Книга - История ислама. Т. 1, 2. От доисламской истории арабов до падения династии Аббасидов в XVI веке

История ислама. Т. 1, 2. От доисламской истории арабов до падения династии Аббасидов в XVI веке
Август Мюллер


В классическом фундаментальном труде немецкого ученого Августа Мюллера, посвященном истории ислама, проанализированы доисламская история арабов и история арабов от пророка Мухаммеда до падения арабской династии Аббасидов. По богатству материала и широте охвата стран и событий, а также благодаря титаническим усилиям автора по обработке арабских письменных источников «История ислама» и сегодня остается одним из важнейших исследований. Многие термины, понятия и названия в тексте оставлены именно так, как их написал автор. Для вдумчивого читателя не составит большого труда соотнести авторскую интерпретацию слов с их современным написанием.

Академик барон В.Р. Розен сказал об этой книге: «…я не знаю ни одного другого сочинения, которое давало бы столь ясный, связный и осмысленный общий обзор преимущественно внешней истории мусульманского мира, не говоря уже о том, что и во многих частных вопросах оно дает веские и ценные указания и разъяснения, свидетельствующие как о добросовестности, с которой автор всюду проверял своих предшественников по доступным ему источникам, так и о самостоятельности его взглядов».

Данное издание включает 1-й и 2-й тома «Истории ислама».





Август Мюллер

История ислама. От доисламской истории арабов до падения династии Аббасидов в XVI веке



© «Центрполиграф», 2018

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2018




Том 1








Книга первая

Арабы и ислам





Глава 1

До Мухаммеда


В исходе пятого столетия от P. X., согласно арабским сказаниям, могущественнейшим человеком во всей Аравии считался Кулейб, сын Рабий. Он был главой сильного племени бену-таглиб, которое занимало тогда, вместе с родственным ему бену-бекр, весь северо-восток полуострова, от Сирийской пустыни до высочайшего кряжа гор Центральной Аравии. Оба племени в соединении с некоторыми соседними неоднократно и всегда успешно отражали нападения мелких правителей Южной Аравии. Перед славой Кулейба, затмившей геройские подвиги всех остальных, даже Амр, сын Худжра, принужден был отодвинуться на второй план, невзирая на то что отец его незадолго перед тем сумел образовать из бедуинов Центральной Аравии сильную коалицию. Таким образом, род Кинда, едва только достигший гегемонии, лишился ее опять, поскольку большинство союзных племен согласились подчиниться верховенству Кулейба. Но попутно с могуществом героя, гласит предание, росла и его гордость. Самомнению его, казалось, не было пределов. В позднейшие столетия дети пустыни говорили о зазнавшемся муже: «Он превосходит гордостью даже Кулейба-ваиля». Так прозывали его благодаря общим предкам бекр и таглиб.

Жена его, Джелила, взята была им из родственного колена бекр. Все братья ее со своими ближайшими родственниками дружили с Кулейбом, и рядом с его палаткой поселился один из шуринов, Джессас. Однажды в гости к последнему приехала его родная тетка Бесус. Чуждая обоим коленам (бекр и таглиб), она могла рассчитывать только на покровительство своего племянника. Вслед за ней прибыл вскоре земляк ее, некто Саад, и остановился на некоторое время тоже у Джессаса. Он привел с собою верблюдицу, кличкою Сараб. Находясь под кровлей, а стало быть, и под защитой Джессаса, Саад выпускал свою верблюдицу вместе с остальными верблюдами на пастбище, а ходили они вместе со стадом Кулейба.

Как-то раз Кулейб обходил ограду выгона. Случайно взор его упал на жаворонка, сидевшего на яйцах. Птичка вскрикнула пронзительно и затрепетала крылышками. Кулейб был тогда в хорошем настроении и сказал: «Чего боишься, ты и твои яйца находятся под моим покровительством. Поверь, никто не посмеет тебя тронуть». А когда немного спустя проходил он опять тем же местом, заметил след верблюда, ему неизвестного, яйца же были растоптаны. Вернулся домой сердитый. Когда на другой день вместе с Джессасом обходил он пастбище, снова вдруг увидел верблюдицу Саада. Тотчас же догадался, что это она раздавила яйца, и крикнул Джессасу: «Смотри у меня! Я кое-что подозреваю. Если узнаю доподлинно, приму меры, чтобы эта верблюдица никогда более не ходила с моим стадом». Сильно не понравилась Джессасу резкость тона родственника, и он ответил: «Клянусь Создателем, она вернется сюда опять, как было и прежде». Так поднялась ссора. Кулейб стал грозить, что если он опять увидит верблюдицу, то пронзит ей стрелою вымя. На это ответил в запальчивости Джессас: «Попробуй только ранить ее в вымя, мое копье не замедлит пробить твой позвоночник». А сам между тем погнал верблюдицу прочь. Вернулся Кулейб мрачнее ночи домой. Жена его Джелила, родная сестра Джессаса, заметила сразу, что что-то неладно. Стала его расспрашивать, допытываться. Наконец он произнес: «Знаешь ли ты такого, кто бы осмелился защищать любимца своего наперекор мне?» Она ответила недолго думая: «Едва ли кто на это решится, разве вот брат мой Джессас». Кулейб не пожелал дать этому веры. С его уст сорвалось едкое слово в адрес шурина. Насмешка не осталась без ответа, и с обеих сторон посыпались грубые перекоры.

В другой раз Кулейб вышел опять поглядеть на верблюдов. Как раз в это время вели их на водопой, впереди, конечно, шли Кулейбовы. Сараб, верблюдица Саада, находившаяся в стаде Джессаса, рванулась вперед и бросилась первая к водопою. Кулейба передернуло. Ему сообщили при этом, что животное принадлежит чужестранцу. Показалось гордому шейху, что так случилось нарочно. «Все это штуки Джессаса», – подумал он. Схватился за лук, натянул тетиву, и стрела пробила вымя верблюдицы. С криком понеслась она прямо в стойло, у самой палатки Джессаса. Бесус все это видела и вознегодовала, горько сетуя на нанесенный ущерб. «О позор! О поношение! Гостя моего обидели!» – голосила она в надежде, что Джессас отомстит за нанесенную ее гостю обиду. Напрасно старался Джессас успокоить ее обещанием богатого вознаграждения. День за днем не переставала она преследовать его и насмешками, и упреками, укоряя, что гость под кровлей его не может найти защиты, которую всякий честный человек обязан оказывать даже чужому, принятому в дом. Не выдержал Джессас и разразился проклятиями: «Замолчишь ли ты, наконец, женщина?! Завтра будет убит один, и погибель его для ваиля (то есть бекра и таглиба) обойдется дороже твоей верблюдицы!»

Слова эти переданы были буквально Кулейбу. Шейх подумал было, что дело идет о его любимце верблюде, и порешил в уме жестоко отомстить, если шурин осмелится это сделать. Но с этого момента Джессас стал подстерегать самого Кулейба. Однажды, когда шейх вышел без оружия, он бросился вслед за ним и крикнул ему: «Берегись, я убью тебя!» – «Иди же вперед, если ты не лжешь», – отвечал ему хладнокровно Кулейб – непомерная гордость не позволяла шейху даже обернуться. Джессас напал на него сзади и всадил копье ему в спину. Противник грохнулся наземь, а убийца бросился бежать.

В это самое время отец убийцы, окруженный старейшинами колена Шеибан, племени бену-бекр, сидел возле своей палатки. Увидя стремительно прибежавшего сына, старик воскликнул: «О боже, Джессас совершил, должно быть, что-то ужасное!» Затем обратился к нему с вопросом: «Что с тобой?» Сын прошептал: «Я убил Кулейба». Старец горячо запротестовал: «Так один ты и будешь в ответе, я тебя свяжу, чтобы домочадцам Кулейба дать возможность убить тебя! И все же – истинно говорю, – прибавил со вздохом старик, – никогда более ваиль (то есть племена бекр и таглиб) не соединятся на хорошее дело благодаря предательской смерти Кулейба. Горе нам, что ты наделал, Джессас! Умертвил главу народа, разорвал узы единения, факел раздора бросил в средину племен!» Но Джессас не угомонился, он продолжал хвастаться тем, что совершил. Отец связал его и повел в палатку. Сюда же позваны были старейшины всех колен племени бекр. Старик начал свою речь так: «Делайте что хотите с Джессасом. Он убил Кулейба. Я его связал. Нам остается ждать, пока не появятся призванные на кровомщение и не потребуют выдачи его». Но представители рода не пожелали и слышать о выдаче убийцы. Прав он или виноват, честь рода требовала защищать его всеми средствами против преследователей. Так был порван тесный союз родственных племен и началась кровавая бойня. Иногда затихала, заключалось на некоторое время перемирие, даже образовывались временные союзы для поражения общего врага, но вражда не прекращалась продолжительное время, в течение сорока лет. Наконец обе стороны утомились, и заключен был мир.

Хотя эта «война Бесус» благодаря поводам и распространенности ее вошла, так сказать, в поговорку, но и другая братоубийственная распря между родственными племенами, возникшая несколько десятков лет спустя (приблизительно около 560 г.), не менее замечательна. И поводы к ней представляют также характеристические черты старинных нравов Аравии.

В то время заселяли центр полуострова большие группы племен под общим названием бену-каис. Между ними самым выдающимся было поколение бену-гатафан. В свою очередь, бену-абс и бенузубьян, входившие в племя гатафан, пользовались наибольшим почетом. Благодаря общему происхождению оба они жили в тесном единении. Старейшиной у абс был Кайс, сын Зухейра. Обладал он знаменитым скакуном, носившим название Дахис. Как-то раз один из его двоюродных братьев посетил старейшин племени зубьян. Ему показывали многих лошадей и стали в присутствии его чрезмерно восхвалять превосходные качества кобылицы Габра. Гость стал доказывать, что не сравняться ей с Дахисом. Возникли горячие споры, кончившиеся тем, что побились об заклад, которое из обоих животных обгонит другого. Решено было выставить с обеих сторон по десять верблюдов. Победившей стороне назначался в награду этот приз.

Не особенно понравилось Кайсу, когда ему передали о случившемся. Он предчувствовал, что хорошего не много выйдет из спора. Знал он прекрасно, что за народ зубьяниты. Старейшины этого племени славились насилием и несправедливостью. Боясь, однако, чтобы не вышло какого несчастья, отправился сам на место стоянки соседей с твердым намерением отступиться от пари. Но владелец Габры, некто Хузейфа, и его брат Хамаль, оба старейшины, люди сильно заинтересованные в этом деле, наотрез отказали ему. Они стали доказывать, что, если шейх не желает пустить свою лошадь наперегонки, этим самым он сознается, что должен проиграть, стало быть, обязан выдать десять верблюдов. Эти безумные речи окончательно взорвали Кайса. «Нет, никогда я и не думал, что могу проиграть, – заговорил он. – Но, по-моему, ежели уж биться об заклад, так, по крайней мере, на порядочное пари». После долгих переговоров и споров порешили на сотне верблюдов. Дистанцией назначили сто полетов стрелы (около 3 миль). Кайс и Хузейфа передали на руки избранного ими третьего лица по сотне верблюдов. Двое суток обеих лошадей не поили. После вырыли яму возле цели, куда должны были добежать скакуны, и наполнили ее водою. Та из лошадей, которая первая утолит свою жажду из водопоя, так согласились обе стороны, будет считаться победившей.

В заранее определенный день большие толпы зрителей из обоих племен собрались на место ристалища. Гораздо более, разумеется, было зубьянитов, так как место состязания назначили на их территории. По данному знаку пустили лошадей одновременно. Обе сразу ринулись с быстротой ветра, так что Кайс и Хузейфа, следовавшие за ними вдоль ристалища, не поспевали и чем далее, все более и более теряли их из виду. Вначале, пока Габра бежала по заранее утрамбованному Хузейфой, нарочито для своей лошади, пути, она шла несколько впереди. Но когда твердая почва постепенно перешла в песчаную, Дахис стал заметно нагонять и выдвинулся на значительное расстояние вперед. Давно уже обе лошади скрылись из глаз своих владельцев. Приближались они уже к цели, Дахис далеко впереди, как вдруг из подготовленной коварным Хамалем засады выскочила парочка зубьянитов. Сильными ударами по ноздрям заставили они шарахнуться лошадь в сторону и дали этим полную возможность прибежать Габре первой к водопою.

Но в числе зрителей нашлись такие, которые присутствовали при этой недостойной сцене, и когда несколько спустя подъехали Кайс рядом с Хузейфой, потерпевшему тотчас же передано было, каким образом помешали его скакуну одержать неоспоримую победу. Он сумел, однако, подавить свой гнев – абсов было немного – и обратился, по-видимому, хладнокровно к Хузейфе и Хамалю со следующею речью: «Дети Багида, – так звали общего прародителя обоих племен, – несправедливость – ужаснейшее зло между братьями. Советую вам, возвратите нам то, что вы выиграли. Вы не выиграли, собственно, ничего. Отдайте же по крайней мере ту часть верблюдов, которая нам принадлежит». – «Никогда этого не будет», – был ответ. «По крайней мере, дайте одного верблюда на убой. Надо же угостить людей, наполнивших водопой водою». – «Одного или сотню – это все равно. Этим самым мы признаем вас за победителей. А этого от нас не дождетесь. Мы не считаем себя побежденными». Напрасно пробовал один из зубьянитов, благомыслящий человек, устранить угрожавший разрыв предложением взаимных уступок. Все его старания не привели ни к чему. Кайс удалился со своими сородичами, глубоко убежденный в том, что его самым постыдным образом провели.

Пылая местью к обманувшим его, умерщвляет он, пользуясь первым благоприятным случаем, одного из братьев Хузейфы. Возгорается тотчас же братоубийственная война между обоими племенами. И ей арабские рассказчики отводят период в сорок лет.

Издавна на Востоке число 40 неизменно фигурирует в летописях, продолжалось ли событие лет на десять более или менее. В нескончаемой резне падают под рукой самого Кайса, один за другим, двое из братьев Хузейфы и сам Хамаль, но пали многие и из числа знатнейших племени абс. Наконец обе стороны истомлены продолжительной враждой, а рои теней убитых все не дают им покоя. Кровь смывается у арабов только кровью, и неумолимый закон пустыни гласит: око за око, зуб за зуб.

Среди племени зубьян отыскались, однако, двое мужей возвышенного сердца – Харис ибн[1 - То есть сын Ауфа. У арабов не в обычае фамилии, а число существующих собственных имен крайне ограничено. Поэтому вошло во всеобщее употребление отличать каждого особыми приставками. Так, например, говоря о ком-либо, прибавляют – сын (ibn) такого-то, или отец (abu) того-то, либо из племени N или из города А. В позднейшую эпоху появляются обыкновенно еще и прозвища, чаще всего в соединении с din (религия). Так, например, Саладдин (более точно Salah-ad-din «чистота религии») и т. п. Таким образом, по-старинному говорили так: Abu’lkassim Mohammed ibn Abdallah El-Hashimi, что, собственно, значит «Отец аль-Касима, Мухаммед, сын Абдаллы, из рода Хашим». Нередко для более точного индивидуализирования присоединяют особые характерные прозвища, обозначающие либо род ремесла (например, El-Hariri – «торговец шелком», El-Tachan – «мельник»), либо телесную примету (Ed-Darir – «слепой», El-A’aradsch – «хромой», ср. у римлян Cicero, Nasica). По большей части одно только из всех этих имен принадлежит собственно лицу, о котором говорится. Встречающееся в некоторых именах el, а перед гласными ‘1 есть арабский член. Перед согласными d, n, u, t, s, z он ассимилируется со звуком следующей согласной, например Ed-Darir.] Ауф и Харим ибн Синаи, решившиеся добиться во что бы то ни стало примирения родственных племен с помощью великой личной жертвы. Они занялись подсчетом павших с обеих сторон и пришли к заключению, что остается известное число, кровь которых еще не отомщена. Дело в том, что кодекс чести у арабов допускает, во всяком случае, выкуп крови убийц в пользу родственников и домочадцев убитого. Конечно, редко весьма и неохотно соглашаются дети пустыни на подобную сделку. Но теперь все ощущали потребность помириться, и каждый охотно согласился уплатить, по соглашению, известную сумму родственникам в форме соответствующего числа верблюжьих голов (о золоте и серебре тогда имели весьма слабое понятие в пустыне). 3000 лучших животных пришлось миротворцам раздать, чтобы достичь предполагаемой ими цели. В глазах жадных арабов это было поразительным актом великодушия и щедрости, даже со стороны самых зажиточных из них. Таким образом можно было наконец добиться примирения, хотя до самого последнего момента разные эпизоды угрожали ежеминутно возобновить снова жесточайшую резню.

Один только, по глубокому убеждению, уклонился от мира. Это был старец Кайс ибн Зухейр, из-за злосчастного жеребца которого возникла вся эта распря. Не то чтобы он в душе не одобрял мира. Из первых старик убеждал членов своего племени согласиться на предложение обоих благородных зубьянитов. Но и для него даже, истого бедуина, эта война стала страшным событием. «Я не в состоянии выносить взгляда ни одной из зубьяниток, – признавался он. – Нет почти ни одной меж ними, у которой бы я не убил кого-нибудь: отца, брата, мужа или сына». Поэтому со своими ближайшими родственниками он удалился за Евфрат, к племени бену-намир, родственному ваилю, кочевавшему среди поселений месопотамских христиан. Там, как говорит предание, перешел он в христианство и кончил мирно жизнь монахом в далеком Омане (на юго-востоке Аравии).

Эти и другие бесчисленные междоусобные распри воспеваются в арабских стихотворениях, посвященных описанию подвигов любимых народных героев. И во всяком подобном рассказе приходится волей-неволей приходить к заключению, что основания и перипетии этих бесконечных раздоров между отдельными племенами все одни и те же. Постоянно они оказываются почти тождественными с тем, что сообщено было выше о двух наиболее типичных историях. Поэтому не следует смотреть на них как на факты первостепенной исторической важности, а только как на почти исчерпывающую предмет характеристику бедуинов, на самый сильный, побудительный, преимущественно пред всяким другим, элемент всей арабской национальности. Нетрудно наполнить целые тома подобными повествованиями, но достаточно ограничиться только что рассказанным, дающим ясное представление о духе самого бедуинства, о диком его упорстве и храбрости, беззаветном и крайне щекотливом чувстве чести и вытекающем непосредственно отсюда порыве великодушия, а рядом жадности и коварстве обитающих в степи арабов.

Прежде всего развертываются перед нами во всей своей широте две характеристические черты этого замечательного народа, которые везде, куда только успели проникнуть бедуины, издавна препятствовали им установить прочный государственный порядок. Я говорю о необузданной страстности и чрезмерной самооценке индивидуальной силы, приводящих их вечно к резкому партикуляризму. Эти два самых неискоренимых недостатка сделали невозможным самое существование кельтов, а итальянцев держали целые столетия в невыносимом для национального чувства гнете.

В самой природе вещей лежит, конечно, почему эти пороки достигли кульминационного пункта. Это случилось благодаря постоянной жизни в пустыне. Она предъявляла настойчиво наивысшие требования к личным качествам каждой особи и даровала успех лишь избранникам своим. И опять-таки свойства самой пустыни препятствуют не только переходу из жизни номадов в оседлую, но даже к мало-мальски сносной государственной организации, ко всякому мирному сожительству народных групп. Там, где разделение на провинции и округа – вещь немыслимая, где вся топография, так сказать, начертана на спине верблюдов – управление становится невозможным. Случайная неудача в сборе и без того скудной жатвы вынуждает к грабежу у соседа; какой же после того может быть покой.

Но бедуинство не захватывает целой области громадного, равняющегося по пространству почти четверти Европы, полуострова. Великая Сирийская пустыня, отделяющая к северу Аравию и обширное, прорезанное горными хребтами центральное плоскогорье, обрывающееся снова на востоке и юге в пустыню, а на западе ограниченное довольно дикими, крутыми горными отрогами, есть собственно классическая почва неподдельной арабской национальности. Этот Неджд (ан-неджд – плоскогорье), как его называют арабы, при почти совершенном отсутствии расчленения почвы в совершенстве замкнут своими естественными границами. Поэтому со всем остальным миром и его историей только дважды приходит он в действительное столкновение в течение долгой своей жизни, а именно: вскоре после Мухаммеда и в середине XVIII столетия, когда революция ваххабитов заставила еще раз на мгновение вылиться избыток народонаселения, клокотавший лишь внутри котла, наружу. Но по окраинам, обнимающим это средоточие, животворное влияние моря и соседство других наций могли воздействовать далеко свободнее. Вот почему задолго еще до Мухаммеда встречаемся мы с некоторыми попытками устройства подобия государственной организации.

Положим, это были только опыты, и, за исключением одного случая, имели все они нечто в себе по продолжительности бедуинское, то есть неопределенное и изменчивое. Соседство двух громадных мировых империй – Персии и Византии – на севере производило на пограничные арабские племена как бы воздействие магнитного притяжения и способствовало образованию даже двух подобий «царств». Конечно, если продолжить прежнее сравнение, они походили скорее на громадную бесформенную кучу железных опилок, чем на благоустроенную государственную машину. Но так или иначе царства эти просуществовали некоторое время. Большая Сирийская пустыня или, лучше сказать, немногочисленные ее оазисы, дававшие номадам возможность существовать, находились в руках бедуинов. К ним примыкали с обеих сторон треугольника, в виде которого клином врезывались они между Сирией и Месопотамией, страны издревле культурные и богатые. Бедуинам, лишенным самых элементарных потребностей культуры, казались они почти баснословными явлениями, следовательно, служили непрестанно предметом возбужденного подстрекательства их неутомимой жажды к добыче. Поэтому нет ничего удивительного, что все властители Персии и Сирии попеременно напрягали силы, дабы положить предел хищническим набегам многочисленных племен пустыни.

Борьба с внезапно появлявшимися подвижными полчищами арабов представляла громадные трудности. По совершении набега и грабежа с быстротою молнии уплывали они на «кораблях пустыни» в свое море песка. Преследовать их было почти невозможно, чему лучшим примером может служить поход римлянина Красса против парфян, совершенный им при подобных же неблагоприятных условиях. Приходилось поэтому прибегнуть к единственно возможному средству, которым и поныне пользуются турки в этих самых местностях: учредить на границах пустыни хорошо укрепленные военные поселения, которые представляли бы для государственной власти надежный оплот. Необходимо было привлечь на свою сторону массы варваров различными заманчивыми обещаниями. Постоянной платой и приманкой богатой добычи во внешних войнах удалось наконец склонить некоторые беспокойные племена к переходу под знамена постоянных пограничных армий. При их помощи стало значительно легче отражать вторжения других племен и даже быстрым натиском за набег и разорение отплачивать немедленно тем же. Таким образом, некоторые племена арабов очутились в новой роли пограничной стражи против других детей пустыни, а равно и соседних неприятельских государств, особенно с тех пор, как возгорелись бесконечные войны между римлянами и персами, необходимым следствием которых было движение всемирных завоевателей за Евфрат.

За триста лет уже до рождения Мухаммеда один арабский старейшина[2 - Хотя я очень хорошо знаю, что арабское происхождение Септимиев не доказано вполне, но, основываясь на выводах Блау, считаю возможным придерживаться предположения о некоторой достоверности этого события.] успел сразу возвыситься из положения одного из обыкновенных пограничных римских сторожей в Пальмире до фактического поста властителя большей части государства. Это был Узейна, называемый римлянами Оденат. В самые беспокойные времена римской истории, когда за обладание троном велась ожесточенная междоусобная война, он сумел не только оградить государство от нападений персидских хозроев, но и внушить снова панический страх к римскому оружию, проникнув в самое сердце Персии и покорив в 265 г. по P. X. даже столицу ее Ктезифон. Но недолго носил он королевский титул, преподнесенный ему благодарным Галлиеном. Под конец 266 г. благодаря козням римской национальной партии его умертвили. Подозрительным римлянам показалось слишком опасным могущество этого варвара. Злодейство это не принесло, однако, предполагаемых плодов. Супруге убитого, Бат-Себине, или, как называли ее римляне, Зенобии, чуть не удалось образовать обширную греко-восточную империю, вроде того, как этого же некогда добивалась Клеопатра. В 271 г. она заставила признать сына своего Вахбаллата повелителем Египта и Малой Азии. Но благоденствие новой империи продолжалось недолго. Уже в 273 г. пала она под тяжкими ударами Аврелиана. Пальмира превратилась снова в незначительное, пограничное с пустыней местечко. Но из памяти арабов великие деяния этой женщины не совершенно изгладились.

Так или иначе, все дошедшие до нас известия о судьбах Сирии за позднейшее время владычествования здесь римлян и византийцев единогласно подтверждают, что арабские, пограничные с пустыней, племена служили постоянно наемниками у правителей этой области. Но так как свободолюбивые бедуины не выносили чужеземных военачальников, они поставлены были под команду соплеменных князей, филархов, как их называют греческие историки. Совершенно такой же кордон был и у персов из иракских арабов, тянувшийся вдоль Евфрата и организованный под управлением царей Хиры. Оба лена сильно отличались по внутреннему управлению от порядков, существовавших в племенах, обитавших внутри Аравии. В то время как у независимых бедуинов власть шейха[3 - Значит собственно старец, пожилой, отсюда старший, старейшина.] в племени основывалась на добровольном подчинении всех членов и никогда не давала права на преемство власти по наследию, у филархов и королей Хиры мы видим совсем другое. Власть переходила здесь от отца к сыну либо брату. Каждое из этих ленных государств имело свою династию: в Хире управляли Лахмиды, потомки Амр ибн Адия, победителя Себбы – Зенобии, а в Сирии – Хассаниды, фамилия южноарабского происхождения. По общераспространенным известиям, задолго до времени управления Зенобии появилась эта семья в Сирии и при ней играла уже видную роль. Но насколько эти предания близки к правде – сказать трудно. Раньше уже мы видели, как сказания арабов часто опережают историческую эпоху; контролировать все эти сказания возможно только при помощи случайных заметок византийских историков или же равно случайных совпадений их с моментами истории восточной других народностей, хорошо известных. Лишь в редких случаях можно применять этот прием к Хассанидам. Приходится поэтому принимать с большою осторожностью данные хронологии позднейших арабских историков.

Одинаковые условия, при которых обе династии управляли, имели следствием некоторое сходство их судеб. Относительную же твердость их власти над беспокойными толпами бедуинов следует искать вовсе не в уважении к ним лично, которое они могли только отчасти внушить при нормальном положении вещей, опираясь на постороннее могущество суверенного великого государства, но в непрерывных, постоянно возобновляющихся римско-персидских войнах и в вечно манивших при этом варваров набегах, так хорошо оплачиваемых добычей. Вот что приковывало к знаменам этих династий самых неукротимых сынов пустыни. Таким образом, положение их было постоянно довольно независимое, по крайней мере каждый раз, когда обе великие державы нуждались в их помощи и не были в состоянии тотчас же строго обуздать нередкое своевольство с их стороны. Но при первой возможности и персидские цари, и византийские наместники умели принимать суровые меры, смещали непокорного начальника и даже отстраняли на некоторое время самих членов династии. В конце концов, однако, наступало снова соглашение, ибо ни арабы на своей узкой песчаной полосе не могли просуществовать в полной независимости от их могучих соседей, ни обе великие державы – без их помощи. Но вот чего, вероятно, не предвидели последние. Их постепенный упадок благодаря гибельным для обеих сторон войнам, их возрастающую слабость зоркий глаз бедуинов-союзников подмечал отчетливо. В своих бесчисленных, иногда глубоко внутрь неприятельской стороны проникающих хищнических набегах они все более и более свыкались с мыслью, что римляне и персы могут сделаться со временем легкой и выгодной добычей арабских полчищ всадников. Лишь в недавнее только время признано всеми историками за неопровержимый факт, что сама политика Византии и Ктезифона послужила раскрытию глаз арабам. Даже те из них, которые кочевали далее, по ту сторону Сирийской пустыни, благодаря доходившим до них со всех сторон слухам о походах их земляков постепенно теряли страх перед могуществом великих держав. А прежде влияние это было велико и распространялось далеко вглубь Аравии, хотя и теперь еще державы так или иначе силились поддерживать свой давний престиж.

Та же самая неопределенность власти замечается и в отношениях обеих династий к своим подданным. Коротко и метко формулируются они одним из персидских царей (по всей вероятности, Гормиздом IV, около 580 г.). Перед инвеститурой в королевский сан он спросил хирийца Нумана V: «Сумеешь ли ты держать в повиновении и порядке арабов?» Конечно, это было нелегко даже в Сирии, всей унизанной по границам крепостями, тем паче на открытой равнине Евфрата. Поэтому если вообще князья обеих династий не отличались особенной кротостью, то про Лахмидов в Хире прямо можно сказать, что они все без исключения отличались необычайною жестокостью. Это были люди поистине варварской расы. Прозвание Имрууля Кайса II (до 400 г.) было ал-Мухаррик, что значит собственно «сожигатель». Он предпочитал всем наказаниям сожжение живьем. Про аль-Мунзира III (505–554) рассказывают, что он часто пленных приносил в жертву идолам. Так поступил он раз с взятыми им четырьмястами христианскими монахинями. Несколько мягче, кажется, были Хассаниды. Издавна они приняли христианство (как большинство христиан Передней Азии, были монофизитами) и находились в постоянных сношениях с цивилизованными греками.

По своему положению в качестве форпостов враждующих великих держав обе династии стали, естественно, друг к другу во враждебные отношения. В больших сражениях, рядом с главными действующими армиями держав, Хассаниды и хирийцы резались друг с другом в кровопролитных стычках. Никакой надобности нет следить за всеми этими отдельными схватками и хищническими набегами шаг за шагом. Достаточно упомянуть лишь о некоторых главнейших фактах истории династий, характерных либо самих по себе, либо по отношению к великим державам и важных для дальнейшего понимания развития истории арабов.

Самым знаменитейшим из Хассанидов был Харис V (Аретас, по византийским летописям), прозванный аль-Арадж – Хромой (530–570). Дабы противопоставить арабским вассалам Персии равно сильный, однородный пограничный оплот, император Юстиниан соединил доселе разрозненное командование арабскими ордами в одних руках и даровал избранному лицу титул короля (обаятельный в глазах арабов) и патрикиос (согласно византийскому этикету). Вначале, впрочем, ничего из этого не вышло хорошего для византийцев. Хариса неоднократно побивали. Было слишком очевидно, что он вовсе не заботился одерживать победы в пользу византийцев, жаждал, скорее, одной добычи. Его имя, кроме того, опозорено на скрижалях арабских летописей жестокой расправой с одним евреем по имени Самуил, сыном Адия. Этому человеку киндит Имрууль Кайс, величайший из поэтов арабских, перед отъездом своим в Константинополь отдал на сохранение весь свой скарб, пять драгоценных кольчуг редкостных качеств. Самуил торжественно обещал ему не отдавать их никому, пока тот не вернется назад. По пути в Византию Имрууль Кайс должен был проезжать чрез владения Хариса и совершил этот проезд под охраною отряда его войск. Об отношениях его к Самуилу стало поэтому вскоре известно филарху. Между тем вскоре Имрууль Кайс на возвратном пути умер, а Харис случайно, во время одного из своих набегов, приблизился к местечку Аблак, местопребыванию Самуила (поблизости Теима, в северо-западном углу Аравии). Принц потребовал от Самуила немедленной выдачи кольчуг. Добросовестный еврей отказался наотрез исполнить приказание. Тем временем Харис успел захватить сына Самуилова, уже взрослого юношу. Попал он ему в руки случайно, на возвратном пути с охоты. Деспот стал грозить отцу смертью сына на его же глазах, если станет упорствовать. Самуил непоколебимо стоял на своем: пусть лучше погибает сын, думал он. И сына умертвили, а Харис должен был удалиться ни с чем. Такой пример героизма и неуклонного исполнения взятого на себя обязательства изумил даже арабов, чрезмерно чутких в делах чести. И память этого мужественного человека они почитают и поныне.

Под старость только удалось Харису одержать блестящую военную победу. В 554 г. вздумал старый Мунзир III, король Хиры, побеждавший не раз Хариса, двинуться снова к сирийским границам. Умудренный вечными неудачами, решился на этот раз Харис прибегнуть к хитрости. Он выбрал из всего своего войска сотню самых отчаянных головорезов. Чтобы еще более разжечь их пыл, приказал красавице дочери своей Халиме умастить голову каждого воина «халуком», любимейшими у арабов духами. Один из храбрецов не выдержал и сорвал при этом поцелуй с чела прелестной. Глубоко уязвленное чувство чести арабской девушки вылилось в звонкой пощечине дерзкому. Но старый король посмотрел на дело необыкновенно снисходительно и посоветовал девушке не обращать никакого внимания на такие пустяки. Сотня же удальцов немедленно отправилась в лагерь Мунзира и явилась к нему как перебежчики. На этот раз, совершенно случайно, старого степного волка покинула обычная его осторожность. Он принял их дружелюбно. Предводитель кучки храбрецов пользуется первым моментом оплошности, бросается на короля и закалывает его. Во время происшедшего общего смятения Харис со всем войском производит нападение на неприятельский лагерь и наносит своим противникам полное поражение. Эта победа носит у арабов название «побоища Халимы». И в глазах византийцев с этого времени филарх стал пользоваться особым уважением.

Вскоре после этого (566 г.) понадобилось ему по политическим делам отправиться в Константинополь. Появление этого дикого полуварвара произвело сильное впечатление на весь двор. Долгое время спустя слабоумного императора Юстина II стращали им как пугалом. По смерти Хариса соединенная в руках его власть, как кажется, распалась снова на несколько княжеств. Сыну его, аль-Мунзиру, удалось, однако, в 570 г. разбить наголову короля Хиры Каабуса, и в летописях упоминается, кроме того, целый ряд властителей Хассанидов, между прочим: Амр IV, Нуман VI и Харис VII. Все они покровительствовали выдающимся поэтам, но политического значения древнего Хариса никто из них не имел. Вероятно, старый филарх показался византийцам слишком опасным, и они предпочли снова в каждой пограничной провинции поставить особого независимого филарха. Об одном из них мы еще услышим в эпоху Мухаммеда. В сражении при Гиеромаксе мы встретимся с последним из Хассанидов – Джабалой VI, сыном Аихама. При вторжении мусульман он принял начальство над всеми арабами Сирии.

О династии Лахмидов в Хире мы имеем более сведений, чем о предыдущей. Приблизительно к эпохе Зенобии, то есть после 252 г., следует, по всей вероятности, отнести возникновение этого пограничного государства. Традиция соединяет рассматриваемое событие с именем Амр ибн Адия. По сказаниям арабов, князь получил королевский титул от царя персидского Шапура I (241–272), то есть право на управление арабами в Ираке. Резиденцией его и наследников его стала Хира[4 - Слово сирийское, значит «военный лагерь». Таким образом, оказывается, что город получил свое имя не от арабов, а от оседлого местного населения долины Евфрата, которое говорило на сирийском наречии.], около 10 миль на юг от развалин Вавилона, в трех милях от позднейшей Куфы, между Евфратом и пустыней. Весьма естественно, что авторитет династии распространялся и усиливался между иракскими арабами постепенно. Так, например, до нас дошли известия о жестоких репрессалиях многочисленных бедуинских племен, которые, пользуясь малодетством короля, произвели опустошительные хищнические набеги на Месопотамию и Вавилонию по повелению Шапура II (309–379), причем князю Хиры не было предоставлено никакой роли. Вскоре за тем (около 380 г.) династия Лахмидов совершенно прерывается. На трон возводятся чуждые ей князья.

Но около 400 г. династия Лахмидов снова появляется у кормила правления. Около 420 г. управляет страной Нуман I Одноглазый. Он прославился постройкой замка Хаварнак, который ему воздвиг у Хиры один византийский архитектор по имени Синимар[5 - Очевидно, это имя переделано на арабский с греческого.]. Согласно легенде, король по окончании постройки замка вместо награды велел сбросить строителя с вершины стены за то будто бы, что он хвастался выстроить, если захочет, еще более красивый, а как говорят другие – за то, что он объявил, будто знает местечко в фундаменте, и стоит лишь его сдвинуть, как все здание рушится. Всем известно хорошо, что подобного рода истории тесно связаны обыкновенно с постройкой многих других громадных сооружений. Из всего этого достоверно одно только, что имя Нумана как владетеля Хаварнака вошло в поговорку с 600 г.

Наивысшего могущества достиг дом Лахмидов при сыне Нумана, аль-Мунзире, который стал управлять, как известно достоверно, до 420 г. И византийцы называют его «Аламундарос, король сарацин»[6 - Настоящее происхождение имени сарацин и по сие время еще не найдено.], то есть доблестный, воинственный муж. Надо полагать, что он со своими арабами вмешивался в вечные споры о троне Сасанидов и, без сомнения, посодействовал воцарению в Персии в 420 г. Бахрама V Гора, которого он знал раньше, во время продолжительного, может быть, и принужденного пребывания его в Хире. Но в возгоревшейся вскоре затем войне с византийцами (420–422), после страшного опустошения Месопотамии, королю нанесено было чувствительное поражение. При его преемниках продолжалась и далее без перерыва, с переменным счастием, борьба против византийцев и Хассанидов. Но в то время, когда обе династии стояли друг против друга с оружием в руках, выросла внезапно между ними третья держава, которая на короткое время отодвинула совершенно Лахмидов на задний план.

Было это в начале второй половины V столетия, когда племя кинда стало проявлять свое влияние в центре Аравии. Хотя по происхождению с юга Аравии оно отличалось нетерпимостью ко всем остальным обитателям полуострова, ему удалось, находясь в центре юга Неджда, образовать коалицию из больших племен ваильбекр и таглиб, а также некоторого числа и других для похода в первый раз к северным границам пустыни. Уже издавна распространялись слухи по Центральной Аравии о больших добычах, собираемых в своих походах сирийскими и иракскими родственными племенами, предводимыми Хассанидами и Лахмидами. Они глубоко врезывались в Месопотамию и Сирию каждый раз, когда возгоралась снова и снова вечная война между персами и византийцами. Главе кинда, аль-Худжру, по прозванию Акиль аль-Мурар[7 - «Пожиратель горькой травы» – Мурар – значит горькое растение, при жевании его губы и рот стягиваются. О происхождении этого названия существует целая история, которая, как это часто бывает в подобных случаях, очевидно, придумана позднее и доказывает одно только: что арабы сами ничего положительного об этом не знают.], посчастливилось соблазнить арабов приманкою удовлетворения страсти их к грабежу и увлечь за собою вышепоименованные племена. Уже в 480 г. находим мы власть союза кинда распростиравшеюся до границ Хиры, а влияние последней на соседних арабов – чрезвычайно ослабленным. По смерти Худжра новооснованный союз, по-видимому, на некоторое время снова распался: сыну его, Амру, не удалось удержать в связи племена, и вскоре он должен был ограничиться владениями на юге Центральной Аравии, в то время как на севере принял начальство Кулейб, смерть которого произвела жаркие раздоры между братскими племенами бекр и таглиб. В это время продолжалась, почти без перерыва, знаменитая сорокалетняя война, но в момент, когда обоим племенам опротивели ссоры, Харису, сыну Амра, киндиту, удалось на некоторое время водворить между ними мир и одновременно возобновить коалицию племен Центральной Аравии.

Харис был личностью замечательной. Необыкновенно деятельный, он обладал к тому же способностью даже из непостоянных элементов образовывать грозную силу. К 496 г. силы его возросли настолько, что он мог броситься снова между Хирой и Сирией, наводняя Палестину и прилежащие страны громадными полчищами. Оба его сына во главе многочисленного войска произвели страшнейшие опустошения. В конце концов наместнику византийскому Роману удалось прогнать дерзкие орды разбойников и даже взять в плен одного из начальников. Но около 500 г. снова возобновились набеги, и византийцы вынуждены были во избежание опасных диверсий во фланг, при вновь начинающейся войне с Персией, вступить в переговоры с Харисом. Посланный, дед историка Ноннозуса – он же это сам и рассказывает, – прибыл в 503 г. к главе киндитов. По заключенному условию, император Анастасий должен был выплатить громадные суммы, дабы обезопасить свои сирийские провинции. Выговорено было также, что воинственный князь бедуинов свои беспокойные полчища направит против вассалов Персии, арабов Хиры. Король их Нуман III, сын Асвада, как раз в это время со своими лучшими войсками сражался под знаменами персов в Месопотамии против византийцев. Поэтому всадники-киндиты наводнили беспрепятственно плохо оберегаемое пограничное королевство и завладели им. Когда Нуман в сентябре 503 г. вследствие ранее им полученной раны умер под стенами Эдессы, вся его страна, за исключением Хиры, была уже в руках неприятеля.

Между тем новый завоеватель не мог долго продержаться в том блестящем положении, на которое вознесли его изумительная деятельность и искусное пользование обстоятельствами. В 506 г. византийцы заключили с персами мир, а еще ранее, в 505 г., появился в Хире князь не менее энергичный, чем Харис, но еще более необузданный; это был Мунзир III, сын Имрууль Кайса III и Ma ас-Семы[8 - Что значит «Небесная вода», что-то вроде росинки. Намекает ли имя на красоту или чистоту души – неизвестно.], дочери великого племени рабиа, женщины замечательной красоты, которую король в одном из набегов на Восточную Аравию захватил и взял в жены. В память ее звали обыкновенно и сына Мунзир ибн Ma ас-Сема. Он был поистине чистейшим типом варвара, хотя существует, впрочем маловероятное, предание о принятии им в преклонных летах христианства. Но нельзя от него отнять, что он был дельным властелином и во многом не уступал своему предку, носившему первым то же самое имя.

Киндит потерпел вскоре ряд неудач. Бедуины таяли в его руках, лишь только приметили, что вместо легких хищнических набегов дело теперь идет о горячих, упорных битвах. Племя за племенем уходили на свои старинные пепелища. Наконец Мунзир напал на самого Хариса и на оставшееся ему верным маленькое войско. Разбитый наголову, потеряв все свои сокровища, с большим трудом ускользнул он от преследователей. Сорок плененных, все члены семьи Акиль аль-Мурара, по приказанию Лахмида были обезглавлены. После долгих лет скитальчества, в 529 г., попал и он сам в руки Мунзира и был казнен, несмотря на то что дочь его Хинда, плененная, вероятно, в одном из прежних походов, стала женой победителя. Эта женщина была набожной христианкой, в Харе основала она монастырь, церковь которого, по свидетельству одного мухаммеданского писателя, сохраняла долго надпись, свидетельствующую об имени строительницы.

Братья ее, сыновья Хариса, провели всю жизнь в бесплодных стараниях собрать снова воедино отпадшие племена. Один из них, Худжр, навлекший ненависть Асадитов, был ими умерщвлен. После него остался сын Имрууль Кайс. Вся жизнь его протекала в блужданиях от одного племени к другому. Страстно желая отомстить за смерть отца и ища возрождения величия своего дома, он метался, не находя ни мира, ни успокоения, а цели удовлетворения честолюбия не мог достигнуть. После каждого поражения снова принимается он за безнадежную борьбу с бесчисленными своими неприятелями. Его неисчерпаемая жизненная сила даже на краю опасности дает ему способность внезапно увлекаться придорожным цветком, а иногда даже сорвать мимолетное удовольствие, прежде чем броситься снова в водоворот отчаянной борьбы. Арабы называют его «блуждающим королем» и признают за своего величайшего поэта.

Подобно его борьбе и любовным похождениям, романтичен был и конец его жизни. Когда император Юстиниан около 530 г. задумал снова подготовить персам всюду ущерб и вред, пришло ему в голову попробовать восстановить Киндийское государство, которое уже раз принесло пользу византийцам. Снова посланы были агенты для переговоров с филархом Каизосом. Был он рекомендован эфиопским наместникам Южной Аравии, находившимся в дружественных отношениях с Византией. Но когда оказалась очевидной неисполнимость планов варвара, пригласил его император в конце концов в Константинополь, чтобы дать ему убежище внутри Византийского государства и предложить какую-нибудь почетную должность. Имрууль Кайс не отклонил зова. Оставив на попечение Самуила ибн Адия весь свой скарб, пересек Сирию и Малую Азию и прибыл в столицу. Прием был чрезвычайно радушный; после продолжительного пребывания он был назначен филархом Палестины. Но по дороге к своему новому посту застигла его внезапная смерть в Малой Азии, в Ангоре. По арабскому сказанию, и довольно вероятному, он был умерщвлен по приказанию самого Юстиниана. Говорят, император был оскорблен лично этим высокосимпатичным, но легкомысленным героем, успевшим соблазнить одну из принцесс. Этот рыцарский облик, который и поныне овеян чудно поэтической дымкой, отличался поистине необузданной страстностью и дикой отвагой Дон Жуана.

Никем не тревожимый, страшный Мунзир мог между тем утверждать снова в Хире владычество своей династии и со своими ордами бедуинов, всюду немилосердно грабящими, стать страхом и бичом византийских пограничных провинций. Сын его Амр (554–568 или 569) под влиянием матери своей, Хинды, стал христианином, хотя это сведение не вполне достоверно. Так или иначе, это ему нисколько не мешало подражать отцу в его жестокостях. Царствование его памятно арабам, так как в эту эпоху родился в Мекке Мухаммед.

Он и его брат-преемник Каабус (569–573) продолжали, разумеется, вести упорную войну с Хассанидами. Последнему, впрочем, в 570 г. они подготовили весьма неприятную ловушку. Мунзиру IV (тоже сыну Хинды) наследовал последний Лахмид, сын его Нуман V. Сказание передает, что из всех двенадцати сыновей Мунзира он один был уродлив и мал ростом, лицо его было покрыто красными пятнами и струпьями, притом это был человек неуживчивый, хотя имел большую склонность к женщинам и поэтам и обладал тонким чувством ко всему изящному. Когда царь Персидский[9 - Хосрой II, Парвиз по прозванию. Но согласно хронологии, это был, должно быть, Хормизд IV.] стал переспрашивать одного за другим братьев, можешь ли ты держать арабов в повиновении, получал один и тот же ответ: да, всех, кроме Нумана. Один только Нуман ответил просто «да». А когда король спросил его дальше: а братьев твоих? Он ответил сухо: если уж с ними не справлюсь, то с другими, конечно, и подавно. Таким образом, власть была вручена ему, и он управлял страной приблизительно в 580–602 гг. Не много принес он пользы персам и выказал при этом в разных случаях полное неповиновение, так что Хосрой II принужден был его устранить. Заманили его хитростью в Ктезифон, где он погиб.

Вместе с Нуманом пресекся гордый род Лахмидов. Дочь его, Хинда, ушедшая после его смерти в монастырь, пережила не только падение Персидского царства, но и первую междоусобную войну мусульман. Она умерла в 660 г. Гораздо ранее, а именно в 633 г., пал последний мужской отпрыск династии, находясь во главе восставших арабских орд, незадолго до вторжения мусульман.

Становится теперь понятным, каким это образом византийцы и цари Персидские пришли одновременно к одной и той же мысли – ограничивать или совсем отстранять сделавшихся слишком могущественными начальников арабских племен. Все же раздробление сирийских ленных владений, а еще более уничтожение династии Хиры были непростительно грубые ошибки, за которые последовало вскоре жестокое возмездие. Мало-помалу между пограничными арабами, привыкшими к грабежу и опустошениям, окончательно исчезло уважение к внешней силе великих государств. А тут еще, как назло, расторгнуты были единственные, хотя и мало их сдерживающие узы. Персидские наместники и арабские фигуранты, отныне поселившиеся в Хире, теряют окончательно почву под ногами. Они не в силах держать в повиновении арабов Ирака и не могут вдохнуть никакого уважения соседним бедуинам полуострова. И вот, спустя несколько лет после низложения Нумана, вторгаются бену-бекр, жившие за последние десятилетия в тесной дружбе с Лахмидами, в область Хиры. Затем наносят чувствительное поражение соединенным силам персов и арабов племени таглиб, переселившегося по окончании сорокалетней борьбы на правый берег Евфрата, неподалеку от города Зу-Кар, и несут опустошение далеко вглубь страны (между 604 и 610 гг.). Нет ничего поэтому удивительного, что 25 лет спустя первые великие халифы и военачальники мусульман не находят рискованным повторить нападение еще более серьезное, но предпринятое ими со значительно более громадными силами конных бедуинов.

В то время, в начале VII столетия, весь север Аравии кипел брожением и пограничные племена стремились нахлынуть на соседние великие державы, бывшие доселе с ними в близких отношениях. На южных же окраинах великого полуострова история как бы расплывается в песке. А некогда и там существовали могущественные государства, противоставлявшие элементам севера, силившимся распространиться, непреоборимое сопротивление.

Искони, насколько известно, между обеими родственными расами, населявшими Аравию, существовало глухое соперничество. Уже в Ветхом Завете отмечено глубокое различие между детьми измаилитов, беспокойными бедуинами севера, и более оседлыми, приобвыкшими издавна к государственному порядку людьми Сабы, населявшими юг. Почти поперек всей страны лежит непроходимая граница, отделяющая обе народности, это великая южная песчаная степь (именуемая ныне Роба-аль-Хали). Если по северной границе ее протянуть к западу линию, то она достигает Аравийского залива на один градус приблизительно южнее Мекки. Черта эта обозначает раздел, хотя и не совсем точно, отодвигаемых часто границ того пространства, где кончается естественная, положенная природою перегородка.

Библия ведет происхождение Сабы от Иоктана (Кн. Бытия, Моисей, 10: 29) и называет поэтому южных арабов иоктанидами, а северных – измаилитами. В частностях этнографические особенности не выступают совершенно ясно. Но в стране, заселенной измаилитами, находившейся издавна в связи с Сирией и Месопотамией, поселялись, например, по самой сути вещей, в большом количестве евреи, и потому первоначальная народность не могла остаться во всей чистоте благодаря разного рода примесям чуждых элементов. Поэтому в населении Сабы, естественно, сохранился более чистым настоящий тип арабский. Ко времени наступления настоящей исторической эпохи происходило, конечно, наоборот: измаилиты поэтому чувствуют и по сие время, что они именно истые представители арабской культуры, но древнейшие следы истории указывают в действительности на то, что задолго до измаилитов иоктаниды достигли уже достойного внимания культурного развития. Они издавна населяли, на юге полуострова, страну Йемен[10 - Слово «Йемен» обозначает, собственно, «правую сторону» или же «справа», между тем страна справа, если обратиться на восток, была бы именно юг. Таким образом, обозначение места получило свое название от северных соседей. А так как у арабов правая рука считается приносящею счастье и многие от этого корня происходящие выражения употребляются со значением «счастливый, благословенный», то и этому названию по недоразумению дано было значение «Счастливая Аравия», как бы происходящему от этой части полуострова.]. И до сих пор неизвестно время поселения их там, но несомненно, что это случилось много столетий до P. X. и что они же заняли соседнюю гористую африканскую Абиссинию. Проникнуть туда через Баб-эль-Мандебский пролив было не трудно. Не подлежит сомнению, что колонии семитов мало-помалу смешались тут с местными африканскими элементами, так что обыкновенно обозначаемых жителями Абиссинии эфиопов исторических времен следует считать за чистых арабов. Во всяком случае, оба соседних народа двух материков скоро стали чужды друг другу, и во втором столетии нашего летосчисления эфиопские короли уже ведут войну с жителями противолежащего арабского берега, а в памяти как эфиопов, так и арабов не остается более ни следа прежнего их общего происхождения.

В Южной Аравии между тем возникает множество больших и маленьких независимых государств. В противоположение измаилитам-номадам из городской их жизни возникает стремление к торговле, к тому же на востоке, собственно в Хадрамауте, находилась местность, из которой получался высокочтимый всем Древним миром ладан, а на юго-западе в давние времена добывалось в большом количестве и золото. Кроме того, между гаванями Восточной Аравии и Индией издавна существовало сообщение морем. Индийские продукты, в особенности пряности и редкие животные, привозились к берегам Омана. Отсюда шли транспорты, как кажется, еще с X столетия до P. X., сухопутьем к Аравийскому заливу. Здесь грузили товары на корабли и отправляли в Египет, ко двору фараонов и его вельмож. Здесь именно, в этом юго-восточном углу упомянутого моря, следует искать страну Офир, с которой Соломон завел на короткое время прямые торговые сношения, при помощи Хирама Тирского. Благодаря трудностям плавания по Красному морю в те времена, приблизительно в VIII столетии, предпочитали сообщение сухим путем из Йемена в Сирию.

Из Сабота (так в древности назывался арабский Шабват), главного города хатрамотитов (Хадрамаут), проходил караванный путь в Мариабу (Мариб), в стране сабеев, а затем через центр Аравии направлялся на Макорабу (позднее Мекка), через страну мидианитов, и, пересекая полуостров Синай, достигал Петры и Газы, лежащих на Средиземном море. Здесь и был главный складочный пункт торговли между Востоком и Западом. Соответственно этому встречаем мы между страной ладана, Хадрамаутом, и Красным морем два довольно большие владения: к востоку минеев, заимствовавших свое название от главного города Манн (от него одно время зависела непосредственно страна ладана), а на западе примыкающие к нему владения Сабы с резиденцией Мариб. Вокруг них группировался целый ряд маленьких княжеств, которые более или менее находились от них в зависимости. В особенности влияние Сабы распространялось далеко на север. Жизненные интересы страны требовали, чтобы путь караванов до самой земли мидианитов был свободен и безопасен для перевоза по нему дорогих продуктов. И если мы замечаем в стиле многих построек, а равно и в мифологии сабеев ясные следы непосредственного влияния ассирийско-вавилонской культуры, то этого нельзя иначе объяснить, как следствием многоразличного, достаточно непосредственного и тесного взаимного общения.

Несомненно, что ассирийцы держали в повиновении не только всю Сирию, но и бедуинов североаравийских степей, а потому и арабы юга должны были волей-неволей еще перед восьмым столетием для ограждения спокойствия торговли обратиться к ним же. В течение целых столетий государства Саба и Манн если и не всегда безусловно успешно, то, во всяком случае, старались соблюдать, как это и подобает торговым нациям, взаимную политику мира. И в 25 г. до P. X., по свидетельству римлянина Элия Галла, арабы западного берега до самого полуострова Синая оставались торговцами мало воинственными. Так продолжалось еще некоторое время и по P. X.

Но тут отношения сразу изменились. Хотя поход, предпринятый Элием Галлом в Аравию по приказанию императора Августа, и не удался – изменнические проводники направляли войска через труднопроходимые местности, а осада после невыразимо трудных переходов достигнутого наконец римлянами Мариба не удалась, так как римский полководец по недостатку воды должен был ее снять, – но во всяком случае торговые предприятия Востока не могли уже более избегнуть подавляющего влияния Римской всемирной империи. Направление торгового пути сразу изменилось, корабли поплыли прямо из Индии и от берега ладана через пролив Баб-эль-Мандебский направились в Миос-Гормос, египетскую гавань у Красного моря. Таким образом обойдены были все внутренние складочные места торговли. Мало-помалу гордые дворцы Сабы обезлюдели, искусственные водоснабжения, при посредстве которых пески пустыни превращались в плодоносные поля и сады, стали приходить постепенно в упадок.

Арабская легенда, видимо, старается сжать длинный исторический процесс, обнимающий более столетия, в один конкретный факт. По этому сказанию, процветание Мариба и всего Йемена всецело зависело будто бы от гигантской плотины, считавшейся чудом света, назначение которой было защищать город и его окрестности от вод горных потоков. Вот эта самая плотина (событие приурочивает легенду к середине II столетия по P. X.) вдруг прорвалась, воды хлынули, затопляя город и окрестности. Катастрофа произвела ужаснейшее опустошение, последствия которого никто не сумел устранить. Большая часть населения вынуждена была выселиться и искать пристанища на севере и далее в Сирии. Так объясняют арабские историки появление в этих странах большего числа племен южноарабского происхождения.

Плотина Мариб частью сохранилась и поныне, виднеются и теперь громадные каменные столбы, между которыми, вероятно, находились ворота шлюза. Очень возможно, что подобного рода катастрофа действительно имела место. Но если предположить, что город и страна, хотя до известной степени, находились тогда в цветущем положении, было бы, конечно, нетрудно восстановить прорвавшуюся плотину и снова обратить поля, засыпанные песком, в плодородные. Поэтому надо полагать, что упадок государства и его резиденции предшествовал наводнению, и причину его главным образом следует искать в прекращении движения караванов по старинному торговому пути. Отклонение торговли по морскому пути – вот объяснение вполне удовлетворительное. Хотя в I столетии по P. X. еще упоминается о царстве сабеев, но только в связи с гомеритами и, как их называли древние, химьярами по арабскому произношению, то есть береговыми племенами, обитавшими между сабейцами и морем. Уже тогда резиденцией союзного королевства был не Мариб, а Зафар, лежащий ближе к морю. Позднее о сабейцах более нет и помину, говорится только о химьярах. Так что древнее королевство Южной Аравии, так еще недавно процветавшее, равно как и его памятники, считается уже принадлежностью химьяров.

Несмотря, однако, на перенесение центра тяжести южноаравийской цивилизации теперь ближе к морю, царство химьяров никогда не могло достигнуть степени процветания древней Сабы. При сложившихся новых обстоятельствах оно очутилось в виде промежуточной станции для индийской торговли. Собственные продукты Йемена – между которыми золото постепенно отступает на задний план, а позднее, в VI столетии, выдвигается кожа – недостаточны были для того, чтобы страна удержала свое прежнее первенствующее положение. Но вплоть до самой эпохи ислама живой обмен местных продуктов с таковыми же Сирии все еще продолжается по старинному караванному пути, пролегающему через Мекку, а из гавани Красного моря ведется торговля с Абиссинией, откуда с давнего времени получались слоновая кость, пряности и другие продукты. При этом вся торговля стала более, чем прежде, когда центр могущества лежал глубоко внутри страны, подчиняться влиянию иноземному и различного рода нападениям. И в старину никогда особенно не заботились о содержании военных сил в достаточном количестве, теперь же, со времени перемены направления торгового пути, охрана значительно ослабла.

