Книга - Баланс. Экономический анализ проекта «Немецкое единство»

Баланс. Экономический анализ проекта «Немецкое единство»
Карл-Хайнц Паке


Автор анализирует промежуточные итоги проекта объединения Запада и Востока Германии, уделяя основное внимание его экономической стороне. Многие разочарованы достигнутыми результатами, а на Востоке страны зреет чувств обиды. Бюджетные средства продолжают перетекать с Запада на Восток, а люди продолжают переезжать с Востока на Запад, и до сих пор экономика Востока заметно отстает от экономики Запада. Действительно ли в программе возрождения Востока страны были совершены ужасные ошибки?

Автор пишет, что достигнутое не должно разочаровывать, просто поставленная задача оказалась экстремально сложной, а ожидания начала 1990-х годов завышенными. Сорок лет социализма и изоляции от мирового рынка оставил глубокие следы в структуре экономики и для восстановления инновационного потенциала требуется время.





Карл-Хайнц Паке

Баланс. Экономический анализ проекта «Немецкое единство»



© Мысль, 2018




Предисловие к русскому изданию


Немецкое издание этой книги было опубликовано в 2009 году, то есть девять лет тому назад. Для русского читателя я не изменил в нем ни слова – по следующим трем причинам. Во-первых, я в принципе не считаю правильным, когда задним числом корректируют однажды сказанное. Одна из заповедей честности гласит: раз сказанное уже само по себе стало реальностью, и так это должно остаться. Во-вторых, настоящая книга в первую очередь является, и на это намекает ее название, балансом экономической части немецкого воссоединения и последовавшего за ним «возрождения Востока», то есть уже давно завершившегося процесса. Так что добавить к этому больше нечего. Наконец, в-третьих, в моей оценке событий того времени действительно изменилось совсем немого.

Но если спросить, к чему относится это «совсем немного», то ответ будет: Берлин. Читатель книги обратит внимание на то, что я придаю важное значение динамике крупных городских агломераций как фактору восстановления экономической мощи, причем повсеместно, в том числе, в Средней и Восточной Германии. Этой теме посвящен целый раздел книги. Он озаглавлен «Региональные полюсы роста». В нем в параграфе 4.3 я сожалею об относительно слабом экономическом развитии воссоединенного Берлина после 1990 года, сравнивая его не совсем лицеприятным образом с более ранней динамикой «Большого Мюнхена», благодаря которой в течение нескольких десятилетий после Второй мировой войны произошел экономический взлет когда-то аграрной Баварии. Посвященная Берлину небольшая текстовая врезка в параграфе 4.3 даже была любовно-иронически озаглавлена мною «Радующие взгляд фасады, безрадостная экономика».

За прошедшие годы ситуация радикально изменилась. Это можно также показать статистически, что я и сделал спустя некоторое время, – впервые в одной из публикаций 2013 года[1 - См.: Karl-Heinz Paquе, Gewachsen, aber gef?hrdet. Eine wirtschaftliche Zwischenbilanz der Deutschen Einheit f?r Mitteldeutschland und Th?ringen, anno 2013. Th?ringer Memos, Ausgabe 02. Erfurt 2013.]. Вот уже на протяжении нескольких лет Берлин переживает экономический бум. Среди всех федеральных земель город-государство Берлин демонстрирует наибольшие темпы роста – прежде всего за счет того самого плодотворного взаимодействия науки и культуры предпринимательства, результатами которого можно восхищаться в Калифорнии и Массачусетсе, и, к сожалению, лишь в очень немногих районах в Германии. Берлин действительно стал главным немецким городом не только в политическом отношении, но и как центр экономических стартапов, преимущественно в сфере информационных технологий. В этом заключается огромный шанс Востока Германии постепенно сравняться по уровню жизни с Западом страны – на основе новых инициатив и творческих достижений. Как бы то ни было, Берлин с большим отрывом является самым крупным восточногерманским городом; с запада и с юга он окружен небольшими городскими агломерациями, традиционно тесно связанными с Берлином экономически: Магдебург, Галле-на-Заале, Лейпциг и Дрезден расположены в радиусе от 150 до 200 километров от федеральной столицы. Эти города, в свою очередь, являются небольшими сцепленными между собой полюсами роста, благотворное влияние на развитие которых оказывают примыкающие к ним сельские территории.

Стремительный взлет Берлина – это на самом деле новый фактор. Он вселяет оптимизм на то, что некоторые задачи, которые еще предстоит решить, возможно, удастся решить даже лучше и легче, чем я ожидал в далеком 2009 году. Однако для этого необходимы две предпосылки: во-первых, Берлин должен постараться превратить первоначально возникшую сильную динамику в устойчивую экспансию. К сожалению, берлинское земельное правительство в этом отношении сильно не дорабатывает. Бросая взгляд на новый центральный берлинский аэропорт, все еще не введенный в эксплуатацию, так и хочется с некоторой долей цинизма воскликнуть: «Берлин в политике делает все, чтобы помешать своему росту, но это ему не удастся». Или все-таки удастся? Если городское управление будет и впредь оставаться столь же провинциальным, что и до сих пор, то тогда возможно все, в том числе возврат в старые недобрые времена. Во-вторых, мир в целом, разумеется, не стоит на месте: другие регионы в Германии, Европе и не только составляют Средней и Восточной Германии жесткую конкуренцию, когда речь идет о борьбе за размещение новых производственных мощностей. И это в условиях увеличивающейся нехватки квалифицированной рабочей силы и возрастающего значения такого фактора, как инновационная среда, которая на Востоке пока еще в среднем отстает в своем развитии.

Другими словами, существуют серьезные вызовы, будущее не предопределено. Тем не менее многого уже удалось добиться, хотя, вероятно, меньше того, на что надеялись иные наблюдатели в 1990 году, охваченные оптимистической эйфорией, но, возможно, даже больше того, на что можно было рассчитывать с позиции скептического реализма.



Магдебург, март 2018 г.

Карл-Хайнц Паке




Предисловие


Темой этой книги является большой национальный проект «Немецкое единство». При этом основное внимание уделено его экономической стороне, так называемому возрождению Востока страны. Именно по этому вопросу расходятся мнения, именно он вызывает наибольшие споры, когда речь заходит о том, чтобы оценить достигнутое.

Спустя два десятилетия после падения Берлинской стены во многих местах в Германии о возрождении Востока все еще продолжают говорить с чувством нескрываемой обиды и разочарования. Ведь таким его никто себе не представлял. До сих пор бюджетные средства продолжают перетекать с Запада на Восток, до сих пор люди продолжают переезжать с Востока на Запад, и до сих пор экономика Востока продолжает плестись в хвосте у экономики Запада. Вот лишь некоторые из тех резких сравнений, которые отражают всю глубину настроений тяжелой безысходности, сформировавшихся за последние годы: проект «Немецкое единство» как немыслимая катастрофа, Восточная Германия как «немецкая» Южная Италия, только что без мафии, как черная дыра, поглощающая государственные дотации, как «кладбище» миллиардных вложений. Общий вывод: мы, немцы, видимо, совершили ужасные ошибки, возрождая Восток страны, иначе бы всего этого не случилось.

Эта книга приходит к другим выводам: достигнутое не должно разочаровывать, просто поставленная задача оказалась экстремально сложной. Она заключалась в том, чтобы удержать большую часть шестнадцатимиллионного населения Восточной Германии от того, чтобы отправиться на поиски счастья к своим ближайшим соседям в благополучные западные земли. Политика должна была предотвратить массовую миграцию, сформулировав быстро реализуемые и убедительные цели, которые вселили бы в людей надежду на лучшее будущее, не возводя при этом новых стен, отгораживающих их от только что обретенной свободы. Возможно, это была одна из наиболее трудных и дорогостоящих задач, когда-либо поставленных судьбой, тем более в эпоху глобализации. И с этой задачей немцы в основном справились.

Правда, достигнутые результаты следует признать успешными только частично, особенно если соизмерять их с чрезмерными ожиданиями начала 1990-х годов. Данное обстоятельство, однако, связано не с болезненными просчетами в политике, а с общеэкономическим ущербом, которым обернулась изоляция Восточной Германии, как и других стран Центральной Европы, на протяжении четырех десятилетий от мирового рынка. Размер этого ущерба недооценен и сегодня. Его определение является одной из целей настоящей книги. Прежде всего речь при этом идет о разрушении промышленного инновационного потенциала. Его восстановление еще долгое время будет оставаться важной политической задачей – в Германии и в Европе в целом.

В политическом отношении предлагаемая книга направлена против новой легенды «об ударе ножом в спину». Ее суть: политикам в свое время нужно было всего лишь сделать все по-другому и лучше, и тогда сегодня мы имели бы сильную восточногерманскую экономику, и все проблемы немецкого единства уже давно были бы успешно решены. Легенда получила широкое распространение – как в буржуазных, так и в социалистических кругах, хотя аргументы в ее обоснование приводятся совершенно разные. В настоящей книге предпринята попытка разоблачить этот миф, рассмотрев его непредвзято, но и не избегая при этом провоцирующей прямоты собственных суждений.

Чтение экономической литературы может оказаться утомительным занятием: в ней слишком много абстрактных выводов и цифр и слишком мало конкретных персонажей и людских судеб. Имея это в виду, автор считал себя обязанным сделать все возможное, чтобы изложение вопросов «немецкого единства» и «возрождения Востока» не заставляло читателя скучать. Пять глав, из которых состоит книга, являются, на что я, во всяком случае, надеюсь, не сухим трактатом, а живой историей, хотя и рассказанной не историком, а экономистом. Научные пояснения отосланы мною в примечания в самом конце книги, если только они не имеют принципиального значения для понимания или интерпретации описываемых событий.

Изложение дополнено 15 текстовыми врезками, четко выделяющимися на фоне основного текста. Это одинаковые по объему двухстраничные материалы, в которых представлены отдельные предприятия и экономические отрасли, города и коммуны или просто специальные темы. На конкретных примерах они наглядно показывают успехи и шансы, а также трудности в процессе возрождения Востока Германии. Врезки распределены по всей книге. По своему содержанию это независимые от основного текста сюжеты, хотя и связанные с ним тематически.

Все врезки имеют свой индивидуальный характер – как языковой, так и содержательный. Каждая из них написана на основе личного опыта и собственных наблюдений автора. По этой же причине все они имеют одну географическую «привязку» – это земля Саксония-Анхальт, где я живу и работаю с 1996 г. и которую я хорошо узнал, не в последнюю очередь за время моего участия в ее земельной политике с 2002 по 2008 г. В этой федеральной земле можно увидеть хороший срез всех тех проблем, причем в ярко выраженном виде, которые характерны для Восточной Германии в целом. То, что Северный Рейн-Вестфалия означает для Запада страны, Саксония-Анхальт означает для ее Востока. Поэтому она и в экономическом отношении являет собой особенно сложный случай. Тем самым Саксония-Анхальт выступает как своего рода показательный регион: в ней сполна представлены практически все вызовы, с которыми Восток Германии столкнулся в 1990 г. и с которыми он все еще продолжает сталкиваться.



Магдебург, июль 2009 г.

Карл-Хайнц Паке




1

Тяжелое наследие





1.1. Великое заблуждение


9 ноября 1989 г. рухнула Берлинская стена – событие, ознаменовавшее наступление быстрого конца раздела немецкой нации. Он просуществовал еще всего лишь несколько месяцев: экономически до учреждения экономического и валютного союза 1 июля 1990 г., политически – до немецкого объединения 3 октября того же года. Раздел продолжался четыре десятилетия, почти три из которых – после возведения Берлинской стены в 1961 г. – в условиях почти полной изоляции экономики ГДР от ориентированной на рынок Западной Германии.

Объединение страны вызвало к жизни горячие споры о том, какова же была производительность восточногерманской экономики по сравнению с западногерманской. Наука предоставила в этих целях свои подготовленные самым добросовестным образом оценочные данные, причем сопроводив их назидательными инструкциями по использованию. Эти последние, как обычно бывает, были проигнорированы. В результате вскоре повсеместно в качестве показателя уровня экономического развития стали использовать сравнительные данные производительности труда на Востоке и Западе страны. Согласно большинству этих данных соотношение производительности труда составляло от одного к трем до одного к двум. То есть это означало, что один восточногерманский рабочий производит в час примерно одну треть экономической стоимости, созданной его западногерманским коллегой[2 - См. по этому вопросу: Sinn, G.; Sinn, H.-W. (1993): «Kaltstart. Volkswirtschaftliche Aspekte der deutschen Vereinigung». Dritte Auflage. M?nchen, S. 22–23. Наиболее важные данные, которые тогда обсуждались в кругах общественности, были подготовлены Немецким институтом экономических исследований (DIW), Немецким федеральным банком и Немецким институтом мировой экономики (см.: Schmieding, H.: W?hrungsunion und Wettbewerbsf?higkeit der DDR-Industrie. Kieler Arbeitspapiere, Nr. 413, Institut f?r Weltwirtschaft. Kiel, 1990). Они оценивали производительность труда в Восточной Германии соответственно в 50 % (DIW), 40 % (Немецкий федеральный банк) и 30 % (IfW) западногерманского уровня. Более поздние оценки (см., в частности: Filip-K?hn, R.; Ludwig, U.: «Dimensionen eines Ausgleichs des Wirtschaftsgef?lles zur DDR». In: DIW Diskussionspapiere, Nr. 3. Berlin, 1990), а также так называемое исследование Беркли: Berkeley-Studie, Akerlof, G. A. et al. (1991): «East Germany in from the Cold: The Economic Aftermath of the Currency Union». In: Brookings Papers on Economic Activity 1, S. 1—87) подтвердили более пессимистическую точку зрения. При этом исследование Berkeley-Studie определило отставание производительности труда в перерабатывающей промышленности даже как один к четырем. Хотя эти данные не играли для немецкой общественности сколь-либо серьезной роли. В гораздо большей степени на общественное мнение повлияли цифры официальной статистики, в соответствии с которыми внутренний валовый продукт (брутто) на одного занятого в ГДР в 1989 г. составлял 49,2 % уровня старой Федеративной республики, а заработная плата – 33 % (см.: Sinn, Sinn: «Kaltstart…», приложение I, с. 270–271). Используемый при этом курс пересчета восточной марки в немецкую марку составлял один к одному.]. Или половину. Примерно так звучал диагноз в год объединения. Это был наиважнейший разрыв между Востоком и Западом, который следовало преодолеть в первую очередь.

