня, исполняемая под гитару и извращенная бессмертными недоброжелателями до неузнаваемости: «Шаланды, полные фекалий, в Одессу Костя привозил…».

Водолазный бот «Протей» совершил переход от порта приписки – Туапсе до Сочи, нашел место для швартовки, в соответствии с условиями контракта, и приступил к методичным и привычно опасным водолазным работам. Как и водится, в традициях Олимпийской стройки, Большую Трубу заказали туркам. Турки не проявили должной предусмотрительности при составлении проекта, а наши спецы не проявили должной бдительности при подписании контракта. Или сознательно промолчали, приняв «на лапу».

И тут чья-то светлая голова с криком:

– Оно все поплывет к берегу! – принялась доказывать всем, и водолазным специалистам тоже, ущербность Большой Трубы для Олимпийских игр и жителей города-героя Сочи в придачу.

Контракт разорвали, турок прогнали, денег, как водится, не нашли. Водолазный бот «Протей» впал в зимнюю спячку, сиротливо приткнувшись к причалу, который ему довольно невежливо предложили покинуть с первым весенним солнышком.

Плакали не посещенные египетские пирамиды. Плакал не приобретенный ГБО. Команда не то чтобы разбежалась, но рассосалась в поисках пропитания. Не плакал только шеф Костя. Жена Таня привычно хлопотала на миниатюрном камбузе, все внимание отдав приготовлению на альпинистском газовом примусе любимого блюда шкипера – тушеной капусты с сосисками, на семейном лексиконе именуемого «бигус». А сам Костя, величественный и спокойный, сидел тут же, подпирая могучей спиной переборку спального отсека, и размышлял над усовершенствованием методики подводной видеосъемки повреждений на трубопроводах. Расслабляться ему было нельзя: яхта тоже требовала текущего ремонта, сын всерьез собирался жениться, и на время зимних штормов надо было куда-то определить на хранение громоздкое водолазное снаряжение.

Тем временем выпал редкий для этих широт снежок, пальмы и кипарисы согнулись под тяжестью непривычной ноши. Проблемы Большой Олимпийской Трубы отошли далеко, дальше дальней мечты о пирамидах, а бедняга «Протей» продолжал дневать и ночевать у негостеприимного причала на задворках олимпийского Сочи.

«Как вы яхту назовете, так она и поплывет» – старая истина, известная всем мореходам. «Протей» достался Косте и компании уже окрещенным, и что-либо менять было уже поздно. А что мы знаем о Протее как таковом?

Для начала в древнегреческой мифологии это – морское божество достаточно высокого происхождения. Папой у него числился сам бог океанических стихий – Посейдон, и мамой не кто-нибудь, а сама богиня Гера. Страшное дело, что там творилось на Олимпе в незапамятные времена. Сплошное кровосмесительство и измены. И сынок Протей по результатам внебрачных, добрачных и послебрачных связей тоже оказался не без придури. Некий безвестный поэт посвятил Протею вещие строки, из которых следует сделать вывод, что у Протея, судя по личным качествам, судьба будет не легкой:

«Как Протей меняет внешность, легкомыслие
Принимает незнакомые формы.
Лик постоянства сокровенный.
Альфа изначальная и Омега наипоследняя.
Он придает изгиб середине
(то есть человеческой жизни),
Готовя кончину наилучшую.
Он разнообразит небо, а не меняет душу».

Трудно передать степень загадочности и многозначительности опуса древнего греческого поэта, не будучи в курсе деталей и настроения. Но в самом начале марта шкипер Костя сел за руль и посуху направился в послеолимпийский Сочи на свидание с ненаглядным водолазным ботом.

За зиму «Протей» изрядно проржавел, штормы выдавили боковое стекло в рубке, и со штурвала свисала высохшая темно-зеленая бородка черноморской водоросли спирулины. Заранее предупрежденная команда явилась по вызову без опозданий и пребывала в полной готовности к перегону катера домой, в Туапсе.

Пределом волнения для катера проекта 376 является четыре балла. В реалии это выглядит как волны с частыми белыми барашками, а море официально считается неспокойным. «Протей» привычно и успокоительно урчал дизелем, а шкипер Костя привычно возвышался скалой за штурвалом. Четыре балла так четыре балла, идем на запад вдоль берега, привычно вспоминая, сколько необслуженных трубопроводов остается под килем.

Примерно через час сорок из машинного отделения вывалился штатный боцман и доложил срывающимся голосом, что в трюм из каких-то невидимых щелей активно поступает забортная вода.

В таких случаях положено уточнить место течи и перекрыть путь воде.

На первых порах в ход идет пакля и деревянные затычки. Если течь большая и опасная, применяют цемент. На поврежденное место накладывают так называемый цементный ящик. Но это уже крайняя мера, когда все остальные способы борьбы с течью исчерпаны.

Шкипер Костя передает штурвал, спускается в трюм и убеждается в правоте боцмана. Из днища бьет вполне себе не хилый родничок. Тут же в страшной тесноте топчутся еще два члена команды, готовые вступить в бой. В арсенале у них кроме уже известной пакли винтовые стойки – талрепы. Если один конец талрепа упереть в подволоку – нижнюю часть палубного настила, а второй конец в какую-нибудь затычку на пробоине, а потом крутить муфту талрепа, то распорка остановит течь и делу конец. Затычка из куска автомобильной колесной камеры приготовлена. Подпятник из куска фанеры тоже. Спасательная бригада крутит муфту талрепа. Течь на глазах убывает. Не известно, что бы было дальше, если бы не недреманный глаз шкипера.

– Стойте, черти! – громовым голосом Зевса взревел Костя. – Провалимся в дырку к Посейдону в гости!

Днище несчастного «Протея» умудрилось проржаветь так, что талреп едва ли не выдавил затычку наружу.

– Тащите доски, цемент, ножовку и трубу: где-то в носовом отсеке валялась! Покричите боцману, пусть врубает все трюмные помпы! Отдайте назад пару оборотов муфты, еще парочку. Вот, порядок. Вернее, непорядок. Ищите, еще откуда-то течет!

– Мастер, в носу тоже пузо прохудилось. Так и хлещет из щели. Но вроде бы паклей можно заткнуть!

– Вот и затыкай! Кто там со свободными руками? Хватай топор и теши клинья: вот доски под ногами!

– Шеф, может повернем назад, пока до Сочей недалеко?

– Нет, не будем спешить. Нас там с караваем не ждут. В крайнем случае выбросимся на берег, тут берега пологие. Пока вода не по колено, катер будет держаться. К то-нибудь, смените боцмана у штурвала.

Синоптики, как всегда, наврали. Вместо обещанных трех-четырех баллов волна пошла откровенно под пять. Большие пенящиеся гребни тому доказательство. Костя вылил воду из туфель, придерживаясь за поручень рубки. Из трюма раздавались частые стуки. Кто-то уже забивал деревянные клинья. Из трюмного люка появилась всклокоченная голова боцмана:

– Шеф, воды где-то под двадцать сантиметров. Точнее не померять, болтает сильно. Помпы пока тянут нормально. На большую дырку заводим ящик. Только пресной воды у нас маловато, чтобы затворить нормальный раствор.

– Добавляйте морскую. А ускоритель есть?

– Есть. Силикатный клей.

– Вот и лей силикатный клей, – распорядился Костя, довольный найденной стихотворной формой команды, и протиснулся в узкую дверь рубки.

За два следующих часа нашли и заткнули еще чуть ли не десяток дыр, откровенных отверстий, проеденных ржавчиной, и пяток щелей – расползшихся сварных швов.

Волны косо накатывались на левый борт, заставляя постоянно подруливать и нарушать азбуку судовождения: встречать волну носом, или подставлять корму. Боцман, уже мокрый с головы до пят, приносил все новые тревожные новости: в трюме около тридцати сантиметров воды, а теперь около сорока.

– Ящик установили, раствор залили, – доложил он в очередной раз.

– Только одна беда: ящик так и просится провалиться вместе с днищем. Цемент уж очень тяжелый. А там металла почти не осталось. Оказывается, корабль чуть ли не на краске держался. Эх, как хорошо, что постоянно подкрашивали!

– Ты что, шутишь? Если ящик продавит дно, то до полного погружения у нас, дай бог, будет минуты три! Всем надеть спасательные жилеты! Сам проследи. Спасательные плоты приготовить к сбросу! Иду к берегу, поползем, черт подери, под самым бережком, чтобы в случае чего успеть…

– Шеф, вокруг ящика вода хлещет, днище вываливается! – Это уже не боцман, а второй затыкатель дырок.

– Так, принято. Жмем к пляжу! Всем наверх! Быть готовыми… Держитесь, парни: зацепим дно, дернет сильно. Желательно не улететь. Ну, Протейчик, давай, родной… Не тони, пожалуйста, раньше времени!

Теперь волны стали бить в корму, прибавляя ход, но заставляя несчастный катер глубоко нырять носом. Не понятно было, сколько ему еще суждено продержаться на плаву. Вся команда уцепилась за поручни, ожидая удара о камни. До берега осталось совсем немного.

– А винт? Винт ведь погнем! – завопил боцман, смахивая водяные брызги с лица.

– Хрен с ним, с твоим винтом! – спокойно ответил из раскрытой двери рубки невозмутимый шкипер.

В этот момент как раз и раздался первый удар. Потом еще и еще. До берега оставалось всего ничего. Катер било о камни уже в прибойной полосе. Ледяные, с легкой зеленью волны катились сплошным потоком по палубе, отрывая пальцы рук от лееров. Дизель стоически терпел удары винта о камни и только всхрапывал, как загнанная лошадь. Дым от сгоревшей солярки вертелся над волнами, мешая нормально дышать. Но с каждой секундой бот приближался хоть на метр, но ближе к суше. Галечный пляж был совершенно безлюдным, и отчаянные броски «Протея» по достоинству оценить было некому.

После очередного удара и душераздирающего скрежета металла о камни «Протей» застыл за полосой прибоя, по горло нахлебавшись мартовского моря и неловко завалившись на бок. Огрызок винта еще колотил по воде: надежная машина не глохла, демонстрируя упорное нежелание умирать.

Костя заглушил двигатель, неудобно упираясь ногами в покосившуюся стенку рубки. Команда уже благополучно перебралась на берег и, трясясь на холодном ветру, наблюдала оттуда, как по классическому сценарию их шеф – мастер-шкипер последним покидает гибнущее судно.

Ветер не унимался, но катер сидел в камнях настолько плотно, что не чувствовал волны, явно усилившейся до штормовой.

До Туапсе отсюда не так уж далеко. Плавкран закажем, с камней снимем. Все, что мало-мальски сгодится, демонтируем: машину, навигацию, связь. Что продадим, что подарим. Прощай, «Протей», беспутный сынок Посейдона и Геры! Не утопил ты нас, за что тебе большое человеческое спасибо! В суете сладких перспектив Большой Трубы всем коллективом прозевали мы установку анодной защиты корпуса. Хотя вряд ли бы она помогла. Опоздали мы с этим делом лет эдак на пять, не меньше.

Еще не все сказано о «Протее». Протей – земноводное, живущее в абсолютной темноте, в холодных водах пещер. Именно протея называют дракон-ольм, он, согласно старинным легендам, иногда выползает на поверхность земли из её недр и несёт с собой несчастья.




Псовая охота


Витя Ченцов относился к тем охотникам, которых считают зловредными. При этом Витя совсем не был кровожадным и абсолютно не был завистливым. Перфекционист Витя Ченцов был одержим стремлением слыть самым первым в охотничьем братстве. И, само собой, у него должно было быть все самое-самое лучшее: ружье, собака, супер-нож, чудо-сапоги, ветроустойчивые спички и сверхкалорийные консервы. На охоту ездил Витя на мотоцикле «Ява» с коляской. Легавая по кличке Бельчик имела в коляске персональное место с мягкой подстилкой и ветрозащитным козырьком.

В кругу приятелей Витя азартно обсуждал теорию и практику различных видов охоты: от норной с таксой до загонной с гончими и флажками. В тот несчастный час в курилке транспортного цеха черт толкнул Витю под ребро: в сигаретном дыму разгорелся великий спор с другим фанатиком двуствольного ружья, Виктором Николаевичам Гордиенко, о тонкостях псовой охоты с борзыми. Виктор Николаевич числился водителем заводской скорой помощи – спецфургона «Волга» – ГАЗ-24. В сезон Виктор Николаевич, распугивая егерей красными крестами, наведывался на казенной волге в заказник «Бекешевская дача», где вершил суд, скорый и неправый. Лупил из своего дробовика налево и направо. Зайчики попадали и на стол главврачу, и главному инженеру, и даже директору завода, которые милостиво закрывали глаза на шалости своего любимчика. Но то, что выслеживать и стрелять Виктор Николаевич был мастер, – этого никто не отрицал.

Так вот, Виктор Николаевич, который ростом был на две головы выше Вити Ченцова, излагал следующее:

– Охота с борзой – забава. Чисто русское удальство с заранее известным результатом. Борзая против зайца, что моя волга против твоей, Витя, явы. На равнине борзая дает зайцу десять очков форы. У нее и литраж поболее, и ходовая, то есть лапы длиннее. Зайцу на этой географии – кирдык. А ты загони эту самую борзую к нам, на Кавказ. Наш заяц – не Ваня со Среднерусской равнины. Он не ногами берет, а башкой. А у нас какая география? Балки, косогоры, скалы. Здесь по прямой не поскачешь! А у борзой инерция, понимаешь? Заяц сделает два-три рыска влево-вправо, а борзая как неслась по прямой, так и продолжает нестись, как трамвай. Так кто у нас выиграет, скажи? Вот почему у нас на Кавказе быть не может псовой охоты!

Слушатели радостно и согласно загалдели. Витя, который представлял в споре противное мнение, настаивал на своем:

– Борзую учить надо, Виктор Николаевич! На Руси она дура-дурой! Всё, что бежит, за тем и гонится. Говорят, даже ребенка может загрызть, если он от нее даст дёру. Догонит и загрызет! Там никто, как у нас, с этими собаками не занимается. Возьмите моего Бельчика: я его с шести месяцев и на зайца, и на лису, и на барсука, и на кабана беру. Бельчик в охоте – профессор! А почему? Потому, что лично мне не лень со своей собакой двадцать четыре часа в сутки месить грязь и снег, спать под одной попонкой и хлебать буквально из одной миски!

Слушатели одобрительно замычали.

Виктор Николаевич не сдавался:

– Давай, тезка, ближе к телу, как говаривал мосье Мопассан. Кто у тебя Бельчик? Легавая. У них мозгов в полтора раза больше, чем у борзых. Вот он и служит. Вот если бы у тебя была борзая и ты сам был бы борзятником, я, может быть, тебя бы и послушал… А так – чистая академия!

Нестройный гул голосов в дымном пространстве курилки подтвердил его мнение.

Виктор Николаевич встал, выпрямился и с достоинством двинулся к выходу. На нем был не общепринятый ватник, а кофейного цвета пиджак и светлые брюки в темную полоску.

В тот же день Витя Ченцов наведался в ОТК – отдел технического контроля, начальник которого, Михаил Иванович Худяков, собирался в командировку. Командировка намечалась в самое сердце южно-русского борзого собаководства – в степной Зерноградский район Ростовской области.

Витя постучал в двери кабинета Худякова и замер прислушиваясь. Оптимист Худяков вполголоса напевал «Сердце красавицы склонно к измене…» и не услышал робкого стука. Витя постучал смелее и вошел, не дожидаясь ответа. Михаил Иванович осекся на полуслове и вопросительно уставился на взволнованного Ченцова. Витя, отвергнув восточный обычай сначала расспросить о здоровье, семье и работе, сразу перешел к сути дела:

– Михал Иваныч, будь другом, помогай! Купи мне в Беломечетской щенка борзой. Пацана желательно. Я деньги принес! Михал Иваныч, мне же Гордиенко теперь проходу не даст! На каждом углу будет называть академиком! Я его, Михал Иваныч, воспитаю как родного, из одной миски жрать с ним буду!

– С кем жрать из одной миски, с Гордиенко? – изумился Худяков.

– Да нет же, с пацаном, с борзым, то есть.

– А-а, – понимающе протянул Худяков, – с борзой! Где же я тебе возьму борзую?

– Я же говорю, в Беломечетской! Вы же в Зерноград едете, да? Так от него до Беломечетки всего ничего, каких-то семь километров! Михал Иваныч, выручай! Я бы сам поехал, так начальник цеха только руками машет: «Конец квартала, Ченцов, конец квар-та-ла! С какого перепугу я тебя со смены сниму? Кем тебя заменить, ты подумал? Второго числа, пожалуйста – на все четыре стороны! А сейчас сиди тихо, не нервируй меня! Я сейчас не готов твои собачьи дела не только обсуждать, слышать о них не могу, за себя не ручаюсь!».

Худяков сжалился над Витей: как-никак Ченцов был его соседом по даче. Взял деньги и пообещал специально заехать в станицу Беломечетскую и купить там вожделенного борзого кобеля.

Заканчивался второй квартал, то есть июнь. До Ростова-на-Дону в комфортабельном салоне «Икаруса» шесть часов подряд Худяков проспал. В Ростове-на-Дону стояла несусветная жара. Полтора часа до Зернограда в тесном пазике показались Михаилу Ивановичу вечностью. Пока автобус тащился до Зернограда, Худяков растопился, как кусок сливочного масла. И на раскаленный асфальт Зерноградского автовокзала не вышел, а буквально вытек из салона. До гостиницы добрел в полуобморочном состоянии. В номере, в котором кондиционером даже не пахло, в три глотка опустошил бутылку лимонада, прихваченную из буфета, и без сил повалился на кровать. Надо было бы позвонить в организацию, куда он был направлен, но сил осталось только на то, чтобы распустить узел галстука. Михаил Иванович Худяков, не разуваясь, впал в беспробудный сонный дурман. И проспал до девяти вечера, когда уже солнце покраснело от стыда за дневное усердие. Звонить уже было некуда и не за чем. Худяков, терзаемый угрызениями совести, поплелся в буфет. Есть совершенно не хотелось, поэтому он дозаправился лимонадом, запасся питьем на ночь и на всякий случай осведомился у моложавой дамы-администратора, не звонил ли ему кто? К его удивлению, администратор передала Худякову гостиничный бланк, на котором аккуратно был выведен номер телефона. Недоумевающий Худяков тут же набрал загадочный номер и услышал слабые провинциальные гудки. На том конце никто не взял трубку. Михаил Иванович вздохнул и, поблагодарив даму-администратора, тяжело заковылял на свой второй этаж.

В номере окно было распахнуто настежь, солнце спряталось за угол гостиницы, а в тени за кроватью притаилась местная нечисть в виде здоровенных, как борзые кобели, коричневых длинноногих комаров.

Утром истерзанный ночной духотой и лютыми комарами Михаил Иванович отправился в нужное место, разбирать претензию к заводу. До обеда уладил дело и с неудовольствием вспомнил о своем обещании купить пса Вите Ченцову. На привокзальной площади Худяков приобрел самые темные солнцезащитные очки и налегке погрузился в старенький пазик – двойник того, что привез его в Зерноград из Ростова. У первого встречного в Беломечетской Худяков спросил, где можно купить борзого кобелька, и тут же получил исчерпывающую информацию с фамилией, адресом заводчика и даже ориентировочной ценой предполагаемой покупки. На окраине Беломечетской Михаил Иванович нашел нужный дом, постучал в калитку и, не дождавшись ответа, как и Ченцов у двери его кабинета, вошел во двор. На дальней оконечности бескрайнего огорода маячила какая-то фигура. Худяков закричал:

– Эй, любезный! Где бы мне увидеть Колю Озерова?

«Любезный» оказался тощим дядькой с выгоревшими на солнце волосами и глазами. Он вытер руку о подол тельняшки и протянул Худякову жесткую, как щепка акации, ладонь:

– Николай!

Худяков представился и заявил о своем намерении приобрести щенка борзой. Желательно, кобеля. Николай рассеянно поглядел в огородную даль и щедро махнул Худякову рукой:

– Выбирай любого!

Оторопевший Михаил Иванович разглядел в горячем картофельном мареве клочковатую костистую борзую, за которой гуськом вихляли гибкими спинами несколько борзых же щенков.

– Трехмесячные, – с нескрываемой гордостью сказал Николай, – от потаповского Мартына! А это мать их – Залетка! Пятый годок ей. Вон того бери, с краю. Эй, Пиндос! Пиндо-ос!

