Книга - Илиодор. Мистический друг Распутина. Том 1

Илиодор. Мистический друг Распутина. Том 1
Яна Анатольевна Седова


Книга посвящена одной из самых противоречивых фигур предреволюционной России – иеромонаху Илиодору (С.М.Труфанову), прошедшему путь от черносотенного идеолога до борца с монархическим строем. Опираясь на материалы шести российских архивов и дореволюционной периодической печати, автор восстанавливает биографию своего персонажа с точностью до отдельных дней, что позволяет разрушить сложившийся стереотип авантюриста и раскрывает Илиодора как личность, пережившую духовную катастрофу. Книга адресована историкам, преподавателям и всем, интересующимся русской историей.





Яна Седова

Илиодор. Мистический друг Распутина. Том 1





Семья и детские годы


Сергей Михайлович Труфанов родился 7 октября 1880 г. на хуторе Большом Мариинской станицы 1-го Донского округа Области Войска Донского.

Его родители «не знали ничего, кроме религии. Она наполняла всю их жизнь».

Отец, Михаил Максимилианович Труфанов, сын дьякона, с 1869 г. служил псаломщиком в Покровской церкви хутора Большого Мариинской станицы. Представители этого, по выражению современника, «несчастного загнанного сословия» получали 50 р. жалованья, от которых после вычетов оставалось всего 30 р. Но Михаил Максимилианович, «до глубины души верующий человек», смиренно нес свое служение, оставаясь в своем храме «целыми днями напролет». «…дьячок Михаил, сорок пять лет на одном и том же месте усердно поющий "аллилуиа"», – напишет его сын.

Мать, Надежда Евсеевна, была «простая, добрая женщина, отдавшая всю свою жизнь на воспитание детей». О ней сын отзовется с нехарактерной для него нежностью: «многоболезненная дорогая моя маменька». Она была родом из донских казаков. Ее отец погиб в Крымской войне, сражаясь на Кавказе против турок. В семье, как святыня, хранился окровавленный мундир, исколотый вражескими штыками.

Таким образом, Сергей был духовного сословия по отцу и казачьего происхождения по матери. Это сочетание объясняет многие перипетии его биографии. Материнское влияние в его крови было сильнее отцовского: лицом он походил на мать, а духом – на ее воинственных предков.

Сын казака, казак.

Так начиналась речь.

Родина. Враг. Мрак.

Всем головами лечь.

Он тоже любил эту риторику.

Из 13 детей, родившихся у Труфановых, пятеро умерли во младенчестве. Однажды, когда отец семейства заболел, Надежда оставила дома маленькую дочь и повела старших ребятишек в школу. Вернувшись, мать нашла ребенка мертвым.

Сергей Михайлович полагал, что причиной смерти его маленьких братьев и сестер было недоедание. Драматически описывал нищету, царившую в этом доме: весь семейный доход составлял 13 рублей в месяц, сидели на хлебе и воде, ели суп из одной лапши; как-то раз мать встала из-за стола, с плачем воскликнула: «Боже, как я прокормлю всех этих детей?» и упала в обморок.

Однако эти подробности весьма приукрашены. При крещении на младенца Сергея был надет золотой крестик, который чудесным образом всегда возвращался к своему владельцу. К праздникам мальчику шили обновку. Да и сам о. Илиодор однажды обмолвился, что «на Дону живут все в довольстве и не страдают так от безземелья и других бед, как во всей остальной России».

Выжили шесть братьев – Феофан (р.1873), Сергей, Михаил (р.1881), Максимилиан (р.1885), Александр (р.1887), Аполлон (р.1889) и две сестры – Александра (р.1878) и Евгения (р.1891). По-видимому, все сыновья обучались в Донской духовной семинарии. Затем трое продолжили образование в духовных академиях. Старший брат стал священником Пантелеймоновской церкви хутора Иванкова Каменской станицы, Михаил и Александр были псаломщиками соответственно хутора Крымского Кочетковской станицы и слободы Алексеевки. В 1916 г. Сергей упоминает, что из его братьев двое стали священниками, еще двое офицерами, один учителем. Учительницами были и обе дочери.

Михаил Михайлович Труфанов, «больной глазами», «человек грубоватый, прямой и нетерпеливый», имел дурную репутацию «пьяницы и безобразника». На правах лица «без определенных занятий» он жил в илиодоровском монастыре, откуда после ухода брата был изгнан.

Максимилиан Труфанов в 1907 г. поступил в Московскую духовную академию. В 1911 г., выручая попавшего в беду брата, задержался в Царицыне на рождественских каникулах и за это «жестоко» пострадал – был уволен с 4-го курса. Прошение о восстановлении было отклонено с правом повторной подачи в начале будущего учебного года. По хлопотам брата Максимилиан был восстановлен в академии, которую окончил в 1912 г. с кандидатской степенью. Наученный горьким опытом, он, «избегая репрессий, ушел из ведомства православного исповедания на службу в другое ведомство».

Александр, кончив духовную семинарию в 1910 г., предполагал на следующий год поступать в духовную академию, однако неизвестно, исполнил ли он это намерение. Жил он при своем знаменитом брате, исполняя роль его секретаря и одновременно секретаря «Братского союза». Именовался послушником, а в неграмотных полицейских донесениях даже монахом. Формально он числился псаломщиком царицынского Успенского собора, откуда был откомандирован на монастырское подворье.

Аполлон в 1914 г. кончил курс Санкт-Петербургской духовной академии кандидатом богословия. Позже служил прапорщиком 14-го Сибирского стрелкового запасного батальон (https://www.ria1914.info/index.php/14-%D0%B9_%D0%A1%D0%B8%D0%B1%D0%B8%D1%80%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9_%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B5%D0%BB%D0%BA%D0%BE%D0%B2%D1%8B%D0%B9_%D0%B7%D0%B0%D0%BF%D0%B0%D1%81%D0%BD%D1%8B%D0%B9_%D0%B1%D0%B0%D1%82%D0%B0%D0%BB%D1%8C%D0%BE%D0%BD)а.

Все они были на одно лицо, отчего в сознании репортеров и полицейских чинов младшие Труфановы обычно сливались в одного человека.

«Я считаю чудом, – писал Сергей Михайлович, – что мои родители смогли дать всем своим детям хорошее образование». Он упоминает, что шестеро из восьмерых получили высшее образование. Несомненно, хороший пример подал отец, который, имея за плечами лишь Усть-Медведицкое духовное училище, при всей скромности своего общественного положения выписывал журналы, интересовался естественной историей и астрономией «и знал классиков так, как дай Бог знать их любому студенту-филологу». Однако не следует видеть в бедном псаломщике местного вольнодумца: он, по свидетельству сына, оставался тверд в своей вере.

Будущему святому надлежало проявить свое призвание еще во младенчестве. Поэтому апологетическая биография иеромонаха Илиодора отмечает: «С самого детства мысль его вращалась в сфере религиозных вопросов, и близкие чуть не с пеленок смотрели на него как на будущего монаха». Например, один раз двухлетний Сергей выбрался из люльки, к которой был привязан, и прибежал в храм, изумив находившуюся там мать. В более старшем возрасте, будучи за какую-то шалость изгнан из дома, пошел на гумно, помолился там и спокойно вернулся, веря, что теперь его примут, как и случилось. Впрочем, нет ничего удивительного ни в том, что ребенок бежит туда, где находится мать, – скорее можно удивляться ловкому побегу из люльки, – ни в том, что в своих детских горестях он молится, если к этому приучен. Точно так же молился – не на гумне, но рядом с ним – 9-летний персонаж «Детства Никиты», не предъявляя никаких претензий на духовное призвание. По-видимому, более доказательных примеров биограф не нашел.

С другой стороны, сам Сергей Труфанов, желая продемонстрировать американским читателям свое детское свободомыслие, рассказывает, какие кощунственные вопросы задавал учителям. Наконец, Аполлон Труфанов вовсе не упоминает о каких-либо признаках особого духовного устроения своего брата в детские годы, заметив лишь, что тот «рос очень живым и смышленым мальчиком, и все соседи его любили».

По словам биографа, при всей своей подвижности мальчик отличался тягой к одиночеству и больше всего любил строить из саманов (самодельных глиняных кирпичей) деревню и часами сидеть в ней без движения. Сам же он вспоминал о своих детских играх с собаками или в поле. Как и всякий выходец с Дона, он был накоротке с лошадьми, умел ездить верхом.

В пять лет юный Сергей пошел в церковно-приходскую школу, еще не умея писать. Рождественские каникулы провел за переписыванием заданного урока, крючками и палочками вместо букв. Увидев этот шедевр каллиграфии, учитель положил тетрадь в ранец мальчика и сказал ему: «Ты дурак. Иди домой и возвращайся через год». «Через год, – писал Сергей Михайлович, – я вернулся и стал лучшим учеником в классе». Крючки и палочки остались в прошлом. Аполлон рассказывал о своем брате, что «грамоте он выучился рано, любил читать книжки и развивался не по годам».




Новочеркасское духовное училище (1890–1894)


10-летнего Сергея отправили к родственникам в Новочеркасск – столицу Области Войска Донского и кафедральный город Донской епархии – для обучения в духовном училище. Перспектива прожить четыре года вдали от родного хутора пугала мальчика. «…по дороге из села в город, несколько раз, когда лошади замедляли шаг, я спрыгивал с повозки и целовал деревья и цветы и даже сельскую землю, горько плача». Сергей настолько не представлял себе, что такое город и какие в нем порядки, что послушно выполнил шуточный приказ более опытного брата – при въезде в Новочеркасск встать на колени и поцеловать воображаемую каменную женщину, которой на самом деле не было. «Только когда брат встряхнул меня, я понял эту шутку».

Сын бедных родителей, «вечно оборванный, вечно голодный», в длинном сюртуке с чужого плеча, Сергей был предметом насмешек, и не только для однокашников. Один из учителей забавлялся тем, что вызывал мальчика к столу и под общий смех устраивал осмотр костюма своего ученика, приказывая ему поворачиваться.

Неприятности ждали Сергея и при соприкосновении с внешним миром – на пароходе, которым мальчик ездил домой на каникулы. Любознательный ребенок, лазивший по пароходу, вызывал подозрения у взрослых. Раз Сергея приняли за вора и грозили выбросить в воду. «Это было самым сильным огорчением детства о. Илиодора». В другой раз мальчик, не имея на руках билета, попался самому хозяину парохода. Сергей заявил, что отдал билет брату, и тогда разгневанный господин стал водить свою жертву за ухо по всему пароходу, требуя показать, где брат. Тот, как назло, прятался от ветра под брезентом, поэтому позорное шествие под конвоем пароходовладельца продолжалось долго.

Подвергаясь разным притеснениям, Сергей стал давать отпор, что понемногу стало как бы его специальностью. По словам биографа, в училище мальчик «энергично протестовал против всего, что считал несправедливым», произносил «резкие отповеди учителям» за их «формальное, чисто чиновническое отношение» к ученикам, поэтому «был постоянным кандидатом в карцер». «Я, будучи еще ребенком, в духовном училище поднял знамя правды и человеческой справедливости, и за это начальники и товарищи плевали мне в лицо и говорили: "сумасшедший!"».

В мемуарах Сергея Михайловича его детское бунтарство распространяется и на сферу религии. Он вспоминает, как спросил учителя: «Бог есть дух. Как же Он мог говорить с небес Христу, крестившемуся в Иордане?». Вместо богословских аргументов учитель поспешил запихнуть любознательного ученика в карцер.

По свидетельству Аполлона, его брат уже в училище выделялся из числа прочих учеников ввиду как «выдающихся способностей», так и «большого влияния» на товарищей. По инициативе мальчика в училище появился собственный журнал, носивший «детский характер», где Сергей помещал свои стихотворения.

В свою очередь, и однокашники оказывали влияние на мальчика. По их примеру он начал курить, но сумел отказаться от этой привычки по просьбе тяжело заболевшего брата.




Донская духовная семинария (1894–1900)


Из училища Сергей перешел в Донскую духовную семинарию, располагавшуюся здесь же в Новочеркасске. Юноша съехал от родственников и поселился в семинарском подвале, «где и света Божьего не видно было»: «там я и зяб, и голодал».

Воспитанники семинарии не только «красили губы и пудрились», но и вообще вели далеко не благочестивый образ жизни – пили, воровали и т.д. Возвращаясь ночью из «домов с плохой репутацией», подлезали под запертые ворота, чтобы попасть в общежитие. Целомудренный Сергей наблюдал за ними с горечью. Вспоминая это время, он напишет: «…когда я сам был еще семинаристом, я много, много скорбел о том, что духовная школа обратилась в местилище нравственных нечистот».

Но Сергей к 14 годам был уже не тот наивный ребенок, который послушно целовал невидимую статую. Он не только не поддался общему развращению, но и объявил ему войну. Начал вышучивать однокашников. Коронным номером Сергея было наглядно изображать, как семинаристы ползают под воротами. «…в результате этих иллюстрированных проповедей молодые люди, ставшие мишенями моих насмешек, обычно воздерживались от греха вообще или, по крайней мере, заканчивали хвастаться этим».

Юноша обличал и учителей, что однажды едва не привело к его исключению. Инспектор семинарии, вернувшись из Петербурга, стал превозносить подобострастие синодских чиновников. «Вот там, действительно, почтение и уважение к сану. А у вас что? Одна грубость», – наставлял инспектор учеников. Сергей слушал-слушал и вдруг выпалил во всеуслышание: «Андрей Александрович, вы учите нас быть подхалимами». Когда этот невиданный случай обсуждался правлением семинарии, мнения разделились. Большинство учителей находило, что дерзкого юношу следует исключить, высказывалась даже мысль отдать его в солдаты. Некоторые, наоборот, защищали «легкомысленного» мальчика. Каким-то чудом Сергея решили оставить.

«Коротко говоря, – писал он впоследствии о своих семинарских годах, – я энергично протестовал против неподобающего поведения моих одноклассников и учителей, и это привело к тому, что меня обычно боялись». Весьма правдоподобно выглядит газетное сообщение, что в то время будущий иеромонах числился «в прогрессистах». Но протесты Сергея не затрагивали, как ранее, религиозных вопросов, напротив, были направлены против разных грехов.

В семинарии, вопреки окружающей атмосфере, глубокая религиозность юноши окрепла. Впоследствии он стыдливо уверял американских читателей, что благочестивые убеждения в него вколотили учителя. Но что можно вколотить в такого бунтаря? Он будет слушать только тех, кого уважает. Перед церковью же он глубоко благоговел.

«С пятнадцатилетнего возраста, – писал Сергей Труфанов, – я смотрел как на агента Бога не только на царя, но и на каждого монаха, священника или епископа. Каждое произносимое ими слово было для меня законом, который ни при каких обстоятельствах я не мог бы преступить. В возрасте шестнадцати или семнадцати лет моя вера была похожа на скалу, которую невозможно ни сдвинуть, ни сокрушить, ни разбить».

Именно в эти годы, к 4-му классу, у Сергея созрело главное решение его жизни – стать монахом.




Санкт-Петербургская духовная академия (1901–1905)


Законы Российской Империи разрешали мужчинам монашеский постриг не ранее 30-летнего возраста (Ст.250 Зак.сост.), а Сергей вышел из семинарии всего в 20 лет. Именно по этой причине он решил продолжить образование в Санкт-Петербургской духовной академии. По-видимому, карьера ученого монаха, обыкновенно начинавшаяся отсюда, юношу не интересовала.

Атмосфера столичной академии была гораздо благотворнее, чем в захолустной семинарии. Сергей свел знакомство с разными духовными светилами и вообще оказался в гуще церковной жизни.

«Здесь, в духовной академии, брат Илиодор очень много работал по вопросу нашей церкви, – неуклюже рассказывал Аполлон, – он интересовался философией и проводил все время в упорном труде».

Среди преподавателей выделялся молодой историк А.В.Карташов, почти ровесник Сергея, которому он запомнился как «человек с живой душой». На одной лекции он прямо назвал грех, послужившей причиной изгнания с кафедры московского митрополита Зосимы. Поговаривали, что в приватных беседах молодой доцент излагает атеистические взгляды. Однако это было исключение. Остальные преподаватели учили «согласно с тоном "Православия"».

В силу недостатков как ученика, так и системы, весь пройденный Сергеем курс духовного образования оказался поверхностным. Молодому человеку привили безукоризненную грамотность и красивый четкий почерк, но не познакомили с литературой, так что он мог иллюстрировать свои мысли в лучшем случае примерами из третьесортных пьес и газетных виршей. Ознакомившись с его сочинением, один журналист пришел к выводу, «что автор его, к стыду воспитавшей его средней и высшей духовной школы, человек крайне неразвитый, ничего не читающий настоящим образом», а другой отметил: «в сущности, о. Илиодор, несмотря на окончание курса духовной академии, – человек малообразованный, не имеющий ни философского, ни даже исторического мышления».

Зато в церковных науках Сергей преуспел, изучив Св.Писание настолько, что без подготовки смог разъяснить случайно встреченному репортеру «Биржевки», где сказано: «язык мой прильпе гортани моему». Но и здесь образование осталось поверхностным. Научив говорить «Простите» вместо «До свиданья» и «Ради Христа» вместо «Пожалуйста», учителя не привили Сергею поведение, которое должно прилагаться к этим смиренным формулам. Изучая внешнюю сторону православного вероучения, он не проникся его глубиной.

Словом, Сергея научили писать и говорить, не научив думать. Это противоречие принесет ему множество скорбей.

В академии он оставался верным своим привычкам – много учиться и громко протестовать против несправедливости. Архиеп.Антоний Волынский отмечал, что в те годы студент уже «выказывал наклонности к бунту».

Брат выражался мягче:

«Как и в семинарии, он пользовался значительным влиянием среди студентов академии и к нему весьма прислушивались.

Он отличался большой самостоятельностью в своих суждениях и у него не раз происходили недоразумения с товарищами и другими лицами, деяния которых он считал неправильными».

Ссорились, между прочим, на политической почве. Однокашники Сергея вольнодумствовали, почитывали так называемую «оконную литературу». Позже он вспоминал, как однокашник показал ему, второкурснику, картинку с изображением пирующих духовных лиц («Мы молимся за вас!») и трудящегося простонародья («А мы работаем на вас!»). Эту агитку Сергей «с негодованием отверг», заявив: «Ты с такими вещами в другой раз ко мне не обращайся; ведь ты знаешь мои убеждения; таким вещам не место в духовной школе и где бы то ни было среди христиан!..».

Неудивительно, что юный студент стяжал в академии славу «идиота и маниака».

Впрочем, кроме подобных случаев он ни в чем не проявлял свой нрав, поэтому за пределами ближайшего круга считался «скромным, тихим, даже застенчивым студентом».

Мечта стать монахом все более укреплялась, особенно после одного случая. К очередному царскому дню (14.XI.1901) Сергею достался билет в Александринский театр на бесплатный спектакль для воспитанников столичных учебных заведений. Играли комедию Шекспира «Много шуму из ничего», где фигурировал католический монах отец Франциск. Выставление монаха в комическом виде возмутило юношу. Он кое-как досидел до конца первого акта и ушел.

С тех пор Сергей «добровольно стал жить монашеской жизнью», «похудел и пожелтел от усиленного поста». В духовном подвиге, как и в других предметах, он меры не знал. «Будучи в академии, я захотел быть святым, впал в прелесть и так истощил свой организм постничеством, что до сих пор не могу восстановить его, хотя это и необходимо для моего пастырского и проповеднического служения», – вспоминал он в 1910 г..

Ради большей аскезы Сергей два месяца держался без сна. Вскоре начались видения. «Я видел Христа. Я видел злых духов, которые схватили меня за волосы и поволокли меня, крича: "Ты не сбежишь от нас! Ты не сбежишь от нас!". И я видел чудовищ с огромными железными вилами, которые кричали: "Ты наш! Ты наш!"».

Продолжать этот путь без духовного руководителя было опасно, но найти его в столице оказалось нелегко. Сергей начал поиски в ближайшем монастыре – Александро-Невской лавре. Один монах, к которому обратился юноша, оказался дряхлым стариком, другой, «упитанный» обитатель богато обставленной кельи, улыбнулся на расспросы Сергея «крайне циничной улыбкой». Лавра разочаровала.

Наконец руководитель нашелся в самой академии. Духовным отцом юноши стал инспектор и будущий ректор академии архимандрит Феофан (Быстров), незаурядная личность, «истинный аскет». О. Феофан был всего на 6 лет старше своего подопечного, только недавно прошел той же дорогой и хорошо его понимал. «Я был его любимым учеником, его протеже, – писал Сергей Труфанов о своем духовнике. – Он выделял меня и упорно вел меня к путям света, видя во мне будущий столп Православия». В свою очередь, юноша «с жадностью» ловил «каждое слово своего учителя» и «приготовителя к монашеской жизни». Спустя годы повзрослевший ученик охарактеризует роль своего наставника так: «Он мой старец и духовный отец». Они были очень близки.

Другим наставником стал о. Иоанн Кронштадтский. Выслушав Сергея и узнав, что он горит желанием служить народу, великий пастырь благословил юношу, погладил его по голове, поддержал деньгами для раздачи беднякам и советом. С тех пор Сергей «очень часто ездил в Кронштадт к дорогому батюшке Иоанну Кронштадтскому». В начале 1902 г. даже привез оттуда в академию блаженного Митю – «Божия человека» Дмитрия Попова.

В 1903 г. Сергей вместе с товарищем поехал в Саров – вероятно, на торжество прославления преподобного Серафима (19.VII). По дороге с юношей случилась любопытная история. Увидев, как бедняки садятся в вагоны, в которых впору перевозить скот, Сергей возгорелся желанием ехать таким же образом, добился, чтобы поставили лестницу, и кое-как вскарабкался. Последовавший этому примеру спутник разбил себе переносицу.

Именно после поездки в Саров мечта Сергея о монашестве наконец осуществилась. Постриги студентов духовных академий допускались ранее установленного законом 30-летнего возраста. Сергей обратился к ректору еще в конце первого курса, но получил отказ. Теперь, когда юноша учился на третьем курсе, согласие наконец было дано.

Родители Сергея, его однокашники и даже блаженный Митя высказались против пострига, причем «Божий человек» пояснил свой совет так: «если ты это сделаешь, ты все равно женишься. Это было открыто мне Богом». Сергей запомнил зловещие слова и берегся от искушений как мог. «…в течение моей десятилетней жизни монахом пророчество блаженного Мити висело над моей головой, как дамоклов меч». Увы, в конце концов этот меч обрушился. Недаром Митю считали прозорливым!

Постриг был совершен 29.XI.1903 ректором академии епископом Сергием (Страгородским) с наречением в честь мученика Илиодора Магидского (память 19 ноября). Дословно это имя означает «дар солнца». Потом о. Илиодор, рассказывая пастве о своем небесном покровителе, с жаром будет упирать на следующий эпизод из его жития: во время мучений св.Илиодор воззвал к небу: «Господи Иисусе Христе Боже, спаси меня», на что свыше прозвучал ответ: «не бойся, Илиодор, Я с тобой».

Новопостриженному иноку было 23 года. Аскеза, посты, молитвы продолжались. Поскольку крепчайшему достается больший искус, юного монаха преследовали фантастические бесовские страхования – то цыганенок, плящущий перед ним на перроне, то три великана с дубинами, кричащие: «Мы тебе покажем! Мы тебе покажем!». Это не были галлюцинации: их видел не только сам о. Илиодор, но и кто-нибудь из его спутников.

Молодой подвижник даже приобрел некоторую славу: в 1911 г. Л. А. Тихомиров писал: «Насколько помню, о. Илиодор был еще немного лет назад известен как очень благочестивый, скромный и тихий студент Духовной академии». В 1911 г. после целой череды скандальных историй в эти слова было трудно поверить.

Впрочем, следует понимать, что при всем своем мистицизме юноша вступил на путь не монастырского, а ученого монашества, путь, предопределенный поступлением в академию. Сам «приготовитель к монашеской жизни» о. Феофан – это выпускник академии, оставленный при ней и ни дня не живший в монастыре. Ученое монашество представляло собой церковную элиту, «монашествующую аристократию», занимавшуюся не столько духовными подвигами, сколько административными делами.

Многочисленные недруги о. Илиодора, упрекавшие его в неподобающей монаху вольности, упускали из виду, что имеют дело не с обитателем монастыря. Нельзя требовать от представителя ученого монашества качеств, присущих монастырским монахам.

И до, и после расстрижения Илиодор-Сергей Труфанов всегда объяснял свое решение принять монашество сугубо практическими мотивами.

«Я хотел усердно работать, и еще я хотел на всю жизнь остаться один без семьи, чтобы быть свободным, как орел, чьему полету ничто не препятствует.

Для достижения этой цели мне было необходимо стать монахом, отдалить себя от мира и сжечь за собой корабли».

«Я знал, что другое положение свяжет меня по рукам и по ногам, заставит меня молчать, когда нужно говорить и писать правду. Монашество меня сделало свободным. В монашестве, в моем одиночестве я никого не знаю, кроме Бога, а остальных я признаю настолько, насколько они знают Бога, слушают Его, повинуются Ему».

Постриг дал право на бесстрашие. О. Илиодор любил повторять, что, «как монах, он, кроме Бога, не боится никого». «Я монах и смерти мне ни с какой стороны бояться не приходится»; «Я ничего и никого не боюсь!..».

Свобода от страха – вот что привлекало юного монаха в этом звании. Позже он скажет про одного своего собрата, что тот «поступил в монахи ради свободы, ради свободы духовной, ради свободы духа».

Это особое состояние он предполагал использовать для «самоотверженного служения истине и ближним». Особенно часто о. Илиодором повторялся первый мотив – «послужить правде». «И в монахи-то я пошел только ради правды»; «Ради правды я отказался от всего и пошел в монахи, чтобы свободно говорить людям святую истину»; «Пошел в монахи исключительно бороться, бороться за Правду Христову самым решительным образом».

Словом, на первое место выдвигалась не идеология монашества, как то было бы в монастыре, а внешняя форма, дающая чисто практические преимущества, пусть и для благородной цели. Видя себя общественным деятелем, юноша именно для этой деятельности постригся в монахи. По-видимому, мистически настроенный Сергей принял свое решение очень трезво.

Впоследствии о. Илиодор открыто заявил: «К созерцательной иноческой жизни я не способен, не искал ее. Когда я шел в монахи, я искал боевой монашеской жизни. Это мое призвание, это моя истинная жизнь». Заточенный во Флорищевой пустыни, он возопил: «Я не монах! Я – пастырь, вот я кто!». Когда его водворяли в какую-нибудь слишком пустынную обитель, у него всегда начиналась, так сказать, духовная клаустрофобия.

Двойственность положения о. Илиодора отразилась в его отношении к данным при постриге обетам целомудрия, нестяжания и послушания. «В течение всего периода моей монашеской жизни я выполнял первые два обета самым строгим образом, и это дало мне духовную силу, с помощью которой я влиял на всех тех, кто соприкоснулся со мной. Не зная женщин, я смог духовно подчинить как мужчин, так и женщин. Я был совершенно бескорыстен, и это разоружало даже моих злейших врагов. Что касается третьего обета, то есть послушания, я сохранил также и его, но не таким образом, который нравился моим начальникам. Я сохранил его по-своему. Я повиновался тем, кто следовал по стопам Бога; ибо мое стремление состояло в том, чтобы служить не людям, а Богу и Его истине. Я не признавал никаких человеческих властей». Ранее он уточнил эту мысль: «Правда, я – непослушный монах, но начальству ослушание я оказывал в убеждении, по Слову Божию, что Бога нужно слушать больше, чем людей». В этих цитатах – все монашеское кредо о. Илиодора, смотревшего на духовный подвиг как на средство достижения земных целей и не желавшего никого слушаться.

Через неделю после пострига юный монах был рукоположен в иеродьякона (6.XII.1903), а в конце четвертого курса – в иеромонаха (25.III.1905).Таким образом, диаконская хиротония совершилась в день Ангела царствующего Государя, а иерейская – в праздник Благовещения, совпадавший с годовщиной основания царицынского монастырского подворья, о котором о. Илиодор еще пока ничего не знал. 16.V.1905 он был награжден набедренником, которому суждено было остаться его единственной иерархической наградой. Впрочем, он их «и не искал».

Апологетическая биография о. Илиодора уверяет, что в академии он «не особенно хорошо учился». Это противоречит не только свидетельству Аполлона, что брат «проводил все время в упорном труде», но и итогам обучения. О. Илиодор окончил академию по первому разряду, получив степень кандидата-магистранта. Она присваивалась тем, кто показал отличные успехи за весь 4-летний курс и представил сочинение, признанное Советом академии удовлетворительным для получения степени магистра. Впрочем, таких лиц в Петербургской академии бывало по полкурса.

Кандидатское сочинение о. Илиодора, посвященное взглядам святителя Игнатия (Брянчанинова), тогда же было напечатано. Можно было представить эту работу для получения степени магистра, но научная карьера не привлекала о. Илиодора.

По-видимому, аскетические подвиги подорвали здоровье молодого монаха уже на студенческой скамье, хотя потом о. Илиодор будет уверять, что оно разрушено переводами с место на место. По ночам юношу мучила изжога, вызывавшая кашель и бессонницу. В 1904 г. он ездил в Самару лечиться кумысом. Но болезнь прошла только в Ярославле – то ли, как думал о. Илиодор, ввиду вступления на путь народного и общественного служения, то ли после смены климата и рациона.

На третьем курсе о. Илиодор попал в академическую больницу почти на восемь недель из-за кишечной простуды. Этот период оказался для новопостриженного монаха очень важным, поскольку тут же в больнице, по недостатку мест в общежитии, жил о. Георгий Гапон. Они подружились.

Овдовевший священник, десятью годами старший о. Илиодора, учился в академии курсом раньше его и оказал на юношу большое влияние. «В своих беседах со мной в больнице о. Гапон часто подчеркивал необходимость того, чтобы церковь знакомилась с проблемами народа». О. Илиодор перенял у нового друга не только страсть к миссионерской работе, но, вероятно, и представление о долге церкви возглавлять разнообразные народные движения. О. Георгий попытался втянуть юношу и в откровенно политическую деятельность, пригласив его в гости к каким-то «стоящим» друзьям, которые что-то «собирались сделать для отечества». На свое счастье, о. Илиодор решил, что монаху не подобает посещать мирских людей, и это благочестивое рассуждение спасло его от опасных знакомств.

Он понял Гапона только после рокового шествия рабочих к Зимнему дворцу. За этот поступок о. Илиодор, не жалея красок, называл своего бывшего друга «беззаконным, сребролюбивым, блудливым Иудой». «Народ все время оставался неподкупным всеми мерами мнимых благодетелей, и вот Гапон нашел в душе его струну верную; ударил по ней, и народ отозвался на его призыв! Он знал народную религиозность и поэтому поднял хоругви и крест. И народ пошел за своими святынями, не подозревая того, что ими замаскировано преступное дело; пошел и… пришел к пропасти погибельной; теперь он проклинает своего предателя!».

Вот вам и дружба! Часто, очень часто о. Илиодор будет разочаровываться в своих самых близких друзьях, мгновенно переходя от любви к ненависти и начиная яростно бранить тех, кого только что восхвалял.

Так произойдет и с Григорием Распутиным, с которым юноша тоже познакомился в стенах академии. Он слышал о «великом пророке, прозорливом муже, чудотворце и подвижнике» от своих однокашников, а также от о. Феофана, который вскоре и познакомил своего ученика с «отцом Григорием из Сибири». Шапочное знакомство не предвещало той большой беды, к которой в конце концов привело.

– Ты круто молишься, – проницательно сказал Григорий стоявшему на молитве о. Илиодору.

– А что?

– Так.

В студенческие годы юношу привлекали два рода служения – миссионерское и социальное. Аполлон Труфанов упоминал о миссионерской школе, устроенной в академии по предложению его брата. Больше всего о. Илиодор сопереживал петербургской бедноте: «мне страшно хотелось чем-либо помочь нуждающимся – этим босякам, отвергнутым обществом и погрязшим в пороках».

В качестве студента академии юноша стал ходить по богатым домам, собирая пожертвования для бедняков; «некоторые помогали, а некоторые отказывали». О своем горьком опыте на этом поприще он потом рассказывал пастве. Не умея правильно распорядиться собранными средствами, молодой человек часто попадал впросак, тем более что опытным столичным бродягам не составляло труда обмануть наивного студента.

Как и его однокашники, о. Илиодор ходил с проповедями по площадям и ночлежным домам. «Помогал я как мог деньгами и словом. Некоторые слушали меня и исправлялись, и я покупал им билеты, отправлял их на родину из той вонючей столичной тины».

Когда он оказался в больнице, некоторые слушатели стали приходить его проведать – кто из признательности, а кто для наживы. «Вот приходит однажды один хулиган, дает просфорку и говорит, что он за меня Богу в церкви молился. Я принял просфорку. Тогда мой приятель попросил у меня десять копеек. Я дал. Что же оказывается? Хулиган эту просфорку получил у паперти церковной как милостыню от богомольцев, продал мне ее за десять копеек, а показал вид, что все это он сделал по любви своей ко мне».

Вращаясь среди всех кругов общества сверху донизу, о. Илиодор оставался все тем же прямолинейным правдорубом. Однажды, вскоре после рукоположения во иеромонаха, его послали освящать лазаретную церковь. Ее попечительницей состояла некая знатная дама с «какой-то двухэтажной» фамилией. Вероятно, это была баронесса В. И. Икскуль фон Гильденбанд (1850–1928), а храм, о котором идет речь, – церковь св. равноапостольной Марии Магдалины при Общине сестер милосердия имени ген. М. П. фон Кауфмана (Фонтанка, 148). Когда освящение совершилось, дама приказала находившемуся тут солдату внести столик в алтарь через Царские врата. На возражения о. Илиодора против такого кощунства она обиделась. «Извините, баронесса, – ответил молодой священник даме, годившейся ему в матери, а то и в бабушки, – я кланяться перед вами не намерен».

Летом 1905 г., окончив академию, о. Илиодор не поехал домой, а остался в Александро-Невской лавре в ожидании места. Как и в студенческие годы, он ходил по столице с проповедями, пока один случай не пресек эти упражнения в гомилетике. Возвращаясь в монастырь после очередного посещения ночлежного дома, о. Илиодор был остановлен пьяным рабочим, который стал выкрикивать угрозы по адресу священников. Рядом стояли его товарищи, тоже в подпитии. Дело приняло опасный оборот. Тогда о. Илиодор объяснил всей честной компании, что не может и не имеет права защищаться от нападения. После этого один из рабочих отодвинул своего красноречивого друга, давая священнику возможность пройти.

Таким образом, о. Илиодору пришлось самому выслушать проповедь бедняков и посмотреть на жизнь их глазами. Эта необычная точка зрения так его заинтересовала, что он вернулся в ночлежные дома уже одетый в мирское платье. Изучая положение под видом мирянина, о. Илиодор понял, что его страна изнемогает от социальных недугов.

Потрясенный своими открытиями, он погрузился в глубокое молитвенное раздумье. «Я молил Бога просветить меня, указать мне путь к счастью и процветанию русского народа». Казалось, что именно духовенство должно повести паству по этому пути. «Россия нуждалась в революции, но революции, проведенной во имя Бога; да даже и во имя царя – революции против слабого дворянства, жестокой полиции, продажного суда».

Однажды вечером о. Феофан, зайдя в келью своего ученика, застал его в исступленной молитве «перед импровизированным алтарем». О. Илиодор заметил гостя лишь тогда, когда закончил свою «службу». Что это было? Во всяком случае, о. Феофан заключил, что его подопечный болен, и, положив руку ему на плечо, ласково попросил поехать на отдых в Сергиеву пустынь.

Здесь о. Илиодора ждали новые открытия. Сергиева пустынь граничит со Стрельной – дачным поселком аристократии. Поэтому насельники этого «самого аристократического монастыря в России» были в курсе всех придворных сплетен вплоть до самых грязных. «Переулок, по которому мы идем, – рассказывал о. Илиодору иеродьякон Авраам, – иногда в шутку называется "Морганатический переулок", потому что почти все его дома принадлежат морганатическим женам и любовницам русской царской фамилии».

За одно лето о. Илиодор из наивного юноши, сорившего пожертвованными деньгами у стен академии, превратился в проницательного пастыря, знающего всему цену. Месяцы, проведенные в Петербурге после академического курса, подготовили молодого иеромонаха к его будущему служению едва ли не лучше, чем предыдущие четыре года.




Характеристика





Наружность


О. Илиодор приступил к своему служению, будучи без малого 25 лет от роду. Самая активная политическая деятельность иеромонаха пришлась на ближайшие годы. Пожалуй, многих бед удалось бы избежать, если бы его более зрелые оппоненты делали скидку на его возраст.