Представленные цифры в то время широко обсуждались в политических и общественных кругах, однако без их более основательного анализа. Они оказывали какое-то удивительное психологическое воздействие, порождая, как часто бывает, когда речь идет о простых для понимания цифрах, своего рода иллюзию скорой реализуемости поставленных задач. Само слово «разрыв» сразу же ассоциировалось с неким точно измеряемым отставанием Востока от Запада, преодоление которого зависело только от того, насколько решительными будут принимаемые в этих целях меры. Вот все, что только и нужно для «немецкого единства». Говорили: да, отставание велико и стоящая задача, тем самым, весьма сложна, ведь, как бы там ни было, предстоит утроить или удвоить восточногерманскую производительность труда. Однако с помощью новейшей техники, на основе улучшенной профессиональной подготовки, добросовестного труда и высокой мотивации, которая есть у всех, ее как-нибудь удастся решить. Во всяком случае, в течение нескольких лет.

Так думали люди. И это было великое заблуждение, которое стало причиной горьких иллюзий. Вопрос о том, можно ли было их избежать, остается открытым. Вероятно, что нет. В наши дни политики и общественность жадно требуют показать им цифры. И если бы наука отказалась это сделать, такие цифры они получили бы из других рук, что имело бы еще худшие последствия. Хотя в случае с «немецким единством» эти последствия были и без того хуже некуда: миллионы восточногерманских рабочих и служащих спустя всего лишь несколько лет после объединения были вынуждены констатировать, что мир живет по совершенно другим законам, чем это казалось в 1990 г. Иллюзия быстрой реализуемости проекта скоро развеялась, посеяв настроения безысходности, которые и сегодня чувствуются среди части населения Востока страны.

Вернемся, однако, к исходной ситуации. Если и не один к трем или один к двум, то каково же в действительности было отставание производительности экономики Востока от экономики Запада в 1990 г.? Честный ответ таков: мы этого не знаем. Более того: мы даже не можем этого знать. Почему? Потому что четыре десятилетия существования Германии как разделенной нации привели к таким изменениям, результаты которых нельзя представить в виде измеряемых статистических величин.

Чтобы понять это по прошествии времени, следует взять в руки своего рода экономическую подзорную трубу и понаблюдать с помощью замедленной покадровой киносъемки за развитием Западной и Восточной Германии задолго до и после раздела страны на две части. При этом сначала нам придется отправиться в достаточно отдаленное прошлое, во вторую половину 20-х годов прошлого столетия, в так называемые «золотые двадцатые» Веймарской республики, когда у руля ее внешней политики стоял Густав Штреземан. Это был тот последний отрезок истории рейха, когда его Запад, будущая Федеративная республика, и его Восток, под которым мы здесь понимаем будущую ГДР, еще существовали в системе нормальных рыночных экономических отношений как две части одного единого национального экономического пространства.

Что мы видим через нашу подзорную трубу? Мы видим на Западе и на Востоке две части экономики, которые теснейшим образом связаны между собой. Это две части страны, сходные по своему экономическому потенциалу и по уровню жизни населения. На территории обеих находятся сильно развитые индустриальные районы, промышленные центры которых успешно участвуют в международной конкурентной борьбе, такие, как, например, Рейнско-Рурский и Рейнско-Майнский регионы на Западе и саксонско-среднегерманское экономическое пространство на Востоке. В обеих частях имеются также сельскохозяйственные районы с гораздо более скромными экономическими достижениями, в частности Восточная Фрисландия, Айфель и южная Бавария на Западе и Альтмарк, Мекленбург и Лаузиц на Востоке. В среднем Запад слегка опережает Восток, точнее сказать, Северо-Запад, т. е. прежде всего это территория современного Северного Рейн-Вестфалия, поскольку экономика значительной части Юго-Запада и Баварии имеет преимущественно аграрную направленность. Однако в целом разница экономических потенциалов и в уровне жизни невелика. Важно также то, что эта разница является результатом исторического развития экономических структур в условиях рыночного хозяйства. Она имеет такой же характер, как и сегодняшние различия между Германией и Австрией. Или между Гессеном и Рейнланд-Пфальцем. Это совершенно нормальная ситуация, которая не вызывает никакого беспокойства. Она, если хотите, имеет «естественный» характер.

Естественное различие межу восточной и западной частями Германии переживет потрясения 1930-х и 1940-х годов. Мировой экономический кризис с его драматическим обвалом производства, годы нацизма с его командными методами управления экономикой и курсом на милитаризацию, Вторая мировая война с ее колоссальными разрушениями, все эти события хотя и меняли немецкую экономику, однако в целом сохраняли исторически сложившиеся различия между Западом и Востоком страны. К началу раздела Германии на исходе 1940-х годов Запад и Восток все еще находятся в прежнем положении. И там и тут оно отчаянное, прежде всего вследствие послевоенной разрухи и огромных человеческих потерь.

Затем, однако, их пути расходятся, причем самым радикальным образом. Запад страны возвращается в капиталистический мир рыночной экономики, каковой она была в последний раз в Германии в 1920-е годы. Его экономика ориентируется на сигналы рынка, в первую очередь на стандарты качества и цены, существующие на национальных, европейских и мировых рынках. Так она развивается с этапа восстановления в ранние 1950-е годы вплоть до воссоединения в 1990 г., т. е. в течение чуть больше четырех десятилетий. В историческом сравнении этот временной интервал во всем мире был периодом особенно значительных перемен за счет быстрого экономического роста, который сопровождался стремительным техническим прогрессом и широкой либерализацией и глобализацией рынков. Столь глубокой структурной перестройки не было много десятилетий. В последний раз нечто подобное происходило в период длительной мирной паузы в развитии страны, начиная с основания рейха в 1871 г. и до начала Первой мировой войны.

Достаточно просмотреть фотографии или киноленты второй половины 1980-х годов, чтобы убедиться, с какой захватывающей дыхание скоростью происходили изменения в западном мире продуктов. В действительности эти изменения, естественно, были значительно глубже по своему характеру, чем могло показаться на первый взгляд. Практически каждое предприятие, подгоняемое рыночной конкуренцией и техническим прогрессом, пытается сделать свою продукцию хотя бы на немного лучше, чем у конкурентов. Так происходит ускорение процесса появления на свет технических инноваций и создания «товарных марок», которые открывают новые рынки или по крайней мере рыночные ниши, одновременно расширяя старые. Возникает широчайший спектр товаров и услуг различного качества и различных по ценам.

И как бы походя, на предприятиях и в компаниях одновременно зарождается нечто совершенно иного рода, а именно: новое знание. Объемы этого нового знания огромны, его не преподают ни в одной школе или институте. Это знание рынка в самом широком смысле слова. Речь идет о технических, логистических, торговых и юридических производственных секретах, сведениях о путях распространения и каналах сбыта, т. е. обо всем том, что позволяет каждому предприятию успешно удерживать свои рыночные позиции от их захвата конкурентами. Конкуренция приходит из самой Западной Германии или из (западного) зарубежья, что в принципе не имеет значения. Разумеется, конкуренты также учатся друг у друга. В рыночной экономике только очень немногие специальные знания возможно утаить на долгое время. Однако когда спустя годы или десятилетия эти знания, являвшиеся ранее производственной тайной, становятся общедоступными, оказывается, что в мире уже возникли новые специальные знания, которые хотя бы на время помогают избавиться их владельцу от конкуренции.

Таким был экономический мир западных немцев на протяжении четырех десятилетий существования разделенной Германии. В те же годы в Восточной Германии он выглядит совершенно иначе. В нем господствует плановое хозяйство. Цены устанавливаются не на рынке, а в ходе бюрократических процедур – почти без учета спроса и предложения. Значительная часть экономики принадлежит государству, прежде всего промышленные предприятия. Конкуренция между предприятиями практически отсутствует. Внешняя торговля в более или менее значимых объемах поддерживается только с восточноевропейскими плановыми экономиками.

Она строго регламентирована, и ее структура определяется политическими соображениями. О каких-либо тенденциях к либерализации и глобализации не может быть и речи.

Сегодня никто всерьез не оспаривает тот факт, что это социалистическое плановое хозяйство было абсолютно неэффективным. Без конкуренции между частными компаниями и без рыночного ценообразования оно не имело ориентиров для того, чтобы экономически правильно использовать капитал и рабочую силу. В экономике одновременно господствовали дефицит и расточительство. Ненужные товары в ненужных количествах производились там, где их не следовало производить. Это блуждание государственной бюрократии в колоссальном удалении от правильного курса было горькой и жестокой реальностью для граждан страны на протяжении целых 40 лет. В ретроспективе оно производит скорее впечатление гротеска, будучи сегодня источником анекдотов из прошлого, которые люди в Восточной Германии охотно рассказывают друг другу на летних посиделках у домашнего гриля.

Прекратить эти блуждания в 1990 г. не составило большого труда. Для этого потребовалось только отпустить цены и ввести стабильную, пользующуюся доверием валюту. Что и случилось 1 июля 1990 г. с созданием экономического и валютного союза, по своим непосредственным последствиям очень похожим на экономическую и валютную реформу в Западной Германии в июне 1948 г. В результате о дефиците и расточительстве почти уже больше не вспоминали.

Тем самым был дан стартовый сигнал к началу так называемой трансформации восточногерманской экономики. Что же должно было произойти дальше? Экономисты и политики в то время были едины если и не в деталях, то в главном. Было необходимо создать все те элементы, из которых складывается нормально работающая рыночная экономика в высокоразвитой промышленной стране. То есть в первую очередь это частная собственность на предприятия и компании, современная правовая система и надежное государственное управление, хорошо развитая сеть наземного, водного и воздушного транспорта, всеохватывающая система телекоммуникационных связей, финансовые услуги, предоставляемые сберегательными кассами, банками и страховыми обществами в любом уголке страны. И наконец, повсеместно капитально отремонтированные города и общины, в которых должны быть созданы комфортные условия проживания для населения и вся необходимая инфраструктура для развития производства. Помимо этого требовалось осуществить все те мероприятия и учредить все те институты, которые призваны обеспечить передачу знаний и профессиональных навыков, необходимых для решения задач в рамках рыночной экономики, т. е. школы, специализированные центры профессиональной подготовки и университеты.

Полагали, что эти основы рыночной экономики позволят ликвидировать отставание Востока от Запада страны. Такое мнение выглядело вполне логично, поскольку высококвалифицированные люди могли бы работать в частных компаниях на сверхсовременном оборудовании и со сверхсовременными средствами телекоммуникации, работать прилежно и мотивированно. При этом произведенные товары и услуги они могли бы, пользуясь самыми современными видами транспорта, поставлять в любые страны мира. Чем бы в этом случае Восток отличался от Запада? Отставание от Запада в уровне экономического развития было бы быстро сведено до минимума, от соотношения одного к трем или одного к двум до одного к одному или по крайней мере до того небольшого естественного отставания, которое существовало еще в кайзеровское время и в период между обеими мировыми войнами.

Примерно таким был диагноз. Из него исходил тогдашний канцлер Гельмут Коль, когда говорил о процветающих землях, – выражение, которое впоследствии многократно цитировали. Не называя точных временных параметров, он и многие другие верили, что возрождение Востока займет не более нескольких лет. Почему бы и нет? Ведь речь шла о всеобъемлющей программе модернизации, реализовать которую было необходимо и возможно одним мощным силовым рывком. В том же духе трактовали сложившуюся ситуацию в своем большинстве и те, кто был настроен более скептически, чем канцлер. Хотя они и полагали, что решение проблемы потребует более длительного времени и обойдется дороже, чем утверждал канцлер «немецкого единства» в политически мотивированной эйфории своих выступлений. Но и они рассматривали возрождение Востока прежде всего как комплексную модернизацию машинного оборудования, людей и страны в целом.

И это было глубокое заблуждение. Хотя и вполне понятное. Ведь в Германии двадцатого столетия уже были проведены две валютные реформы, при этом обе оказались успешными. Автором первой из них в 1923 г. был рейхсканцлер Густав Штреземан; вторая реформа прошла в 1948 г. в оккупированной Западной Германии под руководством союзнических властей и Людвига Эрхарда, будущего федерального министра экономики, которому удалось провести в жизнь программу всесторонней либерализации цен. Эта вторая экономическая и валютная реформа 1948 г. послужила прообразом реформы 1990 г. При этом многие недооценивали коренное различие между Западной Германией 1948 г. и Восточной Германией 1990 г.