От своры отделилась белая с рыжими подпалинами особь и радостно подбежала к Николаю, вращая хвостом, как кофемолка. Худяков испуганно пригляделся к Пиндосу: в три месяца этот «щенок» был чуть ниже немецкой овчарки, правда, тощий, как зубная щетка.

– Три с полтиной, – сказал Николай. Это означало цену.

– Если можно, то я его завтра с утра … – промямлил Худяков, напуганный зрелищем. – А деньги, вот, пожалуйста, сейчас!

Пиндос тоже, видимо, был доволен исходом сделки, потому что сел в пыль и стал истово чесать бока поочередно задними лапами.

– У него что, блохи? – с подозрением спросил Худяков.

– Блоха собачку бодрит! – назидательно ответил Николай Озеров.

Деньги исчезли в кармане выцветших до неопределенности штанов Николая, а взамен Михаил Иванович получил довольно мятую бумагу, в которой значилось, что кобель Пиндос от Мартына и Залетки является чистопородной южнорусской борзой. Это несколько подсластило пилюлю. Если что еще и оставалось на дне сознания, так это некоторая неясность с экзотической кличкой собаки.

– Пиндос, – вяло размышлял по дороге к автобусной остановке Худяков, – вроде грек какой-то.

По пути в Зерноград Худяков попытался объяснить себе собственное неожиданное решение забрать кобеля завтра утром. Это означало как минимум еще одну пыточную ночь в чертовой гостинице. Но Михаил Иванович успокоил себя тем, что решение принято абсолютно правильное, так как везти на ночь глядя за пятьсот верст с двумя пересадками негабаритного кобеля – дело дурное по определению!

Поздно вечером, когда лимонад уже закончился и Михаил Иванович отмахал правую руку, охотясь на комаров со свернутой в трубку газетой, постучала горничная и пригласила Худякова вниз, к телефону.

Загробный голос прошелестел в трубке, забыв представиться:

– Не покупай кобеля у Кольки Озерова! Не покупай! Добра тебе с этим кобелем не будет, все они порченные!

Пошли короткие гудки. Худяков с недоумением уставился на трубку, решив, в конце концов, что это чей-то плохой розыгрыш. Наверное, конкуренты.

Самым первым автобусом по холодку Худяков прибыл в Беломечетскую.

Попросил водителя не уезжать без него и помчался к дому Коли Озерова, покачивая на ремне тяжелой командировочной сумкой с деловыми бумагами. На стук в калитку на крыльцо вышел сонный Николай в мятых трусах с турецким растительным орнаментом и в той же драной тельняшке, отловил Пиндоса, обвязал ему шею обрывком шпагата, конец которого всучил Худякову. С тем и ушел досыпать.

Оставшись тет-а-тет с Пиндосом, Михаил Иванович попытался рассмотреть его подробнее. Пиндос стоял, поджав хвост, с шерсти вокруг пасти у него свешивались щупальца вареной капусты. Был он устрашающее тощим, и от него несло вчерашним борщом и псиной. Даже отдаленно он не был похож на тех портовых грузчиков, в честь которых по-одесски был окрещен.

Намотав шпагат на кулак, Худяков шагнул в направлении автобусной станции, предполагая, что Пиндос среагирует правильно. Шпагат натянулся, но Пиндос не выразил желания навсегда проститься с родственниками, конурой и борщом, Он встал как вкопанный, а Худякова развернуло вокруг шпагата, как крейсер на мертвом якоре. Все дальнейшие попытки сдвинуть Пиндоса с места успеха не имели. Характер у кобелюки оказался истинно одесским.

Шпагат не выдержал испытаний знакопеременной нагрузкой и лопнул. Почуяв волю, Пиндос резво ускакал в родимый двор, угрем протиснувшись в щель забора.

Михаил Иванович, деликатный от природы, решил не беспокоить заводчика, а открыл калитку и устремился за Пиндосом, как за гостиничным комаром. Дурень-Пиндос пытался уйти подкопом в вольер, огороженный ржавой сеткой, но неудачно. Худяков ухватил его за задние лапы и извлек беглеца из подкопа на свет божий. В вольере вся свора проснулась и неодобрительно наблюдала за происходящим.

Солнышко потихоньку поднималось ввысь, и Михаил Иванович смахнул со лба первые капли пота. Идея пришла мгновенно, при первом же взгляде на часы: до отправления автобуса оставалось всего десять минут. Худяков, удерживая кобеля одной рукой, распустил галстук и обвил им лебединую шею Пиндоса. Немного повозившись с узлом, он принял позу известного персонажа с картины Репина «Бурлаки на Волге» и выволок свою покупку за калитку.

Галстук оказался прочнее и удобнее шпагата. На нем Михаилу Ивановичу удалось проволочь Пиндоса метров пятьдесят. В пыли за необычной парочкой остались глубокие борозды, пропаханные кобелиными лапами. Час отправления автобуса угрожающе приближался. Решив рационализировать способ транспортировки, Худяков плюнул на галстук, завел свою сумку, как понтон, под брюхо Пиндоса, свел ручки у него на спине и попытался эту ношу оторвать от станичной почвы. Видимо, в ней, в почве, была сокрыта невидимая энергия. Как в свое время легендарный Антей подпитывался живительной силой от матери-земли, так и Пиндос, не желая расставаться со станицей Беломечетской, несмотря на концлагерную худобу, неожиданно приобрел вес двухпудовой гири.

Кроме ручек у сумки был еще длинный плечевой ремень, на котором эту сумку в основном и носили. Худяков присел на корточки, поднырнул под ремень и с воплем штангиста, поднимающего рекордный вес, выпрямил ноги. Пряжка регулировки длины ремня поползла, и Пиндос снова дотянулся всеми четырьмя лапами до земли. Худякову было уже не до смеха: следующий автобус отправлялся только через три часа. Он поволок сумку и оседлавшего ее кобеля, кряхтя от натуги и вслух проклиная Витю Ченцова, его ближайших родственников и свою сговорчивость! Слава богу, Пиндосу осточертело упираться, и он обмяк на сумке. Его лапы волочились по дороге, как толстые веревки, и особо Худякова не тормозили. Не доходя каких-то ста метров до остановки, ремень не выдержал и лопнул. Наученный горьким опытом Худяков успел ухватить борзую, тут же попытавшуюся улизнуть, за жабры. Так он и ввалился в автобус: в одной руке сумка, подмышкой второй руки – Пиндос с роскошным галстуком на шее.

В автобусе, пригорюнясь, сидели станичники: все как на подбор, с объемистыми челночными сумками из клетчатой синтетической китайской ткани. По всему было видно, что рейс намечался на Ростовский рынок. Через минуту вслед за Худяковым с Пиндосом в автобус втиснулась толстая тетка с преогромным мешком, сшитым из полосатого матраса. В мешке злобно крякали утки. Тетка расположилась на заднем сиденье, вывалив мешок прямо перед фасадом Пиндоса. Пиндос боязливо поджал лапы и начал принюхиваться. Мешок дергался на полу, заставляя Пиндоса судорожно отдергивать морду.

Вошла кондукторша в сарафане, собранном под толстым животом в мелкую гармошку.

– С собакой нельзя! – заявила она с порога, обращаясь к Худякову.

– Как нельзя? – оторопел Худяков. – У меня бумага есть! Я за него билет куплю!

– Нельзя, говорю, – вдруг завопила кондукторша, потрясая кассовой сумкой, – значит, нельзя! И с бумагой и без бумаги! Выметайся, а то все стоять будем!

От страшного крика по проходу запрыгал мешок с утками.

– А что, – озверел вдруг Михаил Иванович, – с собакой нельзя, а с утками можно?

Владелица мешка, поняв коварный замысел Худякова, набросилась на кондукторшу:

– Не ори на человека! Он билет на кобеля купить хочет!

– А мне по барабану, – басом заревела кондукторша, – что на кобеля, что на суку! Бери билет за полную стоимость!

Пиндос, совсем некстати, начал энергично чесаться. Кондукторша брезгливо поджала под себя слоновьи ноги.

Побелевший от злобы Худяков трясущимися руками достал бумажник и отсчитал, отплевываясь и сбиваясь со счета, требуемую сумму.

– И нечего тут плеваться, – не унималась кондукторша со своего насеста, – расплевались тут! Ты еще коня в автобус затащи!

Худяков отвернулся к окошку, подтянув Пиндоса поближе к ногам, и молча стал разглядывать через темные стекла очков скудный станичный пейзаж.

Пришел зевающий водитель. Тщательно раскурил сигарету, обозрел в зеркало пассажиров и повернул рукоятку закрывания двери. Дверь с аспидовым шипеньем закрылась, и автобус в шлейфе пыли покатил в сторону Ростова. На десятой минуте езды выяснилось, что где-то под брюхом у автобуса прохудилась выхлопная труба, и ядовитые газы из многих щелей беспрепятственно полезли в салон. У Пиндоса открылось неудержимое слюнотечение, и скоро его передние лапы покрылись прозрачной тягучей слизью. Кондукторша орлиным оком взирала попеременно то на Пиндоса, то на Худякова, безмолвно намекая, что за мокрый пол в автобусе тоже придется платить. Тоскующий Худяков мучительно размышлял над предстоящим объяснением с водителем междугородного автобуса «Ростов-Черкесск», подсчитывая, во что ему обойдется транспортировка растреклятой борзой.

Около Батайска Михаил Иванович злорадно решил, что всю сумму финансовых потерь он взыщет с Вити Ченцова. Это восстановило его несколько увядший оптимизм.

Не доезжая до Батайской нефтебазы, водитель автобуса вдруг решил объехать стоящий на обочине камаз, но сделал это неловко, с запозданием. Да так, что пришлось срочно свернуть на левую обочину, чтобы избежать столкновения со встречным автомобилем. Обочина оказалась с крутой выемкой в сторону серебристых баков нефтебазы, и автобус, клюнув носом, аккуратно лег на бок. Худяков успел заметить, как сверху в салон сверкающим водопадом ринулись осколки лопнувших стекол. Пиндос вырвал галстук из рук и прыгнул в какую-то дыру. Мешок с утками разорвался, и десяток птиц с паническим кряканьем вырвались из плена. Пассажиры что-то кричали. Громче всех визжала кондукторша.

Более ничего страшного не произошло. Так как двери оказались на потолке, вылезать пришлось через отверстие от ныне отсутствующего лобового стекла. Худяков, прижимая к животу сумку, выбрался последним и прищурился от ядовитого солнца. Водитель, обхватив голову руками, сидел на проклятом косогоре. Кондукторша собирала в рыжей пахоте десятирублевки. Пассажиры помогали ловить уток. А метрах в десяти за автобусом, в той же пахоте, безобразно перемазав мокрые лапы ржавой пылью, стоял на всех четырех ненавистный Пиндос.

Михаил Иванович поставил сумку на землю – испачкается она или нет, ему уже было наплевать! И начал осторожно приближаться к Пиндосу. Заподозрив недоброе, Пиндос бочком отодвинулся ближе к шоссе. По трассе, не сбавляя скорости, мчались машины. Пролетел очередной грузовик, изрыгнув клубы черного дыма. Испуганный Пиндос на секунду потерял бдительность, и Худяков в точном вратарском броске ухватился за конец галстука!

Не отряхиваясь и не обращая внимания на стенания кобеля, грубо поволок его к своей сумке, но вдруг наткнулся на громкий массовый протест пассажиров:

– Чё собаку мучаешь, урод? Тебе бы на шею удавку – не так заскавчал бы! Чистую борзую как шавку какую-то ташшыт…

Худяков, вжав голову в плечи, подхватил сумку подмышку и двинулся с Пиндосом к шоссе. Очки были потеряны в пекле катастрофы. Правый рукав рубашки лопнул на плече. Взобравшись по косогору, он поднял руку, голосуя в сторону… Беломечетской. Долго-долго его никто не хотел брать. Растерзанная фигура с грязной пузатой сумкой и перепачканным кобелем на галстуке не вызывала у водителей желания украсить ими кабину. Наконец, бензовоз, не менее замызганный, чем голосующие, сжалился и за двой ную цену согласился довезти до станицы Худякова с собакой.

По Беломечетской Пиндос весело трусил, не натягивая галстук, изредка приостанавливаясь у очередного столба, чтобы отметить факт своего триумфального возвращения. Местные собаки трусливо молчали от жуткой бензиновой вони, которой разило от Пиндоса и его поводыря.

К дому Озерова Худяков с Пиндосом добрались около полудня. Михаил Иванович глянул поверх забора: хозяина нигде не было видно. Со скрипом Худяков отворил калитку, поставил сумку на землю. Долго прилаживал кобеля, принюхивающегося к родным ароматам, а потом с отчаянным криком дал Пиндосу такого пинка, что тот улетел в сторону вольера со скоростью, втрое превышающей скорость собственного визга!

Некоторое время Худяков посопел у калитки, пытаясь отдышаться на жаре, поднял внезапно полегчавшую сумку за две короткие ручки и направился к шоссе в поисках попутной машины.

Утром на заводе, перед дверью своего кабинета, Худяков обнаружил Витю Ченцова. Льстиво заглядывая Худякову в глаза, Ченцов спросил:

– Михал Иваныч, он где, на даче у тебя, что ли?

Худяков молча достал бумажник, отсчитал недоумевающему Вите в ладошку деньги, и потянул на себя дверную ручку. Остолбеневший Ченцов, держа деньги на раскрытой ладони, уставился на Худякова.

– Нету кобеля! – оборачиваясь к Вите и неожиданно рассвирепев, рявкнул Худяков. – Нету! Не родился еще, скотина!

– У Озерова покупал! – ахнул Ченцов.

И пошел прочь по коридору, горестно всхлипывая:

– Теперь всё – навеки академик!




Разгадка загадки Стоунхенджа


Прораб Матвеич с плохо скрываемым отвращением жевал капусту из остатков позавчерашнего борща, изредка помогая себе пальцами. Ночью прямо из кастрюли жидкую составляющую борща высосал сынок-дальнобойщик, вернувшийся из рейса на Казань. Сынок криво загнал свою грязную фуру в палисадник, раздавив правым задним колесом грядку с чесноком.

Матвеич с тоской в глазах сражался с длинными холодными космами капусты, не зная, на ком или на чем сорвать свое недовольство жизнью. Сегодня на стройплощадку должны подвезти арматуру, а оба вязальщика, Самойлов и Зарудько, уже который день в запое. Кого поставить на разгрузку, кого на вязку – черт его знает! Можно вроде бы и молодого Болотина, так это колонны первого этажа – самое ответственное место. На…вертит молодой от души, так наплачешься позже. Жена спит, ей на работу к одиннадцати. У нее сегодня в магазине сандень. А ей какой-никакой, а перекур хоть на полдня. Только вот и осталось что со вчерашнего – остатки борща. И Васька-сын храпит у себя в комнатушке. Устал, наверное, с дороги как собака.

На работу Матвеич пришел за полчаса до восьми. Полуголодный и раздраженный. К своему удивлению, обнаружил в бытовке вполне себе проспавшегося вязальщика Зарудько, который внимательно смотрел на экран маленького телевизора. Этот телевизор подарил бригаде инвестор-застройщик, и с того дня все были в курсе главных политических и экономических событий в стране и в мире. И иногда даже культурных.

– Слышь, Матвеич, – не отрываясь от экрана, обратился Зарудько к прорабу, – нашли-таки эти британцы то место, где вырубались камни для Стоунхенджа!

– Здороваться сначала нужно, – проворчал Матвеич, вешая шапку на гвоздь при входе.

– А я разве не поздоровался? – искренне удивился Зарудько и наконец повернулся к прорабу лицом. – Извини, Матвеич, тут такое про Стоунхендж сказали, что я просто обалдел. Представляешь, каменные глыбы весом под пятьдесят тонн волокли каким-то неизвестным способом аж триста километров! Потом уже ставили «на попа» и сверху накрывали такими же! И все без всякого крана!

– Откуда же у них на те времена мог кран взяться? – буркнул Матвеич, усаживаясь на свое прорабское место – за маленький конторский столик, который пережил уже как минимум трех прорабов.

Зарудько поспешно пересел ближе к прорабу и с нескрываемым воодушевлением продолжил:

– Матвеич, вот ты умный человек, на стройке лет сорок отработал, скажи, как это больше чем четыре тысячи лет назад эти англичане смогли перетащить такие каменюки на триста кэмэ?

– Вот так и перетащили, – огрызнулся Матвеич, перебирая наряды. – Пили мало, а то и вовсе не пили! Вот и перетащили!

Зарудько виновато помолчал, но так как возразить на справедливый упрек было нечего, то, посопев пару минут, он снова возобновил разговор.

– Ну, Матвеич, ладно, не сердись. Самойлов дочку выдал. Сам своим ходом на работу выйти не может. А я, видишь, вот он. Слышал, сегодня арматуру для первого этажа привезут?

– Хрен тебе привезут, а не арматуру! – взорвался прораб. – Про премию забудь! Найду вам с Самойловым замену – выгоню к е…й матери! Мне такие работнички не нужны. Или пей, валяйся по канавам, или работай! А он мне про Стоунхендж! Лапшу вешает! Иди, бери молодого, начинайте ставить первую линию! Или выгоню и тебя, и его к е…й матери!

– А молодого-то за что? – обиженно переспросил Зарудько.

– А за то! Чтоб с мальства понимал, что с такими разгильдяями, как ты, дело иметь – себя не уважать. Иди с глаз моих, пока я добрый, а то, видит бог, не удержусь, чем-нибудь тебя по хребтине огрею!

Зарудько поспешно покинул вагончик, оставив телевизор включенным. Прораб, решив отдышаться, отложил наряды в сторону и повернулся к экрану. С экрана молодой прилизанный англичанин-историк в свитере ромбиками продолжал рассказывать о Стоунхендже:

– В конце третьего тысячелетия до нашей эры Стоунхендж подвергся новой, самой масштабной перестройке, благодаря которой он стал так популярен в наши дни. С холмов южной Англии, удаленных от Стоунхенджа на сорок километров, сюда привезли тридцать огромных каменных блоков – «сарсенов», каждый из которых весил по двадцать пять тонн…

За воротами стройплощадки настойчиво засигналила машина.

– Наконец-то, арматура приехала! – успокоился Матвеич. В се-таки хорошо, что Зарудько появился. Руки у парня золотые. За два дня арматуру колонн соберут и зашьют опалубкой. С четверга пойдет бетон – и мы в графике!

Удовлетворенно крякнув, прораб снова повернулся к телевизору: – …внутри этого кольца подковообразно установлены самые большие камни высотой до семи и двух десятых метра и весом до пятидесяти тонн. Один из них, «Алтарный», глубоко ушел в землю. С наружной стороны кольца концентрически расположены три круга, образованные множеством глубоких земляных лунок. Вокруг всех этих сооружений возведен земляной вал диаметром сто шесть метров с наружным рвом.

– Смотри, не соврал Зарудько! Действительно, пятьдесят тонн! Это что же получается? У нас кран десять тонн берет на вылете стрелы пять метров. При вылете двадцать метров – всего две с половиной! Так то какой же кранище! А тут пятьдесят тонн не просто поднять – перевезти надо!

В прорабский вагончик вошел шофер грузовика, который привез арматуру. Положил перед прорабом накладную и путевку.

– Че так мало? – кисло спросил Матвеич, снизу вверх посмотрев на молодого небритого шофера.

– Кран встал, – начал оправдываться шофер. – Сейчас электрики его курочат. После обеда еще ходку сделаю, привезу остатки и задел на завтра.

«И тут кран» – подумал про себя Матвеич, подписывая накладную.

Шофер вышел, а прораб засобирался на площадку. Нужно было проверить, что там навтыкали геодезисты, которые вчера ползали по нулевому циклу. Насос в западном крыле барахлил: откачали ли воду из дренажного приямка? Перенесли ли опалубку к местам установки? Все ли на месте в бригаде плотников?

Делая свои привычно неотложные дела, прораб изредка мысленно возвращался к утреннему разговору с Зарудько и к недосмотренной телепередаче:

«Пятьдесят тонн! Не шутка! Без крана как же? Может быть, на катках?

Сколько же нужно лошадей! Оп-па, ведь и дорог-то в те времена не было! Выходит, по кустам да по кочкам? Тут уж никакие катки не помогут! Так сорок или триста кэмэ? Что-то там наврал Зарудько…»

Перед самым обедом на территорию въехал раздрыганный уазик ГИПа – главного инженера проекта. ГИП молодецким скоком одолел канаву под газопровод и махнул рукой прорабу: подойди, мол, сюда. Матвеич прыгать не стал, а обошел канаву с недорытого конца.

