Книга - Русская правда

Русская правда
Людмила Алексеевна Шукшина


Новая книга автора погружает читателя во времена Древней Руси. Она повествует о времени Великого князя Владимира и Ярослава Мудрого. Читатель побывает в древнем Смоленске, Киеве и Новгороде, увидит жизнь простых людей и работу древнерусских "спецслужб". Вас ждут приключения и погружение в историю.





Людмила Шукшина

Русская правда





Убийство в Берестове. В лето 6523, месяц червень, 15 числа.

(15 июля 1015 года)


Старый князь умирал… Заболел внезапно… Ещё несколько дней назад готовился к походу на непокорного сына Ярослава, князя новгородского (тот отказался вдруг платить Киеву дань), слушал доклад воеводы, выходил на двор посмотреть, как собирают обоз, какие подвезли доспехи, вникал в жалобы гридней[1 - Гридень (гридь) – княжеский дружинник, телохранитель князя, воин младшей дружины](на них ведь ляжет вся тяжесть похода и боёв), советовался с боярами[2 - Бояре – старшая дружина, проверенные в боях воины (в бою ярые)], как до осени одолеть путь к Новгороду… А путь неблизкий…Старшие дружинники горячились…

– От Киева до Новгорода больше тысячи поприщ[3 - Поприще – то же, что и верста, большое путевое поприще около полутора километров]…

– Дык это по прямой, по прямой, а так ноне даже птица не летает… Кто теперь ходит по прямой? Святослав, князь покойный, батюшка твой, княже[4 - Был ещё один падеж в древнерусском языке – звательный – для обращения: отче, княже, друже…], тот ходил: шатров не брать, припаса не брать, обоза, стало быть, нету, целый день двуконь[5 - Двуконь – ехать в походе на двух конях по очереди] скачут, а вечером косулю подстрелит, ломтями нарежет, на угольях пожарит, вот и вся еда за день, ночью попону[6 - Попона – покрывало для лошадей] на землю, плащом укрыться, седло под голову… Вот он воин был не шутейный, леса насквозь, реки вплавь, дык они по прямой ходили. Сейчас так не пойдёшь! А болота, леса, реки?[7 - Дорог в древней Руси почти не было, мостов тоже. Летом плавали по рекам, для перехода через них искали брод. Зимой ездили в санях чаще всего по тем же рекам] Вдвое дольше будет! Сейчас месяц червень[8 - Червень – июль, листопад – октябрь, студень – декабрь, жнивень – август, ревун – сентябрь], так аккурат к листопаду и придём под Новгород!

– Будет тебе! Эка хватил: к листопаду! Ещё скажи в студень! Понятно, не в жнивень! Но коней погрузить на ладьи, против течения погребём поприщ по десяти за час, значит, за день до семидесяти будем делать, к ревуну приедем, – горячился кряжистый бритоголовый детина с грязным косматым чубом и кривым шрамом через лоб и щёку. – Куды коней-то на ладьи! – насмешливо протянул худой жилистый дружинник, голый по пояс, с боевым топориком в руках. – На ладьях гребцов два десятка, да дружины четыре, да припасы, да оружие, куды коней-то! Кони пусть берегом идут, а пешая дружина водой!

– Берегом кони и тридцати поприщ за день не сделают! Гребцов не брать, младшую дружину на вёсла, припасов совсем помалу, оружие под скамьи попрятать, коней в серёдку…

– Пешие воины за одно днище[9 - Днище – дневной переход] больше двух десятков вёрст никак не пройдут, а без дорог да с оружием, так почти вполовину, а припас…

– Ты ещё сенник[10 - Сенник – матрац, набитый сеном или соломой] с собой возьми, а не то бабу свою вместо сенника, она у тебя такая толстая, ещё мягче будет… – и прибавил такое словцо, что воевода крякнул, а видавшие виды дружинники присели от изумления.

Князь резким движением руки остановил спорщиков: не время чубы драть, делом займитесь… Он умел приказать негромко, но властно, а иногда хватало поворота головы, внимательного взгляда с лёгким прищуром… Знал, как управлять людьми. Высокий, уже начинающий грузнеть, с обильной проседью в бороде и волосах, но двигался ещё легко, были в нём и сила и мощь… Прямой нос, высокий лоб, цепкий взгляд; но уже набросила на лицо сеть морщин подступающая старость. Он был ещё крепок и здоров в свои пятьдесят с лишком вёсен[11 - Год в древней Руси начинался с марта, поэтому возраст часто считали вёснами]! Только пороки молодости глубоко прочертили чело[12 - Чело – лоб] своими метами… Вздохнул шумно, покаянно…

– Лет[13 - Слово лето означало год, а слово год – просто промежуток времени (до 16 века), отсюда годить – ждать, погодить – подождать] десять точно осталось, – подумалось ему мимоходом, – успеть бы, успеть бы завершить, иначе всё рухнет: Русь, вера, семья – всё, ради чего жил…

Он легко взбежал на высокое узорчатое крыльцо, приглашая на совет бояр, и вошёл в прохладу больших сеней, кивнув сторожевым гридням. Из сеней вело несколько дверей: направо светлицы ближней челяди[14 - Челядь – наёмные слуги или бедные родственники, не имевшие домов и жившие за счёт хозяина], тут жил ларник – хранитель хартий и печати, рядом гридница[15 - Гридница – помещение или изба, где жили гридни (казарма и арсенал)], где отдыхала сменная стража, божница – домашняя молельня… Наверх вела широкая лестница и выходила сначала в Людную палату, где ждали княжьего приёма просители и иногда вершился суд. Дальше была Главная палата, большая, светлая, богато украшенная. В ней стояло обтянутое заморским бархатом княжеское кресло с дивной золотой резьбой. Всё было торжественно и красиво: дубовые лавки, покрытые коврами, золотые подсвечники, доспехи на стенах. Из этой палаты двери вели в княжеские светлицы и ложницы[16 - Ложница – спальня]. Но князь повернул направо в трапезную, тяжело опустился на лавку, приказал подать взвару[17 - Взвар – настой или компот из трав и сухофруктов], начал совет.

Долго решали, кто и когда выступает, как идёт, брать ли обоз – решили не брать, идти налегке, на ладьях по реке до Смоленска, там отдохнуть несколько дней у сына Станислава – теперь смоленского князя. Дальше шли тяжёлые волоки: из Днепра через Катынь и Касплю в Двину, а из Двины в Ловать – волок почти двадцать поприщ. Судили, рядили, решали… Бояре разошлись, остался только верный Борислав, в крещении Борис. Более двух десятков лет крещена Русь, а имён почти у всех два: древнее славянское «от отич и дедич»[18 - От отич и дедич – от отцов и дедов] и православное, данное по святцам. Гнев всколыхнулся в груди тугой волной: приняли же крещение, в храмы ходят, а дома идолов своих кровью мажут, да в купальскую ночь по лесам бегают и через костры прыгают… Глубоко сидит старая вера, ох, глубоко! Да сам-то ты давно церковь убитого по твоему приказу Ярополка, брата-христианина, разрушил в Киеве? Да на её месте ставил капище[19 - Капище – культовое место, на котором устанавливали идолы языческих богов, святилище] поганое, да идолов Перуна, Хороса, Даждьбога, Стрибога, Семаргла и Мокоши[20 - Перун – бог грозы, войны и оружия, покровитель князя и дружины; Хорос – бог солнечного диска, управитель колесницы солнца; Даждьбог – солнечное божество, замыкающее зиму и отмыкающее весну, предок всех русских людей; Стрибог – бог ветра; Семаргл – бог огня, защищает мир от зла; Мокошь – женское начало в природе, богиня судьбы]? Да вместе с волхвами приносил им жертвы людские? И твоё ведь имя крестильное Василий, а ты всё Владимир, да Владимир… Сильна привычка, корень её уходит в старину, в древность, в Род и живёт в твоей душе, и трудно с ней сладить! Недаром говорят: искоренить, вместе с корнем вынуть, а чем тогда держаться за жизнь? Пока ещё новые корни нарастут! Так это в себе сложно, а во всём народе! Только один корень подрубишь, как новые вырастают, со старыми мешаются, как тут искоренить? А традиции, обычаи, праздники, привычки, песни, были, сказки? Горько, ох, горько…

– Что горько-то, княже? – спросил Борислав. Видимо, забывшись, последние слова сказал-таки Владимир вслух.

– Всё горчит, друже, и мысли, и взвар, во всём сегодня горечь… Но если в питии горчинка лёгкая, брусничная, то в мыслях…

Договорить князь не успел, Борислав быстро встал, темнея лицом, и протянул ему братину[21 - Братина – круглый широкий сосуд для питья, который передавали по кругу, круговая чаша], из которой пили бояре, что было против правил (князь всегда пил из своего кубка):

– Какая брусника, княже? Середина лета! Только завязалась ещё та брусника…

Князь, белея лицом, медленно приподнялся, взял протянутую через стол братину, сделал большой глоток и как-то безнадёжно устало опустился на скамью: питьё было сладким…

– Знахаря быстро, – крикнул Борислав в приотворенную дверь, за которой маячил гридень, – и лекаря византийского, и Сома сюда, мигом! – добавил совсем уж вдогонку… Схватил со стола кринку с водой, заставляя князя пить помногу, а затем вызывать рвоту, и так несколько раз… Почти две четверти[22 - Четверть – около трёх литров] грязной воды было в бадье, когда вбежали трое. Всё поняли враз, двое стали осматривать сидящего князя: цвет кожи, глаза, ногти, а третьему боярин только крикнул:

– Кто взвар подавал? – как его уже вымело из трапезной словно вихрем.

И вот лежит князь в своих покоях уже несколько часов и умирает. И лекарь византийский и свой знахарь сошлись в одном: яд был быстрый, если бы не догадались промыть желудок, всё уже было бы уже кончено. Но и помочь нечем: чтобы сделать отвар против яда, нужно знать, какой яд, а пока Сом разыщет, кто и как, будет поздно. Знахарь сразу сказал: зелье не наше. Лекарь долго скрёб по дну кубка, нюхал, тёр в пальцах каплю со дна, осматривал боярскую чашу, потом изрёк, что яда в питье не было, только в кубке князя. Яд из Хорезма. Он видел крохотные бесцветные крупицы с чуть горьковатым привкусом у торговца снадобьями в пыльной лавке раскалённой Бухары, когда ходил по Великому шёлковому пути с посольством из Византии к бухарскому эмиру. Делается из сока местного растения, противоядия нет… Хотя совсем в малых дозах – лекарство. Борислав гневно махнул рукой: знаний много, толку мало… делай уж, что можно. Князя трясло. Давали питьё, чтобы снять боль и уменьшить лихорадку. Очнувшись, он отдавал боярину чёткие указания, а затем снова проваливался в забытьё. Тело его делалось то словно костяным и холодным, то покрывалось липкой испариной, лицо и шея багровели, просил пить.

Приходил батюшка соборовать[23 - Соборование – одно из таинств православной церкви, совершается над тяжело больным или умирающим], но князь, очнувшись, отказался, просил послать тайно и спешно за митрополитом Ионой[24 - Митрополит Иоанн, возможно, первый русский митрополит на Руси] в Киев. И лекарь, и знахарь уверяли, что успеет. До Киева рукой подать. Вскоре приехал в великой спешке митрополит, привёз Анастаса Корсунянина, княжьего духовника, стали готовиться к соборованию, князь тяжко вздохнул, глубокая морщина прорезала его лоб, ещё две, резко очерченные синеватой бледностью, опустились от крыльев носа к уголкам рта, он обвёл всех медленным взглядом, прося уйти, начиналась исповедь. Все вышли на широкий двор; несколько часов назад Владимир раздавал здесь приказы, выслушивал гридней, советовался с боярами. Двор словно вымер и затих, даже собаки не лаяли, тревога висела в воздухе ощутимо, как чёрная туча.

Боярин Борислав огляделся: княжий дворец каменный, в два жилья[25 - В два этажа], с резным деревянным теремом наверху, стоит в центре двора; к нему примыкают хоромы бояр и челяди. Сени соединяют отдельные палаты в причудливую постройку, зато удобно зимой или ночью: не нужно добираться в темноте или по холоду до своего дома. Сзади дворца – избы простой челяди и холопов[26 - Холоп – раб-должник или пленный], ещё далее амбары, ле?дники, погреба, медуши[27 - Медуша – помещение для хранения мёда], за ними скотные и птичьи дворы, кузница… Чуть в стороне гридница, за ней пустые хоромы. В тех хоромах раньше жили наложницы князя с челядью до двух сотен, а ещё в Вышгороде до трёх и в Белгороде столько же. Ненасытен был в молодости, жаден до плотских утех. После крещения всех их отпустил. Весело жили, буйно… Борислав тогда был совсем юн, начинал в младшей дружине отроком, а вот уже в бояре вышел.

С князем был тогда воевода Добрыня, его дядя по матери, Малуше. Эх, Добрыня, Добрыня, знатный был богатырь, силы неимоверной. Да всё уходит в землю, и сильное, и слабое… Сколько он тогда с этими девами хлопот имел! То гридень в наложницу влюбится, то боярин… То понесёт какая от кого! А уж как их охраняли, как зеницу ока! Да где ты за ними углядишь! Две сотни девок молодых, а вокруг челяди сколько! И увидел он вдруг себя на этом дворе юным отроком, и словно проплыла перед ним нежная смуглая Салиха: тонкая, гибкая, чернобровая, губы алые, нежные, манящие, волосы длинные и густые, будто грива у вороного коня… Он вздрогнул, словно засаднила старая рана, спасибо Добрыне, жив тогда остался… Никому ничего не сказал старый воевода, тихо убрал Салиху в Вышгород… Как он тосковал тогда, только бы увидеть её! Тряхнул головой боярин, отгоняя воспоминания, и заторопился к дальним конюшням.

Пока шёл по двору, заметил, что солнце стало клониться к закату. Красные всполохи играли в облаках и отражались в воде, тихо покачиваясь от ветра и течения… «Словно кровь», – подумал вдруг он и заторопился: коротки летние ночи, а доживёт ли князь до утра, кто знает… За крайней конюшней в самом углу двора стояла небольшая изба, в ней жили слыхи[28 - Слых – разведчик, шпион, соглядатай, агент]. Сколько их было и как они выглядели, толком никто не знал и знать не стремился. Были это люди тайные, незаметные, еду им носили в избу, утром они уходили или уезжали куда-то, словно растворяясь в рассветной дымке, а когда и откуда возвращались?.. Никто не вникал, да и не хотелось… Меньше слышал, дольше жил… Ведал слыхами Сом. А нашёл того Сома нынешний боярин Борислав, тогда ещё княжий отрок из младшей дружины. После похода на Корсунь в 988 году[29 - Даты даются далее по более позднему и привычному нам летоисчислению от Рождества Христова. Разница от Сотворения Мира в 5508 лет] и взяли Бориса в старшую дружину.

Ехали они тогда по Таврии вдоль моря. Всё сокрушались, что столько воды, а ни на что не пригодна: ни тебе попить, ни еду сварить, ни огород полить… Вот приметил раз один воин, как что-то косматое и мелкое юркнуло в пещерку на середине обрыва. Волк, коза, собака? Ни на кого не похоже… Ну и послали Борислава проверить. Он часто потом рассказывал гридням и челяди, как лез по скалистому обрыву, как доставал из полутьмы пещеры какой-то дикий мохнатый визжащий и кусающийся клубок… Как спускался с ним, рискуя сломать шею (что уж греха таить, пришлось слегка врезать этому, чтобы чуть обмяк и не дёргался). Оказалось, мале?ц лет девяти, жутко грязный, тощий, завёрнутый в обрывок какой-то шкуры на голое тело, с огромной лохматой головой и большим ртом с редкими мелкими зубами. За это и прозвали его Сомом. Отмыли, переодели… Быстро накормить не смогли, так как ел мале?ц дня три без роздыху, запивая всё, что совали дружинники, то квасом, то водой, и непрерывно говорил на такой дикой смеси печенежского, греческого, хазарского и славянского языков, что даже бывалые гридни диву давались. Сом прижился в дружине, быстро освоился, вскоре стал незаменим. Переодетый в разную одежду и знающий все языки, он мог пройти, где угодно, и узнать всё, что нужно. Когда подрос, стал слыхом, а теперь всеми слыхами заведует. Служба нелёгкая, но и без неё нельзя. Предан и Владимиру, и Бориславу безмерно. Для него они и семья, и друзья, а княжьи хоромы – единственный его дом.

Боярин зашёл в полумрак избы, где горела всего одна свеча, а крошечные окна, забранные тонкими полосками слюды, слабо пропускали сумрачный вечерний свет. На лавке рыдали, размазывая слёзы по щекам мокрыми передниками (видно, плакали уже давно и усердно), две толстощёкие холопки с поварни. В углу он заметил старую ключницу, она сидела тихая, поникшая и тоже плакала, но по совсем другой причине. Она была подруга Малуши с подворья княгини Ольги, знала князя с детства и горевала о нём искренне и сердечно. Узнать удалось немного: той холопке, что должна была прислуживать в трапезной, что-то подмешали, и она второй день маялась животом, нет, убивать не собирались, чтобы никого не насторожить, так, заболела вроде… Ключница поставила вместо неё новую, недавно привезённую из Киева. Та никого ещё не знает, но видела в трапезной гридня, по описанию на наших не похожего, смуглого, чернявого и кучерявого, наши-то все русые, но одет был, как наш. Он сказал, что должен проверить посуду… Его одежду и оружие нашли за большой укладкой[30 - Укладка – ларь, сундук. Слово сундук тюркского происхождения и появилось в русском языке позже] в сенях в дальнем углу, видно, сразу переоделся и ушёл…

– Но как он узнал, что князь пойдёт в трапезную, а не в гридницу?

– В гриднице тоже в княжьем кубке пару бесцветных крупиц нашли, лекарю отдали. В братине пусто, только в кубке… Я послал погоню в разные стороны, да ведь и он не дурак, понимает, что искать будем: или в Киеве затаился или ушёл уже далеко (да только знать бы куда: в Смоленск, в Византию, в леса?).

