Книга - Как из далеча, далеча, из чиста поля…

Как из далеча, далеча, из чиста поля…
Сергей Николаевич Тимофеев


Былинного и сказочного материала об Алеше (как правило, именуемого Поповичем) очень мало. А тот, что есть, до крайности противоречив. Перед автором стояла задача примирить непримиримое: с одной стороны, его герой характеризуется крайне отрицательно (если смотреть на его поведение с высоты прошедших веков), с другой – о нем не только сохранилась память в народе, он стоит рядом с такими богатырями как Илья Муромец и Добрыня Никитич… Вот автору и подумалось: вдруг, у Алёшки нашлись злые завистники, постаравшиеся очернить его доброе имя, придав его поступкам совершенно иной смысл, не тот, что скрывался за ними на самом деле? И если попытаться взглянуть на них с иной точки зрения, не предстанет ли перед нами богатырь, заслуженно занимающий подобающее ему место среди «младших» богатырей? Да и никакой он не Попович (согласно одному из мало известных вариантов былины). А кто тогда?





Сергей Тимофеев

Как из далеча, далеча, из чиста? поля…





1. Полонил он красну девицу…


– Плакун, плакун! – прошептала старушка, украдкой скосив глаза в сторону девушки, присевшей неподалеку и поводившей ладонями по поверхности травы. – Плакал ты долго и много, а выплакал мало. Не катись твои слезы по чисту полю, не разносись твой вой по синю морю. Будь ты страшен злым, и полузлым, и четверть злым. А не захотят тебе покориться, утопи их в слезах, а убегут от твоего позорища, замкни в ямы глубокие, под замки тяжелые. Будь мое слово при тебе крепко и твердо. Век веком!

Старушка наклонилась, развела стебельки и, ухватив один, багрового цвета, высокий и острый, аккуратно выдернула из земли. Ну, вот, будет, чем соседку порадовать. Давно ей обещала, ан только сейчас отыскала. Корова у нее, вишь, вертится, и ребятенок младшенький не спит.

– Что у тебя там, Светида? – окликнула она девушку, продолжавшую копошиться в траве.

– Прости, бабушка, – повернула к ней чуть зардевшееся личико девушка. – Позабыла я урок твой. Вот эта травка, от чего она? – Светида сорвала маленький цветок о пяти желтых лепестках.

Старушка нарочито сердито взглянула на девушку, но глаза ее вовсе не сердились, – улыбались.

– Для сна эта травка, – ответила, – для вечного. Сок ее пуще змеиного укуса будет. Говорила тебе, есть похожие две, только тем и отличаются, что у одной лепестков на цветке – сколько пальцев на руке, а у другой – на один меньше. Выкопай корешок той, у кого меньше, высуши, да истолки, да в тесто высыпь, как подходить будет – от пирогов твоих за уши никого не оттащишь…

Поляна полыхала разнотравьем. Вдалась в могучий лес полукружьем, ровной же стороной приласкавшись к огромному озеру. Солнце еще не взошло, но поднявшийся ветерок разогнал седой туман, и грозные воды потихоньку пробуждались от ночного сна, всплеском рыбы, стрекозами, носившимися над камышами, разгоняя мошкару, какими-то гулкими причмокиваниями в прибрежной траве и время от времени, там же, резкими ударами, будто кто бросал с берега валуны.

– Водяник это, бабушка? – спросила Светида, прислушиваясь.

– Кто ж его знает… Может, и водяник… А может, еще кто…

И чего это бабушка сюда за травами ходит? Да еще одна. Она одна сюда ни за что на свете… Вон дуб какой к поляне пристроился. На стволе его, кто-то в незапамятные времена лик вырезал, вроде как Перунов. Мужало дерево, больше становился лик. Скоро размером с человека станет. Ишь, поглядывает. Ровно живой. Много в лесу и полян, и оврагов, и болотин, где любую траву отыскать можно, надо только знать, какую, а бабушка все чаще сюда наведывается. С ней не страшно. Хоть и идет о ней слава, как о волхвовице, а Светида ни разу не видывала, чтобы она чародействовала. Нашептывает, отшептывает – это дело обычное. Это не только она умеет. Слово человеческое, во время сказанное, оно отварам силу придает. Сила земли – она слепая. Она и на пользу, и во вред. Человеческое же слово – ей напутствием служит.

С бабушкой Светида куда угодно пойдет. И к навьему ручью, и к роднику, вокруг которого, говорят, на зеленой неделе мавки хороводом кружатся, и даже к самому Синему камню.

Хотя, если здраво рассудить, кого ей бояться? От зверя лесного да от змей она слово заветное молвит, перед тем как в лес идти. Время, чтоб не тревожить иных, березняки-дубравы населяющих, соблюдает, про людей же лихих в их краях слыхом не слыхано. И то сказать, они ведь от селения своего недалеко ушли. Тут почасту из своих кто-нибудь бродит, позови – откликнется.

Разве что вот… Приходят к ним иногда из-за моря воины дивные, на лодках причудливых. Похожи эти самые лодки на змеев летучих, про которых сказки сказывают. Только размером поменьше. Хотя, ежели не знать, что лодка плывет, завидев поутру на озере и впрямь подумается – змей. Варягами их зовут. Это уже не лодки, а людей. Оружием увешаны, в шкуры одетые, на головах колпаки странные, с рогами. Видом же суровые, будто из камня вытесаны. Про них сказывали, – не чужие они. Пришли когда-то в незапамятные времена на берега озера, и частью остались здесь, поселились. Оттого-то поселение их вроде бы изначально Росстанью прозывалось. Потом уже переменилось, на Стан Россов, потому как часть народа ихнего Россами звалась. Стали здесь некогда станом, вот и получилось – стан россов. Так ли, или эдак, а только нынешние насельники похожи чем-то на варягов этих самых. В шкуры одень, оружием обвешай, может, и не отличишь. Только нынешних с мест насиженных колом не выгонишь, прикипели. Варяги же вроде как торговлей живут, туда-сюда мотаются на лодках-драконах, ну, иногда воюют. Такого, правду сказать, не бывало, чтоб у них в Стане обидели кого. Так они ведь долго здесь и не задерживаются – пару ночей переночуют, бывало, поправят лодки, ежели поломка какая случилась, и дальше себе плывут.

– Что, все собрала? – спросила старая Ишня и улыбнулась, приметив, как Светида сделала невольное движение, пряча букетик за спину. Цветочек в нем, – его девушки под подушку прячут, чтобы суженый во сне глянулся. Что ж, самое время девке в замужество идти. Не девка – чистый клад кому-то достанется. И тебе ликом красна, и нрав добрый, в меру застенчива, а что пуглива – так это не беда. Иная замуж какой пугливой идет, а там, глядишь, сколько времени прошло, уже и на мужа прикрикивает. Плохо вот, нет ей в селении ровни. Не потому, что дочерью старшему селения приходится, сыну ее, Неро, – его даже иногда князем величают, – кого ни поставить рядом со Светидой, никто не гож. А времечко-то идет, не след в девках засиживаться. – Пойдем тогда, что ли…

Стан их чуть поодаль берега, посреди леса устроился. Хотели его стеной обнести, да как-то не случилось; так, повтыкали кое-где частокол, на том дело и застопорилось. Может, оно и к лучшему? Прирастает потихоньку избушками, глядишь когда и вровень с городами окажется, про которых сказки сказывают, да гости заморские. Тогда и стена выстроится… Пока же, окромя медведей да волков, ни от кого вреда ждать не приходится. Так ведь и они особо не балуют, редко когда кого задерут.

Ближе к Стану, уже и шум слыхать. В этом конце две кузни, оттого и шум. С другого конца к самым избам подойти можно, и то ничего не услышишь, разве собаки чужого почуют да подымут хай.

Неро уже поднялся, ему сегодня спор решить надобно. Сбились отчего-то ночью позапрошлой камни межевые, уговорились сегодня землю перемеривать. На крыльце стоял, как Ишня со Светидой в воротах показались.

Девушка неловко поклонилась, опустила голову, шмыгнула торопливо в избу. Ишня задержалась.

– Межевать собрался?

– Да надо бы, а то еще передерутся. Шутка ли – камни межевые подвинуты. Люди у нас хоть и незлобивые, ан не хотелось бы, чтобы кровью дело решали.

– Ты гляди, как бы за чужими делами свое не проглядеть. Девка у тебя, пора бы ей и жениха приискать. Сама сегодня видела, как она цветок особый посреди прочих прятала.

– Что за цветок, уж не для присушки ли любовной?

– Пока нет. Суженого во сне видеть. Но коли ты и дальше окромя межи да чужих забот ничего окрест себя видеть не будешь, тут тебе и присушка явится, и зелье приворотное, и еще что…

Не первый, и не второй раз заводила разговор этот старая Ишня. Отшучивался Неро, уводил в сторону. А то и попросту сбегал. Тут же сбежать никак нельзя. Спиной дверь чувствует, Ишня спереди стоит, никак ее не обойти. Вздохнул старшой.

– У дуба Перунова травы брали?.. – не спросил, утвердил. – Вишь ты, как оно давеча повернулось. Шел я тем местом, и повстречал на поляне волхва. Он по своим делам куда-то брел, а как меня заприметил, остановился и смотрит. Зорко так, мне даже не по себе стало. Сколько их в наших краях не бывало, и вдруг – заявился. Подумалось мне отчего-то, не к добру это. Хотел я было мимо пройти, а сам, вот те и на, спрашиваю, чего, мол, смотришь, вроде не диво я какое, человек обычный, две руки, две ноги, на голове шапка. Он же не отвечает, сам спрашивает: «Ты, случаем, не старшой местный будешь, не Нером ли тебя кличут?» «А хоть бы и так, – отвечаю, – что в том зазорного?» «Это у тебя дочь-красавица на выданье, Светида?» Молчу я, не знаю, какой ответ дать. Про них говорят, будто все до скончания веков им ведомо. Хорошо, ежели жизнь у Светиды сказкой сложится, про такую узнать, что меду стоялого хлебнуть, а ну как иначе? Про такое заранее узнать, одно мучение. Он же: «Береги ее, – говорит, – потому как честь ее великая ждет, идти от ней роду знатному, крепкому, править роду этому городом славным, красой земли-матушки». Сказал, и дальше себе бредет. Меня же ровно кто оглоблей приголубил. Себе не верю, что не почудилось. Пока стоял, он и убрел совсем…

– И давно давеча это твое приключилось?

– Да вот как раз о прошлом годе, как снег сошел.

– Чего ж сразу не сказал?

– Чего не сказал… Так ведь тогда гуляли чего-то, не совсем здоров был… А как в себя пришел, подумал, примерещилось…

– Седина уж, а все такой же непутный, как молодым был, – вздохнула Ишня.

За воротами послышались голоса; и впрямь спорщики мало до крови не разоспорились.

– Ладно уж, иди…

Ушел Неро, а Ишня призадумалась. Так ли сказал сын, как на самом деле было, или напридумывал, чтоб отвязалась? Хотела вечор еще раз спросить, да как-то позабылось за делами дневными. А потом и совсем забылось, покуда несчастье не приключилось.

Пропала Светида. Пошла с девками в лес, и пропала. Вот, вроде бы, все время на глазах, а как возвращаться, и нет ее. Прибежала к Неро Векша, подружка ейная, ревет в голос, ничего понять невозможно, что бормочет. Как разобрали, ударили в било, всем Станом на розыски поспешили. Только сколько не искали, все без толку. Девок спрашивать стали – еще больше запутались. Какая где в последний раз видела – не упомнят. В одном сходятся – никого чужого не приметили, ни зверя какого не слыхали. И поселилась с той поры в доме Неро печаль-тоска неизбывная. Почернел лицом старшой, ровно дуб тот самый, Перунов. Ишня так состарела, будто каждый день ей век на плечи взваливает. Хоть и слыла чародейкой, а как до дела, так и выяснилось – окромя как людей да скотину от хворей избавлять, на ноги ставить, ни к чему иному не способна. Не ведал никто, что искала помощи и в лесу, и в озере, да то ли не так искала, то ли не у того спрашивала. Пропала Светида, как в воду канула. Шепоток пошел, не со зла, конечно, что придет время, объявится мавкою, скажет, что да как приключилось. Не первая…


* * *

В Словенске же, около того времени, ушел к предкам князь Вандал, сын Славена Старого, сына Даждьбога, брата Волхову, Волховцу и Рудотоку. Не пожелала жена его, Адвинда, кукушкой дни коротать, по доброй воле с мужем в путь дальний, последний, отправилась. Как жизнь шли – рука об руку, так и в вирий, дымом светлым единым свившись, поднялись, оставив по себе память о делах славных.

Ибо грозен был князь Вандал, и правил он великим народом, славянами именуемым, и ходил в походы славные, на восход и на закат, до самого моря, что зимой льдом покрывается, сколько видит глаз, и на племена равнины великой, лесом поросшей. Не знал князь поражений в битвах, не было таких, кто, изведав на себе руку его тяжкую, данью не поклонились. Не только славяне, но и русь, и чудь власть его над собою признали.

Устал воевать князь, возвернулся в град свой Великий, – так с некоторых пор Словенск именовать стали. Но натуры своей усмирить не смог, а потому послал свойственников, Гардарика и Гунигара, с ратью сильною, в те края, где солнце заходит. Огнем и мечом прошли рати по землям закатным, назад же решили не возвращаться. Сами решились править в завоеванных королевствах.

Разгневался на них князь Вандал, как прослышал об измене. Стал скликать рать еще более великую, покарать ослушников, ан не успел походом…

Остались после него три сына. Думал князь Вандал каждому по городу выстроить и назвать их именами. Не случилось. Один только Избор и построили, для старшего. Он, как отца не стало, князем в Великий Словенск ушел, на его же стол средний брат сел, Столпосвят. Не хотел поначалу княжить, волхвованию обучался, у старцев лесных, пещерных, а как ударили челом люди изборские, не мог отказать.

Владимиру же, младшему сыну, владеть не досталось. Ни в чем не уступал братьям своим, ни умом, ни храбростью, однако ж против судьбы не попрешь. Не стал мечом земли себе искать, поставил поодаль людей избушку на Мутной реке, в ней и зажил жизнью спокойною, ни для кого не приметною.

Было неподалеку от избушки его местечко. Склонились одна к другой через речку две ивы могучие, протянули навстречу друг дружке ветви, переплелись ими, ровно ладушки. По ним с одного берега на другой перебираться сподобно было, хоть и неширока река, а глубиною по грудь. А еще приспособился Владимир с ветвей рыбу стрелять. Затаится с луком, высмотрит, какая покрупнее да к поверхности ближе, ту и бьет. Одно неудобно, чуть зазеваешься – так и бултыхнуться недолго. Не раз и не два молодец в воду слетал; досадно, конечно, ан сам виноват. Тут же, мало – грохнулся, мало – словами отметился и рыбу упустил, так еще и посмеялись над ним. Чего и не посмеяться, коли в самую травищу угодил, торчит из нее, ровно водяник, фыркает, тину от себя отметывает, и никак от слов избавиться не может – так и прут косяком, одно другое подталкивает. Услышал смех, замер. Не иначе, девка какая в его края забрела. Сколько живет здесь, не случалось такого, а тут – на тебе. И впрямь – девка. Мелькнули в кустах коса русая да сарафан цвета неба весеннего, прошумело-прошелестело… Тут его на берег ровно рукой могучей выбросило; спроси как – не ответит. А кого б не выбросило? Может, из тех она, что на дне речном хороводы водят… Вишь, вон там, водоворот какой обозначился, непременно под ним есть кто-то, кружится.

Осмотрел потом, кусты-то. Только ничего не нашел, как ни рыскал. Подумал-подумал, и решил – почудилось. Совсем было из ума выкинул, опять приключилось. На том же самом месте. Сунулся это Владимир к реке, водицы испить, а из воды на него не он сам – девка смотрит. Скалится, подмигивает. Шарахнулся от берега, чуть было вовсе не убежал. Постоял, оглянулся, ухватил орясину потяжеле, приступил осторожно, да как хватит по воде со всего маху. Половину воды, небось, на берег выплеснул… И опять ничего. Зарок дал, чтоб больше впредь сюда – ни ногой. Угу. Зарок кому другому давать хорошо, окромя себя самого. Идет это он себе в какую ни на есть сторону, а ноги сами к ивам переплетшимся несут. Раз принесли, другой… Сдался. Не слыхал никто зарока, так вовсе его и не было. Чуть не каждый день, по делу ли, без дела, бегать сюда стал.

И набегал своего. К добру ли, к худу ли, а набегал.

Сидит на его месте промеж ив девка, с косой русой, в сарафанчике простеньком, цвета неба весеннего. Ногами болтает, чего-то там в воде высматривает. Как ни крался, чтоб поближе посмотреть, все одно углядела.

– Чего крадешься? – кликнула насмешливо. – Аль испужался?

– Вот еще, – буркнул Владимир, раздвинул кусты и вышел на берег. – Было б, кого пужаться. Да и не из пужливых я…

– Это хорошо, что не из пужливых, – девка отвечает. Склонила эдак головку к плечику, прищурилась лукаво, смотрит на молодца.

– Ты кто ж такая будешь? – Владимир спрашивает.

– Сам-то как думаешь?..

– Ну…

– Вроде нет на мне хомута, чтобы нукать. Можешь ничего не отвечать, сама все вижу, за кого почитаешь. Только ты это зазря. Да и не на горе тебе, на счастье пришла, коли и впрямь не из пужливых, как бахвалишься.

– На какое такое счастье?

– Обыкновенное. Коли сумеешь его добыть, так и будешь счастлив.

– Это каждому на роду написано…

– Каждому – да не каждому. Иной сколько слез прольет, сколько одежд, по белу свету бродивши, износит, ан счастье-то под боком было.

– Ты что же, дорогу указать заявилась?

– Сама бы я и пальцем не шевельнула. Ишь ты, забился в нору, ровно заяц. Мхом обрастает. Ждет, когда ему что в руки само свалится. Да матушке ты моей чем-то глянулся. «Ступай, просит, подмогни молодцу». Могу ли я матушке родной отказать?

Сдержался Владимир. Как про матушку услышал, понял, кто перед ним.

– Ну и где же оно, счастье мое?

– Ты не у меня, у старца спроси. У которого братец твой уму-разуму научался. Он там один такой, от прочих на отшибе.

– А сама что, сказать не можешь?..

– Мочь-то могу, только у меня своя задумка имеется, помимо матерней.

Помолчали.

– Где ж мне искать, старцев-то этих самых?

– По следу моему ступай, так и не заблудишься.

Поднялась и легонько так на другой берег перебралась. Оглянулась, улыбнулась и в лесу скрылась.

Легко сказать, по следу. Вон с той стороны травища какая вымахала, выше пояса. Только вздыхать и пререкаться – себе дороже выйдет. Вернулся в свою избушку, собрал в мешок заплечный доспех свой, оружие, припасы кое-какие прихватил, к ивам подался. Перелез кое-как, осматривается. Приметное что-то быть должно, чего с прочим никак не спутаешь. То бороду потеребит, то затылок почешет, наконец, уразумел. Цветочки обозначились, маленькие такие, нежные, цветом – как сарафан у девки. Иных полно, а эти – в особицу. Вон один в траве глянулся, вон там, подалее, другой.

По ним и пошел Владимир, счастье искать. Сколько шел, про то неведомо, а только выбрел к холмам, где старцы жили. Глядит – и диву дается. Сказывали, будто пещеры ихние все как есть рукотворные, то есть собственными руками ископанные. Ну, положим, землю расковырять еще можно, камни, что в подъем, перетащить – тоже. А как такие, что в рост человеческий да в два-три обхвата переместить, этого понять не можно. Заглянул Владимир в одну пещеру – глубокая, темная, и никого не видать. Как же в ней и жить-то? С весны по осень – куда ни шло, хотя бы от дождя укрыться, а зимой? Ни дверей тебе, ничего. Опять же, пропитание. Огородов не заметно, к охоте и рыбной ловле за летами своими непригодны, а на одних грибах-ягодах долго не протянешь. Так еще и растут не во всякое время. Что ж это они, корой с деревьев промышляют, аки зайцы? И подевались куда – ни следа… Уж не обманулся ли? Там посмотрел, здесь побродил. Вспомнил, что девка говаривала: на отшибе.

И такую отыскал. Заходить не стал – мало ли. Пристроился возле, по сторонам поглядывает. Ждет – пождет, прислушается, не идет ли кто. Не слыхать. Окромя обычного лесного шума – ничего. Только к вечеру, как темнеть начало, мелькнуло в кустах поодаль серое что-то, и показался старец. Видом величественный, его б откормить да бороды с волосьями убрать, так за добра молодца выдать можно б. И походкой легок, и в руке, что посох держит, сила чувствуется. Взгляд вот только, – как ближе подошел, – лета выдает. Глубокий такой, ровно небо бездонное.

Поклонился Владимир поясно, выпрямился, только было слово приветственное молвить собрался, так ведь нет никого. Не помстилось ли? Потому как деться ему кроме как в пещеру некуда, ан и там пусто.

Присел снова на камушек возле, не успел оглянуться, вышел из пещеры старец. Сел на другой камушек, по другую сторону, да так и застыл.

Совсем зашло солнышко, темень надвинулась. Поднялся старец, повернулся к Владимиру.

– Знаю, молодец, зачем пожаловал. За счастьем собрался, а куда – не ведаешь?.. Вот и я когда-то… – вздохнул тяжко. – Что ж, заходи, коли пришел.

Подался Владимир за ним, и глазам своим не поверил. Будто в избе оказался. Тут тебе и печка, и лавки, и стол накрытый, и светцы по стенам. Обернулся – стена за ним, бревенчатая, дверь навешена.

– Вечеряй пока, – кивнул в сторону стола старец, – а мне отыскать кое-что надобно. – И вышел в соседнюю комнату.

Владимир на всякий случай и стену за спиной пощупал – дерево, оно дерево и есть, мхом переложено. И дверь толкнул – не открылась.

Положил возле порога мешок свой, за стол сел – чего уж там. А тут пироги свежие, горячие, и с грибами, и с ягодами, и с рыбой, и с корешками какими-то. Откуда им взяться – горячим-то? Печка ведь не топлена… Да и нету ее здесь, сам видел. А ежели по-иному взглянуть, как же нету – когда вот она? Кувшины с водой холодной, квасом и молоком. Так ведь и коровы… Махнул рукой, да и принялся за пироги – аж за ушами трещит. Так повечерял, что из-за стола не встать. Не то, чтоб до еды жаден был, а только пироги сами в рот просятся, не оторваться.

А тут и старец вернулся. Сел за пустой стол – разом все исчезло, будто ничего и не было, положил перед собой мешочек небольшой, и дощечки какие-то, на прут нанизанные, ровно ключи на связке. Не простые – точечками да черточками изрезанные. Развязал мешочек, вытряхнул из него палочки. У каждой – несколько сторон, на каждой стороне – насечки. Никогда прежде таких не видывал.