В чем же состояло это различие? Прежде всего в том, что к 1948 г. за плечами западногерманской экономики были уже 15 лет существования в условиях нацистского господства, как в мирное, так и в военное время, в течение которых проводилась национал-социалистическая политика автаркии и принудительной милитаризации. При этом, однако, только в 1936 г. был введен контроль над ценами, а огосударствление средств производства никогда за весь этот период не носило сколь-либо значимого характера. То есть как бы жесток и антигуманен ни был тоталитарный нацистский режим, он почти не нанес ущерба существовавшей системе капитализма и рыночного хозяйства. К этому следует добавить, что и ущерб от изоляции от мировой экономики также не был особенно велик, поскольку 15 лет с 1933 по 1948 г. и в остальных промышленно развитых странах мира никак нельзя назвать периодом либерализации и быстрого экономического роста. Отгораживание от мирового рынка, навязанное национал-социализмом, не имело поэтому столь тяжелых последствий по сравнению со всеобъемлющей изоляцией в результате утверждения системы плановой экономики социализма.

Короче говоря, несмотря на разрушения военных лет в 1948 г., можно было относительно просто восстановить преемственность западногерманской экономики с ее предшественницей со всеми ее сильными сторонами. В Восточной Германии образца 1990 г. после 40 лет планового хозяйства ситуация была совершенно иной. Наряду с отставанием в вопросах модернизации имелась одна значительно более принципиальная проблема – отсутствие продукции, которая могла бы выдержать международную конкуренцию. Возможно, именно это и было наиболее роковое последствие изоляции от мировых рынков. Последствие, от которого невозможно избавиться автоматически за счет модернизации производственного оборудования и развития человеческого потенциала с учетом требований модернизации страны в целом.

Восточная Германия, как и вся Центральная и Восточная Европа, начиная с 1990 г. действительно столкнулась с исторически совершенно новой проблемой. Социалистическое экономическое пространство состояло из более или менее промышленно развитых стран, по крайней мере в его частях, расположенных ближе к Западной Европе, лидерами которых были ГДР и тогдашняя Чехословакия. Соответствующим был и уровень технических знаний. Он был высоким, позволяя в послевоенное время экономике развиваться даже в условиях изоляции. В рамках директивного планового хозяйства это развитие хотя и было катастрофически неэффективным, тем не менее сопровождалось на основе новых знаний определенным техническим прогрессом, активно поддерживаемым и управляемым государством, результаты которого реализовывались в новых продуктах. И на Востоке страны создавались новые автомобили, новая химическая продукция, новое производственное оборудование, новые электротехнические приборы и даже компьютеры и изделия микроэлектроники. Все эти изделия и здесь были разными по цене и качеству, хотя эти различия и не были столь заметны, как на Западе.

То есть на Западе и на Востоке возник удивительный параллельный мир продуктов. Западный немец, оказавшись в ГДР, мог увидеть его невооруженным глазом, хотя бы сравнив обстановку частных квартир. Она была в целом значительно скромнее, чем у граждан на Западе, тем не менее в основном состояла из всех тех типичных предметов, которые можно было в то время ожидаемо увидеть в любой промышленно развитой стране: автомашина, телевизор, холодильник и т. д. Однако чем дольше продолжалась изоляция от мирового рынка, тем более удивительные особенности обнаруживались при такого рода сравнениях. Так, если взять пример из автомобилестроительной отрасли, автомашина «Вартбург» из Айзенаха и автомобиль марки DKW их Ингольштадта в 1950-е годы имели гораздо больше общего, чем «Трабант» из Цвиккау и «Поло» из Вольфсбурга три десятилетия спустя. Очевидно, в вопросах производственного дизайна, функциональности и технического оснащения Запад и Восток все больше отдалялись друг от друга, что все больше ограничивало возможности для сравнения производимых изделий.

Уже в 1980-е годы по этой причине на Востоке и Западе существовали два полностью отделенные друг от друга мира продуктов – один, изолированный от открытого мирового рынка, и другой, как одна из его составных частей. При этом между обоими мирами отсутствовали сколь-либо пригодные рыночные критерии сравнимости производимых в них стоимостей, – слишком сильно к тому времени они удалились друг от друга. История не знает другого примера столь очевидных различий между двумя большими соседними экономическими пространствами, между двумя, вне всякого сомнения, «промышленными странами», принадлежащими к одной и той же западноевропейской цивилизации, товары и услуги которых служили одним и тем же целям. Причем только потому, что на протяжении чуть более четырех десятилетий они существовали обособленно друг от друга.

Вот в чем причина того, почему на вопрос о сравнимости экономических потенциалов Востока и Запада в 1990 г. было столь сложно дать определенный ответ. При этом оценка этого соотношения как один к трем (или один к двум), которая предлагалась наукой, полностью вводила в заблуждения. Поскольку тот, кто рассуждает об экономическом потенциале и о производительности, обязан знать, что представляют собой произведенные товары и услуги по стоимости, ориентируясь при этом на свободный рынок, а случае сомнения – на мировой рынок. По этой причине нельзя разумно объяснить, почему производительность труда рабочего на заводе в Цвиккау, где собирают автомобиль «Трабант», составляет одну треть (или половину) производительности труда его коллеги на заводе Фольксваген в Вольфсбурге. Поскольку для такого сравнения нет никаких общих критериев, в частности такого, как цена на «Трабант» на мировом рынке. Это же относится и к сравнимости производительности труда рабочего на заводе искусственных пластмасс и синтетического каучука в Шкопау с производительностью труда его коллеги на заводе БАСФ в Людвигсхафене. В ГДР, да и в других социалистических странах Центральной и Восточной Европы накануне перехода к рыночной экономике в 1990 г. почти не было отраслей промышленности, которые составляли бы исключение из этого правила.

То есть вопрос о соотношении экономической производительности Востока и Запада страны в 1990 г. не имел ответа. Собственно говоря, такой ответ и не требовался. Поскольку существовало практически общее мнение о том, что восточногерманский ассортимент промышленных изделий в рамках новой системы рыночных отношений и без того подлежал радикальному пересмотру. Поэтому было не столь важно, какова была реальная «рыночная стоимость» этих продуктов в тот момент времени. Все предполагали, что она чрезвычайно мала для того, чтобы обеспечивать необходимую себестоимость производства. В этих условиях вопрос об исчислении отставания производительности труда рабочей силы на Востоке от Запада носил скорее чисто академический характер. Речь шла о том, чтобы дать ответы на следующие правильные практические вопросы: каким образом следует начать радикальное обновление производственного ассортимента? Как обеспечить успешное выполнение этой задачи? Сколько времени на это потребуется? Кто может решить эту проблему? Какие меры политической поддержки следует в этой связи предпринять?

Эти правильные вопросы, если бы они были поставлены своевременно, могли бы наглядно показать: исходное положение экстремально сложное, почти отчаянное. Почему?

Потому что дело идет о разработке и изготовлении на восточногерманских предприятиях новых продуктов, которые могли бы пользоваться длительным и стабильным или даже растущим спросом на немецком, европейском и мировом рынках. И решать эту задачу нужно было в мире, экономическое единство которого за четыре десятилетия под воздействием либерализации и глобализации резко возросло, однако без участия в этих процессах Восточной Германии. То есть в ситуации, в которой наиболее эффективные компании за многие годы сумели укрепить свои позиции и свой авторитет на мировых рынках, накопив за это время обширные и чрезвычайно многообразные знания о рынке. В этом мире предприятиям в Восточной Германии предстояло отыскать свое место под солнцем, причем в условиях уже давно идущего процесса глобализации, когда лучшие места на рынке уже распределены, а новые места пока еще не просматриваются. Поистине геркулесова задача.

К сожалению, все эти вопросы тогда были поставлены не совсем так, как мы их только что сформулировали. Поэтому в общественной дискуссии возрождение Востока страны отождествлялось с всеобъемлющей модернизацией технологического оборудования, человеческого потенциала и всей восточной части страны. Необходимость искать идеи новых продуктов и знания для их продвижения на мировом рынке в политических дебатах оставалась на заднем плане. И это при том, что в ряде промышленных отраслей эту проблему уже больше нельзя было не замечать.

Например, в автомобилестроительной промышленности. Все знали, что на заводах ГДР, производящих автомашины марки «Вартбург» в Айзенахе и «Трабант» в Цвикау, есть хорошо подготовленные кадры специалистов. За счет повышения их квалификации и переподготовки они могли бы быстро приобрести недостающие им новейшие технические знания. Также там можно было бы установить новое технологическое оборудование и построить новые производственные цеха. При этом открытым все еще оставался главный вопрос: что следует там производить? Модернизированные версии старых моделей, разработка которых, по всей вероятности, потребовала бы многие годы? Новый «Вартбург» или новый «Трабант»? Существовал ли вообще сколь-либо серьезный спрос на них на мировом рынке, уже достаточно насыщенном разнообразными моделями? И кто должен был провести и профинансировать рискованные исследования и разработки в связи с созданием таких новых моделей? Или, возможно, было бы лучше оставить старые стандарты на будущее для производства совершенно других моделей и сделать ставку на инвестиции на Востоке западногерманских и зарубежных автомобильных концернов?

Мы знаем: в конкретных случаях был выбран именно этот путь. Опель и Фольксваген создали в Айзенахе и Цвикау новые современные производственные мощности для своих уже существующих модельных рядов. Это были в высшей степени впечатляющие по своим объемам инвестиции при участии государства, которые спасли важные автомобилестроительные производства и часть рабочих мест, хотя и с огромными издержками для налогоплательщиков. В общественных кругах такие меры справедливо получили высокую оценку как очень успешные. При этом, однако, обращает на себя внимание, что почти никто не говорил об альтернативах. Специалисты, очевидно, с самого начала придерживались мнения, что продолжение производства старых моделей из ГДР в модернизированной версии не заслуживает обсуждения. Однако именно этот пример наглядно показывает, насколько трудно было найти место под солнцем мирового рынка для собственных восточногерманских изделий.

Удивительно, что немцам на Востоке и на Западе понадобились годы, чтобы осознать этот факт. Почему-то все верили в немецкий особый путь. Верили в то, что с помощью западного мира Восток страны как-нибудь завоюет свое место в мировой экономике, причем минуя длительные периоды развития. При этом первые примеры крупных инвестиций Опеля и Фольксвагена, казалось, только подтверждают это мнение, хотя они, скорее, свидетельствовали об обратном. Ведь в этих случаях речь шла о разовом импорте рыночных знаний, которые на Западе накапливались в течение десятилетий. Полностью открытым оставался вопрос о том, насколько этот импорт был возможен применительно ко всей восточной части Германии. А там, где он был невозможен, перспективы на первых порах были не радужными.

Вера в особый немецкий путь была также одной из причин недостаточного внимания, которое немецкая политика 1990-х годов уделяла экономическому развитию в Центральной и Восточной Европе. Распространенным было убеждение в том, что в Германии все пойдет совершенно по-другому, т. е. благодаря невероятно быстрым темпам модернизации более решительно и энергично. При этом игнорировалась большая схожесть наших главных вызовов с вызовами в соседних странах Центральной и Восточной Европы. Ведь и там, как, например, в соседней Чехии, речь шла о поисках промышленного региона с богатыми традициями своей будущей ниши в мировой глобальной экономике на основе новых технологий и продуктов. И там речь шла о месте под солнцем после четырех десятилетий изоляции.

Таково было исходное состояние промышленности – как в Восточной Германии, так и в Центральной и Восточной Европе. Имеет смысл в этом месте сделать небольшую паузу и задуматься над вопросом об ответственности за это исходное состояние и в политическом, и в моральном отношении, поскольку в последующих главах настоящей книги мы будем говорить главным образом об экономической стороне немецкого единства. А при этом легко можно упустить из виду вопрос о том, кто же несет ответственность за сложившееся исходное положение. Эта была огромная ответственность, и не справились с ней прежде всего и главным образом система планового хозяйства и ее руководители, т. е. социалистический менеджмент в широком политическом и экономическом значении этого слова. Именно этот менеджмент препятствовал доверившимся ему людям использовать свои таланты и способности, свои знание и квалификацию для того, чтобы разрабатывать и производить промышленные продукты, которые на открытом мировом рынке они могли бы продавать по ценам, сравнимым с ценами на западные изделия. Рабочие и служащие в Айзенахе и Цвиккау с большим желанием разработали и собрали бы автомобиль, который покупатели на мировом рынке рассматривали как хорошую альтернативу «Фольксвагену» или «Рено». Но им никогда не была предоставлена такая возможность, так как социалистический менеджмент сделал ставку на долголетнее отгораживание от мирового рынка и тем самым в корне подавлял любые инновационные инициативы. С экономической точки зрения стоимость всей номенклатуры продукции в ГДР носила искусственный характер и могла существовать только под вакуумным колпаком социалистического разделения труда. В тот самый момент, когда этот колпак был снят, выявился истинный масштаб обесценивания производимых изделий.

Удивительно то, что cо всей прямотой об этой ответственности социалистического менеджмента за последние два десятилетия говорилось чрезвычайно редко. Даже в ходе воссоединения в 1989–1990 гг. Ведь было совершенно несложно просто поставить вопрос о том, какова цена всех тех изделий, составляющих социалистический мир продуктов, на свободном мировом рынке, а затем на этой основе рассчитать единицу стоимости, производимую рабочим и служащим за один час своего рабочего времени на соответствующем предприятии. Результаты были бы самые удручающие. Но они сразу же позволили бы увидеть суть экономической проблемы. При существовавшей номенклатуре продукции и располагаемом капитале для ее производства размер заработной платы мог быть только таким, каким он и был реально в Центральной и Восточной Европе (но не в Восточной Германии) на протяжении многих лет, составляя, возможно, одну десятую заработной платы на Западе, в лучшем случае – одну четвертую. Вот основная причина экономической бесхозяйственности, ответственность за которую должен нести реально существовавший социализм.