Сом своё дело знает, и сидеть зря не будет; девок отпустили, тех словно вымело из избы; безутешную ключницу боярин проводил до княжьего дворца и поспешил к умирающему.

Соборование закончилось, Владимир был в сознании, заговорил быстро, голос слабый, сбивчивый, но внятный:

– Охрану поставь, чтобы ни единая мышь не проскочила, чтобы в Киеве не узнали, что меня нет, чтобы Святополк не узнал да его сторонники, выпустят его из поруба[31 - Поруб – темница], захватит стол княжеский, тогда беда! Меня вывозите ночью, хороните отай[32 - Отай – тайно, тайком] в Десятинной церкви, Иона уже всё знает. Всем говорите: болен князь… Да за Борисом пошлите гонца, Борису стол, он законный от венчаной жены, остальным уделы розданы, пусть не идут брат на брата, Глеб молод ещё, ему сидеть пока в Муроме, Борису стол…

Глаза князя закатились, он опять провалился в беспамятство. Боярин ужаснулся: как это так, Великого Князя Киевского хоронить как татя[33 - Тать – разбойник] безродного отай? Не бывало такого на Руси! Нужно было крепко поразмыслить. Оставив больного на лекаря и стражу, пошёл к боярам в Людскую палату, совет держать.

А Владимир провалился в ад, который создал всей своей жизнью. Жгучий стыд охватывал его, когда видел он картины своей молодости. Огненные языки запоздалого раскаянья жгли душу. И не было спасения от этого огня!

И хотя уверял его митрополит Иона, что осознанный, раскаянный и исповеданный грех прощается Богом, смертный страх острыми когтями впился в сердце и выдавливал из него жизнь… Бог, может быть, и простил ему, а он себе простил? Что будет с его детьми?! Что будет с Русью?!

Как ни люто было страдание его тела, а душой он маялся сильнее, понимая, что эти часы даны ему для осмысления всей жизни. Больше всё равно ничего уже не успеть. И он вспоминал, вспоминал, то холодея от ужаса содеянного (и тогда даже руки становились костяными и твердыми, и знахарь растирал и растирал их целебным настоем, пытаясь согреть), то покрываясь крупными каплями ледяного пота, то сгорая в огне невыносимого стыда, лицо его делалось свекольно-красным, а жар, казалось, прожигал тонкую рубашку…

Вспомнилось, как ребёнком, убежав на берег Славутича[34 - Словутич, Славутич – славянское название Днепра; у греков – Борисфен, у римлян – Данаприс, у печенегов Днепр] от своего дядьки Твердяты, старого изрубленного во многих боях дружинника, забрался в челнок возле берега, а тот вдруг поплыл по течению… Вёсла лежали на дне, да ребёнку пяти вёсен с ними не сладить. Долго разбирались потом, кто и почему не привязал… Но мальчик помнил только сначала свой восторг от плаванья, когда ракиты, вербы, бани, отроки, купающие коней (они-то и прибежали на подворье, когда узнали в лодке княжича) медленно проплывали перед его взором… Река текла величаво, широко, неторопливо, и он сидел очарованный, заворожённый этим движением… Тревога подступила, когда челнок стало выносить к середине, и он увидел, как мимо проплыла небольшая пристань в устье реки Лыбеди. Через некоторое время эта тревога сменилась паникой: чёлн уже несло мимо заводи, где в Славутич впадала речка Коник; он сидел, вцепившись побелевшими пальчиками в борт, и пытался понять, что теперь делать: плакать, кричать, звать на помощь, но кого? Река широка, берега пустынны… Холодея от ужаса, он вдруг заметил сзади лодку. Несколько пар вёсел взлетали над водой и мощно опускались, рассекая упругую гладь реки; лодка стремительно приближалась. Он уже видел солнечно-золотистые брызги с вёсел, испуганное лицо своего дядьки, слышал весёлый гогот младшей дружины…Лодка догнала челнок, мягко притёрлась к нему бортом, сильные руки гридня подняли княжича и посадили на колени Твердяты, молодой дружинник, упруго вскинувшись телом, перемахнул в чёлн и сел на вёсла. Они помчались против течения: вёсла дружно резали воду, капли брызгали в лицо, все смеялись, только дядька прижимал его к себе как-то особенно бережно.

У воды их уже ждала бабушка княгиня Ольга с боярынями: прямая, строгая, она неподвижно и спокойно стояла на берегу, только тонкие пальцы теребили край узорчатого заморского плата. А потом она привела его на конюшню, где пороли Твердяту. Старый воин лежал тихо, только крупно, всем телом, вздрагивал от ударов, да пальцы, вцепившиеся в край скамьи, были белыми, как маленькая фигурка распятого Иисуса из слоновой кости, привезённая из далёкого Царьграда[35 - Царьград – Константинополь], которая стояла у бабушки в светлице. Владимира, заходившегося истошным криком и рвавшегося к дядьке, она увела, объясняя по дороге про долг и ответственность. Так он впервые понял, что за наши поступки часто отвечают другие люди. Его тогда Ольга не наказала, посчитав, что переживания – уже хороший урок. Княгиня была к нему строга и добра одновременно. Он всегда чувствовал, что она любит его больше других братьев: Ярополка и Олега.

И вот теперь умирающий князь словно плыл, лёжа в крохотном челне без вёсел по реке своей жизни, только солнце совсем клонилось к закату, окрашивая воды в кроваво-огненные тона, а перед ним всё разворачивался пыльный и потрёпанный, забрызганный кровью его жертв, уже принадлежащий Вечности, свиток его жизни, и нельзя было ничего исправить… Поздно!..

Увидел он вдруг голубые глаза матери, вспомнил её всегда печальный взгляд, нежные маленькие руки… И вот словно встала она перед ним: стройная, гибкая, такая ещё молодая, любящая, любимая… Ей было чуть больше двадцати вёсен, когда его забрали и увезли в Киев. Вот ведь, на краю жизни всплыло первое воспоминание: мать прижимает его к себе так крепко, почти больно, а из глаз у неё выкатываются две большие капли и медленно скатываются по щекам, не растекаясь, как прозрачные жемчужины. Он подставляет ладошку, пробует языком, а слеза совсем не вкусная, солёная… А напротив стоит статная, красивая, немолодая женщина и протягивает к нему руки. Он видел её впервые, но признал сразу: не боялся, пошёл на руки, говорил с ней охотно и много на своём детском языке. Рассказывал о жизни в Будутине, показывал хоромы, водя по горницам, доверчиво держал за руку.

Помнит, помнит ведь!.. А было-то ему всего три весны! Потом Ольга увезла его в Киев, больше он Малушу не видел. Тосковал ли по ней? Нет. Киевская жизнь захватила бурей впечатлений. Бабушка была рядом, она заменила ему мать, если мать можно заменить… Помнил ли её? Всегда помнил! И иногда видел во сне эти огромные синие глаза, полные тоски и слёз, и просыпался с удивительным ощущением нежности и любви, и целый день носил это чувство в себе, по временам застывая и беспричинно улыбаясь.

Погостив в Будутине несколько дней, Ольга с маленьким Владимиром собралась в Киев. Это было его первое путешествие! Сначала ехали до Любеча, и он всё выглядывал из лёгкого кузова повозки, которую везла степенная серая лошадка. Потом гостили в Любече, гуляли по городу, были на озере и на реке, пока княжескую ладью готовили к отплытию. Он впервые видел настоящий город и такую большую воду, детинец[36 - Детинец – центральная часть древнерусского города, обнесённая валом с деревянными стенами и воротами. Там находились дворцы, соборы, жили князья, бояре, духовенство] и православный храм[37 - В Любече была церковь Андрея Первозванного первой половины 10 века]. Ночевали в богатом доме, Ольга разговаривала с хозяином; таких людей мальчик ещё не знал: смуглый, черноглазый, без бороды, со странными спутанными волосами цвета воронова крыла, похожими на большой чёрный одуванчик (он никогда раньше не видел чёрных кучерявых волос). О чём говорили, он не понял, что-то о какой-то невестке, угорской[38 - Угорский – венгерский, угр – венгр, Угорщина – Венгрия] княжне Предславе, которая плетёт страшные козни и нужно бы выслать её к отцу, а внуки старшие все в мать и не радуют… В том, что Предслава – законная жена его отца, а внуки – его братья, он разберётся позже, а сейчас, сомлевший от долгой прогулки и сытной еды, засыпал на широкой лавке, застеленной мягким ковром, и снилась ему коварная угорская княжна вся в чёрном, с длинными костлявыми пальцами, она сидела перед огромными кроснами[39 - Кросна – ручной ткацкий станок] и ткала чёрные козни, похожие на паутину, в которой путались лягушки, пиявки и ящерицы…

Утром они плыли по огромной реке Славутичу; берега: один низкий, другой крутой и обрывистый, словно бежали следом, тугой ветер так надувал парус, что даже вёсла были не нужны… Княгиня сидела на скамье, держала внука на коленях. С ними вместе ехал отрок Добрыня, дядя по матери, Ольга взяла его в Любеч повидать сестру и присматривать за мальчиком в дороге. Он уже служит в младшей дружине князя Святослава. Быть им вместе с того дня почти два десятка лет неразлучно. Добрыня сидел рядом, отвечая на бесконечные детские вопросы… К вечеру все умаялись и проголодались, днём перекусили легко, ждали, когда вече?рять[40 - Вече?рять – ужинать]. Добрыня привстал, покачиваясь в такт движения лодки, и произнёс степенно, как взрослый, всматриваясь вдаль из-под козырька ладони:

– Вот и становище скоро, видишь, дымы впереди, – махнул он рукой…

– Что такое становище?

– Это ещё древние князья устроили, когда в полюдье[41 - Полюдье – ежегодный объезд князем и его дружиной подвластных земель для сбора добровольной дани на содержание дружины и слуг. Начиналось по первому снегу. Всё свозили в становища, где князь учитывал и хранил] ходили. Каждые примерно пятьдесят поприщ есть постоялый двор для ночлега, там и конюшни, и амбары, и кузница, и поварня.

– А что, матушка-княгиня, при таком ветре за три днища доплывём до Киева, – обратился к Ольге вислоусый дружинник с серьгой в одном ухе.

А с пристани уже свистели молодецким посвистом. Причалили. Добрыня снёс Владимира по сходням на руках, поставил на землю. Мальчик шагнул, его качнуло в сторону, Добрыня подхватил, посадил на плечи, понёс, приговаривая:

– Эка ушатало тебя, мало?й, на ладье-то за день!

Это путешествие стало вторым серьёзным воспоминанием и потрясением для трёхлетнего ребёнка. А потом был Киев! Когда показался издалека, с воды, холм с

высокими змеистыми валами, с частоколами, башнями и воротами, у Владимира перехватило дыхание. Несколько дней после приезда он брал Добрыню за руку и говорил тихо, но твёрдо: «Сначала смотреть город…» и Добрыня понимал, что спорить бесполезно. Они бродили и бродили от терема княгини Ольги ко дворам Святослава, Олега и Игоря с их дворцами; по капищу с идолами, с одной стороны от которого было когда-то жилище князя Кия, а с другой – дворец Аскольда; обходили вокруг детинца, залезали на башни (дозорные уже знали княжича и Добрыню и пускали их везде с разрешения княгини). Возвращались через торжище голодные и усталые. После покоев Малуши под Любечем это был целый мир, огромный, открытый, в котором он, трёхлетний малыш, был пусть очень ещё маленьким, но уже князем. Потом была трапеза, затем игры…

Почти в то же время, как маленького Владимира привезли в Киев, появилась в хоромах княгини Ольги боярыня Умила с тремя детьми. Её муж служил в дружине князя Святослава, да погиб, оставив двух детей и жену непраздной[42 - Непраздная, непорожняя – беременная, на сносях – на последнем сроке беременности, родины – роды]. Княгиня быстро шла по широкому двору, кутаясь в лёгкую беличью шубку, крытую яркой заморской парчой; возле высокого крыльца на укладках сидела толстая молодая женщина, закутанная в необъятных размеров шаль. День был студёный, серый, ветреный… Увидев Ольгу, боярыня встала, из-под шали выглянули две пары любопытных детских глазёнок. И совсем она не толстая, просто на сносях, да ещё ребята под крылышком… История для Руси не новая: мужа убили, ей возвращаться в родительский дом, ждёт повозку, да успеть бы до роди?н. Всё было сказано печально, но как-то легко и просто, и сама она была мягкая, уютная, с лёгкими ямочками на белых пухлых щеках. Так не хватало сдержанной, властной Ольге чего-то такого родного, тёплого рядом!.. Она всплеснула руками: куда в холод, в темень, с детьми, да ещё родишь в дороге! Приказала холопам тащить укладки в свои хоромы, отвела пару покоев рядом… И не подвело её чутьё княжеское: скоро Умила сделалась незаменимой. Сначала она смешно семенила по дворцу, поддерживая снизу руками свой неохватный живот и успевая везде: то её видели на поварне, то в светлице, то в сенях… Её весёлый смех, быстрый говор, нежная улыбка успокаивали гневных, мирили спорщиков, заставляли нерадивых холопов шевелиться… Она скоро знала всё обо всех, но никого не осуждала, а всем сочувствовала, всех утешала. Светлее и радостнее стало в покоях княжеских! И Ольга как-то оттаяла душой, отдыхала рядом с ней.

Это Умила надоумила забрать Владимира, когда княгиня посетовала на внуков Ярополка да Олега: растут при матери, чужие, обычая не нашего; сын Святослав в бесконечных походах, ему дела княжеские чужды.

– А ведь есть ещё княжич! – И когда Ольга вскинулась недовольно, мягко добавила, – Малуша не холопка, роду знатного, князя Малка дочь, а что не жена, так христиане всё равно не признают нашего обряда. А любовь у них была, я же здесь, при муже, на вашем дворе жила, всё видела. Не хотел он своей жены угорской, не люба она ему была, надменная да коварная оказалась, а когда Малушу видел, словно светился весь изнутри и таял, сокол наш, как свечка восковая. Да и она его любила, сердечная! Знала ведь, что гнев твой будет так же велик, как сама ты велика, матушка! Любовь то была, настоящая! Не гневайся, матушка, зря ты его женила против воли… Вот он дома-то и не бывает… Эх, сейчас бы привезти их сюда, да вырастить княжича по-нашему…

– И речи о том впредь не заводи! – отрезала великая княгиня.

Но мысль запала ей в голову, прилегла там, как зёрнышко в хорошей почве, пустила корешок и вскоре проросла. О Малке и слышать не хотела, она обманула её доверие, должна быть наказана. Малушу княгиня любила, как дочь, и была потрясена её поступком, который сочла предательством. Отай прижить дитя от княжича! Дело немыслимое! А вот о внуке стала задумываться всерьёз.

Однажды к зиме, перед самыми родами, завела Умила разговор о христианской вере. Ольга уж восемь лет как крестилась, ездила в Царьград с посольством, разговаривала с патриархом! Часто рассказывала она об этом путешествии, ходила в церковь св. Ильи, что построили царьградские купцы на Подоле. Там служили старенький немощный отец Михаил, да священник Григорий, ему было немногим за сорок. Он знал Ольгу в молодости, ещё не княгиней, участвовал в её крещении, часто приходил во дворец, беседовали о вере. И вот как-то Умила стала перед ними, поддерживая свой необъятный живот, и сказала просто и торжественно: «Хочу креститься!» Обряд совершали в Ильинской церкви. Всё было скромно, тихо, но как-то по-особому благостно.

– Словно ангелы в церкви летали, – сказал потом отец Михаил. Через несколько седмиц[43 - Седмица – неделя, а неделей называлось воскресенье, т.е. день, когда ничего не делают] Умила разрешилась от бремени сразу двумя младенцами. Назвали девочек Дарёна и Неждана. Вроде как нежданный дар после смерти мужа. Дарёна была слабенькой, и Умила попросила отца Григория окрестить её.

–Разве можно крестить неразумного младенца? – изумилась Ольга. Но священник её успокоил:

– Святой Иустин Философ почти восемь сотен лет назад говорил, что младенцы удостаиваются благ, данных через крещение, по вере тех, кто приносит их ко крещению…

Умила так умоляюще посмотрела на великую княгиню, что та махнула рукой и сдалась. Девочек крестили, а через месяц Дарёна умерла. Хоронили её по православному обряду возле Ильинской церкви. Ольга очень привязалась к малышкам, крошечные крестницы растопили её властную душу… Дома она поглядела на спящую Неждану, на пустую колыбельку, вспомнила маленькую, чуть больше полена, домови?нку[44 - Домови?на – гроб], в которой Дарёну (в крещении Елену) опустили в землю, рухнула на скамью и зашлась истошным бабьим плачем… Умила опустилась перед ней на колени, взяла её твёрдые сухие пальцы в свои мягкие ладошки и заговорила тихо, но очень убеждённо:

– Не голоси, княгинюшка, девочка наша теперь на небесах, она в раю с ангелами, у Бога, и мы её в свой срок увидим. Вот было бы горе, если бы некрещённой умерла! А как думаешь, матушка, мужей своих увидим мы после успения[45 - Успение – смерть] нашего? Или они как идоляне[46 - Идоляне – язычники], куда-то в другое место попадут?

Ольга перестала рыдать, задумалась, затем сказала медленно, убеждённо:

– Не виновны они в том, что не знали христианской веры. Думаю, все, кто любил в этой жизни, и в той свидятся! Бог не жесток! Если он сына своего ради нас не пожалел, неужели не даст нам мужей наших увидеть?

С этой поры твёрдо решила княгиня привезти Владимира в Киев и воспитать в княжеских традициях и в вере. Никто никогда не узнает, что через несколько лет после этого, незадолго до своей смерти, призовёт она купца с Подола, который уходил в Царьград:

– Будете плыть через Любеч, всё равно там стоять несколько дён, насады[47 - Насада – плоскодонное беспалубное судно с высокими набитыми бортами для перевозки грузов] да ладьи править, доедь до Будутина, найди Малушу, дочь Малка Любечанина, да передай ей эту грамоту, скажи, кланяется Ольга.