– Что будет, про то никому не ведомо, а что судьба сулит, коли поперек нее не идти, про то вызнать – хитрость невелика. Сожми в руках, – подвинул старец Владимиру палочки, – глаза закрой, спроси, кого перед собой увидишь, да палочки эти самые перед собой и брось. Как спросишь, такой тебе и ответ будет.

Взял Владимир палочки, зажал в кулаке, закрыл глаза – никого не увидел. А как никого не увидел, так и спрашивать некого. Бросил палочки и ждет, что старец скажет. Взглянул тот на него, – то ли показалось, то ли и впрямь было, – головой качнул. Принялся дощечки свои перебирать. Нашел одну, провел по ней ладонью.

– Отыдешь скоро, путь тяжек, обратно не быть. – Вздохнул. – Вдругорядь бросай.

Легко ему – вдругорядь. После тех слов, что сказал, повыть бы. Однако ж повиновался.

Другую дощечку отыскал старец.

– Женат будеши, и проживешь с нею в богатстве и чести. Еще бросай, до трех раз указано.

Бросил третий раз.

– Счастлив человек во всяком деле и любим всякому человеку, а лета долги его.

Тут уж Владимир просиял, ровно блин на коровьем масле. Только старец враз огорошил.

– Коли б кого спрашивал, была бы вера дщицам, а как наугад бросал, так и веры им нету. Может, правду сказали, а может, и нет. Ложись опочивать. Завтра, чем свет, в путь-дорогу собираться. С тобой иду.

Спал Владимир крепко, однако ж слышал посреди ночи, как выходил старец из пещеры ли, избы ли – не поймешь.

Иному собраться – только подпоясаться. Так и тут: старцу – посох в руку взять, Владимиру – мешок на плечо вскинуть. Хотел было спросить, далеко ли идти-то? – ан старец ладошку распахнул, а на ней – рогатулька лежит. Сучок о двух ножках. Кинул он его перед собой, так сучок на эти самые ножки поднялся – и ну подпрыгивать, как живой!

– Ну что, веди, показывай дорогу, – старец ему говорит.

Тот и поскакал…


* * *

…доколе не привел путников к селению на берегу большого озера. Дорога не то чтоб шибко долгой показалась, ан удобной. То ли вожатый так выбирал, то ли само случилось, только ни тебе топей, ни чащ непролазных, а коли речушка встретится, так перебрести можно. Возле крайней избы замер сучок, да и упал на землю обычной деревяшкой. Пришли, значит, куда надобно.

Первый из насельников, который встретился, не то, чтобы волком глянул, а все одно – неприветливо, исподлобья. Оно не диво – больно уж место выбрано неудачное. Иные поселки так поставлены, что и в ливень солнышком светятся, а иные – наоборот. Вот и этот такой же – темный, настороженный. Или показалось?

– Скажи нам, человече, как вашего старшего отыскать? – старец спрашивает.

Тот в ответ буркнул что-то невнятное, рукой махнул вдоль дороги, повернулся и потопал себе. Медведь, да и только.

Если б только он один такой оказался, так ведь все, вопреки обычаю, сторонкой обойти стараются, посматривают искоса. Не по себе Владимиру, а старец бредет себе, ровно не замечает ничего. Даже скалящих зубы из-под заборов собак.

Ворота избы старшего оказались чуть приоткрыты. Старец остановился на мгновение, толкнул створку и вошел на двор, как если бы он был его собственный. Сделал несколько шагов и вдруг замер, дрогнув всем телом. Он смотрел на старушку, застывшую на крыльце с деревянной миской в руках. Пальцы ее задрожали, миска наклонилась, из нее тонкой струйкой полилась вода.

– Ишня… – прошептал старец.

– Сильдес… – донесся шепот от крыльца.

Смотрит Владимир, то на одного, то на другого, ан того не зрит, что им зримо. Не зрит девицы-красавицы, что милей жизни сердцу Сильдеса, не зрит добра молодца, что милей жизни сердцу Ишни. Таких историй – ни одним ведерком не вычерпать, как неровня слюбится. Редко когда по любви ихней случается, все больше наперекор. Так и тут. Ишня – из рода знатного, а Сильдес – так, к плетню прислонился. Встречались тайно, бродили рука в руке, покуда отец Ишне жениха не выбрал. Пошла она за нелюбимого, воле родительской покорна, а он – от мест родных подалее. Поначалу, как в учение старцам попал, все мечтал обратно вернуться. Думалось ему, вот вернется – и все разом изменится, встретятся они с Ишней, ровно не было между ними ни лет, ни людей… Только чем дольше в пещерах жил, тем понятнее становилось – нет к прошлому возврата. Не вернуться ему туда, откуда ушел. Не в селение, во дни. Сколько и каких дум передумал, неведомо, надумал же за лучшее – забыть. Как надумал, так и сделал. Ан на поверку-то вышло: забыть и не вспоминать – не одно есть.

Тут скрипнула дверь, Неро на крыльцо вышел. Первое, что углядел, не пришлецов незнакомых, мать плачущую. Никак, обидели? Сжал кулаки, сделал шаг, а более не может. Ухватила его Ишня за руку, куда и подевалась сила злая. Только потом заметил, что и у старца пришедшего глаза блестят, да борода мокрая. Не знает, что и подумать. Никогда ему мать прежде не сказывала, отчего бы такому случиться могло. А та шепчет:

– В избу… в избу проси…

Крякнул.

– Заходите, коли с добром пришли…

Старец ровно и не слышал. Так бы и стоял, коли б Владимир, поклонившись, не толкнул его слегка. Идет тот, еле ноги переставляет, а глаза никак от Ишни отвести не может. Только тогда в себя пришел, как она в дверь раскрытую шмыгнула. Однако ж не до конца, потому как ни хозяину не поклонился, ни избе, как вошел, а сразу на лавку опустился, будто ноги отказали. Так и просидел, недвижно, в пол глядючи, пока за стол накрытый не позвали.

– Ты уж извиняй нас, старшой, что без зову мы, – сказал хмуро. – С добром ли, али нет, это уж как получится. Прослышали, горе у тебя, вот и пришли.

– Коли про горе знаешь, так, может, и как помочь ему?

– Есть у тебя в селении та, что ведает. Только нам двоим тайна откроется, поутру, возле дуба, что Перуновым зовется. Проси, чтоб на разговор пришла.

Ахнула Ишня, прижала руки к губам.

– Здесь она, та, что ведает, – промолвила тихо. – Скажи, уж не сама ли дорогу тебе указала?..

– Не сама, – пробормотал старец. – Думал, пока шел, что сама, а теперь вижу – дочь ейная.

Не понять Неро их разговора, да и не к чему. Хочет надеяться, что о дочери его, и боится. Скажешь слово, растолкуют, о чем речь ведут, спорхнет надежда пташкой пугливой.

День маялся, ночь не спал. А как ушли до света Сильдес с Ишней, так и не присел. То избу, то двор шагами меряет. Владимиру проще; он на озеро отправился, там и бродил – больно уж места знатные. Представил себе город богатый на берегу, стены, улицы, пристань; не просто представил, – как будто сам он его и строит. Здесь одно хорошо станет, здесь другое, там – третье, а коли четвертое поставить, так первое мешается. До того дошло, что наяву перед собой зрит, чему и начала-то еще нету. И гомон людской, многогласный, слышится… Нет, не гомон, зовет кто-то. Его, кажись, выкликают. Мальчишка из кустов прибрежных вынырнул, к нему бежит.

– Идем, зовут тебя…

Лицо у Неро, по нему не скажешь, то ли светлое, то ли темное. А вернее будет, и то и то сразу. Старики – те больше задумчивые. И есть от чего.

Похитил Светиду великий волхв Кедрон, спрятал в горы далекие. Держит там полонянкою. И есть в целом свете лишь один человек, коему суждено одолеть его. Кто он, молодец этот, каковы его приметы, где искать – про то не сказано. Ты ли, нет, не знаем. Но коли себя таковым мнишь, вот тебе испытание. Без травы особенной, никак с волхвом не справиться. Зовется тая трава екумедисом. На болотах растет, посреди черных топей. Ни с какой другой ее не спутать – мохнатая вся, ровно медведь, в пядь высотою. Найти ее просто, а вот взять да удержать… Есть тут в паре верст болото, наверняка и трава имеется, ан никто тебе в том не помощник. Самому идти, на самого и надеяться. Не на оружие, – на сердце, на глаза да на разум. Так что тебе решать. Добудешь екумедис, может, и волхва одолеешь. А не добудешь, тут и говорить не о чем. Пуще смерти судьба ожидает.

Задумался Владимир. Не так он себе дело представлял. Одно – с богатырем каким сразиться, иное – с волхвом. Еще и оберег раздобыть. На болота и днем-то без слова не сунешься, а уж ночью… Вроде не сказали старики про ночь, ан кому не ведомо, что травы такие только по ночам и берутся? Днем-то хоть видно, куда слегой тыкать, а по темени ткнешь в место топкое, вылезет оттуда… Подумать страшно, что вылезти может. В топи и останешься, и будешь бродить нежитью трясинною; зря, что ли, молвлено, пуще смерти судьба ожидает. Откажись он, никто не осудит. Пойди и пропади – только плечами пожмут. Той, в сарафане цвета неба весеннего, можно ли верить? Так ведь она ничего и не обещала. А ежели старики к ней спрашивать ходили, и им ничего путного не сказала.

Вечор, однако ж, с жердью в руке, на болото потопал. Камень вместо сердца иметь надобно, чтоб взор отца, дочь единственную потерявшего, выдержать. Хоть и взглянул Неро всего один раз, – а больше в сторону глаза отводил, – и того хватило. Как начало солнышко к лесу припадать, увидел Владимир жердь возле забора, ухватил, спросил, как болото разыскать, и потопал.

Поначалу, от досады великой, не больно-то и страшно было. А как подходить стал, так и навалилось. В каждом корне, что из земли торчит, змеюка видится. Каждое дерево сухое нежитью трясинною мстится. Признаться, пару раз, как рубахой за ветки цеплялся, холодело внутри. Когда же совсем подошел, хоть взад вертайся.

Где и чего тут искать, коли и земли не видать? Вода сплошняком черная, по ней листья такой зелени плавают, что глаз режет, а промеж них, тут и там, цветы белые. Те самые, из которых болотницы с трясинницами венки плетут, да путникам неосторожным на головы надевают, коли те в час неурочный рядом окажутся. Эти глаза отводить умеют. С виду девка красная, ежели не знать, как смотреть, – вмиг очарует и видом, и словом, когда задорным, когда ласковым. Венок на голову, и за собой, ровно теленка… Деревья, на метлы похожие. Ну, будто кто метлу позабыл. Снизу широкие, а кверху палками торчат. Кочки, конечно, тоже выглядывают, не без того, ан попробуй в темноте разглядеть, где кочка торчит, а где спина чья показалась. И это здесь, возле самого края. Что ж там дальше-то, в самой глубине, куда ему и надобно? Туда лезть – пропасть понапрасну, только с такой головой, как у него, иному и не быть.

Стоит Владимир, думает. Не о том только, как в болото забраться, а что ежели бы его в детстве такой слегой, как в руках сейчас держит, отходили как следует, так, глядишь, и ума прибавилось бы. Вправо ткнул, влево – топко. А может, хватается кто за слегу, поди, разбери. И тут, огонек невдалеке показался. За ним – второй. Один синенький, другой – желтенький, будто лучину кто зажег. Будто стоит там, не видимый в темноте, в руке держит. Ждет. Его ждет.

Пошел Владимир. Куда и деваться, не обратно же… Сам вызвался. Слегой перед собой дорогу попробует, шаг шагнет, снова попробует. Запах тяжелый, душный. И темнота наваливается, такая, что пощупать можно. А ну как вожатые его сгинут? Вот прямо сейчас: возьмут, и пропадут. Что тогда? Шорохи кругом, тут чмокнуло, там – чавкнуло, чуть подалее – гукнуло. Оживает ночное болото. Хотя какое там оживает? Нежить просыпается. В ее владения Владимир забрел, без оберегов, без ничего, одна слега в руках. А этой жердью много не навоюешь.

Уже и постанывает кто-то, и похихикивает, и завывает, и плачет. Кажется молодцу, тянутся к нему в темноте руки худые, да кривые, да белесые. Ни тебе звезд не видать, ни месяца, только огоньки впереди плывут. Страшно-то как… Никогда прежде такого страху не испытывал.

Сколько так шел, не ведомо. Может, всего десять шагов прошел, а может, десять верст. Только смотрит, остановились огоньки, замерли. И то ли глаза привыкли, то ли рассвет близко – засерело окрест. Видит перед собой будто островок небольшой, шагов пять в длину, пара – в ширину; на дальнем конце выворотень.

Потыкал для верности жердью своею – вроде и впрямь твердо. Выбрался, огляделся, а огоньки тем временем тихо-тихо к самой земле опустились да и пропали. Около же того самого места, где не стало их, почти возле выворотня, показалось Владимиру, будто веточка торчит. Подошел поближе, повел жердью, ничего не случилось. Прислушался – тоже как будто ничего. Опустился на корточки, руку протянул, мягкое что-то, на хвост векши похожее. И размером подходяще. Набрал в грудь воздуху побольше, глаза закрыл, сжал ладонь, да как дернет!..

От всего сердца дернул, так что опрокинулся и замер.

«Ну, – думает, – сейчас начнется. Не бывать такому, чтобы вот так запросто траву колдовскую рвали».

Не началось. Как ухало, стонало, булькало – так и осталось. Поднялся Владимир на ноги, сунул траву за пазуху. Теперь то ли света ждать, то ли выбираться отсюда поскорее. Не ровен час, пожалует кто.

Подумать не успел – сбылась думка. Навь объявилась. Никогда прежде не видывал, а распознал сразу. То ли из топи поднялась, то ли еще откуда – не приметил. Поднялась – и замерла. Видом как гриб-колпак, пока шляпку не раскрыл, только черная. За травой пожаловала, не иначе. Тут жердью не спасешься, иное что-то надобно. Так ведь нет ничего, ни оберега, ни меча. Хотя меч не подмога, нельзя убить того, кто и так неживой.

Пока маялся, развиднелось немного в том месте, где у человека лицо, и глянули на Владимира глаза знакомые, матерены. Зашелестел голос, не ушами, сердцем слышимый.

– Больно видеть мне, как в обман ты дался. Провели тебя, ровно дите малое. Приходили сюда поутру старец со старицей, здесь и остались. Приняла погибель черная обличье их, заманила словами вздорными о траве, что с колдунами сладить помогает. Знала, не сможешь ты в стороне остаться, видя, как князь по дочери пропавшей, единственной, тужит. Разве пустили б тебя старцы, ни заговором не огородив, ни оберегом? На беду себе сорвал ты екумедис. Не чуешь разве, в змею обратился он, в сердце тоской неизбывною вполз?..

И впрямь почувствовал Владимир шевеление какое-то за пазухой, куда траву спрятал. И впрямь горечь злая в кровь проникла. Горло сдавило, не вздохнуть.

– Тебя погубить, в том мало радости, – издалека теперь голос слышится, – и меня возвернула чарами сила окаянная, чтоб дорогу тебе указала неверную, в топь бездонную. Чтоб не стало мне покоя в вирии, чадо свое лютой смерти предавши. А того ей не ведомо, что нет силы против любви материнской. Хоть и возвернули, да не околдовали…

Видит теперь Владимир, нет больше нави черной. Мать перед ним, зыбкая, ровно туман полевой. Руку ему протягивает, шепчет:

– Идем, идем скорее, пока нежить болотная не очнулась. Только как выведу, не ходи к озеру. Туда ступай, где раньше жил. Поможет девица в сарафане цвета неба весеннего от змеи грудной избавиться. Не медли…

Словно завороженный, пошел Владимир за матерью. Шаг сделал, другой, третий, только тогда и почувствовал, что не может ног вытащить, а жижа болотная чуть ниже груди колыхается. И матери не стало, как не было. И горечь оставила – отчаяние душит, сил лишает. А тут еще нежить повылазила. Со всех сторон подбирается, снизу за ноги тащит, за рубаху и порты хватается. Хорошо, жердь свою не оставил, крутит ею над головой, хотя бы тех, что сверху, не подпустить. Коли разом навалятся, только пузыри пойдут.

Знает Владимир, нельзя метаться в трясине; чем сильнее мечешься, тем глубже засасывает. Знает, а мечется. То в одну сторону развернется, то в другую. Силится ноги вытащить. Ему хотя бы обратно на островок взобраться, там попроще будет. То еще помогает, больно уж топлякам хочется поскорее нового сотоварища заполучить. Один другому мешается, толкаются, руками тощими хватаются. Иные так переплелись, до свету не расплестись…

Бьется Владимир. Будто рыба огромная, в сеть попавшая. Крепка сеть, ан и рыба неподатлива. Случается, рвет невод, уходит на волю вольную. Редко такое, однако ж случается. Кто знает, бывало ли когда такое, чтоб из лап нежити болотной вырваться кому удавалось? Владимир же до света продержался. Совсем почти утоп, только и нежити свое время отведено. Не справилась, убралась обратно в топи черные.

Владимир же на островок выбрался, а там и из болота. Как – не вспомнить. Да и надолго ли? Одежду с телом порвали, кровь сочится вперемешку с слизью болотною. Не жилец тот, кому слизь та в рану открытую попадет. Горит огнем тело истерзанное, руки-ноги судорогами сводит, перед глазами темень беспросветная.

Не дойти бы самому до стана Росского, да на счастье, – а может и чьей волею, – насельник один рядом оказался. Сам подходить побоялся, топляк, он и есть топляк, а до князя сбегал. Тот людей кликнул, вернулись на место указанное, чуть живого в избу принесли.

Старцы всех из горницы выгнали. Рады бы помочь, а нечем. Нет средства, чтоб от яда навьего избавить. Только и можно, что муку последнюю облегчить.

Стали разоблачать, тут травка и показалась. Глазам своим не поверили. Взяла Ишня рукой трясущейся растеньице, на хвост векши похожее, провела легонько по ране глубокой, возле самого сердца, пошептала. Снова повела. Не стало раны, будто и не было…

Прошло несколько дней, и Владимир стал на ноги. Изгнали немочь черную отвары чудодейственные, вернулась сила молодецкая силою земли-матушки, что соком живительным травами впитывается. Верой сердце наполнилось, что уж коли с первым заданием справился, так и второе сдюжит – совладает с волхвом великим Кедроном, выручит из беды девицу красную.

Непросто будет с колдуном совладать, старцы научают. На болото один ходил, и здесь одному идти придется. Колдовством его не одолеть, – кого хочешь переколдует, железом тоже не взять – заговорен. Ан и его слово над тобой не властно. Тот екумедис, что ты добыл, оградит от чар. Дадим тебе перышко серой утицы; пустишь его перед собой, куда оно поплывет, туда и ты ступай. Каким колдун перед тобой предстанет, про то не ведаем. Только как приметишь лошадь али волка, с глазами красными, или мотылек рядом виться станет неотходчиво, с крыльями алыми, знай – он это. А может, не станет перекидываться, в человечьем обличье покажется, потому как в целом свете нет ему супротивника, кроме одного.

– Это кого же? – спросил Владимир.

– Сия тайна велика есть. В стародавние времена, Кедрон испытания прошел, страшные, лютые, чтоб силу ему необыкновенную обрести. Обретя же… Сам посуди, какова жизнь у того, кому все подвластно, кроме чувств человеческих. Захотел терем – вот тебе терем, захотел другой – и другой пожалуйста. Только в двух теремах сразу не жить. Золото, камни, богатство – все будет, стоит слово сказать. Ан того, что простым людям доступно, – нет того. Жизнь вечная – есть, а счастья – нет. Понял тогда Кедрон, как обманулся, как не того возжелал, да было поздно. Возненавидел людей страшной ненавистью, удалился в горы высокие, замкнул дороги к жилищу своему…

– Отчего ж так?

– Прознал, что придет к нему когда человек один, одолеет его, несмотря на всю силу чародейскую, отчего он ее и потеряет. И будет человек тот ничем не приметный, чтоб нельзя было сказать – вон тот, или вон этот. Всех же извести, то ему неподвластно. Так и случилось, – ни во что силу свою почитать стал, а как узнал, что лишиться может, призадумался. От того и людей ненавидит, и в горы скрылся. Лишь иногда является, как слух до него дойдет, – объявилась где девица, какой прежде на земле не бывало. И обликом красна, и нравом. Видать, и о Светиде нашей до колдуна весточка докатилась.

– И многих он так?..

– Может, многих, а может – и нет, не ведаю, – Ишня отвечает. – Только прежде, кто за любушкой своей, али за сродственницей, в горы те на выручку подавался, ни один не вернулся.

Не любушка и не сродственница Владимиру Светида, ан с полдороги не вертаться. Да и что ему терять-то – семьей не обременен, богачества жизнью лесной не нажил, и сама жизнь эта, коли правде в глаза глянуть, не по нему она… Не для того рожден, чтоб в глушь лесную забиться. А для чего? Да хотя бы и для того, чтоб девицу-красавицу из лап чародея вырвать да отцу возвернуть. Ежели удастся. А не удастся – так и слезинки пролить по добру молодцу будет некому…

В общем, собрался Владимир, взял перо серой утицы, благословение от стариков, и отправился в дорогу дальнюю. Екумедис в тряпицу завернул, на шею повесил. Удивительная травка! Сколько времени прошло, а кажется, едва-едва сорвана. Нежная да пушистая, ни за что не скажешь, какая великая сила в ней заключена. Ан без нее пропадать…

Про то, как до гор дальних добирался, про то сказ отдельный. Сохранила его память народная, али нет, неведомо. Только долго ли, коротко ли, а привело его перо в те места, где колдун затаился. В горы высокие, леса дремучие. Здесь, кроме зверя дикого, ни единой живой души. Не у кого спросить, где волхва искать.

Долго Владимир мыкался. Дерева стоят огромные, хмурые. Переплелись вверху ветвями, – что день, что ночь – все едино. На скалы поднимался – под ним, сколько глаз хватает, лес да камень, в какую сторону ни глянь. И невдомек ему присмотреться, как вечерами, стоит огонь развести, мелькает промеж искрами мотылек махонький, с крылышками аленькими.

Рассудил, наконец, колдун, что опасаться ему нечего, да и предстал перед Владимиром в обличье человеческом. Вышел навстречу, встал на пути, зачем пожаловал, грозно спрашивает.

– Не ты ли Кедроном будешь?

Расхохотался в ответ, кому иному здесь и быть? А как услышал, что явился молодец за девицей украденной, вдвойне распотешился.

– Не тебе, лягва болотная, тягаться со мною. Захотел бы, на одну ладонь посадил, другой прихлопнул. Сказал бы тебе: ступай, откуда пришел, так ведь не послушаешь. Силушку в себе мнишь, где, мол, старику со мной справиться? Заговорами-оберегами, небось, оградился. Что же мне с тобой поделать, с неразумным? Пожалуй, вот что. Коли вырвалось слово, пусть оно так и будет. Назвал лягвой, – лягвой свой век и доживай.