В 1989–1990 гг. об ответственности за неудовлетворительное состояние экономики на самом деле говорилось немало. Однако, как ни странно, в политических дискуссиях на первом плане оказались главным образом вопросы неплатежеспособности государства и экономики, а не состояния номенклатуры продукции с точки зрения мирового рынка. В памяти до сих пор живы воспоминания о том, с каким замешательством депутаты Народной палаты ГДР восприняли заявление о практическом банкротстве их государства. Потрясение было столь велико, что у некоторых из них на глаза навернулись слезы. Все они винили в этом социалистический режим. С возмущением восприняла это сообщение общественность на Западе и на Востоке. И для этого у нее были все основания. Тем не менее ответственность за банкротство государства несоизмерима со значительно большей виной, которую можно сформулировать так: это социалистическое государство вынуждало людей производить товары, которые на мировом рынке никто не хотел покупать – кроме как по ценам, которые не позволяли обеспечить уровень жизни, достойный граждан промышленно развитой страны. Разумеется, в конечном счете и государственное банкротство явилось косвенным следствием экономической слабости, а эта слабость, в свою очередь, была следствием того, что производимые товары на рынке пользовались очень ограниченным спросом. Однако почти никто не осознавал этих взаимосвязей. В результате очень быстро возникли и получили широкое распространение мифы и теории заговоров, которые давали свой ответ на вопрос о виновных в разразившемся кризисе экономики.

Вернемся, однако, от политической ответственности назад к экономическим реальностям тех дней. В 1989–1990 гг. они не намного отличались от реальностей в Центральной и Восточной Европе. И здесь и там было необходимо открыть двери в совершенно чужой мир разделения труда в мировой экономике. И здесь и там исходное положение было тяжелым, экстремально тяжелым. Но было и одно различие, причем огромное. Оно заключалось в характере побудительных мотивов людей к действию – как в политике, так и в экономике. О них мы теперь и будем говорить. Они дают ключ к объяснению того, почему Восточной Германии был предначертан совершенно иной и еще более трудный путь, чем для других стран Центральной и Восточной Европы.




1.2. Притягательная сила Запада


Падение Берлинской стены 9 ноября 1989 г. явилось великолепной победой свободы. Она имела далеко идущие последствия – и политические, и гуманитарные, но прежде всего экономические. Внезапно для восточных немцев открылась возможность не только свободно посещать западную часть страны, но и работать там и получать за это деньги. Почти все граждане ГДР стали немецкими гражданами в соответствии с федеральным немецким Основным законом и обрели тем самым такое основное право, как право на свободу передвижения по территории Германии. С самого начала существовала единая точка зрения, что это основное право не может быть ограничено. Создание новой стены – в любой форме в целях ограничения права на свободу передвижения – было неприемлемо с политической и гуманитарной точек зрения. И это было справедливо.

Именно здесь мы находим ту глубинную причину, по которой возрождение Востока страны неизбежно должно было пойти иным путем, чем экономическое развитие в Центральной и Восточной Европе. Очевидно, что между Восточной и Западной Германией не существовало и не существует естественных труднопреодолимых препятствий, которые мешали бы людям свободно перемещаться из одной части страны в другую. Языковые барьеры отсутствуют: все говорят по-немецки, хотя и на различных диалектах. Географические расстояния невелики: на территории бывшей ГДР немного мест, которые был бы удалены от Западной Германии или от тогдашнего Западного Берлина более чем на 200 километров. Что касается культуры и населения, то между обеими частями страны в этом отношении существуют достаточно сильные связи, по крайней мере между соседними регионами по обе стороны бывшей внутригерманской границы – между жителями Тюрингии и Гессена, Мекленбурга и Гольштейна, Бранденбурга и Берлина, Саксонии и Северной Баварии. Этих примеров будет достаточно.

То есть практически не было никаких естественных барьеров, которые могли бы помешать людям отправиться на поиски своего счастья где-либо в другом месте. Почти каждый восточный немец, если это позволяли ему личные обстоятельства, теперь сравнивал свои перспективы на рынке труда на Западе и на Востоке, прежде всего имея в виду шансы на получение постоянной работы, а также возможность хорошего заработка. Эта ситуация имеет столь много аспектов, что ее даже трудно описать конкретно. Представим себе, например, молодого человека, родившегося в промежутке между 1950 и 1970 г. в Дрездене, Эрфурте или Магдебурге, там выросшего, получившего профессию и проработавшего там же до 1990 г. Этот молодой человек строит планы на будущее. За прошедшие годы он кое-чему научился, и он охотно остался бы в родном городе и продолжил там свою трудовую деятельность, тем более что в этом городе у него жена или возлюбленная, которая, заметим, также думает о своей дальнейшей судьбе. Чтобы остаться в родном городе, он даже готов согласиться на более низкооплачиваемую работу, чем на Западе страны, а на короткое время даже на очень низкооплачиваемую. В среднесрочной и долгосрочной перспективе эта разница, однако, должна быть не слишком большой, иначе он просто соберет свои вещи и уедет из города.

Что же конкретно подразумевается под выражением «должна быть не слишком большой»? Какова может быть максимально приемлемая разница между уровнями заработной платы на Востоке и на Западе, при которой наш молодой человек останется дома и не уедет на Запад страны? Этого мы не знаем, и спекулировать на эту тему можно до бесконечности. Поскольку каждый работник, разумеется, имеет собственное представление о том, когда и при каких конкретных условиях для него будет смысл упаковать чемодан и переехать на Запад. Тем не менее опыт показывает, что едва ли возможно удержать нашего молодого человека (его подругу) от такого решения, если он в течение длительного времени будет получать на Востоке заработную плату, составляющую одну десятую или одну пятую или даже одну треть зарплаты на Западе. Но сохранение именно такого разрыва в уровнях заработной платы между Западом и Востоком, причем в течение длительного времени, было бы запрограммировано, если бы Восточная Германия пошла по пути Центральной и Восточной Европы. Там до сих пор размер заработной платы, получаемой за сравнимую работу, почти нигде не превышает одной трети немецкого уровня. И это спустя два десятилетия после падения железного занавеса!

Не вызывает сомнения, что такая заработная плата быстро привела бы к массовому оттоку населения из Восточной Германии. Такая перспектива побудила бы почти всю квалифицированную рабочую силу переехать из восточной части страны в западную, при том что благодаря свободе передвижения влияние факторов, сдерживающих мобильность населения, было сведено до минимума. Именно по этой причине с самого начала было ясно, что сохранить существующие и создать новые рабочие места в Восточной Германии в принципе возможно только в том случае, если там на более или менее длительную перспективу удастся обеспечить определенный минимальный уровень заработной платы. Причем совершенно независимо от того, будут или не будут настаивать на этом представители трудовых коллективов и профсоюзы.

Каким должен быть этот минимальный уровень заработной платы, разумеется, никто изначально не знал. Обращает на себя внимание, что и до настоящего времени в экономике между Западом и Востоком страны продолжает сохраняться значительная разница в уровнях заработной платы. За сравнимую работу и сегодня на Востоке платят не более 70 % того, что принято платить на Западе. Таким образом, разрыв в уровнях заработной платы между Западом и Востоком значительно больше, чем между другими регионами внутри Германии (например, между Севером и Югом), но он значительно меньше, чем между Германией (не имеет значения, идет ли речь о Западе или Востоке страны!) и странами Центральной и Восточной Европы.

В принципе это совершенно нормально. В экономической истории до настоящего времени не было прецедентов, когда в промышленно развитой стране с такими же незначительными препятствиями для мобильности населения, как в воссоединившейся Германии, разрыв в уровнях заработной платы мог составлять один к десяти или один к трем. Это относится даже к классическим рыночным экономикам, таким, как, например, Соединенные Штаты. Там на протяжении десятилетий существовала серьезная диспропорция в экономическом развитии между урбанизированным Северо-Востоком и старым аграрным Югом. До сих пор между этими крупными территориальными единицами имеет место достаточно стабильная разница в уровнях оплаты труда. Примечательно, что, случайно или нет, эта разница меняется примерно в том же соотношении, что и настоящая разница в уровнях заработной платы между немецким Западом и Востоком. Но при этом никогда, несмотря на все структурные проблемы, оплата труда на старом Юге Соединенных Штатов не скатывалась до существенно более низкого уровня Мексики или стран Карибского бассейна. Очевидно, свобода передвижения при низких барьерах мобильности сама заботится об определенном выравнивании уровней оплаты труда между регионами, неравномерно развитыми в промышленном отношении. В США, начиная с Гражданской войны в 19 столетии, такое выравнивание обеспечивала притягательная сила Севера, в Германии после 1990 г. – притягательная сила Запада страны.

Удивительно, что влияние мобильности и ее последствия для воссоединившейся Германии вплоть до сегодняшнего дня не осознаны в их полном объеме. Хотя с точки зрения здравого смысла они вполне понятны. Кто всерьез думает, что квалифицированная рабочая сила настолько мало мобильна, что она в течение длительного времени будет согласна на заработную плату, скажем, на две трети меньшую той, которую она может получить на расстоянии в 200 километров в том же самом языковом и культурном пространстве? Очевидно, что никто. Но если это так, то тогда после 1990 г. у нас ни разу не было реального шанса встать на восточноевропейский путь развития. Раньше или позже он привел бы к колоссальному экономическому обескровливанию.




1.3. Национальная задача


Таким образом, политическая цель с самого начала была четко определена как национальная задача под названием «Возрождение Востока». На Востоке при соблюдении условий рыночной экономики в кратчайшие сроки имелось в виду создать максимально возможное количество рабочих мест, что открыло бы людям перспективы получения стабильной и хорошо оплачиваемой работы. Только так можно было предотвратить угрозу массового оттока населения с Востока.

Эта цель в целом была поддержана политическим истеблишментом и широкой общественностью. То есть эта цель имела абсолютный приоритет. Без учета этого обстоятельства многое из того, что произошло в последующие годы, будет невозможно понять и объяснить. По этой причине с самого начала очень важно осознать, что эта цель по своей сути была на самом деле не экономической, а политической. С чисто экономической точки зрения всегда существовала альтернатива, которую можно сформулировать как «расширение Запада» вместо «возрождения Востока». Осуществление альтернативного варианта предполагало бы массовую миграцию с Востока на Запад. При этом вполне вероятно, что такая массовая миграция в общеэкономическом отношении была бы более дешевым решением. Простой ход мыслей показывает, почему.

Взглянем на экономику Германии с высоты птичьего полета в самом начале 1990-х годов незадолго до падения Берлинской стены перед экономическим и политическим воссоединением. Она состоит из двух совершенно различных частей – из экономики Запада, которая полностью интегрирована в мировое экономическое хозяйство, оснащена современным производственным оборудованием и располагает необходимым знанием рынка, и из экономики Востока с отсталым основным капиталом и изношенной инфраструктурой, а также с продукцией, которую почти невозможно реализовать на рынке. Но при этом с мобильной квалифицированной рабочей силой. Разве с чисто экономической точки зрения не было бы вполне разумно подумать о том, чтобы просто допустить миграцию с Востока на Запад и даже, возможно, оказать ей содействие? Разве в этом случае восточные немцы не смогли бы просто включиться в систему разделения труда, уже существующую на Западе, с ее современными машинами, современными технологиями и современными продуктами? Зачем нужно было на Востоке непременно заново и при больших затратах создавать современную экономику? Разве нельзя было получить желаемые результаты по более низкой цене на Западе?

Тем более что в Германии даже имелся исторический пример совершенно бесконфликтной интеграции немцев, насильственно перемещенных в страну из Центральной и Восточной Европы в 1950-е годы. Тогда речь шла о десяти миллионах немцев при общем населении Западной Германии примерно 50 млн человек, т. е. о его увеличении на 20 %. После 1990 г. это были бы, возможно, 15 млн восточных немцев при населении Западной Германии 64 млн человек, что означает его прирост не более чем на 25 %. То есть в процентном отношении население страны увеличилось бы ненамного больше, чем сразу же после окончания Второй мировой войны. При этом новая миграция была бы более продолжительной по времени, чем массовый приезд беженцев с Востока тогда, а новые переселенцы оказались бы в обществе, несравнимо более обеспеченном, чем оно было на полвека раньше. Правда, на это можно возразить, что в 1950-е годы случилось западногерманское экономическое чудо, которое решающим образом облегчило интеграцию насильственно перемещенных граждан. С другой стороны, в этой же связи возникает вопрос о том, не были ли именно переселенцы той квалифицированной и мобильной рабочей силой, благодаря которой западногерманское экономическое чудо только и стало возможным. И разве нельзя было исключить повторения западногерманского экономического чуда после 1990 г. именно благодаря миграции квалифицированной и мобильной рабочей силы с Востока?

Это вопросы, спорить по которым можно до бесконечности. С чисто экономической точки зрения все они имеют смысл. Они отнюдь не праздны. Поскольку нельзя забывать о том, что вместе с этими людьми на Запад страны были бы перенесены их профессиональные навыки и спрос на товары, как это было при миграции послевоенных лет. Да, одновременно уровень заработной платы на Западе стал бы ниже, и увеличились бы цены, по крайней мере временно. Но тем самым возникли бы сильные стимулы для расширения производственных мощностей в Западной Германии: следствием этих процессов был бы бум в строительстве, в сфере инноваций и в деле общей модернизации экономики. Вместо «возрождения Востока» мы имели бы «расширение Запада», т. е. точно так же, как и в 1950-е годы, но только на значительно более высоком уровне благосостояния и технологического развития. Промышленные центры Запада страны в одночасье превратились бы в территорию миграционного притока, как это было после образования Федеративной республики, а также на определенном этапе существования кайзеровской империи.