Сам же о. Илиодор считал свою юность преимуществом перед противниками. Полемизируя с митрополитом Антонием (Вадковским), 26-летний иеромонах писал: «Мне кажется, – быть может, я в том и ошибаюсь, – самая моя молодость есть ручательство того, что я знаю чистое учение Христа, я действую согласно с этим учением в том именно, в чем обвиняют меня судьи и что, по мнению митрополита, происходит от моей молодости и неопытности. Дело в том, что я ведь человек свежий; меня не заела среда; я понимаю учение Христа, каковым оно является в святом Евангелии, а владыка митрополит имеет учение Христа, перешедшее, если так можно выразиться, чрез всю жизненную грязь…».

Однако через шесть лет Сергей Труфанов с сожалением признает, что по молодости «зарвался».

Казался он моложе своих лет. Его описывали как «почти юношу, с нежным красивым, женственным лицом, но с могучей волей». Словесные портреты 30-летнего о. Илиодора ничем не отличаются от более ранних: «несмотря на все пережитые невзгоды и неурядицы это по внешнему виду все тот же бурнопламенный и неутомимый юноша-монах».

Юношеский облик, долго его не покидавший, дал недругам повод для насмешек: «С внешней стороны Илиодор производит весьма оригинальное впечатление. Он моложав до крайности, кажется совсем мальчуганом, на которого невзначай надели монашеский подрясник и клобук и пустили гулять по свету без няньки».

Его наружность современники обычно определяли как «приятную», с «русским лицом», которое, по выражению одного почитателя, было «полно духовной красоты».

Правда, одному репортеру показалось, что красота эта – не природная, а создана монашеским одеянием о. Илиодора: «Без клобука его лицо плоско и неинтеллигентно. Клобук, скрывающий лоб, дает иеромонаху некоторую тонкость очертаний и уничтожает странное впечатление карандашной обрисовки его маленьких рысьих глаз». Однако через шесть лет отсутствие клобука не помешало другому репортеру восхищаться «мужественной красотой» повзрослевшего Сергея Труфанова.

Когда некий «Н.Р.» в московской «Новой земле» назвал о. Илиодора некрасивым, тот равнодушно ответил: «Все это может быть и истинно, но разве для проповеди правды Христовой нужна красота?».

Даже недруг иеромонаха Стремоухов проговорился, что он был «довольно благообразным», но сразу спохватился и прибавил: «совершенно незначительной внешности».

«Маленькие» и «далеко расставленные» глаза о. Илиодора казались кому-то «рысьими», кому-то «почти китайскими», однако больше запоминалось их выражение. «Но что особенно выделяется в нем, так это его глаза – жгуче-черные, блестящие. Взгляд их, в молчаливом состоянии, – созерцательный, самоуглубленный, с поволокой, и блестящий, когда говорит». Герасимову тоже запомнились «блестящие глаза». В других словесных портретах они «необыкновенно вдохновенные», «горевшие, безумные», «необыкновенно острые, пронизывающие», «безумные пристальные»; отмечали также «быстрый и проникновенный взгляд».

Лицо иеромонаха обрамляли небольшая бородка и «роскошные, вьющиеся волосы», привлекающие внимание на всех его фотографиях с отроческих лет и до старости. Необходимость следить за такой пышной шевелюрой его удручала: «я также очень тягощусь тем, что приходится причесываться, и жду с нетерпением, когда вылезут у меня волосы и я брошу навсегда расческу».

О росте о. Илиодора сведения противоречивы. Кому-то он казался высоким, кому-то – среднего роста. О.Саввинский и вовсе в этом вопросе запутался: «Росту О. Илиодор выше среднего, а стройность стана и вообще, пропорциональность его сложения, гибкость – производят впечатление, что он выше среднего роста». Один американский репортер писал о 6 футах, то есть 183 см. Однако по известному снимку, запечатлевшему стоящих Заикина, Распутина и о. Илиодора, видно, что последний гораздо ниже борца, имевшего рост 186 см.

Фигуру иеромонаха описывали как «нервную и подвижную». «О своем оригинальном костюме он поминутно забывает, а молодая кровь играет, жизнь вертит его, горячит и делает его таким же подвижным, как играющий в бабки приготовишка».

Строгий пост и вообще аскеза, которой неукоснительно держался о. Илиодор, отразились на его наружности. Он утверждал, что в нем «всего три пуда» весу. Его описывали как «худощавого», «худого, кожа да кости», «с подвижническим, истомленным, бледным лицом». «Отец Илиодор производит сильное впечатление своим внешним видом монаха-аскета. Но когда он говорит, это впечатление усиливается», – говорил некий чиновник.

Обычная его беседа не слишком отличалась от его проповедей. Герасимов вспоминал о «горячей речи» иеромонаха: «В разговоре он все время сбивался на тон оратора, пересыпая свою речь цитатами из Священного Писания».

Как и в проповедях, в жизни о. Илиодор говорил «крикливо», что рождало бесчисленные недоразумения со случайными встречными, недоумевавшими, почему он на них кричит.

«Волнуясь, – писал С.Кондурушкин, – он кричит нервным голосом с металлическими нотами, делает сдержанные, обнимающие, как бы что-то вбирающие в самого себя жесты. И вдруг засмеется заразительно, ласково, совсем по-детски. Я думаю, смехом-то лично он более всего к себе располагает».

Тот же автор упоминал о «неожиданно детской, застенчивой улыбке» иеромонаха, и она действительно подкупала, по словам о.Саввинского: «Улыбка его, а улыбается он часто, невольно располагает к себе».

Прихожане говорили, что о. Илиодор «всегда смеется, всегда веселый», а позже Труфанова характеризовали как «большую часть времени смеющегося».

Его проповеди и речи щедро сдабривались остротами, да и в жизни он, не совсем еще расставшись с детством, был горазд на шутки. То полицию разыграет, то репортеров, то сыграет с певчими в прятки, то затеет между прихожанами сражение арбузными корками.

Наружность иеромонаха настолько не соответствовала созданному газетами образу ярого погромщика и скандалиста, что личное знакомство с ним приносило удивление.

«Я ожидал встретить экзальтированного монаха, вероятно, несколько озлобленного, должно быть очень нетерпимого, с мрачным огнем в глазах и гневной речью. Ничуть не бывало: предо мной оказался совсем еще молодой человек лет около тридцати, в простой рясе, с золотым крестом на груди и значком духовной академии у ворота. Приятное и открытое русское лицо, обрамленное небольшой бородкой, ласковая, какая-то детская улыбка и по-настоящему детские наивные зеленоватые глаза, речь быстрая, превосходного русского чекана, – вот каким оказался на самом деле непримиримый проповедник, про которого ходило столько вздорных слухов».

О. Илиодор подшучивал над впечатлениями своих новых знакомых: «Я чай, думали вы махину встретить, страшилище саженное?».




Болезненность и неутомимость


О. Илиодор отличался слабым здоровьем. Желудок, испорченный чрезмерным постничеством, так и остался больным, заставляя своего хозяина пить по две рюмки вина «Сан-Рафаэль» в день «стомаха ради», по слову апостола Павла.

Долгие проповеди для многотысячной аудитории принесли о. Илиодору еще одну хроническую болезнь – катар гортани (ларингит). Например, 23.VIII.1911 иеромонах не смог провести беседу с народом, сославшись на боль в горле.

Болезнь обострялась от сырости и табачного дыма. По этой причине иеромонах не выносил курящих и курения, хотя смолоду сам был не чужд этой привычке. «Отвращение к табаку и табачному дыму доходит теперь у него до болезненности, – писал биограф. – Он свободно переносит пыль, какую угодно духоту и вонь, но малейший запах табачного дыма причиняет ему сущую муку».

Подводя итоги своему служению, о. Илиодор, между прочим, отметил, что «расшатал только здоровье свое, истрепал нервы, испортил кровь, надорвал грудь и сердце».

Тем не менее, этот «очень болезненный юноша», как называл его преосв.Антоний, поражал паству своей неутомимостью. «Летом в процессиях приходится часто с ним ходить, – дополнил Косицын. – Жара, пыль, еле дышишь… Мы все – на вид куда крепче его, измотаемся вконец, с ног валимся, а он бежит, поет и хоть бы что… Сапоги у него на толстых подошвах, с гвоздиками, тяжеленные, а он их будто и не замечает…».

Порой казалось, что он не нуждается ни в отдыхе, ни в пище. «К нему по справедливости можно применить евангельское изречение, что он не от мира сего и пища телесная не составляет для него насущной потребности – у него есть духовная». Однажды он провел народное собрание прямо после Литургии, не заходя в келию: «Я вот забыл о том, что у меня есть живот, что ему надо хлеба, воды, я плюнул на свой живот». В некоторые дни «он буквально был неразлучен с народом, без сна, без пищи».

«Напряженное состояние вождя – его стихия; не делать он не может», – восхищался И.Ламакин.

Впрочем, о. Илиодор сознавал, что в конце концов его организм не выдержит перенапряжения. «Вот еще лет десять поработаю, а там – на покой: больше не хватит, сгорю», – говорил он в 1911 г.




Манера речи


С первых же публичных выступлений получивший известность как выдающийся проповедник, о. Илиодор обладал уникальным ораторским дарованием.

Он говорил со слушателями на их языке, который одновременно был и его родным языком, языком прямолинейного и бесхитростного донского казака. Это чувствовалось даже в выговоре, характерном малороссийском акценте: фрикативное «г», «у» вместо «в» («узяли», «у Царицын»), «хв» вместо «ф» («доктор Хвилимонов»).

Речь выдавала в нем человека, выросшего в деревне. Нередко он заимствовал образы из крестьянского быта: кабан, напавший на брошенного нянькой младенца, свинья, открывающая носом дверь хлева, другая свинья, залезшая в огород рыть капусту, чучело, распугавшее ворон и воробьев, и т.д.



О. Илиодор говорил так, как говорили на его хуторе, с соответствующей лексикой: «Смотрите: давно уже мы послали гласным московской думы телеграмму, а они до сих пор не могут очухаться: здоровую мы задали им толкоушину, а теперь дадим и пинка в спину!». От сложных терминов он сознательно отказался, нарочно избегая «употребления не только иностранных слов, но и литературных, мало употребляемых в обыденных разговорах».

О. Илиодор был воплощением человека, который, что называется, за словом в карман не лезет. Язык иеромонаха был удивительно меток. Насолившего ему городского голову о. Илиодор назвал «головой без мозгов», о владельце пароходства заметил, что он не поплывет на тот свет на своих пароходах, просил у благодетелей денег на борьбу с наследием гр.Л.Н.Толстого, поясняя, что «сожжет его учение, но не хватает дров», и т.д.

Обладая недюжинным сатирическим талантом, проповедник щедро сдабривал свои речи остротами. Когда однажды в заседании городской думы читали газетный отчет о его речи, гласные и публика не могли удержаться от смеха. «Речи иеромонаха очень выигрывали в своей трагикомической стороне при чтении в такой торжественной обстановке».

При этом многие шуточки о. Илиодора поражают своей низкопробностью. Например, прервавший проповедь паровозный свисток был уподоблен крику «жида», а связь между русской интеллигенцией и евреями оратор характеризовал так: «русские дураки ухватились за жидовские хвосты и стали их нюхать, от хвостов несет чесноком, и им кажется, что пахнет конфектой». А вот другая псевдополитическая острота: «Вот у графа Витте был недостаток, он был курносый. Граф отправился за границу и сделал себе нос и таким образом стал с носом». Эти сомнительные цветы красноречия порядком веселили невзыскательную илиодоровскую аудиторию, одновременно повергая интеллигенцию в глубокий шок.

Не только слова, но и мысли проповедника были понятны самому темному слушателю. Вот, например, как о. Илиодор рассказывал о нанятом им землекопе-лодыре: «один бок себе почешет, другой бок почешет, затем посмотрит на меня, – а я нарочно от него отвернусь, будто не вижу, – и пойдет себе по-над стенкой куда-нибудь с глаз подальше».

А вот как он говорил о пороках, развившихся среди царицынцев в его отсутствие: «Слыхал я тоже, что после моего перевода в Новосиль и отъезда отсюда многие из вас перепились с горя и стали пьянствовать. Ведь известно, что русский человек пьет и с горя, и с радости. Так вот вы стали пить с горя, а Филимонов, Федоров, Максимов и другие перепились с радости, что меня убрали отсюда. Очень жаль, что я не могу поехать теперь в город и сам посмотреть. Должно быть, по городу много теперь шатается и валяется пьяных».

Доходчива была и внешняя сторона речи о. Илиодора.

Без каких-либо технических приспособлений, силами исключительно своих легких, он запросто мог произнести речь для 10 тысяч человек так, что каждый из них отчетливо слышал его слова. «…голос у него тонкий, да резкий, так вот наскрозь и пронизывает. Поет, говорит так, что где бы кто ни стоял – всем слышно», – отмечали прихожане. Они также говорили, что «его услышишь и поймешь за три версты». Ценой этого громогласия были мучившие проповедника хронические болезни дыхательных путей.

Второй и главной особенностью публичных выступлений о. Илиодора была их необычайная страстность, порой на грани истерики.

«В нем чувствуется что-то больное, – писал публицист, слушавший его в Туле. – Не речь, а какой-то сплошной крик с болезненными взвизгиваниями, сильно действующими на нервы.

Когда слушаешь Илиодора, то все время не покидает впечатление:

Вот-вот он оборвется, упадет, приедет карета скорой помощи и увезет его в больницу…».

Другой публицист слушал его в Царицыне: «Но вот наступает проповедь. Илиодор сразу становится неузнаваем. Что с ним случилось? Из спокойного, даже величавого монаха он мигом превращается в какой-то без нужды обнаженный нерв, взвизгивающий и невыносимо кричащий…».

Третий – в Саратове: «Крикливые, истерические возгласы, "крылатые" фразы, размахиванье руками и чисто уличные выражения…».

Более лояльные к иеромонаху публицисты выражались осторожнее: «…звонкий голос о. Илиодора от напряжения из альта превращается в дискант, что очень неприятно звучит». «Когда о. Илиодор говорит, он сильно увлекается. Вся его речь горячая и порывистая, также порывистая жестикуляция, свидетельствуют о нервном возбуждении оратора».

Однако именно возбуждение позволяло иеромонаху безраздельно владеть вниманием слушателей. Его чувства мгновенно передавались толпе, магнетизировали ее.

К этим чертам следует прибавить особую скорость речи: «он слишком торопится – от этого иногда как-то проглатывает целые слоги и слова, и зачастую правильно начатая фраза к концу теряет смысл, мысль обрывается – и для слушателей значение ея остается темным».

Важной особенностью речей иеромонаха была жестикуляция. Он то простирал руки вперед, то топал ногами, то стучал посохом.

Обладая несомненными сценическими задатками, о. Илиодор умело вплетал в свои речи элементы диалога с аудиторией. Особенно он любил спрашивать слушателей: «Верно я говорю?», «Правду я говорю?», получая в ответ неизменное подтверждение. Этот нехитрый прием поддерживал их внимание.

Порой иеромонах шел дальше, развивая более сложные диалоги или изображая в лицах какие-то события. Например, беседуя с паствой о цирковом деятеле Никитине, о. Илиодор, к веселью слушателей, показал, как тот «кнутом коней гонял по цирку и при этом посвистывал».

Равнодушная к подобным приемам интеллигенция приняла его проповеди холодно.

«Речи его производили на меня слабое впечатление, – писал И.Ламакин. – Я чувствовал, что в любом из наших собраний, светском или духовном, он будет чужд и вызовет чувство если не враждебности, то досады».

«…его проповедь обычная, "ни горячая, ни холодная", – вторил ему А.С.Панкратов. – Семинарская пропись гомилетики. Много на Руси есть безвестных священников, которых простое, но искреннее чувство выливается в проникновенных словах. Как ничтожен вечно шумящий бесталанный монах по сравнению с этими безвестными людьми!

Признаюсь, я был разочарован».

«Говорит он сплошь и рядом нелепости», – отмечал П.Г.Булгаков.

Даже сочувствующий публицист признавал: «Как проповедник, о. Илиодор не удовлетворяет вполне».

Интеллигенция слишком хорошо видела технические недостатки его проповедей. Например, гр. Татищев отмечал «туманность и обычную бессвязность его речи», а А.Королев писал: «Манера говорить у о. Илиодора удивительно своеобразная: проповедь его не связана решительно никакими правилами риторики и стилистики, говорит он от сердца, поэтому часто и перескакивает с одной мысли на другую, повторяется».

Но все это ему простилось бы, проповедуй он что-нибудь во вкусе прогрессивных кругов. Отец же Илиодор отстаивал православие и самодержавие, поэтому не мог бы иметь успеха среди интеллигенции, даже если бы строил свои выступления по математически выверенным схемам.

По той же причине правый публицист вполне одобрил его проповедь со всеми присущими ей недостатками: «в общем, речь его производит и на меня, слышавшего многих знаменитых проповедников и ораторов, удивительно сильное, неотразимое впечатление».

Отвечая всем недовольным разом, о. Илиодор сказал: «Газетные сотрудники и критики осуждают меня за то, что я не так говорю, не так стою, не так руками машу и т.д. Но послушайте вы, сотрудники, критики и шантрапа. Прежде чем осуждать меня, становитесь на мое место и проповедуйте, я вас с удовольствием буду слушать и тогда я посмотрю, как вы будете стоять, махать руками и говорить. Я уверен, что вы скажете так же, как сказал доктор Филимонов во время открытия памятника Гоголю; тогда он вышел на возвышенное место, болтнул два слова, высунул язык, погладил рукой по голове и ушел, а на другой [день] напечатали в газетах, что у Филимонова болела голова и он не мог говорить; так и вы бы сказали, как сказал Филимонов, но я сколько не проповедую, ни разу не высовывал язык, не гладил рукой по голове и не говорил, что у меня болит голова, а между тем я проповедовал во многих городах».

Настоящую же аудиторию о. Илиодора составляли крестьяне и мещане, на которых его приемы производили неотразимое впечатление. Проповедуемые же иеромонахом истины были у них в крови. По этим двум причинам он имел колоссальный успех в народе. Люди, подчас приехавшие издалека, утомленные, готовы были часами слушать речи о. Илиодора. Лишь исключительный интерес слушателей мог создать ту тишину, в которой каждое его слово слышали тысячи.

«Говорит о. Илиодор заразительно и слушателей увлекает до самозабвения», – отмечал репортер «Царицынского вестника» Е.В.Половинкин, по долгу службы не пропускавший ни одной проповеди.

«…на необразованную массу речи его, произносимые страстно и с ораторскими приемами, в доступной форме для простых слушателей, производят огромное впечатление», – отмечал прокурор Саратовской судебной палаты.

О. Илиодор был оратором лишь для простонародья и вполне удовлетворялся этим званием.




Характер


Сам себя о. Илиодор определял так: «Я донской казак по плоти, а по духу верный воин Христов». «Казацкая кровь» говорила в нем всегда. Его называли «страстным», «пламенным и бурным», «пылким», «великим ревнителем православной веры», в шутку даже «смиренно-боевым», а с неприязнью – «диким», отмечали «несокрушимость, мощь его духа», «необычайную силу духа», «горячий темперамент».

«Он, как бешеный конь, летит вперед… Ничего не видит… Для него нет препятствий…», – с горечью говорил о своем друге Григорий Распутин.

Лучше всего к характеру иеромонаха подходит образ огня. «…горю непреодолимым желанием послужить православной вере, Самодержавному Государю и многострадальной родине», – говорил о. Илиодор. «Он не живет, а горит, горит везде», – писала С.Смирнова, а враждебная газета как-то назвала его «человеком, сгорающим, не сгорая».

Подобный образ неоднократно использовал еп. Гермоген, которого «горящий» дух о. Илиодора приводил в восхищение. «…не нам, иерархам, гасить в молодом проповеднике эту Божию искру, эту святую ревность о Господе». «Этот инок – живой укор всем нам, пастырям церкви, – говорил преосвященный Гермоген. – Ведь мы так же должны были бы гореть духом, ревновать о пользе церкви ревностью Илииною. А мы…».

«…это душа не нашего дряблого времени, – писал об о. Илиодоре Л.А.Тихомиров. – У таких людей нет полуистины, а есть только целая истина, кроме которой они ничего не знают и знать не хотят».

Недруги называли поступки о. Илиодора скандалами. Он соглашался: «Для веры я готов скандалить и желал бы устроить такой скандал, как чудотворец Николай, когда ударил по морде безумного Ария, а с безбожниками иначе и поступать нельзя».

Темперамент внушил о. Илиодору любовь к полемике. Описывая один из своих споров, иеромонах наивно признавался: «Я испытывал удовольствие, что мне так удачно пришлось нагреть проклятых смутьянов-жидов».

Он отражал нападки настолько удачно, что преосв.Антоний Храповицкий заметил: «Бьют Илиодора, все бьют, но и от него никто без синяков не уходит!».

«Он скучает без "шума", – писала «Царицынская мысль». – Он ищет "драки", когда даже ея и нет».

Только священный сан заставлял «смиренно-боевого инока» ограничиваться исключительно словесными поединками, не переходя к рукопашной, в чем он порой и сам сознавался: «Если бы я не был священником, то я всех подобных граждан беспощадно бил бы дубиною»; «Мне пришлось смолчать, потому что я лицо духовное, а если бы я был простой человек, то непременно бы разбил жиду проклятому морду противную за такое поругание нашей Святой Веры»; «…поведение полициймейстера Бочарова тогда так меня возмутило, что не будь я священником и имей я при себе оружие, я убил бы его». Прихожан, не связанных этими узами, о. Илиодор наставлял поступать по слову св.Иоанна Златоуста, советовавшего «освятить» свою руку ударом по лицу богохульника.

Тот же темперамент породил в о. Илиодоре сильнейшее упрямство. Еп. Гермоген уважительно именовал его «сильной натурой», а один пожилой архимандрит в простоте сердца заметил ему: «вы настолько упорны и настойчивы, что как встали на одну доску, на другую не хотите переступить».

По своей гордости о. Илиодор не выносил критики. Пока его лично не задевали, он мог как священник говорить красивые проповеди или как интеллигент рассуждать об общественных вопросах, будучи совершенно приличным. Но стоило кому-либо коснуться его личности, как весь интеллигентский флер с него мигом слетал и о. Илиодор вновь вел себя так, как подобало выходцу с хутора Большого Мариинской станицы.

Все речи о. Илиодора отдают удивительным простодушием. Очаровательный в своей наивности, он часто рассуждал, как подросток: «Ведь революционеры действуют из-за угла потому, что они – гады подпольные».

Еп. Гермоген часто уподоблял его ребенку, «дитяти». «По моему глубокому убеждению, – говорил владыка, – это человек с искренней душой, сумевший воплотить в себе великую заповедь Христову: "аще не обратитеся и не будете яко дети, не имате внити в Царствие Божие"». «О. Илиодор – это чистая, святая душа», «человек кристальной правдивости».

Те же черты отмечали в о. Илиодоре и другие лица. Преосв.Антоний (Храповицкий) называл его «совершенно бесхитростным и искренним», Кондурушкину он показался «человеком искренним и страстным в своей искренности», другому публицисту – «глубоко искренним и правдивым».

Однако это простодушие не было прямодушием. О. Илиодор поражал полным отсутствием благородства – лукавил, подслушивал, не держал слова и т.д. Недруги справедливо говорили, что он «себе на уме», «с хитрецой». Но хитрость и лукавство о. Илиодора тоже были детские, наивные. Он был ребенок во всем – и в хорошем, и в дурном.

Простодушие о. Илиодора балансировало на грани психического заболевания, заставляя подозревать задержку психического развития. Впрочем, возможно, что детство затянулось благодаря тепличному духовному воспитанию.

Не умея держать свое мнение при себе или поджидать удобной минуты, в выражениях он никогда не стеснялся.

«Вы скоты», – заявил он четырем молодым людям, протестовавшим против применения к ним термина в «гоготании», поскольку-де «"гогочут" животные, а люди хохочут и смеются».

Когда о. Илиодору случалось писать письмо своим противникам, то получалось то же, что запорожцы написали бы турецкому султану, если бы имели академическое образование.

Особенно много крепких выражений о. Илиодор употреблял в устных выступлениях.

«В горячих местах его речей то и дело проскальзывают острые казацкие словца с местным выговором.

Кто хоть раз был на Дону, тот не задумается – откуда родом о. Илиодор».

В письме митр.Антонию он перечислял некоторые свои выражения: «газетные стервятники, духовные разбойники, политические блудники». Но это весьма облагороженная версия его лексикона. Давая показания духовному следствию, сотрудник «Царицынского вестника» перечислил куда больше: «вислогубый, вислоухий, слюнявый, вонючий, проклятый, поганый, пархатый жид; крючконосый армяшка, тонконогий поляшичко, бриторылый лоботряс, газетный стервятник, религиозный шарлатан и духовный разбойник (сектанты), левши-головотяпы с бараньими головами (прогрессисты)». «Да у него целый лексикон чисто технических своих выражений!» – изумился один из следователей.

Для безбожников о. Илиодор всегда имел в запасе слово «дурак», оправдываясь ссылкой на стих из Св.Писания в собственном вольном переводе: «дурак в сердце своем сказал – Бога нет».

Впрочем, очевидцы отмечали, что илиодоровские выражения были не так уж сильны или, по словам свящ.Ушакова, «не имели в устах проповедника того ругательно-оскорбительного характера, какой им, а чрез то и всем беседам в целом приписывается в печати, а потом и в обществе». «…в речах о. Илиодора я не слышал таких беспощадных браней и грязных слов, которые нельзя было бы печатать в газетах», – отмечал один прихожанин.

Однако враги не могли простить о. Илиодору его ругательств. «Ты звездой воссиял над епархией саратовской и расточил словеса, которых доднесь никто не слышал из уст пастыря!» – острил один публицист. Характерные для статей о. Илиодора аллюзии на Св. Писание, позволяющие автору «сыпать проклятиями направо и налево», даже заставили некоего Г. Федорова обвинить священника в хуле на Духа Святого.

Однако иеромонах настаивал на своей правоте: «резкость я не считаю недостатком своих проповедей, наоборот – считаю ее необходимостью и даже достоинством!». И вот почему.

О. Илиодор полагал, что само по себе употребление крепких выражений не предосудительно. «Я выражаюсь резко, но не считаю это неприличным: выражаться хотя бы самыми конфузными словами не неприлично, – неприлично лишь грешить. … Приличий образованных людей я знать не знаю и плюю на них. … Я свое приличие основываю на Св.Писании да на голосе совести, а ваших приличий не хочу и знать!».

Кроме того, он утверждал, что просто «называет вещи их действительными именами» , причем противопоставлял западные приличия чисто русской откровенности. «Я знаю, что я буду поступать именно по-русски. Пусть это будет грубо или, как называют, по-бурлацки, но это будет по-родному, по-моему, по-русски. Вот от того-то и все наше горе, что мы отвернулись от всего грубого, Русского и потеряли Русский дух, а на место его явился приличный дух, иностранный. От этого-то и гибнет наше Отечество дорогое!».

Далее, он находил, что крепкое выражение более доходчиво. «Правда, – писал он, – что я слишком резко выражаюсь. Но это я делаю потому, что теперь время резкое. Нервы у людей притупились. Пролитие невинной крови человеческой не поражает ожесточенных их сердец. Теперь, чтобы донять сердца людские, нужно бросить прежнюю мягкость, деликатность и выражаться резко, внушительно!».

Для себя как священномонаха о. Илиодор усматривал даже большее право на грубые выражения, чем для мирянина. «Для монаха, живущего внутренней жизнью, духовной жизнью, здесь открывается особенная кознь сатаны. Именно диавол старается как можно более развратить человека и научить, как можно искуснее прикрывать свой разврат внешним приличием».

В защиту своей позиции о. Илиодор любил ссылаться на Св.Писание, где тоже можно отыскать немало сильных выражений. Для упомянутой статьи он не поленился составить целый словарь: «Хорошо известно, что Христос и Апостолы не мягко отзывались о людях, утративших человеческое достоинство! Они называют их порождениями ехидны, мытарями, язычниками, злодеями, человекоубийцами, лжепророками, волками, лжеучителями, антихристами, любостяжателями, блудниками, скверными, дерзкими, своевольными, презирающими начальство, злословящими высших, бессловесными животными, срамниками, сквернителями, любострастниками, сынами проклятия, безводными источниками, пустыми облаками, рабами тления, свиньями, детьми диавола, нечестивыми, бесплодными деревьями, звездами блуждающими, свирепыми морскими волнами, пенящимися срамотами своими, ропотниками, ничем не довольными, произносящими надутые слова, лицеприятными для корысти, обманщиками, льстецами, богохульниками, сластолюбцами, чародеями, псами, любодеями, убийцами, царством сатаны и престолом сатанинским. Если так называл нечестивцев Сам Господь и Его Святые Апостолы, то я, грешный, не перестану их называть во всеуслышание подлецами, разбойниками, негодяями, клятвопреступниками, изменниками, плутами, мошенниками, ворами, разбойниками, хищниками, грабителями, изуверами, кощунниками, безбожниками, проклятыми богохульниками, аспидами, нечестивцами, поклонниками сатаны, адскими гражданами, развратниками, блудниками, бунтовщиками! Вот их настоящие имена; они именно то и есть, чем я их называю, а никак не освободители, не передовые люди, не революционеры!.. Я их всегда буду называть их именами и советую делать так всем Русским людям, всем патриотическим газетам. Нечего вилять хвостом; держи его прямо и не стыдись своего родного, русского, природного!».

Но корни этой привычки, конечно, вели не к Св.Писанию, а на донские берега. «О. Илиодор – типичный сын Дона, – писал биограф. – Образование только углубило его прямолинейные черты казака, ищущего правды Божией, но суть их осталась неизменной». Бурный казачий темперамент обусловил чрезмерное усердствование проповедника в изображении разных «волков» и «шакалов».

О. Илиодор был не одинок в своих взглядах на допустимость сильных выражений в религиозно-патриотической речи. Резкие слова употребляли и саратовские священнослужители во главе с преосв. Гермогеном, и епископ Никон, в своем поучении назвавший революционеров «гадинами, которых так нужно проводить из России, чтобы они и дорожку забыли в нее». Одобрив это поучение, о. Илиодор сокрушался лишь о том, что оно так и не было прочитано богомольцам московских храмов. «…когда бы со всех амвонов Российской Церкви пронеслось: "гадины, гадины, гадины!", тогда не было бы и революции, не было бы московских баррикад и криков проклятых безбожников».

Нескромность всегда была ему свойственна вследствие двух качеств – простодушия и гордыни. Только раз он пересилил себя и вслед за апостолом написал: «я могу хвалиться только своими немощами и недостатками». Обычно он хвалился совсем другим и очень много позировал. Всего ужаснее в нем была напыщенность: ему недоставало простоты.

Побуждаемый тщеславием, он актерствовал. Лучше всех эту черту подметил С.Б.Любош:

«У Илиодора тоже огромный театральный темперамент. Этому иноку необходимы подмостки, необходимы зрители и поклонники, необходим шум толпы, поза и актерство.

Возможно, что культура и школа выработали бы из Илиодора незаурядного артиста сцены. Но судьба отказала ему и в культуре, и в школе сценического искусства, толкнув его в совершенно другую область. Но натура, основной темперамент берет свое, паперть храма превращается в подмостки балагана, и пред толпой в рясе монаха кривляется комедиант.

И сила его в том, что он глубоко национален, этот комедиант, в нем удивительно смешаны таких два народных типа, как юродивый и скоморох, и если это смешение кажется порой уродливым и даже чудовищным, то элементы несомненно народны.

… Народ искони чтит юродивых и любит скоморохов, и вот юродивый и скоморох соединились в одном лице …».

С.Б. Любошу вторил М.О. Меньшиков: «Мне кажется, о. Илиодор – прежде всего и после всего – актер, из породы тех ужасных провинциальных трагиков, которых недостаток таланта и избыток голосовых средств никак не пропускают на большую сцену». «…он психологически не в состоянии обойтись без того, чтобы не позировать на сцене перед глазами огромной толпы и не играть какой-нибудь кричащей роли».

Другие современники говорили, что о. Илиодор в разговоре «несколько актерничал», в монастыре «играл кукольную комедию», «превратил в театральные подмостки всю Россию» и т.д.

«Провинциальный трагик» всегда нуждался в аудитории, был «помешан на толпе», по выражению Меньшикова. «Ему нужен "треск", ему нужны люди, много людей», – писала «Царицынская мысль».

Заступаясь за о. Илиодора, С.А. Володимеров писал, что все наоборот: «не он ищет толпы, не он идет к народу, а сама толпа, сам народ, народ-правдолюб неудержимо, стихийно идет к нему и за ним, поборником правды Божией». В действительности притяжение проповедника и толпы было взаимным. Недаром один репортер заметил, как пение паствы «наэлектризовывает самого Илиодора».

Сызмальства привыкший обличать всякую человеческую неправду, он оставался верным своей привычке, не смущаясь ни бессмысленностью, ни даже опасностью обличений. Вспоминая себя подростком, он писал: «Возможно, с того времени огонь протеста против лжи и несправедливости во всевозможных формах начал истреблять мою душу. Этот огонь превратился во всепоглощающее пожарище, когда я достиг 20-летнего возраста. Его пламя еще опаляет меня, и до сего дня огонь не погас». На религиозной почве это пламя разгорелось до чрезвычайных размеров.

Преосв. Гермоген отметил эту черту в о. Илиодоре – особую сердечную чуткость, которая позволяет ему видеть «покушение на достоинство и авторитет православной веры и церкви там, где другие ничего не замечают», и заставляет «выступить на их защиту».

Выступления о. Илиодора вызывали много нареканий. Однако он считал обличения правом и даже долгом пастыря, ссылаясь на Св.Писание:

«Я поставил тебя стражем дому Израилеву… Когда Я скажу беззаконнику: "смертью умрешь!", а ты не будешь вразумлять его и говорить, чтобы остеречь беззаконника от беззаконного пути его, чтобы он жив был, то беззаконник тот умрет в беззаконии своем, и Я взыщу кровь его от рук твоих. Но если ты вразумлял беззаконника, а он не обратился от беззакония своего и от беззаконного пути своего, то он умрет в беззаконии своем, а ты спас душу твою» (Иез.3:17-19).

«[Проповедуй слово, настой] благовременне и безвременне, обличи, запрети, умоли» (2 Тим.4:2).

«…горе мне, если не благовествую!» (1 Кор.9:16).

Поэтому уже от себя о. Илиодор прибавлял: «Если бы я не говорил слишком громко и резко, то тогда я согрешил бы перед Богом, согрешил бы и умалил свое звание священника».

В качестве примера он указывал на святых угодников, известных своими обличениями, – Апостолов Павла и Иакова, свт.Иоанна Златоуста и особенно свт.Филиппа, в чьем житии черпал свое вдохновение. «По примеру всех этих великих святителей, апостолов, пророков и самого Господа нашего Иисуса Христа и мы, священники, так же громко и резко должны обличать и говорить правду, и незачем нам бояться преследований, гонений и страданий, раз нам примером служит Сам Иисус Христов и Его святые Апостолы».

Переходя в юридическую плоскость, о. Илиодор указывал также на свободу слова, объявленную манифестом 17 октября 1905 г., а священникам, по его выражению, данную гораздо раньше Самим Богом.

Считая, таким образом, себя вправе обличать, о. Илиодор не желал знать никаких ограничений: «от Бога, от Святого Неба получили мы право учить народ. И никто из людей не может отнять у нас этого права. Никто не заставит меня замолчать говорить правду!». В другой раз он заявил, что обличения «не могут запретить ни местный пристав, ни полициймейстер, ни губернатор, ни даже Царь».

О тех собратьях, которые сводили свое служение к обрядовой стороне, о. Илиодор говорил, что они проповедуют «мертвого бога», в отличие от него, проповедующего «живого Бога».

Лицам, считавшим себя оскорбленными его проповедями, он отвечал: «Я не ругаю и не оскорбляю вас, ибо я никого еще не ругал и не оскорблял, но я изобличаю вас за ваши беззакония». Поэтому нет повода для обиды: «нечего на зеркало пенять, если рожа крива. Нужно не на зеркало пенять, а исправляться».

Царицынский благочинный прот. С. Каверзнев высказывался против обличительной тактики о. Илиодора, считая его ошибкой публичные обличения, тогда как апостол Павел заповедал обличать тайно, а в крайнем случае – при трех свидетелях.

Друзья же о. Илиодора разделяли взгляды иеромонаха на этот вопрос. Русский Народный Союз имени Михаила Архангела выразил возмущение, что «слова правды и осуждения, произнесенные служителем церкви, по долгу связанному с его саном, ставлются ему в вину». Преосв. Гермоген отмечал, что о. Илиодор обличает не исключительно личности, а человеческие пороки в целом, приводя имена для примера. Насельник царицынского монастыря иеромонах Гермоген предсказывал, что когда-нибудь придется с раскаянием вспомнить эти речи со словами: «Счастливы мы были бы, если бы о. Илиодор не только обличал, а бил даже палкой своей пастырской за наши беззакония».