– Что, Матвеич, – поинтересовался молодой и прыткий ГИП, – за сегодня поставим опалубку с нулевого?

– Здороваться мама не учила? – сурово спросил Матвеич, не отвечая на риторический вопрос ГИПа – тут и так все было ясно.

ГИП не смутился, сунул прорабу ладошку дощечкой и, поманив Матвеича рукой, направился к западному крылу.

«Вот черт, – огорчился про себя Матвеич, – если воду не отсосали, начнет буянить. Криклив наш ГИП не по возрасту. Но куда от него деться, когда его папа – вторая шишка в компании?»

В приямке все оказалось в полном порядке. Насос, посапывая, допивал последнюю маленькую лужицу. ГИП был несказанно доволен. В превосходном настроении он полуобнял прораба за талию и доверительно сообщил:

– Я сегодня по телеку такую передачу смотрел – зашибись! Про Стоунхендж. Как там эти черти, древние бритты, или как их там, волокли монолиты по пятьдесят тонн? Триста километров до ближайшей каменоломни! Заметь, Матвеич, ни танковых трейлеров у них не было, ни подъемных кранов! Почему нам в институте об этом ничего не говорили? Был у нас такой профессор… Кто доживал до экзамена, мог считать себя коммунистом… Вот этот самый профессор подкидывал задачки на перемещение техники из зоны недоступности. Например, свалили железобетон в углу двора, а кран не достает. Погрузчика нет. Что делать? Чего мы только не придумывали, чтобы профессору угодить! А вот знал бы я тогда про Стоунхендж, выставил бы встречный вопрос. Поперхнулся бы мой профессор, как пить дать!

«И тут Стоунхендж, – внутренне изумился Спиридон Матвеич. – Что их всех на английские проблемы потянуло? Вон, пирамиды как-то построили, и ничего, стоят! Правда, там было проще. Говорят, таскали блоки на салазках по земляной насыпи. А тут, подумать только, триста километров!»

ГИП еще немного посуетился, сверил данные геодезистов с угловыми отметками на чертеже и уехал.

Матвеич вернулся в вагончик, присел за свой заслуженный столик, нашел в выдвижном ящике журнал инструктажа по технике безопасности, считавшийся потерянным, и окончательно повеселел. Проскрипел дверью Зарудько, посланный в магазин через дорогу за снедью, принес все, что заказывал прораб. После утренней капусты из борща обед обещал быть питательным и даже вкусным.

После обеда прораб по собственной инициативе возобновил прерванный разговор с проштрафившимся Зарудько, которого милостиво не удалил из вагончика, а позволил отобедать за компанию:

– Так что ты, Володя, думаешь про Стоунхендж?

Зарудько, почувствовавший надежду на снисхождение, охотно откликнулся:

– Это же феноменально!

– Что феноменально? Ты откуда такие слова знаешь?

– Что там слова? Пятьдесят тонн, Спиридон Матвеич, представляете? Я нашу Варьку-крановщицу спрашиваю: а ты могла бы пятьдесят тонн своим «Либхерром» поднять хоть на метр?

– И что она тебе сказала?

– А послала на либхерр!

– Правильно сделала. Все не так просто, Володя. Есть тут какой-то секрет. Феномен, как ты говоришь. Не мог простой англичанин пятьдесят тонн вот так, за здорово живешь, перетащить на триста километров!

– Вот и я то же самое говорю, Матвеич! Что-то тут не так! А вы как считаете?

– Все, Зарудько, кончай перекур. Бери молодого и – марш на площадку! Я сам чувствую, что здесь что-то не так, но понять до конца пока не могу.

– Вот и я говорю, Матвеич…

Прораб махнул рукой, и реабилитированный Зарудько испарился.

Спиридон Матвеич порылся в столе, нашел затрепанный справочник и полистал его.

«Так, песчаник, плотность примерно две с половиной тысячи килограммов на кубометр. Если прикинуть, то так на так и получается. По двадцать пять тонн камни и по пятьдесят тонн камни. Не могли они их перевезти! Не могли, это точно! А что, если?..»

Прораб задумался, уставившись в окошечко. За стеклом, заляпанным раствором, неожиданно нарисовалась физиономия Зарудько с выпученными глазами. Предчувствуя неприятность, прораб, с грохотом опрокинув стул, выбежал из вагончика:

– Что случилось? Кто-то с высоты упал?

У порога тяжело отдувался Зарудько:

– Какая высота, Матвеич? На нулевом цикле мы! Варька-крановщица, чтоб ей!..

– Что Варька? Говори!

– Варька… Варька-крановщица рожает!

– Как рожает?

– Вот так и рожает!

Спиридон Матвеич метнулся обратно в вагончик, сорвал трубку телефона и срочно набрал номер скорой. Недовольный голос на том конце провода ответил:

– Да знаем, знаем. По мобильнику уже вызвали. Едет к вам машина, едет.

Матвеич смахнул со лба пот, тихонько положил телефонную трубку на рычаг. Потом спохватился и бросился к двери.

В ворота с разбойным улюлюканьем и перемигиванием ворвалась скорая.

– Сюда, сюда! – махал кто-то шапкой от западного крыла.

Из раскрытого заднего проема скорой помощи уже доставали членистые раскладные носилки. Матвеич остановился и снова вытер лоб рукой. Все утрясется, делать ему там нечего. Но что же получается с краном? Варьку сейчас увезут, а кран без крановщицы останется? Прораб быстро вошел в вагончик и стал названивать начальству.

Вечером за ужином, вымакивая сметану последним пельменем, Матвеич рассказывал жене:

– Представляешь, пацана родила. Когда успела? И отпуск по беременности не брала, и ничего на ней заметно не было!

– Что ж тут особенного? – ответила жена. – Она у вас вся такая плотненькая была. А под ватником и вовсе ничего не увидишь!

Васька-дальнобойщик потянулся к чайнику:

– А что, батя, я понял, с крановщиком у тебя теперь напряженка?

– Да, сынок, угораздило же эту Варьку! Груженая машина во дворе стоит. Завтра вручную арматуру таскать будем. Обещали кого найти и прислать. А как нового человека на кран сажать, не проверив? Он мне завтра половину людей поубивает!

– Так уж и поубивает, – встряла жена. – Обученного дадут, а как же?

– Знаем мы этих обученных, – проворчал прораб и в глубокой задумчивости поднял глаза на жену. – Как ты сказала? Плотненькая? Это две с половиной тонны на кубометр для песчаника…

– Что это ты бормочешь? – переспросила жена.

Сон не шел к Матвеичу. Он беспрестанно ворочался в постели. Один раз даже встал, напился на кухне компота прямо из кастрюли, стараясь не хлопнуть крышкой. И тут его осенило:

«Все просто со Стоунхенджем! Все ясно. К то-нибудь из этих горе-археологов пытался постучать по каменюкам? Просто не может быть, чтобы они – да пятьдесят тонн! Это расчетные пятьдесят тонн. Объем, умноженный на плотность! Пустотелые они, родные, долбленые! А торцевые отверстия заделаны пробками на той же известке с крошкой песчаника. Они как пустые спичечные коробки, как же это до сих пор никто не понял? Надо просто приехать в этот Стоунхендж да хорошенько простучать все монолиты. Вернее, то, что у них считается монолитами. Если звук глухой, значит, все, я прав! И никакой загадки больше нет. Перевезли их просто на лошадях, и точка! Слава Варьке-крановщице – надоумила!»

Матвеич выключил свет на кухне и пошел спать до самого утра. Спокойно и со вкусом.




Рампуцель, или Укуси себя за хвост

(сказка)


Давайте сразу договоримся, что в моем имени ударение ставится на последнем слоге. Понятно? Рампуце?ль! Никак не иначе. А то некоторые путают. Но не суть.

Когда-то давным-давно в нашем роду был прадедушка по маминой линии – тоже Рампуцель. Это от него пошла традиция всех мужчин рода, которые выделялись особенно зеленым цветом, называть Рампуцель. Прадедушка по маминой линии – тот и вовсе был изумрудно-зеленым. Но не суть.

Так вот из-за чего произошел весь сыр-бор. У нас, у крокодилов, принято сдерживать свои эмоции. Даже по безвременно почившим родственникам плакать не полагается. Выражение «крокодиловы слезы» – это фикция. Как раз имеется в виду, что слезу легче высечь из кремня, чем из настоящего крокодила! А прадедушка Рампуцель был как раз из таких вот кремней. Рассказывали, что однажды он лежал около водопоя, спокойно ожидал, когда придет напиться какая-нибудь копытная живность: антилопа там или, на худой конец, зебра. Тут возьми и появись целое стадо слонов. Прадедушка, говорят, к тому времени не питался уже что-то около полутора месяцев и был не то чтобы голоден, а просто жуть как голоден! И по этому поводу страшно зол. А тут, представляете, целое стадо практически несъедобных слонов. Ну, не то чтобы несъедобных, но трудносъедобных. Может быть, худо-бедно какого-нибудь зазевавшегося слоненка прадедушка и смог бы схарчить, а в тот день, как на грех, все стадо состояло из сплошных взрослых слонищ! И где только они такие выискались? Как говорила в таких случаях моя мудрая прабабушка: «Видит око, да зуб неймет!» Но не суть.

Прадедушка видит, что складывается крайне неприятная и бесперспективная ситуация. Сам он, видите ли, зеленый, похож на замшелое бревно. Значит, прадедушка замаскирован до последней степени, и ему ничего не угрожает. Вроде бы можно лежать себе спокойно и ждать, пока слоны напьются и уберутся восвояси. А там, глядишь, и притащится обезводевшее стадо антилоп или, на худой конец, зебр.

Но слонам и дела нет до прадедушки. Они добрых полчаса утоляют жажду, потом начинают обливать друг друга водой из хоботов, скакать, хулиганить и даже валяться на мелководье вверх ногами! Но не суть.

Прадедушка, понятное дело, возмущен. Прадедушка планировал просто поесть в свое удовольствие, потом на недельку-другую махнуть в прибрежные заросли и понежиться на солнышке. А что он получил взамен? Весь до того более-менее чистый водопой слоны взмутили, переболтали, затоптали и даже, простите за подробности, загадили. Прадедушке Рампуцелю ничего не оставалось делать, как принять меры по самозащите. У нас, крокодилов, насчет прав и свобод – святое дело! Но не суть.

Поднимается прадедушка на хвосте, угрожающе разевает пасть. А в ней, к вашему сведению, зубы около пяти сантиметров длиной, предназначенные исключительно для хватания добычи. Кого хочешь впечатлят. Не то что слонов. Стоит, значит, прадедушка на хвосте с раскрытой пастью, но исключительно для запугивания. А слонам, представляете, хоть бы хны! Они все прыгают, резвятся и на эффектную позу прадедушки – ноль внимания. Как будто его и нет на белом свете! Так проходит минута, вторая. Прадедушка чувствует, что что-то тут не так, какая-то ненормальность. И поза его, вроде бы как до того и боевая, смотрится как-то унизительно. Недостойно крокодилов его племени. Тут он как зарычит! Рычать он мог, говорят, тоже совершенно замечательно. От его рычания у буйволов на берегу аппетит пропадал на неделю! Но не суть.

Рычит, значит, прадедушка, а слоны и его рычание игнорируют. Что может быть унизительнее для крокодила, чем такое вызывающее презрение? Особенно для крокодила изумрудно-зеленого! Когда прадедушка Рампуцель убедился в полной бесполезности своей акции устрашения, он плюхнулся в воду, подняв огромный столб брызг. И тут эта слониха, самая обыкновенная слониха, только очень крупная, как закричит совершенно ехидно, подняв хобот:

– Укуси себя за хвост!

Это она моему прадедушке, Рампуцелю! Представляете, изумрудно-зеленому? Какой позор на все крокодилье племя! Но не суть.

Прадедушка был очень умным, он, само собой, не заплакал от публичного оскорбления и сделал из этого случая соответствующие выводы: когда тебе добыча не по зубам, укуси себя за хвост! Конечно, иносказательно. А в переводе с крокодильего: не раскрывай пасть попусту на то, что заведомо съесть не сможешь!




Рантклюфт



В этот день стояла какая-то ненормальная жара. И это на высоте больше тысячи двухсот метров над уровнем моря в долине реки Аксаут на Западном Кавказе!

Машине сегодня пришлось нелегко. Она карабкалась по крутым серпантинам, подпрыгивала на торчащих из земли камнях, окуналась в шипящие струи поперечных ручьев и царапала свои серые бока стеблями малины, серыми от пыли.

До того был план: приехать на Аксаут, в поселок геологов. Там оставить машину и сходить в верховья долины к леднику, полюбоваться голубым ледниковым гротом, подышать воздухом высокогорья, для описания которого еще не придумано слов. После прогулки, таков был план, намечалось общение с друзьями-геологами при напитках и закусках, а уж после – совершенно расчудесная ночь со звездами, величиной с астраханский арбуз. Метеопрогноз пообещал все климатические блага, но про жару, как всегда, наврал.

В селе Хасауте-Греческом наехали на какую-то дрянь и пробили правое переднее колесо. Хорошо, что на маленькой скорости. На демонтаж-монтаж с заменой камеры ушло всего десять минут. Проверенная методика с одной монтировкой и двумя молотками. Досадная мелочь и только. А вдоль дороги журчал кристальной чистоты ручеек, в котором просто жалко было мыть грязные руки.

Через двадцать минут после ремонта при разъезде со встречным лесовозом получили камень в ветровое стекло. Лесовоз умчался, оставив за собой смерчи из красной пыли: как раз проезжали район, где дорогу обрамляли малиновые золотоносные скалы, а сама колея радовала прямо-таки африканским цветом. Лесовоз подсветил пейзаж синим соляровым дымом, но ясно же было, что и это все временно и не сможет испортить настроения.

Камень пробил в триплексе дыру, в которую свободно проходил кулак, и плюхнулся на заднее сиденье, слава богу, никого не задев в салоне. Марина взяла камень в руки: красноцветный пермский конгломерат. Уж она-то, геолог, распознала личность пришельца с первого взгляда. Дима вышел из машины, заглянул внутрь через дырку в стекле, приблизив глаз к нему почти вплотную. Изнутри, в обрамлении радиальных трещин и облачных разводов это выглядело эффектно. Но управлять машиной, глядя на дорогу через такую прекрасную дырку, было бы неразумно. Почти полчаса путники провозились, выковыривая стекло из его родного посадочного места, выгребали стеклянную пыль и собирали тонкие лепестки триплекса, разлетевшиеся от удара по салону, как семена одуванчика. Дима оттащил стекло к реке и, натужившись, забросил его в воду. Это был единственно правильный выход – через год-два горная река сделает из стекла то, чем оно было до того, как стать стеклом – кварцевый песок.

Дальше поехали в буквальном смысле «с ветерком». Оказывается, без ветрового стекла ездить совсем несподручно. Надели приготовленные для ледника солнцезащитные очки, но всякие летающие мелкие твари, сложив свою скорость со скоростью машины, лихо врывались в салон и больно били по лицу, а к Марине умудрялись влететь в волосы и там запутаться.

Какие-нибудь другие молодые люди, более суеверные или чуткие к звенящему напряжению экзотерических струн, сочли бы такой набор мелких неприятностей предупреждением свыше. Но наши герои были куда более целеустремленными, их планы – нерушимыми, а внимание более сосредоточено друг на друге и окружающем пейзаже.

В поселке Рудничном друзья-геологи встретили невредимых и веселых Марину и Диму так, как и полагается геологам, т. е. более чем радушно. А поврежденную машину – с нескрываемым сочувствием. Подкормили чем бог подал в предобеденный час и клятвенно пообещали к их возвращению с ледника так подготовить интерьер домика начальника партии, где намечалось единение душ, чтобы все было «чики-чики».

От поселка до ледника всего около трех километров по практически горизонтальной долине. Сначала по ароматному сосновому редколесью, потом по валунам старого русла, буйно украшенному розовыми свечками цветущего иван-чая. Если бы не жара, то все было бы сверхзамечательно. Дима вел Марину не по тропе, а ближе к реке, где холодные струи воздуха разгоняли зной от раскаленных камней. Так идти было неудобно, но гораздо приятней, чем в отдалении от воды, где воздух застыл, как в закрытой духовке.

Грот в массивном языке ледника был виден издали: огромный, тускло голубой. У него откололась и неустойчиво повисла часть свода, и Дима про себя начал мечтать, чтобы лед рухнул и чтобы Марина испугалась. Ну, не то чтобы испугалась, но всплеснула руками, потом бы закрыла рот ладошкой – жестом, который у нее был неподражаемым. Но свод преспокойно продолжал висеть, река шумела так, что нужно было напрягать голос, чтобы услышать мнение друг друга о сверкающем сахарном леднике, о черной пиле скал, обрамляющих ледник на фоне василькового неба, об иван-чае, который превратил долину в волшебный ковер.

Неожиданно в поле зрения экскурсантов появилась странная фигура. От ледника навстречу им, не выбирая путь среди валунов, шел человек с рюкзаком. Издали в контровом освещении он блестел, как черная рыба. Молодой парень в нелепом брезентовом костюме прошел мимо них в десяти шагах, не поздоровавшись, как принято у всех людей в горах, вообще не обратив на них никакого внимания. Рыбий блеск легко нашел объяснение: его костюм и рюкзак были совершенно мокрыми. Купался он, что ли, или переправлялся через реку? Второе предположение тут же отбросили, так как затея даже просто зайти в ледяную воду со стремительным течением граничила с идиотизмом.

Наша парочка проводила странного пешехода недоумевающими взглядами, а Марина еще несколько раз оборачивалась, видимо, какая-то мысль не давала ей покоя. Дима про незнакомца забыл через десять секунд, так как его ликующая душа едва вмещала внешние впечатления.

До грота оставалось метров триста, когда Марина указала Диме рукой на микроскопические черточки, едва заметно перемещающиеся по верхнему цирку ледника. Напрягая глаза, поправляя друг друга, они насчитали шесть фигурок, которые двигались в совершенно нелогичном направлении: к тому борту ледника, который ограничивали с запада скальные сбросы «пилы», и откуда не было очевидного спуска в долину.

– Куда это их несет? – сам себе с недоумением задал вопрос Дима. – Это же тупик, обрыв! Они не видят маршрут или вообще ни черта не соображают!

– Надо их как-то предупредить, – забеспокоилась Марина.

– Ничего у нас не получиться. На фоне цветов мы им не видны – слишком далеко. И кричать бесполезно. Подождем, пока они спустятся ниже, тогда и покричим. А пока давай поднимемся на ледник, на светлом льду они нас скорее заметят.

– Но тогда от наших криков им уже будет мало пользы, – возразила Марина. – Справа от них скалы, под ногами ледопад, слева трещины. Чтобы спуститься в долину, им нужно будет возвращаться вверх по леднику, наверное, не меньше двух часов. А тут и солнце сядет.

– И какой леший их туда завел? Можно было бы попытаться провести их через ледопад, но до темноты тоже вряд ли успеем.

– Послушай, Дим, а тот парень, которого мы встретили полчаса назад, может быть, он из этой компании? На леднике, смотри, сколько ручьев и все со скользкими берегами. Вот там он и мог искупаться. Но ведь как-то умудрился спуститься?

– Ты умница, Маринка. А сделаем мы сейчас вот что: согласимся, что у нас с тобой прогулки без приключений не получилось. Это раз. Понятно, что у ребят наверху большие проблемы – это два. Разделимся на два отряда. Первый отряд – это ты. Второй отряд – это я. На ледник пойду я один. Ты постарайся догнать того мокрого парня и расспросить, может быть, узнаешь что-то интересное. Это три. Веди его в поселок, передавай привет Толику – главному геологу, и мою просьбу: направить четырех человек мне на помощь. Добром дело никак не кончится, видно невооруженным глазом. Это четыре и все.




Рассказ Марины


Вниз я шла быстро, потому что по тропе. Минут через двадцать увидела у реки нашего мокрого знакомого. Он сидел как куль на большом валуне и, кажется, спал. Или мне это показалось. Я ему покричала, помахала рукой, на что он не отреагировал.

Когда я подошла к нему совсем близко, то увидела, что он не спит, а просто сидит, уставившись глазами в одну точку где-то у себя под ногами. Рюкзак он сбросил; клапан у рюкзака уже почти просох и выглядел бледным, вылинявшим от долгого нахождения под солнцем. Я подошла к нему вплотную, пошевелила его за плечо. Тогда он очнулся, поднял на меня небритую и немытую физиономию. Глаза у него были красные и сильно слезились. Ясно, что обжег их на снегу, если шел без очков.