Так это могло бы выглядеть. Как уже было сказано, в экономическом отношении такой вариант развития событий был бы вполне допустим. В экономической науке у него даже есть свое название – пассивная санация. Однако, как ни странно, он имеет мало общего с реальной жизнью. В свое время он практически даже не обсуждался. Зададимся вопросом: по какой же причине? Не потому, что экономически он не имел смысла, а потому, что ни с политической, ни с исторической точки зрения он не вписывался в систему сложившихся в то время представлений. Как откровенно циничная, была бы воспринята идея отказа (в экономическом смысле) от почти одной трети территории воссоединившейся Германии с отведением ей роли своего рода постсоциалистического природного заповедника. Региона с полностью забытым славным промышленным прошлым и при его сохранении в качестве туристического биотопа, зеленого рая для пенсионеров и более или менее плодородного края для сельскохозяйственных нужд. Практически никому из участников дискуссий того времени мысль о пассивной санации восточной части страны просто не могла прийти в голову. Хотя и допускалось определенное перераспределение населения на Востоке Германии, в частности его перемещение из сельскохозяйственных областей в городские агломерации или из умирающих старых промышленных районов в новые производственные центры. Так же считалась приемлемой остаточная миграция с Востока на Запад, но не как массовое обезлюдивание в результате оттока большей части квалифицированного и мобильного населения.

Короче говоря, национальный проект однозначно был определен как «возрождение Востока», а не как «расширение Запада». При этом причины такого решения носили в первую очередь исторический и политический, а не экономической характер. Еще живы были воспоминания о том, что до Второй мировой войны Восток страны на самом деле являлся промышленно развитым регионом. Эксперты помнили, что еще в 1936 г. экономический продукт, произведенный на душу населения на территории, ставшей впоследствии советской оккупационной зоной, а затем ГДР, на 20 % превосходил аналогичный показатель в французской или американской оккупационной зоне в Южной и Юго-Западной Германии и был всего лишь на 10 % меньше этого показателя в британской оккупационной зоне с такими мощными в то время индустриальными центрами в Рейнско-Рурской области[3 - См.: Sinn, Sinn: «Kaltstart…», с. 32, которые приводят данные Абельхаузера (Abelshauser, W. [1983]: «Wirtschaftsgeschichte der Bundesrepublik Deutschland (1945–1980)». Frankfurt am Main). Согласно им, валовый социальный продукт (брутто) на душу населения в (позднее) британской зоне составлял 121 %, в американской 86 % и во французской 84 % среднего уровня в Германском рейхе.]. Широкой общественности хотя и не были известны точные цифры, но общее представление на этот счет она тем не менее имела. Во всяком случае, значительная часть Средней Германии, т. е. Саксония, Тюрингия и южная половина Саксонии-Анхальт, а также Большой Берлин, совершенно очевидно подпадали под категорию традиционных промышленных центров. И только Мекленбург – Передняя Померания, части Бранденбурга и Северной Саксонии-Анхальт носили ярко выраженный характер сельской местности, но в этом отношении они были похожи на обширные районы Северо-Германской низменности в Шлезвиг-Гольштейне и Нижней Саксонии. Другими словами, налицо были все параллели с Западом страны. Именно этот факт оказал решающее влияние на исход политической дискуссии и на содержание принятых в ее результате мер, вплоть до установления западногерманскими землями шефства в основном над соседними восточногерманскими.

«Во входе волен я, а выходить обязан там, где вошел», – говорит Мефистофель в «Фаусте» Гёте. Эти слова как никакие другие подходят для описания «возрождения Востока» как национальной задачи. После принятия решения в пользу «возрождения Востока» многие из последующих наиболее значимых политических мер уже были продиктованы неумолимой логикой. Нам предстоит увидеть, как и почему это происходило.




2

Быстрый старт





2.1. Валютный союз


Вначале был валютный союз. Уже 1 июля 1990 г., т. е. за три месяца до государственного воссоединения, в еще существующей ГДР была введена немецкая марка. Для многих скептиков в вопросе объединения Германии валютный союз является своего рода первородным грехом, от которого средне- и восточногерманская экономика в последующее время так и не смогла избавиться.

В политическом отношении идея валютного союза возникла под давлением сложившихся обстоятельств. События развивались стремительно, во всяком случае, по сравнению с привычной скоростью принятия политических решений. Падение Берлинской стены 9 ноября 1989 г. и решение федерального правительства от 7 февраля 1990 г. предложить правительству ГДР валютный союз разделяют всего лишь три месяца, наполненных интенсивными общественными дискуссиями о том, что следует предпринять, чтобы эффективно противодействовать полному коллапсу экономики ГДР. А этот коллапс уже стучался в дверь: ежедневно ГДР покидали до 3000 человек, дисциплина и производительность труда на предприятиях упали до минимума. Ханс Модров, занимавший в то время должность председателя правительства, даже заговорил о драматическом разрушении государственности. Все всякого сомнения, о целенаправленном, упорядоченном производстве больше не могло быть и речи. Господствовал хаос, и этого уже никто не отрицал. После первых свободных выборов в Палату народных депутатов 18 марта 1990 г. в течение двух месяцев между обоими немецкими правительства – Гельмута Коля и Лотара де Мезьера – шли переговоры о валютном союзе. 18 мая 1990 г. состоялось подписание государственного договора о создании с 1 июля 1990 г. «совместного экономического, валютного и социального союза».

В середине года он действительно был создан. Немецкий Бундесбанк вывел восточную марку из обращения, заменив ее на немецкую марку как в наличном, так и безналичном обороте. Банк в высшей степени профессионально выполнил эту огромную организационную задачу, спланировав всю работу с военной точностью, практически без ошибок и сбоев. За что он с полным основанием снискал похвалу самой широкой общественности. Кратко обозначим основные параметры обмена: заработная плата рабочих и служащих, пенсии, другие социальные пособия, а также арендная плата за жилье были переведены на немецкую марку в соотношении один к одному; долговые обязательства и денежные сбережения – в различном соотношении от одного к одному, от двух к одному или трех к одному.

Перед принятием политического решения состоялось всестороннее обсуждение всех «за» и «против» валютного союза. Многие частные вопросы, поднимавшиеся в ходе этих обсуждений, вытекали из конкретной ситуации того времени. Они почти не оставили каких-либо следов в коллективной памяти и почти не оказали влияния на позднейшую интерпретацию имевших место событий. То есть они сохранили свое значение только в исторической ретроспективе. Совершенно иначе обстоит дело с центральными аргументами, которые выдвигали сторонники и противники валютного союза. Эти последние на долгое время предопределили характер восприятия валютного союза и продолжают определять его в наши дни.

Каковы же были эти центральные аргументы? Сторонники видели настоятельную необходимость дать гражданам ГДР ясную перспективу в сфере денежных отношений как основу для принятия всех последующих экономических решений. С их точки зрения, это можно было сделать только в том случае, если Федеративная Республика Германии примет на себя обязанность предоставить гражданам на Востоке страны гарантию денежного обеспечения, однозначно сформулированную политически и не допускающую пересмотра на практике. Только тогда вообще появлялся шанс на то, чтобы на основе последующих мер предотвратить массовый исход большей части граждан из ГДР. Так как, говоря простым языком, хотя стабильные деньги – это еще не все, однако без стабильных денег все остальное не имеет смысла. Только со стабильными деньгами можно было создать такие рамочные условия, которые позволили бы принимать разумные последующие основополагающие решения в сфере экономической политики. Речь шла о внушающем доверие акте политического самоограничения, совершаемом с помощью высокоавторитетного центрального банка, в благонадежности и серьезности которого – после четырех десятилетий беспримерной стабильности немецкой марки – не было никаких сомнений. С передачей этой национальной задачи в руки Бундесбанка законодатель мог и был обязан использовать свою самую сильную политическую козырную карту и тем самым создать предпосылки для всех последующих действий.

Такова в общих чертах была аргументация. Она более или менее отчетливо прослеживается в высказываниях ответственных политиков, как, впрочем, и ученых-экономистов, в первую очередь в экспертных заключениях научного совета при федеральном министерстве экономики в ноябре – декабре 1989 г. и в марте 1990 г.[4 - См. данные научного консультационного совета при федеральном министерстве экономики (Wissenschaftlicher Beirat beim Bundesministerium f?r Wirtschaft: «Gutachten vom 17/18. November und 15./16. Dezember 1989. Thema: Wirtschaftspolitische Herausforderungen der Bundesrepublik im Verh?ltnis zur DDR». In: Sammelband der Gutachten von 1987 bis 1997. Stuttgart. S. 1480–1491. Wissenschaftlicher Beirat beim Bundesministerium f?r Wirtschaft: «Gutachten vom 1./2. M?rz und 27. M?rz 1990. Thema: Schaffung eines gemeinsamen Wirtschafts- und W?hrungsgebietes in Deutschland». In: Sammelband der Gutachten von 1987 bis 1997. Stuttgart. S. 1493–1507). О сторонниках в политике и в научной сфере см. работу Хееринга (Heering, W. [1998]: «Acht Jahre deutsche W?hrungsunion. Ein Beitrag wider die Legendenbildung im Vereinigungsproze?». In: Aus Politik und Zeitgeschichte, Beilage zur Wochenzeitung «Das Par-lament», B 24, S. 20–25). Наиболее обоснованные и всесторонние аргументы в пользу необходимости валютного союза в тот период представили Курт Биденхоф (Biedenkopf, K. H. [1990]: «Offene Grenzen, offener Markt. Voraussetzungen f?r die Erneuerung der DDR-Volkswirtschaft». Wiesbaden) и Клаус фон Донаньи (Dohnanyi, K. v. [1990]: «Das Deutsche Wagnis. ?ber die wirtschaftlichen und sozialen Folgen der Einheit». M?nchen).] Ее можно назвать политически окрашенной, тем более что почти вся она, если додумать ее до конца, указывала на необходимость полного, т. е. государственного, воссоединения. Ведь, естественно, вряд можно было представить, что все закончится простой передачей ответственности центральному банку, если повсюду в Восточной Германии в обращении окажется немецкая марка.

Однако эта аргументация имела также важную экономическую составляющую. Поскольку она черпала свои идеи из основополагающей философии монетарных реформ, которые вот уже в течение ряда десятилетий повсюду в мире входят в стандартный набор инструментов экономической политики. Как правило, их используют после периодов тяжелых общеэкономических потрясений с приоритетной целью обеспечения надежности монетарной системы, причем по возможности в один прием, без того, чтобы в течение многих лет и десятилетий доказывать, что новые правительства или новые институты вообще способны создавать стабильность.

Многие валютные реформы в развивающихся странах и странах с переходной экономикой преследовали именно эту цель. При этом они всегда использовали инструменты, которые позволяли им балансировать на грани заимствования чужой надежной валюты, не делая, однако, последнего политически взрывоопасного шага, вводя на самом деле эту валюту в обращение и изымая из него свою собственную, что могло бы быть воспринято как национальное унижение. В этой связи можно, например, вспомнить Аргентину, которая в 1991 г. через так называемый механизм валютного управления (Currency Board) организовала 100-процентное обеспечение своей валюты долларами США в качестве резервной валюты только для того, чтобы продемонстрировать всему миру надежность своего нового курса на стабилизацию. Или Эстонию, которая в 1991 г. обрела независимость и уже в 1992 г. также пошла аналогичным путем, прибегнув к механизму Currency Board. Правда, при этом для обеспечения эстонской кроны использовалась немецкая, а позднее европейская валюта.

Действительно, можно было бы сказать: ГДР сделала то же самое, что позднее Эстония и Аргентина, с той только разницей, что она сделала на один шаг больше и сразу же ликвидировала собственный центральный банк по той простой причине, что монетарное обеспечение за счет Бундесбанка было воспринято не как политическое унижение, а как шанс. Естественно, что тем самым доверие к ней укрепилась несравнимо сильнее, чем это когда-либо имело место посредством валютного управления, так как в конечном счете последнее может быть вновь упразднено, если все еще существующий центральный банк под сильным политическим и экономическим давлением откажется от полного обеспечения собственной валюты за счет резервной. Собственно, так это и произошло, в конце концов, в январе 2002 г. в Аргентине. В результате страна потерпела огромные убытки в форме утраты доверия на международных рынках капитала. Напротив, Эстония до настоящего времени продолжает следовать прежним курсом. Однако в условиях мирового финансового кризиса ее надежность испытывает суровую проверку на прочность. Если страна ее выдержит, то, видимо, вскоре она перейдет на евро – точно так же, как Восточная Германия в 1990 г. перешла на немецкую марку.

Короче говоря, валютный союз раз и навсегда исключил возможность возврата к нестабильности. Поскольку было невозможно представить себе, что в ГДР немецкая марка когда-либо будет выведена из обращения – если только не путем введения европейской валюты, о которой, правда, в то время еще никто не говорил. Необходимо хорошо уяснить следующее; с помощью валютного союза был достигнут максимально возможный в мире уровень монетарной стабильности и надежности. Так как, за исключением швейцарского франка, не было другой валюты, которая могла бы предъявить похожую историю стабильности, как немецкая марка. Если помнить об этом, то тогда будет трудно рассматривать валютный союза исключительно как чисто политическое, а не как также экономическое решение. Поскольку экономическая история полна примеров, свидетельствующих о том, насколько важна для экономики валютная и ценовая стабильности, прежде всего в качестве гаранта низких издержек капитала.