Мало-помалу большинство жителей Йемена подпадает под власть иноземную. Нападение эфиопов во II столетии на аравийские берега повторяется снова и все с более возрастающим успехом. Египетские миссионеры, успевшие ввести христианство в Эфиопию, появляются уже в IV столетии в столице химьяров, а в Адене построены были даже церкви. Несколько позднее король Аксума, столицы Эфиопии, носит уже титул короля аксумитов и гомеритов. Очень может быть, что он только по обычаю восточных властителей и пользуясь счастливым походом внес имя неприятельской страны в свой официальный титул. Во всяком случае, это значит, что, хотя бы ненадолго, он владел югом Аравии. И действительно, в VI столетии императоры византийские Юстин I (518–527) и Юстиниан I (527–565), желая так или иначе защитить себя от персов, пускались на всевозможные хитрости по отношению к их вассалам в Хире, дабы противоставить им сыновей пустыни. Для этого самого они обратились к королю Аксума, прося его, чтобы он укрепился в Йемене и оттуда действовал на племена Центральной Аравии.

Возник целый ряд войн между эфиопами и химьярами. История их в подробностях мало разъяснена; известно достоверно одно, что не раз являлись в Южной Аравии эфиопские наместники и не раз снова были прогоняемы туземными князьями. Также весьма знаменателен факт, что некоторые из них, для противоставления христианам-эфиопам, пытались ввести иудейство в Йемене. Меж ними особенно выдался один, которого арабы называют Зу-Нувас. Он возбудил даже кровавое преследование христиан, давно уже укоренившихся в местности Неджран. Существует затем известие об одном эфиопском наместнике в Йемене, по имени Авраам, по арабской же транскрипции Абрах. Он предпринял даже походы против Мекки с целью завоевать город и ввести в него христианство, но неожиданно должен был вернуться, как кажется, потому, что в его войске, подобно как у Санхериба, под Иерусалимом, распространилась заразная болезнь (вероятно, оспа). Этот поход особенно памятен арабам, потому что за войском тянулись слоны, надо полагать привезенные из Африки. Аравитяне прозвали поэтому Абраха «слоновьим человеком», а как все историки утверждают единогласно, что в этом самом году родился Мухаммед, то поход «слоновьего человека» следует отнести к 570 г.

Ничего более достоверного, впрочем, об этом событии не известно. Во всяком случае, персы нашли необходимым серьезно противостать эфиопским вторжениям в Аравию, опасаясь, что рано или поздно они будут в состоянии произвести значительную диверсию во фланг королей Хиры. Они успели ловко воспользоваться отвращением йеменского народонаселения к эфиопскому владычеству. Сейф, сын Зу-Иезена, потомок старинного королевского рода химьяров, отправился, как говорят, в Ктезифон, чтобы побудить короля Персидского Хосроя Анушарвана идти походом в Южную Аравию. Во всяком случае, достоверно то, что Хосрой послал флот с десантом под предводительством Вахриза, и он прибыл через Персидский залив в Аден. При помощи возбужденных Сейфом к восстанию арабов ему удалось прогнать эфиопов. Персы посадили на трон преданного им Сейфа, а сами удалились. Но когда тот стал жестоко гнать живших в стране эфиопов, его вскоре умертвили, а страна была порабощена снова.

Вахриз вернулся с еще более сильным войском уничтожить окончательно врага африканского и остался в стране в качестве персидского наместника. С этих пор Йемен стал подвластен персам, но они благоразумно довольствовались умеренной податью и общим наблюдением. Вице-король Персидский поселился в главном городе Сана, меж тем как управление предоставлено было, собственно говоря, самостоятельным отдельным князьям, выбираемым из старинного королевского рода. Страна успокоилась и была довольна, а о развитии особенной внешнеполитической деятельности на этом столь отдаленном посте персидскому наместнику нельзя было, конечно, и думать. Поэтому нет ничего удивительного, что Йемен не сыграл никакой роли в наступавшем вскоре всемирном событии.

Займемся же теперь ближайшим топографическим описанием местности, выступающей на политическую арену всемирной истории. Между плоскогорьем Неджд, которое ограничено по направлению к Красному морю довольно непроходимым пограничным хребтом, и берегом лежит страна Хиджаз (пограничная провинция). Эти горы во многих местах подходят близко к самому морю – остается узкая береговая полоса, страшно знойная и нездоровая, с двумя маленькими гаванями. Зовут ее Тихама (низменная земля). Собственно Хиджаз – страна гористая, состоящая главным образом из двух параллельных отрогов гор. Одна из цепей идет вдоль моря, а другая – по направлению к Неджду. Между ними помещается что-то вроде плоскогорья, или так называемой седловины. Оно тоже искрещено вдоль и поперек множеством неправильных горных кряжей. Эта седловина, понятно, есть тот путь караванов, который вел из Йемена в Палестину и к Синайскому полуострову. Здесь задолго до P. X. шел торговый путь из Сабы через Макорабу и Ятриппу к Петре. Древняя Макораба была не что иное, как Мекка. Ятриппа – очевидно, Иасриб, как называли до Мухаммеда Медину. Оба города были станциями караванного пути и до рождения Иисуса Христа имели известное значение.

Об их тогдашних жителях ничего точного, впрочем, не известно. Насколько можно судить по сбивчивым сказаниям позднейших времен, первоначально его жители состояли из разнообразнейших элементов вперемежку с людьми, проникнувшими с севера. В эпоху Мухаммеда по всему северу Хиджаза разбросаны были многочисленные поселения иудеев. Если принять к тому же во внимание, что задолго до выступления пророка самое основание святыни Мекки приписывается обыкновенно Аврааму, если далее оказывается, что ни одного названия лиц и местностей, о которых пойдет речь, нельзя объяснить арабскими словами, то весьма естественно сделать заключение, что переселения с сирийских границ имели место издавна. Нет надобности доказывать, да едва ли и было бы это вероятным, что первыми переселенцами оказывались иудеи. Нельзя также предполагать, что это были эдомиты или амалекиты. Мы слишком мало знаем вообще об этнографии сирийско-арабских пограничных округов в древности, чтобы предложить подобные определенные предположения. Но во всяком случае, можно сказать утвердительно, что задолго до P. X. население состояло из разнообразнейших смешанных элементов, постепенно и окончательно арабизировавшихся. Это народонаселение имело своим средоточием Мекку, а здесь издавна находилось святилище совершенно неарабского характера, Кааба.

В начале нашего летосчисления грек Диодор видел ее собственными глазами и описал как место в высокой степени почитаемое арабами. Обезопасить себя от хищнических поползновений сынов пустыни, которые ежеминутно и легко могли спуститься с гор на торговый путь с целью напасть на тянущиеся к северу караваны, было главнейшей заботой жителей Мекки и ее окрестностей. Вот и основало купеческое сословие союз племен Хиджаза, который имел своим религиозным средоточием пункт всеобщего почитания Каабу. Союзу этому удалось постепенно неверующих вначале, но суеверных бедуинов держать в субординации и даровать им вместе с тем возможность вступления в члены союза. Ежегодно праздновался с большим торжеством, внутри и в окрестностях Мекки, праздник весны, как это встречается у большинства семитов. Обычай этот перенесен сюда с севера древнейшими переселенцами. На празднества приглашались и остальные племена. Дабы привлечь их, устраивались вместе с религиозными церемониями большие ярмарки, которые открывались во многих местностях, по соседству с Меккой, до и после периода празднеств. Здесь же сыны пустыни обменивали выделанные кожи взращенных ими же вьючных животных и вообще все то, что в течение года получалось от их загородками обнесенных пастбищ, разного рода продукты цивилизации: драгоценные ткани Сирии, разные украшения, выделываемые в большом количестве искусными иудеями Северного Хиджаза, и многое другое, что считалось между полуварварскими номадами редкостью и предметом вожделений. Поэтому нет ничего удивительного, что даже бедуины поняли, в какой мере подобного рода отношения требуют с обеих сторон миролюбия и прекращения, хотя бы на срок ярмарок, излюбленных ими хищнических набегов.

И еще за некоторое время до Мухаммеда удалось горожанам установить, чтобы в течение четырех месяцев в году царствовал мир не только в области торговой конфедерации Мекки, но и почти повсеместно по всей Аравии. В это спокойное время отдельные племена могли посылать своих делегатов в Мекку для устройства дел. Возвращались они назад, никем не обижаемые. А при замечательных церемониях торжественного служения Богу и приношения ему жертв могли присутствовать и посторонние. Иноземцы не могли не замечать, что подобная образцовая набожность жителей Мекки даровала им благословение свыше, благоденствие и успех. Поэтому многие стали вскоре обдумывать, как бы и себе самим доставить такие же осязательные выгоды. Мало-помалу начали участвовать и посторонние в религиозных обрядах, необычность пышной церемонии которых должна была спервоначалу производить сильное впечатление на людей простых. Умные купцы Мекки все были готовы сделать, лишь бы облегчить им приступ к их выработанным обычаям. Они охотно ставили и внутри, и возле Каабы кроме своих собственных также и изображения идолов чуждых им племен. Таким образом, мало-помалу они достигли того, что всякий араб, не слишком далеко живший от них, признавал в храме Мекки и свою святыню. Божество Каабы, хотя бы он и редко прибегал к нему, становилось в конце концов его собственным, ибо над сонмом идолов, даже в Аравии, предчувствовали все высившегося «неведомого бога», всюду царил древний бог семитов: Иль, или Илях, как звали его арабы севера. Вероятно, благодаря влиянию иудейскому он был нечто вроде всеотца богов предков, почитаемый не непосредственной молитвой и богослужением, но пребывающий в сознании народном, как бы невидимо присутствовавший в качестве властителя Каабы. Так зачалось богопочитание, после того как могущество древних сабеев оказалось недостаточным для поддержания безопасности караванного пути, идущего на север. Так постепенно, хотя и в весьма ограниченных размерах, зерно гражданских порядков Мекки сделало ее первенствующим городом не только Хиджаза, но и отчасти большинства арабских племен.

К середине периода этого гражданского развития, надо полагать, следует отнести время отклонения торгового пути и переселения йеменских племен ближе к северу, что произвело также и в Мекке большие перемены. Толпы южных арабов вторглись в Хиджаз. Одни здесь осели, между тем как большинство потянулось далее на север. Около Мекки и в самых стенах ее поселилось племя бенухузаа, предводительствуемое именуемым впоследствии Амр ибн Лухай. Про него именно мусульмане говорят, что вместо чистого богопочитания, которое господствовало доселе в Мекке, он ввел идолопоклонство. Понятно, на это следует смотреть только как на теологическое препирательство. Но тем не менее весьма вероятно, что южные арабы, смешавшись с прежними горожанами Мекки, позаботились прежде всего поместить в Каабе и своего племенного божка. Приблизительно еще ранее V столетия новые переселенцы захватили в свои руки власть в Мекке и оттеснили на задний план племя бену-курейш – так звали прежних распорядителей в городе.

В упомянутое время, как рассказывают, проживала в Мекке Фатима, вдова Килаба, одного из наиболее уважаемых всеми курейшитов, со своими двумя сыновьями Зухрой и Зейдом. Когда первый из них был уже юношей, а другой еще ребенком, вышла она замуж за одного человека из южноарабского племени узра[11 - Это и есть гейневский Асра. Бену-узра, говорит один арабский ученый, славились своей страстностью в любви. Однажды спросили бедуина: из какого он племени? Он отвечал: я принадлежу к тем, которые умирают, если полюбят. Тогда произнесла одна молодая девушка, прислушивавшаяся внимательно к разговору: это узрит, клянусь всемогущим богом!], который жил в то время к северу от Иасриба, позднейшей Медины. За ним последовала она и на его родину и подарила ему сына Ризаха. Вместе с ним воспитывался и Зейд, а Зухра оставался в Мекке. Так как Зейд вырос вдали от отчего города, получил он прозвище Кусай[12 - В переводе – что-то вроде «бедняжечка», а по форме – уменьшительное слово от kassi, значит «отделенный», «удаленный»; но предание, по-видимому, как это часто случается, нарочито придумало все это для объяснения малопонятного имени.]. Когда он возмужал и узнал о своем происхождении, вернулся назад в Мекку. К тому времени Кааба перешла окончательно в руки хузаитов, старейшина которых Хулейль стоял во главе управления святыней. Кусаю удалось снискать его благоволение, так что он отдал ему в жены дочь свою Хуббу. Когда Хулейль состарился и одряхлел, его заступал часто на службе в Каабе зять. Неоднократно приставала к старику Хубба, улещая его назначить ее мужа своим преемником, но Хулейль предпочел ему Абу Губшана, приятеля из своего же племени, и пред смертью вручил ему ключи от храма. Но Кусай заблаговременно задумал вернуть обратно своим одноплеменникам, курейшитам, первенство в городе и в Каабе. Он опоил Абу Губшана, за глоток вина выторговал, пользуясь его бессознательным состоянием, ключи от Каабы. И по сию пору сохранилась у арабов поговорка: «Абу Губшана покупка». Круглого дурака клеймят также прозванием: «глупее Абу Губшана».

Но Кусай очень хорошо понимал, что хузаиты не допустят безнаказанно отстранения их от владения Каабой, поэтому он распорядился заранее призвать к себе на помощь сводного своего брата Ризаха с большой толпой узритов. В соединении с ними и курейшитами удалось ему после упорной борьбы прогнать из Мекки племя хузаа. Сызнова переделал он все управление в городе и самую службу при Каабе. Многие из курейшитов, до того времени рассеянные и жившие промеж соседних племен, были им собраны снова в Мекку. Каждой отдельной семье отведен был особый квартал. В городе воздвигнут был «Дом собрания», куда сходились на совещание старейшины племени под председательством самого Кусая, тут же сохранялось и военное знамя Лива. Он понудил курейшитов обложить самих себя данью. Сумма эта предназначалась на прокормление беднейших чужеземцев, которые ежегодно приходили на поклонение и принимали участие в больших религиозных празднествах Мекки. Распоряжение этими доходами, названными рифада (вспомоществование), так же как председательство в совете и охранение знамени, сделались по его инициативе почетнейшею должностью. Таковыми же стали: предводительствование на войне (кияда – ведение); заведование колодцами и распределение воды между горожанами, также и во время церемоний паломникам из чужестранцев – столь важное в стране с климатом сухим, почти лишенным дождя (сикая – поение); наблюдение за Каабой (хиджаба – «должность надзирателя») и, наконец, руководство и окончательный роспуск пилигримов во время процессии в городе и окрестностях (иджаза – дозволение, отпуск). Большинство этих должностей Кусай впоследствии закрепил по наследству за главнейшими родами города, а именно: сикая и рифада в роде Абд Менаф, специально в семье Хашим – хиджаба вместе с председательствованием в совете, и Лива – в роде Абд ад-Дар.

Вся эта легенда о Кусае, которую и до сих пор некоторые новые историки принимают за чистую монету, опять-таки не что иное, как попытка найти для отношений и учреждений времен Мухаммеда твердое историческое обоснование. В народном предании оно и могло только вылиться сведением всего к одной определенной личности. Кусай такой же, вероятно, в действительности исторический образ, как и Геллен, Эол или Дор. Хотя и фигурирует он в арабских генеалогиях не особенно далеко, а именно – как пятый прадед Мухаммеда, но в настоящее время уже доказано, что эта родословная построена искусственно, позднее, в период мухаммеданский, на основании неверных устных преданий.

Совершенно невероятно, чтобы все эти семьи, которые связаны тут с именем Кусай, были бы действительными потомками единственного лица. Скорее, в генеалогическом дереве следует искать условного выражения того факта, что Мухаммед был сыном Абдуллы, сына Абд аль-Мутталиба из семьи Хашим, а Абу Суфьян – сыном Харба, сына Омеия из фамилии Абд Шемс. Затем обе семьи принадлежали к основной группе Абд Менаф, которая, с некоторыми другими группами, как например: Абд ад-Дар и Абд аль-Узза, принадлежит к отделу Кусай племени бену-курейш. Можно принять поэтому с некоторою достоверностью, что едва ли более трех последних членов этого генеалогического дерева можно считать за отдельные исторические личности. Таким образом, вероятнее всего, Хашим уже не отец, а приблизительно прадед Абд аль-Мутталиба. Абд Менаф же не есть, собственно, историческая личность, а только идеальный представитель факта, что членов семей Абд Шемс и Хашим, живших во времена Мухаммеда, следует считать за дальних родственников, независимо от того, были ли они родственники по крови или же по местному соседству, случайным бракам, либо, наконец, стали в близкие отношения по каким-либо иным причинам.

При этих обстоятельствах, естественно, очень трудно выводить какое-либо заключение о действительности событий. Итак, из всей этой истории Кусая можно усмотреть только некоторые исторические факты. Надо полагать, что около 400 г. – могло быть и раньше – переселившиеся в Мекку южные арабы успели, как это часто случалось, ассимилироваться с местными жителями (женитьба Кусая на девушке из племени хузаа). Такое сплотившееся вместе с южными арабами из племени узра народонаселение предприняло союзную войну против живших вне города и с ними не смешавшихся хузаитов. Причины этого столкновения были, может быть, требования их пользования сообща Каабой или что-нибудь подобное, что показалось жителям Мекки несправедливым. Сказание же о войне, для городских купцов весьма необычное явление, твердо запало в их память. Это и могло стать той рубежной эпохой, к которой мало-помалу они приурочивали начало всех элементарных порядков, уже существовавших в Мекке ко времени появления пророка. В конце концов эта самая эпоха по известной манере образования мифов была олицетворена в образе Кусая.

Вполне естественно поэтому, что эти отдельные черты легенды в сопоставлении с действительными фактами далеко не могут быть доведены до совершенно ясного их понимания. Но и в остальном пред появлением Мухаммеда, хотя мало-помалу история выступает на более твердую почву определенных и ближе контролирующих друг друга сказаний, едва ли не труднее будет разобраться. Здесь именно мы натыкаемся на известия, окрашенные сознательным или бессознательным стремлением придать «посланнику Божьему» и его семье во всем первую роль, что почти всюду извращает события, а отчасти пахнет прямой подделкой.

Следуя этим сказаниям, Хашим, внук Кусая и прадед пророка, был во всех отношениях первым человеком в Мекке. По этим преданиям, он не только исполнял должность кормителя пилигримов, поистине с княжеской щедростью, благодаря будто бы своему громадному состоянию, но и во время голода в Мекке питал все народонаселение, устроив большие подвозы хлеба из Сирии и разделяя между жителями мясо большими порциями. Говорят про него также, что он далеко за пределами Аравии заботился, с большим искусством и успешно, об интересах своего народа. Так, например, передают, что он заключил договор с Византией и Хассанидами касательно беспрепятственной торговли, которую Мекка издавна вела с этими странами. Другим договором с бедуинами обезопасил он будто бы путь караванов, меж тем как брат его заключил мирные условия с христианским королем Эфиопии, химьярами и персами. Наконец, говорят, он организовал торговлю жителей Мекки в той высокой степени, в какой ее вели и позже, так что каждую зиму отправлялся большой караван в Южную Аравию, а каждое лето – в Сирию. Такое влиятельное положение, какое занял он, не могло не возбуждать зависти, но напрасно стремились соперничать с этим всеми уважаемым человеком, в особенности честолюбивый его племянник Омейя. По смерти Хашима перешли все его титулы сначала на одного из его братьев, а затем на его сына Абд аль-Мутталиба. Сему последнему посчастливилось открыть колодец Земзем, вблизи Каабы, богатый источник великой цены, особенно во время священных празднеств, для снабжения пилигримов. Благодаря этому он занял если не столь блестящее, как его отец, то не менее всеми уважаемое положение, так что попытка Харба, сына Омейи, затмить его славу кончилась равно неудачно, как и соперничество отца его с Хашимом.

На самом же деле было далеко не так. Доказательством этого могут служить отношения Мухаммеда к своим землякам, что очень ясно выступает даже из многочисленных мест Корана. Оказывается, что ближайшие предки пророка были людьми среднего класса. Сравнивать их с высшей степени почтенной и зажиточной семьей Омейи никоим образом невозможно. Абд аль-Мутталиб, например, столь нежно любивший своего внука, маленького Мухаммеда, не оставил ему такого наследства, которое хотя бы в некоторой степени могло оградить его от нужды. Что же касается Абу Талиба, дяди пророка, защищавшего его все время, пока он был жив, и с величайшим самопожертвованием, как известно достоверно, он со всей своей многочисленной семьей терпел крайний недостаток. Поэтому равным образом весьма сомнительно, чтобы должность сикая, распределения воды пилигримам, была настолько почетна, будучи соединена с правом владения колодцем, которым пользовалась семья Хашим. Во времена ежегодного прилива паломников доставляла она, конечно, впрочем не особенно большую, выгоду. Но несколько позднее, на основании тех же маловероятных преданий, должность эта возросла до равного будто бы значения с председательствованием в совете курейшитов и командованием войсками.

В особенности подозрительно то, что величие дома Хашим, по свидетельству самого сказания, постепенно до Мухаммеда приходит в упадок. Так, например, мы видим, что состояние отца его, Абдуллы, даже традиция не решается слишком преувеличивать. По сравнению с ним Абд аль-Мутталиб значительно в большем почете, а мифическому Хашиму приписываются в качестве тогдашнего жителя Мекки невероятные подвиги. В особенности предание о заключенных формальных союзах с персами и византийцами прямо-таки смешно. Сказание о роде Омейи дышит непосредственной наивностью. Члены его искони все были богаты и могущественны, им предоставлено было право командования на войне, о чем упоминается и в истории Мухаммеда, отрицать этот факт не было никакой возможности. Поэтому, естественно, понадобилось семью Хашим поставить еще выше – отсюда вытекает поразительная и не раз повторяющаяся бессмыслица во всех подробностях рассказа о попытках Омейи и Харба соперничать с предками пророка.

Одно только можно вывести из вышеприведенных известий, что действительно не без некоторых препятствий в течение последних двух столетий стало наследственным руководящее влияние в Мекке семьи Омейи, и, понятно, в самом ограниченном смысле, в котором оно только было возможно между свободолюбивыми арабами. Городские жители Аравии нисколько не уступали бедуинам в этом отношении. Семья, отдел племени, распоряжалась в своем квартале свободно и самостоятельно, как бедуины в своих лагерях в палатках, ни от кого не принимая приказаний. Но мирное занятие торговлей, которое более или менее отстраняло внутренние раздоры между семейными группами города, налагало некоторое смягчение чрезмерной впечатлительности чувства чести, так сильно развитого у бедуинов. С другой стороны, влияние богатства и почета имело перевес над всем остальным у слишком расчетливых жителей Мекки. Поэтому в доме собрания большею частью мнение немногочисленных богатых брало перевес, и людям незначительным трудно было бороться с могущественными. К этой-то группе людей малозначащих принадлежали, несомненно, и члены семьи Хашим.

Подобного рода управление, как ни мало заслуживало названия государственной власти в значении современном, тем не менее заключало в себе, сообразно существовавшим в Мекке общественным отношениям, некоторые зародыши ее. По крайней мере, во всей Аравии мы не встречаем ничего подобного, даже в других городах Хиджаза, которые по сравнению с Меккой все же имели некоторое значение, так, например, в Иасрибе, позднейшей Медине. Это место, как и большая часть севера Хиджаза, по дошедшим до нас сведениям, находилось в руках иудеев. Когда и откуда колонизировали они страну – неизвестно. Вероятнее всего, пробились они в аравийские степи, подобно тому, как и в остальные части света, во время возникших между римлянами и иудеями войн, в первое столетие нашего летосчисления. Едва ли возможно предположить, что это переселение случилось еще ранее. Иудеи арабские сильно отличаются от своих единоверцев, поселившихся в других странах, почти во всем. Что же касается повседневной жизни, во время войны и мира, и между ними замечается полное отсутствие государственной организации благодаря разобщенности отдельных племен, ничем не связанных друг с другом.

Одним словом, все их мировоззрение совершенно арабизировалось, удержали они только свою религию и несколько особенностей, сохранившихся несмотря на долгую жизнь в течение многих столетий среди арабов. Меж тем как во всем остальном они приноровились к нравам, господствующим на полуострове. Вот те главные черты, по которым их легко было отличить от коренных арабов. Всего чаще живут они в укрепленных городских кварталах, или замках, что, по крайней мере на севере Аравии, считается неслыханной вещью. Занимаются, попутно с торговлей, и возделыванием финиковых пальм, также и ремеслом: в Медине, например, жили иудеи бену-кеинока, славившиеся по всей Аравии как искусные ювелиры. Говорили между собой на особенном жаргоне, помеси иудейского с арабским. Главные города, ими населяемые, были Хеибар и Иасриб, но только в первом из них они жили особняком, никем не тревожимые. Вследствие южноаравийских переселений перекочевали в Иасриб племена бену-аус и бену-хазрадж, отделы йеменского племени бену-азд. Они вытеснили иудеев из собственного города и принудили их поселиться в новых кварталах, вне. При этом, понятно, отняты были лучшие поля и сады пальм, на чем, собственно, основывалось тогда существование лежавшего в плодоносной стране Иасриба, подобно тому как существование Мекки, окруженной голыми массами скал, зависело от торговли.

Недолго продолжался покой между обоими племенами, вскоре возгорелись новые распри. Арабы слишком тесно разместились в узком, по их понятиям, городе. Война сменялась миром, а с 583 г. возгорелась нескончаемая распря, продолжавшаяся почти без перерыва до прибытия Мухаммеда в Медину. На этот раз втянуты были в борьбу отчасти и иудеи. С их помощью удалось более слабейшему племени аус одержать блестящую победу в 615 г. над хазраджами, в знаменитом сражении у Боаса (в часе расстояния к северо-востоку от Медины). Все же племя хазрадж было еще настолько сильно, что не покинуло города.

Несмотря на всю кажущуюся разрозненность, на нескончаемые распри между сотнями племен, нельзя не признать в арабах нации и даже задолго до появления пророка, когда он, хотя на некоторое время, сумел и по наружному виду сплотить их. Подобно грекам, арабы тоже чувствуют свою общность в противоположении всем остальным, говорящим на другом языке. И они так же смотрят на тех, кто не говорит по-арабски, как на чужеземную собаку, презренную даже. Такое тщеславие чистотой своего собственного происхождения, с которым встречаемся мы и поныне у всех бедуинов, с древнейших времен одушевляло как отдельные личности, племя, так и весь народ. К этому побуждал и сам язык арабский, один из богатейших, выразительнейших и изящнейших, если не благозвучнейших во всем свете. Национальная гордость обрела в нем классическое выражение единства народа, из всех самого своеобразного. Это было совершеннейшее орудие для арабской поэзии, которая сплачивала племя с племенем даже в самое злейшее время внешней разрозненности. Поэтому каждый араб считает язык свой и поэзию не только проистекающими из сердца, но и лучшею его частицею, нет другого на свете народа, кроме арабов, который бы придавал такое несоразмерно высокое значение чистоте и изяществу выражений, даже в обыденном применении к жизни.

Поэтому нигде, за исключением разве, может быть, времени высшего процветания Афин, не находилась поэзия даже приблизительно в таком почете у целого народа, возбуждая всеобщий интерес, составляя главное дело. Каждое событие, хотя бы некоторого значения, отражается, как в зеркале, в этой поэзии, равно и происшествия повседневной жизни дают ей ежеминутно повод предоставить выражение свободному человеку, его наблюдению и образу мыслей, его, наконец, страсти. А там, где каждый в состоянии импровизировать, всякий может оценить и понять смысл творения другого. Песнь служит не только украшением, но, в некотором роде, прямым содержанием народной жизни. Рядом с героем стоит и поэт. Во мнении племени, даже чуждом, он вознесен высоко, его песни доставляют его семье не меньшее право на почет и уважение, как и деяния могущественных воинов. А если оба достоинства соединяются в одном и том же лице, то он может смело гордиться, что достиг наивысшего, что только дано человеку в удел.

Два столетия спустя после смерти Мухаммеда арабские филологи занялись, с большим старанием, собиранием всех памятников чистого старинного языка. Прежде всего, конечно, записаны были песни поэтов доисламского периода, которые жили еще в устах народа. Все они были тщательно переписаны, с присоединением объяснений обстоятельств их происхождения и разнообразных пояснений. Соединялись тоже все стихотворения одного и того же писателя, каковое собрание называется диван[13 - Слово персидское, перешедшее в арабский язык. Значит собственно список. Обыкновенно же обозначает счетные книги и тому подобное. Поэтому выражение это, с одной стороны, относится к управлению общественным распорядком, а с другой – служит для обозначения письменных сборников различного рода сказаний, чаще всего в стихотворной форме.]. Бывало, так собирались песни различных авторов в виде сборника или, так сказать, хрестоматии. Самый известный из последних сборников называется Муаллакат[14 - Слово это объясняется различным образом. Самое распространеннейшее между арабскими учеными мнение то, что это суть призовые песни, а именно такие, которые были признаны наилучшими из всех стихотворений, прочитываемых лучшими поэтами на ярмарках вокруг Мекки, а особенно в Указе, перед собранием уполномоченных всех племен. Эти стихотворения переписаны были золотыми буквами и подвешены в Каабе. Поэтому они известны как «подвешенные». Последний термин действительно соответствует значению слова «то’аПакаС»; но это объяснение противоречит во многом тому, что нам известно об обычаях арабов до ислама. Вероятно, как и многое другое, придумано нарочито позднее. Кажется, будет правдоподобнее, если сравнить подобные сборники с нитками нанизанных рядами жемчужин. Итак, «подвешенные» значат собственно стихотворные жемчужины, соединенные в одну диадему.]. Рядом с Муаллакат можно поставить Хамасу, антологию особенно красивых мест и старинных песен, распределенных по их содержанию на различные главы писателем Абу Теммамом, поэтом времен Аббасидов.

Этим самым собраниям обязаны мы знанием жизни арабов в период до Мухаммеда. В них и поныне продолжает биться пульс Древней Аравии, а так как эту жизнь воспроизвели величайшие поэты, то и стоит перед нами эта страна как живая, на пороге своего возрождения.




Глава 2

Мухаммед-пророк


У Абдуллы в Мекке приблизительно около 570 г. по нашему летосчислению[15 - Принято считать 20 апреля 571 г. Год события, видимо, намеренно подсчитан арабскими хронологами, как и некоторые синхронизмы (например, 42-й год царствования Хосроя Анушарвана или 9-го короля Хиры Амр ибн Хинда и т. п.), приводимые старательно позднейшими историками, согласно древнейшим традициям. Рождение пророка, как уверяют, совпадает также с годом «слоновьего человека», но и это не вполне достоверно. Если вычесть 53 года, время его пребывания в Мекке, из года его бегства в Медину (622), получается действительно приблизительно 570. Конечно, не следует при этом забывать, что на Востоке 40 употребляется для округления десятков, как 7 – единиц. Впрочем, все известные факты семейной жизни пророка, равно как и официальная его деятельность, согласуются с этим числом.] родился сын Мухаммед. Легенда гласит, что в ночь его рождения дворец Хосроя Анушарвана, короля Сасанидского, в Ктезифоне заколебался в основаниях и священный огонь персов, горевший без перерыва в течение 1000 лет, потух. В Мекке, во всяком случае, об этих предзнаменованиях наступавших событий, готовых потрясти весь мир, никто и не подозревал. Одни ближайшие родственники знали, что Амина, дочь Вахба, из семьи Зухра, произвела на свет ребенка, мальчика. Бедная женщина находилась в очень плачевном положении. Незадолго перед этим вышла она замуж за Абдуллу, сына Абд аль-Мутталиба, из семьи Хашим, незначительного купца, который вскоре после свадьбы должен был отправиться с караваном в город сирийский Газу. Заболев на возвратном пути, он принужден был остаться в Иасрибе, где и умер до рождения своего ребенка. Незначительного имущества, оставшегося после него, – пять верблюдов, козье стадо и рабыня по имени Умм-Аиман, – едва хватало на самое необходимое. Поэтому едва ли вероятно, что мать отдала своего ребенка на воспитание бедуинке, жившей за городом, дабы он окреп, вдыхая свежий воздух, как это практиковалось позднее знатными горожанками. А между тем предание, сообщая об этом факте, добавляет, что когда Мухаммед победил впоследствии племя, к которому принадлежала его кормилица, то оказал ради нее по отношению к побежденным необычайную кротость. Здесь впервые мы встречаемся со стремлением представить маленького Мухаммеда как потомка знатной семьи. Очень понятно также, что существуют всевозможные легенды и чудесные истории, которые рождение и юность будущего пророка стараются обставить сверхъестественными явлениями. Достаточно привести хотя бы одно сказание в виде примера, чтобы показать невозможную бессмыслицу традиции, силящейся создать миф. Пророк, так говорится в ней, играл однажды с другими детьми. Вдруг является ангел Гавриил, схватывает его, распарывает тело, вырывает изнутри дымящийся кровью кусок и отбрасывает на сторону, говоря при этом: эта часть диавола. Затем орошает внутренности водою Земзем, находившеюся при нем в золотой чаше, и закрывает вновь рану. Дети убежали к его воспитательнице с криком: Мухаммеда убили! Она бросается к месту происшествия и видит его, распростертого на земле, бледного как смерть. Повествователь прибавляет от себя: мы сами видели на его груди глубокий шрам. Вся эта чудесная история повествователя и очевидца, само собой, вложена ему в уста кем-то посторонним. В данном случае мы можем даже указать на повод. В Коране (сура 94, 1) Мухаммед заставляет Бога обратиться к нему со следующими словами утешения: разве я не раскрыл тебе грудь? Это значит (ведь и у араба боязнь и забота давят иногда грудь): разве я не освободил тебя от нужды и печали? Позднее стали понимать этот стих буквально, стали доискиваться поводов к нему во внешних, возможных обстоятельствах и дошли до идеи, что грудь могла быть раскрыта для удаления первородного греха. И это совершилось по особому соизволению Бога, а чтобы дать понять, что очищение совершилось основательно и, понятно, не кем иным, как только специальным ангелом Мухаммеда Гавриилом, необходимо, стало быть, омовение, которое, несомненно, могло быть совершено лишь с помощью воды из священного колодца Земзем. Остается только удивляться действительной скромности повествования – для этого понадобилась золотая, а не бриллиантовая чаша.

Более вероятно, чем эта сказка, известие о путешествии, предпринятом Аминой со своим шестилетним сыном в Иасриб. По общепринятой у арабов генеалогии, оттуда происходила родом мать умершего отца пророка; кроме того, могло явиться личное желание у Амины посетить гроб умершего мужа, прежде чем настигнет ее смерть. Очень возможно, что болезненная женщина предчувствовала приближение конца жизни; с месяц прожила она там с мальчиком. Сорок семь лет спустя, когда пророк переселился на постоянное жительство в Иасриб, он признал места детских игр. И Амина тоже не вернулась из своего путешествия на родину. Совсем больная прибыла она в Абва[16 - В позднейших сказаниях говорится разно: одни считают это место за деревню, другие за гору, не существует также топографических указаний.], местность между Иасрибом и Меккой. Здесь она скончалась. Когда позднее Мухаммед предпринял в 628 г. паломничество в Каабу, дорога пролегала мимо могильного холма его матери; он оросил его обильными слезами. Круглого сироту отвезла на родину рабыня Умм-Аиман прямо к его деду Абд аль-Мутталибу. Хотя этот старец достиг уже 80-летнего возраста, он принял искреннее участие в судьбе внука. Охотно взяв к себе в дом ребенка, он держал его постоянно возле себя и всячески баловал. Часто, рассказывает биограф пророка, когда расстилался ковер в тени Каабы для Абд аль-Мутталиба, сыновья его сидели вокруг. Никто из них не осмеливался присесть на ковер, пока не придет отец. Но Мухаммед – он был тогда еще маленьким ребенком – нисколько не церемонился и садился прямо на ковер. Дяди обыкновенно хватали его и силились стащить с ковра. Если Абд аль-Мутталиб замечал, то он имел привычку говорить: оставьте в покое моего мальчика, он имеет на то право[17 - Буквально: это его дело! То есть здесь пред вами великая будущность, которая дает ему верховенство над вами. Понятно, что это, как и выше упоминание о Каабе, – теологическая бахрома данного рассказа.]. При этом усаживал рядом с собою на ковер ребенка, трепал ласково рукою по спине и с удовольствием глядел на все, что он ни проделывал. Но недолго пришлось маленькому Мухаммеду пользоваться нежностью деда. Два года спустя умер старый Абд аль-Мутталиб. Заботу о внуке передал он одному из сыновей своих Абд Менафу, или же Абу Талибу, по предпочитаемому им самим прозвищу[18 - Абд Менаф значит раб Менафа. Но Менаф – прозвание одного из языческих божеств; поэтому имя это позднее неохотно упоминается.]. К покойному отцу пророка этот дядя стоял особенно близко. Абу Талиб был благородного, возвышенного характера; свои обязанности по отношению к осиротелому племяннику исполнял с редким самоотвержением. Но он был беден и обременен многочисленной семьей – как передает сказание, имел двух жен и десяток детей, – поэтому ребенку пришлось самому заботиться о приискании средств к существованию; он пас стада овец[19 - Этим занимались рабы или совершенно бедные люди. Если известие дошло до нас без всяких прикрас, то это потому, что сам Мухаммед позднее находил нужным непосредственное соединение звания пастуха овец с его призванием пророка. Несомненно, он пользуется этим как бы для указания на юность Давида. Но во всяком случае из этого факта ясно видно, насколько стеснительно было положение не только сироты, но и его родственников. На это указывает также и Коран (сура 93, 6. 8). Бог обращается к Мухаммеду: «Разве не призрел Он тебя, сироту? И даровал кров… Разве не обрел Он тебя бедным и соделал богатым?»] у зажиточных жителей Мекки и собирал за городом плоды и ягоды. Впоследствии сопровождал он дядю в походе против жителей соседнего города Таиф, а затем во многих путешествиях в Сирию, которые тот предпринимал в качестве купца. Как передает предание, в это самое время встретился с нам монах-христианин, отличивший его сразу в толпе сопровождавших и признавший его за будущего пророка. Он умолял спутников охранять его от иудеев, которые станут преследовать его всю жизнь.

Едва ли можно сомневаться, что не только последнее событие, но и самое путешествие с Абу Талибом обязаны своим существованием позднейшим соображениям и вымыслам. Самое название монаха Бахира возбуждает сильное подозрение. Это неоспоримо сирийское слово означает «испытанный», «надежный», «верный».

С первым более или менее достоверным фактом в жизни Мухаммеда встречаемся мы, когда ему было 24 года от роду. В это время по недостатку личных средств он не мог вести самостоятельных занятий и находился на службе у одной богатой купеческой вдовы, по имени Хадиджа. В доисламский период положение женщин в Аравии было далеко не так ограничено, как впоследствии и как обрисовалось в настоящее время на востоке у мухаммедан. Тогда еще не был в ходу обычай постоянного закутывания женщин, равным образом и нравственная самостоятельность ее существенно признавалась всеми. Отцовская власть едва ли тяготела сильнее на дочерях, чем на сыновьях. В некоторых случаях жена имела одинаковое право с мужем «опрокинуть палатку», то есть запретить ему вход в супружеское жилище, развестись с ним. В особенности для вдов с некоторым состоянием, дозволявшим жить им, не будучи в тягость родственникам, допускалась возможность тотчас же заключить новые сердечные узы. Они могли довольно свободно распоряжаться собой. Честь прочно охраняла свободу аравитянок того времени, даже действительней, чем современные евнухи, так любезно принявшие на себя эту обязанность ныне. Вот и Хадиджа, хотя отец ее Хувейлид еще был в живых, продолжала в своем собственном доме вести дела обоих покойных мужей своих, которых она не так давно потеряла. Только необходимые дальние поездки предоставляла она своему управляющему; от времени до времени должен был он совершать их с ее вьючными верблюдами, примыкая к караванам Мекки, отправлявшимся в Южную Аравию или в Сирию. Как кажется, Мухаммед не сразу занял этот почетный пост; вначале он довольствовался должностью погонщика верблюдов. Так или иначе, на службе у вдовы ездил он на юг, может быть, также и в Бостру, главную крепость византийскую в стране Восточного Иордана. Это место было значительным пунктом торговли хлебом и часто посещалось арабскими купцами. Но вскоре отношения его к хозяйке совершенно изменились. Хадидже было тогда 39 лет. Имела она трех детей от своих покойных двух мужей. О них далее ничего не известно. По-видимому, не прочь была молодая вдова выйти снова замуж; как гласит предание, у нее не было недостатка в женихах. И ничего мудреного: была она женщина состоятельная и, невзирая на свои годы, достаточно привлекательная по наружности. Но непреоборимое влечение тянуло ее к Мухаммеду. 24 лет, он поражал ее, и не раз, своими своеобразными дарованиями. Одним словом, как говорит один остроумный писатель, это был весьма «интересный молодой человек». Как известно, влечение женщин зрелых лет к несравненно более молодым мужчинам не редкость. Поэтому можно не без основания предположить, что Мухаммеду сделано было предложение влюбленной Хадиджей через посредничество третьего лица, и он его принял скорее из корыстолюбия; хотя следует при этом заметить, что каждый настоящий араб того времени, по крайней мере, едва ли находил в этом что-либо несообразное. Как бы там ни было, последующее сожитие доказало, что этот своеобразный брак с обеих сторон, даже с точки зрения новейших христиан, не лишен был нравственной серьезности. Вначале, конечно, возникли сразу препятствия со стороны ближайших родственников Хадиджи, в особенности ее отца, согласие которого требовалось ради приличия и существовавшего обычая. Понадобилось напоить старика, чтобы выманить у него это согласие. Но когда он пришел в сознание, понятно, озлобился, негодуя на то, что его так ловко провели. Остальные члены семьи, из колена бену-асад, еще пуще негодовали. Их родственница своим браком с молодым человеком, не имевшим ни имущества, ни положения, окончательно их одурачила. Между ними и родственниками Мухаммеда, которые, естественно, считали себя обязанными постоять за него, чуть не дошло до открытой схватки. Но Хувейлид побоялся скандала, и вскоре наступило общее соглашение. Для Мухаммеда настали счастливые дни. Невзирая на годы Хадиджи, брак благословен был рождением шести детей: двух сыновей, аль-Касима и Абд Менафа, названного так, вероятно, в память дяди, и четырех дочерей: Зейнаб, Рукайи, Умм-Кулсум и Фатимы. По рождении первого сына он стал называться Абуль Касим. С болью в сердце потерял он их обоих младенцами. Но дочери росли, и старшая уже была замужем, когда он выступил открыто как пророк. Конечно, потеря сыновей была для него очень тяжелой. По смерти мальчиков он оставался лишенным мужского наследника. Лишь одно это доставляло отцу семейства почет и сохраняло за ним всеобщее уважение, между тем как девушки, ничего не доставлявшие роду и не могшие позаботиться о стареющем отце, были обыкновенно более чем нелюбимы в семье. В стране со скудным пропитанием такие отношения слишком понятны. Но у арабов доходило даже до крайностей. Существовал варварский обычай – новорожденных дочерей, питание которых могло сделаться затруднительным для родителей, просто-напросто зарывать живыми, лишь бы как-нибудь от них избавиться. Поэтому позже случалось не раз слышать Мухаммеду от неприятелей его проповедей, что дом его лишен наследников. Тем не менее никогда нельзя было упрекнуть пророка ни в чем по отношению исполнения им обязанностей к жене и к дочерям. Все время, пока жила Хадиджа, он ни разу не подумал взять себе вторую жену, рядом со стареющей первой. И это было вовсе не потому, что он находился в зависимости от ее состояния. Мы знаем, наконец, что до последних минут ее жизни он относился к ней с величайшею любовью и уважением. Любимая жена его под старость, Айша, недаром же говорила, что ни к одной из многих проживавших с нею жен она не ревновала так, как к давно умершей покойнице. За верность и уважение она отплачивала нежною заботливостью, которая позднее, когда он выступил на широкую арену пророка, неоднократно спасала его от гибели.

К этой, в общем, счастливой семейной жизни присоединились и благоприятные внешние обстоятельства, которые вдвойне сделали жизнь Мухаммеда счастливой после стольких испытанных им в юности лишений. Следует прежде всего упомянуть, что по-прежнему продолжал он заведовать делами своей жены. Проходили годы и наружно не приносили ему никаких особенно выдающихся испытаний. Но внутри этого человека назревало что-то великое, чего все окружающие даже и не подозревали.

Нет никакой, конечно, надобности приводить доказательства, что, прежде чем он стал пророком нового учения, разделял религиозные воззрения своих земляков. Слишком достаточно вспомнить имя его сына Абд Менафа, сохраненное традицией по счастливому недосмотру[20 - Большинство сказаний заменило это имя другими: Абдулла (раб Аллаха), Ат-тайин (добрый), Ат-тахир (чистый). Понятно, все эти эвфемизмы употреблены вместо настоящего имени, упоминаемого одним только писателем.]. Следует, само собой, при этом заметить, что эти так называемые религиозные воззрения едва ли заслуживают столь претенциозного титула. Немного вообще знаем мы о религии арабов до ислама. Но то немногое указывает слишком ясно, что понятия их о божественном и в старину были довольно скудны, а ко времени появления пророка почти совершенно изгладились. Это была смесь тотемизма[21 - Тотемизм – поклонение животному, предполагаемому родоначальнику или покровителю данного племени, рода или лица.], фетишизма и идолопоклонства, к которому примешивались, по крайней мере в Южной Аравии и Хиджазе, нежные воспоминания о представлениях и наименованиях божеств древневавилонских, а может быть, и древнеизраильтянских. Кроме того, у каждого племени существовал свой собственный идол, а рядом с ним также и фетиш, или же святая местность (дерево, родник или что-либо подобное), что мало-помалу становилось само по себе предметом почитания. В некоторых местностях, прежде всего в Мекке, доходило до самого гнусного синкретизма[22 - Синкретизм – смешение разнородных понятий.]. По разным поводам охотно присоединяли они к своим собственным идолов соседних племен, даже и совершенно чуждых. При этом внутреннее содержание, которое первоначально приписывали почитатели отдельным божествам, большею частью исчезало. Единственно из одной привязанности к наследственной привычке отцов продолжают они культ древних предметов почитания. О религиозном же содержании богослужения почти нигде более не остается ни малейшей догадки. Поэтому нет ничего удивительного, что значение там и сям сохранившихся обрядов, в особенности великих празднеств весенних в Мекке, ко времени Мухаммеда почти совершенно кануло в Лету забвения. До нас дошли они в образе тех разнообразно измененных форм, которые им придал к концу своей жизни пророк. Несомненно одно, что эти изменения церемониала не коснулись их основных черт, так как объяснения мухаммеданских теологов совершенно устарели; обряды, во многих по крайней мере частностях, стали непонятны, и это потому, что сами язычники-арабы позднейших времен едва ли многое в них показали. Интерес жителей Мекки так крепко держаться их зависел главным образом от купеческой точки зрения, о чем было упомянуто выше. Во всем же остальном касающемся культа придерживались древних божеств вместе с дружественными племенами бедуинов лишь из консерватизма, опиравшегося, понятно, не на религиозное чувство, а на кичливое самомнение гордящегося своим происхождением народа. Самая история ислама указывает ясно на то, что только у некоторых из племен бедуинов сохранялись, в скрытой, неразвитой форме, религиозные начала. И мы поневоле должны отказать массе этой трезвой, скептической и расчетливой расы в определенном богопочитании. Даже и по сие время араб пустыни, за исключением немногих местностей внутри страны, только по наружному облику мусульманин.

Иначе обстояло дело в некоторых пограничных полосах и в части Южной Аравии. Среди древнего сабейского населения страны, по крайней мере насколько можно судить по найденным на храмах и дворцах надписям, существовал живой и могучий интерес религиозный. Выражение его, конечно, вылилось в довольно стереотипной форме, ибо среди потянувшихся к северу племен понятие культа, как кажется, довольно быстро испарилось. Иметь об этом более определенное понятие мы не в состоянии и теперь. Во всяком случае, остается неопровержимым фактом, что еще за сотню лет пред Мухаммедом заметно было течение сильного религиозного потока, переносимого древнейшими жителями на соседние страны. Успехи, которые одержало иудейство в Йемене и Сане, нельзя же объяснять одним только отвращением арабов к чужеземному владычеству эфиопских христиан. Одновременно встречаемся мы снова, в другой части страны, Неджране, с христианским народонаселением, которое с большой цепкостью держится за свою религию и не желает отказаться от нее даже после Мухаммеда. Доходит до того, что при халифе Омаре они вынуждены из-за религии выселиться. Подобно этим христианам ведут себя и поселившиеся издавна в Северном Хиджазе иудеи, рассеянные среди арабов, измаильтян, и несомненно, смешиваясь с ними то там, то здесь, они, вероятно, много способствовали прививке среди окрестных жителей понятий религии откровения благодаря неуклонности своей в исповедании веры предков. Возле них, в этих же северных странах, до самого Евфрата, встречались, положим, весьма разбросанными группами и христиане[23 - Христиане с примесью иудейских и даже языческих верований.], почти все принадлежавшие к неопределенным сектам, по преимуществу гностикам, а по недавним, довольно правдоподобным изысканиям – к толку эбионитов. В этих-то странах, где издревле встречались друг с другом, влияли взаимно и перекрещивались всевозможные отпрыски наций и вероучений, должны были, несомненно, покоиться некоторые зародыши религиозного развития, хотя опыты желательного, определенного произрастания их до некоторой поры все как-то не удавались.

Поэтому тот, кто в качестве купца Мекки был в состоянии отправляться то на юг, к границам Йемена, отстоявшим миль на пятьдесят, то в города Сирии, втрое отдаленнее, не мог не обратить внимания на нравы и обычаи, равно как и на некоторые учреждения и воззрения иноземцев. Большего впечатления не могли, конечно, подобные мимолетные наблюдения произвести в общем на равнодушного купца. Поныне житель Востока неохотно отправляется в путь, даже европеец подмечает в чуждых ему странах прежде всего темные стороны. Поэтому ничего нет удивительного, если обыкновенный житель Мекки покачивал сомнительно головой при виде этих до смешного странных, по его понятиям, людей, которые в угоду своему божеству вовсе не так, как благоразумные паломники в Мекке, лишь для виду, а сплошь обрезали кругом всей головы волосы – эту гордость свободного человека, либо закупоривались десятками, а то и в одиночку в дома и даже в пещеры, высеченные в скалах, устраняя от себя всякую возможность приличного заработка денег и самомалейших приятностей жизни. Когда именно совершал Мухаммед свои большие путешествия, до или после своей женитьбы, до сих пор не вполне разъяснено, но известия о них так многочисленны, что не подлежат никакому сомнению. Если же на самом деле он посещал известные страны, то не могли же они не возбудить пытливости его ума по отношению того, что видел или слышал там про христиан. Иначе трудно бы было объяснить, каким образом оказался он вдруг совершенно иных воззрений, чем большинство его единоплеменников. Все же и в этом отношении осталось и по сие время многое невыясненным. По некоторым более или менее основательным предположениям, Мухаммеду в самой Мекке представлялось достаточно побуждений к размышлению о религиозных предметах.

Упадок старинной национальной религии становился очевидным фактом; по крайней мере некоторые прозорливые люди были этим поражены. Пророк не был из первых. Искали и до него некоторые выхода к лучшему. В Мекке проживали, положим непостоянно, по разным торговым обстоятельствам, иудеи, появлялись также временами христианские сектанты и анахореты, издавна рассеянные по северной части Аравии, бродили они же по всему полуострову в виде рабов, христиан из Эфиопии. Все они обладали большею частью слишком поверхностным знанием собственной своей религии, а в течение долголетней жизни среди язычников многое перезабыли, но все же, как-никак, должно было у них остаться хотя бы элементарное противоположение между монотеизмом и многобожием. Положим, даже твердо знающему свой катехизис христианину почти невозможно передать на арабский греческие, сирийские или эфиопские слова, составляющие основные понятия догматики – язык этот даже для Мухаммеда в этом отношении не всегда оказывался послушным, – все же одна эта трудность не составляла непреоборимого препятствия там, где приходилось формулировать разницу, скажем, между одной и девятью. Поэтому кто уже дошел до убеждения, что ничего не поделаешь с глухими и немыми идолами, мог даже и не выходя из Мекки подловить как-никак идею монотеизма. Весьма правдоподобно, что были и вблизи Мухаммеда люди, распростившиеся навсегда с языческими богами. Много подобных лиц называют даже поименно. Наиболее достоверно то, что рассказывают про Зейда, сына Амра из дома Абд аль-Узза, и про Барака ибн Науфаля, двоюродного брата Хадиджи. Оба они положительно отстранялись от язычества. Но Зейд не нашел никакого удовлетворения в том, что успел повыспросить у иудеев и христиан; как кажется, он успокоился на отвлеченном деизме. Между тем Барак известен, действительно, за последователя христианства с некоторым оттенком эбионизма[24 - Арабы называли подобных людей ханифами. Это насмешливое прозвище обозначает на еврейском и сирийском диалектах безбожника или еретика. Надо полагать, что в этом значении оно применяется правоверными к христианам, заразившимся гностицизмом и эбионизмом. Рядом с этим названием встречаемся мы также с выражением «сабиец», то есть «обмыватель». Под этим прозванием подразумеваются известные секты гностиков, расселившихся по нижнему Евфрату, у которых важную роль играли различного рода омовения.]. Обращение с этими людьми могло, может быть, оживить и даже усилить те сомнения, которые питал Мухаммед к истинам древних языческих воззрений. Но этим, конечно, нисколько не умаляются заслуги пророка, который совершеннее сумел проложить новый путь, он не удовольствовался, по примеру тех, одним самоличным отречением от старых предрассудков, а выступил смело на поприще бесстрастного просветителя народа. Долгое время бродили в голове Мухаммеда тяжкие думы и воспылали наконец пламенем, угрожавшим одно время испепелить самого его, пока наконец человек этот, по природе такой застенчивый, опасливый, не обрел в себе силы выступить пред целым народом со свидетельством истины и начал нескончаемую войну с косностью и предрассудками.

До сорокалетнего возраста ничего особенного, что могло бы нарушить внутренний покой, с ним не происходило. Он уже успел выдать замуж одну из старших дочерей, вторую – красавицу Рукайю – за одного из двоюродных братьев ее. Общественные отношения его становились все благоприятнее, и он занял между своими согражданами положение довольно почтенное. Предание даже гласит, что ему предоставлена была лет за пять до его выступления в качестве пророка довольно выдающаяся роль при возобновлении потерпевшего от горных ключей здания Каабы. Без сомнения, следует это считать за лишенную всякого основания легенду. Но он уже был в состоянии, ради успокоения своей собственной совести, дабы хоть чем-нибудь вознаградить заботы дяди Абу Талиба, покровителя его юности, усыновить сына его Али. Не нужно ему было также много раздумывать, чтобы дать свободу и усыновить Зейд ибн Хариса, раба-христианина, служившего у него уже давно, которым он привык особенно дорожить. Однако, несмотря на все, расположение его духа постепенно все более и более омрачалось, он не чувствовал себя счастливым. Природное меланхолическое настроение принимало мало-помалу зловещий мрачный оттенок. Зачастую углублялся он надолго в пустынный лабиринт скал, окружавший родной город со всех сторон. По целым дням пропадал там. Из позднейших его проповедей, в том виде, как они сохранились в Коране, мы можем отчасти догадываться, какие мысли роились тогда в его голове и бременили его сердце. О том, что поклонение единоземцев идолам есть и заблуждение, и грех пред единым истинным Богом, знал он уже давно. Но какова задача, ему предстоявшая? Страшный суд, о котором рассказывали ему христианские его друзья, должен был, конечно, пожрать этих безбожников. Что же предстояло ему самому, дабы уклониться от подобной судьбы? Со страхом вопрошал он: «Господи, что же мне делать, дабы спастись?» Этот вопрос для человека поверхностного либо по характеру гибкого не представлял никаких затруднений, но для его жаждущей истины души потрясение было слишком глубоко и тем еще глубже, что некоторые религиозные понятия, которые он успел выпытать от своих друзей, стояли в его уме особняком, без всякой связи. Сам же он, по нашим нынешним понятиям, был человек совершенно необразованный, вполне неспособный к логическому обоснованию ряда отвлеченных идей. У него почти отсутствовала всякая возможность доработаться до ясного понимания всего этого даже для себя лично.

