Книга - Дыхание

Дыхание
Ефим Бершадский


Дыхание – это кругосветное путешествие, начинающееся в маленьком городке, который ещё трудно разыскать на картах. Помимо стихов и фантазий в нём встречаются, растут и созревают необычные восприятия, любознательные игры и молодые мысли.





Ефим Бершадский

Дыхание

Книга первая



© Е.Бершадский, 2018

© ООО «Остеон-Групп», 2018


* * *


Посвящается моим родителям.







От автора


Я живу в своём городке, у нас сейчас солнечно, птички поют. Вчера с одной большой птицей разговаривал, она мне про перелёты рассказывала – говорит, уже устала летать, хочет на теплоходе доплывать, а реки подходящей нету… У нас в городке речка-то есть, а с путями сообщения не очень – кроме голубиной почты и в голову ничего не приходит… Сам я обыкновенно пешком хожу – автобус редко ходит, сидишь на бревне на конечной остановке, и ждёшь его, шишки перебираешь… Он и на ту сторону реки довести может – там интересные места, говорят, маленький Замок строят… Маленький принц недавно приезжал, хочет 28 башенок возвести. Да, второе совершенное число… О чём это я? Про ту сторону… Верно. Там много всего – и поэтические королевства, и тронницы, и вакханки… Ну, до неё ещё добраться надо, сегодня он не поехал, на остановке больше никого не оказалось, а с одним пассажиром он не едет. “Меньше двух не беру”, – говорит. Я уж и не обижаюсь. Водитель-то весельчак, каждый раз встречаю, да не каждый раз узнаю, у него всё лица меняются… Да, сам не понимаю – сегодня он юморист, завтра – лирический герой, а там и до Гамлета рукой подать… Едет – а стихи как из душа льются, бальзам… Он по кругу долго едет… Что же это я всё про других, нужно же и про себя сказать… Сам-то я по профессии… Запамятовал. Ну, всему своё время. Пойду землянику собирать, обещал сегодня без лукошка не возвращаться.

От ворот – поворот, три шага навстречу лесу, мимо кузнечикова луга, там стрекочут вечерами. Дальше спустимся к ключу, выпьем родниковой водички, птички нам споют, птички-невелички, с воздушными шарами. Восвояси забредём, почитаем-полистаем, маму за руку ведём, а с Дюймовочкой подружки; как пломбир на Солнце от улыбки мы растаем, со словами поиграем, про рябину пропоём, ягоды смородиновые ожерельем будут.

Про поездку – тут стихов просто изобилье, стук летящих каблуков, кто таков? Слышал, слышал, на площадке дети забавлялись, в ручеёк меня пустили, а на самокате мы ворон катали. Голоса звенели воробейные, королевский театр отворил ворота. Тут воспоминания, черёд прогулке по альбомам, пару строчек о привычках и впечатлительных натурах. К огоньку слетаются две-три мысли запоздалые, и стихи экзюперичные, Тому Бомбадилу посвященье.

Ну а дальше – представленье…




I. Ключ



I

Он шёл по дорожке мимо частных домов. Белая бабочка перелетела ему дорогу и скрылась за забором в чьём-то маленьком яблоневом саду. Котёнок лёжа на солнце вылизывал свою белую лапу, и даже не отреагировал, хотя он прошёл всего в метре от него. По обочинам дорожки валялись сорванные листья, в основном берёзовые да кленовые, только такие, трёхзубчатые кленовые, те, что поскромнее, – видимо, многозубчатые ждали своего часа осенью, когда они станут красивее. Вдоль заборов росли кусты шиповника, зарослей крапивы было много – малины здесь не было, а жаль, он бы с удовольствием съел сейчас пару ягод. Здесь и смородина красная росла… Нет, это в другом месте. Ещё валялись рыжие и желтоватые ягодки рябины, отчего-то рано упавшие. Много чего здесь было. По другую руку шёл дом, белый пятиэтажный дом, самый обычный. Возле него росли липы и берёзы, клёны тоже росли, те самые, трёхзубчатые. В этом смысле следующий дом был интереснее – тот, что стоял перпендикулярно этому. Вдоль него тянулась дорога, и его отделяла от неё целая роща берёз – кто-то высадил их густыми рядами, и они как частокол охраняли покой этого дома от излишнего изобилия солнца. Оттого, наверное, и крошек берёзовых повсюду были несметные количества, в какую паутинку ни загляни – всюду эти крошки.

Дальше он о чём-то задумался, и по сторонам не смотрел, и шёл сам собой, можно сказать, что ноги его сами несли. Собственно, куда бы они ни несли, в их городке это почти не имело значения – разве что названия улиц менялись, да он их и не знал – мало на каких домах висели таблички, а если и висели, то в самых незаметных местах, скрытых разными кустами и цветами. Конечно, это не совсем верно, некоторые названия он знал, знал название своей улицы, и другие названия, например вот эта улица – Садовая. Была ещё Парковая, но до неё надо добраться. Сейчас он как раз проходил детский сад и задержался возле него – очень он благоустроенный, всюду цветы, разные лесенки, карусели и тому подобные детские забавы. Хорошо было бы походить в него, по утрам на физкультуру – зарядку поделать, в беседке поиграть, по лесенкам полазить – такой моцион не помешал бы. Интересно как у них папоротники разрослись возле стены – просто гиганты какие-то, настоящий юрский период, только стрекоз трёхметровых не хватает и парочку хвостатых тирексов. Дети как раз сейчас с мамами за ручку выходили из сада, и он, улыбаясь, смотрел на них – славные они. Хорошо быть ребёнком, идёшь куда хочешь, маму красивую за руку ведёшь, у сестрички конфеты воруешь. Жаль, что у меня не было сестрички, чудесно было бы…

Он добрался до палатки с фруктами, и купил себе пару слив – сливы были здоровые, тёмно-фиолетовые и довольно круглые. Он принялся за первую сливу, прошёл мимо газетного ларька, миновал пятачок с кучей такси, и пошёл по тропинке среди луга. Луг был очень ухоженный, но не везде – там, где он сейчас шёл, росли заросли цветущего цикория – замечательные голубые лепесточки – поэтому эта часть и неухоженная, чтобы глаз радовать. На самом лугу, в тени, росли маленькие белые клевера – луговые, Trifolium pratense. А Trifolium repens – это лесные, фиолетовые, они сейчас на другом лугу растут, он его ещё пройдёт. В некоторых местах в городке эти клевера давно выжгло солнцем, а здесь ничего, чувствовали они себя отлично. Дальше он миновал кусты черёмухи и зелёную машину, на капоте которой чёрный кот чесал себе ухо – к нему захотелось присоединиться, так он заразительно чесал; прошёл кучу с песком, и неожиданно наткнулся глазами на салатовый незрелый жёлудь. Он подобрал его и внимательно рассмотрел – в форме половинки эллипсоида гладкая нижняя часть, а верхняя – этакая земляничная шапочка. Да, есть отдалённое сходство. Хорошо бы набрать желудей осенью, закопать их где-нибудь, и пусть вырастет дубовая аллея, и сотню лет будут расти дубы. Обязательно сделаю, когда жёлуди созреют, надо не забыть.

Он двинулся дальше, вновь миновал различные заборы и яблоневые сады, и попутно постоял возле одного забора, ковыряясь в кусте малины – этот куст он постоянно объедал, и не он один – ягод было уже довольно мало, он лишь четыре штуки нашёл и сразу их слопал. В настроении он был превосходном, днём сегодня была сильная жара, а сейчас она спала, и подувал ветерок, а впереди был ещё долгий июльский вечер, и ещё июльская ночь, и кто знает – что они для него готовят? Поэтому, чтобы лучше это узнать, он решил сегодня отправиться в парк – был в их городке и парк, правда, зачем парк в городке, со всех сторон окружённом лесами и полями, было не совсем понятно. Но парк имелся, причём на окраине, – к нему и вела, как нетрудно догадаться, Парковая улица – довольно любопытная улица. Его отделяло от неё немного – он добрался до местного клуба, предлагавшего совместные занятия фитнесом для мамочек с грудными детьми – была изображена хорошенькая мамочка, занимающаяся фитнесом со своим грудным ребёнком, очень увлекательная фотография, он с удовольствием её рассмотрел. Кроме того там проводились занятия гимнастикой, и настольным теннисом, и танцами – всё для детей, всё кроме фитнеса. Из окон доносилась музыка, видимо, сейчас была очередь гимнастики, но видно ничего не было – занятия шли в залах на втором этаже, можно было по водосточной трубе забраться, но это, пожалуй, слишком… Кстати, здесь ещё про занятия английским на стенде было написано, набирались группы для совместных занятий английским, форма занятий познавательно-игровая. Правильно, самая лучшая форма, – решил он, но записываться не стал, – увы, он в совершенстве владел английским, и долго притворяться, что он плохо знает его, было бы трудно. Ситуация осложнялась ещё и тем, что занятия предполагали участие детей в возрасте от 9 до 15 лет, а он никак к этой категории не относился, а занятий для взрослых и мамочек с грудными детьми не предполагалось – почему-то считалось, что они ограничатся для себя фитнесом. И напрасно, ведь если подумать, грудному ребёнку гораздо легче выучить английский, чем 13- летнему, и ходи ребёнок с двух лет и хотя бы три раза в неделю слушай английскую речь – и он овладеет языком к пяти годам. Но до этого здесь ещё не дошли, да это и не в их интересах. Слишком умные дети – всегда сплошная головная боль, он это по своему опыту давно заметил…

Он двинулся дальше, здесь была довольно большая дырка в заборе – кто-то выломал пару прутьев, чтобы легче ходить было и не делать лишний крюк – и все здесь ходили, и он прошёл. Он прошёл ещё одну кучу песка, которая здесь уже как минимум пару лет лежала, и пролежит, видимо, ещё довольно долго, и добрался до ещё одного луга. Надо сказать, и это его удивляло в их городке, что здесь всё было очень ухожено – и газоны были, и луга, и парк ухоженный, и сады во дворах домов – всё очень ухоженное. Вроде бы мэр был раньше садовником… Нет, не мэр, его жена. Да, его новая жена – бывший садовник – в общем, в правящих верхах были садовники – или их лучше флористками назвать? Кстати, он её недавно встретил – девушка она ещё молодая, и он с ней сразу познакомился – то есть, он не знал вначале, что она жена мэра, но она шепнула ему по секрету. Впрочем, он ей не поверил – он отлично помнил, что у мэра другая жена. Ладно, все эти шутки сейчас не к спеху, стихотворение о жене мэра он сочинит в другой раз, сейчас он не в настроении. А газоны были, и были весьма ухожены, и причины этого были не до конца ясны. Он оторвался от этого анализа и стал рассматривать луг. Здесь как раз рос и лесной клевер – тот, который фиолетовый, и васильки были, и что-то похожее на одуванчики, хотя одуванчики давно отцвели, но действительно цветок похожий, только ножки у него другие. Ещё ромашки были, и ещё много цветов, но он больше названий не знал – надо справиться у местных бабулек. Дальше шло розовое круглое здание – по-видимому, котельная – здесь почему-то было много зданий окрашено в розовый цвет, и клуб тоже розовый. А вот в моде были больше синие цвета, и велосипеды синие, и футболки синие, и на почте много голубого и синего, даже девушки там голубоглазые…

А между тем, вот и она, Парковая улица. Начинается она от здания заброшенной школы дореволюционной постройки, где обычно буйно веселятся компании школьников, и ведёт до самого парка. Улица эта по неустановленным причинам пустует почти в любое время года и в любую погоду – то ли дело в её бесконечной длине, то ли в том, что она никуда кроме парка не ведёт – непонятно. Вот и сейчас она пустовала, и он шёл по ней, испытывая некоторые приятные предчувствия. Всегда, шагая по ней, он чувствовал, что здесь можно кого-то встретить, и кого-то очень интересного, но пока он встретил одну знакомую бродячую собаку и погладил её по голове. Она, довольная, повиляла хвостом, надеясь, что он её покормит, но у него кроме второй сливы и жёлудя ничего с собой не было, а сливы и жёлуди собаки, как известно, не едят, и она разочарованная побежала дальше. Вскоре ему ещё встретилась бабулька, вышедшая из-за угла дома и направившаяся в противоположном ему направлении, – пока это было всё. Надо признаться, что он и раньше здесь мало кого встречал, но втайне надеялся и верил – другие, видимо, перестали надеяться, поэтому по этой улице они и не ходят, – решил он. Сейчас как раз начиналось самое интересное в этой Парковой улице: с этого места и до самой её середины по правую руку шли жёлтые трёхэтажные дома, построенные лет пятьдесят назад. По левую руку через дорогу шли частные дома, а по правую как раз эти. Дома эти вроде бы уже собирались снести, но никаких признаков грядущего сноса заметно не было, и они по-прежнему были заселены. Эти дома были примечательны громоздкими деревянными балконами довольно шаткой конструкции, готовыми вот-вот обрушиться тебе на голову, и он слышал об одном таком случае – но видимо, это была просто байка. Все балконы были в целости и сохранности – он проверял, никаких новоделов не было. Но самая интересная черта этих домов заключалась в другом – здесь были очень низко расположенные окна первого этажа, так что если окно не было занавешено шторами, то можно было заглянуть внутрь комнаты и встретиться глазами с жильцами. Это всегда по-своему поражало его, в такие моменты он испытывал несколько странное возбуждение, очень уж это было непривычно. Вот и сейчас произошла как раз такая встреча – у окна на кухне сидела и курила хорошенькая светловолосая девушка, одетая в домашний халат. Он встретился с ней глазами, и взгляд её ему очень понравился – она была совершенно не против с ним познакомиться, стоило лишь постучаться в окно. Он всё же удержался – это, пожалуй, уж слишком, знакомиться с девушкой в домашнем халате это, знаете ли… Как-то уж слишком… Прозаично, что ли?

И вот именно эта необыкновенная близость чужой жизни очень его в этой улице увлекала, так она гармонировала с этой её безлюдностью и бесконечностью этих странных жёлтых домов. Вообще, он очень любил тихие и спокойные улицы, и в городок этот несколько лет назад отчасти поэтому и приехал – очень тихий и спокойный городок, много детей, много молодых красивых девушек, много зелени и деревьев – хорошее место. Он как-то проезжал неподалёку, и вышел, и так и остался – и совершенно не пожалел. Конечно, здесь бывает скучновато, но это так понятно, это же самый обычный русский городок. В каждом таком городке мамочки занимаются фитнесом с грудными детьми, дети от 9 до 15 лет учат английский, дети постарше занимаются более важными вещами. Работают почта, магазины, жена мэра сажает ирисы. Где этого нет? Правда, не в каждом городке есть такой человек как он, почти наверняка не в каждом, потому что он такой человек… Понятно, какой, нет смысла себе об этом говорить. Нет, такие люди встречаются, он и сам встречал, хотя и довольно редко. Но если задуматься, то и улицы такие встречаются редко, а встретилась же она с ним, вот он ходит по ней – а вероятность такой встречи маленькая… Какое-то время он наблюдал за муравьём, пересекавшим дорожку, – он чуть его не раздавил, но не раздавил, и был очень этому рад, потому что иначе стало бы одним муравьём на свете меньше. Муравей никуда не спешил, направляясь к траве по ту сторону – между жёлтыми домами росли кусты и вишни, черёмуха тоже росла. Здесь хорошо было весной, когда они цвели, запах повсюду был черёмуховый – он весной на эту улицу и набрёл, она его вначале именно красотой своей привлекла, а потом уже он о ней всё остальное узнал. Вишни созревали, и некоторые уже созрели – он съел несколько – кислые, но вкусные, отличные вишни… При желании у них в городке летом можно было фруктами в садах питаться, а осенью – овощами в огородах… Совершенно неожиданно он встретился взглядом с одной старушкой, наблюдавшей за ним из бокового окна, – вид у неё был сердитый, она явно собиралась его отругать за вишни, и он спешно ретировался. Он усмехнулся себе: надо быть очень внимательным, а то эти старушки – известные шантажистки. Так всегда и бывает – вначале вишни, за ними – соседские девушки в халатиках, а там приходит тебе письмо на почту, а там написано: Вы же не хотите, я полагаю, чтобы Ваша жена кое-что о Вас узнала? И такая речь грамотная в письме – просто любуешься и оторваться не можешь, чем-то дореволюционным от неё веет, такая удивительная плавность, мастерство слога – и всего-то за это просят пять тысяч рублей в месяц… Да, интересная улица, к сожалению, она сегодня не расщедрилась для меня, и ничего на ней не произошло, но ведь ждёшь же…


* * *

Придя в парк, он обычно прогуливался по дорожкам, но сегодня направился прямиком к своей любимой скамейке, с которой открывался вид на гордость парка, могучий старый дуб. Он сел на неё и в который уже раз залюбовался им – почти двухметровый в обхвате ствол рос под небольшим углом к земле, и разветвлялся на хоровод из шести могучих ветвей, тянувшихся к небу подобно пальцам, выросшим из могучей руки. Они тоже ветвились, уже на более тонкие ветви, и образовывали роскошную шаровидную крону. Великолепный дуб, он восхищал своим могуществом. Он рос на небольшой поляне в гордом одиночестве, а уже за ним виднелись и сосны, и берёзы, и клёны. Пока он любовался ими, сидя на этой скамейке, его разморило – идти больше никуда не хотелось, хотелось просто отдохнуть, расслабиться… Через листву деревьев проглядывало вечернее солнце, оно клонилось всё ниже, ниже, ниже… Слышался стрёкот кузнечиков, дул лёгкий ветерок. Тучи на небе появились – изредка одна-другая туча пробегала по небу, давая о себе знать. По полянке вышагивали вороны и как обычно чего-то искали, и посматривали на него своими вороньими глазами, любопытно наклонив голову на бок. Ему вспомнилось, что вороны умеют считать до семи – он это ещё в детстве узнал и удивился – он уже тогда в уме двухзначные числа перемножал – насколько же он умнее вороны? Или это какая-то ошибка, и вороны просто не хотят всех своих секретов раскрывать, а считают на самом деле гораздо лучше? Всё-таки, кто умнее – шестилетний мальчик или ворона? Сейчас ему казалось, что ворона – вороны много чего знают, очень умные птицы, они спокойно могли бы заниматься науками, например они прекрасно разбираются в психологии собак и любят их дразнить, особенно домашних собак, щенков, – он неоднократно такие сцены наблюдал, как щенок гоняется по поляне за воронами, а они его провоцируют и ходят почти перед носом. От ворон он перешёл к деревьям, из них тоже вышли бы отличные учёные – у них много времени и терпения, и при желании они могли бы создать очень развитую химию – они и так её уже создали, но они могли бы ещё дальше в этом зайти. Интересно, если бы у них была память – о чём бы они вспоминали? О своём детстве, когда были маленьким ростком и мимо шмели пролетали и вороны ходили, или о весне, когда они впервые зацвели, или о чём-то ещё… Если бы у них была память, они могли бы математикой заняться – времени много, надо же его чем-то занимать, занимали бы теорией чисел… Они бы нас опередили, они бы далеко ушли… И иногда они раскрывали бы нам свои знания в обмен на свои любимые грибы – грибы им бывают очень полезны и, быть может, приятны. И он какое-то время думал над этими вопросами, решив, что деревья много бы занимались самоанализом, ведь это один из самых доступных видов исследований. Правда, это верно не только для деревьев, но никто им не занимается – должны же быть причины, он же тоже им не занимается, а вот математическим анализом он занимался помногу…

Он заснул.