Да и сам о. Илиодор придавал своим проповедям большое общественное значение как попытке предотвратить вторую революцию: «Знайте, что скоро наступит такое же время, какое было лет 5-6 тому назад, когда безусые мальчишки и жиды вели народ русский к погибели, порождали в нем вражду друг к другу. Так вот, если я теперь не буду говорить громко, не буду говорить резко, то тогда вместо меня заговорят бомбы, заговорят пулеметы и только тогда русские власть имущие люди поймут меня и пожалеют, что они завязывали мне уста, но тогда это будет уже слишком поздно».

Однако со временем, под влиянием гонений, о. Илиодор стал разочаровываться в своей обличительной теории. «Это была моя личная вина, моя личная ошибка, что я погорячился и думал, что только одним своим пастырским словом с этого амвона я могу привести их к исправлению, привести к раскаянию…». Но усомнился он не в своем долге, а лишь в силе убеждения.

О. Илиодор полагал, что область его обличений распространяется на весь крещеный мир. «Проповедник должен одинаково вмешиваться и в семейную, и общественную, и государственную жизнь, если видит неправду и несправедливость».

Руководствуясь этим соображением, он бесцеремонно вторгался во все сферы общественно-политической жизни. На суде член Г.Думы Розанов заметил ему: «Ваши, например, пререкания с полицией не могут быть внесены в круг проповеднической деятельности», на что о. Илиодор ответил: «Полиция – христиане, и, как пастырь, я должен влиять на них». Обличительная власть пастыря распространялась, по его мнению, даже на монарха. Недаром путеводной звездой о. Илиодора был свт.Филипп, обличавший Иоанна Грозного. В одной из речей, произнесенной перед лицом двух архиереев, проповедник поставил в пример современным пастырям русских святителей-митрополитов, которые, «замечая ошибки и слабости не только простого народа, а даже Царей, не боялись говорить об этом им в лицо».

Вскоре как раз представился случай: о. Илиодор узнал о благоприятной для еретика гр. Толстого Высочайшей резолюции. Ее текст был составлен Столыпиным, но это не оглашалось. «…если Царь думает о Толстом так, как написал, – заявил о. Илиодор, – то я, как священник, могу с Ним не согласиться и думать иначе, и если бы мне пришлось говорить с Царем с глазу на глаз, то я сказал бы Ему: Царь-Батюшка! Ты Помазанник Божий, волен Ты распоряжаться над всеми подданными, но я – священник и служба моя выше Твоей, я имею право не согласиться с Тобой, ибо Богом мне разрешено учить и Тебя, и Министра, и графа, и простого мужика; – для меня все люди равны. Вот что я сказал бы Царю».

Впрочем, встретившись с Государем полгода спустя, о. Илиодор воздержался от подобных речей.

Наряду с сильными мира сего иеромонах обличал и простых обывателей. О. Илиодор не терпел в людях не то что неверия, а даже недостаточного прилежания к молитве. Например, он сознавался, что «скорбел душой», видя, как его прихожане на Андреевском стоянии не кладут положенных 650 поклонов. Еще больше его, выросшего в благочестивом деревенском быту, удручало пренебрежительное отношение городских жителей к вере и святыням.

Со временем о. Илиодор приобрел привычку поучать всех, кто попадался под руку: во время богослужений делал замечания публике, в поездах придирался к попутчикам, на улицах – к прохожим. Поводом служили разные бытовые прегрешения – разговоры и вообще неблагочестивое поведение во время богослужения, курение и неснятие шапки при виде святынь (под чем понимался не только крестный ход, но даже простой переход иеромонаха в облачении и с крестом из одного дома в другой), кощунственные шутки и т.д.

Однажды у о. Илиодора вышло в поезде столкновение с одним господином, провожавшим свою супругу и курившим папиросу. Была морозная декабрьская ночь, и господин попросил толпу прихожан, сопровождавшую, по обычаю, священника, закрыть двери. «Ишь ты! – возмутился о. Илиодор. – Свежий морозный воздух противен стал, а табачищем прет, так не противно. Накурил как!».

Очевидцев шокировал не только сам факт его замечаний, особенно сделанных посторонним лицам, но и грубая форма его слов. Он же объяснял, что другого языка люди не понимают, и приводил примеры из своего опыта, когда ласковые увещания были бессильны, а резкий окрик сразу приводил человека в чувство.

– Любезный, сними шапку, видишь все стоят без шапок, – здесь крест, – ласково обратился о. Илиодор к одному развязно стоявшему грузчику.

– Что мне за указ все, – я сам себе указ, – буркнул тот.

– Нехорошо, ты ведь православный.

– Я сам себе указ.

– Сними, болван, шапку, – завопил, наконец, раздраженный о. Илиодор.

Эффект был мгновенный.

Поэтому иеромонах стал начинать прямо с окрика: «Снимай шапку!» – вопил он.

«Тише вы там, здесь не базар, не депутатское сборище», – кричал он тем, кто шумел во время проповеди.

«Шляпки! Зеленая и красная! Безобразницы, бесстыдницы! Зачем вы сюда пришли?» – дамам, разговаривавшим во время молебна.

Дамские шляпки вообще составляли предмет особой неприязни о. Илиодора, полагавшего, что женщина должна покрывать голову при молитве исключительно платком. Если иеромонаху с его паствой случалось посетить чужую церковь, как он сам, так и его прихожанки настойчиво требовали удаления шляпок, а то и их обладательниц. Раз паломницы о. Илиодора паломницы попытались сорвать шляпку с одной барышни, «но та вырвалась и со слезами убежала домой».

Особенно характерен инцидент, произошедший 6.X.1909 в Преображенской церкви, где о. Илиодор участвовал в отпевании одного монастырского благодетеля. Среди молящихся был молодой человек, аттестованный благочинным так: «живет при своей сестре, девице легкого поведения и, будучи сам поведения сомнительного, не имеет определенных занятий, а прислуживает при местном театре в роли статиста». Юноша стоял, скрестив руки на груди. «Разве так стоят в церкви!» – возмутился о. Илиодор и сам опустил ему руки по швам. Началась перебранка, причем молодой человек, в свою очередь, сделал замечание иеромонаху: «Здесь церковь, а в ней не кричат». Кончилось выведением непокорного в боковой придел при помощи сторожей.

Самого себя о. Илиодор превзошел 28.VI.1909, во главе крестного хода придя ранним утром на Французский завод близ Царицына. Иеромонах был не в духе: прихожане заводской церкви, по чьему приглашению он явился, не удосужились приехать в город к началу шествия. Перед входом в поселение о. Илиодор распорядился закрыть иконы черными платками и на возможные вопросы отвечать, что несут «медведя». Подразумевалось, что местное население недостойно лицезреть святыни.

Путь к храму лежал через базарную площадь. Тут выяснилось, что местное население, проспав крестный ход, на торг явилось исправно. Многие уже были навеселе.

Увидав, как на заводе соблюдается четвертая заповедь, о. Илиодор, как был, в облачении, с крестом в руках пошел по базару с криками, «что все жители завода не православные, пьяницы, безбожники и будут прокляты, и махал крестом в разные стороны».

Это была ожившая гравюра Доре, изображавшая изгнание торговцев из храма. Правда, о. Илиодор не опрокидывал столов и не рассыпал денег, но зато сами покупатели, улепетывая от неистового монаха, разлили много горшков с молоком.

Появление о. Илиодора в общественных местах нередко сопровождалось насмешками – поначалу ввиду его привычки всюду носить клобук, а затем благодаря его славе черносотенника и погромщика. Публика показывала на него пальцами, остряки, не всегда трезвые, отпускали по его адресу весьма обидные шуточки: «Ты зачем к нашим монашкам приехал?». Однажды дошло до того, что во время крестного хода какой-то босяк бросил иеромонаху в лицо горсть песку (14.IX.1909).

Газеты предпочитали умалчивать о причинах конфликта, изображая дело так, будто о. Илиодор бросается на людей без причины. Впрочем, не исключено, что издевательство ему порой просто мерещилось. Привыкнув быть объектом иронического внимания обывателей, он стал принимать на свой счет любую улыбку прохожего, не оставляя ее, конечно, без ответа.

Особенно дерзких кощунников о. Илиодор усмирял при помощи городовых, взывая к последним словно к личной охране, что, конечно, не прибавляло ему популярности в левых кругах, но, однако, вполне отвечало закону, каравшему за богохульство.

– Что вы смеетесь?! – кричал священник дамам на пароходной пристани в Дубовке. – Здесь есть городовые. Я прикажу вас арестовать!

Это «прикажу» очень характерно. Как правило, в таких случаях иеромонах добивался задержания оскорбителя и составления протокола.

Не ограничиваясь словами, он порой бросался к обидчику с угрожающей жестикуляцией. Однажды спутникам пришлось под руки оттаскивать его от потенциальной жертвы со словами: «Оставь, отец. Это – народ пропащий». В другой раз, оскорбленный городским хулиганом, о. Илиодор преследовал его на извозчике и ворвался за ним в пивную, где тот пытался скрыться.



При еще одном случае о. Илиодор, возвращаясь крестным ходом в Царицын, накричал на двух обывателей, которые при виде шествия не сняли фуражек и, более того, продолжали курить папиросы. «Вот сумасшедший поп», – равнодушно отметили жертвы. Но поскольку священник, по своей привычке, размахивал поднятыми кулаками, собеседники пригрозили ему: «если ты ударишь, то и мы дадим сдачу». Это заявление в адрес духовного лица уже подлежало ведению полиции, поэтому о. Илиодор призвал городового, который отправил дерзких обывателей в канцелярию полицейского надзирателя.

Некоторые поступки о. Илиодора были настолько странными, что заставляли заподозрить психическое заболевание. Еще студентом он нередко слышал в свой адрес: «психопат, сумасшедший!».

Любопытно мнение врача и обер-прокурора в одном лице, – С.М.Лукьянова, считавшего иеромонаха душевнобольным. Этот взгляд разделяли архиепископ Владимирский Николай, преемник Лукьянова Саблер, московский губернатор В.Ф.Джунковский, писавший о «блуждающих глазах» иеромонаха, а из газет – «Речь» и «Современное слово».

Группа московских психиатров во главе с Н.Н.Баженовым предполагала, что о. Илиодор болен «известной формой нервного заболевания». Почти к тому же мнению пришел Герасимов: «Он произвел на меня впечатление фанатика, почти нервнобольного человека».

А.С.Панкратов передавал свой разговор с монахом, жившим под началом о. Илиодора:

« – Больной у нас батюшка-то. Сейчас говорит с тобой ровно ангел, а чуть не по нем, – побледнеет, затрясется, закричит…

– Как бы чем плохим это не кончилось?

– И мы думаем то же. Чуется, что-то грозное висит над ним… В последнее время он не помнит, что говорит в конце…».

Однако друзья ничего опасного в о. Илиодоре не замечали. Его поступки объясняли «буйством Христа ради» (1 Кор.4:10), безумием о Христе, по слову св.Иоанна Златоуста, сравнивали с выходками Суворова. Называли «неуравновешенным», «крайне нервным, вспыльчивым», говорили о «натуре горячей, чрезвычайно нервной и необыкновенно тонкой». «Земщина» писала, что в тех условиях, в которых находится о. Илиодор, всякий патриот будет казаться «психически расстроенным человеком».

С. А. Володимеров считал его «детски доверчивым». На смену петербургским бродягам, выманивавшим у студента Труфанова собранные пожертвования, пришли другие сомнительные субъекты, крутившиеся вокруг о. Илиодора. В царицынский период его жизни кличка «илиодоровец» звучала почти как «хулиган», но сам священник не понимал, насколько окружение его компрометирует.




Вера и суеверия


Вера во Едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь была в нем по-прежнему сильна. «Я благоговею пред саном святителей, я не могу судить архиереев», – писал о. Илиодор, впрочем, не стесняясь тут же бранить их на чем свет стоит.

Однако его вера порой принимала весьма странные формы.

Сам себя он называл «в высшей степени мистически настроенным». Это проявлялось не только в вере, но и в суеверии. О. Илиодор глубоко верил в сны.

Все сновидения он делил на две группы – «некоторые от желудка, от сердца больного, пустое сонное мечтание», «результат перенапряжения мозга», а другие – «вещие». «Они приходят не ко всем, но лишь к глубоко чувствующей натуре. …мне тоже снятся эти сны, но редко. Все главные разделы моей жизни были предсказаны ими самым замечательным образом». Однажды, например, во сне какой-то голос призвал его опасаться 16 января.

Свои сновидения он пытался толковать: «Видеть во сне хлеб означает символ жизни» и порой пересказывал прихожанам. Оба изложенных им сна, якобы предвещавшие гонения, касались удушья в разных формах – очевидно, следствие его физического недуга.

Любопытно, что вера уживалась в о. Илиодоре со страхом смерти. Непременно вворачивавший буквально в каждой статье о готовности умереть за свои идеалы или, как он любил выражаться, «святыни», он, однако, побаивался покушений: «от пули или петли, да еще от каких-нибудь грабителей умереть не желаю, думаю, что никто такой смерти себе не желает». «…я жить хочу, вы понимаете», – обмолвился он однажды. «Иер.Илиолор, несмотря на весь свой аскетизм, все же любит жизнь, привязан к ней», – проницательно заметил «Саратовский вестник».




Политические убеждения


Открытия, сделанные в Стрельне, не поколебали (что бы он ни рассказывал потом в мемуарах) веры о. Илиодора в монархическую идеологию. Священник оставался убежденным монархистом крайнего толка. «Конечно, о. Илиодор самый ярый черносотенник? Мало этого сказать: он воплощение черносотенства!!» – восклицал о. Павел Беляев. Вера в принцип не помешала о. Илиодору заявить в «Русском собрании»: «По грехам нашим дал нам Бог Царя слабого!». Не препятствовала и обличать все остальные государственные структуры сверху донизу.




Соотношение монашества и патриотизма


Самым больным вопросом его молодых лет было соотношение в его личности монашества и патриотизма. Современники не понимали, зачем иеромонах берется за такое светское дело, как политическая деятельность. «Святой Отец, проповедуйте людям о небесах, но земные дела оставьте нам», – написал о. Илиодору сенатор Турау. «Что вы, монахи, суетесь не в свое дело; вам нужно Богу молиться, а не смущать народ!» – укорял его один из киевских депутатов Государственной думы.

Со временем, когда газеты создали образ о. Илиодора как чисто политической фигуры, враги стали упрекать его за измену своему долгу, утверждая, что в знаменитом иеромонахе «не осталось ничего монашеского», что «Илиодор ни с русским иночеством, ни с монашеским подвижничеством, ни даже с обычным церковнослужительством ничего общего не имел, не имеет и иметь не будет», что это просто «молодой человек в рясе монаха», «прикрывающийся званием проповедника», а на самом деле занятый только политикой.

«Всякий раз, как о. Илиодор готовится к брани, надевает свои военные доспехи, – я с особенной силой чувствую, что он не инок. Нет в нем ни одной черты, столь характерной для своеобразного типа русских подвижников.

И досадно и больно, что простые и религиозные люди, истосковавшиеся по светлому образу легендарных "подвижников", не могут понять, что влечет их на подворье пустой мираж, что на самом деле о. Илиодор совсем не то, за что они его "почитают". …

Он – весь в "мире", и не в его "высшем" проявлении, а в его "повседневности", в его дрязгах, мелочах, личных "делах", в личном успехе, в газетной популярности, в властолюбии и прочее, и прочее…».

Тяга к политике заставила недругов о. Илиодора подозревать в нем «духовного карьериста», «совершенно нерелигиозного человека», который «прекрасно использовал момент», «опасного авантюриста». «Никаких убеждений, ни левых, ни правых, у него никогда не было. Служить Богу либо черту ему было совершенно безразлично, лишь бы добиться своих ближайших целей».

На самом деле его политизированность была сильно преувеличена газетами, писавшими почти исключительно об этой стороне его деятельности. «…нельзя сказать, положа руку на сердце, что о. Илиодор только и расточает злобную ругань направо и налево, хулит и поносит инакомыслящих, призывает к погрому "жидов" и вообще "возбуждает одну часть населения против другой". Отнюдь нет. У него прекрасные планы, у него в голове есть готовая программа созидательной работы – просветительной и экономической. Мирной, культурной и, как принято у нас выражаться, "закономерной" работы».

Сочетание духовного и гражданского служения казалось о. Илиодору долгом каждого пастыря и монаха. Именно так было на Московской Руси: «Иноки твои и священники служили Богу и народу своему, детям твоим возлюбленным. Для них не было различия между Церковью и Государством: они одинаково полагали жизнь свою за то и другое».

Впрочем, о. Илиодор находил, что превращение инока в воина – это исключение, а не правило: «Дело монаха – стоять в алтаре и, преклонив голову, молиться и за себя, и за всех православных людей. Но когда враги осадили Свято-Троицкую обитель, то монахи вооружились и стали на защиту Христовой веры…». «Иноки, предаваясь в обычное время молитве, богомыслию и послушанию, в годину народного бедствия били тревогу, будили народ, собирали и объединяли его вокруг себя, пока общими силами не отвращали беды».

Для примера о. Илиодор любил указывать на Пересвета с Ослябей, патриарха Гермогена, а также на прославившихся в Смутное время насельников Троице-Сергиевой лавры – преподобного Дионисия Радонежского и Авраамия Палицына.

А если ныне патриотическая деятельность иеромонаха вызывает недоумение, то лишь потому, что монастыри «забыли свое назначение», утратили «свой древний дух», бросив темный народ на произвол судьбы. О. Илиодор просто «старается встать на путь предков своих». В этом возвращении к заветам старины он видел залог успеха патриотической борьбы: «Голубчик мой, поверь мне, что спасут Россию теперь монахи и крестьяне».

Сходство подвига, поднятого на свои рамена о. Илиодором, с деяниями бесстрашных русских подвижников отмечалось еще и некоторыми современниками, сравнивавшими его с патриархом Гермогеном и архимандритом Дионисием.

Упреки о. Илиодора, как и вообще правых священнослужителей, за их патриотический труд нередко имели под собой политическую почву. Оппонентов уязвляло не столько само наличие у духовенства гражданской позиции, сколько ее несоответствие их собственным взглядам. Отвечая прогрессивной газете «Волынь», укорявшей о.о.Виталия и Илиодора в том, что они проповедуют народу о земле, а не о небе, «Почаевские известия» писали: «Ясно, что жидовским прихвостням желательно было бы, чтобы почаевские иноки учили народ возводить очи к небу и пригинаться к земле смиренно, а пронырливые жидки тем временем расхитили бы его богатство и сели бы на русского "музика" верхом».

Руководители Почаевского союза напоминали, что в качестве монахов они не теряют своей национальной принадлежности: «Нам говорят, что это не наше дело. Да разве мы не русские? Разве страдания родины не терзают наших сердец! Нет, это наше дело!». Продолжая эту мысль уже от собственного лица, о. Илиодор писал: «я – сын Православной России. Почему же мне не защищать свою Родину? Почему не вмешиваться в политику?».

Когда митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский) призвал духовенство воздержаться от политической деятельности, возмущенный о. Илиодор не постеснялся открыто сказать о престарелом архиерее следующее: «Эти слова можно принимать только за издевательство, так как всегда, во всю русскую историю духовенство шло впереди своего народа и в настоящий момент оно обязано быть с ним. А теперь, когда нужно дать последний бой революции, наш первосвященник приглашает духовенство отступить. Это не только преступление и предательство, это подлость и кощунство».

Выступая на передовую политической борьбы, о. Илиодор не сознавал, что любые нападки на него лично ударят рикошетом по авторитету всей церкви. Этим авторитетом он тщетно пытался от них укрыться, на что «Царицынская жизнь» резонно ответила, что разоблачает деятельность священников не как таковых, а как своих политических противников, членов политической партии – «Союза русского народа».

Типаж о. Илиодора не нов для церковной истории. Современники сравнивали его с Петром Амьенским и особенно с Савонаролой. В русской же Церкви ближе всего к нему протопоп Аввакум. Что до свт.Филиппа и других русских святых, на подражание которым претендовал о. Илиодор, то они были люди совершенно другого духа. Патриоты, они, однако, не стремились завести толпу.

При всей видимой погруженности в мирские хлопоты о. Илиодор ухитрялся оставаться настоящим монахом: «…своего дела прямого я не забываю». «Как уверяют многие, даже из числа несочувствующих ему, – он истинный и примерный монах», – писал свящ. Павел Беляев. В многочисленных путешествиях о. Илиодора замечали за молитвой то в небольшом провинциальном храме, то у вокзального иконостаса, на коленях. Подобно своему духовному отцу, он тоже не любил, когда его попутчицей в купе оказывалась женщина. Но если еп.Феофан при подобном казусе ушел в другое купе, выкупив его целиком, то о. Илиодору такое благородство было не по карману. Однажды иеромонах пытался выгнать из своего купе женщину с больным ребенком, причем, встретив противодействие, апеллировал к своим провожатым: «Православные, как же я с бабой рядом поеду?».

Однако следует различать монашество как аскетическую практику, принадлежащую целому ряду религий, и христианство. Более справедливы те недруги о. Илиодора, кто упрекал его в отступлении от христианских идеалов, говоря, что он «совсем-совсем забыл о Христе и об Евангелии». Например, прот.С.Каверзнев (31.X.1910) во всеуслышание обвинил иеромонаха в том, что он идет вразрез с евангельским учением, развращает, а не поучает, проповедует не любовь, а ненависть.

Иеромонах оправдывался, проповедуя при этом христианское отношение только к христианам: кротость и мир у него есть, но для паствы, а не для безбожников, любить врагов надо личных, а не врагов церкви и государства, считать братьями надо только тех, кто верит в свое происхождение от Адама и Евы, а безбожники не верят, следовательно, они и не братья, а враги…

Для своих действий он без труда находил оправдания в Новом Завете. Излюбленным примером было изгнание торгующих из храма. В другой раз, прилюдно преклонив колени с молитвой о наказании царицынских клеветников и безбожников, о. Илиодор пояснил очевидцам: «вспомните, как апостолы посылали проклятья и просили погибели жителям самарянского города».

Но подлинной его стихией был Ветхий Завет. О. Илиодор сознавался, что ближе ему ветхозаветные пророки. «Я, правда, не апостольского складу, – продолжал он собственную характеристику; – у тех кроткое, созидательное слово, а у меня повадка ближе к древним пророкам подходит, которые не гладили по головке: казнили, разрушали…». Именно в их книгах он черпал свое вдохновение, порой прямо ссылаясь на пример «древних пророков».

Некоторые современники тоже отмечали эту преемственность. Преосв. Гермоген говорил о «духе о. Илиодора, горящем пламенем ветхозаветных пророков», другие сравнивали иеромонаха с Иеремией, Ионой и Иезекиилем, а также с пророком Елисеем, жестоко наказавшим нечестивых детей.

Почему о. Илиодору взбрело в голову заняться народным просвещением? Дело в том, что ему довелось жить в безумное время первой русской смуты, в которой не последнюю роль сыграла революционная агитация.

«Где-то прокламации разбрасывались на ходу из экипажей, запряженных тройками лощадей, где-то "некто, одетый в генеральский мундир и ленты", обманом вел крестьян на разгром соседней усадьбы, в Рязанской губ. "…генерал проезжал, в звездах, царскую грамоту показывал: ждите, говорит, мужички, вся земля Ваша будет".

Случалось, что в роли агитаторов выступали земцы, а также деревенская интеллигенция – учителя, фельдшеры, врачи, агрономы. В Рыльском уезде Курской губернии разгромом одного из заводов руководили "бывшие в масках, не принадлежавшие к крестьянской среде лица", которые "занимались игрой на рояле", пока поднятые ими простолюдины расправлялись с заводом».

Толчок к новому потоку агитации дал Высочайший манифест 17 октября 1905 г. о даровании «свобод», что малограмотный крестьянин не мог уразуметь и толковал по-своему. «"Гастролеры-агитаторы" подстрекали на беспорядки именем Монарха, подчас прямо уверяя народ, будто помещичья земля отныне передана в его руки. Фельдшеры, сельские учителя, ветеринары стали распространять слухи, будто в январе Государь издал право грабить частных землевладельцев и завладевать их землями. В Саратове после 17 октября ходили слухи, "что дана свобода три дня грабить". Случалось, что для убедительности революционеры облачались в ленты и мундиры, печатали подложные царские манифесты, "с гербовыми орлами и прочими императорскими атрибутами", где от лица Государя приказывалось грабить помещиков. По неграмотности крестьяне принимали агитаторов за царских посланцев».

Что же сделал о. Илиодор? Он противопоставил революционной агитации собственную контрагитацию, разъясняя народу истинное положение вещей.

Нельзя не согласиться с иеромонахом, что духовенство было самой подходящей силой для такой разъяснительной работы.




Ярославль (1905-1906)





Семинария


Карьера о. Илиодора началась, как и у большинства ученых монахов, с преподавания в провинциальной духовной семинарии. В октябре 1905 г. он получил назначение в Ярославль.

Следует понимать, что поповичами тех лет духовная семинария зачастую рассматривалась не как ступень к священному сану, а как возможность получить хоть какое-то образование на казенный счет. Поэтому выведенный Достоевским тип неверующего семинариста Ракитина был весьма распространен.

Революция была в разгаре, и воспитанники духовной школы вслед за светским студенчеством принимали в беспорядках активное участие. Ярославские семинаристы пели революционные песни, наклеивали на стенах прокламации, шатались по митингам, устраивали сходки, предъявляли педагогам петиции. Раз «устроили в коридоре торжественную процессию с флагами, под которыми, при пении Марсельезы, пришлось пройти о. ректору с преподавателями из учительской комнаты, чем учителя окончательно возмутились».

Брожение переросло в открытый бунт 14.X.1905, когда воспитанники устроили забастовку. По примеру фабричных забастовщиков вожаки принудительно втягивали в свою затею более благоразумных товарищей, врываясь в классы с криками: «Прекратить занятия!». Не прошло и часа, как в семинарию прибыл архиепископ Ярославский Иаков (Пятницкий). Поприветствовав гостя криками «вон», ученики через депутата-четвероклассника сообщили преосвященному свои претензии к методам и программе семинарского образования: в курсе философии имеются догматические «софизмы», в курсе истории – указания на промысел Божий, из курса словесности исключены гр. Толстой и М. Горький. Архиерей послушал-послушал, да и уехал. Вскоре ученики заявили о. ректору, что закрывают семинарию до 24.XI. Позже постановлением совместной сходки семинаристов и городского духовенства этот срок был продлен до 8.I.1906.

В дни неурочных каникул воспитанники Ярославской семинарии продолжали свою революционную деятельность: 19.X из окон общежития по Духовской улице была обстреляна монархическая манифестация, а в ноябре некий уволенный из семинарии Соколов вел в Любимском уезде агитацию за Всероссийский крестьянский союз, вследствие чего следующие полгода находился в тюрьме.

18.XI Св. Синод распорядился открыть все забастовавшие семинарии и принять обратно исключенных учеников. Педагогическое собрание правления Ярославской семинарии постановило (9.XII) возобновить занятия лишь в январе, а высокопреосвященный Иаков предложил следующую меру успокоения: наиболее буйным ученикам сидеть по домам до самых экзаменов. Соответствующая резолюция была разослана родителям 35 семинаристов, однако так и осталась на бумаге. «К сожалению, – писал преосвященный, – это мое предложение родителями не было оценено по достоинству: ни в ком не нашлось готовности своей личной выгодой пожертвовать для общего блага дорогой нашей духовной школы. Даже больше того, я получал, по-видимому от воспитанников, письма, в которых они похвалялись, что, несмотря на мое увещание, все собрались в семинарию; с детским задором печатали о том же в газетах».

16.I.1906 занятия, наконец, возобновились, но семинария, особенно старшие три класса, оставалась неспокойной. Воспитанники не желали учиться, прогуливали занятия, дерзили преподавателям, отказывались отвечать: «урока не учил и учить не буду, так как мне это не нужно». По меткому сравнению архиеп. Иакова, юноши уподоблялись персонажу басни Крылова «Свинья под дубом».

Вот в этот омут и угодил о. Илиодор. Определение Св. Синода о назначении его преподавателем гомилетики и соединенных с ней предметов (практическое руководство) в Ярославскую духовную семинарию состоялось 21.X.1905. Вступление в должность состоялось еще позже. По словам А. И. Кругликова, о. Илиодор приехал в Ярославль в начале октября. На 10.X.1905 преподавателем гомилетики еще числился А. А. Субботин. А уже 18.X занятия прекратились на три месяца. Таким образом, если в октябре о. Илиодор и успел провести пару уроков, то в полную силу его педагогическая деятельность началась только в январе 1906 г.

«На место служения о. Илиодор ехал с радужными надеждами», – рассказывает биограф. «Я отдался делу всей душой», – вспоминал сам иеромонах.

Вчерашний студент надеялся исправить в Ярославле те семинарские проблемы, которые огорчали его в Новочеркасске. Во-первых, разврат, наблюдая который он давно уже мечтал «хоть сколько-нибудь обновить растлевшуюся духовную школу». Во-вторых, сухость отношений между педагогами и семинаристами. «Я сам, когда учился в Духовной семинарии, по временам невыносимо скорбел о том, что между учителями и учениками утвердилась "пропасть велия" и не было возможности учителя в целях воспитания юношества войти в душу ученика, а тем более – ученику в душу учителя. …нельзя не осудить этой отдаленности учителя от ученика, нельзя не осудить за то, что чрез это часто тому или иному воспитаннику приходилось в тот момент, когда в душе являлись мучительные сомнения насчет разных вопросов жизни, требовавшие в своем разрешении разумного руководства и теплого участия, оставаться одиноким…». Биограф о. Илиодора сообщает: «Памятуя свою семинарскую "нужу", он был полон желания слиться с учениками и бросить в их души семена любви и веры». Положительный пример о.Феофана, преподавателя и духовного отца в одном лице, был перед глазами.

Вверенная о. Илиодору дисциплина – гомилетика – казалась ему важнейшей для будущих пастырей. «Главным образом, он хотел научить их проповедничеству, ибо, по его мнению, священники без проповедей не сделают и сотой доли того, что нужно и что они должны сделать».

При знакомстве с учениками заверивший их в своей дружбе и объявивший, что не признает балла ниже тройки, на деле о. Илиодор оказался весьма требовательным педагогом. Желая нагнать программу, он задавал огромные уроки и неизменно задерживал учеников на пару минут перемены. По словам некоего «Петровича», новый преподаватель «никогда не объяснял» заданное, «заставляя учить по учебникам шестидесятых годов, написанным чуть ли не древнеславянским слогом». Однако А. И. Кругликов это отчасти оспаривал: «уроки о. Илиодор всегда объяснял, что известно всем, кроме вас».

К педагогическим разногласиям следует прибавить и политические. О. Илиодор уже успел выказать себя ярым монархистом, а воспитанники семинарии придерживались прямо противоположных взглядов. Современники делали упор на эту политическую подоплеку конфликта преподавателя и учеников. Дескать, о. Илиодор «не на шутку задумал очистить семинарию от вредного элемента», часто повторяя: «Я ваш бич». Однако трудно сказать, что было первично, а что вторично, – политика или педагогика, – не зная, кем больше ощущали себя юные воспитанники – революционерами или детьми, которым наставили плохих отметок.

Относительно методов преподавания тот же «Петрович» сообщает, что о. Илиодор «вел себя крайне деспотично», твердя: «закрою семинарию, если вы не будете делать так, как я хочу». Новый преподаватель «начал уже приводить в исполнение свой план, ставя ученикам единицы и сбавляя поведение». Подобные репрессии применялись к «каждому плохо ответившему урок или по какой-нибудь причине отказавшемуся от него» (а какую отметку надо ставить тем, кто не учит уроки?), к «обитателям камчатки» и, наконец, к «тем, которые не интересовались будущим духовным поприщем и сквозь пальцы смотрели на богословие». Семинаристы шептались, что о. Илиодор «в пятом классе поставил 20 единиц. В шестом 30 и т.д. Достаточно ученику при ответе задуматься, Илиодор сухо произносит "довольно" и ставит в журнале 1».

В целом картина совершенно ясна. С одной стороны, строгий и несдержанный преподаватель, сыплющий единицами и угрозами. С другой стороны, лодыри-ученики, расслабившиеся после трехмесячных незапланированных каникул, чувствующие себя хозяевами положения и гордящиеся тем, что они закрывают семинарию когда хотят и выходят на учебу тоже когда хотят. Яблоко раздора – гомилетика, не интересующая тех, кто никогда не станет священником и кому от семинарии нужен только аттестат.

Разгорелась нешуточная ссора. Всего через два дня после начала занятий либеральная газета «Северная область» сообщила, что старшеклассники недовольны о. Илиодором и намереваются либо устроить ему бойкот, либо добиваться от преосвященного отставки своего педагога. Покамест ограничились кошачьими концертами. Уроки о. Илиодора проходили под пение революционных песен, свистки, хрюканье и «другие неприличные звуки». Ученики болтали, ложились на скамьи. На классных досках появлялись оскорбительные рисунки, а до ушей бедного преподавателя долетали ругательства по его адресу.

Словом, как и все молодые педагоги, которым доводится работать не с детьми, а со взрослой молодежью, о. Илиодор столкнулся с проблемой сохранения своего авторитета. 17–20-летние воспитанники не желали слушаться 25-летнего преподавателя. С обычной грубостью о. Илиодор упрекал учеников, говоря, что они держат себя, как мужики, крючники и зимогоры. Слушатели ничуть не образумились и продолжали ненавидеть «преподавателя-ругателя». Жаловались и о. ректору – архимандриту Евсевию (Гроздову). Тот посетил несколько уроков о. Илиодора, после чего, по одним сведениям, «сделал ему должные замечания», а по другим – «никаких замечаний не делал, а напротив, вынес убеждение, что о. Илиодор образцовый преподаватель, о чем и заявил на педагогическом собрании».

После этого отношения совсем обострились. «О. Илиодор еще с большей настойчивостью начал преследовать жалующихся на него крамольников». На уроках происходили скандалы.

Однажды один ученик оспорил заданную о. Илиодором тему сочинения.

– Это кто спрашивает меня? – поинтересовался преподаватель.

Ученик назвался. Его фамилия была знакома о. Илиодору: этот юноша высмеивал его в местной левой печати.

– Я не желаю с вами разговаривать, – вспылил иеромонах и выбежал из класса.

Остыв, преподаватель вернулся и предложил тому же ученику отвечать урок.

– Я не желаю с вами разговаривать, – возразил тот.

О. Илиодор влепил ему единицу и ушел. В отместку ученик напечатал о нем новую заметку под заголовком «Черный ворон».

В другой раз на уроке в 5-м штатном классе через печную форточку из нижнего этажа кто-то стал обзывать о. Илиодора «черносотенцем». Тот, выбежав из класса, поймал некоего ученика П-кого, предполагая, что он-то и кричал, и затем передал дело на педагогический совет. Юноша был исключен. Из-за о. Илиодора покинул семинарию и ученик 5-го класса Студитов, недовольный оскорбительным обращением с ним и его товарищами.

26.II случилась беда. Некие семинаристы явились в манеж (близ Николо-Мокринских казарм) на собрание «Союза русского народа», где проповедовал о. Илиодор, и после его речи стали насмехаться над союзниками, обзывая их «хулиганами» и «илиодоровцами». Те набросились на обидчиков с кулаками. Впоследствии иеромонах с нескрываемой гордостью рассказывал, что благодаря его «последователям» от дерзких молодых людей «остались одни калоши»: «Это не по-благородному, но по-русски!». Били всерьез: по сведениям «Русского слова», один из семинаристов лег в больницу.

Хотя пострадавшие сами напросились на неприятности, левый лагерь поспешил представить дело так, словно иеромонах натравил толпу на собственных учеников. Воспитанники решили привести в силу свое давнее намерение, объявив преподавателю гомилетики бойкот. Один из них потом уверял, что это было общее единодушное решение: «Все семинаристы сознали, что о. Илиодор с своим тенденциозным преподаванием выслушан ими быть не может. Они это сознали и все вместе решили бороться». Однако, по сведениям А. И. Кругликова, некоторые ученики примкнули к бойкоту «только под принуждением, из страха».

На следующий день после побоища дежурные трех старших классов заявили о. ректору, что не будут заниматься у о. Илиодора. Его уроки прекратились за отсутствием учеников. Затем (4.III) депутация старшеклассников явилась к архиерею, поставив ему ультиматум: или удаление неугодного преподавателя, или закрытие семинарии. Были названы две причины – личные оскорбления о. Илиодором учеников и его политическая деятельность. Преосвященный оказался на стороне педагога и ответил посетителям отказом, пригрозив закрытием трех старших классов. Ученики ответили, что в таком случае и младшие классы откажутся учиться.

Наконец, воспитанники послали телеграмму в Училищный совет при Св. Синоде, прося удалить о. Илиодора и прислать ревизора для расследования. Ответа не последовало.