Спустя седмицу, сидела Малуша в своей горнице, читала ту грамотку в несколько строк: «Владимир здоров, характером хорош, добрый князь будет. Тебя прощаю. Прости и ты мне»… И по щекам её катились, не растекаясь, крупные солёные слезы, размером с небольшую жемчужину…

Владимир вынырнул из забытья, над ним склонились боярин Борислав и Сом, оба вздохнули с облегчением, главный слых заговорил негромко, без суеты, но быстро, опасаясь, видимо, очередного обморока:

– Вышли мои люди, княже, на того татя, напали на след, весь Киев перевернули, всё окрест перешерстили, нашли ниточку на Подоле: вчерашним днём после обеда отошел от пристани дромон[48 - Дромон – византийское парусно-вёсельное судно] греческий, купец из Царьграда плывёт через Смоленск в Новгород. Стали выяснять, давно ли прибыл… Вроде бы всё в порядке: стоят уж вторую седмицу, отдохнули, поторговали, ладью починили да подконопатили малость… Да только непонятно, почему вышли поздно: с утра стояли готовые, словно ждали кого, на берег никто не сходил, а как прибежал какой-то схимник[49 - Схимник – монах] с котомкой, так сразу и отплыли. Я послал своих людей в малой ладье вдогонку, да только до Смоленска они водой пойдут, если и пристанут где, так не перехватишь, и ночью к ним не подойдёшь, только шуму наделаешь, да и где его на корабле искать во тьме? Мои люди их обгонят, если смогут оказию[50 - Оказия – случай, приключение] учинить, то добре, если нет, будут ждать в Смоленске…

– Это уж без меня, – обречённо вздохнул умирающий и перевёл взгляд на понурого боярина, – к Борису гонца, скорее…

– Вечо?р[51 - Вечор – вчера вечером] послали… Не уберёг я тебя, княже, а ведь обещал: аки пёс, аки пёс…

– Горит, всё нутро горит, и тело ломит…

Подошёл знахарь, дал питья, посмотрел на бледное в испарине лицо, на прилипшие ко лбу волосы, заострившийся нос и покачал головой: отходит… А Владимир, Великий Князь Киевский, Креститель Руси снова плыл по кровавой реке своей жизни и дочитывал свиток судьбы.

Как всё-таки много значит для человека детство! Он опять нырнул в омут своей памяти. Дети Умилы, Гостята да Любим, и ещё верный Добрыня стали друзьями на всё его детство. Добрыня и Твердята учили мальчиков биться на мечах, стрелять из лука, скакать на лошади, стойко переносить боль, обходиться малым… Иногда ребят уводили в Зверинец[52 - Впоследствии в пещерах Зверинца возникнет Киево-Печерский монастырь], так назывался кусок глухого княжьего леса за Берестьем, в нескольких поприщах от Киева. Там в холмах, поросших вековыми берестами[53 - Берест – вяз], было много пещер, водилось зверьё. Их учили лазить по деревьям, выслеживать и бить мелкого зверя, ставить силки. Летом ночевали на улице, а зимой в избе, срубленной специально для княжеских ловов[54 - Ловы, ловитва – охота. Термин охота появился только в 16 веке, чтобы обозначить убийство зверя для развлечения, а не для пропитания] (Святослав, как и все русские князья, любил ловы). Где ещё можно было приучить младшую дружину убивать (пусть сначала зверьё), потренироваться, показать свою удаль!

Как хорошо было потом вернуться в Киев, сесть на лавку, а не на камень или кочку, прислонить ноющее тело к стене и, попивая горячий взвар, слушать бесконечные рассказы Умилы. Рядом всегда копошилась толстая Неждана. Умила смеялась: молока-то было на двоих, а досталось всё одной! Все её байки были очень к месту. Однажды после такого похода княжич, которому исполнилось только шесть вёсен, стал хвастаться, что скоро пойдёт на медведя, как отец Святослав. Боярыня сидела возле окошка и вышивала на напольных пяльцах[55 - Пяльцы – обруч или рама для вышивания, иногда крепились к подставке, чтобы обе руки были свободны].

– А знаете сказ про Денницу? Был он сыном бога Хорса, часто ездил с отцом на огненной колеснице, которая везёт по небу солнце. Однажды он решил, что стал совсем большим, и стал просить отца, чтобы разрешил управлять колесницей. Долго Хорс отговаривал сына: звёздная дорога нелегка, кони норовистые, сладить с ними непросто, нужна большая сила… И вот однажды сел Денница в солнечную колесницу отай, и помчались огненные кони. Упряжка быстро почувствовала неумелого возницу, взвились кони на дыбы и понеслись мимо звёздной дороги, сжигая всё вокруг. Упал Денница на землю и разбился, его дух поднялся к небесам и повис над землёй самой яркой утренней звездой.

Владимир понял, в чей огород камень, и признался под дружный смех мальчиков, что с медведем он, пожалуй, погорячился… И только Неждана, которой было всего-то четыре весны, смотрела на него с обожанием и недетской тревогой. Ох уж, эти женщины!

Однажды, когда княжичу было уже восемь вёсен, на двор княгини Ольги приехала та самая угорская княжна Предслава с княжичами Ярополком и Олегом. Старый Твердята, весь в шрамах, и молодой Добрыня, голые по пояс, учили ребят биться на мечах скопом[56 - Скопом – вместе, сообща, кучей]. Они стояли вдвоём против Владимира, Гостяты и Любима. Любим был только на год старше Владимира, а Гостяте уже минуло пятнадцать вёсен, он был отроком в младшей дружине. На Гостяте была серая холщёвая[57 - Холстина – плотная льняная ткань] рубаха, а мальчики поверх рубах были одеты в плотные стёганки[58 - Стёганка , тигелея – одежда типа фуфайки или кафтана, двуслойная, простёганная льняной или конопляной паклей или конским волосом, одевалась под кольчугу и на учебные бои]. Они защищали от ударов и постепенно приучали к тяжести доспеха. Рубахи уже были мокрые от пота, а Твердята всё кружил и кружил, нанося то справа, то слева весьма чувствительные удары, несмотря на защиту. Во дворе раздавались неясные вскрики и плотный стук деревянных мечей, когда ворота распахнулись и въехала повозка. Прибыли гости. По тяжёлому дыханию и довольным лицам детей было понятно, что они порядком устали и рады неожиданному отдыху. Добрыня пригласил Ярополка и Олега присоединиться к их «мечной забаве». Ярополк высокомерно заметил, что не княжье это дело – мечом махать, Олег поспешно закивал, соглашаясь с ним и испуганно глядя на огромный, пусть и деревянный, меч Добрыни. Княжна ушла к Ольге в терем, а детей под присмотром Твердяты отпустили на берег Славутича купаться.

Они гурьбой спустились с Боричевой горы на Перевесище. Там, где Почайна впадает в Славутич, было любимое место княжича. Берег, заросший плакучими ивами, вербами и круглыми кустами лозы, был покрыт мелкой плотной травой (травушка-муравушка, говорил Твердята). Самый подход к воде усыпан жёлтым песком. Место затишное, тайное, видно только с воды. Здесь можно смело раздеться, спокойно плавать и лежать на траве. Никто не увидит. Дети уже вылезали из воды, когда Ярополк в разговоре с Олегом вскользь, словно в шутку, но с явной издёвкой произнёс это слово «робичич»[59 - Робичич – сын рабыни]… Владимир уже знал его значение. Прошлой осенью один из холопов посмеялся так над мальчиком. Дошло до княгини. Холопа выпороли, а Умила отай рассказала княжичу о Малуше и Святославе, об их запретной и несчастливой любви…

Гнев взметнулся откуда-то из глубины, из самого нутра, взвился жгучей волной; он не помнил, как сломал гибкий длинный прут и стал стегать по голым телам братьев, выкрикивая громко, но раздельно:

– Я – сын – боярыни – Малуши – дочери Малко Любечанина – я – сын – князя Святослава – я сам – буду князь!.. Никто не смеет!..

Он не видел, как взбухали красные рубцы на белых мокрых телах братьев, не слышал истошного визга Олега, он бил и бил, пока не иссяк его гнев… Он часто думал потом, почему они не вырвали прут, не стали сопротивляться? То ли его вспышка была слишком неожиданной и поэтому страшной, то ли понимали его правоту, то ли почувствовали в нём необычную силу? Они ведь были почти в два раза старше его, и их было двое?

Твердята и Добрыня молча стояли в стороне… Когда Владимир опустил прут, они осторожно омыли испачканных песком княжичей, помогли им одеться, молча пошли назад. Ни слова… Как только вошли во двор, братья, громко крича, побежали в терем. Вскоре туда позвали Добрыню. Затем угорская княжна с детьми вышла, ни на кого не глядя, села в возок и быстро уехала. А и было на кого глядеть! Как только разносятся слухи! Бабьим ветром[60 - Бабий ветер, сарафанный ветер – молва, сплетни] называл это Добрыня. Но за небольшое время на дворе набралось изрядное количество народу: бабы выволакивали на просушку шубы и княгинин мя?тель[61 - Мятель – дорожная верхняя одежда, похожая на большой тёплый плащ], конюхам приспичило[62 - Приспичило – быстрая, острая необходимость; от слова спица, спичить – колоть, пришпоривать] поить коней, и они толклись в дальнем конце двора возле долблёной колоды с водой, толстая баба из челядинок выволокла из поварни котёл и драила его песком с большим усердием, холопки шли, кто к колодцу, кто к амбарам… У всех нашлось в этот час дело на дворе… После отъезда княжны выскочила из сеней толстая косая девка и стала всем рассказывать, что слышала, как княжна так кричала, так кричала, что аж визжала, а великая княгиня сказала только: «Молода ты ещё мне приказывать…» да «Он поступил как князь…» Эти две случайно подслушанные фразы на несколько дней сделали её героиней двора, и она повторяла их всем, наслаждаясь всеобщим вниманием и свалившейся на неё славой. Почему-то никого не наказали, хотя Твердята и Добрыня пару дней ходили смурные да неразговорчивые.

И вот он умирает… У него было семь жён и больше восьми сотен наложниц, от всех жён остались дети: тринадцать сыновей и десять дочерей! Дочери ладно, кто их считает, они на власть не претендуют, а вот сыны! Нет уже Вышеслава, Изяслава, Мстислава и Всеволода, он их пережил… И хотя уверял его митрополит Иона, что исповеданный с искренним раскаяньем грех прощается, тяжело на сердце: грех-то, может быть, и прощается, а последствия его остаются. Он сам затянул эту петлю на шее своего рода! Сначала он сплёл интригу и втянул брата Ярополка в войну с Олегом. Олег погиб… Не своими руками, но он убил брата…

Узнав, что Ярополк сватается к полоцкой княжне Рогнеде, он тоже послал к ней сватов, но она не просто предпочла Ярополка, она сказала: «Не хочу розути робичича…»[63 - Во время свадьбы был обряд разувания: жена снимала обувь с мужа]. Вот когда упругий хлыст гнева подстегнул обоих, Добрыня обиделся за сестру, Владимир за мать. Они спешно собрали войско, с ходу взяли Полоцк, Добрыня сказал: «Возьми её на глазах семьи…» Это было высшим унижением, главным позором всей её жизни: он «брал» и «брал» бешено сопротивляющуюся девушку на глазах родных, кричащих проклятия. Её отца и братьев держали гогочущие дружинники, а он глумился над ней почти до бесчувствия, а потом приказал убить её отца и братьев у неё на глазах, а её взял в жёны и называл всегда «робичицей» и Гориславою. Жила она на Лыбеди со своими детьми, родив ему семерых. Он не забывал навещать свою Гориславу. Сейчас там местечко Предславино, по имени его любимой дочери Предславы.

Потом он подкупил воеводу Блуда, тот помог убрать Ярополка. Владимир стал князем в Киеве. Но этого было ему мало, он берёт себе его жену, бывшую монахиню-гречанку, которую отец Святослав привёз брату из похода, взяв её из монастыря. Но гречанка оказалась непраздной от Ярополка и вскоре родила ему сына-племянника Святополка. «От двух отцов», – шептались во дворце. И вот теперь считает себя Святополк законным наследником «двух отцов», за что сейчас сидит в Киеве в порубе, а у ног ложа Владимира стоит неотвратимая Морена[64 - Морена – богиня смерти и зимы в славянской мифологии] и ждёт своего часа. А он, князь, владеющий миром, не владеет ноне даже своим телом.

Свиток развернулся до конца и растаял… лодка замедлила свой ход, тело перестало болеть… Князь встал, взял в руки одно лежащее на дне весло и огляделся. Прямо перед ним на синем-синем небе полыхало закатное солнце, по обоим берегам реки раскинулась его земля: леса, ручьи, холмы, луга в цвету, над домами поднимался уютный дымок… Была эта земля велика, обильна и удивительно красива. На левом берегу, пологом и уютном, прямо у самой воды застыли две фигуры в дорогих шитых золотом одеждах: он сразу узнал их – это Род и Морена, они улыбались ему, звали его, они считали его жизнь правильной, ведь он мстил за себя и брал, что хотел… Правый берег был высокий, крутой, обрывистый… На самом верху стояли молодой босой мужчина с крестом в руках и пожилая женщина в простом покрывале цвета спелой вишни с букетом лилий. В их взглядах были покой и любовь. Владимир вдохнул полной грудью свежий, пряный от запаха трав, воздух и широким гребком повернул лодку направо. Последнее, что он услышал, был горестный вздох Бориса:

– Умер князь! Князь Владимир преставился!




Смерть на реке. В лето 6523, месяц червень.

(июль 1015 года)


Рассвет на реке выдался мглистым, туманным, утро сырым и холодным, несмотря на середину лета. На дромоне уже никто не спал, гребцы, позёвывая и почёсываясь, садились к своим вёслам, ёжась от утреннего холода, но не очень-то поторапливаясь: вдруг ветерок подует – парус поставят, а если нет, то за час гребли так согреешься, пот ручьём потечёт. На корме сидел давешний схимник; достал из котомки небольшой серый свёрток, развернул тряпицу, расстелил на коленях, взял полоску ветреного[65 - Ветреное – вяленое, вешаное – сушёное мясо или рыба] мяса и пару сухарей и стал, не торопясь, жевать, запивая водой из небольшой горлатки[66 - Горлатка – плетёная в два слоя из бересты бутылка или фляга для жидкости] и разглядывая просыпающихся гребцов. Съел немного, аккуратно свернул остаток, заткнул горлатку деревянной пробкой, привязанной к горлышку, убрал всё в котомку. Корабельщик стоял на носу, наблюдая за схимником.

– И никакой он не монах, – сказал негромко старый гребец рядом с ним, садясь на свою скамью и разминая плечи.

– Откуда знаешь? Много ты их видел? – наклонился к нему корабельщик.

– Много – не много, заметно сразу: стать воинская, лицо прячет, вечор не молился, а только вид делал, а перед едой и вовсе молитву не прочёл. Вчера его полдня ждали, а что он за птица, если его весь дромон ждёт? Да и нет в Киеве никаких монастырей.

– В Киеве нет, а в Смоленске есть, лет двадцать назад пришли туда монахи, в горе живут, что раньше Перунов холм называлась, я был там, знаю. Да нам что за дело, есть хозяин… Я видел, как монах ему платил и что-то ещё показывал, да не разглядел я, что… Вот и хозяин!

Рядом с ними возник маленький, толстый человечек, одетый достаточно нелепо: на нём были простые штаны и длинная рубашка, поверх этого накинут грязный засаленный халат из дорогой ткани, на голове немыслимых размеров тюрбан[67 - Тюрбан – восточный головной убор, который наматывается на голову из полоски дорогой ткани от 6 до 20 метров длиной]. Он постоянно двигался: вращал глазами, дёргал головой, потирал свои маленькие ладошки, трогал то нос, то уши…

– Хватит бездельничать! Поели! Отправляемся!

Он суетливо забегал между гребцами, которые нехотя стали рассаживаться по скамьям. Подняли якорь. В это время с берега раздался истошный женский вопль, переходящий в визг. На высоком берегу показались двое: женщина скатилась с обрыва, не переставая кричать, а мужчина стал неторопливо спускаться к воде, понимая, что деваться ей всё равно некуда. Она оглянулась, в отчаяньи всплеснула руками, бросилась в воду и поплыла неуклюжими взмахами. Мужчина удивлённо почесал затылок, отвязал стоящий в камышах корабль[68 - Корабль – небольшая лодочка, сплетённая из ивовых прутьев, обшитая корой и кожей, похожая на большую плоскую корзину], осторожно сел в него, лодочка была неустойчива и сильно раскачивалась, взял со дна одно коротенькое весло и начал мощными гребками то с одной, то с другой стороны корабля догонять женщину. Было видно, что плавать на таком утлом судёнышке, ему привычно. Вся команда смотрела на это представление с удивлением и интересом, сгрудившись на борту.

Дальше случилось нечто совсем уж непредвиденное и почти необъяснимое: женщина подплыла почти вплотную к борту дромона, который на ночь остановился на воде, но недалеко от берега, чтобы не сносило течением. Купец перегнулся через борт посмотреть, тюрбан стал падать, он схватил его в последний момент, ткань раскрутилась, женщина ухватилась за край, дёрнула, подтягиваясь, купец упал на скамью… И если бы двое гребцов, стоящих рядом, не схватили его и край тюрбана, он свалился бы в воду… Женщина в одно мгновение вскарабкалась на борт по этому неожиданному канату (дромон, загруженный товаром, был над водой не больше двух саженей[69 - Сажень – около 1,5 метра, с 17 века стандартная сажень 2,16м., при Петре 1 – 2,13 м.]), разъярённый мужчина в корабле начал громко ругаться, подплывая совсем уже близко. Женщина визжала что-то вроде: спасите, убьёт! Какой-то неожиданный для всех азарт охватил команду: перепрыгивая через скамьи, гребцы расселись по местам… Корабельщик затянул: пошёл, пошёл, пошёл, чтобы все попали в такт, кормщик взялся за кормило[70 - Кормило – руль на ладье, кормщик – рулевой], дромон стал выворачивать на середину реки, мощными толчками набирая скорость и легко справляясь с плавным течением. Корабль безнадёжно отстал, мужчина, яростно ругаясь, встал, потрясая кулаками, но не удержал равновесие, смешно замахал руками и упал в реку. Стоящие возле борта корабельщик, купец и монах засмеялись, потешно рассказывая и показывая всё гребцам, которым ничего не было видно…

Дромон мчал по Борисфену под дружный хохот и комментарии команды. Когда кураж немного схлынул, до всех стал доходить смысл произошедшего: они неизвестно куда и зачем везут незнакомого человека, и у них на борту женщина! И тут все посмотрели на виновницу происшествия.