Когда он проснулся, солнце уже стояло низко и готовилось к закату, расцветив небо и облака вдали. Всё так же стрекотали кузнечики, всё так же дул ветерок. Он протёр глаза. Долго он, видимо, спал, часа два. Самочувствие какое странное спросонья… Всё же это было неожиданно, сейчас он выспался – что же он ночью делать будет? Хорошо было бы развеяться, поговорить с кем-нибудь… Можно попробовать к той девушке заглянуть – да нужно ли? Как громко кузнечики стрекочут перед закатом, словно солнце от себя не хотят отпускать. Они до полуночи стрекочут, потом затихают, спать ложатся… В парке по ночам фонари не горят, лишь возле главной аллеи освещают дорожку и скамейки, а остальной парк совсем в темноту погружается. Самый разгар лета, а людей как мало здесь… Мамочки с колясками уже дома малышей спать укладывают, девушки перед сном расчёсываются… А хорошо было бы на закат посмотреть, из той части парка, что над берегом реки, там и полянка со скамейками, он там редко бывает. Да, пойду, – он встал и направился туда прямиком по траве – он любил по траве ходить. А в детстве он всегда писал Солнце с большой буквы, и никак не понимал, как можно писать его с маленькой, он и сейчас этого не понимал. Но вот, например, Луну…

Вскоре он добрался до этой полянки. На ней был луг, усеянный полевыми цветами – снова встретились ему клевер, ромашки, тысячелистник… А вид отсюда открывался чудесный – бескрайнее золотистое поле, по нему разбросаны берёзовые рощицы, петляет и извивается речка, оградой высится еловый лес… И небо в мазках заката, акварелью пылающих красок, а по нему ласточки летают, перекликаются, смеются…

Красота неба вдохновляла, хотелось побыть подольше, полюбоваться. Полукругом вокруг цветов расположились скамейки, почти все они пустовали, и только на одной молодая женщина в белом рисовала. Было в ней что-то необычное – секунду подумав, он направился к ней медленным шагом, слегка волнуясь, – может, закат сегодня наворожил? Она его не замечала, и была увлечена рисунком, но когда он приблизился, сразу подняла свои глаза.

– Добрый вечер, – улыбнулся он и назвал своё имя. – Можно, я к Вам присяду, закат очень красивый, а мы с Вами совсем одни – так не лучше ли его вместе встречать? – она улыбнулась в ответ, тепло и светло, – у неё были маленькие губы, совсем детские, и улыбка хорошая, ему стало так тепло после её улыбки. Он присел, ближе к Солнцу.

– Меня зовут Ирина, – сказала она, – голос показался чистым, словно небо, – он посмотрел в её глаза, серо-голубые, спокойные, умиротворяющие, хотелось смотреть в них подолгу. Ресницы у неё были русые, и брови русые, и волосы русые, русые и густые, длинные, немножко вьющиеся. И на руках волоски были русые, сами руки были очень спокойные, изящные маленькие руки, они словно слушали его, что он им сегодня скажет. Она вновь улыбнулась, он перевёл взгляд и заговорил.

– Знаете, я в парке сегодня отдыхал на скамейке, и вот о чём подумал. Мне показалось, что из деревьев получились бы прекрасные мыслители, если бы они умели мыслить. Питаются они светом Солнца и соками земли, времени у них очень много, они никуда не спешат, никуда не торопятся – и они могли бы годами мыслить, размышлять о жизни, о мироздании, о времени… И они могли бы разговаривать друг с другом на своём, древесном языке, или наоборот, жить аскетами, замкнуться посреди бескрайней равнины и думать, мечтать… Из дубов получились бы отличные математики, они бы как настоящие эстеты изучали теорию чисел, открывали математические ряды, искали бы среди них гармонию… А другие деревья, как берёзы, могли бы заняться музыкой и поэзией, ночью и утром, и днём они слышат бесчисленные звуки, шелестит листва, поют птицы, журчит вода, жужжат пчёлы, колышется трава – мне кажется, они бы писали прелестные природные симфонии… А возможно, они создадут искусства, неведомые нам, создадут удивительные, невиданные запахи, и станут наслаждаться ими, и дадут насладиться и нам… А другие возьмут себе роль библиотекаря, это естественно при их образе жизни, и он бы накапливал, собирал, упорядочивал знания, открытия, обновления… К нему бы обращались и другие деревья, он бы помогал им, давал нужные знания, искал бы, вспоминал, шелестел себе листвой… Представляете, диалог продолжительностью в тысячи ночей и сотни вёсен, когда ты знаешь о собеседнике необычайно много, он тебе безумно дорог, и в то же время ты не в силах приблизиться к нему, прикоснуться, посмотреть ему в глаза…

– Да Вы поэт… – почти всё время, пока он говорил, она улыбалась, словно желая ему помочь во вдохновении. Она и сейчас улыбалась, чуть-чуть, улыбка сама собой рождалась.

Какая у него речь, он может говорить о чём угодно. Какие мысли необычные… Он математик, мне кажется, он математик, и ищет в математике гармонию. Пусть он чуть увлекается, это хорошо, он хочет мне сделать хорошо словами… Я знаю эти стихи, это из Анны Снегиной. Он совсем не умеет читать стихи, почти без интонации читает. Ему, кажется, не с кем поговорить, очень одинокий человек, есть в нём такое… Какие у него губы, Боже… Почти женской красоты, сколько же в них вдохновения… Женщины безумно их любили… Как они целуют… Словно чувствую на губах… Очень хорош собой. Какие сильные руки, я обожаю сильные руки… А глаза строгие, слишком строгие. Они совсем не гармонируют с его речью. Его глаза обычно приказывают. Он хочет смотреть мягче, а уже не умеет. Очень сильное лицо. Мне кажется, женщин он знал мало – женщины боятся таких, от них не знаешь чего ждать. Возможно, и ошибаюсь… Как хорошо, что он пришёл, какой вечер… Стоит ли рисунок показать, хочет посмотреть. А поймёт? Я чувствую, что поймёт, это глубокий человек… Как хорошо он об Анне Снегиной говорит, обычная русская женщина, мы такие и есть… А меня не бросишь как выпитую бутыль?.. Какие же губы, я просто не могу… Я сейчас их потрогаю. Нет… Когда рукой по волосам провожу, ему нравится. Словно касается меня глазами, касается и ласкает. Как с тобой хорошо… Только бы не уехал никуда… Но нет, он у нас живет. Разве такие люди встречаются у нас, в нашем городе? Какая жаркая сегодня была погода, а он с длинным рукавом. Почему я решила, что у него сильные руки? Ладони… Всё может быть, может, он женат. Если женат, я не буду. Боюсь… Даже если не женат, я не смогу. Нет, смогу! Хоть в паспорт смотри. Мы с тобой большой крюк сделаем, пока ещё светло. По самым многолюдным улицам пройдём, ничего в этом такого нет. Он не женат, и думать нечего. Такое чувство, что сейчас меня на руках понесёт. Может, попросить? Совсем рехнулась, что со мной? Как Солнце красиво заходит… Молчит… Какой долгий взгляд, не могу. Буду на закат смотреть. Как же долго смотрит… Пусть. Пусть…

– Загляделись в мои глаза?

– У Вас в глазах отражается Солнце.

…Пора вставать, давно пора… Я обычно уже дома в это время, уже ложусь… Сегодня не засну, всю ночь продумаю… Пришёл, пришёл! Почему раньше не приходил?.. Пора, скоро совсем стемнеет, – она зачерпнула воздух ладонями, и вдохнула его всей грудью. Улыбнулась ему и стала вставать. Карандаш положила в сумочку, рисунок оставила на скамейке.

– Проводите меня?

– Провожу. Я возьму рисунок? На память.

– Берите, – она чуть смутилась.

Так я и знала! Ничего скрывать не умею, как открытая книга! – он перевернул листочек, с интересом взглянул на него, свернул в трубочку. Они пошли по дорожкам, по направлению к городу. Она шла впереди, по правую руку. Спину и голову держала очень ровно, а шагала размеренным шагом.

Он постоянно смотрит на меня, не отрываясь. Сейчас по плечу скользит, чувствую. Аж идти трудно. Теперь легче, да, так лучше, хорошо с закрытыми глазами. Только бы ничего не сказал, так не хочется лишних слов… Не скажет. Смотрит, вкушает хлеб и вино. Можно, сегодня можно. Хорошо сегодня оделась, люблю белый. Моя лучшая юбка, хорошо, что меня в ней увидел, я ему светлой запомнюсь. Краситься не стану, не хочу, если нравлюсь такой, так и надо. А мой рисунок понравился? С таким видом глядел, и ничего не проговорил, и о себе ничего. Скрытный человек, замкнутый. Речь, конечно, сильная, он учился и много. Откуда он такой? Спрошу, не могу.

Она повернула к нему лицо, и спросила:

– А Вы кто по профессии?

– Я физик.

– Я так и думала…

Ничего я такого не думала. Но на физика похож, хотя я их иначе представляла. А физики мне нравились, я всегда их портреты любила. Такие лица сильные. Никогда не думала, что физика встречу. В школе любила физику, особенно астрономию. Мне кажется, я могу разговор поддержать, ему будет приятно… Ничего я не могу. Первый закон Ньютона забыла, второй и третий помню, а первый позабыла. Смешная я, зачем мне это, он не будет со мной о физике говорить. А я хочу! Мне интересно. Он, наверное, о чём угодно может говорить. А тут мы сделаем крюк…

Они миновали несколько улиц, и подошли к частным домам. Возле одного из заборов, за которым виднелись высаженные полосою клёны, они остановились.

– Вот мы и пришли. Я тут живу.

– Хорошо Вам, как в лесу живёте.

– Да, хорошо. Очень, – она ждала вопроса, почему-то совсем не волнуясь, совершенно.

– Давайте завтра встретимся? Когда Вам удобно?

Она ответила не сразу, подумала и сказала:

– Я свободна весь день, у меня отпуск. Давайте встретимся днём, часов в двенадцать, и погуляем на природе. Сможете?

– Смогу. Я к Вашему дому подойду, хорошо?

– Хорошо… – когда они прощались, он хотел коснуться её руки, но она не дала. Нечего его баловать.

Когда она пришла домой, она переоделась и пошла в ванную, и долго умывалась теплою водой. И вода текла у неё между пальцев, и она омыла ею шею и руки до плеч, и нежилась в её тепле. Она стояла в душе, вода текла по её груди, по глазам, по рукам, она смотрела на себя в зеркало и улыбалась своей водяной теплоте. Струи бежали по ней змейками, дарили ей своих сил, забирая её усталости и волнения, и нежа с такой заботой, с какой умеет одна она, ведь вода – женщина, и чувствует нас, женщин, любовно и чувственно, и любит лелеять нашу наготу, она омывает нас, когда мы рождаемся маленькими крохами, и растит нас и сопутствует каждому дню, и любит просачиваться внутрь и напивать нас напоями своими. Она напойная и упоительная, поющая и раздольная. И текучая, любит обтекать меня переливами своими, изливаться среди моих кож, такая роскошная и переливчатая, как мой голос, и изнеженная такая, я её так изнежила, что просто сил нет, избаловала её своими душами красивыми, а у меня их много, этих душ, и вечерняя, и утренняя, и утренняя душистая, а вечерняя чуть душная, но зато задушевная… И люблю я эти души свои с водой перемешивать, с тёплой, чтобы густая я была, густо обливаемая, как сгущёнка, только ещё слаще. И люблю я эту свою густоту вечернюю, и никто её во мне не знает, я одна её поверенная послушница непослушная, и послушание моё особое, вечернее, лишь мне одной любо и ведомо, такая я неведомая и неисповедимая, как тропинки моих струй, змеек-чудотворниц. Люблю я в этих душах сказки вечерние, очень они красивые, такие, как и руки мои, очень они у меня вечерние сказочницы, вдохновенные пряхи, прядут мои вечера Ариаднами своими. И люблю я в этих вечерах утопать, они мои ноги омывают, и среди них текут тропами, и я в них заблуждаюсь как в небесах звёздных, и брожу и Солнца отыскать никак не могу, всюду Сириусы встречаю и Центавры с головами женскими и телами-ланями, они по небу льются и секреты свои струями наводняют. И хорошо быть струями плетёную, они меня в свои одежды прозрачные убирают, и к вечеру готовят, и сами ко мне готовятся, и пытаются внутрь меня затечь, во сны мои потаённые, и люблю я их в этих снах встречать, они дельфинами ко мне проникают и дельфинятами юркими, чтобы я кожи их гладкие омывала и заботилась о них водою заботливою, ведь и сама я такая. И люблю я водами тёплыми смешиваться, чтобы из многих струй одна возникала, как течение моё плавная и непредсказуемая, и чтобы одевала она меня и волосы мои, как сейчас. А волосы мои любят плаваться, они у меня русые пловчихи и заплывами волнующиеся, тоже у них струи свои и течения, любят они по плечам моим течь, обтекать красоты мои вечерние…


II

Наступило утро. Сквозь щёлочку в шторах светило Солнце, оставляя золотистую полоску на полу. Проснулась, но вставать не хотела, ворочаясь с боку на бок. Я ранняя пташка, и люблю рано просыпаться и долго ворочаться. Я ранняя пташка-лежебока. Протёрла глаза и ещё поворочалась с открытыми глазами, чтоб яснее было. На левом боку выходило получше, с коленями согнутыми. И ещё полежала и попредставляла, как всячески ворочается, и как на животе лежит. И в воображении своём на животе лежала, а наяву – на боку. Наконец, поднялась и раздвинула шторы, залив комнату солнечным светом. Улыбнулась жизнерадостной рябине, подруге своей. Открыла окошко, утру навстречу, вдохнула воздуху всей грудью, чтобы свежестью наполниться. Выглянула наружу: рядом с рябиной разрослись малины – эх, дотянуться бы! Потянулась, всеми руками и силами. Не могу! Она так и выросла, хитрюга, чтобы меня дразнить. Сколько себя помню, всё мечтаю дотянуться до неё, малина-соблазнительница. Сквозь листву берёзы Солнце светило, доброго утра желая – в ответ пожелала, хохотунье. Утреннюю гимнастику сделаю, Солнцу на радость. Пускай полюбуется. Взялась за утреннюю гимнастику. Встала руки на пояс, ноги врозь, как настоящая утренняя гимнастка. Повращала головой, чтобы соображала лучше, как воображала. Взялась за вращения руками и вращала ими по-разному, многими способами – одновременно вращала, попеременно, ещё поочерёдно. И скрестно повращала, и в плечах, и в локтях, и в кистях, и ещё в разных сочетаниях, чтоб они проснулись и к утру повернулись. Затем повращала и туловищем, и похвалила его, и ладонями погладила, и ещё потянулась, встав на самые мысочки. Ещё ногами помахала, махами разными, как старательная улыбчивая Маха. Намахалась вдосталь, и очень была довольна. Наклоняться стала, чтоб поясу приятно было, и подпоясала себя наклонами старательными. Ещё принялась тянуться, прямиком на кровати, и по-всякому тянулась, чтоб на весь день чувствовать себя растянутой и подтянутой. И в качестве последнего упражнения подумала-пораздумывала, и решила чуть-чуть подвигать ушами, сперва правым, а за ним левым, подвигала и попредставляла как они движутся, и очень хорошо. На этом утренняя гимнастика была окончена, и всецело довольная отправилась умываться.

Надела футболку с зайчиками и бриджи, чтоб поспортивней быть. Из ванной выбралась уже переодетая и завтракать желая. Ещё подумала, не устроить ли соревнований, на какой конфорке омлет поскорее сготовится, но не стала, потому что столько не съесть. Омлет вкусный получился, и подпитал молочностями своими, как умел. Завтракала на веранде, три стены окна заполняли, чтобы мир как на ладони был и за завтраком видеть можно было, и света целое море, вместе с омлетом его уплетала, солнечный омлет, называется. Наевшись, и кофе сварила, и чашечку попила, кофеманка спозаранку. Взяла раскладное кресло, сиреневое, расположилась у кустов жасмина, много-много жасмина у забора росло, и там села, отдохнуть. Но не отдохнула и пяти минут, устала отдыхать, и пошла по участку бродить и думы думать. Участок большой был, восемнадцать соток. Деревьев столько было, и берёзы были, и липы, и клёны, и ели троицей росли, и яблонь было, тоже трое, но они поодиночке каждая. Даже дуб один рос, только невысокий, чуть повыше её. Но скоро её обгонит, нам за тобой не угнаться. Тоже любишь тянуться по утрам на самых мысочках, к Солнышку, поскорее меня обогнать. Вот возьму и подстригу тебя, будешь знать! Жёлудями обсыпался и думает, что самый важный. Вот захочу тебя и пересажу! Любишь солнечные омлеты, знаю я тебя. Листьями ты знатный, но пока маркиз. Вот вырастишь, буду тебя герцогом называть. Или эрцгерцогом? Афанасий ты, Афанасий первый. Может, за тобой и второй вырастет, но я не дам. И тебе-то скрепя сердце разрешила, думаешь, легко мне было? От тебя одна тень повсюду. Хорошо, ты ещё маленький, а знаешь, каким будешь? У! Всем дубам на зависть. Ты меня не подведи, смотри! Красивым расти! Я тебя не поливаю, а только разговариваю с тобой, но ты меня слушай. Ты у меня библиотекарем будешь, в глаза любимые смотреть. Как хорошо вчера о библиотекарях сказал, тоже библиотеки любит. Подкрался ко мне, когда я бабочку рисовала, хитрец. Знает, какая я, стоит мне слово доброе сказать да стихотворение красивое на закате прочитать, так я уж и расцеловать готова. А расцеловать было бы хорошо, губы твои вкусные. Ах, какие они хорошие, какие красавицы! В воображении моём можно. Ничего тут такого нет, хочу и целуюсь. Ещё хочу. Да, можно, тебе можно. Давно о таких губах вкусных мечтала, хорошо с вами поутру. Больше ничего не надо, пока всё. Пользуешься моей добротой. Я вот с дубом поцелуюсь, – осторожно поцеловала листочек, в самый краешек. – Всё, больше нам можно не встречаться, у меня теперь твои губы есть сгущёные, а у тебя – мои. Думаешь, сказки мне рассказывать да рисунки воровать? Знаю я. Не дам тебе больше ничего. Слушать тебя буду, а о себе ничего не скажу. Хочу наслушаться сперва, да узнать всё. Какие это мы такие физики? Физики разные бывают. Думаешь, что раз уж физик, то сразу всё. У нас в школе целых двое, и не хуже тебя, наверное. А не хотел мне признаваться, скрытный какой. А я проницательная, я так и думала. Только я думала, математик. Притворился математиком, чтоб бдительность мою обмануть и смутить меня теоремами всякими. А я много теорем знаю: Пифагора теорему знаю, и ещё какую-то раньше знала да позабыла. Бином Ньютона, вот! Там такие буквы, a и b, и квадраты разные, а в квадратах ещё скобки, много там намешано всякого. Ещё кубы помню, и четвёртые степени. Надо ещё проверить, какой ты там физик, я не уверена. Всякий себя физиком может назвать. Спрошу, как звезда устроена? А если не знаешь, то больше не приходи, враль ты и всё. А если знаешь, то всё расскажи, и так чтобы поняла я. Я раньше читала, да позабыла, и не помню уже. И ещё хочу знать, и про бури солнечные, можно ли их предсказать, и про протуберанцы, и ещё про корону. А ты как думал? Я тоже в школе училась, и не просто так туда ходила. И не угомонюсь, пока всё не узнаю, а потом ещё спрошу. Ты таких любопытных ещё не видел, и не увидишь больше. И ребятам моим расскажешь, всё-всё расскажешь. Живёт в нашем городе физик, и виду не подаёт, что физику знает. Дети ночами не спят, мечтают всё узнать, и из первых уст, а он спрятался в парке да на закаты глядит, да о гармониях мечтает. Это вероломство, я бы так назвала, и коварное. И поэтом ещё притворяется, чтобы всех запутать. И меня хочешь запутать. А я не позволю! Я сама тебя запутаю, да так, что не представляешь, всякими воображениями своими вконец замучаю. Думаешь, я молчать буду да в рот тебе смотреть? Все вы, физики, наивные. Но я ещё не решила, я посмотрю…