В свою очередь, политические друзья о. Илиодора – совет ярославского отдела «Союза русского народа» – телеграфировали в Синод о поведении семинаристов.

Правление семинарии передало дело на усмотрение высшей власти. В свою очередь, архиеп. Иаков отправил рапорт в Св. Синод (12.III) и затем устроил нечто вроде плебисцита среди духовенства Ярославской епархии, прося обсудить положение семинарии на предстоящих 27–28.III благочиннических собраниях. «Главный недуг ее в переполнении юношами, совершенно несочувствующими задачам семинарского образования и тяготящимися тем, чему семинария должна учить и действительно учит. Ради Бога, не посылайте таких юношей в семинарию». Одновременно преосвященный повторил свое старое предложение – удержать дома до экзаменов тех учеников, «которые наиболее нервны, впечатлительны и неспокойны или наиболее испорчены».

Но не успел состояться этот плебисцит, как учебный комитет при Св. Синоде распорядился (определение от 23–28.III) закрыть три старшие класса семинарии до осени. Ученики признавались уволенными, с правом на будущий год вернуться в те же классы, и то по прошению и после «тщательного разбора» семинарским правлением. Положение этих юношей было не из легких. Они теряли целый учебный год, что особенно затрудняло тех учеников 6-го класса, кто собирался продолжать образование в высшей школе. Родителям воспитанников трех младших классов было разослано грозное предупреждение, что если их сыновья из «ложного товарищества» поддержат своих старших друзей, устроив забастовку, то подвергнутся той же участи.

Положение семинарии обсуждалось сельским духовенством на благочиннических съездах в марте и особенно в мае. Если в марте обсуждение шло вяло, затрагивая главным образом реформу семинарского образования, то после решения Св. Синода вопрос приобрел особую остроту, тем более что в числе сельских священников были, очевидно, отцы уволенных семинаристов. О. Сергий Лилеев обратился ко всем священникам Ярославской епархии с призывом просить владыку дозволить бывшим старшеклассникам держать переходные экзамены, чтобы осенью перейти в следующий класс. Соответствующее постановление приняли съезды 2-го и 4-го благочиннических округов Мышкинского уезда и 4-го округа Рыбинского уезда. 5-й округ Угличского уезда попросил, кроме того, совсем открыть три старшие класса, а 4-й округ Ростовского уезда – осенью принять всех назад без «разбора». Впрочем, звучали и противоположные мнения. 3-й округ Мологского уезда высказался за исключение крамольников, что некий семинарист прокомментировал так: «…остается только пожалеть, что среди наших духовных отцов есть такие, для которых важнее какой-нибудь головной убор, чем судьба целой семинарии».

Многие священники оказались настроены против лично о. Илиодора. О его удалении из семинарии ходатайствовали съезды 5-го округа Угличского уезда, 4-го округа Ростовского уезда и Великосельского благочиния Ярославского уезда. Вскоре высокопреосв. Иаков отметил, что о. Илиодор возбудил против себя не только всех семинаристов, но «чрез них и все городское и сельское духовенство».

О. Илиодор не поладил и со своими сослуживцами по семинарии. В отличие от него, они были далеко не монархисты. Показательно, что день открытия Государственной думы I созыва 27.IV.1906 семинария отпраздновала с молебствием и даже с праздничным пирогом, хотя правительственные учреждения в Ярославле работали как обычно. Осенью 1905 г. преподаватели не только не препятствовали революционной деятельности своих воспитанников, но порой даже вместо уроков «читали газеты и занимались разговорами с учениками, как бы заискивая у них расположения». О. Илиодор с самого начала ужаснулся и подал преосвященному письменный доклад, указывая, что как воспитанники, так и педагоги семинарии отличаются левыми убеждениями. Получил ответ, «что это не его дело».

Тем временем Св. Синод разослал по семинариям проекты семинарской реформы. Ярославские педагоги составили собственную редакцию «в самом современном духе», предлагая отменить даже обязательное для учеников посещение богослужений. На педагогическом совете возмущенный о. Илиодор, стуча кулаком по столу, высказал коллегам следующее: «Вы – кусочники, а не преподаватели. Почувствовали, что истинные ревнители и защитники Церкви теперь в загоне, так и уклонились влево. Нет, если вы, действительно, честные и искренние люди, так покажите это на деле. Проявите храбрость и не следуйте рабски за толпой безбожников и разрушителей». Когда же его попросили не стучать, он возразил: «Нет, стучать надо, только не по столу, а по физиономиям тех, кто страха ради иудейска забыл совесть и честь и примкнул к банде разбойников…».

Когда начались первые столкновения с учениками, о. Илиодор попросил назначить педагогическое собрание. Указание на предстоящую первую неделю Великого поста позволяет датировать это заседание началом февраля 1906 г. Присутствовали представители местного духовенства, в том числе законоучитель Ярославского кадетского корпуса, либеральный священник о.А.М.Кремлевский. Оскорбленный преподаватель добивался наказания для своих учеников, чтобы заставить их извиниться. Однако вместо поддержки получил ряд упреков за деятельность в «Союзе русского народа». Не оставшись в долгу, о. Илиодор нанес своим противникам «жестокое словесное оскорбление». В знак протеста группа преподавателей вместе с о. Кремлевским покинула заседание.

Затем начальство и педагоги семинарии составили журнал о невозможности совместной службы с о. Илиодором и подали на него преосвященному несколько жалоб. О. ректор желал привлечь неуживчивого преподавателя к духовному суду, а педагоги – к светскому, окружному, для чего просили копии с официальных бумаг о. Илиодора, который на письме был не менее резок, чем на словах. Со своей стороны, о. Илиодор убеждал преосвященного, что его коллегам как «развратителям» и «революционерам» не место в семинарии.

Архиеп. Иаков признал, что священник «стал в невозможные отношения» к начальству и сослуживцам. Однако, «имея в виду молодость и неопытность иеромонаха Илиодора, владыка до последнего времени старался сдерживать его и охранять». Поэтому не давал хода полученным жалобам. Самому же иеромонаху он сказал: «Так нельзя, вы человек несуразный, то есть сумасшедший!».

Не найдя понимания, о. Илиодор направился в Петербург, чтобы подать в учебный комитет при Св. Синоде жалобу на своих сослуживцев, но и там получил ответ: «Так говорить и делать нельзя!».

28.III скончался викарий Ярославской епархии преосвященный Сергий (Воскресенский). На его кафедру назначили ректора о. Евсевия. О. Илиодор, считая его ответственным за укоренившиеся в семинарии революционные настроения, побудил «Союз русского народа» добиваться отмены назначения. Соответствующие телеграммы – в сущности, доносы, – были посланы Государю и духовному начальству, однако никаких последствий не имели. О. Евсевий был рукоположен во епископа, а положение о. Илиодора в епархии еще больше осложнилось.

Семинарское дело завершилось следующим образом. Младшие воспитанники благополучно занимались до летних каникул, которые ввиду осенних неурядиц начались позже обычного – 10 июня. Что до уволенных учеников, то среди них были заметны две тенденции: если 4-классники надеялись восстановиться в семинарии, то 5- и 6-классники махнули на нее рукой. Некоторые бывшие воспитанники 4 класса попросили учебный комитет при Св. Синоде о разрешении держать в августе переходные экзамены в 5-й класс. Ходатайство было передано на усмотрение преосвященного, вслед за чем, несмотря на просьбы благочиннических съездов и положительный отзыв педагогического совета семинарии, оказалось отклоненным. Воспитанники 5 и 6 классов обратили свои взоры на ближайшее высшее учебное заведение – Демидовский юридический лицей, профессора которого спешно исхлопотали у министерства разрешение принимать после экзаменов лиц, окончивших 4 класса духовных семинарий.

В глазах общества ответственным за семинарские неприятности явился о. Илиодор. Бывшие семинаристы писали в «Северной мысли», будто бы семинария закрыта «без особого повода со стороны учеников и лишь для того, чтобы удовлетворить самолюбию оскорбившего все семинарское правление Илиодора». Некий «Доброжелатель» призывал удалить неугодного преподавателя: «Нельзя в школе работать человеку, которому перестали верить, нельзя палкой гнать слушать уроки того, кто одобряет телеграммы "Союза русского народа", допускающего "легкое избиение" (?!) его же питомцев, союза, позволяющего при свете дня, при существовании ответственного за все воспитательного и начальственного персонала всех степеней и рангов попрекать его же учеников "крайне безнравственным поведением на улицах" (??!)».

Совсем с другой стороны на дело смотрел архиеп. Иаков. В своем воззвании к ярославскому духовенству 16.III он изобразил инцидент с о. Илиодором как всего лишь один эпизод общей картины разложения духовной школы, картины, нарисованной в этом письме весьма яркими красками: «Вдумайтесь только в такое положение вещей и скажите по совести, не охватывает ли вас чувство ужаса? не делается ли вам страшно и за себя и за несчастных детей?». Рассматривая столкновение о. Илиодора с его учениками, преосвященный отмечал, что грубые замечания делались преподавателем «по молодости и неопытности», а нападки молодежи на его монархические убеждения есть вмешательство в оценку его «частной проповеднической деятельности», «посягательство на его свободу в исполнении им своего прямого долга по пастырскому проповедничеству с преднамеренным извращением характера его пастырской деятельности».

В защиту о. Илиодора выступил на страницах «Русского народа» А. И. Кругликов, сам себя аттестовавший «горячим почитателем» священника. В пространной статье с характерным заголовком «Подвиги семинаристов» автор изложил хронику сходок и выступлений, произошедших в семинарии с начала учебного года. Кругликов утверждал,что «о. Илиодор совершенно не при чем во всей семинарской крамольной истории, а травля против него поднята исключительно из-за проповеднической деятельности в "Союзе русского народа"».

Ответил на эту статью некто «Петрович», с большим знанием дела набросавший портрет преподавателя гомилетики как грубияна, не умеющего работать с молодежью: «С самого своего приезда о. Илиодор выказал себя грубым фанатиком, деспотически требующим непосильных трудов от воспитанников. Оторванный только что с академической скамьи, он был совершенно не подготовлен к педагогической деятельности, что и видно было из его некорректного грубого обращения с питомцами. … Вообще по всем поступкам о. Илиодора заметно было, что он совершенно не желал жить в мире с семинаристами и всегда демонстративно шел навстречу (так в тексте) им, было ли это справедливо или несправедливо с его стороны». Судя по намекам, сделанным Кругликовым в следующей статье, псевдонимом «Петрович» прикрылся кто-то из сослуживцев о. Илиодора. Следовательно, убийственная характеристика дана ему лицом, хоть и небеспристрастным, но зато компетентным.

Впрочем, входить в оценку педагогической деятельности о. Илиодора бесполезно, потому что она продолжалась всего 40 дней, как сорокоуст. Анонимный «Доброжелатель» находил, что священник оказался «не на месте в учительской роли», о. ректор, напротив, остался доволен уроками гомилетики, а некоторые ученики о. Илиодора якобы признавались, что он «прекрасный преподаватель и он так возвысил преподавание гомилетики, что заниматься у него приятно и легко». Сам он, по-видимому, пришел к выводу, что преподавание – не его путь. Апологетическая биография о. Илиодора передает его ощущение, «что теперь не время заниматься мирной педагогической деятельностью», а позже он вспоминал, что «нашел преподавание несколько неподходящим».

Любопытен политический подтекст конфликта о. Илиодора с семинарией. Разделяй он убеждения своих воспитанников и коллег, они закрыли бы глаза на его профессиональную неопытность. Он пострадал в первую очередь за свои монархические взгляды, как то будет и впредь.

«Духовная школа, Государь, совсем разложилась и пала, – сетовал он. – Академии и семинарии обратились в гнезда революционеров и пустых бездельников. Людям, преданным Тебе и своей Вере, там нечего делать, и их оттуда гонят как неуживчивых и не считающихся с духом времени».




Политика


За исключением краткого периода усиленных занятий с воспитанниками весь остальной учебный год, проведенный в Ярославле, о. Илиодор был совершенно свободен. Неожиданный досуг он посвятил патриотической деятельности, внезапно раскрыв в себе талант политического вождя.

Первый же поступок о. Илиодора в этом качестве на ярославской земле запомнился местному населению надолго.

Ярославская большая мануфактура (она же фабрика Корзинкина) была охвачена беспорядками. Распропагандированные рабочие примкнули к всероссийской забастовке. Их демонстрация была разогнана казаками. Похороны манифестантов, погибших при этом столкновении, состоялись 11.XII.1905. По какому-то удивительному совпадению бунтовщики пригласили для отпевания именно о. Илиодора.

Позднейшие легенды приписывали инициативу прихода на фабрику самому иеромонаху, но он прямо говорил: «Меня пригласили отпевать убитых бунтовщиков сами рабочие, и я как пастырь Церкви не мог отказаться от этого: я пошел».

Войдя в здание фабричной школы, где, по распоряжению заводской администрации, стояли гробы, о. Илиодор понял, что угодил прямо во вражеское логово.

«В театральном обширном зале я увидел ужасную картину. Я увидел пять мертвецов, озлобленные лица рабочих и развратников-полугоспод с зажженными свечами, знаменовавшими не огонь любви, а огонь сатанинской ненависти к людям и вечной смерти; я увидел массу черных и красных кровавых знамен с самыми зловещими и диавольскими надписями… Тяжело мне было видеть такую картину: я был подавлен глубокой скорбью и в первые минуты не мог даже произнести к литии возгласа».

Словом, люди собрались не для молитвы о погибших товарищах, а для новой демонстрации, в которой священнику была отведена роль статиста.

Тут-то о. Илиодор и показал себя. «…ревность о святыне христианской, о драгоценности народной, Русской, влили бодрость в мою душу, и я заговорил». Впервые обращаясь к такой многочисленной аудитории, он не ударил в грязь лицом.

«Я сказал рабочим, чтобы они не кощунствовали, не обращали печально-торжественный обряд церковный христианского погребения в грубую шутку и пошлую демонстрацию; я просил и умолял их со слезами не нарушать смертного покоя убитых своими пошлыми песнями; я убеждал их понести пред гробами покойников не знамена смерти и крови, а хоругви – знамена победы Христа над смертью, понести Святой Крест, наше избавление от вечной смерти, понести Святое Евангелие, где обещается верующим жизнь вечная…».

Его услышали. «От прочувствованно сказанного о. Илиодором слова тысячи народа плакали», – рассказывал очевидец. Гробы перенесли в фабричную церковь, где о. Илиодор начал чин отпевания.

Видя успех юного монаха у толпы, зачинщики вмешались. От о. Илиодора потребовали отпевать рабочих как «убиенных». Но у него язык не поворачивался применить этот термин к «пятерым революционерам-разбойникам, которые шли в толпе арестовать представителей власти царской – черносотенцев, а на их место поставить жидов и безбожных мошенников». Он смело отказался.

Отпевание завершилось в сумбуре: о. Илиодор провозгласил анафему зачинщикам, а те запели похоронный марш.

После службы положение священника стало угрожающим. «Главари, побуждаемые интеллигенцией, вознамерились убить святого человека, но он остался тверд, заявив, что душа его во власти Бога, а с телом его враги могут распорядиться, как им угодно; он готов пострадать за Веру и Царя». Спасли друзья, которые «выхватили о. Илиодора из толпы разъяренных фабричных хулиганов-озорников и тем спасли его от явной смерти».

Рабочие же понесли тела товарищей из церкви на кладбище. Как и боялся о. Илиодор, это шествие имело характер манифестации. Вместо крестов и хоругвей толпа несла красные флаги, вместо молитв пела «Марсельезу».

«…меня не послушали: у дверей сердца рабочих лежала печать злобы… – сокрушался о. Илиодор. – Они не исполнили моих просьб; не исполнили даже ради рыдавших родственников убитых; они воспользовались трупами убитых для политической кощунственной демонстрации. Со слезами я встретил их ожесточенность и безумие, а духовный взор мой зрел над злобной толпой безбожников самого диавола, который держал в сетях своих всю толпу… последователей Христа…».

О. Илиодор думал, что потерпел поражение. Но в тот день он выдержал экзамен на звание патриотического проповедника. Легенды о бесстрашной речи юного хрупкого священника полетели по России, дополняясь разными подробностями. Говорили, будто он пришел на фабрику босиком по снегу или, наоборот, примчался верхом на коне, будто «наутро вся мятежная толпа, по слову монаха, мирно стала на работы» и т.д.

По-видимому, после того случая о. Илиодор продолжал проповедовать среди рабочих уже с разрешения духовного и светского начальства. Об успехе этих проповедей свидетельствовали и архиепископ Иаков, и политические единомышленники. «Духовная мощь слова о. Илиодора особенно сказалась у нас в Ярославле во время забастовки на Ярославской большой мануфактуре с 12-тысячным составом рабочего класса, – писал И. Н. Кацауров. – Если бы не беседы о. Илиодора, Бог знает, к каким ужасам привело бы начавшееся у нас 9 декабря вооруженное восстание».

Вскоре после переезда в Ярославль о. Илиодор примкнул к образовавшемуся здесь отделу «Союза русского народа». Взгляд священника на эту организацию отражен в письмах, которые он «с глубокой верой в добродетель людскую» рассылал состоятельным лицам с просьбой о пожертвованиях:

«Вам известно, что в г. Ярославле существует «Союз русского народа», отстаивающий самые святые начала жизни христианской и священные основы общественной. Задача этого союза нисколько не затмевается той грязной клеветой, которая возводится на него представителями так называемого освободительного движения. Христос, несмотря на то, что Его называли бесноватым, остался святым Богочеловеком; нет сомнения, что если бы Он явился теперь в России, то Его бы не замедлили назвать "черносотенником"».

Архиепископ Иаков отнесся к политической роли о. Илиодора отрицательно: «Так нельзя! Что вы распинаетесь за Самодержавного Императора, ведь он ввел в России конституцию!». В одном из писем преосвященный называет деятельность о. Илиодора сомнительной, ссылаясь на определение Св. Синода о недопустимости участия духовенства в борьбе политических партий.

Сам о. Илиодор не мог согласиться с таким взглядом на роль пастыря: «Не назову тех не-добродетелей, которые прикрываются этими громкими фразами, а отошлю их за наставлениями к мученикам – патриархам Гермогенам, Святым Сергиям, Филиппам, Алексиям, Петрам, мудрым Филаретам! Все эти люди были великими патриотами; они устроили, собирали Русскую землю и рука об руку шли с великими князьями Московскими, с Самодержавными Царями Всероссийскими! Они встанут на суд с этими недостойными пастырями, которые оставили свою паству в это трудное время; восстанут и непременно осудят их; осудят этих предателей родной страны!».

Позже, вспоминая это время, о. Илиодор прямо назвал своих бездействовавших «наставников» «низкими и жалкими трусами, носящими в защиту своей трусости оправдание, что якобы непристойно пастырям церкви вмешиваться в политику». Рассказывал, как, не дождавшись их выступления, «один», при поддержке лишь союзников, «с поднятым кулаком стоял» против мятежников.

Наряду с доктором И. Н. Кацауровым о. Илиодор внес большой вклад в становление ярославского «Союза русского народа». Один из публицистов иронически писал, что тут «орудуют» двое – «доктор да монах», причем «оба преданы своему делу до фанатизма».

Кроме упомянутого сбора пожертвований на нужды союзников, о. Илиодор работал и в других направлениях – составил текст всеподданнейшей телеграммы против требуемой Думой политической амнистии, боролся против предполагаемой сдачи евреям в аренду подвала храма Ильи Пророка; известно также, что 25.VII священник ездил с какой-то загадочной целью в Шую Владимирской губернии к председателю местного «Союза православных русских людей» Петрову.

По некоторым сведениям, о. Илиодор участвовал в II Всероссийском съезде русских людей в Москве 6-12.IV.1906, перед которым обратился к прот.Восторгову и Грингмуту с чудовищным провокационным предложением: «Устройте так, чтобы вас двоих убили революционеры в тот момент, когда вы будете идти с монархическими знаменами. Тогда посмотрите, как на защиту монархизма и православия встанет вся Первопрестольная…».

Активному участию в Союзе о. Илиодор был обязан радостным событием – встречей с глубоко чтимым им о.Иоанном Кронштадтским, посетившим Ярославль 16-17.VII.

Но больше всего о. Илиодор помог ярославским союзникам своими проповедями, которые, по словам его биографа, «быстро создали популярность новой организации и привлекли громадные толпы простого народа». «Труд твой не пропал даром, – говорил о. Илиодору член совета ярославского отдела «Союза русского народа» М. И. Зверев, – люди шли на твой призыв, жаждали слышать твои поучения, и около тебя собрались тысячи людей, готовых в полном единении положить жизнь свою за правое дело». В большинстве это было простонародье, «те люди, которые носят сапоги бутылками, а кулаки имеют здоровые».

Поначалу беседы не имели партийного характера и на них, по-видимому, допускались все желающие. Вот первое объявление о подобном собрании, напечатанное в «Ярославских губернских ведомостях»:

«Во вторник, 20 сего декабря в 5 час. вечера в здании городской народной читальни на Власьевской улице, против церкви Вознесения Христова, назначена религиозно-нравственная беседа иеромонаха Спасского монастыря отца Илиодора».

Вскоре «Северная область» известила, что «известный ярославской публике проповедник» о. Илиодор «решил вести беседы по различным вопросам христианской религии на станции "Ярославль-город"».

Параллельно священник выступал на собраниях ярославского «Союза русского народа». Например, 11.XII.1905 о. Илиодор в присутствии четырех сотен союзников, собравшихся в глазной лечебнице, предложил слушателям пропеть Символ веры и «Спаси Господи люди Твоя», а затем произнес речь, начинавшуюся словами: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет…».

Весной объявления о «духовных беседах» о. Илиодора регулярно появляются в «Русском народе» – органе ярославского «Союза русского народа», неизменно сопровождаясь уведомлением: «Вход по членским билетам. Посторонним по рекомендации членов». Очевидно, это уже партийные собрания, для своих. Такие беседы проходили по воскресеньям в манеже или Спасских казармах.

Другой важной стороной политической деятельности о. Илиодора была публицистика. Несколько его статей было помещено в «Русском народе», всегда на первой полосе. Первые из этих сочинений носили пышное название «Слова» на такой-то случай или такую-то дату. Это были, в сущности, проповеди, недаром вышедшие из-под пера преподавателя гомилетики и написанные по всем законам своего жанра. Светскому читателю, непривычному к церковным речам, нелегко давалась подобная литература.

Один из недругов о. Илиодора отозвался о его статье в № 2 «Русского народа» следующим образом: «В этом слове нет ни логики, ни сильного и последовательно развивающегося чувства: мысли "слова" скачут друг на друга, как бы играя в чехарду, вместо чувств какие-то беспорядочные выкрики и надрывы, язык слова темен, напыщен и витиеват, точь-в-точь в блаженной памяти византийско-схоластических предиках, что некогда вещали и глаголали "учены по церквям"! Это слово говорит лишь одно, что автор его, к стыду воспитавшей его средней и высшей духовной школы, человек крайне неразвитый, ничего не читающий настоящим образом, ни в прошлом, ни в современном культурного человечества ничего толком не понимающий, но возомнивший себя чуть ли не Златоустом!».

Самого себя о. Илиодор превзошел в слове при погребении преосв. Сергия. Это сочинение – образчик цветистого духовного красноречия, переполненного образами и восклицаниями. «Убита неумолимой смертью золотая ласточка наша, услаждавшая нас своим щебетом. Пал столп, который держал на себе тяжесть святительского служения. … Защити, Христе, нас беззащитных, потому что пала ныне наша ограда!». Наконец после скорбных излияний автор вспоминает о воскресении Христовом, цитируя знаменитое слово Иоанна Златоуста: «Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа?». Поэтому вторая половина сочинения о. Илиодора наполнена ликованием: «Ангелы радуются! Зачем же нам отставать от них? Почему и нам не подражать им, хотя мы и видим лежащего мертвеца?».

В следующих номерах газеты о. Илиодор перешел от высот гомилетики к обычному публицистическому жанру и передовые статьи стали именоваться не «Словами», а более содержательными названиями. Он писал о злободневных политических вопросах – деятельности только что созванной Государственной думы, статусе самодержавия после манифеста 17 октября, либерализме, Японской войне и т.д. Проповедуя традиционные монархические взгляды, о. Илиодор призывал своих читателей сплотиться вокруг Государя и понести его крест вместе с ним: «Понесем, если придется, до самой Голгофы, и если понадобится, то там и умрем: чашу страданий будем испивать вместе с Ним!». И заканчивал одну из статей такой молитвой: «Господи! Призри на народ Свой исстрадавшийся, на родину нашу, врагами внешними и внутренними истерзанную и обесславленную! Положи конец жестокому и безумному неистовству крамольников, избавь Святыню Свою от их поругания! Прогони свиней, которые топчут чистейший бисер Твой! Пошли Ты нам Мининых и Пожарских, мучеников – патриархов Гермогенов, ибо настало время и приспел час! Аминь».

Из этого цикла политических статей хорошо заметно, что, вопреки укорам недругов, кое-что их автор все же читал – газету «Русское знамя». Оттуда и факты (панихида по «Шмидтам»), и стиль, и настроение. Но в целом публицистические сочинения о. Илиодора можно признать вполне литературными, особенно со скидкой на молодость автора и его простое происхождение.




Общая неприязнь к о. Илиодору


Кроме политической деятельности, о. Илиодор больше ничем в Ярославле не занимался. Он числился иеромонахом Спасского монастыря – ярославского архиерейского дома, но даже не посещал монастырских богослужений.

Впрочем, нельзя сказать, чтобы он совсем отдалился от епархиальных дел. Наоборот, он в них вмешивался, шокируя окружающих лиц своей бестактностью. Уже тогда о. Илиодору было свойственно поучать всех встречных и поперечных. Если в семинарии он как педагог еще имел некоторое право распоряжаться, то в монастыре при живом архиерее такое поведение выглядело вызывающим.

Однажды, увидав группу глазеющих на него семинаристов, о. Илиодор скомандовал им: «Шапки долой!..», получив в ответ «несколько нелестных» «эпитетов». В другой раз, сослужа на торжественном семинарском молебне перед Толгской иконой Божией Матери, о. Илиодор закричал «на всю церковь» дьякону, забывшему перекреститься при прошении ектеньи о царствующем доме: «Крестись!!!». Наконец, после хиротонии о. Евсевия (28.V) во епископа Угличского, увидав у него посох, священник тоже обзавелся посохом, с которым, к общему недоумению, и шествовал по монастырю.

Семинарское дело, монархические проповеди и личная грубость и несдержанность о. Илиодора восстановили против него все ярославское общество, кроме союзников. В либеральных газетах шла травля. О. Илиодор стал неизменным персонажем бездарных фельетонов, печатавшихся в «Северных откликах»: «А монах святой сидел в кельице и донос строчил на крамольников…». Точно так же на священника нападала «Ярославская колотушка», за что некий «рабочий Петров с девятью товарищами» угрожал ее редактору Куприянову убийством, если тот не прекратит «издеваться и порочить досточтимого монаха Илиодора и доктора Кацаурова».




Перевод


В конце концов преосвященный согласился с недругами о. Илиодора, что ему не место в семинарии, и предложил священнику перейти на должность епархиального миссионера. Как уже говорилось, тот и сам не хотел больше преподавать. Поэтому согласился. Затем произошло странное недоразумение: о. Илиодор не подал прошения, а преосвященный поспешил назначить миссионером другое лицо. Кажется, владыка решил расстаться со слишком харизматичным иеромонахом. По письмам преосвященного легко проследить, как изменилось его отношение к о. Илиодору от марта к июлю. Поначалу владыка заступается за священника, но летом, после доноса на еп.Евсевия, «вызывающего» поведения о. Илиодора в Спасском монастыре и истории с посохом, тон меняется и преосвященный прямо признается, что стал остерегаться своего подопечного.

30.VI Св. Синод утвердил решение своего учебного комитета о переводе о. Илиодора в Новгородскую семинарию – решение, принятое, вероятно, не без участия архиепископа Иакова. Взамен из Новгорода в Ярославль переводился преподаватель семинарии иеромонах Алексий.

На ярославских союзников эта весть произвела самое грустное впечатление. Совсем недавно они провожали в ссылку на Соловки основателя «Союза русского народа» игумена Арсения (Алексеева), проехавшего через Ярославль 31.V. И вот теперь новый удар!

Союзники направили к архиеп. Иакову депутацию, составив ее из самых разных людей – от простонародья до генералов. Посетив архиерея, депутаты прежде всего напомнили ему об известных событиях на Большой мануфактуре: «Вы знаете, владыко, что в это страшное время ни вы, ни кто из ваших подчиненных, украшенных царскими милостями монахов и протоиереев, не пошел в толпы бунтарей, кроме отца Илиодора». Если верить правой печати, преосвященный отнесся к этой речи очень невежливо. Не дав гостям договорить, он будто бы затопал ногами и закричал: «Ступайте вон, – я вас слушать не хочу!». На том аудиенция и завершилась. По-видимому, гнев преосвященного вызвали не слова депутации, которая вела себя «в высшей степени почтительно», а само имя о. Илиодора. Но своего позорного изгнания из архиерейских покоев союзники не забыли и с тех пор рассматривали архиеп. Иакова как либерала и «изменника», считая, что он изгнал о. Илиодора «по злобе и зависти». Кацауров даже подал жалобу высшей духовной власти.

На этом столкновения союзников с преосвященным не закончились. Он получил анонимное письмо с угрозой, что в случае перевода о. Илиодора будут разоблачены происходящие в Спасском монастыре безобразия и обнародованы соответствующие документы. Адресат заподозрил, что к этому письму приложил руку сам священник, якобы выкравший из обители указанные материалы. «А крайне жаль молодого иеромонаха, запутавшегося в партийных сетях нечистоплотного отделения ярославского "Союза русского народа", если только не сам иеромонах Илиодор является главным виновником его нечистоплотности», – писал владыка.

По-видимому, в действительности никаких компрометирующих архиеп. Иакова документов у союзников не было. Как его «Вече» ни бранило, оно так и не поставило ему в вину ничего противозаконного, только раз обмолвившись:

«О поступках ярославского архиепископа Иакова, не отвечающих высокому положению, им занимаемому, "Вече" имеет сведения из разных уездов Ярославской епархии.

Кто объяснит, какую связь имеет Толгский монастырь с жидами?».

Ярославские союзники вместе с губернатором А. А. Римским-Корсаковым ходатайствовали за о. Илиодора и перед Св. Синодом. Но ввиду твердой позиции архиепископа Иакова, настаивавшего, что «пребывание поименованного иеромонаха в г. Ярославле совсем нежелательно», высшая духовная власть отказала. «Пятнадцать тысяч народа православного, верующего, любящего свою Веру и Церковь, просили Св. Синод оставить меня в Ярославле, но Правящая Церковь и не подумала услышать вопль народный! – негодовал о. Илиодор. – Другое дело, если бы просьба шла от крамольников, тогда бы кое-кто заходил прямо-таки на задних лапках».

Тогда союзники обратились (28.VII) к Государю со «слезной телеграммой в 1000 слов». Подписи занимали 9 листов. «В чем дело», – начертал Государь, и дело было ему доложено в таком виде, что он больше не вмешивался.

Тем временем о. Илиодор отправился в Петербург, чтобы ходатайствовать о своем оставлении в Ярославле «не ради меня самого, а ради народа православного, ради правды, ради Веры Христовой». По-видимому, он дошел до митрополита Санкт-Петербургского Антония (Вадковского). На его мольбы «владыка митрополит только улыбался и говорил: "так нельзя вам говорить и делать; нужно ехать туда, куда вас посылают!"».

В конце концов о. Илиодор смирился с переводом и даже, кажется, поехал было в Новгород. Позже вспоминал о посещении Юрьевского монастыря, где «еле-еле не умер от горя», глядя «своими заплаканными глазами» на хранившиеся там драгоценности, лежавшие втуне вместо того, чтобы быть проданными для насыщения голодных. Однако преподавать ни в Новгородской, ни в какой другой семинарии он не желал.

Поэтому он «выпросил себе такое место, где можно было бы свободно говорить правду». Для этого он избрал Волынскую епархию, на что последовало согласие как преосвященного Волынского Антония, так и Св. Синода (28.VII).

Прощание ярославских союзников с о. Илиодором состоялось в городской читальне 30.VII и было очень трогательно. Присутствующие рыдали, мешая «многолюбимому пастырю» говорить. В прощальной речи он призвал своих единомышленников отнестись к его переводу спокойно и покориться воле Божьей. Затем Кацауров прочел составленный союзниками адрес, пронизанный теплым, дружеским, даже родственным чувством: «Ты, как крепкий дуб, не гнулся, и сломить тебя было нельзя, поэтому враги захотели вырвать дуб с корнем и пересадить его на другую почву. … Прими же от нас, родной наш, горячее русское спасибо за все, что ты для нас делал… Прости нас, благослови и помяни в святых твоих молитвах; верь, что и наши молитвы за тебя будут всегда возноситься к Господу. Да воздаст Он тебе сторицей и в этой, и в будущей жизни за все добро, которое ты для нас делал». Образ «ярославской семьи "Союза русского народа"», характерный, по-видимому, для речей местных монархистов, присутствует и этом адресе, и в ответе о. Илиодора, напомнившего о словах Спасителя: «кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат, и сестра, и матерь». «Долго, долго с горьким плачем подходили собравшиеся по очереди к о. Илиодору, чтобы принять от него последнее благословение перед разлукой», – писал очевидец.

Священник покинул Ярославль вечером 1.VIII. На перроне собралась толпа, каким-то чудом узнавшая день и час отъезда. Газеты писали, что «народ с обнаженными головами подходил под благословение со слезами на глазах, многие громко плакали», а сам «о. Илиодор благословлял и со всеми целовался». В последний раз обратившись к своим ярославским единомышленникам, он коротко призвал их молиться, не падать духом и «и выразил надежду на возможность возвращения его в Ярославль и радостного свидания с дорогой ему семьей "Союза русского народа"».

Мы верим слову… (Даже тем словам,



Что говорятся в утешенье нам,



Что из окна вагона говорятся…).

Такая же надежда на возвращение о. Илиодора была выражена и в адресе, оглашенном Кацауровым, и в телеграмме, которую служащие станции «Ярославль-город» послали на Высочайшее имя 11.VIII, то есть через десять дней после отъезда священника. Рабочие просили Государя возвратить назад их «светильника», «сильного и неустрашимого борца с крамолой».

Газеты писали о еще более любопытном прошении, касающемся ярославского изгнанника: иркутский отдел «Союза русского народа» будто бы ходатайствовал перед Государем о замене архиепископа Иакова… иеромонахом Илиодором!

Духовная связь между о. Илиодором и его ярославской паствой продолжалась и после его отъезда. По меньшей мере дважды священник обращался к «своим ярославским сиротам» с письмами, которые, как в старые добрые времена, печатались на первой странице «Русского народа». Подражая апостолу Иакову, о. Илиодор начинал свои послания так: «Возлюбленным о Господе защитникам и защитницам Святой Веры и дорогой родины – радоваться!», «Возлюбленным и благословенным членам ярославского "Союза русского народа" о Господе радоваться».

В первом письме автор сообщает, что «Господь взыскал» его «Своей беспредельной милостью»: в Почаеве удалось возобновить патриотическую деятельность и даже в большем масштабе. Ссылаясь на свой пример, о. Илиодор убеждает своих чад, что и они будут утешены.

«К Вам прислал меня Господь; Он же и взял меня от Вас. На кого же Вам обижаться? Что же, неужели идти против Господа, пути Промысла Которого неисповедимы? Я был у Вас ради Вас, и взят от Вас ради Вас и народа Православного. … мужайтесь и крепитесь, ибо верен Бог: Он не попустит Вам пострадать более того, что Вы можете понести, но непременно с искушением подаст Вам и подкрепление во время благопотребно».

В заключение «грешный иеромонах Илиодор» сообщал, что молится за ярославцев у стопы Пресвятой Богородицы, и просил молиться за него пред иконой Толгской Божией Матери.

Во втором письме о. Илиодор известил «своих ярославских сирот», что намеревался приехать к ним, но болезнь воспрепятствовала этому намерению. Далее следовало «маленькое назидание» на обычную патриотическую тему.

Ярославцы следили за деятельностью своего бывшего пастыря и сопереживали ему. Осенью, узнав о его тяжелой болезни, три десятка человек собрались в Толгском монастыре и отслужили молебен. Любопытно, что молодые монахи отказались служить, а согласились только старые.




Заместитель о. Илиодора


Обращаясь к ярославцам из Почаева, о. Илиодор обещал им, что Господь пошлет вместо него «мужа, сильного словом и крепкого духом». По-видимому, формат партийных встреч, руководимых иеромонахом, пришелся союзникам по душе. Поэтому прибывший на место о. Илиодора иеромонах Алексий естественно рассматривался монархистами как заместитель их пастыря и в «Союзе».