Поднял Кедрон вверх руки, – в шуйце посох сжимает, – выкрикнул что-то суровое, облику своему да лесу под стать. Содрогнулась земля, потемнело небо, с дерев листва посыпалась, вырвалась из посоха змеища огненная, разинула пасть и бросилась на Владимира. Он и пошевелиться не успел, как подскочила змеища, да и отпрянула. Застыла на мгновение, опала на землю кольцами и исчезла.

Глазам не поверил колдун. Неужто тот пришел, кому суждено было? Другую змеищу напустил, ан и ее участь прежней постигла.

Взъярился, на траву бросился, и встал перед Владимиром волк с глазами огненно-алыми. Не волк – волчище. В холке молодцу едва не по грудь будет, цвета не серого, не седого – едва не черный. Пасть раскрыл, – клыки в палец. Когти на лапах – такими когтями скалы драть. Вздыбил шерсть, зарычал, и в один прыжок сбил Владимира с ног.

Несдобровать бы молодцу, коли б на него зверь набросился. Колдун же, хоть и зверь обличьем, натуру человеческую все же не изжил, облик сменив. Непривычно ему, несподручно. Выворачивается Владимир, куда ни ткнется морда волчья клыками оскаленными, никак не ухватит. Отбивается молодец, то десницей, то шуйцей встретить норовит. Бьет коленями по брюху, того и гляди сбросит. Крутится змеей, никак его когтями не зацепить. То шею обхватить, то в разверстую пасть вцепиться норовит. Рубаху на нем порвал, ан и сам сколько клочьев шерсти лишился. Ярится Кедрон, только ярость в схватке плохой помощник. Вот уже и скинул его Владимир, и раз, и другой. Коли на ноги поднимется, тут уж колдуну плохо придется. Потому и не дает. Слетит в сторону, вскочит, и снова с остервенением набрасывается. Трава мешается, ох, как мешается! Через нее чары не действуют, лишь на собственную силу рассчитывать приходится. А она не бесконечна. Все тяжелее подниматься и набрасываться волку.

Изловчился-таки молодец, убрал голову, ухватил зверя за загривок, когда тот снова к нему метнулся, напряг все силы и опрокинул набок. Чуть замешкался Кедрон, ан уже локоть горло давит, не вздохнуть. Задыхаясь, вытолкнул промеж клыков слова заветные, – и нет больше волка. Трепещет мотылек махонький крыльями ярко-алыми, над травой измятой да повырванной еле-еле перепархивает. Вот-вот пропадет. Где тогда колдуна искать? Глянул по сторонам Владимир, да на счастье шапку свою заприметил. Подхватил ее, распахнул и за мотыльком бросился. Раз, другой махнул, а в третий вроде как накрыл. Вроде как не порхает более. Сжал руку в кулак, занес, чтоб как следует по шапку треснуть, а там вздохнул и опустил. Прибить колдуна – легче не станет. Как тогда девицу похищенную отыскать? Тут, наоборот, не уморить бы невзначай. Да и поймал ли?

Поймал. Вон она шапка, шеволится. Подымется, опустится, ровно дышит кто под ней.

Чуть погодя, пощады колдун запросил. Иной бы уже сто раз согласился, а Владимир лежит себе в траве, руки раскинул, в небо синее смотрит. Ни к чему ему богатство и власть, а что хотелось бы, тем никакой волхв одарить не способен. Потому и сказал, как слушать надоело: верни девицу похищенную отцу, перед людьми повинись, исправь, сколько возможно, зло причиненное, тогда и выпущу. А нет – сиди себе, пока рак на горе свистнет. Только ты все равно под шапкой не услышишь.

Не изменить того, что Родом написано. Хочешь – не хочешь, а пришлось Кедрону клятву страшную дать: все исполнит по слову Владимирову…

Что дальше было? Про то долгой речи нету. Освободил колдун Светиду. Как увидел ее Владимир, так у него сердце и захолонуло. Та самая ведь, что возле речки… Да разве ж такое возможно? И она не помнит, чтоб молодца прежде видела. Наколдовал Кедрон колесницу, кликнул воронов, они и перенесли ее в Россов стан.

Сколько гуляли, про то кто ж вспомнит? Волхва хотели поначалу в поруб посадить, чтоб не сбежал, да Сильдес с Ишней отсоветовали. никуда не денется – клятвой страшной связанный.

А как отгуляли, стали стены класть, город ставить. Кедрон дерево выбирал, места размечал, где чему быть должно. На месте ворот городских, говорят, серьги золотые и еще что-то под столбы прикопал, со словом заветным. Чтоб тому только ворогу удалось город взять, кто прежде клады его отыщет.

Рос Россов стан стенами да домами, прирастал людьми. Не узнать уж прежнего селеньица махонького. Не станет скоро ни Кедрона, ни стариков-волшебников, ни князя Неро. Новому князю с княгиней в тереме отстроенном жить – Владимиру со Светидою. А там их детям и внукам княжить. Только уже не станом Россов, – имя это со временем ежели и вспомнится, так разве седыми старцами, – Ростовом Великим!




2. Сотряслася мать сыра-земля…


– Поздорову, Григорий! Как Пелагея, скоро ли?

Крепкий дородный мужчина, тесавший бревно, выпрямился и смахнул пот со лба. Светлые, соломенного цвета волосы обрамляли усталое лицо, с неопрятной бородой и усами. Рукава рубахи Григория закатаны выше локтей, обнажая мощные руки. Ему бы волосы покрасить, шкуру накинуть – медведь медведем.

– И тебе поздорову, Лебеда. Далеко собрался?

– Жена на пристань погнала. Иду вот жир барсучий на рыбу сменять.

– Давно тебе говорил: давай лодку помогу сладить. Коли жена до рыбы охоча, не набегаешься.

– Блажь у нее. Так Пелагея-то как, скоро?

– Со дня на день ждем… Подмоги.

Наклонившись, поднял из туеса с молотым древесным углем веревку, протянул один конец Лебеде.

– Иди на тот конец, встанешь, как скажу.

Тот отошел.

– Так… Прижми конец к бревну.

Тот прижал.

Сделав засечку на конце бревна, Григорий закрепил в ней свою часть веревки, сделал несколько шагов, расставил руки, ухватил бечеву, резко приподнял и отпустил. На стесанной части бревна появилась черная линия.

– Вправо смести. Так.

Снова щелкнула веревка. Теперь по бревну шли две линии.

– Кому сруб ладишь?

– Приходил тут один, с Дегтярного конца…

Григорий не докончил. Показалось ему, будто земля из-под ног уходит. Покачнулся, взмахнул руками, устоял. Глянул на Лебеду, а тот раскорячился, глаза, ровно у совы. Только было рот раскрыл, спросить хотел, как шарахнуло в небе, прокатилось рокотом от края до края… Вот уж и вправду говорено: гром посреди ясного неба, ни облачка ведь. Уши заложило, собаки по улицам заметались, скот голос подал, какой во что горазд, люди попужались. Бабы взвыли, заголосили, по домам кинулись – ребятишек ловить да прятать. Шум, гам, переполох великий, а оно грохнуло – и нет его.

– С чего бы это такое? – Григорий спрашивает. Не заметил, как топор ухватил. Воевать собрался. А воевать-то и не с кем.

– Не знаю… – пробормотал Лебеда. Он теперь стоял, пригнувшись, ровно его по макушке кто-то огрел. – Было как-то. Позвал меня брат к острову, сети ставить. Ну, это мне не в диковинку – шесты в дно вколачивать. И вот хочешь верь, хочешь нет – только это мы туда переправились, встал я в полный рост, шест взял, и вдруг – ка-ак зашумит что-то рядом, а потом – ка-ак ливанет!.. Меня – хоть выжми, брат тоже весь насквозь, в лодке воды полно – на небе же, вот как сейчас, ни облачка. Солнышко светит, в кустах птички поют, на острове-то… И сухо там. На нас же, ровно кто бочку огромадную опрокинул. Брат за весла ухватился, я шестом, где толкаю, где дна нет – там гребу, лишь бы подалее. Тоже страху натерпелись.

– Не иначе, водяник над вами пошутил.

– Не иначе…

– А тут кто, как думаешь? Молонью не видал?..

– Вроде не было…

Лебеда потоптался, потом махнул рукой.

– Не пойду на пристань. Ну его к лешему. Домой надобно поспешать, как бы чего…

Повернулся, да так припустил – только пятки засверкали.

У Григория сердце тоже не на месте, сунул топор за пояс, подхватил туес с веревкой, и ходу. Пока сквозь кутерьму пробирался, больше взмок, чем работавши. Добежал, а его баба-соседка в воротах дожидает.

– Причитается с тебя, Григорий свет Иванович, за вести добрые. Ты пока в избу не ходи, доколе повитуха не позовет. Сын у тебя народился, отцу в помощники. Пелагея сказала, коли сын будет, вы его Алешкой наречь порешили. Так что с Алексеем свет Григорьевичем тебя…

Вот ведь как случилось. Думал, как бы чего дома не случилось, ан случилось. Да еще какое!.. Сынок народился, Алешка свет Григорьевич… Позабыл совсем, как в небе-то грохнуло. Иные думы одолели. Кого на пир честной звать, чем потчевать, сколько там в мошне припрятано, чтоб лицом в грязь не ударить. Это ж весь Конец ихний заявится, да кто со стороны заглянет, не гнать же. Насчет рыбы, пущай Лебеда своего брата надоумит, все равно оба припрутся, их и звать не надобно. Одно с ними плохо – как хватанут медку чуть через край, так пойдут у них воспоминания, да шутки с прибаутками, того и гляди, заденут кого, – тут уж и до рукоприкладства недалече. Им не впервой, что со свадьбы, что с тризны, что с иного чего на обратном пути мордой битой сверкать. Так ведь мало того – либо на пути кого заденут, – опять потасовка, – либо, ежели не случится, друг дружку валтузить начнут. В обычный день мухи не обидят, а как из-за стола, так непременно побоище устроят.

Не сплоховал Григорий. Смотрины отгуляли на славу, как положено. Только на второй день ливень гостей разогнал, а так бы и третий прихватили. То на то и вышло. Сколько на стол ушло, столько и принесли, роженице да нарожденному. Понятно, отцу тоже перепало – топор новый, тесло, ворот… Как раз по его занятию.

А то, что ливень приключился – это к добру. Неделю вёдро стояло, иссохла земля, исстрадалась, так припекало. Что с утра, что ввечеру – духота, тут не токмо что работать, гулять мочи нету. Совсем уже собирались старца какого знающего на помощь звать, пусть пошепчет, али там к воде с просьбой идти. Не понадобилось, сама пришла. Налетела туча черная, заволокла небо, быстрее чем иной лапти переобует. Полохнула молонья, ахнул раскатом гром, и началось светопреставление. Так ливануло, руку протяни, дальше плеча не видать. Народ подобрался – да по домам, кто во что горазд. По улицам реки мчатся, с ног сбивают. Во двор хлынула, вымыла из-под стола Лебеду с братом, – они уже там спать было приспособились. Будет завтра разговоров…

В общем, вернул дождь должок, даже с лихвой. Должно быть, чтоб словом лихим не поминали. К вечеру же, пока Григорий во дворе порядок наводил, старец показался. Худенький, с посохом, с котомкой через плечо, ничем из себя не примечательный, стоит, смотрит, как суетятся, и, кажется, войти ему несподручно как-то. Сколько он там стоял? А пока Григорий не заметил.

– Что ж ты ворота подпираешь, добрый человек, – спохватился он. – Милости просим в избу, хлеба-соли отведать.

И поклонился поясно.

Старец, даром что хлипенький, долго себя упрашивать не заставил. Оглянуться не успели – он уже в горнице за столом уселся. Хоть и один гость, а выставили все, что от ливня убереглось. Ну, тот как век голодал – такие куски в рот мечет, иному на неделю хватит. Квасу али там меду хлебнет – половины кувшина как не бывало. Дивуются хозяева, это кто ж такой к ним пожаловал? А старец наелся-напился, – и при этом даже веревку в поясе не расслабил, – поднялся из-за стола, и говорит.

– Низкий поклон вам, хозяин с хозяюшкой, за привет милостивый. Пора мне далее в путь-дорогу подаваться, только не хочу неблагодарным показаться. Нет у меня ничего, окромя слова ласкового, ну так иному слову цены нет. Слышал я улицей, сынок у тебя народился. Велите принесть. Хоть и стар я годами, а глаз у меня верный, рука легкая. Что увижу, все скажу, ничего не утаю.

– Чего там смотреть, – буркнул Григорий. Снова подумалось: что за путника в дом занесло?

– Да ты не пужайся, – старец улыбается. – Кабы я злое замыслил, разве отведал бы в избе твоей хлеба с солью?

И то верно. Принесли Алешеньку. Склонил голову старец, смотрит внимательно.

– Помощника в нем себе мнишь? – Григория спрашивает.

Говорило ведь сердце, не нужно сына на показ выносить!..

– Ты ведь слышал давеча, гром посреди неба ясного грянул?.. К добру то. Урожая жди. Рожь уродится, закрома готовь. А еще гром – знак небесный: богатырь народился. Потому, так тебе про сына скажу. Не тебе помощником, земле родной помощником будет. Ожидают его победы славные, ибо крепок на рати станет, честь великую от князя получит, славу в людях по себе оставит. О чем задумается, то по большей части и сбудется. Так что береги его, Григорий, наставляй, в чем сам дока, ан время придет – не препятствуй, пусти, куда сам пожелает.

Давно уже ушел старец, а Григорий с Пелагеей все перешептывались словам его странным. Виданное ли дело, чтоб у людей простых богатыри нарождались? Давно ведется – коли в семье кузнеца сын, быть ему кузнецом; у бортника – бортником; у углежога – углежогом; а чтобы кто не по родительскому ремеслу, того не бывало. Хотелось, видно, человеку прохожему доброе молвить, вот и напридумывал. Он и видом на знающего не больно-то похож.

Ну, похож, не похож, а насчет ржи не прогадал. И впрямь уродилась в тот год – на загляденье. Колос к колосу. У всех нива ровная – без проплешин. Когда такое бывало? С самых зажинок все в поле вышли. Пелагея Алешку с собой берет. Подвяжет на спину рогожей, а сама присядет, – и пошло дело. Ухватит привычно колосья в ладонь, серпом снизу подрежет, в сторону положит. Как соберется охапка, перехватит жгутом соломенным, вот тебе и сноп готов. Закричит Алешка, она ему сунет в рот тряпочку с хлебушком, – и дальше снопы вязать. Время сейчас такое, что день – год кормит.

Иногда, конечно, отвяжет, положит в тенечек, но так, чтоб перед глазами был. Только не всех увидеть можно. Шла мимо красна девица, с косой русой, в сарафанчике простеньком, цвета неба весеннего. Заприметила кулечек рогожевый, свернула, наклонилась. Пелагея, даром что на небо глянет, семь Стожар разглядит, – ан не увидела, а Алешенька разглядел. Глазки таращит, улыбается. И девка не удержалась, тоже смеется. Хотела было на руки взять, да не стала, – ни к чему жницу попусту тревожить. Поглядела ласково, говорит: «Ох, Алеша, Алешенька! И след бы тебе иную судьбу выправить, ан гляжу на тебя, у самой сердце тает. Быть тебе бабьим пересмешником, и ничего-то тут уже не поделаешь…» Сказала, и пошла.

Год прошел, народилась у Алешки сестра, Беляной назвали. А там и еще братишки-сестрички подоспели…

Растет себе богатырь, как ему предсказано было, и ничего в нем такого богатырского нету. Как все, так и он. На озеро – так на озеро, в лес – так в лес. В меру отцу с матерью помогает, в меру шкодит. Прозвище еще себе заслужил…

Дело как было. Играли это они с ребятами в козелки. Разделились по двое – и кто быстрее до конца улицы допрыгает. Не просто допрыгает. Один наклоняется, упирается ему руками в спину и прыгает подальше. Теперь уже он нагибается, а дружок через него прыгает. Скачут, ровно козлы, оттого и забаву так назвали. И надо ж такому случиться, что Алешке по жребию Кузьма достался. Они погодки, ан Кузьма точно боров, поперек себя шире. Таких, как Алешка, трое за ним спрячутся, еще и место останется. Алешка бежит, птичкой через Кузьму перепархивает. Кузьма бежит – заборы трясутся. Зато первые. Остальные как на них глянут – так со смеху валятся. Им же не до смеха. У одного спина болит, не разогнется; другой взмок, еле ноги волочит, язык на плече. Вот сделал Кузьма пару шагов, оперся на Алешку, задрал ногу, ан прыгнуть-то никак. И Алешка не сдюжил, в пыли растянулся. Так Кузьма, вместо того, чтоб дружку подняться помочь, уселся на него сверху, сорвал лебеду, и ну стегать, будто верхом едет. Алешка поелозил-поелозил, кричать не стал, но и не забыл, что товарищ ему учинил. Нагнулся тот в другой раз, разбежался Алешка, только прыгать не стал, а ка-ак даст ему ногой в самую выпуклость.

Растянулся Кузьма, а Алешка сел на него сверху и тоже лебедой стегает. Смеху на всю улицу было. Скинул Кузьма Алешку, повернулся, чтоб ухватить, ан никак не может. Тот вертится, как ужака промеж вилами, и все норовит по выпуклости лебедой хватануть. Совсем Кузьма обозлился, кулаками машет, только никак в Алешку не угодит. В забор, или там воздух месить – это запросто. Алешка же уворачивается, подныривает, прыгает вокруг – и лебедой, лебедой!.. Умаялся Кузьма, обидно ему стало, до слез, вот он и крикнул: «Ишь ты, прыткий какой!.. Ты вон с Бирюком справься!..» «А что, и справлюсь!..» – Алешка ему в ответ.

Этот самый Бирюк жил в самом конце улицы, возле городской стены. Жил одиноко, дружбы ни с кем особо не водил, а норовом обладал что ни на есть звериным. Ребятишек не любил, и при каждом удобном случае потчевал крапивой али прутом. Алешка отчего ему припомнил? Ему как-то раз отец свистульку подарил. Птичку глиняную, с шариком внутри. Дуешь ей в хвост – она соловьем заливается. Может, не очень похоже, зато звонко и весело. Вот дует в нее Алешка, а мимо Бирюк на телеге едет. И надо ж такому случиться, так неловко Алешка дунул, что вылетела птичка из рук – и на дорогу. Другой бы остановился, а этот – как ехал, так и едет. Прошло колесо тележное по птичке, только горсточка глины и осталась. И так это ребятенку на сердце запало, что не мог одно время на Бирюка спокойно смотреть. Даже поджечь его думалось, только вот один дом запалишь – весь город сгорит. Затаил обиду, до поры до времени. Выглядывал да высматривал, прикидывал, как ему и слово данное сдержать, и Бирюку не попасться, и чтобы не прознал никто о его проделке. Прознают… страшно даже подумать, что тогда с ним случиться может. А Алешка, он хоть и без князя в голове, ан за полгривны не купишь.

Наконец, придумал. Заприметил он место, куда Бирюк за дровами на телеге ездит. Самое место. Там кусты, а позади них овраг. Ежели дунуть как следует, не догонит. Как приметил – тот мимо их дома подался, за ним побежал, к заборам прижимаясь. Грязи по дороге набрал, перемазался так, что родная мать не узнает, травы напихал, куда только можно, веток, не пойми на кого похож стал. Сделал крюк и затаился в кустах. Дожидается. И тут повезло ему. Показалось Бирюку, будто ось тележная не в порядке. Нагнулся, под кузов заглянуть, тут Алешка и выскочил. Так дал, что чуть нога не оторвалась, – и без оглядки в лес. Оттуда – на озеро. Вымылся, и домой быстрее, будто и ни при чем.

И слово сдержал, и за обиду свою поквитался. Только вот разве о том кому скажешь? Узнает отец о проделке – не три, все семь шкур спустит. Не бывало такого прежде, чтоб к старшим непочтительно. Сызмальства уважению учат. Ну, а что сделаешь, коли в голове ветер свищет? Коли задним умом крепок? Поначалу сделал, потом подумал. А сказать очень хочется…

Два дня хотелось. Потом вручили Алешки хворостину, телку припасать. Мать с младшими занята, отцу стропила на сруб ставить, вот и вышло, что кроме как Алешке – некому. Казалось бы, дело нехитрое. Иди себе да посматривай, чтоб телка рядом с коровой шла. Несколько дней проводить – а там сама приучится. Первый же раз – самый сложный. Не привыкла от дома отлучаться, боится, все обратно повернуть норовит.

А тут еще Кузьма навстречу попался. Пристал, как банный лист, когда на болото пойдем. Алешка ему сдуру пообещал место показать, где змея саженная водится, сам, мол, высмотрел. Причем не простая змея – скоропея. Потому как у нее на голове корона маленькая, вся из чистого золота. Так на солнце блестит – глазам больно. Ежели с умом подойти, то поймать ее очень просто. Нужно только подстеречь, как она на кочке свернется, погреться в лучах солнечных, взять длинную палку, на конце расщепленную, – в конце концов, грабли сломать, – и этим расщепом голову ей и прижать. Тогда эта самая скоропея какое хочешь желание исполнит. Лучше всего, просить у нее два листика. Коли эти листики под язык сунуть, никакой яд тебе не страшен, а еще язык зверей и птиц понимать будешь. Во как!

Невдомек Кузьме, что приятель за-ради красного словца обмолвился; он те места, где змеи водятся, за сто верст обходит, не то что высматривать. Кузьма же мало – поверил, ему еще и обидно, что Алешка храбрее его оказался. Вот только пристать к нему – нашел время и место…

И так получилось, пока Алешка с важным видом Кузьму забалтывал, занят-де по хозяйству, как только высвобожусь, сразу и двинем, – спугнул телку чей-то пес, на улицу выскочивший. Гавкнул не по причине, та и всполохнула. Ни к чему ей теперь корова, та вперед со всеми пошла. А телка заметалась по улице – и Алешка с Кузьмой вслед за ней. Им бы самим решить, куда ее гнать, то ли к корове, то ли обратно, коли первый блин комом вышел. Так ведь растерялись, стараются, чтобы в чужой двор не вперлась, вот и носятся по улице, такой шум подняли, будто беда какая страшная на подходе.

Вот и случилось, что из огня Алешка в полымя угодил. Потому как развернулась телка, и со всех ног домой помчалась, не догнать. То есть не домой – в направлении родных ворот. А как была сильно испугана, проскочила мимо, и дальше дунула. Там же, дальше, только Бирюковы ворота раскрыты и оказались. Заскочила туда, и давай по двору метаться, никак хлев не найдет. Дрова, что во дворе сложены были, – не успел Бирюк в поленницу перетаскать, – разметала, бочку с водой опрокинула, на огород подалась, там носится. И ревет дурным голосом, даром что маленькая. Алешка и рад бы за ней сунуться, да как? Застыл напротив ворот, прижался к забору, не знает, что делать. Кузьме что? Он развернулся, и только пятки засверкали, никакая телка не догонит.