Ещё уйму дел сделала, времени на всё было. Сарафан, например, погладила – хочу, и надену сарафан. Мало ли что говорят… Девочки молоденькие сарафаны любят, а я такая и есть. У меня покрой изящный, и ему понравится. И рукам в сарафанах хорошо, и плечам тоже. Пусть говорят что хотят, а летом я сарафаны люблю, и никто меня не отучит. Модница я известная, и моды свои люблю. Он в рубашке придёт, и с длинным рукавом, всё я в нём поняла. А я в сарафане буду, и очень мы будем гармонировать. Он об этом и не подумает, дурень. А я подумаю, и за него. Он рубашку светлую наденет, вчера голубая была. У меня тоже сарафан светлый, с цветами витиеватыми, мыслям моим под стать. Я всегда одежду к мыслям своим подбираю, не чета глупышкам всяким, которые к цвету волос. Чтоб сразу было видно, какие мысли у меня, но не все. Я на него посмотрю, и сразу настраиваюсь, мне это всегда помогало, стоит правильно переодеться, и уже готовая к встречам-свиданиям. И его настроить надо, а то одними закатами не обойдёшься, мы и днём встречаться станем, и днём лучше, а то я на закате млею, а ему только того и надо. А не подумает он, что я сарафан выбрала, чтоб плечами своими его побаловать, да открытостями разными, чтоб он видел? Невоспитанно это с его стороны, совсем я не такая. И мыслей не было, это я так подумала. Что же мне теперь, рубашки с рукавами носить? Подумает, что я совсем глупышка, решила ему уподобиться. Хитросплетения какие, а? Какие они все коварные… Всё, сарафан и точка, к тому же уже его и погладила. Вот и время подходит, уже без пятнадцати. Ждать меня заставляет, нет бы, пораньше пришёл. А ещё хотела на четыре назначить, хорошо, что не постеснялась. Можно в другой раз и в одиннадцать встретиться, всё успею. Сколько же ждать, пойду яблоню полью, она у меня плодовитая, умница. Уродилась в этом году, на зависть двум другим. А те поленились, могли бы меня и порадовать. Так уж и быть, вас тоже полью.

Было почти двенадцать, когда появился он, – как раз в кресле сидела, так чтоб всё видно было, и ждала, уже и заскучала. Он подтянулся на заборе и выглянул из-за него, всячески стараясь привлечь к себе внимание. Улыбнулась, и пошла открывать, да вспомнила и вернулась в дом – как раз подготовила одну простыню подходящую – если к речке пойдём или в лес, очень пригодится, да и ему чтоб не испачкаться. Так что в сумку её положила, дверь на ключ заперла, и пошла.

– Какой у Вас участок хороший, – начал он, – я Вам позавидовал, словно родовое поместье. Вы здесь с детства живёте?

– Да, с детства. Мой папа ещё здесь родился, и я родилась. Хорошо жить в доме. И по утрам, и по вечерам хорошо. Я и по ночам иногда гуляю, на звёзды смотрю, – она на него посмотрела, – у меня и птицы по утрам поют, и белки по елям лазают, шишки грызут. Ещё ёж один на участке живёт, могу Вас познакомить, он по вечерам гуляет, а я его молочком пою.

– Счастливый ёж.

– Да, Вы правы. Ему со мной повезло, я щедрая хозяйка. А вот Вас я никогда не встречала. Вы здешний?

– Нет, я не отсюда. Я несколько лет назад проезжал на поезде, и очень мне у Вас понравилось. Хорошее место. Город с историей, красивая природа, речка чистая… Говорят, в ней щуки водятся, это правда?

– Я не знаю, честно. Насчёт щук ничем Вам не могу помочь. Я не встречала. Я если встречу, Вам позвоню.

– Хорошо, договорились.

– Давайте о чём-нибудь всё-таки поговорим?

– Обязательно нужно поговорить. Вы о чём хотите?

– Давайте о книгах поговорим.

– Можно, в такие моменты всегда говорят о книгах.

– Да? А почему?

– Тема нейтральная. И неисчерпаемая к тому же. Вначале говорят о книгах, потом о своём детстве.

– А потом?

– По-разному бывает. Одни на частности переходят, других тянет на обобщения. Здесь всё индивидуально. Зависит от взаимных предпочтений.

– Как Вы, однако, завуалировано говорите. Вас не поймёшь. Что Вы этим хотели сказать?

– Вообще, я всегда замечал, что мужчинам с женщинами трудно разговаривать. Мужчины говорят с мужчинами о женщинах, женщины с женщинами – о мужчинах, а мужчинам с женщинами о чём говорить?

– О мужчинах и женщинах.

Он рассмеялся.

– Не знаю. Хотя Вы верно сказали, обычно ж о знакомых говорят. А если знакомых нет, то нужно либо познакомить с ними, либо найти их среди книг и кинофильмов. Так мы опять возвращаемся к книгам. Давайте о чём-нибудь необычном поговорим из области книг. Скажите, Вы как читаете?

– Хорошая тема, интересная. Я читаю так. Слушайте. Я сажусь в своё любимое кресло у окна, очень уютное и удобное, беру книгу, и начинаю её читать. Читаю понемногу, а затем думаю о том, что прочитала. И картины разные люблю представлять, картины природы, или лица персонажей, и пытаюсь угадать, как та или иная сцена развернётся, и как я бы её описала и написала, и ещё свои штрихи добавляю, по своему вкусу. И я люблю на себя те или иные роли примеривать, и представляю себя главной героиней, или второстепенным персонажем, а может, и нет такого персонажа вовсе, а я себе его представляю, и как он в сценах участвует и всё слушает, и реагирует. И люблю представлять себе прошлое героев, и их будущее, и разные их черты, которые автор позабыл указать, а я подметила и вообразила их, и во всей полноте. И мне кажется, из меня хороший автор получился бы, я маленькие рассказы писала бы, я бываю в таком настроении и люблю что-нибудь написать, я и дневник веду, вернее, раньше вела, и записи там разные делала, ещё с детства. Хотите почитать?

– Хочу.

– Я Вам покажу однажды, если будете себя хорошо вести. И ещё я очень люблю, когда в книгах разные чувства описаны, но не так, когда просто написано, что герой испытал вдруг вдохновение, так я не люблю, а люблю когда я сама испытываю вдохновение, и некоторые авторы так умеют. И я потом уже не читаю, после вдохновения уже трудно становится другие чувства испытывать, и я одну эту сцену перечитаю, а затем отдыхаю, и возможно, в этот день больше читать не буду. Я особенно люблю таких авторов, которые так и пишут: в этот день больше не читайте, отдохните и подумайте, а в другой день уже можно почитать, и я их всегда слушаю. Это как зашифрованное послание, и в нём надо всё расшифровать, помните, как у Жюль Верна, в Детях капитана Гранта? Только там на трёх языках, а в книге обычно больше трёх языков бывает, особенно в хорошей. И если я устаю, и уже вижу, что не понимаю языка, я больше не читаю, и книгу откладываю. Я и детям своим в школе говорю: не читайте по двести страниц за день, ничего вы в них не поймёте, читайте лучше по десять страниц, но зато так, как надо, чтобы всё-всё в них понять и разобрать. Если просто подумать, автор же месяцами книгу пишет, а ты хочешь за один час прочесть, так, наверное, автор не глупее тебя, надо же и уважение к нему проявлять. И ещё я всегда говорю им, спрашивайте себя, зачем автор всё это написал, не просто же так всё пишется, одни авторы любят, чтобы читатель посмеялся, а иные не любят, и хотят читателя припугнуть, или удивить, или обхитрить. Знаете, какие хитроумные авторы бывают? Вы и представить себе не можете… Думаешь, что автор просто так это слово вставил, ан нет, прочитаешь страниц двести, и видишь, что там ему и место, и никуда больше его вставить было нельзя. Я и по себе это замечала, и уроки так строю, но никто почти не замечает, редко кто догадывается, зачем я так поступила… А Вы как книги читаете? Расскажите, мне тоже интересно.

– Давайте, я лучше расскажу, о чём бы я написал?

– О чём?

– Я бы о тактах написал. Я иногда хожу и слушаю, как каблуки такт отбивают, или собака методично лает. Мне кажется, она про себя отсчитывает, раз, два, три, гав, раз, два, три, гав. А у самых тактичных и тактика такая.

– Это всё?

– Да.

– Забавно. Мне понравилось. Знаете, Вы меня на одну мысль навели. Я в школе детям после каникул задаю сочинение на тему Как я провёл лето. И обыкновенно они пишут сами понимаете как, описывают, как в деревню ездили, или в лагерь детский, или на море. Но бывают сочинения, одно или два, когда ребёнок описывает как он рыбачил или как лез на липу спасать котёнка, и вот он на нескольких страницах описывает, как он лез, какие мысли ему в голову приходили, как он за ветку держался и проверял, не сломается ли, как котёнок залезал всё выше и выше, а он всё равно за ним лез, как дети за ними с земли наблюдали и советы советовали. Удивительные сочинения бывают, я с большим удовольствием читаю. И ведь всё это он просто-напросто выдумал, сел за стол и выдумал, и никакого котёнка он никогда не спасал, видел один раз как спасали, и всё! Представляете, какая фантазия бывает? Но у Вас, я думаю, не хуже. А вот расскажите, Вы как сочинения в школе писали?

– Пафосно писал. Учителя всегда злились, не нравилась им моя манера. Писал в таких, возвышенных тонах. И всегда мне с трудом эти страницы давались, никак не понимал, как можно мыслями целую страницу исписать. И сколько себя помню, никак не понимал, почему считается, что писатель в каждой строчке и в каждом поступке какую-то глубокую мысль отражает – мне всегда казалось, что всё это совершенно спонтанно получается, почесался у него правый бок – он и написал, что у героя правый бок почесался, и нет в этом никакой глубокой мысли, что ты мне ни говори, – он глянул на неё – она слушала с улыбкой. – Мне в школе эссе удавались, особенно на свободную тему. Например, про метаморфозы. Тоже пафосно звучит, да? А Вы как писали?

– О, как я писала… Вы что, меня было не остановить, могла страниц пятнадцать написать вместо пяти. Я очень любила описания, предположения, детали подмечать старалась, незаметные на первый взгляд. Очень плавно писала, меня хвалили учителя. А манера у меня была лиричная, очень для русской литературы подходящая, любила разные переходы прописывать, скажем, от основной части сочинения к заключению, чтобы резкости не было, и на первый взгляд догадаться нельзя было, что это уже и заключение началось. Очень любила про лирического героя писать, какие я чувствую в нём черты, что за человек может за ним скрываться, что за характер, портреты его пыталась рисовать. Я очень любила выдуманных лирических героев, которые сами выступают как персонажи книги и не имеют с автором ничего общего, это, мне кажется, всего изящнее, и большого требует мастерства. Скажем, когда от лица сердитого человека описан человек меланхолический, это меня в восторг приводило. Или наоборот, от лица меланхоличного – сердитый. Я так не смогла бы. Зато, мне кажется, я могла бы от лица мужчины написать, и от лица ребёнка. От лица ребёнка лучше, сколько я детских сочинений прочла… А разве это не удивительно, мы все были детьми, а мыслить как ребёнок уже не умеем, и удивляемся детям. А ведь недавно такие же были, помню, маленькая, любила себя рисовать, и теперь смотрю на свои рисунки, и поверить не могу, что это я. И сколько было мыслей разных, и сколько всего хотелось узнать и увидеть, а нынче смотрим на детей, и любуемся какие они чудесные и на нас непохожие, а ведь и сами такие были. Я знаете как люблю с ними поиграть в слова разные, иногда целыми уроками играю, и сколько они всяких детских слов знают, которые я уж и позабыла, и совсем им всё не таким кажется как нам, и мне кажется, что у них и вернее взгляд. И чувства у них очень искренние, и любовь детская, и дружба, они очень живые, очень верные. А как они друг за друга заступаются и поддерживают друг друга в трудную минуту… Чистые они. И доверчивые очень. Знаете, как в сочинениях душу открывают? Они уже и забыли, а я помню, и очень они мне этим дороги. Ко мне некоторые ребята в гости заходят, и я им всегда рада, девочка одна на каникулах приходила, мы с ней немножко вдвоём поиграли. Мы с ней в аллегории играли, вместе их искали. И знаете, как она мне сказала? Доверчивость – это когда ты улыбки своей с человеком не стесняешься, и слёз не стыдишься. Представляете, какая она в душе красивая?

Видите, там вдали роща берёзовая? Пойдёмте туда, я люблю берёзы. Знаете, я тут с самого раннего детства живу и почти никогда на лето не уезжаю, мне кажется, нет лучше места для отдыха, чем свой дом и наша природа. Я вчера вечером у окна стояла и любовалась, небо в звёздах, и всюду чёрные силуэты деревьев, и ветер листьями шевелит… И тишина такая – удивительная, один раз увидишь, и уже чувствуешь, что отдохнула, и силы новые рождаются. И вправду живёт в человеке что-то от дерева, мы летом соками Солнца напитаемся, чтобы к осени приготовиться, и на природе этих соков больше всего бывает, особенно среди своей, родной природы. Вы замечали, что когда долго на природе находишься, совсем иначе себя начинаешь чувствовать – и мысли другие приходят, и видишь больше, и многое начинаешь замечать вокруг, хотя бы среди цветов в поле. И слышишь лучше, и как будто дышишь глубже. Я об этом раньше не задумывалась, я же тут выросла, и мне казалось, что так у всех, а потом я поняла, что совсем не так. Я по людям сужу – они приезжают на лето к нам, на дачи, и чувствуют себя совсем другими людьми, словно мир для себя открыли. И они часто об этом говорят, и я их поняла. Вот в лес когда приходишь, сразу же тише становишься и осторожнее, и говоришь чуть ли не шёпотом. А почему так? В лесу людей нет, и на тебя эта тишина обрушивается, и словно боишься кого-то вспугнуть, а кроме тебя на всю округу и нет никого. На природе и усталости почти не чувствуешь, мне кажется, я и рисую на природе лучше, а может, это и обман, и просто настроение такое. Вы знаете, я влюблена в нашу природу, настолько она чудесная. Знаете нашу речку? Я прихожу на берег и вспоминаю, как с родителями купалась, маленькая, и как меня папа плавать учил, и тепло внутри становится… А мама боялась, вода-то холодная, она на берегу сидела и на нас смотрела, и на Солнышке загорала, а я ложилась, и мы с ней рядом загорали, и очень это любили… И всюду так, скажем, в том лесу, – она указала на еловый лес вдали, – мы с родителями землянику собирали, и соревновались, кто больше наберёт, и мама всегда выигрывала. А я изо всех сил старалась, и никак не могла столько же собрать, хотя везде заглядывала. Мы вместе с папой вдвоём столько не могли собрать, сколько она одна, знаете, какая мастерица, – она нагнулась и сорвала фиолетовый клевер, провела им по губам, вдохнула и передала ему, – попробуйте почувствовать, как он хорош. – Он поднёс к губам и тоже вдохнул, и ему даже что-то показалось в этом цветке. – Видите? Разве человек может такое создать? И никакой художник не создаст, сколько бы ни старался. А вообразить себе клевер можете? Я могу широкое-широкое поле клеверов вообразить, и бродить среди него, и ни одного похожего цветка не будет, верите? Я ещё с детства этим увлекалась, нагуляюсь с родителями, приду домой и воображаю, как я ещё гуляю, и в рощу берёзовую захожу, и на берег речки. Знаете, какое удовольствие получала? Одна из моих любимых игр была. И небо представляла, как облака по нему плывут – лежу на кровати, а вокруг облака плывут, и бабочки со шмелями летают, и птицы поют. И с мамой мы играли, картины загадывали, и рядышком лежали и воображали, или местами менялись, и я как мама воображала, а мама как я, и мы друг другу помогали. А папа рядом присаживался, и всегда смеялся, и говорил, что мы обманщицы. Закройте глаза. Можете представить себе хоровод из девушек деревенских, как они вокруг Вас водят и песни поют? Дайте Вашу руку, никуда Вы не упадёте. Стойте, я буду вокруг Вас хоровод водить. Как на наши именины принесли нам каравай, каравай, каравай, кого хочешь выбирай… Понравилось?

Он открыл глаза.

– Спасибо, Ирина.

– Можете меня Ирой звать, мы теперь совсем близко познакомились.

– Ира, Вы чудесная.

– Спасибо, я знаю. Пойдёмте, роща уже недалеко.


* * *

– А вот Вы знаете, сколько чертей помещается на кончике иглы?

– В каком это смысле?

– А в каком угодно.

– Не знаю. Один?

– Неправильно.

– Два?

– Опять неправильно.

– Прекратите, – растерялась даже. Потом нашлась. – Это же не Вы, наверное, придумали?

– Да, не я. Это средневековые схоласты. Там была ещё одна задача, про буриданова осла. Рассказать?

– Давайте, – уже взяла себя в руки и была готова играть.

– Задача такая. Есть две абсолютно одинаковые охапки сена и буриданов осёл. Вопрос: как он поступит с ними?