Обуреваемый подобными сомнениями, блуждал он, так рассказывают, однажды в месяце рамадане[25 - Год события спорный. Это должно было быть в 610 или 612 г.], по своему обыкновению, к северу от Мекки, в пересеченной отрогами гор местности. В центре ландшафта воздымалась гора Хира, а у ее подножия зияла пещера, любимое местечко искони страстного мечтателя. Терзаемый неотступными мыслями, впадает он наконец в беспокойную дрему. «Тогда охватило меня во сне, – рассказывал он позже, – смутное ощущение, будто некто приблизился ко мне и сказал: читай! Я же ему ответил: нет, не могу. Затем тот же некто сдавил меня так, что я думал, что умираю, и повторил снова: читай. И опять я отказался. И снова меня сдавило, и я услышал явственно: читай. Во имя Господа твоего, творящего – сотворившего человека из кровяного комочка, – читай. Господь твой ведь всемилосерд. Он даровал знание посредством пишущей тростинки – Он научил человека тому, чего он не знал. Тогда я прочел сие… И затем видение исчезло. И я проснулся. И было мне, как бы слова сии были начертаны на моем сердце»[26 - Если сравнить и сопоставить тексты различных преданий об этом видении, то получится в главных чертах вышеприведенное. Позднее оно было изукрашено на разные лады и обставлено дальнейшими штрихами. Так, например, рассказывают, что ангел Гавриил – фигура эта во всяком случае стала появляться пророку лишь долго спустя – держал перед ним и требовал от него прочесть по книге, обернутой в шелк (или, как иные говорят, это был кусок шелковой материи, на которой были начертаны письмена), и др. Через эти добавления мало-помалу настоящее значение сна и слов затемнены и поныне возбуждают множество сомнений. Мне же кажется, если принять в соображение тогдашнее значение слов, вошедших в Коран, напоминание о тростнике для письма и наконец взвесить заключительное замечание пророка, что смысл совершенно ясен и должен быть следующий: читай – то есть прими с верой – то, что Господь своей небесной тростинкой для письма начертал как истину, а ныне восхотел начертать также на сердце твоем. Речь идет о чтении и письме. Ибо Мухаммед даже и во сне прежде всего, хотя и в несколько измененном виде, заботился о том, что наяву составляло предмет его смутных опасений, мечтаний, и он никак не мог представить себе иначе, тогда и позже, откровение, как только в образе письма, так как он очень хорошо знал, что и иудеи, и христиане обладали подобными письменными откровениями. Подобное представление сохранилось незыблемо, так что и ныне мухаммедане считают, будто первоначальная рукопись Корана начертана на небе и там заботливо сохраняется. Вот это-то, совершившееся по вечному Господнему завету, стало быть картинно изображенное и начертанное в небе и там пребывающее, откровение обязан он читать, то есть воспринять, дабы мог впоследствии передать другим. Слова «тогда я прочел сие» обозначают – тогда я это запомнил (а также – тогда я повторил). Затем, что касается фигурального выражения, то оно весьма поразительно напоминает о проглоченной книге у пророка Иезекииля (гл. III, ст. 2), а также в Откровении Иоанна (гл. 10, ст. 9) и признается за несомненный символ божественного откровения.].

Видение это произвело на Мухаммеда действие поражающее, можно сказать, уничтожающее. Словно одержимый, появился он пред Хадиджей в наивысшем возбуждении. Как умела, успокаивала она его, а тем временем послала за Бараком, с которым и прежде муж ее не раз беседовал о различных высоких предметах. Когда передала она о случившемся, приглашенный произнес: «Если это так, о Хадиджа, дух святой[27 - По-арабски «великий Наму» не что иное, как греч. vomoz. Употребление слова в данном случае и соответствующее значение могут быть объяснены лишь в эбионитском смысле (Bestmann H.I. Die Anf?nge des katholischen Christenthums und des Islams. N?rdlingen, 1884, c. 101). Поэтому история доказывает, что Барака принадлежал действительно к этой секте христианской.] снизошел на него, тот самый, которому благоугодно было явиться Моисею; стало быть, он пророк народа нашего». На время Мухаммед успокоился. Но следовало ждать повторения явлений, чрез некоторый промежуток времени[28 - Согласно сказаниям, через два года. Как кажется, этот промежуток искусственно придуман позднее; на самом деле прошло не более нескольких недель.], и опять вернулись сомнения с двойной, устрашающей силой, приводя несчастного чуть не в отчаяние. И зашагал он без перерыва снова и снова по окружающим горам. Часто приходила ему на ум мысль: как бы хорошо броситься вниз с этих крутых скал и отрешиться раз навсегда от ужаса, который заволакивал его мозг. И вот в одну из этих минут осветила его небесная ясность. Явление свыше – без слов, но всеподавляющее! Оно исполнило его сердце давно желанным сознанием. Но одновременно он почувствовал головокружение. Потрясаемый как бы лихорадочною дрожью, спешит он домой. «Заверните меня!» – взывает он к своим. Свершилось. И, охваченному сильным нервным потрясением, ему чудится, что он слышит следующие слова (сура 74, 1): О ты, закутанный, встань! Зову тебя, истинно так! Господа своего, да славь его! Одежды твои, да очисть их. От нечистоты да беги. Не будь добр ради корыстных целей. И Господа твоего чти неизменно![29 - При переводе мы старались подражать отрывистой форме оригинала. Очищение одежд и избегание нечистот, понятно, надо понимать как призвание избегать идолопоклонства. «Не будь добр ради корыстных целей» – значит не одаряй с намерением получить обратно еще более. Заповедь, увы, нынешними жителями Востока совершенно забытая!] С этих самых пор, передает традиция, шли откровения одно за другим, постоянно, и так было именно потому, что отныне он был уверен в своем деле и не ждал более дальнейших сверхъестественных явлений; он принимал без дальних околичностей за божественную истину все вырабатывающиеся в его голове представления, появлявшиеся в состоянии непрестанного внутреннего возбуждения.

Нет никакого сомнения, что известия эти во всем существенном основывались на глубокой психической истине. Небесные явления, которые окончательно вдохнули в него сознание божественности его послания, повторялись и позднее. А между тем за пересказ их жители Мекки укоряли его во лжи. Он сам описывает это следующим образом (сура 53, 4): «…не иное что было это, как небесное откровение. Оно даровано ему (вашему земляку) силою сил – Всемогущим. И вознесся Он, будучи в высшей сфере небес. Затем стал приближаться и опускался – пока не остановился в отдалении двойного полета стрелы или еще несколько ближе. И Он открыл своему рабу божественное откровение. Не солгало сердце, что видело. Разве вы осмелитесь оспаривать хотя что-либо из того, что он видел? И вот еще раз видел он его спускающегося – до древа Сидра окраины[30 - Это значит – остановившегося на самой окраине предполагаемой известной местности. «Сад пребывания», вероятнее всего, может быть объясняем парком местным при загородном доме одного из зажиточных жителей Мекки. Мусульмане понимают под этим «рай» и переносят всю сцену на небо. Сидра есть, собственно, дерево Христов терн (Zizyphus spina Christi L), другие же принимают его за лотос (Rhamnus Lotus L).], при котором сад пребывания. Как вдруг дерево покрылось прикрытием – это не было обманом глаз, и оно не ускользнуло от его зрения. Истинно говорю вам, тогда он узрел из чудес Господних величайшее!» Если бы Мухаммед был обманщиком, каким вначале хотели представить его земляки, а ныне за ними повторяют весьма многие писатели, он бы не преминул вдаться в подробное описание небожителя, наделив его множеством крыльев и т. п. Слишком ощутительно его убеждение, хотя и тщетно силится обнять словами впечатление небесного явления. Поэтому не остается никакого сомнения, что он его действительно глазами видел. Сверх того, получается благоприятное предубеждение в его пользу и по всему остальному, о чем мы передавали выше, сообразуясь с преданием. Чувствуется во всем путеводная нить, внутренняя связь событий. Таким образом является некоторая возможность решить слишком часто разбираемый вопрос – был ли Мухаммед действительно пророком либо нет.

Конечно, разрешение научным путем этого вопроса допустимо лишь в том направлении, в коем один из выдающихся биографов Мухаммеда его характеризирует. Он говорит: «У нас, в Германии, слово «пророк» лишили всякого значения и затем утверждают, что Мухаммед был именно пророком; если подвергнуть тому же самому процессу слова «дом» или «гора», – говорит он, – можно сказать в одинаковой мере основательно, что Мухаммед был домом и горой». Если же для кого-либо имя пророка имеет значение не в чисто историческом смысле, а в смысле какой-нибудь теологической системы, то над значением вовсе не приходится голову ломать при постановке в таком духе вопроса. Ибо его догматика сразу же выступит на первый план и ответит: мухаммеданину – утвердительно, а правоверному иудею либо христианину – в отрицательном смысле. Нам же предстоит иметь дело с историческим понятием и искать ответа в самой истории. Итак, насколько нам известно, пророки появлялись только среди семитов, а специально, если мы забудем на время Мухаммеда, только среди иудеев. Постепенное развитие пророчеств у израильтян не подлежит, конечно, нашему исследованию. Можем только отметить, что в наивысшем смысле явление это, исторически совершенно ясное, вовсе не двусмысленное и вполне определимое. Пророком у израильтян считался человек, глубоко охваченный религиозной идеей, находящийся в исключительном служении ей. Единственной задачей своей жизни поставляет он следить за всеми разветвлениями в мире чувств этого основного понятия, а так как, с другой стороны, считает охватившую его идею за проявление божеской воли, которой одной и приписывает все переполняющее его абсолютное самосознание, то и то и другое постепенно сливаются воедино. В конце концов одушевляющую его идею принимает он за божественную истину. Рассматривая слово в таком именно смысле, трудно отказать Мухаммеду в имени пророка. Нельзя же в самом деле отрицать, что вследствие необычайно чувствительной своей конституции, подверженный всевозможного рода нервным припадкам, которые иногда, как, например, при обоих вышеприведенных случаях, доходили до галлюцинаций[31 - Какого рода эти припадки были и какой медицинский термин могли они носить, до сих пор не установлено. Но по всей справедливости, как это дознано лишь недавно, они не могли быть никоим образом эпилептического свойства. Вероятнее всего, что они подходили к известным болезням нравов, которыми страдают лица, подверженные религиозным экстазам. Даже Лютер, и тому показалось раз, что он своими телесными глазами увидел черта. Мухаммеда следует, вероятно, рассматривать как промежуточное звено между крепкой натурой, которая случайно и то лишь мимоходом подвергалась подобного рода чувственным обманам, и состоянием экстаза у стигматизированных девиц.], у него, по его природе, выступало тогда религиозное внутреннее возбуждение, достигавшее иногда кульминационного пункта. Поэтому понятным становится, что, согласно не расходящимся друг с другом и, несомненно, достоверным преданиям, эти откровения, по крайней мере в большинстве случаев, совпадали с подобными припадками. Но попутно следует отметить самым положительным образом, что в подобном состоянии он оставался, и в полной мере, человеком совершенно вменяемым. Потому нельзя давать веру тем поверхностным воззрениям, согласно которым все его учение построено было лишь на галлюцинациях и бессвязных, непроизвольных речах. По крайней мере все время, пока он пребывал в Мекке, даже и в нормальном состоянии, дело его представлялось ему во всей полноте и ясности, нисколько не меньших, чем в случаях необычайного нервного напряжения. Чего только не наговорили на него ненавистники: и сумасшедший-то, и фантаст, и обманщик, – но последовательная уверенность всех его поступков, общность его направления ни разу, однако, его не изобличили и выступают даже и поныне слишком ярко в Коране. Самые слабости логически не вышколенного мышления недостаточны, дабы свидетельствовать о психическом расстройстве. Таким образом, принимая во внимание все эти обстоятельства, на откровение Мухаммеда нельзя глядеть как на простое порождение расстроенного болезненного мозга или бред глупого мечтателя. Тем более не подлежит никакому сомнению, что по крайней мере в период пребывания своего в Мекке он поступал искренно и честно; стоит только вспомнить тот священный ужас, который предшествовал решительным видениям, ту достойную действительно глубокого удивления выдержку, с которою он, человек вовсе не храбрый, более десяти лет, несмотря на страшнейшие преследования, а наконец и угрозы, сыпавшиеся отовсюду, лишить его жизни и не предвидя ни малейшей надежды на успех в будущем, продолжал все-таки свою проповедь. Разве все это не достаточные доказательства того, что, подозрительная вначале, далее и для него подавляющая сила идей, охватившая и доведшая независимо от воли к твердому убеждению, что эти понятия, напиравшие отовсюду на его мышление, естественно, стали для него откровением, исходившим от самого Бога? Вот тот облик истинного пророка, который мы пытались начертать по нашему крайнему разумению. В имени этом отказать Мухаммеду вправе, конечно, каждый, кто полагает себя посвященным в таинства божественного руководительства народами и вполне убежден, что в такой-то период времени появление пророка невозможно. Подобное догматическое ограничение приговора обыкновенно покоится на самых уважительных мотивах, и не без некоторого основания можно также сказать, что и в истории не встречается вообще абсолютно бездоказательно. Но все же не следует забывать, что существует один только универсальный способ воззрений при недостаточности человеческих познаний, и это – отнестись более или менее беспристрастно к вере и образу мышления чуждых народностей.

Поверьте, не из легковерия и вовсе не с целью иронизировать слегка озаглавлена была эта глава – Мухаммед-пророк. Но, с другой стороны, считаю своим долгом отклонить всякое подозрение в преувеличенной окраске и потому спешу прежде всего формулировать две оговорки, обоснования которых, само собой, вытекают из дальнейшей истории Мухаммеда.

Во-первых, даже самое поверхностное сравнение Корана с писаниями пророков израильских дает сразу понять, что религиозные идеи аравитянина были незначительного сравнительно достоинства. И этому нечего удивляться. Длинным путем проходили пророки от Саула, пока не достигли второго Исаии. Мухаммед же был в одно и то же время и последний, и первый пророк своего народа. Ничего мудреного поэтому, что он охватил лишь одну сторону божественной сущности: понятие о святости от него совершенно ускользнуло, а также основы какого-либо более глубокого этического порядка жизни. Но то, что представлялось необходимым даже его несовершенным воззрениям на нравственные законы, становится по отношению к столь многообразно возмутительному нравственному равнодушию его современников уже значительным шагом вперед. Конечно, трудно безусловно обвинять его за то, что весьма часто не решался переступить границы своей национальности, в позднейшие же годы даже находил нужным делать еще дальнейшие уступки. Так что в конце концов на его учение легла резкая печать не устранимого никоим образом партикуляризма. Но это постоянное опасение, как бы не переступить границ национализма, повело постепенно к еще более худшему, что и составляет сущность второй моей оговорки.

Будучи арабом, Мухаммед никак не мог понять, чтобы истина не могла восторжествовать на этом свете еще при его жизни. Еще менее допускал он понятия свободы совести, отделения государства от церкви и т. п. Припомните, даже на Западе не далее как в XVI столетии было признаваемо всеми, что еретик в равной мере и государственный преступник, а потому с ним следует поступать соответственно. Тем менее мог житель Востока, и к тому же в VII столетии, видеть в неверующем что-либо иное, как не изверга, и едва ли пророк подумал о том, что Господь в своем первом откровении говорит о тростинке для писания, а не о мече. Нечему удивляться поэтому, что у Мухаммеда по отношению к своим врагам нет и не могло быть никакого нравственного смягчающего чувства. Пока проживал он в Мекке, вечно теснимый, эта темная сторона его существа и не могла развиться; религиозная идея была единственным его побуждением, никакие мирские веяния не могли ее потревожить. И это начало ислама напоминает состояние христианства в I столетии. Но как это последнее при Константине уже уклонилось от изречения Господнего «Мое царствие не от мира сего», так же точно наступило искажение учения ислама еще при жизни основателя. Не лишено поэтому справедливости указание, что для памяти арабского пророка было бы благом, если бы жизненный путь его пресекся одновременно с бегством из Мекки. Но далеко не самое безотрадное представляет собой неукротимая беспощадность, с какою часто выступал он для уничтожения врагов своих; это была древняя черта арабской суровости. К тому же можно привести в пользу его много случаев, где проявлял он необыкновенную кротость. Более же всего возмущают его коварство и систематическая лживость, которые все сильнее и сильнее стали проявляться со времени переселения его в Медину. И в Мекке, даже несколько позднее, осыпаемый насмешками и уликами противников, пророк пробовал иногда выставлять своеобразные аргументы и пользоваться довольно сомнительными увертками, чтобы как-нибудь выпутаться из сети противоречий, опутывавших его учение, что более или менее объяснялось отсутствием навыка логического мышления. Но в Медине сознательная лживость и вероломство становятся вскоре как бы внутренним убеждением. Положим, это тоже наследственные народные черты, но в соединении с официальным благочестием, вовсе не требовавшим лицемерия, становятся они для нас невыразимо противными. В его руках с тех пор религия стала орудием политики, и не одной только церковной. Вначале, может быть, слегка, затем наполовину, а наконец совершенно сознательно пользуется пророк ложью для того, чтобы провести во что бы то ни стало истину. Насколько было в этом личной инициативы, насколько неизбежной закваски арабской крови, вопрос излишний. Если бы кто вздумал заняться разрешением его обстоятельно и разобрать со всех сторон, едва ли бы мог, думается нам, исключить как одно, так и другое.

Само собой, что Бог мог сделать Мухаммеда лишь своим доверенным лицом, дабы сообщать волю свою народу. На это указывают достаточно определенно слова второго откровения: «Встань! Зову тебя, истинно так!» Влияние личности пророка благодаря последнему видению возросло необычайно и немедленно отразилось на окружающих его. Вся семья, один из ближайших его друзей тотчас же уверовали в божественность посланничесгва и подчинились духовному руководству его. Кроме жены и дочерей были это оба им усыновленные Али и Зейд. Первый из них, положим, был еще слишком мал; что же касается Барака, то к этому времени, как кажется, он уже не был в живых. Присоединился также аль-Атик, известный более под прозванием Абу Бекр[32 - Это значит отец Бекра. Имя Бекр у арабов часто встречается; перевод же этого имени – «отец девицы» – совершенно неудачная выдумка одного во многих отношениях высокочтимого ученого. Увы, встречающиеся у него зачастую промахи подхватывались другими и распространялись во многих популярных изданиях.], зажиточный, всеми почитаемый купец из семьи бену-теим, многие годы находившийся с Мухаммедом в тесной дружбе. Как рассказывают, был он двумя годами моложе пророка, человек спокойный и умный, при этом прямой и надежный, кроткий и добродушный, но когда требовалось обстоятельствами – неуклонно твердый. Это была как раз подходящая личность, чтобы стоять возле Мухаммеда, нравом меланхоличного, легко воспламеняющегося, но так же приходящего в уныние. А потому зачастую в делах житейских пророк выказывал всю неустойчивость натуры своей. Ему нужен был такой помощник – он предохранял его от преждевременного падения, помогал ему в осуществлении трудной задачи. Дружба эта в высокой степени возвысила нравственный облик Мухаммеда в глазах всех. Этот человек к тому же беззаветно верил в учителя. Не связанный никакими интересами, ни родственными отношениями, в течение всей с ним своей жизни ни разу не усомнился в чистоте его побуждений, неуклонно верил в истину божественного его посланничества, и даже тогда, когда ближайшие родственники приходили иногда в недоумение, он повиновался безусловно. Посредничество Абу Бекра доставило Мухаммеду еще нескольких верующих, которые в истории ислама заняли немаловажную роль, таковы: Саад ибн Абу Ваккас, позднейший завоеватель Персии; Зубейр ибн аль-Аввам и Тальха, сын Убейдуллы, все трое дальние родственники пророка или его друга. Но, по-видимому, все они были тогда почти дети, а предание впоследствии утверждает, понятно устами потомков, что эти предки их принадлежали к первым последователям пророка. По тогдашним понятиям арабским, Мухаммед счел своей обязанностью обратиться прежде всего к своей собственной семье, в самом широком смысле, то есть к своим дядям и двоюродным братьям и вообще ко всем родственникам рода Хашим. Поэтому собрал он всех их и изложил перед ними свое учение. Но в их глазах он был такой же, как и всякий другой член семьи. Иначе курейшиты и не могли рассуждать. Дядя его Абу Лахаб, ожидавший сообщений о каком-нибудь серьезном купеческом предприятии, даже вспылил и крикнул сердито: «Черт бы тебя побрал! Неужели затем только нас и позвал?» С явными знаками неудовольствия разошлась семья. Если свои же ему не поверили, понятно, слаба была надежда убедить чужих. Ничего поэтому нет удивительного, что возбуждение момента вдохнуло Мухаммеду несколько желчью облитых строф Корана. В них он действительно отправил к черту недружелюбного дядю и заставляет его там гореть в геенне огненной, а его же собственная жена с веревкой на шее должна подкладывать под костер поленья. Эта малородственная, резкая выходка страшно возмутила Абу Лахаба. Предполагаемое обручение сына его с дочерью Мухаммеда Рукайей сразу расстроилось. Произошел полнейший разрыв со всей семьей. Во всяком случае, по-видимому, вскоре красота дочери дала отцу другого зятя, а пророку нового последователя: Османа, сына Аффана, из высокочтимой семьи Омейи. Но это одинокое обращение не возымело никакого влияния на большинство курейшитов, тем более что Осман, хотя и зажиточный и красивый, не обладал энергией и считался всеми за заурядного человека. Можно присоединить и еще несколько лиц к этим новообращенным; в общем, число первых последователей доходило, как говорят, до сорока трех. При этом следует заметить, что большая часть маленькой общины состояла из бедняков и рабов. Понятно, они более других прислушивались к проповеди «о гневе Божием на их меккских господ и о воздаянии на том свете», зажиточным же было очень хорошо и здесь. Это обстоятельство сделало еще более несимпатичным все движение в глазах почтенного сословия; а когда продолжающееся равнодушие к новому учению разожгло пророка заговорить более страстным языком, то дошло наконец до открытой вражды. То, что какой-то незначительный человечек в разных потайных собраниях толкует про запутанные материи, которыми сам заразился от разных христианских сектантов, для крупных купцов было решительно безразлично. Но он осмеливался поносить местных богов, унаследованных от предков, без которых нельзя было никак обойтись, ибо паломничество в Мекку стало бы делом невозможным, а это так необходимо для благосостояния города, всего торгового союза и ярмарок. Долее терпеть было невозможно. Что же это такое, наконец: одурачивает рабов, вбивает им в голову, что они лучше своих господ! Положим, неудобного фантазера не так-то легко было попросту устранить – все еще стоял он под покровительством своего дяди Абу Талиба, хоть и бедного, но всеми уважаемого человека. А тот жизнь был готов положить, чтобы защитить Мухаммеда от всякого нападения. Да и сцепиться-то с Абу Талибом не так-то ловко. Вся семья Хашим как один взбунтуется, хотя и слышать не хотела про дурачества Мухаммеда, но за каждое оскорбление чести семьи ответит, понятно, междоусобной войной. То же самое можно было ожидать и от остальных семей, имевших последователей в новой партии. Поэтому приходилось волей-неволей не задирать свободных людей, в особенности же таких, которые в материальном отношении не находились в зависимости от своих более богатых свойственников. Пока довольствовались одной руганью да насмешками из-за угла, а то при случае затевалась и легкая драка. Но рабам, состоявшим по отношению к своим господам в положении бесправных, пришлось плохо; с ними стали обходиться не только скверно, но и нередко подвергали мучительным истязаниям, в случае когда они упорно отказывались поносить Мухаммеда или же порывались открыто не признавать старых богов. Абу Бекр, по собственному побуждению, употребил часть своего имущества на выкуп некоторого числа особенно угнетаемых. Другим рабам внушил пророк, дабы они, сохраняя в душе истинное верование, исполняли наружно предъявляемые их господами требования во избежание дальнейших мук. В числе выкупленных был один эфиоп, по имени Билаль. Позднее благодаря своему зычному голосу он был сделан первым призывником на молитву (муэдзином) правоверных.

Малозначительность успеха не помешала Мухаммеду ревностно продолжать свою проповедь. То в отдельной беседе искал он случая согреть веру того либо другого, то громко возвещал откровения, ему преподанные, более широкому кругу своих слушателей. Большинство этих вдохновенных речей, если не все, дошли до нас; они образуют единственные, действительно подлинные свидетельства первых начал ислама. Все, что случалось с ним в течение дня, составляло естественное содержание ночных его размышлений. Ревностно выстаивая на молитве и усердно бодрствуя, он быстро переходил от полной истомы и упадка сил к наивысшей степени возбуждения, воспринимая попутно одно за другим все впечатления пережитого и борьбы. То чудятся ему небесные звуки, несущие ему утешение в претерпенных им неудачах и поражениях, вознаграждавшие его сторицей за те насмешки и ругательства, коими осыпали его постоянно курейшиты, то начинает он цитировать, разнообразя все новыми и новыми оборотами, короткие периоды, составляющие содержание истинного учения, то грозит своим противникам гибелью мира и Страшным судом, а рядом умоляет верующих выдержать стойко, чтобы со временем обрести высокую награду за свою верность, то снова настойчиво советует им благодарить за те дары, которыми ежедневно оделяется человечество свыше. Себя самого как пророка он нисколько не щадит, лишь только заметит, что заслужил порицание или чего-либо не предусмотрел: в короткой суре 80 строго порицает он себя за то, что однажды грубо отстранил одного бедняка-слепца, который помешал, имея потребность в духовной беседе, его разговору с богатым и гордым Валидом ибн Мугирой, главой знатной семьи Махзум, – еще одно доказательство, как честно относился Мухаммед тогда к истине, ради ее не щадя даже самого себя.

Соответственно содержимому в первом откровении назвали его «чтением», по-арабски куран, что, кроме того, понимается как громкое чтение пред общиной, так же точно передача, декламация. Слово это перенесено потом, как известно, и на весь сборник, содержащий все чтения в совокупности, и под словом «аль-куран», «чтение» (отсюда алькоран), принимается теперь безусловно последнее значение. В том виде, в каком сохранились и по сие время, собраны они были по приказанию третьего халифа Османа.

Догматическое содержание древнейших частей Корана весьма несложное. Существует одно Божество, Аллах, Господь[33 - Арабское «Аллах» – слово, сложенное из al – il?h – «Бог».]. Он сотворил мир и его поддерживает. Ему одному подобает поклоняться, следует отречься от всякого идолопочитания. Мухаммед – его пророк[34 - Rassulu ‘llahi – «посланник Божий». Отсюда произошла официальная формула вероучения: la ilaha ilia ‘llahu wa Mohammed rassulu ‘llahi. «Нет Бога кроме Бога» – то есть «кроме Аллаха», – а Мохаммед – посланник Аллаха. Отсюда произошло испорченное: «Алла-Иль-Алла». Все эти переиначения арабских периодов и слов произошли, понятно, во время турецких войн.], ему поручено предостеречь людей и возвестить им, что наступит восстание из мертвых и Страшный суд, на котором каждому воздается по заслугам. Кроме исповедания истинной веры, главнейшие обязанности человека: молитвы в определенные сроки, честное отношение к ближнему и милостыня бедным. Ужасный обычай арабов – закапывать живыми новорожденных дочерей – горячо также осуждается. Очевидно, что эти основные законы, не принимая в расчет божественного посланничества Мухаммеда, признаются как иудеями, так и христианами. Поэтому он не заявляет никакой претензии, что вносит нечто новое; он только напоминатель, дабы обратились снова к старой, забытой истине, и в те времена не чувствует еще себя ни в чем отделенным от остальных, исповедовавших монотеизм. Лишь позднее, когда успел познакомиться ближе с христианским, а в особенности иудейским учением, он приметил, что у них не встречается решительно никакого намека на божественность его посланничества. Тогда только он вступил в открытую с ними борьбу.

Пока же ему приходилось иметь дело только с неверующими жителями Мекки. В первых рядах его противников стояли: аль-Валид ибн Мугира и Абуль-Хакам Амр ибн Хишам, обыкновенно называемый придуманным Мухаммедом насмешливым прозвищем Абу Джахль – «отец[35 - Обозначение родства: отец, мать, брат, сестра, сын, дочь – арабы употребляют часто в характеристических выражениях свойств или отношений лиц или предметов. Так, например, лисица у них – «отец маленькой крепости», гиена – «мать гробов», надежный человек – «брат верности», храбрый человек – «сын войны», вино – «дочь виноградной лозы» и т. п. Стало быть, «отец глупостей» есть тот, кто говорит и делает одни глупости.] глупостей». Оба они принадлежали к известному роду Махзумитов. Таковым же был Абу Суфьян из рода Омейи; позже выступает он главным врагом пророка. Кроме всевозможного вреда, какой только можно было нанести членам маленькой общины, не ставя ребром вопроса о внешней их безопасности, старались мекканские аристократы всячески дискредитировать самого пророка. Все кричали, что учение его – не то бред пустой фантазии, малоискусного поэта, не то, пожалуй, и лжеца. Другие притязанию на божественность его посланничества противопоставляли утверждение, что все им излагаемое не новость – чего он, впрочем, никогда и не оспаривал. Все это в совокупности ставило его в безвыходное положение. От него требовали чудес как доказательств его божественной миссии. В беспрестанной борьбе с врагами речь его становится все горячее, он заносится. Описывает в ярких красках ужасы Страшного суда, рисует муки ада, которые ждут ненавистников Бога, и живописует утехи «сада»[36 - Al-dschannatu (еврейск. gan) – сад Эдема, рай.], ждущие верующих. Картины его становятся все подробнее, и, понятно, чем далее – все чувственно грубее[37 - Избранные гурии – прелестные девы, предназначенные для наслаждений верующим, появляются довольно рано. Слово это арабское – аль-хур, множественное от аль-хаура – «волоокая».]. А когда противники насмешливо допрашивают его: когда же наконец наступит так часто возвещаемый ужасный «час» Страшного суда – Мухаммед в первое время предполагал скорое его наступление. Он поневоле отсылал их к Богу, которому одному известна сия тайна. На требования чудес и на сомнения, высказываемые некоторыми о возможности телесного восстания, предлагал он доказательства величия Божия почерпать в чудном строении природы, в особенности же таинственного возникновения человека. Понятно, все это делу его немного помогало. Утеснения продолжались своим чередом. А то обстоятельство, что Мухаммед собирал своих приближенных в доме Аркама, одного из первых им обращенных, где сходились они в определенное время на общую молитву[38 - Молитва с самого начала возникновения ислама составляла главную сущность богослужения. При разборе мухаммеданского учения будут перечислены и их роды.], а еще более его страстная охота затевать религиозные прения со всяким встречным, им же чаще всего завлеченным, выводило из терпения неверующих и подавало повод ко многим бесчинствам. Поэтому медленное возрастание маленькой общины мало-помалу совсем прекратилось. Некоторые не вполне твердые в вере отпали снова от Мухаммеда, убоявшись насмешек земляков или не желая раздражать недовольство сильных. Новое учение действительно не могло иметь последователями полуубежденных или же равнодушных. С самого начала ясно обозначились в откровениях Мухаммеда требования, чтобы человек безусловно, телом и душой, предался и следовал заветам Бога. Отбросив в сторону всякую заботу о своих собственных интересах или самостоятельной воле, должен правоверный отдаться исполнению велений Всевышнего. Точное определение понятия, с которым араб связывает значение слова «ислам», есть преданность, безусловная покорность. По всей справедливости поэтому ислам носит название веры, которая требует, более чем всякая другая, беззаветной преданности человека Богу. Такой верующий, исповедующий подобную преданность, получает почетное название Муслима[39 - С особым придаточным прилагательным окончанием по-персидски слово это произносится Musliman, более неправильно выговариваемое Musulman или, как произносят турки, M?s?lman.], «предавшегося». В несколько более глубоком смысле те же воззрения и у христиан, отличием будет только недостаточность внутренних, субъективных убеждений араба. Воля Божия возвещается ему не по собственному побуждению, а исключительно согласно предписаниям пророка, подобно тому как солдат исполняет волю своего военачальника чрез посредство командных слов ближайшего командира своего. В этом отношении выказывается некоторого рода родство ислама с известными течениями католицизма.

Подобное воззрение стояло на самом деле вразрез с природою араба; издавна привык он не обращать никакого внимания ни на чью волю, кроме своей. Опасность для маленькой кучки верующих тем более становилась грозной, что начиналось уже распадение общины. Следует обратить внимание, что в первой стадии развития ислама особенно заметно христианское влияние, и Мухаммед явно искал поддержку и у них. Выше мы уже видели, как назад тому около ста лет старались христиане-эфиопы утвердить в Южной Аравии свою политику и религию. Был момент, когда предполагалось, что и Мекка не избежит последствий этой борьбы. Но с тех пор прошло 45 лет, давно уже возобновились снова дружеские сношения между Абиссинией и арабским главным торговым городом. Отсюда можно было в несколько дней чрез Шуеибу (невдалеке от позднейшей Джедды) чрез Красное море достигнуть страны, Надшаши[40 - Так выговаривается по-арабски слово «нагаши», которое по древнеэфиопскому наречию, и поныне употребляемому в Абиссинии, означает Негус – «царь».], управляемой эфиопским царем. Так как Мухаммед держался еще того понятия, что откровения его по содержанию совершенно сходны с теми, которые Бог преподал людям чрез посредство Моисея и Христа, а ныне для распространения их среди арабов призван он, поэтому он смотрел собственно на абиссинцев как на своих единоверцев. Вот почему полагал он возможным отправить туда тех из своих приверженцев, которых желательно было избавить от притеснений аристократов Мекки. И вот, по общеупотребляемой хронологии, в 615 г. было предпринято первое переселение правоверных в Эфиопию. Вначале, вероятно, для того, чтобы лучше разузнать порядки чуждой страны, отправилась маленькая группа из одиннадцати человек.

Одновременно, однако, глубоко страдавшему пророку, и в этом тяжелом положении находящемуся в сильном возбужденном состоянии, пришло в голову, нельзя ли попытаться прийти к какому-либо соглашению с земляками, прежде чем окончательно решиться на такое рискованное ослабление общины, как выселение большими толпами правоверных. Ему показалось возможным признать туземных богов по отношению к Аллаху, господину Каабы, за ангелов – за некоторый род промежуточной инстанции между Творцом и людьми. По его позднейшим соображениям, мысль эту вдохнул ему сатана, сильно встревоженный, понятно, его проповедью и давно высматривавший случай подготовить посланнику Божию западню. Ему удалось действительно обмануть пророка: нашептывания злого духа он принял было за подлинные слова Божии. Господь допустил, вероятно, в наказание за его маловерие, благодаря которому пророк с некоторого времени стал думать о примирении с неверующими. Случилось это так. Однажды Мухаммед перед Кабой, находившейся невдалеке от дома Аркама, возвестил, в связи с одним из его коранов: «Хорошо ли вы поразмыслили о Лате и Уззе и третьей между ними Манате? Да, они подобны благородным лебедям[41 - Арабское слово обозначает лебеди или журавли, а фигурально употребляется иногда, говоря о стройных и красивых юношах. Место это довольно темное, настоящий смысл его и до сих пор не определен точно. Может быть, и сам Мухаммед не подразумевал здесь ничего прямо определенного. Притом известно, что он часто старается уснащать стиль своих коранов разного рода чужестранными словами и неясными оборотами, дабы придать им поражающий оттенок. Три поименованных выше женских божества, Лат, Узза и Манат, принадлежат, собственно, соседним племенам, они позаимствованы от них жителями Мекки.], и действительно на их заступничество можно надеяться!» Присутствующие при этом курейшиты, искавшие, по своему обыкновению, всякого случая высмеять и опорочить пророка, услышав подобный оборот, были изумлены, понятно, и вместе с тем обрадованы. Когда оратор заключил дальнейшую свою проповедь словами: «Падите же ниц перед Аллахом и служите ему!», все собрание, как один человек, повиновалось приказанию. Но едва успел Мухаммед вернуться домой, как появился пред ним ангел Гавриил и преподал резкий выговор за его легкомыслие, благодаря которому он впал в сети, расставленные сатаной. Глубоко потрясенный пророк, не откладывая, созвал на следующий же день новое собрание. Снова прочел он на нем тот же самый коран, но уже в истинном изложении: «Правильно ли вы размышляете о Лате, Уззе и Манате, третьей между ними? Неужели же когда у вас дети мужеского пола, у него – женского?[42 - Это значит, если у жителей Мекки почитается одно мужское поколение, разве Бог может довольствоваться этими дочерями.] Ведь это же невозможное распределение». Услыша это, мекканцы, естественно, разозлились еще пуще и отвернулись окончательно от него. Преследование правоверных началось снова, но еще более жестокое, чем прежде.

Мухаммед мог спокойно сознаваться в заблуждениях, в которые иногда впадал, ибо в продолжение всей своей жизни он никогда не заявлял притязания на непогрешимость, равно как и на безошибочность, за исключением случаев, когда говорил сознательно о делах веры. Меж тем мусульманские теологи силятся навязать ему более или менее оба эти свойства, поэтому замалчивают большинство историй, для них почему-либо щекотливых. Но рассказанное нами добыто из старинного и хорошего источника и, несомненно, опирается, в сущности, на правду. Но и здесь мы встречаемся с намеренным затемнением факта. Объясняя по-своему «отклонение пророка в язычество», предание насильно втискивает целое длинное развитие в отдельный маленький факт. А между тем мы можем представить сколько угодно доказательств из дальнейших дошедших до нас известий, что выселившиеся, по первому слуху о происшедшем примирении, собрались назад на родину после двухмесячной побывки своей в Абиссинии и вскоре прибыли в Мекку. Если первоначальное признание Мухаммеда было бы им взято назад так скоро, как это изображается в рассказе, то известие об этом должно же было дойти до ушей возвращавшихся, ну хоть где-нибудь в дороге, и понудило бы их остановиться. Скорее всего можно предположить, что мимолетное признание древних богов произошло в виде некоторого рода попытки войти в соглашение с аристократами Мекки. Этой уступкой, рассчитывал он, влияние его сильно возрастет. И тогда при помощи постоянного и твердого напоминания об Аллахе, надеялся он, постепенно уйдет на задний план греховное почитание идолов. С другой стороны, противникам его хотелось остановить дерзкие нападки на освященные традицией предания общественной жизни. Взамен, быть может, готовы были они, вместе с разными другими отдельными божествами, оказывать и Аллаху платоническое богопочитание, в известных случаях. По их понятиям, они немного уступали, соглашаясь принять новую веру пророка, лишь бы он всенародно возвестил свою готовность вернуться к вере отцов в какой угодно форме. Никоим образом не приходило им в голову, что потребуется отказаться от равнодушия ко всякой живой вере, а тем более не рассчитывали они подчиняться требованиям, от которых не мог отказаться посланник Божий, по отношению к истинным последователям Аллаха. Ясное представление полной невозможности соглашения должно было в самое короткое время проявиться. Мухаммед вынужден был сознаться, что обманчивую, а по его воззрениям, самим сатаной внушенную надежду следовало оставить. Открытое сознание в сделанной им ошибке приносит ему, конечно, много чести, но положение его все-таки, понятно, значительно ухудшилось. Стало ясным как день, что его притязания на роль провозвестника Божеской истины были неосновательны. Неприятели неустанно изобличали его в противоречиях, которые удавалось им находить в его страстных речах. Озлобленные неудачей соглашения и продолжавшимся непреклонным упрямством того, которого почитали уличенным обманщиком, принялись они с удвоенной энергией гнать последователей ислама. Только что вернувшиеся из Абиссинии должны были снова потянуться в обратный путь. За ними последовали мало-помалу маленькими группами и многие другие, особенно когда узнали, что Надшаши оказывает благорасположение к арабским почитателям Аллаха. В общем бежал туда сто один человек, между ними мужчин восемьдесят три. В числе их был и Осман, уехавший с дочерью пророка, Рукайей, и один из братьев Али. Меньшинство вернулось сравнительно в короткое время обратно в Мекку. Какая была причина? Трудно сказать. Или они были обмануты тем, что ждало их на чужбине, или же их мучила совесть, что они покинули своих товарищей одних в неравной борьбе. Даже слабохарактерный Осман, которому помимо того, как члену семьи Омейя, менее других следовало опасаться, скоро вернулся к своему тестю. А он нуждался сильно в помощи. Все упорнее напирали аристократы на его маленькую общину. Одно мгновение казалось, что и Абу Талиб, единственный личный защитник его в минуту опасности, готов был отступиться от Мухаммеда. Курейшиты неотступно наседали на благородного человека. Угрозы и внушения наконец подействовали. Не веровавший в учение своего племянника, защищавший Мухаммеда ради семейных только принципов, завещанных Абд аль-Мутталибом, Абу Талиб позвал его к себе, предложил искать примирения со своим народом и не обременять его далее слишком тяжелым для него долгом. Мухаммед сразу почувствовал, что бывший его защитник хочет от него отделаться. Племянник ответил горячо: «Если б вы дали мне в правую руку солнце, а в левую – месяц под тем условием, чтоб я оставил начатое мною дело, прежде чем Господу угодно будет довести его до конца, если бы даже должен был при этом погибнуть, знайте же – все-таки не оставлю его». При этом слезы полились из его глаз, и он быстро повернулся к выходу. Но великодушный дядя вернул его назад и произнес: «Ступай с миром, сын моего брата, и продолжай говорить, что тебе угодно будет. Ни в каком случае я тебя не выдам».

Тем не менее положение становилось все более и более грозным. Но преследователи зашли слишком далеко, и дело начинало принимать оборот далеко не в их пользу. Раз сидел Мухаммед невдалеке от Каабы. Подошел Абу Джахль и стал осыпать его самыми отборными проклятиями. Пророк не отвечал ни слова. Тут же стоявшая невдалеке рабыня, присматривавшаяся к сцене, поторопилась передать кругом стоявшим все слышанные ею оскорбительные выражения. Как раз в это время подошел Хамза, брат Абдуллы, отца Мухаммеда. Он возвращался с охоты, с луком на плече, и слышал ругательства. Закипела в нем горячая арабская кровь. Как мог кто-то осмелиться столь жестоко оскорбить сына его брата?

Быстрее стрелы кинулся он к Каабе, подбегает к сидящему Абу Джахлю, ударяет его в присутствии всех луком по лицу. Брызнула кровь, а обидчик злой приговаривает: «Как смел ты его поносить, я его единоверец и признаю то, что он признает. Отплати мне тем же, если посмеешь!» Хамза был мужчина громадного роста, сильный. Того, другого, тоже взяло раскаяние. Поэтому он сам стал защищать Хамзу от сбежавшихся к нему на помощь. «Оставьте в покое Абу Омару[43 - Омара, сын Хамзы, отсюда и прозвание – Абу Омара. Высшей гордостью араба считается быть отцом. Поэтому в виде почета, обращаясь к нему, зовут его прозвищем сына.], – заговорил обиженный, – ибо, ей же ей, я обругал неприлично сына его брата». Но Хамза и не думал отрекаться от раз им сказанных слов. С этих пор примкнул он к исламу. Впоследствии из первых пал он, защищая дело правоверных.

Еще знаменательнее, чем это неожиданное обращение такого близкого и почитаемого всеми родственника, было принятие ислама другой личностью, относящееся приблизительно к тому же времени (около 615 или 616 г.). Омар, сын Хаттаба, из дома Адий, до сей поры был одним из самых злейших преследователей новой веры. Серьезный по натуре, он не мог обойтись без того, чтобы не подвергнуть исследованию оспариваемого. Мало-помалу дошел он до убеждения, что справедливость была на стороне Мухаммеда. Открытое обращение было непосредственным следствием приобретенного им сознания. Ближайшие подробности этого события передаются преданием в форме неопределенной и часто противоречивой. Во всяком случае, признание новой религии подобной личностью имело весьма важные последствия. Многие, конечно, идут слишком далеко в данном случае, желая видеть в нем настоящего основателя ислама – было бы это, без сомнения, равносильно произвольному искажению фактов, тем не менее заслуги Омара слишком велики. Он известен как могучий и интеллигентный организатор, впоследствии, совокупности всего мухаммеданского мира; не будь его, по всем вероятиям, халифат, возникший из ничего и достигший мирового значения, быстро снова бы распался; это был человек решительных действий. С того самого момента, как уверовал, становится он настоящим побуждающим элементом в среде окружающих пророка. Если спокойная твердость Абу Бекра придавала нравственную выдержку более глубокому, но непостоянному и ограниченному, в особенности в делах внешней жизни, уму Мухаммеда, то Омар умел увлекать за собой пророка, побуждая его к решительным, бесповоротным действиям. А без них в данных обстоятельствах, как это впоследствии выяснилось отчетливо, нельзя было и думать о дальнейшем распространении вероучения. Омару было не более 26 лет, когда он примкнул к правоверным. По наружному виду гигант, на голову возвышавшийся над толпой современников, он отличался редкими качествами духа: смелость и решительность действий сопровождались у Омара в необычайной степени прозорливостью и мудростью соображений. Подобные свойства, невзирая на то что он не выдавался ни происхождением, ни состоянием, упрочили за ним почти с юных лет если не влияние, то уважение. Весь его характер и направление обнаружились сразу при первом вступлении в лоно правоверных. Он настоял на том, чтобы прекращены были раз навсегда богослужения тайком в доме Аркама. С этого самого времени стали правоверные открыто собираться у Каабы, устраивали тут общие молитвы в виду всех и совершали торжественные процессии вокруг святого дома. Обычай этот прежнего времени не возбуждал ни в ком сомнений, им продолжали пользоваться, но исключительно для прославления имени Аллаха.

Открытое выступление правоверных произвело поражающее впечатление на аристократов. С Хамзой и Омаром было не до шуток, на каждую насмешку отвечали они ударом, а открытой войны зажиточные купцы избегали как огня: они рисковали всем, Мухаммед же ничего не терял. Он мог взбунтовать рабов и, во всяком случае, нанес бы большой вред торговле Мекки. По-прежнему положение дел было невыносимое. Последние успехи пропаганды заметно ободряюще повлияли на пророка. С другой стороны, неприятные и компрометирующие воспоминания попыток к примирению подстрекали его вдвойне к бесповоротному осуждению поклонения идолам. Поэтому более чем когда-либо начала обнаруживаться страстность его натуры. И прежде находили на него сомнения; Господь всемогущ, думалось пророку: если только пожелает, может проявить волю свою в войне с человеческим неверием. Все сильнее и сильнее овладевала его мозгом мысль, что если мекканцы станут продолжать оказывать упорное сопротивление истине, если взаимное ожесточение в конце концов дойдет до крайних пределов, то сам Господь пожелает уже не обращения, а истребления грешников, предоставляя лишь особым избранникам возможность приобщиться к истинной вере. Все чаще и чаще слетают с уст его слова: «Бог руководит теми лишь, коих избрал, и оставляет в заблуждении остальных, коих не пожелал». Страшный догмат абсолютного предопределения, в самой нечеловеческой форме, стал понемногу выступать на сцену. Согласно этому учению, возвещение истины не имело целью помочь всему человечеству, скорее наоборот, лишало неверующих всякого оправдания, так как воля Божия отнимала от них самую возможность выработки собственными силами доступа к вере. Эти воззрения, мало заметные в Коране сначала, чем далее тем более стали выступать все ярче и ярче, пока не преобразовались в догматике ислама постепенно в безусловный фатализм. Нерасторжимые узы его сковали ныне всю духовную жизнь мусульманского востока. В этом отношении сам Мухаммед не поступал с неуклонной последовательностью. Строгий логический путь был ему незнаком. Но все же нельзя не заметить, что и он первоначальную тему своей проповеди «если вы не обратитесь, пожраны будете геенной» стал формулировать совершенно иначе. В его проповеди начинали слышаться грозные тоны. Вы не хотите и не можете обратиться, говорит он, знайте же, что уготован вам ад. Понятно, даже курейшиты должны были усмотреть в этом новое обострение нападений. Со своей стороны и они постарались напомнить о том грубом противоречии, в которое он впал при фатальной попытке к примирению, обзывая его лгуном не без некоторого основания. Под давлением этого обвинения пророк вынужден был выискивать новые доказательства для подтверждения проповедуемой им истины. Придать доводам силу внутреннего глубокого убеждения и логического обоснования он не мог – не хватало ему высшего духовного образования; быть может, еще более служила препятствием ограниченность продуктивности духа, сила которого заключалась у него в страстности понимания, а не в начале вырабатывающего из себя творчества. Воспользоваться тем, что слышал от друзей своих христиан, он не мог: крестная смерть, костер – все это для поверхностного понимания грубого народа представлялось лишь знаком слабости. А между тем в голове его продолжали бродить воспоминания, почерпнутые из прежних его отношений с иудеями. Он не мог забыть, что тем, которые выказывали неприязненные отношения к древним патриархам и пророкам, как, например, Аврааму и Моисею, приходилось в конце концов плохо. С жадностью продолжает он выведывать от живших и посещающих Мекку евреев о ближайших подробностях этих событий. И с этого времени начинают выступать в коранах, вместо нескончаемо повторяемых беспрестанно вариаций на одну и ту же тему доказательств всемогущества Божия, почерпаемых из чудес природы, рассказы из библейской истории Ветхого Завета, в особенности те, в которых говорится о наказаниях, которым во все времена подвергались лжецы правды и противники древних пророков. Конечно, в изображаемом им Священное Писание несколько искажалось. Он уснащал библейские события разного рода прибавлениями и арабесками, которыми хаггада, талмудическое предание, иногда красиво и остроумно, но чаще всего до карикатуры и не в меру оплетало широкими лентами ствол первоначальных преданий. Добродушные жители Мекки, впрочем, едва ли что-либо и слыхали прежде про это. Но если араб сам мало способен к изобретению легенд, тем не менее прислушивается охотно к ним. Склонность эта сохранилась в нем и поныне. Ничего поэтому нет удивительного, что многие посторонние стали внимательно следить за тем, что говорит пророк, чего прежде как-то не замечалось, но подобное воздействие новой формы откровения продолжалось, во всяком случае, недолго. Находился тогда в Мекке один человек, по имени ад-Надр, сын Хариса, видавший свет; между прочим, побывал он и довольно долго прожил в Хире. Там удалось слышать ему увлекательные сказания о древних персидских царях и их богатырях Пехлеванах. К сожалению, как это часто встречается у так называемых полуобразованных, он был самым отчаянным вольнодумцем и с самого начала презрительно и насмешливо относился к божественному откровению, проповедываемому Мухаммедом. Раз в присутствии его пророк начал рассказывать о благочестивом Моисее и злом фараоне. Дав докончить пророку, он воскликнул: «О люди Курейша, я знаю более занятные истории, чем этот человек. Прислушайтесь только, я расскажу вам одну премиленькую историю, много почище его рассказов». И стал он рассказывать о царях Персии, о мощном Рустеме, о красавце юноше Исфендияре[44 - Это имя в национальных легендах персов играет такую же роль, как Зигфрид или Ахиллес. Рекомендую прекрасную книгу графа Адольфа Фридриха von Schach, Heldensagen von Firdusi. In deutscher Nachbildung nebst einer Einleitung ?ber das Iranische Epos. Berlin, 1865. В ней заключается, кроме поименованного в заглавии, целый ряд лучших героических пересказов, заимствованных из обширного персидского эпоса – в мастерской обработке чудная поэзия этих легенд дает наглядное представление о несравненной прелести нового, чуждого европейцу мира.]. Толпу это очень заняло и отклонило ее внимание от серьезных предметов.

Насколько сильный вред принесла пророку подобного рода конкуренция, можно судить по тому, что бедный Надр поплатился позднее за это головой, хотя Мухаммед вообще, воюя с земляками, проявлял постоянно замечательную, до поразительного, кротость. Особенно глубоко оскорбляло пророка, что подобный анекдотический хлам могли ставить наряду со спасительными, предостерегающими примерами его поучений, а он такую великую надежду возлагал на них. Все чаще и чаще прорывается у него негодование по поводу того, что многие стали в шутку называть его пророческие легенды «старинными сказочками». Несмотря на сознание, что они позаимствованы им от иудеев, пророк настаивает упорно, что они были новым откровением, исходящим непосредственно от самого Бога. И он не лгал: отвлеченные идеи скорее всплывали в его мозгу, чем сознательно им вырабатывались. Неподвижному уму пророка между тем представлялось постоянно, что это было, как говорят христиане, «наитием Святого Духа».

Для жителей Мекки были весьма неприятны вообще возникшие снова распри и все более и более выступающее сознательное движение правоверных; тем серьезнее следовало им отнестись к мусульманской колонии, продолжавшей по-прежнему гостить в эфиопском царстве. Трудно было забыть про прежние эфиопско-арабские войны. Приходилось поневоле от бесполезных, а в настоящее время даже опасных личных оскорблений и придирок перейти к настоящим политическим мерам. Мекканцы отправили посольство к Надшаши с просьбою удалить из страны переселенцев. Король решительно отклонил их требование, и это еще более усилило заботы горожан. Со своей стороны Абу Талиб продолжал упорно отказывать в просьбах отступиться от своего племянника. Поэтому в 617 г. все семьи Мекки порешили заключить торжественный договор, по которому решено было прервать всякие сношения с семьями Хашим и Мутталиб. Запрещено было что-либо покупать и продавать их членам, прекращены были всякие с ними сношения.

Подобное решение, само собой, замыкало хашимитам доступ в остальные городские кварталы, поневоле должны были они ограничиться своим только собственным. Как кажется, они не в силах были удержаться даже и здесь. По крайней мере все дошедшие до нас известия единогласно утверждают, что обе семьи вкупе удалились в одну часть; лепилась она по боковому ущелью восточного горного хребта Абу-Кубеис, врезывавшегося вплотную в город. По находящемуся здесь дому Абу Талиба это место носило название квартала или, вернее, ущелья Абу Талиба[45 - По Буркхардту – ущелье Алия (сына Абу Талиба).]. С остальным городом соединялось оно воротами с фронта, а с обоих боков отделялось от ближайших кварталов громадой нависших скал или наружными стенами домов. И ныне в городах Востока всякий квартал так замкнут, что может быть защищаем каждый особо. Эта большая выгода надежной защиты против постоянно угрожавшего внезапного нападения побудила, вероятно, скорее всего, хашимитов к добровольному помещению в более тесном пространстве; но оно еще более становилось недостаточным, потому что пришлось принять порядочное число последователей пророка и из других семей, равно подлежащих исключительным мерам. Независимо от тяжелой стеснительности внешнего ограничения гонение это оказалось для жителей скалистой долины вначале почти невыносимым. Проводимое в резкой и строгой форме, оно доходило до того, что преследуемым нельзя было ничего купить; скот их не находил корма на голой почве, а о самостоятельной торговле нечего было и думать, так как большинство было народ бедный. Вскоре поэтому община стала испытывать всевозможную нужду и лишения. Небольшое число зажиточных людей, как Абу Бекр, едва успевали устранять самое худшее, а дела Мухаммеда, или скорее Хадиджи, находились в сильном расстройстве начиная с самого начала пророческой его деятельности. Через горы не проложено было ни дорог, ни стезей. Долина была кругом замкнута. Приходилось поэтому добывать издалека и с величайшим трудом самые необходимые жизненные припасы. Частенько для этой скученной толпы людской наступал голод, грозили и другие бедствия. Лишь в течение четырех священных месяцев могли изгнанники странствовать по крайней мере спокойно, вне округа Мекки, закупать на ярмарках самое необходимое и заключать союзы с остальными племенами. Но на последнее они не смели даже рассчитывать – никто не доверял людям, от которых даже свои собственные земляки отвернулись. Все проповеди Мухаммеда, с которыми пробовал он обращаться к различным племенам, чаще всего на ярмарках в Указе, Мине и других местах, оказались безуспешными. Много также вредили новообращенным личные усилия Абу Лахаба, враждебного пророку дяди, раз навсегда отделившегося от семьи и примкнувшего к аристократам. Предание указывает особенно на него как на человека, поносившего всюду пророка и отпугивавшего от него всех. Выдержка, с которой хашимиты выносили от двух до трех лет подряд подобное исключительное положение, может каждому незнакомому с условиями нерасторжимости у арабов семейных уз показаться прямо-таки невероятной. Надо сказать, что большинство хашимитов, а во главе их сам Абу Талиб, решительно не верили в посланничество Мухаммеда; но он принадлежал к их семье, и это их всех обязывало при каких бы то ни было обстоятельствах защищать его от неприятелей и выносить все последствия, отсюда проистекающие. Здесь в первый раз встречаемся мы с фактом, который повторяется впоследствии не раз. Ему главным образом ислам обязан своим быстрым успехом. Хотя Мухаммед и его приверженцы не хотели признавать ничего, кроме повелений Божьих, и не считали себя более связанными со старинными обычаями арабских нравов, они могли все-таки продолжать пользоваться преимуществами, проистекавшими из связи их с единоплеменниками. Пророк мог на основании обычаев своих же врагов ожидать от них и даже требовать того именно, в чем на основании своих собственных принципов он им отказывал. Таким образом, пока хашимиты вследствие семейных связей держались крепко за него, те же самые семейные связи мало-помалу подтачивали исключительный договор курейшитов. Не один идолопоклонник имел в квартале Абу Талиба близкого себе родственника и, стало быть, должен был краснеть, зная, как он страдает от нужды. Одно время, в самом начале, влияние и угрозы аристократов препятствовали свободному развитию деятельности подобной тайной симпатии; только иногда в тиши ночи мог пробраться по дороге в ущелье навьюченный жизненными припасами верблюд. Но мало-помалу недовольство на неудобство для обеих сторон исключительных мер в высокой степени усилилось, тем более что их бесполезность благодаря непоколебимой выдержке изгнанников стала очевидной для всех. Таким образом, в то время как одни крепко держались в единодушии, между курейшитами возникали постепенно сначала открытое разномыслие, а потом даже ссоры. Образовалась целая партия, громко требовавшая снятия запрещения. В конце концов движение это сломило упрямую волю знатных. В течение 619 г. договор между семьями мекканскими был так или иначе отменен[46 - Понятно, тут помогло, по верованиям мусульман, какое-то чудо, которое дало возможность курейшитам нарушить так торжественно заключенный ими договор без особенного самоунижения.], хашимиты вместе с правоверными избавились наконец от стесняющего их изолированного положения. Весьма вероятно, что это произошло на основании тайного соглашения, по которому Мухаммед отказался продолжать открыто свою проповедь в самой Мекке, прежним порядком. Нельзя же, в самом деле, не допустить, что старейшины Мекки, во всяком случае, позаботились за отмену исключительных мер вырвать от пророка какую-нибудь уступку. И действительно, с этих пор, как оказывается, в городе сразу как-то прекращается прозелитизм, а в то же время между обеими неприязненными сторонами прекращаются совсем распри и ссоры. Трудно поэтому не допустить, что это необычайное спокойствие наступило вследствие взаимного соглашения. Очень возможно также, что хашимиты вместе с Абу Талибом обязались позаботиться удержать Мухаммеда от дальнейшей проповеди во избежание возникновения новых раздоров в городе. Но предание в данном случае сохраняет глубокое молчание, а потому приходится ограничиться одними догадками. Во всяком случае, принято всеми, что после снятия запрещения Мухаммед сам прекратил дальнейшие попытки обращения своих земляков. Опыты последних годов убедили его, вероятно, что в этих ожесточенных сердцах не проторить ему дороги к истине. Ничего поэтому не оставалось ему делать, как возобновить прежние попытки и снова завязать сношения с дальними племенами; начало этому было уже положено во времена запрещения. Задуманный им план был, применяясь к арабским воззрениям, столь необычен, даже чудовищен, что нам в настоящее время, при наших исторически сложившихся обстоятельствах, трудно даже приблизительно понять всю громадность его значения. Бывало, правда, и во времена язычества, хотя довольно редко, что кто-либо, совершивший, например, тяжкое преступление, чувствовал невозможность оставаться на родине и бежал к другому племени, прося принять его в свою среду. Но чтобы кто-нибудь без каких-либо в высшей степени побудительных причин вздумал разорвать родственные, семейные узы племени и притом еще из-за религиозных мотивов, было возможно разве среди христиан и иудеев тогдашней Аравии. А между тем неслыханное дело, не принимая даже в расчет временное стеснительное положение пророка, должно было неизбежно свершиться. Иначе исламу немыслимо бы было перескочить границы Мекки. Предположим, если бы случилось так, что целый город по доброй воле подчинился верховенству Мухаммеда, мировой порядок нисколько не был бы нарушен. Новая вера стала бы тогда исключительным достоянием племени курейшитов. Гальваническая цепь, так сказать, замкнулась бы по отношению ко всем остальным племенам Аравии. Удалось ли бы и тогда мудрой политике мусульманской победить сопротивляющихся поодиночке, одних за другими, – вот вопрос трудноразрешимый, а в настоящее время, пожалуй, и излишний. Но так, как сложились обстоятельства, приходится сознаться, что упорство курейшитов было необходимо, чтобы дать возможность бежать Мухаммеду из узкого кружка родного города и допустить созреть в его голове вовсе не арабской мысли, а именно, что не принадлежность к племени, но общность религии должна послужить основанием для образования общины правоверных. Едва ли он сам сознавал вначале все последствия, к которым повело приведение в исполнение этой роковой мысли. Еще менее сознательно поступали мекканцы, мешая ему изо всех сил и всеми возможными способами распространять свое учение в городе; этим самым они развязали ему руки для его дальнейшей деятельности извне. Известный аргумент: что он поделает, если свои же, лучше всякого другого знающие его, об исламе не хотят и слышать – казался для всякого араба слишком очевидным. И действительно, вначале рассуждение это оправдывалось блестящим образом. Но курейшиты не знали, что и тогда в стране было такое местечко, где может внезапно вспыхнуть пожар. Пока, конечно, не было и подобия того, чтобы положение ислама могло в скором времени улучшиться. Наоборот, основатель его именно теперь переживал самые печальные и безнадежные дни всего его жизненного существования. Вскоре после восстановления сношений с неверующими потерял он, считая по обыкновенной хронологии, в конце 619 г., Хадиджу, а пять недель спустя – своего постоянного и надежного заступника Абу Талиба. Скорбь пророка о кончине первой была безгранично сильна, хотя благодаря его в высшей степени впечатлительному и подвижному темпераменту продолжалась она не очень долго; но смерть последнего угрожала дальнейшему его существованию.