По приглашению союзников о. Алексий провел для них пару духовных бесед, но сравнение со старым пастырем оказалось слишком невыгодно для нового. «О. Илиодор был горячим патриотом, даровитейшим проповедником, а о. Алексей – это самый обыкновенный монах. … Помещение, прежде едва вмещавшее слушателей, ныне пусто», – писал некий «Ярославец». Политические взгляды, проводившиеся о. Алексием, расходились с программой «Союза», и даже личное благочестие нового священника вызывало сомнения: например, он носил клобук, «как лицедейка, в коробочке». Заподозрив в о. Алексии тайного масона, союзники отказались от его услуг, чем он был очень задет.




Вывод


Оглядываясь из Почаева на предыдущий год, о. Илиодор вспоминал его как тяжелый период, не имевший «просвета среди горя и страданий».

«Я на алтарь служения бедному и страдающему человечеству принес, живя среди Вас, первые мои желания послужить народу православному, начальные свежие порывы моего духа. Но недолго мне пришлось бороться со злом; недолго пришлось указывать людям те сети, которые диавол, как искусный птицелов, расставил везде для их уловления… Свидетель мне Бог, что я стремился быть полезным сотрудником у своих начальников в деле спасения бедных людей, другом питомцев дорогой мне духовной школы, помощником их отцов в деле воспитания детей, стремился указать обществу христианскому путь к Правде и самую Правду Евангельскую… Но начальники мои презрели мои Святые убеждения, питомцы мои посмеялись над ними, отцы их надругались надо мной, передовое общество ярославское встретило и проводило меня издевательством. Я не сажаю их на скамью подсудимых и сам не сажусь в судейское кресло. Предоставляю Господу и Богу моему судить их, ибо они нарушили закон Божий, презрели слова Святаго Израилева: "Мне отмщение и Аз воздам!". И только Ваша любовь святая, Ваше христианское расположение ободряли меня, веселили сердце мое и давали мне силу идти по скорбному пути». Так он писал ярославской пастве.

Десять месяцев, проведенных о. Илиодором в Ярославле, – бледный период яркой биографии священника. Однако именно здесь произошло его становление как политической фигуры, чему он был обязан неожиданно свалившимся на его голову досугом. Если бы Ярославская семинария весь 1905–1906 учебный год занималась по плану, то, возможно, мы бы не знали того о. Илиодора, которого знаем.

Уже в эти десять месяцев он стяжал политическую славу. На выборах городского головы даже нашелся какой-то шутник, подавший за о. Илиодора записку. Слава распространилась и за пределы Ярославской губернии. Летом 1906 г. печать отмечала: «Нравственная физиономия знаменитого ярославского монаха теперь, благодаря газетным сообщениям, известна всей грамотной России».

Взгляды и характер деятельности молодого священника уже в Ярославле совершенно определились. На проводах один из союзников метко назвал своего пастыря русским Савонаролой.

В то же время духовная карьера о. Илиодора была испорчена. Для ученого монаха преподавание обычно становилось первой ступенью к высоким чинам, а впоследствии и к архиерейству. Покинув сферу духовного образования, священник сошел с этой лестницы. Позже поклонники с восхищением писали об отречении о. Илиодора от карьерных успехов. Но дело не в недостатке честолюбия. О. Илиодора привлекала не духовная, а политическая деятельность, для которой в Почаеве оказалось полное раздолье.




Почаев (1906)





Почаевская Успенская лавра


Вынужденный сменить место служения, о. Илиодор вспомнил об одном архиерее, с которым познакомился еще в январе 1904 г., будучи студентом Санкт-Петербургской духовной академии. Тогда только что постриженного и рукоположенного иеродиакона повели в гости к «большому другу и покровителю ученого монашества» архиепископу Волынскому и Житомирскому Антонию (Храповицкому). Перессорившись с духовенством Ярославской епархии на политической почве, о. Илиодор наверняка надеялся обрести взаимопонимание с архиереем-монархистом. Потому, видимо, и объяснял свой выбор возможностью «свободно говорить правду» на новом месте.

О. Илиодор сообщил о своем желании преосвященному Антонию и 28.VII.1906 был зачислен в состав братии Почаевской Успенской лавры. Согласно биографии, иеромонах сам избрал эту обитель. Однако, по-видимому, это был выбор преосвященного, которому требовался образованный редактор для задуманной газеты: как раз в те дни, когда решалось назначение о. Илиодора, архимандрит Виталий начал печатать пробные выпуски «Почаевских известий» – общедоступного издания, которое с 1.IX.1906 и до конца года предполагалось выпускать ежедневно.

Сам же о. Илиодор не только не рвался в Почаев, но даже, узнав о назначении, подумал: «Теперь упрятали, – сиди в щели!».

Край, где отныне предстояло подвизаться молодому священнику, в Российской Империи именовался «Западным». Двести лет эти исконно русские земли принадлежали Речи Посполитой, подвергаясь тяжким испытаниям. Католическое государство стремилось искоренить в своих границах православную веру. Насмешками, притеснениями, угрозами, подчас зверствами (епископ Иосафат Кунцевич) насаждалась уния. Православные храмы сдавались в аренду евреям, которые, как кассиры, взимали плату за вход. В Галичине, разделявшей с правобережной Украиной эти мытарства, во времена о. Илиодора еще была в ходу пасхальная песенка:

Иде, иде Зельман.

Иде, иде его брат.

Он растворит церковь Божу,

И мы споем песню свят.

Если же сговориться о цене не удавалось, то арендатор не отдавал ключи от церкви. На одной старой Псалтири сохранилась запись о прихожанах, желавших покрестить ребенка, но получивших от еврея отказ, поскольку бедняки наскребли только 2 злотых и 7 грошей, а запрошено было 3 злотых.

С разделами Речи Посполитой большинство старых русских земель вернулись в российское государство. Екатерина II распорядилась выбить памятную медаль с ликующей надписью: «Отторженная возвратих». Но прошло еще много десятилетий, прежде чем русские власти догадались взять в Западном крае национальный курс.

В начале XX века межэтнические противоречия здесь были по-прежнему сильны, и Император Николай II говорил волынцу В.В.Шульгину: «Ведь у вас много национальностей… кипят». Если в белорусских губерниях на первом месте стояли раздоры с поляками, то на Волыни – с евреями, взявшими в свои руки всю торговлю и благодаря этому имевшими огромное влияние.

Конечно, крупный православный монастырь, стоявший в этом краю, не мог не приобрести политического значения. Почаевская лавра испокон веков была оплотом и символом православия и русской государственности, «маяком в безбрежном бушующем море». Дух прп.Иова Почаевского, борца против унии, сохранился здесь, как и его нетленные мощи. Издавна волынские крестьяне считали лавру своей «спасительницей», прибегая к ней в скорбях.

«Если бы вы знали, – писал о. Илиодор, обращаясь к врагам лавры, – сколько пролито слез в том месте, которое вы намеревались уничтожить, сколько оставлено в нем горя народного, сколько излито скорби и печали, когда наши братья изнывали под быдлом поляков и жидов, когда поляки-помещики в летнюю пору запрягали наших единокровных и единоверных в сани и ездили по полю, а жиды держали церкви в аренде. Все это видела Почаевская лавра, все горе народное принимала, скорбные души врачевала, утешения подавала. И теперь она без слов свидетельствует о пережитых печальных временах, когда она стояла твердо на страже Православия и Русской Народности».

Осенью и весной на большие праздники в Почаев собирались десятки тысяч богомольцев. С униатских времен эти дни именовались отпустами, в память о продававшихся тогда отпустительных грамотах – индульгенциях. Паломники шли и ехали со всей Волыни, со всего Западного края, да и из внутренних губерний.

«Сходятся крестными ходами за десятки-сотни верст (их встречают, устраивают местные крестные ходы), говеют, исповедуются, причащаются (вместо прежних индульгенций), получают и накупают разных иконок, листков, святощей, памяток.

Бывают полны не только все церкви: великая с двумя приделами (вместимостью 5.000), теплая, Иовлевская, Антониевская, Больничная, Трапезная-Варваринская, Типографская, но и обширный двор, где непрерывно идут службы и проповеди. В церквах вдоль стен сидят и исповедуют по 10-ти и более духовников. К чашам (по 3–5 чаш за раз за ранними литургиями) приступают сотнями».

Перебравшись в Почаев и впервые увидав это, воистину, торжество православия, о. Илиодор пришел в «неизъяснимое умиление» и с восторгом написал своим ярославским соратникам: «Сколько прелести в этом собрании народа православного!? Сколько духа, сколько мужества! Как удивительно цельной сохранилась душа его! Каким смирением, какой простотой веет от этих глубоко благочестивых душ! И стоит только поражаться силой сатаны и его окаянных и проклятых клевретов, которые успевают и эти смирные и ангелоподобные существа поднять на бунт и измену».

Пожалуй, на всей Руси не было обители, более подходящей для о. Илиодора. В лавре, как и в его душе, тесно переплетались религиозное и политическое начала, а масштабы и самого монастыря (свыше пятисот насельников), и бесчисленной паствы давали простор кипучей энергии молодого иеромонаха. Он сразу это осознал и горячо полюбил свою «величайшую обитель».

Однажды, прочтя в «Биржевых ведомостях» заметку, где лавра именовалась «захолустной», он разразился следующей филиппикой: «Дорогие мои, Православные Русские люди, страдальцы мои оплеванные и опозоренные, поверьте мне, что я привожу эти слова нахального лгуна, а сам мучаюсь и… плачу! Поверьте мне, что я не могу перенести хладнокровно того, что подлый жид называет великую Православную Святыню – Почаевскую лавру захолустной. То место, где находится славный чудотворный образ Божией Матери, где сияет Ее целебоносная стопа, где струится вода целительная из Ее чудесного источника, где почивают нетленные мощи великого подвижника и непоколебимого стоятеля за русское дело Преподобного Иова, наглый жид называет захолустным! То святое место, которое в продолжение многих веков стояло на страже Православия и Русской народности, нахальный жид назвал захолустным!..

То великое и прекрасное место, куда ежегодно осенью и весной стекаются для духовного назидания триста тысяч волынского крестьянства и благочестивых паломников со всех концов необъятной России Святой, дерзкий жид назвал захолустным!».

Негодовал о. Илиодор и потому, что некоторые враги отрицали подлинность нетленных мощей прп.Иова Почаевского. «Как это язычники смеют клеветать на святыню и мощи, которые я сам видел, они лежат как живые», – говорил иеромонах.

Впоследствии о. Илиодор сохранял «самые светлые воспоминания» о лавре, в которой «встретил таких же простых, глубоко верующих и чутких к правде людей, как у себя на Дону».

Послушание, порученное в Почаеве о. Илиодору, тоже как нельзя больше ему подходило. По воле преосвященного Антония он был назначен помощником заведующего типографией и редакцией «Почаевского листка». Огромная монастырская типография, основанная еще прп.Иовом, распространяла свет православной веры в Западном крае и за его пределами.

«Все церкви Волыни, Подолии, Холмщины, Полесья, Галичины, Буковины, Прикарпатья, а отчасти и Балкан пользовались и доныне пользуются богослужебными и вероучительными книгами почаевского издания. Еще на моей памяти октоихи, минеи, евангелия, триоди, апостолы печатались в Почаевской типографии по 2, по 5, по 10 тысяч, а псалтири, часословы, буквари, начатки, молитвенники, богогласники и другие народные книги – по 100 тысяч за один наклад.

Перед мировой войной, когда посетил лавру Почаевскую блаженнопочивший Патриарх сербский Димитрий, типография занимала огромный трехэтажный корпус за лаврской колокольней, имела до 100.000 кг. шрифта, 8 машин скоропечатных, одну ротационную, механический двигатель, словолитную, переплетную, стереотипную, фотографию, цинкографию, слесарную, столярную мастерскую, две книжных лавки, выпускала кроме богослужебных, школьных и народных книг еще 5 периодических изданий. Работающее при ней типографское братство доходило до 120–150 человек, а ежегодный оборот в последние перед войной годы превышал 150.000 рублей. В находившемся при типографии огромном цейхгаузе-складе был такой запас почаевских изданий, что когда временно занявшие Почаев австрийские войска пожелали очистить тот цейхгауз под конюшни, то трое суток выносили книги».

Заведующий этой изумительной типографией архимандрит Виталий (Максименко), впоследствии архиепископ РПЦЗ, был человек незаурядный. Рано осиротев, он сумел выучиться в семинарии и поступить в Киевскую духовную академию. Изгнанный оттуда за участие в мелком студенческом бунте, год просидел школьным учителем в глухом селе, добился отмены волчьего билета, заодно приведя в порядок разваленную школу, и поступил на второй курс Казанской духовной академии, где позже принял постриг. В Почаев был назначен в 1902 г. и вскоре возведен в сан архимандрита.

Вспоминая в одной из своих книг о. Виталия как «аскета-монаха, страшно худого, с выразительными глазами», в другой книге В.В.Шульгин описывал первое впечатление от него так:

«Худое лицо, впавшие глаза. Он строго постился и спал на голых досках, быть может, на этой деревянной скамье, где я сидел.

Редкая бородка, не стриженная, а потому, что не растет волос. Я не думал тогда, что так же изображают Христа. От этого человека исходило нечто трудно рассказываемое. … архимандрит Виталий как будто бы "что-то" знал, чего я не знал, а может быть, никто не знал. И это единственно важное "что-то" было настоящей сущностью этого человека. А внешность его и слова, которые он негромко произносил, были то неважное, что соединяло его с миром. Так тихо горящая лампадка есть то, что самое важное в келии. А остальное, стены, пол и потолок, скамьи и стол с куском хлеба, на нем лежащим, – только неизбежная дань суетному миру.

Простые люди чувствовали благостное "что-то" этого аскета. И шли за ним».

В защиту о. Виталия Шульгин выступил даже с кафедры Государственной думы: «Во-первых, это аскет, затем это настоящий подвижник, который душу и тело отдал народу. Ведь многие из вас, гг., только говорят о народе, а этот человек день и ночь с ним, он всего себя отдал народу, он всегда с ним, и когда он с многотысячными массами, стекающимися в Почаев, и когда он проходит по Волыни».

Действительно, архимандрит Виталий, еще юношей заявивший: «пойду в народ служить, как уже давно решился», принимал по двести человек в день, терпеливо разбирая их духовные и житейские просьбы. «…доступ в мою келию никому не возбранен, идут все, кому нужно, – писал он. – В дни собраний народа я всегда почти бываю с ним на дворе».

Всего семью годами старший о. Илиодора, его начальник стоял гораздо выше его по силе духа, по авторитету. Впрочем, у двух монахов было много общего: личный аскетизм, нацеленность на общественное служение, крайне консервативные политические убеждения. Поэтому сработались очень легко.

Через несколько лет биограф о. Илиодора писал:

«О. Виталий нашел в нем очень деятельного помощника.

В свою очередь о. Илиодор был полон глубокого почтения и уважения к своему учителю. И даже теперь он говорит о нем с чувством глубокой благодарности…

Около 1? года провел о. Илиодор бок-о-бок с о. Виталием и многое позаимствовал у этого знаменитого пастыря».

Единение с паствой, бесчисленные проповеди с амвона и под открытым небом, патриотический дух, крепкие выражения, даже жесткое ложе – все эти обычаи о. Илиодор перенял у архимандрита.




Проповеди под открытым небом


В дни отпустов на лаврском дворе проводились беседы «на животрепещущие для народа темы», своего рода лекции, заполнявшие внебогослужебное время. Например, на праздник Троицы 1907 г. такие беседы происходили днем и затем после вечерни.

Здесь-то в полной мере проявил себя ораторский талант о. Илиодора. Получив в свое распоряжение огромную аудиторию под открытым небом, он с жаром взялся за дело.

«– К колокольне, братья, к колокольне! – звал он богомольцев. – Беседовать будем.

И посылал собирать народ.

– А мы в это время песни петь будем. Ну, начинайте за мной!

И все запевают "Царю Небесный"».

Говорил, конечно, на свою излюбленную тему, – о трагическом положении, в которое попала Россия, отступив от седой старины и исконно русских начал. Атмосферу этих бесед он передал со свойственной ему нескромностью:

«Под открытым небом у Почаевской высокой колокольни стояло несколько тысяч простого народа. Это он собрался послушать беседу монаха. Монах стоял на высоком месте и громким голосом рассказывал народу о том, что теперь делают на Руси Святой проклятые безбожники. Народ слушал, плакал, а по временам, когда монах особенно возвышал голос и поднимал руки к небу, он, тоже поднимая руки и смотря на небо, громко вопиял: "умрем, умрем за Царя, за Русь, за Веру!". Беседа монаха чередовалась с могучим народным пением молитв. Картина была величественная, поразительная».

Впрочем, даже апологетическая биография о. Илиодора вынуждена признать, что «флегматичные хохлы» «сначала довольно равнодушно отнеслись к его проповеди»: «Бреше щось таке монах и нехай его».

Но он быстро нашел путь к сердцу волынского землероба. Явившийся вскоре в Почаев столичный корреспондент отмечал, «что монах имеет огромное влияние на толпу, знает ее психологию, умеет завладеть ее вниманием. Он говорит с народом на понятном ему языке, пересыпая свою речь шутками и анекдотами». Выходцу из простой семьи, о. Илиодору ничего не стоило сбросить с себя интеллигентский флер и заговорить так, как говорили на его хуторе, с «острыми казацкими словцами».

Не имея в своем распоряжении никаких технических средств, священник ухитрялся говорить так громко, что его проповедь была слышна на базарной площади.

Беседы имели успех. Слушатели занимали не только лаврский двор, но и деревья и заборы. «Часто можно было видеть, как в базарные и ярмарочные дни продавцы и покупатели бросали свои воза и целыми часами слушали горячего проповедника».

Без доли смущения о. Илиодор описывал царивший вокруг него ажиотаж: «Но вот монах кончил свою проповедь. Он сделал жест, чтобы народ расступился и дал ему дорогу. Народ разбился на две стороны и всюду слышалось: "спаси, Господи! спаси, Господи! Батюшка, побеседуй еще!..". Но батюшка шел в свою келью, так как был слишком утомлен двухчасовой непрерывной речью. Народ за ним валил. Тогда он быстро повернул в одну боковую калитку и исчез в густом лаврском саду. Здесь он в изнеможении опустился на ближайшую скамейку, склонил на ствол векового дерева свою мокрую от пота голову и скоро задремал».

Прожив в лавре каких-то две-три недели, о. Илиодор торжествующе извещал своих старых друзей: «Дуб принялся на новом месте и уже начал пускать корни. … В Ярославле меня слушали тысячи, здесь же на Святой горе Почаевской внимают слову моему десятки тысяч благочестивых душ, жаждущих слова истинного, правдивого. И слово мое действует на сердца людские».

Внимание огромной аудитории быстро вскружило голову молодому проповеднику. «Илиодора бабы испортили своим неистовым обожанием, – говорил архиепископ Антоний. – Благодаря им он так возомнил о себе, что если толпа меньше десяти тысяч человек, то он и говорить не хочет».

Приписывая внимание тысяч богомольцев только собственным заслугам, о. Илиодор, конечно, льстил себе. Если бы слушатели не перенесли на него авторитет Почаевской лавры и вообще православной веры, то аудитория бы существенно уменьшилась. Но ораторский талант все-таки был бесспорен.

Архимандрит Виталий, который, как уже говорилось, всегда был с народом в дни его собраний, тоже проводил подобные беседы. «Лидора и Италь цiлый день мучат народ, не дают ему ни поiсты, ни поторговаты», – сокрушались недруги. Но о. Илиодор мгновенно затмил своего начальника.




Почаевский СРН


13.VIII.1906 в дни очередного отпуста «десять тысяч богомольцев Волынской, Подольской, Люблинской, Черниговской, Киевской губерний выразили непреклонное желание также откликнуться на призыв Самодержавного Императора сплотиться вокруг Царского Престола и образовать на родине "Союз русского народа"». У истоков этой организации стояли оба монаха-типографа. Главой Союза стал о. Виталий, но собственно замысел, вероятно, привез из Ярославля о. Илиодор, ибо только с его приездом появился Почаевский союз.

«Когда наступила смутная пора, – писал о. Илиодор, – враги Церкви и Родины подняли высоко голову, начали издеваться над Русским народом, поносить его святыни. Полилась кровь по всему лицу необъятной России, изо всех концов ее послышались мучительные стоны и страдальческие вопли верных сынов Родины… Эти вопли и стоны тронули сердца почаевских монахов; души их загорелись огнем ревности о славе Божией, о счастье многострадального Русского богатыря. И вот они выступили против врагов: жидов, поляков и русских изменников».

Спустя две недели (30.VIII) состоялось собрание союзников, на котором присутствовали три архиерея, включая преосвященного Антония, и гости из «Киевской монархической партии». Впрочем, высшее духовенство быстро удалилось. Выступал, в частности, о. Виталий. Последнюю речь сказал о. Илиодор. Его речь передана в «Почаевских известиях» наиболее подробно, вероятно, потому что заметку писал он сам. Как сообщает газета, он «раскрыл членам Союза лукавство демократов, которые, несмотря на то, что обещают народу золотые горы и землю, являются его врагами и наглыми обманщиками. Собеседник подробно указал на пагубность их посулов, которые могут только обещаться людьми безнравственными и сумасшедшими. Крестьяне были очень довольны, что им указано на лукавство демократов, и вполне согласились с тем, что они их враги, злодеи, губители и развратители».

На этом и следующем (3.IX) собраниях были определены ближайшие задачи Союза: открытие чайной-читальни, потребительной лавки, отпор евреям и т.д.

Первая чайная-читальня была открыта в Почаеве 1.XI и разместилась в трех комнатах лаврской новой гостиницы. Такие чайные – визитная карточка общероссийского «Союза русского народа». Все они руководились одной идеей – замена пьяного досуга культурным, отсюда и чай вместо крепких напитков. «Свободное время нашлось у тебя или недоразумение какое встретилось или тоска напала – не ходи в кабак, иди к своим в чайную. Там тебе будет хорошо», – объясняли «Почаевские известия» союзникам.

Особый интерес представляет замысел потребительной или общественной лавки. Основная ее цель в том, чтобы передать торговлю из еврейских рук в русские и работать «без еврейских процентов и без обмана». Для этого решено было устроить в Почаеве главную лавку и склад, а по селам – филиалы. Для поиска вкладчиков Союз избрал по одному уполномоченному на каждое село. Минимальная сумма вклада составляла всего 5 рублей

Бурная патриотическая деятельность Почаевской лавры была немедленно оценена местной либеральной печатью, отметившей, что благодаря приезду о. Илиодора черная сотня на Волыни крепнет. Он ответил шутливой благодарностью за бесплатную рекламу.

О.о. Виталий и Илиодор поставили перед собой грандиозную задачу: объединить в Почаевский союз всю Волынь и открыть его отдел в каждом волынском селе. Для этого энергично принялись распространять в народе весть о своем почине. При обычных проповедях в лаврском дворе они призывали богомольцев записываться в Союз. Те и сами следовали призыву, и односельчанам о нем рассказывали. Не удовлетворяясь этой сложной цепочкой, создатели Союза сами стали колесить по селам: например, 17.IX о. Илиодор выезжал в Борецкую волость, а 24–25.IX о. Виталий ездил в с.Бережанки.

В помощь своим сельским единомышленникам руководители Союза напечатали в «Почаевских известиях» разжеванную донельзя инструкцию по открытию отдела, вплоть до образца извещения пристава о предстоящем собрании.

Не менее доступно растолковывались и цели Союза: «Поймите же, православные люди, что в Союзе между собой и под защитой Самодержавного Царя никто вас не обидит, будет вам хорошо, дойдет ваша мольба до Государя». Подчеркивалась монархическая, а значит и законная, подоплека нового дела: «мы, объединяясь в Союзы русского народа, делаем дело Царю нашему Батюшке угодное». Нередко вопрос переносился на религиозную почву: враги Союза обвинялись в том, что они «вторично распинают Христа», «смеются над Самим Христом».

Но, как ни бились почаевские монахи, малограмотным крестьянам все-таки тяжело было уразуметь цели Союза во всей их полноте. Народ смотрел на дело проще, ставя знак равенства между монастырем и руководством Союза. Авторитет лавры был так силен, что народ сразу поверил новому учреждению. О.о. Виталий и Илиодор иногда прямо апеллировали к этому авторитету: «Крестьяне, на Лавру как свою спасительницу смотрели ваши отцы и прадеды; относитесь к ней и вы так же. Знайте, что ведь Лавра никогда вам неправды не говорила», а иногда, наоборот, разграничивали свое детище и монастырь: «Лавра Союза не касается. Союз находится при редакции "Почаевского листка"».

Немалую роль сыграло доверие крестьянства лично к руководителям Союза. В.В.Шульгин писал об архимандрите Виталии, что «волынские мужики слушали его беспрекословно – верили ему… Верили, во-первых, что он – «за них», а во-вторых, что он учит хорошему, божескому». Глубокое впечатление должен был производить и о. Илиодор своим аскетическим видом, ярким красноречием и неподдельной искренностью.

Успеху Почаевского союза способствовал и распространившийся по Волыни слух: «все говорят, что не записавшийся в лаврский Союз земли не получит». Кто «все»? «Батюшка, старшина и даже мировой посредник». Откуда взялся этот слух, непонятно: насколько можно судить по материалам периодической печати, руководители Союза никогда не прибегали к таким примитивным лозунгам. Недруги долго еще попрекали двух монахов «грандиозной, чисто революционной провокацией».

В селах нашлись свои общественные деятели, свои ревнители и ораторы, щеголявшие союзническими значками, выписывавшие «Почаевские известия» и душой болевшие за Союз. Эти-то патриоты и стали движущей силой нового дела на местах. С легкой руки дореволюционных либеральных газет в исторической науке утвердилось мнение, что эту роль играло приходское духовенство. Оно, конечно, помогало, но далеко не всегда, и почаевские руководители Союза метали громы и молнии в священников, не желавших помогать патриотическому делу. По бесчисленным крестьянским письмам, публиковавшимся в «Почаевских известиях», заметно, что Союз принял характер подлинного народного движения. Это засвидетельствовал и В.В.Шульгин, вспоминавший: «Села совершенно добровольно делали "приговоры" о том, что хотят образовать "союз", и образовывали: такой союз был и в нашей деревне, и я был его почетным председателем».

Агитация против Почаевского союза была весьма разнообразна. Далеко не полный свод ходивших в народе небылиц, составленный «Почаевскими известиями», включает 11 пунктов. Тут и разные кары, которые правительство якобы применит к союзникам, и фантастические намерения, приписываемые Союзу и непопулярные среди народа (союзники выступают за восстановление «панщины»), и разоблачения якобы меркантильных намерений лавры.

Особую роль сыграли «пiврубли», полтинники – 50-копеечные членские взносы, взимавшиеся с крестьян при записи в Союз. Расставание с этой суммой давалось хлеборобам нелегко:

– Нет уж тогда тае… не надо, не записывай батюшка…

– Да ведь ты, глупый человек, все равно пропьешь эти деньги.

– Взаправду, батька, – соглашался крестьянин.

Какого только назначения не связывали слухи с этими деньгами! Наиболее оригинальное заключалось в том, что на союзные деньги будет выкуплен некий архиерей, попавший в острог. А наиболее простое – что народные деньги прикарманил самый яркий из почаевских монахов.

«Жиды говорят вам, что Илиодор на ваши полтинники купил себе шелковую рясу и отрастил во какое брюхо! – говорил народу худощавый до прозрачности о. Илиодор, для убедительности хлопая себя по животу. – Смотрите же, православные, такое ли у меня брюхо? Шелковая ли у меня ряса? Видите, как врут все пархатые. От меня же вы услышите одну только правду. Клянусь вам вот этой святой лаврой!».

Осенью 1906 г., когда о. Илиодор тяжело заболел, стали говорить, что он сам отравился, боясь нареканий за растрату чужих «пiврублей», и… умер. Но даже когда все убедились, что он жив, евреи продолжали говорить крестьянам: «на шо вы даете тi пiврубли, их монахи соби берут. Ну, хоште, записуйтесь в Союз, а грошей не давайте».

«Почаевские известия» были убеждены, что имеет место целенаправленная агитация против Союза, которая ведется «жидками» и другими врагами. Газета печатала то пересланное редакции письмо «жидов» к старшинам и старостам: «Монахи вас обманывают самым поганым способом», то жалобу какого-то жителя Мирополя на местных евреев, которые в агитационных целях «не жалеют водки на магарычи».

Сельским союзникам приходилось очень солоно. Над ними смеялись волостные писари и старшины, односельчане препятствовали открытию отделов Союза, а лица, сталкивавшиеся с союзниками по каким-то сельским делам, так и норовили содрать лишнюю копейку, выставляя следующий довод: «як маете даваты монахам до Почаева по пиврубля, то также ще добавте и до штукы товару по пиврубля». Какие-то крестьяне с горя даже написали в «Почаевские известия»: просим-де выдать в каждое село бумагу, запрещающую насмехаться над союзниками…

Особенно сильная борьба развернулась вокруг потребительных лавок, которые союзники открывали по селам. Для устранения новоявленных конкурентов евреи-торговцы стали перебивать им цены. В Почаеве евреи-портные отказались шить костюмы из ткани, приобретенной в союзной лавке: «хай тоби там и шьют». Наконец, в двух селах – Лысогорке и Кропивне – потребительные лавки почти одновременно были сожжены, что «Почаевские известия», конечно, отнесли на счет того же самого гонимого племени.

Несмотря на все препятствия, Союз быстро рос. 24.X.1906 «Почаевские известия» писали о 14 тыс. членских билетов, 3.I.1907 – о 65 тыс. домохозяевах, 6.VI.1907 – о 130 тыс.. О. Илиодор впоследствии похвалялся, что в Почаеве «соорганизовал под Русское знамя 2 миллиона народа», имея в виду, кажется, не численность Союза, а население Волыни, в том числе инородцев.

Гордясь своей многочисленностью, Союз не постеснялся показательно исключить из своих рядов двух крестьян за контрабанду и перевод евреев через австрийскую границу.

Стремясь расширить деятельность Почаевского союза на местах, руководители приняли решение оставить членские взносы за 1907 г. в распоряжении сельских отделов.

Росла сеть союзных потребительных лавок. Заводя в селе собственную торговлю, крестьяне вешали гордую вывеску: «Русская лавка». К началу 1907 г. таковых было уже несколько десятков, а через год о. Илиодор говорил о 400-х. «Со всех концов Волыни шлют крестьяне просьбы помочь им завести общественные потребительные лавки», – писали «Почаевские известия».

Почаевский союзный склад процветал. Его ревизия, проведенная в мае 1907 г., определила, что с начала года получено 1518 р. 35 к. прибыли, половина которой пошла на содержание лавки и служащих.

В среде союзников складывалась традиция экономической взаимопомощи, чему способствала газета «Почаевские известия», бесплатно размещавшая объявления о поиске работы или рабочих, продаже и покупке изделий и т.д. Через газету сельские ремесленники искали материал и заказы «из русских рук». А житомирский инженер Александров объявил о готовности бесплатно помогать бедным членам Союза сметами по строительной части.

В подражание Почаеву сельские союзники заводили собственные чайные-читальни. К началу 1907 г. их было более десяти. В то же время Союз боролся против казенных винных лавок, которых удалось закрыть до 300.

В январе Почаевский союз открыл собственную адвокатскую контору. Работа адвоката оплачивалась из союзных средств, посетители не платили ни копейки. По-видимому, контора работала с перебоями: в апреле вел прием уже не почаевский, а петербургский адвокат. Судя по его графику – ежедневно от 8 часов утра до 8 часов вечера – это были кратковременные гастроли.

Ввиду насмешек еврейских портных Союзу пришлось завести и собственного портного. Заказы он принимал прямо в почаевской чайной.

Словом, по выражению одного современника, о. Илиодор «хлопнул по карману» «революционеров и волынских еврейчиков».




«Почаевские известия»


По приезде в Почаев о. Илиодор сразу же стал соредактором «Почаевских известий», которые объясняли свою задачу так:

«…на весь наш край нет ни одной дешевой русской газеты, где бы простым, понятным языком всю правду писали. Теперь чуть ли не все газеты издаются если не евреями, то на еврейские деньги. …

Чтобы до народа скоро доходили правдивые вести и мог бы он сам изо дня в день следить за ходом дел в России, намереваемся мы с первого сентября издавать ежедневные известия. Писать будем кратко, ясно и правдиво.

Наша цель – помочь народу знать правду. А лучшей наградой для нас будет счастье русского народа и благополучие России».

Так писал о. Виталий. А вот объяснение о. Илиодора: «Цель этой газеты – раскрыть народу Православному глаза на то, что теперь происходит в России, ибо он окончательно растерялся и сам заявляет, что ему непонятно, что делается в его родной земле; он ожидает объяснения всего происходящего».

Тон газете был задан о. Виталием еще до приезда о. Илиодора. Это эмоциональные комментарии на злобу дня, изложенные предельно простым языком.

«Евреи отовсюду шлют телеграммы, чтобы правительство запретило крестные ходы, потому что от них начинаются еврейские погромы. Вот дерзость и клевета на нашу веру! Не хотят ли евреи возвратиться к прежним временам, когда наши деды без их разрешения не могли ни церкви отпереть, ни службы отправить?».

«План революционеров и инородцев состоит в том, чтобы разделить Россию между финляндцами, поляками, латышами, армянами и другими народцами. Во главе этого заговора стоят евреи. Спите, русские, пока все это исполнится, а тогда и плакать в пустой след можно будет невозбранно».

«Большинство газет в руках у евреев. Что евреи хотят, то и пишут, а что им невыгодно, о том замалчивают. Слушайте, христиане, их сладкие песни».

Отсюда виден политический характер, который о. Виталий желал придать своему начинанию, характер самый черносотенный.

Появившись в Почаеве, о. Илиодор привнес в газету характерный для него пафос:

«Православные граждане, неужели пришла пора отказаться от всего святого, русского! Да не будет этого, пока мы живы. Умрем за все это; оросим по примеру предков мученической кровью родную землю. Тогда на нашей душе не будет греха за измену и предательство своего отечества!..».

С 1.IX.1906 стали выходить полноценные выпуски «Почаевских известий». Они сразу же получили характерную заставку: на переднем плане группа крестьян читает эту газету, а на заднем плане сияет в солнечных лучах лавра и шествует крестный ход. Действительно, «Известия» были посвящены вовсе не церковной тематике. Они представляли собой, в сущности, вестник почаевского отдела «Союза русского народа». Позже редакция сделала попытку сменить заставку на изображение знака «Союза», с крестом и св.Георгием Победоносцем. Но почему-то не смогла определиться и печатала газету то так, то эдак.

«Почаевские известия» появились раньше, чем Почаевский союз, и, значит, вовсе не на его «пiврубли». Отвечая на обвинения в расходе членских взносов на газету, редакция писала: «Слушайте, брехунцы, вы видали приходо-расходные книги Союза, что так говорите? "Почаевские известия" издаются на свои собственные средства, на них не взято ни копейки союзных денег». Собственные же средства газеты складывались, по-видимому, из сумм, выделяемых лаврой, и дохода от подписки. Крестьянские и союзные объявления в «Известиях» печатались бесплатно, а коммерческой рекламы почти не было.

Цензором «Почаевских известий» числился наместник Почаевской лавры архимандрит Амвросий, редакторами – о.о. Виталий и Илиодор. По-видимому, главную роль играл последний из них. Он часто писал передовицы от первого лица, твердя «я, иеромонах Илиодор», почему-то звучащее, как «мы, Николай Второй». Рассказывая о своей деятельности на страницах «Веча», он вовсе не упомянул о существовании второго редактора: «Я редактирую маленькую газету "Почаевские известия"».

Впрочем, оба монаха-типографа работали так дружно, что трудно провести грань между их текстами. Оба выражались крайне резко и бранили инородцев. Но различить их писания все-таки можно. Для статей и комментариев о. Илиодора характерны жестокость и потоки ругани. А о. Виталий придерживался провокационного тона:

«Терпи, проклятое быдло, православный народ».

«Исключительная привилегия только для русских»: «право бить битым и даже в остроге сидеть».

«Русские люди, верноподданные Самодержавного Государя! Сидите же себе пока спокойно, сидите, сложа руки, и ждите, пока заговорщики на казенные деньги и, прикрываясь высоким званием народных представителей, все это подготовят» (о будущей революции).

«Слушай, народ, похвалу себе и своему Царю от твоих избранников. Левая Дума говорит, что ты трус, а Царя твоего Самодержавного нужно сбросить. Это тебе думская писанка к празднику» (о зурабовском инциденте).

Ориентация газеты на простого читателя чувствуется не только в низкой цене, но даже в стиле объявления о подписке:

«Цена за нашу газету такая: с 1 сентября по 31 декабря один рубль, а вместе с «Листком» и прибавлениями к нему – 1 руб. 25 коп.