– По-моему, здесь всё просто. Он выберет одну из них, – больше не боялась подвоха, ответ был ясен.

– Но какую, они же одинаковые?

– Любую.

– Обычно считается, что осёл умрёт с голода, в бессилии сделать выбор.

– Да что Вы?

– Да.

– Я не согласна. Я в своей жизни видела довольно много ослов, и ни один из них не затруднял себя философскими вопросами настолько сильно.

Смотрела победоносно. Он улыбался.

– Думаю, Вы и правы. Видимо, так и есть… Я по этому поводу расскажу Вам ещё одну историю. Сижу я в аудитории…

Они шли сейчас по Парковой улице, по направлению от парка, и проходили как раз мимо тех трёхэтажных жёлтых домов. Сейчас как раз открылись его любимые вишни, и он направился к ним, за ягодами. Она стояла на дорожке, и идти не решалась.

– Пойдёмте, что Вы?

– Вы за вишнями?

– Да. Пойдёмте, их на всех хватит. Всего несколько вишенок съедим.

– Но ведь это же чьи-то. Может, не стоит?

– Всего пару вишен. А потом уже поздно будет, всё червячки съедят. Их же никто не собирает, сами видите… Пойдёмте.

Она наконец решилась.

– Вы меня этими вишнями соблазняете… Вы искуситель.

Он сорвал несколько вишен и протянул все ей. Вишни были кислые, она по кусочкам откусывала, по рукам потёк сок.

– Вкусные?

– Очень. Всё, больше не стоит.

В окне появилась бабушка. Она стояла к ней спиной и не видела её, а он зорко следил. Бабушка готовилась рассвирепеть.

– Пойдёмте, надо идти. Мы в опасности, – он спешно пошёл к дорожке, она пошла за ним.

– Что случилось?

– Да ничего, нас просто могли заметить.

– Опять надо мной смеётесь! Обижусь на Вас и больше никуда не пойду. Искусили меня и радуетесь… – он смеялся, она тоже. Пошли дальше. – Вы заметили, что мы одинаковые слова употребляем? Слово пойдёмте – моё.

– Я у Вас украл. Теперь моё.

– Это ещё не всё. Слово под сенью – тоже моё.

– Неправда, я его и до Вас употреблял. А вот слово крошки от серёжек Вы у меня утащили, и наверняка раньше не знали.

– Признаю. Это ещё ни о чём не говорит. Я на чужие слова спокойно никогда смотреть не могла. Слово напрасно мне хорошо известно, как и слово простыня. Вы же не претендуете, что они Вам одному известны?

– Не претендую.

– Дальше пойдёмте. Слово нелепо мне тоже известно, как и слово коромысло.

– Вы употребляли их в ином смысле.

– Ни один человек не догадается использовать понятие коромысло мыслей. Это лингвистическая анархия. Вы издеваетесь над языком, а придумали его, чтобы пощекотать меня. Только ненормальный может утверждать, что слово коромысло имеет корень мысль. Это противоречит всему, чему меня когда-либо учили.

– Вы ещё не слышали, как я с собой разговариваю.

– Уже слышала, с меня хватило. Я сегодня не засну после Ваших рассказов. Вы меня запутали полностью. Я не понимаю половины из того, что Вы говорите, – она чихнула.

– Будьте здоровы.

– Спасибо, – она чихнула ещё раз.

– Будьте здоровы.

– Спасибо.

– Вы когда чихаете, у Вас очень счастливый вид.

– Получше комплимента не смогли подобрать?


* * *

Вернулась домой и успокоиться не могла, всё вспоминала этот день, все дорожки на участке исходила. Наконец, пошла в дом, на веранде сидела в кресле-качалке, качалась легонько, словно в песне себя чувствовала, казалось, эти дни никогда не пройдут, и целая жизнь таких дней будет. А если летом такое счастье – что же будет весной? Как синичка маленькая буду, светом засвечусь. Хочу по губам научиться читать, сегодня родилось. Он слегка губами шевелит, и мне кажется, это слова. Шутит, конечно. Думала, сегодня расцелую, когда мы прощались. Как же он красиво сказал, Господи! “А Вы знаете, что Утренняя Звезда и Вечерняя Звезда – это одна и та же звезда?” Какие слова прелестные… А какая я смешливая – и уже понял это, стоит мне увидеть, как он улыбается, и сразу смеяться хочется. Думала, не выберусь из этого смеха, еле собралась, чтоб серьёзней быть. Какие же у него искорки в глазах бывают – я не могу… А ещё думала, что очень серьёзный человек, в первый день так и казалось, и в голову не приходило, что такой весельчак. До упаду хохотала… И так просто говорит, так свободно, словно оттолкнулся от земли и летит, как прыгун в длину умелый, и в воздухе шаги делает, и меня с собой зовёт. Хвалю его без конца, сдержаться не могу. Совсем голову потеряла и радуюсь. Но я его чувствую, ему интересно как я говорю, он про часы внимательно слушал, неспроста меня навёл. Мысли мои выведываешь, как на мир смотрю хочешь знать. Красиво смотрю, и ещё открою. Словно сто лет друг друга знаем, а ничего ещё и не знаем, о себе почти не говорили. И не хочется, лишь бы смеяться да о часах и стихах говорить, да о словечках разных. Почувствовал моя слабость, игру мою. Обобрал меня до нитки словами своими, вся в щекотке его, синонимов подыскать не могла. И говорит неторопливо, а ощущение, будто паровоз на всех парах мчится и темами дымит, не задерживается. И помнит каждое слово моё, или кажется только, просто впечатления такие? Словно с неба свалился, сорокаум целый. И всё мне “Вы” да “Вы”, не понимаю, зачем. Нравится будто, и не знаю, как понять. Шутит по-своему… Какие же дни сумасшедшие, завтра опять встречаемся, неужели весь август будем? Завёл меня в свои фантазии, выбраться не могу, как катавасия себя чувствую, словно воду мне в ладони нальёт и скажет: Ира, несите бережно, – и буду нести и стараться, и до дома донесу. Ещё и обратно на следующий день принесу, поить из своих ладоней стану. Кажется, завтра предложит в мешках по улице бежать, и побегу, и выиграю ещё. Всё, рисовать, не могу так сидеть. Так и нарисую, Бег в мешках, назову. Себя ещё с веткой сливы. А его с решетом на голове. У меня на участке можно было б. И мешки большие есть…

Рисовала четверть часа. Сама получилась, а он не удался. Кто бы мог подумать? Привыкла себя рисовать, а других и не могу. Что за руки такие? Не такие они, сама знаю. Но я же не видела, он всё в рубашке. Оправдания одни. Не сумела, и всё. А ещё художник. Подумала, и добавила ещё двоих детей в мешках, мальчика и девочку, учеников своих. Дети хорошо получились, все получились кроме него. Недаром на уроках рисую, набила руку. А я и мужчин хорошо рисовала, почему не получился? Давид у меня красавец был, и Аполлон не хуже. И Марат получался… Надо попросить попозировать, в мешке, лучше выйдет. Специально рук не даёт посмотреть, чтоб терзать меня. Сколько сегодня представляла, и всё не то. Нарисовать бы… Как Давида… Попробуем…


III

Наступил новый день. Сквозь щёлочку в шторах светило Солнце, оставляя золотистую полоску на полу. Сегодня предпоследний день, когда купаться можно. Завтра Илья-пророк, после него уже всё. А сегодня можно, августу навстречу. И не встану, пока не захочу. Птицы поют, умницы мои. Августовские песни самые лучшие. Птица напелась, лето всё украсила, и уже только для радости поёт, август порадовать хочет, и меня впридачу. А я в щёлочку подглядываю, мне всё видно. Я всегда такую щёлочку оставляю, чтоб утро в гости мне заглянуло, песни свои петь. Завтра и вместе споём, а сегодня не хочу. Сегодня купаниям черёд, к речке пойду. Солнышку покажусь в купальнике своём, оно меня уже видело, а радоваться будет. Буду с ним купаться, сил набираться. Вода – ух какая! – знаю её. И не боюсь, пускай меня закалит, сильная буду! Буду всесильная, как речка тихая, зато глубокая и течением извилистая. Я с неё примеры свои беру, какою быть, она учительница моя. А я ученица старательная, слушать уроки её люблю, в неё сильная войдёшь, а выйдешь ещё сильнее, сил девичьих, молодых наберёшься, радостей речных искупаешься. И на Солнышке припечёшься, высушит насухо полотенцем махровым. Любит оно меня вытирать, до самой капельки, нравлюсь я ему, знаю. Ирка, – говорит, – перевернись, я тебя с другой стороны вытирать стану, а я не спешу, терпение люблю. А оно Солнышко молодое, ретивое, раннее. Пойду с ним купаться, умоюсь только.

Пошла к речке. Идти самую малость было, речка по-соседству жила. На пляж не ходила, любила одна купаться. Чтоб никто не мешал глазами своими. Поднималась по течению, город позади оставляла, чтобы была уже одна природа вокруг. Там, где купалась, один берег берёзами порос молодыми, кустами берёзы росли, а под ними – травы и цветы буйные, всех и не знала. А другой берег ивами порос как холмами, и листья по-ивовому на Солнышке блестели. Солнышко за спиной расположилось, плечами любоваться. По речке крошки берёзовых серёжек плыли – столько крошек, целая река! Ещё пух летал – пушинку одну поймала, и себя пощекотала, а после отпустила – и та полетела, свободно так, пока за берёзу прибрежную не зацепилась, запуталась, и сама распуталась, и дальше полетела. Уже не видно было, может, затем и поплыла, как крошки берёзовые. Сама уже переоделась, и сил набиралась, в речку зайти. У берега мелко было, а дальше глубоко становилось, по шею. А течение медленное было, еле-еле вода текла, спешить не желала. Начала. Сперва поближе села и воду стопой попробовала – холодная, зато свежая какая… Осмелела, и в воду вошла. Вскоре по колено уже было. Вот и до бёдер дошла – не отступлю, и не мечтай! Воды на себя поплескала, по коже ладонями поводила, умылась, вдохнула и дальше пошла. Тут по пояс было, вода леденющая, совсем меня не жалеет. Холодная какая – уррр. Всё, поплыву, – поплыла. Ух! Красиво поплыла, кролем, умела красиво плавать. Против течения поплыла, на спине поплавала. Попривыкла. Здорово свежая! Думала, не сумею. Ла-ла-ла, ла-ла-ла, закалилась-уплыла! Водница и модница, солнечная сводница. Дышится как! Ещё поплавала, баттерфляем не умела, а брасом могла, изящно очень. Как лягушка большая, стройная да утренняя. Долго так плыла, всё внутри расслабила, воде отдала. Трудно было, а сумела. Слабость свою отдала, а силами набралась. Ещё на спине поплавала, позагорала капельку. Выбралась, на берегу попрыгала, дрожала, с полотенцем веселей! Столько чувств, столько всего! Хоть в небо лети! Улеглось, одна свежесть осталась, в мыслях даже. Всё, прощай до нового лета. И не жди! Могла бы потеплей быть. Вечно ты леденющая. Всё, буду с Солнышком гулять, а с тобой не буду. И не проси! Знаю, о чём мечтаешь. Наготу мою ощутить хочешь, всю меня осязаниями чувствовать. И не мечтай! Солнышку себя не показываю, а тебе и подавно. Всё вам покажи да расскажи. И не надейтесь! Нагота моя скромная, взглядам неподступная. Всё, теперь сушиться…

Высохла, ещё немножко на Солнышке полежала, и домой пошла. Вначале в купальнике шла, да переоделась, а то встретит кто, как она в купальнике по городу шастает, и не узнает. А если дети встретят – что подумают? Попросятся ещё поплавать вместе, и будут рассказывать, как с ней плавали. Нет, не полагается так ходить, купальник, конечно, мне идёт, но всё равно. А такой красивой давно себя не чувствовала. Совсем ещё молодая, так и думала. Вся жизнь впереди. Хочется попробовать чего, и попробую. Ещё не решила, посмотрю. Хочу к осени подготовиться, новое ребятам рассказать. Почитаю, а то совсем забылась. Русский язык позабыла, говорю как ребёнок маленький. В детстве лучше говорила, совсем разучилась. Наговорюсь ещё, чувствую это. Люблю такую манеру, тоже его слово. Много слов знает, а я ещё больше, но таю в себе. Не тороплюсь.

Домой вернулась. Рано было, ещё часу дня не было, а столько всего успела! Душ приняла, пошла по участку, дела делать. Сил столько было – хоть впридачу отдавай! Словно гору свернуть могла, и не одну. Как циклоп большой, только ещё больше. Уже и покосить хотела, да раздумала – шумная эта коса, пускай он покосит, поможет. Ей приятно будет, а ему на пользу пойдёт. Худой, совсем не ест. А покосит и есть захочет – вот как! Она ему намекнет, а он догадливый, поймёт. Ещё были силы, чувствовала. Курьёз вспомнила, засмеялась. Стихотворение написала. Теперь – отдыхать пора!


* * *

К вечеру чуть успокоилась. Лежала в тёплой ванне, тело своё захотела побаловать. О нём больше думать не хотела, пусть сам о ней думает. О себе станем думать, как женщина. Слово какое красивое… Женщина… – глаза закрыла, снова открыла. – Женщина… Женственная… Женская нежность… Слова какие дивные, звучание волнующее. Их шепотом произносить, в тишине вечерней. По коже этот шёпот бежит, чувствую его. Люблю кожу свою, морщится под пальцами. Морщится, а волю мою любит. В локтях морщится, и в запястьях, любимые места мои. В подмышках хорошо как… Как в ванне. Запахи свои люблю… Расслабилась как… Как мякиш хлебный. Ленивое тело, женское. Ощупью любит себя рассказывать. Желейная. Как лиана гибкая… Цукатами на вкус. Всё в руках моих. Бальзамы любит, моих рук бальзамы. Слабое ты, худенькое. Кормить тебя буду, как груша станешь. Чтоб мужчину узнать, надобно некрасивой быть, чувства его полнотой проверить. Трусиха я, а то бы решилась, мучила его полнотой своей, до откровенности довела. Перестал бы мне “Вы” говорить, толстухой бы называл. Знаю я вас. И шутить бы перестал, морщился только. Не жалеете вы женщину, всё вам худобу подавай, готовы голодом уморить. А печенья вкусные? А вафли? А кренделя? Что, вам одним подавай? Мы из кренделей и состоим, оттого и любите нас. А нам и дела нет. Почему конфеты на грядках не растут? Несправедливость какая. Морковка растёт, а они не хотят. Торт сейчас захотела… Вылезу, за тортом пойду. Авось и угощу, кусочек оставлю. В мысли мои пробирается, сквозь лакомства сладкие. Хитрец какой. Не пущу тебя, иди! Дай мне в ванной одной побыть, а то опять как в прошлый раз придёшь. В женских ванных самые главные тайны скрываются. Оттого и на ключ запираемся, чтоб не трогали нас. Одну щёлочку оставляем, непрозрачную. С вами другую и нельзя. Самой испечь захотелось, никуда не пойду, сама сумею, лучше ещё. Баловать себя захотелось, давно не было. Как мякиш хлебный, вкусная. Сама как гортензия расцвела, похвалила её. У меня всё цветёт, рука лёгкая. Я агроном примерный. Всё, мыться буду. Отдохнула, надо и за тело взяться. Люблю с самого начала начинать, по порядку. Пятку свою будем тереть, в позе-мимозе. Изловчилась, умница. Румяная какая. Щекотно. Припрятала я пятки подальше за лопатки… Двух уложила малышей поблизости от розовых ушей. От пяток к лопаткам перейдём, в лопатках вся сила моя. Хорошо их рассматривать, они у нас двойняшки. А руки сёстры, меньше похожи. И губы сестрички, верхняя постарше будет. А не накраситься ли? Рискнуть, шутки ради? Буду накрашенная мыться, в зеркале красивее смотреться. Хорошее зеркало, моё изобретение. Намыливаемся… Вот я какая! Какое движение интересное… Танцы с мочалкой. Ла-ла-ла, в подмышки завела.


* * *

Вечером в дневники писала, в постели сидя. Самую малость написала, о кривотолках. Улыбнулась себе и закрыла, и в ранние записи полезла, хотелось их на ночь читать как сказки детям, но самой себе. Свои же сказки, первые самые. Сегодня философской сказки захотелось, со смыслом. Была и такая – самые разные были – жалко, забыла, где она приютилась. Пока листала, на один рисунок наткнулась – её детское лицо проглядывает между цветков букета багульника. Столько в рисунке свежести было, столько весеннего: часть цветков уже распустилось, а остальные не успели, а спешат и вот-вот распустятся, да и само лицо как цветочек аленький. И не поймешь, кто кого украшает, цветки багульника её, крылышками лепестков и ресницами тычинок, или она их, глазами мечтательными да густыми нитями волос. А под рисунком стишок был написан, стихотворными завязями:

Украшалась я цветами,
Словно кошечка котами,
Те кивали мне ресницами,
Раскрасневшимися лицами,
Я курносо засмущалась,
И тихонько рассмеялась.

А запись та не нашлась, зато новую вписала, тут же.

“Столько мыслей, а выразить и нельзя. Разве словами разными, а словами не то. Не умеют так слова, как мысли мои, в них и чувства много, и вдохновения – а что в словах? Буквы красивые, и только. И не могу с ними чувствами делиться, а только с собой делюсь, а слова для виду нужны, что я что-то пишу, а я только себя настраиваю, смычком бумажным, по струнам мыслей своих вожу им и вслушиваюсь, что услышу в них. И помогают мне слова, посильно и помаленьку, уютно становится с ними, для того и нужны. А внутри чувства живут, их не описать, и стараться нечего, ни у кого таких нет, а я вся в этих чувствах. И показать иногда хочется, хотя бы себе, и порисую, и ещё лучше чувствую, и тоже листья нужны, хотя и без них могу, в воображении своём. Обманщицы они, и всей глубины не умеют, не чета улыбке моей и глазам моим, в них глубины несметное число, и глубин этих много, каждый день своя. И погружаться в них хорошо, как в море тёплое, и на спине в нём плавать, по просторам прибрежным да глубоководным, а потом по дну ходить, и ступать осторожно, потому как дно это неведомое, даже и мне. И трудно идти, среди вод своих, они и отпускать не хотят, тепло моё любят прохладами своими. И текучие они, и каплями на коже остаются, и в волосах влажных, и пахнут они потом морем, как и плечи мои, и щёки, и чувствую этот запах по всей себе, самый мой любимый. И мамин похожий. Мы с ней морские пловчихи, в чувствах наших плаваем, даже и вдвоём. И стихи белые любим, самые вечерние…"









II. Восвояси



I

Счастливая как слива я,
И сочная-молочная,
Я ростом бережливая
И очень многострочная,
Мои ушастые ушонки
Все поснимали рубашонки,
Мои смешные пустошата
Водой облились из ушата;
Вода из душа льётся звонко –
Я будто маленькая кромка,
Я объежёванная ёжа,
И намочаленная тоже,
Затыльная я тыльная
И мыльная-премыльная,
Я свежая, я вольная,
И в душе очень стройная;
Хотела бы себя ещё
Поописать, но горячо –
Теперь вода холодная,
Хладит меня, негодная!
И самые мои курьёзы
Как крокодиловые слёзы:
Всё, не хватает мне напора –
Отключат в доме воду скоро!