Она лежала мокрым комком у ног купца, закрыв голову руками, и тряслась всем телом. Монах наклонился над ней и что-то проговорил по-славянски, она ответила, он приподнял её, и все увидели, что это очень худая девочка-подросток лет пятнадцати: из ворота мокрой рубашки торчали острые ключицы, ткань обтягивала маленькую грудь и худенькие руки. Монах заговорил с купцом по-гречески, хотя все и так поняли, в чём дело: она холопка, родители отдали её за долги, чтобы спасти остальных, хозяин домогался её, а когда отказала, стал издеваться, часто бил (небольшие шрамы на лбу, шее и руках вроде бы подтверждали сказанное), а тут так разъярился, что совсем убил бы…

Пока все, не прекращая движения, обсуждали ситуацию, монах вынул из котомки чистую рубаху, протянул девчушке… На носу и корме дромона были сделаны площадки вроде небольшой палубы, на них лежали канаты, парусина, под ними получалось что-то вроде кладовки без дверей, там были сложены вещи команды, там иногда в плохую погоду ночевали гребцы, в остальное время все спали на палубе, расстелив дерюжки[71 - Дерюга – грубая ткань из низкосортной пряжи, подстилка] и укрывшись плащами. В военное время на этих площадках стояли лучники или огнемёты[72 - Огнемёты – машины для метания «греческого огня» – смеси из битума, серы, золы и т. д., которая не тушится водой]. Он загородил девушку собой, пока она переодевалась, потом уверенным спокойным движением отжал её мокрую рубашку, повесил на борт сушиться. Затем шёпотом переговорил с купцом, который неистово ругался, потешно размахивая руками и тряся толстым животом, в то время как два гребца пытались намотать ему тюрбан, складывая и вытягивая мятую сырую ткань. Они не ходили вокруг хозяина по тесной палубе, а поворачивали его, наматывая тонкое полотно на голову, похожую на тыкву. На очередном повороте монах что-то вложил ему в руку, гребцы крутнули толстяка, который всё ещё бурно возражал. На следующем повороте ещё что-то легло в потную ладошку купца, тот взглянул, быстро сжал кулак, спрятал всё в кожаный мешочек, висящий на жирной груди, запахнул свой роскошный грязный халат и кивнул, соглашаясь… Затем монах успокоил команду: она доплывёт с ними до ближайшей остановки, и пошутил: не нужно бояться, она и не женщина вовсе, так, девчонка, ребёнок[73 - Есть старая примета: женщина на судне – к беде]…

Монах с девушкой сидели на корме.

– Имя твоё как?

– Искра, – тихо ответила она, всё ещё вздрагивая и оглядываясь назад, хотя отплыли уже так далеко, что не догнать ни на чём, – в крещении Ирина.

– Ты христианка? – удивился он.

– У нашего князя все христиане, – сказала ещё тише и усмехнулась как-то недобро. – Принять-то веру легче, чем жить по ней… А тебя как звать?

– А я Каменец, в крещении Петр. Ты не бойся, хозяин обещал довезти до ближайшего города. Первая остановка будет в Смоленске, там стоять несколько дней, ладью готовить, припасы пополнить, потом пойдут волоки, нужно всем отдохнуть, – и добавил задумчиво, – вот так вся жизнь: то пороги, то волоки, а вот, плывём…

Они сидели возле борта и разговаривали. Солнце было уже высоко, гребцы неутомимо и слаженно опускали и поднимали вёсла, рассыпая крошечные золотые брызги, которые ныряли в воду, как маленькие рыбки, и снова становились бесконечной синей рекой… А над всем этим плыло нечто огромное бездонное и голубое, и какой-то небесный пастух гонял и гонял по этому бескрайнему пастбищу стадо белых кучерявых овечек; и хотелось петь и плакать, любить и смеяться, просто жить… Вдруг он заметил, что Искра беспокоится, ёрзает, оглядывается…

– Что-то случилось? Что тебя тревожит?

– Не тревожит, – смутилась она, – не знаю, как сказать, мне бы до ве?тру, а ну?жника[74 - Ну?жник – туалет] не видно… Вы тут за борт, что ли… Он усмехнулся:

– Пойдём, провожу… Нет, за борт нельзя, если ветром снесёт на всех, то получишь плёткой от корабельщика…

Они шли по палубе между сидящих гребцов к носу судна. Там, на самом переднем краю лодки, где круто изгибался нос в виде головы диковинной птицы, похожей на лебедя, был закуток без стен и двери с решётчатым полом и кованым кольцом на уровне пояса, чтобы не упасть при качке. Он загородил её собой от нескромных взглядов гребцов…

Шли дни, мимо всё проплывали крутые и пологие берега, кудрявые ракиты и вербы у воды, плакучие ивы и берёзы по низинам, сосновые и еловые леса… Иногда виднелся дуб-великан, лет двухсот, а то и больше, на половину кроны возвышающийся над остальными деревьями. Он казался лесным храбром[75 - Храбр – богатырь], и в его ветвях было целое княжество с бабочками, пчёлами, птицами, белками…

На ночь не причаливали, бросали якорь недалеко от берега на воде, было тепло, спали вповалку на палубе… Но дней через десять команда запросила ранний привал и ночёвку на берегу, надоела сухомятка, шатает от качки, все устали от вёсел и воды. Купец решил, что завтра отдых. Вечером пристали, раздвинув носом камыши и вспугнув большую стаю уток. Мигом из-под скамеек, на которых сидели гребцы, появились луки, и десятка полтора птиц свалились в воду.

Кто щипал и потрошил добычу, кто нёс дрова и разводил огонь, кто собирал травы для взвара – всем нашлось дело на этом привале. Двое взяли сулицы[76 - Сулица – лёгкое метательное копьё до 1,5 метров длиной], ушли на реку и вскоре вернулись, неся длинный ивовый прут, на котором трепыхались большие рыбы. К сумеркам пламя прогорело, взвар вскипел, был выпит и ещё раз заварен, уток и рыбу обмазали глиной и закопали в уголья. Вскоре совсем стемнело, все сидели вокруг потухающего костра, иногда лениво подбрасывая пару веток для света. Затвердевшую в огне глину поливали водой, чтобы быстрее остыла, разламывали, доставали нежнейшее мясо или рыбу, делили с соседями и ели, причмокивая и постанывая от удовольствия.

– Самая лучшая утка всё-таки осенью, – размахивая обглоданной ногой, говорил один гребец, – она жирная к зиме, молодая уже подросла, а старая отъелась…

– Самая лучшая утка та, которую ты ешь, – мудро заметил другой под дружный смех всей команды.

Зачерпнули взвар большим ковшом и стали шумно прихлёбывать, передавая по кругу и сонно глядя на огонь. Тускнеющие угли переливались черно-красным бархатным мерцанием, изредка с лёгким потрескиванием вспыхивала жёлтая искра.

– Вот ведь сколько сотен лет служит огонь людям, а что есть огонь, мы так и не знаем!

– И не узнаем никогда, ибо это великая тайна Божия и милость его к нам!

Все помолчали немного, послушали ночную тишину, потом разошлись «посмотреть на звёзды» и стали укладываться, подвесив короб с остатками мяса и сухарями к толстой ветке. Как и на лодке, все легли на свои дерюжки, укрылись плащами, и скоро мощный храп сотрясал тишину ночи, пугая сов и лис…

Назавтра все поднялись с рассветом, поёжились от утреннего холодка, старый гребец встал на колени перед небольшой кучкой хвороста, приготовленной с вечера, наломал совсем маленьких веточек с сухими листьями, достал огниво, подложил трут, чиркнул несколько раз кремнём по кресалу, искры упали на трут, тот затлелся, он подсунул горсть сухого мха, сверху ветки, подул, вспыхнул огонь. Вскоре закипел котёл, в который набросали трав и веточек дикой смородины и малины, над поляной поплыл нежный аромат. Поели вчерашнего мяса, запили взваром и разошлись каждый по своим делам.

Каменец и Искра шли по сухому летнему пронизанному солнцем лесу. Сначала они пытались разговаривать…

– Почему гребцы не в цепях? Разве это не опасно?

– Хозяин не верит рабам, на стражу да на слуг потратишь больше, чем сэкономишь. Это наёмные гребцы, но они надёжнее; да, им нужно платить в конце, но они и охрана, и слуги… Они не нападут ночью и никуда не сбегут…

– Что будет дальше?

– Приплывём в Смоленск, я тебя отведу в надёжное место, побудешь там, дальше разберёшься, иди по своей судьбе, а я по своей…

– У нас говорят, что Мокошь – богиня судьбы, она сидит в своих чертогах и прядёт нити нашей жизни, а дочки её Доля и Недоля те нити в клубки наматывают, и кому-то счастливая судьба выпадает, а кому-то нет.

– Не знаю я, выпадает судьба или не выпадает, думаю, нужно и самому помотать немножко…

Потом они замолчали, слушая пение птиц, шорох трав, шум ветра в кронах деревьев. Вышли на берег круглого лесного озера. Искра захотела вымыться, а то столько дней на лодке, среди воды и грязная… Как это гребцы не моются?

– Они считают, что маленькая грязь не страшна, а большая сама отвалится.

Девушка долго плескалась в тёплой воде… Пока мылся Каменец, сплела красивый пояс из высокой травы и венок из цветов. Пряди мокрых волос рассыпались по спине ниже пояса, синие глаза смотрели нежно, лукаво и немного тревожно. Они брели к берегу реки, вдыхая пьянящие ароматы цветов и нагретых солнцем сосновых веток. Вдруг она наклонилась и закричала: «Посмотри, черника поспела, черника!» Кочки между соснами и впрямь заросли нежно-зелёным черничником. Он был весь усыпан крупными, сизыми, чёрно-синими ягодами. Они упали на колени возле кочки, собирая их двумя руками и горстями кидая в рот. Сок тёк между пальцами, ладони и языки стали чёрными, а они ели и ели, и смеялись, и кормили друг друга… Насытиться было невозможно! Спелая и свежая ягода словно вливала в их тела какую-то новую силу, неведомую и очень приятную.

Наевшись до икоты, вернулись к ночёвке. Гребцы подстрелили косулю, резали мясо тонкими ломтями, румянили на огне и складывали часть в короб на завтра, часть на ужин. В котле заварили кулеш, добавив в кипящую воду все мясные обрезки, дикий чеснок и немного муки, разведённой холодной водой. В силки, сплетённые из тонких верёвочек, за день попало несколько зайцев, на ужин была зайчатина, затем вся команда долго пела свои протяжные песни. Потом запел Каменец. Начал он тихо и даже нежно, потом песня набрала силу, в ней стелилась бескрайняя степь, скакали табуны, шумели вековые леса, текли реки и росли хлеба… Были в ней Жизнь и Надежда, Судьба и Воля, Вера и такая неизбывная тоска, что даже звезды на черном бархате неба застыли и перестали мерцать, боясь спугнуть мгновение… Затем запел один из гребцов, другие подхватили, песня лилась и лилась в ночи, растекаясь над рекой и лесом, поднимаясь к небесам… И было совсем не важно, кто и на каком языке пел. Жизнь и любовь понятны без перевода.

Каменец тихо вышел из круга света, взял свою дерюгу с плащом, отошёл чуть в сторону, и лёг под большим раскидистым вязом (в Киеве его называли берест). Вскоре пришла Искра, тихо опустилась рядом, положила голову на плечо, руку на грудь, и вдруг прижалась к нему с такой неистовой силой, что его подбросило, обожгло каким-то неведомым доселе огнём, закрутило в черном водовороте… Потом они опомнились, тяжело дыша, вцепившись друг в друга, и долго молча лежали рядом, обнявшись, словно не веря, что нашлись… Затем он увидел над собой бескрайнее тёмное небо с безумной россыпью звёзд и огромной луной, выкатившейся из-за леса. Трава вокруг стала сырой от росы, они не заметили, как оказались в нескольких саженях от вяза. Он привстал тихонько, всё тело ломило, как после хорошей битвы, тряхнул головой, приходя в себя, осторожно приподнял её невесомое тело, перенёс ближе к стволу, под огромную густую крону, сквозь которую не видно даже неба… Потом осторожно лёг рядом, укрылся половиной плаща и сразу провалился в густую бездонную черноту сна.

Проснулся мгновенно от какого-то странного едва различимого звука: то ли лёгкий вздох, то ли всхлип… Звук был неестественно тихий, сдавленный, это и насторожило. Осторожно чуть раздвинул ресницы, не открывая глаз. Чернота ночи уходила, всё было серым, сумеречным, а прямо над ним нависла чья-то рука с его ножом в побелевших пальцах. Он быстро откатился в сторону и, вскакивая прыжком сразу на обе ноги, схватил и вывернул запястье этой руки… Нож упал, Искра обернулась, и он увидел бледное лицо, сжатые в нитку губы и капли пота на лбу… Она вдруг зарыдала, затряслась, упала на плащ:

– Не смогла я… не сделала… не смогла… – повторяла она, и её худенькие плечи вздрагивали от горя и отчаянья.

Когда она немного успокоилась (а он дал ей нареветься всласть), они сидели под вязом, прижавшись друг к другу, она хватала маленькими кулачками рубашку у него на груди, трясла его и причитала жалобно, по-детски:

– Только двое в моей жизни относились ко мне по-людски: ты и Сом. Он приказал убить тебя, а я не могу… Убив тебя, я убью себя… И ослушаться Сома не могу… Ничего не могу…

Потом он поднял её, поставил на ноги, укутал своим плащом, они шли по оживающему лесу, и птицы щебетали у них над головой, возвещая рассвет. Вся команда ещё спала; они долго умывались у реки, стараясь не глядеть друг на друга, затем молча вернулись к просыпающемуся лагерю… Поели, погрузились, отплыли…

Подул попутный ветер, поставили парус, пошли совсем быстро. До Смоленска осталось несколько дней, теперь уж никаких остановок. Каменец и Искра сидели на корме и глядели на убегающую за дромоном воду и удаляющиеся берега: только что рос перед тобой огромный дуб или вяз, вот он уже рядом, а вот уплывает и превращается в небольшой кустик. Вот бабы на мостках колотят праниками[77 - Сначала льняное бельё замачивали в растворе щёлока, который получали из берёзовой золы, затем стирали, а потом били на мостках вальками (праник, пральник…) и выполаскивали. Правильнее было бы сказать: бабы праниками прали бельё на пральне. От слова прать – бить] бельё, а вот они уже с овечек, потом с цыплят, и нет их совсем. Пришли в твою жизнь на несколько мигов и исчезли навсегда…

– Вот так и мы, плывём по реке нашей жизни…

– Как ты узнал, что я из слыхов князя Владимира?

– Что Владимира, я не знал, а что не просто юница[78 - Юница – девушка-подросток], понятно сразу… Я, когда работаю, места изучаю: никакой деревни там, где тебя подобрали, нет; мужик не селянин, ухватка воинская; он только орал, да вид делал, ему тебя догнать было, как щуке карася словить. Ну смотри дальше: никакая женщина, кроме особли?во учёной, не плавает и не лазает, все твои шрамы боевые, а не от побоев; греческую речь ты понимаешь не хуже моего – ни разу не попросила перевести… Далее, говоришь, что ты христианка, а на шее оберег идолянский, а зачем? Чтобы там что-то спрятать, ты ведь вся мокрая была, всё на виду, больше негде… А что спрятать? Я заглянул туда отай… – увидев, как она вскинулась, успокаивающе повёл рукой. – Даже не спрашивай, как открыл: нас и не этакому учили – не такой уж там запор и хитрый… Пока ты мылась в лесу на озере, я тихонечко и глянул, а там тайный знак княжеский… У меня такой же есть… Только князья у нас разные, да мой спрятан получше.

– Я ведь тоже сразу поняла, что ты не схимник: первое назвал идолянское имя, а не христианское; только вид делаешь, что молитвы читаешь, а сам не молишься;

перед едой не крестишься, да ещё мясо ешь…

– Чтобы принять чей-то образ, нужно его знать, а где я тех схимников видел? Вот будем в Смоленске, там, говорят, монастырь есть христианский, первый в русской земле, схожу, посмотрю на них, может, где и сгодится…

– Так монах или схимник? Как правильно?

– Это одно и то же: монах – по-гречески, схимник, чернец – по-нашему, а всё означает одиночество…

– Что же нам теперь делать?

–Думать, крепко думать… Я могу вернуться к своему князю, должен вернуться, дело у меня там, закончить нужно… А тебя бы спрятать в Смоленске, да так, чтобы не нашёл, а ещё лучше, чтобы и не искал никто.

– Я с тобой… Я теперь всегда с тобой…

Он взял её холодные от волнения ладошки в свои, сильные и твёрдые, и сказал очень напряжённо, раздельно, чтобы смысл каждого слова дошёл до неё:

– Я нашёл тебя и не хочу терять. Но в этой яви[79 - Явь – реальный мир, правь – истина, закон, навь – потусторонний мир, смерть] мы обречены, а чтобы попасть в другую, нам нужно исчезнуть здесь, да так, чтобы и искать никому в голову не пришло, значит, нужно пройти через навь… Я придумал план, он очень трудный и даже опасный, но если ты всё сделаешь, как скажу, то может получиться; нужно только сделать всё очень точно и слушать меня во всём… Ты готова?

Он с такой любовью и мольбой заглянул ей в глаза, что она только тихо кивнула:

– Ты мужчина, ты решаешь, ты и отвечаешь за это решение, я только женщина, но ты люб мне, и я иду за тобой… и буду идти до конца! Скажи только, что мне делать?