Критики валютного союза никогда в принципе не оспаривали этот положительный аспект введения немецкой марки. Однако они высказывали предположение, что за него была уплачена слишком высокая цена. Острие критики было направлено главным образом против отмены в рамках валютного союза механизмов тонкого регулирования в сфере валютной политики. С их точки зрения, тем самым восточногерманская экономика была обременена тяжелым грузом финансовых обязательств, что не могло не иметь долгосрочных последствий. По этой причине для правильной оценки валютного союза необходимо еще раз тщательно рассмотреть эту аргументацию. Это тем более важно, что такой взгляд на вещи широко распространен и сегодня, причем в совершенно различных политических кругах – от экономистов-рыночников до далеких от экономики интеллектуалов и деятелей культуры[5 - Подробно см.: Heering. W. „Acht Jahre…».].

О чем же на самом деле шла речь? У кого есть собственная валюта, тот в принципе имеет свободу выбора между тремя возможностями. Он может ограничить конвертируемость валюты с помощью государственного контроля над хождением валюты. Или отпустить курс своей валюты «в свободное плавание» («free floating»), поставив его в зависимость от свободной игры рыночных сил на международных рынках капитала и товаров. Или, наконец, привязать конвертируемую валюту к другой якорной валюте, оставив при этом для себя открытой опцию время от времени проводить девальвацию или ревальвацию своей валюты по отношению ко всем другим мировым валютам в зависимости от общеэкономической потребности. Именно от этих трех возможностей – и только от них – отказались при создании валютного союза. Поэтому возникает большой вопрос: какую ценность на самом деле имели эти три возможности?

Первая возможность – ограничение конвертируемости – с самого начала не рассматривалась, по крайней мере вне рамок очень короткого временного интервала. Поскольку она означала бы, что ГДР будет продолжать ту же политику, которая во многом виновна в ее бедственном положении, а именно: политику изоляции от мирового рынка. Пока в Германии существует свобода передвижения и свобода торговли, реализация этой возможности имела бы абсурдные последствия: восточные немцы, хотя и могли бы в этом случае посещать страны Запада, но они практически ничего не могли бы купить на заработанные дома деньги – совсем как прежде. А на товарных прилавках обычных восточногерманских магазинов розничной торговли, видимо, отсутствовали бы западногерманские товары, так же как и прежде. Соответствующей была бы и собственная оценка людей своего заработка как заработка с ограниченной покупательной способностью, т. е. только для приобретения продуктов с Востока, опять-таки совсем как прежде. В результате мы имели бы отток людей, ищущих работу на Западе. Помешать этому могло только ограничение свободы передвижения и свободы торговли, т. е. сооружение новой «берлинской стены». Такое развитие событий, естественно, невозможно было себе даже представить.

Вторая возможность – свободный плавающий курс («free floating») восточной марки – также имела скорее авантюрный характер и также никогда всерьез не рассматривалась. Поскольку валюта страны, перед экономикой которой после открытия границ встала задача глубочайшей структурной адаптации, вне всякого сомнения, испытала бы мощные колебания своей стоимости на финансовых рынках. Хуже того:

на обозримый период времени с большой степенью вероятности рынок оценил бы эту стоимость экстремально низко. В результате произошло бы также экстремальное сокращение размера заработной платы на Востоке, пересчитанной на немецкую марку. Последствия были бы катастрофическими: или массовый отток населения, или инфляция заработной платы и цен, которая еще больше обесценила бы валюту на рынке, не говоря уже о потери доверия к любой программе реформ. Международная стоимость валюты при гибком курсе является важнейшим показателем успешности стабилизационных мер. В действительности в Центральной и Восточной Европе после 1989 г. практически не было ни одной страны, которая пошла бы этим путем, хотя там существовали более благоприятные предпосылки для такого рода политики, чем в ГДР, поскольку трансграничная мобильность населения в этих странах была однозначно ниже.

Таким образом, оставалась только третья возможность – привязка к одной из якорных валют, которой, учитывая сложившееся положение, естественно могла быть только немецкая марка. Собственно говоря, к этому сводилось главное предложение, прозвучавшее в то время в ходе широких обсуждений. Оно в очень обоснованном виде было представлено «пятью мудрецами», т. е. экспертным советом по анализу экономического развития, в специальном заключении от 20 января 1990 г.[6 - Экспертный совет (Sachverst?ndigenrat zur Begutachtung der gesamtwirtschaftlichen Entwicklung [1990]: Auf dem Wege zur wirtschaftlichen Einheit Deutschlands. Jahresgutachten 1990/91. Stuttgart), цифры 32–40, с. 287–289.] Совет рекомендовал учреждение независимого центрального банка ГДР, который должен был бы обеспечить для восточной марки твердый обменный курс по отношению к немецкой марке, а также в максимально короткие сроки переход к конвертируемости. Такая привязка к немецкой марке дала бы в руки центрального банка ГДР важный инструмент для решения задачи регулирования денежного обращения таким образом, чтобы была гарантирована денежная стабильность.

Примерно к этому сводились все рекомендации для новой валютной политики ГДР. Как ни странно, они выглядели весьма далекими от реальной действительности, причем как в экономическом, так и в политическом отношении. С экономической точки зрения сразу же возникал вопрос: кто должен был гарантировать привязку обменного курса? Вряд ли это мог быть вновь созданный центральный банк ГДР, поскольку он не располагал ни достаточными резервами девиз, ни надежностью финансового института с давно устоявшимся авторитетом, способного проводить политику денежной стабилизации. Только Бундесбанк был бы в состоянии предоставить в этих целях соответствующие гарантии. Он должен был бы, если и не в юридическом отношении, то по крайней мере на практике взять на себя проведение всех рыночных операций, чтобы обеспечить твердый обменный курс немецкой марки к восточногерманской валюте, каким бы он ни был. При этом с экономической точки зрения не имело бы ровно никакого значения, взялся бы он сам за поддержание курса на установленном уровне или же поручил это центральному банку ГДР (и за счет межгосударственных трансфертов или кредитов позаботился о том, чтобы тот в любой момент располагал для этого необходимыми резервами).

Теоретически все это можно было себе представить. Однако возникает вопрос, какой смысл имела бы такого рода конструкция. Речь в этом случае шла бы о судорожной попытке каким-то образом найти путь, чтобы использовать надежность Бундесбанка в целях стабилизации валюты ГДР, не выводя из обращения восточногерманскую марку. В условиях огромного недоверия населения ГДР к собственной валюте такое решение практически означало бы создание Бундесбанком внутригерманского «Currency Board» при высокой степени обеспечения восточногерманской марки маркой ФРГ. В результате каждый гражданин ГДР, который этого желал, мог бы в любое время обменять свои восточногерманские марки по твердому курсу на немецкую марку. Странная идея, поскольку в этом случае совершенно очевидно возникает вопрос о том, почему сразу же не сделать последний шаг к валютному союзу, имея в виду высокую степень всеобщего доверия к заявленным мерам и необратимость ожидаемых результатов.

Существование центрального банка ГДР «на содержании» было бы совершенно немыслимо и с политической точки зрения. Бундесбанк должен был бы – как и в ходе валютной реформы – взять на себя колоссальную ответственность, не получив одновременно полного контроля над системой денежного обеспечения в ГДР. Тем самым была бы открыта дверь для нерешаемого конфликта в теперь уже общем доме. То есть или со всей серьезностью вести дело к денежной стабильности и в этом случае при необходимости пойти на девальвацию восточной марки, или последовательно защищать курс восточногерманской марки, эквивалентный курсу марки ФРГ, что поставило бы под удар денежную стабильность в Западной и Восточной Германии. Такой конфликт превратил бы Федеративную республику в арену будущих ожесточенных политических сражений. Короче говоря: это был бы рецепт, пригодный только для того, чтобы подорвать надежность банка. Но именно этого и удалось избежать, предложив прозрачное решение вопроса в рамках валютного союза.

В действительности никто из критиков валютного союза никогда всерьез не ставил этих неудобных вопросов, не говоря уже о том, чтобы дать на них удовлетворительные ответы. Они вновь и вновь заявляли, что как-нибудь удастся выйти на правильный обменный курс и тем самым избежать изменений паритета и широкомасштабных финансовых поддерживающих мер. В частности, экспертный совет предложил выбрать в качестве пригодного ориентира для определения правильного твердого обменного курса цены мирового рынка на торгуемые товары, произведенные на предприятиях ГДР. Имелось в виду, что эти товары с учетом установленного обменного курса станут конкурентоспособными. В результате, как считали, было бы достигнуто своего рода внешнеэкономическое равновесие, которое после введения конвертируемости приобрело бы устойчивый характер[7 - Экспертный совет (1990), цифры 38–40, с. 289.].

Сегодня, по прошествии времени, такой взгляд на вещи кажется весьма далеким от действительности. Как бы там ни было, в 1990 г. ГДР, избавившись от вакуумного колпака социализма, оказалась перед необходимостью тотальной переоценки своей промышленной продукции на мировом рынке. При этом эта переоценка могла быть сделана только в сторону уменьшения ее стоимости. А это, в свою очередь, означало бы значительное снижение уровня заработной платы, пересчитанной на немецкую марку. Поскольку мобильность рабочей силы препятствовала ее адаптации к более низкой оплате труда, то производство соответствующих товаров просто бы прекратилось. По этой причине чистой иллюзией было бы внешнеэкономическое равновесие при обменном курсе и уровне заработной платы, которые могли бы удержать людей на Востоке страны.

Здесь мы вновь сталкиваемся с основной экономической проблемой, возникшей вследствие падения Берлинской стены. С открытием границы восточногерманская рабочая сила обрела мобильность. При этом как бы походя она также разрушила возможность для обеспечения конкурентоспособности – благодаря более низкой внешней стоимости собственной валюты – тех продуктов, которые они сами изготавливали в ГДР. Граждане ГДР теперь пересчитывали свою заработную плату, номинированную в восточногерманских марках, на немецкую марку, тем более что значительная часть товаров, которые они хотели потреблять сами, производилась на Западе страны и должна была быть оплачена в немецких марках. Реакцией на слишком сильное уменьшение выраженного в немецкой марке стоимостного содержания заработной платы, номинированной в восточногерманских марках, была бы в результате девальвации валюты миграция рабочей силы на Запад. То есть девальвация как инструмент восстановления конкурентоспособности оказалась бы совершенно непригодной – в силу такого фактора, как обретенная свобода передвижения. Поэтому цена полного отказа от такой меры была бы не слишком высока.

Заметим, что этот вывод полностью вписывается в теоретические представления, которые были широко распространены в экономической науке уже в то время. Например, так называемая теория оптимального валютного пространства уже с 1960-х годов занимается вопросом о том, при каких условиях для какой-либо страны было разумно отказаться от суверенитета в валютной политике[8 - Классическую статью по теории оптимального валютного пространства еще в 1961 г. опубликовал Роберт Мунделл (см.:Mundell, R. A. [1961]: „A Theory of Optimum Currency Areas“. In: The American Economic Review 51 [4], S. 657–665). Практически в любом хрестоматийной учебнике мировой экономики можно найти изложение этой теории (например, учебник Кругмана, Обстфельда – Krugman, P.; Obstfeld, M. [2009]: International Economics. Theory & Policy. Achte Auflage. Boston).]. Центральным критерием при этом является эффективность влияния изменений паритетного соотношения на международную конкурентоспособность экономики и тем самым степень гибкости, с которой рабочая сила этой страны реагирует – в виде миграции и требований увеличения оплаты труда – на уменьшение внешней стоимости своей заработной платы. Чем больше эта гибкость, тем более убедительно выглядит аргумент в пользу валютного союза. Ситуация в Восточной Германии после падения Берлинской стены дает прямо-таки хрестоматийный пример очень высокой степени гибкости.

Ко многим примечательным особенностям бурных месяцев после падения стены относится та, что даже наиболее хорошо подготовленные наблюдатели не увидели или не захотели увидеть эти взаимосвязи. Так, 9 февраля 1990 г. экспертный совет направил в адрес федерального канцлера письмо с настоятельным предостережением от заключения валютного союза[9 - Перепечатано в сообщениях Экспертного совета (1990), с. 306–308.]. Среди прочих аргументов был и такой: единство валюты сразу же выявит серьезную разницу в уровнях жизни на Востоке и на Западе. Ставшая явной, эта разница породит ожидания на их выравнивание, которые, в противном случае, очевидно, не возникли бы и которые далеко выходят за рамки возможного, учитывая существующую производительность труда на Востоке. Такая точка зрения, которая дожила до наших дней, смешивает причину и следствие. Так как понимание этой разницы, которое, по мнению экспертного совета, является следствием валютного союза, существовало еще задолго до падения Берлинской стены. Ведь каждый восточный немец мог без труда подсчитать в уме, что означает его заработная плата в восточных марках в пересчете на западную марку. И именно на основе этого понимания он мог принимать свои решения – искать работу на Западе страны, требовать более высокую заработную плату на Востоке и т. д. Введение немецкой марки в этом отношении почти ничего не изменило. Одним словом, эта проблема уже существовала, и речь шла только о том, как интерпретировать ее политически.