Супружество его с Хадиджей продолжалось 24 года. Дожившая до 65-летнего возраста, она уже давно была для него лишь подругой, с материнской заботой пекущейся о нем. Именно подобные отношения необходимы были для этого нервного человека, к тому же часто прихварывающего, легко воспламеняющегося, переходящего от высшей экзальтации в религиозном пафосе к полной прострации под давлением внешних обстоятельств: ему была нужнее, чем всякому другому, семейная опора. Согласно всем дошедшим до нас известиям, эта женщина неослабно заботилась обо всем, касавшемся дел внешней его жизни, от которой в то время пророк совершенно отвернулся. С кротким утешением, исключительною принадлежностью разумных женщин, часто укрепляла она его опечаленное сердце и старалась поднять его внутреннее убеждение, никогда сама не колебавшаяся в вере в божеское посланничество мужа. К потере всего этого сразу он должен был по необходимости привыкнуть, и когда же: в то время, когда виды на действительный успех проповеди все умалялись и казалось, что вскоре исчезнут последние надежды. Сверх того, искони он имел сильное влечение к женскому обществу, без него не мог обойтись. Легко поэтому станет понятно, что и двух месяцев не прошло по смерти Хадиджи, как он снова женится на Сауде, вдове недавно умершего правоверного. Мало того, так как ради Хадиджи приносил он большую жертву и все время, пока она жила, не вводил в дом новой жены, пророк вздумал одновременно воспользоваться нравственной своей свободой. В этом отношении и до ислама, по арабским обычаям, дозволялся широкий простор. Почти одновременно обручается он с дочерью друга своего и одного из вернейших сподвижников Абу Бекра. О самой свадьбе пока нельзя было и думать. Айше, так звали девочку, было всего 6 или 7 лет; даже в этом южном климате считалось невозможным вступление в брак ранее одиннадцатого года. Ежели теперь уже наступило формальное обручение, то это потому, что оба друга ощущали потребность связать наружно близкие свои отношения заключением родственных уз. Кроме того, этим высказывалось желание Мухаммеда выразить фактически свою признательность за великие жертвы, принесенные его другом общему делу. Обручением он как бы обязывался взять на свою ответственность будущность его дочери, а в то же время, в кругу правоверных, отличить особенно Абу Бекра. Хотя пророк, по-видимому, старался утешиться после потери верной своей подруги, но он не переставал думать о ней и до самого конца своей жизни вспоминал о покойной жене с признательностью и любовью. Не следует также забывать, для полной характеристики Мухаммеда, что то нежное чувство, которое мы выказываем в супружеских отношениях и, надо надеяться, обыкновенно питаем, было чуждо арабам современной ему эпохи.

Еще тяжелее, чем отсутствие Хадиджи, была для Мухаммеда смерть Абу Талиба. Надо полагать, что пророк был предан и признателен этому верному, почти до самозабвения, защитнику. Недаром же дядя пекся о нем не только во времена его юности, но и за последние десять лет; не колеблясь, жертвуя всяким личным интересом и охотно перенося разнообразные неприятности, он охранял его против неверующих и был верным до конца исполнителем семейного обета, возложенного на него еще отцом его, Абд аль-Мутталибом. Положим, Абу Талиб не мог никак себя принудить принять учение племянника, не потому, конечно, что считал его, подобно другим язычникам, за обманщика. Но он никак не мог решиться отвернуться от богов своих предков. Так стоял он непоколебимо между обеими партиями, в безусловно нейтральном положении. Этот прямой, надежный человек не чувствовал в душе призвания ломать голову над задачами теологии, но ничто не могло совратить его с пути права и чести, как он их понимал, хотя бы на йоту. Мухаммед терял в нем не только превосходнейшего человека: угас его защитник, тот, которому он был слишком много обязан, а на место его приходилось звать, по естественному праву преемства, брата его Абу Лахаба. О нем упоминали мы выше как о злейшем враге своего племянника. Тем менее мог надеяться на него пророк, так как он был не только единственным из хашимитов, не пожелавшим переселиться в квартал Абу Талиба, когда подвергся весь род запрещению, но даже примкнул к аристократам. Теперь, однако, слишком громко звал голос чести: Абу Лахаб не посмел уклониться. Он отправился прямо к Мухаммеду, не решавшемуся покидать своего жилища по смерти Абу Талиба, и сказал ему: «Поступай так, как ты привык делать до сих пор, пока над тобой бодрствовал Абу Талиб. Клянусь Латой, никто не осмелится обидеть тебя, пока я жив!» Эти естественные родственные отношения не могли, однако, продолжаться долго. Хотя общественное мнение одобрило поведение Абу Лахаба, но главы аристократии поторопились посеять снова раздор между дядей и племянником. Они научили первого спросить пророка – где находятся со времени своей смерти Абд аль-Мутталиб, отец его и дед Мухаммеда. «В аду» – было ответом, неизбежным по неумолимой догматике как ислама, так и всякой другой веры. Со злобой в душе уходил Абу Лахаб и воскликнул на прощание: «Теперь и я твой враг навеки».

К этому моменту из всех членов семьи оставался на стороне Мухаммеда один только дядя его Хамза. Все родные отшатнулись от него. Конечно, приближенные пророка готовы были защищать его в случае открытого нападения до последней капли крови. Поэтому неприятели медлили начинать атаку, но горячая арабская кровь при первом же случае могла увлечь кого-либо из обеих партий к необдуманному слову или поступку, что повело бы, несомненно, к открытию неприязненных действий. Судьба небольшой кучки правоверных была бы тогда бесповоротно решена. Вот причины, заставившие пророка отныне окончательно отвернуться от своих земляков и начать прежние, случайные попытки – не найдется ли где место у чужеземцев для насаждения истинной веры.

Первый опыт был не из счастливых. В милях пятнадцати на запад от Мекки находится Таиф. Город этот известен и ныне как место изгнания и смерти Мидхат-паши и остальных заговорщиков против султана Абдул Азиза. В то же время был он одним из немногочисленных городов Средней Аравии, одной из станций, расположенных на древнем торговом пути караванов, между Йеменом и Сирией, подобно Мекке. В торговле он уступал далеко последней, но, как и поныне, отличался плодородием окрестностей, своими виноградниками и садами. Жители его принадлежали к клану бену-сакиф широко распространенного племени хавазин; будучи по происхождению североарабами, они благодаря близости к границам Йемена, как кажется, кое-что переняли от своих южных соседей. Так, например, город был отчасти укреплен, что на севере встречается только в иудейских колониях. Между отделом Сакифов и Меккой никогда не прекращались живые торговые сношения, вследствие которых установилась взаимная приязнь, завязывались даже родственные отношения при помощи взаимных браков. Богатые мекканцы устраивали себе загородные дома в тенистых садах Таифа. В знойное лето жизнь здесь была много приятнее, чем в узкой долине Мекки, окруженной со всех сторон голыми отвесными скалами. Вот почему Мухаммед обратил внимание на Таиф. Хотя, с другой стороны, трудно представить, чтобы он мог питать серьезные надежды склонить на свою сторону народонаселение, так тесно связанное с его противниками. Но в его распоряжении выбор был невелик, а наконец надежда на помощь Аллаха не покидала его. Тайком, сопровождаемый одним только отважным приемным сыном своим Зейдом, опасаясь, как бы не разнюхали курейшиты и не напали на него беззащитного по дороге, отправился он вскоре после смерти Абу Талиба в это путешествие. Предприятие было действительно довольно рискованное, даже для воина, привыкшего ко всевозможного рода опасностям, а для мирного проповедника почти безрассудное. Внутреннее побуждение, которое он счел было за повеление Господне, придавало ему необычайную бодрость. Что-то простое, величественное проглядывает в этой решимости – одному вступить в чужой город. Ни одна рука не подымется, не заслонит его от нападения первого встречного. А между тем умерщвление его, несомненно, доставило бы удовольствие сильным Мекки, а убийце сулило богатую награду. В первые дни пребывания в городе охраняло его возбужденное любопытство. Толпа с интересом присматривалась к знаменитому революционеру Мекки, ловила с жадностью его речи. Даже знатнейшие из жителей, то тот, то другой, подходили к нему, завязывали разговор. Но более глубокого впечатления он не произвел. Вскоре народное настроение, весьма вероятно – подстрекаемое дружественными, родственными курейшитам людьми, повернуло вспять. Посыпались оскорбления на него и верного его Зейда, то словом, то действием; стали швырять в них каменьями, наконец пришлось спасать жизнь и бежать спешно из города. Преследуемые чернью, покрытые ранами, из которых обильно струилась кровь, добрели они, еле живые, до лежащих в полумиле от города садов и в одном из них успели укрыться. Случайно сад прилегал к загородному дому двух братьев из Мекки – Утбы и Шеибы, сыновей Рабия из знатного рода Абд Шемс. Это были люди самые богатые между курейшитами, с тех пор как умер недавно аль-Валид ибн Мугира, исконный враг Мухаммеда. И они тоже, конечно, слышать не хотели про пророка, но были рассудительнее и менее выказывали слепую страстность, чем большинство других аристократов. Может быть, также заговорило в них племенное чувство, когда они увидели хорошо знакомые фигуры бегущих, преследуемые яростным сбродом из чужого города. Они не открыли толпе убежища гонимых, даже послали к ним раба-христианина с блюдом, наложенным доверху виноградными гроздьями, для освежения выбившихся из сил, дрожавших от страха и напряжения. Но долго им здесь оставаться не приходилось, надо было спешить, чтобы как можно скорее покинуть окрестности негостеприимного города. На возвратном пути остановились они в Нахле, местности, находившейся почти посредине между Таифом и Меккой. Здесь, как рассказывают, Мухаммед видел сон или видение, в котором ему, столь недавно презренному и отверженному людьми, посланники царства духов, гении воздали почтение[47 - Имя арабское джинн, несомненно, происходит от латинского слова «депшз». По обыкновенному толкованию, эти существа представляют собою нечто среднее между ангелами и людьми. Общее с первыми у них – необычайная сила, а с последними – склонность к вере и неверию, к добродетели и грехам. В злых джиннах, которые, очень понятно, играют главную роль в народных предрассудках, арабы доисламского периода почитают особенно привидения – ночные и пустыни. Видов их бесчисленное множество, особенно упоминается о них много в сказках «Тысячи и одной ночи», но эти легенды большей частью взяты из индийской и персидской мифологии. Случилось ли упоминаемое видение именно в это время, кажется весьма сомнительным. Представленная весьма недавно остроумная попытка объяснить весь этот феномен встречей с людьми «плоти и крови» падает сама собой при сравнении с текстом 72-й суры.] и страстно пожелали услышать из уст его слова божественного откровения. Высокая нравственная утеха, дарованная ему подобным великим успехом его проповеди в среде бесплотных духов, не могла, однако, заслонить тех земных препон, которые предстояли в дальнейших его действиях. Он не решился поэтому войти снова в Мекку прежде, чем не заручится покровительством одного из знатных города. Как и недавно, во время гонений, укрылся он в ущельях горы Хира. Между тем послал одного человека из нейтрального племени бену-хузаа, кочевавшего на пастбищах прилегающих окрестностей Мекки. Он дал ему поручение завязать дружественные переговоры и просить содействия у одного из сильных. После нескольких неудачных попыток согласился наконец на это аль-Мутим, сын Адия, из дома Науфаль. Семья его была в близких, родственных отношениях с хашимитами, и он был из первых, благодаря заступничеству которых последовала отмена запрещения. Вооруженный и окруженный своими, посредник отправился к Каабе. Там объявил он всенародно, что берет под свою защиту Мухаммеда. Пророк осмелился теперь только вступить в город. Никем не тревожимый, обошел он семь раз святой дом, а затем вернулся к себе в жилище, которое со смерти Хадиджи находилось в квартале Абу Талиба. Там проживал он скромно даже после свадьбы своей с Саудой. Была ли это боязнь лишиться защиты Мутима по поводу какой-нибудь новой передряги или следствие взятого на себя обязательства, когда отменено было запрещение, – трудно сказать. Страстно поджидал пророк приближение времени великого праздника паломников в этом году (629). Он рассчитывал на возможность снова обратиться к толпам пилигримов различных племен Аравии и попытаться снова, не найдутся ли наконец для его проповеди открытыми некоторые благочестивые сердца.




Глава 3

Хиджра. Мухаммед в Медине


Шел март 620 г. Как и всегда, многочисленные толпы иноземцев из различных местностей страны потянулись к Мекке, чтобы присутствовать на празднествах пилигримов. За торжественными процессиями вокруг Каабы следовала, по старинному обычаю, общая перекочевка к священной горе Арафат, лежащей милях в трех на запад от Мекки, вдоль дороги в Таиф. Оттуда паломники на другой день переходили обыкновенно в долину Мина; за милю от Мекки врезывается в нее горный путь. Здесь приносились жертвы, закалывали животных, и тем заканчивалась серия религиозных церемоний. Как и ныне, не сразу прекращалось пестрое движение возвращающихся в город Хаджиев. Между маленькими и большими группами, двигавшимися там и сям по долине, появлялся иногда и Мухаммед, зорко подстерегавший всякий подходящий случай, чтобы затеять беседу. Предание гласит так: «Пророк едва достиг Акабы[48 - Слово обозначает узкую горную тропу между скалами, подымающуюся по склону. В данном случае называют и поныне так узкий проход, пересекающий долину Мина с востока на запад и ведущий в Мекку.], как очутился неожиданно пред группой людей из племени хазрадж[49 - Из Иасриба. О числе их говорят разно: было их от двух до восьми.], которых Господь вознамерился просветить. Увидя их, посланник Божий обратился к ним, вопрошая: «Кто вы?» Они ответили: «Люди из племени хазрадж». – «Не соседи ли иудеев?» – промолвил он. Они сказали: «Да». Тогда пророк предложил: «Не сесть ли нам? Побеседуем». Они согласились, говоря: «Хорошо». И подсели иноземцы к нему. А он стал проповедовать им об истинном Боге, и возвестил им ислам, и преподал Коран. Господу Богу угодно было совершить чудесное по отношению к исламу, ибо, хотя в стране их жили иудеи, владевшие писанием и знанием[50 - То есть Ветхий Завет и развиваемая в Талмуде иудейская теология. «Владеющие письменами» – это иудеи и христиане в качестве имевших ранее божественное откровение. Слово же «знание» означает полное или частное познание божественной истины в противоположение «незнанию» идолопоклонников.], они сами пребывали упорно в язычестве и идолопоклонстве. Случалось нередко хазраджитам одолевать в своем округе иудеев; но те каждый раз, когда начиналась новая распря, не переставали твердить все одно и то же: погодите, вскоре проснется пророк, время его близится, за ним мы последуем и с помощью его победим вас, как разбиты были Ад и Ирам[51 - Ад и Ирам – баснословные народы арабские доисторического времени. В Коране упоминается о них часто в виде примера бренности всего земного и божеского наказания безбожников. Имена эти были известны арабам еще до Мухаммеда.] когда-то. Меж тем как посланник Божий говорил так с теми людьми, провозвещая им истинного Бога, стали они промеж собой тихонько переговариваться: «Что скажете, о мужи! Ей-же-ей, это и есть тот самый пророк, на которого указывали нам иудеи. А в самом деле, не предупредить ли нам их?» С верою прислушивались они к тому, о чем он проповедовал им, приняли ислам, который он им возвещал, и сказали ему: «Между нашими земляками вечные неприязни да ссоры, все нас оставили. Через посредничество твое истинный Бог, быть может, нас соединит. Дело твое поэтому мы охотно представим нашим землякам, станем проповедовать и объявим им эту самую веру, нами от тебя принятую. И если истинному Богу угодно будет привести их к тебе не разрозненных, не будет тогда более могущественного человека во всей стране, кроме тебя». Затем оставили они посланника Божьего и вернулись в свой округ, исполненные веры и сознательного рвения». Этот безыскусственный наивный лепет старинной легенды, по-видимому, удачно и верно передает тот исторический момент, когда так долго бесполезная проповедь Мухаммеда наконец обрела более благоприятную почву и предвещала неожиданный успех. Подобно иудеям всех времен, и израильские племена Иасриба, вытесненные из лучших кварталов хищниками арабами, ждали, конечно, спасения от Мессии. Весьма возможно также, что скорым появлением его могли они не раз пугать неудобных своих соседей. Со своей стороны и арабы в промежутках дружественных отношений могли лучше, чем где-либо в другом месте, познакомиться ближе с религией их невольных городских соседей. Поэтому надо полагать, что не только отдельные рассказы из Ветхого Завета, но и связанные с ними главные основы иудейской религии, а также соответствующие понятия божеского откровения чрез пророчества были им более или менее известны.

Влияние религиозного характера могло проложить себе путь среди жителей Иасриба и иными воздействиями. Ранее было упоминаемо вскользь о последователях некоторых христианских сект. Переселяясь из Сирии, а еще более из Месопотамии, проникали они чрез северные области и быстро распространялись по всей Аравии, хотя и довольно разбросанными группами. Следы их встречаются за последние годы жизни Мухаммеда и в пограничных областях. Ранее, без сомнения, они были значительно многочисленнее. Очень возможно, что ханифы и сабеи, как они назывались по-арабски, встречались нередко и в самом Иасрибе, и в окрестностях. И так становится само собой понятным, почему большая часть хазраджей и аусов выказали такую восприимчивость к новой вере, о чем по отношению к мекканцам не могло быть даже и речи. Но эта восприимчивость выступает вскоре слишком ярко, сохраняется в течение всего дальнейшего развития в такой неизменно высокой степени, что невольно рождается предположение, что жители Иасриба должны были обладать особыми качествами духа, диаметрально противоположными господствующему равнодушию среди остальных тогдашних арабов. Но при скудости известий о времени домухаммеданском трудно сказать что-нибудь положительное. Поэтому труд напрасный – доискиваться, насколько связано это обстоятельство с южноарабским происхождением обоих племен. Во всяком случае, можно считать за достоверный факт, что еще до 620 г. Иасриб волновали религиозные вопросы. Многие начинали уже сомневаться в действительности идолопоклонства и святости наиболее здесь почитаемой Манаты; они заметно клонились к более чистым представлениям, и число таких было значительно более, чем в Мекке.

Так или иначе, до нас почти ничего не дошло, каким образом эти первые, самые ранние последователи Мухаммеда действовали в позднейшей столице ислама, дабы выполнить обещания, данные ими при расставании. Их деятельность в качестве миссионеров встретила, конечно, сильное сопротивление благодаря старинным непрекращающимся раздорам между аусами и хазраджами. Мысль покончить вечные ссоры присоединением огулом к посланному самим Богом руководителю могла, однако, в течение года найти отголосок у некоторых из них. Тем более что оба племени давно уже тяготились распрями, продолжением коих легко могли воспользоваться когда-нибудь иудеи, чтобы попытаться еще раз прогнать непрошеных гостей. Но непосредственное общее соглашение оказалось пока невозможным. По крайней мере в следующий праздник пилигримов, весною 621 г., появилось в Мекке лишь двенадцать человек из Иасриба, принявших ислам, – десять хазраджей и два ауса. На той же уединенной стезе Акаба встречаются они с пророком, там же, где происходила прошлогодняя беседа. Здесь обязывает он новых прозелитов торжественно исполнять главные заповеди новой веры: не давать Богу никого в товарищи[52 - Обыкновенное выражение в Коране, говоря о многобожии.], не воровать, не нарушать брака, не убивать своих собственных детей, не выдумывать и не распространять никакой клеветы, повиноваться во всем, что ведет к добрым целям, пророку. «Если все это исполните, – добавил он, – заслужите рай, если же кто-нибудь из того, что я сказал, опустит, то наказать или простить его будет зависеть от Бога». В то же время дал он им одного из испытаннейших приверженцев своих, Мусаба ибн Умейру, хорошего знатока откровений, с тем чтобы сопровождал он их в Иасриб, объяснял Коран, руководил ими в познании ислама и открыл им понимание веры. Так поступил он также во избежание новых раздоров между аус и хазрадж. Предоставляя честь заступления пророка мекканцу, Мухаммед не обижал приверженцев обоих племен. Наконец было условлено, что новое свидание наступит в следующем году, выжидая пока, какой оборот примет развитие дела, и откладывая на будущее принятие определенного окончательного решения.

Год минул, как и прежний. Наружное спокойствие и мир не были нарушены между Мухаммедом и неверующими его земляками. Оно и понятно: он покинул совершенно проповеди всенародные и прежние открытые нападки свои против идолослужений и язычников. Но в ближайшей среде правоверных по-прежнему продолжал он громить и пророчествовать. Только к изъявлениям недовольства, которые составляют основной тон и этих коранов последнего мекканского времени, стало примешиваться все чаще и чаще неслыханное дотоле выражение уверенности в скорой победе справедливого дела. Не одни верующие из среды аусов и хазраджей казались близкими пророку. По его понятиям, и иудеи, письмена откровений которых, полагал он, по их содержанию тождествены с его учением, должны были примкнуть к нему, лишь только обстоятельства позволят переселиться ему самому в Иасриб; пророк задумал это дело с первого же момента переговоров с новообращенными. Долее оставаться в Мекке он не мог, так как уже стали мало-помалу распространяться слухи, что он заключил союз с людьми, принадлежащими к чуждым племенам, и тем самым нарушал верность своей родине. Но мекканских приверженцев нельзя же было покинуть на произвол судьбы, а потому переселение становилось только тогда возможным, когда произойдет там, на новой родине, обращение большего количества семей, в среде которых найдут беглецы место для пристанища и надежную опору против покушений остальных жителей Иасриба. Но дело обращения, о котором, конечно, пророк неоднократно получал тайком сведения, подвигалось сверх чаяния быстро. Понятно поэтому, что все помыслы Мухаммеда и ночные его грезы витали на чужбине, то в Иасрибе, то в Иерусалиме, в святом граде иудеев. На содействие их он питал в то время большие надежды; недаром же пророк видел замечательный сон, относимый к этому времени, ближайшие подробности которого, конечно, таятся под целой грудой традиций, скопившихся, очень понятно, именно над этой легендой благодаря страстности разъяснителей. Рассказ этот носит название «ночной поездки» и «посещения неба посланником Божьим». Над ним изощряли фантазию и персы, и турки, наконец, он был любимою темой поэтической литературы, повторялся без конца, разукрашивался все новыми и более чудесными подробностями. Вся эта история, в сущности, довольно слабое творческое произведение, но знаменательна как послужившая канвой для образования цельного мифа на почве исламизма. Передаю ее в том виде, в каком она появилась лет двести спустя.

Раз ночью, так гласит предание, явился пророку во сне ангел Гавриил. С превеликим трудом разбудил Мухаммеда небожитель и вывел из дому. Перед дверьми стояло чудное животное аль-бурак[53 - Что значит сверкающий. По мнению филологов, назван он так по блеску окраски или быстроте своих движений.]. В одно мгновение ока пророк очутился в Иерусалиме, возле самого дальнего храма[54 - «Аль-месджид-аль-акса» называется и поныне стоящая мечеть возле так называемого храма Скалы. Ее соорудил Омар из базилики Юстиниана, посвященной Пресвятой Деве, лежавшей на горе Мориа. «Самый дальний» значит просто самый северный; о нем знал понаслышке Мухаммед, а может быть, в данном случае употреблена превосходная степень вместо положительной. В таком случае просто дальний – противоположение Мекке. Сура 17, 1.], куда вступил, окруженный толпой других пророков: Авраамом, Моисеем и Христом. В сонме их он молится, затем видит стоящие перед ним три сосуда, наполненные водой, вином и молоком. И раздался глас: если он возьмет с водой, то потонет вместе со своей общиной; если возьмет наполненный вином, то заблудится вместе со своей общиной; а если возьмет с молоком, то будет ведом по истинной стезе, вместе со своей общиной. Понятно, он выпивает молоко. При этом Гавриил определенно настаивает на том, что предсказание это исполнится. Тем и кончается «ночное путешествие». За сим следует «посещение неба», по лестнице, виденной Иаковом во сне. Пророк в одно мгновение достигает небесных врат. Ангел Гавриил представляет его привратнику; тотчас же впускает он его на первое небо. Его встречают большие толпы ангелов, дружелюбно улыбаются ему, только один из них глядит на него серьезно. Это Малик, надсмотрщик над адским пламенем, отвечают ему на сделанный им вопрос. Когда, по его просьбе, показали ему самый огонь, пророк приходит в ужас, и Гавриил должен был просить ангела поскорее закрыть геенну. Мухаммед успел только увидеть здесь, как Адам пропускает мимо себя души своих потомков; одних приветствует он похвалой, других приводит в ужас возгласом: тьфу! Далее мелькнуло пред его глазами несколько образчиков адских мук: угнетателей вдов, нарушителей брака и т. п. На втором небе, куда он вступил, встретил он Иисуса и Иоанна Крестителя; на третьем – Иосифа Прекрасного, красовавшегося подобно полной луне; на четвертом – патриарха Еноха, на пятом – Аарона, на шестом – Моисея, на седьмом – Авраама в виде красивого старца; мимо него проходят ежедневно, через дверь, 70 тысяч ангелов, и ни один из них до самого Страшного суда не вернется сюда снова ни разу. Наконец ведут пророка через весь рай пред лик Господень. Он налагает на него обязанность читать ежедневно пятьдесят молитв за себя и общину. Когда Мухаммед вернулся к Моисею с этим повелением, тот выразил сомнение: «Тяжело моление, а народ твой слаб; проси Господа об облегчении». Так и сделал посланник Божий, и ему было отпущено десять молитв. Затем та же история, на манер просьб Авраама о праведных Содома, повторяется до тех пор, пока ему не удается испросить для ислама только пять канонических молений. Затем оставляет пророк небо и возвращается тем же путем, каким пришел, назад в Мекку. Позже к этому рассказу делались различные добавления и приукрашивания. Приведем из них самое выдающееся: пророк на небе имел с Богом 70 тысяч разговоров, и, несмотря на то, все путешествие совершилось так быстро, что при возвращении пророка кровать его была еще тепла, а вода из кружки, которую он, торопясь, опрокинул ногой, не успела еще вытечь. Не было, казалось, никакой надобности в подобного рода невероятных преувеличениях, способных изумить даже таких правоверных, которые привыкли принимать все слова пророка с благоговением и верой. Поэтому не без достаточного основания можно предположить, что все это путешествие на небо придумано после смерти Мухаммеда усердными набожными, которых жажда к чудесному не удовлетворялась одним путешествием в Иерусалим. И этого оказалось мало, впоследствии прибавлены были новые украшения. Словно хотели нарочито возбудить в толпе сомнения и внушить, что в делах веры не может иметь места спокойное рассуждение. Немудрено после этого, что многие пришли в смущение из тех, которые до этого крепко держались общины правоверных, а другие покачивали сомнительно головой. Один только Абу Бекр оставался по-прежнему непреклонно убежден в непогрешимости Мухаммеда и неизменно повторял тем, коих раздражал этот рассказ: если он сказал, стало быть, правда. Так укреплял он снова в вере более слабые души, за что получил от пророка почетное прозвание Ас-Сиддик – «свидетель правды».

Подошло наконец снова время великого праздника. Было заранее условлено, что большинство правоверных Иасриба, все те, которые в состоянии будут уйти незаметно и не возбуждая особенного внимания, должны примкнуть к паломникам Мекки. Весной 622 г. двинулись в путь жители Иасриба значительной толпой, под предводительством старейшины хазраджей Абдуллы ибн Убайи. Весьма понятно, и предводитель, и спутники его знали уже, что в прошлом году некоторые из племени, а также многие ауситы приняли веру мекканца. Но в Иасрибе привыкли относиться снисходительно к разным религиозным воззрениям, считали веру частным делом всякого; племя в это не вмешивалось. О том же, что шли попутно тайные переговоры с чужеземцем, которые при некоторых обстоятельствах могли довести до открытой борьбы с курейшитами, никто и не догадывался, правоверные хранили глубокое молчание. Торжества пилигримов прошли обыкновенным порядком, ничто не указывало на то, что подготовляется необычайное событие. Бесшумно скользил Мусаб между группами правоверных, среди окружающих пророка шли тайные подготовления отрясти с ног прах безбожного города и переселиться на благословенную почву, уже принесшую вере такую богатую жатву. На второй день из тех трех, которые проводят пилигримы по окончании церемоний празднеств в Мине, все было готово.

Ближайшая связь, соединявшая пророка, хотя отчасти только, с его родом до кончины Абу Талиба, сильно ослабла, особенно с тех пор, как первоначальное намерение Абу Лахаба принять на себя обязанность семейного защитника после умершего брата кончилось новым разрывом. Но если обязательства семьи с этих пор как бы прекращались по отношению к неудобному ее члену, то это еще не значило, что они были окончательно порваны. Существовала еще зависимость «этого одного» от своих родственников. Поэтому, чтобы сделать будущее положение Мухаммеда в Иасрибе, по арабским понятиям, не совсем неправильным – и не ради одних только тамошних жителей, большинство которых не было еще обращено, – следовало еще расторгнуть его связь со своими. Тогда только мог он быть принятым в союз семей Иасриба, и под тем только условием могли они его признать своим. Для этой цели, понятно, было необходимо, чтобы один из старейшин хашимитов снял с него мирным путем обязанности по отношению к племени. На это и согласился один из дядей Мухаммеда, брат его покойного отца и Абу Лахаба. Аль-Аббас, так звали его, принадлежал к людям, не обладающим ни особенно сильным характером, ни твердыми убеждениями. Взамен природа одарила его способностями в трудные времена скользить невредимо между противоположными партиями, а в спокойные – делать понемногу карьеру. Когда же наступала опасность, находил он таких простаков и храбрецов, которые загребали для него своими собственными руками жар. И при всех обстоятельствах ухитрялся он всплывать наверх. Полезные свои способности передал он и своим потомкам. И сам сумел пробиться, и дети его, и внуки в качестве родственников пророка проложили себе дорогу. Наконец, позднейшие Аббасиды заставили потомков Али, наследовавших также от своего предка ограниченную способность достигать земных благ, во время междоусобной войны добывать для них же из огня каштаны халифата. Во всяком случае, Аббас был человек проницательный, он прозревал гораздо далее, чем остальные его земляки. Упрямство, с которым проводил неуклонно его племянник свое дело, казавшееся многим химерой, но которое сгруппировало вокруг Мухаммеда большое число далеко недюжинных личностей, поколебало дядю. И он начал понемногу верить, что это замечательное движение в конце концов может иметь будущность. Но виды на это никоим образом не были пока достаточно осязательны, чтобы побудить такого предусмотрительного человека примкнуть тотчас же к новой вере. По-прежнему остался он на той стороне, на которой были сила и общественное уважение, но при этом не отказывался быть полезным и другой, как бы невзначай оказывая ей услугу. Вот и явился он вместе с Мухаммедом в заранее определенный день, поздно вечером, на условленное свидание у Акабы с правоверными Иасриба. В одиночку, маленькими группами подходили они к укромному местечку, дабы не обратить на себя ничьего внимания. Собралось в общем семьдесят пять человек, в том числе две женщины. Когда оказались все налицо, проговорил Аббас несколько слов. Он выразил, что Мухаммед до сих пор находил в своем роде должную защиту и может ею пользоваться и в будущем. Теперь же он предпочитает искать убежища у людей Иасриба, поэтому желательно бы знать, готовы ли они оказать ему свое покровительство. Слушатели, изъявляя свою радость криками согласия, стали просить Мухаммеда открыть им свою волю. Пророк начал снова проповедовать об истинном Боге, об исламе и закончил словами: «Итак, я заключаю с вами союз, вы должны защищать меня от всего того, от чего вы обязаны защищать ваших жен и детей». Тогда аль-Бара, из племени хазрадж, схватил его за руку и обещал ему. За ним поочередно подтвердил условие каждый из присутствующих. Мухаммеда приветствовали в качестве главы, по обычаю арабов, легким прикосновением правой руки к правой же пророка. По заключении союза выбрал Мухаммед в силу своего нового полномочия двенадцать мужей – трех из аусов и девятерых из хазраджей – как будущих руководителей общины в Иасрибе. Затем закрыто было заседание – вторая Акаба, как оно будет отныне называться, – и все поспешно разошлись.

Как тщательно ни было сохраняемо в секрете заседание, вскоре, однако, стали распространяться неопределенные слухи о случившемся, и курейшиты сразу поняли всю громадность опасности, им угрожавшей. Союз Мухаммеда с внешними племенами и такого значения, как аус и хазрадж, людьми, опытными в войне, мог со временем легко стать страшным для мирных купцов Мекки. И это показалось им тем более грозным, что они менее всего ожидали от презренного человека способность разыграть такую серьезную роль. Прежде всего, нужно было, конечно, разузнать об истинных намерениях людей Иасриба. Лагерь паломников после третьего дня празднеств еще не был снят. Туда поспешили главы курейшитов и стали громко жаловаться на действия некоторых, которые пользуются днями всеобщего мира, чтобы возбуждать ненависть в рядах дружественного племени, завязывают связи с неспокойными и подозрительными людьми и, по всему тому, что слышно, стараются довести до войны. Непосвященные в тайные переговоры громко протестовали против подобных подозрений, а участники остерегались раскрыть рот. Абдулла ибн Убайя стал заверять, что подобного рода вещи немыслимы, что никто из его людей не осмелится сделать такой шаг, не предупредив его. Но ему скоро пришлось узнать, как мало признавали его авторитет люди, увлеченные проповедью пророка. Временно мекканцы удовольствовались этим, но лишь только снят был лагерь чужеземцев и караван Иасриба двинулся в путь, как в городе стало уже все известно. Спешно бросились аристократы преследовать уходивших, но успели захватить только двух отставших. Один из них был новообращенный хазрадж по имени Саад ибн Убада. Его забрали в плен, избили и потащили в Мекку. На его счастье, нашлись там родственники, многим ему обязанные; они выхлопотали его освобождение. Тем ярче вспыхнуло негодование аристократов против оставшихся – пророка и окружающих его. Прямые неприязненные действия наступили, однако, не сразу, но все давало повод предполагать, что ждать их остается недолго. Решение покинуть город и бежать в Иасриб было задумано Мухаммедом уже несколько месяцев тому назад, надо было поторопиться привести его в исполнение. Бесшумно, по приказанию предводителей, покидали правоверные свои жилища и украдкой выбирались из города, захватив с собой все, что можно было без труда унести; остальное бросали. Помешать им не было никакой возможности, большинство их были люди вольные. Никто не имел права запретить им свободу передвижения. Даже родственники их, неверующие, заступились бы в таком случае за них, если бы последовало насилие со стороны зажиточных. Были отдельные попытки, особенно со стороны некоторых ревностных противников пророка, кое-кого остановить, посадить под замок, кто брата, кто находящегося в прямой от него зависимости. Но это удалось лишь в двух отдельных случаях. Исключение составляли, конечно, рабы, которые не успели еще откупиться. Преобладающее же большинство мусульман успели, в течение лета 622 г., никем не тронутые, уйти в Иасриб; там приняли их в домах единоверцев с распростертыми объятиями.

Вместе с Абу Бекром и Али Мухаммед оставался еще в Мекке, выжидая, пока все его приверженцы не покинут города. Причина этого замедления не совсем ясна; надо полагать, он рассуждал так: отъезд его приверженцев не может возбудить больших затруднений, если он сам остается в Мекке и своим присутствием дает курейшитам некоторого рода уверенность, что пока еще не предстоит никакой опасности. Эта уверенность исчезала, понятно, моментально, как только он покинет город, и он имел полное основание ждать от своих неприятелей самого худшего. И действительно, предание сообщает, что курейшиты на одном собрании, на котором присутствовал сам сатана в образе старика, закутанного в мантию, прибывшего из Неджда лично, по совету этого исконного неприятеля пророка порешили его умертвить. Для этой цели выбраны были будто бы одиннадцать человек, которые ночной порой должны были напасть на него в кровати и убить. В то самое время, как они уже его подстерегали, удалось посланнику Божьему, предуведомленному, понятно, обо всем через посредство ангела Гавриила, избегнуть гибели. Достоверность этого злого умысла оспаривается не без основания, ибо из Корана, в котором описываются подробности последних дней пребывания в Мекке, ничего другого нельзя вывести, как то, что Мухаммед подозревал курейшитов в злых намерениях. Если бы доходило дело до начала исполнения их, он заговорил бы, конечно, совсем иначе. К тому же имена одиннадцати не что иное, как перечисление злейших противников пророка. В данном случае являются они здесь не более как козлища отпущения. Во всяком случае, Мухаммед понимал, так как он не скрывал намерения своего уехать, что надо быть готовым на все, даже на насилие. Вот почему и решено было бежать тайком. Верный Абу Бекр давно уже втихомолку закупил двух быстроногих верблюдов и вверил их одному знающему путь вожаку из соседнего племени. Невдалеке от города поджидал он беглецов. Чтобы сбить с толку курейшитов и заставить их предполагать, что Мухаммед не покидал дома, остался в жилище его Али с женой и двумя дочерьми пророка, накинув на себя красную его мантию. Тем временем Мухаммед вместе с Абу Бекром выскочили в сумерки из заднего окна и достигли, никем не замеченные, горы Саур, лежащей в миле к югу от города по пути в Йемен. У вершины ее находилась пещера. И по сие время показывают ее как место убежища обоих беглецов. Там пробыли они три дня, укрываясь; родственники Абу Бекра доставляли им пищу и сообщали обо всем происходившем. Наконец пыл преследования, затеянного было тотчас же курейшитами непосредственно после бегства, мало-помалу остыл. Можно было попытаться продолжать путь. Вожатый с обоими верблюдами находился неподалеку от убежища. Мухаммед сел на самого быстрого из них, носившего кличку Аль-Каева. Абу Бекр поместился на другого. Дабы избегнуть опасных встреч, направились они, обогнув большую дугу, на юг от Мекки и так проследовали до самого берега; затем продолжали путь вдоль прибрежья, пока не решились перейти на торный путь между Меккой и Мединой. Пересекши его благополучно, поспешили далее, по боковым тропинкам. Спустя восемь дней после того, как беглецы покинули пещеру Саур, по всем вероятиям было это 20 сентября 622 г.[55 - Число это не вполне достоверно, как и вся хронология этой эпохи ислама. Окончательное распределение разделения года наступило почти 10 лет спустя по особому предписанию пророка. Поэтому, чтобы составить хотя бы приблизительное понятие об известных событиях, приходится прибегать к разного рода комбинациям и некоторым случайным соображениям, применительно к языческому летосчислению, существовавшему у арабов. Так что если даже принять довольно гадательное число 12 Kabl 1 г. хиджры за действительное, то и тогда верное определение времени события возможно в промежутки от 28 июня до 20 сентября 622 г.], достиг Мухаммед, цел и невредим, Кубы, предместья Иасриба[56 - Очень понятно, что время путешествия изобилует необычайными приключениями и чудесами. Для характеристики достаточно привести, что герой одной из этих историй был Сурака, обращенный Мухаммедом лишь после покорения Мекки, а до этого не упоминалось о нем ни слова.], лежащего в полумиле на юг от города.

Вот как произошло, по рассказам современников, знаменитое бегство пророка из Мекки в Иасриб (Медину); хиджра[57 - El-hidschratu, по позднейшему произношению elhidschra или elhedschra; французы произвели отсюда свое hegire.] и есть то событие, которое отделяет эпоху ислама, истинной веры, от язычества – Джахилийа[58 - El-dschahilija, глупость, незнание – в противоположение il mel-jakin, верное знание, принесенное исламом.]. В 637 г. халиф Омар признал по всей справедливости этот момент за исходный пункт всей эпохи; и поныне ведется счет времени всеми мухаммеданами с этого знаменательного дня. И действительно, с переселением пророка тесно связаны и характер ислама, и его распространение, в особенности в Аравии. В Мекке Мухаммед был только духовным главой преследуемого и гонимого меньшинства. Отныне же является он главным распорядителем в судьбе не только общины, заполонившей вскоре большинство жителей Иасриба, но и государственного устройства, в которое преобразилась эта община.

Из всего предыдущего изложения мы достаточно ознакомились с недостаточностью государственной организации во всей Аравии доисламского периода. Мы видели также, что главная побудительная причина удач и распространения веры зависела от господства между правоверными единства и миролюбия. Необходимо было тем или иным путем исправить царивший доселе беспорядок, заменить войну каждого против всех гражданским, государственным порядком. Если бы продолжалось так и далее, если бы вследствие ежедневно возникавших ссор один по-прежнему убивал другого, а при этом, естественно, возгоралась бы братоубийственная резня между двумя родственными племенами, то не было бы никакой возможности сохранить связь в общине. Из самой природы вещей поэтому вытекала потребность превратить церковное законоположение, действовавшее при обращении многих сотен людей разнородного происхождения, в государственное. То обстоятельство, что мусульмане сами пока ничего не понимали, что такое государство и государственное устройство, даже не имели соответственных терминов на своем языке, не имело, конечно, большого значения. Раз церковь увидела себя вынужденной упорядочить отношения, которые мы привыкли подчинять ведению государства, этим самым становилась она равноправной с государством. Силы ее к тому же сконцентрировались тем более, что исполнение государственных законов вменяемо было обязанностями религиозными. Но эта спайка духовного со светским имела, конечно, необходимым последствием принижение и фальсификацию содержимого идеальной веры; эта государственная религия и вместе духовное государство в самый момент своего возникновения содержали уже в себе зародыш порчи. Зато царство нового мира, которое воздвиг пророк, благодаря тому, что оно сначала настолько же опиралось на дурные, как и на благородные человеческие побуждения, в непродолжительный весьма срок достигло такого объема и блеска, какого ни один из одаренных политическим смыслом народов древности не мог выработать для своего государства ранее нескольких столетий кровавых усилий.

Итак, был это чреватый событиями день, когда Мухаммед после четырехдневной остановки в Куба, где его шумно приветствовали толпы правоверных, переговорив предварительно с старейшинами племен, совершал торжественный въезд в город. Вокруг его верблюда теснилась толпа сотен новообращенных жителей. То там, то здесь, ликуя от радости, приветствовали пророка бежавшие из Мекки сподвижники; тут же глазели массы любопытных из числа язычников и иудеев; напряженно вглядывались они в чужестранца, выдававшего себя за пророка, подобного Моисею. Узрели они мужа, тихо проезжавшего на своей Касва, среднего роста, стройного по фигуре, с грудью широкой и крепкой, костистого по сложению; на туловище сидела больших размеров голова с высоким открытым лбом. Роскошные, слегка завивавшиеся волосы, длинная окладистая борода черного как смоль цвета, что нередко встречается у жителей юга, обрамляли худое лицо оттенка более светлого, чем это обыкновенно бывает у арабов, и покрытого здоровым, ярким румянцем. Из-под черных, дугою сросшихся бровей, из-под длинных ресниц сверкали нестерпимым блеском большие черные очи. Выразительность, которую они придавали всему лицу, усиливалась еще более продолговатым, слегка изогнутым носом. Когда он сошел со своего верблюда и стал подходить к дому, назначенному временным местопребыванием для гостя, всех близстоящих поразила его смелая, тяжелая поступь (которая позже изменилась в легкое припадание на одну ногу). Но самою величайшею особенностью его тела – быть может, это известие принесли с собою беглецы из Мекки – было пятно, или же нарост, между лопатками, что почиталось всеми правоверными за «печать пророчества». В личном обращении – и это изумляло приятно каждого – он соблюдал любезность и снисходительность. Некоторого рода благоговение, которое внушало вначале всякому его появление, превратилось впоследствии, после частых с ним встреч, в любовь и почитание. Так описывает биограф первое впечатление, произведенное пророком на жителей Иасриба. Если и можно заподозрить его в некоторой доли пристрастия, нельзя, во всяком случае, отрицать, что во всем существе Мухаммеда было нечто глубоко симпатичное. Достаточно, впрочем, одного неоспоримого факта горячей личной привязанности, которую питали к нему в течение всей его жизни люди, подобные Абу Бекру и Али.

Заботливо обсуждал Мухаммед со своими приближенными каждый шаг, делаемый им на чужбине. Чтобы не дать новой пищи старинному соперничеству между аус и хазрадж, предоставил он «божескому руководительству» решить, в чьем доме должен он будет временно остановиться. Пророк опустил поводья. Когда Касва, по своему собственному побуждению, остановилась перед жилищем хазраджита Абу Эйюба, честь приютить посланника Божьего предоставлена была ему. Вскоре за тем прибыла и жена пророка, Сауда[59 - Слог «ау» произносится в этом имени как немецкое «au» в слове «Bauer».], вместе с двумя его дочерьми Умм-Кулсум и Фатимой, сопровождаемая Зейдом, усыновленным его сыном. Старшая дочь, Зейнаб, еще в Мекке вышедшая замуж за одного из неверующих, осталась при муже, а Рукайя вместе со своим супругом Османом прибыла на новую родину еще ранее Мухаммеда с толпой переселенцев. Курейшиты не воспрепятствовали переселению родных его и Абу Бекра, точно так же отпустили и Али. Они продолжали по-прежнему соблюдать свято древние арабские понятия о чести. В течение одиннадцати месяцев пользовался Мухаммед гостеприимством Абу Эйюба. Меж тем на часть довольно больших денежных сумм, которые успел захватить с собою во время бегства Абу Бекр, куплена была близлежащая пустошь, и на ней строились два маленьких домика: один для Сауды, другой для Аиши к предстоящему ее бракосочетанию. Впоследствии, когда число жен стало быстро возрастать, для каждой из них строился новый дом возле построенных прежде; всех их насчитывалось 9, в них проживал и он – то в одном, то в другом. И ближайшие его родные, Осман и Али, построили жилища непосредственно вблизи; другие же пришельцы строились где попало, внутри и вне города, там, где удавалось им найти место; так, например, Абу Бекр поселился в отдаленном на полмили предместье Сунх. Немедленно после переселения в свой собственный дом отпраздновал пророк бракосочетание свое с Айшей, воспользовавшись в первый раз свободой арабских нравов, допускавшей многоженство, и этим, конечно, одновременно отметил начинающееся отчуждение от христианства, к которому до сей поры относился одинаково дружелюбно, как и к иудейству.

К этому отчуждению увидел он себя вынужденным тем обстоятельством, что отношения в Медине указывали ему настоятельно на возможность сближения с иудеями. Надо было решиться на выбор, ибо он вскоре разочаровался в прежних своих иллюзиях, что все, поклоняющиеся единому Богу, имеют, в сущности, одинаковое откровение, нисколько не противоречащее его учению. Хотя иудеи Иасриба не слыли за особых начетчиков Священного Писания, но и здесь, несомненно, выступала резкая разница между ними и христианами, и потому Мухаммед, прилагавший все старания, на первых порах после бегства, привлечь на свою сторону иудеев, должен был волей-неволей отвернуться от христиан. С свойственным ему упрямством продолжал он неизменно держаться своего взгляда на тождество откровений; но христиане, учил он, подделали свои священные книги и самовольно внесли богохульные положения, что Бог – «единый в трех лицах», что он поставил рядом с собой божественность Иисуса и его Матери. По приведенному месту легко заметить, откуда черпал пророк свои сведения. Следует при этом по справедливости указать на выдающуюся черту всех действий пророка; в своей ревности набирать как можно более последователей и благодаря неточно усвоенным религиозным представлениям был он всегда готов применяться, насколько возможно, к тем, которых обращение было в данную минуту всего желательнее. Поэтому, стремясь страстно залучить евреев если не в круг своей общины, то хотя бы в сферу своего влияния, он искал во что бы то ни стало случая прийти с ними в соглашение. Вот та побудительная причина, заставившая его явно и резко отвернуться от христиан. Меж тем еще недавно его влекло к ним если не истинное сходство обоих учений, то, во всяком случае, личная симпатия. Когда же позже он оттолкнул и иудеев, было слишком поздно завязывать сношения с христианами; путь ислама далеко разошелся с направлением древнейших религий, от которых он позаимствовал в главных чертах идейное содержание своего вероучения.

Ранее было уже упоминаемо о положении, которое занимали иудейские племена в Иасрибе. В недавней войне между аус и хазрадж они принимали деятельное участие. Помогая первым, презираемые последними и на том же основании дружившие с первыми, они представляли из себя силу. Приходилось, во всяком случае, считаться с нею, так как Мухаммеду вместе со своими нужно было сразу стать на твердую почву. И действительно, вскоре заботы об уравнении по возможности вышеупомянутых противоположений поглощают всецело внимание пророка. Необходимо было подготовить союз всех жителей Иасриба под его верховенством.

От одного из древнейших биографов Мухаммеда дошел до нас текст этого замечательного документа – результата успешного применения новой политической системы, первый опыт дать арабскому народонаселению правильное государственное устройство. Документ этот представляется в виде протокола, исчислены по порядку договорные пункты, по которым соглашаются различные группы жителей Иасриба на условия, ведущие к более покойным отношениям внутри и ко взаимной самообороне извне. Главные пункты этого соглашения следующие.

Правоверные курейшиты и жители Иасриба, равно как и все к ним примкнувшие, образуют отдельный народ по отношению ко всем остальным арабам.

Отношения правоверных выходцев из Мекки к аус и хазрадж определяются так: мекканские переселенцы, равно как и отделы племен аус и хазрадж, решают самостоятельно свои собственные дела, главным образом уплату цены крови (виру), выкуп пленных, помощь обедневшим – воспрещается правоверным нанесение ущерба друг другу и возбуждение несогласий. Правоверный не имеет права убивать правоверного; если же он убил одного из неверующих, его родственник, правоверный, не может помогать неверующим против правоверного. Правоверные защищают друг друга против всех остальных; если к ним примкнут иудеи, они защищают и их и не должны никому помогать против них. Мир и война равно обязательны для всех правоверных, все они обязаны сражаться и мстить за кровь тех, которые пали в войне за дело Божье. Ни один из язычников, жителей Иасриба, не имеет права взять под свою защиту имущество и родственников языческих курейшитов. Кто убьет правоверного, подвергается кровной мести, если не удовлетворит родственников убитого уплатою цены крови. Ни один правоверный не смеет защищать или укрывать преступника. Всякая распря, возникающая между правоверными, представляется на суд Божий и Мухаммеда.

Пункты договора между правоверными и иудеями были следующие: иудеи вместе с правоверными облагаются равномерно налогом на расходы по общей войне. Союзники кланов племен аус и хазрадж во всех правах и обязанностях сообразуются с установлениями, существующими соответственно этих племен, но сохраняют свой культ наравне с мусульманами. Исключаются совершившие преступление, лишающее их прав как недостойных. Далее, иудеи не имеют права предпринимать походов без согласия Мухаммеда. Только кровную месть могут они выполнять по собственному усмотрению. Свои общественные расходы иудеи, как и мусульмане, берут всякий на себя, но если угрожает нападение извне, то обе стороны обязаны нести военные издержки взаимопомощи по раскладке: обязаны общими силами защищать Иасриб. При раздорах, возникающих между иудеями и мусульманами, предоставляется решение Богу и Мухаммеду. Иудеи не имеют права защищать языческих курейшитов и их союзников. В случае ведения войны обязаны иудеи заключить мир, если этого пожелают мусульмане, и обратно. Исключаются войны, ведомые за религию.

Некоторые пункты договора действительно оказываются несколько подозрительными, они давали Мухаммеду особые, довольно широкие права. Но во всяком случае за первое время своего пребывания в Иасрибе пророк едва ли мог выказывать на них притязания. Конечно, иудеи, с того самого момента, когда старые недоразумения между аус и хазрадж окончательно были устранены, потеряли свое решающее положение. Все же число их и значение в городе были еще велики. Едва ли можно допустить, чтобы они добровольно отказались от права вести самостоятельную военную политику извне, которую Мухаммед «в делах религии» так определенно оставлял за собой; тем более невероятно, чтобы они сразу предоставили решения всех споров ему одному, в глазах их, во всяком случае, был он пока не более как человек партии. Между тем по отношению отдельных подробностей договора чрезвычайно мало известно, почти ничего нельзя сказать определенного. Но об этих мелочах здесь не приходится и говорить, в общем же договор представляется таким, каким до нас дошел. Древний арабский партикуляризм был пощажен настолько, насколько каждому племени можно было предоставить заботу о своих собственных делах. Только оборонительное положение, к которому обязаны были примкнуть все на основании условий, исключало категорически язычников-курейшитов. И это было весьма естественно, так как Мухаммед и его сподвижники были приняты в Иасриб с согласия обоих племен, аус и хазрадж, то союзникам было неловко оспаривать этот пункт.

Нет ничего поэтому удивительного, что и речи не было далее о необращенных еще членах обоих племен, также о возможности дружественных отношений их к мекканцам. Установившееся на государственных, так сказать, основах соглашение покоилось на признании более наружно и продолжающейся самостоятельности отдельных частей племени. А что в данном случае все должно вскоре измениться силой обстоятельств, язычники никаким образом не могли предвидеть. Трудно было им действительно подметить поистине революционный характер пунктов договора, определяющих отношения между собой правоверных. Для нас же, конечно, совершенно ясно без дальнейших объяснений все глубокое значение стремлений Мухаммеда: стоит только вспомнить, как радикально разделался он со своею подчиненностью племени. Отныне соединяет правоверных воедино понятие не племени, а религиозной общины. Обязанности, предоставляемые прежде семейным союзам, равно как и права их на кровомщение, взаимная защита, союз против всех чужестранцев – всем этим отныне ведает союз правоверных. Подобно тому как некоторые раздоры между правоверными, не совсем еще заглаженные по старинным счетам, тотчас же прекратились, так же и наоборот, лишь правоверный с правоверным были связаны неразрывными узами, и возникало полное отчуждение к членам семьи, оставшимся неверующими. Союз, связывавший доселе родственников отдельных групп племени, одним ударом был порван. Все понятия солидарности членов племени по отношению к имуществу, чести и жизни перевернуты были вверх ногами. Во всяком случае, Мухаммед поостерегся доводить свой принцип до крайних пределов, в особенности когда дело касалось достояния (имущества). Но и в этом отношении, желая оставаться последовательным, пророк в самом еще начале сделал одну попытку: он повелел побрататься пятидесяти беглецам из Мекки со столькими же правоверными Иасриба. Отношения эти становились выше всякого родства, переживающий в каждой паре должен был наследовать умершему. Но он заметил вскоре, что из этого распоряжения могут возникнуть всевозможного рода замешательства и неудовольствия, и спустя год вынужден был сам отменить это нововведение. Самый факт, однако, что пророку возможно было, и так легко, потребовать от жителей Иасриба серьезной жертвы – отказаться немедленно и бесповоротно от глубоко укоренившихся в течение столетий арабских обычаев, – не служит ли наилучшим доводом того, какое глубокое впечатление произвела его проповедь здесь, а с другой стороны – насколько восприимчивы были умы новообращенных по сравнению с полным равнодушием к делам религии мекканцев и остальных бедуинов. Положим, что пророк позаботился с самого же начала проводить с крайней строгостью предписания нового учения; но этого, без сомнения, он не мог бы совершить, опираясь только на полторы сотни беглецов, если бы не опирался еще на содействие большинства вновь обращенных. Необходимым последствием этого было, что так называемая «самостоятельность» племен числилась вскоре лишь на бумаге. В тех случаях, когда старейшины племен оставались еще в язычестве, правоверные обращались по делам своим не к их авторитету, а к авторитету пророка; отчуждение их от прежних соплеменников становилось все глубже, так что эти последние склонялись к более близким отношениям к посторонним неверующим. Поэтому вскоре возникли резко обозначенные прозвания мусульманина и язычника, и уже не было речи о каких-то бену-ауф, Наджжар или Каб. Наступало наконец время, когда всякий правоверный считал своей обязанностью обращаться к Мухаммеду во всех своих недоразумениях. Не только по религиозным и государственным вопросам, но и по всем частным тяжбам нормой стало служить решение, произносимое во имя Бога Его посланником.