– Сейчас мы должны попросить Морену, чтобы она укрыла нас ненадолго, а потом отпустила. Ладо[80 - Лада – богиня весны, любви и семьи; Ладо – любовное обращение друг к другу] моя, чтобы попасть в правь, нам нужно сходить к Морене в гости… – он усмехнулся невесело. – Но другого пути нет… Ты видела воду, снега, песок, так вот, мы снежинки, песчинки, капли… А вокруг бури из княжеских раздоров, печенеги, варяги… И нам нужно выжить в этом урагане и не потерять друг друга. Ты должна мне очень верить, набраться терпения и долго ждать… Проси Мокошь и Долю, чтобы они повернули нити наших судеб. Если умеешь, молись христианскому богу, нас-то крестить успели, а во что я верю, и сам пока не знаю… Я хочу спрятать тебя в Смоленске, сам уеду закончить начатое… Ничего пока не спрашивай… Всё очень опасно… Вернусь через три-четыре седмицы. Тогда и скажу остальное, а сейчас – меньше знаешь, дольше живёшь… Я вернусь в жнивень… Если не вернусь до ревуна… – он долго молчал, подбирая слова, затем выдохнул, еле слышно. – Ты свободна…

– Не нужно мне без тебя никакой свободы, – она чуть не заплакала, но глянула на гребцов и сдержалась. Они, конечно, плохо понимали русскую речь, но и среди них мог сидеть кто-то, кто только кажется византийским наёмником…

За день до Смоленска скорость упала. Река стала совсем узкой, берега близкими. То ли люди устали, то ли течение здесь было сильнее… Ветра попутного не было, парус убрали. Искра слышала, как вчера Каменец говорил с гребцами, но о чём, не разобрала. Хозяин хотел успеть до города к ночи, а корабельщик уверял, что всё равно ночевать придётся: на воде ли, на берегу ли… Тут встрял Каменец: есть, мол, неподалёку старое становище, раньше там и был сам город, но уж больше двух десятков лет, как князь Станислав переставил Смоленск поприщ на десять выше по течению. Старое место называется Гнездо, сейчас осталось селище небольшое, курганы да капище. Самые ярые волхвы там живут да народ смущают против христианства за веру предков. А становище крепкое, можно найти избу и с крышей. Тут, как назло, испортилась погода: небо затянуло низкой сырой хмарью, закапал мелкий дождик, купец махнул рукой и приказал причаливать.

Становище оказалось и вправду пустым, но ещё крепким. Нашли большую избу с очагом посреди и даже с запасом дров. Видимо, проезжающие ещё пользовались местом для остановок. Быстро натаскали дров для будущих постояльцев, дальше всё, как всегда: настреляли и наловили мелкой дичи и рыбы, развели огонь, готовили, сушили одежду… Каменец нашёл для Искры небольшую избёнку с камышовой крышей и полатями. Она очень устала за дорогу, осунулась, побледнела… Сразу после еды он закутал её в свой тёплый плащ и отвёл отдыхать. Девушка рухнула совсем без сил.

В большой избе все сидели на обрубках брёвен вокруг очага, пахло дымом, мясом и травами. Дым от огня уходил в закопчённую крышу, набранную из плотно уложенных связок камыша, воду такая крыша не пропускала[81 - Потолков в таких избах не делали, окон и полов тоже, просто сруб с крышей и дверью]. Старый гребец что-то рассказывал под дружный хохот команды.

– Вот и надумали мы по весне проскочить пороги без волока, вода высокая, мол, пройдём, пройдём… А купец: рискнём, рискнём, быстрей будет, выгребем! Ну и пошли! Бессонный[82 - Порог «Не спи» – Кодацкий, Островок – Сурский, Шумный – Звонецкий] да Островок проскочили быстро, да что тот Островок: одна лава да одна каменная гряда! Лоханский и Шумный прошли с трудом, а как вышли на Ненасытец, так и поняли, что пропали: а там семь лав, двенадцать гряд камней и ещё заборы каменные, и к берегу уже никак! И ну нас мотать да крутить! Какое выгребем?! Когда нас из последнего горла вышвырнуло, еле к берегу пристали: вёсла все поломаны, хоть руками греби, рули тоже, у всех полные рты крови, зубы повыбило, а руки-ноги, а у кого и головы, потом несколько дней так тряслись, что ни поесть, ни оправиться… С кого портки попадали, так и вылезли на берег в одних рубахах. Мокрые все, как водяные, днище пробито в нескольких местах! Как только не потонули! Дня три на берегу стояли потом, отходили да дромон чинили. Зато последние два порога, а ведь они и не самые страшные – волоком, волоком, потихоньку, по берегу… У купцов же вы знаете, одна вера – деньги, а тут вдруг так уверовал, что всю прибыль от той поездки в монастырь отдал! Ну, может, и не всю, – закончил он, широко разводя руками, под дружный смех гребцов. Купец что-то пробурчал недовольное, но никто его не расслышал.

Двери в избе не было, в проём тянуло сыростью, слышались раскаты грома и шум дождя, сверкали молнии, гроза разыгралась не на шутку. В это время раздался такой треск, что все невольно пригнулись, затем полыхнуло прямо за дверью. Несколько минут все сидели молча, словно оглушённые и потрясённые силой стихии. Потом оживились и стали рассказывать о разных грозах. На улице совсем стемнело, как вдруг увидели в дверном проёме отсветы пожара, а не грозы. Каменец первый вскочил и бросился к выходу. Страшное предчувствие беды охватило вдруг всех. Горела изба, где спала Искра, да так горела, что не подступиться: брёвна сухие, крыша камышовая… Рядом стояло развороченное молнией обожжённое дерево… Он бросился в пылающую избу, но через несколько мгновений выскочил обратно, похожий на факел: ряса пылала, волосы тоже… Пока сбивали огонь, повалив на землю и плотно забросав плащами, сильно обгорел. Тут же рухнула крыша, взметнув столб искр.

Умыли, осторожно смазали ожоги, дали рубашку, прикрыли плащом. Он всю ночь то метался в бреду, порываясь куда-то бежать, то застывал, вытянувшись, как покойник, невидящими глазами глядя в темноту. Утром из большого мешка соорудили носилки, прорезав углы и продев в них жерди, уложили больного почти в беспамятстве, прикрыли плащом, понесли на борт. Когда проходили мимо вчерашнего пожара, он привстал на несколько мигов[83 - Были другие единицы измерения времени: час, часть – минута, доля – секунда, мгновение, миг, сиг (отсюда слово сигануть, т.е. очень быстро прыгнуть). Их значения не соответствуют современным.], попытался всмотреться в потухшие угли, но сил не было, рухнул на носилки, и сознание оставило его…

К Смоленску подплыли быстро, но невесело. Пристали, как всегда, на Смядыни. На пристани встречали трое: двое сразу пошли к ладье. Один высокий, дородный детина из княжьей мытной челяди[84 - Мыт – налог, пошлина на провоз товара], другой маленький, юркий, суетливый… Подошли к купцу, вертлявый стал сразу расспрашивать о чернеце и юнице. Купец рассказал на ломаном славянском, путаясь и с трудом подбирая слова, что подобрали, везли, но вчера был пожар, сгорела… А монаха не видели, не было монаха… Вынесли носилки. Мытарь спросил:

– Кто это? Чем болен? Не мор ли?

– Нет, нет, – заторопился купец, – это наш, из гребцов, обгорел вчера, пытался спасти ту юницу…

– Зайди вечером, как разгрузишься да устроишься, в мытную избу, я там буду, расскажешь всё. Да не вздумай запираться!

Он подошёл к носилкам, приподнял край плаща, мельком взглянул на обгоревшую, чёрную, как головешка, голову, мертвенно бледное лицо, повернулся и быстро пошёл прочь, не забыв погрозить купцу кулаком…

К носилкам подошёл третий человек, пожилой, просто одетый, видимо, челядинец или холоп какого-то купца или боярина. Он тоже заглянул под плащ, затем быстро пошёл к купцу, поговорил с ним, что-то вынул из сумы на поясе и дал ему, купец заулыбался, закивал, соглашаясь, и ушёл по своим делам: мыт заплати, дромон разгрузи, что-то продай, что-то закупи, а впереди волоки, столько хлопот! Какое ему дело до какого-то русича, за которого к тому же хорошо заплатили!

Носилки притащили в Рачевский посад к большой деревянной избе в два жилья, внесли в полутёмные сени, поставили на земляной пол[85 - Деревянный пол был только в богатых домах. Не было пил и досок, расщепляли брёвна на две плахи и укладывали их плоской стороной кверху, и назывался он мост. Так же мостили улицы, только брёвна были потолще, отсюда – мостовая, а мостов через реки ещё не строили, только броды и перевозы], вышли на высокое крыльцо, получив мзду[86 - Мзда – плата], удалились, довольные… Каменец быстро приподнял голову, соскочил с носилок, стал подниматься в горницу[87 - Первый этаж в больших избах был нежилой, хозяйственный, на втором жили в горнице или в светлице, иногда сверху под крышей строили терем]… Навстречу встал невысокий, начинающий полнеть мужчина средних лет, обнялись. Каменец сел на лавку, привалился затылком к стене, вздохнул с облегчением… Здесь он в безопасности!

Византийский купец к вечеру успел распорядиться насчёт товара, поесть, переодеться и даже слегка вздремнуть. Теперь он подходил к мытной избе с мешочком на поясе. Изба была добротная, но без излишеств, дверь открыта для света, не зима ведь, тепло… Мыт приняли быстро, а затем через низкую дверь в дальней стене проводили на задний двор, огороженный сплошным высоким частоколом. Там стояла мощная дубовая скамья и грубый стол. Вечернее солнце уже клонилось за частокол и, краснея и увеличиваясь в размерах, смешно сидело на заборе, постепенно закатываясь за него. Перед ним сразу неизвестно откуда возник давешний человечек, усадил на скамью, и стал выспрашивать про монаха отдельно и с пристрастием. Казалось, судьба девушки его больше не интересовала.

– Был монах, был… – сдался купец, нервно потирая потные ладошки, – заплатил до Новгорода, а как девушка эта влезла, так и исчез дня через два. Остановились на ночь на берегу, был со всеми, а утром нет его…

– Нужно команду поспрашивать, – подумал Будай, – послать к ним, пока на отдыхе.

– Хорошо, что гребцов предупредил, – подумал купец, – они теперь все будут твердить одно, пропал, мол, ушёл… Не придерёшься. Им тоже задержки да неприятности не нужны. А плату я всё равно уже получил…Да и выживет ли поддельный монах? Совсем плох был утром…

Не переставая пятиться и кланяться, он покинул мытную избу. Кому нужны проблемы с властями в такое трудное время! На улице гордо вскинул голову, расправил заплывшие жирком плечи, выпятил живот и посеменил, довольный собой, к своему дромону, даже не подозревая, какую службу сослужил нечаянно тому странному русичу.

На другой стороне реки, напротив города, на высоком холме, поросшем густым лесом, была небольшая поляна возле пруда. К вечеру этого дня, на ту полянку осторожно вышла из зарослей худенькая девушка. Сначала она долго наблюдала из-за кустов, затем обошла её по краю, чтобы не выходить на середину, потом приблизилась к охотничьей избушке, стоящей напротив пруда на другом конце поляны. Только она собралась стукнуть в дверь, как та быстро без скрипа отворилась. На пороге стоял невысокий коренастый старик лет около пятидесяти[88 - В те времена люди жили мало, умирали рано, всё, что под 50, считалось старостью], седые волосы стрижены в кружок, на плечи накинута старая лёгкая свитка из тонкого серого сукна, рубаха подпоясана простой верёвкой, ноги босые. Серые глаза глядели пытливо, задорно, молодо…

– Здравствуй, девица, давно уж тебя жду, садись, устала по нашим лесам пробираться, вот, испей водицы, – сказал он заботливо и тепло. Она без сил опустилась на завалинку, застеленную камышовым матом[89 - Мат – циновка, сплетённая из соломы, камыша, верёвок, отходов льна…], рядом на огромном пне стоял горлач[90 - Горлач – глиняный сосуд с узким горлом] с чистой водой. Девушка схватила его обеими руками, пила долго, жадно, потом устало привалилась головой к стене избы:

– Ключевая, водица-то, аж зубы ломит, спасибо, а откуда узнал, что приду?

– Да филин ещё с вечера ухал, чтоб гостей ждал, я думал к утру, а ты вона, как поздно. Побоялась, видать, ночью по незнакомому лесу. Да и днём как нашла? Спросить-то не могла, отай шла. Кто послал?

– У меня че?рты[91 - Че?рты – карта, схема, чертёж] есть, по че?ртам и нашла – она развязала тесёмки маленькой парусиновой сумочки на поясе и достала кусок бересты. – Вот, видишь, начертано: вот речка Серебрянка, вот Бабья гора, река Городянка, вот ваша гора Печерская[92 - Печерская гора – холм в Заднепровье в районе Садков, в склоне горы брали песок и были пещеры, т.е. гора с пещерами], это пруд твой… А кто послал!..

Девушка вытащила из-за пазухи, висящий на шее маленький мешочек на длинном шнурке, достала из него округлую пластинку с каким-то рисунком. Старик взял, повертел в огрубевших пальцах, вернул ей.

– Жив, значит, Каменец, то добре… И мошну его узнаю, и мошенника[93 - Мошна – кошелёк, который носили на поясе, потому что на одежде не было карманов; мошенник – тот, кто шьёт кошельки и поясные сумки] того помню. Не думал, что жив… Он настоящий, такие редко живут долго…

– Он про тебя то же самое говорил…

– Мне повезло… Давно это было, были мы с Богшей молоды… Большое и тайное дело мы для князя нашего исполнили, годов с десяток на чужбине пробыли, а когда вернулись, Богшу послали сюда, в Смоленск, а я сильно изранен был, да подхватил какую-то лихоманку в болотах Апсны[94 - Апсны – Абхазия], еле живой до дома добрался, отлежался, выжил, но к делу уж был негоден. Спасибо Богше и князю Станиславу, взяли к себе в Смоленск, пристроили сюда, в Садки?… Доживаю… Как тебя кличут-то, девица?

– Ис… – запнулась девушка, а потом твёрдо исправилась: Ирина… А что такое Садки?

– Вон видишь город за рекой, на той стороне, там хоромы княжеские, да боярские, да дружинные гридницы, а все есть хотят, да не абы что, а дичи?ну всякую, а здесь леса, в них зайцы, птица, особенно много тетеревов. Вот поставили мне избушку, хожу в лес, ставлю садки?[95 - Садки? – ловушки для тетеревов в виде большой конусообразной корзины с приманкой внутри и вращающейся крышкой (коши, морды, ступы, тынки…)] тетеревиные, да силки на зайцев к столу княжьему… На кабана, косулю, медведя есть помоложе меня, да в дальних лесах. А мы тут..

– Кто мы? – всполохнулась Ирина, – Каменец говорил, один ты!

– Был один, да о прошлом годе прибился ко мне мале?ц, вся его семья сгорела на пожаре вместе с избой. Они тут неподалёку жили, дня два пути, а он в лес ушёл, вернулся, одни головешки дотлевают… Он с испугу так бежал, что прямо на мою поляну и выскочил, первое время и речь потерял, только плакал, да трясся весь, да по ночам кричал. Потом обвыкся, отошёл… Лес знает, что твой леший, никогда не заблудится, никакого зверья не боится. Как-то вышел на нас огромный старый медведь, я сильно струхнул, в нём росту больше трёх аршин[96 - Больше двух метров, аршин – чуть больше 70 см.], а у меня только топор, да силки, а мальчонка подошел к медведю, гладит его по морде, лопочет что-то, тот постоял, помотал головой, развернулся и ушёл. У меня чуб на затылке дыбом стал от страху… Рыбу руками ловит, птиц понимает… Этому научиться нельзя, с этим родиться нужно… Только забыл напрочь, как его имя, начинаю допытываться, трясёт своей кудлаткой да плачет… Я уж и отстал, зову его Найдён, а вот и он!..

Из лесу степенно вышел мальчонка лет семи с туеском в руке и какой-то особенной лёгкой и плавной походкой (потом она назовёт её «вольной») направился к ним. Когда он подошёл ближе, Ирина поняла, что старик назвал кудлаткой: такого буйства светлых кудрей она ещё не видела! Голова мальчика напоминала огромный одуванчик, а под этой копной волос светились невероятно синие глаза, такой синевы не было даже в зимнем небе или в большой реке, по которой они недавно плыли! Он спокойно поклонился ей, сел рядом и сказал, обращаясь к старику:

– Поесть бы!

Тот захлопотал возле пня, сходил в избу, принёс четверть каравая на деревянном блюде, мису с медовыми сотами и небольшой горшок с печёной репой[97 - Миса – большая миска (лава – широкая лавка, кадь – большая кадка). Репа была основным овощем Древней Руси, из неё варили похлёбки, каши, делали начинку для пирожков, её пекли, тушили, квасили, солили, ею фаршировали гусей и уток. Были ещё горох, капуста, свёкла, возможно, уже огурцы и морковь.]. Только тут Ирина поняла, насколько она голодная. Ели молча, спокойно, медленно. Есть быстро и жадно считалось очень неприличным. Еда была основой жизни, её уважали. Когда насытились, хозяин завернул куски хлеба в тряпицу, смахнул с пня крошки в ладонь, ссыпал в беззубый рот, унёс остатки еды, чтобы не приваживать ос. Мальчик посмотрел на Ирину и сказал деду:

– Нельзя ей так, узнают…

– Точно нельзя, не может здесь быть никакой юницы… Сейчас, сейчас…

Он опять ушёл в избу, вскоре вернулся, неся овечьи ножницы и какое-то тряпьё. Искра и охнуть не успела, как он отрезал её косу, подравнял волосы в кружок, сунул ей в руки одёжку, кивнул на дверь, иди, мол, переодевайся… Когда она вышла на улицу, все увидели худенького парнишку в серых штанах и холщовой рубахе, с тонким плетёным пояском из разноцветных нитей. Искра наклонилась к кадке с водой, вгляделась в своё отражение и тихо заплакала. Мальчик подошёл, взял за руку и твёрдо сказал:

– Он приедет, жди!