Возможно, что именно в неверном истолковании причинно-следственных связей кроется ответ на вопрос, почему экспертный совет и другие ученые столь скептически отнеслись к валютному союзу. Для многих советников из академических институтов было некомфортно оказаться в общественной ситуации, которая почти не оставляла сколь-либо по-настоящему серьезных возможностей для маневра. Поэтому ученые были поставлены перед не слишком привлекательным выбором. Они могли прямо посмотреть в глаза неприятной реальности и высказаться в пользу практически неизбежного или еще немного времени отрицать эту реальность, сохранив за собой роль увещевателей-скептиков. Первая возможность таила в себе большой риск того, что позднее на них вместе со всеми политиками будет возложена ответственность за огромные трудности, с которыми следовало считаться и после создания валютного союза. Другая возможность была связана с опасностью через какое-то время снискать себе недобрую славу оторванных от реальной жизни кабинетных ученых. Не все из них, но многие выбрали эту вторую.



Немецкие дебаты

Интеллектаульной элите не понравился валютный союз

«Белендорф, 29.6.90. Заголовок для еще не написанной полемической статьи“ Выгодная покупка под названием ГДР”, при этом следует признать, что северогерманское выражение“ выгодная покупка” как ни одно другое характеризует современную безыдейную ментальность капиталистического рвачества».

Это цитата из книги «По пути из Германии в Германию. Дневник 1990» Гюнтера Грасса, опубликованной в январе 2009 г. Из приведенного отрывка становится понятным, как большой писатель и лауреат Нобелевской премии оценивает валютный союза ко времени начала обмена денег: как неоколониалистский захват западногерманским капитализмом ГДР. Здесь Гюнтер Грасс выразил то, о чем тогда думали и все еще продолжают думать многие интеллектуалы.

Этот радикальный приговор, если сопоставить его с фактами, собственно говоря, несостоятелен, как экономически, так и политически. Его место – среди мифов. Но как этот миф возник? И почему он остается столь живым до настоящего времени? Ответ не имеет никакого отношения к экономике, но исключительно к германскому духу и его идеалистической склонности быть оторванным от реальности. С падением Берлинской стены целый класс немецких интеллектуалов оказался перед лицом фактов, которые противоречили их собственной картине мира. Неожиданно появились многие тысячи людей, которые были готовы отвернуться от своей родины, чтобы заново обустроить собственную судьбу и судьбу своих семей, причем сделать это на Западе. Как и переселенцы, которые в ХIХ веке собрали свои пожитки и отправились в Америку – не из любви к Америке, а потому, что не имели никаких жизненных перспектив у себя дома. Это была самая элементарная форма использовать свободу, ту самую свободу, которая и теперь прокладывала себе дорогу, высвобождая огромную энергию.

Эта была совершенно новая для немцев ситуация. В течение немногих недель в небытие канули все тщательно прорисованные соображения по поводу различного рода стратегий осторожной, поэтапной адаптации. Пространство для политического маневра было сужено до предела. Более того, в новой ситуации все идеалистические умозаключения утратили свое обоснование. Это был травмирующий опыт для духовной элиты, привыкшей в качестве моральной инстанции к повсеместному самому серьезному отношению к себе со стороны общественности. Так было и на Востоке и на Западе, поскольку и там и тут чистая идея в одночасье обесценилась. Реальность отбросила ее на обочину. Это обстоятельство объясняет раздраженную тональность «Дневника» Гюнтера Грасса каждый раз, когда он говорит о немецком единстве. При чтении чувствуется досада наставника нации ввиду неизбежности надвигающихся событий. И его нескрываемое раздражение в связи с тем, что даже Вилли Брандт, его старый друг и политический соратник, по всем существенным пунктам согласен с канцлером Гельмутом Колем и министром иностранных дел Гансом-Дитрихом Геншером.

От этого шока от столкновения с реальностью только один маленький шаг до упрека в неоколониализме. Ведь как иначе можно с этой точки зрения охарактеризовать введение немецкой марки, если не как подготовку внезапного захвата слабого Востока сильным Западом? Только как соблазнение людей, чтобы помешать им идти своим собственным путем в рамках собственной экономической системы, путем между капитализмом и социализмом. Лишь немногие интеллектуалы, в первую очередь Моника Марон и Хельга Шуберт, решительно выступили против этой точки зрения. Они справедливо указали на то, что валютный союз был создан только потому, что люди в Восточной Германии отказывались в очередной раз быть объектом для экспериментов с неочевидным исходом. Люди использовали свою свободу. Они хотели получить то, что уже имеют другие, и ничего сверх того. И политики не могли не отреагировать на эти настроения.


С учетом реальностей жизни это было, очевидно, умное решение. Поскольку политики, приняв ответственность за валютный союз, на самом деле вызвали на себя огонь всех тех недовольных, которые желали получить более выгодный экономические результат, хотя при этом были не в состоянии сами показать, каким образом этот результат можно было достичь на практике. Вина политиков была действительно очень велика. Знаменитые слова Гельмута Коля, сказанные им по поводу создания валютного союза о том, что на Востоке возникнут «цветущие ландшафты», возможно, принесли ему много голосов избирателей на предстоящих тогда первых общегерманских выборах в бундестаг. Они также вызвали сильный всплеск энергии и эйфории, поскольку вселили в людей веру в то, что в их работе есть цель, контуры которой уже обозначились на горизонте. Однако в долгосрочной перспективе эти настроения обернулись бумерангом, так как уже спустя немного лет стало очевидно: начатый процесс экономических преобразований носит во много раз более глубокий и сложный характер, чем представление о нем как о процессе расцветающих ландшафтов. Многие разочарования людей в более позднее время, несомненно, коренились в этих несбывшихся ожиданиях.

Однако вернемся к хронологии событий. С избранием новой Народной палаты ГДР 18 марта 1990 г. были созданы политические рамки для валютного союза. За выборами последовали два месяца дальнейших интенсивных дискуссий в кругах общественности. Правда, теперь уже речь шла не о «за» и «против» валютного союза, а о конкретных условиях его учреждения. Особое внимание в ходе политических дебатов было уделено переходному курсу между восточногерманской и западногерманской маркой.

При этом, что естественно, на передний план выдвинулась проблема распределения денежной массы. Главным образом это касалось вопроса о том, будут ли и каким образом на основе переходного курса сохранены накопления граждан ГДР как часть результатов их трудовой деятельности за прошедшие годы. Почти не удивляет, что именно по этому вопросу произошло резкое политическое размежевания среди тех, чьи интересы он затрагивал в наибольшей мере. Правительство ГДР как адвокат своих граждан высказывалось в пользу переходного курса в соотношении один к одному, федеральное министерство финансов и Бундесбанк за более низкую оценку стоимости восточногерманской марки[10 - Более подробно см.: Heering, W.: «Acht Jahre…», с. 30–33. В середине 1991 г. Карл Отто Пель досрочно завершил свою деятельность на посту президента Немецкого федерального банка. 19 марта 1991 г., выступая перед членами экономического и валютного комитета Европейского парламента, он назвал последствия валютного союза «катастрофой».]. Результатом стал политический компромисс: все текущие выплаты и платежи, как-то: заработная плата рабочих и служащих, пенсии, аренда жилья и т. д., если речь шла о действующих договорах, были номинированы в немецкой марке по курсу один к одному; все денежные накопления и долговые обязательства – в зависимости от их размера, вида и времени возникновения – по курсу от одного к одному, двух к одному или трех к одному. В целом же средний рассчитанный переходный курс составил 1,8 к 1.

Можно ли назвать этот компромисс хорошим? В политическом смысле ответ будет «да», поскольку дискуссия на Западе и Востоке о возможном влиянии компромисса по вопросу о распределении быстро повсеместно сошла на нет и в последующее время больше почти не возникала, – верный признак того, что ни одна из сторон не считала, что осталась в накладе. В экономическом смысле вопрос, естественно, носил существенно более сложный характер. В первую очередь речь шла о том, не приведет ли выросшая денежная масса в немецких марках к ценовой инфляции и каким образом экономика на Востоке страны сумеет адаптироваться к новой среде.

Что касается инфляционных тенденций, то очень скоро опасения на этот счет рассеялись. Новая денежная масса в немецких марках хотя и оказалась несколько больше ожидаемой, поскольку размер сбережений в восточногерманских марках был недооценен, однако Бундесбанку, не прилагая особых усилий, удалось в последующее время смягчить остроту проблемы с помощью инструментов денежной политики.

Вместе с тем на территории Восточной Германии структура цен претерпела сильные изменения, которые, однако, имели причиной прекращение субсидирования цен на основные виды продовольственных продуктов и трудности сбыта промышленной продукции. То есть это были последствия ожидаемых изменений рыночных условий, а не инфляционных тенденций. В целом ситуация носила спокойный характер, что, вне всякого сомнения, можно было расценить как успех.

Отметим, что статистические оценки так называемого паритета покупательной способности обеих немецких валют, сделанные в свое время, показывали, что стоимость восточногерманской марки – измеренная в ценах потребительских товаров – совсем ненамного отличалась от стоимости немецкой марки[11 - Более подробно см.: Sinn, Sinn, «Kaltstart…», с. 65–72, особенно таблицу III. 1, с. 66, в которой сравниваются пять важных оценок, на основании каждой из которых были сделаны очень схожие выводы.]. Для жителя Запада страны, регулярно посещающего ГДР, данное утверждение может показаться странным, поскольку он постоянно испытывал трудности приобрести за деньги по так называемому принудительному обменному курсу соответствующие товары. Однако, с точки зрения восточного немца, такое положение дел выглядело отнюдь не нелепым. В мире социалистического потребления денег всегда не хватало. Восточногерманская марка в пределах своего хождения постоянно выполняла свои классические монетарные функции – в качестве платежного средства и как форма сохранения стоимости. О сильной скрытой инфляции, как, например, в соседней Польше, в то время, несмотря на строгие меры контроля над ценами, не могло быть и речи. Поскольку структура этих цен была такова, что существовали не только товары с искусственно заниженной ценой, но также и такие, цена на которые была очень высока, прежде всего это касалось товаров длительного пользования для дома, как, например, электрических бытовых приборов или даже автомобилей. То есть в этом отношении обменный курс 1,8 к 1 никак нельзя назвать великодушным жестом, о чем многие говорили. Он был в значительной мере также признанием стремления восточногерманского населения на протяжении многих лет откладывать деньги, что и отразили их накопления в восточногерманской марке. Их стоимость по меркам мирового рынка была бы существенно ниже, поскольку восточногерманская валюта при введении конвертируемости, несомненно, была бы оценена по значительно более низкому курсу. Однако в пересчете на реальные потребительские товары, которые сберегатели хотели бы приобрести, создавая свои денежные накопления, стоимость этих накоплений внушала уважение.

В ходе проведения валютной реформы на самом деле впервые возникла одна запутанная проблема, которая потребовала принятия трудных политических решений. Каким образом оценить задним числом структуру имущества граждан ГДР и обоснованность их имущественных претензий, имущества, которое было честно накоплено при социализме, чтобы спустя годы жить за его счет, и которое в новом мире конвертируемости практически больше ничего не стоило? Что следовало принимать во внимание? Шла ли речь действительно о сегодняшней рыночной стоимости этого имущества? Или о стоимости, на которую в то время рассчитывали люди, решая начать откладывать деньги? Или о тогдашней стоимости, но только после ее «актуализации» в сторону увеличения с учетом сегодняшних условий? Вот те почти неразрешимые вопросы справедливости, которые могут поставить общество на грань раскола, если значительная часть населения воспримет в конечном счете полученный результат как несправедливый. В этом отношении валютный союз, во всяком случае, не оставил после себя плохой памяти.

И тем не менее валютный союз вообще не был воспринят широкими слоями населения как успех. Это, однако, объясняется совершенно иными обстоятельствами. Восточногерманская экономика быстрыми темпами двигалась в направлении кризиса. С первого по второе полугодие 1990 г. объем промышленного производства сократился вдвое, резко выросла безработица, увеличилось количество работников, переведенных на неполную рабочую неделю. Прыжок в ледяную воду конкурентной борьбы одним махом обнажил практически все проблемы промышленности. Все эти процессы развивались с такой скоростью, которой в истории промышленно развитых наций не было и, возможно, больше никогда не будет. Это была первая большая жертва, связанная с наследием восточногерманской плановой экономики после ее вступления на путь рыночных отношений.

Опыт непосредственного знакомства восточногерманского населения с новой для них рыночной экономикой оказался весьма болезненным. Он был полностью противоположен опыту старшего поколения западных немцев во второй половине 1948 г. после начала в июне того же года валютной и экономической реформы. В 1948 г. западные немцы стали свидетелями мощного подъема, своего рода чуда после череды лет военных и послевоенных лишений, в то время как восточные немцы испытали тотальный распад привычного для них индустриального мира. Разумеется, им было ясно, что продолжать жить по-старому нельзя, однако практически никто из них не представлял себе столь свободного падения вниз. При этом главное испытание – собственно санация их предприятий – еще было впереди.

Едва ли можно в полном объеме оценить значение этого распада как самого первого впечатления от непосредственного знакомства с рыночным хозяйством. В 1948 г. целое поколение западных немцев одномоментно превратилось в эмоциональных друзей рыночной экономики, независимо от того, что подсказывал им собственный разум. От либеральных приверженцев принципа личной ответственности, которые видели в происходящем подтверждение своего собственного оптимизма и оптимизма Людвига Эрхарда, до социалистов-скептиков, внезапно обнаруживших бурную деятельность на предприятиях и в магазинах. Совсем иную картину явил 1990 год в Восточной Германии: развал промышленности стал причиной глубокого эмоционального неприятия рыночной экономики многими восточными немцами, опять-таки независимо от того, что подсказывал им собственный разум. И в данном случае эти чувства были характерны не только для записных социалистов, но и для либерально и консервативно настроенных граждан. Об этих настроениях хорошо свидетельствуют опросы общественного мнения, в том числе последнего времени.