– Ты из той Группы, что сейчас идет по леднику? – спросила я.

Парень согласно закивал головой. Капюшон он опустил, его всклокоченная шевелюра показалась мне тоже мокрой.

– Откуда вы и сколько вас? – задала ему вопрос я, не соображая, что именно нужно спрашивать для пользы дела.

– Из Донецка, – просипел он в ответ. И замолчал.

– Так сколько вас? – попыталась я снова уточнить. – Ты не ранен?

Видимо, два вопроса сразу ему было трудно понять. Поэтому он ограничился ответом на второй:

– Нет.

– Сколько вас человек? – настаивала я, представив дикую картину, что я допрашиваю вражеского шпиона.

Он некоторое время соображал, потом выдавил из себя:

– Восемь.

Я мысленно прикинула: шестерых мы видели на леднике. Этот седьмой. А где еще один? Наверное, это и надо у него спросить.

– Мы видели на леднике шесть человек. Ты седьмой. Где потеряли товарища?

– Мы не потеряли, – медленно и тягуче просипел «утопленник», как я его про себя окрестила. – Он упал в трещину.

«Господи, – в панике подумала я, – если там наверху еще и погибший! До них добираться часа три, не меньше. Солнце уже сядет. А Димка в кроссовках, в шортах и ветровочке. А если там раненый? И снаряжения никакого! Господи, что же делать?»

Тут у меня как бы раздвоилось сознание. С одной стороны, в голове билась мысль: надо что-то разумное предложить этому парню. А с другой, скакало что-то бессвязное о Димке и о том, что он-то, чертяка, точно полезет на ледопад в своих шортах, я его хорошо знаю. Надо было эту свистопляску решительно заканчивать. Я потрясла головой, чтобы стать самой собой, и снова пошевелила за плечо «утопленника», который так и норовил впасть в ступор:

– Давай, парень, вставай, тут поселок геологов совсем рядом. По дороге расскажешь все остальное. Идти-то можешь? Рюкзак оставь, его потом заберут. Зовут тебя как?

До поселка мы плелись почти час. Тень от западного хребта ущелья уже начала наползать на сосновый лес левого пологого борта ущелья. По пути я узнала, что «утопленника» зовут Валерий, что он с товарищами пережил холодную ночевку на леднике, под перевалом Центральный Аксаут. Еще буквально выдавила из него, что он с товарищем – Николаем – перессорился со всей группой, и они вдвоем пошли вниз, совершенно не зная маршрута. По пути они потеряли друг друга (это днем-то, при отличной видимости?). Он какое-то время видел Николая впереди и ниже себя. Потом терял за складками рельефа. А потом увидел, как Николай скользит по скальному желобу вниз, туда, где был виден большой рантклюфт – подгорная трещина. Он долго звал Николая. Но тот не откликался. Тогда он пошел правее, кое-где шел, кое-где карабкался по скалам. Сам не знает, как спустился со скал, но намного ниже того места, где последний раз видел Николая. Уже внизу вспомнил, что в пылу ссоры Николай забыл и унес рюкзаке все документы и деньги группы. Потом спускался по осыпи, но на последних метрах, переходя с камней на лед, поскользнулся и упал в заполненный водой рантклюфт, который, к его счастью, оказался в этом месте совсем мелким. Вот откуда мокрая одежда, мокрый рюкзак и жуткий стресс, от которого он никак не мог отойти.

Я подгоняла «утопленника», даже хотела бросить его на тропе, а сама быстрее бежать за помощью в поселок, но без моих понуканий он тут же останавливался и высказывал желание сесть на землю. Оставить его в этом странном и пугающем состоянии я просто не могла.

Когда первые домики поселка показались из-за поворота тропы, я не выдержала и побежала. Главный геолог, голый по пояс, рубил дрова у себя во дворике, который как раз и находился на южной окраине поселка. Он вроде бы совсем не удивился моему растерянному виду, посадил на бревнышко, вынес воды в эмалированном ковшике и, накинув штормовку, быстрым шагом ушел в поселок. Я совершенно не помню, что и как ему рассказывала, помню только, что все время показывала рукой на лес, где должен был идти по тропе или сидеть на земле «утопленник».

Анатолий с большой группой мужиков, которые несли веревки и какие-то палки, прошел мимо меня в лес, а ко мне буквально со всех сторон прибежали какие-то женщины, что-то мне говорили, о чем-то спрашивали. Помню, что я им отвечала, по моему разумению, обстоятельно и связно. А видела только тень от хребта, которая все ползла и ползла на наш берег.

Потом на глаза попался «утопленник» Валерий в чужом свитере со свисающими чуть ли не до земли рукавами. Я вдруг вспомнила: да ведь лето на дворе, а он почему-то в свитере!

Пошла к машине, достала оттуда свитер Димки, джинсы, носки. Прихватила свою джинсовую курточку, но про брюки забыла. Уложила все на донышко большого рюкзака (другого просто не было), выбросив из него вещи на сиденье. Кто-то из женщин, отталкивая мои руки, всунул в рюкзак газетный сверток. Как я догадалась, с едой. Потом, когда горловина уже была завязана, опять же незнакомые руки втиснули в рюкзак расписной хохломской термос.

Я вышла на тропу и пошла на юг, к леднику. Совсем скоро тень накрыла меня, заставив волей-неволей вспомнить про брюки. Через час долину накрыло синими сумерками, от дневной жары не осталось и следа. Когда я вышла из леса на луг с иван-чаем, ледник уже был темно-синим. Скалы наверху из черных превратились в ярко-оранжевые, и пылающим костром освещали по кромке ледниковый цирк.

Ближе к леднику стали видны люди. Много людей. Пересчитать их из-за сумерек и большого расстояния не было возможности. Но я была точно уверена, что они идут вниз, а это означало, что все более-менее в порядке.




Рассказ Димы


Я видел, как Марина пошла вниз по тропе и мысленно похвалил ее за правильную тактику. В се-таки геологическая практика пошла моей девочке на пользу. Довольно резво я вкарабкался на морену, которая раскисла и превратилась в смесь валунов песка, льда, воды и грязи. Ледник на поверхности сильно протаял. И тут и там по нему в скользких голубых желобах бежали быстрые ручьи. Людей выше ледопада я уже хорошо видел и полагал, что я им тоже виден, так как крупных камней около меня не было, а старался все время перемещаться, чтобы им было заметно движение.

Потом я долго свистел и размахивал своей оранжевой ветровкой, пока не убедился, что меня заметили. Группа остановилась, пытаясь понять, чего я от них хочу. Я взял ветровку в левую руку и стал показывать им направление, так как до этого разглядел вполне логичный маршрут спуска до крутой осыпи, по которой им, в принципе, можно было бы без особых приключений спуститься ко мне на ледник. В самом низу осыпь полностью перекрывала совершенно дикий по размеру рантклюфт – подгорную трещину, что прибавляло мне оптимизма.

Постепенно до них дошло, что им показывают правильный путь. Они дружно зашевелились и пошли туда, куда я им показывал. Я стал перемещаться поперек тела ледника, к западным скальным сбросам, к «своей» осыпи, чтобы потом еще раз скорректировать маршрут их спуска. Пока все шло гладко. Они дошли до осыпи и стали спускаться, подбадриваемые моими воплями и помахиваниями ветровкой. Видно было, что это еще те ходоки. Спускались они робко, неуверенно и неумело. Я уже охрип из-за того, что все время приходилось направлять их по мало-мальски грамотному пути. Стало холодно, тень от западного хребта уже ползла по ледопаду, но я сам себя веселил и грелся от собственных криков:

– Левей, разбойники, – кричал я, – Ку-уда? Еще левее! За большой камень! А теперь вниз, не бояться, не трусить!

Иногда они останавливались и что-то мне кричали. Но в горах сверху вниз слышно очень плохо. Я ничего не понимал и, потихоньку начиная дрожать от холода, продолжал их энергично подгонять. Проблема вроде бы помаленьку решалась, и я уже пожалел, что Марина подняла шум в поселке, и сюда скачут в свой законный выходной день ребята-геологи, которые в будни и так предостаточно нахаживают в этих горах.

Наконец они спустились так низко, что я уже различал их лица и мог надеяться, что пойму то, о чем они постоянно мне кричали.

– Человек упал! Туда! Там человек! – с трудом разобрал я.

При этом они указывали куда-то правее меня, приблизительно метров на восемьдесят-сто. Осыпь перед ледником укрупнялась и расширялась. Рантклюфт был ею надежно засыпан. Собственно, беспокоиться уже было не о чем. Минут пятнадцать, и вот они, голубчики, будут на леднике. Я еще раз помахал им ветровкой и ради интереса, так по сути ничего и не поняв, пошел вверх по леднику к тому месту, на которое мне показывали. Ледник здесь не имел трещин, полого уходил вверх и был мало засорен камнями.

Я подошел ближе к кромке льда и посмотрел вверх. Здесь серое гранитное ложе ледника представляло стенку корыта, не очень крутую, градусов тридцать пять от силы. Стена была отшлифована ледником, почти не имела выступов и впадин. В одном месте ее прочерчивал старый водоток – желоб, который показался мне симпатичным. Сейчас ручья в нем не было. Мне вообще очень нравятся такие желоба на «бараньих лбах» у ледников. Помню, спускаясь после восхождения на Софию, я углядел что-то подобное. И вместо того, чтобы долго обходить крутые скалы, смело пошел вниз и, к своему удивлению, по двум подобным желобам спустился к самому подножью «бараньих лбов» на ногах, даже не придерживаясь за стенки руками. Когда оглянулся, ахнул: надо мной возвышалась крутая монолитная гранитная стена, а я, оказывается, нечаянно нашел в ней потайной ход.

С осыпи снова начали активно кричать, подтверждая, что я нахожусь на нужном месте. Но я все равно ничего не смог разобрать и продолжал рассматривать стену и желоб. Рантклюфт, на удивление широкий и видимо глубокий, здесь сильно сужался и около желоба лед отстоял от стены на метр, не больше. Подходить близко к краю я не решился – черт его знает, выдержит ли меня козырек рантклюфта. По определению рантклюфты заполнены водой и в виде запятой уходят неизвестно как далеко под ледник, поэтому шансов остаться в живых у упавших в эту природную ловушку очень мало.

Первым спустился на ледник высокий парень в нелепой пляжной панаме и красных штанах, цвет которых я давно положительно оценил, так как эти штаны постоянно служили мне ориентиром. Рюкзак у него выглядел не очень тяжелым. Он подошел ко мне, не забыл поздороваться и сквозь одышку рассказал, что сегодня около полудня они видели, как сюда (он показал на желоб и ранклюфт) упал человек из их группы. Он якобы ушел с товарищем вниз после ссоры. Где его напарник, он не знает, они потеряли его из виду на фоне скал.

В двух словах я рассказал ему про рантклюфт, показал на скалу, где до первых полок, по которым мог передвигаться упавший, было метров не меньше сорока. Объяснил, что в таких случаях организуются спасработы, потому что шансов выжить у упавшего в рантклюфт с такой высоты не было, нет и никогда не будет.

Он понурился, а я предложил ему покричать своим товарищам, чтобы энергичней спускались: тень от ледопада перемахнула на нашу пологую часть ледника, и мне в шортах и тощей ветровке, которую я уже надел, стало совсем неуютно.

Подошли еще двое, усталые и напуганные. Владелец красных штанов с запозданием сообщил, что зовут его Виталий и что у них есть веревка. Сейчас подойдет еще один участник, веревка у него. Пацанов было откровенно жалко, и я согласился с помощью их веревки хотя бы сверху заглянуть в рантклюфт. Веревка у них оказалась старая и изрядно потертая, мохнатая от торчащих волокон. Но самое трогательное заключалось в том, что длиной она была меньше тридцати метров.

Еще раз, подивившись про себя, с чем и как совершенно неподготовленные люди идут в горы, я обвязал веревку вокруг пояса одного парня, усадил всех прибывших цепочкой на лед (у всех, слава богу, имелись пластиковые «подпопники»), приказал крепко держаться за веревку, а свободный хвост веревки сбросил в ранклюфт. При этом рассудил так, что если веревка и вымокнет, то особого греха тут нет: через полчаса они будут на траве и теплых камнях, отойдут, отогреются и заодно просушат веревку.

Убедившись, что мой живой якорь держит, я уже без опаски подошел к самому краю ранклюфта, ступил одной ногой на стену и наклонился, чтобы заглянуть в трещину. Стена ниже меня плавно выполаживалась, и воды на том участке, который удалось просмотреть, не было. Технически в лазании по такому профилю ничего особенного не было, поэтому, на всякий случай придерживаясь за веревку, я тут же начал спускаться в ранклюфт прямо по стене. Метров через восемь я уже стоял на мокрых окатанных камнях, ледник козырьком нависал надо мной. Ранклюфт, сильно сужаясь, уходил под лед, но он на удивление не был затоплен. Сверху отовсюду энергично лилась и капала вода, а от ледника несло прямо-таки смертельным холодом. Днем, возможно, тут можно было попытаться что-то разглядеть, но сейчас на поверхности свет был рассеянный, скала ничего не отражала, а в глубине рантклюфта стояла чернильная темнота. Так как стоять во весь рост можно было только около стены, пришлось встать на четвереньки и двигаться внутрь трещины в страшно неудобной позе, да еще под ледяным душем.

Парня я нашел на третьей секунде. Он выглядел более крупным мокрым валуном на фоне других камней, выстилающих ложе ледника. Ничуть не сомневаясь, что это труп, я ухватил его за одежду и довольно бесцеремонно поволок к стене. Зубы у меня лязгали от холода, руки тряслись, но тело было не очень тяжелым, поэтому вслух я выражался мало и корректно из уважения к погибшему. Пару раз приложился головой к своду ледника, что мне не прибавило настроения.

В темпе дотащил парня до стены и, не давая себе застыть окончательно, начал обвязывать его веревкой, подготавливая тело к подъему. При очередном перевороте, когда мне нужно было просунуть веревку ему под спину, я отчетливо услышал стон. В первую секунду не поверил своим ушам. Нашел в складках капюшона шею, приложил пальцы к подчелюстной ямке.

Сам притих, насколько это было возможно (дышал я как паровоз), и вдруг нащупал слабый пульс! Это на корню меняло всю картину. Приводить его в сознание здесь, в холоднющей трещине, на мокрых камнях не имело смысла. Однако и его возможные травмы мне были неизвестны. Я подумал, что если у пацана поврежден позвоночник, то эти восемь метров подъема его просто убьют. А если не убьет веревка, то убьет холод. Сколько времени он тут лежит, я толком не знаю! Но выбора у меня не было.

С живым пострадавшим положено другое обращение. Пришлось по-другому перевязывать веревку, для более щадящей транспортировки. Ну, это я умею. Аккуратно увязываю его в грудную обвязку, соединенную с беседкой. Сам, трясущийся от холода, поднимаюсь по скале из трещины, командую выбрать веревку и плавно тянуть по моему сигналу. Виталия пересаживаю на край рантклюфта, чтобы он дублировал мои команды. Для мобилизации коллектива сообщил ребятам, что их товарищ пока жив.

Как же мне не хотелось опять лезть под ледник, вы себе не представляете! Но тут уж сработал рефлекс спасателя, которому противиться бесполезно: раз надо, значит, надо! Спустился по стене вниз к парню. Покричал наверх, чтобы начали подъем, а сам, уцепившись за обвязку, потащил его вверх по скале, благо подножье стены было совсем пологим. Дальше пришлось похуже. Во-первых, лазаньем на одной руке и ногах, ясное дело, такую стенку мне не одолеть. Выходит, надо умудриться и тянуть вверх, и одновременно придерживаться за веревку. Как это я делал – до сих пор не соображу. И силенок у моей спасательной команды оказалось не очень… От напряжения и от холода, не к чести моей, меня понесло:

– Тяните, мать вашу, так и перетак! Еще, еще разок! Тянуть по команде: раз – потянули. Стоп, перекур. Раз – потянули! Потянули, я сказал, недоноски чертовы! Тянем! Еще тянем! Сейчас вылезу и всем башку пообрываю! Тянем! Еще раз – тянем, бабушку вашу, слабаки недокормленные! Тянем!

Подтянули пострадавшего под самый перегиб. Тут он и застрял. По скале враспор с ледником я выбрался на лед, оттолкнул Виталия, лег плашмя и приказал тому держать себя за ноги. По команде в гармоничном сочетании со страшным матом потянули всей бригадой. Я тянул за обвязку и ругался, а бригада разноголосо стонала, выбирая веревку.

Перевалили пострадавшего через край ледника. Тут пошла нормальная, я считаю, работа. Меня трясло от усталости, от злости за их бестолковость, от холода и вообще от всего, что свалилось на голову в этот день. А дальше пошли одни восклицательные знаки:

– Палатка есть? Мигом доставайте палатку, раскладывайте на льду. Быстро, сухой спальный мешок сюда! Быстро, говорю! Водка, спирт – есть что-нибудь? Водка есть? Давай водку! Осторожно, снимаем с него штормовку. Так, смотрим: голова цела? Хорошо. Все будет хорошо! Губы бледные, но это ничего. Для обморока нормальный цвет! Спальный мешок кладем на палатку, живо. Расстегивай, не возись, что, молния заела? Давай другой спальник! Теперь самое сложное – снимаем свитер. Да поддержите вы его, ишаки карабахские! Еще две руки сюда, под спину! Так, тяни вверх. Молодец. Теперь через голову. Осторожнее с руками! Нет, вроде тут переломов нет. Прекрасно. О, застонал, красавец? Я не ослышался? Значит, жить будет, добрый молодец! Что ты сказал? Его Алексеем зовут? Алеша Попович хренов! Давай второй рукав, вниз его. Правильно, молодец. Сам скажи, как тебя зовут? Не слышу. Рукав держи, черт тебя дери, кому сказал! Смотрим, смотрим. Вот гематомы, гематомы. Может, и ребра сломаны. Но тут уж ничего не поделаешь. Водку мне лей на руки. Аккуратно, аккуратно! Дайте сухую рубашку, тряпку какую-нибудь, мы его прикроем, обмотаем, утеплим. Снимаем штаны. Вчетвером. Медленно, не поднимайте ему ноги, я не понял пока, что там с позвоночником! Опять стонет? Господи, помоги и ему и нам! Аккуратно и медленно, смотрите на меня. Вот так, еще чуточку, опустим штанину. Расшнуровывайте ботинки. Что, правый не снимается? Не трогайте, не тяните. Что-то у него с голеностопом, видите, отек? Оставим ботинок на ноге. Хорошо, что штанины широкие. Снимаем, снимаем! Водку лей на руки. Тонкой струей, олух царя небесного! Сейчас разотру родимого до поросячьей румяности. Так, теперь главное: трое подошли с моей стороны. Будем укладывать его в спальный мешок. Раз – приподняли. Аккуратно, аккуратно! Поубиваю паразитов! Ты же свободен, выхухоль, чего стоишь столбом – натягивай низ спальника ему на ноги! Отлично. О, глаза открыл: наша водка делает чудеса! Чье производство, посмотри на этикетку? Небось, паленая? Дай теперь мне хлебнуть, а то и мне от вас уже худо стало!

Ну, это я так, в красках рассказал, что там творилось. В действительности все происходило жестче и в основном только потому, что меня они не понимали, да еще на них давили страх и усталость.

Достали по моей команде (какие там просьбы, предложения – одни команды) вторую палатку. Кто их так учил палатки складывать, вернее, сматывать в комок? Соорудили нечто вроде мягких носилок. Приказал оставить рюкзаки здесь, на месте, а самим впрягаться и нести пострадавшего вниз.

Тут Виталий подает голос (век бы его не слышал):

– У него (показывает пальцем на пострадавшего) рюкзак был…

– Черт с ним, его рюкзаком, – отвечаю. – Что мне его рюкзак, человека срочно откачивать надо!

– Там все наши деньги и документы, – робко продолжает Виталий.

Мог бы не продолжать. Я уже все понял. Снова придется лезть в проклятый рантклюфт! Чтоб вам всем идиотам пусто стало! Все яйца да в одну корзину! Кретины! Но по-человечески жалко ребят. Без денег, без документов в чужих краях…

– Откуда вы, – спрашиваю.

Раньше узнать не было времени. Отвечают, что из Донецка. Час от часу не легче. Из самой самостийной! Выходит, в чужой стране и без денег, и без документов! Эх, пропади ж ты, рантклюфт, пропадом!