И всегда, сколько она себя помнила, она очень любила бывать наедине с собой, и постоянно о чём-то думала, что-то представляла себе, рисовала: если замечала или придумывала что-то необычное и красивое, она это рисовала. И какие только мысли ни лезли в голову, о чём только ни думала! До сих пор помнила, как представляла себя, маленькая, повелительницей ос, они ползали по рукам и по лицу, и было немножко щекотно, а потом танцевали перед ней, выписывая причудливые фигуры, а она повторяла за ними. А после танца они просили её, и она шла за ними на луг, и начинали происходить различные события. Например, прилетала одна оса, очень расстроенная, и жаловалась, что цветок обманул её: она думала, что у него сладкий нектар, а он оказался горьким – и она утешала эту осу, советовала ей полететь в другую часть луга, там не растут такие коварные цветы. А какие эти осы бывали взбалмошные и вздорные, они ссорились друг с другом из-за малейшей ерунды, и прилетали к ней жаловаться, и она их успокаивала и мирила. А какие они бывали дурашливые, просто кошмар, и очень любили её разыгрывать, обещали показать кое-что необыкновенное, а на деле это оказывался старый трухлявый пень, и такие вот наивные розыгрыши очень радовали ос, и они начинали галдеть всем скопом, и жужжали, жужжали. А однажды одна оса, одна из её самых любимых, взяла и ужалила её. Дело было так: она засмотрелась на хитро спрятавшийся в траве цветок с маленькими голубыми лепесточками, похожими на лодочки, а в этот момент оса ей что-то объясняла, а она не слушала её, и та взяла и ужалила в руку, да так больно, – и она обиделась на неё и не разговаривала с ней несколько дней, нельзя же так делать… А та вначале упрямилась, а затем стала просить прощения, и обещала, что так больше не будет, и она её, конечно, простила, и позволила погулять у себя по носу, чем оса сразу и воспользовалась…

Так что ещё с детства она любила воображать, придумывать истории, вводить новых героев, дружить с ними. И уже тогда полюбила задумываться над происхождением слов: она решила, что слово избалованная означает часто посещавшая балы, и жалела, что она совсем не избалованная, как здорово было бы баловаться, хотя бы раз в году! И в какое неудачное время она родилась, теперь никто не считает нужным хотя бы по выходным баловать детей. На этот счёт у неё накопились претензии, и вечером, когда мама пришла с работы, она всех их ей высказала, а та только улыбнулась и ничего не сказала. А папа сказал, он сказал, что на балы пускают только тех девочек, которые умеют танцевать особые бальные танцы, а она не умеет, так что нечего об этом говорить. И всегда он приводил такие неопровержимые аргументы, она даже не сразу нашлась. Но подумав, она спросила, а разве сейчас не существует таких людей? Он сказал, что не знает, и что если она найдёт, кто её научит, тогда они и поговорят по поводу бала. И она ушла ни с чем. А в другой раз ей пришло на ум, что слово стекло происходит от глагола стекло, и она подумала, что стекло каким-то хитрым образом делают из воды. Во-первых, вода очень прозрачная, как и стекло. Во-вторых, она умеет течь, стекать, и даже капать. Но были и аргументы против. Стекло очень острое, им легко порезаться, и главное, если на него смотреть сбоку (а она смотрела), то оно зелёное, и почти совсем непрозрачное. А вода так не умеет, на неё откуда ни смотри – она со всех сторон одинаковая. И тогда она подумала, что стекло делают из какой-то особой жидкости, которая откуда-то стекает, но у них дома такой нет.

В школе, на перемене, когда другие дети общались или игрались друг с другом, она либо рисовала, либо стояла одна у окошка и рассматривала деревья, росшие в рощице возле школы. Она очень любила деревья, любила их гибкие ветви, их спокойную силу и величественную глубину, их гордые силуэты. Насколько они благородные, насколько возвышенные, могучие, они никуда не спешат, и вырастают огромными и прекрасными – и поняв это, она очень многое поняла для себя. А как они украшают себя, они любят зелёные наряды, и удивительно: хотя на каждом дереве растут тысячи листьев, осенью среди них нет двух одинаковых – как им это удаётся? А насколько деревья безмолвны, если бы ветер не шелестел их листьями, они были бы совершенно неслышимы! Всё это вызывало очень большое уважение, и каждый раз по пути в школу, проходя мимо исполинского тополя, она приветствовала его: “Здравствуйте, господин Тополь!” – а он кивал в ответ своей широкой кроной. И ещё тогда поняла, что слово крона происходит от слова корона: деревья коронованы листьями, весна короновала деревья – она любила такие словосочетания. А если сплести весной из листьев и ветвей венок, то можно увенчать себя, или, иными словами, – надеть на голову корону! И даже так: она венчалась на царствие!

И сколько она ни вспоминала себя в детстве, она всё время была одна. Родители приходили домой поздно, особенно папа, и она виделась с ними лишь на выходных и летом, во время отпуска; подружек у неё никогда не было. Она приходила домой рано, сразу садилась и делала уроки, а всё остальное время проводила наедине с собой. Ей разрешалось гулять неподалёку от дома, и она исходила все окрестности, и её знали все окрестные бабушки, вороны и воробьи, а когда она уставала, она садилась на скамеечку или залезала на дерево, и рисовала, устроившись поудобнее. Она всегда носила при себе карандаши со стёркой, точилку и листочки, всё это умещалось в маленькой сумочке, которую ей специально для этого подарила мама.

И почему-то у неё никогда не получалось общаться с другими детьми. Может, потому что она была не очень красивая – она рано это поняла, наблюдая за мальчиками, толпившимися вокруг очень привлекательной девочки Светы, – но дело было не только в этом. Она иногда пыталась поговорить с каким-нибудь мальчиком, но ей быстро становилось скучно, эти мальчики – совершенные незнайки, и кроме своих машинок ничего не видят вокруг себя, и получалось, что она разговаривает сама с собой. А те из них, которые хорошо учатся, очень много думают о себе – и это отталкивало ещё сильнее. Сама она училась на одни пятёрки, но совершенно не гордилась этим, это было так легко и ничего не стоило, и никак не понимала, как можно получать четвёрки, и что сложного в том, чтобы выучить параграф.

Как-то раз её маме пришла в голову мысль, что она слишком мало общается с другими детьми, и она стала водить её в гости. Это было ужасно! На выходных, вместо того чтобы спокойно побыть дома, мама шла с ней в гости, и оставляла играть с детьми. И ей очень, очень хотелось поиграть с ними, было бы очень любопытно, особенно эта игра в пантомиму – но она не играла… Вместо этого она тихонько садилась в уголке, и чтобы избавиться от грустных мыслей принималась рисовать, рисовала цветок у окна, или самих этих детей, или шоколадку, которую ей подарили. А когда один мальчик подбежал к ней и попросил шоколадку, она отдала ему и сказала, что не хочет… Она крепилась и терпела всё это пять или шесть раз, и говорила маме, что всё в порядке, ей всё понравилось. А однажды не сдержалась – и с тех пор в гости её не водили, и это было такое облегчение… А к ним в гости, к счастью, никто не приходил – папа не любил этого.

Вспоминая своё детство, она заставала себя воображающей, рисующей, рассматривающей. Она любила, чтобы рисунки были как можно более реалистичными, любила линии плавные и многочисленные, и с удовольствием рисовала свои волосы, или ветви деревьев, или траву, росшую на лугу, или птичьи гнёзда. И частенько рисовала свои руки, они были очень художественные – если приглядеться, то в ладони и в пальцах спрятана уйма линий, складок, чёрточек, а ещё есть вены, есть ногти – и это не говоря о том, сколько возможно разных положений! Не пересчитаешь их, сколько ни пытайся! Она рисовала правой рукой левую и левой – правую, – когда она была совсем ребёнком, она рисовала только левой рукой, а мама посоветовала попробовать ещё и правой. И разные рисунки рисовала разными руками, а то и на одном рисунке некоторые места рисовала одной, а некоторые – другой, и могла легко отличить, какие – какой. Если честно, левой рукой она рисовала лучше, и линии получались красивее, но правая рука очень хорошо наносила тени, и она этим пользовалась. Вслед за руками она перешла к ногам, рисовала голени и ступни, ступни рисовать было особенно забавно: приходилось сидеть в мудрёных позах, и затекали ноги, но зато какие ступни получались славные… Она любила рисовать с близкого расстояния, чтобы видеть как можно больше деталей, могла нарисовать ладонь в целый лист – почему нет? И часто, когда была одна, брала зеркало и рисовала выражения лица и глаз, и уже тогда подметила, что каждый раз рисунки получаются разными, особенно это зависело от настроения. Если была чем-то расстроенная и бралась рисовать, то линии получались острее, а сам рисунок проще, черты получались потерянными, неудачными. А в радостном настроении линии были очень густыми, мягкими, они переплетались друг с другом, формы обретали гармонию, присущую им от природы, и она получалась очень красивой, и сама удивлялась, почему это она решила, что нехороша собой, например папа всегда говорит, что она похожа на маму, а про маму он всегда говорит, что она очень хороша…

В это время она почти не читала, хотя у них дома была куча книг, папа очень любил книги, – и вот, к своим девяти годам она прочла всего лишь несколько томов из детской энциклопедии, рассказывавшей обо всём на свете, к примеру, почему небо голубое и отчего зимой изо рта идёт пар, а летом не идёт. Но она подумала, что и сама могла до всего этого догадаться, надо только внимательно смотреть и хорошенько думать, а это она умеет, и что если она узнает ответы на все вопросы из книжки – ей будет не интересно, и она перестала читать. Зато однажды она забралась на стул и вытащила с полки том Жюль Верна – отец говорил о нём, что он писал очень хорошие книги, и она решила попробовать почитать. Это оказался роман Дети капитана Гранта. Она очень быстро поняла, что этот Жюль Верн – наивный фантазёр. С чем не поспоришь, в его романе были описаны разные интересные явления, например, что если лить жир на бушующее море, то оно успокоится, но подобные вещи наверняка открыли моряки задолго до него, и об этом можно прочитать в её энциклопедии, просто она не дочитала, но дело было в другом. У этого Жюль Верна все герои либо очень хорошие и положительные, либо плохие и отрицательные, а в жизни всё гораздо сложнее. Взять хотя бы её учительницу, она обычно очень добрая, а вчера издевалась над ребятами, плохо сделавшими домашнее задание, наверное, с мужем поссорилась… Но что ни говори, а очень любопытно, спасут ли они этого бедного капитана Гранта, она почти сразу подумала, что спасут. И вот, когда она сказала папе, что читает этот роман, он полез в шкаф, и достал оттуда глобус, и объяснил обозначения, хотя это было совсем излишне, всякому ясно, что море голубое, деревья зелёные, а горы коричневые, тут не надо быть семи пядей во лбу. И вот, с этим глобусом было читать ещё удобнее, он как всегда оказался прав. Но она никогда не поверит, что всё это Жюль Верн написал не выходя из своего кабинета, и ни разу в жизни не побывал за пределами Парижа, – и вечно он рассказывает всякие небылицы, а она слушает и верит, но в этот раз она не попалась, уж слишком неправдоподобно звучало. А мама поверила, так показалось, но может, она просто не читала, она давно заметила, что она умеет очень хорошо притворяться, когда чего-то не знает, и не так легко определить, знает она всё-таки или не знает…


* * *

Однажды ей принесли щенка, хаску. Она решила назвать его Ларом. Этого Лара она дрессировала, так что он умел давать лапку, лежать и не убегать от неё далеко. Предполагалось, что он будет охранять и защищать её, но она не очень понимала, как они это представляют себе. И если весной и летом его ещё удавалось заставить заночевать на участке (хотя, скорее, он и сам был не против), то в остальное время года он ночевал в её комнате и очень любил поутру, когда звонил будильник, ходить по ней как по бульвару, и всячески пытался лизнуть в нос – она пыталась спрятаться под одеялом, но это не всегда удавалось, он залезал под одеяло и добирался до носа… Этот Лар был очень игрив, он любил бегать за палочками, и часто требовал внимания, тыкая холодным носом в икру или царапая её лапой, но пока она делала уроки, оставлял её в покое, лёжа рядом со столом. Ещё он был очень прожорлив, предполагалось, что она будет кормить его кормом, но она не стала, и делила с ним свою трапезу, и кормила теми же продуктами, которые готовила себе, и каждый раз он смотрел на неё так, словно она несправедливо рассудила, и положила ему меньше, чем себе.

Теперь, когда она уходила гулять, она брала его с собой, по городу она водила его на поводке и он шёл более-менее рядом, а за городом она отпускала его, и он бегал и всюду принюхивался своим носом, и очень это любил. И они часто бегали наперегонки, и Лар всегда выигрывал, а она радовалась и теребила его изо всех сил. Набегавшись, он ложился подле неё, так они и сидели вдвоём и любовались миром вокруг. А ещё он очень боялся неизвестного, особенно пылесоса, и лишь завидев, что она завозит его в комнату, исчезал, притворяясь, что по делам.

Она пыталась его рисовать, но позировать он не хотел, и начинал просить с ним поиграться, ничего не могла с этим поделать, его можно было нарисовать только когда он спит. И у него был режим, если поздно вечером после десяти ещё горел свет в комнате, то он начинал сердиться, и требовал идти спать. Только она и сама не любила засиживаться допоздна, в этом она была с ним полностью солидарна, всё равно вечером в голову ничего не приходит…


* * *

Какая я? Начнём с того, что я очень замкнутая. Мне трудно с посторонними людьми, особенно с теми, кого я встречаю впервые: не то что новые одноклассники – новые учителя кажутся мне при первой встрече крайне несимпатичными, и лишь спустя время я могу посмотреть на них иначе и оценить честнее. Откровенна я бываю только сама с собой. А интересно, можно быть замкнутым наедине с самим собой? Я думаю, я могла бы. “Как дела, Ира? – Хорошо. – Как сегодня прошёл день в школе? – Было очень весело и интересно”, – и так далее, в том же ключе. Я ещё бываю откровенна с Ларом, но это почти то же самое, как быть откровенной со своим сарафаном, от него я тоже ничего не скрываю, и он такой нежный… Но с Ларом быть откровенной приятнее, он смотрит всегда мне в глаза своими разноцветными глазами, и такой у него хороший, добрый взгляд… Как жаль, что он понимает одни интонации, и всего ему не объяснишь. Зато он внимательный, никогда не перебивает, он очень хороший слушатель, он качает головой. Мне кажется, ему нравится когда я говорю с ним, он считает нашу беседу признаком глубокого уважения. А это точно почти беседа, и, кажется, для него она значит гораздо больше, чем для меня, просто он сказать не умеет. Странный он, то ведёт себя как взрослый, а то – совершенный ребёнок. И это называется рассуждением на тему “Какая я?”. Вернёмся.

Ещё я очень разговорчивая. Я это в себе знаю, и нечего обманываться. Из того, что я ни с кем не говорю, ещё ничего не следует. Я болтливая до невозможности, каких только вопросов я ни обсуждаю, куда меня только ни уносит, вчера битых полчаса раздумывала над тем, честно ли сравнивать две горы по высоте, учитывая, что сложность восхождения зависит от совершенно других вещей: от маршрута, погоды и тому подобное – это надо же, потратить на такую тему целых полчаса, так я ещё с трудом себя остановила.

Ещё я очень наивная. Где-то месяц назад со мной познакомился один парень на год старше, и мы с ним на перемене проговорили минут десять о всяких вещах, например как первоклассники и второклассники носятся по школе, и что лучше бы на перемене их выпускать во двор – и так далее, и помню, я смеялась, он очень забавно шутил. И я, наивная дура, целых две недели об этом думала, всё ждала, что он пригласит меня погулять, а он только здоровался при встрече – и всё, а тут я его на улице встретила с одной девушкой, такая красавица, только одевается слишком пёстро, как Кот в Сапогах. Вот… Этих мальчиков кроме твоего личика и форм ничего не интересует. Ну и пусть, так им и надо, пусть слушают всякие глупости.

Пока я тут писала, на кухне гречка подгорела. Забыла про неё. Сейчас поем и собаку покормлю, и продолжу.

Да, верно, гречка ещё раз доказала какая я растяпа. Я и в школе если получаю четвёрки, то только из-за своей невнимательности. А ещё говорят, что все девочки очень усидчивые – не знаю как там другие девочки, а я, если увлекаюсь, забываю обо всём остальном. А если мне становится скучно, но делать надо, я с трудом преодолеваю себя и выполняю обычно не очень хорошо. Не знаю, как я ещё учусь на пятёрки, но, во-первых, мне нравится, мне нравятся почти все предметы, да и даются легко, и главное, мама очень гордится, что я отличница, и ни в коем случае не хочу её расстраивать и разочаровывать.

Я вот о чём подумала. Некоторые качества проявляются только в общении с другими людьми: это честность, доброта, доверчивость, щедрость. С этой стороны мне трудно себя охарактеризовать. Положим, мне хочется думать, что я добрая и честная, но как знать, вдруг на поверку окажется совсем не так, все люди хотят быть хорошими, а получается обычно наоборот.

Я сегодня решила ещё добавить, пока не заснула. Я очень часто рассуждаю о себе, рисую себя, рассматриваю себя, думаю о том, какая я. Как называется подобный человек? Нарцисс? Но разве я нарцисс? Нарцисс самовлюблённый. А я самовлюблённая? Нет. Я часто смотрю на себя как посторонняя, словно впервые встретила. Стоит поглядеть на мои рисунки – у меня каждый раз другие руки, другие глаза, волосы. Они каждый день новые. Да, я уже немало о себе знаю, но каждый день узнаю что-то ещё – стоит мне столкнуться с новой мыслью, примерить на себя новую роль – и я обнаруживаю такие черты, которые и не подозревала в себе. Да, я интересна себе, я любопытна себе. Я – это любопытная я. В том-то и дело, что я себе более любопытна, нежели те люди, которые окружают меня. Но всё равно мне себя мало, я это вижу. Я думаю, всё это изменится. Интересно, какой станет моя жизнь?

И я жду, что встречу людей мыслящих, необычных, я ещё не знаю какими они окажутся, но я уверена, что такие люди есть, а другие меня не интересуют, и нечего жалеть, что они со мной не общаются.