Увидел, как выскочил Бирюк на крыльцо, застыл столбом приворотным, на огород кинулся. Огород же у него позади дома, и что там такое происходит, Алешке не видно. Зато слышно. Как оно там говорится: и бык ревет, и медведь ревет, а кто кого дерет, лешак не разберет… Бирюк в своем праве – телка ему потраву учинила.

А потом глядит: накинул Бирюк на шею телке веревку, тащит. Та упирается, все в сторону броситься норовит, ан веревка не дает. Протащил мимо малого, и во двор к ним свернул…

О чем и с кем там беседу вел, не знамо, а только когда Алешка со своей хворостиной заявился, ему этой самой хворостиной и досталось. Так досталось, что больше и не надо. Мало на животе спал, так еще и ел стоя. Ну да не впервой…

Телку без него припасли, а Кузьма проходу не дает – пошли да пошли скоропею ловить, страсть, как хочется языку звериному научиться. Это Алешка забыл про свое обещание, а товарищ его – нет. Причем так забыл, что совсем не вспомнить, чего рассказывал. Только ведь ежели от слова своего отступиться – уж лучше опять хворостиной. И измыслил тогда Алешка хитрость. Скоропея, она ведь не каждый день является, а только когда от сна очнется, или перед тем как на зимовку залечь. Упустили они время нужное, теперь ждать придется.

Очень Кузьма обиделся.

– Трепач ты, – говорит. – Ничего ты не видел, а все выдумал. Так всем и скажу.

– Хочешь – говори, хочешь – нет, твое дело, – Алешка отвечает, а самому вроде как без разницы. – Я тебе заместо скоропеи другое показать думал, ан передумал.

– Что ж это ты мне такое показать думал? – недоверчиво спросил Кузьма. – Опять брешешь?

– Так я тебе и первый раз не брехал. Не веришь – сходи к Всеведе-знахарке, она тебе точно все про змей скажет.

– И схожу! – Кузьма говорит, а сам не уходит.

– Чего ж не идешь-то?

– А ты не погоняй!.. Когда надо будет, тогда и пойду.

Стоят себе у забора, и каждый себе на уме. Кузьма думает – чего это ему такое Алешка показать собирался, а Алешка – как бы ему половчее с Кузьмой обойтись, чтоб в трепачи не угодить.

– Ну… это… чего ты там сказать-то хотел, – наконец не выдержал Кузьма.

– Ты ж все одно не поверишь. Смеяться будешь.

– Может, не буду…

– Поклянись, что никому не скажешь!..

– Ну… это… клянусь… – Кузьму уже просто распирало от любопытства.

– Ты знаешь Сыча? Бортника?

– Сыча-то?.. Кто ж его не знает… Вестимо, знаю…

– Так вот. Он – лесовик.

Кузьма вытаращил глаза и разинул рот. Постояв так некоторое время, он вдруг расхохотался.

– Ой, уморил, – сквозь смех произнес он. – Сыч – лесовик…

Кузьма согнулся пополам, ухватившись руками за живот, но тут у него лопнула веревка, поддерживавшая порты, и они соскользнули на землю. Кузьма ойкнул и присел. Алешка сохранял серьезный вид. Склонив голову на плечо, он смотрел на товарища, ничего не говоря.

И совершенно неожиданно эта самая серьезность передалась Кузьме. Связав веревку, он вернул порты на место и выжидательно уставился на Алешку.

– Ты, допрежь гоготать, вот что скажи. Знаешь, как лесовика распознать?

– По пуговицам можно, они у него слева… Лапти переобуты: левый на правой ноге, а правый – на левой… Коли на пенек присядет, левую ногу обязательно на правую закинет… Глаза разные, один зеленый, другой – карий… И горят, как уголья…

– Тю!.. Ты его по таким приметам во всю жизнь не сыщешь, коли сам показаться не решит. Их поправить, что крапивой обстрекаться. Другая есть, верная, с которой он никак совладать не может. Только о ней мало кому ведомо…

И так это Алешка произнес, что глаза у Кузьмы у самого разгорелись, как у лешего, про которого речь зашла.

– Ты не думай, я про трепача это просто так сказал, не по обидному… Ну, говори же скорей, что за примета такая верная?..

– Сказать-то скажу, только ты помалкивай. Потому как прознает, кто его тайну выболтал, сам знаешь, чего случиться может. Обратит тебя в шишку еловую, будешь тогда знать, как язык распускать.

– Никому, – торжественно заверил его Кузьма. – Ну, говори же!..

– А примета такова, – Алешка отвечает, – что как ни старайся, а со спины его никак увидеть невозможно. С лица, с боку, – а со спины – дудки!..

Он ведь как рассудил? Кузьма, конечно, тут же к Сычу побежит. А тот мало, на отшибе живет, так еще в лесу пропадает, борти свои караулит. Дома же редко когда во дворе показывается, и то, больше до рассвета или под вечер, как стемнеет. Через забор особо не подсмотришь, – высокий. И сделан крепко – ни тебе дырочки-щелочки. Собака злющая. Так что захочет Кузьма слова его проверить, ан не тут-то было. Да и кто ему позволит – день-деньской под забором сычовым торчать? Если же и приметит ненароком спину бортника, так ведь это к нему заходил кто, али обознался.

И точно. Прежде, чем его товарищ смог распознать, правду ли сказал ему Алешка, он был трижды порот, будучи пойманным заглядывающим поверх забора. Собственно, ничего в этом особого и не было – все Алешкины затеи, как правило, заканчивались одним и тем же. Накормленный березовой кашей в третий раз, Кузьма твердо решил Алешку поколотить, но тот снова выкрутился.

Смотреть лесовика в городе, дело гиблое, здесь он себя блюдет, и держится, как все. В лесу за ним подглядывать надобно, где Сыч за собой присмотру не ожидает. Уговорились, как пойдет он по свои борти, – так Кузьма Алешку и предупредит. Вместе за ним догляд учинять будут.

Вскоре представился случай. Алешка только-только с огорода, мать и говорит: передохни, мол, вон и товарищ твой, за воротами мельтешит. Не отвертишься. Страсть как неохота Алешке с Кузьмой идти, а тот ухватил за рубаху, и тянет, ровно мужики – сети. Давай быстрее, а то упустим. Сыч уже, небось, за воротами. Мешкал Алешка, как мог, то вроде как за забор зацепился, то ногу об камень ушиб, и вроде бы добился своего: вышли за ворота, мелькнул Сыч в деревьях, и исчез. Спину не видали, вполоборота бортник шел. Только Кузьме этого мало, он приятеля своего дальше тащит. Зря, что ли, три раза хворостиной вразумляли… Ан пока до деревьев добрались, – хоть и недалеко совсем, – уже и не слышно, чтобы кто-то в лесу был. То есть птицы, конечно, лягушки, ветер шумит, а чтобы человек, или, там, лесовик, – того не слышно.

– Ты знаешь, куда он мог пойти? – спросил Алешка.

– Откуда ж мне знать? Я прежде никогда за ним не подглядывал…

– Тогда давай так, – предложил Алешка. – Ты пойдешь в одну сторону, а я в другую. Кто Сыча заметит, тот пусть куковать начнет.

– Не умею я куковать, – насупился товарищ.

– Ну, дятлом по дереву постучи, – усмехнулся Алешка.

Очень хотелось Кузьме его треснуть, как следует, ан сдержался.

– Вместе держаться будем, чтоб один другого видел. Главное – не шуметь.

– Будь по-твоему, – пожал плечами Алешка.

Пошли. Хоть и уговорились – не шуметь, а как тут без шуму, когда лес с подлеском переплелись? Здесь – орешины пройти не дают, сюда сунешься – елки полусухие дорогу застят. А там сырость по земле пошла, того и гляди в болотине окажешься, а там – змеи. И не скоропея, а настоящие. Алешка при каждом удобном случае вернуться предлагает. Вдругорядь высмотрим, никуда не денется. Наконец, согласился было Кузьма, только вдруг тропку увидел промеж папоротников. То ли человеком оставлена, то ли зверьем – не понять. Уговорились пройти немного, – и назад. Потому как места не очень знакомые. Грибов здесь нет, ягод – тоже, оттого сюда и ходили редко. Идут, прислушиваются до поглядывают. Чтоб коли зверь какой выскочит – успеть на дерево взлезть. Тут тропа и кончилась. И не тропой вовсе оказалась, а так, обманкой. Впереди же, за осинником, будто полянка обозначилась. И что-то там такое на этой полянке лежит. Бревно ли, зверь – не разглядеть. Коли б товарища рядом не было, так и ну его, пускай лежит, а тут труса праздновать никак не можно…

Подкрались осторожненько, – одолело любопытство страх, – раздвинули кусты, что за осинами, глядят – что за чудо чудное, диво дивное!..

Полянка и впрямь небольшая, круглая, сажени в три. От деревьев трава идет, густая и невысокая, в аршин шириной. Далее – воды с локоть, а посреди нее, все остальное, – камень. Такой, каких не бывает. Синий-пресиний. Не такой, как небо, а в черноту. На пирог похожий. Поверху на нем, будто искры рассыпаны, а по поверхности – словно рябь по воде. Аж дух захватило, какой небывалый!..

Смотрят Кузьма с Алешкой друг на дружку, и что делать, не знают. Никогда про красоту такую слыхивать не приходилось, а ведь совсем неподалеку от города лежит. Уж не колдовство ли? Вон, и следов никаких не видать…

Пока Кузьма на камень таращился, Алешка валежину сухую заприметил. Только было к ней сунулся, товарищ его за руку – цап!

– Куда это ты?

– Да погоди, – Алешка отвечает. – Лесину вон подобрать. Ты пока за ним смотри, чтоб не случилось чего, а я сейчас…

Ухватил валежину, и обратно. Держит двумя руками, вперед себя толкает. До камня дотолкал, и ну в него тыкать. Чего вот только ждут – непонятно. Камень, он камень и есть, не медведь какой, его тыкай – не тыкай, на лапы не вскочит, потому как этих самых лап нету.

Совсем осмелели. Пощупали траву и воду валежиной, – не топко ли? – и на камень перебрались. Ничего особенного, кроме цвета, – чего испугались? Потом Алешка присел, поводил ладонью, да и говорит:

– Смотри, тут знаки какие-то…

Глянул Кузьма – где тут Алешка знаки какие разглядел? Обыкновенные трещины, как на прочих камнях. Товарищ же настаивает.

– Говорю тебе – знаки высечены. Сам ведь слышал, что старики сказывают? Будто в стародавние времена заморские люди сюда часто плавали. Торговлю вели. Наверняка кто-нибудь из них сокровище тут припрятал, чтоб от разбойников сберечь. На обратном пути забрать собирался, ан не случилось. Лежит себе, нас дожидается.

Кузьма ему – про Сыча, а Алешке уже не до этого. У него богачество перед глазами. Надо только узнать, как его взять. Разругались товарищи – вдребезги. Еще б немного, один другого этим самым камнем и пришиб бы. Надулись, как мыши на гречу, да обратно и подались.

Кузьма – неизвестно, а Алешка дорогу к камню хорошенько запомнил. Только об нем и все думы. Дома ахнули – как подменили малого. За что ни возьмется, все из рук валится. Скажут чего, кивнет, да тут же и позабудет. Будто кто глянул косо. Ведро с водой из колодца нес, за порог запнулся, разлил. Григорий не вытерпел, за хворостину взялся, – порты долой и уже на лавке лежит.

Тут уж с расспросами приступили: сказывай, куда с Кузьмой бегали, что видали. Алешка и сказал, на озеро, мол, лодки рыбацкие смотреть. А слышали… Двое там стояли, разговаривали. Не наши, с дальнего конца города, должно быть. И один другому сказывал, будто в допрежние времена люди пришлые сокровища в лесу зарыли, и на камне метки оставили, как отыскать. Они с Кузьмой весь берег обсмотрели, только никакого камня там нету, чтоб с отметинами.

Усмехнулся отец, двинул по затылку, но не сильно, – любя. Ладони показал. Вот, говорит, в чем сокровище, а то, что где-то зарыто, оно, даже если и добудется, водой сквозь пальцы утечет. Потому – только то сокровище, что трудом честным обретено.

– А как клад добывается? – Алешка спрашивает. – Нет, ты не подумай, я ничего, я просто так спрашиваю.

– Ну, вот когда я малым был, от деда слышал, – улыбнулся в усы Григорий. – Шел как-то по улице насельник один. И видит – боров в грязи лежит. Мало того, сам черный, так еще и в грязи вывалялся. Темнеет уже, а он посреди улицы разлегся и ворчит. А главное, нет таких у соседей. Откуда и взялся? У насельника того палка с собой была, так он возьми, да и тресни того борова, глянуть, куда побежит. Тот же никуда не побежал, а на глазах у него гривнами серебряными рассыпался. Насельник рот раскрыл, от изумления. Охолонулся малость, хотел было гривны эти подобрать, так они – раз! – и в землю ушли. Перепугался, ноги в руки – и ходу…

– И мне рассказывали, – это мать от печи. – От бабки своей слышала, а той ее бабка сказывала, с которой все и случилось. К ним в избу курица черная забежала, и никак ее вытурить не могли. Дверь настежь, гоняют, а она крыльями машет, квохчет и носится как угорелая. Наконец, кто-то ее ухватом задел, – тоже деньгами рассыпалась. И тоже собрать не смогли – вот только что на полу лежали, и нет их. Слово нужно знать, хитрости какие… Без них – никак.

Глянули отец с матерью друг на дружку, улыбнулись, и позабыли о сказанном. Кто всегда при деле, тому не до кладов. Алешка же запомнил. Коли зверь али там птица черного цвета, может, то не зверь и не птица вовсе.

Что уж там Алешка Кузьме посулил, как уговорил – неизвестно. А только случилось, подстерегли они пса здоровенного, что на соседней улице жил, когда тот возле ворот в теньке разлегся. Потому – никаких других черных зверей не подвернулось. Алешка по сторонам смотрит, кабы кто их не увидал, Кузьма же со всей дури по псу этому самому палкой лупанул. Чем дело кончилось – известно. Сняли обоих с забора, почти без портов, – так, одни ошметки остались, и хворостиной каждому ума вложили. Только оба уже настолько умные, что место, через которое ум посредством хворостины прибавляется, на мозоль похоже стало…

Ну, это, положим, за дело влетело. А вот второй раз – понапрасну. Кузьма мало того, что про камень необычный рассказал, так еще и провести к нему обещался. На пару с Алешкой. Вместе нашли, вместе и ответ держать. Только никаких тебе примет не отыскалось. Вроде, все сходится, ан тропинки той – как не бывало. За то и вдругорядь наказаны были, чтоб лжи не научались.

Кузьма, на молоке обжегшись, на воду дует, не то Алешка. Он, как свободная минутка выдастся, все в лес бегал, – не может такого быть, чтобы камень тот им почудился. Глаза закроет – вот же он, синий-пресиний, и искры поверху…

Сколько бегал, другой бы давно уже бросил, а он – нет. Пока, наконец, не улыбнулась ему удача. Только Алешка за ворота городские выбрался, Сыча впереди себя углядел. За ним и пристроился. Зачем – не знает, потому как про то, что бортник – лесовик, сам придумал. Крался, крался, а как сорока рядышком заверещала, сразу и потерял. Слышал, сучья впереди потрескивают, – ан ничего не стало. Хотел было птицу глупую палкой, да где там! Она еще прежде, чем он палку поднял, за сто верст упорхнула…

Сорока упорхнула, зато тропка обозначилась. И как это только он ее прежде найти не сумел? Вот ведь они, все приметы прежние…

Добрался Алешка до камня, перебрался на него, рассматривает. Щепочку от палки своей отломал, в воду окунает, по знакам водит, чтоб ясней видны были. Зря тогда Кузьма над ним надсмеялся. Никакие это не трещины, а самые настоящие знаки, только непонятные. И что интересно, как вода в них попадает, они цветом светлее становятся, больше на небо похожим. Черточки какие-то, кружочки… Стрелочки… А в той стороне, куда они указывают, будто просвет между деревьями.

Потыкал Алешка палкой воду, траву, безопасно ли. Перебрался к просвету, а там тропа – не тропа, а вроде как дорожка обозначилась, только не по земле, а между деревьями. Так, что только по ней идти можно, чтоб не в заросли. Совсем недалеко от камня ушел, и оказался перед дубом.

Ну и великан!.. Это ж сколько человеков надобно, чтоб его обхватить? Кряжистый, весь в морщинах глубоких, будто старец, корни из земли змеями торчат, в самого Алешку толщиной, какими-то лозинами обвит… Не посреди поляны – он своими ветвями да сучьями будто прочие деревья от себя отодвинул, место высвобождая. С той стороны, что попышнее, лучи солнечные стрелами сквозь листву пробиваются. Где там наверху заканчивается – не видать. Камень синий – диво дивное, а этот дедушка, пожалуй, еще чудеснее. На таком дереве сколько хочешь разбойников укрыться может. Теперь Алешка уже не сомневался, что стоит ему повнимательнее поискать, как клад тут же и обнаружится.

Стал обходить лесного великана, и с противоположной его стороны заметил дупло. Нельзя сказать, чтобы очень большое, но ему пролезть – в самый раз. Тем более, лозина так ствол обвивает, что подняться по ней – раз плюнуть.

Поднялся Алешка, пошуровал в дупле палкой – нет ли кого – и заглянул. Нет внутри ничего интересного. Так, выемка, а на дне ее листва пожухлая и шелуха. Ни гнезда осиного, ни змей, ни, тем более, разбойников. Может, кто и прячется здесь на зиму, а сейчас – пусто. Собрался было обратно слезать, как вдруг подумалось – ну как под листвой что схоронено? Лет-то дереву сколько? Это сейчас в нем пусто, а раньше?.. Не может такого быть, чтоб этакое дупло не при деле оставалось.

Залез Алешка внутрь, на руках повис, а ноги до листвы не достают. Значит, нужно домой за веревкой идти. Только подумал, соскользнули пальцы, и плюхнулся Алешка вниз, в листву. Пыль поднялась, забила все, глаза слезятся, нос забился, – ни вздохнуть, ни глянуть. А как прочихался да глаза протер, понял, куда угодил. По стенкам не забраться, до верху не допрыгнуть, и как выбираться – неизвестно. Перепугался Алешка, до полусмерти. Кто его здесь отыщет, коли и камень-то найти не сумели? Глянул вокруг себя раз-другой, да как запрыгает, как завопит!.. Лупит своей палкой по дереву изнутри, и верещит, что твоя сорока…

Охрип, оравши. Совсем с ума от страха спятил. Как вдруг слышит – вроде шум снаружи. Ближе, ближе, а там голос раздался, кто это там такое, спрашивает. Алешка же и ответить не может. Только палкой стучать.

Затихло снаружи. Потом зашумело, и в дупле, снаружи, голова показалась. Лохматая, с бородой и усами. Вот тебе и на!.. Из огня, да в полымя. Никак, хозяин заявился… Только у Алешки сил совсем не осталось, ни прятаться, ни даже еще больше испугаться.

– Никак, малец?.. – то ли спрашивает, то ли удивляется, голова.

Не верит своему счастью Алешка. Это ж надо – бортник!.. Сыч, за которым он доглядать в лес отправился. И оказалось, что силы все-таки остались – снова разреветься.

– Ну, ну… Сейчас я тебя вытащу, – сверху доносится. – Погоди…

Снаружи послышался шум, а затем в дупло, к Алешке, спустилась толстая палка, с привязанной к ней посередине веревкой. Он начал пристраиваться на нее, когда задел что-то мягкое в листве. Соскочив, он принялся быстро раскидывать ее в стороны и обнаружил что-то небольшое, совсем не тяжелое, завернутое в мешковину. Недолго думая, запихнув найденное под рубаху, уселся на палку и подергал веревку.

Выволок его Сыч.

– Как же ты это туда угодил? – спрашивает, а сам веревку сматывает.

Молчит Алешка. В себя прийти не может. Начал было руками показывать, тут у него из-под рубахи добыча и выпала.

– За этим, что ли, полез? – бортник спрашивает. – Чего там у тебя такое?

В другой раз Алешка буркнул бы: мол, для того и завернуто, чтоб не показывать, ан Сыч уже наклонился, поднял мешковину и развернул.

Увидел Алешка, из-за чего в ловушку угодил, и стало ему обидно. Добро бы, что-то путное, в хозяйстве пригодное, а это… Дощечки темные, в одной стороне насквозь просверленные. Сквозь веревочка продета, чтоб не рассыпались. И все.

Только Сыч крутит их в руках, поглаживает, и в глазах – удивление.

– Где это ты такое раздобыл? – спрашивает.

Махнул Алешка на дерево, а у самого мысль забилась – может, зря он так о деревяшках? Ну, что никчемные они? Вдруг очень даже кчемные? Не заберет ли их в таком разе Сыч себе?

– Не бойся, не заберу, – бортник улыбается. – А знаешь ли, что это за дощечки такие? Сам погляди. – И обратно Алешке находку отдал.

Тот глядит – не простые это дощечки. На них значки какие-то имеются. Черточки, кружочки, стрелочки… Как на камне синем…

– Ты их береги, – Сыч говорит, – потому как на них вся мудрость земная записана.

– Записана? – пропищал Алешка сорванным голосом.

– Вот, смотри. – Бортник снова взял таблички, и, ведя по верхней пальцем, произнес: – «В книге сей предлежат различная нам оучительства, иже бо во инных книгах что обрящем сокровенно в сей же книге положено откровенно».

Чудно Алешке. Уж не обманывает ли его Сыч? Или и впрямь лесовиком оказался? А может, того хуже, колдуном?

– Тут в двух словах не расскажешь, – бортник, между тем, продолжает. – Дорогу обратно сам найдешь?.. – Алешка кивнул. – Ты вот что. Ежели любопытствуешь, никому книгу свою не показывай, в надежное место припрячь, а ввечеру ко мне приходи, коли надумаешь. Я тебе все и разъясню. А сейчас – недосуг мне. Дела остались.

Повернулся, и зашагал себе от дуба в чащу. Алешка же домой припустил. Как Сыч наказывал, так и поступил. Никому ничего не сказал, даже Кузьме.

Только к бортнику вечером не пошел. Выждал пару дней, да и дощечки получше рассмотрел. Большую часть с веревочки снял и в другом месте припрятал, так, на всякий случай. Ну как Сыч передумал? В том смысле – себе забрать?

– Пришел, все-таки, – спрятал в усах и бороде добродушную улыбку бортник. – Не испужался?..

– А чего мне, бояться-то? – расхрабрился Алешка.