Надо было срочно пересматривать план эвакуации. Их шесть. Я седьмой. Главный скалолаз на этой планете. На то, чтобы меня удержать в трещине, нужны как минимум двое. На транспортировку остается четверо. Не густо, если учесть их физические возможности и состояние духа. А куда деваться?

Наскоро объясняю технику переноски пострадавшего и маршрут. Показываю ориентир на хребте. Пугаю, что если пойдут правее, то попадут на потолок ледникового грота, который и так держится на соплях. Пугаю переправами через ручьи, чтоб были бдительными. Двигаться рекомендую пять минут. Потом пять минут перекур. Понимаю, что в другом режиме никто никуда не дойдет и никого не донесет. Хотя наш пострадавший, к счастью, далеко не Шварценеггер.

И тут я вижу, что из леса к леднику движется разноцветная махновская орда. Ура! Добралась, значит, Маринка до поселка, подняла на ноги геологическую братию! Теперь все пойдет по гладкому сценарию. Но поскольку торопиться все-таки надо (тень уже и к нам прибежала), для вдохновения показываю носильщикам спасателей и даю старт.

Остались со мной Виталий и еще один безымянный герой, веревка, четыре рюкзака и два глотка водки на донышке бутылки. Водку я тут же употребил по назначению, но, странное дело, ни крепости, ни вкуса не почувствовал – выпил как воду. Посмотрел на желоб и кое-что начал соображать. Когда парень сорвался с верхней полки, то поехал по гладкому желобу именно на рюкзаке, потому и отделался легким испугом. Желоб-то внизу выполаживается. Если бы он и рюкзак падали в розницу, торопиться с эвакуацией не имело бы смысла: после такого эквилибра не выживают. А рюкзак я не нашел по понятным для меня причинам. Во-первых, был «заточен» на человека, а во-вторых, в том холодильнике мне только о рюкзаке оставалось думать! Да, счастливчиком оказался турист из Донецка!

Усаживаю остатки якоря на лед. Сбрасываю веревку в рантклюфт и привычной дорогой – вниз. Мне показалось, что настолько намерзся и тут внизу и там наверху, что перестал чувствовать холод. Решил, что превратился в человека-сосульку, хотя сначала в приступе мании величия назвал себя человеком-айсбергом.

На четвереньках практически в полной темноте начал шастать по мокрым и холодным каменюкам. Конец веревки держал в руке, так как всерьез опасался, что в бесконечном рантклюфте не смогу запомнить место выхода на поверхность. Рюкзак нашел совершенно случайно: оперся рукой на большой валун, а он оказался неожиданно мягким. Не теряя ни секунды, на последнем запасе внутреннего тепла поволок рюкзак к стене. И скажу вам честно, в том промокшем рюкзаке веса оказалось тонн шестнадцать, никак не меньше!

Привязал рюкзак за лямки к концу веревки и пробкой от шампанского вылетел из-под ледника, до того мне как-то жить захотелось. Втроем с привычными криками и матом вытянули рюкзак на ледник. А у меня уже не то что зуб на зуб не попадает, уже и рот перестал открываться. Хватаю чей-то сухой рюкзак и водружаю его себе на спину, чтобы стало хоть чуточку теплее. Командую Виталию, чтобы сгребал снаряжение в кучу, а с безымянным, участником, уцепившись за лямки мокрого рюкзака, волоком потащил его вниз, к теплу и людям. На краю ледника встречаю Толика с двумя интеллигентными мужчинами, которые идут спасать персонально меня, решительные и деловые. Не останавливаясь, говорю им, чтобы пошли и забрали Виталия с рюкзаками, а я уж как-нибудь доковыляю до первого теплого камня. А тут вместо теплого камня – Маринка в слезах, да еще и с расписным термосом, сухим свитером, с настоящими джинсами и зачем-то с носками!

Геологическая толпа унесла, как морская волна, и побитого и невредимых. Из поселка выдвинулся резерв с фонарями, так как в лесу уже стояла настоящая ночь. В общем, как говорят, через обозримое время мой организм согрелся изнутри, чем бог послал, а также снаружи у печки в доме Анатолия. Застолье в силу чрезвычайных обстоятельств было перенесено на следующий день.

После десяти вечера пришел Славик – геологический фельдшер. Рассказал, что вправил пацану вывих голеностопа. Во время процедуры пострадавший орал, что свидетельствует, что с чем с чем, но с легкими у него все в порядке. Нашел у него два сломанных ребра и завтра повезет выходца с того света в станицу Зеленчукскую на рентген. Еще сказал, что до сих пор не может прийти в себя после красочного рассказа эквилибриста. Тот, оказывается, всю траекторию был в полном сознании и вырубился только в рантклюфте, а его репортаж о пятисекундном полете, поскольку у него перед глазами прошла вся жизнь, надо экранизировать в Голливуде. То, что в рантклюфте не оказалось воды, это Славик отнес к чудесам света. И тут же предложил похлопотать перед международным олимпийским комитетом об утверждении нового вида спорта: спуск на рюкзаке по каменному желобу. Название ему он пока дать затрудняется, но должно быть что-то вроде «рюк-рокслей». Толик название одобрил и пообещал завтра же сделать все как надо.

Маринка сходила на разведку и доложила, что туристы из Донецка, странное дело, после пережитых ужасов не спят, а сидят на корточках возле кирпичной печки и сушат документы и деньги. Среди них и раскаявшийся «утопленник». Нам бы их заботы!




Расплата


В нашем почтовом отделении только два окошка. К каждому из них постоянная очередь. Кто пришел с коммунальными платежами, кто отправляет бандероль, кто ожидает денежный перевод. И так день изо дня, месяц за месяцем, год за годом! Ничего здесь не меняется, кроме уровня грубости и хамства. Это искусство оттачивается со временем и уже почти приблизилось к совершенству. Работницы связи не щадят ни стариков, ни детей. И пленных не берут. Счастье, что дети посещали почту крайне редко, а стариков удивить трехэтажным матом невозможно. Лица среднего возраста иногда дают достойный отпор распоясавшимся девицам, но таких меньшинство, и сильное алкогольное опьянение часто не позволяет им сохранить логику спора.

Гражданин Ильичев, наш сосед по этажу, постоянно ходил на почту по каким-то своим делам. Каждый раз, возвращаясь с почты, Ильичев вид имел грустный, хотя, насколько мы знаем, в скандалах никогда не принимал участия. Но однажды бедный сосед там что-то или не дописал, или не дозаполнил и получил из-за окошка по полной программе. Особенно обидело его то, что свидетелями незаслуженных поношений оказались дети. Он пришел домой чуть ли в предынфарктном состоянии. И ослабел и слег. Так бы он и досамоистязался до вызова скорой, если бы не его племянница – десятиклассница Даша.

– Ты, дядя, не бери в голову этих почтовиков! Хрен на них с присыпкой! Ты лучше расплатись с ними ихней монетой, чтобы им тошно стало!

Ильичеву по душе пришлись детская непосредственность и мудрость. Особенное впечатление на него произвела рекомендация «тошно стало».

По профессии Ильичев был специалистом по рыбному хозяйству. Запах трески, некоторое время бесконтрольно пробывшей на воздухе, еще со времен студенческой практики на Белом море он заполучил в генетическую память, которая передается из поколения в поколение. Соответственно сигналам генетической памяти, план мести созрел автоматически. Срочно требовалась бомба. Ильичев очень кстати вспомнил террориста Ивана Каляева, который убил Великого князя Сергея Александровича только со второй попытки, так как в первый раз заметил, что рядом с князем в карете сидят его малолетние племянники.

Гражданин Ильичев приехал на рейсовом автобусе в соседний городок, где в универсаме купил два килограмма охлажденной трески. Упаковал рыбу в четыре слоя газет и получил брикет, внешне напоминающий кирпич и особо ничем не примечательный. С этим брикетом Ильичев отправился на местную почту, где приобрел пластиковый пакет, чтобы упаковать посылку. Для усыпления бдительности девушки-приемщицы демонстративно укутал брикет еще в одну газету прямо у нее на глазах и принялся старательно заполнять ячейки на пакете для адресов отправителя и получателя.

Ильичев знал, что при отправлении посылки от него потребуют паспорт, поэтому собственную фамилию вывел старательно, а имя и отчество – очень небрежно, с исправлениями. Вместо «Сергей Николаевич» можно было при желании прочесть «Сидор Никанорович» или даже «Савелий Никодимович». Или что-нибудь еще. Ильичев был уверен, что задерганная работой девушка не станет сверять имя и отчество, а удовольствуется фамилией. Вместо адреса отправителя Ильичев прописал: Республика Узбекистан, Ташкент, район Юнусабад и т. д. Опять же рассчитывая, что девушка не станет уточнять место регистрации, так как перед ней стоит благообразный взрослый человек, не имеющий намерения шутить. В ячейку «получатель» Ильичев с садистским удовольствием вписал индекс ненавистного почтового отделения, а к названию соседней улицы присовокупил несуществующие номер дома и квартиры. Для полного затмения картины фамилию адресата он тоже написал свою. А имя-отчество придумал на ходу – Карп Иванович.

Как и предвидел тонкий рыбовод-психолог, девушка приняла посылку без волокиты. Даже в паспорт заглянула просто так, для формальности, удостоверившись, что фамилия Ильичев на посылке точно совпадает с фамилией Ильичев в паспорте.

Как точно вычислил сосед, посылка за три или четыре дня переместилась на семь километров к югу и оказалась в хранилище нашей почты. Еще два дня ушло на оформление уведомления и доставку его адресату. По сложившейся традиции, почтальон, обнаруживший несоответствие в адресе, просто сунул извещение в первый попавшийся почтовый ящик в первом же попавшемся подъезде, не без оснований полагая, что люди разберутся сами.

Тем временем пакет с треской постепенно раздувался от осознания важности собственной миссии. Потом склейка пакета не выдержала, и коллектив отделения объял ужас.

С наскока источник запаха найти не удалось, так как зловещая посылка была тесно окружена такими же пакетами, а тупые работники почты были убеждены, что раз согласно инструкции пересылка скоропортящихся продуктов запрещена, то так оно и есть.

Начальница высказала гипотезу, что под полом сдохла приблудная крыса. Другие сотрудницы с ней не согласились, а вразнобой стали утверждать, что накануне слышали продолжительное мяуканье в районе задней стены хранилища. По их мнению, это означало, что в вентиляционном канале застряла, а потом и скончалась бродячая кошка.

День, когда сработала адская машина, закончился закрытием почтового отделения задолго до официально утвержденного времени. Следующий день начался с вызова представителей службы спасения. Приехала машина с многообещающим заклинанием на геральдическом гербе: «предотвращение, спасение, помощь» и казенной оранжево-с иней рюшечкой по борту. Из нее выскочили добрые молодцы с ломами и щипцами, готовые не то что достать дохлую кошку, но и все почтовое отделение разнести по кирпичику. Но, взойдя на крыльцо, спасатели приуныли, тихо вернулись к машине и надели противогазы. По указке начальницы взломали пол в подозрительном месте. Потом повторили операцию в менее подозрительном. Крысу не нашли. Подбадриваемые с улицы возмущенным коллективом, разобрали несколько квадратных метров стены вдоль вентиляционного канала. Зафиксировали отсутствие кошки как источника неприятностей. Спасатели уехали, оставив коллективу полную безысходность и счет на кругленькую сумму за непрофильные услуги. Опечаленные результатом спасательной операции сотрудники отделения скинулись в сумочку начальницы, добавив необходимое финансовое вспомоществование на внеплановый ремонт помещения.

Через два дня в бастующее отделение нагрянул санэпиднадзор, натравленный раздосадованными клиентами. Дядька с зеленым баллоном за спиной обрызгал каким-то страшным ядом операционный зал и хранилище. Запах падали он слегка перебил, но от яда резало глаза и не было никакой возможности вдохнуть полной грудью. Начальница ходила на виду распахнутой двери, прижав к носу надушенный платочек, а сотрудницы нервно курили на крыльце и переругивались между собой из-за полного отсутствия предметов приложения их талантов и врожденной стервозности.

Отчаяние ситуации усугублялось веселыми грузчиками, которые день за днем подвозили свежие посылки, и адская машина оказывалась погребенной все глубже и безнадежнее.

В конце концов бомбу замедленного действия все-таки нашли и обезвредили. Помещения отмыли и отремонтировали. Это случилось как запоздалая реакция высшего почтового начальства на стихийное выступление жителей района, которые пришли брать отделение приступом, вооруженные вилами и топорами. Но весь состав почтового отделения во главе с начальницей уволился, перегрызшись на свежем воздухе до изнеможения. Вместо них за окошками угнездились тихие и бестолковые девчонки. Очереди не поубавились, но люди мало ворчали и даже жалели работниц связи за то, что у них все валилось из рук и считать они умели только до десяти, да и то с трудом. Что поделаешь, если нынче молодежь сплошь слабо образованная?

Гражданин Ильичев продолжал ходить на почту и, несмотря на долгое стояние в очередях, всегда возвращался домой в хорошем настроении.




Репетиция хора и оркестра


– «Журавли»! Песня. Музыка Фенхеля, слова Гамзатова. Исполняет…

– Стоп, стоп! Не так, милая. Совсем не так. Не кричите: кто спал в зале, от вашего крика в ужасе проснулся. Давайте спокойно: «Журавли». Стихи Расула Гамзатова, музыка Яна Френкеля. Фенхель – это другое. Его кладут в салаты и супы. Прекрасная приправа к мясу. Еще его называют укроп аптечный. Скажите, при чем тут укроп?

Буфетчица Таня, привлеченная в качестве конферансье, поправила на животе темно-синее платье и набрала в грудь воздуха, намереваясь повторить вслед за маэстро всю тираду сначала. Хормейстер сделал успокаивающий жест, и Таня выпустила излишки воздуха из легких.

– «Журавли». Стихи Гамзатова, музыка Фрадкина. Песня…

– Ч-ш-ш… Как вас зовут, Таня? Танечка, фамилия композитора Френкель. Ян Френкель. Фрадкин тоже композитор, но другой. Вы меня поняли? Не нужно говорить песня – это и так ясно. И, пожалуйста, не кричите так громко!

– Мне в школе, когда я объявляла, всегда говорили, чтобы я громко…

– Таня, посмотрите вокруг. Что-нибудь здесь похоже на школу? Нет? Вот и не кричите. Песня задушевная, серьезная, кричать вовсе не надо. Давайте еще раз…

Знать бы с чего все началось.

Все началось с того, что на девятое мая – День Победы, командир части решил пригласить родителей солдатиков весеннего призыва и закатить им, родителям, силами воинской части небывалый концерт. Далее предусматривались показательные выступления десантников, имитирующих бой с воображаемым противником, дымовая завеса, строевой смотр, проход боевой техники под оркестр и прочие чудеса армейской службы. Родители должны разъехаться по домам в полной уверенности, что в этой части дедовщины нет, рукоприкладства нет, есть хорошее питание и культурное просвещение на небывалой высоте. Около плаца предполагалось развернуть буфет и вспомогательную бочку с квасом. Все угощения будут предлагаться бесплатно, только шашлыки и пиво для родственников военнослужащих за наличный расчет.

Заместитель командира части по воспитательной работе, по старинке – замполит, получил срочное задание: где угодно разыскать хормейстера и в кратчайшие сроки подготовить хор из старослужащих для финального номера. Девятое мая – священный день, и мощный хор должен достойно подвести черту под мероприятием! К тому же руководством части производились некоторые действия, направленные на то, чтобы пригласить на праздник самого? командующего округом. А это, сами понимаете, фигура!

Замполит, молодой и активный, отдал честь, повернулся через левое плечо и был таков. Обнаружился он только через час, в кабинете директора музыкального училища районного центра. На тщательно сформулированную просьбу замполита о выделении хормейстера на двое суток за счет части, с проездом, питанием, ночлегом и магарычом, директор отвечал уклончиво и витиевато:

– Хормейстер, товарищ подполковник, у нас на вес чистого золота! Впереди девятое мая, сами должны понимать… Академические концерты также… Тут мэр с ножом к горлу подступает, пока просит, а может и пригрозить… Все двери облупились в училище и входная особенно… А хормейстер – человек от искусства! Сорок килограммов эмали ПФ-115, и я постараюсь вопрос закрыть.

– Сорок килограммов? – закатил глаза замполит. – Это же сорок дверей! Но у нас уже репертуар согласован: песня «Журавли». И солист есть. Поет как дышит!

– Именно сорок, но не дверей – килограммов. Завхоз все подсчитал. Покраска кистью при расходе двести граммов на квадратный метр. В три слоя. И только потому, что у вас уже есть солист. Сами понимаете, пора горячая, солиста вам выделить не смогу.

– Хорошо, краску я привезу, обещаю, но хормейстер нужен сейчас просто позарез!

– Нет, уважаемый, это краска нужна позарез. Ей еще сохнуть нужно. А хормейстера я вам выдам совершенно сухого, и вы уж, пожалуйста, поаккуратнее с этим… Слаб человек, как писано в Библии… Если привезете краску, то тут же можете увозить хормейстера, и завтра с утречка? – с богом! Он у нас виртуоз: из бригады биндюжников за два дня подготовит хор имени Пятницкого!

Замполит вздохнул, встал, оправил китель и вышел из кабинета, вполне озадаченный.

Утром, сразу после завтрака и развода, два взвода первой роты, исключая свежепризваных, прибыли в клуб, горделиво переименованный в «Центр досуга». Отдельной колонной прибыл духовой оркестр части и рассредоточился справа от сцены, маскируясь за неустойчивыми пюпитрами. Руководитель оркестра, понимая ответственность текущего момента, подравнял ряды своего коллектива, освободив место для большого барабана, оснащенного парой медных тарелок.

Последовала громкая команда:

– Встать! – И в зал быстрым шагом вошел молодой человек низкого росточка, плотного телосложения, в темно-сером костюме. Военнослужащие, уже косвенно просвещенные на предмет сегодняшнего сбора, уважительно притихли. Человек приветственно приподнял руку.

– Садись! – последовала команда.

Защелкали откидные стулья.

– Меня зовут Эдуард Матвеевич, – отрекомендовался гость. – За сегодня и завтра мы с вами должны разучить песню «Журавли» и спеть ее хором на празднике девятого мая. Для начала я буду вызывать вас по одному и проверять ваши голоса, чтобы знать, кто какую партию будет исполнять. Освободите, пожалуйста, первые два ряда, пересядьте подальше. На первых двух рядах мы рассадим хор именно так, как он будет потом стоять на сцене.

– Встать! – прозвучала привычная команда ротного, которому замполитом было поручено административное сопровождение репетиции.

Солдаты шумно и долго пересаживались, с любопытством ожидая продолжения. Эдуард Матвеевич взошел на высокую сцену, где сбоку примостилось черное пианино, на котором каждый дежурный по клубу считал своим священным долгом сыграть «Собачий вальс». Хормейстер побренчал клавишами и недовольно поморщился:

– Инструмент можно было бы и настроить… До первой октавы ля и си второй октавы не строят. Как мне прикажете проводить пробы?

– Это сложно – настроить? – робко спросил стоящий около сцены замполит.

– Нет, – ответил Эдуард Матвеевич. – Если у вас тут есть настройщик.

– А если нет настройщика? – опасливо уточнил замполит.

– Тогда нет проб и нет хора, – отрезал хормейстер и вознамерился сойти со сцены.

– А вы не могли бы сами его настроить? – покрывшись испариной от превышения полномочий, спросил замполит.

– Отчего же, мог бы. Но нужен специальный ключ, которого у меня нет.

– Какой он из себя, этот ключ? – вдохновился замполит.

– Торцовый квадрат десять на десять.

– Ищук! – командным голосом обратился замполит к заместителю командира первого взвода. – Двоих смышленых бойцов – немедленно в автопарк и на рембазу. Через пять минут торцовый квадрат десять на десять должен быть тут!

– До рембазы только идти десять минут в одну сторону, – недовольно огрызнулся упомянутый Ищук.

– Я сказал не пешком, а бегом! – жестко подредактировал распоряжение замполит.

В затянувшуюся паузу хормейстер подошел к руководителю духового оркестра и спросил:

– Аранжировку вы сами делали?

– Да, – с достоинством ответил тот.

– Хорошо, – удовлетворился хормейстер и повернулся к замполиту. – Кто будет конферировать?

– Таня из буфета, у нее есть опыт.

– Хорошо, – подавляя зевок, ответил хормейстер.

Как и положено в нормальной воинской части, квадрат десять на десять миллиметров принесли на сорок пятой минуте, когда обстановка в зале стала приближаться к полному умиротворению и даже сладкие зевки слышались все реже.