– Скоро обещался-то? – спросил старик.

– Сказал, несколько седмиц, до ревуна, – вытирая слёзы, ответила девушка.

Утром следующего дня на высокое крыльцо избы в Рачевском посаде вышел вчерашний немолодой слых. Рядом с ним стоял гонец с дубинкой в руке и рожком[98 - Отличительные знаки гонца: дубинка с крестообразным навершием и рожок на шнурке], висящим на шее. Одет он был легко, по погоде, за плечами котомка, в скатке[99 - Скатка – плащ, свёрнутый в рулон и завязанный в кольцо; можно носить через плечо или приторочить к седлу] плащ, странным было только наличие в такой тёплый летний день лёгкой шапки из тонкого сукна, из-под которой кое-где выбивались чёрные остья обгоревших волос. Ждали коня.

В Смоленске вдоль Славутича шёл, как и в Киеве, Подол. Вал города прижимался в центре близко к реке, Подол разделялся на два Крыла: на восход солнца шло Восточное Крыло, а на заход – Западное[100 - Восточное крыло – Крылошанский конец, Рачевка; Западное крыло – позднее Пятницкий конец, когда построят церковь Параскевы Пятницы, сейчас начало ул. Б. Краснофлотская]. Сам город напоминал большую птицу, расправившую крылья для полёта, где телом был детинец, крыльями Подол, а хвост раскинулся за рекой шумным торжищем[101 - Сейчас Заднепровский рынок]. Изба стояла на берегу реки Рачи[102 - Рачить – ловить раков; заботиться о хозяйстве (рачительный)], двор был огорожен высоким тыном[103 - Тын – сплошной деревянный забор без просвета из кольев, брёвен или жердей] с крепкими воротами, которые изнутри запирались на огромный, во всю длину, засов. Во дворе стояли сараи, конюшни, в дальнем углу, ближе к реке, виднелись баня и погреб. За домом можно было разглядеть пару изб поменьше. Каменец посмотрел в сторону этих изб, Богша, прочитав вопрос в его взгляде, пояснил:

– Одна изба для тайных дел приспособлена, а в другой слыхи живут, их ведь где попало не поселишь…

– Далеко от пристани забрался, поприща два будет, а то и более…

– Зато здесь тихо, народу мало, а на самой Смядыни Будай со своими слыхами, нам такие соседи без надобности… Это они здесь власть, а мы отай живём. Нас, когда из Царьграда вернулись, князь Владимир по разным городам разослал, чтобы глаза не мозолили, спасибо, живыми… Меня и Угоняя отправил в Смоленск к князю Станиславу. Угоняй был чуть жив, весь пораненный, я его сначала знахарю отдал, а когда тот на ноги поставил, определил в Садки, на другой берег реки, в охотничью избу. Работа нетрудная, на природе, еда, крыша над головой, покой… Он не так и стар, как немощен. Ему вёсен около полста будет, просто изношено всё тело трудами нашей службы. Да и лекарь там всё лето травы да коренья собирает, приглядывает за ним…

– Уж не тот ли лекарь, что мне вчера голову да руки какой-то жёлтой грязью измазал?

– Не грязью, а мазью, а знахарь он отменный, сказал, что пока до Новгорода доберёшься, ожоги сойдут и мазь смоется, только пятна красные останутся да волосы быстро не вырастут. Но на это нужно время.

– Как вы с Будаем-то, поладили?

– А что нам ладить? Будай – слых смоленский, он у князя Станислава служит, знает, видно, что я не только купец, но князь с Ярославом враждовать не хочет… ни с кем не хочет ссориться…

– Такой миролюбец?

– Нет, просто молодой ещё, Смоленск-то он в удел получил ещё малым отроком, ему и десяти вёсен не было. Всем заправлял воевода, назначенный князем Владимиром, да посадские мужи. А князь подрос и большой охоты к делам правления не имел, да и к ратным тоже.

– А к чему ж у него охота?

– Любит строить, город вон какой возвёл! Детинец, улицы, мостовые, всё чисто, широко, удобно… Книги любит, сам грамотен, детей учит, да не только своих, и боярских. Писцы у него в отдельной палате сидят, в светлой, с окнами… Ловитву любит, пиры… Он не глуп и не зол, просто как-то не силён, хороший человек, а для княжения мощи в нём мало, вот он и сидит тихонько. Жил себе мирно, делал, что отец приказывал, теперь: кто князь, тот будет и указ…

– А кто же будет князем?

– То пока неведомо, но наш Станислав тут в стороне. Владимир хотел Бориса, но у Святополка и Ярослава может быть другое мнение.

Подвели коня, Каменец поклонился Богше, поблагодарил за помощь, вскочил в седло, два дюжих молодца отодвинули засов, отворили ворота…




Смерть в Новгороде. В лето 6523, месяц жнивень.

(Август 1015 года)


Наш гонец скакал быстро. Конь, приученный к гоньбе, шёл ровно, дорогу выбирал сам. Ехали через леса, обходили болота, переплывали мелкие реки, на всех крупных были известны броды, на каждом становище седок показывал свой знак, брал коня из повоза[104 - Повоз – обязанность для населения (вид налога) давать повоз: сменных лошадей в становищах, гребцов на перевозы, рабочих на волоки. Человек, имеющий право на повоз показывал знак от князя или грамоту], мчался дальше. Да и знака княжеского не нужно было: дубинка да рожок указывали на гонца. Ел в седле, коня менял два раза за день. К концу второго дня пути уже в сумерках подъехал к становищу, бросил вышедшему отроку поводья, вошёл в избу. Полутёмное помещение освещалось несколькими толстыми свечами. Спросил еды и квасу, сел за большой длинный стол, там уже ели двое, разговорились, оказалось, тоже гонцы, только встречные, из Новгорода: один новгородский с грамотой от Константина в Муром, другой киевский, скакал от княжны Предславы к её брату Ярославу в Новгород, полторы седмицы провёл в седле, день отдохнул, получил ответ, теперь назад, к княжне.

– Что за весть важная такая? – деланно удивился Каменец.

– Что за весть, мне неведомо, грамоте я не обучен, а если бы и знал, как прочтёшь: сам знаешь, пергамент в трубочку скатан, в чехол зашит, княжеской печатью запечатан, – он вытащил из-под рубашки холщовый мешочек на толстом шнурке, тряхнул им и быстро спрятал обратно. Другой гонец потряс калитой[105 - Калита – подвесная дорожная сумка], но футляр не достал. – А что за весть, и так ясно, старый князь преставился, а Святополк в порубе у него сидит, вот княжна и пишет Ярославу, отец, мол, умер… Я так разумею…

– Умер князь Владимир? – Каменец изобразил такое горестное удивление, что поверил бы даже самый недоверчивый.

– Да, – заторопился гонец из Киева, понизив голос, хотя в избе никого больше не было, – говорят, отравили; боярин Борислав и Сом всех на ноги подняли, во все стороны слыхов отправили, по всем путям, да не поодиночке, а дружинников с ними отрядили, вроде и приметы есть… Я с одним отрядом в первый день скакал из Киева, но они назавтра отстали. Быстрее гонца только стрела! – самодовольно добавил он.

– Спасибо тебе, друже, за новость, – тревожно подумал Каменец, а вслух спросил другого гонца, – а почему этой дорогой в Муром? Это у тебя получится на Торопец[106 - Город на севере Смоленского княжества],Ржеву, Володимер[107 - Володимер – древнерусское название города Владимира], а короче было бы через Торжок да Тверь?

– Короче-то да, да не всё короткое близко, здесь лесов больше, да лугов, да места известные, а там пока все болота объедешь, да через речки переберёшься; больше потеряешь, чем выиграешь, вот завтра и разъедемся: я на Тверь да в Муром, а он на Смоленск, да в Киев, – кивнул гонец на товарища.

Поели, прошли через другую дверь в малую совсем тёмную избу без окон, где вдоль стен были полати в два яруса, на которых лежали сенники, набитые душистым сеном. Укрылись плащами, завалились спать. Каменец поднялся ещё до рассвета, он привык отдыхать помалу, несколько часов сна ему хватало. Хозяйка затапливала печь, он взял две репки, краюху вчерашнего хлеба, выпросил щепоть соли, налил в горлатку квасу, вскочил на коня и ускакал: умыться и поесть можно и возле какого-нибудь ручья. Некогда задерживаться, да и опасно…

Несколько дней спустя возле ворот Словенского конца в Новгороде произошло незначительное событие, достойное разве что разговора баб у колодца. Неподалёку от въезда в город сидел грязный босой старик с протянутой рукой. К воротам подъезжала простая телега, нагруженная сеном. Конь вдруг вздыбился, рванул резко в сторону, угол повозки задел нищего, одетого в рубище[108 - Рубище – ветхая рваная одежда]. Старик упал, охая и стеная. Хозяин телеги – здоровый босой мужик – подскочил к нему, помог подняться, оправдываясь и обвиняя во всём непонятно почему взбесившуюся лошадь. Нищий еле стоял на ногах. Колени его тряслись, ноги подгибались… Сползая на землю в руках мужика, он всё бормотал, что ему бы в город… Руки старика были грязными, шапка, совсем неуместная по летней жаре, ветхой. Возчик, опасаясь неприятностей (а ну, как умрёт здесь, или стража спросит, в чём дело) легко подсадил худенького деда на воз, быстро проехал через ворота, от греха подальше… В воротах нищий приоткрыл один глаз и заметил сверху нескольких мужиков, стоящих у въезда, о чем-то толковавших со стражником, постреливая глазами по сторонам… Проехав с полверсты, мужик остановил телегу, но на возу, к его крайнему изумлению, никого не было. Удивлённо пожав плечами, он поехал по своим делам и забыл о странном старике.

Часом позже Князь Господина Великого Новгорода Ярослав Владимирович вышел из трапезной палаты и направился в избу, где работали писцы. Княжеский дворец, деревянный, в три жилья с теремом Ярослав построил недавно. Это были настоящие палаты, с полом, потолками и даже окнами. Первое на Руси стекло делали в Киеве, отец держал заморского мастера с нашими подмастерьями, чтобы делали бусы, браслеты для его жён и наложниц, да для продажи. Ярослав заказал им пластин для окон. Они получились с ладошку, да мастера сладили раму с круглыми отверстиями, два-три десятка таких ладошек – и вот тебе большое окно! А сколько сразу света! У него в каждой палате были окна, да не по одному! Он любил свет! Залезут, как кроты, в свои тёмные избы и ютятся там всю зиму. Он любил простор, размах! Но больше всего он любил власть! Поэтому и не стал жить в Рюриковом городище, как прежние князья, как отец, а приказал выстроить себе хоромы на Торговой стороне Новгорода, в Словенском конце рядом с Торжищем. Отстроились быстро, народ из дерева веками строит, избу в три дня ставят. Лес брал у купцов готовый, пятилетний, на корню[109 - На сосне или лиственнице в лесу делали узкие затёсы и снимали вниз тонкие полоски коры, оставляя дерево расти ещё лет пять и просмаливаться на корню. Рубили поздней осенью; высыхая на солнце, оно становилось крепким, как кость. Некоторые брёвна были до 15 м. длиной]! Зато какие хоромы получились! Только сени тёмные, но в сенях да переходах окон не сделаешь!

Так вот, шёл князь в писчую избу, а сзади, как всегда, два гридня для охраны. Он ходил медленно, неторопливо, чтобы скрыть лёгкую хромоту, оставшуюся с детства. Вдруг в полутёмном переходе гридень мягко заступил ему дорогу и сказал негромко, но твёрдо:

– Поговорим, княже… Не бойсь, не трону, не для того пришёл. Я твой приказ сполнил, твоя очередь… Обещался ты, что отпустишь семью мою из холопов, я всё сделал, гонец уже привёз весть, мне о том ведомо…

– Что же ты, как тать, в темноте, пришёл бы по-людски, моё слово княжеское нерушимое, – проговорил Ярослав с некоторым облегчением, но, крутя головой, пытался высмотреть, куда подевался второй гридень.

– На ларе он лежит, в сенях, не серчай на него, княже, он против моего умения просто кутёнок[110 - Кутёнок – щенок]; и на меня не серчай, я только жить хочу, а тебе вреда никакого не будет, если слово своё сдержишь. А свидетели нам с тобой ни к чему.

Князь попробовал дёрнуться в сторону, но что-то твёрдое и острое упёрлось под рёбра.

– Не нужно, княже, если отказываешься от своего слова, сейчас скажи, я уйду, ты мне без надобности, и так на мне греха хватает…

– Нет, нет… – заторопился Ярослав. – Я всё выполню, как ты мог подумать?..

– Мог, княже, мог… И писак отошли на часик…

Они дошли рядом до конца перехода и вошли в небольшую избу, где за длинным столом, заваленным пергаментными листами, сидело несколько писцов. Все встали, поклонились, князь подошёл к старику, писавшему стоя в углу за высоким чуть наклонным столом, отослал остальных, начал диктовать грамоту:

– Моя воля… освободить холопа… со чады и домочадцы… княжеское слово нерушимое… Да ещё ска?рбнику[111 - Скарбник – казначей, от скарб – имущество] грамотцу малую, чтоб куны[112 - Куны – так называли мелкие серебряные монеты на Руси, в гривне было 25 кун. Гривна – крупная серебряная монета, их чеканили на Руси с 10 века с изображением князя Владимира] выдал… Кому куны-то? Пиши: подателю сего… Да пергамент не трать, это на бересте начерта?й…

Писец закончил, посыпал грамоту песком, подал князю с куском бересты, тот взял из ящичка сначала вислую печать[113 - Вислая печать – подвешивалась к грамоте на шнурке], потом подумал, выбрал большую, стоящую на отдельной подставке, ещё с трезубцем Рюрика, макнул в краску, поставил оттиски. Подошёл к гридню, стряхнул песок прямо ему на ноги, протянул грамоты.

– Прости, княже, что так, спасибо тебе, мы в расчёте, больше ты меня не увидишь…

Гридень в шапке («Почему в шапке-то летом?» – совсем некстати подумал писец) быстро выскользнул за дверь и запер её снаружи на засов. Через час вернулись другие писцы, отперли избу, сильно удивлённые… Князь, как ни в чём ни бывало, беседовал с писцом, сидя на лавке под окном, затем встал и вышел непривычно быстро, сильно хромая. Что-что, а держать лицо Ярослав умел! Старый писец сразу приступил к работе, так и не сказав им ни слова… А князь уже сидел в малой палате, раздавая приказания. Сюда притащили из сеней второго гридня, он лежал, как полено, ещё с час, потом встал, как ни в чём ни бывало, но ничего не помнил… Скоро пришёл воевода, стали прибегать гридни с докладами:

– Скарбник выдал две мошны, как было приказано в грамотке твоей, одну агарянскими дирхемами[114 - Агарянское царство – так называли Арабский халифат, серебряные дирхемы которого доходили на Русь через Среднюю Азию по Волжскому торговому пути с 8 века, агаряне – арабы, мусульмане], другую нашими гривнами, только пришёл за ними не гридень, а гость[115 - Гость – русский купец, торгующий с другими странами или заморский купец]…

– Отрок из младшей дружины прибежал к холопу твоему Щуке, отдал грамоту, что ему дал твой гридень в шапке, и мошну с гривнами, велел собираться всем и уезжать; тот до сих пор сидит на лавке кулём, словно в оторопи, боится твоего гнева и не может поверить…

– Он что, грамоте княжеской не верит? – князь изобразил сильное удивление даже с налётом гнева. – Ну, так скажите ему, пусть едет, слово княжеское нерушимо! Да проследить тихо, куда поедет, да не придёт ли к нему кто…

– Понял, княже, всё исполню, только шибко он умный…

– Он, значит, умный, а все мы скудоу?мы[116 - Скудоум – дурак]… Что ещё сделано?

Вперёд вышел Константин[117 - Константин Добрынич – сын новгородского воеводы Добрыни, дяди князя Владимира по матери (брата Малуши)], помощник старого посадника новгородского:

– На всех воротах из города стоят наши дружинники, они его в лицо помнят, узнают… В Софийской стороне[118 - Названа по деревянной церкви св. Софии, построенной в к. 10 века над Волховом] тоже, всюду дозоры, на всех концах, и в Словенском, и в Неревском, и на Торге… Птица не пролетит мимо них…

– Не совсем ты понимаешь, кого ищем… А как же эта птица в город залетела? Вот ещё что сделай, – и князь стал что-то говорить Константину шёпотом, тот только кивал… Сделаем, мол…

Поздним, тихим и тёплым вечером того же дня недалеко от торга в лёгких кисейных сумерках, наползавших с Волхова, раздался истошный бабий крик:

– Пожар, горим, спасайте! Помогите, люди добрые, сгорим все!

Но просить об этом добрых людей было излишне, огонь уже заметили прохожие, а для деревянного города – это был главный враг. Возле каждого дома стояла большая кадь с дождевой водой. Все похватали вёдра, которые вынесли соседи, стали набирать в них воду и тащить во двор, где уже вовсю занималось зарево. Горела небольшая ухо?жа[119 - Ухожа – сарай] в дальнем углу двора. Деревянное, с камышовой крышей, да ещё с остатками прошлогодней соломы, строение полыхало, освещая уже весь двор. Мужики выливали на себя ведро воды, затем хватали второе, лили на пламя, отскакивали, им подносили ещё ведро… Так они метались со стороны, ближней к дому, кто-то обливал стену избы, чтобы намокла и не загорелась, кто-то пытался поскорее обрушить крышу ухожи, зацепив багром. Она рухнула внутрь, искры взлетели в темнеющее небо красным тревожным фонтаном… Зевак во двор набилось больше, чем помощников; ещё больше набралось на окрестных улицах, все обсуждали событие тревожно и радостно: огонь пошёл на убыль…

Вдруг хозяйка дома опять всполошилась и заголосила:

– Сгорел, сгорел, сердешный, совсем же сгорел…

Сквозь рыдания и сбивчивые объяснения удалось узнать, что днём попросился отдохнуть худой измученный странник, весь пыльный, капшу?к[120 - Капшук – безобразная шапка, капа – шапка] на ём грязный, рваный, ну такой убогий, жалость берёт. Поел, попросил вздремнуть, ну, и пустила в ухо?жке полежать в холодке, как отказать странному человеку, да и забыла уж про него… Видно, совсем сгорел.