* * *

Я подумала, что волосы очень похожи на маленьких детей. Они постоянно растут, и днём, и ночью, и очень хотят вырасти как можно скорее, и ждут не дождутся того момента, когда они будут в полный человеческий рост. Они очень непослушные, особенно когда их вместе собирать пытаешься, и с ними очень трудно управляться, и нужно потратить немало времени, чтобы навести у них порядок. Зато они любят мыться, любят, когда на них куча пены, и обливаться теплой водой, и вытираться, и после ванны чувствуют себя посвежевшими, шустрыми. А как они хотят быть красивыми, ради этого они готовы минутку помучиться и потерпеть. И ещё они очень любят изменяться, им хочется завтра выглядеть не такими как сегодня, они любят новизну, любят превращения…


* * *

Я сегодня думала, почему драконы огнедышащие. Интересно, они гнездятся парами или поодиночке? Я думаю, обычно поодиночке. И рассуждают они примерно так. Какой у меня длинный чешуйчатый хвост, какие лапы сильные, какие крылья замечательные, сколько я всего знаю и умею, и почему мне не встретился за всю мою жизнь ни один дракон? И сколько я прочитал о них, сколько слышал от людей – а где они все? Не пойму. И думаешь, а вдруг сегодня повезёт, взлетаешь высоко-высоко и дышишь огнём, чтобы другие драконы могли увидеть издалека и заметить. Конечно, это тяжело, дышать огнём, и очень устаёшь, когда подышишь такое наступает ожидание на сердце, надеешься, думаешь, вот бы увидеть вдалеке ответный огонь, как бы было здорово, если именно сегодня. Но ничего не происходит, и грустно становится, и думаешь, ничего, если не сегодня – значит, в другой раз, не может же быть, что всё, что написано о нас, драконах, – выдумка, сам же я дракон, я существую, и родители у меня драконы, я их помню, когда я был маленький они мне овец приносили на ужин и в шахматы со мной отец играл. А затем они улетели, у драконов так принято, вырастив дракона родители улетают в другие края, это традиция наша, драконы любят традиции и свято их чтут. А какая у меня была мама, она удивительная, и на ночь всегда носом прикасалась к моему носу, это так мы, драконы, желаем спокойной ночи друг другу. А бывают пасмурные дни, и совсем мрачно на душе становится, и думаешь: полечу и сожгу дотла какую-нибудь деревню – во-первых, видно будет издалека, а во-вторых, весть об этом разнесётся в другие края, и всюду узнают, что в этих местах живёт дракон, и драконы сюда потянутся. Но потом думаешь: это же бесчеловечно, подумают ещё, что мы, драконы, жестокие, а мы вовсе не жестокие, просто нам одиноко. И конечно, жечь никого не станешь. А бывает такая радость, наткнёшься в заброшенном горном замке на древние фолианты о драконах, сдуешь с них пыль и листаешь, и так хорошо, какие там красивые драконы нарисованы, сколько в них благородства, сколько глубины, и в то же время – какое могущество! А ещё там вирши драконьи написаны, мы пишем прекрасные вирши и всегда признаёмся друг другу в любви виршами – а Вы разве не слышали об этом?


* * *

Я сегодня рассматривала почки каштана. Они очень крупные, обёрнуты тёмно-коричневыми крылышками, а у края заострённые и светлые. Но главное – они липкие на ощупь, я их потрогала и на пальцах осталась каштановая липкость, очень приятная. А я пальчики облизала и почку поцеловала, совсем невинно, и на губах осталась её своенравность. Мне очень понравилось с каштанами целоваться, они особенные и дарят тебе на память частичку себя.


* * *

А ещё в твоих жилах текут твои мечты, они омывают каждую частичку тебя, они стучатся в сердце и оно начинает биться в радостном предчувствии. И если ты нечаянно поранилась, то несколько капель твоей мечты вытечет, и их можно рассмотреть, на вид она яркая и незабываемая, а на вкус – неведомая, таинственная, причудливая, волшебная, сокровенная, заповедная, может, запретная. А со временем ранка заживёт, и мечты текущие в твоих венах и артериях снова станут неосязаемыми и недоступными, даже для тебя. А ещё, говорят, встречаются люди, внутри которых текут такие же мечты, как и у тебя, и если встретишь такого человека, то будешь очень счастлива, но найти его нелегко, и может, за всю жизнь ни одного не встретишь. А бывает и такое явление, называется, заражение: когда несколько капелек чужой мечты попадают в твою кровь, они заражают тебя и могут стать твоей мечтой, и они изменят всю тебя. И бывают эпидемии, когда много-много людей заражаются одной мечтой, это и прекрасно, но и опасно, очень опасно. Береги свои мечты, они самая главная часть твоя, они стучатся в твоё сердце! И если ты раздаришь их другим – что останется тебе?


* * *

Я сегодня удивительную картину наблюдала. Мы гуляли с Ларом и наткнулись на опушке леса на стайку цветов – целое небо в траве! Это были незабудки. Они почти все были голубые, но среди них, как облачка, встречались и белые. Они крошечные, славные. Я их с Ларом осторожно обошла, потому что он потоптать мог, и примостилась на краешке и смотрела. И что ещё меня в них привлекло – у некоторых в центре голубой звёздочки лепестков белая звёздочка, а у некоторых – жёлтая как солнышко, с тёмной точечкой внутри. Но это если вблизи рассматривать, а если смотришь издалека – настоящее небо, а по нему словно птицы мошки летают. Вот. А среди этой стайки росли ландыши, да так скромно, словно совсем не хотели мешать и выглядывать – спрятались себе и думают: цвести или не цвести? И некоторые цветут, и так свои белые колокольчики опускают, чтобы никто не мог разглядеть, что там внутри прячется – любят эти ландыши загадки, и прятаться любят, небось думают, что никто их не заметит. Я долго ими всеми любовалась – я их запомнить хотела, чтобы, когда я буду скучать по раннему лету, их вспомнить и улыбнуться. И Лар со мною любовался – он понял, какие они все красивые, и только понюхал цветочки и сидел, довольный очень. А я ещё перед уходом заметила там паутинку – очень она старательно спряталась, но я её всё-таки разглядела.


* * *

Как я представляю любовь? Любовь – это тихая песня, льющаяся в вашей душе, она не просит ни подвигов, ни жертв, она только просит побыть рядом, в тишине задумчивого неспешного вечера, и смотреть в любимые глаза, и изредка прикасаться друг к другу улыбками, любовь это таинство обретения и таинство утраты, когда приходит время попрощаться, чтобы снова встретиться завтра, любовь это карусель, на которой вы катитесь на соседних лошадках, всегда вместе, он катится на вороной, а ты – на пегой, любовь это качели, ты качаешься на них, а он стоит рядом и смотрит на тебя любуясь, и вам больше ничего не надо, только вечерняя прохлада сентября да детские качели – вот и всё счастье, любовь это гирлянды цветов в твоих волосах, это гирлянды стихов которыми он украшает тебя, это его голос, такой близкий, который желает тебе на прощание Спокойной ночи, а ты желаешь в ответ Спокойной ночи, как когда-то, когда тебя укладывали, маленькую, спать, и тебе снилась мама, ведущая тебя за руку. Любовь это его глаза, ты видишь только их когда он рядом, и часто смотришь в них когда его нет, они всегда поддержат, всегда подскажут, улыбнутся в трудную минуту, и никогда не оставят. А какой праздник на сердце, когда в его жизни случилась радость – ты ликуешь, ты так счастлива, пусть всегда в его жизни будет праздник – а разве может быть иначе, когда вы вместе?


* * *

Земля – это планета людей, которые сажают одуванчики. Они думают только об этом, и больше ни о чём не думают, и весною ходят и ждут, когда все поля и луга покроются солнышками одуванчиков, и когда это произошло, они радуются и веселятся, и начинают ждать, когда же они созреют. И когда одуванчики созревают и превращаются в пуховые шарики, и ветер сдувает их и разносит семена, то люди начинают ходить и искать среди одуванчиков свои, те, которые посадили они, они определяют их по особым, одним им известным приметам, ведь все одуванчики разные, и если постараться, их можно отличить, только люди очень часто в них ошибаются по неведомой причуде природы. И вот, если они находят свой одуванчик, они сразу сдувают его, чтобы он не достался больше никому другому, ради этого мгновения они и живут, а затем собирают вокруг те его семена, которые удастся найти, и идут искать место, где можно посадить ещё одуванчики. И все ходят, подглядывают друг за другом, вдруг кто-то другой найдёт неизвестную заповедную полянку, где ещё нет одуванчиков. И все разговоры у людей только об этом, одни расписывают красоту своих одуванчиков, другие пытаются выведать, где можно ещё посадить, третьи сокрушаются, что их опередил ветер или завистник, вор чужого счастья. А когда подходит нужный момент, все начинают сажать семена, сажают по ночам, чтобы никто не видел, где именно ты посадил, все ходят с фонарями и делают вид, что не замечают и не узнают друг друга, и сердятся, если знакомый попадётся. И мужья от жён скрывают, куда они идут, говорят, что по неотложным делам, и жёны мужей обманывают, говорят, что у подруги день рождения, и они задержатся, – и всё же ревнуют, подозревают неладное, терзаются – а вдруг она или он сейчас, в этот самый момент, где-то в тишине ночи…

А осенью так становится тяжело, идёшь и всюду вокруг лишь понурые листья одуванчиков, и думаешь, а вдруг попадётся уцелевший одуванчик, и размечтаешься, он снится тебе по ночам, целёхонький, и ты в поле один на один с ним, и незачем спешить, тут только ты и он, и можно насладиться его красотой, но сон вдруг превращается в кошмар, к тебе со всех сторон начинает бежать толпа людей, они кричат: “Не трогай!”, “Он мой!”. И ты в ужасе сдуваешь его, и не успеваешь сдуть, кое-что от него уцелело, и вот они уже отбрасывают тебя, набрасываются на бедный одуванчик, дерутся, кричат, разрывают его в клочья, стонут, плачут…


* * *

О человеке много говорят его сны, и было бы здорово, если бы при встрече люди обменивались снами. Только рассказывать о них сложно, для этого нужно большое количество откровенности, бывает, привидится такого, о чём бы я рассказывать не стала – но так никто и не заставляет, расскажи что можешь, любопытно как… Случается, снится всякая бессмыслица – я тут во сне рисовала тарелку с вермишелью – это надо же, весь сон потратить на тарелку с вермишелью – да пусть лучше ничего не приснится, вот. О таком сне я бы постыдилась признаваться, подумают, что я глупышка, а это всегда обидно, но в чём моя вина, что мне вермишель снится? Хотя, наверное, моя. Ну, проехали, зато я тут во сне строила замок из песка и тумана, я такие замки очень люблю, надо взять горсточку песка, полоску тумана, добавить щепотку фантазии, замешать – и чудесным образом возникает замок, он похож одновременно и на детскую песочницу, и на средневековый форт, и на пирс на морском побережье в туманное северное утро, на котором сидишь, свесив ноги, и смотришь в невидимую даль. И такими снами не стыдно поделиться, они показывают тебя с самой лучшей и подобающей стороны, такие сны и должны сниться всякой порядочной девушке, я так считаю. А то снятся некоторым малознакомые мужчины, да ещё разные каждую ночь – это просто предел легкомысленности, просто нет слов. А свежие сны очень полезны, это уже доказано, в них содержится букет витаминов, они вкусные, морковные, грейпфрутовые, и приходят единожды в жизни, дают себя попробовать – и исчезают. Но на то тебе и память дана, чтобы запомнить его вкус и сохранить его, хотя бы на протяжении дня, – и как хорошо поделиться им, разрезать пополам и крошки собрать и скушать. Берём нас с мамой – мы всегда обмениваемся снами, и мне её сны нравятся, они очень красочные, и мои сны капельку похожи на них – бывает же такое?! Мне ей трудно рассказывать свои дневные мысли, и я рассказываю о себе снами, и получается ещё лучше. А вчера мне снился Лар, мы с ним играли в палочку – ему было одиноко, и он пришёл ко мне, поиграть. А интересно, что снится ему? Он изредка рычит во сне, а бывает такой довольный, будто нюхает вкусную косточку.


* * *

Я сегодня думала, почему у первобытных людей не получались наскальные рисунки. И я себе представляю, что всё это давалось им нелегко, им самим надо было получать краску из животных кишок, и получалось не сразу, ты хочешь одну краску, а выходит другая – может, кабан какой не тот вчера на охоте попался, или буйвол больной, и уже руки опускаются. Но всё равно, так хочешь нарисовать что-то красивое, и терпишь, и снова идёшь на охоту, находишь подходящего буйвола, охотишься на него, побеждаешь его, чувствуешь себя сильным, думаешь: сегодня обязательно получится. И вот, получил ты нужную краску, нашёл самую лучшую скалу в округе, и идёшь к ней и рисуешь. Рисуешь пальцем, можно и кисть сделать из щетины или волос каких, скажем, из быка, но думаешь: это в другой раз, а пока буду пальцем рисовать. И рисуешь час, два, три… А нарисуешь – и смотришь, что получилось. И вот, стоит он в старой воловьей шкуре, всё лицо в морщинах, с колючей бородой, смотрит на свой наскальный рисунок, и грустит. И так ему тяжело, он же видит оленя перед своим взором, он превосходно знает какой он грациозный и лёгкий, какой свободный, слышит его запах, шорох при малейшем движении, стук копыт – и видит, что совсем это не похоже, никакой это у него не олень, а что-то между козой и буйволом, и толком ничего общего с оленем нет, и так ему грустно от этого. А ещё подходят другие люди из племени, и потешаются над ним, ты, говорят, что, кабана, что ли, нарисовал? Не знаешь что ли, как кабан выглядит? И так ему тяжело, думает, брошу, пусть сами рисуют кого хотят. Приходит домой расстроенный, говорит жене: “Ничего у меня не получается…”. А она говорит: “Не расстраивайся”, и ещё говорит: “Хочешь, нарисуй меня, я же не олень, и никуда от тебя не убегу”. А он волнуется, думает: “Я её плохо нарисую, а она обидится на меня и уйдёт, к вождю племени…”. И так ему хочется её нарисовать, и думает, что обязательно на этот раз получится, какая она у меня хорошая, я её в шкуре леопардовой нарисую, так она будет ещё красивее.


* * *

Я вчера одну сцену наблюдала. Я пошла с Ларом гулять в парк, я летом так обычно не делаю, но так получилось. Мы с ним гуляли в той части парка, где обычно никого нет, и играли там в палочку на полянке. А рядом с этой полянкой на скамейке сидела девушка, чуть старше меня, лет 17-18, и читала книгу – я её рассмотрела пока с Ларом шла по дорожке, к тому же она к полянке лицом сидела: она среднего роста, очень женственная, линии лица очень плавные, французские. А волосы цыганские, и вся она будто издалека. А книга была небольшая, в картонном переплёте, и на обложке что-то нарисовано, а что – разглядеть было нельзя, и что за книга я тоже не разглядела, а я очень люблю разглядывать какие книги кто читает, ничего поделать с собой не могу. И вот, я играла с Ларом на полянке, минут 10, а с Ларом сколько ни играй – ему всё мало, а она всё сидела и читала. А случилось вот что. К ней подошёл мужчина, я его тоже издали разглядела, одет в чёрный пиджак и чёрные брюки, когда он подошёл поближе, я его ещё лучше разглядела. Ему лет 40, он полноват, в очках, волосы короткие, светлые, шагал очень уверенно, руки за спиной. Мне ещё подумалось, что он в молодости был очень красив, лицо у него такое. И вот, когда он подошёл к скамейке, он поздоровался – расслышать было нельзя, но я поняла – и подсел к ней. И они разговорились, она отложила книгу и улыбаясь слушала его – и всё это на моих глазах, я совершенно, совершенно уверена, что они раньше не были знакомы. А спустя время – я ради этого не поленилась с Ларом лишние минут 10 погулять, уж очень было интересно, – они встали и вместе ушли. Я чуть было за ними не увязалась, насилу удержалась.

И я вчера полночи заснуть не могла, всё об этом думала. Дошла до того, что хотела пойти сегодня, взять книгу, сесть на ту же скамейку и читать. Но я не могу – не могу и всё тут! И я ещё боюсь. А если с Ларом пойти – точно никто не познакомится, Лар меня ревнует к другим, я давно заметила. К тому же когда я ухожу надолго – не в школу, а в другие места, он на меня немножко обижается, я же вижу. Но больше всего меня поразило, что она почти моя ровесница, какая она другая, мне было бы так интересно с ней познакомиться! Я столько всего не умею, я это вчера поняла. Мне кажется, если бы я сутками напролёт на этой скамейке сидела – никто бы не познакомился. От неё веет танцами, если я это почувствовала, то мужчины чувствуют гораздо острее. Я на себя с этой стороны вчера посмотрела. Я когда хожу листочки на деревьях рассматриваю, летом цветы полевые вдыхаю, землю ладонями трогаю, по коре стволов вожу, щекой прикасаюсь. А то и босоножки снимаю и босая по земле хожу, когда кроме Лара никто не видит. На меня, наверное, смотрят как на ненормальную. А ещё я вчера посмотрела как она красится – какая она умелая! Она свою красоту ещё вдохновеннее пишет. Я ей маленько-чуть-чуть позавидовала. Я же очень хорошо рисую, не сомневаюсь, что и я удачно могу накраситься, но никогда не придавала этому значения. Я и не крашусь никогда, разве что чуть-чуть губы. И я буду учиться. У меня столько мыслей на эту тему! Почему я никогда не расписывала своё тело? Это же особый холст, первозданный. Я буду. Жаль, что всё это случилось в конце каникул, через неделю школа. Эта девушка многому меня научила, я ей благодарна. Конечно, я не такая. Но я её не осуждаю, мы очень молоды, это молодость бурлит в нас.