Хормейстер решительно снял переднюю стенку пианино, побренчал, подтянул колки и вызвал к себе первого из будущих хористов.

– Давайте для начала что-нибудь попроще. Я вам подыграю, а вы, пожалуйста, пропойте: «Калинка, калинка, малинка моя …». Понятно? Итак, хормейстер постучал по клавишу: – «Ка-ка-ка…».

– Ка-ка-ка … – послушно запел испытуемый.

– Что это за «Ка-ка-ка»? – недоуменно поднял брови Эдуард Матвеевич.

– Вы же сказали – петь!

– Я дал вам тон, чтобы вы настроились. А петь нужно дальше: «Калинка, калинка…» Понятно?

– Понятно.

Постепенно два первых ряда зала стали заполняться. Бездарных и бесталанных Эдуард Матвеевич отправлял на задние ряды, чтобы не мешали. На отверженных строго посматривал командир первой роты, чтобы не шевелились без команды.

Когда комплектация хора закончилась, в его составе определилось тридцать два человека, что хормейстера вполне устроило.

– Мы можем удалить из зала лишних? – спросил Эдуард Матвеевич у замполита.

Но неожиданно подал голос командир роты:

– Куда же я их дену? Они официально с боевой подготовки сняты. Начальник штаба увидит – беды не оберешься!

– Ага, с боевой подготовки … – послышались глухие недовольные голоса. – Плац мы должны мести… Метла и лопата – вот и вся боевая подготовка!..

– Ну-ка тихо! – прикрикнул замполит. И, обращаясь к командиру роты, спокойнее сказал: – Выведи их в холл. Пусть за ними замкомвзвода присмотрит. На улицу не выходить. Курить в туалете. Ясно?

Репетиция началась.

– У всех есть слова песни? – поинтересовался хормейстер.

Как оказалось, не у всех. Замполит сделал страшные глаза в сторону ответственного – руководителя оркестра. Но тот сделал вид, что ничего не заметил.

Открылась дверь, и в зал вошел командир части в сопровождении начальника штаба. Все встали по команде. Командир был замаскирован под простого человека: в красной ветровке с капюшоном. Но его выдавали лампасы на брюках, поднимающие общий тонус и снижающие вольнодумные порывы. Командир подошел к хормейстеру, поздоровался за руку и поинтересовался, как идет репетиция? Получив успокаивающий ответ, сел на свободное кресло в первом ряду и вытянул в проход ноги с лампасами. Начальник штаба остался стоять у стенки. Командир роты мысленно похвалил себя за промедление с выводом в холл некондиционной части хора военнослужащих, что могло бы вызвать у руководства лишние вопросы.

– Итак, начинаем. Оркестр, помолчите, я подыграю на пианино. Те, кто сидит слева, первые голоса, поют основную партию: «Мне кажется порою, что солдаты…». Те, кто сидит справа, вторые голоса, пока молчат.

Давайте, вместе, негромко… Хорошо, первые три такта пропели. Все, теперь первые голоса молчат. Вторые голоса, поем то же самое: начали… Стоп. Прекрасно. Первые голоса: дальше основную партию: «С кровавых не пришедшие полей…». Замечательно. Еще раз сначала, всё до слова полей!

Великолепно. Первые голоса молчат. Вторые голоса, слушайте вашу партию на терцию ниже: «С кровавых не пришедшие полей…». Понятно. Еще раз слушайте. Так, теперь вместе со мной. Хорошо. На первый раз пойдет. Первые и вторые вместе, я помогаю… Нет, нет, стоп! Объясняю еще раз: первые три такта до слова «солдаты» поем все одинаково. Потом каждый голос поет свою партию. Вторые голоса, давайте повторим: «С кровавых…». Пойдет. Снова все вместе! Ладно. Запомнили с грехом пополам. Едем дальше, что там за слова?

Командир с уважением поглядывал на хормейстера, покачивая головой и давая всем вокруг понять, что ценит его нелегкий труд. Замполит удовлетворенно млел на своем месте в третьем ряду – дело пошло.

Таким образом прогнали текст до конца, вчерне ознакомившись с партиями. Хормейстер объявил небольшой перерыв и подошел к командиру.

– Хор исполняет песню на два голоса. Для непрофессионалов и это достаточно сложно. Но песня душевная, серьезная, иначе просто нельзя. Надо чтобы у слушателя сердце сжималось.

Командир встал, подозвал замполита и многозначительно напомнил про обед. Замполит с запозданием понял свое незавидное положение между Сциллой и Харибдой – директором училища и командиром части. Первый намекал на сдержанность, а второй на нечто прямо противоположное!

Вернемся к началу. На сцену вышла ведущая – Таня из буфета. И понеслось!

После того, как усмирили Татьяну, настала очередь оркестра.

– Проиграем мелодию, я послушаю, – сказал Эдуард Матвеевич.

Руководитель оркестра встал, подтянул поясной ремень и приподнял согнутые в локтях руки.

Вступил аккордеон, его поддержали трубы, и вдруг грохнул большой барабан и лязгнули медные тарелки.

– Что это? – едва не подпрыгнул хормейстер.

– Барабан, – невозмутимо ответил руководитель оркестра.

– А железо откуда? – не унимался Эдуард Матвеевич. – Вычеркните партию тарелок. Да и барабан, пожалуйста, удалите. Грубовато. Маленький барабан у вас есть?

– Есть, – ответил руководитель оркестра.

– Давайте его сюда! – распорядился хормейстер.

– Прапорщик Гатаулин, – отдал приказ оркестровый босс, – сгоняй в оркестровую, тащи маленький барабан.

Гатаулин с недовольным видом отложил тромбон и удалился за барабаном. Минут через десять принес барабан и выложил перед начальством:

– Вот он.

– А палочки где? – поинтересовался хормейстер.

– Вы же сказали только барабан принести, – огрызнулся прапорщик Гатаулин.

Руководитель оркестра только скрипнул зубами:

– Прапорщик Гатаулин, сгоняй в оркестровку и принеси нам палочки от барабана!

Гатаулин с кислым видом удалился, волоча за собой тромбон.

И барабан и палочки наконец воссоединились.

– Нужен только барабан-ритм, ничего больше. А в конце фразы – легкая дробь: тра-тата-та, та-та! Хорошо?

– Не хорошо, – шмыгнул носом руководитель оркестра. – У нас на нем по-человечески никто играть не умеет. На строевой подготовке, бывает, колотят ритм. Вот и все.

– Как, совсем никто не умеет, а барабанщик?

– Он две недели назад барабан увидел первый раз в своей жизни.

– Во всей части никто не умеет?

– Ну, я умею.

– Так берите барабан, многоуважаемый, и дайте мне ритм!

– А кто будет дирижировать оркестром?

– Я за вас подирижирую, не волнуйтесь.

Оркестр заиграл.

– Стоп, стоп, – замахал руками хормейстер. – Трубы, потише, пожалуйста, не в фанфары дуете. Тромбоны, выйдете в коридор и продуйте ваши дудки, мне нужна музыка, а не бульканье. Аккордеон – великолепно, пожалуйста, станьте здесь, переключите регистр. Вот так. Еще раз, начали…

Вот здесь, на окончании куплета, тише, еще тише. Поставьте в партитуре диминуэндо …

С третьего ряда потянулась вверх рука замполита:

– Извините, солдат нужно вести на обед. Если можно, давайте прервемся.

Замполит и хормейстер направились в офицерскую столовую. Гостю из вежливости уступили очередь, и они с замполитом заполучили свой обед практически сразу. Обедали в ВИП-зале, по пути к которому в коридоре хормейстер заметил на дверях табличку с надписью: «Помещение для мойки яиц», отчего страшно развеселился. Когда подносы были установлены на столы, замполит предложил Алексею Матвеевичу заглянуть в буфет для, как он выразился, «провокации аппетита». Выпивать спиртное на территории части было строжайше запрещено, но мелкий буфетный бизнес протоптал себе тропинку, на которой бо?льшая часть офицеров умудрялась создавать затруднения движению. Знакомая Таня в белом переднике поверх синего платья ловко извлекла из подбуфетного пространства и подала замполиту и гостю два налитых до половины граненых стакана и присовокупила еще два, также налитых до половины томатным соком «на запивку».

Замполит и представитель искусства опрокинули по порции, запили томатным соком и отправились за свой стол к куриному супу и котлетам по-киевски. Доев первое, не сговариваясь, они вновь возвратились к буфету, к приветливо улыбающейся Татьяне, и поддали еще немножко жару в утомленные репетицией организмы.

После обеда последовал перерыв, так как, в соответствии с Уставом, солдатам требовалось время на усвоение пищи. После перерыва репетиция возобновилась.

– Ну, так где же наш солист? – поинтересовался Эдуард Матвеевич, находясь в преотличнейшем расположении духа.

– Наверное, играет в настольный теннис с почтальоном, – в тон ответил руководитель оркестра, который обедал в той же столовой.

– А нельзя ли его пригласить в зал? – задал хормейстер вопрос в самой доброжелательной форме.

– Прапорщик Гатаулин, – с лучезарной улыбкой обратился руководитель оркестра к приснувшему тромбонисту. – Сгоняй наверх, приведи Лёху, ему петь пора. Да инструмент оставь, рас…яй, куда ты его тащишь?

Солист оказался высоким парнем, с вьющимся русым чубом, в звании старшего прапорщика. Обед в известной столовой определенно прибавил ему тонуса, глаза его блестели и творческий энтузиазм прямо рвался наружу.

– Начнем? – вопросил хормейстер, мобилизуя весь коллектив.

– Начнем, – подтвердил готовность к подвигу солист Лёха.

Оркестр заиграл, солист и хор запели, Эдуард Матвеевич, довольно зажмурившись, водил руками в воздухе, соблюдая предписанный размер 8/12.

– Секундочку! – хормейстер внезапно остановил мирное течение репетиции. – Вот: «Они до сей поры с времен тех дальних…», ми, соль, соль, фа, ми, соль, соль, фа, ми, соль фа… Чего это вы набираете темп? Написано же: «неторопливо»! Сенца фретта! Куда вас к черту несет с вашим барабаном? И вообще, когда в последний раз его подтягивали? Что непонятно? Я имею в виду, когда в последний раз ему натягивали шкуру? Там по бокам есть такие винтики… Извольте к завтрашней репетиции их подтянуть!.. Поехали. Там четыре паузы-осьмушки… После них: ми, соль, соль…

Хор старательно выводил партии. На третьем куплете, по замыслу Эдуарда Матвеевича, оркестр продолжал играть, а хор создавал исключительно звуковой фон, без слов.

– Так, закрыли рты. Все-все! М-м-м-м-ммм! М-м-м-м-ммм! Понятно? Начали! Стоп. Закончили. Не выговаривайте букву «м», не надо ее выговаривать. Вы не коровье стадо, а я не пастух! Поем еще раз! Да не мычите же вы! Не мычите! Тьфу, давайте попробуем другую букву, например, «а». Начали: а-а-а-а-ааа!.. Прикройте рты. Еще плотнее. Солист… Где этот несчастный Лёха?

– В туалет пошел, – откликнулся руководитель оркестра.

– Как ушел, не спросясь?

– Он так всегда…

– Пусть только вернется, я теперь знаю, что я ему оторву… Поем без солиста. Хорошо, хорошо. Вот ты, третий справа, ты кто, мартовский кот? Так сейчас конец апреля! Прекрати стонать!

Вторые голоса, кто там тянет с подвывом? Тамбовские волки вам товарищи! Вы кого напугать хотите?

Оркестр, подберите животы, станьте ровнее! Дайте дробь барабана. Господи, это же бадья с горохом!..

Вы, вот вы, тромбон с левого с краю! Чем вы дышите? От вас до меня пять метров! Вам давали селедку? Сколько лишних порций вы съели?

Нет, определенно, обед вам не пошел впрок. Репетиция закончена. До завтра, до свидания!




Ретроградная амнезия


Можете себе представить, что такое день сдачи особо важного объекта для ГИПа – главного инженера проекта? Если вы не побывали в шкуре ГИПа, то не можете! А если объект – не цех или даже гидроэлектростанция, а дорогущая и уникальная, единственная на весь мир специальная астрономическая обсерватория Российской Академии наук, то уж точно, будь вы хоть трижды ГИПом, не сможете! Даже не пытайтесь.

В день сдачи объекта грозовой тучей клубится Правительственная комиссия, состоящая сплошь из спецов высшей касты, подперченная партийными функционерами нехилой пробы. Те так просто вчера из Кремля, и складки на их брюках от сиденья на ответственных креслах еще не успели распрямиться. Этих не взять ни угощеньями, ни развлечениями. Им еще позавчера пообещали оторвать все важнейшие органы, если, не приведи господь, не будет подписан акт приема-сдачи стройки века!

Стройка такого масштаба и такой сложности – это вам не типовая пятиэтажка. При наличии только прямых линий, готовых лестничных маршей и унылого силикатного кирпича – и в той можно при желании найти огрехи и недочеты. А тут башня более сорока метров в диаметре, с антисейсмическим фундаментом, заглубленным в гору на десятки метров, сложнейшие механизмы, новейшие капризные материалы и высота две тысячи семьдесят метров над уровнем моря! Немудрено, что в бездне проблем можно найти не докрученный болт или не замазанную дырочку.

Но это 1975 год – расцвет застоя. Партийное око зрит зорко от Бреста до Находки, чтобы ничего не шевельнулось, не оступилось с идеологической тропы, не ввергло в сомнение народные массы: правильным ли путем идем, товарищи? О строящейся обсерватории уже писано-переписано. Объект престижа! Что там будут разглядывать в новый азимутальный телескоп – черт его знает! Но зеркало-то телескопа крупнейшее в мире! Шесть метров в диаметре против американского Хейла на горе Маунт-Паломар, всего-то пятиметрового! И высота у америкосов, хе-хе, каких-то тысяча семьсот метров над уровнем моря! Против наших двух тысяч семидесяти! Вот в чем превосходство нашего социалистического строя: ракеты взмывают в космос, реки покоряются и сами уже чуть ли не текут вспять, мирный атом в упряжке и высшая наука – астрофизика, на острие удара по загнивающему капитализму. В будущем одни праздничные салюты и партийные съезды. До Афганской войны еще четыре года, а до Чернобыля целых одиннадцать. Отчего бы не утереть нос дядюшке Сэму?

Крутится ГИП по площадке, как электровеник. Отсюда заковыристый вопрос с политическим подтекстом, оттуда ехидное замечание, и со всех азимутальных направлений скрытая угроза снять с работы, закопать на три метра в грунт, сгноить во глубине сибирских руд или уморить в психушке. ГИП весь в мыле, как конь Д'Артаньяна: от чертежей и схем рябит в глазах, во рту с утра пересохло и еще сильно мешает постоянное желание кого-нибудь удавить собственными руками! Все равно кого, только бы снять моральное напряжение.

Далеко под горой, на ответвлении дороги, ведущей из станицы Зеленчукской в Архыз, стоит КПП – контрольно-пропускной пункт. Охраняется военнослужащими. Объект за ответвлением почти секретный и особо важный. От КПП до обсерватории проложено восемнадцать километров красивейшего серпантина с плавными виражами и щадящим уклоном. Через год по нему повезут шестиметровое зеркало, которое сейчас еще остывает в Ленинграде, на заводе ЛОМО. Одним словом, через КПП мышь не просочится. Но, странно, через грозный редут беспрепятственно проезжают две черные «Волги» с тонированными стеклами, и никто из охраны на них не покушается. Машины поднимаются по серпантину с остановками. Из передней выходит пожилой человек в шляпе и подолгу любуется пейзажами. А они чем выше, тем величественнее. Около самой обсерватории пейзаж вовсе потрясающий! Машины скромно останавливаются в сторонке. Тот, что в шляпе, с биноклем у глаз, отстраненно стоит сбоку. А к ГИПУ, который в этот момент с пеной на устах материт какого-то незадачливого строителя, со спины подходит некий молодой человек и вежливо притрагивается к локтю. От прикосновения ГИП подпрыгнул, как тур – горный козел, и уже готов был ответить пришельцу пулеметной очередью. В упор. Но тот предупредил ГИПа вопросом:

– Здравствуйте, это Вы – главный инженер проекта?

– Да, я, – чисто механически ответил ГИП.

– Не могли ли Вы найти несколько минут и показать объект?

При этом «Вы» отчетливо произносится с большой буквы да с таким смирением, что у ГИПА очередной патрон заклинило. А незнакомец, в котором без малого два метра ростом, продолжает:

– И, конечно, было бы совсем неплохо, если бы Вы (опять с большой буквы!) подробно рассказали об обсерватории.

ГИП Юрий Васильевич, между нами просто Юра, от такой смеси вежливости и наглости просто осатанел. Впал в некий ступор. Это как изволите понимать? Вокруг в радиусе десяти метров клубится Правительственная комиссия, спецы из Российской Академии наук, тщательно замаскированные под спецов волки из КГБ, заслуженные и незаслуженные строители со всего государства, а тут просят экскурсию провести? В экскурсоводы, значит, определить самого ГИПа? У которого сегодня сдача важнейшего для страны объекта? Да ты, парень, что, не в себе, что ли?

Двухметровый невинно смотрит на Юру вровень (в Юре тоже метр девяносто семь!) и продолжает вежливо настаивать на экскурсии, подчеркивая, что времени у них ограничено.

– У кого это ОГРАНИЧЕНО? – не сказал, а прошепелявил от бешенства ГИП Юра. – Это у меня оно ОГРАНИЧЕНО!

– Вы не нервничайте, пожалуйста, – убеждает двухметровый и глазами показывает ГИПу на человека с биноклем, который даже не глядит в их сторону.

Потихоньку до Юры начинает доходить, что что-то вокруг изменилось. Или солнце вдруг стало более тусклым, или воздух разреженнее. Чины, спецы и прочие перцы незаметно к уда-то испарились, исчезли среди строительных вагончиков, катушек с кабелями и штабелей досок. Сами собой улетучились схемы, чертежи и их носители. Волки из КГБ профессионально слились с окружающей местностью. На пятачке перед сверкающим алюминиевым сооружением остались двое: ГИП и двухметровый. А в сторонке продолжал разглядывать синеющие вдали горы Кавказа пожилой человек в мягкой шляпе.

Уже потом, поздним вечером, за выпивкой и закуской Юра так описывал свое состояние:

– Смотрю на деда и вспоминаю, что тысячу раз видел его портреты на демонстрациях и просто так на всяких кабинетных стенках. Напрягся и даже фамилию вспомнил – Косыгин! Председатель Совета Министров, член Политбюро! Второй после самого Генерального Секретаря КПСС! Серый кардинал. Главный хозяйственник страны. Аж мороз по коже продрал!

Косыгин подошел к Юре, поздоровался, задал несколько ничего не значащих вопросов и попросил (лично попросил!) провести по объекту. И пошли они втроем при полном безлюдье (двухметровый неназойливо плелся сзади).

Огромная обсерватория – чудо инженерной мысли. Юра ее любил и знал до последнего болтика, а Косыгин был до чрезвычайности любознателен. Два часа и десять минут они ходили, осматривали и рассматривали все, что можно было осмотреть и рассмотреть. Юра пел соловьем, только иногда запинался при прямом взгляде на Косыгина: от пережитого за последний час он совершенно забыл имя и отчество Председателя Совета Министров! Как отшибло! Какой-то приступ ретроградной амнезии, в чем до сего дня Юра не был замечен. Пока удавалось всячески избегать прямого обращения, обходясь безличными терминами, типа «обратите, пожалуйста, внимание», «я хочу Вам еще показать» и пр. Но когда-то спасительный запас должен был иссякнуть!

После окончания экскурсии Косыгин тепло поблагодарил Юру, пообещал еще заехать после установки зеркала и отбыл туда, откуда приехал, оставив ГИПа посреди пустой площадки в состоянии полной прострации.

Юра еще минуту безмолвно стоял, глядя в том направлении, куда уехал Косыгин, и на лице его блуждала идиотская улыбка. Потом он внезапно очнулся, треснул себя кулаком по лбу и радостно прокричал:

– Вспомнил: Алексей Николаевич!

Откуда-то из-за кабелей, кирпичей и досок стали прорисовываться члены комиссии, тихие и неагрессивные. Незаметно материализовались и волки из КГБ, но уже вполне вегетарианского вида. Приемка объекта пошла как на автопилоте и завершилась к вечеру подписанием желанного акта (без замечаний!) и грандиозной пьянкой.