– Ну, теперь до завтрева в эти уголья не сунешься, – авторитетно заявил кто-то из толпы.

Но уже через час пришли дружинники с баграми и начали растаскивать догорающие брёвна и что-то среди них искать. Вскорости в той же малой палате на дворище Ярослава Константин докладывал князю о результатах розыска:

– Дознались мы, что не из милосердия приютила она странника. Заплатил он ей той куной, что у твоего скарбника купец получил, а пожар, похоже, случился снаружи. Там, правда, натоптали, как стадо овец, но видно, что неподалёку челядь жгла костёр, тренога опрокинута и котёл большой, воду кипятили, да отошли, а огонь побежал по соломке, что натряслась на дорожку, как её скоту носили, да и зажёг ухо?жу-то. А много ей нужно, одна искра, всё сухое… Хорошо, изба не загорелась, ветра не было, а то полыхнуло бы на весь конец Словенский! Но когда разгребли мы брёвна, лежал под ними человек, всё сгорело: одёжа, волосы, даже мясо, но под животом нашли вот что…

Князь представил, как гридни раскапывали то, что под животом обгоревшего человека, и его замутило. Константин развернул грязную тряпицу, и Ярослав увидел кусок почти сгоревшей толстой кожи с тесёмкой и несколько оплавленных дирхемов…

– Больше ничего, кроме костей, не осталось. Но это от той мошны, что выдали гридню сегодня. Одну-то, с гривнами, он отцу передал, а дирхемы, значит, себе забрал, под ним и нашли, знать, к хазарам собрался в Булгар или в Царьград, он там долго служил, всё знает… Только сторожа от всех ворот доносит, что не входил в город такой странник. Ни вчера, ни сегодня. Так что, он это сгорел. Не повезло…

– Хоть бы так, хоть бы так… Только этот человек на везение не рассчитывает, он его сам делает… Стражу с ворот не снимать…

Совсем к ночи к воротам Славенского конца, что на Торговой стороне, подъехали несколько вонючих телег. На каждой стояла огромная бочка с нечистотами, набранными за день, и лежал здоровый черпак. Это выезжали отхо?дники[121 - Отхо?дник – человек, чистящий нечистоты (парашник, золотарь)], вывозя за город людское «добро». На третьей телеге сидел молодой парень с завязанной щекой. Огромная повязка скрывала половину головы. Он раскачивался всем корпусом и жалобно мычал, обхватив голову руками. На вопрос стражника старший ответил, что мается зубами парень. Что такое зубная боль, почти каждый знал на своей шкуре. К парню отнеслись сочувственно: дали пару советов, вспомнили свой опыт… Отходники выехали за ворота, растворились в темноте… Возле дороги рос огромный раскидистый вяз. Когда телеги поравнялись с ним, с нижней толстой ветки спрыгнул парень, подошёл к третьей, забрал у возницы повязку, натянул себе на голову и щёку, получил от него куну.

– Менял бы ты занятие, братуха, больно уж духмяное[122 - Духмяный – пахучий, здесь: вонючий] дело у тебя, никто замуж не выйдет.

– У меня от невест отбою нет, нам знаешь, сколько платят? Любую семью прокормлю, а куны не воняют, да и приехал домой, вымылся в бане, одежонку сменил, и чист. Ремесла я никакого не знаю, да и работать не люблю, а здесь не тяжело, опять-таки на свежем воздухе, – он громко засмеялся, его товарищи подхватили, так и укатили во тьму, хохоча, грохоча и воняя.

Всю ночь Каменец уходил в темноте, по чутью, к утру вышел к становищу, показал знак княжий, привычно выпросил у бабы краюху, пару репок, вскочил в седло и помчался прямиком на Смоленск.




Смоленск. Монастырь. В лето 6523, месяц жнивень, 15 числа.

(15 августа 1015 года)


На завалинке ловчей избы в Садках на тёплом камышовом мате сидели двое: босой старик с седыми вислыми усами и высокий худой отрок. На пне стояли горшок с холодным взваром, миса с медовыми сотами и деревянное блюдо с ломтями ржаного хлеба. Трапезничали молча, степенно.

– Хорошо ты мне помогла… помог сегодня, – сбился старик, – быстро управились, просить я тебя хочу, как вернётся Каменец, вы уйдёте отсюда, заберите мальчонку. Здесь он никому, кроме меня, не нужен, а я не успею его вырастить, он мал больно, а я немощен. Хороший мале?ц, пропадёт ведь…

Он просительно заглянул Искре в глаза. Она покачала головой:

– Ничего я, дядько, не знаю, когда вернётся, вернётся ли, куда пойдём… Хороший мальчишка, странный немного, но хороший. Я бы его забрала, забрал…но куда? Мы оба в бегах, да и не решаю я ничего. На нашей войне я идущая следом. Ты же сам знаешь: двух главных не бывает… Но я поговорю, когда вернётся. Боюсь только, пропадёт он с нами…

– И ничего не пропаду, я помогать вам буду, – выскочил из-за угла избы Найдён, подошёл, смущённый тем, что подслушивал, уселся возле Искры. Она вынула из сумочки на поясе гребень и стала разбирать его непослушные буйные кудри.

– Дядько Угоняй, а где вы с Богшей служили? Расскажите!

– Что рассказывать! Повоевали мы! В Царьграде, слышь, правил тогда император Василий второй, сам он из армянского рода, а мать его была дочерью бедного владельца таверны. Видел я того императора не раз, а слышал о нём ещё больше. Был он суров и мрачен, настоящий воин, слышь, как наш князь Святослав, отец Владимира. Любил свою дружину да походы. Жены и детей у него не было вовсе, боевые товарищи были его семьёй. Роскоши не любил, придворных тоже. Однажды, слышь, взбунтовались против него сразу два Варды: Варда Фока – наместник фемы[123 - Фема – административный округ Византийской империи] Антиохия – доблестный военачальник и Варда Склир, тоже армянин и добрый воин. Они всё за власть боролись. Сначала Фока победил Склира, заточил его, а потом сам решил стать императором и пошёл на Царьград, тут уж Василий испугался, выпустил Склира против Фоки, а сам послал гонцов к нашему князю Владимиру, дескать, бери в жёны мою сестру Анну, а мне пришли войско.

Давно это было, слышь, больше двух десятков лет тому, я совсем молодой был, здоровый, несколько часов мог двумя мечами махать и не уставал, против меня ни двое, ни трое не выдерживали… Ну вот, прибыли мы в Трапезунт[124 - Трапезунт – затем стали писать Трапезунд, древнее Трапезус], почти шесть тысяч воев и пошли против Фоки. Он был умный, хитрый, опытный воин, но и мы не лыком шиты, разбили его, взяли в плен. Император его не убил, слышь, а отправил в изгнание в монастырь, а мы разместились в самом Царьграде, при церкви святой Мамы[125 - Русский квартал в Константинополе был при церкви св. Маманта (Мамонта)].

В город с оружием выходить не разрешалось, да на что нам оружие? Мы люди мирные, тихие, так, походить, слышь, посмотреть. Бывало, задирали нас агаряне или евреи, так иудею достаточно было только кулак показать, его уже и нет рядом, а магометанину случалось и врезать, сильно себя высоко ставят. А кулак у меня был почти пудовый[126 - Пуд – 16 кг.], я им в молодости и зубра и тура валил. У нас много таких воинов было. Вот мы пойдём по городу человек с десяток, зачем нам оружие? А возле святой Мамы мы как дома: еда, жильё, мыльни бесплатные, слышь, чем не жизнь?

Только этот Фока, слышь, ещё два раза войско собирал и на Василия ходил, всё в императоры рвался. И чего им не живётся спокойно? Знатные, богатые, храбрые! Все хотят быть императорами! А тех императоров и травят, и убивают, и бунтуют против них все, кому не лень! Ну, надоел нам, слышь, этот Фока, вот Богша меня и послал к нему в стан. Ну я там повоевал вместе с ними немного, говорить я могу и по-гречески и по-армянски, сначала наёмником, потом за своего приняли, скоро совсем возле Фоки оказался… А потом кто-то, слышь, отравил Фоку, – Угоняй хитро скосил глаза и покаянно развёл руками, мол, что поделаешь, приказали, и отравил, я человек подневольный, – ну войско всё его и разбежалось, а я к своим вернулся. И по сю пору правит Василий в Византии. Гости царьградские баяли[127 - Баять – говорить, рассказывать], что ходил прошлым летом воевать с болгарами, победил их, взял в полон аж пятнадцать тысяч воинов, приказал всем выколоть глаза, оставив на каждую сотню одного поводыря! Вот какой он, слышь, император! Его теперь зовут болгаробойцем! – Старик помотал головой, но было непонятно, восхищён он или возмущён.

– Так это тогда вас ранило? – спросила Искра.

– Нет, после того, как Фоку отравили, Склир сам помирился с императором Василием и уехал в свои земли. Он был достойный воин, мог целые армии увлечь за собой, ел с простыми воями из одного котла, спал с ними в походах, а не в царском шатре, все его любили. Это ведь он в молодости победил армию нашего князя Святослава, когда тот задумал повторить подвиг Олега и взять Царьград[128 - Поход Святослава 970 года]. Но в наши года Склир был уже стар, начал слепнуть, отошёл от дел воинских, а вскоре и умер. Сам, слышь, умер, – добавил зачем-то старик и помотал головой, мы тут, дескать, ни при чём.

– А вы-то что? – поторопила его Искра.

– А что мы? Нанимались на службу к императору годов на десять-пятнадцать , а потом или уезжали домой с караваном купеческим или оставались там, на подворье, работать, это кому ехать было некуда: ни земли, ни дома… Мы с Богшей больше десятка годов там пробыли, уже на Русь собирались, да было нам последнее задание… Вот там я, слышь, и потерял здоровье. С тех пор уж годов как пятнадцать минуло. Взял нас Василий второй в охрану посольства. А ехал он в далёкую Иберию, в страны Картли и царство абазгов Апсны[129 - Иберия, Картли, Колхида – разные названия Грузии, абазги – абхазы], что на берегу Скифского моря[130 - Понт Эвксинский, Кара Дениз, Русское море, Скифское море – Чёрное море]. Их князь Баграт второй объединил абазгов и картлийцев в Абхазское царство, нарёк себя царём. У него была своя корона, и даже монету чеканили с его портретом, так это бы всё ладно, но он стал звать Армению выступить против Царьграда. Василий, слышь, не мог того допустить. Их нужно было устрашить и задобрить разом. Ну, поехали… Нас пышно встретили у горы Хаватчин. Пока переговоры, торжества… Ну и пиры, я тебе скажу! У нас умеют, но там! Сколько пьют! И какие вина! Наши меды рядом не стояли! Ну, договорились обо всём, Гургена объявили магистром, а сына его Баграта куропалатом[131 - Куропалат – почётная византийская придворная должность]. Нам уже уезжать, а тут драка…

– Что за драка, дядько!

– Да глупостью всё началось: наш дружинник нёс сено для своей лошади, ну чтоб, слышь, покормить перед дорогой, а картвел[132 - Картвелы – грузины] его отобрал, наш двинул ему кулачищем, тот в крик, сбежались картвелы, тут наш в крик, побежали наши! Знатно мы им бока намяли, да и размялись перед дорогой! Только того первого нашего они убили в драке-то. Пока мирились, хоронили, тризну справляли, дня три прошло, а мне и на руку. Было у меня особливое задание тайное, слышь, и по сей час сказать не могу той тайны, со мной и уйдёт. Только шёл я на верную смерть, а вот и приказ исполнил, и жив остался. Да хорониться, слышь, пришлось да отходить по болотам абазгов, аж в Анакопию[133 - Анакопия – древняя крепость в Абхазии, современный Новый Афон], там меня ждал Богша на ладье, дальше морем в Трапезунт, соединились с посольством Василия второго, сам император меня благодарил, только тайно, ночью, нас к нему проводили… А потом, слышь, свалила меня какая-то лихоманка[134 - Малярия, болотная лихорадка, была распространена в тёплых болотах Абхазии, переносится комарами] и ну трепать. Валялся я то в огне, то в поту, то в трясучке часов десять, потом отпустит, только слабость, аж руки-ноги дрожат. Потом дня три нормально, а затем, слышь, опять свалит, и ну трепать. Я совсем бы там помер, да пробился Богша к императорскому лекарю, которого привезли из царства Сун[135 - Царство Сун – Китай 10-12 веков], ну и стал он меня лечить какими-то травами, которые называл Кингао и Чан-Шень, растолчет их в пыль, разведёт и пей. Ну, уж и горькие те травы, ничего горше не пробовал! А помогло! Совсем не вылечился, но помирать, слышь, повременил. А тут нас домой отпустили. Мы с Богшей в Смоленск попали, здесь хорошо, место тихое! Лекарь княжий ходит сюда травы собирать, так он мне от моей лихоманки полын-траву[136 - Полын – полынь] указал, вот пью, слышь, помогает… Суньские-то травы у нас не растут. Попробуй мой взвар! Это не так горько, как Кингао…

Он протянул ей кандюшку[137 - Кандюшка, канопка – глиняная кружка], из которой прихлёбывал настой. Искра поймала синий насмешливый взгляд Найдёна (видимо, он уже пробовал), сделала большой глоток зеленоватой жидкости… Горечь обожгла корень языка, протекла в горло и там застряла густым комом… Она поперхнулась, замахала руками, выпучив глаза, слёзы покатились из глаз…

– Ничё, слышь, ничё, это пользительно, вот, заешь медком, вся горечь сразу и уйдёт, – засуетился старик, подавая мису с мёдом и отламывая кусочек сот.

– Один ловчий княжий чуть его не прибил за этот настой, – сказал мальчонка, поднимая из травы кандюшку и степенно ставя её на пень.

– Дурён, слышь, твой ловчий, бегал за мной вокруг избы, пока я в ухожке не сховался, а питьё от всех болезней помогает, так лекарь баял.

Помолчал минуту и добавил тихо:

– Кроме смерти…

И налил себе ещё немного из маленького горлачика.

Найдён насторожился, словно что услышал, и сказал тихо:

– Идёт…

Над тропинкой, ведущей к избе, застрекотали сороки, все прислушались: званых гостей тут бывало мало, а уж незваных и вовсе не жаловали. Но никто из леса не выходил. Тут Угоняй махнул рукой и закричал кому-то:

– Нету чужих, выходи, слышь, давно уж тебя чуем!

Кусты возле тропы раздвинулись. Вышел человек в сером длинном византийском шапе[138 - Шап – полукруглая накидка из плотной ткани с капюшоном, попала из античности в Византию и на Русь], который использовали на Руси купцы в непогоду и странники в дороге. Он ещё не подошёл близко, не откинул с головы накидку, не показал лица, как Искра вдруг всполохнулась, бросилась к нему, припала всем телом и затихла. Он очень бережно прижал её к себе двумя руками, и они замерли надолго. Потом она отстранилась, словно нехотя, будто боясь, что он исчезнет, и вдруг вся зажглась каким-то особым светом, словно внутри у неё засветилось солнышко. Угоняй действовал решительно и быстро: усадить (путник не сел, а почти упал), напоить (пил жадно, долго, вода лилась на пыльную рубаху), накормить (ел медленно, много, всё, что давали), ноги вымыть (принёс деревянную шайку с холодной водой из пруда, снял с него лапти, размотал грязные онучи). Блаженно щурясь на солнце, доедая неизвестно уже какую краюху с ломтем солонины, запивая квасом и плюхая стёртыми ногами в уже тёплой и грязноватой воде, он тихо рассказывал Искре о своих приключениях. Угоняй давно увёл мальчика проверять силки, они сидели вдвоём и боялись даже поверить, что всё обошлось…

– Пока обошлось, но ничего ещё не закончилось, теперь самое главное: скрыться так, чтобы даже не знали, где мы. Нас все будут искать: князь Ярослав не простит мне никогда, он мстителен, а я напугал его, за победу мог бы простить, а за страх свой из-под земли достанет и по кусочкам разрежет. Сом с Бориславом, Будай море вычерпают, чтобы найти нас. В становища нам нельзя, на волоки тоже, попробуем добраться до верховий Славутича, а там поприщ около ста лесами да болотами до Итиля реки, что течёт в Хвалынское[139 - Итиль – Волга, Хвалынское море – Каспийское, Хорезмское море – Аральское] море. Выйти нужно или на Ржеву или есть дальше крепостишка малая Зубец[140 - Сейчас Ржев и Зубцов], там успеть пристать к последнему каравану и с ними через Булгар[141 - Булгар – столица Волжской Булгарии] в город Итиль. Да забыл, нет Итиля, ну в Саксин[142 - Столицу Хазарского каганата Итиль в дельте Волги разрушил князь Святослав в 969 году, хазары ушли в Хорезм, затем вернулись и неподалёку основали город Саксин], дальше через земли кипчаков и огузов[143 - Кипчаки, огузы – степные кочевые племена, жившие между Каспийским и Аральским морем] к Хорезмскому морю через страшные пески Кара-Кум, через города Ургенч и Хиву в Бухару. Там несколько лет нужно отсидеться. До Саксина пойдём водой, а дальше на верблюдах. От Саксина до Ургенча больше тысячи поприщ, до Хивы ещё двести, до Бухары пятьсот, верблюд идёт в день около тридцати, успеть бы к зиме. Запасу большого с собой не возьмёшь, есть будем, что добудем, ночевать, где придётся. Я не знаю, выдержишь ты такой путь? Оставайся здесь, я отсижусь там лета два-три и вернусь, а ты меня ждать будешь?