– Добро…

Заметил Сыч, что дощечек сильно поубавилось, однако ничего не сказал. Рассказывать принялся Алешке, про черты да про резы, коими покрыты они, как вместе они слова обозначают, какие мы вслух произносим. А каждая по отдельности – звуки. Это умные люди давным-давно придумали, чтоб кто что знает – не забылось. К старости, память обычно слабнет, а тут, глянул на дощечку, и все вспомнил. Меня, Сыч сказывал, этой премудрости отец научил, а его – его отец. Коли надумаешь, и я тебя научить могу.

Подумал Алешка, прикинул, что к чему, да и согласился. Не сразу, конечно. А только тогда, когда прикинул, что на дощечках все-таки про сокровище сокрытое сказано. И так лихо у него учение пошло, года не минуло, как сей премудрости выучился. И начертанное разбирать, и самому чертить-резать. Только на дощечках тех ничего интересного не оказалось. В смысле – про сокровище. Про человеков есть, про зверей всяких, про земли заморские, про звезды, даже про то, отчего дождь бывает, – а про сокровище – ни словечка. Правду сказать, он не все прочитал. Но и того, что осилил – с лихвой хватило. Зачем это кому-то помнить понадобилось? Что в том проку, люди где-то с песьими головами живут? Или то диво, что песьих хвостов нету? Набрехали, небось, половину… А то и все сразу.


* * *

Так и рос Алешка, от весны к весне, от лета к лету. Годами мужал, а ветра в голове так и не избыл. Как и избыть-то, коли таким пригожим вырос – девки от него на игрищах глаз оторвать не могут. Ему то нравится, вот и выхаживает гоголем. В работе не особо мастак, – получше него работнички найдутся, – зато в забавах да на язык, тут ему, пожалуй, равных не сыщется. Как через костер под новый год прыгать, птицей порхает, или там песню затянет – соловьи смолкают. И драться наблатыкался. Только не кулаками, хитростью берет. Потому – как отмочит чего на гулянье, так парни его проучить собираются. Подстерегут, навалятся гурьбой, – в одиночку ухватить и думать нечего, – а он все одно выворачивается. Иной только руку размахнет, чтоб, значит, от всего сердца, глядь, – Алешка из него уже всю пыль выбил, что спереди, что сзади. Вьется вокруг оводом, улучит момент – ужалит, и снова вьется.

А что дури много, далеко ходить не надо. Ну, кому еще придет в голову девок с-под моста пугать? Течет себе неподалеку от города речушка. Имени у нее не то, чтобы совсем нету, только каждый ее по-своему зовет. Кстати сказать, небольшая-то она небольшая, а налимы в полпуда водятся. Так вот через ту речушку мосток перекинут. Свалили три или четыре лесины, перила приделали – вот тебе и мосток. Конечно, лесины стесали, чтоб поверхность поровнее была. Девки через него по ягоды ходят. Вот и удумал Алешка их попугать малость. Там, с той стороны, что от города дальше, промеж лесин прореха имеется, такая, – рука проходит. Вот молодец и пристроился под мостком. Травы речной на себя нацепил, чтоб не узнали. Сидит, ждет. Сидеть, правду сказать, неудобно, того и гляди свалишься, а под берегом яма. В ней, сказывали, даже не налим живет – налимище. Ан сколько не ловили – в четверть пуда попадались, а чтобы больше – того не было. Наконец, слышит, идут девки. Смеются чему-то, переговариваются. Взошли на мосток, Алешка изловчился, да как схватит какую-то за ногу! Та завизжала, а он из-под лесин как гукнет! Девки свету белого не взвидели, так перепугались. К городским воротам летят, быстрее ветра, верещат на всю округу. Алешка же, – он и так еле-еле держался, – в воду полетел. Течения почти нету, подкручивает слегка, ан и ухватиться не за что. До места, где вылезти можно, всего ничего, только чувствует Алешка: ухватил его кто-то за порты, и вниз потихоньку тянет. Ногами дрыгает, а там что-то скользкое. То ли налимище, то ли – того хуже – водяник, в наказание за баловство. Не по себе молодцу стало, думал подшутить, ан и сам в беду угодил. На помощь не позвать, – коли узнают о его проделке, лучше утопнуть, – а самому не выбраться. Счастье, портки лопнули. Видали, как рыбка мелкая, когда ее хищник гоняет, из воды выпрыгивает? Вот так и Алешка выскочил. От речки дунул, почище девок. В лесу огонь разводил, обсыхал, чтоб следы замести…

Обошлось, да не научило… Может, потому и не научило, что никакой не водяник оказался? Алешка, несколько дней спустя, наведался, к мосточку-то. Ниже его и увидел коряжину, а на ней – кусок портов своих. Зацепился за нее, когда в воду свалился. Стал ногами дрыгать, – от дна оторвал…

Да хоть бы и водяник оказался… Тоже с ним же приключилось. Знамо дело, зимой девки обычай имеют, суженого выгадывать. Соберутся на девичник, что-то там промеж себя пошушукаются, а как полночь настанет, поодиночке к бане бегают. Дверку тихонько приоткроют, просунут осторожненько кто плечико обнаженное, кто спинку, а иная – так… вот… И ждут. Коли суженый богатый будет – мохнатой лапой баенник погладит. Коли бедный – рукой холодной. Ну а ежели хлестнет чем, ждать девке еще год.

Вот Алешка от большого ума в баню и забрался, пока никто не видел. Прихватил хворостину и затаился. Вот сейчас придут девки, он им нагадает. Слышит, наконец, идет одна. Остановилась возле двери, мешкает. Боязно ей. Потом заскрипело, чуть полоска серая в темноте появилась… Ухватил Алешка хворостину поудобнее, а дверь возьми, да и захлопнись. Девка снаружи завизжала, опрометью прочь помчалась. В бане же светец вспыхнул. Даже не один, а два. Удивился Алешка, обернулся, и видит: на нижнем полке будто сидит кто-то. Будто еж, только мохнатый, и размером – что твой волк. Головой помотал, глаза протер – старикашка вырисовался. Усастый, бородастый, глаза горят, руки – крюки, ноги и того пуще, одет во что-то, мехом наружу. Зыркает неприветливо, по полку рядом с собою шарит. Ткнулся Алешка в дверь – куда там! Ее снаружи будто камнями завалили. Вот попал – так попал! Он ведь в баню мало ночью, еще и не спросившись приперся. Что сказать, что делать – не знает.

– Ты б дверь-то отпер, – пробормотал наконец. – Какое хочешь слово дам, что более – ни ногой… Чего ни спросишь – завтра же все принесу…

– Да мне многого не надо, – тот отвечает. – Мне вон хлеба с солью пожаловали, того и хватит.

Видит Алешка, нашарил баенник возле себя краюху ржаную, крупной солью посыпанную, и в рот тянет. Эх, кабы ту краюху ухватить да самому отъесть!.. Не посмеет, должно быть, баенник того проучить, с кем хлеба-соли отведал. Только вот как до нее добраться?

– Дверь-то чего запер? – Алешка спрашивает, будто не знает. – Чего тебе от меня надобно?

– А ничего не надобно, – старичок отвечает. – Вот поем, да и обдеру.

– Так ведь я тебе зла никакого не причинил… Ну, зашел случаем…

– Случаем – не случаем, а все одно обдеру. Для порядку.

А сам уже всю краюху сжевал. Крошки обобрал на ладонь, в рот метнул, да как кинется на Алешку! Тому и не осталось ничего, кроме как увертываться, ну, либо, ободрану быть. С баенником совладать – это кем же быть надобно. У него силища, сто человек не пересилят. Вот и крутится, и орет, как медведь ревет. Только то и спасает, что баенник больно уж неповоротлив да недогадлив. Ухватит Алешку за волосы, чтоб дерануть разок – и кончено дело, ан тот крутнется вокруг себя, и нет ничего в лапах у баенника. Станет молодец в углу, кинется к нему старичок, лапы растопырив, да этими-то самыми лапами в стены и упрется, а Алешка пригнется, и нырнет под растопыренными лапами. Или за балку потолочную ухватится, и поверху сиганет. Видит, что ничего у баенника не получается, совсем ум потерял. То пнет его, то ведро деревянное ему на голову нацепил, то доску от полка оторвал, вместо себя подсунул… Только не человеку с баенником тягаться. Сколько ни вертелся Алешка, сколько ни прыгал, ан уставать начал. Тут-то баенник его и схомутал. Ухватил поперек, как бревно, – и к печке. Там между нею и стеной промежуток малый имеется, в два кулака. Туда и прет. Тут уж Алешка видит, – совсем конец ему приходит, – да как завопит во всю глотку!..

На его счастье, в предбаннике так шарахнуло – уши заложило. Дверь наружу вынесло, народ вваливается. Баенника будто не бывало, Алешка на полу лежит, еле жив…

Выходили. Девка, что гадать приходила, шум подняла. Остальные тоже перепугались, потом все ж таки пошли взглянуть, что да как. Услыхали кутерьму несусветную, по домам бросились, народ собирать. Только это Алешке не помогло бы, кабы не дружинник молодой, ему погодок, Еким свет Иванович. Он с собой разрыв-траву носил, Всеведы-знахарки подарок. Против нее ни один запор не устоит, будь хоть заколдованный, хоть трижды заговоренный. Случаем на улице оказался, где девки бегали. Той травой дверь и одолели.

Как Алешка в себя пришел, стали его спрашивать, как его в баню в час неурочный занесло? Отбрехался. Мол, шел мимо, углядел вроде как зарево, думал – пожар. Дверь открыта была, сунулся, тут-то баенник его и прихватил… Язык у Алешки знатно подвешен, да и сочинять ему не привыкать, потому – чуть не в герои себя определил…

В общем, баенника задобрили, дверь обратно приставили, поговорили-посудачили, да и забыли. Ежели б в диковинку случай такой, а то у одного со сватом вот давеча приключилось, у другого – с братом… Обошлось, – на том спасибо.

Алешка же, как оклемался да на ноги крепко встал, первым делом Екима разыскал. Искать, правду сказать, долго не пришлось. Потому как в Ростове свой князь имеется. Не столь богатый и славный, сколько киевский, зато свой. И ему, как любому князю, дружина положена. Только что князь, что дружина его – не особо выделяются. Не зная, да не спросив, спутать можно. Искусство же воинское, оно большей частью по наследству передается. Это еще с тех времен пошло, когда гости заморские почасту наведывались. Кое-кто не стал возвращаться домой, – здесь оставался. Чего и не остаться-то? Земля, вода, лес, воля, народ приветливый, девки красные… Вот и оставались, и учили детей своих, а те – своих. Хоть и нечасто оружие в руки брать приходится, а случалось. Ну, других тоже обучали, конечно, в ком способность имелась. Еким же из первых был, из тех, то есть, кто род свой от пришлецов ведет. Они с Алешкой, что два лаптя – с виду похожи, ан один все же левый, а другой – правый. У одного ветер в голове гуляет, другой рассудительный не по летам. Один – кипяток, другой – ледник. Может, от того и стали друзьями-товарищами, что в другом то есть, чего в себе не хватает.

Еким, хоть и немногословен, а все ж таки и не нем. Алешка из него много чего повытянул. В славных делах дружина участвовала. Звали ее с собой в походы князья киевские, начиная с того самого, что щит свой над воротами Царя-города прибил. Тогда с ним воевода ходил, Потаня. Нашего-то князя о ту пору хвороба одолела. И без него справились. Так себя в рати показали, что тот самый князь киевский, когда с побежденными греками договор подписывал, специально оговорил, чтобы они часть дани в Ростов отсылали.

Еким, он так рассказывает, будто сам воевода. Про военную хитрость, – ту самую, когда князь киевский ладьи на колеса поставить велел, – про то, где каких воев расставить, соответственно вооружению, как осаду вести… Алешка же иначе себе все представляет. Будто он – грек. Стоит на крепостной стене, смотрит в поле, со всех сторон город окружающее, и вдруг видит: по пышному разнотравью, словно лебеди, под белыми парусами, ладьи плывут, аки по суху… Колес не видать, поневоле подумаешь, что волхвы северные колдовством корабли движут…

– Так они что же, до сих пор нам дань шлют? – любопытствовал Алешка.

– Перестали, – вздохнул Еким. – Им договор нарушить – что на забор плюнуть. Не будешь же к ним каждый год походом ходить… Пуще того. Они там у себя живой огонь придумали. Так что когда князь киевской, – другой уже, – с кораблями к стенам приступил, они его этим самым огнем и пожгли.

– Что же это за диво такое – живой огонь?

– Кто ж его знает? Летит по воздуху, будто змея огненная, и ничем-то эту самую змею сбить невозможно. Ни копьем, ни стрелой. Она же, коли обовьет кого или чего, дотла спалит.

Алешка на это ничего не сказал, только хмыкнул. Оказывается, не один он при случае приврать может…

Враки, не враки, что Еким рассказывал, а только взбрело на ум его товарищу делу ратному обучиться. От того, должно быть, – приметил, как девки на молодого дружинника засматриваются. Его, конечно, тоже стороной не обходили, только у соседа завсегда и корова толще, и репа крупнее. Про то же, что с соседом даже мед покупать нельзя – хоть и из одной корчаги наливают, а у того непременно слаще окажется, – разве самый недогадливый не ведает.

Еким поначалу удивился, чего это Алешке в голову втемяшилось. По нему – так лучше мирной жизни ничего в целом свете нет. Но тот наплел с три короба, будто нехорошо получится, коли завтра ворог какой нагрянет. Уж как бы ему тогда хотелось с товарищем плечом к плечу встать, а как же он встанет, ежели ничего уметь не будет? Без умения же… Сам же Еким и рассказывал, будто в старую пору те самые гости заморские, умеючи, вдесятером запросто десяток десятков гнали. Уломал, в конце концов. Взялся тот его тому обучать, чего сам умеет.

Самому та польза, чтоб навык не растерять. Алешка же никак в толк не возьмет, не шутейному делу товарищ его учит. Для него что меч, что булава, что топор – сродни забаве. Он все хитрости измышляет, как бы ему учителя своего одолеть. Оно, конечно, в бою хитрость великое дело, ан уменья истинного ей не превозмочь. Достается Алешке, почем зря, не жалеет его Еким. Увидать без рубахи да порток – живого места на нем нету. До самых пят побитый. Только пусть уж лучше теперь, нежели в сече, коли придется. Там враг не деревянным оружием, да не тупым обихаживать станет…

Так и жил какое-то время Алешка. С утра, чем свет, по хозяйству, родителям в помощь. Как стемнеет – с Екимом возятся, али на игрища. Домой вернется, не успеет глаз сомкнуть, ан уж подыматься пора. Григорий с Пелагеей уж и невесту ему присматривать стали, только не лежит у Алешки сердце ни к женитьбе, ни к жизни спокойной. Иное призвание в себе чует. Подвигов жаждет, славы. Откуда и взялось? А тут еще слухи с того берега озера доходить стали – беда надвигается. Объявилась сила неведомая, лютая, не щадит ни воина, ни пахаря. Волхвы говорят, ищет кого-то. И пока не отыщет, не будет людям покоя, а будет погибель…




3. Наперед-то выбегает лютый ски?мен-зверь…


Насколько хватает глаз, от могучей реки, неспешно несущей свои воды к далекому морю, до дальней дали, где небо сходится с землей, степь раскинулась. Сама – как море. Волнуется зеленью пышной, то тут, то там каменьями драгоценными вспыхивая, цветами степными, яркими. Прильнет к земле под ладонями ветра – инда строгого, инда ласкового, – выпрямится, непокорная. Коли на кургане стать, так будто на острове окажешься; будто прихлынут волны изумрудные к подножию его, прихлынут – и снова отступят. Ветер же, озорничая, иной раз так разнотравье взволнует, что кажется, – змей огромадный то ли в даль бесконечную, то ли, наоборот, к кургану из дали устремился. Обжигает ветер запахом горьким, только ежели чуть приобыкнуть, слаще сладости горечь та становится. Век бы тут стоять, любоваться миру…

Только темнеть стало небо синее. Чернотою синь его наливается. Мрак полночный от краев земли грядет. Мчат по небу в неистовом беге тучи-всадники, самые нетерпеливые; слышен вдали гул орды приступающей. Не выдерживает небо ее тяжести, рвется, и тогда показывается на мгновение длинная золотая изогнутая линия, – свет солнечный, от земли и ее обитателей тьмой похищенный.

Разом склонилась зелень пышная, ибо взъярился ветр бурей могучей. Приспело время богатырю разгуляться на просторе, похвастаться силушкой великой. Это уж потом, как похмелье удали разухабистой схлынет, удивится да устыдится того, чего понатворил, а пока – где прошел, там и дорога…

По такому ненастью ни один зверь степной из норы не высунется. Ни к чему это, пока буря с небом мощью тешатся. Лучше обождать. Всегда так было.

Ан не теперь. Зашевелилась земля, поднялись над ее поверхностью стеблями толстыми, короткими, головы змеиные. Сколько их тут – и не сосчитать. И черные, и серые, и зеленые – каких только нету… Замерли недвижно, покачиваются, снуют языками, будто прислушиваются. Ни буря, ни сплошной поток, с неба обрушившийся, ни молнии – ничто их не страшит.

Взбрехнули лисицы. В стаи сбились, чего отродясь не видано. Снуют в траве темными пятнами, мечутся, лаем исходят.

Птицы кружат. Не разберешь, какие. Сносит их ветром, они же, будто манит их что, назад устремляются.

Всколыхнулась трава, раздается надвое, точно ладья князя киевского по степи плывет. Нет, не ладья, зверь дивный, невиданный. Застит ему путь пелена дождя, и кажется сквозь нее, будто цвета зверь буланого… Ан не буланого – булатного; переливается шерсть златом-серебром, на конце каждой шерстинки – по жемчужинке. Морда у него острая – что твое копье, уши – стрелы калены. Глаза блестят, ровно звезды поднебесные, огонь мечут.

Подбежал к реке, рекомой Славутичем, остановился на крутом берегу. Присел на задние лапы, вскинул к небу морду острую.

Зашипел зверь дивный, тысячеголовым шипением ответили змеи. Приникла к земле трава, приувянула…

Засвистел зверь дивный, тысячеголовым клекотом откликнулись птицы. Пошла по реке рябь, приостановила вода бег быстрый…

Взревел зверь дивный, тысячеголовым брехом и воем откликнулись звери. Дрогнула земля, посыпался с берегов песок, полетели камни, помутнел Славутич. Дерева, что с другого берега росли, попригнулися…

Опустил зверь дивный голову, глянул вниз глазами огненными, свился в комок, прянул с берега и поплыл, волну речную разметывая…

Учуял, видно, что народился где-то на земле могуч богатырь, и суждено-то им встренуться, и чем та встреча окончится, – неведомо…

Как и то неведомо – сколько ж весен тому назад Скимену-зверю реку переплывать учинилося?..


* * *

– Слышь, Екимка, чего люди говорят? – сказал Алешка, когда они с товарищем, после очередного урока, взапуски поплавав в озере, сидели на берегу.

– Ты о разбойниках? – пробормотал тот, почесывая нос.

– С чего это ты решил, что это о разбойниках говорится? – искоса глянул на него Алешка и добавил рассудительно: – Коли б разбойники были, то – не в диковину. Ты то уразумей, что людям лихим богатство потребно. Им душегубство без надобности. Для них в нем никакого проку нету. Сам посуди. Веду это я, скажем, корову на базар. Или с базара. А ты, скажем, разбойничаешь. Ты меня остановил, раздел-разул, корову забрал, да и отпустил. Потому, ежели голову на плечах имеешь, я ведь завтра там, или сколько времени спустя, опять к тебе с коровой попасться могу. А коли ты меня живота лишишь, то завтра тебе никакой добычи не будет. Так ведь еще народ подымется, дружина княжеская… Поймают – пощады не жди.

– Кому и быть, как не разбойникам? – откликнулся Еким. – Они сегодня в одном месте, завтра – в другом. Ищи ветра в поле.

– Нет, ты погоди, – не унимался Алешка. – Ты тогда мне вот что скажи. Для какой такой надобности им слух распускать, будто завелось чудище неведомое, от которого никому пощады нету? Вот ты, к примеру, коли знать будешь, что тебя на дороге поджидать может, неужто другую дорогу не выберешь? Али там оказии дождешься, чтобы скопом?..

– Да что ты ко мне пристал-то? Откуда ж мне знать? Я что, разбойничал? По мне, так если надобно, я иной дороги искать не стану, будь там хоть тати, хоть чудовище… Я так думаю, лиходеи те надевают на себя что-то, чтоб страшнее казаться. Тулуп, там, мехом наружу. Сажей мажутся… Рога какие нацепят… Еще что… Засвистит такое с дерева, слово заветное скажет – у человека сразу душа в пятки, он от страха сам не свой становится, ровно пень. Обирай его – он тебе слова не скажет. Домой вернется – такого наплетет, что ворота покосятся. Знамо дело – у страха глаза велики…

– Где ж вернется, когда душегубство?..

– Ты меньше верь, что говорят. Послушать, так там уже и живого-то никого не осталось. Аль не знаешь, как у нас рассказывать принято? Иной тебе такого нагородит, в неделю не обойдешь, а как поспрошаешь построже, так и получится – он тебе с седьмого голоса сказку сказывает. Вон, Вершок, говорил, будто к соседке его змей огненный по ночам летает. Сам огонь во дворе видел. Другие нашлись, кто слово его подтвердил. А что вышло? Корова у соседки телиться должна была, вот она с лучиной в хлев и наведывалась… Ладно, пора мне. Идешь?

– Чуть погодя…

Опершись одной рукой о землю, а другой – о плечо товарища, Еким проворно поднялся на ноги.

– Тогда бывай… Когда теперь? Завтра?

– Не, завтра не получится. Завтра мы с отцом за дровами… Через пару дней загляну…

Еким кивнул и подался в город.

Сидит Алешка, смотрит на воду, и так хорошо ему, что домой возвращаться не хочется. Как вдруг слышит, будто поет кто-то. Прислушался – и впрямь, поет.

По крутому по красному по бережку,
По желтому сыпучему песочку,
Стояла избушка изукрашенная;
Во избушечке во той во изукрашенной,
Играет девица с добрым молодцем
Во большую игру во тавлейную.
Играл молодец о трех кораблях,
А девица играла о буйной голове.
Уж как девица молодца обыграла;
Выиграла девица три корабля:
Первый тот корабль – с красным золотом,
Другой тот корабль – с чистым серебром,
А третий корабль – с крупным жемчугом…

Глянул – откуда краса такая? Идет вдоль берега девка, с косой русой, в сарафанчике простеньком, цвета неба весеннего. Идет, напевает. Остановится, присядет, наберет ладошкой воды, брызнет, полюбуется, как солнышко в каплях играет, встанет, дальше пойдет. Вроде, всех девок городских знает, а эту – в первый раз видит. Может, из новых кто на другом конце поселился?

Вскочил, подбоченился. А она, видать, не из пужливых. Приметила молодца, ан в сторону не свернула. Идет себе, будто ей до него и дела никакого нету, напевает. Только приметил Алешка, будто нет-нет, а скосит на него глаза, тоже цвета – неба весеннего.