Рецепт


Внуки врача уже второй год не могут прочитать, на кого написано завещание


Долгое сидение в очереди закончилось. Закончился и прием у врача. Я вышел из кабинета, имея в руках верное средство борьбы с болезнью, которая досаждала мне уже почти неделю, – рецепт.

Выписывая рецепт, врач хмурился, жевал губами. Видимо, он в чем-то сомневался, что-то его не устраивало. На мой робкий вопрос, что же именно, он неохотно ответил, что лекарств нынче развелось много, а толку от них мало. И более того, встречаются (тут он непритворно вздохнул) и поддельные лекарства, которые могут повредить истощенному болезнью организму. Тем более, закончил врач, что все до одного (и поддельные) лекарства от моей болезни страшно дорогие. Окончательно доктор меня запугал, когда сообщил, наклонившись ко мне вполне доверительно, что это лекарство он выписывает в качестве средства «скорой помощи», а после детального обследования мне, возможно, предстоит перейти на другое, более избирательное и целенаправленное средство.

Естественно, я забеспокоился. Получить слабое лекарство совсем не входило в мои планы. И совсем не хотелось мне употреблять внутрь подделки. Про деньги и говорить нечего. Визит к врачу обошелся в кругленькую сумму, а впереди еще несть числа анализов, рентген и УЗИ всего, что есть внутри подточенного болезнью организма.

Как вы думаете, куда я направился с рецептом врача? которого мне рекомендовали как редкого специалиста? В аптеку? Вы ошибаетесь. В аптеку я не пошел. Я пошел в другую сторону. А именно домой.

Дома я включил компьютер и запустил интернет. Сейчас, знаете, в интернете можно прочесть всё и вся и про болезни, и про лекарства, и про способы малозатратного погребения. Пока интернет грузился, я пробежал глазами по рецепту, так как по пути к дому название лекарства выскочило у меня из головы. Вроде бы что-то напоминающее «интепрол…» или «интерпол…». Нет, интерпол, совершенно точно помню, это из другой оперы.

Рецепт был заполнен волнистыми линиями, на которых возвышались редкие бугорки и зияли отдельные разрывы. Иногда книзу от линий торчали небольшие палочки. Некоторые из них имели хвостики или закорючки. Начало слова «интер…» я разобрал. Оказывается, память у меня почти не пострадала от болезни. Но продолжение слова «интер…», изображенное латинскими буквами, терялось в неубедительной волнистости и хвостообразности. Что, собственно, прикажете смотреть в интернете?

Итак, первая попытка выйти из тьмы неграмотности в свет просвещения не удалась. Что у нас осталось? Звонок другу.

Звоню другу. В другой город. И, если быть откровенным, теперь в совсем другую демократическую страну. То есть в Украину. Тоже недешевое удовольствие. После седьмого звонка трубку берет не друг, а его жена. Только этого не хватало! Вместо названия лекарства чисто из вежливости начинаю спрашивать, как здоровье Вадика (сына), как дела у «самого» (он все-таки профессор)? Жена друга начинает мне все обстоятельно рассказывать, не забывая поделиться сомнениями насчет глобального изменения климата и необычайно холодной и дождливой конкретной весны. Так, отмечаю про себя: счетчик крутится. Наконец, вклиниваюсь в повествование и спрашиваю, дома ли «сам». И получаю ответ, что «самого» дома нет, а возвратится из командировки в Россию где-то числа пятнадцатого. Выходит, дней через шесть.

Учтиво спрашиваю (а хочется просто зубами скрипеть), не имеет ли она под рукой номера мобильного телефона «самого», чтобы позвонить ему, благо он в той стране, из которой я ей (жене «самого») сейчас звоню. Она отвечает, что не имеет, но сейчас сходит в прихожую, там у нее должна лежать сумочка, а в сумочке записная книжка, а в записной книжке должен, кажется, быть искомый номер мобильного телефона.

Ну и дурак же я! Поддался на женские маневры! Нет, скорее воспитание подвело! Нужно было попрощаться и пообещать перезвонить позже. Или вообще швырнуть трубку! А я вот стою, слушаю, как она там кому-то что-то кричит. Вроде бы:

– Ты не видела мою сумку?

По-моему, кричит своей матери. А та, точно знаю, полуглухая да еще и подслеповатая. Если сумка даже прямо перед ней лежит, она ее распознает только на третьей минуте!

В общем, счетчик щелкает, а я уже стоять устал. Наконец, на том конце провода что-то стукнуло, рассыпалось и покатилось. Я сразу понял, что на пол высыпалось содержимое сумки, которую все-таки удалось найти. Еще минуты три прошло в шелестении. Понимаю – перелистывает страницы. Не дай бог не найдет! Так и есть, не нашла! Говорит мне извиняющимся тоном, прости, мол, я в другой книжечке номер записала, а может быть, и вовсе не в книжечке, а на обложке журнала. А где его сейчас, этот журнал, искать? Тем более, какой журнал, не помню.

Напротив меня зеркало висит. Почти во всю стену. Смотрю на себя и не узнаю! Не хватает только пены на губах, как у бешеного волка! Вежливо, насколько позволяет дикция, прощаюсь и подчеркнуто бережно кладу трубку. Выходит, что и собой вполне владею, и болезнь меня не окончательно разложила!

Надеваю куртку (у нас тоже холодно и мокро) и теперь уже точно иду в аптеку. Отстоял очередь: холодная весна, и страдающих много. Подаю рецепт в окошечко. И – стоп! Пауза. За мной уже десяток шмыгающих носами пристроились. А в окошечке гробовая тишина. Занимаются серьезной работой – дешифровкой рецепта.

Через определенное время высовывается из окошечка (в буквальном смысле) милая женская головка и задает мне вопрос:

– Простите, вы случайно не запомнили название лекарства?

Я отвечаю, что случайно запомнил только первые четыре букв, но теперь даже в этом не уверен.

Головка исчезла, и слышу, как там зовут главного провизора. Очередь кашляет, сморкается и на меня недружелюбно поглядывает. За окошечком бубнят по-латыни и хлопают выдвижными ящиками. Догадываюсь, что ищут что-то похожее. Очередь тем временем начинает сдержанно рычать сквозь простудные сопли. Я держусь у окошечка, не даю себя оттолкнуть чересчур резвой старушке. В окошечке снова появляется милая головка и спрашивает совершенно извиняющимся голоском:

– А номер мобильного телефона своего врача вы случайно не помните?

– Нет, – отвечаю, – не помню.

– Ну, тогда хотя бы фамилию врача?

– Что за бестолочь, – возмущается очередь. – Ни черта он, видите ли, не помнит! А еще в аптеку приперся! Лежал бы себе дома с грелкой на животе!

– Нет, – поправляет, кто-то из очереди, наверное, самый страдающий, – ему нужно грелку на голову!

– Может быть, вы припомните хоть название своей болезни? – спрашивает миленькая головка.

Очередь с интересом притихла.

– А как же врачебная тайна? – спросил я.

– Ой, простите, – смутилась головка. – Я и забыла!

– Что, и болезни своей не упомнишь? – язвительно осведомилась у меня резвая старушка и начала целеустремленно оттирать меня от окошка.

– Помню, – с вызовом отвечаю старушке. А сам крепче ухватываюсь за край окошка. – Почти помню, но вам, именно вам, не скажу!

– Так нечего тут людям мешать, – возмутилась очередь. – Отойди, обмозгуй, чем болен. Потом подойдешь, мы тебя без очереди пропустим! Скажешь в окошко шепотом.

– Мужчина, – позвал меня из-за окошка ответственный женский голос, – мы затрудняемся определить, что именно вам прописал доктор. Очень уж профессионально заполнен рецепт. Мы знаем буквы, но мы их не узнаем. Тут прекрасно читается все – от пенициллина до касторки. Извините, но рекомендую вам снова зайти к своему врачу и уточнить, что именно он имел в виду. Если не лекарство, то хотя бы название болезни. Мы уж тут сами как-нибудь разберемся.

Из-за моей спины к окошечку вдруг протиснулась молодица, которой я до этого момента в очереди не видел.

– А витамин це в дрожжах у вас есть? – с молодецкой непосредственностью поинтересовалась она.

– Вот, – возликовала очередь, – знает человек, чего хочет! А ты неграмотный какой-то …

Я взял свой рецепт и пошел домой. По сырой и неуютной погоде. Права была резвая старушка: в суете я и название своей болезни забыл. Думаю, что это толково так насобачиться выписывать рецепты! На любом судебном разбирательстве всегда можно доказать свою правоту. И вспомнил, кстати, одно мудрое древнее изречение: «Если читать вслух писанину врачей, можно случайно вызвать дьявола». Да еще совсем вовремя вспомнил анекдот про учительницу, которая отдавала тетрадки своих учеников для проверки в аптеку. И на душе стало гораздо легче.

Пришел домой, налил сто граммов «Столичной» завода «Кристалл», добавил туда щепотку соли и щепотку черного молотого перца. Ахнул одним глотком, закусил огрызком шоколада, что валялся на кухонном столе. И пошел смотреть по телевизору передачу «Здоровье», которая от всех болезней – лучшее лекарственное средство!




Рипус, которого никто не видел


У стола, заваленного деловыми бумагами, сидели четверо серьезных мужчин. Они решали серьезную проблему реструктуризации шахты, в которой иссяк уголь. На лицах сидящих за столом не было и тени улыбки: реструктуризация шахты – дело ответственное, требующее знаний и недюжинного опыта.

Открылась дверь, и в кабинет вошел пятый. Он находился в командировке, то есть как бы в гостях. Прибыл в эти края впервые и не уставал всему удивляться: природе, погоде, «оканью» старожилов и въедливости угольной пыли.

Четверо, будучи людьми образованными и вежливыми, расчистили пространство около стола и предложили командированному стул. Старший из четверки отвернул рукав рубашки и посмотрел на часы:

– На сегодня все, товарищи. Расходимся по домам.

Самый рослый из четверки, с рыжей бородой, возразил:

– Михаил Васильевич, нельзя же так! Товарищ из столицы набегался за день, зашел к нам, так сказать, на огонек…

Старший вздохнул и вопросительно посмотрел на гостя:

– Может, по пятьдесят граммов, для восстановления организма?

– Да, пожалуй, – нерешительно ответил гость. – А закусить у вас найдется?

– А как же, – возрадовалась тройка молчавших доселе специалистов, – с обеда принесли рыбку из столовой. Вроде бы треска. А может быть и хек. Серебристый.

Старший полез в тумбу стола, достал оттуда бутылку с этикеткой, на которой красовалась фамилия прославленного изобретателя автомата. Специалист в пиджаке с оторванной пуговицей, как впоследствии выяснилось – главный маркшейдер, расставил прямо на ксерокопиях плана подземных выработок одноразовые пластиковые стаканчики. Стаканчики имели заслуженный вид многократно использованных. Бородач, главный заводила, он же главный геолог, с пониманием значимости момента извлек на свет божий шесть кусков холодной жареной рыбы, с которой на план посыпались оранжевые крошки спекшегося жира и панировки.

– Николай Николаевич, – мягко пожурил его старший, по совместительству главный инженер, – это совмещенный план горных выработок. Девочки два дня склеивали. А вы его своей треской…

– Пардон, – слегка смутился бородатый, – я сейчас же исправлюсь. Хека – на отдельную бумажку! Толик, подай газетку с моего стола!

Толик в шикарном норвежском свитере тут же встрепенулся и протянул бородачу желанную газету.

Рыбу уложили. Стаканчики наполнили. Бутылку, естественно, опустошили.

– За встречу, за знакомство, за завершение работы! – провозгласил комплексный тост главный инженер и опрокинул стаканчик. Остальные участники застолья повторили его движение, давно отточенное практикой. Рыба на органолептическую проверку правда оказалась треской. Но слегка пересоленной. Главный маркшейдер поставил в положение нагревания электрочайник и с глубоким вздохом вынул из кармана висящей на стене куртки пачку печенья. Толик, который оказался главным энергетиком, постучал по столу жестянкой от кофе, чтобы привести хранящийся в ней сахар в сыпучее состояние. Главный маркшейдер еще раз вздохнул, теперь еще глубже, и выложил на газету с оставшимся куском трески пять пакетиков растворимого кофе. Натюрморт украсил главный геолог, присовокупивший почерневшую от заварки чайную ложечку.

Гость, главный специалист министерства, с некоторым напряжением жевал рыбу. Главный геолог, разглядев в его усилиях столичную тоску, вежливо поинтересовался:

– Что, не идет рыбка? Жестковата?

– Да, – неохотно согласился москвич, – пожалуй, слегка недожаренная.

– Зато пересоленная, – хихикнул главный маркшейдер без пуговицы.

– Вы рыбной ловлей случайно не увлекаетесь? – поинтересовался главный инженер.

– Не так чтобы очень, – неопределенно ответил гость.

– В следующий ваш приезд мы организуем культурную программу, – уверил москвича главный инженер. – С настоящей рыбалкой и хорошей выпивкой.

– Ну что вы, спасибо, – смутился гость. – Я по поводу выпивки. Считаю, что я ничем не заслужил таких воинских почестей.

– Что вы! – дуэтом возмутились главные маркшейдер и энергетик. – Без вашей поддержки мы бы этот воз и сдвинуть бы не сумели!

– Не преувеличивайте мои заслуги, пожалуйста. Я простой чиновник. Говоря проще – бюрократ. Мое дело было разобраться в ваших бумагах и наметить правильную стратегическую линию.

– Вот именно – стратегическую! – подхватил главный геолог. – А бюрократ – он и в Африке бюрократ! Первый парень на планете!

– Вы об озере Чебаркуль слышали? – отсек главный инженер изъявление восторга сотрудника.

– Нет, – честно признался бюрократ.

– А о карьере Березовском?

Гость отрицательно помотал головой. Чайник закипел и выключился с громким щелчком. Главный геолог укоризненно посмотрел на буйную машину. Главный энергетик с усилием надорвал упаковку с кофе и приготовился высыпать содержимое в опустевший стаканчик. В стаканчике, однако, осталась толика огненной воды, и рачительный специалист решительно допил драгоценные капли имени конструктора Калашникова. Или его автомата.

– Насчет карьера, – уточнил главный инженер. – В нем водится некая рыбка – рипус. Небось, слыхали?

Московский гость снова отрицательно покрутил головой.

– Как? – в один голос изумились главные маркшейдер и энергетик. – Вы не слышали про рипуса?

Главный специалист министерства почувствовал себя безграмотным и забитым провинциалом. Как он мог ничего не знать о самом рипусе? Или хотя бы не слышать?

– Рипус – гордость нашего края, – назидательно промолвил главный инженер. – Вкуснейшая, скажу вам, штука! Говорю откровенно, как на духу.

Свежеобжаренный на костерке – несказанная прелесть! И под водочку отлично идет. И даже под коньячок. Вы что больше предпочитаете?

Гость уклонился от прямого ответа и спросил в свою очередь:

– А этот самый рипус, он какой?

– Просто замечательный, – встрял главный геолог. – Стройный, как газель, блестит, как ртуть, а уж про вкус и говорить нечего – высший класс!

Сравнение рипуса с газелью не совсем понравилось главному инженеру, и он поспешил сгладить возможно двусмысленную метафору:

– Коллега не совсем точен: рипус, тот больше напоминает сига. Такой же узкий и мускулистый. Почти лосось, только поменьше. Ловится на простого червя. Берет резко, как щука. Силен, сволочь! Кого хочешь умотает!

Главный маркшейдер прокашлялся и поднял руку, прося добавки. Главный геолог ему одобрительно кивнул.

– Живет тот рипус, – заунывно, как сказ, начал главный маркшейдер, – на глубине тридцать восемь метров. Именно такова средняя глубина Березовского карьера. Представляете, какая нужна леска? А как вытаскивать хищника? Руку отмотаешь!

– Утром особенно хорошо клюет. Часиков так с шести до восьми тридцати, – дополнил главный энергетик. – Если поедете с нами на рыбалку – получите истинное удовольствие.

– Даже если до этого никогда на спиннинг не ловили, – припечатал главный геолог, – будете всю оставшуюся жизнь ловить нашего рипуса и благодарить бога за то, что сейчас про него узнали.

Главный маркшейдер задумчиво посмотрел в окно, за которым сгущались лиловые сумерки, и добавил к определению рипуса весомое слово, до того уже употребленное главным инженером:

– Силен!

– Вы его живьем видели? – надеясь услышать утвердительный ответ, задал наивный вопрос в лоб главному инженеру главный специалист министерства. К его удивлению, главный инженер слегка замялся, не желая что-нибудь напутать на глазах у сведущих коллег:

– Ну, так вот как вас… Нет, вот так не видел. Ел, да! Вкусно. Но, так сказать, в сыром виде не видел. Как-то не пришлось.

Московский бюрократ, больше всего ценивший точность, со столичной бестактностью повернулся к главному заводиле-геологу:

– А вы?

– А что я? – изумился главный бородач. – Зачем мне его видеть? У нас его в ресторанах подают. Идет по цене семги. Жена как-то заказывала…

Главный специалист-профессионал-бюрократ изобразил недоумение:

– Что, никто не видел этого рипуса?

– Ну, зачем вы вот так, сразу? – начал выправлять положение главный маркшейдер. – Вот кофейку попейте, пожалуйста. Толик, подай сахарку гостю.

Толик в шикарном норвежском свитере встрепенулся и уважительно передвинул кофейную жестянку ближе к гостю.

– Так как же так? – не унимался московский специалист. – Я что-то плохо понимаю: есть вообще на свете этот ваш рипус или его нет?

– Есть, есть! – в разноголосицу подтвердили старожилы. – Все у нас есть. Это на Березовском карьере. На тридцати восьми метрах. Живучий, гад, как кошка. Ловится на червя-выползка. Исключительно по утрам.

Точку поставил главный геолог:

– Как газель!

И сделал такое движение руками, будто бы вертел баранку грузовой «Газели».




Робот


Если вы нашли золотой самородок около реки, то совсем не значит, что на дальнем краю долины вы не найдете такой же. Сотни тысяч лет река пересыпала песок, перемывала его тщательнейшим образом и растащила самородки так, как ей этого хотелось, далеко от коренного месторождения.

С людским драгоценным металлом происходит нечто подобное. Правда, у золотой жилы – столицы или большого города – самородков будет больше. В отличие от золота, люди способны к самостоятельному перемещению.

Как писали в давнишних романах: в неком городе N, ясно, что в провинциальном, ожидали приезда знаменитого симфонического оркестра с знаменитым же дирижером. Я точно не помню, кто это был: то ли наш Валерий Гергиев, то ли Владимир Федосеев. А может быть, израильтянин Шломо Минц или, того круче – американец Леонард Слаткин.

Два приятеля-сокурсника местного Политехнического университета (изобретение отечественной школы высшего образования) Митя и Степа купили билеты на концерт, чтобы хоть чуточку согреться февральским суровым вечером. Морозы стояли крепенькие, а батареи в общежитии университета были умеренно теплыми. Это несоответствие заставило коллег скинуться на посещение филармонии. Филармония была прямо под боком, и коллеги приятелей – ушлые студиозусы, пользуясь щадящими ценами на билеты, частенько даже к лекциям готовились, сидя у дежурного фонаря при выходе с галерки.

Информация от тех, кто посещал филармонию в январе, обнадеживала: на балконе тепло, а на верхнем ярусе даже жарко. За долгую зиму Митя и Степа уже успели позабыть, что подразумевается под словом жарко. Чтобы разбудить воспоминания, Митя и Степа взяли самые дешевые билеты в филармонические тропики.

К их стыду, должен сообщить, что приятели впервые в жизни посетили симфонический концерт. И поэтому все им было в диковинку. Оркестранты расселись, разложили ноты, попиликали, подудели, чем вызвали незначительное смятение в душах новообращенных меломанов. Но на балконе было так уютно, так комфортно, что небольшое напряжение быстро рассосалось, тем более, что публика, которая почти до отказа заполнила зал, вовсе не отреагировала на пиликанье.

Вышел дирижер в строгом черном фраке. Поклонился залу, повернулся к оркестру, поздоровался с оркестрантами и воздел обе руки, как орел, готовый взлететь. Зал притих. Дирижер взмахнул руками-крыльями, и полились мрачные звуки органа.

До этого момента Митя и Степа не замечали органиста, который сидел отдельно от оркестра, слева на возвышении. Перед ним переливался разноцветными лампочками таинственный пульт. И наши студенты, которые, кстати, учились на четвертом курсе по дисциплине «автоматизация производства», сразу оценили и инструмент, и дистанционное управление.