Таким образом, власть пророка становилась постепенно почти неограниченной по отношению к его общине. Впоследствии, по естественному ходу вещей, начала производить она сильное давление также и на остальных, необращенных жителей Иасриба. С удивлением и неудовольствием замечали они, как все более и более приходилось уступать этому пролазу их законное право на дела собственной своей родины благодаря непростительному недомыслию некоторых членов племени, предоставивших ему первоначально одно только гостеприимство и руководительство в предметах религиозных. Беспрерывные раздоры, возникшие из этого источника, на целый ряд лет отодвинули дальнейшее историческое развитие ислама.

Первое время, конечно, предстояло Мухаммеду и без того много хлопот. Надо было прежде всего постараться укрепиться прочно при новой обстановке: приходилось принимать меры, дабы теснее сплотить правоверных и насколько возможно, с помощью более тесного единения с иудеями, даровать своему учению окончательный перевес над языческими тенденциями. И действительно, он сумел обе эти задачи выполнить замечательно мудро. А если справедливость не всегда была на его стороне, избегнуть этого он не мог.

Орудием послужил наружный ритуал богослужения, который он почитал весьма плодотворным для своих целей. В Иасрибе, как и во всех почти городах полуострова, за исключением Мекки, не было храма. Совершать общее моление в каком-нибудь частном доме было неудобно для значительно разросшейся общины мусульман. Поэтому становилось настоятельною необходимостью позаботиться о постоянном месте богослужения: средоточие это потребно было как внешняя санкция внутренней сплоченности общины. Вот почему в тесной связи с постройкой домов для пророка и его родных решились одновременно воздвигнуть храм. Начертание его было квадратное, по другим свидетельствам – прямоугольное. В длину имел он 100 локтей, а в ширину если не столько же, то от шестидесяти до семидесяти. Капитальные стены, на 3 локтя от земли, выведены были из бутового камня; далее шла кирпичная кладка. Внутри поставлены были стволы пальм, поддерживавшие крышу из пальмовых ветвей. Из желания польстить иудеям Мухаммед предписал обращаться при молитве по направлению к Иерусалиму, то есть к северу. Поэтому фасад строения тянулся с востока на запад. Главные двери выходили на юг, северная же стена была сплошная; в остальных двух пробиты были боковые двери, из которых восточная примыкала к жилищу пророка и предназначалась исключительно для его личного пользования. Пятикратно в день – при солнечном восходе, в полдень, пополудни, при закате солнца и перед отходом ко сну – можно было его видеть здесь, совершавшего предписываемые моления; в них участвовали и те правоверные, которым случалось быть поблизости. В полдень, в пятницу, собиралась по возможности вся община на особое богослужение: сверх читаемых обыкновенно молитв произносилась в заключение назидательная речь. Но и в другое время «место поклонения» (аль-месджид, отсюда – мечеть) было любимым местопребыванием Мухаммеда и его ближайших сподвижников. Здесь часто беседовали с ним местные жители и чужестранцы, здесь же решал он вопросы религии и права и возвещал откровения, ему ниспосылаемые. Если вникнуть хорошенько в роль, которую играют богослужебные обряды в исламе, и обратить внимание на то впечатление, которое они производят на толпу каждою из бесчисленных своих частностей, соблюдаемых молящимися с необычайным рвением, легко усмотреть, что весь этот сложный ритуал был делом тончайшего и в высшей степени удачного расчета. Я не могу себе даже представить, можно ли было идти дальше в этом направлении. И во всяком случае, этот, по нашим понятиям, может быть, крайне утомительный, обрядовый формализм близко, по-видимому, подходил к арабским понятиям. Да иначе и быть не могло, так как араб же его и придумал. Сознательное намерение пророка, конечно, не шло далее простого указания, что богопочитание должно стать делом серьезным, вплетенным непрерывною нитью в повседневную жизнь каждого правоверного, дабы все существо человека преисполнялось исламом. Мухаммед не обладал большим даром изобретательности, поэтому собрал он воедино из разных систем все, что было ему известно. Чем менее был он в состоянии обнять «беззаветное почитание Бога», равно как и акт внутреннего обновления воли, тем в большей мере постарался он нагромоздить духовных формул и внешних знаков почитания, посредством которых правоверный мог бы ежечасно выражать удовлетворительно обязательное свое благочестие. Если оно и не было делом большой заслуги перед Богом как opus operatum[60 - Спасительное действие.], во всяком случае било прямо в цель, ставши сразу общепонятным для масс актом. К производимым ежедневно пятикратным, довольно сложного ритуала, молениям[61 - Еще не вполне исследовано, не были ли эти различные телодвижения, поклоны и т. п., связанные с молитвой, лишь агломератом различных обрядностей, заимствованных у других религиозных общин. Подобная же тенденция к беспрестанному повторению коротеньких религиозных возгласов и составляет тот набожный жаргон, введение которого или по крайней мере образование можно отнести к тому же самому времени; он сохранился и поныне. Вместо «доброго утра» стали говорить «мир с тобой», при каждом воспоминании о Боге прибавлялось постоянно «святой или высочайший», каждое намерение сопровождалось прибавлением «если так Богу угодно» и т. д. Страсть к библейским оборотам прежних святош (пуритан), говоривших на так называемом ханаанском наречии, еще в большей степени свойственна мусульманам: слово «Господь» они готовы бы, кажется, писать большими буквами, если бы только это допускал арабский шрифт. Очень тонко передают французы словом salamalek (salam-alewk – «мир с тобою») всю чрезмерную преувеличенность, все уродливое гримасничанье приторной вежливости.] присоединена была здесь, в Иасрибе, обрядность омовения, которая, весьма возможно, практиковалась неофициально уже издавна. При всех многочисленных, дающих повод к нечистоплотности в обыденной жизни случаях обязан был правоверный совершать эту операцию, в особенности перед каждой молитвой, как это было в употреблении отчасти у евреев и среди некоторых христианских сект. От евреев же перенял пророк, кроме киблы, обращение лицом при молитве к Иерусалиму, также и пост перед праздником «умилостивления». Если он не принял иудейской субботы, а назначил с самого начала пятницу днем всенародного богослужения, это произошло вовсе не из желания перечить иудейским тенденциям, а имело одно основание, чтобы иудеи, с которыми в субботу нельзя было ничего поделать, имели возможность также присмотреться к обычаям правоверных и, как он вначале надеялся, постепенно принимать в них участие.

Если он обманулся в этом, то все остальное предписываемое им долгое время исправно исполнялось, и успех превзошел питаемые им надежды. Предстояли лишь временные затруднения насчет поддержки и пропитания беглецов, переселившихся вместе с ним в Иасриб и обедневших вконец. Даже зажиточные из числа окружающих Мухаммеда потеряли большую часть своего состояния в долгие годы преследований. Так, например, Абу Бекр привез с собой лишь 5 тысяч из 40 тысяч дирхем[62 - Слово dirhem греческое, dracmh – «драхма». До Мухаммеда и некоторое время спустя арабы не имели собственной монеты; деньги вообще были между ними величайшею редкостью, если же и встречались, то византийская и персидская монеты. Вот почему и названия заимствованные: dinar (то есть золотой динар аигеиз) и dirhem. Первый был стоимостью приблизительно в 5 рублей золотом, а последний равнялся 25 копейкам серебром. Но при колеблющейся относительной стоимости золота и серебра (последнее на Востоке стояло вообще весьма высоко), при полном нашем незнании номинальной стоимости их в тогдашней Аравии трудно даже приблизительно подсчитать цену их сравнительно с нынешними нашими.], которыми он прежде располагал. Несмотря на всю готовность новообращенных к пожертвованиям, все же было весьма трудно содержать более или менее сносно всех неимущих. Все они, очень естественно, ждали помощи от пророка и расположились поэтому лагерем возле самого его дома, под некоторого рода верандой, вблизи мечети; поэтому их и называют людьми «веранды»[63 - По-арабски Ахль-ас-суффа. От слова «суффа» происходит наше слово «софа», собственно мебель на ножках, подобно веранде на столбах.]. Зависимые во всем от Мухаммеда и все же, вероятно, недовольные, эти пролетарии составляли наименее почтенный элемент общины, но зато оказывались способными на всякого рода службу янычарскую. Надо было позаботиться о них и других нуждающихся, потребовалось обложить правоверных постоянной податью. Таким образом, призрение бедных стало навсегда обязанностью ислама. Милостыня (зекят) преобразилась постепенно в формальный налог, сбор которого обращался впоследствии и на другие насущные предметы «путей Господних» и стал наконец главным источником исламской государственной казны. Почетнейшие мужи из числа мухаджир, бежавших с пророком вместе[64 - По-арабски аль-мухаджирун, «бежавший из родины», в сокращении – «беглецы».], много испытанные, надежные Абу Бекр, Омар, Хамза, Зейд, Али и иные, с которыми посланник Божий ежедневно совещался, считались истинными столпами веры. Чудное дело, приходилось как-то всегда так, что тот или другой из них высказывал мнение, совершенно совпадающее с Божьим решением, передаваемым в виде откровения, почти одновременно, ангелом Гавриилом, всегда готовым к услугам. К этой маленькой группе, переросшей всех остальных по личному значению и доверию Мухаммеда, все быстрее и быстрее стали присоединяться люди Иасриба, принимавшие охотно ислам. Позднее они получили почетное название аль-ансар – «помощники», «союзники». И между ними также встречались люди почетные, так, например, Саад ибн Убада, глава бену-саада, отдела племени хазрадж. Чаще же всего были это люди молодые, пыл воодушевления которых не простыл еще. Они-то всего более увлекали примером своим и других, вскоре и таких, которые не выказывали особенного влечения к делу мекканца и примыкали к исламу притворно, имея в виду личные интересы. Таким образом, в непродолжительном времени образовалась довольно значительная община, в нее, по-видимому, вошло большинство аусов и хазраджей. Открытое идолопоклонение вскоре совершенно прекратилось в городе. А вместе с ним улетучивались также и некоторые элементы, лишь с виду стоявшие ближе к новой вере.

Кому-кому, а уж Абу Амиру следовало, казалось, приветствовать с горячей симпатией прибытие пророка. Принадлежа к племени аус, он, как говорят, познакомился с христианским учением благодаря своим частым поездкам в Сирию и отвернулся от языческих богов. Его считали за ханифа, приверженца одной из христианских сект с оттенком некоторого рода монашеского аскетизма. Маленькую общину, которую втихомолку собрал вокруг себя Абу Амир, неприятно поразило шумное выступление Мухаммеда, окруженного толпой жаждущих прозелитизма правоверных юношей, хотя пророк в своих «божественных откровениях» не преминул похвалить ханифов и, по своему обычаю, постарался отождествить с ними свое собственное учение. Как мог, в самом деле, суровый аскет преклониться перед тем, что казалось ему лишь искажением чистого дела, которому посвятил всю свою жизнь. С двадцатью единомышленниками, которых ранее склонил на свою сторону, оставил Абу Амир родину и ушел к мекканцам, уподобляясь в этом своему противнику, – он предпочел порвать с племенем, чем отказаться от своих убеждений. Мы еще встретим его в толпе курейшитов. В тот момент, когда эти последние слагают оружие перед победоносным исламом, он продолжает сражаться вместе с жителями Таифа против Мухаммеда. А когда и здесь становилось невозможно сопротивление, упрямый сектант ушел в Сирию, чтобы поднять византийцев против обманщика. Но здесь смерть застигла покинутого своими, одинокого чужеземца. Некогда, побуждаемый религиозным рвением, этот неисправимый идеалист бранил и поносил дерзко Мухаммеда, а теперь встретил трагическую развязку. Другой же благодаря своему «здоровому реализму» избег ее счастливо.

Не в той, конечно, мере, как этот характерный человек, заслуживает некоторого участия масса «полуверов», число которых было достаточно и в Иасрибе. Это были люди, не могшие с горячностью примениться к новой вере, но не перестававшие при этом придерживаться старинных рутинных понятий. Они не в силах были совершенно отстраниться от остальных членов племени, примкнувших к исламу. Дело в том, что религия отдельных лиц продолжала по-прежнему составлять частное дело каждого, и никому не воспрещалось обращение. Если бы обращение масс случилось одним разом, то приверженцы старых порядков в конце концов восстали бы, конечно, они попытались бы выступить против захвата чужеземцами власти с оружием в руках. Но дело ислама шло иначе: исподволь, шаг за шагом были отодвигаемы язычники на задний план, постепенно, почти незаметно. Авторитет старейшин племени не был отрицаем сначала открыто, но медленно подтачиваем, так что ни в одном отдельном случае нельзя было упрекнуть Мухаммеда в нарушении хотя бы единой буквы соглашения; многие простодушно продолжали считать союз за один только простой оборонительный договор. Ко всему этому следует прибавить, что человек, ставший во главе недовольных, хотя и талантливый, не обладал твердым характером. В сказаниях сохранилось, что племя хазрадж в то время, когда велись первые тайные переговоры с пророком, успокоено было обещанием, что предводитель их Абдулла ибн Убайя получит корону. Это известие, почерпнутое из позднейших легенд, очевидно, выражало желание правоверных сопоставить ничтожество земных стремлений к власти рядом с божественным правом пророка. Если бы и действительно обещана была ему корона, этот человек не был бы в состоянии ее носить. Как ни честны в сущности были колебания, помешавшие ему стать во главе своих соумышленников и вызвать на бой этого пройдоху с кучкой ослепленных им же земляков, нельзя, однако, не заметить, что это выказывало хотя и предусмотрительного, но вместе с тем и нерешительного человека, который не был рожден для власти, у которого отсутствие веры в сверхъестественное не восполнялось величием духа. Ничего нет поэтому удивительного, что он, а с ним и большинство единомышленников должны были в конце концов ради мира и спокойствия согласиться также примкнуть к исламу и наблюдать нерушимо и далее раз заключенный договор. Но при этом нерешимость его не покидала: всякий раз, когда Мухаммед нуждался в посильной помощи, отправляясь в какую-нибудь дальнюю экспедицию за город, и вызывал охотников, он старался помешать, а в то же время пропускал случай доконать противника, когда пророк терпел какую-нибудь чувствительную неудачу. Был он, несомненно, честный, добросовестный человек, но в его добросовестности ощущалось нечто слабое, а его честность благодаря частым ложным положениям, в которые волей-неволей ставил он себя, не могла оставаться незапятнанной, ибо он со своими приверженцами не мог оправдывать некоторых совершенных им насилий и вероломств набожностью целей. Поэтому по сравнению с мусульманами образ действий его партии не всегда казался поступками неуклонно безупречных людей. Тем не менее они вечно тревожили пророка. То, что «сердце их точила неизлечимая болезнь» – как выражено в Коране весьма метко, хотя и в особенном смысле, – это нисколько не беспокоило пророка; но он не был никогда уверен и не мог рассчитывать на них. Между тем в силу исключительных обстоятельств он должен был обходиться с ними по возможности мягче. Ему приходилось с крайнею заботливостью остерегаться и не доводить до взрыва дремлющий гнев противников, который мог легко стать гибельным для всей общины, угрожаемой долгие еще годы мекканцами и другими внешними неприятелями. Если они не решались открыто взяться за оружие, зато как часто выказывали свое неудовольствие в едких эпиграммах, щедро уснащенных самыми обидными сравнениями. «Накорми собаку, она же тебя укусит» было любимейшей темой их, бесконечно варьируемой. Но если эти самые «лицемеры»[65 - El-mimafikim – значит, собственно, «старающиеся укрыться». Слово это употребляется в прямом смысле, когда говорят о прыгуне, укрывающемся в норку, а в переносном значении применяется к каждому фальшивому намерению, тщательно маскируемому злоумышленником. Под этим словом филологи подразумевают того, «кто укрывает в сердце неверие, а на языке выражает веру». В данном случае, собственно, «лицемер» тот, кто признает ислам единственно ради сохранения в городе тишины и спокойствия.] стесняли и сердили пророка на разные лады, о чем встречаются неопределенные, хотя и достаточно понятные намеки в самом Коране, все же никогда они не становились серьезно опасными. Поэтому Мухаммед довольствовался одними частыми предостережениями своим правоверным сторониться вообще яда лицемерия, не позволяя, однако, себе при этом никаких намеков на известные сомнительные личности. По мере того как неудержимо рос извне успех могущества ислама и внутри города число лицемеров все уменьшалось, со смертью же Абдуллы ибн Убайи (630 г.) они исчезли совершенно.

Более головоломным, чем с лицемерами, было для Мухаммеда ладить с иудеями. Расчитывая на них как на положительных монотеистов, пробовал было он, дабы сделать для них более приятным ислам, осыпать похвалами в напыщенных декламациях Моисея и Аарона, а также применять к исламу некоторые особенности богослужения иудейского. Но иудеи знали хорошо, что имели, и продолжали держаться в стороне от нового пророка. Сперва хотели они убедиться, насколько достоверны заверения этого человека, что древнюю, прародительскую божескую истину, открытую некогда Авраамом и Моисеем, действительно он унаследовал и в состоянии правильно передать согласно вновь осенившему его вдохновению свыше. Они стали предлагать ему один за другим разного рода вопросы о предметах, взятых из Ветхого Завета и Талмуда, желая испытать знание его в Священном Писании. Познания Мухаммеда в Библии ограничивались, естественно, только тем, что он перенял когда-то из бесед с иудеями и христианами. Понятно, часть этих рассказов он уразумел едва наполовину[66 - Из сличения текстов некоторых мест Корана оказывается, например, что пророк лишь постепенно дошел до убеждения, что Исаак – сын Авраама.], а потому и отвечал на делаемые ему вопросы довольно неудовлетворительно. Лишь только сыны Израиля заприметили его шаткость, это их заинтересовало до такой степени, что с этих пор им доставляло истинное наслаждение закидывать его всевозможными щекотливыми вопросами. При случае пользовались они его невежественными ответами и вышучивали пророка везде, где только было возможно: промеж себя, в среде лицемеров, а даже иногда и его почитателей. Но такой порядок вещей становился для Мухаммеда в высшей степени опасным. В Коране не раз самым положительным образом упоминалось о тождественности его учения с Моисеевым. И вдруг оказывается, что это в действительности не так. Какой сильный и не легко исправимый удар могло нанести это опровержение доверию к учителю правоверных! Мухаммед боролся, разумеется, как умел. «Эти иудеи, – так объяснялось отныне в его откровениях, – исказили, подобно христианам, Священное Писание, преподанное им Моисеем. Вот в чем следует искать источник всех противоречий иудейского закона с новой, ныне небом ниспосылаемой чистой истиной». Правоверные успокоились на время. Тем не менее соседство таких сварливых и искусных спорщиков становилось для пророка более чем неприятным. Без устали громит он отныне в своих коранах закоснелых детей Израиля, приводит все их грехи, которые когда-либо совершали они против людей Господа (пророков), и угрожает им всевозможными небесными карами. Равновременно разрывает он с ними всякую связь на самом деле: уже на второй год после бегства (623) он изменяет распоряжение обращаться при молитве (Kibla) по направлению к Иерусалиму и пост в день умилостивления. Вместо первоначального указания предписывает обращаться при молитве в направлении к Мекке, а пост переносится на день принесения жертв, совершаемых в заключение мекканских паломничеств, на 10 зуль-хиджжи. Равным образом вводится всеобщий пост в месяце рамадане[67 - По персидско-турецкому произношению Рамазан. Этот пост был, может быть, и подражатель 40-дневному посту христиан, согласно продолжительности обоих, но Рамадан приходился в день его установления не перед Пасхой, а в декабре. По своему обыкновению и в данном случае Мухаммед старался применить к арабам подмеченное им у одного аскета-ханифа умерщвление плоти, на это и назначал он один из арабских месяцев.]. К этому же времени относится введение обычая призыва на молитву (азан), заменяющего трубы у иудеев и колокола[68 - На Востоке в общем употреблении накус – длинные деревянные колотушки. Ими ударяют одна об другую. (По-русски такое орудие называется «било». Прежде оно заменяло колокол в монастырях.)] у христиан. Благодаря своему зычному голосу эту обязанность исполнял сперва Билаль.

Перемена киблы есть событие значительно важнейшее, чем может показаться с первого взгляда. В Мекке Мухаммед воевал против идолов, а не против издревле установленных церемоний, которых средоточием была Кааба. Как «дом Аллаха» оставалась она по-прежнему для него, бывшего жителя Мекки, святыней. Когда он покинул отчий город и стал рассчитывать в будущем прежде всего на иудеев, Иерусалим – как это видно из его «ночной поездки» – рисовался в его мечтах целью, а позднее – идеальным центральным пунктом всей общины. Но этого оказалось недостаточным, чтобы обеспечить признание его иудеями; сопротивление их понудило его выступить на исключительный путь арабизирования, а потому и вернуло его снова назад к настоящей арабской святыне Каабе. Таким образом, во второй раз сами противники учения вынудили его против воли прокладывать новую дорогу, которая решительно повела к победе. Теперь только освобождается ислам окончательно от связи с последней древней религией, из которой по преимуществу черпал он идеальное содержание своего учения. Оригинальным в его догматике – за исключением весьма немногого, касающегося скорее лишь внешней стороны, – является арабизирование христианско-иудейских вероучений, начавшееся с того, что дом Божий в Мекке становится на место иерусалимского христианского храма, расположенного на святой горе иудейского бога. Соответственно этому все помыслы Мухаммеда последующего периода устремлены на то, чтобы подогнать свое учение, насколько возможно, к преданиям и предрассудкам Древней Аравии, лишь бы только не расходилось оно с главным положением о единстве Божием и с его притязаниями на значение его как величайшего из пророков. Из тесных границ христианско-иудейской секты ислам высвобождается сразу в национальную религию всего арабского народа. Рядом с этой тенденцией является неудержимое стремление покорить силой оружия неверующих мекканцев, ибо было невозможно допустить, чтобы дом Божий оставался в руках язычников. Нельзя сказать, чтобы и без того можно было избегнуть столкновения. Первые неприязненные действия начались ранее перемены киблы. Но теперь рвение к борьбе с курейшитами удвоилось, стремление к Каабе становилось все сильнее, по мере того как подымалось в глазах мусульман ее значение. Может быть, уже на третьем или четвертом году после бегства (625–626 гг.) стал обязательным хадж – участие в древненациональных паломнических празднествах – для всех правоверных. Он откладывался лишь на время, по серьезным обстоятельствам, но считался уже религиозной обязанностью, которой окончательно должен был сплотиться чистый монотеизм с национальными традициями.

Главнейшие указания для только что набросанного выше очерка развития ислама в первые годы пребывания Мухаммеда в Иасрибе опять-таки слагаются из тех проявлений, которые отмечены в Коране по отношению к отдельным партиям и событиям. Новым отношениям соответствовала перемена как формы, так и содержания откровения того времени. Известные стереотипные обороты мекканского периода все еще продолжают пестрить в речах пророка, но становятся томительно однообразными; внутренняя жизнь как бы замерла, старинные фразы свидетельствуют некоторым образом лишь о непрерывности откровения. Одни только легенды о пророках, служащие ныне главным образом для предостережения детей Израиля, напоминают еще старый стиль. Во всем остальном вместо преподания религиозных истин выступают обширные предписания, касающиеся устройства политической и церковной жизни правоверных. Прежние нападения на язычников заменяются нескончаемыми иеремиадами, уснащенными более или менее крупными ругательствами и угрозами по адресу иудеев и лицемеров, а изредка и христиан. Широкое место занимают затем отделы, содержание которых можно ради краткости обозначить как дневные приказы и бюллетени в наполеоновском духе. В них призываются правоверные к войне, превозносятся чудеса храбрости, гремит с кафедры порицание за опасные проступки непослушания. Первоначальное пылкое воодушевление мечтательного исповедника единого Бога совершенно пропадает у стареющего пророка и не может быть возмещено ни искусственной напыщенностью речи, ни притворным жаром. Форма энергических, коротеньких предложений с резко обозначенными созвучиями по концам превращается в довольно обыденную, утомительно тягучую прозу, в которой невнимательно, неточно расставленные рифмы через две или три строчки тонут почти незамеченными. Поэтому чтение значительно более объемистой части всего Корана становится крайне утомительным для всякого, рассчитывающего на некоторое эстетическое наслаждение, и даже невыносимым, если продолжать усердствовать далее. Зато раздел этот представляет для желающего изучить более основательно историю того времени и развитие религиозных и законодательных предписаний ислама богатый, доселе далеко не исчерпанный материал высокого фактического интереса.



Приблизительно к концу 622 г. положение Мухаммеда в Иасрибе, в Городе (Аль-Медина), как его все чаще и чаще[69 - Кажется, еще до прибытия пророка жители Иасриба называли свое место меж собой чаще всего «городом» в противоположение предместьям, вместе с которыми «город» получил собирательное имя Иасриба. Слово «Medina» происхождения арамейского, очевидно, заимствовано от иудеев, поэтому, вероятно, и у первоначальных жителей, до переселения племен аус и хазрадж, было уже, несомненно, в употреблении. Для обозначения города вообще это название употреблял Мухаммед в Коране не раз и прежде; он позаимствовал его, как и многие чужестранные слова, от своих знакомых иудеев и христиан. В договоре значится одно официальное имя Иасриб. Мало-помалу привыкает он сам и его последователи к наименованию «город», так что впоследствии название Иасриб совершенно вытесняется. Под «городом» – Аль-Медина – разумели «мединет-ан-набий», то есть «город пророка», и к этому выражению вскоре привыкли.] стали звать, значительно упрочилось. Не только пророк мог положиться, как на самого себя, на своих «беглецов», но и число «помощников» постоянно прибывало; по мере их увеличения они также стали оказывать похвальное рвение к делу Господнему. Вскоре был он в состоянии попробовать посчитаться с мекканцами. Хотя по арабским понятиям они имели полное право объявить войну изменнику племени и всем, которые оказывали ему поддержку, но миролюбивые купцы об этом и не думали; он же с своей стороны никоим образом не помышлял оставить их в покое. Слишком уже часто возвещал пророк грозно, что Бог решил истребить тех, которые отвергают Его истины. Его долгом было привести в исполнение божественное повеление, лишь только найдутся в руках соответственные средства. В данный момент были они, конечно, незначительны, «помощники» обязывались защищать его лишь в случае нужды, а со своей кучкой мухаджиров не мог же он серьезно начать формальную войну с курейшитами. Но вредить им он желал, насколько было в его силах, и чем скорее, тем лучше. К тому же между его приверженцами нужда все росла: предстояли большие затруднения по прокормлению «людей веранды». В подобных обстоятельствах араб привык таскать у ближайшего соседа то, чего не хватало у него. Поэтому правильные рейсы мекканских караванов в Сирию и Йемен, из которых к тому же первые проходили невдалеке от Медины, манили легкой добычей, стоило только вооруженной толпой напасть внезапно. Первые маленькие отряды стал он высылать на подобные хищнические экскурсии с декабря 622 г. и продолжал действовать так по октябрь 623 г., частью предводительствуя ими сам. Все эти попытки кончались пока неудачей; то нападение опаздывало, то осторожные курейшиты успевали вовремя ускользнуть, то охрана была слишком велика, то за караваны вступались соседние племена. Тем не менее экспедиции эти имели впоследствии некоторый успех. Удалось тем временем заключить мирные и дружественные договоры с некоторыми маленькими племенами, кочевавшими на пастбищах между Мединой, Меккой и морем, и таким образом политическое влияние ислама начало распространяться и за стены Медины. Но добыча все еще никак не давалась, а в ней-то и ощущалась главная потребность. Пророк решился наконец пустить в ход одно весьма сомнительное средство. Приближался раджаб, один из четырех священных месяцев, когда по всей Аравии наступает всеобщий мир. Как раз в это время Мухаммед послал одного из своих, грамотного, по имени Абдулла ибн Джахш, вместе с семью другими головорезами с запечатанной инструкцией на разведку вокруг Мекки, по пути из Нахлы в Таиф. Когда Абдулла в предписанном ему месте распечатал бумагу, нашел приказание, в котором предписывалось сообща со спутниками по их добровольному согласию «подстерегать» курейшитов. И действительно, вскоре подошел караван, везший из Йемена изюм и кожи под конвоем четырех курейшитов. Меж тем как раз наступил священный месяц. Инструкция Мухаммеда написана была двусмысленно, и мнения о ее содержании раздвоились, но, как и всегда бывает в подобных случаях, перевес окончательно имели более ревностные. Итак, сделано было нападение на караван, одного из сопровождавших убили, а двух, взятых в плен вместе с захваченными товарами, увлекли в Медину. Слишком поторопившихся ждала там неприятная встреча. Пророк, по-видимому, был в высшей степени изумлен; он объявил торжественно, что никому не приказывал сражаться в течение святого месяца. Вместо того чтобы разделить добычу, как это было в обычае, он приказал отложить ее в сторону. Вслед за тем стал он обвинять своих подчиненных с искусством опытного дипломата, так что их взяло отчаяние, тем более что и другие мусульмане, следуя примеру главы, осыпали их самыми горькими упреками. Присоединились к порицателям и иудеи; по своему обыкновению, они преследовали несчастных всевозможными колкими остротами. В свою очередь, мекканцы были возмущены и всюду стали громко жаловаться, что подчиненные Мухаммеда не уважают даже священных месяцев. По одному этому можно судить, добавляли они, что это за отчаянный народ. Мухаммед дал время улечься первому взрыву негодования, а затем возвестил следующее откровение (сура 2, 214): «Они спрашивают тебя о священном месяце, о войне во время него. Скажи: война во время него великий ли грех, а уклоняться от путей Божиих, не веровать в него и святой его дом, изгонять из него посещающих его не больший ли еще грех пред Богом? Богоотступничество губительнее убийства. Они дотоле не перестанут воевать с вами, доколе не учинят вас отступниками от вашей веры, если смогут сделать это. Истинно говорю вам – тех, которые уверовали, покинули родину (вместе с тобою) и ревностно[70 - «Подвизаться ревностно по стезям Божиим» для мусульманина значит по преимуществу воевать с неверными. Поэтому соответственное слово («джихад») принимается обыкновенно в смысле священной войны.] подвизаются по стезям Божиим, ожидает милосердие Господа, а Бог многое прощает, всемилосерд». И здесь, как видите, ягненок замутил воду. Так или иначе, отныне обелены были набожные разбойники, добычу поделили, а с мекканцев, которые волей-неволей должны были позаботиться об освобождении пленных, вытребовано было за каждого по 1600 дирхемов. Однако один из взятых предпочел обращение и остался в Медине.

Если кто взглянет на ход всей этой маленькой истории без предвзятой мысли, едва ли усомнится, что двоемыслие в записке пророка было намеренное. Мухаммед знал своих людей, и он сам был уже совсем не тот, каким выказывался в Мекке.

Курейшиты продолжали в интересах своей торговли не нарушать мира как можно долее, а потому не принимали никаких мер для отомщения. Дальнейший ход событий зависел поэтому всецело от Мухаммеда, а так как он явно желал войны, то и стал к ней готовиться. Меж тем число «помощников» постепенно возрастало, вместе с тем увеличивалось их доверие, тем более что страсть к добыче действовала заразительно. Лишь только выяснилась надежда на успех, являлись виды, сверх оборонительного союза, на возможность дальнейших уступок. К этому же времени следует отнести новое откровение Божие, которым ставится правоверным в обязанность религиозную полное и неотложное покорение оружием неверующих: «Сражайтесь, следуя по пути Божьему, с теми, которые сражаются с вами, но не переступайте границ (какое, подумаешь, ограничение), потому что Бог не любит несправедливых. Убивайте их, где ни застигнете, изгоняйте сих оттуда, откуда они изгнали вас. Богоотступничество губительнее убийства» (сура 2, 186). А несколько далее: «Вам предписана война, хотя она для вас неприятна. Но, может быть, вы чувствуете отвращение от того, что добро для вас, и, может быть, любите то, что составляет для вас зло: Бог знает, а вы не ведаете» (сура 2, 212). Известная истина: приверженцы большинства религий считают необходимым прийти на помощь своему Богу, святые Его намерения закрепляют убиением им же сотворенных людей. Но необходимость подобных мер в одном только исламе обозначена в форме краеугольного камня всего учения, и это потому, что религия стала делом национальным, арабским. Народу этому невозможно было втолковать, что противоположные идеи побеждаются и мирным путем.

Повелению этому соответствует известный обет, данный Богом: «И тех, которые бежали и были изгнаны из домов своих, терпели лишения на пути Моем, участвовали в битвах и были убиты, очищу Я от грехов их и введу их в сады, по которым текут реки (живой воды)» (сура 3, 194). Известно всем, с какою беззаветною храбростью это сознание награды временами и поныне в состоянии воодушевить сердца мусульманских воинов, а впечатление, производимое этим обетом на умы первых правоверных, даже трудно себе представить хотя бы приблизительно. Ничего нет удивительного, что по зову пророка 2 рамадана (приблизительно в январе 624 г.) поднялись 83 беглеца на новый хищнический набег; к ним примкнули 61 человек из племени аус и 170 хазраджей. Высланные шпионы принесли весть, что большой мекканский караван, под предводительством Абу Суфьяна, из дома Омейи, выслеживаемый еще с осени на пути в Сирию, возвращается назад и приближается к Хиджазу. В воскресенье, 8 января 624 г., выступило маленькое войско мусульман – некоторые вынуждены были по особым обстоятельствам остаться дома – в числе 306 человек с 70 верблюдами и 2 лошадьми, направляясь на запад. Но осторожный Абу Суфьян, предуведомленный сверх того распространившимися слухами о затеваемых в Иасрибе военных приготовлениях, отодвинулся с караваном к прибрежью и потянулся вдоль его на юг. При первых тревожных известиях он тотчас же выслал вперед гонца одновременно и в Мекку, требуя для слабого прикрытия каравана подкреплений. Караван был из крупных, стоимостью в 50 тысяч динаров (600 тысяч марок). Почти все жители стали вооружаться, у каждого находилось там кое-что из имущества, интерес был общий; поднялось большинство горожан, способных носить оружие, во главе их стали первые мужи племени Абу Джахль (Амр ибн Хишам) из дома Махзум, Утба и Шейба, дети Рабии из племени бену-абд-шемс, Омейя ибн Халаф из семьи Джумах. Даже хашимиты, родственные Мухаммеду, не задумались выступить в поход против отверженца; один только дядя пророка Абу Лахаб, более всех его ненавидевший, случайно не участвовал в экспедиции. Отряд немедленно же, спустя дня два, не более трех после прибытия гонца выступил к северу. Было их 950 человек с 700 верблюдами и 100 лошадьми, стало быть, превышал втрое горсточку мусульман. Между тем правоверные поспешно двинулись на Бедр, обыкновенную станцию караванов, в 20 милях на запад от Медины, в сорока на северо-северо-запад от Мекки; там находилось множество ключей хорошей, годной для питья воды. Не успели они достигнуть этого пункта, как узнали, что караван, предводимый Абу Суфьяном, успел пройти усиленными маршами опасное место и находится почти в безопасности, но что вблизи двигается войско мекканцев, в превосходных силах. И действительно, хотя караван ускользнул и ближайшая цель похода достигнута, мекканцы не задумались двинуться вперед и подступить к самому Бедру. Одни из них жаждали мести, памятуя коварное нападение у Нахлы, другие же предполагали, что правоверные не осмелятся померяться с тройными силами противников. Особенно настаивал Абу Джахль, объясняя, что отступить в данный момент значило возбудить подозрение в явной трусости. Решено было подойти к самым источникам Бедра, простоять там три дня, все время есть, пить и веселиться, что, конечно, произведет благоприятное впечатление на остальных арабов и вдохнет в них уважение к мекканцам. Но он упустил из виду одно, что то же опасение быть признанными трусами воспрепятствует мусульманам подумать об отступлении. И действительно, на созванном пророком военном совете единогласно и с необыкновенным воодушевлением принят был вызов на бой. Правоверным удалось предупредить противников и достигнуть первыми окруженную со всех сторон горами и холмами, замкнутую долину Бедр, где находились источники. Здесь Мухаммед приказал остановиться, занять лучшие и самые обильные колодцы, а остальные завалить, дабы лишить курейшитов воды. Мероприятие весьма разумное, но в данном случае осталось без особых последствий, ибо незадолго перед тем прошел сильный дождь. Во всяком случае, мекканцы очутились в неудобном положении, их предупредили. Возбуждение с обеих сторон было сильное. Аль-Асвад, из семьи Махзум, поклялся, что напьется из колодца или же в крайнем случае разорит его, хотя бы пришлось при этом ему погибнуть. 17 рамадана (приблизительно 13 января 624 г.) двинулись неприятели на позицию, занимаемую Мухаммедом.

Манера древних арабов воевать напоминает во многих отношениях образ действий героев Гомера. Оба войска вытянулись друг против друга на открытой местности. Тотчас же выступили из рядов известнейшие воины и стали вызывать мужей противной стороны на единоборство. С обеих сторон присматривались к отдельным схваткам с напряженным вниманием. Победа или поражение возжигали обоюдные страсти, мало-помалу развивалась беспорядочная рукопашная схватка, причем результат чаще всего зависел скорее от случайности, чем от числа и мужества сражающихся. Чаще же всего в сражении в поле старались арабы сломить неприятеля неожиданным нападением. Если это им удавалось, наступала ужасная резня. А когда неприятель был настороже, то нападающие полчища рассыпались во все стороны с такою же быстротой, как и налетали. При Бедре правоверные не могли и подумать предпринять подобное нападение. Вообще в Аравии тогда было мало лошадей, а у Мухаммеда в то время почти не было ни одной, так как в военной кассе, а также и у отдельных зажиточных мусульман, чувствовался сильный недостаток в средствах. Но пророк знал, что может смело положиться на своих людей: правоверные издавна приучены были к безусловному повиновению, чего в те времена ни один араб не мог даже понять. Этому научились они, пунктуально наблюдая при молитве и механически подражая каждому жесту молившегося перед ними пророка; они привыкли сдерживать движение членов, а равно и порывы духа по одному лишь мановению властелина. Весьма метко прозвали некоторые храм Медины «плац-парадом ислама». Поэтому при первой же пробе выказали мусульмане блестящим образом, что им не только знакома, но вошла в плоть и кровь тайна всякого военного успеха – дисциплина. Стеной стояли они, когда наскочила на них сотня всадников-курейшитов под предводительством Умейра ибн Вахба, из дома Джумах: увидя, что их не прорвать ни за что, отступил он немедленно же, не вынимая даже из ножен меча. Теперь двинулись пехотинцы Мекки и медленно подошли совсем близко: по-прежнему стояли неподвижно правоверные, следуя внимательно указаниям предводителя. Тогда выступили вперед, между обоими боевыми порядками, Амир ибн аль-Хадрами, брат которого пал у Нахлы, и отважный махзумит Асвад. Амиру удалось отомстить кровомщением; он поразил вольноотпущенника Омара. Но когда Асвад, во исполнение клятвы, бросился стремительно к колодцу, выступил против него Хамза, дядя Мухаммеда, «лев ислама», и отсек ему ногу по колено. Невзирая на это, пополз тяжелораненый дальше, парируя сыпавшиеся на него удары мечом; докатился несчастный до довольно плоского колодца и успел омочить губы в воде, а своей здоровой ногой начал бешено закидывать яму, но меч Хамзы настиг его и прервал нить жизни.

Выступили тогда из рядов первые мужи Мекки: Шейба и Утба со своим сыном аль-Валидом – и стали вызывать охотников на единоборство: ранее они отговаривали от дальнейшего наступления и были осмеяны; теперь хотели показать, что ими руководила не трусость, а предусмотрительность. Три ауса поспешили на вызов, но пророк махнул рукой, повелевая им отступить. Кому же, как не его беглецам принадлежало право первым сразиться за ислам. Тотчас же выступили из рядов Хамза, Али и Убейда ибн аль-Харис, из дома Мутталиб, один из старейших последователей Мухаммеда. Самыми младшими с обеих сторон были Али и ал ь-Вал ид, они и начали борьбу, но вскоре пал последний, раненный смертельно. Выдвинулся Утба, спеша отомстить за смерть сына, но и его вскоре поразил меч Хамзы. Борьба между Шейбой и Убейдой длилась долго; старые, испытанные воины, выжидали они предусмотрительно случая нанести противнику решительный удар; наконец мекканцу посчастливилось отсечь у противника ногу[71 - Головы у арабов защищались шлемами, а туловище – кольчугой, вот почему так часто отрубались в сражениях ноги и руки.]. Убейда пал, но на помощь к нему уже летели Али и Хамза: они живо расправились с Шейбой и успели оттащить за фронт тяжелораненого товарища. Ужасный результат единоборства подействовал на курейшитов удручающим образом. Но и между ними нашлись люди храбрые, воспылавшие надеждой отомстить врагу. К полудню закипел общий бой. Несмотря, однако, на свою многочисленность, неверующие никак не могли в беспорядочных отдельных стычках сломить мусульман. Мало-помалу стало распространяться в рядах мекканцев уныние. Между тем Мухаммед не переставал воодушевлять своих, побуждал их к величайшему напряжению сил все новыми и новыми обещаниями помощи Божеской. Был суровый зимний день; дул порывистый ветер, завывая над долиной; проносились над полем битвы густые громады облаков. И вдруг пророк воскликнул громко: «Глядите, ангел Гавриил с легионами небожителей напирает на неприятеля». Почти уже все предводители мекканцев пали, невыносимо было сражаться остальным, а они-то воображали так легко рассеять небольшую кучку неприятелей. И так было это неожиданно, так тяжело стало, что ряды неверных наконец заколебались. Тогда возвестил пророк общее нападение; громко проклиная, пустил он в неприятелей с силою полную горсть песку – и объял их ужас, и рассыпались они в диком бегстве.

Понятно, была это только видимая сторона сражения, как оно представлялось глазам неверующих. До нас, впрочем, дошли известия и о действительном ходе событий. Мы знаем, например, что на стороне курейшитов участвовал сатана в облике всем известного мужа Сураки. Он именно подталкивал неверующих и подстрекал их к сражению. Но когда стали наступать ангелы тремя полками, в тысячу человек каждый, под командой Гавриила, Михаила и Сарафиля, сатана испугался, побежал с великим криком и бросился в море. До нас дошло также наидостовернейшее свидетельство одного рыбака, который собственными глазами видел, как Сурака (что это был черт самолично, этого, собственно, он не говорит) прыгнул в воду. Рационалисты могут, конечно, уверять, что добряк Сурака попросту удрал, а позднее, когда перешел в ислам, хотел только своими россказнями обратить на себя общее внимание. С ним случались и прежде, как это мы знаем, подобные подозрительно чудные истории. Но и многие другие описывали весьма точно действия черта, равно как и ангелов. Так, например, некоторые утверждали с достоверностью, что небожители были на пегих лошадях, а на головах их развевались желтые чалмы. Во всяком уж случае неоспоримо то, что судьба сражения решена была исключительно горстью песка, которою швырнул посланник Божий в неверующих.

Как бы то ни было, сражение кончилось вскоре пополудни блестящей победой мусульман. Четырнадцать лишь человек мученической смертью купили себе вход в рай. Из курейшитов погибло в сражении и во время преследования сорок девять человек, почти столько же взято было в плен. Между убитыми, кроме Утбы и Шейбы, был также Абу Джахль, исконный враг ислама, падение которого более всего порадовало Мухаммеда, а затем Омейя ибн Халаф и еще некоторые другие из первых семей Мекки. Все послеобеденное время прошло для победителей в подбирании добычи, которая главным образом состояла из многих сотен верблюдов, а также оружия и всякого рода утвари. Затем вырыли наскоро яму и побросали туда убитых неприятелей. В тот же вечер, забрав своих мертвых и раненых, пленных и добычу, двинулось войско в Усейль, в полутора милях от места сражения. При осмотре пленных взоры Мухаммеда остановились на Ан-Надре, сыне Хариса, того самого, который раньше в Мекке осмеливался отвлекать слушателей своими побасенками о персидских царях. Неприязненно устремленные в упор глаза победителя смутили несчастного. Он понял, что ему приходится плохо, и, ища инстинктивно защиты, обернулся к стоящему вблизи Мусабу ибн Умейру, с которым когда-то дружил. Но тот отвернулся: ислам разрывал все прежние отношения, так имели обыкновение выражаться в подобных случаях правоверные. И в тот же момент пронесся грозный возглас пророка: «Голову долой!» Али поспешил исполнить смертный приговор. Далее мы увидим неоднократно, что Мухаммеда нельзя было вообще упрекнуть в свирепости, в особенности если принять в соображение суровые воинские обычаи Древней Аравии; но он ни разу не миловал тех, которые осмеливались восставать против его веры открыто, вступали в борьбу при помощи духовного оружия и даже пробовали унизить ислам. Сам он не обладал искусством строго логического мышления, воображение его не было достаточно творческим. Где же было пророку тягаться с подобными противниками и побивать их их же собственным оружием? Поэтому противопоставлял он им неизменно саблю, аргументы которой, как известно, неопровержимы.

Несколько дней спустя казнен был еще один пленный – Укба ибн Аби Муейт, злейший враг правоверных, однажды даже осмелившийся плюнуть в лицо Мухаммеду. Судьба остальных вначале висела на волоске. Ревнители веры настойчиво требовали умерщвления всех поголовно как врагов Божиих. Но более мягкий взгляд благодаря заступничеству Абу Бекра наконец пересилил. Решено было дозволить родным выкуп пленных, а лишь тех обезглавить, коим не удастся внести следуемые за них деньги. А пока отдан был приказ обходиться с пленными человеколюбиво. Каждый из них оставался под защитой взявшего его в плен. Вся остальная добыча поделена была на второй день после сражения, на походе, в местности Сафра. При этом правоверные чуть было не передрались. Тогда пророк объявил новое откровение, узаконившее на будущее время правила дележа. Пятая часть добычи, в виде доли Богу, поступала в общую казну, из остального право выбора одного предмета предоставлялось Мухаммеду, а затем добыча делилась поровну между всеми участвовавшими в бое. В данном случае часть пророка состояла в выбранном им самим мече (до сей поры он его не имел) и в знаменитом верблюде, принадлежавшем его врагу, Абу Джахлю.

От победоносного войска отправлен был вперед посол с радостным известием, которое произвело особенно сильное впечатление на иудеев и лицемеров. Вскоре вслед за тем вступал в Медину торжественно и сам Мухаммед. Радостное событие помрачено было, однако, семейной печалью. В отсутствие пророка скончалась дочь его Рукайя, находившаяся замужем за Османом. Она захворала еще до выступления правоверных под Бедр, отец застал ее уже в гробу. Осман был привязан сильно к жене и в заботах о ней не мог даже участвовать в походе. Чтобы утешить любимца в его потере, несколько месяцев спустя пророк выдал за него другую свою дочь Умм-Кулсум. Таким образом, за Османом снова оставалась честь быть зятем Мухаммеда.

В то время как праздновали жители Медины победу, в Мекке царили уныние и скорбь. Кроме стыда быть разбитыми в три раза меньшей кучкой правоверных и убытка, который понесла торговля Мекки после поражения, самым чувствительным ударом была потеря около ста человек храбрейших и знатнейших, павших или взятых в плен.

В первый момент пересиливали, конечно, чувство стыда и жажда мести. Абу Суфьян, несомненно теперь первый человек в городе, и на будущее время, на долгие годы ставший руководителем воинских предприятий против Мухаммеда, объявил во всеуслышание, что все скорби по умершим в настоящее время неуместны, прежде чем не будут отомщены убитые. Вместе с женой своей Хинд, дочерью Утбы, оплакивавшей одновременно отца, брата и дядю, он поклялся не пользоваться никаким удовольствием, удобствами жизни, пока новый поход не потушит их горя. Но когда пришлось перейти от слов к делу, оказалось, что в данный момент невозможно было ничего предпринять. Если находящихся в руках Мухаммеда пленных не желали обречь на верную смерть, приходилось поневоле их выкупать, а пока продолжались переговоры, не могло быть и речи о неприязненных действиях. Многие также не в силах были воздержаться от удручающей их страшной скорби. Старый слепец аль-Асвад, сын Мутталиба, из дома Абд аль-Узза, пока продолжалось запрещение предаваться печали в Мекке, приказывал выводить себя на дорогу, по которой ушел и не возвратился сын его Сама. Там напивался он до бесчувствия, плакал горькими слезами и посыпал главу пеплом. Некто Каб ибн аль-Ашраф, один из иудеев Медины, удалился в Мекку, негодуя на успех Мухаммеда над мекканцами. Он сочинил сатиру на правоверных и элегию в память убитых курейшитов; все жители вскоре выучили последнюю наизусть; никто теперь не в состоянии был остановить всеобщего взрыва диких воплей. Целый месяц продолжались скорбные воздыхания женщин и возбужденное настроение жителей, потрясенных элегией и мечтами о возмездии. Затем, однако, пришлось все-таки отправить посольство в Медину, чтобы сговориться о выкупе пленных. Беглецы знали досконально положение прежних своих земляков – пришлось выплачивать соответственно состоянию каждой семьи значительные суммы. Дело затянулось. Меж тем многие пленные (успех среди азиатов – кумир, которому еще более поклоняются, чем на Западе) свыклись с исламом и пожелали остаться. Они были освобождены без всякого выкупа, получив, конечно, при этом серьезное наставление не отрекаться от веры ни в каком случае.

Кто посмотрит на сражение при Бедре глазами западного человека, склонен будет, конечно, думать, что это не более как драка в широких размерах. Цифры действительно невелики: 300 против 950, а в общем 63 убитых – мы привыкли к иным силам. Тем не менее мусульмане правы, ставя Бедр во главе всех остальных сражений, благодаря которым позже, в течение двух столетий, ислам покорил полмира. Значение факта, что сразу, при первой же стычке с тройным числом неприятелей, правоверные одержали блестящую победу, имело для Мухаммеда и его дела неисчислимые последствия. Разве не уразумел теперь свет, и правоверные, и неверующие, что Бог не покидает своего посланника? Разве не перст Всевышнего отметил как раз злейших и непримиримейших врагов веры Абу Джахля, Омейя, Надра, Утба, – приговоривши одних к смерти, других к пленению? Мог ли кто-либо отрицать Божий суд, когда стало известно, что и Абу Лахаб, не принимавший участия в походе, тотчас же, как достигла печальная весть Мекки, скончался? По всей Аравии вихрем пронеслась молва о неслыханном событии; всюду издевались над мекканцами и с удивлением стали обращать взор на этого избранника, которому, невзирая на немногочисленное воинство, Бог даровал победу над многочисленным неприятелем. Событие повлияло более всего, конечно, на жителей Медины: иудеи съежились, лицемеры ходили удрученные и против воли оказывали уважение. Снова еще большие толпы жителей Медины почувствовали внезапное влечение к исламу и своим обращением значительно увеличили число ансаров, другие же, доселе лишь по внешности признававшие Мухаммеда, укрепились в вере. Таким образом, победа дала возможность пророку занять твердое положение, и он был в состоянии сделать еще несколько шагов далее, ранее чем мекканцы успели опомниться от поражения. Когда потом, спустя год, они вооружились и нанесли ему значительный урон, он настолько уже успел уйти вперед, что ему не понадобилось отступать снова назад.

Прежде всего ему нужно было устранить в непосредственной близости всякое сопротивление. Преданность правоверных благодаря успеху доходила до фанатизма; они ставили себе в заслугу отрицание самых близких человеческих отношений и гордо попирали их ногами. Между хатмитами, отделом племени аус, в большинстве стоявшем еще далеко от ислама, была одна женщина, по имени Асма. Вздумала она как-то сочинить, после сражения при Бедре, несколько строф о глупости мединцев, которые ждут добра от чужестранца, а между тем он только что приказал умертвить старейшин собственного своего народа. «Неужели никого не найдется, кто бы избавил меня от этой несносной бабы?» – воскликнул пророк, когда ему передали о случившемся. Это слышал Умейр ибн Адий, слепой того же самого племени, но правоверный. В следующую же ночь он пробрался ощупью в жилище, где спала бедная женщина среди своих детей, с ребенком на груди, и пронзил ее мечом. Наутро пришел он к пророку и сказал: «О посланник Божий, я умертвил ее». Мухаммед ответствовал: «Ты оказал, Умейр, услугу Богу и его посланнику!» Старец снова заговорил: «Не быть бы худу из-за нее». – «Не беспокойся, и двух козлов здесь не найдется, которые вздумали бы за нее заступиться», – был ответ посланника Божия. И действительно, до такой степени выработался уже в Медине терроризм, что никто не осмелился потянуть к ответу труса-убийцу. Даже некоторые члены семьи Хатма нашли благоразумным вскоре за тем принять ислам, ибо они увидели в этом силу веры, пренаивно добавляет биограф пророка. Не менее коварно был спроважен благодаря подобному же заявлению пророка и Абу Афак, почтенный старец иудей. Тоже и он написал сатиру на презренное подчинение когда-то столь гордых арабов Иасриба появившемуся с ветра чужестранцу. За это самое, как и Асма, он был умерщвлен ночью во время сна.

Но если отдельные эпиграммы могли принести большой ущерб влиянию Мухаммеда, распространяя среди народа, так восприимчивого к каждой остроте, недоверие, еще опаснее была страсть иудеев подмечать и осмеивать бесчисленные противоречия, в которые запутывался часто пророк, рассуждая о делах веры. Поэтому ближайшей целью, которую он постоянно имел в виду и преследовал с необыкновенной настойчивостью, было истребление этих от души ему ненавистных неприятелей. Совершить это мог он относительно в короткий промежуток времени, и опять-таки благодаря поведению своих же противников. Не следует никогда забывать, что эти иудеи хотя и были привязаны сильно к древней своей религии, во всем остальном арабизировались совершенно; в особенности же отличались они своею племенной обособленностью, что всегда и во всем служило самой надежной опорой для Мухаммеда. Дело в том, что к последовательному проведению сознательной политики никто в Аравии еще не привык. Мы уже видели, как из-за пары растоптанных яичек жаворонка или сомнительных результатов скачки начиналась племенная резня, тянувшаяся десятки лет. Потребовались целые годы взаимного обучения в опытности для того, чтобы племена стали наконец прозревать в замыслах Мухаммеда не что иное, чем пустые поползновения подраться из-за пустого оскорбления чести, выеденного яйца иногда не стоившего, или же стремление в хищническом набеге обобрать кого только можно. Поэтому иудеи племени бену-надир также не поняли, что нападения мусульман против их единоверцев кейнока решали одновременно и их собственную судьбу. А когда наконец и для самых тупоумных раскрывались намерения пророка, становилось уже поздно. Несчастных детей Израиля в их одурении можно прежде всего оправдывать тем, что они, по старинным обычаям арабов, сильно понадеялись на дружественный оборонительный договор, который заключил с ними сам же Мухаммед. Как смотрел Бог мусульман на подобные обязательства, можно видеть из Корана; там прямо говорится (сура 8, 57): «Истинно говорю вам – пред Богом самые дурные из живых существ те, которые отвергают откровение и не хотят уверовать, и те, с которыми ты вступил в союз, а они и после того каждый раз нарушают союз и не боятся Бога. Поэтому, если ты застигнешь их во время войны, поступи с ними так, чтобы они были примером для тех, которые будут после них; может быть, те станут рассудительнее. Если опасаешься вероломства со стороны какого народа, то ему отплачивай равным. Истинно говорю вам – Бог не любит вероломных». Вероятно, Мухаммед благодаря лишь позднейшим событиям обнародовал это откровение. Но сознание, что ему дозволено нарушить договор всякий раз, когда он заподозрит коварство с противоположной стороны, должно было зародиться в его голове уже давно. Недели две спустя после сражения при Бедре отправился однажды пророк в квартал племени иудейского бену-кейнока, людей зажиточных и почтенных, занимавшихся обработкой золота. Перед ними стал он снова выхвалять свои достоинства как последнего и величайшего из пророков и убеждал их принять его веру. Иудеи отклонили решительно предложение. Вскоре затем на базаре у тех же кейнока случилось следующее происшествие. По поводу неуместной шутки, которую дозволил себе один из иудеев сыграть с женщиной-мусульманкой, дошло до рукопашной между евреями и присутствующими правоверными. Согласно взаимному договору, это дело должно было быть представлено на решение пророка; при этом один мусульманин убил второпях иудея, за что обозленные израильтяне порешили тут же на месте убийцу. Так по крайней мере передает само мусульманское предание. Из этого видно, как мало оснований было на стороне правоверных расторгнуть договор, ибо они первые пролили кровь. Меж тем Мухаммед – если только вся эта история не выдумана или же не переиначена сильно – уперся на параграфе договора, по которому не дозволялось убивать правоверного за смерть неверующего. Этот параграф, однако, вовсе не касался иудеев, он относился к договору между мусульманами и племенами аус и хазрадж. Всех беглецов и ансаров стали призывать к отмщению. Между тем кейнока считались самыми храбрыми из мединских иудеев. Они именно сражались при Буасе против своих же единоверцев и аусов, приняв сторону хазраджей. Иудеи твердо уповали на помощь Абдуллы ибн Убайи и его «лицемеров». Он посоветовал им удалиться в их укрепленный квартал и дал понять, что не откажет в помощи в случае осады. Между тем сам он очутился в неловком положении: с иудеями он был связан прежним союзом, а с мусульманами – недавним оборонительным договором; поэтому в конце концов решился оставаться нейтральным. Кейнока не были столь сильны, чтобы выдержать борьбу; остальные иудеи Медины – бену-надир и бену-курейза, – полагая, что им ничего не угрожает в будущем, сверх того не забыв окончательно Буаса, тоже не тронулись. Изнуренные голодом, после 15-дневной осады, вынуждены были кейнока сдаться безусловно. Мухаммед решил было, опираясь на воинские обычаи арабов, перебить взрослых мужчин, а жен и детей продать в рабство. Но у Абдуллы ибн Убайи зашевелилась наконец совесть: он стал умолять и настаивать, несмотря на неоднократные отказы, все убедительнее и горячее, пока пророк не отменил смертного приговора. В Медине находилось еще много лицемеров и язычников; они могли наделать правоверным больших и серьезных хлопот, поэтому пророк, правда нехотя, должен был исполнить эту просьбу. Иудеи были помилованы, но им предписывалось оставить на месте все свое имущество и выселиться с женами и детьми. Три дня дано было сроку, а затем они были изгнаны их бывшим некогда союзником Убадой ибн ас-Самитом. И он отрекся от них, следуя изречению «сердца изменились, и ислам развязывает все договоры». До Вадиль-Кура, в пяти милях на север от Медины, должны были изгнанники брести пешком. Тут единоверцы приняли их дружелюбно, оделили пищей и верблюдами. Кейнока покинули окончательно Аравию и удалились в Сирию. В Азриате[72 - Эдрей Библии, главный город страны Васан, на восток от Геннисаретского озера.] нашли они себе новую родину.