* * *

Я последнее время беспрерывно читаю, это всё учитель литературы, Дмитрий Иванович, меня заразил своими рассказами, а заразить меня нетрудно, стоит лишь показать мне нечто интересное, и сразу же я увлекаюсь, и не могу себя остановить. Но я сейчас не про это хочу написать, а про Дмитрия Ивановича. Вначале он мне совсем не понравился, он очень строгий и почему-то решил, что мне можно ставить четвёрки, а я четвёрки не люблю, и я готовилась к уроку нормально, и мне казалось, что он придирается. И так я на него разозлилась за это, что совсем перестала готовиться, ходила и постоянно злилась, и думала: будь что будет, а делать я ничего не стану и именно назло ему. Но потом – он такие вещи рассказывает, я думала, я с ума сойду, какая это красота – и я поняла, что была не права, мне стыдно стало, что я сама во всём виновата, а его обвиняю, и я стала снова готовиться, вернее, я стала готовиться как никогда раньше, сочинения дважды переписывала: наутро прочитаю и думаю: почему я такая дура и такие глупости пишу? – и заново вечером писала. Но я не про это хотела написать, а про то, какой он человек. Ему около сорока лет, он довольно красив, у него короткие тёмные волосы, а глаза очень ясные, синие, и смотрят на тебя не отрываясь, он иногда осматривает моих одноклассниц, и меня тоже, не как учитель, а как мужчина. Вначале мне это показалось оскорбительным, а теперь я привыкла. Роста он высокого, одет всегда в один и тот же коричневый пиджак, носит галстуки – их я насчитала три штуки. Ещё у него руки как у пианиста: пальцы очень длинные и подвижные, и он часто на руку смотрит, и играет ей, и кажется, что совсем не слушает, но он слушает, а рука сама играет, отвлекаешься на это. Во время опроса он ходит по классу и выбирает, заглядывает то одному ученику в глаза, то другому – выбрал, и идёт обратно, к своему столу, встаёт около него и слушает. Он никогда не перебивает, и никаких вопросов лишних не задаёт, кроме одного: “Это всё, что Вы хотели сказать на эту тему?” (Он всегда нам говорит “Вы”). Когда он мне в первый раз это сказал, мне показалось, что он смотрит на меня как на дуру, вообще ничего не способную понять в книге, он мне тогда четвёрку поставил, но я почувствовала, что он мне её как подачку бросил. Я думала, я его убью, он мне поставил ещё два раза четвёрки, уже спокойнее, это меня взбесило ещё сильнее, именно это равнодушное спокойствие, он, видимо, решил, что я хорошистка, и это та оценка, которую я заслуживаю. Тогда я и бросила заниматься, а затем снова начала, и с таким рвением, он, может, думал, что я стану критику читать и чужие мысли повторять – мне эта критика абсолютно не нужна, я тоже умею думать, и если хочу, то очень даже хорошо. И я это ему доказала – для меня безумно важно было это доказать и именно ему – и он оценил, и я, наконец, стала получать пятёрки, одна в классе, а его пятёрки дорогого стоят. И как я теперь жалею, что у нас литература только дважды в неделю, мне кажется, я могла бы слушать его днями напролёт, он может говорить о чём угодно, и так говорить, как никто другой. И это его мысли, а не чьи-то чужие, у него невероятно много мыслей, мне кажется, ему не с кем поделиться, вот он нам их и говорит, сам себя ими развлекает, и всё. Я так рада, что встретила его, я так и думала, что такие люди существуют, что не может быть, чтобы таких людей не было, их мало, но они есть, люди достойные, мыслящие, необычные. Безумно хочется узнать такого человека поближе, жаль, что он совсем непроницаем, но раз есть он – значит, есть и другие, и они обязательно мне повстречаются. Как хочется наконец дождаться, как хочется, чтобы это поскорее случилось, но сейчас ещё рано, я ещё и сама не готова, я это чувствую, я ещё очень юная и столько ещё надо понять, а то возомнила о себе незнамо что, решила, что я умнее всех – а он мне очень хорошо показал, что я рано так начала думать, ещё учиться и учиться. И я чуть-чуть-немножко влюбилась в него, не то чтобы влюбилась, но он мне стал очень дорог, и я уже сейчас думаю, можно ли мне будет с ним когда я окончу школу общаться – какой он наедине? Я думаю, совсем другой, более духовный, всепроникающий как древние пророки, он страстный, и это очень высокая страсть, он глубокий, но особой глубиной, сокровенной. У него не те мысли, которые он говорит нам, этими мыслями он скорее играет, а наедине у него правдивые, заповедные мысли, из самого его сердца. И глаза у него другие, их взгляд становится спокойным, чистым, ясным как холодная заря.


* * *

Я сегодня на улице встретила немолодую, лет семидесяти, женщину. Она была в длинном платье, очень стройная, шагала медленно и задумчиво, и у неё чудесные густые рыжие волосы с проседью, а глаза голубые как вода в глубоком озере, и столько в них горя. И я подумала, какая же она красивая, и представила какой она была в восемнадцать лет, и так же мечтала о любви, как и я, и совсем не изменилась с тех пор, только время оставило печать на лице и глазах. И как ей одиноко, как трудно, что всё уже позади, и её любовь, и её красота. А она ещё очень-очень красивая, и я стремлюсь себя вести и одеваться как такие женщины, она удивительная! И я пожелала в душе, чтобы Бог ей послал здоровья и силы, силы радоваться солнцу, как жаль, что оно осенью так редко заглядывает к нам… И мне очень хотелось с ней познакомиться, но ей было горько, и я не стала её тревожить, мне кажется, мы ещё встретимся.


* * *

И я ещё думаю про него, что он ходит в церковь, а что он верит в Бога я уверена, только мне кажется, он не совсем ортодоксален. Он рассуждал в прошлый раз о грехе по поводу Льва Толстого, о том, как разные христианские мыслители понимали грех, и высказал такую мысль, что с точки зрения христианства наиболее логичным было бы объявить грешной любую радость, потому что любая радость является плотской, чисто духовной радости не существует, а любая плотская радость греховна, из этой мысли и возник обряд безбрачия у монахов. И он говорит, что из этого понимания греха родилась вся монастырская жизнь. Но по понятным причинам полноценно осуществить это было нельзя, поэтому из соображений практики вошли в противоречие с теорией, и приняли плотские отношения между людьми хоть и грешными, но позволительными. Я с ним совершенно не согласна, мне кажется, он и сам так не считает, а говорит так, чтобы заставить нас думать и над такими вещами тоже. Я думаю, что самой большой радостью является радость наслаждения красотой, а в нашем мире красоты очень много, я это уже поняла, её невероятно много, я даже не знаю как она умещается. Красота и вокруг нас, и внутри нас, и в нас самих – она повсюду! А сколько в нашем православии красоты: какие у нас чудесные церкви, какие прекрасные обряды, какие молитвы, и главное, какие люди, сколько в них человеческого достоинства, сколько глубины! А раз мир так прекрасен, то как может быть грехом радость? Ведь мы радуемся оттого, что мы живы, что живы любимые нами люди, наши родители, дети, это огромная радость, просто жить, просыпаться утром, встречать белок! Мы радуемся, что мы дышим, что пьём воду, как дети радуются каждому мигу, каждой травинке, лучику, прикосновению матери, и птицы тоже радуются, и собаки, и всё живое – радуемся, что видим и слышим наш прекрасный мир! И если человеческая ласка доставляет тебе радость, если тебя целует любимый от избытка счастья в его душе – разве это грешно? Я уверена, что нет, а все эти философствования – это заблуждение, люди закрывают глаза и не видят мира вокруг, оттого у них и выходят такие вещи.


* * *

Сегодня Дмитрий Иванович мимоходом рассуждал о пословице “Повторенье – мать ученья”. Он считает, что это совершенно не верно, и быть этого не может. Он говорит, что, чтобы научиться думать, надо постоянно сравнивать различные явления, искать взаимосвязи между вещами, на первый взгляд не имеющими ничего общего, уметь улавливать схожее в различном и различное в схожем; нужно много знать, а не замыкаться в узком кругу мыслей; он говорит, что человек должен уметь быть неограниченным в своём мышлении, он должен уметь мыслить по-разному; он говорит, что думающий человек должен уметь с равной силой отстаивать две противоположные точки зрения, подобно тому, как гроссмейстер, играя с любителем, может перевернуть доску, и обыграть его его же фигурами, и когда он снова признал поражение – перевернуть ещё раз, и снова обыграть. Меня это очень удивило, я так поняла, он считает аргументы лишь шахматной игрой, есть аргументация подобная сицилианской или староиндийской защите, и нужно знать её, и ещё комбинации, есть среди них старые и относительно новые; и есть шахматисты атакующие и любящие защищаться, мыслящие стандартно и нестандартно, начинающие и опытные – уж в шахматах-то я немножко разбираюсь.

То есть, он ничего этого не сказал, он сказал только про гроссмейстера, перевёртывающего доску, но я так поняла. Это меня сильно поразило, я за ним и раньше что-то в этом роде замечала, он выстраивает цепочки рассуждений, то безупречно логичные, то совершенно парадоксальные, ему подвластны любые, но это именно игра для него, он может доказать всё что ему заблагорассудится. И неужели он прав? Неужели любые аргументы, любые доказательства – лишь фикция, пшик, обманка для наивного разума, не умеющего переварить их, шахматная партия из слов, ничего не значащая для оратора, выражающая лишь его сиюминутные желания и волю, служащая его целям и интересам, или просто-напросто забавляющая его? И все философы, все мыслители – самодуры, игравшие от скуки, либо тщеславные обманщики? И никаких доводов быть не может, всё, в конечном счёте, – лишь вопрос веры, ты либо веришь, либо не веришь, либо хочешь, либо не хочешь – и всё? Тебе либо нравится, либо не нравится… Да, видимо, так. Я и раньше как-то так понимала, то есть не задумывалась над этим, но что-то подобное было. Меня никогда не увлекали доказательства, споры – сама не знаю почему. Да и спорить мне не с кем кроме самой себя, я всегда всё так и оценивала: нравится – не нравится. Но всё-таки странно и как-то непривычно, а вдруг я ошиблась, и он через пару уроков докажет обратное, что есть истинные точки зрения, а есть ложные, и никакой относительности нет – я тогда с ума сойду. Говорят, идеальной шахматной стратегии, которая приводит к победе, не существует – но на то это и партия, в ней есть противник, и продолжение зависит от его ходов. А что, к аргументации то же не относится? – она всегда стремится дать ответы на известные опровержения. Да и мало ли что говорит аналогия, в аналогиях всегда есть определённая свобода интерпретации. Разве для этого есть какие-то правила? Нет. Но говорят же, что одна аналогия лучше другой? Мало ли что говорят. Что же, получается, надо говорить, что одна аналогия нравится больше другой? В этих рассуждениях можно рехнуться.


* * *

Я вчера не о том хотела написать, о чём написала. Я хотела написать по поводу пословицы “Повторенье – мать ученья”. Я считаю, что в этом есть свой смысл. Я говорю не о механическом повторении, когда задают на дом по десять примеров, и они ничем кроме чисел не отличаются – это, по-моему, совершенно бессмысленно. Но я понимаю повторение иначе. Допустим, можно поставить вопрос: что лучше, прочитать два раза одну и ту же интересную книгу, или прочитать по одному разу две разных? Я бы прочитала одну книгу дважды, я так уже делала. Во второй раз всё по-другому, понимаешь уже иначе и видишь глубже. Я и сцены понравившиеся по два раза перечитываю, ради удовольствия. И так во всём: стихотворение в разные дни воспринимаешь по-разному, на репродукцию глядишь другими глазами, и с музыкой то же, и с чириканьем воробьёв – то оно кажется забавным и вопросительным, а в другой раз думаешь, что они секретничают. И я очень люблю всё повторять, чтобы себя испытать.

Только я повторяю с перерывом – прочитаю стихотворение вечером, а на следующий день не читаю, а думаю, припоминаю, вникаю – что запомнилось, что удивило, что понравилось, что привлекло, с чем согласна, а с чем – нет. А если мне очень-очень понравилось, то я ещё один день терплю, ещё думаю, думаю уже иначе, по-новому, и у меня уже свои размышления появляются на те темы, которые в стихах. И только после этого читаю ещё раз. Бывает и разочарование, а бывает, второе чтение превосходит все ожидания. И так не только со стихотворениями, а с любыми вещами, только перерывы я делаю разные. Я отнюдь не стремлюсь анализировать всё и вся – это часто совершенно лишнее – я думаю, нужно правильно сочетать ощущения и чувства с мыслями, этому нужно учиться, и я учусь. Красивое апеллирует к чувствам, и не надо мешать лишними мыслями, но красоту важно подметить, найти. А когда создаёшь красивое, а для меня это важно, обязательно нужно мыслить, мыслить красиво, иначе ничего не получится. Красивые чувства рождают красивые мысли, а красивые мысли рождают красивые чувства, одно без другого не бывает, вот я как думаю! Да, эти повторения это способ учиться, учиться видеть, слышать, понимать, чувствовать. Я люблю слушать себя в эти моменты, ведь всюду, где бы я ни была, живут звуки, а если вокруг совершенная тишина, то я слышу своё дыхание. Слушать тишину можно лишь затаив дыхание, а затем звуки вернутся снова. И неподвижности не бывает, когда я держу чашку чая, моё отражение всегда колеблется, и никогда не случалось, чтобы оно застыло, – неужели это оттого, что бьётся моё сердце? Я опять отвлеклась, я же хотела написать про повторение, я, между прочим, и записи делаю с этой целью, чтобы однажды, спустя годы, заглянуть в них и узнать, как я думала, что я делала раньше, это очень любопытно. И рисунки я храню с той же целью, я жалею теперь, что всего этого не понимала когда была маленькой, и утратила много, было бы очень интересно почитать, как я размышляла. Наверняка забавная была и наивная, я и сейчас такая, а тогда и тем более, а я очень люблю это, наивность – самое красивое человеческое качество, честно, я так думаю. Если бы в людях было больше наивности, они бы были счастливее. А пишу я и рисунки храню не только из-за этого, особенно пишу, мне просто нравится что-нибудь писать, частенько всякие глупости, это игра такая, я ведь во все игры сама с собой играю, я как маленькая девочка у которой есть любимая куколка, и она всё не может с ней наиграться, а куколка любит быть нарядной, и для неё платьица есть, и можно и самой сшить, и причёсывать её очень приятно, и гулять с ней, и чай с ней пить можно, а когда засыпаешь, всегда кладёшь её рядом, на её подушку. А иногда думаешь, что эта куколка – это ты, а ты это куколка, и ты любишь играть, любишь быть нарядной, и для тебя платьица есть, и гуляют с тобой, и причёсывают тебя, и чай с тобой пьют, и когда засыпают всегда кладут тебя рядом, на соседнюю подушку. И глаза у тебя кукольные, большие и добрые, и движения неуклюжие, забавные, и очень жалеешь, что у тебя нос получился картошкой. А ещё ты любишь слушать сказки, и больше всего – совершенные небылицы, и можешь их часами слушать перед сном, уже и глаза закрываются, и сил нет, но так хочется послушать ещё, и эта небылица превращается в твой сон, и вместе с папой и мамой там живёт, они вместе тебе читают, любимыми тихими голосами, папа читает за Кота в Сапогах, а мама – за Мальвину или Дюймовочку, а ты спишь и счастливо слушаешь.


* * *

И почему мне так интересны взрослые люди, и мне кажется, что я могу говорить с ними наравне, а сверстники выглядят детьми, только что окончившими детский сад, не успевшими наиграться в машинки и всё еще наряжающими куклы дома втайне от подружек, и мне скучно с ними, а интересно с людьми на двадцать, тридцать лет старше меня, или ещё старше. Мне и мужчины нравятся в этом возрасте, такие, как Дмитрий Иванович, с таким мужчиной есть о чём поговорить, у него можно многому научиться, он многое поможет понять, он может мне много дать как человеку, как женщине. Он умеет владеть собой и своими мыслями, он может приказывать, в том числе и мне, он умеет описывать чувства, умеет понимать людей, стоит ему взглянуть на человека, и он проникает в самую глубину, я же вижу. Таким и должен быть мужчина, я считаю. Он умеет творить, он умеет сотворить настоящий шедевр, с ним я натурщица, а не художник, и это художник который пишет, украшая своей кистью, ты расцветаешь в его мазках, он не выдумывает тебя, он тебя познаёт. И хочется позировать ему днями и ночами, отдать ему себя, и не страшно, и знаешь, что он не захочет сделать тебя рабыней, нет, он превращает тебя в княгиню, равную себе. И какая злая насмешка, но такие мужчины не считают меня женщиной, он считает меня ребёнком, маленькой несмышлёной девочкой, и он прав, я это поняла, вначале я думала, что он ошибается, что я старше, а так и есть, я ещё просто не повзрослела, я теперь вижу, что мало училась, мало думала, и ещё учиться и учиться. Но мне кажется, это останется во мне и в будущем, мне не интересны сверстники, и я не знаю, что с этим поделать. Я смотрю на них, и развожу руками – когда они хоть немножко подрастут? Вот вырасту, и выйду замуж за семидесятилетнего скрипача – он будет играть мне на скрипке и рассказывать о своей молодости, прошедшей в послевоенные годы, и о своей первой любви. А по вечерам мы будем пить с ним горячий чай, я буду читать ему стихи Пушкина, каждый день по нескольку стихотворений перед сном, и он будет улыбаться и засыпать, и на душе будет такое спокойствие, такая тишина, это будет долгим прекрасным сном, лишённым тревог и забот… Шучу, конечно.

Но какой же необыкновенный человек этот Дмитрий Иванович. Говорят, он не женат. Говорят, живёт аскетично, совсем один, и женат никогда не был. Разное говорят. Какие, интересно, ему нравятся женщины? А может, никакие не нравятся, раз он так и не женился, может, он любит книги сильнее. А так бывает? Мне кажется, ему нравятся женщины сильные, волевые, очень умные. И страстные. Мне кажется, это человек безумных страстей. Мне кажется, чем человек холоднее внешне, тем более жестокие огни сжигают его душу. А во мне такие качества есть? Нет, совсем нет, я другая. Я лиричная как старинный русский романс. Я люблю классическую музыку, а ещё больше – пение птиц, люблю рисовать, люблю мечтать, стихи… Если во мне и горят огни, то это огни свеч. Но во мне есть страсти, я знаю это, просто они ещё дремлют, какая я ещё маленькая, я как котёнок, и пушистая и ласковая, и кашемировая на ощупь. И люблю мурлыкать. Мурр-мурр.


* * *

Интересно, почему Дмитрий Иванович преподаёт в школе? Про него такие истории рассказывают. Но я не верю, просто они злятся на него. Он задаёт вопросы, и заставляет думать над ними, и не даёт ответов. А они злятся, говорят, что он издевается над ними, что он жестокий, а это всё глупости. Я раньше не совсем понимала, а теперь поняла, иначе нельзя. Нельзя давать ответов. Только ты сама можешь дать, для себя. Но я вот что ещё поняла. Сила его ума проявляется не в ответах, а в вопросах. Он, например, спрашивает: “А что если молодой Достоевский рассуждал как Раскольников, поэтому образ и получился настолько сильным?”. Или: “А Вам не кажется, что терзания героев Толстого – лишь фантомные боли вырождающейся аристократии?”. И один и тот же этот вопрос он задаёт нескольким ученикам подряд. А он уже порождает немыслимое число других вопросов, рассуждений, мыслей – меня это поражает. Над каждым таким вопросом можно думать часами, на него нельзя ответить ни “да”, ни “нет”, но вопрос заставляет читать и читать, пытаться понять, разобраться, поставить себя на место других людей, почувствовать другое время, это сложно, но попытаться-то можно. И я поняла, очень важно постоянно спрашивать “зачем?”, спрашивать “почему?”, “как?”. Зачем и почему другие люди поступают так, и главное, зачем ты сама поступаешь так или иначе. Я вижу, что и раньше так поступала, но это было скорее интуитивно, а теперь стало более понятно, ясно. Надо учиться спрашивать, правильно поставленный вопрос даёт очень много тебе. Это важно. Но я отвлеклась, почему же он в школу работать пришёл? Кажется, он получает от преподавания удовольствие, и ему нравится со школьниками, или, возможно, он психологию изучает – словом, ему самому интересно. И он любит о литературе говорить и слушать, и его это никогда не утомляет, я ни разу не видела его усталым. Но мне кажется – и я думаю, что так и есть, – что он приходит в школу, чтобы учить нас думать своей головой, он хочет сделать из нас мыслящих людей, и, по крайней мере, заставить задуматься, пока мы ещё совсем юные, что такое добро, а что такое зло, зачем мы живём, зачем другие люди живут и жили, почему мир устроен так, а не иначе, и есть ли в его устройстве какой-то смысл, и многими-многими другими вопросами, каждый из них рождает свои вопросы, и на них надо искать ответ, искать внутри себя и для себя, и не слушать чужие советы и ответы – вот чему он учит.