Оркестр вступил тревожно, смятение нарастало, в зале повисла неясность и опасение. Валторны, как вестники катастрофы, протрубили тревогу. Трубы воззвали из хаоса, из ада. Струнные постарались смягчить ощущение вселенского ужаса, который нагнетал рокочущий орган. Облака музыки громоздились, превращались в черные тучи.

Митя со Степой притихли и съежились, пораженные мощью композиции.

Потом запели скрипки, да так жалобно и прекрасно, что студенты, до того не склонные к сентиментальности и предпочитающие тяжелый рок всем другим музыкальным жанрам, зажмурились, готовые расплакаться. Скрипки принесли с собой стремительный вихрь, они несли дурную весть, но не было понятно, откуда нагрянет беда. Даже орган стал рокотать испуганно и приглушенно. Под покровом тьмы стал подкрадываться обман. Литавры отметили границу мрака, как будто за ним воздвигалась новая ступень неверия.

Снова нежно вступили скрипки. Еще не улеглось смятение. Трубы, неубежденные, недоверчивые, уговаривали сами себя: может быть, все неправда? Резко ударили тарелки: нет, обман! Точно, обман!

Запел кларнет. Робко, с жалобной надеждой. Как цветок раскрывается после дождя. Грустный, обманутый холодным ливнем цветок. Оркестр поддержал – не все потеряно. Альты и виолончели повторяют, опять вдыхают жизнь в характерную партию, которую приятели уловили в первой части произведения. И вновь кларнет, озираясь, на ощупь, будто незрячий, вытянув перед собой руки, вступает на прелестный луг, где поют райские птицы – альты и скрипки.

Струнные, повинуясь властному жесту дирижера, доказывают: да, не все потеряно. Счастье есть, оно рядом, стоит только протянуть руку! Флейта успокаивает, ласкает, призывает к безмятежности. Вступает весь оркестр – мощно, торжествующе: есть любовь, есть радость! Но литавры предупреждают, призывают к бдительности. Где-то затаилась новая беда!

Да, верно, скрипки меняют тональность, появляется диссонанс. Тромбоны подсказывают, что на горизонте снова формируются грозовые тучи. Звучит знакомая партия; студенты понимают, что она относится к конкретному образу, ранимому и нежному.

Мрачно утихают трубы, ворчат, словно прислушиваясь. Слышна неуверенная свирель, но она растеряна и встревожена. Снова беда, несчастье!

Повторяется фрагмент основной партии, но сколько теперь в нем горя! Что случилось? – вопрошает оркестр. Что? Это конец! Да, несомненно, конец! Трагический и страшный!

Сдержанно скорбит оркестр. Слышны вскрики, нет, вопли отчаяния…

Это конец! Конец. И безнадежный, прощальный грохот литавр…

Стихла последняя нота. Зал некоторое время сидел в молчаливом оцепенении, потом загрохотал от аплодисментов. Митя и Степа изо всех сил колотили ладонью об ладонь, не скрывая восторга неофитов. Потом исполнялось еще несколько произведений, но того ошеломляющего чувства, которое заставляло сердца чуть ли не выпрыгивать из груди, приятели уже не ощутили.

Выйдя на мороз, студенты оглянулись на афишу. На ней первым номером значилось: П. И. Чайковский «Франческа да Римини».

В общежитии, кутаясь в одеяло и расхаживая по комнате, Степа размышлял вслух:

– Ты обратил внимание, Митяй, на руки дирижера? И музыканты вроде смотрят в свои ноты, глаз не подымают? А как он ими умудряется управлять? Помнишь, махнул левой – скрипки как за занавеску спрятались, притихли? Потом правой – раз! А там трубы… Аж мороз по коже!

Но и дирижеры, наверное, бывают разные. Кого мы сегодня видели? Не помнишь? И я не помню. Но, говорят, гений!

Митя слушал товарища и что-то параллельно обдумывал:

– Если к рукам дирижера прикрепить маленькие лампочки. Штучки по три…На суставы… И в темной комнате снять на видеокамеру! Потом по каждому кадру определить координаты светящихся точек. И скормить все компьютеру… Собственно, почему бы нет? Пусть, кстати, и координаты компьютер вычисляет.

Степа приостановил движение и сходу включился:

– Камеру цифровую. По этому анализу пишем программу и делаем робота. Скармливаем ему нашу программу и получаем гениального дирижера!

На следующий день оба студиозуса ни свет ни заря примчались на свою кафедру автоматики. Доцент Камышан, заведующий кафедрой, в это время еще попивал дома кофеек из персональной фарфоровой чашки, вывезенной в свое время в качестве трофея из поверженной Германии. Расписные ангелочки на чашке благостно улыбались и наивно не предвещали сего дня сверхъестественных событий.

Под своим кабинетом завкафедрой обнаружил двух возбужденных студентов и по их лицам сообразил, что отныне и во веки покой ему будет только сниться.

Мысль, скупо изложенную на бумаге, доцент ухватил, обдумал в течение полуминуты и благословил Митю и Степу на научные дерзания. Окрыленные приятели вышли в коридор и только тут спохватились, что дядька-Камышан не подсказал им, где же найти для эксперимента хоть самого завалящего дирижера, который согласился бы пожертвовать собой во имя науки?

В филармонию идти было откровенно боязно. Там витали музы, не знающие слов тиристор, припой или реле. Нужно было найти что-либо попроще. Например, предложил Степа, Дворец культуры.

Во Дворце культуры авиазавода новаторы нашли хоровой кружок и тут же в него записались. На первую репетицию оба студента прибыли как лазутчики во вражий стан, настороженные и внимательные. Аккомпаниатор за роялем дал им возможность пропеть вслух по парочке нот, чтобы удостовериться, что ни об одного из них медведь не споткнулся. В общем, остался доволен то ли мощью, то ли тембром: студенты старались!

В дополнение к роялю перед хором со стуком и скрипом разместился ансамбль народных инструментов – баян и две домры.

Получив на руки листочки с текстом и место в строю себе подобных, Митя и Степа уставились на хормейстера, который развел руки в стороны – точь-в-точь как та заморская знаменитость. Хормейстером была девушка, ровесница наших автоматчиков. С короткой стрижкой и в блестящем лиловом платье. Несмотря на зиму, рукава у платья были короткими и не скрывали локтевого и кистевого суставов. Плечевыми суставами было договорено временно пренебречь для упрощения математической модели.

Слов и мотива русской песни товарищи не запомнили. Чтобы не выделяться из массы, добросовестно и беззвучно открывали рты, усиленно таращась на хормейстера. Их поведение не осталось незамеченным. Когда был объявлен перерыв, девушка-хормейстер поманила обоих новаторов к себе и сразу же в лоб задала вопрос:

– Что вы здесь делаете?

Скрывать было нечего. Степа и Митя наперебой принялись объяснять идею, преданно заглядывая в синие глаза хормейстера, и тут же уговаривать ее дать согласие на проведение эксперимента. Девушка не сказала ни «да» ни «нет», удалила экспериментаторов из строя и предложила посидеть в зале. Приятели со спины следили за ее жестами и иногда, не выдерживая эмоций, шипели друг другу:

– На правую, на правую смотри: перемещение в трех плоскостях. Снимать придется двумя видеокамерами. Как мы сразу не додумались?

– Для начала нужно что-то простенькое взять. Хотя бы «Чижика-пыжика». Нам, боюсь, даже эта песенка пока не по зубам!

– Ваську Митракова с пятого курса попросим. Должен помочь с программой. Он гений, у него башка!

Хормейстер обернулась и погрозила пальцем. Митя со Степой притихли.

К хормейстеру все обращались «Дарья Степановна». Назвать ее Дашей ни у кого язык не поворачивался – хормейстер выглядела строгой и, может быть, даже заносчивой. Это наших студентов чуточку пугало.

С трудом высидев до конца довольно нудную репетицию, новаторы дождались, когда Дарья Степановна, отдав последние указания наконец освободилась. Они подошли к ней с немым вопросом на безмолвных устах и получили долгожданное согласие. Договорились, что принесут экспериментальный скарб во Дворец культуры и здесь, в этом зале, опробуют свою методику.

В назначенный день и час Митя и Степа приволокли в репетиционный зал два вьюка, предназначавшихся, судя по размерам, для верблюдов. Из вьюков грозно торчали копыта марсианских треног и угадывались мягкие очертания смотанных в рулоны проводов. Дарью Степановну усадили на стул и подступили к ней с видом средневековых инквизиторов. Особенно эффектно выглядел Митя с рулоном лейкопластыря в руках и блестящими портновскими ножницами.

После окончания процедуры облачения дирижер стала похожа одновременно на новогоднюю елку и на медузу физалию, распустившую по полу разноцветные щупальца. Установили свет и видеокамеры, проверили ноутбук, на который должна была стекаться информация. Запахнули тяжелые зеленые шторы. Убрали из кадра все, что могло бликовать и отсвечивать. Музыкальное произведение для пробной записи выбрал Степан. Его выбор пал на «Дубинушку» в исполнении Федора Шаляпина. Свой ретровыбор Степа объяснил тем, что при слове «ухнем!» дирижер вынужден будет махнуть руками с полной амплитудой, что позволит уточнить границы кадра и крайние точки на координатном поле.

Музыка зазвучала. Дарья Степановна экспрессивно начала вторить голосу Шаляпина профессиональными жестами. Просмотр записи выявил мелкие недочеты и поставил некоторые сугубо математические вопросы. Студенты сняли с Дарьи Степановны провода и лампочки, стараясь не причинять ей чрезмерных мучений при отклеивании лейкопластыря. Торопливо навьючились и убежали, подхлестываемые азартом. Пришедшие на репетицию хористы застали своего руководителя сидящим на стуле в странной задумчивости.

Доцент Камышан ознакомился с первичным материалом, представленным студентами, и остался доволен. С некоторыми колебаниями он открыл створки многостворчатого шкафа, украшавшего его кабинет, и лично Мите выдал без расписки бесценный клад: электронные реле, сельсины, переключатели и еще много всяких вещей, ценность которых измерялась в мегатоннах благодарности. Две недели Митя и Степа трудились, как греки на водокачке, и смастерили первую модель своего робота, получившего кодовое прозвище Буратино. Корпусом робота было, как упомянуто в сказке Толстого, оструганное полено, закрепленное на массивной деревянной раме. К нему на шарнирах крепились конечности-манипуляторы. По-человечески – руки. Руки, как и положено, имели по три степени свободы в плечевом, локтевом и кистевом суставах. Приводилось все сооружение в действие сельсинами – электродвигателями, позволяющими в точности дублировать друг друга по числу оборотов. Этим достигалась синхронность в движениях обеих рук.

Сизым утром последней даты февраля Васька Митраков с пятого курса сунул в руки Степе компакт-диск с заказанной программой и потребовал обещанный выкуп – бутылку коньяка, не менее чем о трех звездочках, и ящик пива. Крепостью не ниже «девятки». Коньяком с Митраковым расплатились тут же, в коридоре факультета автоматики. Пиво автоматчики пообещали доставить вечером по указанному адресу, то бишь по указанному номеру комнаты, в общежитие. К часу «Х» Васька уже выхлестал коньяк с двумя математичками из своей группы и был вполне готов к приему на душу второй части гонорара. Девушки от пива также не отказались. В результате несложного математического расчета двенадцать бутылок пива благополучно поделились на пятерых, что в сумме составило по одному и две десятых литру на нос. По персональному повелению Васьки пиво было отобрано исключительно темное. Девицы остались почивать в Васькиной обители, а Митя со Степой на рогах, но доползли до своего этажа и рухнули на койки, как два бездыханных полена.

Программа, хоть и была написана гением Васькой, еще как-то должна была сочетаться с Буратино. То есть красивые жесты Дарьи Степановны нужно было преобразовать в электрические импульсы, управляющие сельсинами. Неожиданно помог сам заведующий кафедрой, высказавшись предварительно в том смысле, что не может без сердечной боли смотреть на мышиную возню недоучек со своего факультета.

Буратино ожил и резво замахал ручками. Особенно лихо наяривал, когда Шаляпин пел «Ухнем!». Но пластики дирижера в суетливых подергиваниях робота не было и в помине. Все было соблюдено: и ритм и амплитуда. Отсутствовала душа. Митя и Степа помрачнели. К этому времени они уже прочли историю несчастной любви Франчески из Римини и понимали масштаб проблемы, на решение которой замахнулись. Отступать же отчаянно не хотелось. Тем более, что доцент Камышан на заседании кафедры автоматики назвал Митю и Степу самородками и вполне серьезно намекнул, что это была бы прекрасная тема для дипломной работы обоих.

Срочно нужна была профессиональная консультация. Поэтому самородки погрузились в троллейбус и отправились в район авиазавода на перехват Дарьи Степановны, без которой вся затея превращалась в детскую игру.

В знакомом зале хор дружно тянул до боли знакомое, не сводя глаз с руководителя. Стоя при входе, Митя и Степа залюбовались жестами Дарьи Степановны. Буратино предстояло еще расти и расти! После репетиции студиозусы как могли объяснили критичность ситуации и пригласили девушку-дирижера в гости на кафедру: не тащить же полено с рамой, проводами и электромоторами через весь город на потеху людям! Дарья Степановна опять слегка призадумалась, но потом, слава богу, согласилась.

Пока Митя помогал Дарье Степановне снять шубу и метался по аудитории, подыскивая крючок, на который ее можно повесить, дядька Камышан, старый донжуан, уже успел подхватить дирижера под локоток и увлеченно демонстрировал бездыханное полено с таким видом, будто бы сам его и родил. Степа включил запись, и аудитория заполнилась шаляпинским басом. Буратино ожил и задергался, как припадочный, четко попадая в ритм и выжидая в паузах. Дарья Степановна хохотала так, что самородки искренне пожалели, что пригласили ее на смотрины! Оба надулись как мыши на крупу, предполагая худшее – все рухнуло, практически не начавшись!

Доцент Камышан, отсмеявшись из солидарности, предложил Дарье Степановне записать ее дирижерское искусство тут же, с двух видеокамер, как и прежде, но без всяких лампочек. Цель записи: проанализировать принципиальные стороны идеи, основываясь на визуализации живого образа.

Провожать Дарью Степановну вызвался Митя, так как Степа впал в полную прострацию, посчитав, что они как демонстраторы чуда опозорились всем аулом!

На промерзшем троллейбусе через длиннющий Чернавский мост Митя довез Дарью Степановну до первых левобережных домов, где она вышла и настойчиво отвергла желание Мити проводить ее к конкретному месту жительства. Озабоченный проблемами балбеса-Буратино, отсутствием у него музыкального слуха (а что возьмешь с простого полена?) Митя побрел по мосту в обратную сторону, не замечая мороза и гнусного ветерка по пойме реки Воронки.

Через три дня непрерывных размышлений и бесконечных просмотров последней видеозаписи появилась страшная догадка, которая на четвертый день приобрела статус уверенности. Пятикурсник Васька, желая упростить для себя задачу и скорее слупить с коллег коньяк, пренебрег неравномерностью движений дирижера, а усреднил общие значения линейных скоростей. Лишив тем самым Буратино не только натуральности движений, но и всякого человеческого подобия!

Митя и Степа подкараулили Ваську после семинара по обобщенной и нелинейной проблеме собственных векторов и значений. Заметив самородков у окна в коридоре, Васька попытался сменить вектор движения на противоположный. Это ему почти удалось, но при выходе джентльмен-Васька вынужден был пропустить в одностворчатую дверь девушку-студентку и на этом погорел.

– Что, выхухоль, коньяк не стал в горле комом? – задал риторический вопрос Митя, прекрасно понимая, что гений Васька отдает себе отчет о причине его недовольства.

– Да что ты, родной? – изумился Васька. – По-другому задача разрослась бы до кандидатской диссертации. Я думал, вам первого приближения вполне достаточно. Тем более, что меня согнали с кафедрального суперкомпьютера: там что-то свое считает профессор Коваленко…

– Вась, будь человеком, – неожиданно мягко попросил Степа. – Пересчитай, пожалуйста! Коньяк обещаем – двойную дозу! А то, давай, пойдем сейчас к нам, мы тебе своего Буратино покажем. У тебя же сердце разорвется!

Васька Митраков защелкнул замок на портфеле, который до этой секунды у него не было времени закрыть, и покорно пошел за расстроенными коллегами на их четвертый этаж. Прослушав пару раз «Дубинушку» и просмотрев видеозапись с Дарьей Степановной, гений Васька попросился на ближайший компьютер:

– А то забуду, что сейчас придумал!

Конец недели – самое время подытожить успехи и неудачи. В плюс можно было записать новую программу Васьки. В минус – полную невозможность воплотить ее в жизнь с помощью той техники, которой снабдил Митю и Степу доцент Камышан. Требовалась другая, более совершенная элементная база, которой в университете отродясь не было, и где ее искать, тоже никто не знал. Доцент Камышан помог составить список необходимого, потом повздыхал, мучаясь собственной непедагогичностью, и посоветовал студентам обратиться, так сказать, полулегально на авиазавод. Митя со Степой уже достаточно долго жили на свете, в своей неповторимой стране, которую, вы помните: ни умом, ни аршином…

Не будет большим секретом, что на любом, самом секретном объекте в нашей стране есть своя народная тропа, в обход бдительной охраны, чуткой сигнализации и даже собак-нюхачей. Не нужно ломиться в бюро пропусков, кому-то звонить, что-то томительно ждать и хвататься за карман – не забыт ли паспорт. Нужно только не лениться и направиться вдоль забора. Неважно, что при том заборе колючая проволока, индукционные датчики перемещения, контрольно-следовая полоса или моторизированный патруль с абордажным инструментом! Рано или поздно на заборной панели найдется место, многозначительно испачканное грязной обувью, кусок арматуры, до блеска отполированный руками, или незатейливый собачий подкоп где-нибудь на задворках забытого склада. Главное – не заблудиться уже на самой территории и найти тех людей, которые готовы разделить ваши заботы, едва про них прослышав. С собой рекомендуется иметь упаковочный материал и материальный (или денежный) эквивалент для справедливого бартерного обмена.

На широте города N март – вполне зимний месяц. Правда, сугробы в самом городе становятся дырчатыми и пятнистыми со стороны повеселевшего солнца. На начинающий подтаивать лед стадами высыпают камикадзе от зимней рыбалки, будто бы зимы им не хватило. Искры из-под троллейбусных штанг из холодно-голубых становятся нежно-зелеными. От зимней спячки пробуждаются кочегары в котельной, и в общежитии вдруг становится тепло. По календарю пора возрождаться, ликовать, надеяться и т. п. Но это только по календарю.

С новой элементной базой тоже не все вытанцовывалось. То ли поставщики попались не очень добросовестные, то ли что-то было загублено в процессе монтажа, но Буратино торчал в углу аудитории без рук, чистым поленом. Кто-то из бездушных посторонних разрисовал ему фломастером рожицу, довольно удачно, кстати. На авиазавод пришлось наведываться чаще, чем в студенческую столовую. В столовую вообще смысла стремиться не было, так как все сбережения уходили в карманы контрабандистов с завода, как в черную дыру. К Дарье Степановне бегал один Митя, так как Степа между сном и лекциями лудил, паял, клепал, пилил, строгал и т. д.

Как-то раз в относительно теплый вечер Митя вызвался проводить Дарью Степановну на ее левый берег, не прибегая к услугам электротранспорта, то есть пешком. Они шли по освободившемуся от снежных борозд, просохшему мосту и увлеченно обсуждали последние успехи Буратино. Дарья Степановна к тому времени успела превратиться в Дашу и оказалась совсем не заносчивой. А Буратино научился помахивать своими ручками вполне, как казалось, осознанно. На уровне инструктора лечебной гимнастики.

Незаметно Даша заняла место главного идеолога творческой группы. Даже суровый доцент Камышан при виде Даши перевоплощался в добряка и любезнейшего из любезных. Она приходила на кафедру, издалека оповещая о своем приходе стуком каблучков. На факультете учились не меньше четырехсот студенток, и две трети из них носили туфли на каблуках. Но звук каблучков Даши Митя и Степа определяли безошибочно, по тайному сочетанию только ей присущих гармоник. Ко Дню дурака, первому апреля, Буратино уже освоил «Турецкий марш» Моцарта. Правда, без характерной народной лиричности Дарьи Степановны, но с агрессивностью Майкла Джексона, которому дирижерскую палочку можно было бы доверить разве что с перепою. Факт эволюционного роста Буратино отмечался в торжественной атмосфере аудитории 418 на факультете автоматики. Тем более, что Степа получил посылку из дома, с благословенного Краснодарского края.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=65419272) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.