– Будь у меня корабли со златом-серебром, без всякой игры отдал бы, – сказал Алешка, как только девица приблизилась.

– Ой, Алешенька, так ли? Как нет кораблей – так и отдал бы, а как есть – так и побоку? – та улыбается.

– Такую красу неземную – и побоку? Не бывать такому, – Алешка отвечает. – А ты что же, как зовут меня знаешь?

– Оттого и знаю, что один только такой добрый молодец на весь город и имеется…

Не поймешь, то ли правду говорит, то ли надсмехается…

– Мимо шла, разговор ваш с Екимом слышала…

Вот как, и его знает!.. Может, она с ним… Алешка насупился.

– Дядюшка сказывал, дощечки ты когда-то нашел…

Ага!.. Дядюшка… Стало быть, родственница Сычова…

– …ты бы в них глянул, может, чего и сказали бы…

Голос ласковый, от самой – глаз не отвести, Алешка совсем голову потерял. Со стороны глянуть – стоит эдакая дубина стоеросовая, рот раскрывши, глаза выпучивши… А девка сказала, и пошла себе дальше, напеваючи.

…Как в избу вернулся, и не помнит. Сел возле сруба на лавку, в ворота раскрытые глядит. С такой рожей, что только по миру идти. Любой, завидев, гривенку подаст, потому как ясно, совсем у парня разум отшибло. Тогда только в себя чуток вернулся, как за ужином ложку с горячим наваром мимо рта пронес, да в ухо… Как и не вернуться, когда отец своей не пожалел и с размаху в лоб дал, аж треснуло. Младшие хихикнули, так и им досталось. Вон из-за стола, опосля всех сядете.

На беду, Алешка в себя-то пришел, а вот где дощечки свои схоронил, позабыл начисто. Сколько лет-то прошло, как он по ним учился. Куда задевать мог? Должно быть, на подкровелье где-то. Чтоб под рукой было, и не сгинуло. В иное место положить – пропадет запросто, а тут – и сухо, и не спросит никто, за чем полез. Лучшего места не сыскать.

Дождался Алешка, пока стихло в избе, вышел в сени и тихонько по лестнице в подкровелье поднялся. Огня с собой не прихватил, потому как пожар запросто устроить можно, так ведь об эту пору в окошко месяц светит. На зиму окошко деревом да мешковиной закрывают, ну так ведь на дворе не зима, чай…

Корзины лежат, сеть растянута, рыба висит, сохнет, пучки травяные, грибы с прошлого года остались, жерди, серпы с косами, прялка старая… Домовина стоит, и колода. Прежде колод две было – отец из леса притащил. Решил из них себе и матери домовины сделать. Одну сделал, а вторую все пока недосуг. Баклуши, кринки щербатые, мешковина, инструмент отцов, старый… Люлька в углу, крепкая, послужит еще. Игрушки Алешкины, голова лошадиная деревянная, на палку насаженная…

В общем, и полезной рухляди, и хлама – полно. Где тут искать – непонятно. Алешка сначала было рукой по крыше шарить начал, за стропилами, потом спохватился. Как бы это ему, мальцу, на такую высоту дотянуться?

Труха сыплется, глаза и нос забивает, за ворот лезет. Того и гляди чих разберет, тогда ой что будет! Вот и шарит по полу одной рукой, а другой – нос закрывши. Для удобства на четвереньки встал, только пользы от этого все равно никакой. И вот ползает он, из угла в угол, а потом глаза поднял – и оторопел. Потому как из темного места, куда свет из окошка едва попадает, на него смотрит кто-то. На сундуке со старой рухлядью сидит и смотрит. Глаза большие, желтые, сам лохматый. Никак, хозяина Алешка потревожил… Везет же ему!.. Иной за всю жизнь не токмо что не увидит, не услышит даже, про соседей-то, а тут: то баенник, то хозяин. Куда ни сунься, везде тебе рады. Это что ж теперь, ни в лес, ни в поле, ни на речку, ни на гумно – а сесть себе дома на лавку, и никуда?

– Батюшко, хозяюшко, – забормотал Алешка, тихо отползая задом в сторону лестницы, – мы к тебе со всем уважением, прими от нас угощение…

Конечно, никакого угощения у Алешки нету, но ему главное сейчас до лестницы добраться, а там кривая вывезет… Принесу с утра, что надобно, как-нибудь задобрю…

Не вывезла кривая. Вот, говорят, нашла коса на камень… А здесь Алешка, не видя, на косу нашел. Сбил ее со стены, она упала, загремела, еще что-то повалилось… В углу, где глаза горят, тоже зашумело – и к окошку. Филин-пугач в подкровелье забрался. Угукнул напоследок сердито, и подался подобру-поздорову. Только было Алешка его словом добрым напутствовать собрался, как слышит, внизу поднялись, в клеть выходят.

По лестнице – не успеть, в окошко – не пролезть, вот ведь занесло ветром недобрым птицу бестолковую… Туда глянул, сюда, да и залез в домовину. Накрылся крышкой, затаился, авось, пронесет… Коли заметили, что его нету, потом слезет тихонько, скажет, на двор выходил, по надобности.

Слышит, отец поднялся. В одной руке, должно быть, светец, в другой – не ровен час топор. Подумал так Алешка, и совсем ему неуютно стало. Одно дело – по шее надают, и совсем другое – обухом по лбу. Отец же все не уходит, осматривается и бурчит что-то.

И тут Алешке, знамо дело, чихнуть приспичило. Он уж и так, и сяк сдерживается, ан не удалося. Ка-ак рявкнет! Крышку домовины на локоть подбросило – и в сторону. Это от того, что согнулся, чихавши, и лбом к ней со всей дури приложился. Отца оторопь взяла, мало светец не выронил. То-то полыхнуло бы…

Оклемался, топор бросил, ухватил какую-то палку – и Алешку учить. Только тот быстрее векши с лестницы слетел и в сарай драпанул. Ну, хоть тут повезло – не стал отец за ним бегать…

Поутру объяснил, что заслышал шум на подкровелье, думал – тать какой забрался. Полез посмотреть, да ненароком шум учинил. А что в домовину забрался, – так ведь упал в нее, впотьмах, оттого-то и разбудил всех. Чего не сказался? Как-то не подумал…

Поверили, нет ли, ан в этот раз обошлось. Колодец чистить надобно, – что-то в последнее время вода мутнеть стала, трухи много, – не до того, зачем в подкровелье лазил. Пока чистил горло колодезное от мха да грибов, пока с дна грязь выгребал, вспомнил, наконец-то, куда дощечки задевал. Он их в горшок щербатый спрятал, а горшок у забора зарыл. Поверх окуня дохлого бросил, заговор прочел, чтоб не иначе кому, – кроме хозяина, конечно, – дощечки сии взять, кто этого самого окуня оживить сумеет.

Ну, у забора откопать – это не по подкровелью лазить. Это он ночью без всякого шума сделал. Допрежде же, весь вечер возле двора Сычова ошивался, девку высматривал. Зайти не решился, а так, то забор подпирает, будто ждет кого, то мимо прохаживается, будто по делу. Не углядел, все ж таки. Так и подался домой, несолоно хлебавши.

С дощечками помучиться пришлось. Когда каждый день учишься, перебираешь, – это одно, а тут – сколько за них не брался? Однако ж справился. Что искать в них – без понятия, только как перебирать начал, одна вроде теплее показалась. И будто сама в ладонь тычется.

«Зверь же, Скименом рекомый, есть всем зверям, и птицам, и гадам царь. Клыки имеет изогнутые, размером в длань, и зубы в три ряда, сверху и снизу. Величиною он с тура, но цветом светел, едва светлее солнца заходящего. Телом аки пардус, лицо же имеет сходственное с человеческим, а глаза у него – синь морская. Хвостом подобен скорпию земляному, на конце – жала, и в жалах тех – яд. Сии жала он, вскинув хвост над головою, метать способен. Гласом велик, и коли восхощет зверя созвать, рык издает, аки гром небесный, коли птицу – соловьем щелкает, коли гадов – гадом шипит. Бегом быстр, увертлив, воды не боится, а кольми паче свиреп и человекояден. Живет же где – неведомо».

Не раз и не два водил Алешка пальцами по дощечке, все думал, не упустил ли чего. Потом снова завернул, в кувшин спрятал и на прежнем месте закопал. Вернулся, лег и задумался. Никогда прежде о таком чудесном звере не слыхивал. Может, брешет книга? В ней ведь много понавырезано, чего придумкой кажется… А ежели нет? Сколько бед учинит, коли до города доберется. А добраться немудрено. Хочешь – берегом, хочешь – вплавь. Он ведь, если и впрямь такой чудный, озеро переплывет – и не заметит. Этого, конечно, в книге нету, чтоб плавать умел, только иначе и быть не может.

И так прикидывал Алешка, и эдак, не заметил, как ночь прошла. Только глаза прикрыл, ан уж петух голосит. За дневными заботами день пролетел, под вечер же опять дозором к дому Сычову отправился, а оттуда, так ничего и не углядев, на то место, возле которого девка ему показалась.

Сидит, озирается. Придет – не придет, гадает. Все больше в сторону города посматривает, сказала ведь, что бортник ей дядюшка.

Пришла, никуда не делась. Снова песня послышалась, как в прошлый раз, снова водой балуется. Ну да Алешке в этот раз посмелее.

– Поздорову будь, девица-красавица, – говорит. – Может, имя свое назовешь, а то неспособно как-то…

– Может, и назову, – улыбается, – коли самому невдомек. Чего это у тебя, на лбу-то?

Сказать правду – все одно что себя оплевать. Вот Алешка и залился соловьем. Мол, забаловали молодцы так, что и унять некому. Ему и пришлось, потому как больше некому. Утихомирил, конечно, но, вот, слегка досталось.

– Это отчего ж так забаловали? – спрашивает.

– Кому с какой девкой на игрищах быть сговориться не могли, вот и разодрались.

– А ты что же?

– А что – я?

– Ну, выбрал, кого из хоровода увесть?

Алешка и махнул с плеча. Тебя, мол, увесть хотел. И ждет, что в ответ скажет. Она же про то – молчок, а сама спрашивает:

– Ты дощечки-то свои посмотрел?..

Глядит на нее Алешка, и помстилось ему на мгновение, что не девка она. Ну, то есть, обликом девка, а весен ей – о-го-го сколько, не сосчитать!..

– И как думаешь – сладишь?..

– С кем слажу? – не сразу понял Алешка. А потом, ровно дубиной по башке – так ведь это она про того самого зверя, как его, Скимена, речь ведет. – Да неужто… за озером…

– А коли и так? – сама серьезной стала, не улыбается больше. И эдак в упор смотрит, выжидаючи. Слепому видно, какой ответ ей надобен.

Только замялся Алешка. Одно дело – книжка там, или с Екимкой про разбойников. Тут же, ровно кур в ощип угодил. Ну как там и вправду зверь этот невиданный баламутит? С ним совладать, – знахарка надвое сказала, только скорее самому голову буйную сложить, нежели одолеть. У девки же уста чуточку дрогнули. Что ж ты, мол, добрый молодец, призадумался? Не ты ли давеча полгорода одним махом утихомирил? Али из тех, кто только языком молоть и способен?

– Оно, конечно, можно бы сладить, – бормочет Алешка, не зная, как лучше выкрутиться. – Коня вот только у меня нет, оружия там… Ну, всего того, что богатырю положено. А без них – как же? Без них – никак…

– Никак, говоришь? – девка щурится.

– Никак.

– А ежели будет тебе, и конь богатырский, и оружие?

– Ну, тогда… Только это ведь и обождать может. Ты мне насчет игрища лучше скажи, – попытался Алешка беседу в сторону увести, – согласная?

– Как же мне с таким робким богатырем, да на игрище? Засмеют. Переведайся со зверем, так и поглядим.

– Вот заладила: зверь, зверь… Не убежит, чай, да и не убудет от него. Глядишь, перебесится, и обратно уйдет, откуда явился… Сказано тебе – нет у меня ничего, чтоб одолеть окаянного. Не с голыми же руками…

– Голыми руками только девок с-под мостка за ноги хватать, – усмехается. – Камушек-то не забыл, возле которого в дупло провалился?.. Сходил бы ты к нему еще разок, глянул, что да как, может, чего и выглядел бы ненароком.

И опять пошла себе, напеваючи. Только в этот раз решился Алешка глаз с нее не спускать и подглядеть, где живет. Крадется по кустам, чтоб не заметила, и тут, как назло, веткой по глазам шваркнуло. Зажмурился – пропала девка, будто и не было. Ну да не проведешь. Про камешек, да про дупло, да про дощечки – окромя Сыча сказать некому. Надо будет все ж таки заглянуть к нему, да напрямки и спросить. Ну, и к камню наведаться. Найдет ли вот только дорогу? Лет-то сколько минуло, не заросла ли?

Не заросла. Да, к тому же, казалось, ноги сами вынесли к камню заветному, синему. Нисколько не изменившемуся за прошедшие весны. И все вокруг него тоже, вроде, такое же, как прежде.

Забрался Алешка на камень, посмотрел вокруг, снова слез, вокруг обошел. Ну, хорошо, наведался. Никто камень этот самый не потревожил. И что с ним делать? Поелозил пальцами по поверхности, где надпись мнил, ан оказалось – прав был Кузьма, никакая это не надпись, а просто выщербленки. Стукнул пару раз кулаком поверху, столько же раз ногой пнул, зацепил снизу ладонями – поднять попытался, потом плечом приложился, толкнуть. Как же. Тут таких, как Алешка, десятка два-три потребуется, ежели только он в землю на версту не врос. А что? Запросто. Может, это не камень, а скала какая. Тогда ее вообще не одолеть. Уж не посмеялась ли над ним девка? Или все-таки посмеялась?..

Снова и снова осматривает камень Алешка, снова и снова вокруг бродит, бьет да толкает. Никакого проку. Палку взял, под камень тыкает – и тут незадача. Упирается палка, значит, глубоко он в земле сидит.

Совсем умаялся добрый молодец. Отошел на край полянки, присел на травку, глядит и думает. Оно, конечно, разрыв-травой можно попробовать. У Всеведы разжиться и попробовать. Это ежели камень вроде как замок. Если же нет – не поможет. А можно просто – плюнуть, и забыть. Повернуться и уйти, словно ничего и не было. Девке же соврать что-нибудь. Сказать – не нашел камня. Или вообще – пропал. Пришел, мол, на то самое место, а его – нету. В землю ушел. Вместо себя болотину оставил. Хочешь, отведу, покажу? Ее, девку эту, главное в лес заманить, а там уж Алешка не оплошает…

Размечтался, про камень совсем позабыл, на нем же вроде как движение обозначилось. Пока молодец о своем думает, две ящерки зеленые откуда-то на солнышко выбрались. Алешка смирно сидит, им и не боязно. Распластались, греются. Тут-то Алешка их и приметил. Обычные ящерки, ничего в них колдовского нету, ему же кажется – коли изловить, сразу загадка и разрешится. Уполз в кусты, выглянул – смирно сидят, на прежнем месте. А как начал ветками шуметь, кругом обходя, чтоб с той стороны подобраться, где ближе казалось, – юркнули, и нет их.

Крякнул от досады Алешка, прошлепал к камню, – чего уж теперь таиться, – и начал ту сторону осматривать, где сидели. Ничем не отличается, как везде, так и здесь. Ощупывать начал, скользнула ладонь, второй упереться не успел – и челом в воду!.. Вот уж поистине, не повезло утром – не повезет и вечером.

Выпростал Алешка чело из воды, фыркает, головой трясет, а под рукой чует – лежит чего-то. Щупает – никак, на кольцо похоже. С подкову размером. Запустил пальцы в кольцо, ухватился поудобнее, потянул. Вроде и подается, а вроде и нет. Двумя руками ухватил, так напрягся, что, кажется мало того – порты с рубахой затрещали, глаза вот-вот на лоб взлезут. Так напрягся, ровно сам в камень обратился. И чует – подается кольцо, только непонятно, то ли оно из земли выходит, то ли самого Алешку засасывает.

И тут, совершенно неожиданно, синий камень стал потихоньку отодвигаться в сторону. Почувствовав движение, Алешка потащил кольцо так, что все перед глазами заволокло красным туманом. Теряя силы, запрокинув голову назад, он уперся ногами в землю и старался распрямиться, ощущая, как сопротивляется, – и все же сдается, – окаянное кольцо. А еще, сквозь кровавую пелену, видел краем глаза, как отодвигающийся камень обнажает посреди воды темное отверстие…

Все, не подается больше кольцо ни на вершок. Выпустил его Алешка и, как ствол порубленный, в воду рухнул. Хоть и не больно холодная, а все ж освежает. Полежал так, пока в глазах не развиднелось, поднялся, чуть присел – руки в коленки – и в отверстие заглядывает. Воздух не затхлый, не влажный, ступеньки какие-то под землю ведут, в темноту. Что там такое может быть?

И тут Алешку осенило. Ну конечно же, сокровища несметные. Такие, что на них и коня богатырского, и оружие, и все на свете купить можно. Прав он все-таки оказался, когда первый раз сюда с Кузьмой попал.

Спускаться начал, однако ж с опаской. А ну как камень над ним опять захлопнется? Потом рукой махнул, авось, обойдется.

Спустился, и оказался возле двери с замком висячим. Рядом, на полке, ключ. И резы на стене. Прочел на ощупь, что лишь тому дверь откроется, кому Родом написано. Так ведь и я-то – не обсевок в поле. Ухватил ключ, вставил в скважину, повернул, замок и открылся. Вынул его Алешка из дужек, – ну, была не была! Положил на полку и – плечом в дверь!

Та подалась, тяжело, но без скрипа. Алешка чуть приоткрыл, отпрянул и прислушался – нет ли там чего. Подумалось, почему-то, что как в сказке – окажется там Кощей Бессмертный, прикованный к стенам семью цепями. Тем паче, даже в щель видно, поблескивает что-то, на стене.

Собрался Алешка с духом, – не вертаться же с полпути, – снова поднажал. Распахнул дверь, смотрит, дивуется.

Оказался он в клети, совсем маленькой. Шагов эдак пять-шесть в длину, и столько же в ширину. На двух стенах оружие развешено, доспех. Лавка имеется, на лавке – сбруя. И еще конь стоит. Совсем как настоящий. Только будто зачарованный. Глаза закрыты, ни тебе хоть одна жилка под кожей не дрогнет. Осмелел Алешка, подобрался тихонечко, потрогал. Подалось под пальцами, как живое. Ан по-прежнему бездвижен остался.

Начал вещи осматривать, что в клети имеются. Все – будто новое, и размером, кажется, как раз под него. Хоть сейчас в путь-дорогу снаряжайся. Не обманула, девка-то… Только откуда прознала?..

Тут Алешка так себя кулаком по лбу хватил – искры из глаз во все стороны полетели. Шмякнулся на лавку, уперся руками в колени, головой помотал. Ну и дела… Что ж ты, брат Алешка, так оплошал? Все ведь – один к одному. Али тебе, неразумному, разжевать да в рот положить надобно? Прознала откуда? Как звать – не догадался? В лес, али там из хоровода, увести? Ох, и дурень же ты, Алешка, ох, и дурень!..

Хорошо, дурень. Только делать-то теперь чего?.. Со зверем биться – так ведь он, кроме как с Екимкой, ни с кем не воевал. Он чудовищу не супротивник. Может, как раз Екиму все и рассказать, пускай он зверя одолеет? Или вообще, забыть обо всем, будто ничего и не было? Тоже плохо. Девка ведь не зря ему попалась. – Правду сказать, даже в мыслях назвать ее побоялся. – Ей ведь поперек пойти, тоже – что зверю в когти. Неизвестно, что лучше. Вот и выходит Алешке, что куда ни кинь, все клин.

Сидел, сидел, спохватился, не несушка, чай. Вышел, снова замок на дверь повесил, поднялся наверх, как камень на место вернуть – не знает. Оказалось – просто. Пнул его, тот и повернулся. Пошел было на берег, не дошел – к дому свернул. Эх, совета бы у кого спросить!.. Только так выходит, самому решать надобно…

Думал, прикидывал, а вечером, присев на лавочку рядом с отцом, неожиданно ему все и рассказал. И про дощечки, в лесу найденные, и про камень, и про зверя, что по ту сторону озера, видать, лютует, и про то, как его Екимка делу ратному обучал, ну и про… В общем, про нее самую. Рад бы остановиться, только слова из него будто горох из стручка сыплются. Самому удивительно – прежде, когда что выдумывалось, не сыпалось так, как сейчас, когда все как есть выкладывает.

Григорий же за день намаялся, не поймешь по лицу, верит ли, али нет. Вскочил было Алешка, собираясь дощечки притащить, из-за которых переполох на подкровелье устроил, только отец удержал. Сиди, мол. Потому удержал, что давно позабытое вспомнилось. Старец. И слова его: «…наставляй, в чем сам дока, ан время придет – не препятствуй, пусти, куда сам пожелает…» Будто напротив стоит, глаза прищурил, и все повторяет, прежде сказанное.

Не думал, не гадал, что настанет времечко, когда надо будет либо по слову его поступить, либо против. Сказал Алешке до утра погодить, утро вечера мудренее.

Оба не спали той ночью, оба ворочались с боку на бок, тайком на двор выходили, стараясь не разбудить один другого.

– Поступай, как сам решишь, – сказал наутро Григорий. – Препятствовать не буду, и благословение свое дам. Коли правду сказал, оно тебе в подмогу будет, коли нет – сам виноват.

Понял, по тому, как глаза Алешка потупил, какое тот решение принял. Вздохнул.

– Ступай куда, – сказал. – Опосля обеда придешь. С матерью поговорить надобно. Постой… Ты сюда с конем и прочим не показывайся. Я Пелагее скажу, будто по делу важному тебя князь посылает, за озеро. Мол, испытание тебе устраивает, потому как на службу взять хочет. Еким за тебя словечко примолвил. Сам тоже помалкивай, куда навострился. Вот теперь ступай.

Повернулся, тяжко в избу пошел. Так у Алешки защемило, мало вдогонку не бросился. Ну их, подвиги эти самые, девок синеглазых… Живут без них люди, и мы проживем. Тоже, знать, не лаптем щи хлебаем… Нет, не бросился. Со двора пошел, нос повесив.

На берег подался. Просидел там без толку, до времени назначенного, и домой вернулся. Что уж там говорить, не хочется Пелагее сына отпускать, ан против слова княжеского не попрешь. К тому же еще и то в толк взять, честь оказана, доверие, какого не каждый удостоится. Да и не на век же едет, туда да обратно. Хотела кое-чего в дорогу собрать, Алешка отказался. Князь, мол, все, что надобно, сам дает.