Вскоре после раздела богатой добычи, найденной в оставленном квартале, мекканцы дали о себе знать, выказывая намерение отплатить за нанесенный им удар при Бедре. Раз утром (приблизительно в апреле 624 г.) разнеслась по городу молва, что в эту самую ночь побывал Абу Суфьян с двумя сотнями верблюжьих наездников поблизости Медины. При утреннем рассвете напал он на местечко Аль-Урейд, расположенное в плодоносной долине, в полумиле на северо-восток от города, поджег там два дома и засеянное поле, а одного земледельца умертвил. Быстро собран был отряд и поспешно бросился, под предводительством самого пророка, за бегущим неприятелем. Мусульманам вместо неприятеля пришлось удовольствоваться подбиранием сакв, наполненных савиком[73 - Savik, так называется несозрелое поджаренное зерно, которое затем размалывают и в смеси с финиками, а в настоящее время с сахаром, без дальнейших приготовлений едят или наскоро приготовляют его в виде кашицы. И по сие время берут его в спешный путь как провиант, если не предвидится возможности варить.]; их сбрасывали убегавшие, чтобы ускорить рысь верблюдов. Поэтому этот набег носит название «савикский набег». Предпринял его Абу Суфьян, как объясняет предание, не ради рекогносцировки, а только чтоб скорее отделаться от необдуманной клятвы, данной им вскоре после сражения при Бедре: он понял, что не так-то скоро можно будет поставить снова на ноги милых земляков и предпринять с ними серьезный военный поход. Во всяком случае, мекканцы решили попробовать прежде, не удастся ли им провести в этом году мимо Медины без кровопролития сирийский караван. Они предполагали выбрать дорогу, далеко извивавшуюся на восток от города, по направлению к Ираку (Вавилонии), а затем описать дугу через пустыню. Но Мухаммед разузнал о предприятии и послал наперерез приемного сына, Зейда ибн Харису, с сотней наездников на верблюдах. Захватить караван удалось. Хотя большая часть конвоирующих успела уйти, но добыча оценена была в 100 тысяч дирхем. В это же время пророк предпринял несколько набегов на племена бену-сулеим и бену-гатафан – могущественнейших бедуинов Центральной Аравии, кочевавших на восток от Медины: он был извещен вовремя, что бедуины, подстрекаемые курейшитами, замышляли хищнический набег на город. Но проворные сыны пустыни, едва успевали отряды достигать места их стоянки, рассыпались в разные стороны. Раз только удалось пророку отогнать сотни две верблюдов. Поэтому мы видим, что Мухаммед, уже успевший после сражения при Бедре склонить на свою сторону маленькие племена, жившие между Мединой и морем, теперь был уже в состоянии делать новые попытки и в другом направлении.

Между тем возбуждено было снова, в непосредственном соседстве, преследование иудеев. Официальные историографы утверждают, будто один из бену-надир оказал содействие Абу Суфьяну во время его савикского набега. Это, конечно, сочтено было за явное нарушение договора – одно из тенденциозных измышлений, посредством которых производились благовидные эксперименты Мухаммеда над несчастными израильтянами. Надо полагать, что пророк просто намеревался отучить их основательно от острот и стихоплетства. Не иначе, по крайней мере, можно объяснять отдельные случаи. Ближайшей жертвою был тот самый Каб ибн Ашраф, который после Бедра выступил у курейшитов с злейшей сатирой против него. Меж тем он успел вскоре повздорить с тамошними своими знакомыми и должен был снова вернуться к своему племени. И опять пророк обронил, не в первый уже раз, роковое слово: «Кто же освободит меня от этого человека?» Вскоре отыскалось пятеро из племени аус, старинных союзников иудеев, готовых послужить верой и правдой Богу. Каб постоянно остерегался; тогда молочный его брат Абу Наила – набожность этого человека заслуживает, дабы имя его сохранилось в потомстве, – уломал несчастного выйти прогуляться с ним и другими в одну прекрасную лунную ночь без оружия. Когда они ушли довольно далеко, Абу Наила притянул его по-приятельски к себе и стал, как бы играя, трепать его локоны. Вдруг он уцепился крепко за волосы, бросил оземь и стал крепко придерживать, пока другие добивали беззащитного, звавшего отчаянно на помощь. На другой день утром разбудили они пророка громкими криками: «Бог велик! Велик Господь!» С благодарностью принял Мухаммед голову убитого и восхвалил Господа. Несколько спустя, когда пришли к нему иудеи и стали жаловаться на совершенное коварное убийство, он прогнал их, пустив им вдогонку угрозу: «С каждым из вас случится то же самое, если не будете сидеть спокойно и вздумаете обижать мусульманина». И действительно, вскоре за тем был убит подобным же образом Сунеина, другой иудей. Тогда страх объял всех иудеев, и они почти не решались выходить из своего квартала, пока наконец Мухаммед не объявил им, что намерен заключить с ними новый договор. Текст его до нас не дошел, вероятно, потому, что так было удобнее уверять, что и его они нарушили. Едва ли что-либо было в нем другое, кроме возобновления обязательств иудеев не сообщаться с курейшитами, а также помогать правоверным при каждом нападении извне и участвовать в расходах защиты в подобных случаях. Но не пришло еще в действительности время для Мухаммеда организовать окончательное истребление иудеев. Едва ли он не знал, что после нападения на караван курейшиты начали серьезно приготовляться к военным действиям. Абу Суфьян не переставал возбуждать энергично своих сограждан к отмщению. В это самое время пророк, побуждаемый прежде всего личными наклонностями, снова официально закрепил рядом браков близкие отношения, связывавшие его со старинными товарищами: сам он женился на Хафсе, дочери Омара, за несколько месяцев перед тем овдовевшей, а свою единственную еще свободную дочь Фатиму отдал в жены двоюродному брату и вместе приемному сыну Али. Как раз в это время получено было известие, сначала от некоторых людей родственного, стоящего к палатках на север от Мекки племени хузаа, а затем чрез шпиона, пророком же высланного, что курейшиты выступили в поход по направлению к Медине в числе 3000 человек, из них 700 были в панцирях, с 200 лошадей и 3000 верблюдов, под предводительством Абу Суфьяна. Поход свой мекканцы, видимо, желали маскировать, но это было решительно невозможно. Все было устроено в чисто арабском стиле: они вели с собой не только всех союзников из окрестных племен, по преимуществу сакифитов из Таифа, но и большую толпу женщин. Во время сражения, стоя за фронтом, звоном бубен, возгласами и военными песнями должны были они возбуждать мужество сражающихся и поддерживать его, дабы не повторилось той же паники, которою кончилось сражение при Бедре. С таким пестрым хвостом не могли они подвигаться быстро. У каждого водопоя делался привал: воины впадали в благодушное настроение; песни и игры женщин на бубнах разжигали в них воинственный жар. Поистине были это люди неисправимые – ищущие удовольствий, порядочные кутилы, а по языческим понятиям вполне приличные и порядочные. Так, например, предложение, сделанное некоторыми в Аль-Абва, – выкопать пепел похороненной на этом месте матери Мухаммеда и захватить его с собой, – отринуто было большинством. А между тем, смотря по обстоятельствам, эти останки могли послужить залогом безопасности женщин, или же можно было взять за них хороший выкуп. Спокойно двинулись они дальше и достигли наконец в четверг, 3 шавваля 3 г. (приблизительно в январе или феврале 625 г.)[74 - По общепринятой хронологии 28 марта, но это решительно невозможно. Другие подсчитывают 24 января, что вероятнее, но не вполне достоверно.] равнины, расстилавшейся на север от Медины до горы Оход, отстоявшей от города с добрую полумилю. Здесь расположились мекканцы лагерем и пустили свой скот пастись по прекрасным зеленым пажитям Медины. Дальнейшего, однако, бесчинства они не произвели. Между тем в городе шел военный совет. Предстояло, несомненно, неприятельское нападение, поэтому как «лицемеры», так и иудеи обязаны были помогать мусульманам. Помощь последних предусмотрительно отклонил Мухаммед. С предводителем же первых, Абдуллой ибн Убайем, он уговорился, что следует выжидать нападения на город, возможного, судя по величине неприятельского войска. Кварталы арабов хотя и не были укреплены так, как иудейские, но тоже, как и в Мекке, были прикрыты извне массой стоявших вплотную крепких стен домов. Попадавшиеся изредка промежутки легко можно было заложить; жизненных припасов в городе было достаточно, а неприятель, по-видимому, не был подготовлен начать формальную осаду. Но на выжидательное положение никак не хотели согласиться более молодые, пылкие воины из среды правоверных, в особенности же герои Бедра. И они были по-своему правы. В случае дурного оборота дел они наконец рассчитывали на небесные вспомогательные войска. Мухаммед не мог сдерживать воодушевление своих, поэтому 6 (25 января?) решился в полдень выступить. Между тем более рассудительные прочли нетерпеливым юношам строгое внушение. Так что когда пополудни вышел к ним вооруженный пророк, выступили перед ним уполномоченные и стали объяснять, что приносят раскаяние от имени большинства в неприличии их требований и готовы теперь во всем ему подчиниться. Но теперь и сам пророк не хотел отступать, оставаясь упрямо при раз задуманном решении. «Не идет пророку снимать оружие, раз уже одетое», – произнес он наставительным тоном. Несомненно, он поступил в данном случае совершенно правильно: каждое колебание должно было отразиться гибельно на духе подчиненных. Вечером того же дня он выстроил перед городом свои 700 человек, с 300 воинов в сторонке расположился ибн Убайя. «Лицемеры» громко осуждали его за то, что он, увлеченный незрелыми юношами, последовал в открытое поле за союзниками, чего, строго говоря, не был обязан делать. В течение ночи прежняя его неспособность к решительным действиям снова заговорила в нем, и, когда утром Мухаммед, 7 шавваля (26 января), приказал выступать, Абдулла отодвинул своих назад и тайком вернулся в город. Полагавшиеся на одного Бога мусульмане нисколько не смутились. Распоряжения Мухаммеда выказали большое тактическое искусство, все равно, придумал ли он их сам или действовал по совету своих: около него группировалось немало будущих великих полководцев ислама. Ввиду превосходства неприятеля нужно было подумать о крепкой позиции, подобно тому как и при Бедре. Смелым фланговым движением двинулся пророк мимо неприятеля к Оходу, представлявшему собой отрог северного нагорья, далеко выдвигавшийся в долину. Он разместил свое войско в узкой седловине, заканчивающейся к вершине горы мрачным ущельем. Развернутый фронт правоверных стал так, что правое крыло и центр упирались в высящиеся над ними скалы. На левом, неприкрытом фланге поставлено было пятьдесят лучших стрелков под командой Абдуллы ибн Джубейра; было им приказано строго-настрого отбрасывать всевозможные попытки неприятеля обойти позицию и ни в каком случае не покидать поста. Главные силы расположил пророк так, «чтобы ни одно плечо не выступало из рядов», – из этого мы видим, с какой военной предусмотрительностью ислам придавал особое значение даже внешней выправке войск, – и приказал не двигаться, пока сам он не подаст знака начинать сражение.

Вероятно, курейшиты были предуведомлены и о расположении своих противников, и о значительном ослаблении отряда вследствие отступления «лицемеров». Храбро двинулось войско мекканцев вперед, повернув спиной к городу, фронтом к горе, направляясь прямо на позиции мусульман. Внимательный наблюдатель мог бы сразу подметить много резких особенностей, отличавших оба войска. С одной стороны наступают нестройные, но веселые толпы язычников, а перед ними кучи женщин бьют в бубны, распевая песни.

С другой стороны – боевой железный строй бесстрашных бойцов веры, услышавших только что вещее, сулящее им победу или утехи рая слово того, которого сам Бог послал им, и все они проникнуты пылом неодолимой храбрости. Тут готовятся столкнуться друг с другом представители двух миров в числе нескольких тысяч человек.

Вблизи неприятеля женщины повернули назад и удалились за фронт своих войск; из рядов мекканцев выдвинулись первыми Абу Амир, бежавший из Медины ханиф, вместе со своими сотоварищами. Он обратился с речью к своим землякам из племени аус, отговаривая их драться, но те прогнали его громкой бранью. Затем начались обычные в этих случаях единоборства: бились на этот раз особенно вокруг знамени курейшитов. Носить его было почетной обязанностью Абд ад-Даров. Когда знаменоносец Тальха, сын Абд аль-Уззы, пал от руки Али, знамя подхватил его брат. Так, защищая его, были убиты, один за другим, девять героев семьи. Наконец Суваб, раб, ради спасения знамени жертвует собою: когда отрублены были у него сначала правая, а потом и левая кисть, охватил он древко окровавленными обрубками и бросился вместе с ним наземь, закрывая его своим туловищем. При этом он воскликнул, обращаясь к трупам господ своих: «С меня, кажется, достаточно!» Тут настиг его последний удар неприятельской сабли. И в других местах бой клонился большею частью в пользу мусульман. Тщетно Халид, сын Валида, из дому Махзум, впервые показавший здесь свой недосягаемый военный гений, сделавший его величайшим из всех полководцев арабов, покорителей мира, упрямо старался со своей конницей обогнуть неприятеля с левого фланга. Стрелки Абдуллы исполняли добросовестно свое дело и постоянно их отражали. Наконец ряды мекканцев заволновались, отряду правоверных удалось пробить их строй. Казалось, наступало полное поражение. Но победители подошли к богато изукрашенному лагерю, глаза их разгорелись, в жилах борцов веры заговорила вдруг арабская кровь. В одну минуту позабыли они свой страшный воинский крик «Бей! бей!», на всех полях сражений наводящий ужас на неверующих. Победители бросились грабить богатую добычу. С высоты своей стрелки заметили это. Непреоборимый страх сжимает сердца превосходных воинов, страх не участвовать в дележе добычи. Ни увещания, ни угрозы Абдуллы на них более не действуют; за исключением лишь немногих, покидают все в диком беспорядке свой пост и устремляются вниз на мекканский лагерь. Со спокойным самообладанием прирожденного полководца присматривался Халид к ходу сражения; с быстротою молнии схватывает он удобный момент, опрокидывает немногих стрелков, оставшихся верными своему долгу, и с яростью набрасывается на открытый фланг мусульман. При виде этого и остальные курейшиты вламываются с возобновленным пылом в ряды правоверных, расстроенных таким неожиданным оборотом. Самые храбрейшие из лучших мухаммеданских воинов не в силах восстановить порядка. Пока Хамза во главе кучки самых отчаянных тщетно, подобно льву, бросался во все стороны, другие были отброшены течениями боя в разные стороны. Сам пророк, окруженный немногими правоверными, очутился в густой толпе мекканцев. Он защищался, насколько у него хватало сил, а остальные кругом старались лишь прикрыть его своими телами; его закидали каменьями; один из них раздробил нижний передний зуб справа, обе чешуи шлема вошли глубоко в щеки, повреждено было также и колено. Одну стрелу, пущенную прямо в пророка, перехватил на лету рукой Тальха, сын Убейдудлы; но в это же мгновение сабельный удар свалил Мухаммеда с ног, и он скатился в находящуюся рядом яму. Все думали, что он погиб. Невзирая, однако, ни на что, Тальха продолжал сражаться, пока, оглушенный раной в голову, не свалился и он как сноп. Тогда раздался отовсюду крик: Мухаммед убит! Большая часть правоверных, обезумев от ужаса, бросилась в ущелье вверх по горе, а неприятели, торжествуя полное отомщение, мало-помалу стали покидать поле сражения, считая цель похода достигнутой. Меж тем маленькими группами собирались исподволь правоверные. Опрокинутый ударом меча, но не раненный, Мухаммед приподнялся наконец и был поспешно увлечен своими по ущелью вверх в безопасное место. Там, наверху, собирались постепенно с поля сражения рассеянные паническим страхом, за исключением некоторых, нашедших себе дорогу в Медину. Из уст в уста перелетала радостная весть: «Посланник Божий спасен!» Недолго пришлось хвастаться ибн Камню, меч которого поразил Мухаммеда. Вслед за вестью об умерщвлении исконного врага Мекки успел проникнуть в лагерь курейшитов и слух противоположного свойства. В бешенстве Абу Суфьян поскакал, попирая копытами трупы убитых, на гору и остановился на расстоянии звука человеческого голоса. Ему прокричал Омар, что пророк не убит и со временем ему отомстит. «Ну и прекрасно, встретимся опять, через год, при Бедре!» – воскликнул язычник. Ему в ответ послышалось с горы: «Будь по-твоему, встретимся там».

Если принять во внимание, что неверующие счастливо избежали наихудшего, становится весьма понятным, что они имели полное основание торжествовать. Вся потеря их не превышала двадцати семи человек, тогда как семьдесят четыре мусульманских тела покрывали поле сражения, меж ними Хамза, дядя пророка, «лев ислама». Раб-негр, по имени Вахший, навыкший в своей африканской родине обращаться с коротким дротиком, пронизал его своим оружием насквозь в то самое время, когда тот бросился прямо на него. Говорят, что Хинда, жена Абу Суфьяна, дочь Утбы, павшего от руки Хамзы при Бедре, злобно надругалась над его телом, изуродовав его самым постыднейшим образом. Историки прибавляют, что дымящуюся печенку, вырезанную Вахшием, она рвала зубами. Вот почему сын ее Муавия, на которого всякий набожный мусульманин считает своею обязанностью клепать всякий вздор, получил позднее прозвание «сын пожирательницы печени». Без сомнения, все это лишь фантастические выдумки, плод озлобления мусульман к дому Омейи, хотя надругательства над трупами убитых неприятелей случались и прежде в истории арабов. Упоминания о них встречаются нередко в летописях, да и нет никакого основания обвинять арабов в особенном зверстве, если вспомним, что черногорцы-христиане даже в XIX столетии поступали ничуть не лучше с убитыми неприятелями. Насытившись мщением, мекканцы подобрали своих раненых и убитых и отправились преспокойно в обратный путь. Они даже не пытались овладеть городом, не захотели далее тревожить мусульман в их убежище, на Оходе: чтобы осмелиться на первое, они были не настолько сильны, к тому же им не было никакого расчета нападать на «лицемеров» и иудеев; и нападение на Оход было предприятием довольно рискованным: правоверные легко могли найти по горам путь к отступлению в Медину, между тем пришлось бы напрячь все силы на продолжительную и утомительную партизанскую войну. Сверх того, изнеженные господа мекканцы если и победили, то вовсе не для того, чтобы налагать на себя все новые и новые тяготы и лишения; ничего подобного, вероятно, им и не снилось. За Бедр отомщено было вполне, неприятель потерпел значительное поражение: много лучших воинов у него пало. По арабским понятиям, этого было с лишком достаточно, а о том, что будет дальше, никто и не помышлял. О политике, обдумывавшей ходы вперед, за исключением Мухаммеда и его окружающих, едва ли кто имел понятие в тогдашней Аравии. И потянулись добрые курейшиты назад к себе на родину, ликующие и беззаботные.

Сами неприятели позаботились, чтобы неудача пророка не имела слишком тяжелых последствий, и действительно, положение Мухаммеда после сражения было завидное во всех отношениях. Правоверные, разумеется, не имели ни малейшего повода жаловаться на своего предводителя. Возвещая поход, он обещал им, правда, победу при помощи Божьей, но разве он не сказал также: «Если вы будете твердо держаться»? И разве они не побеждали, пока неуклонно следовали приказаниям пророка? Разве окончательное поражение не было заслуженным божеским наказанием за оказанное ими нарушение дисциплины? Вот те прегрешения, дать отчет в которых приходилось мусульманам, лишь только Мухаммед, по повелению Божию, обратился к ним с наставлением; но мудрый человек примешал к нему такое множество указаний на благость Всевышнего, которая не минет ни одного из раскаивающихся, в его речи было так много жестоких выходок против неверующих, что вскоре не осталось не только и тени сомнений, но даже исчезло самое уныние из рядов его приверженцев. Зато можно себе представить, как были довольны поражением «лицемеры» и иудеи. Если даже до сражения Мухаммед не был в состоянии растоптать всех их, как этого желал в душе, то после понесенных потерь приходилось поневоле еще долго сдерживаться, пока не подыщется счастливый момент и вернется снова прочное положение. Но пророку никоим образом нельзя отказать в постоянной твердости духа.

Страдания от полученных, хотя не тяжелых, зато болезненных ран нисколько не помешали ему заниматься делами общины. Он продолжал с большою уверенностью и нравственной стойкостью, которые никогда не покидали его в самые критические моменты, делать все для ослабления неприятного впечатления. Об этом он позаботился в самый день сражения. Оно продолжалось до полудня, а уже на молитве, при закате солнечном, присутствовал пророк сам в мечети. А на следующее утро после ранней молитвы созвал опять Билаль воинов Охода и объявил им, что посланник Божий желает преследовать неверующих. В походе должны были участвовать лишь те, кои сражались вчера. Опасностей, положим, предстояло немного, так как курейшиты тем временем должны были уйти довольно далеко, все же и это кое-что да значило для поддержания духа бодрости среди правоверных. Пророк дошел до Хамра-аль-Асад, в трех милях[75 - От 8 до 10 арабских миль, из которых каждая составляет четверть немецкой мили (около 2000 метров). Поэтому это место нельзя смешивать с современным Дар-аль-Хамра, которое отстоит от Медины приблизительно на 13 немецких миль. До него, во всяком случае, нельзя было дойти в один день.] на запад от города. Здесь приказал он остановиться; простояли лагерем трое суток; по ночам раскладывались костры по ближайшим горам, чтобы распространялась далеко кругом весть о преследовании Мухаммедом курейшитов.

И во всем другом старался пророк поступать так, чтобы во всех отношениях игнорировать последствия неудачного сражения. Так, вскоре после возвращения узнал он, что один из хазраджей во время катастрофы на Оходе убил одного союзника из аусов, мстя ему за смерть отца своего, погибшего еще во времена язычества. Это было опасным нарушением закона, который уничтожил кровомщение между правоверными. Немедленно же повелел Мухаммед одному из аусов снести голову виновному. Затем понадобилось внушить уважение кочевавшим на восток бедуинам, между которыми обнаружилось опасное движение при первом известии об Оходе. Особенно встревожили правоверных слухи, что бену-асад, измаильтяне, кочевавшие в 50 милях на северо-восток от Медины, собираются совершить хищный набег на город под предводительством старейшины Тулейхи. Мухаммед выслал Абу Саламу, своего молочного брата и близкого родственника, со ста пятьюдесятью воинами. Невзирая на значительное отдаление, отряд достиг без особых приключений пастбищ асадов, но, как это водится у бедуинов, они рассыпались в мгновение ока, и правоверные могли захватить лишь несколько голов животных. На возвратном пути открылась у Абу Саламы полученная им на Оходе рана и он умер. Вдова его, как говорят, очень красивая, четыре месяца спустя взята была пророком в жены.

Маленькая эта экспедиция оказалась недостаточной, чтобы изгладить впечатление победы мекканцев, произведенное на племена Центральной Аравии. Все они были друзьями курейшитов, посещали прилежно их ярмарки и были предубеждены против Мухаммеда; негодование их тем более было велико, что пророк, только что потерпевший такую основательную неудачу, ничуть не покидал своей цели – пробуя расширить власть за их же счет. За это и поплатились одновременно (приблизительно около мая 625 г.) два маленькие отряда, которые Мухаммед выслал на восток и юг с дружескими, что называется, намерениями. Дело в том, что на восток от линии, протянутой между Мединой и Меккой, обитают в Неджде большие племена сулейм, хавазин и хузейль. К племени хавазин принадлежал бену-амир-сасаа[76 - Есть еще амир-рабиа, принадлежащая к племенам ваиль; те живут гораздо дальше на северо-восток.]. Прибыл раз из этой местности в Медину старик, начальник Абул-Бара Амир, прослышавший о Мухаммеде и захотевший посмотреть на него. Пророк встретил его дружелюбно и предложил ему принять ислам. Старик не отказался прямо, но объяснял, что готов принять веру вместе со своим племенем. Он предложил послать из Медины нескольких правоверных для обучения земляков и поручался за их безопасность. В высшей степени обрадованный Мухаммед послал сорок (а по другим известиям – семьдесят) молодых мединцев из хорошо изучивших Коран. Когда они шли к Амиру, то племяннику Абул-Бара, Амиру ибн ат-Туфеилю, это дело вовсе не понравилось. А так как единоплеменники не пожелали оскорблять сопровождавших дядю его, то он с толпой соседних сулеймитов напал при колодцах Мауны, в 10 милях на юго-запад от Медины, на посланных и перебил их всех, за исключением одного, который и принес печальное известие в город о приключившемся с его товарищами. Не лучшее постигло и семерых других, посланных на юг, как говорят одни – с миссионерскими целями, а вероятнее всего, чтобы пошнырять в окрестностях Мекки. Когда прибыли они в Ар-Раджи, в округе хузейлитов, напали на них люди из племени бену-лихьян (одни говорят – по подстрекательству мекканцев, другие же – будто в отместку Мухаммеду за умерщвленного по его приказанию их старейшин, замышлявшего нападение на Медину). Четыре мединца были убиты, а три – взяты в плен; когда же один из них вздумал дорогою бежать, его тут же побили каменьями. Двух остальных продали бедуины курейшитам за сто верблюдов, а те отдали их детям погибших при Бедре, которые, играя, перекололи их дротиками.

Мухаммед теперь сразу увидел, как трудно пока что-либо предпринять в Центральной Аравии. Но ему необходимо было для успокоения правоверных заручиться хоть каким-нибудь успехом, дабы исполнить обещание, благодаря которому укрепил он снова их доверие после битвы у Охода. Понятно, приходилось опять взяться за иудеев, вечно отвечавших за чужие грехи. Непосредственно вслед за поражением пророк считал благоразумным переждать несколько, не будут ли угрожать ему новые опасности извне. Может быть, также считал он необходимым сперва восстановить обычную дисциплину между своими. Так или иначе, с полгода после сражения держался он спокойно и, как кажется, в это же самое время набрался убеждения, что еще менее, чем кейнока, их оставшиеся единоверцы могут рассчитывать на помощь со стороны «лицемеров». Приходилось главным образом иметь дело с двумя иудейскими племенами, бену-надир и бену-курейза. Последние обитали на юг, первые же – на юго-восток от города, в своих укрепленных предместьях. Оба племени участвовали в сражении при Буасе против хазраджитов, но, если бы «лицемеры» имели более политического такта, чем воображали, Абдулла ибн Убайя должен бы был побороть воспоминание о старинной вражде и подать им вооруженную помощь против мусульман. Предание обвиняет даже Абдуллу в коварном обмане иудеев, но это, вероятно, чересчур преувеличено. Во всяком случае, он не двинул и пальцем, когда Мухаммед под ничтожным предлогом – будто ангел Гавриил известил его, что один иудей вознамерился его убить, – потребовал от бену-надир, слабейшего из обоих племен, приблизительно в июне 625 г. очищения занимаемого ими квартала; когда же иудеи отказались повиноваться, мусульмане осадили их укрепленный квартал, находившийся в одной миле на юг от города. Племя курейза и не подумало подняться, чтобы прийти на помощь к единоверцам. Как за соломинку спасения, держались они крепко за договор свой с Мухаммедом. Осада продолжалась 14 дней. Она угрожала затянуться надолго. Тогда Мухаммед отдал приказание срубить одну из пальмовых плантаций, составлявшую главное имущество надиров. Но это было вразрез всем воинским обычаям арабов: по бедности страны и продолжительности времени, пока финиковая пальма может приносить плоды, половина Аравии давно бы умерла с голода, если бы по общепринятому обычаю не было взаимно оберегаемо не заменимое ничем дерево. Вот почему эту меру стали осуждать даже в кружках правоверных. Понадобилось даже специальное откровение, дабы оправдать намерение пророка. В конце концов, впрочем, иудеи принуждены были капитулировать под тем условием, чтобы позволили им выселиться с женами и детьми, захватив с собою движимое имущество. Одно только оружие должны были они оставить. На пятнадцатый день выступили иудеи со звоном литавр и струнных инструментов – мы сказали бы – с воинскими почестями – и потянулись сначала к лежащему в 20 милях на север от Медины Хейбару, большой иудейской колонии, некоторые из них поселились тут, другие же, по примеру кейнока, удалились в восточную часть Иорданской страны. Гораздо важнее, чем оружие, захваченное в оставленном квартале, были для Мухаммеда довольно обширные земли, оставшиеся после иудеев. Почва на юг от Медины, как тогда, так и теперь, плодоносна, вся состоит из пахотных полей и плантаций финиковых пальм. Здесь открылось для пророка поле для весьма целесообразного учреждения. Вместо того чтобы разделить землю между участниками осады, предоставил он ее всю, с согласия мединцев, своим беглецам. До сих пор должны были они исключительно расчитывать на гостеприимство ансаров, теперь же могли устроиться самостоятельно. Мухаммед объяснял свое распоряжение указанием, что имущество это не было завоевано, а приобретено мирным путем, при помощи капитуляций. И на будущее время удерживал он за собой право непосредственного распоряжения подобными приобретениями. Эта регламентация позднее, при дальнейшем распространении мусульманских завоеваний вне границ Аравии, имела величайшее значение. Ко времени этой войны, очень может быть, следует отнести откровение, изложенное в суре 5, 92–93, в которой помещено известное воспрещение употреблять вино. В связи с запрещением меисира, любимой у арабов азартной игры, оно было мотивировано тем, что то и другое способны возбуждать среди правоверных неприязнь и ненависть, а также доводят до небрежения к молитве. В действительности древние арабы были сильно преданы пьянству и игре. Очень понятно, что в интересах дисциплины следовало раз навсегда наложить на эти предметы запрещение. Поэтому, во всяком случае, недозволенное не носит никоим образом аскетического характера.

Блестящий успех похода против надиров, прежде всего упрочивший материальное положение беглецов, ядра войска Мухаммеда, дозволил пророку на некоторое время успокоиться. Лишь к началу 626 г. (зуль-када 4 г.) видим мы его опять в походе, уже во главе 1500 человек. Итак, более чем удвоилось число его приверженцев со времени битвы у Охода. Причина этого могла быть двоякая: одна – что у многих со времени изгнания надиров широко раскрывались глаза на «силу веры», другая же – что некоторые маленькие племена, кочевавшие между Мединой и морем, могли примкнуть к походной колонне: так, например, могли сделать бенуаслам, жившие возле самой Медины и выступавшие теперь на передний план в качестве надежных союзников. Дело шло об условленной ранее, в прошлом еще году, между Абу Суфьяном и Омаром встрече. Конечно, мекканцы, с своей стороны, не имели никакой охоты являться туда. У них были другие планы, исполнение которых требовало продолжительного времени, а прежде чем созреет задуманное, они не хотели подвергаться никакой случайности. Поэтому они пробовали чрез путешественников распространять в Медине преувеличенные слухи о больших вооружениях, предпринимаемых в Мекке для будущей встречи. Уверенные, что мусульмане приведены будут в ужас, сами мекканцы лишь для вида выступили в поход к Бедру. Но, дойдя до Маджаны, в трех только милях от Мекки, повернули опять назад, с явным намерением после похвастаться, что мусульмане и не думали двигаться и будто это заставило их отступить. Когда же они услышали, что Мухаммед с многочисленным войском приближается торжественно к Бедру, приходилось придумать новую уловку. Мекканцы начали рассказывать направо и налево, что мединцы, так как в то время как раз происходила здесь ярмарка, навезли с собою товаров и торгуют с большой выгодой, ими не тревожимые. История этого похода очень темна и усеяна множеством противоречий. Я не думаю, однако, чтобы можно было отрицать даже его существование. Дело могло быть просто так: Мухаммед находил полезным на этот раз окружить себя особым блеском при посещении ярмарки в Бедре, ежегодно открывавшейся там в месяце зуль-каде, чтобы повлиять на береговые племена, которые со времени Охода выказывали очевидные знаки недружелюбия, и снова привязать их к себе. К концу того же самого месяца курейшиты также ежегодно справляли ярмарку в Маджане. Позднее же между двумя этими событиями предположили какую-то внутреннюю связь. Вот каким образом мало-помалу и образовалась история условной встречи и непоявления мекканцев[77 - Предположение это не совсем, впрочем, достоверно, так как в преданиях время похода Мухаммеда указано неясно. Возможно также, что эта дата историческая подсчитана искусственно.].

Как бы то ни было, курейшиты имели полное основание не тревожиться в этом году. В преданиях встречаются разные указания, из которых легко вывести, что Абу Суфьян был прозорливее всех остальных мекканцев, вместе взятых. Впоследствии сын его Муавия стал одним из мудрейших политиков всех времен; должны же были и в отце существовать зародыши того же самого направления. К сожалению, предание редко дает возможность почерпать точные воззрения на прошлое Мекки; все же представляет оно нам этого Омейяда как представителя деятельного элемента, хотя ему редко удается увлечь за собою своих нерадивых, думающих постоянно только о ближайшем, сограждан. В данный момент, когда каждый уже смекнул, что победа при Оходе не принесла никакой существенной пользы, все они охотно готовы были направить свои силы, чтобы нанести решительный удар, устремляясь на гнездо изменников и их единомышленников в городе Медине. Но они хорошо понимали, что тут предстояло бороться также и с «лицемерами», а осада и уличная борьба, весьма вероятные, были не под силу воинству одних курейшитов – в Медине находилось по крайней мере 2000 храбрых воинов. Абу Суфьян поэтому, ввиду сложившихся обстоятельств, задумал единственно возможный правильный план: собрать большую коалицию всех неприязненных исламу племен. Где деньгами, где добрым словом искал он восстановить против пророка податливые племена и предпринять с ними затем решительный поход на Медину. Его предприятию сильно помогали также оставшиеся в Хейбаре надиры, убедившие наконец тамошних единоверцев в необходимости взаимной самопомощи против все более и более наглых нападений Мухаммеда. То были очень зажиточные люди, которые весьма охотно усвоили мысль великого предприятия (традиция приписывает им, хотя и несправедливо, инициативу) и выказывали готовность принести какую угодно жертву. Теперь уже становилось нетрудным залучить на свою сторону большие племена Центральной Аравии – сулейм и гатафан. Как передают, иудеи обещали бедуинам за их помощь половину будущего сбора фиников в Хейбаре. Примкнули к союзу и маленькие племена, жившие в окрестностях Мекки, верные союзники курейшитов, и, наконец, бену-асад, восточные соседи племени сулейм. Независимо от обещанной награды и предполагаемой добычи, все эти племена имели действительно повод держаться настороже, ибо им не раз приходилось иметь с пророком далеко не дружественные столкновения – пастбища их расположены были вблизи его владений.

Хотя переговоры между Хейбаром, Меккой и племенами ведены были в наивозможном секрете, неясные слухи о них достигли, должно быть, и Медины. По крайней мере, Мухаммед весь пятый год (626) проводит, силясь наносить удары по разным направлениям, как будто стремится разорвать сеть, которою хотели его опутать. Так, например, он двинулся против гатафанов, которые по своему обыкновению при его приближении рассеялись, оставляя ему легкую добычу – кучу женщин. Затем бросился он на север, где пути становились небезопасными[78 - Так называемый первый поход в Думат-аль-Джандаль. Это оазис, теперь называемый Аль-Джоф, под 30° северной широты между Северо-Аравийской и Большой Сирийской пустынями. Но он отстоит от Медины на 85 немецких миль. Чтобы достигнуть до него, потребовалось бы по крайней мере 15 дней, а это и составляло все время отсутствия Мухаммеда. Древнейшее предание замечает довольно отчетливо: «Он туда не достиг». Название это, по-видимому, означает только направление похода, который, во всяком случае, пролегал через владения гатафан.]. Здесь убиты были многие, и между ними Абу Рафи подосланным к нему шпионом пророка. Он был старейшина надиров, поселившихся в Хейбаре, ревностно занимавшийся переговорами о коалиции: об этом, вероятно, дошло до сведения Мухаммеда. По сообщениям других, этот иудей убит был по окончании союзной войны в наказание за то, что принимал такое серьезное в ней участие. Наконец, в том же году, вероятно, происходил поход против бену-мусталик, отдела кочевавшего вблизи Мекки племени хузаа, который прежде находился в дружеских отношениях к Мухаммеду. Путь к ним был удобный, вел через знакомые местности, можно было рассчитывать на добычу; поэтому на этот раз присоединилось множество «лицемеров» и между ними сам Ибн Убайя. Маленький отдел племени после короткого сопротивления должен был отступить пред превосходным числом неприятелей и сдаться ввиду напирающих со всех сторон мединцев. Лагерь со всем в нем содержимом, 2000 верблюдов, 500 коз и овец, 200 женщин и т. д., попал в руки победителям. Добычу поделили; между тем Мухаммеду особенно понравилась одна из плененных девушек, по имени Джувейрия, и, женившись, он отпустил на волю из угождения к ней часть плененных. Остальные были позднее отпущены в Медине за выкуп.

Набег был из легких и весьма прибыльный, но сопровождался перед самым концом двумя весьма неприятными эпизодами. Незадолго перед выступлением обратно возник спор из-за ничтожного повода между одним беглецом и «лицемером». Тот и другой позвали на помощь своих земляков; с большим трудом разняли спорящих, и мир был восстановлен благодаря вмешательству некоторых более благоразумных. Но при этом обе стороны обменялись ругательствами; особенно Абдулла ибн Убайя произнес такие угрозы, что Мухаммед не мог пропустить этого безнаказанно. Оскорбитель побоялся открытого разрыва, поэтому он стал отрекаться от своих собственных слов и старался придать им безобидное значение. Но добрые обоюдные отношения от этого нисколько не улучшились. В 63-й суре встречаются резкие нарекания, которыми Мухаммед вскоре затем осыпал «лицемеров». Поводом к другой истории послужили домашние отношения пророка; она произвела неприятное впечатление, многим досадила и имела немаловажное влияние на позднейшее развитие ислама. Так как едва ли могла быть речь о какой-либо опасности во время похода, пророк взял с собой двух жен: Умм-Саламу и Айшу. Последняя всегда, с самого начала, была его любимицей. Едва достигши 14-летнего возраста, умела она своим веселым обхождением рассеивать тучи на челе стареющего, часто удрученного заботами пророка; и позднее эта неоспоримо рассудительная женщина сохранила свое влияние на мужа до конца его жизни. Раз вечером, на обратном пути, войско остановилось невдалеке от Медины; но еще до рассвета, ранее, чем ожидали, вдруг раздался приказ подыматься. Между тем Айша только что ушла искать ожерелье из южноарабских раковин, которое она потеряла незадолго перед тем, гуляя в окрестностях. Свою вещь она нашла, но, когда вернулась, войска уже не было; ушел и верблюд, в замкнутом паланкине которого предполагали ее спящею. Ничего не оставалось ей более, как переждать на месте. Вскоре действительно проехал один отсталый, Сафван ибн аль-Муаттал; он узнал ее, посадил к себе на верблюда и привез в Медину. Запоздалое появление супруги пророка вместе с молодым человеком обратило всеобщее внимание и подало повод к разного рода злостным сплетням. Мало-помалу некоторые из них дошли до Мухаммеда. Вскоре Айша заметила, к великой обиде, что пророк, отличавший ее прежде от других жен, всячески избегает ее и перестал наконец даже обращать на нее внимание. При продолжении таких отношений, когда оскорбительные пересуды стали доходить до нее, бедняжка заболела и стала наконец просить дозволения отправиться к отцу своему, Абу Бекру. Это было ей разрешено, но, так как возвращение в отческий дом считалось обыкновенно знаком расторжения брака, злые языки заговорили еще громче, хором. Среди окружающих пророка возвысили голос не только злокозненные «лицемеры», но и сплетники обоего пола; особенно отличался этим придворный поэт Мухаммеда, Хассан ибн Сабит. Пророк держал его возле себя для того, чтобы он отвечал за него на сатиры, распускаемые в Медине, Мекке и других местах, в соответственно задорном стиле. Это был человек даровитый, но бесхарактерный, нечто вроде официозного журналиста новейшего типа, но в самом дурном значении этого слова. Зло все росло и росло. Мухаммед был вынужден серьезно посоветоваться со своими приближенными. Мнения разделились. Али с жаром посоветовал объявить расторжение брака с подозрительной супругой; другие были обратного мнения. В конце концов пророк счел нужным поверить в невинность своей жены. Но чтобы раз навсегда прекратить разговоры, потребовалось вмешательство самого Бога. Посыпались откровения. Одно возвещало невинность Аиши, другое запрещало под страхом наказания сотней ударов бича касаться чести замужних женщин, если обвинитель не может подтвердить слов четырьмя свидетелями-очевидцами. Далее повелевалось женам пророка не выходить из дому, а потом предписывалось им и другим женам правоверных закрываться покрывалом в присутствии чужих и т. д. Новый закон против клеветников получал обратную силу; нескольких самых неисправимых болтунов подвергли наказанию, в числе их также и несчастного придворного поэта, вынесшего к тому же много неприятностей от Сафвана. Впрочем, за все это он был вознагражден богатым подарком.

Границы между самообманом и намеренным морочением других людей, как известно, вообще весьма неопределенны. Очень может быть, что Мухаммед воображал себя действительно провозвестником воли Божьей, установляя регламент своего гарема. Для нас подобное недостойное воззрение на существо высочайшего, пожалуй, отвратительнее еще, чем сознательный обман. Но не следует забывать, что настоящее представление о Боге у Мухаммеда не могло быть ни слишком высоко, ни слишком ясно. Во всяком случае, весьма отталкивающее впечатление производит развившееся в поздние годы у пророка, да позволено будет нам так выразиться, смешение похоти своего сердца с постановлениями своего владыки: незадолго перед тем понадобилось ему еще другое откровение, к немалой досаде даже набожных людей, чтобы жениться на Зейнабе, красивой жене приемного его сына Зейда ибн Харисы, который согласился развестись с ней. Аллаху приходилось и позже провозглашать свое всемогущее слово, дабы прекращать не раз возникавшие домашние раздоры между многими соперницами, искавшими ласки пророка. Покидая этот печальный эпизод, не можем, кстати, не упомянуть, к каким далеким последствиям повели эти мелочи в дальнейшем развитии истории ислама. Как мы увидим позже, через несколько десятков лет Али должен был горько сожалеть, что выступил необдуманно против Аиши на совете по вопросу о ее невинности. Но что еще важнее – постановления Мухаммеда касались вообще положения жен в мусульманском обществе, а потому устанавливали отчасти самую судьбу мухаммеданского мира. Было бы, конечно, излишне предугадывать, что могло произойти, если бы не существовало этих предписаний; но, во всяком случае, очевидно, что, если человеку понадобились для убеждения в неверности своей жены четыре нелицеприятных свидетеля – ничего не оставалось более, как запереть ее на замок. В особенности странно было встретить это у народа хотя строго почитавшего издавна супружеские отношения, но вместе с тем так легко их расторгавшего; поэтому-то добрые нравы при последующих мировых завоеваниях так скоро исчезли бесследно. Трудно во всей всемирной истории найти более поразительное доказательство часто оспариваемого многими положения, что маленькие причины производят иногда великие действия. Взгляните сами: в XIX столетии более 200 миллионов человек лишены нравственного влияния благородного женского существа – заметьте, навеки, – и все потому только, что в 625 г. четырнадцатилетняя взбалмошная девчонка, аравитянка, обронила ожерелье стоимостью в несколько рублей.

Несколько месяцев спустя правоверным предстояло нечто иное, чем рассуждать о вышеупомянутом несчастном ожерелье. Дружественные хузаиты сообщали, к концу 5 г. (приблизительно в марте 627 г.)[79 - По общепринятому исчислению, было это в феврале, но многие обстоятельства указывают, что событие происходило позже.], о выступлении большого союзного войска, которое курейшиты успели наконец поставить на ноги. В нем числилось 10 тысяч человек, в том числе 4000 одних курейшитов и ближайших их союзников с 300 лошадьми и 15 верблюдами, под предводительством Абу Суфьяна. Он же состоял и главнокомандующим, насколько это было возможно, принимая во внимание до болезненности доходящую щекотливость свободолюбивых бедуинов. Во всяком случае, племена гатафан, асад, равно как и сулейм, образовывали самостоятельные отряды. На этот раз, как кажется, войско подвигалось довольно поспешно; не более недели дали мекканцы Мухаммеду, чтобы подготовиться к защите. Об открытой борьбе едва ли кто мог и помышлять ввиду значительного превосходства неприятельских сил, а также благодаря еще не изгладившимся совершенно прискорбным воспоминаниям об Оходе. С трех сторон город был защищен довольно сносно, так как стены домов почти везде смыкались вплотную, а немногие промежутки не стоило большого труда забросать землей; и этого было вполне достаточно, так как у мекканцев не имелось военных осадных машин. Но к северу город оставался совершенно открытым; кроме того, надо было присоединить к пространству, нуждавшемуся в защите, часть долины, дабы устроить лагерь на 3000 человек соединенных сил мусульман и «лицемеров». Между людьми Мухаммеда находился один перс, по имени Салман. Превратности судьбы занесли его в качестве раба в Медину; он был выкуплен на волю тотчас же, как принял ислам. Человек этот видел много на своем веку и сообщил пророку замечательный военный прием, при помощи которого легко можно было оборониться от внешнего врага, особенно же от нападения конницы. Перс предложил выкопать широкий ров перед городом. Об этом в Аравии никто никогда и не слыхивал, но все сразу же поняли пользу выдумки. Вся Медина принялась взапуски окапываться, и в шесть дней ров, замыкавший непрерывно открытую местность, был готов. По этому приспособлению следующие за тем бои под Мединой и названы «войной из-за окопов».

Едва окончено было укрепление, как союзники показались перед городом. Новое средство защиты, совсем «не арабское», возбудило в неприятелях одновременно и негодование, и изумление. Посыпались крупные ругательства на трусость мусульман, но те, чувствуя себя за окопами до известной степени в безопасности, самодовольно улыбались. Не раз пробовали язычники прорваться через препятствие, но мединцы и днем и ночью зорко сторожили все их движения. Тяжело приходилось, правда, осажденным, особенно в начале весны, когда наступила отвратительная погода; но все же так или иначе им было удобно отгонять налетавшего неприятеля тучей пущенных в него стрел. Раз только посчастливилось небольшой кучке мекканских всадников занять часть укреплений по оплошности защитников. Но вместо того чтобы на занятой ими позиции держаться крепко и как можно скорее вытребовать подкрепления, старик Амр ибн Абд вздумал вступить с Али в единоборство. Когда затея эта кончилась поражением Амра, сопровождавшие его курейшиты сочли, что дело покончено, и вернулись безмятежно назад через ров обратно к своим. Осада тянулась без конца. Обе стороны терпели одинаково, подвергаясь действию холодной погоды. Но союзникам приходилось хуже, ибо до их прибытия жатва[80 - В этой местности и поныне собирают жатву в марте и апреле, а сбор фиников начинается в июле.] была уже снята, а доставать провиант с некоторых пор становилось затруднительным, между тем никто не рассчитывал, чтобы война могла протянуться так долго. Стали искать средств, нельзя ли овладеть городом иначе. Еще ранее, при посредстве надиров Хейбара, начаты были переговоры с бену-курейза, последним племенем иудеев, проживавшим в Медине, о соглашении их с коалицией. Теперь снова возобновились сношения и, по-видимому, принимали довольно решительный характер. Конечно, самое разумное, что могли предпринять иудеи, это было воспользоваться благоприятными обстоятельствами, чтобы доконать окончательно Мухаммеда. Они были с ним не в лучших отношениях, чем их прогнанные раньше единоверцы, и едва ли могли питать надежду, что он станет более уважать свой договор с ними, чем это делал прежде с другими. Квартал их к тому же лежал на юго-восток от Медины, именно в том самом месте, где город наиболее слабо защищен; поэтому в руках их находился как бы ключ к позиции Мухаммеда. Несмотря на это, они не решались сразу и открыто принять сторону неприятеля и продолжали, не торопясь, переговоры с союзниками. Сильно поражен был пророк, когда наконец прослышал о новых кознях врагов своих; он немедленно же принял меры. Прежде всего Мухаммед послал некоторых из наиболее уважаемых людей из аусов и хазраджей пригрозить иудеям; а когда эти последние недружелюбно выслушали нарекания бывших союзников, он отдал распоряжение подготовить защиту города с юга, что, конечно, еще более отягчило и без того усиленно напряженную службу за окопами. Одновременно удалось пророку залучить к себе на службу одну темную личность из племени гатафан, некоего Нуеима ибн Масуда; шпион шнырял беспрерывно то между иудеями, то между союзниками и искусно сеял раздор повсюду, так что вскоре обе стороны перестали доверять друг другу, переговоры тянулись без всякого результата. Далее успел Мухаммед войти в тайное соглашение с шейхом гатафанцев Усинои. За отступление его соплеменников была пообещана пророком половина сбора фиников Медины. Но отвращение воинственно настроенных приверженцев ислама к подобного рода унизительной сделке помешало окончательному заключению условия. Все эти дипломатические хитрости возбуждали, однако, между союзниками взаимное недоверие; к тому же весенние бури начинали сильно докучать осаждавшим. Для многочисленных стад осаждавших не хватало корма; страдая от непогоды, бедные животные еле-еле волочили ноги. Между тем мусульмане продолжали по-прежнему неослабно следить за неприятелем; таким образом, все более и более пропадала всякая надежда достигнуть цели похода. Раз ночью все сразу, как бы сговорившись – мекканцы, гатафане и сулеймы, – порешили бросить начатое дело. На следующее утро войска коалиции потянулись обратно домой. Абу Суфьян написал к пророку дерзкое письмо, в котором зло издевался над окопами как над неприличною воинскою хитростью. Едва ли стоит прибавлять, что на арабов они произвели, однако, громадное впечатление.

Война эта стоила немногих жертв: убитых было человек пять со стороны правоверных и два язычника; по несколько человек с обеих сторон были опасно ранены. Но за войной следовал страшный эпилог. В полдень того же дня, когда отступили союзники, Мухаммед вручил военное знамя Али, Билаль возвестил, что послеобеденная молитва должна быть совершена в квартале курейзов. До последнего момента опасались иудеи нарушить формально договор; но их переговоры с неприятелями Медины слишком были известны, для пророка довольно было малейшего предлога, чтобы избавиться от непримиримого врага его учения. Курейзы были народ храбрый и могли бы, со своими шестьюстами воинами, попытаться пробиться. Может быть, предполагали они, что все-таки успеют еще добиться таких же условий, как и надиры, а потому временно отложили крайние меры: сражаясь, отступили они в свою крепость и допустили обложить себя. Недостаток в провианте принудил их недели через две начать переговоры, но Мухаммед сразу же потребовал безусловной сдачи. Посланный им к иудеям Абу Лубаба был аусит, следовательно, старинный союзник иудеев. Когда его спросили, будет ли Мухаммедом дарована им по крайней мере жизнь, он ответил официальным тоном: «да», но при этом многозначительно провел указательным пальцем по шее. Узнав об этом опасном проявлении мирского чувства приличия, пророк сильно разгневался, и бедняге Абу Лубабе пришлось вынести тяжкое церковное покаяние, прежде чем он снова попал в милость. Иудеям ничего не оставалось, однако, как сдаться или же попытать биться насмерть. Они предпочли первое, вероятно, в надежде, что их прежние союзники, аусы, заступятся за них, подобно тому как хазраджи два года тому назад спасли кейнока. Мухаммеду неловко бы было отказать наотрез в их заступничестве; это значило бы поставить аусов ниже их прежних соперников, но истребление иудеев решено им было в душе, и для исполнения своего плана он выискал одно средство, дьявольски коварное, которого не могли никоим образом предугадать исконные враги Аллаха. Глава аусов, Саад ибн Муаз, ревностный раб Божий, лежал на смертном одре от раны, полученной им во время осады. Он знал, что должен умереть, и кипел злобой против всех участвовавших в войне из-за окопов, разумеется, также и против этих «предателей» иудеев. Товарищи по племени этого не понимали, и, когда Мухаммед предложил решение участи пленных иудеев предоставить их главе, они охотно согласились. Саад же решил недолго думая: мужчин перебить, женщин и детей обратить в рабство, а имущество их поделить. Приговор исполнен был на другой день утром. Целый день продолжалась отвратительная бойня; более шестисот иудеев потерпели мученическую смерть за веру. Только один, согласившийся перейти в ислам, остался в живых; все остальные, поголовно, умерли, выказывая геройский дух, чего нельзя было ожидать, судя по прежним их нерешительным действиям. Жены и дети обращены были в рабство. Красавица еврейка Реихана, доставшаяся пророку, обращена была в ислам и взята им в гарем. Несколько дней спустя суровый судья Саад последовал за своими жертвами.

Жестокость образа действий пророка в данном случае находит себе некоторое оправдание в древнеарабских воинских обычаях, по которым, несомненно, пророк имел право казнить взятых в плен иудеев, так как они сдались безусловно. Отвратительнее всего в этом приговоре соединение беспощадной суровости с коварной игрой именем Божиим. Но Мухаммед и его последователи так же мало понимали это, как и судившие еретиков католики или протестанты, которые одинаково не могли отдавать себе отчета в ужасных своих деяниях, когда они, во имя Бога, сжигали тела людей, говоря при этом, что спасают их души. Но эти грубые, нечувствительные по натуре люди сами не знали, что творят, даже и в XIX столетии. Все же подобного рода жестокость не была в сущности характеристической чертой Мухаммеда. Так, например, немного спустя он совершает большой шаг вперед по отношению цивилизации своего народа, запрещая уродовать и мучить пленных, приговоренных к смерти. Но это было, понятно, совершенно иное: одно – иудей, а другое – вообще человек. Известны уже ранее те основания особенной ненависти, которую питал пророк к детям Израиля.




Глава 4

Последние годы пророка и окончательная победа его религии. Система вероучения ислама


Война из-за окопов и истребление курейзов служат в истории Мухаммеда поворотным пунктом, не менее знаменательным, чем битва при Бедре. Подобно тому как первое выигранное дело выдвинуло сразу бездомного беглеца, ставшего независимым властелином, окруженным собственным войском, которого нельзя уже было презрительно игнорировать, так и кончившийся без последствий поход коалиции убедил окончательно его противников, что им далеко до него, даже при напряженном сконцентрировании всех сил, по крайней мере в его собственных владениях. С этих пор они и не стараются возобновлять попытки борьбы; каждый из неприятелей сопротивляется в одиночку, как умеет и сколь возможно долее, рассчитывая при этом только на случайности счастливого оборота войны, но не помышляя вовсе о возобновлении единственно разумной политики совместной обороны. Бедуин рассчитывает на дальность и малую доступность своих пастбищ, иудеи – на крепость башен, мекканцы пробуют еще защищать свою святую область, но никто из них не осмеливается более предпринять наступательную борьбу. Поэтому Мухаммед может преспокойно вести атаку поочередно то на одного, то на другого, пока всех по порядку не поглотит. Мастерски глубоко рассчитанными политическими маневрами обделывает он все это; пророка не волнуют ни страсти, ни предубеждения. С невозмутимо холодным спокойствием взвешивает он средства: подавляет опасное движение со всей подобающей строгостью, умеет при случае перекинуть и золотой мост для уступчивого противника, лишь с виду сопротивляющегося. Искусство его располагать в свою пользу неприятельские силы, дробя их безмерно, равно как и стремление разыграть еще при этом великодушие, напоминает коварно-хитроумную политику римлян.