* * *

И вот, я всё это обдумала и приняла для себя решение: я в Москву учиться не поеду. Мама расстроится, она хотела, чтобы я на филологический поступала. Но, во-первых, мне очень не понравилась Москва, я там была один раз, это невозможно, там безумное число людей на улице и ещё больше в метро; там постоянно шумно, люди какие-то ненормальные, идут и не видят ничего вокруг себя, реклама навязчивая на каждом шагу, а главное – ни одного деревца не растёт, травы совсем нет, особенно в центре, я вообще не понимаю, как там люди живут. Но сам Университет мне понравился, там очень красиво, и Главное Здание понравилось, оно как могучий исполин вызывает восхищение, такими зданиями можно гордиться, но в остальном мне не понравилось, и главное, пусть я отучусь – что дальше? Преподавать там литературу, и жить остаться, там же, в Москве? Нет, это не для меня. И я решила остаться в нашем городе. Я наш город люблю, здесь тихая, размеренная жизнь, и жить я привыкла в доме, жить в квартире я не хочу, я не знаю, как мама это выдерживает. Вот. Окончу педагогический, и буду преподавать в школе русский и литературу. Детей я люблю, думаю, справиться с ними я смогу, литературу я люблю тоже. Денег мне особо не надо, на зарплату учительницы я проживу, к тому же мне мама помогает. И от неё уезжать не придётся, и с Ларом расставаться не надо будет. Единственное, что меня беспокоит – это будет ли у меня свободное время? Я очень ценю время, оно для меня необходимо как воздух. Я думаю, будет. У нас школа работает только в первую смену, значит, во второй половине дня я буду свободна. Мне бы лучше быть свободной в первой половине, но тут ничего не поделаешь, к тому же это ещё далеко. Единственное, о чём я немножко сожалею – это что в Москве больше интересных людей, с которыми я могла бы познакомиться, особенно в Университете. Конечно, мне никто не запрещает поехать в Москву, Петербург, Калининград или Архангельск и познакомиться там с кем угодно (только я ещё ни разу ни с кем не знакомилась), но это не совсем то же самое. Впереди ещё столько времени, я думаю, это от меня никуда не уйдёт.


* * *

Я сегодня проходила мимо детской площадки, и там одна мама вальсировала со своей дочкой, взяла её на руки и танцевала – такое чудо! Я тоже, когда у меня будут дети, буду вальсировать с ними – какое это счастье! Какие же эти дети славные! И я специально беру книгу, и сажусь на траву, под деревцем – это рябина, – и делаю вид что читаю, и подглядываю. Они в прятки любят играть, и за мной и моей рябиной прячутся, один мальчуган подбежал ко мне, весёлый, палец ко рту поднёс, дескать: молчи! И спрятался прямо за моей спиной, и думал, его не найдут. А эта девочка, которая водила, такая хитрая, мне кажется, она подглядывала пока считала, и очень быстро его заметила, а он так обиженно посмотрел на меня, будто я плохо старалась и его не смогла спрятать – а я тут при чём? А в прошлый раз мы с ними хоровод водили, они водили неподалёку от меня, и мне показалось, что им хочется водить вокруг моей рябины, а я им со своей книгой мешаю, и они стесняются. И я книгу отложила на траву, а сама подошла к ним и обещала рассказать интересную сказку, если меня пустят, и мы пошли хороводить вокруг рябины, и пели: “Рябина, рябина, по имени Алина, Дружила с осиной по имени Марина”, – это я сочинила, там ещё строчки были, я уже их не помню, дети все придумали по одной- две строчки, а я так больше всех.


* * *

Я сегодня ветреная, никак не могу сосредоточиться, и мысль прилепляется то к одному предмету, то к другому, и это будто не мысль, у меня перед глазами разворачиваются сцены, образы, совсем без моего участия, я им нисколько не нужна – они словно мультфильм, который кто-то показывает мне в пустом зале, его бы показывали даже если бы я не пришла на показ, и зал остался пустым. Сцена сменяется сценой, персонажи возникают, говорят, играют, шутят, в их поступках, поведении, словах нет никакой заметной, понятной цели, и нельзя угадать, есть ли в ней смысл, то ли они обращаются к тебе с просьбой или советом, или просто шутят, им интересно как ты отреагируешь – попробуешь помочь или останешься равнодушной, а может, и вовсе не интересно, а они просто насмехаются над тобой, думают, какая глупышка, – на дворе вечер, тучи, дождь идёт, такая хорошая погода, ветер октябрьский завывает – ух! – а она вместо того чтобы гулять да дышать свежим воздухом, да по лужам топать – спряталась в наш зал, и, наивная какая, думает, что здесь можно укрыться. И картина сменяется тучами, и дождём, и лужами, и темнотой, освещённой понурыми фонарями, и герои где-то прячутся в этой темноте, может, за поворотом дороги, а может – у тебя за спиной, ты же идёшь и никогда не оборачиваешься, и не знаешь, идёт ли за тобой кто-то по пятам, мало ли, что ты слышишь лишь свои шаги – это ещё ни о чём не говорит, ведь они умеют летать, и ещё невидимы и неслышимы. Они призрачны как твои мысли, и поэтому так же хорошо умеют притворяться, и когда ты думаешь, что идёшь по тропинке, ты на самом деле никуда не идёшь, и они нигде не прячутся, зачем им прятаться, если ты никуда не идёшь, а то, что тебе всюду видятся призрачные тени – так ты просто слишком подозрительная – посмотри какая погожая, солнечная погода, и отчего ты решила, что сейчас октябрьский вечер – уже давно утро, а мы здесь стоим и греемся на солнышке – оно сегодня на часик к нам заглянуло, и тебе привет свой передаёт, говорит, соскучилось и давно тебя не видело. Ох уж это солнышко, все знают, какое оно обманчивое, обещает заглянуть, а затем оправдывается, дескать, тучи, а знаем мы, какие у него тучи на уме, тоже мне, оправдание, всем бы такие тучи, так можно что угодно объяснить, и почему дома не ночевала, и откуда цветы – да всё что угодно, всегда в ответ лишь одно: тучи! А мы, пока тут солнце светило, хотели спросить у тебя совета и обратиться с просьбой – и всегда у нас это вместе: скажи, стоит ли нам немножко подшутить над тобой – ты же не обидишься и равнодушной не останешься, мы-то тебя давно и очень хорошо изучили, только ты не подумай, что мы насмехаемся над тобой и считаем тебя глупышкой – мы вовсе так не думаем и не считаем, хотя, сказать по правде, для нас несколько странно, что в такую хорошую погоду ты сидишь и делаешь вид, что смотришь мультфильм: посмотри, за окном светло, солнце в лужах отражается, ветер стих, осень чудной красоты, неземной лепоты, проглядывающая в каждом листочке, в каждом уголке неба, в зеркальце…


* * *

Я сегодня во сне рисовала с закрытыми глазами. Не знаю, с чего это мне взбрело в голову, но с чего-то взбрело, и всё тут. И мне очень-очень хотелось открыть глаза, и посмотреть, как там получается, но я не открывала, откроешь – и всё обаяние исчезнет, чего доброго расстроюсь, и больше рисовать не стану. А так – рисуешь с закрытыми глазами, и мечтаешь, чтобы получился настоящий шедевр, и думаешь: отчего я раньше не понимала таких простых вещей, наверняка с закрытыми глазами получается лучше, иначе и не бывает, рисуешь – и ничего тебя не отвлекает, не мешает. И чувствуешь, что и линии тоньше выходят, и пропорции гармоничнее, настоящую-то живопись чувствуешь душой, когда душа поёт, то живопись – настоящая. И я рисовала, и очень долго могла рисовать, мне ещё подумалось, какое счастье было бы проспать весь день, и всё-всё нарисовать: и себя, и маму, и Лара, и церковь нашу, и лес мой любимый, и небо, и я лежала и представляла себе, как это всё у меня замечательно получится, и что теперь я буду каждую ночь рисовать, и обязательно с закрытыми глазами – а то кто же по ночам с открытыми рисует? И я ещё подумала, что и смотреть надо на всё вокруг с закрытыми глазами, так лучше всего, эти глаза – чистые обманщицы. Напридумывают чего совсем нет, и попробуй, убеди себя, что не было – ты же это видела, говоришь себе, и знаешь, что ничего ты не видела, а всё это выдумки, и всё равно чувствуешь, что запуталась. И такие вещи и с другими людьми бывают, смотришь на человека – лицо колючее, и думаешь, что и он колючий, а может, у него в душе соловьи поют, а ты и не видишь. И я ещё решила, что с Ларом меня глаза не обманывают, он и внутри пушистый и добрый, я это с первого раза в нём увидела. Вот… А нарисовала я каракатицу, и очень мне самой понравилось, думаю, ещё и сегодня днём попробую.


* * *

Я иногда путаюсь, и сама не знаю, говорить про девушек “мы” или “они”, я сама обычно говорю “они”, но когда про девушек говорят что-то плохое, я всегда говорю про себя “мы”, и когда мужчины говорят про женщин свысока, я всегда внутренне злюсь и спорю. А мужчины очень любят про женщин говорить свысока, это у них мания какая-то, они сдерживать себя не могут, им просто позарез надо об этом порассуждать, и всегда они приводят почти одни и те же аргументы, смешно и никакой оригинальности. Конкретно, одна группа аргументов состоит в том, что мужчины превосходят женщин, потому что они быстрее, выше и сильнее, дескать, они дальше прыгают, ядро лучше толкают, в хоккей лучше играют, бьют сильнее. Это просто курам на смех, и таких мужчин это очень ярко характеризует, они ничем не отличаются от лосей во время гона – то есть просто лоси. Даже хуже лосей, я лосей люблю, они забавные, идут напролом, куда глаза глядят, – я однажды мельком одного видела. Вот. А вторая группа аргументов такая, дескать, все великие учёные – мужчины, все великие политические деятели – мужчины, все вожди – мужчины, все герои – мужчины, все пророки – мужчины, все поэты – мужчины. И что меня ещё веселит всегда, когда они высказывают это женщинам (им нравится дразнить, сознательно издеваются), то те в ответ зачем-то – я не знаю, зачем, – приводят такие же расхожие банальности, что на самом деле не все, Софья Ковалевская была математиком, Марина Цветаева – поэтом (или поэтессой?), Индира Ганди – политическим деятелем. По-моему, всё это – сплошная чепуха. Ни одна разумная женщина, кроме Софьи Ковалевской, не станет тратить свою жизнь на доказательство никому не нужных математических теорем, или получение замысловатых химических веществ, или управление государством – её всё это совершенно не интересует. Мужчины занимаются всем этим потому что они совершенно бездарны и просто не умеют жить, они упускают в жизни главное и занимаются второстепенными вещами, увлекаются абстракциями, фантазиями, теориями, тратят свою жизнь чтобы доказать что-то другим мужчинам, чтобы кем-то повелевать, что-то решать, изучать, они готовы романы писать о любви – вот до чего у них доходит, сидят где-нибудь на чердаке и романы пишут, а жизнь проходит. А женщины во сто крат умнее, мы умеем жить для себя, мы умеем испытывать удовольствие и наслаждения, мы знаем огромное число источников удовольствия внутри себя и вовне, мы умеем его получать, заставляем мужчин его нам доставлять. Удовольствие – это женское чувство. И мы умеем любить, мы умеем получать от любви то, что хотим, любовь это и есть самое главное, мужчины это плохо понимают, когда ты знаешь любовь, ты не станешь писать о ней романы, они тебе не нужны, как не нужны теоремы, это всё совершенно не имеет значения – тебе нужен только любимый или любимая. Это очень просто – но они не понимают, и изобретают какие-то сложности, философские теории, увлекаются механизмами, организмами, организуют, проводят, строят замки из песка и тумана – чистейшие фантазёры, ничем не лучше Жюль Верна, таких много. И кичатся этим, бьют себя в грудь, как маленькие дети, обогнавшие других и быстрее добежавшие до ленточки, – а чем тут гордиться? А эти рассуждения об удовольствиях – это послушать только, что они называют удовольствием, – хм, это только ещё раз подчёркивает бедность, просто нищету их фантазии, они и вправду нищие. Им просто как воздух нужна женщина, которая спасла бы их, – и я совершенно не удивляюсь, что часто наложницы становились императрицами – стоит мужчину лишь приласкать, пожалеть, погладить по голове, прошептать ему о любви, чуть шире открыть ему глаза – и он уже готов отдать тебе все свои царства – зачем они ему теперь? Руки женщины легко исцеляют любую боль, мы растворяем её в своей нежности, мы освобождаем от тоски, мучений, поисков – зачем они, когда рядом мы, наши губы слаще любой мечты, наши глаза прекраснее любой победы, мы как чудесный сон усыпляем мужчину, чтобы он наконец прозрел и проснулся для новой, настоящей жизни, она течёт лишь в нас самих, просто надо научиться её понимать, слышать, чувствовать, рай может быть только в себе, для него не нужны империи и галактики, рай внутри тебя, если ты умеешь создать его, найти его, обрести его, открыть. И мы отпираем эти врата…


* * *

Я потеряла очень ценную мысль. Пришла ко мне одна ценная мысль, а я взяла её и потеряла. И всегда так: самые ценные мысли всегда теряются, пропадают куда-то, и всё тут. Дело было так. Вначале я думала о том, что книга подобна сумеркам, и в ней можно заблудиться, потеряться в шелесте испещрённых буквами страниц. И странно так мне подумалось: буквы как буквы, ничего особенного, но некоторые их комбинации подобны счастливой встрече с близким и таким хорошо знакомым тебе человеком, а некоторые преследуют тебя как пугающие шаги, пока ты идёшь по неосвещенному фонарями тёмному переулку. И есть такие комбинации, которые подобны свету зажжённой свечи в непроглядной темноте, а есть – свету окна, за которым притаился долгожданный покой и уют. И мне пришёл на ум эпиграф: “Здесь могут водиться мысли…”. И никогда не знаешь, что сулит эта встреча, да и случится ли она, вдруг я в самый неподходящий момент задумаюсь о том, что плохо сегодня расчесала волосы, и мысль возьмёт, и останется незамеченной, они очень любят притаиться, или, например, притворится, что она сидит на автобусной остановке и читает газету – ага, знаем мы, что это за газета, в 11-ом часу вечера. А некоторые мысли ведут себя совершенно неподобающим образом – стоит и курит в свете фонаря, опёршись спиной на стену дома, накрасилась, чтобы ты её не узнала, а ещё возьмёт и подмигнёт тебе, дескать, иди за мной, здесь совсем близко… Ох уж эти мысли… А бывает и так. Идёшь ты ночью по переулку, свернёшь, и вдруг столкнёшься лицом к лицу с незнакомцем, в чёрном плаще и шляпе длиннополой, и больше ничего в нём не разглядишь, темнота. А он так спокойно обратится к тебе: “Добрый вечер, знаете, я совсем потерялся в сумерках Вашего города, заблудился в его вечно шелестящих на ветру аллеях, и фонари у Вас тут совсем не горят, Вы мне не поможете найти нужный мне адрес?” – и называет тебе адрес дома, в котором ты живёшь. И уже чувствуешь что-то неладное, говоришь: “Конечно, я провожу Вас”, – а сама почти дрожишь. И он идёт позади тебя, и ты чувствуешь, как его взгляд скользит по тебе, и какие у него странные, почти бесшумные шаги, он ступает на землю в тот же момент, что и ты, в тот же момент делает вдох, и тебе уже кажется, что удары его сердца совпадают с твоими ударами. И начинаешь думать, что ты его раньше видела, он снился тебе по ночам, ты хорошо его знаешь, он сейчас, когда вы будете проходить мимо статуи грациозной обнажённой натурщицы, скажет: “Её Лея звали…”. И эта статуя уже виднеется, вы уже подходите совсем близко к ней, нужно было пройти по другой улице, зачем ты сюда свернула, оборачиваешься к нему, и он говорит, с тихой затаённой грустью: “Её Лея звали…”. И вот, вы походите к твоему дому, и ты с замиранием сердца спрашиваешь, какой подъезд он ищет, и он называет номер твоего подъезда, а после, шагая по тёмной лестнице, ты ещё надеешься, и шёпотом спрашиваешь: “На какой Вам этаж?”, и он называет твой этаж, и вот, ты стоишь возле дверей своей квартиры, прижавшись спиной к двери, колени подгибаются, сердце жестоко бьётся, ты тяжело и глубоко дышишь, воздуха не хватает, а он стоит и смотрит на тебя, ты не видишь его глаз, ты их чувствуешь, и он говорит с тихой грустью: “Вот мы и пришли…”. И вот, пока я обо всём об этом думала, пришла ко мне одна ценная мысль. Я лежала на кровати с закрытыми глазами, и делала вид, что сплю, а на самом деле не спала и думала всякие думы. И в дверь постучались. Я ещё подумала – кому это понадобилось перелезать через забор и стучаться в три часа ночи? – я почему-то решила, что было три часа ночи. А Лар спал и не проснулся, и лаять не стал, и я подумала, что это неспроста. И тихо-тихо, на цыпочках, подкралась к двери, старалась, чтобы никто не услышал. И тогда в дверь снова постучались. И я долго думала, открывать или не открывать, мало ли кто стучится по ночам. А входная дверь у меня на веранде, и там во всю стену окна, и можно рассмотреть гостя, только он тоже сможет меня рассмотреть… И я немножко боялась. И вдруг – я не знаю, почему, – я решила, вернее, поняла, что это очень ценная мысль, она стучится ко мне, а я не открываю, и я решила пойти за фонарём – почему-то мне не хотелось зажигать свет, и я решила взять фонарь, чтобы когда я ей открою – сразу её хорошенько разглядеть. И вот, я пошла искать фонарь, а без фонаря это очень тяжело, он у меня хранится на чердаке, а там темно, хоть глаз выколи, и я долго искала и насилу нашла – он за зеркалом оказался, сама не знаю когда я его туда положила. И вот, я поспешно включила его, посмотрела на своё отражение в зеркале – я себе понравилась, хотя слегка заспанная, но очень симпатичная – и я быстро спустилась, и побежала открывать дверь, открыла – а её и след простыл. Вот…





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/efim-bershadskiy/dyhanie/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.