Деньги и письма шлите так: м.Почаев, Волынской губернии. Типография Лавры».

Этого простого языка газета неуклонно придерживалась. Сложные для народа термины («автомобиль», «интеллигенты», «химера», «фонтан») разъяснялись. «Известия» превзошли самих себя, когда им довелось растолковывать читателю выражение «активный бойкот»: «В Харькове господа студенты избили своего профессора, т.е. учителя за то, что он стоит за Царя. Это студенты по-своему благородному назвали активный бойкот. Вот и пойми, что это за штука такая. По нашему б просто сказали: злодiи розбышаки побылы ни за що чоловiка. А они скажут, и не поймешь: может быть, и в самом деле что-нибудь хорошее это – активный бойкот».

В таком духе «Почаевские известия» из номера в номер печатали целый отдел под названием «Последняя почта». Здесь помещались тенденциозные пересказы новостей из других газет:

«В университетах студенты продолжают с жиру беситься и на кровные деньги народа устраивать революцию».

«По 22 января избрано от волостных сходов, рабочих, мелких землевладельцев 19136 кандидатов в Государственную Думу, из них 4626 – люди, 8239 – похожи на людей, а остальные 6271 за малыми исключениями…, ну, сам, читатель, догадайся: кто?».

Как правило, новости снабжались краткими разъяснениями или нравоучениями:

«Вот чем господа занимаются! И мертвым-то они покоя не дают. Одно слово: неугомонные!» (о консервации мозга Менделеева в стеклянном сосуде).

«А зачем подбивали народ? Сами в дураках остались» (о земских служащих, оставшихся без податей в полном соответствии с пропагандируемым ими же Выборгским воззванием).

Характерны рассуждения газеты о женском вопросе:

«С 10 по 13 января в Петербурге чинами полиции задержаны 492 демократа, в том числе 35 женщин. – И бабы туда же лезут, а ведь пословица говорит, что курица не птица, а баба не человек. Ну, да положим, оне хорошую для себя компанию подыскали; ведь демократы тоже не люди, а черти с человеческой образиной».

О женском равноправии: «Вот искушение-то! И чего бабам нужно? одна беда, да и только. Ведь они уже вместе с мужчинами и бомбы бросают, и царских слуг убивают. Мало того, они волосы стригут, как мужчины; вместо платков и шляпок женских носят картузы мужские. Так какого же им еще равноправия нужно? Ну, пусть еще штаны надевают вместо юбки-то».

Нарочито разговорный стиль не был изобретением «Почаевских известий». В подобном духе писало и «Русское знамя». «Точно ассенизационный обоз проехал», – стонали интеллигенты, но Дубровин знал, что делал. Позиционируя себя как народное движение, «Союз русского народа» поневоле вынужден был примеряться к уровню своего основного контингента.

Вслед за Почаевским союзом его газета быстро завоевала народное доверие, причем не последнюю роль опять-таки сыграло обаяние древней обители. Один из читателей, обращаясь в редакцию, прямо писал: «мне страшно заявить святой Лавре», не делая различия между газетой и монастырем.

Редакцию «Известий» заваливали жалобами на евреев, поляков и прочих обидчиков. Вот, например, прямо анекдотическое письмо из с.Пустоиванья: там-де не могут заверить приговор о союзной лавке у сельского старосты, «так как он постоянно находится в пьяном виде и его нельзя застать дома, потому что постоянно находится около монопольки и пьянствует с крестьянами, которые не участвуют в "Союзе русского народа"». Перепечатывая полученные жалобы, газета порой напоминала забор, исписанный всеми желающими.

Многие читатели сами являлись в редакцию, в частности, к о. Илиодору. Но он не умел вести приема и сознавался, что «у него не хватило бы терпения хладнокровно и внимательно разобрать все эти просьбы», с которыми обычно шли к о. Виталию. Это и понятно. По справедливому замечанию Шульгина, о. Виталий любил народ «таким, каков он есть». О. Илиодор этой любовью к людям не отличался. Он сам рассказывал о своих насмешках над просителями, откровенно забавляясь их неученостью:

«…на днях приходит ко мне крестьянин и спрашивает: "Батюшка, я человек одинокий: хочу свою хату обратить в странноприимный дом. К кому с этим обратиться, чтобы дело это, как говорится, оформить по закону". Я ему дал записку и направил к союзному адвокату. Крестьянин взял записку, не идет, переминается с ноги на ногу, желает что-то сказать.

– Ну, что еще тебе, человек, нужно? Что еще хочешь мне сказать? Говори, не стесняйся!

– Мне бы… в Думу попасть, деньжонок на поправку хаты нужно…

Я, еле удерживаясь от смеха, сказал: "Это дело очень серьезное; над ним нужно подумать. Ты сейчас иди к адвокату, а я подумаю…"».

Крестьяне глубоко верили всему, что печатали «Почаевские известия». «Моим голосом заговорила вся Волынь», – нескромно писал о. Илиодор, имея в виду не только усвоение читателями его идей, но и любопытный способ фальсификации общественного мнения, применявшийся газетой. Для обоснования какого-либо проекта она бросала клич: пусть каждое село пришлет в Почаев соответствующий приговор. Однажды напечатала даже шаблон такого приговора, куда оставалось вставить только название села, волости, уезда и дату. Получив таким путем кипу бумаг, руководители Союза без зазрения совести считали свой проект общенародным: «…весь волынский народ как один человек всколыхнулся и взволновался. Почувствовал могучий и отзывчивый землероб, что пронзили копьем и его сердце, и его оскорбили, поругались над его драгоценной святыней. Не перенес этого измучившийся страдалец и вот, в самое короткое время он передал в тысячах сельских и волостных приговоров свое грозное, крепкое предупредительное слово в Петербург».

Идеология «Почаевских известий» представляла собой обычную черносотенную систему взглядов с поправкой на местные условия.

В области государственного устройства газета выступала за неограниченную самодержавную монархию. Редакция напоминала читателям, «як було у нас на Волыни за польского права при конституции», «когда жидам церкви на аренду сдавали и наших дедов на собак паны меняли».

«Годи, господа депутаты, пойдите других кого учить, а мы мужики на конституции уже объезженные.

Нам нужен Самодержавный Царь-Батюшка, чтобы вы нас опять не оседлали».

Поэтому все политические течения, начиная от «Союза 17 октября», газета считала левыми, а их представителей под общей кличкой «демократов» бранила на все лады: «Демократы на все способны; для них – зверей, ведь, нет ничего святого»; «Лгут они, подлецы, что они любят народ. Они любят родину так, как любил Иуда Христа. Смерть им, извергам и кровожадным псам, смерть такая, какой удостоился предатель нашего Спасителя».

Газета поддерживала правительственные репрессии, направленные против революционеров, и однажды прямо провозгласила: «Слава военно-полевым судам!».

Когда «иллюминации» – поджоги помещичьих усадеб – перекинулись и на Волынскую губернию, «Известия» призвали крестьян не слушать агитаторов, не пытаться захватить помещичьи земли, а прокламации сжигать, как саранчу:

«В Волынской, Киевской и Подольской губерниях по деревням появились жидки ораторы, которые подбивают крестьян на забастовки.

Люди, имейте на плечах головы и живите своим разумом».

Сугубо отрицательно газета отнеслась к деятельности Государственной думы двух первых созывов. Особенной живописностью отличалось объяснение отъезда за границу председателя Думы С.А.Муромцева – «атамана шайки разбойников». Он-де уехал, «чтобы там встретиться и поцеловаться с своими друзьями-иудеями». «Вот-то будет там пир и веселье после удалых набегов на Россию-матушку в Таврическом дворце!.. Пить будут заморское зелено вино, а закусывать чесноком, да фаршированной щукой!..».

Недолюбливала газета и правительство, считая его недостаточно консервативным. На первых порах, правда, П.А.Столыпин был охарактеризован как «честный русский человек», «крестьянский благодетель», подвергшийся покушению «жидов и демократов» за намерение отдать крестьянам на выкуп удельные и казенные земли. Газета приветствовала жесткие меры правительства: военно-полевые суды, закрытие левых газет и т.д., но находила применяемые репрессии недостаточными, негодуя, что оно «продолжает снисходительно относиться к разбойникам-демократам. Нужно, например, повесить или расстрелять сотню, а оно только одного казнит, а 99 сажает в тюрьму, то есть на народную шею».

«Почаевские известия» критиковали кабинет Столыпина и за недостаточно национальный, по их мнению, политический курс, выразившийся, например, в попытке отмены черты оседлости и допущении евреев в высшую школу: «Пропала наша родная русская школа! Совсем ожидовели наши министры. Нужно жаловаться на них Царю, чтобы Он их строго наказывал за такую измену русскому народу!».

Одной из главных тем «Почаевских известий» был еврейский вопрос. Именно ему газета посвятила передовую статью первого номера. В дальнейшем «Известия» писали о евреях много и откровенно. Антисемитизм о.о. Виталия и Илиодора отражал примитивный взгляд волынского крестьянства на евреев. В своей публицистической деятельности оба монаха зачастую шли на поводу у своей паствы вместо того, чтобы подняться над ней.

Поэтому газета была переполнена самыми грубыми оскорблениями в адрес евреев. Их именовали «ядовитыми насекомыми», «паразитами», «болячкой, которая наросла на теле Русского Государства», «заразой, угрожающей заразить и погубить его», «пиявками», клопами, «пауками», «иноземными паразитами, пригодными лишь к гешефту и надувательству». Ставили их в один ряд с экспортируемыми товарами и с животными. Газета печатала антисемитские вирши, а излюбленной аллегорией о. Илиодора было сравнение еврейского народа с червем, засевшим в ране животного, а монархического дела – с истребляющим эту беду порошком синего камня. Все эти чудовищные формулы должны были импонировать волынским хлеборобам, которые и сами неоднократно свидетельствовали о своем антисемитизме на страницах «Почаевских известий».

Сравнение с пиявками и пауками было не случайно. Редакция била тревогу по поводу опасного явления, которое сплошь и рядом можно было наблюдать в Западном крае: коренное население находилось в кабале у инородцев.

«…в каждом селе можно встретить постоянно несколько евреев, которые, присосавшись как пиявки к местному населению, высасывают из него кровь. … Кровью сердце обливается, душа терзается, когда посмотришь на изможденные лица крестьян, на грязных их ребятишек; а наряду с ними увидишь чистеньких еврейчиков и заплывших от жиру евреек и евреев».

«…евреи кричат, что им худо. Всем известно, что им лучше живется, чем нам, русским; что все деньги у них; что они везде держат себя господами; что если случайно обидеть еврея на грош, то он шуму и гвалту наделает на сто руб.; что не было примера, чтоб еврей носил воду русскому, а русские евреям – всегда».

«И мы, близко стоящие к жизни народной, не можем не признать, что и теперь (без еврейского равноправия) в черте еврейской оседлости простой народ русский находится в сильной экономической зависимости от местных евреев и, отчасти, в их даже рабстве. Последняя Хайка ныне уже черной домашней работы не делает, а имеет у себя русскую крестьянку-служанку».

На этой теме «Почаевские известия», так сказать, собаку съели, располагая богатейшим фактическим материалом в виде писем и устных рассказов волынских крестьян: кого евреи пустили по миру, кого ограбили, на кого возвели напраслину перед сельскими властями, кого унизили и т.д. Письмо какого-то крестьянина так и напечатали под заголовком «Как я терпел муки через жидов». Но большинство недоразумений происходило на экономической почве: сбыт урожая, поставка материалов для ремесел, продажа готовых изделий – все это шло через евреев, которые, таким образом, едва ли не полностью подчинили себе рынок. Например, по всей Волыни была одна закупочная цена на хлеб. Расценки евреев обычно не удовлетворяли крестьян: «если [за] яйцо плотится в городе три копейки, то в селе жид дает уже две, много – две с половиной», но выбирать не приходилось. Потому-то «Почаевские известия» и твердили, что «иудей высасывает кровь из русского крестьянина».

Другой причиной антисемитизма газеты была ведущая роль, сыгранная евреями в недавней революции. Именно этим обстоятельством Шульгин объяснял призывы о. Виталия к борьбе с еврейством. «Да, православные, – писала газета, – мы не перестанем твердить всем, что причиной всей нынешней смуты, всех волнений являются евреи. Во всех кровавых событиях последних лет и подстрекателями, и заправилами, и исполнителями сплошь и рядом являются евреи». Это мнение, высказанное, кстати, со ссылкой на Столыпина, «Почаевские известия» то и дело подкрепляли фактами. Относительно прошлого газета перепечатала статистику государственных преступлений 1901–1904 гг., из которой было вижно, что большинство преступников относится к гонимому племени. А о настоящем времени черпала материалы из хроники: «Убийцы С.-Петербургского градоначальника Лауница и главного военного прокурора Павлова – евреи! – Где злодеяние – там и евреи! Пора положить этому конец!». «…куда ни кинься – везде иудеи, иудеи и иудеи, и не с пустыми руками, а все с револьверами, бомбами, прокламациями», – негодовала газета.

Словом, и за экономическими неурядицами, и за революцией газета усматривала еврейскую руку, относя на ее счет чуть ли не все русские беды. «Все зло на Руси происходит от жидов», – так говорилось в одном из антисемитских стихотворений, помещенных в «Известиях».

Неудивительно, что обоих редакторов обычно считали ярыми погромщиками, приписывая им призывы к насилию над евреями. Но позиция «Почаевских известий» на этот счет была сформулирована в передовой статье самого первого номера газеты: погромы – ошибочный путь для борьбы с «еврейским ярмом». «Бедный хозяин земли Русской! – писала газета. – Он думает погромами наказать своих обирателей-гостей. А того и не видит, что эти погромы – путь к еще большему бедствию. Самое главное то, что он часто в таких случаях проливает невинную человеческую кровь и навлекает на себя гнев Божий за человекоубийства. Да от погромов-то кто страдает: еврей ли? Никак нет; русский страдает больше еврея, так как дело обыкновенно кончается тем, что еврейские убытки покрываются казной, а русских сажают в тюрьмы. Значит, ясно, что погромами не избавиться от жидов».

То же самое о. Илиодор вскоре подтвердил от своего имени: «Я враг еврейских погромов; я решительно осуждаю тех русских людей, которые, будучи выведены из границ терпения вашими разбоями, грабежами, поруганием наших святынь, проливают вашу кровь». Успокаивая «иерусалимских граждан», он утверждал, что и устно отстаивает тот же взгляд: «В проповедях же своих народу православному и под угрозой страшной ответственности пред Богом запрещаю употреблять над вами какие-либо насилия, а тем более проливать вашу кровь. Что я, действительно, это проповедую, об этом могут свидетельствовать тысячи крестьянского люда, бывшего на осенних праздниках в Лавре».

Тем не менее, отношение газеты к погромам было самое снисходительное. О. Илиодор неизменно с оттенком пренебрежения называл их распарыванием «иудейских животишек». Газета рассматривала самосуд над евреями как естественный и неизбежный ответ народа на притеснения с их стороны.

Законным же выходом «Почаевские известия» считали «экономическую самооборону» – бойкотирование еврейских торговцев, врачей, адвокатов и развитие сети союзных потребительных лавок. Газета надеялась, что экономическая изоляция лишит евреев дохода и заставит покинуть Россию и «искать народ поглупее нас, чтобы обирать его, как до сих пор они обирали нас». «Гоните жидов не дубьем, а рублем!».

Изгнание евреев вместе с другими инородцами за пределы Российской Империи «Известия» рассматривали как непременное условие ее благополучия.

Нетрудно догадаться, как раздражало редакцию то обстоятельство, что представители гонимого племени жили перед самым ее носом – прямо в м.Почаев. «Известия» писали, что «богоубийцы-иудеи», живя тут, «оскверняют своим присутствием святыню нашу», и ратовала за изгнание их со святой Почаевской горы.

В другом насущном для крестьянства вопросе, земельном, газета неизменно призывала читателей надеяться на Царя, а не на «горластых краснобаев». Но по части подробностей сплошь и рядом впадала в противоречия с самой собой. Дело в том, что о. Илиодор был сторонником популярных проектов принудительного отчуждения частновладельческой земли в пользу крестьян. А о. Виталий, по-видимому, держался более умеренной аграрной программы. Поэтому газета то называла радикальные проекты грабежом, напоминая, что «только кроткие наследуют землю», то выступала против хуторов и прочих полумер и с явным одобрением перепечатывала речь депутата Государственной думы эсера Кирносова: «мы пришли сюда, господа, не искать землю, мы ее уже нашли!», выпуская лишь скандальные слова «пришли сюда взять ее».

Особое внимание «Почаевские известия» уделяли многочисленным случаям народной расправы над ворами, поджигателями и бунтовщиками, тщательно расписывая издевательства над жертвами: скольких человек ранили, скольких изувечили, скольких убили. Несмотря на бесстрастность изложения, из каждой строчки этих поучительных сообщений выглядывало подстрекательство. Старательно отмечая каждый случай Высочайшей милости к самосудникам, равно как и к погромщикам, газета намекала: дерзайте, вам ничего за это не будет!

Законного способа водворить порядок на местах «Почаевские известия» не видели: «Такими решительными действиями только и можно будет водворить спокойствие в приходской общине, так как административные и судебные воздействия мало влияют на искоренение злых действий местных хулиганов и грабителей». Поэтому крестьянам оставалось только самим браться за топоры: «Нет, должно быть, не уничтожит наше правительство революцию. Для этого нужно подниматься всему русскому народу».

Кроме частных случаев самосуда, газета порой рисовала образ объединенного русского народа, идущего крушить своих врагов: «Бедный русский народ! И когда ты, страдалец мой, избавишься от этих злодеев? Должно быть, тогда, когда возьмешь в руки метлу с собачьей головой Ивана Грозного, копье Ермака, меч Пожарского и громко крикнешь: "прочь, грабители, прочь, самозванцы-благодетели, прочь, жиды! Русь грозная идет!"». Эта картина, собственно говоря, составляла мечту о. Илиодора. Подобных угроз, часто за крестьянскими подписями, на страницах «Почаевских известий» очень много.




Жестокость о. Илиодора


Первые же номера «Почаевских известий» выявили в о. Илиодоре неожиданное качество – вопиющую, чрезмерную жестокость. Один из первых текстов, где она проявилась, сразу прославил «Известия»: его с ужасом процитировала петербургская газета «Речь». Касаясь известной легенды о крике «Мало!», которым будто бы встретила Государственная дума I созыва исчисление жертв революции, о. Илиодор писал следующее:

«…нужно было бы у Таврического дворца в Петербурге устроить виселицы, исполнителями казни взять демократов и перевешать по порядку, начиная с председателя Думы, всех ее членов, заявивших себя кровожадными разбойниками и сребролюбивыми иудами предателями. Тогда бы уж число убитых демократами было достаточно. Хотя это было бы и жестоко, но зато как поучительно – просто залюбуешься».

В том же духе о. Илиодор продолжал и далее. Особенно острый пик пришелся на январь 1907 г. Как правило, жестокости мелькали в отделе «Последняя почта» в качестве комментариев к злобам дня.

Если свести воедино все эти заметки, то кровожадные вожделения о. Илиодора представляются следующим образом. Всех демократов надо перевешать, «потому, что демократы не люди, а как звери!». Также казнить «подстрекателей – газетных лгунов». «Убийцам проклятие и позорная виселица!». Агитаторы, поднявшие на бунт кронштадтских матросов, должны «мотаться, как собаки, на виселице». Адвокатов, защищающих в суде революционеров, надо «тянуть на виселицу».

Из всех уголовных наказаний о. Илиодор признавал только смертную казнь. Иначе преступники «сидят в тюрьмах и едят народный хлеб, а народ-то голодает». Сообщения о ссылках и присуждении к каторге неизменно сопровождал замечанием, что надо было этого человека повесить. Даже когда очередной преступник-еврей расстрелян, о. Илиодор все-таки не удовлетворен: «Один раз расстрелян? – Если один, то нужно было бы два раза казнить вонючего». Двойная смертная казнь рекомендовалась и в некоторых других случаях.

Вообще по части способа казни фантазия о. Илиодора разыгрывалась не на шутку. По его мнению, Одесское коммерческое училище, в котором обнаружена семифунтовая бомба с горевшим фитилем, надо было взорвать вместе со всем еврейским населением города. Точно так же революционеров, приготовивших адскую машину для взрыва охранного отделения, следовало взорвать этой самой машиной. Вообще во всяком случае казнить надо непременно «смертью самой лютой» и «позорной».

О. Илиодор оказался также сторонником телесных наказаний. «Газетным брехунцам» нужно отрезать языки, если сами не прикусят. У присяжного заседателя поляка, отказавшегося присягать по-русски, «так как он граф, то нужно было бы отнять графский титул и высечь плетками». Князя Пав.Д.Долгорукова за либеральную речь и ему подобных князей «нужно нагайками уму-разуму учить». Начальство гимназии, распустившее воспитанников, если оно и «само такое», «нужно сечь» «Баб», добивающихся равноправия, нужно высечь, «чтобы разная-то дурь из голов у них вышла». Наконец, либеральное духовенство следует отправить «в строгие монастыри возить камни и кирпичи и рубить дрова».

Так он писал в «Почаевских известиях». А вот как он выразил свой взгляд на страницах «Веча»: «Нисколько не смущаясь, но призывая во свидетели Бога и Христа моего, громко говорю: разбойников нужно вешать, изменников нужно вешать, газетных еврейских и русских лживых писак нужно вешать, потому что они строки свои пишут народной кровью, надругающихся над нашей св.Верой нужно вешать! Вешать, вешать и без конца вешать!».

Впоследствии, покинув Почаев, о. Илиодор несколько умерил свой пыл, но нет-нет да и мелькали в его речах призывы «сечь» неправедных судей, «загнать» политических ссыльных «в трущобы сибирских лесов и там заморозить» вместе с царицынскими богохульниками, а для благоустройства Царицына «разложить гласных по выбоинам, которыми кишат городские улицы, да проехаться по ним раза три-четыре».

«Илиодор раньше всего – злой человек, – написал позже А.А.Столыпин. – В частных разговорах его первое слово и главный довод: "повесить!". Если бы его слово обладало магической силой, половина России покоилась бы под надгробными памятниками».

Даже архиепископа Антония, по мнению о. Илиодора, следовало бы за крамольные речи «много бить шелепами и спровадить на каторгу».

После этого вполне правдоподобным выглядит свидетельство начальника Петербургского охранного отделения А.В.Герасимова, будто о. Илиодор ему лично «совершенно серьезно говорил о том, что нужно бросить бомбу в левую часть Государственной думы».

Напоследок – целый протокол, сочиненный о. Илиодором для предполагаемой им казни графа С.Ю.Витте и опубликованный в «Вече»: «Непременно нужно повесить этого изменника; нужно повесить при такой обстановке: на Красной площади в Москве построить нужно высокую виселицу из осины; ударить в набат на колокольне Ивана Великого; собрать весь Православный народ; около виселицы поставить всех министров; тогда привести великого преступника на место казни; привести, как следовало бы, не в ермолке и лапсердаке, а во всех орденах и графской короне; это нужно сделать для того, чтобы показать министрам и высшим сановникам, что от виселицы никто за измену и предательство не может убежать. Потом архиереям или священникам благословить палача на святое патриотическое дело, а он после того должен вздернуть графа на перекладину двух столбов. И все это должно устроить среди бела дня, а не тогда, когда казнят обыкновенных злодеев, о которых пишут в газетах: "на рассвете был повешен такой-то!". Имущество великого злодея должно быть отобрано в казну Государеву».

Кровожадные призывы, подписанные не кем-нибудь, а иеромонахом Почаевской лавры, вызвали в обществе шок.

«Речь» посвятила «Почаевским известиям» фельетон, закончив его так: «Архимандриты Амвросий и Виталий, иеромонах Илиодор! Вы не верите в Христа, под знаменем которого вы выступаете. Вы сделали себе из Христа ширму и под смиренными одеждами вашими вы прячете красную рубаху палача. Вы волки в овечьей шкуре. Вы не верите в небесный суд, а земной безмолвствует… Неужели он будет безмолвствовать всегда и не отнимет от вас священного знамени, которое вы, заслужившие анафему, влачите в грязи и купаете в крови?..».

«Русь» писала о «бесноватых монахах».

«Биржевые ведомости», изучив сочинения о. Илиодора, напечатанные в «Вече», отметили: «Читая его вопли и завывания, невольно думаешь, что кровожадным монахом давно пора заняться казенному психиатру…».

Шокированы были и церковные круги. «Церковный вестник», издаваемый при Санкт-Петербургской духовной академии, назвал деятельность о. Илиодора безнравственной. А архиепископ Финляндский Сергий (Страгородский), бывший ректор этой же академии, сказал своему бывшему воспитаннику: «Вы слишком резко выражаетесь; в статье, в которой вы предлагаете повесить графа Витте, вы прямо-таки смакуете смертную казнь. Так нельзя».

Защищаясь от многочисленных нареканий, о. Илиодор доказывал, что смертная казнь необходима для государства, не противоречит Евангелию и даже являет любовь к «народу Православному», защищая его от зла. Уверял, что любит и революционеров: «Когда я грожу проклятым безбожникам, губителям дорогой Родины и развратителям народа Православного народным самосудом, то я в данном случае руковожусь не жестокостью, не человеконенавистничеством, не кровожадностью, как это хочется думать владыке митрополиту, а, свидетель мне Господь Бог мой, любовью к взбесившимся людям, состраданием к потерявшим разум созданиям человеческим. Мне не нужна их кровь; я не могу смотреть на их кровь; я, да будет это известно всем моим гонителям, ненавистникам моим, ругателям, я скорблю о их гибели… Вот предо мной лежат карточки убийц Павлова, Лауница, грабителей на Фонарном переулоке [так в тексте], злодеев – участников взрыва на Аптекарском острове и много других убийц и грабителей… Все они повешены… Неужели враги мои и судья мой митрополит Антоний думают, что я услаждаюсь, смотря на них?.. Нет, нет, я, я… плачу о них и молюсь о них, ибо нет греха, превосходящего милосердие Божие».

Однако о. Илиодор считал их достойными смертной казни и в доказательство перебирал другие фотографические карточки – изуродованных жертв взрыва министерской дачи на Аптекарском острове – беременной женщины, полковника, восьмилетнего мальчика. «Ох, ох, не могу смотреть! Плачу, не могу не плакать. Душа переполняется скорбью, рука дрожит, слово прерывается…».

Сама по себе его идеология не нова. У смертной казни всегда были и будут сторонники. Беда не в том, что о. Илиодор примкнул к ним, а в очевидных садистических наклонностях, которые в нем неожиданно обнаружились. В его желании всех перевешать есть что-то патологическое. Преосвященный Сергий очень верно подметил, что о. Илиодор «смакует смертную казнь». Вот что шокировало людей, а вовсе не гимны военно-полевым судам.

Но, может быть, эта жестокость – просто свойство его личности? Как раз наоборот. В быту он был веселым общительным человеком, привлекавшим к себе людей. Умел и сострадать. В одной из статей, касаясь трагического случая, произошедшего в Ярославле, – гимназистка, совращенная своим учителем, отравилась полученным от него же ядом, – о. Илиодор разразился трогательными строками: «Бедная ты моя девочка! Невольно за тебя, соблазненную развратником, хочется молиться, хотя ты и самоубийца, хочется плакать у могилы твоей, которая так рано сокрыла тебя, чтобы люди не указывали на тебя пальцами за позор твой! Бедная, бедная, бедная ты, горькая, горькая участь твоя!». Но таким о. Илиодор был лишь тогда, когда его не кусала революционная муха.

Позже, в царицынский период, когда о знаменитом монахе писали все газеты, С.И.Смирнова посвятила ему очерк, отчасти раскрыв эту загадку характера о. Илиодора: «Что же такое случилось в его жизни, что из скромного студента он превратился в неукротимого борца, объявившего войну на все фронты: Синоду, светской власти, евреям, купцам, полиции? Какая душевная буря пронеслась над ним, ожесточила его и сделала из него царицынского Торквемаду, как называет его еврейская печать? То, что вывело его из душевного равновесия и нанесло ему неизлечимую рану, многими переносилось сравнительно легко – это была наша несчастная война и последовавший за ней внутренний разгром России. Казак Труфанов постригся и с крестом в руках пошел на защиту своих святынь: Православной Веры, Царя и Родины. Кругом лилась кровь, и вид этой истекающей кровью родины распалял его ненавистью к врагам. … Своими угрозами он хотел только предупредить, а не вызвать кровопролитие. Но вид русской крови, которая лилась по-прежнему, застилал ему глаза туманом, и он уже не владел собой».

Есть и другая любопытная сторона этого дела. С юридической точки зрения призывы о. Илиодора перевешать всех революционеров были абсурдны. Статья 84 Основных законов гласила: «Империя Российская управляется на твердых основаниях законов, изданных в установленном порядке». Это правовое государство, где нельзя просто взять и повесить неугодного властям человека. Уразуметь это о. Илиодор не мог. Он руководствовался инстинктом – инстинктом выходца с Большого хутора Мариинской станицы. И этим импонировал своим малограмотным читателям, представлявшим себе решение государственных задач на том же самом уровне.

Жестокость и примитивность всех текстов о. Илиодора в «Почаевских известиях» подчеркивалась изобилием грубой ругани («подлые твари», «вонючий пархач», «поганая и вонючая газетка», «поганая тварь», «еврейская погань», «русские дураки-пропойцы» и т.д.). Отчасти это тоже дань уровню читателя. О. Илиодор признавался, что пишет в своей «народной газете» «намеренно резко», поскольку, обращаясь к волынскому крестьянину, «революционера нужно назвать не "освободителем", а непременно разбойником, гадом и подлецом. Это будет для него понятно». Однако этот стиль был присущ о. Илиодору в любой аудитории. Молодой проповедник был слишком прямодушен, чтобы соблюдать светские приличия.

Интеллигентного человека брала оторопь от поведения о. Илиодора. Характерно, что газета «Русь» приняла его, прошедшего полный курс духовной школы, за «темного, некультурного» монаха. А знаменитый публицист М.О.Меньшиков писал об «отвратительном монахе Илиодоре, фанатике, крайне дурного тона».

В глубине души он и сам сознавал, что перегибает палку: «я … острее других чувствую боль народную, яснее других, смею думать, вижу неправду, ложь, предательство русских дураков и подлецов, по своей природной пылкости духа пламеннее люблю свою Родину, свой многострадальный забитый народ, свою Веру, родную идею Царского Самодержавия! Все это не дозволяет мне спокойно относиться к тому, что происходит вокруг меня и… чрез это я часто погрешаю. Но спешу оговориться: погрешаю не в существе дела, то есть не в том, к чему я стремлюсь, а в том, как я стремлюсь, в какие формы выражения я облекаю Правду Христову, правду Народную Свято-Русскую. В этом, признаюсь, я грешен и поэтому взываю постоянно к Божьей Матери: "Исцели души моея болезнь!". Но эта болезнь не уничтожает дела, не слишком опечаливает меня, эта болезнь – не гангрена: не съест она организма».




Испытания


После первых же номеров «Почаевских известий» местное еврейское население стало принимать меры самозащиты, опасаясь погрома: жаловались преосвященному, губернатору, в Синод и куда-то еще в Петербург, для чего был командирован «один богатый еврей». Архиерею, например, написали, что над Почаевом нависли «погромные тучи». Вызвали в местечко стражников, превратив его «в военный лагерь».

Тем временем местные крестьяне, очевидно, под влиянием Союза, подали преосвященному опровержение: «Свидетельствуем Вам пред святой Лаврой, что все это – еврейская выдумка. Мы слышали проповеди и беседы о. Илиодора, читаем его "Известия" и видим, что он старается нас объединить в мирный союз и избавить от еврейских злоухищрений. Против погрома и бунта он всегда нас предупреждает, и мы о погроме даже не думали».

Первой репрессией, примененной духовными властями к «Почаевским известиям», было запрещение употреблять в газете слово «жид». О. Илиодор старался, как мог. Даже изобрел эвфемизм – «иерусалимские граждане». Но выдержал всего две недели. Будучи запрошен о причинах непослушания, ответил, «что ему назначили епитимью, забыв указать срок ее окончания», так что он, о. Илиодор, восполнил этот пробел по своему усмотрению.

В другой раз преосв. Антоний письменно запретил редакции нападать на министров. Но и эта мера имела лишь кратковременное влияние.

Что до светских властей, то они установили за деятельностью обоих руководителей Союза негласный надзор. Однако официально еврейские жалобы неизменно признавались бездоказательными.

Борьба против «Почаевских известий» велась и на бытовом уровне. Номера газеты нередко пропадали, не доходя до подписчиков. «…мы "Известий" не получили, в волости сказали, что нет, а послал я к жиду лавочнику за сахаром, то он мне сахар в эти самые наши "Известия" завернул…» – рассказывал один из союзников.

Среди недовольных газетой были не только евреи. Позже, летом 1907 г., на «Известия» подал исправнику жалобу некий помещик, уязвленный тем, что газета именовала революционеров «панскими выродками». А некий пристав Бутенко, названный в «Известиях» пьяницей, судился с редакцией и выиграл дело. Тщетно о. Илиодор просил судей «осмотреть в качестве вещественного доказательства нос господина Бутенко». Священник был приговорен к 2 неделям ареста или к 50 руб. штрафа. Неизвестно, как выплачивал эту сумму монах-нестяжатель. Впоследствии в подобном случае он отговорился неимением средств.

Покуда тучи сгущались не над евреями, а над о. Илиодором. Наместник лавры архимандрит Амвросий в беседе с корреспондентом либеральной газеты выразил недовольство проповедями своего подчиненного: «Ведь это мой крест тяжелый! Ведь к нам теперь порядочные люди стыдятся ездить». На голову о. Илиодора сыпался с разных сторон поток выговоров:

«Сказал правду о жидах, наших притеснителях и поработителях; мне сказали: "так нельзя".

Сказал правду о помещиках-поляках; мне из Петербурга передали: "так нельзя говорить".

Сказал правду о министрах; мне опять прозвучало знакомое уже "так говорить нельзя".

Сказал горькую правду о революционерах, которых нужно тянуть на виселице; мне опять из Царственной столицы сказали: так "нельзя говорить; что вы, сумасшедший, что ли?".

Моим голосом заговорила вся Волынь; мне по поводу этого написали власти: "так говорить и делать нельзя".

А я продолжал говорить…».




Болезнь о. Илиодора


В конце сентября о. Илиодор заболел так тяжело, что, казалось, уже не выздоровеет. Тогда-то по Волыни и пронесся слух, будто бы священник отравился, растратив членские взносы Почаевского союза. «Известиям» пришлось печатать опровержение.

Вынужденный досуг заставил больного обратиться назад, к Ярославлю, куда он как раз собирался ехать для патриотической агитации.

«Не успел я опомниться от нравственных страданий по поводу гонения за правду, как Господь послал мне и Вам новое испытание, – писал о. Илиодор своим ярославским друзьям. – Он поразил мое тело тяжкой болезнью, которая отняла у меня силы и лишила возможности продолжать служение народу православному, страдающему. … Слава Богу и за это. Будем верить, что Господь послал для меня это испытание для того, чтобы дать мне возможность отдохнуть после трудов, понесенных мной во время пребывания моего на Святой горе Почаевской, а Вам для укрепления Вашей веры, терпения и любви».

Вспомнил он и о своих ярославских недругах и написал письма обоим преосвященным – архиепископу Иакову и епископу Евсевию, – прося у них прощения за прошлое.

Болезнь заставила о. Илиодора отойти от редакторской деятельности. Номер «Почаевских известий» от 2.X.1906 был еще в илиодоровском стиле, затем наступило затишье: ни ругательств, ни ярких интонаций. Газета понемногу деградировала. Передовые статьи собственного производства заменялись перепечатками. Даже выздоровление редактора не улучшило положение, поскольку он уже увлекся другой идеей.




Проповеднические выезды


Дело в том, что ярославские союзники, огорченные разлукой с о. Илиодором, обратились к обер-прокурору П.П.Извольскому с просьбой позволить их пастырю наезжать в Ярославль и, как раньше, проводить беседы в местном отделе «Союза русского народа». Это ходатайство председатель отдела доктор И.Н.Кацауров передал Извольскому при личной встрече в Петербурге на съезде председателей и уполномоченных Союза. Затем повторил в форме письма (14.IX.1906).

«…патриотический огонь, горящий в душе о. Илиодора, и его пламенное, проникающее в глубину сердца слово могут в настоящие тяжелые дни, переживаемые нашей родиной, сослужить великую службу для внесения мира и успокоения в души русских людей. В высшей степени желательно, чтобы о. Илиодор получил возможность применить данный ему от Господа талант на пользу страждущего человечества не в одном каком-либо месте, как Ярославль или Почаевская лавра, но везде, где для наболевших сердец людских требуются успокоение и подкрепление. …

Позволяю себе от имени ярославского "Союза русского народа" почтительнейше ходатайствовать перед вашим высокопревосходительством принять под ваше особое попечение нашего горячо любимого проповедника о. Илиодора и дать ему возможность преподавать людям духовное утешение и наставление везде, где того потребуют обстоятельства дела. …

Усердно просим ваше высокопревосходительство исполнить нашу просьбу и дать о. Илиодору великую миссию проповедника по всей великой и ныне только страдающей родине нашей».