Вечером к Екиму сходил. Сказал, что отец за родственника беспокоится, за озером живущего, к нему посылает, о здоровье справиться. Это чтобы молодой дружинник случаем домой не пришел, об Алешке узнать. То-то мать переполошится, когда узнает, что князь сына никуда не посылал…

Поутру рано, крепко с отцом обнявшись, отправился Алешка к камню. Пока шел, гадал все: а ну как не откроется больше? Может, приснилось ему все? Мало ли, задремал возле камня. Руки болят – так это просто прилег неудачно… И хочется ему, чтоб сном все оказалось, и колется. Оно, конечно, богатырство, слава, но с другой стороны, чем жизнь мирная плоше? Вон, отец с матерью живут себе без всякого геройства. И большинство у них в городе таких. Не зря ли он так просто на уговоры поддался? Хотя и уговоров-то, собственно, не было…

В общем, пока кольцо в воде не нащупал, сомневался. А как нащупал да потянул, тут уж сомнениям места не осталось. Пусть идет, как и идет, что будет – то и будет.

Спустился Алешка в погреб, первым делом свою одежку скинул и на лавке сложил – на всякий случай. В то оделся, что для него приготовлено было. А что для него – так ведь что ни оденет, все на нем, как влитое садится. Коня оседлал, как Еким учил. Вроде, правильно получилось. Там подтянул, здесь подправил, шагнул к лавке, чтоб присмотреться, а тот глаза открыл, фыркнул, потянулся, застоявшись, переступил с ноги на ногу, повернулся, на Алешку глянул, еще раз фыркнул и – по ступенькам наружу.

Ему хорошо, Алешка же застыл, рот разинув от удивления. Ждал, конечно, чего-то такого, ан одно дело – ждать, а другое – своими собственными глазами видеть. Постоял немного, оружием занялся. За спину щит закинул, мечом опоясался, нож боевой прицепил, взял лук со стрелами. Суму пустую переметную прихватил. Булаву и топор оставил – кто знает, мало ли, потом пригодятся. Все одно про это место никто не знает. Еще огляделся – на полке веточку сухую заприметил, а рядом с ней не пойми что, – тоже сухое. Веточку взял, в руке повертел, решил – пригодится. Зачем – пока неизвестно, но, чует сердце, не зря она здесь оказалась.

Выбрался Алешка наверх, ткнул веточку в кольчугу, чтоб не мешалась, стал сайдак с колчаном к седлу приспосабливать. Потом суму переметную. Приспособил, и спохватился. Как же это – на себя, добра молодца, и в воду не глянуть? Каков он, в доспехе-то?

Глянул – и залюбовался. Эх, кабы в таком виде – да в город. Ни одна девка не устоит. Даже та самая, шально подумалось… Ну, Алешка, ты прямо… слов таких нету, чтоб соответствовали. Стоит, любуется. И тут сорока рядом застрекотала. Громко так, словно предупреждаючи.

Алешка же, – ни с того, ни с сего, как только на ум взбрело? – возьми, отломи от веточки листик, да и сунь в рот. Сам понять – не понял, что и зачем сотворил.

И тут же на него обрушился поток брани. Самой настоящей, будто с бабой какой на базаре сцепился. Опешил поначалу, а потом озираться начал, кто ж его так костерит, за самолюбование да за то, что покою от него нету, ходит и ходит, а зачем – сам не знает. Стоит Алешка, слушает об себе такое, что, чувствует, лицо краской заливаться начало… Тут только и дошло, что это сорока верещит. Тьфу ты, окаянная птица! Сплюнул с досады, тут же слова и умолкли, один стрекот остался. Вот оно что! Как листика во рту не стало, так и… Постой-постой, да это ж сухой выползок змеиный на полочке лежал!.. Правду люди сказывали, есть на свете травка такая, что положишь в рот, и сразу язык звериный да птичий понимать способен. Жалко, один листочек без пользы потерял. Ладно, с остальными поосторожней надобно. В суму переметную сунул.

Ну, трогать пора, на подвиг богатырский. Взобрался Алешка на коня, потянул поводья и как-то вдруг такую удаль внутри себя ощутил – удержу нету. Зверя неведомого одолеть – да хоть с десяток! Подать их всех сюда, сколько ни есть… Куда ехать – не знает, ан это и неважно. Пока – к берегу озера, а там по берегу, пока кого не встретит. Так дорогу и отыщет. Язык – он до Киева доведет. Только так далеко ему ехать не надобно. Неподалеку где-то Скимен лютует. Ничего, недолго осталось…

Поначалу Алешка думал со зверя шкуру спустить, отцу-матери привезть. Потом образумился. В ошейник его, нехай двор сторожит. Еще чуть спустя – как-то уже и не об звере думаться началось. Мало того – ветки хлещут, так еще и то место, которое в седло упирается, побаливать начало, с непривычки. Слезть пришлось, в поводу коня вести, ан легче особо не стало. В доспехе непривычно, хоть и как влитой. Еще и есть хочется. Он ведь, как из дома пошел, поутренничать не догадался. Квасу хватанул – тем и поутренничал. Воды кругом – хоть залейся, а ни зверя, ни птицы – не видать. Стрелок из него, конечно, не то, чтобы совсем уж аховый, однако ж и не вполне ловкий. В корову с двадцати шагов точно не промажет, а вот в зайца с пяти, даже если за задние лапы к пню привязать, это ведунья надвое сказала… Да и какие тут зайцы? От озера особо не уйдешь, чтоб не потеряться ненароком, а местность тут все более болотистая. Не топь, конечно, но все равно, идешь – где мнется, а где и хлюпает.

За целый день только и видел, что цаплю. Конечно, не весть, какая добыча, ни один охотник на нее не польстится – рыбой отдает так, что мочи нет, ан голод не тетка. Достал Алешка лук, стрелки, подкрадываться стал, на беду – мало того, на дерево сухое наступил, ухнуло, подобно грому небесному, еще и нога в мох провалилась, едва удержался, чтоб не упасть. Цапля же, понятное дело, дожидаться его не стала.

Как совсем стемнело, Алешка на дерево забрался, глянуть, не видать ли где огонька. Не видать. Снова слез, прислонился к дереву, уснуть пытается. Сколько ж он за день отмахал? Это только кажется, что много, на самом же деле, лес дорогу скрадывает. А еще, не вспомнил, попросился ли у лесовика. Ежели нет, себе дороже, будет кругами вокруг одно места водить, так до седины и проходишь. Или пока звери не съедят. Хорошо хоть, у дерева попросился. А спал ли, нет, не поймешь. Больно уж голодно.

Поутру, как развиднелось, Алешка больше не за озером следит, а тропки высматривает. Хорошо бы, людьми хоженая, но ежели зверем – тоже сгодится. Не лягву же ему ловить. Этих вон сколько вокруг прыгает. Нет, чтобы зайцы… То еще удивительно, у них возле города ягодников – море разливанное, а здесь – пусто.

Солнце за полдень перевалило, когда увидел на дереве карезу. Тоже, конечно, добыча незавидная, ан ты ее попробуй, добудь. Ежели заметит, чтоб близко к себе подпустила – такого не бывает. Не заметить же Алешку, да еще коня его, про то и речи нет. Ишь, как головой вертит!.. Ан выбирать не приходится.

Опять Алешка с луком и стрелкой в обход подался. С такого-то расстояния ему хорошо бы в дерево угадать, куда там – в птицу. Крадется, дыхание затаив, только и птица не дремлет. Ждет-пождет, а потом, – раз! – и уже на другом дереве сидит. Недалеко от прежнего, а дистанцию сохраняет. Вернется Алешка обратно, за конем, и птица вернется. То ли у нее гнездо здесь где-то, то ли надсмехается – не понять. Махнуть бы на нее молодцу рукой, только ведь выбора особого нету: либо карезу добыть, либо опять целый день голодным оставаться. Потому как иная добыча запропастилась куда-то. Не иначе, все-таки, забыл Алешка у лесовика попроситься, вот он и прогнал зверя-птицу с его дороги.

Не заметил молодец, по кустам лазаючи, как солнышко к закату клониться стало, как темнеть в лесу начало. Упорхнула кареза, а он так ни разу и не стрельнул. Да что там стрельнул – тетиву ни разу не натянул. К тому же, озеро, в азарте охотничьем, потерял. Был ориентир один-единственный, и того не стало. Пришлось опять на дерево лезть, высматривать. Не помогло. Не видать сквозь деревья, нужно место, какое повыше, выискивать. Случаем ли, нет ли, подался Алешка в ту сторону, куда добыча его улетела. Сколько-то шел, ни о чем особенно не помышляя, и оказался возле холма лесного. Из земли камень торчит, седой весь, а за камнем – дыра, в рост человеческий.

Может, есть там кто? Зверь какой. Не тот самый, который тебя съесть может, а которого, наоборот? Алешке сейчас хоть медведя подавай, слопает, и косточки оближет. Лук со стрелкой изготовил, коня подалее отвел, сам в кустах напротив спрятался, да ка-ак метнет в дыру камень, размером со свою голову. За ним – другой, такой же. Лук подхватил, тетиву натянул, стрелка перед глазами дрожит, на дыру направленная. Выходи, ужин, на честный бой…

Не вышел ужин. Вообще никто не вышел, потому как, видать, нет там никого. И шуму никакого, кроме как от камней брошенных, тоже не было.

Выждал немного, только лук опускать начал, как вдруг слышит позади себя:

– Что ж это ты, молодец, камнями-то бросаешься? Так ведь и прибить недолго…

Алешка от неожиданности ажно подскочил и пальцы разжал.

– Вот-вот, я и говорю… А ежели камнем не попал, так стрелкой…

Повернулся Алешка на голос, глянул, старичок перед ним. Аккуратненький такой, ровно гриб-боровик. В одной руке – палка суковатая, в другой – корзинка с травами.

– Нешто тебя так учили в гости захаживать, чтоб наперед себя камни в дом швырять?..

– В дом… – смущенно пробормотал Алешка. – Кто ж знал, что это дом? Иду мимо, вижу – пещера, думал, может, зверь там какой… лютый…

– Коли средь зверей поискать, так лютей человека, пожалуй, и не отыщешь. Ну, заходи уж, коль мимо шел.

И в эту самую пещерку идет. Только Алешка на всякий случай подзадержался и внимательно его с головы до ног обсмотрел. Мало ли, лапти не так обуты, или другое что… Да нет, вроде на человека похож. Волхв, наверное, раз один в лесу поселился, и никого не боится.

Подхватил свою стрелку, что в земле торчала, сходил, коня привел, и только уж потом за старичком прошел.

Думал, пусто в жилище окажется, ан прогадал. Стол, по крайней мере, имеется. А на столе – угощенье нехитрое, зато обильное. Чего ж больше тому пожелать, у которого два дня маковой росинки во рту не было?

Не успел старичок отведать хлеба-соли пригласить, как Алешка уже за столом оказался. Придвинул, что поближе стояло, и ну метать без разбору, что под руку попадается. Одна миса опустеет, другую тянет. Из кувшина водицы ледяной хлебнет, и снова мечет. Он, правду сказать, и так-то был поесть не из последних, а уж оголодавши-то, за семерых сойдет.

Старичок же только улыбается да подкладывает.

Алешка же, спустя время, так облопался, не то, чтобы встать, рукой-ногой пошевелить не может. Погрузнел, тело ровно каменное стало. А еще – глаза закрываться стали, сон наваливается – спасу нет.

– Ты бы, молодец, хоть на лавку прилег, – старичок говорит. – Вон там, – и головой кивает.

– Погоди ужо, – Алешка бормочет, а у самого сил ну совсем никаких не осталось. – Вот сейчас подымусь, оболокусь, да уж как-нибудь доволокусь…

После чего свалился на пол и захрапел на всю пещерку.

Так и проспал, до следующего дня, колода колодой. Проснувшись же, никак не мог понять, ни где он, ни кто он. Начал подниматься, головой об лавку треснулся. В сторону сунулся – на стол налетел… Выбрался, глянул – мисы полные, устроился поудобнее, и давай наворачивать.

Опустошил, сколько мог, потянулся славно, крякнул, – и вон из пещеры, глянуть, куда старичок подевался. А тот никуда не подевался. Сидит себе на чурочке, бороду в небо уставил, глаза закрыл, и будто дремлет. Хотел было Алешка его окликнуть, да засомневался, ну как о чем-то важном размышляет.

– Чего стал, Алешка свет Григорьевич? Присаживайся, али оробел?

Оробел… Скажет тоже…

– Ты откудова, как зовут меня, знаешь-то? – буркнул Алешка, приспосабливаясь рядышком.

– Так ведь птицы напели…

– Сам, небось, карезой летал…

– А хоть бы и так, что с того? – улыбается. – Я ведь не только, как зовут тебя, знаю. Знаю и то, по какой надобности в путь-дороженьку собрался. Дело ты доброе замыслил, вот только по силам ли…

– Ничего, авось сдюжим.

– Авось, небось да как-нибудь, – проворчал старичок. – Не по грибы, чай, собрался. Думаешь, один ты такой выискался? Думаешь, прежде тебя молодцев не случалось, которые зверя одолеть пытались?

– И что же?..

– А то, что у кого Авось с Небосем в дружках ходят, тому лучше дома сидеть.

– Подумаешь… – Алешка только плечами пожал. – Я уж и сам решил, не взять его силой. Хитрость в задумке имею.

– Да ну? И какую же?

– Какую, какую… Выбрать дерево побольше, к нему и подманить. А как подойдет, так чем хочешь его – то ли стрелкой, то ли мечом. Дубиной можно… Чем хочешь, сверху-то. Он, чай, по деревьям лазать-то не умеет.

– А ты – умеешь…

– Умею.

– Хорошо задумал. Что только делать-то будешь, как увидишь – стрелки твои от шкуры его, ровно от камня, отскакивают? И меч, и дубина – все нипочем?

– Врешь… – недоверчиво протянул Алешка.

– Коли вру, так и отправляйся себе. Дубину не забудь, авось пригодится.

– На месте найдется, чего с собой тащить, – хмуро ответил Алешка.

Сидят, молчат. Старичок в небо глядит, молодец веточку взял, землю ковыряет.

– Чем так сидеть, сказал бы чего, – не выдержал, наконец, Алешка.

– Сказочкой потешить? Будь по-твоему…

И поведал старичок Алешке, что жил во время оно колдун великий, Кедроном зовомый. Другого такого во всем свете не сыскать было… В общем, все рассказал, что Алешке и прежде слышать доводилось, только куда как интереснее и богаче. Солнце уж за полдень перевалило, когда старичок замолчал, а Алешке все мало – век бы слушал. Ан зачем? Что ему за дело до колдуна древнего?

– А дело тебе до него такое, – старичок будто в башку к нему залез, – что, сиди он тут перед тобой, так и сказал бы, что нет Скимену-зверю смерти, и никаким-то его оружием не одолеть.

Тут, Алешка, признаться, подрастерялся. Это что же получается? Понапрасну он словам этой самой… поверил? Это, выходит, не на подвиг она его подбила, а на смертушку лютую?

И так у него лицо вытянулось, что старичок не выдержал, захихикал.

– Да ты не тушуйся, добрый молодец. Коли уж привела тебя ко мне судьба, помогу. Не зря я тебе про Кедрона рассказывал. Он ведь что удумал-то, на тот случай, ежели доведется со Скименом на узкой тропке встренуться? Он прутик добыл, с дерева, что, говорят, на краю мира растет. И такова в этом прутике сила, – стегнешь им Скимена вдоль спины, тут-то он тебе и покорится. То есть, любого зверя, али птицу, там, к покорству привесть можно. Но только один раз. Потом – стегай кого, не стегай – ничего не выйдет. Хранится же прутик колдовской в тереме Кедроновом, в горах дальних. И, сказывают, добыть его, ох, как непросто!

– Чем же это – непросто? – Алешка любопытствует.

– Про то не знаю.

– Ну, хоть дорогу-то к терему ведаешь?

– И дороги не ведаю. Ни к чему мне.

– А кто ведает?

– У коня своего спроси, – недовольно буркнул старичок, и не поймешь – то ли взаправду совет, то ли надсмехается.

Помолчал Алешка, подумал, потом спросил:

– А правда, что у зверя сего лицо человеческое?

Старичок замер, а потом как прыснет!.. Задорно так, по-детски, хлопает себя ладонями по кленкам, и заливается. Глядя на него, Алешка поневоле сам улыбнулся.

– Да кто ж тебе такое сказал? Человеческое… Не всему верь, что люди плетут… Надо же, чего удумали… Зверь – он и есть зверь.

– Чего ж его к нам-то занесло? Жили себе, не тужили, ан вдруг – на тебе.

Старичок сразу перестал смеяться. Нахмурился.

– Не знаю, как и ответить… От стариков слышал, будто есть такая сила нездешняя, неведомая, и нет у нее обличья знаемого. Она, ну, как вода вроде, куда поместишь, тем и будет. Хоть снаружи человека, хоть внутри. Не мила ей ни правда, ни жизнь мирная, ложь и свара ей по сердцу, коли есть у ней сердце-то. И ни одному богатырю, даже самому сильному, с ней не совладать, кроме как всем миром навалиться…

– А может, супротив нее тоже прутик колдовской имеется?

– Имеется, Алешенька. Только он вовсе не колдовской, и не в тереме колдовском спрятанный, а вот тут… – Старичок постучал себя пальцем по левой стороне груди.

Алешка невольно опустил глаза. У него на кольчуге, на том самом месте, куда старичок ткнул, бляшка круглая. Потер ее на всякий случай, мало ли…

– Эх, ты, – старичок ему. – Не об том думаешь. Коли завелась внутри, ничем ты ее не возьмешь. И доспех твой тебе от нее не защита.

– А что же защита?

– Живи по совести – вот и весь сказ. И тебе защита будет, и людям.

Совсем голову задурил. Тут бы со зверем справиться, а он еще силу какую-то неведомую приплел. Мне-то чего об ней беспокоиться, нешто я не по совести живу? Ничего, видать, больше путного не скажет. Хоть и погостил ты, Алешка, всего ничего, ан пора и честь знать.

– Спасибо тебе за то, что накормил, – встал и поклонился до земли. – За слова твои, за то, что уму-разуму научил. Только негоже мне у тебя засиживаться. Так ли сложится, али эдак, подамся в горы дальние, в терем Кедронов. Все одно пропадать.

– Коли пропадать собрался, – старичок отвечает, – так и нечего за сто верст мыкаться. Возьми, вон, да об камень и убейся.

– Нет, – Алешка говорит. – Мне твой камень не нравится. Неказистый какой-то. Я себе другой приищу.

– Ну, ищи, ежели охота, – пожал плечами старичок. – Давай, сумку-то. Соберу тебе кой-чего с собой. Кто ж его знает, когда ты этот самый свой камень отыщешь. А то, пока ищешь, не ровен час, с голоду помрешь.

– Сам же сумку с коня сымал, откуда ж я знаю, где она? Конь – вон он, а седло и прочее куда задевал?

– Вон лежит, забирай. Седлай пока.

Оседлал Алешка коня, старичок ему припасов собрал немного, дал мех с водою свежей. Забрался молодец в седло, а куда путь держать – не знает.

– Сам не ведаешь, подсказал бы хоть, у кого спросить про горы Кедроновы, – буркнул, забирая в руку поводья.

Улыбнулся старичок, к удивлению Алешкину с конем перемигнулся, хлопнул по крупу, да и отвечает:

– Не к чему спрашивать. Коли не свалишься, так вскорости там и окажешься. Удачи тебе, ежели пропадать раздумал.

Только шаг назад сделал, дрожь прошла по конскому телу. Заржал, на дыбы встал, – едва-едва Алешка оземь не грянулся, – прянул по земле, а там… Показалось молодцу, будто уходит из глаз земля, будто он уже над лесом стоячим оказался, парит, аки птица. Глаза закрыл, уже не в узду вцепился – шею конскую обеими руками обнял, дыхание сбилось… Только вдохнул, так сотрясло, – снова едва не вылетел. То есть нижней-то половиной поначалу вылетел, а потом опять ка-ак обратно в седло шмякнется!..

И пошло: то вылетит, то шмякнется, то вылетит, то шмякнется. Уж кого только в голос не вспомнил, не помогает – вверх-вниз, вверх-вниз… Вот потеха будет, ежели углядит кто, как он скачет. Тогда в город родной лучше не показываться. Да что там в город – на краю земли не спрячешься, насмешками изведут.

…Долго ли, коротко ли, это так в сказке говорится. А для Алешки даже если и коротко, то все одно долго. Он, когда конь на трусцу перешел, мешком свалился. Ежели есть кто рядом – подходи да бери голыми руками. Тело болит все, ровно батогами лупцевали, особенно сзади. Будь в мехе не вода, а молоко, оно бы, наверное, в масло сбилось.

Поначалу на четвереньки поднялся, а там и на ноги. Стоит, в три погибели согнувшись, кряхтит, ровно в бане, руки пониже спины положил. Выпрямился-таки. Осматриваться принялся.

Лес как лес, ничего особенного. Сосен побольше, посветлей да посуше, чем у них возле города. Где мох, где трава, шишки валяются, сучья… Птицы трещат. И конь стоит. Евойный. Будто ни при чем, что молодца так скрючило, а так, попастись вышел. Куда завез?.. Ну, сам завез, сам пущай и вывозит.

Только было шаг сделал, чуть не упал, так больно. Оглянулся по сторонам, – так, на всякий случай, – поднял палку, оперся на нее и заковылял. Ни дать, ни взять, бабушка-вековушка. К коню своему заковылял, за седло зацепиться.

Ан тот выждал, как Алешка поближе подобрался, и тоже несколько отошел. Отошел, снова остановился, голову повернул, будто за собой зовет. Чего и ожидать от коня колдовского? Сколько он там, в порубе, простоял, спамши-то?

Так и идут. Сначала – конь, а Алешка позади него ковыляет. Богатырь ростовский. Про то, какие злыдни могут ожидать его в тереме Кедроновом, – ежели, конечно, он в нужное место попал, – и не думает. Добраться бы, а там поглядим. Добраться же нелегко будет. Передохнуть бы малость, так ведь конь окаянный все идет да идет. Словно не отмахал верст эдак… Сколько же он отмахал-то?

Долго ли, коротко, а коли и коротко, так все одно – долго, показался промеж деревьев просвет. Поляна какая, должно быть. Оказалось же…

Вышел Алешка из лесу, и аж распрямился от удивления. Палку из руки выронил, глазеет, не в силах глазам своим поверить. Он и в самом деле в горах очутился. Ближние, не то, чтоб высокие, потому как лесом поросли, а за ними – сплошь громады каменные, одна выше другой. Утес на утесе, а в самой вышине – снег лежит. Некоторые же, должно быть, в самое небо упираются, потому как облаками закрыты.

Перед ним – площадка ровная, на площадке же – не терем, теремище!.. Ежели с их избой сравнивать, так вдоль одной стены с десяток изб уместится, с другой – поменее, может, шесть-семь. В высоту же, пожалуй, поболее башен городских будет. Крепко сложен – бревнышко к бревнышку, все на солнце золотом горят. Клетей же, переходов, башенок, лестниц, – и всё резьбой предивной изукрашенных, – не сосчитать. Еще бревна видны, стены снаружи подпирающие.