В течение всего 6 (627) г. пророк занят расширением области своего влияния по всевозможным направлениям, начиная с безусловно подчиненной отныне его власти Медины. Он пытается снова внушить к себе уважение в среде бедуинов Центральной Аравии. Стараясь прикрыть таким образом тыл свой на востоке и северо-востоке, Мухаммед мог, никем не тревожимый, посвятить свои досуги и любезным землякам юга, а на севере – городам иудейским. Он начинает задирать их всякими способами и поджидает только время, когда можно будет окончательно их поглотить. И вот действие открывается целым рядом набегов на различные отделы племен гатафан, асад и хавазин. В сущности, они не приводят к значительным результатам, но служат прямо к устрашению беспокойных соседей. Попутно захвачен мекканский караван, сделано нападение и пощипаны немного бену-саад в Фадаке, подозреваемые в сношениях с иудеями Хейбара; глава последних Усейр смещен и изменнически умерщвлен вечно готовым к услугам пророка подосланным лицом. Было бы очень интересно иметь более точные сведения о некоторых других предприятиях пророка того времени; как кажется, тогда уже Мухаммед начинал распускать сети далеко за пределы Аравии. С тех пор как он отрезал торговую дорогу на север мекканцам, его мединцы стали высылать сами караваны в Сирию. В этом же году наказаны были фезариты, отдел племени гатафан, за то, что они осмелились ограбить караван мединцев невдалеке к северу от города. А незадолго перед тем, так сообщает предание, был направлен набег также к северу. Потребовалось отомстить за ограбление посланника, которого отправил Мухаммед в Сирию к византийскому императору Ираклию, занятому в то время приготовлениями к серьезному походу против персов. О цели посольства, которое, вероятнее всего, было направлено не к самому императору, а скорее к префекту Палестины, ничего достоверного не известно; также не имеется сведений о вероятной связи между этим посольством и походом, предпринятым два месяца спустя в Думат-аль-Джандаль. Христианское народонаселение этого оазиса было, как кажется, издавна в тесной связи с христианскими элементами владений Хиры; с этим предположением согласуется и то, что глава их, хотя чисто арабского происхождения, из племени келб, носил королевский титул. Без сопротивления подчинился он посланному военачальнику мусульман и обязался выплачивать дань; на самом же деле эта маленькая страна, как увидим далее, подчинилась гораздо позже.

Меж тем приближался конец 6 г. (весна 628 г.), а вместе с ним наступление мекканских паломнических празднеств. Как и всегда, происходили они в среднем из один за другим следующих священных месяцев зуль-када, зуль-хиджжа и мухаррем[81 - Первые два из них составляют конец года, третий – начало следующего года. Четвертый священный месяд раджаб – седьмой по порядку. Все же месяцы чередовались так: мухаррем, сафар, раби I, раби II, джумада I, джумада II, раджаб, шабан, рамадан, шавваль, зуль-када, зуль-хиджжа.]. Но уже в зуль-каде, когда открывалась ярмарка в Маджанне, многие арабы имели обыкновение посещать Мекку, чтобы успеть совершить так называемое посещение, то есть малое паломничество, ограничивающееся обходом святынь Мекки; меж тем как в большое паломничество, собственно хадж, включались, кроме того, процессии на Арафат и в Мину. Перед самым началом этого самого месяца объявил Мухаммед своим правоверным, что им совершено паломничество во сне, и ему вручены ключи от Каабы. Следовало приготовляться немедленно к паломничеству, но не брать с собою другого оружия, кроме меча, так как это будет мирное предприятие. Почти невероятно, чтобы пророк, опираясь лишь на сновидение, мог решиться выполнить такое важное по последствиям решение, едва ли был он в то время до такой степени наивным человеком. У него, вероятно, были особые причины предполагать, что курейшиты должны были поневоле беспрепятственно допустить его, как и всякого другого, посетить в эти священные месяцы Мекку и Каабу. Но какого рода были эти соображения, об этом нет никакого указания в дошедших до нас преданиях. Между тем со времени изменения киблы Кааба делалась как бы средоточием общины правоверных. Овладеть Каабой стало конечной целью стремлений пророка, а в интересах мекканцев было держать его вдали от священного города. Все это должен был знать Мухаммед. С другой стороны, трудно предположить, чтобы сам он уже тогда захотел вдохнуть своим единоверцам неограниченное уважение к древним обычаям, которые так жестоко преследовал, где только мог. Мы видим при этом, что теперь лишь немногие из выдающихся людей Мекки ревностно относились к продолжению сопротивления, и то те только, которые имели особые причины к личной вражде к пророку, так, например, Икрима, сын убитого при Бедре Абу Джахля. Дальше мы видим также, что главную роль во вскоре наступивших переговорах стали играть не члены семьи Махзум или же Омейи, а бену-маис, доселе малоизвестный отдел племени курейшитов. Абу Суфьян, душа всякого направленного против Мухаммеда предприятия, вдруг как бы стушевывается, сходит со сцены. Мы слышим, наконец, что вскоре один из первых среди махзумитов, Халид ибн аль-Валид, принимает открыто ислам. Если принять все это во внимание, невольно является догадка, что мудрейшие между мекканцами прозрели, со времени войны из-за окопов, бесполезность сопротивления. С предупредительною готовностью выслушали они, должно быть, предложения Мухаммеда, которые мог он сделать через посредство дяди своего Аббаса или кого-нибудь другого. Вероятно, пришло одному из них в голову, что можно исподволь приучить мекканцев к лицезрению ненавистного человека, и вот воспользовались паломничеством в месяцы всеобщего мира. Но в момент исполнения, когда в толпе вспыхнуло грозное негодование и резко выступила наружу непримиримая ненависть личных врагов пророка, благоразумные люди спохватились и не решились на этот раз продолжать толковать о снисходительности. Все это, впрочем, довольно гадательно, поэтому попытка осветить факты, о которых предстоит нам рассказывать, может быть и излишня.

По зову пророка около 1500 мединцев и асламитов двинулись в путь к Мекке 1 зуль-кады. Священный месяц уже наступил. Беспрепятственно достигли правоверные Усфана, в 10 милях к северо-западу от Мекки. Но здесь пророк получил неблагоприятное известие: услышав о его приближении, курейшиты и живущие вблизи их союзники наскоро вооружились и потянулись лагерем из города к северу, а конницу выслали по дороге к Усфану. Чтобы подойти насколько возможно ближе к городу, Мухаммед повернул вправо, обогнул конные разъезды мединцев и достиг Худейбии, на самой границе священного округа, невдалеке от стоянки мекканцев; здесь пророк скромно расположился. Племя хузаа, старинные союзники и неизменные его шпионы – часть их перешла уже в ислам, – сообщали Мухаммеду точно обо всем, что происходило в городе. При помощи их завязал он дипломатические сношения с целью добиться мирного вступления в Мекку. Вначале поступал он энергично, угрожая в крайнем случае пробиться силой и проложить себе путь к Каабе; впрочем, выражал также при этом готовность заключить перемирие с курейшитами на долгий срок, обещал на будущее время беспрепятственный пропуск их караванов везде под тем условием, чтобы ему предоставлено было разделаться с остальными арабами, как он пожелает. Посланцы беспрерывно сновали между обоими лагерями, но обе стороны ни до чего не могли договориться. Наконец Мухаммед послал своего зятя Османа и в то же время дозволил некоторым другим посетить своих родных в Мекке. В лагере мекканцев никто не выказал особенного сочувствия к Осману, и он нашел целесообразнее уехать в город, чтобы там начать предварительные переговоры, прежде всего, надо полагать, со своими родственниками из дома Омейи. Прошло три дня; ни он, ни другие не возвращались, а между тем распространился слух, что курейшиты убили зятя пророка; положение дел становилось серьезным. Никоим образом Мухаммед не мог допустить безнаказанно убийства уполномоченного им лица, тем более что это был его зять. Тотчас же стали правоверные хватать кого попало из мекканцев, задерживая их в виде заложников; в свою очередь, и вблизи стоявшие курейшиты стали задирать мединцев; казалось, надвигался момент всеобщей резни.

У правоверных не было вовсе оборонительного оружия, одни только мечи; пророк возвестил, что предстоит вполне мирный поход. Положим, беглецы, равно как и ансары из прежних, были люди неустрашимые и преданные, но являлось невольно сомнение – будут ли держаться так же стойко ввиду непредвиденно критического положения дел те многие, которые перешли в ислам недавно. В этот решительный момент Мухаммед собрал все свое войско вокруг громадного дерева, вышел к воинам и потребовал от каждого из них клятвы рукоприкладством в знак того, что они его не покинут. Слава, какой впоследствии пользовались принявшие участие в этой «клятве благоволения»[82 - Благоволения, оказанного при этом Богом.], указывает слишком ясно, насколько сознавалась вся опасность; ставилось на карту все. Но и курейшитам тоже очень не хотелось вступать в бой, исход которого ввиду отчаянной храбрости мусульман нельзя было заранее предвидеть. Они послали Сухейля ибн Амра, из дома Маис, с двумя сотоварищами. Предложено было Мухаммеду заключить следующее условие: он обязан со своими немедленно же вернуться обратно, зато в следующем году ему дозволен будет доступ в Каабу в течение трех дней. Когда мусульмане узнали об условиях, некоторые из ревностнейших, а во главе их Омар, пришли в ярость, собирались даже отказаться повиноваться. Пророку потребовалось употребить всю силу своего авторитета, чтобы довести дело до конца и удержать своих от прискорбных насилий, может быть, оскорблений посланных для переговоров. Особенно возмущало правоверных, когда дело дошло до редактирования договора, что курейшиты отказались наотрез поставить в начале его обыкновенную мусульманскую формулу «во имя Аллаха, Всемилостивого и Всемилосердного», а также не соглашались на обозначение Мухаммеда в качестве посланника Божьего. Когда же пророк спокойно кивнул исполнявшему при этом роль писца Али в знак согласия на желания язычников, ревностные поборники веры окончательно смутились. Вообще, замечательный этот исторический документ, в том виде, в каком составлен, действительно был в состоянии тяжело встревожить хоть кого, даже самого невозмутимого правоверного. Гласил он следующее: «Во имя твое, о Аллах! Вот условия, на которых заключен мир между Мухаммедом, сыном Абдуллы, и Сухейлем, сыном Амра. Оба они пришли в соглашение, что война прекращается между договаривающимися сторонами на 10 лет. В течение этого срока обе стороны пользуются полною безопасностью, та и другая обязуются не нарушать мира. Притом если один из курейшитов без ведома тех, кои имеют над ним законное право, перейдет на сторону Мухаммеда, то сей последний обязуется выдать его; если же кто-либо из окружающих Мухаммеда перейдет к курейшитам, они не обязаны выдавать его обратно ему. Затем да пребудет меж нами нелицемерная прямота, и да не будет места никакой тайной неприязненности либо хитрости. Далее, если кто-либо (из остальных племен) восхочет заключить договор или союз с Мухаммедом, то это допускается; а если пожелает учинить таковой же с курейшитами, то и это возможно. Кроме того, обязан ты[83 - Так гласит предание; поэтому, надо полагать, мекканцы сами диктовали договор Али.] в этом году очистить нашу область и не возвращаться к нам в Мекку. А затем, по истечении годичного срока, очистим мы (город) перед твоим прибытием, тогда можете ты и сопровождающие тебя вступить туда и пробыть в нем три дня, вооруженные тем, что потребно на пути, а именно: мечами в ножнах; никакого иного (оружия) не имеете ты и твои права надевать».

Подписав документ, мекканцы удалились, а Мухаммед тотчас же повелел умертвить взятых с собой жертвенных животных и произвести обычное к концу паломнических церемоний обрезание волос на голове. Пророк хотел засвидетельствовать, что, несмотря на запрещение посещения священной местности в этом году, паломничество все-таки следует считать совершившимся во всем его религиозном объеме. Однако те именно, которые привыкли непоколебимо верить в каждое слово посланника Божия, возмутились в душе и не сочли возможным повиноваться в данную минуту подобному приказанию. В их глазах казалось это каким-то мгновенным припадком слабости, вовсе не божественной. Возможно ли, думали они, что пророк, так определенно сам возвещавший вступление в Мекку, отделывается теперь пустой уверткой, объявляет, что возвещенный им успех откладывается, и по каким-то непредвиденным обстоятельствам желает вернуться; вместо непрестанно проповедуемой прежде неослабной войны против неверующих заключает вдруг перемирие, и при каких еще условиях – унизительнее их нельзя и придумать. Поэтому они исполнили приказ лишь после неоднократно повторяемых напоминаний, и то тогда только, когда он сам подал пример. Исполняли неохотно, небрежно, отчасти не вполне и угрюмо двинулись в обратный путь.

Вскоре, однако, все спохватились и уразумели всю справедливость сказанного Абу Бекром в виде предостережения неукротимейшему из них, Омару. «Держись поближе, у самого его стремени, помни – он посланник Божий!» Договор действительно был неизбежным последствием того безвыходного положения, в котором очутился Мухаммед против всякого ожидания. Зато же пророк и сумел на нем выказать все свое величие. Благодаря несравненно высокому самообладанию он превратил весь договор в ловкий дипломатический фокус. Курейшиты вообразили было, что львиная доля выгод на их стороне, меж тем, в конце концов, должны были удовольствоваться одним слабым утешением поспесивиться, и то на короткий очень срок. Мухаммед, по-видимому обделенный и униженный, становится вскоре неоспоримым господином положения. Неоценимой выгодой для него оказалось уже то, что мекканцы согласились договариваться с ним на равной ноге. Заключением союза они как бы признавали его равноправность с собой, снимали официально пятно с него, некогда бежавшего из отечества безвестного проходимца. Отныне каждый получал право признавать себя открыто его приверженцем либо союзником, не нарушая при этом древнеарабских понятий, составлявших кодекс чести всякого племени. Тотчас же ближайшие соседи Мекки, хузаиты, бывшие до сих пор лишь тайными союзниками пророка, стали открыто на его сторону. Между тем живущие рядом с ними бекриты (из племен кинанитских, кочевавших между Меккой и берегом) примкнули к курейшитам. Мухаммед только этого и ждал. Между обоими этими беспокойными и издавна неприязненными племенами нередко происходили столкновения; casus belli, когда угодно, мог явиться по его желанию. Даже такой, по-видимому, невыгодный параграф, по которому он был обязан выдавать немедленно тех, которые бежали к нему в Медину без согласия своих законных владетелей, вскоре послужил ему же на пользу. Некто Абу Басир, из племени сакиф, проживавший в Мекке в качестве клиента дома Зухра, был посажен под замок своими господами за выраженную им склонность к исламу; он успел бежать и счастливо добрался до Медины. Зухриты послали за ним двух своих людей с письмом к Мухаммеду; пророк должен был его выдать. Но по дороге Абу Басир воспользовался счастливым моментом, убил одного из провожавших и бежал к морскому берегу. Вскоре собралась там целая толпа бежавших из Мекки по тому же самому поводу; их скопилось около семидесяти. Стали они нападать на караваны курейшитов и столько натворили бед, что мекканцы должны были сами усердно молить Мухаммеда, не согласится ли он отменить роковой для них параграф. Отныне каждому дозволялось покинуть город и переселиться в Медину. Была доказана еще раз, и блистательнейшим образом, неспособность мекканцев препятствовать распространению ислама. Богатая добыча, которою пользовались мусульмане в каждом походе Мухаммеда, действовала на многих как неотразимая приманка; более прозорливые уже предвидели наступление скорого торжества пророка над всеми его неприятелями. Таким образом, не прошло и 22 месяцев после Худейбии, как число его приверженцев более чем удвоилось. Между спешившими со всех сторон стать под знамена правоверных находились: выдающийся полководец Халид ибн аль-Валид, из дома Махзум, победитель при Оходе, и Амр ибн аль-Ас, ставший впоследствии одним из дальновиднейших политиков арабских.

Неожиданные результаты договора должны были в высшей степени посрамить тех, кто, слепо негодуя, опрометчиво возмущался на действия пророка, и вдохнуть в его фанатичных приверженцев непоколебимое доверие к мудрости посланника Божьего. Но успокоение умов не произошло сразу; необходимо было предоставить правоверным хотя некоторое вознаграждение взамен, по-видимому, постигшей их неудачи. Само собой, для этой цели более всего подходило продолжать преследование иудеев. В Медине не оставалось более ни души из этого несчастного народа, но в Северном Хиджазе израильтяне жили еще во множестве и благоденствовали; средоточием их был Хейбар, состоявший из трех кварталов, хорошо укрепленных; ему подчинены были также значительные места Вадиль-Кура и Фадак. Начало было уже сделано Мухаммедом, как мы видели выше; главы их Абу Рафи и Усейр были по его приказанию умерщвлены, а племени бену-саад при Фадаке дан был хороший урок. Теперь пророк решил покорить Хейбар окончательно. Вскоре после отступления от Худейбии он двинулся с 1400 человек при 200 лошадей, в месяце мухарреме, в 7 г. (в апреле или мае 628 г.). Иудеи, конечно, не сомневались, что теперь дошла очередь до них, но понадеялись на крепость башен, построенных отчасти на высоких скалах, а также на помощь 4000 гатафанов, которых только что успели позвать на помощь; но Мухаммеду удалось захватить их врасплох. Он появился рано утром, совершив быстрый ночной переход. Если иудеи и рассчитывали раньше попытаться сразиться в открытом поле, об этом теперь невозможно было и думать: им пришлось запереться в крепость. Для гатафанов это было крайне неприятным обстоятельством. Как истые бедуины, они нуждались в свободе действий, широком пространстве, чтобы в случае поражения быстро ускакать в свои родные степи. К тому же, как кажется, Мухаммед успел надавать им всевозможных обещаний, и они покинули иудеев на произвол судьбы прежде, чем началась серьезная осада. У мусульман не было под рукой военных машин, которыми они могли бы пробить брешь в крепких стенах и башнях; предстояло, по-видимому, утомительное и скучное дело: обложение и морение голодом осажденных. С видимой неохотой отдал приказ Мухаммед срубать пальмовые плантации вокруг города. Вскоре, однако, склоняясь на разумные советы Абу Бекра, он повелел остановить начатое уже дело. Тогда один изменник из горожан указал пророку на слабое местечко одного укрепленного квартала, перед которым раскинут был лагерь мусульман. Хотя иудеи успели быстро, ввиду уже проникшего в укрепление неприятеля, перейти в близлежащий форт, но осаждающим удалось разыскать в занятом квартале военные машины. Как ни были они плохи, убеждение иудеев в неприступности их укрепленного города, естественно, значительно ослабло; пробовали они неоднократно делать вылазки, но все они были успешно отражаемы; одна башня за другой переходили постепенно в руки мусульман. В последней, самой крепкой, продержались осажденные еще 14 дней, лишь обороняясь. Наконец, когда они увидели, что Мухаммед собирается попробовать пустить в ход дотоле неизвестные военные машины, они объявили, что готовы сдаться. Им дозволено было удалиться с женами и детьми под тем условием, чтоб кроме носильного платья ничего с собой не забирали; скрывший же что-либо будет казнен. Несмотря на это, глава иудеев кинана, сын Абу Рафи, ухитрился припрятать старинные семейные сокровища. О нем немедленно донесли Мухаммеду, и пророк повелел, дабы вырвать дальнейшие признания, подвергнуть его с братом пытке, а затем казнить. Жестокая расправа нисколько, однако, не помешала победителю вскоре за тем жениться на красивой вдове казненного иудея. Добыча оказалась необычайно богатой; по обычаю, поделили ее между всеми участвовавшими в походе. Что же касается самой страны, то, так как было неудобно ослаблять силы ислама через переселение правоверных сюда, так далеко от Медины, она была снова отдана иудеям для дальнейшей обработки на неопределенный срок, «как долго будет угодно это Богу», с тем условием, чтобы данники отдавали половину доходов в казну ислама.

За свою победу над Хейбаром пророк чуть не поплатился слишком дорого. Одна еврейка, по имени Зейнаб, потеряла всех родных во время осады и вздумала отомстить за их смерть. Раз вечером преподнесла она пророку в виде подарка убитую овцу, натертую сильным ядом. Мухаммед принял приношение и приказал изжарить животное для себя и некоторых из гостей своих. При первом же куске яд обнаружился отвратительным вкусом. Пророк тотчас же выплюнул и спасся, а один из собеседников, который успел проглотить несколько кусков, умер. Самому пророку казалось всегда, до конца жизни, что он ощущает присутствие в организме этого яда; он даже приписал ему, хотя, конечно, неосновательно, и последнюю свою болезнь!

После взятия их главного укрепленного города остальные иудеи на северо-западе Аравии вяло продолжали защищаться. Вскоре сдались Вадиль-Кура и Фадак, вероятно, в то же самое время и более отдаленная Тейма. Одну из своих целей Мухаммед достиг вполне: ни один иудей в Аравии не смел более поднять на него руку; лишь в самом интимном кружке единоверцев он мог дозволить себе оспаривать притязания его на сан пророка. Ближайшие месяцы прошли в незначительных стычках с бедуинами, преимущественно из племен хавазин и гатафан. Наступила наконец зуль-када 7 г. (приблизительно февраль 629 г.), а с ней пора «посещения», которое на этот раз должно было привести к беспрепятственному и торжественному въезду пророка и паломничеству ко святым местам Мекки. Событие произошло без особых приключений: когда войско мусульманское – к людям Худейбии примкнули значительные толпы новых пилигримов, около 2000 человек, – достигло границ священного округа, воины[84 - Так следует понимать, когда говорится, что «курейшиты» покинули Мекку. Мы тотчас же дальше читаем, что Мухаммед вступил в сношения с оставшимися горожанами.] Мекки вышли из города и потянулись к окружающим высотам. Можно себе представить чувство самодовольства, с которым Мухаммед, ныне неограниченный властелин большей части Аравии, вступал во главе своих непобедимых правоверных в город, из которого 7 лет тому назад должен был тайком бежать беззащитным изгнанником. Никто в настоящее время не решался преграждать путь пророку и его окружающим к «священному дому»; со спокойною самоуверенностью исполняли правоверные стародавние, почитаемые повсеместно обряды, а с оставшимися мекканцами тотчас же завязывались дружественные отношения; почти с нежностью приветствовал пророк своего многоопытного дядю Аббаса. Старая лиса, в предвидении позднейших событий, умел устроить тепленькое местечко для себя и своих в ближайшей среде окружавших столь успешно подвизавшегося племянника: при посредничестве дяди Мухаммед женится на Меймуне, овдовевшей невестке, проживавшей до сей поры у Аббаса в дому. Пророк охотно присоединяет ее к своему гарему, тем более что это давало ему возможность раскинуть новые сети над Меккой.

Три дня, назначенные по условию, минули; явился Сухейль в качестве неизменного оратора курейшитов и потребовал очищения города. Мухаммед стал было упираться; он предложил посланнику отпраздновать заодно свою свадьбу с Меймуной. Но Сухейль не поддавался – в ответ на любезное приглашение он продолжал требовать буквального исполнения договора. Делать нечего, на четвертый день должны были выступить из города мусульмане. «Полное посещение»[85 - Omratel-kada, буквально – «посещение исполнения».] хотя и исполнилось, но грезы пророка осуществились лишь наполовину. Зато как ревностно воспользовался он этими тремя днями, чтобы подготовить довершение остальной половины; наилучшим подтверждением могут служить начавшиеся с этих пор все чаще и чаще поездки самых разнообразных лиц, отчасти из высокопочитаемых семей Мекки, в Медину, в это самое время осенило также Халида и Амра божественным светом, и многих других вместе с ними.

«Людям желательно подгонять события, но Господу угодно, дабы они созрели», – имел обыкновение говорить невозмутимый Абу Бекр несколько позже, когда заходила речь о Худейбии. Таково же было мнение и величайшего политика, который все яснее выступает в лице Мухаммеда. Между тем не только из старой его родины, но и от различных племен полуострова беспрерывно притекали новые приверженцы в главную квартиру пророка и мало-помалу приучались, ради доброго дела, к долгим стояниям на молитве, уплате налогов и тому подобным тяготам необычной набожности, приходившимся весьма не по нутру для истого араба. Спокойно выжидал он, когда наконец наступит момент и Мекка, как зрелый плод, скатится ему на лоно. Но и в это промежуточное время он не мог оставаться праздным, это было против природы ислама; ведь и вне Хиджаза мир преисполнен неверными. Ранее мы упоминали, что Мухаммед в 6 (627) г. отправил к императору Ираклию посланника. Перед самым походом на Хейбар (весною 628 г.), так повествует далее предание, приказал пророк приготовить письма к императору Ираклию, к византийскому префекту Египта, Хассаниду Харису VII, и Хосрою Парвезу, шаху Персидскому. Мухаммед взывал к ним, убеждал оставить ложных богов и подчиниться посланнику Аллаха. Можно себе представить, какое комическое впечатление могло произвести на Ираклия подобное требование какого-то неизвестного арабского начальника – если только письмо дошло по назначению. Император в это самое время (в апреле 628 г.) только что покончил решительною победой сотни лет тянувшуюся войну между персами и византийцами, и греческая империя вернула назад все когда-либо захваченные Персией провинции. Могущественный властелин и не воображал, конечно, что не пройдет и восьми лет, как орды этого сомнительного авантюриста отторгнут от него навсегда половину его малоазийских провинций и что он должен будет беспомощным беглецом укрыться за стенами Константинополя. Назначенное персу письмо так и не дошло до него. Когда оно писалось, едва ли тот был в живых. Но еще ранее слышал шах о различного рода движениях, происходящих внутри Аравии, и потребовал от Бадхана, своего наместника в Йемене, сообщить ему подробности. Доверенное лицо, посланное наместником в Медину, как он донес впоследствии, приняло ислам. Очень ясно, что это событие до покорения Мекки не могло случиться. Все эти обстоятельства вообще в высшей степени не разъяснены и спутаны. Одно только несомненно, что из Египта, между прочими подарками, посланы были Мухаммеду две красивые рабыни. Имена их – Мариат[86 - Это не Мария, а одна из второстепенных форм имени Марта.] и Ширин – указывают на их происхождение из Месопотамии, но они легко могли быть перепроданы оттуда в Египет. Первую из них принял Мухаммед к себе в гарем, хотя не как законную супругу. На Востоке, со времен Сары и Агари, не редкость подобные случаи, когда рабыня выступает рядом с законными женами. Подобные же отношения встречаются довольно часто и у арабов. Мухаммед санкционировал их следующим образом: каждый правоверный – за исключением пророка, не связанного никаким определенным числом, – не может иметь более четырех жен, но зато рабынь – неограниченное количество. Положение матери не имело никакого влияния на законность детей. Одно признание со стороны отца давало равноправие сыну рабыни. Поэтому радость Мухаммеда была неописуема, когда по прошествии года Мариат подарила ему сына. Со смерти Хадиджи у него не было более детей. Назвал он его Ибрахимом (Авраам), именем патриарха, чью чистую веру он, как по крайней мере полагал, был призван восстановить на земле. Но за год до собственной смерти пророк должен был увидеть своего сына умирающим.

Кроме этого позднего домашнего счастья, его послания к иноземным государям немного хорошего принесли. До нас ничего не дошло о дальнейших сношениях с византийцами и Хассанидами. Но мы узнаем, что в раби 18 г. (приблизительно в июле 629 г.) на сирийской границе кучка из пятнадцати человек – вероятно, высланная на разведку, – атакована была неприятельскими войсками, надо полагать, пикетом хассанидской стражи, и все до единого были истреблены. В то же время в греческих владениях был пойман и обезглавлен[87 - Очень возможно, что оба происшествия тождественны, а иные предполагают, что гибель 15 человек составляет эпизод следующей войны у Муты.] посол, везший письмо коменданту Востры, главной греческой крепости в области Восточного Иордана. Хассанидам, конечно, не нравилось, когда племена внутренней Аравии старались вмешиваться в отношения пограничных областей. Так или иначе, но факт остается неоспоримым, что в течение того же года (джумада I = сентябрь 629 г.) выступило к северу войско из 3000 человек под командой приемного сына пророка, Зейда ибн Харисы. Расстояние от Медины до страны моавитян на восток от Мертвого моря по прямой линии составляет около 110 немецких миль[88 - Миля немецкая или географическая – длина


/


градуса экватора. Если принять Землю за шар, объем которого равен объему Земли с размерами Бесселя, то географическая миля выходит равной 7420 м (или приближенно 7 верстам). (Примеч. ред.)]. Очень вероятно, что Мухаммед даже приблизительно не имел никакого представления о воинских средствах, которыми именно в это время мог располагать Ираклий. Все же арабы должны были знать, что греки незадолго перед тем нанесли персам чувствительное поражение. Поэтому трудно было рассчитывать на успех, отправляя экспедицию в столь отдаленную область. Вот почему предписывалось на случай несчастья заменить Зейда Джафаром, сыном Абу Талиба (двоюродным братом пророка), а затем – хазраджититом Ибн Равахой. Пограничные войска Хассанидов были настороже. Уже за несколько миль к северу от Медины наткнулось арабское войско на отряд, высланный на разведку начальником пограничных сил, Шурахбилем. Получив вовремя сведения о силе неприятельского войска, Шурахбиль быстро отступил. Мусульмане достигли Муты, местности вблизи южной оконечности Мертвого моря; сюда стянулись тем временем главные силы византийцев. Правоверные сражались по обыкновению храбро, однако им было не под силу бороться с неприятелем, превосходившим их силы раз в десять[89 - Ничего положительно не известно о количестве неприятеля; арабы толкуют про 100 тысяч человек, но это, конечно, вздор. Византийская армия состояла пополам из арабских пограничных племен и императорских войск.]. Один за другим пали Зейд, Джафар и Ибн Раваха; тогда арабы обратились в беспорядочное бегство. С большим трудом удалось Халиду, участвовавшему тоже в походе, остановить и повести их назад в Медину в должном порядке. Там встретили «беглецов Муты» насмешками и попреками, но Мухаммед понял, что при подобных обстоятельствах немыслимо было рассчитывать на благоприятный исход, и воспретил поэтому дальнейшие нападки. За спасение войска дано было Халиду почетное прозвище Божий Меч. Чтобы поукоротить, однако, дальнейшую заносчивость племен, кочевавших между Мединой и сирийскими границами, отправлен был летучий отряд к северу под предводительством Амра ибн аль-Аса, а несколько спустя предпринимались новые экспедиции против гатафанов и других племен. Немного потребовалось усилий, чтобы побудить бедуинов Центральной Аравии признать власть пророка. Они ясно видели, что произошло с их прежними союзниками иудеями; от мекканцев ждать им было нечего; с другой стороны, они понимали, что перешедшим на сторону Мухаммеда предстояли неисчислимые выгоды. Поэтому в течение 8 (629) г. большинство отделов племени гатафан и даже сулейм, так еще недавно, во время одного хищнического набега, истребивших отряд в пятьдесят человек мусульман, примкнули к пророку. В это самое время, когда могущество Мухаммеда росло с поразительной быстротой, курейшиты любезно предоставили ему в желательной форме casus belli, в котором он так нуждался, чтобы избавиться наконец от несносного договора Худейбийского.

Мы уже упоминали о розни, существовавшей между племенами хузаа и бекр, жившими вокруг Мекки. Оба они включены были в мирный договор, первые в качестве союзников Мухаммеда, а вторые – мекканцев. Случилось так, что один из хузаитов поколотил одного из бекритов за то, что тот сочинил эпиграмму на Мухаммеда. Бекриты, очень обозленные, напали однажды ночью в шабане 8 г. (декабрь 629 г.) в большом числе на отряд хузаитов и расправились с ним по-свойски. Между нападающими, надо полагать, было несколько курейшитов; во всяком случае весьма вероятно, что всем этим нападением руководила мекканская партия войны, предводимая Сухейлем. Она постепенно стала, по-видимому, понимать не хуже самого Абу Суфьяна, что силы Мухаммеда, хотя медленно, вырастают до необычайных размеров, потому и порешила, что наступила крайняя пора для последней попытки спасти город. Ее предводители надеялись смелым поступком вовлечь в войну своих сограждан, дабы даровать Мекке или победу, или же возможность потерять независимость с честью. Одного они не рассчитали – веками засевшее нерадение в единоплеменниках не могло быть устранено сразу. В массах народонаселения не было никакого единодушия. При первом известии о расторжении мира сограждане и не подумали вооружаться, чтобы защищать свою свободу против ожидаемого нападения со стороны Мухаммеда. Наоборот, наступило всеобщее смущение; никто и слышать не хотел о Сухейле и его головорезах, все бросились к Абу Суфьяну, умоляя его отправиться в Медину и покончить дело как-нибудь миром. Старый аристократ долго колебался, но наконец согласился. Одно только странно: отправился он в Медину дня два спустя, между тем хузаиты, конечно, давно уже там побывали и все передали по-своему. Тщетно добивался Абу Суфьян в течение многих дней услышать от Мухаммеда и окружающих его что-нибудь более или менее успокоительное; все наперерыв старались застращать его, а вместе с ним и остальных курейшитов, отовсюду приходилось слышать одни лишь угрозы[90 - По крайней мере, так было официально, о чем же говорилось с ним тайком, нет никаких известий.]. Не успел он покинуть Медины, как находившиеся в городе войска немедленно же поставлены были на военную ногу; вытребованы были также все союзные бедуины для следования за армией. Скорехонько пристраивались к мусульманам жадные хищники, частью еще в городе, а частью на походе, как кому было удобнее; потянулось и племя сулейм, а также некоторые гатафане. Прежде, в «войне из-за окопов», сражались все они с мекканцами против Мухаммеда, а теперь шли на Мекку вместе с Мухаммедом: очевидно, ветер потянул в другую сторону.

Мухаммед делал все, что мог, для маскирования цели похода, чтобы, по возможности, не дать курейшитам времени вооружиться. Между тем никоим образом нельзя было сомневаться в его намерениях. По крайней мере уже на полпути встретили его некоторые из мекканцев, которых как бы обуял внезапно припадок набожности, а во главе их – благородный дядя его Аббас. Влекомый как бы роком для исполнения своей роли в предстоящих событиях, он спешил занять место вблизи Мухаммеда. Многие из курейшитов уверяли, по-видимому чистосердечно, что если они и предчувствовали что-то недоброе до прибытия мусульманского войска, то ничего доподлинно не знали. А между тем едва ли кого из них, за исключением разве военной партии, изумила быстрота Мухаммеда.

Около средины рамадана 8 г. (в начале января 630 г.)[91 - День события не установлен. По преданию, вступление в Мекку произошло 20 рамадана, то есть 10 января, но и это число спорное.] мусульманское войско разбило лагерь в Марр-аз-Захран, в одной миле с четвертью к северо-западу от Мекки. К вечеру, так передает предание, запылали по горам тысячи огней; блеск их вселял ужас в сердца курейшитов. Они выслали на разведку Абу Суфьяна. По неисповедимому предопределению небес, на полпути встретили его объятия Аббаса, который, со своей стороны, заботясь о судьбе города в случае насильственного его завоевания, бросился тоже, чтобы предупредить заблаговременно мекканцев о бесполезности дальнейшего сопротивления. Сообщение это до такой степени поразило «исконного врага ислама», что он решился следовать за Аббасом, а тот поручился головой за его личную безопасность. Поздно вечером явились они к Мухаммеду; часть ночи прошла в переговорах. На другое утро пророк обратился к язычнику еще раз, энергично расшевеливая его совесть. Абу Суфьян вынужден был сознаться, что и сам видит, что идолы не помогут, иначе ведь пора бы им прийти к мекканцам на помощь; добрый старик сомневался только в одном, и то слегка: в божеском откровении Мухаммеду. Но и это сомнение рассеялось как дым, когда Аббас обратил его внимание на то, что при настоящем положении дело может легко коснуться его шеи. Тогда язычник признал более удобным прочесть полное исповедание веры. После этого ему обещали, что его и всех остальных оставят в покое, если при вступлении войск они смирнехонько будут сидеть по домам. Затем Аббас проводил приятеля восвояси. По дороге, на одном из выдающихся отрогов, спутник задержал его и заставил полюбоваться на толпы движущихся мимо них правоверных, бедуинов, ансаров и беглецов. Во всем непобедимом войске числилось всего 10 тысяч воинов. Сильно же ошиблись хозяева Мекки 7 лет тому назад в этом презираемом ими плебее. Неисправимый аристократ произнес не без иронии, обращаясь к своему спутнику: «С этими, конечно, нам не справиться; царская власть твоего племянника, надо сознаться, стала довольно-таки внушительной». – «Смотри не наговори на свою шею, он ведь пророк», – буркнул тот. «Что ж! По мне, пожалуй, хоть бы и так», – заключил Абу Суфьян.

Рассказ этот довольно правдоподобен. Весьма возможно также, что Абу Суфьян ради приличия выждал некоторое время применения к нему мягкого внушения и тогда только формально принял веру. Так или иначе, трудно объяснять случайностью его личное свидание с Мухаммедом, равно и то обстоятельство, что за исключением горсточки храбрецов курейшиты спокойно взирали на вступление в город неприятельского войска. Едва ли объяснимо также одним ночным уговором только что успевшего вернуться Абу Суфьяна, что даже теснины, ведущие в город, не были никем заняты. Из всего этого поневоле приходится заключить, что задолго еще до прибытия Мухаммеда знатнейшие горожане решили сдачу на более или менее сносных условиях и что партии войны, предводимой Икримой, Сухейлем и Сафваном, удалось собрать вокруг себя лишь незначительную кучку воинов. Остальные же удовольствовались тем, что глазели на комедию, какую нашли лучшим разыграть выдающиеся лица. Во всяком случае, неоспоримо, что Мухаммед не ожидал никакого сопротивления. Предводители войск, приготовлявшихся вступить в город со всех четырех концов, получили определенное приказание никого не умерщвлять, за исключением сопротивляющихся, встречающих войска с оружием в руках. Занятие различных кварталов совершилось без пролития крови. Только Халид ибн аль-Валид, вступая через южные ворота во главе бедуинов, наткнулся на кучку непримиримых. Они только что собирались покинуть город, неизвестно только, с какою целью – возобновить ли борьбу снова извне или же бежать в Южную Аравию. Последовала непродолжительная схватка, и их разогнали – покорная Мекка лежала у ног пророка.

Если наши предположения справедливы, то условия сдачи по предварительному соглашению между Абу Суфьяном и Мухаммедом легко восстановить, сообразуясь с ходом следующих событий: Мекка отказывалась от сопротивления и предоставляла свои войска к услугам ислама; взамен жителям сохранялись жизнь и имущество, равно предоставлялось участие вместе с прочими мусульманами в будущем в общей, приобретаемой силой оружия добыче. Непосредственное принятие ислама пока не требовалось, но вскоре совершилось обращение большинства жителей, остальные приняли веру впоследствии. Громадное большинство обратилось в веру, понятно, только по форме; в особенности же это было заметно среди членов партии аристократов; и в исламе оставались они твердо при своих мирских воззрениях и стремлениях. Не лежало их сердце к пророку: не могли они забыть, что вначале он сильно стеснил их торговлю, а впоследствии даже и совершенно ее прекратил. Но ныне выяснялось, что быть на его стороне гораздо выгоднее, поэтому в конце концов они охотно примыкали вовремя к новой торговой фирме, пользуясь религиозными обрядами, как вывеской, нисколько не принимая всерьез дела веры. Мухаммед же смотрел, конечно, совершенно иначе: ему недостаточно было одного обладания Каабой. По мере расширения власти он предполагал распространять попутно и веру. Поэтому пророк с особенной пунктуальностью стал наблюдать за чистосердечием признания веры среди новообращенных. Стремясь во что бы то ни стало привязать к себе и своим целям прежних своих врагов, он пользовался всяким случаем оказать им свое благорасположение. То милостивым словом, то богатым подарком пробовал он «прельстить их сердца», гласит официальный термин. И ему действительно удалось усилить самым осязательным образом материальное могущество своего государства. Но он не в состоянии спаивать новые элементы с духом ислама и терпит дальнейшее существование языческо-мирских мнений, которые впоследствии наносят делу ислама большой изъян. К двум уже существующим неравным составным частям в общине: истинно правоверной партии мединской, как мы можем по всей справедливости ее назвать, и вечно подвижной, стремящейся к партикуляризму бедуинской – присоединяется теперь третья партия, мекканская. Она стала вразрез с обеими партиями: с первой благодаря своей небрежности по отношению к религиозным интересам, а со второй вследствие сознательной привязанности к раз завоеванному государственному единству. Разнородные стремления этих партий резко отмечают арабский период истории ислама; но все они пока подчинились служебным обязанностям повиновения, согласно повелениям Божиим, передаваемым Его посланником, и полное единение временно было достигнуто. Безучастно глядит вся Мекка, как пророк при громких криках «велик Аллах», сопровождаемый своими непобедимыми войсками, семикратно объезжает вокруг Каабы на своей верблюдице аль-Касве, семикратно прикасается жезлом к священному черному камню, повелевает низвергнуть истуканы и разбить вдребезги их изображения, осквернявшие до сей поры дом Божий. Охотно прислушивается толпа к постановлениям пророка, которыми подтверждаются во имя Бога живого святость городского округа и все его преимущества; не менее приятны и речи его, возвещающие всеобщее равенство людей пред Богом; с особым ударением провозглашает он обязанность их не уклоняться от церковных и мирских порядков ислама. Народ беспрекословно повинуется даже и тогда, когда ему приказано очистить все дома от находящихся в них изваяний богов. Зато пророк возвещает свою глубокую привязанность к отчему городу и так безусловно признает его высокое значение, что его мединские спутники начинают тревожиться. Им приходит в голову, не вздумал бы их пророк покинуть и вернуться на старую свою родину. Но он понимает хорошо, что не здесь крепкие корни его силы. «Буду жить там, где вы живете, и умру там, где вы умрете», – промолвил он к ним благодушно. И успокоились их сердца.

Лишь немногие, человек десять или двенадцать, были изъяты из общего мира за то, что при различных обстоятельствах оказали слишком энергичное противодействие Мухаммеду или его приверженцам; иные сочиняли эпиграммы на него и распространяли их, другие провинились в чем-либо ином, не менее тяжком. Но из них казнены только четверо, остальные помилованы. Даже с главами военной партии: Сухейлем, Икримой и Сафваном – ничего особенного не приключилось. Двое последних, бежавшие после стычки с Халидом, получили приглашение вернуться назад, им обещана была полная амнистия, и впоследствии были они лучшими бойцами за ислам. Один только диссонанс нарушил всеобщую гармонию; произошел он не по вине Мухаммеда, причиною была необузданность Халида. Под ничтожным предлогом захватил он изменническим образом в плен племя джазима, кочевавшее на юге, невдалеке от Мекки, и заявившее своевременно о своем подчинении. Мстя за давнее кровопролитие, он приказал своим бедуинам перебить некоторых из них, несмотря на громкие протесты сопровождавших его беглецов и ансаров. Это было вопиющее нарушение запрещения правоверным отмщать за кровь, пролитую еще в язычестве; притом же это было и бесцельной жестокостью; величайший полководец и в то же время самый гадкий человек первого столетия ислама имел впоследствии не одну, а множество подобных историй на душе. Но Мухаммед знал цену Мечу Божию, ограничился выговором, но не отрешил его от командования и сам из своего кармана выплатил деньги, следуемые за кровомщение родным убитых воинов-джазимов. Между тем стали доходить другого рода тревожные вести в Мекку. Распространился слух о том, что отделы племени хавазин пришли в движение и замышляют что-то недоброе. С двумя из них еще прежде Мухаммед имел неприятные столкновения; это были племя сакиф, обитавшее к востоку от Мекки в городе Таифе и окрестностях его, то самое, которое так грубо обошлось с пророком незадолго до его бегства, и другое, амир-сасаа, на главу которого, Ибн Туфейля, пало подозрение в умерщвлении посла правоверных в 4 (625) г. Как и другие отделы племени, они поняли наконец, что станут ближайшей целью мусульманского оружия, так как пограничное с ними племя сулейм уже примкнуло к мединцам. По достоверным известиям, эти бедуины решились предупредить нападение еще ранее занятия Мекки. Как бы то ни было, но не прошло и 14 дней после занятия города, а их полчища силою тысяч в двадцать расположились лагерем вблизи Таифа. Трудно было даже представить, как успело это громадное войско и в такой короткий срок стянуться отчасти из отдаленных, далеко разбросанных пастбищ. 6 шавваля 8 г. (приблизительно в конце января 630 г.) Мухаммед, уверенный в победе, но вскоре чуть не принужденный раскаиваться в своем самомнении, повел им навстречу свои войска. К нему присоединились 2000 мекканцев, с ними и Абу Суфьян, также и помилованные недавно предводители партии войны Икрима и Сафван, предложившие охотно свои услуги новому господину родного города. 9-го вечером получено было через одного лазутчика известие, что хавазины расположились лагерем в недальнем расстоянии, у Аль-Аутаса. Они находились под командой Малика ибн Ауфа, из отдела Наср. При многих бедуинах находились женщины с детьми, остававшиеся в тылу лагеря, с тем чтобы возбуждать до крайних пределов мужество сражающихся. Малик предусмотрительно выслал несколько кавалерийских отрядов в узкую долину Хунейн, отделявшую его от мусульман. Там укрылись они в боковых ущельях с намерением выждать удобный момент для нападения на неприятеля. План удался как нельзя лучше. Едва забрезжил утренний рассвет зимнего, тусклого, дождливого дня, как обыкновенный авангард Мухаммеда – бедуины под предводительством Халида – вступил в узкий проход. Отряд дошел уже до середины, как вдруг со всех сторон – слева, справа – накинулись на него толпы конных. Бедуины, привыкшие при подобных внезапных нападениях мгновенно рассыпаться и еще не вышколенные окончательно железной дисциплиной ислама, повернули своих лошадей назад и поскакали без оглядки, увлекая вслед за собой равно ненадежных мекканцев; ядро войска – ансары – и те заколебались. Еще один момент, и Мухаммед, окруженный небольшой кучкой правоверных, старавшихся заслонить его собою, мог подвергнуться страшной опасности быть отрезанным от своих. Пророк, однако, нисколько не смутился, выхватил меч и с тою же неустрашимостью, как когда-то у Охода, крикнул громко, обращаясь к своим мединцам: «Сюда, ко мне, люди древа!»[92 - Этим хотел напомнить он клятву при Худейбии.] Возле него стоял дядя его Аббас, обладавший громоносным голосом. И еще громче раздался тот же самый призыв, пронесшийся над волнующимися толпами беглецов. Более не требовалось, дабы напомнить союзникам об их обязанности. «К твоим услугам! К твоим услугам!»[93 - Лаббейк! Лаббейк! – старинный призыв пилигримов, которым они и поныне обозначают преданность свою Аллаху.] – передавалось от ближайших к дальним. И как бы по одному внезапному порыву, сражение возобновилось снова. Мало-помалу поворачивали назад и другие беглецы. Поднявшись на стремена своего лошака, присматривался зорко Мухаммед к бою и вдруг воскликнул: «Ого, печка таки нагревается», – намекая на название местности[94 - Аль-аутас значит «печка».]. И действительно, вскоре хавазинам стало невыносимо жарко. Племя сакиф, оставившее дома своих жен, первое подумало о безопасности, которую представляли бедуинам стены Таифа. Остальные продолжали обороняться, но уже чувствовали, что им не удержать за собой поля сражения. Вскоре все громадное войско бросилось врассыпную; те, которые взяли с собой жен и детей, пробовали было защищаться в лагере, при Аутасе, но и это последнее сопротивление вскоре было сломлено. Победителям достались 6000 жен и детей, 24 тысячи верблюдов и бесчисленное число овец и коз. Зато преследование совершенно не удалось: племя сулейм вспомнило, хотя и поздно, что хавазин – их отдаленные родственники; оно отказалось наотрез сражаться дальше. К тому же Малик со своими насритами сумел искусно прикрыть отступление, а затем и сам счастливо ушел с остальными в Таиф.

Город этот лежал на границе Южной Аравии, и жители его, как кажется, позаимствовали у соседей тамошнее искусство постройки крепостей. Для племен Северной Аравии, непривычных к осаде, город их мог представлять серьезное сопротивление. Тем важнее было, тотчас же вслед за победой, быстрым натиском овладеть городом прежде, чем бежавшие с поля сражения успеют там устроиться. Поэтому Мухаммед приказал наскоро отогнать добычу в соседнюю долину, Джирану; здесь разместили ее, окруженную стражей; сам же пророк направился поспешно далее к Таифу. Было уже поздно: Малик находился в городе, где оказывалось вдоволь и защитников, и жизненных припасов. Оставалось одна правильная осада. Для приведения ее в исполнение пришлось вступить в переговоры с одним йеменским племенем бену-дау, жившим немного южнее и славившимся умением вести осадные работы. Те охотно согласились и выставили против города один таран и несколько осадных башен, но жители Таифа, не менее их искусные в крепостной войне, забросали машины раскаленным железом, так что вскоре они сгорели, дело тем и кончилось. Осада продолжалась всего около 14 дней, а затем ее сняли: видно, Богу угодно дать делу прежде созреть, утешали себя правоверные. Бедуины же с жадностью ждали дележа добычи, взятой под Хунейном. Один из кинанцев, старинный сподвижник мекканский, когда пророк стал с ним советоваться, ответил: «Не беспокойся, лиса в норе – если можешь обождать, ты и потом ее схватишь, а если и упустишь, она тебе не повредит». Мусульмане тронулись в обратный путь, не покончив дела, но и не ворча: всех утешала мысль о предстоящем дележе добычи. Меж тем, когда вернулись войска в Джирану, оказалось, что Мухаммед придумал нечто новое. Масса пленных и имущества была так велика, что о точном исполнении известных правил невозможно было и думать[95 - Правда, по общепринятому преданию значится, что подарки, упомянутые дальше, взяты были из пятой части, взимаемой в пользу Бога, но известие, приводимое в тексте, кажется достовернее. Да наконец, верные ансары не подумали бы роптать, если бы доля их не была урезана; тем более им было обидно, что имели наибольшие права рассчитывать на нее сполна.]. Мухаммед между тем решился обратить значительные суммы денег и большое количество верблюдов на истинно княжеские подарки знаменитейшим из мекканцев и старейшин бедуинов. Он пожелал «прельстить сердца» тех, кои были для него особенно полезны. Из женщин и детей первоначально раздавал он немногих, ибо предвидел, что хавазинцы, по всей вероятности, обратятся к нему, прося о выкупе своих; он не захотел, понятно, выпускать из рук такого прекрасного залога для дальнейших переговоров с ними. Когда все остальное было уже поделено, пришлось, однако, начать раздачу и пленных. Но едва это было покончено, как появились наконец посланные от хавазинов. «Земляки наши, – объявили бедуины, – готовы помириться и даже принять ислам[96 - Предание единогласно утверждает, что при этом бедуины ссылались на родство Мухаммеда с ними. Будучи маленьким ребенком, был он отдан на прокормление к одной женщине из бену-сад, отдела племени хавазин. Тут же упоминается о встрече пророка с его молочной сестрой Шеима.], но они рассчитывают, что Мухаммед возвратит им их жен, детей и имущество». Пророку особенно важно было войти с ними в соглашение, так как Таиф оставался еще непокоренным, а после отступления легко мог сделаться очагом новой войны; необходимо было, и во что бы ни стало, побежденных, но не уничтоженных окончательно хавазинов склонить к принятию веры. Поэтому объявил пророк выборным, что всего возвратить, принимая во внимание нужды мусульман, он не может, но предлагает им выбрать себе, по желанию, или родных, или имущество. Они пожелали жен и детей. По ходатайству Мухаммеда, большинство мусульман согласилось беспрекословно возвратить пленных без выкупа, за исключением некоторых ненасытных бедуинов, которых пришлось удовлетворить верблюдами. Совершенно удовлетворенные посланцы удалились, уводя с собою освобожденных пленных; им поручено было в то же время сообщить начальнику их Малику, остававшемуся в Таифе, что его семья, а также и имущество сохраняются нетронутыми и будут ему выданы, как только он явится к пророку и пожелает принять ислам. Малик действительно покинул тайком город и принял требуемую от него присягу. За это он был поставлен снова во главе хавазинов, кочевавших вблизи Таифа. Сделавшись мусульманами, бедуины тотчас же принялись грабить бывших своих союзников и держали их все время в полнейшем страхе, так что Мухаммеду не было больше надобности заботиться о Таифе; можно было спокойно ждать, что жители и их союзное племя, сакиф, доведены будут со временем до полного истощения.

Таким образом, с обычным, ему одному присущим замечательным дипломатическим тактом, успел пророк возместить невыгоды неудачной осады и в высокой степени вознаградить бедуинов и мекканцев, удовлетворив широкой рукой их жадность; тем не менее приходилось ему покинуть долину Джираны не без горького чувства досады. Вынужденный всякое распоряжение прикрывать духовным плащом, пророк понимал в глубине души, что поступает не совсем прилично, подчиняя свою политику слишком сильному давлению мирских воззрений. Безграничное «прельщение сердец» показалось даже для его испытанной верности дружины мединцев, так жестоко обделенных при разделе добычи, делом чересчур неподходящим. «Как сражение, – начали они ворчать, – мы его самые близкие, а коснется раздела – пожалуйте, курейшиты, милости просим. Хотелось бы очень знать, Господу, что ли, так угодно – конечно, тогда нечего и толковать, – а если это от него самого идет, так следовало бы потребовать по-настоящему отчета». Собственно, они были правы, и тем более обозлился Мухаммед. Пророк отдал повеление созвать всех и обратился к ним со строгим внушением. Отдавая им должную справедливость во всем, что для него делали, поставил им также на вид, чем и они ему обязаны. «Вы недовольны тем, что иноземцы погнали за собой овец и верблюдов, а сами кого уводите? Ведете за собой на родину посланника Божия! Да, клянусь тем, в чьих руках душа Мухаммеда, не будь хиджры[97 - То есть если бы мое рождение в Мекке и бегство оттуда не были неизбежной необходимостью.], я сам сочту себя принадлежащим вам, моим союзникам. Если бы весь свет двинулся в одну сторону, а союзники в другую, клянусь, я не преминул бы остаться с союзниками моими. О всемогущий, будь же вечно милосерд к союзникам, и к сынам союзников, и к сынам сынов союзников!» Кругом послышались всхлипывания, заструились слезы по бородам закаленных бойцов; в рядах поднялся громкий говор: «Мы все довольны, о посланник Божий, и судьбой и участием твоим!» Когда нужно было, он знал, как говорить со своими людьми, но возникшего между мединцами и мекканцами неудовольствия не мог все-таки устранить. Пока был в живых сам пророк, пока государственное кормило покоилось после него в крепких руках Абу Бекра и Омара, пламя ненависти продолжало тлеть едва заметно, но его зятю, слабому Осману, взрыв партийных страстей стоил жизни, а междоусобная война, возгоревшаяся затем, на долгие годы сковала юношеские порывы ислама.

Но из темного рока еще не пала ни одна тень на блеск настоящего. Во всей Аравии после мирного включения Мекки в союз правоверного государства не оставалось ни одной силы, которая могла бы избегнуть верховенства Медины. Хотя количество жителей, находившихся к этому времени под владычеством Мухаммеда, не превосходило доброй трети населения всей страны, но впечатление непреодолимости, вызванное рядом успехов последних лет, ощущалось везде чрезвычайно сильно. Неспособность племен, расколотых на сотни беспорядочных общин, соединить воедино свои силы, с другой же стороны, приманка, конечно, значительно преувеличенная слухами о разделе несчетной добычи, так обаятельно действовала на большинство жадных бедуинов, что почти без исключения везде, даже в самых отдаленнейших округах, достаточно было простого приказания пророка, и народ охотно примыкал к новому порядку вещей. Почти во всех случаях дело происходило по раз заведенному порядку. По призыву посланника Божия появлялись старейшины отдельных племен для личных переговоров в Медину. Их там ждал, само собой, самый милостивый прием: льстили чем только можно было гордости сынов пустыни, применяясь к их подчас далеко не деликатному обхождению, осыпали похвалами благородство их рода, преимущества их племени, славу их дел; удовлетворяли их жадность богатыми подарками, выдаваемыми из постоянно переполненной теперь государственной сокровищницы; ревность, с которой они относились к своему влиянию, убаюкивали, положительно подтверждая их авторитет над их соплеменниками; одним словом, не упускалось ни единой приманки, которою искусная дипломатия умеет повлиять на эгоистические побуждения необразованных дикарей. Но зато во всем, что касалось собственно его дела, Мухаммед оставался непреклонен. На все попытки выторговать хотя бы самые пустяки из кажущихся совершенно незначительными обязанностей, налагаемых исламом, он отвечал неизменно: «Нет, нельзя». Признание веры, требовавшей отмены идолопоклонства, подчинение авторитету пророка, обязательства пятикратной молитвы ежедневно и уплата «подати на бедных», то есть выдачи десятины дохода в пользу государственной кассы, – вот те неизменные и постоянные требования, из которых самый упрямый из арабов – а араб может быть слишком упрям – не мог ничего выговорить. В то время когда мирные переговоры почти совершенно наполнили годы 9 и 10 (630–631), предпринимались также разновременно то та, то другая военные экспедиции для ускорения подчинения отдельных племен или же для возбуждения в них, как говорилось тогда, доброй воли. Иногда требовалась экзекуция, так как разосланные повсюду сборщики податей не всегда встречали среди бедуинов желательные охоту и воодушевление, но такие отдельные случаи встречались редко. Лишь к началу 11 (632) г., когда мало-помалу все шире и шире стали ощущаться жителями некоторые неудобства церковных и государственных порядков, а вместе с ними и тягота подати, наступил момент подготовки к более значительной реакции среди арабского народа. До того же времени процесс включения шел довольно гладко и однообразно, лишь немногие отдельные факты заслуживают упоминания.