Таким образом, теперь речь шла уже не только о Ярославле. Кацауров придумал грандиозный проект – сделать о. Илиодора всероссийским проповедником патриотизма и монархических идей! Да, это был его масштаб!

Обер-прокурор снесся с преосвященным Антонием. Тот (20.IX) ответил «полным согласием», обусловив его лишь разрешением архиереев тех епархий, куда будет выезжать о. Илиодор. 22.IX Извольский дал Кацаурову положительный ответ.

О. Илиодор был очень рад, считая такое дозволение «благоприятным оборотом»: «Я уже мечтал о том, что вот скоро увижусь со своими ярославскими сиротами для совместного утешения в молитвах и поучениях. Но Господь судил иначе».

Выздоровев, он действительно приступил к проповеднической деятельности, которую потом описывал так: «Покинув Почаев, я путешествовал с одного конца России на другой, через горы и долины, города и деревни, проповедуя повсюду. Люди следовали за мной тысячами и десятками тысяч. Религиозные процессии тянулись милями». Трудно оценить достоверность этих сведений, тем более что далее Сергей Труфанов без перехода рассказывает о событиях 1911 года.

Известно, что в декабре 1906 г. о. Илиодор посетил Ростов-на-Дону, где провел две беседы в местном отделе «Союза русского народа». При отъезде произнес прощальную речь с площадки вагона, обращаясь к собравшейся толпе союзников. И увидел возле себя союзника со свернутым флагом: не было разрешения градоначальника. «Вот тебе на, подумал я, в православном русском государстве нужно еще испрашивать разрешение на проявление своей любви к Царю… Тяжело мне сделалось на сердце; поезд тронулся, я отвернулся от народа и… горько, горько заплакал… О чем я плакал, поймет каждый православный человек, который прочтет эти строки, написанные кровью моей и нервами…».

Ездил он и по Волыни. Одноименная региону либеральная газета писала о его патриотических речах для крестьян разных местностей. Хотя «Почаевские известия» опровергли это сообщение, вскоре (17.IX) он посетил Борецкую волость, где после его проповеди почти вся волость вступила в Почаевский союз. От лица местных крестьян о. Илиодор послал верноподданническую телеграмму Государю, за что вскоре удостоился Высочайшей благодарности.

Существует малоправдоподобный рассказ об усмирении о. Илиодором революционного Житомира по ярославскому образцу: после краткой патриотической речи иеромонах вышел на площадь, поднял крест, «и все то, что пряталось и боялось назвать себя русским, последовало за Илиодором, а из старообрядческих молелен вынесли кресты и хоругви и присоединились к православной процессии. Красные флаги исчезли, и революционная толпа разбежалась, губернатор и все власти возвратились, вот какова сила проповеди Илиодора».

О перемещениях своего подопечного преосв. Антоний узнавал из письменных укоров губернатора, после каждой поездки о. Илиодора докладывавшего архиерею об очередном скандале, вызванном речами неистового монаха.




Итоги 1906 г. в Почаеве


Таким образом, за четыре месяца 1906 года Почаевский союз стал для Волыни влиятельной политической силой. Как уже говорилось, о. Илиодор утверждал, что организовал здесь под русское знамя 2 млн. чел. Точно так же положение видел с севера некий «Ярославец»: «Стоило о. Илиодору появиться в Почаеве, как после первых же проповедей весь край превращается в громадный "Союз русского народа"». Конечно, огромная ошибка – приписывать успех этого народного движения одному человеку, но заслуга о. Илиодора несомненна.

Наступивший 1907 год поставил перед Союзом новые задачи. Предстояли выборы в Государственную думу II созыва. Союз рассчитывал принять в них активное участие и провести в Думу своих членов. Поэтому о.о. Виталий и Илиодор вскоре с головой погрузились в предвыборную кампанию…




Идеология о. Илиодора



Не довольствуясь работой в «Почаевских известиях», о. Илиодор вышел на общероссийский уровень, став сотрудником газеты «Вече». По-видимому, он ее уже давно почитывал и много позаимствовал из ее стиля – жестокость, грубость, антисемитизм, даже написание слов «Русский» и «Православный» с прописной буквы. О. Илиодор очень ценил и «достоуважаемую газету "Вече"», и ее редактора В.В.Оловенникова – «честного и прекрасного Русского человека», «"гениального" патриота», «верного друга народа».

О. Илиодор как редактор «Почаевских известий» и о. Илиодор как сотрудник «Веча» – это два разных человека. Для интеллигентной аудитории он писал совсем не так, как для волынских крестьян. Видно, что он любит и умеет писать. Впрочем, не стоит обманываться мнимой интеллигентностью сочинений о. Илиодора, в глубине души навсегда оставшегося простым сыном дьячка с казачьего хутора.

Если в Ярославле письменная речь о. Илиодора часто походила на проповедь с церковного амвона, то теперь стилистика претерпела значительные изменения, утратив гомилетический характер. Условности и шаблоны отброшены ради главной цели – донесения своих чувств и мыслей до читателя.

Автор бьет по нервам, не скупится на краски и преувеличения:

«Неужели же не пришло время этого восстания? Пришло, пришло! И не один раз пришло, а двадцать раз пришло».

При этом с очевидной легкостью умеет определить любое положение меткой формулой:

«Ведь посмотрите сами, сколько у нас употреблено усилий на учреждение разных "управ", "подправ", "переправ", "заправ", а воз, с великой скорбью должно сознаться, стоит на месте».

«В этом меня могут только обвинять люди, которые, хотя и называют себя Русскими, но они горе одно, а не Русские люди!».

Благодаря подобным приемам о. Илиодор добился крайней доходчивости своих текстов. Даже на письме его эмоции передаются читателю, прямо-таки заражают.

Здесь настало время сделать обзор его идеологии, поскольку главная ее часть изложена именно в статьях для «Веча». Дополнения можно позаимствовать из статей ярославского периода и царицынских речей, но к последним следует относиться с осторожностью, поскольку они известны лишь в передаче вражеского лагеря.




Славянофильство


Система взглядов о. Илиодора сформировалась под влиянием патриотического воспитания, полученного им в духовной школе, о чем он сам говорил сначала с одобрением, а потом, наоборот, с отвращением.

Прежде всего следует сказать, что он был славянофилом. Он полагал, что русский народ «призван Самим Богом к устроению Царства Божия на земле, к вере православной». Но на смену прежнему единению Церкви и Государства пришел разлад. Через прорубленное Петром I окно на Русь хлынуло нравственное развращение, охватившее уже интеллигенцию, студенчество и тех крестьян, которые перебрались ради заработка на городские фабрики.

Выход из положения, по мнению о. Илиодора, – отступить назад, «сузить до крайних пределов» опрометчиво прорубленное окно в Европу. «Прочь все, что пахнет заграницей!». «Мы покинули пастбище предков своих, мы оставили знамя родное, так возвратимся же к старине».




Патриотизм


По мере угасания юношеского пыла патриотизм о. Илиодора принял более суровый характер. Поздние речи и беседы иеромонаха поражают своей неприязнью к «пьяной, грязной и развратной России». «Русский народ – вороватый народ, большинство все воры»; «Народ наш грязный, пьяный, больной». Впрочем, этот взгляд не исключал сочувствия к соплеменникам: «Господи, ведь это ужас!.. Чем его исцелять? Евангельским словом».




Самодержавие и демократия


Свое политическое кредо о. Илиодор определял так: «Знамя мое следующее: Святая Вера Православная, Царь Самодержавный, но ограниченный Правдой Божией и историческими заветами Святых подвижников, и счастье всего многострадального Русского народа». Самодержавие он именовал «спасительным» и «священным», видя в нем «самодовлеющую идею, полную жизни и Божественного происхождения». О. Илиодор писал, что «по отношению к Царю со стороны Его верноподданных не может быть дерзости, а может быть только одна дерзновенность. Царь для нас – бог земной, высшая правда на земле, последняя наша надежда. Вот поэтому-то мы Царя и Бога Небесного называем на "ты"». Предсказывая, что когда-нибудь «страна Владимира Святого» лишится самодержавных Царей, о. Илиодор называл эту эпоху «временами антихристовыми». Самодержавие он именовал «основой торжества Веры Православной», «несокрушимой броней Православия», и оба этих понятия объединял под общим именем «святынь». Ему казалось правильным не разделять религиозную сторону вопроса от политической. В старину, писал о. Илиодор, для духовенства и монашества «не было различия между Церковью и Государством: они одинаково полагали жизнь свою за то и другое».

Царское Самодержавие, с точки зрения о. Илиодора, действительно было ограничено – не имело право на самоуничтожение. «Самодержавие не право Твое, а обязанность»; «Ты во всем волен, но не волен отказаться от Самодержавия!» – обращался он к монарху. Эту же мысль священник развивал в беседе с полк.Герасимовым.

Кроме того, самодержавная власть ограничена волей народа, выраженной единодушно: «…Самодержец-Царь, воплощение Высшей Правды на земле, этою самою Правдою обязывается исполнить просьбу голоса Православного истинно-Русского народа!». Собственно говоря, о. Илиодор проповедовал настоящую демократию: Царь лишь слуга народа и действует по его указке. Однажды даже написал так: «Наступает время истинного народовластия над властительством Самодержавного Императора». Из контекста видно, что имеется в виду не «над», а «под», но это оговорка по Фрейду!

За собой же о. Илиодор оставлял право критики власти в случае ее отхода от «Правды Божией»: «Я защитник власти, но, когда она отступает от Закона Божия, от заветов предков, то я – ее строгий обличитель».

Действительно, после известной сочувственной резолюции о кончине гр.Л.Н.Толстого, написанной Государем по черновику Столыпина, о. Илиодор во всеуслышание заявил: «если Царь думает о Толстом так, как написал, то я, как священник, могу с Ним не согласиться и думать иначе, и если бы мне пришлось говорить с Царем с глазу на глаз, то я сказал бы Ему: Царь-Батюшка! Ты Помазанник Божий, волен Ты распоряжаться над всеми подданными, но я – священник, и служба моя выше Твоей, я имею право не согласиться с Тобой, ибо Богом мне разрешено учить и Тебя, и министра, и графа, и простого мужика; для меня все люди равны. Вот что я сказал бы Царю».

Отстаивая первенство самодержавной власти, о. Илиодор не стеснялся выражать свое мнение о личности царствующего Императора. В «Русском собрании» прямо заявил: «По грехам нашим дал нам Бог Царя слабого!». В печати ту же мысль выразил осторожнее, вложив ее в уста некоего «петербургского крестьянина»: «Говорят, что вся беда в России оттого, что Царь-Батюшка нерешителен. Как это так может быть? Любому, например, крестьянину дать пятьдесят рублей, да две хороших лошади, так он Бог знает что сделает! Ведь неправда, что Царь нерешителен. Его кто-либо делает слабым. Вот мы, крестьяне, побросаем зернышко в землю, да и пойдем в Питер узнать: какой это такой злодей, который делает нашего Царя-Самодержца нерешительным!». Не скрывал своего недовольства и некоторыми действиями Императора: «Долетели до тебя такие слова Его: "Самодержавие Мое остается таким, каким оно было встарь". Ах, да Царские ли это слова? Не ослышалась ли ты, моя страдалица? Ведь когда они звучали, то в это время выбрасывалось из первой статьи Основных Законов слово "неограниченный". Оставлено-то это слово далеко от начала: авось не всякий до него докопается, а если докопается, то черная сотня успокоится, а тем временем можно в России ввести конституцию. Какое уж тут Самодержавие, когда Царь-Батюшка твой не изменил закона о выборах в Думу Свою Царскую, закона, дающего жизнь неверным детям твоим, а верных убивающего!».

Впрочем, взгляды о. Илиодора на государственный строй, установленный в Российской Империи манифестом 17 октября 1905 г., были противоречивы. Если в приведенной выше цитате священник от души вздыхает: «Какое уж тут Самодержавие», то в другой статье повторяет популярную в монархических кругах теорию о том, будто этот акт не уничтожил самодержавную власть: «…мы не признаем за манифестом такого значения в вопросе о Самодержавии, какое придают ему враги Твои и наши. Мы только тогда признаем, что рухнуло Самодержавие Императоров русских, когда Ты взойдешь на священный амвон Успенского собора и отречешься от самодержавной власти; ибо Ты принял ее от Бога пред народом и должен отдать ее Богу пред тем же православным народом!». 17 октября Россия «вступила на новый путь исторического развития», но «устои государственной жизни остались непоколебленными!». Для о. Илиодора акт 17 октября ценен только тем, что подчеркнул разделение общества на монархистов и революционеров, позволил «вытечь» «гною» из «раны России».

На Государственную думу священник смотрел с уважением («…волостные власти, чтобы быть достойными писем члена Государственной думы, должны…») и даже с некоторой надеждой как на инструмент донесения народного голоса до ушей монарха, однако ее левый состав ненавидел. По открытии первой Государственной думы о. Илиодор говорил о ней с осторожностью, еще не зная, как покажет себя новое установление и как к нему отнесется верховная власть. О. Илиодор выражал тревогу по поводу заблуждений, царящих среди новоиспеченных депутатов. Им «кажется, что они говорят и действуют по совести, по долгу перед родиной», а на самом деле от их прежних речей «кости почивших праотцев в недрах земли стонали, а действительно истинные патриоты с боку на бок в своих гробах переворачивались…».

Но вот Дума показала свое революционное лицо, тем самым позволяя раскрыться и о. Илиодору. Теперь он не скрывал своего гнева: «Карлики и лилипуты! Они хотели добраться до Главы Государства… Безумные! они не уразумели того, что если отнимется глава, то тогда последует разложение всего тела! Безбожники развратные! Они стремились развенчать Богом венчанного, доползти до Богом превознесенного». Автор именует членов Государственной думы «изменниками, мошенниками, плутами, безбожниками, клятвопреступниками», сравнивает их с «Емельками Пугачевыми», обвиняя не только в «буесловии», но и в возбуждении фабричных рабочих.

Считая свои политические взгляды абсолютной истиной для монархического государства, о. Илиодор не терпел инакомыслящих, будь то сам монарх или кто-то из его подданных. «Черные миллионы принуждают Правительство стать на их сторону потому, что те начала, которые они проповедуют, господствовали на Руси тысячу лет, имеют за собой историю, заветы предков, а самое главное они – непреложная истина. Если так, то тут нечего лебезить пред инакодумающими, их нужно заставлять думать так, как должно. Если же они еще начнут идти против этих святых начал и надругаться над ними, то тогда их нужно бить, вешать и расстреливать».

Поэтому в борьбе со своими оппонентами, порой просто случайными обывателями, о. Илиодор не стеснялся обращаться к помощи полиции точно так же, как он действовал относительно лиц, не снявших шапку:

«Дальше я не мог слушать подлеца и крикнул на него: "Замолчи, пес вонючий! Подлец ты, негодяй! Я тебя сейчас арестую!". Кагал закричал: "Не имеете права!". Я ответил: "И рук не буду марать; я именем закона заставлю жандарма арестовать этого подлеца! Жандарм, сюда!". Жиды испугались и моментально разбежались…».

«Тогда я попросил полицию разогнать сборище нечестивых поганцев, и площадь очистилась от наглого и бессовестного народа…».




Либеральный кабинет Столыпина


Не щадя даже верховной власти, о. Илиодор тем более не скупился на обличения по адресу правительства и особенно его главы:

«Первый-то министр, самый Столыпин Петр, называет верных детей погромщиками. Крестьян он собирается забросать прокламациями, а если они и тогда будут смиренно заявлять о земельной нужде, то он собирается их расстреливать! Ах, как это делать легко, привлекательно. Ах, Столыпин, Столыпин, Петр Аркадьевич, да ты сначала накорми, напои крестьян, научи, как свой клочок земли с пользой обрабатывать, ты повыгонь из них развратителей, демократов, социалистов, безбожников, а потом увидишь, что их не за что расстреливать: они почти все смиренны, кротки, верующи. Придет ведь время дать ответ пред судом народным, судом Божиим! Хорошо говорить тебе, когда у тебя 10.000 десятин земли: семь родовых, да три приобретенных, или наоборот, – хорошо не запомнил, как о том в одной книжечке написано».

О. Илиодор открыто называл Столыпина изменником за его нежелание поддерживать «Союз русского народа» и попытки наладить отношения с левыми. Главная претензия заключалась в том, что правительство на черносотенцев «косо смотрит». Открыто примкнуть боится, иногда «приласкивает». «Но все-таки общее впечатление получается то, что черный миллион – враг правительству, и последнее не упускает из виду, чтобы по временам бросить косой взгляд на черносотенцев, а подчас и дать хорошего пинка». Особенно раздражали о. Илиодора вышеупомянутое обвинение в организации погромов: «Нас-то, нас, желающих мира своей обесславленной родине, министры считают погромщиками!» и запрет патриотических манифестаций: «Да откуда такой порядок пошел? Кто его выдумал? Без сомнения, он – порождение не русского ума, а какого-либо жидовского. Ведь это есть не что иное как то, что в православном русском государстве, находящемся под скипетром самодержавного Императора, нужно испрашивать позволения любить этого Императора и веровать по-православному. … Что за порождение тупого ума и изменнического сердца!».

Будучи совершенным младенцем в юридических вопросах, о. Илиодор нападал на правительство и за его стремление твердо придерживаться законности. Ради «преступной, предательской закономерности», писал священник, министры «забыли свое человеческое достоинство и обратились в холопов хулиганов и разного тюремного сброда». Слишком часто прислушиваясь к голосу либералов, власти продолжают «вилять хвостом и служить и нашим и вашим».

Заявление Столыпина о том, что военно-полевые суды будут применяться лишь в самых исключительных случаях, вызвало новый поток нападок на его голову со стороны о. Илиодора: «Если прямо говорить, то нужно признать, что Столыпин открывает свои карты и открыто становится в ряды врагов Русского народа. Напрасно он сказал громкие слова: "не запугаете"! … Если бы Столыпин, действительно, не боялся крамольников, то он не стал бы слушать их безумных, преступных, оскорбительных речей и немедленно сказал бы кому следует, что нужно сказать зазнавшимся и завравшимся злодеям: "вон отсюда!" и… вздернуть их на виселицу. … Но да будет ведомо господину Столыпину, что Русский Православный народ только посмеется над его словами "не запугаете", когда настанет время, а это время наступит скоро…».

Изменниками о. Илиодор считал и других министров, «всех почти»: министров народного просвещения и военного, допускавших проникновение евреев соответственно в школу и в армию, министра юстиции и обер-прокурора. В вину последнему вменялось гонение на самого о. Илиодора, «стоящего за исконные Русские начала», а следовательно как бы и вообще на эти начала.

Словом, о. Илиодор видел в членах столыпинского кабинета своих политических антагонистов, не имеющих «ни любви к Родине, ни Веры в Бога» и смеющихся «сатанинским надменным хохотом» над народным плачем и деятельностью «Союза русского народа». Правительство, ни много ни мало, «желает погубить Православную Русь!».. Поэтому следовало добиться его отставки: «Дальше с настоящим кадетским, крамольным, трусливым, малодушным Правительством жить, а тем более мириться нет никакой возможности. … Нет, все говорит за то, что настала пора покончить все политические счеты с нынешним столыпинским министерством и спасать Родину, Церковь и Трон Самодержца Великого самому народу!».




«Союз русского народа»


Лучшей формой народной самоорганизации о. Илиодор считал «Союз русского народа»: «Благословенна ты, черная сотня; благословенны дети твои, потомки твои! Благословенна ты за то, что ты в это смутное и тяжелое время, когда люди устремились за сатаной с дикими криками "хлеба, воли, крови нам!!!", всем благовествуешь Царства Божия, мира, торжества Веры Святой и благоденствия Царя Самодержавного и многострадального народа Русского!».

Однако даже в рядах этой «святой рати» о. Илиодор обнаружил изменников. Особенно его огорчали руководители «могучей патриотической» партии – «люди случайные, попавшие в нее по ошибке, по недоразумению», которые «стали под священное знамя за Веру, Царя и Отечество, побуждаемые корыстными целями». Будучи состоятельными людьми, они стоят за самодержавную власть лишь потому, что она декларирует неприкосновенность частной собственности. «Я не мог вынести, – вспоминал он, – что видел под этим знаменем людей, которые, представляя мои собственные идеи, думали только о своих шкурах – аристократы об аристократических прерогативах, землевладельцы о земельной монополии и т. д.». Такие лица, говорил он, «губят это "святое дело"».

Укорял он не только состоятельных людей. По мнению о. Илиодора, некоторые крестьяне и рабочие примкнули к Союзу «из малодушия, боясь Бога, но если безбожники пообещают им хороший кусок, то они пойдут осквернять святыни». К притворным союзникам священник обращался со следующими суровыми словами: «Уйдите, уйдите, обманщики; вы, действительно, недостойны стоять в рядах этой священной рати; ради вас враги клевещут на нее… Уйдите, уйдите!».

Да и вообще направление, которое придали деятельности Союза его руководители, о. Илиодору было не по душе: «Как это ни горько, а должно сознаться, что черная сотня, желая освободиться от ненавистной бюрократии, залазит на посмешище врагам в бюрократическую скорлупу, будку и боится показать оттуда свой нос, страшась революционного холода. Ведь посмотрите сами, сколько у нас употреблено усилий на учреждение разных "управ, подправ, переправ, заправ", а воз, с великой скорбью должно сознаться, стоит на месте».




Народ и помещики


Демократичность взглядов о. Илиодора особенно хорошо заметна в его симпатиях к неимущим классам населения. «Родной мой многострадальный народ», «Бедный ты мой народ! Бедный страдалец, мой родной!», «мой родной страдалец» – эти выражения в риторике о. Илиодора прочно закреплены за русским народом, к которому он неизменно относится с родственным чувством. «Вечная тебе память, брат мой, мученик-крестьянин!» – пишет он о солдате, погибшем при очередной экспроприации.

Напротив, помещиков и интеллигенцию о. Илиодор недолюбливал. А.А.Столыпин даже утверждал, что «все образованные сословия без различия партий и направлений отмежевывались им во враждебный лагерь». Однако лично знакомый с иеромонахом кн.М.Н.Волконский оспаривал это мнение, указывая, что о. Илиодор не отделял дворянство, купечество и мещанство от народа и выступал только против революционной интеллигенции, отделившейся от народа.

Действительно, поначалу о. Илиодор, нуждавшийся в денежных средствах для поддержки своих проектов, старался воздерживаться от резких высказываний по адресу богачей, но позже, в Царицыне, отчаявшись дождаться от местного купечества финансовой поддержки, перешел к его безусловному обличению. Нередко противопоставлял простонародье, усердно посещавшее храм, богачам и интеллигенции, которые предпочитают посвящать досуг увеселениям и не слушают призывов к покаянию. В одной проповеди (10.X.1910) он угрожал фабрикантам народной местью: «озверелые люди бросятся на вас и распорют ваши животы и растащат ваши богатства», оговариваясь, что угрожает по любви, для предостережения.




Аграрный вопрос


Совершенно социалистических взглядов о. Илиодор придерживался в аграрном вопросе, будучи сторонником принудительного отчуждения частновладельческих земель. Обращаясь к Императору, священник писал: «Собственность земельная неприкосновенна для шайки разбойников, которые заседали 72 дня в Таврическом дворце, но для Тебя, Государь Великий, нет ничего из земного неприкосновенного. … И теперь Ты, Неограниченный, можешь взять без обиды за богатство Твоей казны землю, сколько такой потребуется, у имущих ее и дать верным Твоим крестьянам. Просим этого у Тебя как милости». Полумер – разрушение общины, переход на хуторские формы владения – о. Илиодор находил недостаточными: «Крестьянам – безземельным и малоземельным – надо дать землю. Без нее и ваш хутор, и ваша община бесполезны для них».

Однако со временем его аграрная программа поправела, и в июле 1907 г., беседуя с крестьянами-подводчиками в местечке Полонном, священник уже излагал им излюбленные доводы противников принудительного отчуждения: «Я им начал говорить, что в одной земле счастья не найдешь. Сегодня землю поделят, чрез десять лет опять нужно делить и так далее, как как примерно родится ежегодно людей 1000 человек, а умирает только 700.

Значит, придет такое время, когда нечего делить будет. Поэтому нужно подумать о других способах добывать себе честным путем кусок хлеба».

С другой стороны о. Илиодор призывал помещиков добровольно поделиться землей с крестьянами: «Горе вам, помещики, ибо вы живете вовсе не так, как заповедал Иисус Христос: продай имение и раздай нищим…". Почему вы, зная, что народу нужна земля, не отдаете свои земельные поместья ему? Почему у всех вас этой самой земли сотни, десятки тысяч десятин, а у бедных голодных мужиков хлеб не на чем сеять? Разве так нужно жить по Евангелию? Разве в такой жизни заключается смысл христианства?.. Отдайте вашу землю (она не ваша, а Божья) неимущим, иначе вы все погибнете…».




Инородческий вопрос


В инородческом вопросе о. Илиодор неизменно придерживался лозунга «Россия для Русских!»: «Пока мы живы, в России должен царствовать русский дух, должно Русью пахнуть!». Священник отстаивал права коренного населения, ссылаясь на слова Спасителя «Не хорошо взять хлеб у детей и бросить псам!».

Но в «забитой и закабаленной инородчеству России», по мнению о. Илиодора, это правило не соблюдалось. «…у нас в России так и ведется, что все богатство находится в руках жидов, поляков и немцев; эти люди хитрые, они обманут и проведут русского человека, а русский человек только разинет рот, почешет затылок и скажет: "не мое дело, моя хата с краю, я ничего не знаю", а жиды и поляки друг за друга стоят». «Я ночей не сплю, – писал иеромонах, – я до смерти мучаюсь, что мой родной страдалец остается [нрзб] и голодным, а пришельцы жиды, поляки, немцы, французы и прочие – благоденствуют».

Присутствие немцев на государственной службе о. Илиодор считал недопустимым: «Ах, неужели у тебя, матушка-святая Русь, нет своих детей, способных служить Царю?». Даже фамилию министра народного просвещения Кауфмана называл «скверной». Обвинял немцев-чиновников в том, что они будто бы «ненавидят, презирают Русский, Православный народ, считают его варваром и разбойником, грубым, невежественным и суевером». Призывал Императора заменить всех таких инородцев русскими.

Но больше всего о. Илиодор негодовал по адресу иудеев. «Евреев я ненавидел всеми фибрами души, – вспоминал Сергей Труфанов. – В еврее я видел только потомков иудейских священников, которые, преследуя свои мелкие личные интересы, приговорили к смерти величайшего Еврея из когда-либо живших. О еврейском ученом, еврейском художнике, еврейском писателе и еврейском изобретателе я ничего не знал. Все, чему меня научили о евреях, сводилось к следующему: еврей пьет человеческую кровь, еврей считает благочестивым делом убить христианина, антихрист произойдет из еврейского племени, еврей проклят Богом, еврей – источник всего мирового зла. Поэтому моя ненависть к евреям основывалась исключительно на религиозном фанатизме. Еврея в личной жизни я не знал, и впервые я повстречал евреев здесь, в Америке».

Действительно, как и у многих монархистов, его антисемитизм опирался на религиозную почву. В одной из статей о. Илиодор привел огромную цитату из Ветхого Завета (Лев.26, Второзак.28) с обещаниями кар еврейскому народу, утверждая, что ныне все это сбылось: «Теперь вы рассеяны по всей земле. Над вами все смеются, издеваются; вас гонят, имя "жид" стало обозначением чего-то мерзкого и отвратительного. Есть ли грех на тех людях-христианах, которые так к вам относятся? – Нет, скажу я прямо. Почему? – Потому что тот, кто вас гонит, исполняет только Волю Божию о вас». Напротив, потворствовать евреям – значит «идти против Бога, проклявшего их и определившего рассеять их по всей земле, чтобы над ними смеялись, гнали их».

О. Илиодор отлично видел и роль евреев в тех несчастьях, которые в его дни выпали на долю «родного страдальца». Во-первых, роль нравственную: «Избавь нас от проклятого Богом племени – евреев, ибо они главные виновники наших бедствий: они унизили и осмеяли нашу православную веру, вытравили из души многих русских людей любовь к Тебе и довели нашу родину до неслыханного позора!». По мнению о. Илиодора, евреи распространяли безбожие, чтобы подготовить почву для пришествия антихриста, который родится «от девки жидовки из рода Израильского».

Во-вторых, роль экономическую: «Ваши предки, уходя из неволи, обокрали своих притеснителей-египтян, а вы уже и теперь дочиста обобрали Русский народ, вы высосали из него последнюю кровь, последние соки, вы отняли у него кусок хлеба и пустили крестьянина-землероба с сумой по миру!.. Вот какие вы обидчики, вот какие вы кровопийцы, вот как вы поступили с народом, вас приютившим!..». А главное – в организации всероссийской смуты: «…вся революция кровавая, которую вы начали, вы продолжаете, вы и намерены продолжить, добиваясь какого-то равноправия!». Словом, «жиды – главные враги православной веры, самодержавного царя и многострадального русского народа».

Как уже говорилось, наилучшим решением еврейского вопроса о.о. Илиодор и Виталий считали изгнание «проклятого Богом племени» из пределов Российской Империи.

– Но неужели вы, действительно, так ненавидите евреев, что хотели бы передушить их? – спросил о. Илиодора один газетный сотрудник.

– И жидов, и всех иже с ними! Ха-ха-ха… Передушить – нет, но я был бы рад, если бы они куда-нибудь провалились.

Позже о. Илиодор, обращаясь к «народу израильскому», подытожил свою тактику в отношении него так: «На тебя я всех больше нападал; поверь мне: крови твоей я никогда не хотел, но людей против тебя настраивал».

Относительно далекого будущего о. Илиодор придерживался самых оптимистических представлений: «И вас так в конце века стеснят, что вы, наконец-то, обратитесь ко Христу. Об этом обращении говорит и св.апостол Павел, именно в послании к Римлянам он утверждает, что остаток Израиля спасется. Дай Господи! Только сейчас-то оставьте нас и наше исстрадавшееся Отечество в покое и уйдите от нас!..».

Любопытно, что в Ярославле о. Илиодору довелось стать восприемником крестившегося еврея, некоего Гершки Зеликова, прибывшего из Петербурга. Иеромонах согласился на это лишь по настоянию старшего собрата, прот.Феодора Успенского, говорившего: «Вы человек молодой, неопытный, ничего не знаете, нужно положиться на благодать Божию». О. Илиодор согласился, кое-как вытерпев даже попытку крестника отказаться от погружения в холодную воду. Однако следующий подобный эпизод кончился скандалом: на предложение собрата Зеликова: «пойдем на Волгу, я три раза окунусь в прорубь, вы мне дадите записочку, что я крещен», – иеромонах ответил возгласом: «Вон из моей кельи, жидовин поганый!».

С возвращением в центральную Россию из риторики о. Илиодора стали исчезать чисто антисемитские выпады. Во-первых, вдали от черты оседлости они утратили актуальность. Во-вторых, он понял, что они могут быть истолкованы как призывы к погрому. Иеромонах перешел от борьбы с народностью к борьбе с враждебной идеологией, объединяя «жидов и русских дураков-безбожников». В этом смысле он говорил, что признает в России только две национальности – «русские православные люди, – это те, которые верят в Бога, чтут священников и признают Царя самодержавного, – и жиды, – все те, кто не верит в Бога, порицает духовенство и не признает Царя самодержавного».

О. Илиодор уверял, что его неприязнь к инородцам – дело принципа и не касается отдельных частых лиц: «свидетель мне Бог, что я первый помогу инородцу и русскому безбожнику, если увижу их в беде».




Церковные вопросы


О чисто церковных темах о. Илиодор писал очень редко, но если уж писал, то со своей обычной откровенностью. Как и все мыслящие люди, отмечал отход «народа-богоносца» от веры предков. «Надругались твои дети развращенные над святынями народными. И за это Господь начал отнимать их от тебя. Отнял же Он Великую икону Божией Матери Казанскую. Прежние удостоились ее за свое благочестие, а нынешние дети лишились ее за свое нечестие. Осмеяли развратники посещение Божие, сатанинским хохотом они встретили Икону Божией Матери Порт-Артурскую и явление Креста в Курской губернии во время мобилизации. А ведь это были знамения Божии. Никто на них не обратил внимания. Не подняли ни крестов, ни хоругвей, ничем не почтили посещения Божественного».

О. Илиодор отстаивал первенство православной церкви, выступал против пропаганды иных вероисповеданий, требовал карать богохульников – разумеется, «самой лютой смертью», – и не разрешать работы в праздничные дни. Называл «безумными и дикими мечтаниями» проекты передачи церковно-приходских школ в ведение светских властей .

Наравне со светскими властями о. Илиодор обличал и духовные: «Отняли святители Церковь у Христа и завладели ею сами». Обвинял архиереев в карьеризме, любостяжании и, конечно, в нежелании поддерживать «Союз русского народа» и вообще монархическую идею. «Два года тому назад они признавали Царя Самодержавнейшим, а теперь только в храме Божием, закрываясь Святой Чашею, они говорят "Самодержавнейший", а за порогом Дома Божия проповедуют крамолу».

С неменьшим жаром о. Илиодор нападал на духовную школу, которая «совсем разложилась и пала»: «Академии и семинарии обратились в гнезда революционеров и пустых бездельников», на священников, отходящих от благочестивых традиций, на монастыри, не пекущиеся о просвещении народа, а заодно и на их часто сменяющихся настоятелей-архиереев, «которые сегодня здесь, а завтра там».

Любопытны взгляды о. Илиодора на самые злободневные вопросы церковной жизни. Он оспаривал популярную теорию о порабощении церкви государством: «Ох, неправду, неправду говорят святители!.. Оттого-то вся беда пришла, что в душах у них нет огня ревности: все они почти заняты карьерою, повышением, да наградами». Почувствовать достоверность этой теории на собственной шкуре ему еще только предстояло. Что до проекта Поместного собора, то о. Илиодор был недоволен составом предсоборного присутствия: «Поназвали туда нигилистов, демократов, безбожников и давай решать вопросы Веры и церковности. А до тех старцев Божиих, что во святых обителях Богу молятся, они не вспомнили. Ох, не вспомнит о них Бог в их трудах, в их подвигах».




Японская война


«Новое время» справедливо заметило, что «из душевного равновесия» студента Труфанова вывели «наша несчастная война и последовавший за ней внутренний разгром России». Об этих двух темах о. Илиодор писал с особым надрывом.

Как и всякий патриот, он тяжело перенес позор Японской войны. Нападал на правительство и за ее развязывание, и за преждевременный из нее выход. «Мы в своей-то стране не управимся, а то понесло еще нас к океану Тихому. Положились там наши братья тысячами. Но правители не дали вернуться оставшимся победителями… Заключили они, подписали мир позорнейший и всю славу твою прежнюю они зарыли в могилах военных полей и накрыли бумагами Порт-Смутскими».

Позорное поражение о. Илиодор объяснял, во-первых, утратой народного благочестия и безнравственным поведением солдат. Живой пример тому он видел на своей родине: по его словам, донские казаки привезли с войны награбленные деньги, по тысяче и более на брата, за что станичный священник отказался, по обычаю, встречать воинов с крестом, не отслужил молебен и даже не допустил в церковь, «назвав их такими сынами, мать которых начинается с буквы "с"». В целом эту войну о. Илиодор именовал «пьяной».

Другой причиной поражения о. Илиодор считал государственную измену со стороны «иуд-предателей», в решительную минуту подорвавших силу своего отечества. В первую очередь это революционные агитаторы. «Они, как гадины какие, ползали среди войск по долинам дальневосточным, попуская из себя заразительный и смертельный яд в души христолюбивого русского воинства. Делали они это для того, чтобы привести нашу родину к позору, к бесславию, а потом всю вину за военные неудачи свалить на плечи правительства. О, пагубная, адская, сатанинская затея, достойная своего родителя – диавола и его усердных клевретов! Кровопийцы и безбожники, кровожадные волки, жестокие шакалы, куда девалась ваша человечность, куда припрятали свою совесть и сердце? Вас не тронули стоны солдатские, несшиеся из уст положивших души свои на бранных полях с верой в светлое будущее войны России с неверным врагом! Вас не расшевелили слезы сиротские, вы не услышали вопля народного. Проклятие потомства падет на вас, суд Божий и суд человеческий грядет на вас!».