Стоит Алешка, слева – пень огромадный, выше его роста, справа – камни из земли торчат, такие же размером. А прямо перед ним вроде как дорожка еле-еле различимая, к крыльцу резному ведет. И иной какой дорожки не видать. Площадка эта ровная, должно быть, колдовством каким сделана, ибо так кажется, будто кто мечом верхнюю часть горы, али там пригорка, ровненько так смахнул, чтобы терем поставить.

Что Кедронов терем, про то спору нету. По чести – так и спорить не с кем. Эдакую красоту да в таком месте никакому человеку выстроить не под силу. Даже не верится, что здесь где погибель таится может. Правда, старичок не говорил про погибель, он сказал – добыть тяжко будет, что иному богатырю не под силу окажется… Ямы тут, что ли, волчьи, понакопаны, али иные какие ловушки? Так-то посмотреть, ничего такого не видно. Вот, к примеру, камни. Обычные себе камни, не люди какие заколдованные. И вот еще мир в воздухе разлит, то есть, никакой опасности не ощущается. Может, в этом-то и дело? Ты ее не ждешь, а она как выскочит откуда-нибудь, чуда-юда огромадная, да вмиг и заглотит. Хотя, ежели она одними странниками захожими питалась, так уж давно бы того… Он бы без коня своего сюда ни жизнь не добрался. Кстати, и конь себя смирно ведет, тоже ничего плохого не чует.

Сунулся Алешка затылок почесать для пущей раздумчивости – шлем мешает. Эх, была – не была. Сколько раз на авось выезжал, глядишь, и на этот раз вывезет.

Ковыляет к крылечку резному, по сторонам поглядывает. Меч попробовал, свободно ли выходит. Ан, сердце подсказывает, коли и таится в тереме что, мечом с ним не совладать.

Со всех сторон обошел, обсмотрел. В одну сторону, в другую. Нет, ничего не видать. Хотел по бревну к окошку подобраться, – не удалось, съезжается. Пришлось на крыльцо возвращаться. Нарочно топал, по ступеням подымаясь. Топнет, остановится, прислушается. Может, есть кто внутри. В дверь постучал. Приоткрыл. Подождал. Настежь распахнул. Окликнул, – выходи, мол, ежели живой хозяин имеется. Потом подумал, не то сказанул. С духом собрался, через порог переступил и тут же поклонился поясно: «Дядюшка домовой, прими на постой». Сказал, и сразу вроде отлегло немного. Потому как не гукнуло, не полетело в него ничего, и вообще, тихо-мирно. Уже хорошо. Теперь, коли что не так, можно хозяина на помощь звать.

Осмелел Алешка, из двери в дверь ходить начал. Только ничего нигде нету. То есть, не то, чтобы вообще ничего – лавки там, столы, лари-сундуки пустые, прялки, печи, кладовые с посудой, – это все имеется, а вот прутика колдовского нету. Понятное дело, на самом виду лежать не будет, ан где искать-то? И как от прочих отличить? Вон, в клети, и метлы стоят, и веники висят, банные, уж не среди них ли? Можно, конечно, брать по одному, да стегать кого живого, лягву, к примеру. Как с ней приключится чего, значит, тот самый прутик и есть. Нашел – и выбросил, потому как больше он уже ни на что не пригодится. Ибо – на один раз заколдован.

Бродил-бродил, заплутал. Вернулся кое-как на крыльцо, достал из сумки репу, – в тереме еды – шаром покати. Сидит, хрумкает. И мысли все больше шальные какие-то в голову лезут. Вот, скажем, коли запалить этот терем, далеко ли зарево видно будет? Или камни из земли выворотить, да с косогора толкнуть – далеко ли укатятся? Коня вот тоже куда на ночь пристроить – в терем, что ли? Нет у колдуна хлева. Он, должно быть, на ковре-самолете… Ну, или в ступе. Представил себе колдуна в ступе, чуть репой не подавился, до того смешно вышло. Посмеяться, оно, конечно, полезно, ан делать-то что? Вон, и солнышко уже за горы прячется…

Ничего не придумал Алешка. Расседлал коня, пустил пастись возле терема. Так рассудил, что следов звериных не видать, к тому же, этот конь, случись чего, себя в обиду не даст. Коли копытом не приголубит, в один скачок до Ростова долетит.

Еще раз все обошел, глянул, не изменилось ли чего, стал к ночи готовиться. На кровати решил не ложиться, все одно сплошь дерево, никаких тебе подушек с перинами. Сказку припомнил, про королевичну одну. Невзлюбила она за что-то добрых молодцев, и изводила почем зря. Сама красивая была, вот за нее все и сватались. Королевична же выберет кого, отведет с пира свадебного в спаленку, разует, на кроватку посадит, а кроватка – раз! – и перевернется. Под ней же, поруб глубокий, а в нем – Змей Горыныч… Понятно, сказка, она сказка и есть, ан неровен час, вдруг – перевернется? Вот на лавке возле окна и пристроился. Мало ли что ночью приключиться может? Тогда хоть в окно сигануть… Меч обнажил, рядом прислонил, щит приспособил, под голову – седло.

Лежит, подремывает. И не хотел, а заснул. Слышит во сне, будто движение какое-то в тереме, будто идет кто-то шагами легкими. Пол чуть поскрипывает, двери похлопывают. Неспешно так, и не досматривая, а прямо в ту горницу направляется, где Алешка устроился. Силится молодец сон с себя сбросить, да тот его негой так сморил, не вывернешься. Будто перинами пуховыми кто со всех сторон обложил. А еще колыбельная слышится, что с детства запомнилась:

На кроватке той подушечка бархатная,
Золотом обшита, кисти шелковиты,
А заломочки у ней да все серебряные,
А и шишечки-кукушечки золоченые…

Куда там за меч схватиться, рукой-ногой пошевелить не может. Вот уж и та дверь пристукнула, что в горенку его отворяется. Ближе и ближе шаги, ближе и ближе голос убаюкивающий, ласковый, сладкий, словно мед. И свет разлился, будто солнышко за окошком из-за леса показалось.

Кое-как скосил глаза Алешка, кое-как головой двинул – не видать никого в горенке, ан кто-то ведь разговаривает?

– Спи-отдыхай, Алешенька, – слышится. И голос, будто той самой, что на берегу. Тот, да не тот, и хоть видит теперь молодец перед собой прозрачную, ровно из воды сделанную, красавицу, хоть и похожа обликом, – а все же не она. – Измаялся, за день-то. Сколько ж верст позади оставил, пока добрался до терема Кедронова? Знаю, зачем ты здесь. Ан и мысли твои заветные мне ведомы, в которых ты и сам себе признаться не смеешь. Твое ли это дело, Алешенька, со зверями биться? Чем не мила тебе жизнь мирная, как у отца твоего, и деда? Разве плохо это – ремеслом жить? Чтобы жена любящая, детки? Больше тебе скажу. Не каждому в терем колдовской войти сподобно. Но уж коли вошел, знать достоин счастья, тебя ожидающего. Взгляни, Алешенька…

Повела ручкой девица, и приметил молодец на столе веточку лежащую.

– То ли это, за чем прибыл? Прутик, на зверя заговоренный. Только его ведь мало раздобыть, им еще суметь воспользоваться надобно. Не сумеешь, так и живота понапрасну лишишься. Людей не избавишь, и сам сгинешь неведомо… Иной судьбы ты достоин, Алешенька. Взгляни…

И снова ручкой повела.

Глядит молодец, на другом конце стола, подале от прутика, дощечки появились. На те самые похожие, что он под камнем когда-то нашел.

– Вижу, узнал… Только не та это книга, иная. Коли ее прочесть, откроются тайны великие, знания сокровенные, потому – вся мудрость Кедронова в ней заключена. Недаром ведь ты от Сыча черты с резами разбирать научился. Оттого и в терем попал безобидно. Стоит только руку протянуть, Алешенька, и станешь ты волхвом великим, даже более великим, чем Кедрон был. Все-то тебе будет доступно, все-то подвластно. Сокровища его, что под теремом спрятаны, твои будут. Любая красна девица, – только пожелай…

– А… что… зверь?.. – Алешка хрипит. Не понять, то ли во сне, то ли взаправду.

– А что зверь? Поозорничает сколько, да и утихомириться. О звере ли думать надобно, Алешенька? О людях ли? Пусть они сами о себе позаботятся. Никто ведь, окромя тебя, на схватку со зверем не осмелился. Сколько на земле богатырей, а только ни один не выискался. Так стоят ли они того, чтоб за них заступаться? Стоят ли того…

Опять ручкой машет.

И кажется Алешке, будто марево какое по терему пробежало. Все в нем вроде как из воды сделано становится. И видит он теперь в порубах сундуки раскрытые, а в них – чего только нету. И каменья драгоценные, и злато-серебро, и украшения предивные, и ткани узорчатые, и чего там только нету!..

«Твое это, Алешенька… Только руку протянуть…»

Пропало видение сундуков. Теперь перед Алешкой лицо девичье, такое, что глаз не отвести. Брови сажей подведены, мучкой припудрена, щечки – будто яблочки алые, уста – малина сладкая, взор ласковый… Вот уже и вся видна, в сарафане расписном – стан стройный, коса до пояса… Опустила глазки, потом глянула лукаво, головку едва склонив, – тут уж Алешка совсем себя потерял, ни где он, ни что он – не ведает…

«И это твое, Алешенька…»

Нет больше девицы-красавицы. Степь бескрайняя, а посреди степи – холм. Ветер страшный, черное небо к земле придвинулось – вот-вот раздавит. Молоньи огненные плещут, гром ворчит. Кто-то там, на самой вершине холма, в рубахе простой, веревкой в поясе схваченной, с посохом в руке, замер грозно?.. А от подножия холма, и до самого края земли видимой, – рать побитая лежит…

«И это…»

Глядит на все это Алешка, и вроде так выходит, что жизнь такая, она будто про него писана. Это ж такого наворотить можно, коли книгой Кедроновой завладеть. Может, ему и впрямь Родом начертано да вырезано, первым волхвом стать? Руку протянуть – да из грязи в князи. А что? Емеля в сказке тоже вон только руку протянул… Правда, в руке у него ведро было, тут же и ведра не надобно. И как, главное, здорово будет? Сказал слово – и вспахалось, и засеялось, и собралось, и обмолотилось, и само в сарай ссыпалось. Стропила на избу поднять – проще пареной репы. Отца как-то чуть не прибило, сорвавшись, а тут, шепнул, – и готово. Да и вообще, зачем самому топором махать? Нехай сам по себе машет. Об звере, кажется, можно совсем позабыть, сам уйдет, никуда не денется, а вот с баенником, что как-то раз чуть шкуру не содрал, и поквитаться не зазорно.

И чувствует Алешка, будто чем дальше он все это думает, тем легче ему становится. Одурь сонная сходит, руки-ноги силой молодой наливаются, даже то место, что седлом отбил, болеть перестало. Нет, нельзя такого случая упускать. Вдругорядь ведь и не представится. Глянул опасливо на стол – не исчезла ли, книга-то? Нет, вон она, желанная. И прутик дурной. Никому не нужный. С книгой – о-го-го, а с ним…

– Ну так что же, Алешенька, – голос волшебный льется, – чай, решил чего?

– Так чего решать-то, – буркнул, попытался встать и – встал. – Беру, чего уж там.

И зашагал к столу, к правой стороне, к книге Кедроновой.

– Вот и славно, Алешенька… И позабудь про прочих, для тебя это, тебе только…

Ну а для кого ж еще? – пожал плечами. – Вестимо, не для соседа.

Протянул руку, взял.

Будто дрожь пробежала по терему. Еле на ногах устоял. Темно стало. Ничего не видать, ни в горнице, ни за окном. Прислушался с опаской, – тихо. Ни шагов, ни движения какого, вообще – тихо. Давай-ка, брат Алешка, заберем свое, и ходу отсюда. Хватит с нас гостеприимства колдовского.

Тут только и почувствовал, что в правой руке – пусто. А в левой – зажато что-то. И это что-то – вовсе даже и не книга. Даже обмер от удивления. Не может быть!.. Он ведь… Ну-ка, давай вспоминать… Вот он с кровати поднимается, вот к столу идет, за книгой, вот уже и руку правую тянет…

Тебе только…

Даже и понять не успел сказанного, опустилась рука правая, вытянулась левая – да и подняла прутик.

Поплелся Алешка обратно к кровати, свалился, уставился в потолок, так и пролежал до рассвета. Вот ведь окаянство какое приключилось. Слова-то отца-матушки, видать, крепко в сердце с детства запали, что негоже так, тебе только, оттого и опустилась рука правая. Чего уж теперь… Видать, иная судьба у тебя, Алешенька, не по богатству жить, по сердцу. Не знал ты того, теперь знаешь. А коли знаешь, так и пенять нечего. Сам прутик выбрал.

Совсем рассвело, когда подниматься решил. Сел на лавке своей, да вдруг и задумался. Предстали ведь ему в видении сундуки открытые, со златом-серебром. Ну-ка, пойти проверить, может, в поруб ход какой имеется? В конце концов, чего богатству без дела лежать. Много, конечно, не унести, горстей пяток… или даже с десяток.

Подумал так, повеселел, только привскочил, как тут же и обратно бухнулся. Пришли ему на ум вдруг слова старичка про силу неведомую, да про то, что прутик раздобыть, ох, как непросто будет. Не сказывали люди ему, отчего непросто, а Алешка, кажется, сам смекнул. Не принесет счастья богатство незаработанное, шальное. Упадет с неба, ан в руках все одно не удержать, уйдет водой сквозь пальцы, не заметишь как. Может, ежели был здесь кто до него, как раз богатством и соблазнились?.. Не по совести жить захотели, вот и сгубила их жадность к злату-серебру ли, к власти ли безмерной, к красоте ли девичьей…

Вот оно как оборачивается, Алешенька. Счастье твое, что не позабыл слов родительских, что не глаз своих послушался, не увещаний ласковых – сердца своего, в самой глубине которого и сохранил завет отца-матери. Ну, и старичку, конечно, тоже поклон земной, напомнил…

И сразу как-то Алешке веселей стало, будто гора какая с плеч свалилась. Да пропади ты пропадом богатство Кедроново. Не за ним сюда пришел. А за чем пришел, то – вот оно, на лавочке лежит.

Прицепил меч к поясу, щит за спину закинул, суму – через плечо, седло со сбруей забрал, прутик добытый прихватил и вон из терема направился. Хотел было, по привычке, прутиком себя по ноге стегануть, ан спохватился. Он ведь, чай, тоже животина двуногая. Хлобыстнешь себя по ноге, глядь – она и отвалилась. Или еще чего. Старичок, правда, говорил, что по спине хлестать надобно, только ведь нога, она, по сути, продолжение спины. Ну, не совсем спины, а ее окончания, ан это все равно. В суму сунул, до поры до времени.

Дверь распахнул, на крылечко вышел, а конь его – тут как тут. Стоит, дожидается. Осмотрел ему спину Алешка, – не натер ли своим вчерашним вверх-вниз, – оседлал, проверил несколько раз, хорошо ли все прилажено, совсем было собрался в седло прыгнуть, потом погодить решил. Потрепал сначала холку конскую, да и говорит, прямо в ухо:

– Ты, брат, вот что давай. Ты особо-то не торопись. Мы и не торопясь успеем. Наше от нас никуда не денется. Ты полегонечку. Где скоком, а где и шагом. Ибо ежели ты меня как давеча повезешь, из меня не ратник будет, а… вот…

Забрался в седло, глянул окрест орлом, – как же и смотреть, коли кругом горы, – ну, коню говорит, вези меня теперь к зверю. Только ты не прямо к нему, а где-нибудь не доезжая версты. Или лучше трех. Осмотреться, может, западню какую устроить.

…Слышал ли сивка-бурка, а коли слышал, так понял ли сказанное, а снова-таки побило Алешку об седло порядочно. Не как давеча, но все равно – чувствительно. Потому, когда глаза настежь распахнул да на землю слез, перво-наперво коню выговорил. И только потом оглядываться стал, куда его занесло.

Видит – избушка слева немудреная. Невысокая, окон не видать, сарай пристроенный. Лестница к крыше приставлена. Забор – столбы да жерди промеж них. В такой либо бобыль век доживает, либо совсем без хозяев осталась. Хотя, грабли вон к сараю прислонены, знать, не пустует… Тут только до Алешки дошло, что не слышит он ничего такого, что о людском присутствии говорило бы. Даже птиц не слышно, окромя кукушки. Та талдычит свое, где-то в отдалении, а здесь – тишина. И вообще, движения никакого. А еще, избушка, одна она. Позади нее, по дороге, других-то и не видать. Так, бревна валяются, кое-как разбросанные, где – в навал, где – поодиночке.

Ухватил Алешка коня за узду, прошел немного, на бревно возле дороги уставился. Небо серое к земле приникло, ветерок холодный траву колышет, а молодца в жар бросило. Потому как на бревне том заметки увидал. Будто кто топором вдоль по дереву шарахнул. Глубоко шарахнул, на полпальца. Такой след собака оставляет, когда закапывает что, когтями своими.

Тут-то и ударило. Так ведь это и есть след когтиный. И на другом бревне такой же, и на том вон, и на том… Ровно рысь когти точила. Только размером та рысь, пожалуй, с уцелевшую избенку будет. От такой и не скроешься, и не удерешь, коли приметит. Западню на зверюгу устроить хотел? Ну-ну, она, вон, избушки, что щепочки, разметала. Ей и дерево с корнем выдрать, – ежели заберешься, – одна забава, наверное.

Наклонился Алешка, потрогал борозду. Да, под такие когти попадешь, мало чего останется. Хорошо, не давеча случилась. Отлютовал здесь зверь, далее подался. Остался ли кто, после его набега?

Идет осторожно, прислушивается, осматривается. Только осматривать-то особо нечего. Невелика деревушка, домов – сколько пальцев на руке. То есть, было столько. Один только остался. Не тронул его Скимен, не знамо почему. Остальные – до земли развалил. Весь нехитрый скарб, все в грязь втоптал. Спасся ли кто? Может, в погребах отсиделись, а потом – подались куда подалее? Не видать, чтоб звери хищные здесь хозяйничали.

Пихнул осторожно бревно в сторону, – оно на дорогу выкатилось, – зачем, сам не знает. Ну, вроде как непорядок, дорогу загораживать. Катнулось оно в сторону, а под ним, в колее, змейка черная свернулась. Встревожилась, головку подняла, и черной молнией опять под бревно юркнула. Это уж совсем непорядок, чтоб возле изб змеи ползали. Нет, конечно, случается. Иным летом что-то их из лесу выгоняет, так они на огородах, в грядках, хоронятся. И старики про то сказывали, и на его памяти один раз такое случилось. Только тогда, вроде, жара сильная стояла… А вон там, не еще ли одна в траве мелькает? Так и есть. Вскоре еще одну углядел, и еще. Значит, нужно дороги держаться. Лучше же, поскорее отсюда убираться подобру-поздорову.

Вперед глянул, а там вроде как волк из лесу вышел. Матерый такой волчище, вполовину Алешкиного роста, как отсюда кажется. И уходить не собирается. Сел себе, и сидит. Ну-ка я тебя сейчас налажу отсюда, Алешка думает. Оглянулся, собираясь сагайдак с седла снять, ан позади-то, на дороге, поодаль, еще парочка уселась. Таких же здоровых, что твои телята. И, видать, не последние.

Нехорошо как-то у Алешки внутри стало. Особенно когда воронье закружилось. Ниоткуда возьмись налетело, вьется над головой, ровно выискивает чего. И, что особенно гадко, орут обычно немилосердно, хоть уши затыкай, а эти – молчком. Покружились-покружились, рассаживаться принялись. Кто где, однако ж, так, чтоб молодец у них в виду был.

Тут и дурень смекнет, зачем пожаловали. Это знак тебе, Алешенька, что на под землю тебе не скрыться, ни по земле убежать, ни под облака вспорхнуть. Скоро сам Скимен пожалует. Еще до дождя, небось. Ишь, рокочет в отдалении. И ветер подымается. Но обвевал легонько, а сейчас, вон, верхушки деревьев вовсю шевелит. Изготовляться надо. Меч на боку, щит за спиной, прутик не забыть. Достал из сумки, хотел было по ладони себя хлестнуть, спохватился. Сжал в ладонях, туда-сюда посгибал. С ивняком схож. В кольцо гнется, не ломается. Куда б его приспособить, чтоб и под рукой был, и не потерять ненароком?..

Собрался за пояс сунуть, примериваться стал, тут невдалеке так рокотнуло, показалось, земля дрогнула. Глянул Алешка в ту сторону, и показалось ему, будто облако с неба спустилось, да по дороге прямо к нему направляется. Шибко так, вот-вот здесь окажется.

Конь в сторону порскнул, только и успел Алешка, что сунуть прутик в сапог да щит со спины в руку перекинуть. Правую ногу назад отставил, чуть присел, щит перед собой выставил, за меч схватился, – так и замер. Потому как домчалось облако и замерло, в десятке шагов.

Так вот ты каков, Скимен-зверь! Не как в книге описан, ан от того не менее грозен. Совсем мало времени у Алешки было, чтобы разглядеть. Рыжее, огромное, чуть не в половину избы размером, клыки – в половину локтя, когти – в ладонь, глаза горят, пасть раззявлена, слюна капает… Морда и на собачью смахивает, и на рысью, позади морды шерсть вздыбилась, неба не видать. Глядит яростно, сверху вниз, потому как Алешка супротив него, что былинка. Так взревел, в ушах заложило, ровно ветр ураганный, смрадный на молодца обрушился. Поневоле закрыл Алешка глаза, а зверь вперед бросился и – лапой наотмашь.

Смахнуло молодца с дороги, будто песчинку. Будь на нем доспех, простым кузнецом выкованный, одного бы удара и хватило, чтоб разлетелись во все стороны кусочки Алешкины, такие малые, что не собрать. Никакой мертвой водой тогда б не срастить. Еще и то повезло, что улетел Алешка за кучу бревен, от избы разваленной оставшиеся. Зацепил верхнее, пошатнулась куча, навстречу Скимену посыпалась. Зверь было за молодцем метнуться собрался, – бревна помешали. Замельтешили промеж лап, с прыжка сбили.

Глотнул Алешка воздуху, даже в себя прийти не успел, опять над ним просвистело. Спасла его лютость Скименова. Выпутался из бревен, скакнул, опять хотел когтями зацепить – ан на беду печка непотревоженной осталась, ее и разнес. Молодец же по земле катнулся, как в драке уличной привык уворачиваться. Даже на ноги вскочить успел. Потревожили остатки печки ворон, поднялись гурьбой, застили глаза зверю.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/sergey-timofeev-18493108/kak-iz-dalecha-dalecha-iz-chista-polya/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.