Между Персидским заливом и Центральной Аравией кочевало могущественное племя бену-темим, некоторые отделы которого выдвинулись далеко на запад. К одному из них, бену-амр, подошли вплотную мусульманские сборщики податей, собиравшие в то время десятину у хузаитов, живших к северу от Мекки. Амриты, опасаясь, чтобы эти пришельцы не вздумали распространить свою неприятную деятельность и на их владения, поспешили прогнать правоверных вооруженной силой. Уейна, шейх фезаритов отдела гатафанцев, обрадовался случаю отличиться и наказать наглецов. С пятьюдесятью расторопными своими бедуинами он настиг их и, взяв в плен с полсотни мужчин, женщин и детей, приволок в Медину. Пришлось бедуинам подумать о выкупе своих. Темимцы послали депутацию к Мухаммеду. Был это народ грубый и дерзкий. Стали они у мечети и принялись непристойно, стуча и крича, вызывать Мухаммеда. Когда наконец пророк вышел из дома Аиши, отправляясь на полуденную молитву, они бросились все гурьбой к нему. Дружелюбно усмехаясь, но не проронив ни слова, прошел мимо них пророк. И тогда только, когда окончилась молитва, он выслушал их. По давно заведенному обычаю в пустыне, выступил один из темимцев и произнес прекрасную речь; в ней превозносил он свой народ, выставляя его благороднейшим, наиболее зажиточным и самым многочисленным среди восточных племен. Мухаммед знал хорошо бедуинов и понимал, что их следует прежде всего поразить их же оружием. Поэтому кивнул он одному из своих; этот не преминул, конечно, пуще расхвастаться, рассыпался в пышных дифирамбах по адресу посланника Божия и всех его приближенных. Затем наступил черед главного поэта темимов, аз-Зибрикана. Он продекламировал несколько витиеватых строф, в которых снова восхвалялось величие его народа. Но придворному поэту Мухаммеда, Хассану ибн Сабиту, без особого труда удалось затмить доморощенного пиита и далеко превзойти его еще более цветистыми оборотами. Бедуины смекнули тотчас же, что пророк не только умеет сноситься прямо с Аллахом, но и окружил себя самыми даровитыми ораторами и стихотворцами; всякому, дескать, далеко до него. Они сразу же, тут на месте, объявили, что готовы подчиниться, и получили, разумеется, обратно всех своих пленных. Но тотчас же вслед за этим событием появился коран, воспрещавший на будущее время толкотню и крик в присутствии пророка.

Весьма существенным оказалось, что в это самое время приняли ислам несколько знаменитых поэтов, принесших немало пользы делу распространения веры великим воздействием своего дарования. Сам Мухаммед не умел слагать стихов, не терпел ни поэзии, ни поэтов. Горе тому, кто подобный сомнительный дар предоставлял в распоряжение сатаны, – мы уже видели не один пример, как за эпиграмму на пророка дерзкий платился жизнью. И теперь, когда ислам проник почти уже всюду, Каб, сын знаменитого Зухейра, из племени музейна, подвергался большой опасности. Этот высокоодаренный поэт, как часто бывает с остроумными людьми, был склонен, увы, к неверию. Брат его, Буджейр, вместе с большинством музейнитов, принял ислам, а поэт осмеял это обращение в нескольких злых строфах. Мухаммед не любил шутить, и бедному мечтателю грозила неминуемая смерть. Всякий хорошо понимал, что, подобно прежнему Кабу, павшему искупительною жертвою ислама, никому не уйти от кинжала любого фанатика. Буджейр не замедлил предупредить брата об угрожавшей ему опасности. Каб решился поставить жизнь на карту и отдаться самому в руки пророка. Переодетый, вошел он в Медину и прокрался в мечеть; там увидел он Мухаммеда, беседовавшего с некоторыми правоверными. «Посланник Божий, – воскликнул поэт, когда удалось ему пробраться поближе к пророку, – здесь вблизи находится Каб ибн Зухейр! Он хочет вымолить у тебя прошение, как раскаивающийся, верующий. Примешь ли ты его милостиво, если я тебе его доставлю?» – «Пусть будет по-твоему!» – было ответом. «Перед тобой стоит Каб». Пылая негодованием на обманщика, осмелившегося провести самого пророка, выпрыгнул из толпы один из ансаров, готовый тут же на месте умертвить дерзновенного, но Мухаммед отклонил удар, подтверждая помилование. Признательный поэт произнес экспромтом прелестный панегирик в честь посланника Божия[98 - Ruckert – Hamasa I, с. 152.]. Когда Каб произносил строфу:

Посланник – это меч, сверкающий во мраке,
Сам Бог орудие святое закалил, —

прославляемый сорвал с плеч своих зеленую мантию и накинул ее на осчастливленного столь высоким вниманием поэта. Стихотворение это носит название «Песнопение мантии». Каб очень дорожил подарком пророка, так что отказался продать его халифу Муавии за 10 тысяч дирхем. Лишь по кончине поэта властелин мог приобрести драгоценное это одеяние от наследников поэта за 20 тысяч. Как редкостный памятник хранилась мантия в сокровищнице повелителя правоверных, сначала в Дамаске, а затем в Багдаде, пока не сгорела в 656 г. хиджры (1258 г.), при завоевании города татарами. Мантию пророка и поныне, положим, показывают в Константинополе, во дворце султана, но подлинность ее не более достоверна, чем святые одежды в Трире.

Сравнительно довольно поздно, лишь по смерти лукавого Амира ибн Тяфеилу, покорились и бену-амир-сасаа; но ранее старый Абуль-Бара, за много лет перед тем склонявшийся к принятию ислама, выслал в Медину, для изъявления покорности, племянника своего, Лебида, одного из величайших поэтов арабских, сочинителя одной Мо’аллаки. Было труднее обратить наследника другого великого имени. К северо-западу от Медины, в округе известнейших двух горных хребтов Аджа и Селма, обитало почитаемое всеми племя тай.

Часть их были христиане, другие же поклонялись в высшей степени уродливому идолу, прозываемому Фуле. Со времени покорения Хейбара тайаты сделались соседями мусульман; но они не думали обращаться, даже после перехода на сторону правоверных города Мекки; поэтому в 9 г. (в средине 630 г.) послан был Али с тем, чтобы разрушить храм вместе с его идолом. Знаменитого князя тайитов, Хатима Щедрого, давно уже не было в живых. Сыну Адию во главе части племени удалось уйти в Сирию, но осталась его сестра, которую вместе с другими пленными привели в Мекку. Это была разумная женщина, которая сумела добиться у пророка освобождения; она отправилась затем в Сирию и уговорила брата вернуться и покориться. Мухаммед поставил снова Адия во главе племени. С тех пор сын Хатима твердо держался ислама, даже тогда, когда большинство арабов отпали, он не изменил.

К концу же 9 (630) г. жившие в Таифе и кругом его сакифы сильно ослабли: Малик со своими хавазинцами до такой степени тревожил жителей, что никто наконец не решался выходить из города. Надвигалось разорение; без перерыва угонялись с пастбищ, из-под самых стен, верблюды и остальной скот, так что жители были доведены почти до нищеты. Наконец им стало невмоготу, и они послали послов в Медину: представителей племени встретили там дружелюбно. Сам пророк соблагоизволил преподать неофитам учение веры; они выказали послушание, но предупреждали, что простой народ в Таифе упорно привязан к Лат, древней богине. Поэтому, просили они, нельзя ли позволить не трогать ее еще годика с три, а тем временем возможно будет постепенно приучить народ к истинам Божиим. Но Мухаммед был в этом отношении, и совершенно основательно, особенно непреклонен. Да разве можно было, в самом деле, оказывать потворство из-за той самой Лат, из-за которой и без того когда-то вышла у пророка неприятная история в Мекке. Тщетно хлопотали усиленно добрые таифяне о своем дорогом идоле: подобно Аврааму, заступавшемуся за праведников Содома, им не было дано ни двух, ни одного года, ни шести, даже ни одного месяца отсрочки. Одно только было им обещано: идол не будет повержен их собственными руками. Прежний их земляк Мугира ибн Шуба, давно уже ставший мусульманином, свергнул богиню. Когда идол этот спокойно перенес свою судьбу и не уничтожил дерзновенного, добрые люди поняли наконец, что он ничто, и далее не упорствовали.

К племенам, посылавшим депутации, принадлежали также некоторые, наружно по крайней мере, исповедовавшие христианство. Таковы были бену-ханифа, часть племени бекр-ваиль, кочевавшие в то время в плодоносной стране Иемама, в юго-восточной части Центральной Аравии. Меж их посланцами находился один очень умный человек, по прозванию Маслама[99 - Предание называет его Мусейлима, но это не что иное, как позднейшая уменьшительная форма того же имени, употребляемая в унизительном смысле.]. Ко всему новому, встреченному им в Медине, он прислушивался и приглядывался с жадностью. Слишком скоро пришлось Мухаммеду испытать, что невзрачный этот человек, который пришел вместе с сотнями других поклониться и получить свои подарки, слишком хорошо распознал суть пророчеств и был в состоянии сам многое о них порассказать. Но не все христиане Аравии выказывали готовность с легкостью отказаться от своей веры. Жители Неджрана, подвергавшиеся еще при иудейских королях Йемена тягчайшим преследованиям, и про ислам теперь не хотели ничего слышать. Все красноречие пророка потрачено было тщетно, никакие убеждения не действовали на епископа Абуль-Хариса и князя их племени, Абд аль-Месиха[100 - Это значит «слуга Мессии», то есть Христа.], пришедших в Медину лично представиться пророку. Оба они непоколебимо остались при своем. Мухаммед принужден был удовольствоваться заключением договора, по которому за уплату значительной дани им предоставлялась свобода исповедания веры.

Попутно с переговорами, благодаря которым в эти два года все племена Аравии до Персидского и Индийского моря признали главенство Мухаммеда, предпринят был лишь один поход в более широких размерах, да и тот не сопровождался пролитием крови. Поражение при Муте не было еще, конечно, забыто, никто не расчитывал на значительный успех. Но так или иначе, не говоря уже об удовлетворении воинской чести и религиозного рвения, являлась существенная политическая необходимость вселить прочное уважение среди племен, кочующих к северу от Медины до самых сирийских границ, давая им почувствовать осязательно всю громадность воинских сил ислама. Недавний же набег Амра в эти страны произвел лишь мгновенное впечатление. Сирийские купцы семитского происхождения, навещавшие ярмарку в Медине со своими продуктами, состоящими по преимуществу из масла и крупчатки, стали снова много рассказывать о движениях угрожающего характера среди арабских северных племен, привыкших следовать за знаменами хассанидских князей. Сам император Ираклий, как они передавали, собирает в Эмессе огромное войско, в авангарде которого поставлены будут рабы.

Подобные известия не устрашали, конечно, ни Мухаммеда, ни его храбрых приверженцев. Даже равнодушные к делу религии мекканцы и бедуины до такой степени наэлектризованы были фанатизмом успеха, что мысль о войне с румами[101 - Как известно, византийцы любили называть себя римлянами. Вот почему для жителей Востока румы прежде всего византийцы; о древних римлянах, латинянах, как называли их более сведущие, не знали они почти ничего и всегда смешивали их с византийцами, равно как этих последних – с древними греками.] нисколько их не беспокоила. Предприятие предполагалось, во всяком случае, грандиозное, этого требовала Мута. В Медине сделано было все, чтобы собрать громадное войско, какого доселе не видала еще Аравия. Конечно, не все, которых призывал пророк в лагерь, выказали одинаковую готовность. Случилось это среди лета (раби I или II 9 г. = июнь или июль 630 г.). Жара стояла невыносимая; к тому же предположение пройти без остановки 100 немецких миль было не из особенно заманчивых. В то время как наиболее ревностные явились по первому зову Мухаммеда, не только лично, но предоставили в распоряжение «путей Господних» большую часть своего имущества, другие мешкали и подыскивали более или менее маловажные отговорки, лишь бы не идти в поход. В числе последних прежде всего, понятно, очутились «лицемеры» со старым Абдуллой ибн Убайей во главе. Им пророк охотно дал разрешение не участвовать в походе. Посланник Божий посмотрел сквозь пальцы также и на некоторые удивительные случайности, задержавшие на этот раз в их домах многих юношей, прежде вовсе не нерадивых. Только к бедуинам отнеслись построже; их не следовало, во всяком случае, приучать своевольно не являться на службу. В конце концов собралось войско в 30 тысяч пехоты и 10 тысяч кавалерии. С этими силами можно было попробовать взглянуть прямо в глаза грекам. Но в данную минуту дело до этого не дошло. По дошедшим до нас сведениям, когда войска после утомительных переходов подошли близко к границам, стало известно, что собиравшиеся в стране Восточного Иордана полчища неприятелей успели уже разбежаться и на долгое время не предвиделось опасности со стороны императора. Трудно вообще подыскать в данном случае объяснение причин, которые могли воспрепятствовать Мухаммеду попытаться произвести сильную диверсию на один из византийских округов, дабы отплатить за Муту, тем более что такая цель похода ни для кого не оставалась тайной. Можно предположить только, что утомления долгой кампании были уже не под силу шестидесятилетнему старику, и он отказался от первоначального плана. Так или иначе, пророк остановился в Тебуке, в 70 милях от Медины, самом значительном селении, ближайшем к границам. Здесь удовольствовался он заключением договора с одним христианским князем Иоанном из Айлы[102 - Ныне Акаба, у северной оконечности восточного залива Красного моря возле самого полуострова Синайского.], признававшим доселе византийское главенство, и иудейскими жителями нескольких местечек, расположенных по берегу моря, к югу от этого города. Взамен уплаты известной дани им были обещаны терпимость и покровительство со стороны мусульман. Двадцать дней простояли войска в Тебуке, пока наконец Мухаммед выступил с главными силами в обратный путь и через несколько недель вернулся снова в Медину. Меж тем отборный отряд из 420 всадников под предводительством Халида был отряжен на набег. В сорока приблизительно милях на северо-восток от Тебука лежал посреди пустыни оазис Думаталь-Джандаль. Еще три года тому назад (6 = 627 г.) жители его обязались платить дань Мухаммеду. Если известие справедливо, то, вероятно, после сражения при Муте, значительно повредившего на долгое время влиянию ислама на севере, этот передовой пост стал снова в вассальные отношения к Персии, при посредстве тогдашнего христианского королевства Хиры. Правителем оазиса было уже новое лицо, некто Укеидир, понятно принявший христианство. Халиду с его неожиданно нагрянувшими бедуинами удалось захватить в плен самого князя, находившегося с немногочисленной свитой на охоте. Пленника свезли в Медину, откуда, однако, был он отпущен после заключения с ним нового договора об окончательном подчинении оазиса. Этот же самый 9 г., к концу своему (начало 631 г.), принес пророку облегчение, положим давно уже ожидаемое. Скончался Абдулла ибн Убайя. Некогда могущественнейший человек во всей Медине, он вынужден был давно уже уступать шаг за шагом тому, кого считал постоянно за коварного проходимца; и ненавидел же он его от души. Во всем, однако, был виноват он сам: вечно опасаясь нарушить раз заключенный с Мухаммедом договор, он выказал совершенно не свойственную мужчине слабость, особенно тогда, когда покинул на произвол судьбы иудеев кейнока и надир, тоже связанных с ним договором. Положим, многое легко объяснялось тесной племенной связью с союзниками пророка, но все же его поведение нельзя было оправдать. Зато и наказание было ужасно. С болью в сердце приходилось ему ежедневно примечать, как рос постепенно этот плебей из Мекки, и каждый новый успех разрывал на части душу князя хазраджитов. Неудержимо опускался этот родовитый человек и становился в ряды недовольных, не имеющих никакого влияния на дела. Устраненный от них, в бессильной злобе сжимавший и разжимавший кулаки, присматривался несчастный, как сотни многих других достигали почестей и богатств; эти муки павшего величия закончились наконец бесславной смертью всеми покинутого на болезненном одре. Такова была его судьба, которая и ныне вспоминается не без сожаления. Мухаммед был слишком умен, чтобы пропустить подходящий случай. Торжественно произнес пророк лично молитву над гробом, как бы признавая в почившем истого мусульманина. Но вслед за тем появился коран, в котором воспрещались дальнейшие ходатайства за «лицемеров»; их сразу приравняли к неверующим. По охоте либо нет, вынуждены были они перейти в ислам. Со смертью Абдуллы о них более не упоминается; последние судорожные движения самостоятельности Медины окончательно прекратились.

Но и в остальной Аравии, казалось, подоспело время, когда наступила возможность смело затянуть вожжи покрепче и подавить всякое непослушание, всякое неверие, даже в отдаленнейших племенах, депутации коих одна за другой продолжали появляться в столице до самого конца десятого года. До сей поры допускалось еще прибытие языческих пилигримов на мекканские празднества, все еще не решались воспретить сразу после взятия города приток их на поклонение идолам; за ними сохранялась еще как бы тень равноправия. Во всяком случае, подобного рода послабление пророк не освящал личным присутствием, да и не находил удобным потворствовать этому в осязательной форме; поэтому он совершил пилигримство посещения лишь в 8 (630) г., после раздела добычи при Джиране. В 9 (631) г. вовсе не пожелал посетить Мекку, а послал вести паломников из Медины Абу Бекра, присоединив к нему Али. Ему предписано было объявить всем присутствующим, собравшимся со всех концов Аравии, что отныне окончательно упраздняется язычество. В последний день празднеств, по принесении торжественной жертвы в долине Мина, объявил Али всему собравшемуся народу торжественное отречение Бога и его посланника от слуг идоловых, как это сохранилось в начале девятой суры Корана. Ни один неверный – вот сущность содержания этого исторического документа – отныне не может вступить в пределы священной местности для исполнения обрядов паломничества. Договоры, заключенные пророком с неверными, остаются в силе до истечения срока подписанного документа, под условием продолжения неуклонного исполнения по нему. Кто же не может предъявить подобного договора, тому предлагается на выбор: или принятие ислама, или беспощадная война до истребления. До истечения священных месяцев даруется им беспрепятственное возвращение на родину, а затем они подвергнутся нападению на том месте, где будут застигнуты.

Замечательные эти положения и поныне регулируют отношения ислама к исповедующим другие религии. Христиане и иудеи, живущие во владениях мусульман, охранены особыми договорами: им обеспечена веротерпимость, если они согласны исполнять условия, изложенные пророком в его договорах с христианами Неджрана и Айлы, с иудеями Хейбара и с их северными единоверцами. Эти же самые условия применялись впоследствии халифом Омаром во время его великих завоеваний и к новым странам. Когда же неверные вздумают их нарушить, в особенности если не пожелают платить наложенной на них дани, мусульмане считают себя вправе преследовать их беспощадно, пока не истребят совершенно или же не обратят непокорных в ислам. Настоящее идолопоклонство в особенности преследуется. Язычников, во всяком случае, следует понудить принять ислам. Если у мусульман не хватает сил привести это в исполнение немедленно, они могут заключить с неверными перемирие на известный срок – подобно тому, как поступил пророк при Худейбии, – но обязательство «священной войны» остается в прежней силе и должно быть исполнено при первой возможности. Один только тот, кому неведомо, что эти первые основы мусульманского государственного права составляют ненарушимую религиозную норму ислама, может верить в возможность даже ныне истинного равноправия иноверцев в пределах мусульманского государственного владычества. Тщетны также упования на изменение этого порядка при помощи введения учреждений, позаимствованных с Запада. Каждый правоверный отвернется с омерзением от малейшего калеченья основных его законов. Все эти «договоры» и «конституции», которые выманила скорее себялюбивая, чем просвещенная дипломатия, например у турок в нынешнем столетии, воображая осчастливить их против воли, не стоят того клочка бумаги, на котором они начертаны. Мусульманские государственные люди усматривают в этом лишь новое доказательство непроходимой глупости неверных, полагающих надежду свою на витиеватость фраз, лишенных всякого разумного смысла в глазах истинного правоверного.

Произнесенное Али «отречение» произвело желанное действие: лишь в нескольких отдельных случаях понадобились маленькие экспедиции, как, например, в Южную Аравию, чтобы поучить уму-разуму то или иное заупрямившееся племя. Так что к концу 10 г. (начало 632 г.) пророк мог смело сказать, что учение его распространилось до отдаленнейших границ Аравии. Ему не предстояло более тревожиться, что он встретит неверного в святом доме. И вот за пять дней до начала зуль-хиджжи – месяца паломничества – отправляется посланник Божий на поклонение, в первый и последний раз совершая его во всем блеске, во главе своих правоверных, с полным сознанием, что достиг цели своих многолетних усилий. Это путешествие зовется и поныне правоверными «прощальным паломничеством». Так как впоследствии всякий считал себя обязанным совершать святые обряды, насколько только возможно, совершенно так же, как и пророк, при тех же обстоятельствах, то все, что он делал и говорил тогда, сохранено и записано с особенной тщательностью.

На второй из тех трех дней, когда пилигримы по окончании празднества остаются еще в Мине, произнес Мухаммед речь к собравшейся общине. В ней он предложил окончательное время исчисления года, подразделив его на двенадцать чисто лунных месяцев, желая упорядочить на будущее время празднование святых дней. Таким образом, заменен был бывший прежде в употреблении солнечный год лунным[103 - Год этот состоит ровно из двенадцати оборотов луны, следовательно, из 354 или 355 дней. В последнем случае к месяцу (зуль-хиджжа) добавляется еще один день. Изменение календаря, воспоследовавшее благодаря невежеству Мухаммеда, представляет для правоверных то значительное неудобство, что месяц их, а затем и празднества, в течение 33 лет переходят постепенно через все времена года; нам же приходится переводить на наше летосчисление все их события, так как мусульманский год короче нашего на 11 дней, что на 100 лет составляет разницу почти в 3 года.], оставшимся у мусульман без изменения и поныне. Сверх сего, еще раз, в сжатой форме, изложил пророк главные основы обязанностей к ближнему, налагаемые новой религией, стараясь, чтобы сущность их запечатлелась неизгладимо в умах правоверных. «Все мусульмане – братья, – так начал он, – жизнь и имущество каждого из них должны быть священны для всех остальных. Запрещается мщение за кровь, пролитую во времена язычества. Брак нерасторжим, семейное имущество, во всяком случае, переходит к законным наследникам. Женам приличествуют целомудрие и послушание, а взамен следует обходиться с ними кротко и заботиться о благоденствии их. Надо щадить рабов, не убивать их за прегрешения, и в крайнем лишь случае допускается продажа их». Вот в главных чертах то, что дошло до нас из этой прощальной речи. При всей краткости известий сразу бросается в глаза, какой великий шаг вперед делал ислам во всех отношениях по сравнению с обычаями древнеарабской жизни. На место прежней войны каждого против всех устанавливается прочный государственный порядок; имущество ограждается от расхищений и произвола; регулируются, хотя и не в совершенстве, брак и правонаследие; рабы ограждаются от жестокости господ. Каждому мусульманину даруется равноправие пред законом. К этому следует, наконец, прибавить уничтожение варварского и безнравственного обычая закапывания живыми новорожденных. Вот что дал ислам и чем действительно может по всей справедливости гордиться. Мухаммед, как гласит несомненное предание, действительно мог по совести высказаться так: «Поистине я совершил предначертанное для меня». За разрешением задачи всей его жизни вскоре последовала и кончина. Когда к концу 10 г. (весною 632 г.) вернулся он в Медину, не было, казалось, ничего особенного, что могло бы помешать видимо окрепшему во всех отношениях порядку вещей. Но вскоре вспыхнули в Южной Аравии волнения, которые, однако, на первых же порах потеряли острый характер благодаря неискусству и розни самих бунтовщиков. Доставленное в то же самое время бесстыдное послание Масламы, или Мусейлимы, в котором этот глава бену-ханифов дерзко заявлял, что он решился занять в Иемаме такое же положение, какое себе устроил Мухаммед в Северной Аравии, также не грозило опасностью. Это ни на чем не основанное притязание предполагалось устранить дипломатическим путем. О том же, что одновременно на далеком Востоке подготовлялось грозившее широко разрастись брожение среди бену-асад, еще не могли знать в Медине. Поэтому не было никакого основания отказываться от нового предприятия, о котором продолжал мечтать Мухаммед со времени возвращения своего из похода в Тебук. Дело шло о том, чтобы с усиленной энергией привести в исполнение старинную попытку и окончательно перенести войну за границы Аравии, на византийскую территорию. Цель снаряжения, приуроченного к 27 сафара 11 г. (25 мая 632 г.), обозначилась ясно на следующий же день с назначением полководца: обойдены были все известные прежние предводители, и руководство походом вверено было Усаме, сыну Зейда, павшего в сражении против византийцев у Муты, отомстить за смерть которого предполагалось уже собственно в прошлом году. Как вдруг 29 сафара (среда, 27 мая 632 г.) Мухаммед заболевает сильнейшей лихорадкой, которая, впрочем, очень скоро миновала. Так что в четверг, 1 раби I (28 мая), пророк был в состоянии торжественно вручить знамя Усаме. В одной миле к северу от Медины, в Аль-Джурфе, приказано разбить лагерь, сюда стали быстро, со всех сторон, собираться войска. Но пока длились все эти воинские приготовления, лихорадка обнаружилась снова с удвоенной силой, и вскоре затем болезнь приняла тревожный характер. В чем, собственно, состояла она, трудно решить, ибо дошедшие до нас описания симптомов истолковывают различно. Предполагают, что это было воспаление грудобрюшной преграды, по словам же одного знаменитого естествоиспытателя, который довольно долгое время пробыл врачом на Востоке, болезнь имела несомненные признаки перемежающейся лихорадки. От нее и в настоящее время почти ни один чужестранец не ускользает. В нездоровом климате влажной долины Медины мекканские «беглецы» заболевали постоянно. Сам же Мухаммед приписывал болезнь яду, отведанному им в Хейбаре, но едва ли есть какое-нибудь основание в этом предположении. Во всяком случае, главный симптом болезни проявлялся в лихорадочном состоянии, временами доходившем до жесточайших пароксизмов. Телосложение пророка, как и у многих лиц, склонных к нервному возбуждению, было если не крепкое, то, во всяком случае, очень выносливое, так что, за исключением упоминаемых прежде нервных припадков, едва ли когда-либо страдал он острыми болезнями. Но теперь, когда ему наступил 63-й год, благодаря напряжению внутреннему и внешнему, а также борьбе, которую приходилось почти без перерыва выдерживать в течение десятков лет, силы организма, по-видимому, иссякли. Сам он с самого начала болезни не ожидал ничего хорошего, а вскоре и от окружающих не ускользнуло, что пророк находится в величайшей опасности. С тем же постоянством самообладания, которое уже не раз мы замечали у него, старался он исполнять свои обязанности, насколько допускали слабеющие силы. Одну только привычную перемену посещений жилищ многочисленных своих жен он должен был вскоре оставить и пребывал постоянно в доме Аиши. Но руководствования молитвами не покидал и занимался без перерыва приготовлениями к сирийскому походу. Дошло до пророка, что между мединцами распространилось неудовольствие по поводу назначения молодого и неопытного Усамы. Немедленно же поднялся он с ложа и произнес убедительную речь пред общиной, оправдывая свой выбор и убеждая всех добровольно повиноваться. В заключение, как передают, сказал он: «Вот, Господь предоставил своему рабу выбор между этим временным и тем, что пребывает у Него, и он выбрал Божие». Один только Абу Бекр уразумел: «Нет, за тебя мы готовы пожертвовать собой и нашими сыновьями!» Мухаммед ответил просто: «Оставь, о чем печалишься!» – и вернулся в дом Аиши. Последнее напряжение, как оказалось, превысило его силы, и он вынужден был на будущее время перестать молиться вместе с общиной. Как было и прежде, например во время паломничества в 9 г., так и теперь он уполномочил Абу Бекра заменить его. Все более и более начинали изменять ему силы; лихорадочный бред прерывал часто нить мыслей. В воскресенье 12 раби I (7 июня 632 г.) потребовал пророк бумагу и письменные принадлежности, собираясь продиктовать последнюю свою волю. Омар счел долгом воспрепятствовать исполнению его желания, дабы никакое ошибочное распоряжение не могло повредить делу веры. В ночь с воскресенья на понедельник лихорадка ослабела, и рано утром наступило значительное облегчение. «Правоверные находились, – так рассказывал позже один из очевидцев, – на утренней понедельничной молитве. Колыхнулся занавес, приподнялся, и раскрылись двери, соединявшие дом Аиши с мечетью. Выступил посланник Божий и замер на пороге. Когда правоверные увидели больного, то едва не прервали молитвы от радости; они подумали: слава Богу, беда миновала. А пророк кивнул им милостиво, как бы говоря: «Не прерывайте молитвы!» – и засияло лицо посланника Божия. В глазах затеплилось самоуслаждение; любо было ему поглядеть на правоверных, серьезно выстаивавших на молитве. Никогда не доводилось мне, – продолжает свидетель, – видеть пророка таким прекрасным, каким был в этот момент. Затем повернул он назад, а народ стал расходиться по домам в надежде, что болезнь посланника Божия миновала. Вместе с другими отправился и Абу Бекр к себе в Сунх». Это была последняя вспышка пламени жизни. Едва он успел вернуться обратно на ложе, как лихорадка возобновилась снова – началась последняя борьба жизни со смертью. Беспорядочно следовали то тяжкие вздохи, то отрывистые слова, обращенные к Айше, заботливо поддерживавшей руку умиравшего. К полудню почувствовала Айша, что рука тяжелеет, взоры начинали блуждать. Последовал один еще легкий возглас: «Нет, высокие мои товарищи в раю», – и все смолкло. Мухаммеда не стало.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/avgust-muller/istoriya-islama-t-1-2-ot-doislamskoy-istorii-arabov-do-paden-37943417/chitat-onlayn/) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


То есть сын Ауфа. У арабов не в обычае фамилии, а число существующих собственных имен крайне ограничено. Поэтому вошло во всеобщее употребление отличать каждого особыми приставками. Так, например, говоря о ком-либо, прибавляют – сын (ibn) такого-то, или отец (abu) того-то, либо из племени N или из города А. В позднейшую эпоху появляются обыкновенно еще и прозвища, чаще всего в соединении с din (религия). Так, например, Саладдин (более точно Salah-ad-din «чистота религии») и т. п. Таким образом, по-старинному говорили так: Abu’lkassim Mohammed ibn Abdallah El-Hashimi, что, собственно, значит «Отец аль-Касима, Мухаммед, сын Абдаллы, из рода Хашим». Нередко для более точного индивидуализирования присоединяют особые характерные прозвища, обозначающие либо род ремесла (например, El-Hariri – «торговец шелком», El-Tachan – «мельник»), либо телесную примету (Ed-Darir – «слепой», El-A’aradsch – «хромой», ср. у римлян Cicero, Nasica). По большей части одно только из всех этих имен принадлежит собственно лицу, о котором говорится. Встречающееся в некоторых именах el, а перед гласными ‘1 есть арабский член. Перед согласными d, n, u, t, s, z он ассимилируется со звуком следующей согласной, например Ed-Darir.




2


Хотя я очень хорошо знаю, что арабское происхождение Септимиев не доказано вполне, но, основываясь на выводах Блау, считаю возможным придерживаться предположения о некоторой достоверности этого события.




3


Значит собственно старец, пожилой, отсюда старший, старейшина.




4


Слово сирийское, значит «военный лагерь». Таким образом, оказывается, что город получил свое имя не от арабов, а от оседлого местного населения долины Евфрата, которое говорило на сирийском наречии.




5


Очевидно, это имя переделано на арабский с греческого.




6


Настоящее происхождение имени сарацин и по сие время еще не найдено.




7


«Пожиратель горькой травы» – Мурар – значит горькое растение, при жевании его губы и рот стягиваются. О происхождении этого названия существует целая история, которая, как это часто бывает в подобных случаях, очевидно, придумана позднее и доказывает одно только: что арабы сами ничего положительного об этом не знают.




8


Что значит «Небесная вода», что-то вроде росинки. Намекает ли имя на красоту или чистоту души – неизвестно.




9


Хосрой II, Парвиз по прозванию. Но согласно хронологии, это был, должно быть, Хормизд IV.




10


Слово «Йемен» обозначает, собственно, «правую сторону» или же «справа», между тем страна справа, если обратиться на восток, была бы именно юг. Таким образом, обозначение места получило свое название от северных соседей. А так как у арабов правая рука считается приносящею счастье и многие от этого корня происходящие выражения употребляются со значением «счастливый, благословенный», то и этому названию по недоразумению дано было значение «Счастливая Аравия», как бы происходящему от этой части полуострова.




11


Это и есть гейневский Асра. Бену-узра, говорит один арабский ученый, славились своей страстностью в любви. Однажды спросили бедуина: из какого он племени? Он отвечал: я принадлежу к тем, которые умирают, если полюбят. Тогда произнесла одна молодая девушка, прислушивавшаяся внимательно к разговору: это узрит, клянусь всемогущим богом!




12


В переводе – что-то вроде «бедняжечка», а по форме – уменьшительное слово от kassi, значит «отделенный», «удаленный»; но предание, по-видимому, как это часто случается, нарочито придумало все это для объяснения малопонятного имени.




13


Слово персидское, перешедшее в арабский язык. Значит собственно список. Обыкновенно же обозначает счетные книги и тому подобное. Поэтому выражение это, с одной стороны, относится к управлению общественным распорядком, а с другой – служит для обозначения письменных сборников различного рода сказаний, чаще всего в стихотворной форме.




14


Слово это объясняется различным образом. Самое распространеннейшее между арабскими учеными мнение то, что это суть призовые песни, а именно такие, которые были признаны наилучшими из всех стихотворений, прочитываемых лучшими поэтами на ярмарках вокруг Мекки, а особенно в Указе, перед собранием уполномоченных всех племен. Эти стихотворения переписаны были золотыми буквами и подвешены в Каабе. Поэтому они известны как «подвешенные». Последний термин действительно соответствует значению слова «то’аПакаС»; но это объяснение противоречит во многом тому, что нам известно об обычаях арабов до ислама. Вероятно, как и многое другое, придумано нарочито позднее. Кажется, будет правдоподобнее, если сравнить подобные сборники с нитками нанизанных рядами жемчужин. Итак, «подвешенные» значат собственно стихотворные жемчужины, соединенные в одну диадему.




15


Принято считать 20 апреля 571 г. Год события, видимо, намеренно подсчитан арабскими хронологами, как и некоторые синхронизмы (например, 42-й год царствования Хосроя Анушарвана или 9-го короля Хиры Амр ибн Хинда и т. п.), приводимые старательно позднейшими историками, согласно древнейшим традициям. Рождение пророка, как уверяют, совпадает также с годом «слоновьего человека», но и это не вполне достоверно. Если вычесть 53 года, время его пребывания в Мекке, из года его бегства в Медину (622), получается действительно приблизительно 570. Конечно, не следует при этом забывать, что на Востоке 40 употребляется для округления десятков, как 7 – единиц. Впрочем, все известные факты семейной жизни пророка, равно как и официальная его деятельность, согласуются с этим числом.




16


В позднейших сказаниях говорится разно: одни считают это место за деревню, другие за гору, не существует также топографических указаний.




17


Буквально: это его дело! То есть здесь пред вами великая будущность, которая дает ему верховенство над вами. Понятно, что это, как и выше упоминание о Каабе, – теологическая бахрома данного рассказа.




18


Абд Менаф значит раб Менафа. Но Менаф – прозвание одного из языческих божеств; поэтому имя это позднее неохотно упоминается.




19


Этим занимались рабы или совершенно бедные люди. Если известие дошло до нас без всяких прикрас, то это потому, что сам Мухаммед позднее находил нужным непосредственное соединение звания пастуха овец с его призванием пророка. Несомненно, он пользуется этим как бы для указания на юность Давида. Но во всяком случае из этого факта ясно видно, насколько стеснительно было положение не только сироты, но и его родственников. На это указывает также и Коран (сура 93, 6. 8). Бог обращается к Мухаммеду: «Разве не призрел Он тебя, сироту? И даровал кров… Разве не обрел Он тебя бедным и соделал богатым?»




20


Большинство сказаний заменило это имя другими: Абдулла (раб Аллаха), Ат-тайин (добрый), Ат-тахир (чистый). Понятно, все эти эвфемизмы употреблены вместо настоящего имени, упоминаемого одним только писателем.




21


Тотемизм – поклонение животному, предполагаемому родоначальнику или покровителю данного племени, рода или лица.




22


Синкретизм – смешение разнородных понятий.




23


Христиане с примесью иудейских и даже языческих верований.




24


Арабы называли подобных людей ханифами. Это насмешливое прозвище обозначает на еврейском и сирийском диалектах безбожника или еретика. Надо полагать, что в этом значении оно применяется правоверными к христианам, заразившимся гностицизмом и эбионизмом. Рядом с этим названием встречаемся мы также с выражением «сабиец», то есть «обмыватель». Под этим прозванием подразумеваются известные секты гностиков, расселившихся по нижнему Евфрату, у которых важную роль играли различного рода омовения.




25


Год события спорный. Это должно было быть в 610 или 612 г.




26


Если сравнить и сопоставить тексты различных преданий об этом видении, то получится в главных чертах вышеприведенное. Позднее оно было изукрашено на разные лады и обставлено дальнейшими штрихами. Так, например, рассказывают, что ангел Гавриил – фигура эта во всяком случае стала появляться пророку лишь долго спустя – держал перед ним и требовал от него прочесть по книге, обернутой в шелк (или, как иные говорят, это был кусок шелковой материи, на которой были начертаны письмена), и др. Через эти добавления мало-помалу настоящее значение сна и слов затемнены и поныне возбуждают множество сомнений. Мне же кажется, если принять в соображение тогдашнее значение слов, вошедших в Коран, напоминание о тростнике для письма и наконец взвесить заключительное замечание пророка, что смысл совершенно ясен и должен быть следующий: читай – то есть прими с верой – то, что Господь своей небесной тростинкой для письма начертал как истину, а ныне восхотел начертать также на сердце твоем. Речь идет о чтении и письме. Ибо Мухаммед даже и во сне прежде всего, хотя и в несколько измененном виде, заботился о том, что наяву составляло предмет его смутных опасений, мечтаний, и он никак не мог представить себе иначе, тогда и позже, откровение, как только в образе письма, так как он очень хорошо знал, что и иудеи, и христиане обладали подобными письменными откровениями. Подобное представление сохранилось незыблемо, так что и ныне мухаммедане считают, будто первоначальная рукопись Корана начертана на небе и там заботливо сохраняется. Вот это-то, совершившееся по вечному Господнему завету, стало быть картинно изображенное и начертанное в небе и там пребывающее, откровение обязан он читать, то есть воспринять, дабы мог впоследствии передать другим. Слова «тогда я прочел сие» обозначают – тогда я это запомнил (а также – тогда я повторил). Затем, что касается фигурального выражения, то оно весьма поразительно напоминает о проглоченной книге у пророка Иезекииля (гл. III, ст. 2), а также в Откровении Иоанна (гл. 10, ст. 9) и признается за несомненный символ божественного откровения.




27


По-арабски «великий Наму» не что иное, как греч. vomoz. Употребление слова в данном случае и соответствующее значение могут быть объяснены лишь в эбионитском смысле (Bestmann H.I. Die Anf?nge des katholischen Christenthums und des Islams. N?rdlingen, 1884, c. 101). Поэтому история доказывает, что Барака принадлежал действительно к этой секте христианской.




28


Согласно сказаниям, через два года. Как кажется, этот промежуток искусственно придуман позднее; на самом деле прошло не более нескольких недель.




29


При переводе мы старались подражать отрывистой форме оригинала. Очищение одежд и избегание нечистот, понятно, надо понимать как призвание избегать идолопоклонства. «Не будь добр ради корыстных целей» – значит не одаряй с намерением получить обратно еще более. Заповедь, увы, нынешними жителями Востока совершенно забытая!




30


Это значит – остановившегося на самой окраине предполагаемой известной местности. «Сад пребывания», вероятнее всего, может быть объясняем парком местным при загородном доме одного из зажиточных жителей Мекки. Мусульмане понимают под этим «рай» и переносят всю сцену на небо. Сидра есть, собственно, дерево Христов терн (Zizyphus spina Christi L), другие же принимают его за лотос (Rhamnus Lotus L).




31


Какого рода эти припадки были и какой медицинский термин могли они носить, до сих пор не установлено. Но по всей справедливости, как это дознано лишь недавно, они не могли быть никоим образом эпилептического свойства. Вероятнее всего, что они подходили к известным болезням нравов, которыми страдают лица, подверженные религиозным экстазам. Даже Лютер, и тому показалось раз, что он своими телесными глазами увидел черта. Мухаммеда следует, вероятно, рассматривать как промежуточное звено между крепкой натурой, которая случайно и то лишь мимоходом подвергалась подобного рода чувственным обманам, и состоянием экстаза у стигматизированных девиц.




32


Это значит отец Бекра. Имя Бекр у арабов часто встречается; перевод же этого имени – «отец девицы» – совершенно неудачная выдумка одного во многих отношениях высокочтимого ученого. Увы, встречающиеся у него зачастую промахи подхватывались другими и распространялись во многих популярных изданиях.




33


Арабское «Аллах» – слово, сложенное из al – il?h – «Бог».




34


Rassulu ‘llahi – «посланник Божий». Отсюда произошла официальная формула вероучения: la ilaha ilia ‘llahu wa Mohammed rassulu ‘llahi. «Нет Бога кроме Бога» – то есть «кроме Аллаха», – а Мохаммед – посланник Аллаха. Отсюда произошло испорченное: «Алла-Иль-Алла». Все эти переиначения арабских периодов и слов произошли, понятно, во время турецких войн.




35


Обозначение родства: отец, мать, брат, сестра, сын, дочь – арабы употребляют часто в характеристических выражениях свойств или отношений лиц или предметов. Так, например, лисица у них – «отец маленькой крепости», гиена – «мать гробов», надежный человек – «брат верности», храбрый человек – «сын войны», вино – «дочь виноградной лозы» и т. п. Стало быть, «отец глупостей» есть тот, кто говорит и делает одни глупости.




36


Al-dschannatu (еврейск. gan) – сад Эдема, рай.




37


Избранные гурии – прелестные девы, предназначенные для наслаждений верующим, появляются довольно рано. Слово это арабское – аль-хур, множественное от аль-хаура – «волоокая».




38


Молитва с самого начала возникновения ислама составляла главную сущность богослужения. При разборе мухаммеданского учения будут перечислены и их роды.




39


С особым придаточным прилагательным окончанием по-персидски слово это произносится Musliman, более неправильно выговариваемое Musulman или, как произносят турки, M?s?lman.




40


Так выговаривается по-арабски слово «нагаши», которое по древнеэфиопскому наречию, и поныне употребляемому в Абиссинии, означает Негус – «царь».




41


Арабское слово обозначает лебеди или журавли, а фигурально употребляется иногда, говоря о стройных и красивых юношах. Место это довольно темное, настоящий смысл его и до сих пор не определен точно. Может быть, и сам Мухаммед не подразумевал здесь ничего прямо определенного. Притом известно, что он часто старается уснащать стиль своих коранов разного рода чужестранными словами и неясными оборотами, дабы придать им поражающий оттенок. Три поименованных выше женских божества, Лат, Узза и Манат, принадлежат, собственно, соседним племенам, они позаимствованы от них жителями Мекки.




42


Это значит, если у жителей Мекки почитается одно мужское поколение, разве Бог может довольствоваться этими дочерями.




43


Омара, сын Хамзы, отсюда и прозвание – Абу Омара. Высшей гордостью араба считается быть отцом. Поэтому в виде почета, обращаясь к нему, зовут его прозвищем сына.




44


Это имя в национальных легендах персов играет такую же роль, как Зигфрид или Ахиллес. Рекомендую прекрасную книгу графа Адольфа Фридриха von Schach, Heldensagen von Firdusi. In deutscher Nachbildung nebst einer Einleitung ?ber das Iranische Epos. Berlin, 1865. В ней заключается, кроме поименованного в заглавии, целый ряд лучших героических пересказов, заимствованных из обширного персидского эпоса – в мастерской обработке чудная поэзия этих легенд дает наглядное представление о несравненной прелести нового, чуждого европейцу мира.




45


По Буркхардту – ущелье Алия (сына Абу Талиба).




46


Понятно, тут помогло, по верованиям мусульман, какое-то чудо, которое дало возможность курейшитам нарушить так торжественно заключенный ими договор без особенного самоунижения.




47


Имя арабское джинн, несомненно, происходит от латинского слова «депшз». По обыкновенному толкованию, эти существа представляют собою нечто среднее между ангелами и людьми. Общее с первыми у них – необычайная сила, а с последними – склонность к вере и неверию, к добродетели и грехам. В злых джиннах, которые, очень понятно, играют главную роль в народных предрассудках, арабы доисламского периода почитают особенно привидения – ночные и пустыни. Видов их бесчисленное множество, особенно упоминается о них много в сказках «Тысячи и одной ночи», но эти легенды большей частью взяты из индийской и персидской мифологии. Случилось ли упоминаемое видение именно в это время, кажется весьма сомнительным. Представленная весьма недавно остроумная попытка объяснить весь этот феномен встречей с людьми «плоти и крови» падает сама собой при сравнении с текстом 72-й суры.




48


Слово обозначает узкую горную тропу между скалами, подымающуюся по склону. В данном случае называют и поныне так узкий проход, пересекающий долину Мина с востока на запад и ведущий в Мекку.




49


Из Иасриба. О числе их говорят разно: было их от двух до восьми.




50


То есть Ветхий Завет и развиваемая в Талмуде иудейская теология. «Владеющие письменами» – это иудеи и христиане в качестве имевших ранее божественное откровение. Слово же «знание» означает полное или частное познание божественной истины в противоположение «незнанию» идолопоклонников.




51


Ад и Ирам – баснословные народы арабские доисторического времени. В Коране упоминается о них часто в виде примера бренности всего земного и божеского наказания безбожников. Имена эти были известны арабам еще до Мухаммеда.




52


Обыкновенное выражение в Коране, говоря о многобожии.




53


Что значит сверкающий. По мнению филологов, назван он так по блеску окраски или быстроте своих движений.




54


«Аль-месджид-аль-акса» называется и поныне стоящая мечеть возле так называемого храма Скалы. Ее соорудил Омар из базилики Юстиниана, посвященной Пресвятой Деве, лежавшей на горе Мориа. «Самый дальний» значит просто самый северный; о нем знал понаслышке Мухаммед, а может быть, в данном случае употреблена превосходная степень вместо положительной. В таком случае просто дальний – противоположение Мекке. Сура 17, 1.




55


Число это не вполне достоверно, как и вся хронология этой эпохи ислама. Окончательное распределение разделения года наступило почти 10 лет спустя по особому предписанию пророка. Поэтому, чтобы составить хотя бы приблизительное понятие об известных событиях, приходится прибегать к разного рода комбинациям и некоторым случайным соображениям, применительно к языческому летосчислению, существовавшему у арабов. Так что если даже принять довольно гадательное число 12 Kabl 1 г. хиджры за действительное, то и тогда верное определение времени события возможно в промежутки от 28 июня до 20 сентября 622 г.




56


Очень понятно, что время путешествия изобилует необычайными приключениями и чудесами. Для характеристики достаточно привести, что герой одной из этих историй был Сурака, обращенный Мухаммедом лишь после покорения Мекки, а до этого не упоминалось о нем ни слова.




57


El-hidschratu, по позднейшему произношению elhidschra или elhedschra; французы произвели отсюда свое hegire.




58


El-dschahilija, глупость, незнание – в противоположение il mel-jakin, верное знание, принесенное исламом.




59


Слог «ау» произносится в этом имени как немецкое «au» в слове «Bauer».




60


Спасительное действие.




61


Еще не вполне исследовано, не были ли эти различные телодвижения, поклоны и т. п., связанные с молитвой, лишь агломератом различных обрядностей, заимствованных у других религиозных общин. Подобная же тенденция к беспрестанному повторению коротеньких религиозных возгласов и составляет тот набожный жаргон, введение которого или по крайней мере образование можно отнести к тому же самому времени; он сохранился и поныне. Вместо «доброго утра» стали говорить «мир с тобой», при каждом воспоминании о Боге прибавлялось постоянно «святой или высочайший», каждое намерение сопровождалось прибавлением «если так Богу угодно» и т. д. Страсть к библейским оборотам прежних святош (пуритан), говоривших на так называемом ханаанском наречии, еще в большей степени свойственна мусульманам: слово «Господь» они готовы бы, кажется, писать большими буквами, если бы только это допускал арабский шрифт. Очень тонко передают французы словом salamalek (salam-alewk – «мир с тобою») всю чрезмерную преувеличенность, все уродливое гримасничанье приторной вежливости.




62


Слово dirhem греческое, dracmh – «драхма». До Мухаммеда и некоторое время спустя арабы не имели собственной монеты; деньги вообще были между ними величайшею редкостью, если же и встречались, то византийская и персидская монеты. Вот почему и названия заимствованные: dinar (то есть золотой динар аигеиз) и dirhem. Первый был стоимостью приблизительно в 5 рублей золотом, а последний равнялся 25 копейкам серебром. Но при колеблющейся относительной стоимости золота и серебра (последнее на Востоке стояло вообще весьма высоко), при полном нашем незнании номинальной стоимости их в тогдашней Аравии трудно даже приблизительно подсчитать цену их сравнительно с нынешними нашими.




63


По-арабски Ахль-ас-суффа. От слова «суффа» происходит наше слово «софа», собственно мебель на ножках, подобно веранде на столбах.




64


По-арабски аль-мухаджирун, «бежавший из родины», в сокращении – «беглецы».




65


El-mimafikim – значит, собственно, «старающиеся укрыться». Слово это употребляется в прямом смысле, когда говорят о прыгуне, укрывающемся в норку, а в переносном значении применяется к каждому фальшивому намерению, тщательно маскируемому злоумышленником. Под этим словом филологи подразумевают того, «кто укрывает в сердце неверие, а на языке выражает веру». В данном случае, собственно, «лицемер» тот, кто признает ислам единственно ради сохранения в городе тишины и спокойствия.




66


Из сличения текстов некоторых мест Корана оказывается, например, что пророк лишь постепенно дошел до убеждения, что Исаак – сын Авраама.




67


По персидско-турецкому произношению Рамазан. Этот пост был, может быть, и подражатель 40-дневному посту христиан, согласно продолжительности обоих, но Рамадан приходился в день его установления не перед Пасхой, а в декабре. По своему обыкновению и в данном случае Мухаммед старался применить к арабам подмеченное им у одного аскета-ханифа умерщвление плоти, на это и назначал он один из арабских месяцев.




68


На Востоке в общем употреблении накус – длинные деревянные колотушки. Ими ударяют одна об другую. (По-русски такое орудие называется «било». Прежде оно заменяло колокол в монастырях.)




69


Кажется, еще до прибытия пророка жители Иасриба называли свое место меж собой чаще всего «городом» в противоположение предместьям, вместе с которыми «город» получил собирательное имя Иасриба. Слово «Medina» происхождения арамейского, очевидно, заимствовано от иудеев, поэтому, вероятно, и у первоначальных жителей, до переселения племен аус и хазрадж, было уже, несомненно, в употреблении. Для обозначения города вообще это название употреблял Мухаммед в Коране не раз и прежде; он позаимствовал его, как и многие чужестранные слова, от своих знакомых иудеев и христиан. В договоре значится одно официальное имя Иасриб. Мало-помалу привыкает он сам и его последователи к наименованию «город», так что впоследствии название Иасриб совершенно вытесняется. Под «городом» – Аль-Медина – разумели «мединет-ан-набий», то есть «город пророка», и к этому выражению вскоре привыкли.




70


«Подвизаться ревностно по стезям Божиим» для мусульманина значит по преимуществу воевать с неверными. Поэтому соответственное слово («джихад») принимается обыкновенно в смысле священной войны.




71


Головы у арабов защищались шлемами, а туловище – кольчугой, вот почему так часто отрубались в сражениях ноги и руки.




72


Эдрей Библии, главный город страны Васан, на восток от Геннисаретского озера.




73


Savik, так называется несозрелое поджаренное зерно, которое затем размалывают и в смеси с финиками, а в настоящее время с сахаром, без дальнейших приготовлений едят или наскоро приготовляют его в виде кашицы. И по сие время берут его в спешный путь как провиант, если не предвидится возможности варить.




74


По общепринятой хронологии 28 марта, но это решительно невозможно. Другие подсчитывают 24 января, что вероятнее, но не вполне достоверно.




75


От 8 до 10 арабских миль, из которых каждая составляет четверть немецкой мили (около 2000 метров). Поэтому это место нельзя смешивать с современным Дар-аль-Хамра, которое отстоит от Медины приблизительно на 13 немецких миль. До него, во всяком случае, нельзя было дойти в один день.




76


Есть еще амир-рабиа, принадлежащая к племенам ваиль; те живут гораздо дальше на северо-восток.




77


Предположение это не совсем, впрочем, достоверно, так как в преданиях время похода Мухаммеда указано неясно. Возможно также, что эта дата историческая подсчитана искусственно.




78


Так называемый первый поход в Думат-аль-Джандаль. Это оазис, теперь называемый Аль-Джоф, под 30° северной широты между Северо-Аравийской и Большой Сирийской пустынями. Но он отстоит от Медины на 85 немецких миль. Чтобы достигнуть до него, потребовалось бы по крайней мере 15 дней, а это и составляло все время отсутствия Мухаммеда. Древнейшее предание замечает довольно отчетливо: «Он туда не достиг». Название это, по-видимому, означает только направление похода, который, во всяком случае, пролегал через владения гатафан.




79


По общепринятому исчислению, было это в феврале, но многие обстоятельства указывают, что событие происходило позже.




80


В этой местности и поныне собирают жатву в марте и апреле, а сбор фиников начинается в июле.




81


Первые два из них составляют конец года, третий – начало следующего года. Четвертый священный месяд раджаб – седьмой по порядку. Все же месяцы чередовались так: мухаррем, сафар, раби I, раби II, джумада I, джумада II, раджаб, шабан, рамадан, шавваль, зуль-када, зуль-хиджжа.




82


Благоволения, оказанного при этом Богом.




83


Так гласит предание; поэтому, надо полагать, мекканцы сами диктовали договор Али.




84


Так следует понимать, когда говорится, что «курейшиты» покинули Мекку. Мы тотчас же дальше читаем, что Мухаммед вступил в сношения с оставшимися горожанами.




85


Omratel-kada, буквально – «посещение исполнения».




86


Это не Мария, а одна из второстепенных форм имени Марта.




87


Очень возможно, что оба происшествия тождественны, а иные предполагают, что гибель 15 человек составляет эпизод следующей войны у Муты.




88


Миля немецкая или географическая – длина


/


градуса экватора. Если принять Землю за шар, объем которого равен объему Земли с размерами Бесселя, то географическая миля выходит равной 7420 м (или приближенно 7 верстам). (Примеч. ред.)




89


Ничего положительно не известно о количестве неприятеля; арабы толкуют про 100 тысяч человек, но это, конечно, вздор. Византийская армия состояла пополам из арабских пограничных племен и императорских войск.




90


По крайней мере, так было официально, о чем же говорилось с ним тайком, нет никаких известий.




91


День события не установлен. По преданию, вступление в Мекку произошло 20 рамадана, то есть 10 января, но и это число спорное.




92


Этим хотел напомнить он клятву при Худейбии.




93


Лаббейк! Лаббейк! – старинный призыв пилигримов, которым они и поныне обозначают преданность свою Аллаху.




94


Аль-аутас значит «печка».




95


Правда, по общепринятому преданию значится, что подарки, упомянутые дальше, взяты были из пятой части, взимаемой в пользу Бога, но известие, приводимое в тексте, кажется достовернее. Да наконец, верные ансары не подумали бы роптать, если бы доля их не была урезана; тем более им было обидно, что имели наибольшие права рассчитывать на нее сполна.




96


Предание единогласно утверждает, что при этом бедуины ссылались на родство Мухаммеда с ними. Будучи маленьким ребенком, был он отдан на прокормление к одной женщине из бену-сад, отдела племени хавазин. Тут же упоминается о встрече пророка с его молочной сестрой Шеима.




97


То есть если бы мое рождение в Мекке и бегство оттуда не были неизбежной необходимостью.




98


Ruckert – Hamasa I, с. 152.




99


Предание называет его Мусейлима, но это не что иное, как позднейшая уменьшительная форма того же имени, употребляемая в унизительном смысле.




100


Это значит «слуга Мессии», то есть Христа.




101


Как известно, византийцы любили называть себя римлянами. Вот почему для жителей Востока румы прежде всего византийцы; о древних римлянах, латинянах, как называли их более сведущие, не знали они почти ничего и всегда смешивали их с византийцами, равно как этих последних – с древними греками.




102


Ныне Акаба, у северной оконечности восточного залива Красного моря возле самого полуострова Синайского.




103


Год этот состоит ровно из двенадцати оборотов луны, следовательно, из 354 или 355 дней. В последнем случае к месяцу (зуль-хиджжа) добавляется еще один день. Изменение календаря, воспоследовавшее благодаря невежеству Мухаммеда, представляет для правоверных то значительное неудобство, что месяц их, а затем и празднества, в течение 33 лет переходят постепенно через все времена года; нам же приходится переводить на наше летосчисление все их события, так как мусульманский год короче нашего на 11 дней, что на 100 лет составляет разницу почти в 3 года.