Он посмотрел на неё с такой надеждой, что она откажется от этого очень разумного предложения; поэтому Искра только мотнула головой и, прижавшись к нему, выдохнула:

– Я с тобой… до конца…

– Пойми, ищут меня, ты свободна, со мной будет трудно и опасно, да и судьба слыха интересна и необычна, не будет ли тебе скучно жить мирской жизнью? Я ведь уже не смогу быть слыхом, нужно искать другую личину.

– Не нужно больше личин. Давай найдём себя. Я ведь тоже не знаю, кто я на самом деле, как хочу жить, что умею? Давай искать вместе… А скучно нам не будет нигде. Я только хотела спросить: тут с Угоняем мальчик живёт…

– Нет! – резко ответил он, вставая. – Никаких мальчиков; не знаю, как самим выбраться, мы не сможем тащить ребёнка, это тяжело и опасно. Если люб он тебе, пусть ждёт здесь, через несколько лет вернёмся, заберём. Угоняй ещё поживёт, да и мало?й тут на месте и при деле. Собери в дорогу чего: сухарей, соли немного, мяса вешаного и ветреного или рыбы, огниво не забудь, да сама всё знаешь… Куны-то есть, да не везде купить можно, да и людям лучше пока не показываться, рекой пойдём и лесами. Дело у меня тут есть, к вечеру вернусь, завтра в путь.

Каменец вышел из избы, запахивая поплотнее свой шап, укутывая голову с ещё не отросшими волосами. Ожоги уже зажили, только виднелись красноватые пятна молодой кожи, да небольшие рубцы, впрочем, шрамами в то время трудно было кого-то удивить. Он спустился с Печерской горы, обозревая город. Крепкий детинец был поставлен на той стороне реки на холмах, которые здесь почему-то называли горами: Козлова гора и Перунова[144 - Сейчас Спасская и Воскресенская]. Спереди, на Подоле, преградой для врагов была река, а слева и справа тянулись глубокие овраги, по верхам которых детинца не было, но шёл мощный тын из врытых в землю остро затёсанных огромных брёвен. С двух сторон от детинца раскинулись посады[145 - Посад – поселение за крепостной стеной, снаружи, там были пристани, торжища и ремесленные слободы]. Рачевский, где жил Богша, был ещё не совсем отстроен, там виднелось много пустырей, где паслась скотина под приглядом ребятни. На речке Раче была небольшая пристань, от которой шёл верхний волок из Славутича на равнинную часть. Сюда привозили товары из Ростова, Суздаля, а также из Хорезма. Каменец прошёл вдоль реки по правому берегу, здесь между речками Вязовенька и Городянка был торговый посад. Слых шёл через большое торжище к рыбацкой набережной, там был перевоз в город. Садиться в лодку с другими людьми и высаживаться на причале ему не хотелось, там тоже могли быть «глаза» Будая. Пришлось спуститься чуть ниже, тут, на песчаном берегу, в зарослях лозы сидел босой косматый мужик и плёл корзины. Рядом с ним лежали связки прутьев, и приткнулся к воде небольшой корабль.

– Сколько?

– Задаром!

Оценив шутку, Каменец достал небольшую бусинку[146 - Деньгами могли служить бусины и раковины, которые обменивались купцами на товар]:

– Хватит?

– Сошлись!

– Кому отдать?

– Сын там рыбалит, он заберёт…

Каменец подобрал полы шапа, осторожно сел в корабль, взял из грязных рук мужика небольшое весло и поплыл к другому берегу, осторожно взмахивая то с одной, то с другой стороны. Для неподготовленного человека хватило бы двух гребков, чтобы перевернуться, но Русь жила на реках, и с кораблём умело управлялись даже дети. Как ни старался он выгрести прямо на стремнине посреди реки, течение всё равно отнесло немного в сторону, и выплыл он на такую же песчаную отмель точно на парнишку. Тот стоял неподвижно по колено в воде, держа в руке короткое копьё. Неожиданно он резко ударил им в воду, и на конце затрепыхалась серебристая рыбина. Парень бросил её в плетёную корзину, которая стояла у берега, погружённая в воду на четверть. Причаливая, Каменец увидел на дне корзины камень, чтобы её не унесло в реку, и несколько рыбок. Юный рыбак (а было ему на вид вёсен около девяти) кивнул такой же лохматой, как и у отца, головой, взял верёвку, привязал судёнышко к вбитому в песок колышку, ещё раз кивнул и опять пошёл в воду. Здесь перевозили тех, кто не хотел показываться на общей пристани.

Город был ещё новым, он быстро разрастался, расползался по крутым склонам, везде стучали топоры, перекликались плотники, пахло свежим деревом. Мостовые новые, плахи ещё светлые, дома крепкие. Нет ещё старых ухож, покосившихся плетней, провалившихся крыш.

Странник в сером шапе с убором[147 - Убор – любой предмет, которым покрывают голову (головной убор) капюшон, шапка; любая одежда] на голове быстро прошёл через торговый посад, который тянулся от реки Смядыни до Чуриловского ручья. Две седмицы назад его несли здесь на носилках. Он смешался с толпой посадских ремесленников, которые тащили на продажу свои лукошки-миски-короба-горлачи и вышел через ворота в полотняные ряды к подножию холма, где шла бойкая торговля тканями от самого простого небелёного льна до бухарского шёлка и заморского бархата. Холм этот был самый высокий и главный в Смоленске. До крещения он назывался Перунова гора, на нём стоял огромный идол, вокруг было большое капище, неподалёку жил главный волхв… Идола сбросили в реку, и он долго плыл по течению, глядя в небо огромными неживыми глазами, полными недоумения: за что? И что теперь будет? На месте капища заложили деревянную церковь Василия Великого в честь князя Владимира, крестильное имя которого было Василий, и холм назвали Васильевским.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=67185083) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Гридень (гридь) – княжеский дружинник, телохранитель князя, воин младшей дружины




2


Бояре – старшая дружина, проверенные в боях воины (в бою ярые)




3


Поприще – то же, что и верста, большое путевое поприще около полутора километров




4


Был ещё один падеж в древнерусском языке – звательный – для обращения: отче, княже, друже…




5


Двуконь – ехать в походе на двух конях по очереди




6


Попона – покрывало для лошадей




7


Дорог в древней Руси почти не было, мостов тоже. Летом плавали по рекам, для перехода через них искали брод. Зимой ездили в санях чаще всего по тем же рекам




8


Червень – июль, листопад – октябрь, студень – декабрь, жнивень – август, ревун – сентябрь




9


Днище – дневной переход




10


Сенник – матрац, набитый сеном или соломой




11


Год в древней Руси начинался с марта, поэтому возраст часто считали вёснами




12


Чело – лоб




13


Слово лето означало год, а слово год – просто промежуток времени (до 16 века), отсюда годить – ждать, погодить – подождать




14


Челядь – наёмные слуги или бедные родственники, не имевшие домов и жившие за счёт хозяина




15


Гридница – помещение или изба, где жили гридни (казарма и арсенал)




16


Ложница – спальня




17


Взвар – настой или компот из трав и сухофруктов




18


От отич и дедич – от отцов и дедов




19


Капище – культовое место, на котором устанавливали идолы языческих богов, святилище




20


Перун – бог грозы, войны и оружия, покровитель князя и дружины; Хорос – бог солнечного диска, управитель колесницы солнца; Даждьбог – солнечное божество, замыкающее зиму и отмыкающее весну, предок всех русских людей; Стрибог – бог ветра; Семаргл – бог огня, защищает мир от зла; Мокошь – женское начало в природе, богиня судьбы




21


Братина – круглый широкий сосуд для питья, который передавали по кругу, круговая чаша




22


Четверть – около трёх литров




23


Соборование – одно из таинств православной церкви, совершается над тяжело больным или умирающим




24


Митрополит Иоанн, возможно, первый русский митрополит на Руси




25


В два этажа




26


Холоп – раб-должник или пленный




27


Медуша – помещение для хранения мёда




28


Слых – разведчик, шпион, соглядатай, агент




29


Даты даются далее по более позднему и привычному нам летоисчислению от Рождества Христова. Разница от Сотворения Мира в 5508 лет




30


Укладка – ларь, сундук. Слово сундук тюркского происхождения и появилось в русском языке позже




31


Поруб – темница




32


Отай – тайно, тайком




33


Тать – разбойник




34


Словутич, Славутич – славянское название Днепра; у греков – Борисфен, у римлян – Данаприс, у печенегов Днепр




35


Царьград – Константинополь




36


Детинец – центральная часть древнерусского города, обнесённая валом с деревянными стенами и воротами. Там находились дворцы, соборы, жили князья, бояре, духовенство




37


В Любече была церковь Андрея Первозванного первой половины 10 века




38


Угорский – венгерский, угр – венгр, Угорщина – Венгрия




39


Кросна – ручной ткацкий станок




40


Вече?рять – ужинать




41


Полюдье – ежегодный объезд князем и его дружиной подвластных земель для сбора добровольной дани на содержание дружины и слуг. Начиналось по первому снегу. Всё свозили в становища, где князь учитывал и хранил




42


Непраздная, непорожняя – беременная, на сносях – на последнем сроке беременности, родины – роды




43


Седмица – неделя, а неделей называлось воскресенье, т.е. день, когда ничего не делают




44


Домови?на – гроб




45


Успение – смерть




46


Идоляне – язычники




47


Насада – плоскодонное беспалубное судно с высокими набитыми бортами для перевозки грузов




48


Дромон – византийское парусно-вёсельное судно




49


Схимник – монах




50


Оказия – случай, приключение




51


Вечор – вчера вечером




52


Впоследствии в пещерах Зверинца возникнет Киево-Печерский монастырь




53


Берест – вяз




54


Ловы, ловитва – охота. Термин охота появился только в 16 веке, чтобы обозначить убийство зверя для развлечения, а не для пропитания




55


Пяльцы – обруч или рама для вышивания, иногда крепились к подставке, чтобы обе руки были свободны




56


Скопом – вместе, сообща, кучей




57


Холстина – плотная льняная ткань




58


Стёганка , тигелея – одежда типа фуфайки или кафтана, двуслойная, простёганная льняной или конопляной паклей или конским волосом, одевалась под кольчугу и на учебные бои




59


Робичич – сын рабыни




60


Бабий ветер, сарафанный ветер – молва, сплетни




61


Мятель – дорожная верхняя одежда, похожая на большой тёплый плащ




62


Приспичило – быстрая, острая необходимость; от слова спица, спичить – колоть, пришпоривать




63


Во время свадьбы был обряд разувания: жена снимала обувь с мужа




64


Морена – богиня смерти и зимы в славянской мифологии




65


Ветреное – вяленое, вешаное – сушёное мясо или рыба




66


Горлатка – плетёная в два слоя из бересты бутылка или фляга для жидкости




67


Тюрбан – восточный головной убор, который наматывается на голову из полоски дорогой ткани от 6 до 20 метров длиной




68


Корабль – небольшая лодочка, сплетённая из ивовых прутьев, обшитая корой и кожей, похожая на большую плоскую корзину




69


Сажень – около 1,5 метра, с 17 века стандартная сажень 2,16м., при Петре 1 – 2,13 м.




70


Кормило – руль на ладье, кормщик – рулевой




71


Дерюга – грубая ткань из низкосортной пряжи, подстилка




72


Огнемёты – машины для метания «греческого огня» – смеси из битума, серы, золы и т. д., которая не тушится водой




73


Есть старая примета: женщина на судне – к беде




74


Ну?жник – туалет




75


Храбр – богатырь




76


Сулица – лёгкое метательное копьё до 1,5 метров длиной




77


Сначала льняное бельё замачивали в растворе щёлока, который получали из берёзовой золы, затем стирали, а потом били на мостках вальками (праник, пральник…) и выполаскивали. Правильнее было бы сказать: бабы праниками прали бельё на пральне. От слова прать – бить




78


Юница – девушка-подросток




79


Явь – реальный мир, правь – истина, закон, навь – потусторонний мир, смерть




80


Лада – богиня весны, любви и семьи; Ладо – любовное обращение друг к другу




81


Потолков в таких избах не делали, окон и полов тоже, просто сруб с крышей и дверью




82


Порог «Не спи» – Кодацкий, Островок – Сурский, Шумный – Звонецкий




83


Были другие единицы измерения времени: час, часть – минута, доля – секунда, мгновение, миг, сиг (отсюда слово сигануть, т.е. очень быстро прыгнуть). Их значения не соответствуют современным.




84


Мыт – налог, пошлина на провоз товара




85


Деревянный пол был только в богатых домах. Не было пил и досок, расщепляли брёвна на две плахи и укладывали их плоской стороной кверху, и назывался он мост. Так же мостили улицы, только брёвна были потолще, отсюда – мостовая, а мостов через реки ещё не строили, только броды и перевозы




86


Мзда – плата




87


Первый этаж в больших избах был нежилой, хозяйственный, на втором жили в горнице или в светлице, иногда сверху под крышей строили терем




88


В те времена люди жили мало, умирали рано, всё, что под 50, считалось старостью




89


Мат – циновка, сплетённая из соломы, камыша, верёвок, отходов льна…




90


Горлач – глиняный сосуд с узким горлом




91


Че?рты – карта, схема, чертёж




92


Печерская гора – холм в Заднепровье в районе Садков, в склоне горы брали песок и были пещеры, т.е. гора с пещерами




93


Мошна – кошелёк, который носили на поясе, потому что на одежде не было карманов; мошенник – тот, кто шьёт кошельки и поясные сумки




94


Апсны – Абхазия




95


Садки? – ловушки для тетеревов в виде большой конусообразной корзины с приманкой внутри и вращающейся крышкой (коши, морды, ступы, тынки…)




96


Больше двух метров, аршин – чуть больше 70 см.




97


Миса – большая миска (лава – широкая лавка, кадь – большая кадка). Репа была основным овощем Древней Руси, из неё варили похлёбки, каши, делали начинку для пирожков, её пекли, тушили, квасили, солили, ею фаршировали гусей и уток. Были ещё горох, капуста, свёкла, возможно, уже огурцы и морковь.




98


Отличительные знаки гонца: дубинка с крестообразным навершием и рожок на шнурке




99


Скатка – плащ, свёрнутый в рулон и завязанный в кольцо; можно носить через плечо или приторочить к седлу




100


Восточное крыло – Крылошанский конец, Рачевка; Западное крыло – позднее Пятницкий конец, когда построят церковь Параскевы Пятницы, сейчас начало ул. Б. Краснофлотская




101


Сейчас Заднепровский рынок




102


Рачить – ловить раков; заботиться о хозяйстве (рачительный)




103


Тын – сплошной деревянный забор без просвета из кольев, брёвен или жердей




104


Повоз – обязанность для населения (вид налога) давать повоз: сменных лошадей в становищах, гребцов на перевозы, рабочих на волоки. Человек, имеющий право на повоз показывал знак от князя или грамоту




105


Калита – подвесная дорожная сумка




106


Город на севере Смоленского княжества




107


Володимер – древнерусское название города Владимира




108


Рубище – ветхая рваная одежда




109


На сосне или лиственнице в лесу делали узкие затёсы и снимали вниз тонкие полоски коры, оставляя дерево расти ещё лет пять и просмаливаться на корню. Рубили поздней осенью; высыхая на солнце, оно становилось крепким, как кость. Некоторые брёвна были до 15 м. длиной




110


Кутёнок – щенок




111


Скарбник – казначей, от скарб – имущество




112


Куны – так называли мелкие серебряные монеты на Руси, в гривне было 25 кун. Гривна – крупная серебряная монета, их чеканили на Руси с 10 века с изображением князя Владимира




113


Вислая печать – подвешивалась к грамоте на шнурке




114


Агарянское царство – так называли Арабский халифат, серебряные дирхемы которого доходили на Русь через Среднюю Азию по Волжскому торговому пути с 8 века, агаряне – арабы, мусульмане




115


Гость – русский купец, торгующий с другими странами или заморский купец




116


Скудоум – дурак




117


Константин Добрынич – сын новгородского воеводы Добрыни, дяди князя Владимира по матери (брата Малуши)




118


Названа по деревянной церкви св. Софии, построенной в к. 10 века над Волховом




119


Ухожа – сарай




120


Капшук – безобразная шапка, капа – шапка




121


Отхо?дник – человек, чистящий нечистоты (парашник, золотарь)




122


Духмяный – пахучий, здесь: вонючий




123


Фема – административный округ Византийской империи




124


Трапезунт – затем стали писать Трапезунд, древнее Трапезус




125


Русский квартал в Константинополе был при церкви св. Маманта (Мамонта)




126


Пуд – 16 кг.




127


Баять – говорить, рассказывать




128


Поход Святослава 970 года




129


Иберия, Картли, Колхида – разные названия Грузии, абазги – абхазы




130


Понт Эвксинский, Кара Дениз, Русское море, Скифское море – Чёрное море




131


Куропалат – почётная византийская придворная должность




132


Картвелы – грузины




133


Анакопия – древняя крепость в Абхазии, современный Новый Афон




134


Малярия, болотная лихорадка, была распространена в тёплых болотах Абхазии, переносится комарами




135


Царство Сун – Китай 10-12 веков




136


Полын – полынь




137


Кандюшка, канопка – глиняная кружка




138


Шап – полукруглая накидка из плотной ткани с капюшоном, попала из античности в Византию и на Русь




139


Итиль – Волга, Хвалынское море – Каспийское, Хорезмское море – Аральское




140


Сейчас Ржев и Зубцов




141


Булгар – столица Волжской Булгарии




142


Столицу Хазарского каганата Итиль в дельте Волги разрушил князь Святослав в 969 году, хазары ушли в Хорезм, затем вернулись и неподалёку основали город Саксин




143


Кипчаки, огузы – степные кочевые племена, жившие между Каспийским и Аральским морем




144


Сейчас Спасская и Воскресенская




145


Посад – поселение за крепостной стеной, снаружи, там были пристани, торжища и ремесленные слободы




146


Деньгами могли служить бусины и раковины, которые обменивались купцами на товар




147


Убор – любой предмет, которым покрывают голову (головной убор) капюшон, шапка; любая одежда