К этой же категории о. Илиодор относил других агитаторов, действовавших в тылу и угрозами заставлявших бастовать рабочих особенно тех предприятий, работа которых необходима для военных нужд. «Иуды-предатели» – те, кто убивали царских слуг и священников, оскверняли святыни. Автор метко сравнивает революционный террор со змием, описанным в житии св. Георгия Победоносца: «Там сами люди выдавали чудовищу своих детей, а ныне в русской земле, в нашей родине сам революционный змий кидает жребий и пожирает верных слуг Царя самым жестоким образом».

Наконец, о. Илиодор обвинял в предательстве даже своих собратьев-священников, сочувствующих революции или примыкающих к ней, как Гапон.

Виноваты не только «иуды-предатели», но и другие русские люди. Когда началась японская война, они, подобно иудеям при входе Спасителя в Иерусалим, предвкушали земную победу. Но, увидя поражение, некоторые соблазнились и стали кричать о своей стране: «да будет пропята! Нам не нужна такая Россия!».

В другой статье о. Илиодор ярко изобразил итог войны для России: «военная ее слава оставлена на далеких полях Маньчжурских, богатство ее разбросано по шпалам Великого сибирского пути, пучины Цусимские насыщены трупами наших братьев, твердыни Порт-Артурские орошены кровью мучеников, недра долин Маньчжурских скрывают кости наших единомышленников».

Однако, по мнению о. Илиодора, это несчастье было промыслительно послано России, чтобы она поняла гибельность своего пути: «Ведь Господь для того и послал нам испытания, чтобы наконец-то очнулись мы и увидели, как далеко мы ушли от спасительных заветов наших предков, преданных Вере Православной и Самодержавным Императорам…». Россия пошла в Манчжурскую землю на распятие, «на позор, на унижение для того, чтобы после устроить жизнь свою на новых началах, на возвращении к благочестию предков, на смирении». С Дальнего Востока словно гремел призыв: «Покайтесь! Если не покаетесь, то все так же погибнете».




О науке и интеллигенции


Одной из любимых мишеней о. Илиодора была интеллигенция. Он с откровенной неприязнью писал о «самозваных радетелях народных», которые «только на словах много делают, звезды с неба хватают, а на деле – жалкие ничтожества, до последней степени развинченные, пустые, способные только кричать о земном рае, дебоширить, творить разные безобразия, насильничать…».

В одной из статей о. Илиодор набрасывает любопытный портрет современной учащейся молодежи: «Она бросила уже давно серьезный научный труд, лишилась самовольно, преступно, беззаконно возможности приобрести серьезное научное мировоззрение; окончив среднюю школу в 18–19 лет с скудным, жалким жизненным запасом знаний, она приобрела эпикурейские взгляды на суровую жизнь; она привыкла предъявлять к жизни чрезмерные требования для удовлетворения своей чувственности и отвыкла почти совершенно от охоты и привычки к упорному и производительному труду… Суя нос туда, куда не следует, желая скорее пережить то, что пройдет в свое время, она изнервничалась, опустела, нравственно растлилась…» и т.д. Будучи отчасти развращенным, настоящее поколение растрачивает мощь, унаследованную от предков.

Недолюбливал о. Илиодор и науку, которую сравнивал с «покровительницей мудрости и разврата» Венерой, и технический прогресс. За это газеты обвиняли иеромонаха в мракобесии, насмешливо отмечая, что он «несколько запоздал … своим рождением на свет» и «ему было бы уместнее жить в времена пещерные». А.А.Столыпин обвинял о. Илиодора в «невежестве», которое «натолкнуло его на излюбленные пути фанатиков: на проповедь истребления и искоренения не только всего враждебного, но и всего непонятного, всего невместимого в узко очерченный кругозор негибкого ума и раздраженной воли».

Однако о. Илиодор подчеркивал, что, будучи сам «академиком», не выступает против образования и науки как таковых.

«Когда я летней лунной ночью еду на пароходе, то я стою на палубе, смотрю на небо и говорю: "слава Тебе, Господи, за тот разум, который Ты дал человеку!". То же самое я думаю, когда я мчусь на поезде».

Но все научно-технические достижения в глазах о. Илиодора имели лишь прикладное значение: «я ничего не имел бы против, если бы всего этого не было… Была бы только в народе крепкая вера в Бога. Пусть Русь святая будет такой, какой она была 1000 лет назад. Пусть Русь ходит в лаптях, переезжает от деревни до деревни на телегах и санях. Пусть крестьяне сеют хлеб так, как сеяли его деды и прадеды».

Соответственно, все научные светила не имели для о. Илиодора большого авторитета: «Что такое Ньютоны, Спенсеры, Эдисоны, Канты и другие ученые в сравнении с Василием Великим, Иоанном Златоустом, Николаем Чудотворцем и др. святыми отцами нашей православной веры? Все Ньютоны и другие ученые – ничто…».

Тем не менее, наука претендует на мировоззренческую функцию, поддерживая атеизм и становясь «богиней» для «освободителей». «Ясно, что она – ни что иное, как работа дьявола. Она убивает веру православную, отрицает Евангелие и все священные книги».

Таким образом, о. Илиодор выступал лишь против ошибочного направления, которое принимает наука (скатываясь в атеизм) и которое проповедует интеллигенция (почти поголовно исповедуя либерализм). Для ясности иеромонах часто употреблял термин «ложнообразованные люди».




Антидуховность либеральных учений


Либерализм рассматривался о. Илиодором как антидуховное течение, выдвигающее на первое место «человеческую животность», внешнее благополучие: прирезка земельного надела, восьмичасовой рабочий день и т.д. Эти земные блага он противопоставлял духовным.

«Люди! а где же вечность, где наша бессмертная, богоподобная душа? Куда сокрылись вопросы о вере, о спасении, о призвании последователей Христа, о загробной жизни?». Внешняя гражданская свобода хороша тогда, когда душа свободна от страстей, а иначе только помогает обнаруживать человеческие пороки. «Для немощного человека победа над самим собой трудна, и вот он отчаянно стремится к свободе внешней, думая найти в ней облегчение, и запутывается в сетях мирового зла окончательно».

Добиваясь построения «царства земного», «освободители» отвлекают людей от «царства небесного». «…что вы делаете, куда ведете народ? Ведь вы ведете его к гибели, к страшной пропасти, к одичанию, к нравственному падению и разложению, вы играете на грубых народных страстях, на животных интересах».

О. Илиодор полагал, что предлагаемые народу земные цели имеют глубокий духовный смысл: они родственны яблоку Евы, чечевичной похлебке Исава, сребреникам Иуды и, наконец, мнимым благам, которыми диавол искушал Христа в пустыне. Все это не что иное, как сатанинское искушение. Искусители, ставящие простеца-крестьянина перед этим выбором, продолжают дело сатаны. В их духовном родстве с адскими силами о. Илиодор не сомневался:

«Прокляты вы, безбожники, грабители, кровопийцы, разбойники, клеветники, кощунники, все идущие против Бога и Царя; прокляты ваши дети и потомки; вы идете за сатаной. Вы требуете благ земных, чести и славы, все то, что когда-то сатана предлагал Христу, но Христос отказался; вы же приняли это предложение; пошли за сатаной; он убийца, и вы убийцы…».

«Вы сыны диавола! Вы исполняете рабски его волю. Он был человекоубийцей с самого начала, лгал, обманывал, истины не знал. Вы ему подражаете во всем; без лжи, крови, обмана, зла вы не можете жить. …

Диаволу место Господь указал во аде; там и ваше пристанище. Диавол с позором был низринут с неба, и вас должно проводить с этого света с позором на тот свет прямым сообщением без пересадки, то есть или чрез виселицу, или топор, или меткую ружейную пулю».

Эта аналогия нередко встречается в сочинениях и речах о. Илиодора. Например, депутаты Государственной думы именуются им «таврическими служителями исконного человекоубийцы», Марсельеза – «гимном сатане», «освободители» говорят словами «диавола», интеллигенция – «служители сатаны», либералы ждут «пришествия Антихриста, как своего Царя и Учителя» и т.д.

Первым конституционалистом о. Илиодор считал дьявола, предъявившего Богу свои требования и низвергнутого с неба. «Христос был распят тоже благодаря парламентаризму, потому что Пилат, сам не желая Его смерти, послушался голоса парламента».

Соответственно, «революция есть дело сатанинское», «не что иное, как борьба темной силы с христианством».

На отпевании убитого царицынского жандарма о. Илиодор говорил: «Восстал сатана на Христа и руками своих слуг убивает верных сынов Его…».

О. Илиодор не верил, чтобы народ мог поддаться на сатанинское искушение: «…я не думаю, дорогие мои братья, православные крестьяне, чтобы среди вас нашлись такие неверные Христу люди!». Однако бил тревогу по поводу развращающего влияния интеллигенции на «свежую деревенскую жизнь»: «Теперь в русском Православном народе место преданности своей вере заняло Валтасарово кощунство; место любви к Родине и верности Царю – Иудино окаянное предательство, место братолюбия – Каиново братоубийство; место смирения и простоты – диавольская Навуходоносорова гордость». Но передовое общество пойдет еще далее. «Оно само оторвалось от родного русского берега и старается оторвать от него и русское православное крестьянство».

В перспективе о. Илиодор предсказывал постепенное обмирщение святой Руси и превращение ее в светское государство. Излюбленным образом иеромонаха был мир, где трубы фабрик и заводов «будут выше глав церквей Божьих», а «свист пароходных и фабричных гудков заглушит звон колоколов церковных».

Это в перспективе, а пока налицо гражданская война. «Земля наша залита братской, христианской кровью. Улицы мирных городов, как военные поля, покрылись трупами убитых. Везде слезы, стоны, рыдания».




Народное возмездие


Слабое правительство, заигрывающее с левыми, не сумеет дать отпор ни революции, ни либерализму. Не справится с этим делом и судебная власть, где «царствует кривосудие предательское, изменническое, безбожное…», «преступная гуманность», куда «набивается всякая шушера из еврейского племени». Поэтому действовать должен сам народ.

Неприязненно относясь к интеллигенции, о. Илиодор возлагал свои надежды на «крепких людей», которые «живут по своим убеждениям». Это простой народ, но «Господь скрывает Свою Истину от премудрых и разумных и открывает ее младенцам душой». Спасение России придет от них, как раньше пришло от «мясника Минина» и «неграмотного крестьянина Ивана Сусанина».

Грядущее народное возмездие – главная тема всех публицистических сочинений о. Илиодора. Он образно представлял русский народ то как Георгия Победоносца, поражающего «революционного освободительного жестокого змия», то как спящего Илью Муромца или какого-то другого богатыря, который, проснувшись, порвет свои путы.

Обращаясь к народу, он призывал не допустить поругания веры и самодержавной власти даже ценой жизни: «Пусть враги наши строят конституцию на трупах наших и пишут законы новые нашей мученической, святой кровью, чтобы мы не видели позора Святой России и не слышали диких победных криков безбожников». Посему «настала пора дать последний бой проклятой революции!».

Однако о. Илиодор подчеркивал, что речь идет не о преступном бунте, а об исполнении долга. «Неужели же я бунтовщик? Неужели же призываю народ к восстанию? Неужели же я стал на путь Пугачева, Разина и Лжедимитрия? О, нет, нет и нет! Я призываю народ не к восстанию, а к защите святынь поруганных. … Пусть будет это восстание, но восстание не бунтовское, а законное, святое, великое, Божие! Это – восстание правды против лжи, любви ко Христу против любви к дьяволу!». Словом, дело богоугодное, что особенно хорошо заметно по аллегорическому «Видению монаха», где о. Илиодор описывал, как черная сотня шествует на битву, сопровождаемая ангелами, с пением ирмосов Великого покаянного канона, а само сражение заменяется вмешательством высших сил. В то же время о. Илиодор не раз писал, что самосуд должен быть санкционирован монархом.

С другой стороны, о. Илиодор стращал революционеров народным гневом: «Неужели вы не предвидите того, что озверевший и одичалый под влиянием ваших сатанинских напевов русский народ, увидев в вас своих губителей и развратителей, сорвет с вас маски, обратится на вас и, как свирепый лев, как разъяренный медведь, растерзает вас, уничтожит, и память ваша проклятая погибнет с шумом, а народ потом будет с омерзением произносить ваше имя!». Позже он повторил это предупреждение в адрес помещиков и судей.

После всех этих громких заявлений о. Илиодор не стеснялся уверять, будто «не призывает народ вступать в бой, а только напоминает народу о его долге»; «народный самосуд, когда настанет для него время, придет сам собой, без всякого призыва его со стороны кого бы то ни было. Ведь народ не чурбан: он имеет живую душу, чуткое, мягкое сердце; он понимает хорошо, как над ним издеваются безумцы, подпольные гады». Более того, о. Илиодор якобы стремился не вызвать кровопролитие, а, наоборот, его предотвратить, желая страхом возмездия «удержать порывы проклятых русских дураков» и заставить их покаяться.

На простодушных волынских хлеборобов подобные речи о. Илиодора производили огромное впечатление.

– Готовы ли умереть за Святую Веру и Царя? – торжественно вопрошал он.

– Умрем, умрем прежде, чем откажемся от этих святынь!!! – был ответ.

Позже о. Илиодор с гордостью рассказывал, как «его хохлы» кричали: «Разреши нам, если находишь нужным, поехать в Петербург, где мы станем и справимся с этими жидами и др. на защиту Царя и Св.Православной церкви».

На апокалиптической картине грядущего народного восстания о. Илиодор изображал и себя самого: «Моя же роль как пастыря Церкви будет заключаться в том, что я буду идти с крестом Христовым впереди священной рати, ободрять ее, как это делают священники Божии на бранных полях!». Порой прямо приписывал себе роль полководца: «Я сам с Святым Крестом поведу эту рать против вас». То же самое повторил устно в «Русском собрании». Неудивительно, что один репортер сравнил его с вдохновителем крестовых походов Петром Амьенским.




Собственная миссия


Свою миссию о. Илиодор неизменно характеризовал в самых возвышенных тонах, считая себя, ни много ни мало, пророком. Однажды даже процитировал одноименное пушкинское стихотворение.

В «Видении монаха» он описывал свой воображаемый диалог с Богом:

«– Монах служитель Мой, что же ты ничего не говоришь этим народам?

– Что же я скажу им, Господи?

– Вам даны законы Неба, и разве ты не знаешь, что говорить стоящим по правую и по левую сторону?

– Знаю, Господи, знаю, только я не смею сказать людям грозное слово, ибо сам человек грешен.

– Ты не свое слово будешь говорить, а Мое; я знал твое недостоинство, но избрал тебя сосудом Своим, чтобы ты не возгордился и чтобы чрез твою немощь явилась Моя Сила; Я дал тебе право вязать и решать [так в тексте]; поэтому не убойся ничего и сделай то, что ты должен исполнить!

– Исполню, Господи, исполню! Не смею ослушаться слов Твоих».

О. Илиодор искренно считал, что передает современникам волю Божию. «Все это я сказал вам не от себя и не от диавола, словами которого говорят "освободители", а от Бога и Христа моего: это Он повелел мне говорить как пастырю Церкви, как служителю Своему!». Поэтому намеревался «свободно говорить людям святую истину», пользуясь преимуществами монашеского положения. «Не умолкну добровольно до тех пор, пока не выскажу всякую обо всем и обо всех чистую святую правду. Если я этого не сделаю, то я не знаю, зачем мне жить на земле…». Таким образом, свое предназначение он видел в проповеди «правды и человеческой справедливости». «…я и в могилу сойду с моим дорогим знаменем; и никакая сатанинская рука не вырвет из моих объятий этого священного знамени; говорю "сатанинская", ибо у христианской души не явится даже и намерения отнять у меня знамя правды, Истины, честности, справедливости евангельской!».

В силу этого принципа о. Илиодор и выступал против революции и либерализма, выступив на борьбу со «страшным зверем» – «проклятой революционной гидрой». «Со всей силой темперамента донского казака я боролся, используя свой авторитет, за церковь, царя и русский народ, – вспоминал Сергей Труфанов. – … Искренность и энергия моей борьбы против революционеров не знали границ».




Итог: монах-бунтарь


Таким образом, бесхитростное, но красочное мировоззрение о. Илиодора представляет собой обыкновенную славянофильскую систему взглядов с прибавлением религиозных и социалистических мотивов, а также убеждения в необходимости своего рода «революции справа».

Неудивительно, что современники зачастую гадали, правый он или левый, а некоторые даже причисляли о. Илиодора к революционерам. Шульгин находил, что он был «демагог» и «монархист для вида». Меньшиков писал о «столь близких ему бомбистах красной сотни».

Однако о. Илиодор неизменно настаивал на своей политической благонадежности: «Свидетельствуюсь собственной священнической совестью пред Вами, Ваше Преосвященство, что я – не бунтовщик, я – не революционер». Не выступая против законных властей, он лишь по долгу пастыря обличает их грехи. «…властям нужно повиноваться для Бога и власть должна служить для Бога. А если служит не для Бога, так кому служит? Диаволу. Так вот если диаволу служит, так обличай и борись, сколько можешь». Соответственно, он считал себя вправе не повиноваться тем распоряжениям властей, которые казались ему незаконными.

Точно так же о. Илиодор при необходимости был готов выйти из послушания духовной власти и обличить ее, основываясь на 15-м правиле Двукратного Константинопольского собора, одобряющем разрыв с архиереями-еретиками: «Ибо они осудили не епископов, а лжеепископов и лжеучителей».

Иеромонах настаивал, что и свою паству воспитывает в духе покорности властям. «Илиодор никогда не прольет крови, ибо он приносит Богу бескровные жертвы». Снова и снова о. Илиодор твердил: «От моих проповедей не прольется ни одной капли крови». Даже в дни противостояния с властями он повторил: «Ни при жизни моей, ни после смерти моей не прольется ни капли чьей-нибудь крови. Я вас всегда учил добру и теперь прошу, если мне придется скоро умереть, то никому не мстить за меня и пусть все они там знают, пусть знает полиция и все власти, что через меня никогда не прольется ни капли крови!».

С особенным жаром он открещивался от навязанного ему ярлыка погромщика: «народ, идущий за о. Илиодором, будет тогда совершать погромы, когда у козы вырастет хвост». «Я никогда не призывал к насилию и к погромам, а, наоборот, отвержением и проклятием небесным грозил за них»; «я никогда никого не подстрекал к какому бы то ни было насилию своими проповедями».

Когда его сравнивали с Гапоном и другими священниками крайних левых убеждений, он горячо протестовал: «я ни Гапон, ни Колокольников, ни Тихвинский; в своей деятельности руковожусь не личными страстями, а единственным желанием спасти Родину Святую, Трон Царя и Ограду Церкви».

Однако иногда он сам признавал свою духовную связь с разрушительными элементами.

«Я верю в искренность некоторых революционеров, признаю героизм за их поступками. – я, быть может, сам положил бы на плаху свою голову за их дело, но я убежден, что на безверии нельзя построить счастья народа.

Как бы ни были хороши моральные принципы, во имя которых наши революционеры призывают народ к протесту, они уже по одному тому не в силах оказать воздействия, что санкционируются не Богом, а человеком»

Впоследствии Сергей Труфанов повторил эту мысль в мемуарах: «В глубине души я тоже был крайним революционером, что подтверждается знаменитой русской писательницей Гиппиус, которая сделала меня героем ее романа "Роман-царевич" под именем отца Иллариона. Я встал на сторону реакционеров, потому что революционеры не начертали на своем красном флаге имя Бога. Если бы они добавили к словам: "В борьбе обретешь ты право свое" слова: "Так говорит Господь истины", революция, несомненно, нашла бы меня в своих первых рядах».

Будучи бунтовщиком по своей природе, он в силу своих убеждений бунтовал не против власти, а против революции.

В статье с характерным заголовком «Монах-бунтарь» И.А.Родионов размышлял о направлении бунта о. Илиодора:

«Он идет против общего течения, идет ревностно, нетерпимо, воительски.

Он стоит за православную веру, за самодержавного Царя, за великую единую Россию.

Он громит революцию, громит интеллигентов – изменников родного народа.

Он ополчается против морального и материального засилия евреев, считает их злейшими врагами Христа, сеятелями всяческих смут и нестроений и кровопийцами народными.

Он пылок, невоздержан, обличает богатых, влиятельных, "уважаемых" граждан, суровым словом своим бичует и народ».

В ответ на подобные доводы М.О.Меньшиков отмечал, что ведь и Пугачев с Разиным стояли за православие и самодержавие.




Три программные статьи о. Илиодора


В «Вече» о. Илиодор дебютировал в том самом октябре 1906 г., когда, тяжело больной, отошел от «Почаевских известий». Тогда у него достало времени для написания не только статьи в ярославский «Русский народ», но и ответа на нападки «Церковного вестника». Этот-то ответ и напечатало «Вече». Редакция тогда еще так плохо знала о. Илиодора, что ошибочно назвала его архимандритом, однако не удержалась от выражения своего восторга по поводу деятельности почаевских иноков, благодаря которым «скоро вся Волынь будет представлять единый могучий "Союз русского народа"».

В эмоциональной статье под характерным заголовком «Моя отповедь слепым книжникам и лицемерам» о. Илиодор устроил «писакам "Церковного вестника"» форменный разнос. Священник именовал их «зажиревшими мракобесами», не имеющими «ни любви к Родине, ни ревности о благе Церкви Православной, ни сострадания к народу своему», и грозил им казнью и народным гневом.

Затем «Вече» одну за другой опубликовало три программные статьи о. Илиодора – «Когда же конец?», «Видение монаха» и «Плач на погибель дорогого Отечества». Касаясь в мемуарах своей публицистической деятельности, Сергей Труфанов из множества статей вспоминает эти три с прибавлением еще одной («Моим высоким судьям»). Поэтому именно их следует считать программными. Да они и сами за себя говорят, значительно выделяясь из общей массы. Эти три блестящие сочинения – вершина его публицистического творчества. По-видимому, они были написаны за зиму 1906–1907 гг. Возможно, материалом для них послужили устные проповеди, произносившиеся у почаевской колокольни: биограф замечает, что в то время о. Илиодор «издавал свои речи».

Статья «Когда же конец?» была позже продублирована в «Почаевских известиях». Ввиду ее длины пришлось выделить отдельный номер, даже немного увеличив его формат.

Не считая предисловия, посвященного недоразумениям между правительством и «Союзом русского народа», статья представляет собой проект прошения, которое могла бы подать Императору гипотетическая монархическая депутация. Это эмоциональный призыв четко определить свое отношение к идеям, проповедуемым Союзом:

«Государь!

Скажи нам, Твоим детям, изнывающим и страждущим, кто мы для Тебя: враги Твои или друзья?».

А так как Император, безусловно, должен быть монархистом и консерватором, то ему следует вести соответствующую политику во всех направлениях – в церковном, инородческом, рабочем и других вопросах. Изложив со множеством восклицательных знаков подробности, о. Илиодор заключил свое обращение к Государю просьбой санкционировать народный самосуд над революционерами и либералами:

«Прежде повели, Великий Самодержец, поместному Церковному Собору, Тобою созываемому, проклясть всю эту нечистоту, а черным миллионам повели, Государь, убрать ее, куда следует…

Вот она, уже идет тесно сомкнутыми рядами верноподданная Тебе черная рать; вот уже раздаются звуки бубнов и литавр!.. Показались метла с собачьей головой Ивана Грозного, копье Ермака, меч Пожарского! Скажи, Царь, скажи свое властное слово, и Илья Муромец привезет к Тебе соловья-разбойника, а Георгий Победоносец тяжелым копьем с крестом насмерть пронзит проклятую революционную гидру!

Заботник наш!

Идет Святая православная Русь спасать своего Государя, Церковь и Родину!

Мы кончили, Царь! Повели, если угодно Тебе, казнить нас или миловать и счастьем дарить».

Таким образом, «конец», вынесенный в заголовок статьи, – это конец смуты или, в широком смысле, европеизации России. Настанет «конец» тогда, когда верховная власть даст ответ на эту петицию, которую еще предстоит подать.

Впоследствии, вспоминая свою знаменитую статью, Сергей Труфанов делал акцент на аграрном вопросе. Самой темой будто бы заинтересовался после беседы с солдатами в манеже Драгунского полка в Старом Петергофе и через неделю опубликовал свое «открытое письмо царю». Но, по-видимому, та беседа состоялась лишь весной 1907 г. Далее анахронизмы продолжаются: со ссылкой на Дубровина следует рассказ о совете членов императорской фамилии, где обсуждалась судьба удельных земель. Однако дневник Николая II датирует это совещание 30.VII.1906. Сама передача удельных земель Крестьянскому банку состоялась осенью 1906 г. Статья же о. Илиодора была написана позже.

«Видение монаха» – ключевое произведение для понимания всей политической деятельности о. Илиодора и, главное, его взгляда на собственную роль в судьбе России. Вдохновлялся автор, несомненно, Апокалипсисом. Подобно Иоанну Богослову, некий монах, в котором сразу угадывается сам о. Илиодор, сподобляется пророческого видения. Оно аллегорически изображает современное автору политическое положение, а также предстоящее сражение правого лагеря с левым и торжество черносотенцев. Сон, привидевшийся главному герою, переполнен яркими образами: оторванный край царской порфиры, народная кровь, сочащаяся со страниц левых газет, источающие смрад кадильницы и поломанные посохи в руках святителей-либералов…

Изображение левого лагеря с его трофеями невольно наводит на мысль, что о. Илиодор описывает грядущую Советскую власть: «на помосте в луже крови лежало в облачениях несколько священников; над ними была сделана одна общая надпись: "вот, как мы поступаем с попами, осмеливающимися в то время, когда мы кричим "долой Самодержавие", у Престола какого-то Бога молиться за Самодержавных Императоров". Далее следовали люди, которые в руках держали широкие чугунные плиты; на плитах было красными буквами написано: "на этих плитах мы жарили черносотенцев". За этими следовали другие; эти держали иконы Спасителя, Божией Матери, святых угодников, церковные сосуды и другие священные вещи, но все это было осквернено; на всем лежала печать грубого кощунственного поругания; люди, которые держали эти вещи, были звероподобны; показывали свои большие зубы и как-то неистово кричали и, злорадно кивая в сторону черной сотни, говорили: "вот как мы разделываемся с вашими досками, святыми мощами, а вы еще толкуете о каком-то Боге, о каком-то небесном Правосудии; суеверы вы, темный народ!"». Но он не прозревал будущее, а описывал настоящее, увы, мрачное.

Над левым лагерем о. Илиодор поместил того, кого считал подлинным вдохновителем революции: «Монах … заплакал горько и возвел глаза к небу, но вместо неба он увидел… сатану». Но увидел и небесный престол, поддерживаемый, наравне с ангелами, душами людей, убитых революционерами. Седящего на престоле о. Илиодор описать не дерзнул, но зато передал свой воображаемый диалог с раздавшимся оттуда Голосом:

– Монах, служитель Мой, что же ты ничего не говоришь этим народам?

– Что же я скажу им, Господи?

– Вам даны законы Неба, и разве ты не знаешь, что говорить стоящим по правую и по левую сторону?

– Знаю, Господи, знаю, только я не смею сказать людям грозное слово, ибо сам человек грешен.

– Ты не свое слово будешь говорить, а Мое; я знал твое недостоинство, но избрал тебя сосудом Своим, чтобы ты не возгордился и чтобы чрез твою немощь явилась Моя Сила; Я дал тебе право вязать и решать [так в тексте]; поэтому не убойся ничего и сделай то, что ты должен исполнить!

– Исполню, Господи, исполню! Не смею ослушаться слов Твоих.

Покорный этому повелению, монах изрекает свой суд над обоими лагерями: левым – проклятие, правым – благословение. Затем призывает черную сотню выступить в последний бой за веру, Царя и права русского народа. Однако этому призыву монархисты следуют не ранее, чем является долгожданный гонец из северной столицы: как уже говорилось, о. Илиодор всегда ставил народное выступление в зависимость от царской воли.

Собственно битвы нет: «Вдруг рассеклось пространство небесное, и на облаках явилась Матерь Божия с омофором. По правую сторону ея находился Св.Георгий Победоносец. Он копьем поразил сатану, а поклонники последнего, видя гибель своего отца, начали в отчаянии избивать друг друга. Черной сотне не пришлось даже употребить в дело меча».

Торжествуя, монархисты направляются в столицу ко дворцу, причем упомянуто, что он находится на берегу реки, а на противоположном берегу похоронены предки царствующего Императора. Очевидно, подразумевается Зимний дворец. Дело в том, что о. Илиодор был недоволен удалением русских монархов из их городской резиденции, видя в этом факте признак средостения, разделяющего царя и народ. Соответственно, в день идиллического торжества монархических идей самодержцу следовало вернуться в Зимний дворец. Странно только, что не в московский кремль.

Следует длинный диалог между Царем и народом в лице его депутата. Это, конечно, сам монах? Нет, тут о. Илиодор предпочел смириться и передать эту роль глубоко почитаемому им о.Иоанну Кронштадтскому. Он-то и дает Царю подробный отчет обо всем произошедшем. Между прочим, выясняется, что после победы над врагом у черной сотни ноги в крови, а руки чисты и белы, как снег. В конце концов водворяется порядок, воздаются почести павшим, и остается только найти монаха, чтобы рассказать ему о победе.

Однако его уже нет, и люди находят лишь его послание, начертанное на земле: «не ищите меня, молитесь за меня, я хотел уйти на Старо-Афонскую Гору, чтобы там молиться за вас и за ваше обновленное Отечество, но Господь судил иначе: тело мое, истерзанное страданиями, не перенесло радости, когда вы, победители, шли в Северную Столицу, и сделалось неспособным носить сильный дух: я умер, не ищите моей могилы: она никому не известна: хоронили меня дикие звери».

В целом вся эта красивая художественная аллегория изображает мировоззрение черносотенцев довольно достоверно и наглядно. Точно выписана любезная сердцу о. Илиодора картина народного возмездия, начинающегося по сигналу из столицы и марающего у воинов ноги, но не руки. Любопытна фигура монаха, выходящего на свою проповедь по указанию свыше, как ветхозаветные пророки. Вот, значит, кем себя ощущал автор! А слова о монахе, увидевшем вместо неба сатану, прямо просятся стать девизом к биографии о. Илиодора! Удивительно и очень похвально, что он не отважился приписать себе роль оратора от народа. Еще удивительнее финал аллегории. О. Илиодора можно представить себе где угодно, только не на Афоне. Да и уходить туда из древнего и высокодуховного Почаева – это искать добра от добра. По-видимому, автор всего лишь попытался придать своему автобиографическому сочинению житийные черты: сюжет с начертанным на земле посмертным письмом перекликается с финалом жития прп.Марии Египетской.

В мемуарах Сергей Труфанов из всей статьи вспоминает только диалог монаха и притворных черносотенцев, которые, охваченные стыдом, покидают правый лагерь. Действительно, это один из ключевых эпизодов всего памфлета. Кроме того, мемуарист уверяет, что за это сочинение получил прозвище «Павший герой».

Третья программная статья о. Илиодора – «Плач на погибель дорогого Отечества» – начинается парафразом книги пророка Исаии (62:1–2,4): «Не умолкну ради тебя, Церковь Христова, и ради Святой России не успокоюсь, доколе не взойдет над всем правда твоя и счастье твое, как горящий светильник. И увидят народы правду твою и все цари – славу твою. И не будут уже более называть тебя "оставленной" и землю твою "пустыней" – обиталищем диких народов. Лучше я умру, чем не стану говорить то, что буду говорить сейчас. Какими же словами я буду изливать скорбь свою? Какими слезами я начну оплакивать падение Великой Державы?».

После этого вступления автор резко меняет литературный стиль и начинает подражать древнерусским сказителям: «Матушка моя родимая, Святая Русь! Что с тобою сталось, подеялось?! Знал я тебя двести лет тому назад, знал могучею, знал красивою. На главе твоей сиял убор родной; на груди и могучих плечах твоих красовались ожерелья коралловые, изумрудные; на руках твоих блистало золото самородное, подпоясана ты была поясом с бриллиантами; одета ты была в русский сарафан, на ногах твоих красовались туфли, золотом шитые…». Следует идеализированное описание благочестивой русской старины.

Однако затем являются некие «самозванные благодетели», пытающиеся переделать святую Русь «на иностранный лад». Она же умоляет: «ох, зачем вы меня набеливаете, нарумяниваете мою красу самородную, связываете по рукам, по ногам мою волю-волюшку, стягиваете вы могучие мои плечи в немецкий тесный кафтан. Связываете, стягиваете, да и принуждаете: ходить по полю, да не по паханному, работать сохой неприлаженною, похмеляться во чужом пиру, жить чужим умом, чужим обычаем, чужой верой, чужой совестью. О, не хольте меня, вы, отцы, вы, благодетели! Не лелейте меня вы незваные, вы непрошеные, вы дозорщики, вы надсмотрщики, попечители, строители, да учители! Меня давит, томит ваш тесный кафтан, меня душат ваши путы чужеземные. Как не откормишь коня сухопарого, не утешишь дитяти без матери, так не быть мне похожей на заморский лад, не щеголять красою немецкою, не заслужить мне у Бога милости не своей душой». Однако враги остаются глухи к этой блестяще изложенной о. Илиодором мольбе, и Русь теряет былые красоту, мощь и свободу.

Описывая современное положение отечества, потерявшего свою самобытность, автор постепенно сбивается со стихотворного размера и переходит к более привычному для себя жанру обличительного памфлета. Наконец, высказав свои претензии к монарху, чиновникам-инородцам, министрам, архиереям, иереям и монахам, о. Илиодор заканчивает в прежнем слезном тоне:

«Так вот какова ты стала, моя матушка родимая, Святая Русь! Еще бы оплакивал я твое падение, унижение, да мочи нет. Исстрадалась моя душа, истерзалось мое сердце, тебе преданное. Не отойду я от тебя, матушка, буду лежать ниц у ног твоих и орошать их своими слезами горькими. Если враги заставят тебя пойти в могилу темную, то я и все дети верные пойдут туда же за тобой… Лучше нам умереть, чем переживать среди врагов твоих погибель твою, кончину скорбную!».

Эта статья, пожалуй, лучшая из трех, раскрыла в о. Илиодоре, помимо публицистического, еще и литературное дарование. Старую славянофильскую теорию он сумел изложить на новый лад, коснувшись сердца читателя.

В воспоминаниях Сергей Труфанов объясняет создание этой статьи дошедшим до него известием: якобы Столыпин попросил помещиков распространять среди крестьян патриотические воззвания, пообещав в случае неуспеха агитации применить силу. Действительно, «Плач» упоминает об этом событии и обличает за него министра. Но главная тема статьи – вовсе не деятельность Столыпина.

Таким образом, вспоминая свои памфлеты, бывший священник пытается свести их к борьбе с отдельными личностями – с царем, с монархистами-корыстолюбцами, с главой правительства. Как глубоки статьи о. Илиодора по сравнению с этими примитивными объяснениями! Как плохо Сергей Труфанов понимает о. Илиодора…

Редактор «Веча» Оловенников сразу полюбил «пламенного и бурного Илиодора» и поддерживал его, как только мог. Страницы газеты были всегда к его услугам. За февраль 1907 г. «Вече» напечатало целых 10 статей о. Илиодора, в том числе 8 передовых. Весной священник, занятый большой политикой, отошел от литературной работы, но зато пользовался «Вечем» для полемики со своими оппонентами. Попытка вернуться на страницы газеты была сделана в июле. Наконец, в октябре были напечатаны две старые заметки о. Илиодора, ранее затерянные редакцией.

«Его пламенные статьи, написанные не чернилами, а кровавыми слезами патриота гибнущей и поруганной родины, разбудили усыпленное русское чувство, отрезвили опьяненных революционным психозом, – вспоминал С.Горский. – … Какое впечатление производили статьи никому не ведомого дотоле монаха Илиодора, это многие, в том числе и пишущий эти строки, имели случай наблюдать не раз. Случалось, что люди, весьма освободительно настроенные, читая случайно попавшуюся им статью монаха Илиодора, не могли скрыть своих слез, – слез просыпающейся русской совести!».

Мгновенно оценив сочинения почаевского инока, петербургские монархисты решили сделать эти талантливые вещицы достоянием всей России. Статьи «Когда же конец?» и «Видение монаха» были изданы отдельными брошюрами. 28.II первая из них раздавалась в Петербурге «на улицах, по трактирам и чайным», а в провинцию была разослана приложением к «Русскому знамени», «целыми тюками». Контора «Веча» вела розничную и оптовую продажу обеих брошюр, призывая распространять их в народе. Тысяча экземпляров первой из них стоила 12 руб., второй – 15.

Весной напечатали и портреты о. Илиодора кабинетного размера. Их тоже можно было приобрести у «Веча» как в розницу, так и оптом. Сотня портретов стоила 14 руб. О целях оптовой продажи газета умалчивала. То ли предполагалось, что некрасовский мужик понесет с базара о. Илиодора вместе с Белинским и Гоголем, то ли благонамеренный патриот должен был выписывать сотни портретов лично для себя, чтобы лицезреть знаменитого проповедника на каждой стене!





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=68467595) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.