Был ли крах неминуем? Никто не может знать этого, но представляется весьма трудным делом придумать альтернативы, которые привели бы к иному результату. Даже сегодня можно часто слышать утверждение, что выбор обменного курса один к одному при пересчете заработной платы (и цен) является-де определяющей причиной столь сильного падения восточногерманской экономики. В частности, бывший федеральный канцлер Гельмут Шмидт, подводя итоги процесса немецкого объединения[12 - См. Schmidt, H. (2005): «Auf dem Weg zur deutschen Einheit. Bilanz und Ausblick». Reinbek bei Hamburg.], заявил по смыслу следующее: «да» валютному союзу, но при более низкой оценке стоимости восточногерманской марки по отношению к марке ФРГ с тем, чтобы сохранить на Востоке низкие производственные издержки. Однако такая мера привела бы к тому, что после создания экономического и валютного союза заработная плата на Востоке была бы существенно ниже чем на одну треть уровня западногерманской, который при переходе на единую валюту по курсу один к одному был принят как исходный. Другими словами, возможно, тогда это была бы одна шестая (при соотношении два к одному) часть заработной платы на Западе или даже еще меньше. Но в этом случае, очевидно, произошло бы следующее: внутри воссоединившейся Германии возникла бы та самая волна миграции на Запад, которая поднялась бы и без валютного союза при низкой оценке стоимости восточногерманской марки. Или заработная плата быстро установилась бы на том же уровне, на каком она оказалась при обменном курсе один к одному[13 - См. высказывания в следующей части 3 этой главы. Постоянно не принимается во внимание то обстоятельство, что в ходе тарифных переговоров в начале 1990-х годов речь практически никогда не шла о процентном повышении восточногерманской заработной платы, но всегда только о ее соотношении с уровнем заработной платы на Западе страны. По этой причине ее более низкий уровень в начале переговоров почти ничего не менял по сути дела. См. по этому вопросу: Paquе, K.-H. (2001): «East/West-Wage Rigidity in United Germany». In: Riphahn, R. T.; Snower, D.; Zimmermann, K. (Hrsg.): Employment Policy in Transition: The Lessons of German Integration for the Labor Market. Heidelberg. S. 52–82.].

Здесь мы еще раз сталкиваемся с основной проблемой немецкого воссоединения: как только граница была открыта, мобильность людей заставила повысить заработную плату на Востоке до уровня, который, как скоро выяснилось, составил более одной трети заработной платы на Западе и в любом случае был больше одной шестой ее части. То есть реалистической альтернативы, которая могла бы предотвратить экономический коллапс, не существовало и к выбранному обменному курсу. Разумеется, за исключением ограничений на свободу передвижения, что означало бы отказ от экономического и валютного союза и в конечном итоге от немецкого единства.

Также важно сравнение со странами Центральной и Восточной Европы. И там были необходимы решительные действия, но в этих странах существовало значительно большее пространство для маневра, чтобы управлять начавшимися процессами, растянув их по времени, поскольку у людей не было легкой альтернативы сменить место жительства. Напротив, в Восточной Германии ситуация подталкивала к быстрому принятию мер, причем в условиях, которые никак не могли быть результатом свободного выбора. Несмотря на ужас промышленного коллапса, все-таки сохранялись ожидания того, что, возможно, в скором времени произойдут какие-то фундаментальные перемены. И поэтому стоило, вероятно, остаться дома и включиться в начавшуюся работу по возрождению Востока.




2.2. Попечительский приватизационный совет


Следующим шагом после создания валютного союза стала так называемая трансформация восточногерманской экономики. В общем – неудачное выражение, поскольку имеет сильное техническое звучание. Оно слишком напоминает «конверсию», т. е. перевод военных заводов на изготовление гражданской продукции. На самом деле речь шла об исключительно экономической проблеме. Предстояло превратить плановую экономику в рыночное хозяйство. Самая первая и простая задача заключалась при этом в приватизации государственной собственности, и в воссоединившейся Германии она была возложена на Попечительский приватизационный совет.

Совет был создан еще в начале 1990 г. как наделенное правами юридического лица объединение народных предприятий ГДР, своего рода холдинговая компания. Но только 17 июня 1990 г., когда был принят закон о приватизации и реорганизации государственного имущества (закон о доверительном управлении), перед советом была поставлена конкретная задача, а именно: «в кратчайшие сроки и в максимально широких масштабах на основе приватизации прекратить предпринимательскую деятельность государства». А в статье 25 Договора об объединении Германии от 31 августа 1990 г. Попечительскому приватизационному совету было поручено «и в будущем продолжить в соответствии с положениями закона о доверительном управлении структуризацию и приватизацию бывших народных предприятий в интересах повышения их конкурентоспособности».

Таким было политическое поручение. Оно в принципе касалось всех бывших народных предприятий, представлявших в полном смысле слова самый широкий спектр производственных направлений: от крупных промышленных заводов до аптек, организаций розничной торговли и торговых центров, гостиниц и предприятий общественного питания. И этим список отнюдь не исчерпывался. При этом существовало полное совпадение мнений по поводу предприятий сферы обслуживания – все они подлежали приватизации в кратчайшие сроки, поскольку, как правило, речь в этом случае шла об объектах недвижимости и земельных участках, которые можно было достаточно быстро продать или по крайней мере сдать в аренду. Эта часть работы Совета была на самом деле в основном выполнена уже в 1992 г. Как и ожидалось, в ходе приватизации этих предприятий почти не было сокращения рабочих мест. Частные предприятия сферы услуг были во времена ГДР, что общеизвестно, пасынками социалистического планирования. То есть можно было рассчитывать на то, что их число не только не уменьшится, но даже возрастет. Так и случилось.

Совершенно иной была ситуация в промышленности. Именно эта часть приватизации в рамках деятельности Совета с самого начала вызывала самые бурные дискуссии. Особенно активно обсуждались альтернативы «приватизации до санации» и «санация до приватизации». Сторонники первоочередности приватизации аргументировали свою позицию тем, что санация является задачей будущего частного владельца, поскольку только он (не Попечительский приватизационный совет!) будет в состоянии разработать устойчивые модели предпринимательской деятельности. Именно они предшествуют принятию решения о покупке и о возможной цене приобретения, при этом планы санации в обязательном порядке являются составной частью содержания таких моделей и концепций. Совет же, как государственный холдинг, совершенно непригоден для этих целей, а слишком длительный процесс санации под государственным надзором таит в себе опасность чрезмерного затягивания приватизации и усиления политического давления со стороны представителей региональных интересов, которые хотели бы как можно долго сохранять нерентабельные рабочие места за счет налогоплательщиков. Противники первоочередности приватизации возражали на это, что без санации под эгидой Совета предприятия трудно будет продать, по крайней мере по разумной цене. Риск затягивания процедуры приватизации, напротив, не столь велик. Так, опыт приватизации в Великобритании в 1980-е годы показал, насколько важно подготовить к продаже объекты капиталовложения. То есть, образно говоря, невеста должна быть красивой и нарядной, прежде чем идти под венец.

Дискуссия приняла затяжной характер. Борьба развернулась, по сути, между экономистами и буржуазно-либеральными политиками, выступавшими за быструю приватизацию, с одной стороны, и сторонниками государственной санации в лице социал-демократов, социалистов и профсоюзных лидеров – с другой. При этом высказываемые мнения отличались большим разнообразием нюансов. Особенно бросалось в глаза различие в мотивах, двигающих участниками дискуссии: от нескрываемых лоббистских интересов до чистого удовольствия от научного спора, поскольку сама его тема представляло собой «сочное пастбище» для «вскармливания» причудливых теоретических моделей экономистов, правоведов и политологов. И действительно: когда еще у науки имелась другая такая возможность ввиду срочных запросов практики совершенно по-новому подойти к осмыслению наиболее важных мер создания новой экономической структуры?

Направление практических действий Попечительского приватизационного совета было определено совершенно ясно – на скорейшую приватизацию. Вплоть до роспуска Совета в конце 1994 г., т. е. менее чем за пять лет работы, он продал почти все предприятия, которые были переданы в сферу его ответственности и которые он считал готовыми к приватизации. Это были 8500 компаний, в которых на момент приватизации трудились четыре миллиона работников. В результате дробления количество предприятий затем возросло почти до 14 тыс., из них 3700 (26 %) были впоследствии ликвидированы. Приватизация позволила привлечь инвестиции на сумму в 211 млрд немецких марок; было создано 1,5 млн рабочих мест, т. е. затраты на одно рабочее место составили примерно 140 тыс. немецких марок. В конце 1994 г. в ведении Совета находились чуть более 400 предприятий, которые в принципе могли быть приватизированы, но на тот момент все еще не были проданы. Работа Совета была продолжена организациями-преемницами, главным образом федеральным ведомством по специальным вопросам воссоединения как ответственным за промышленность. В частности, в ведение этого ведомства были переданы 20 крупных предприятий, каждое с числом занятых более 1000 работников. Приватизация некоторых из них оказалось чрезвычайно трудным делом, и принятие решения об их будущей судьбе превратилось в острый политический вопрос в соответствующих регионах. Но и они в своем большинстве были приватизированы в последующее время.

Так выглядит чистый «трудовой баланс» Попечительского приватизационного совета.[14 - Cм.: Сообщения Экспертного совета (Sachverst?ndigenrat zur Begutachtung der gesamtwirtschaftlichen Entwicklung (1995): Im Standortwettbewerb. Jahresgutachten 1995/96. Stuttgart, цифры 95–99, с. 88) и Попечительского приватизационного совета (Treuhandanstalt [1994a]: Daten und Fakten zur Aufgabenerf?llung der Treuhandanstalt. Stand Dezember 1994. Berlin. Treuhandanstalt [1994b]: Informationen. Ausgabe 21. Dezember 1994. Berlin) с дополнительными статистическими выкладками. Небольшие различия в цифровых данных между этими источниками, учитывая порядок величин, не имеют какого-либо значения.] Он впечатляет по крайней мере тем, что касается скорости и объема приватизации. Этот трудовой баланс особенно впечатляющ, если принять во внимание, что даже на пике своей деятельности в штате Совета было не более 3000 сотрудников. Вероятно, что проделанное Советом было самой масштабной и компактной приватизацией за всю предшествующую историю промышленного развития, аналогов которой, возможно, не будет и в будущем. Поэтому уже в середине 1990-х годов по крайней мере одним из многих прежних опасений стало меньше: в Восточной Германии не возникло «черной дыры» в бюджете вследствие долгосрочных государственных субвенций на поддержание нерентабельных производств, которые продолжали бы работать, так как этого требовала общественность. Отметим в этой связи, что в последующие годы приватизированные предприятия в основном продолжали успешно выполнять свои договорные обязательства[15 - Это подтверждает тщательное эконометрическое исследование на основе обширного массива данных из материалов проверок исполнения заключенных договоров, проведенных Попечительским приватизационным советом (Lucke, B. [1995]): «Die Privatisierungspolitik der Treuhandanstalt – Eine ?konometrische Analyse». In: Zeitschrift f?r Wirtschafts- und Sozialwissenschaften 115, S. 393–428). Оно содержит вывод о том, между количеством рабочих мест и объемом инвестиций, о чем было достигнуто согласие с покупателями, почти во всех исследованных отраслях перерабатывающей промышленности имеется статистически доказуемая взаимосвязь.]. Одни из них даже сумели создать значительное количество дополнительных рабочих мест, у других этот показатель выглядел скромнее, но в целом, в конечном итоге достигнутый уровень занятости был выше минимума, зафиксированного в приватизационных договорах[16 - Подробные эмпирический баланс приватизационный деятельности Попечительского приватизационного совета см. в: DIW, IfW, IWH (1999), Teil B.I, S. 28–43.].

Примечательной чертой работы Попечительского приватизационного совета была простота его стратегии – и это при всей сложности отдельных принимаемых решений и подписываемых договоров. Во всех случаях Совет пытался, как правило, продать приватизационные объекты компаниям, хорошо зарекомендовавшим себя на рынке и профессионально знающим конкретную отрасль производства. Или способным менеджерам бывших народных предприятий, по так называемому принципу Management-buy-out, что, правда, случалось реже. При этом сама типичная приватизация проходила по известной схеме: экспертиза основного имущества предприятия, в необходимых случаях его разделение на экономически целесообразные производственные единицы; выставление на аукцион соответствующего предприятия или его отдельного подразделения; переговоры с заинтересованными приобретателями, при необходимости дальнейшее дробление объекта; продажа на согласованных условиях и затем, спустя какое-то время, контрольная проверка выполнения договорных обязательств и, если нужно, дополнительные переговоры. Короче говоря, стандартная процедура, принятая при продаже компаний, за исключением контрольной проверки, которая в деятельности Совета, естественно, должна была играть более важную роль, чем в обыденной деловой жизни.

Именно простота метода позволила на отдельных этапах приватизационной процедуры действовать вполне прагматично и гибко. Сохранялось пространство для маневра при выборе потенциальных покупателей, поскольку для этого существовал целый ряд критериев: серьезность намерений, платежеспособность и знание соответствующей сферы производства заинтересованными лицами; предложенная цена, обоснованность модели будущего развития предприятия, число сохраняемых и вновь создаваемых рабочих мест, среднесрочные перспективы роста и т. д. Но именно эти прагматизм и гибкость обеспечивали то, что после подписания сделки было бы чрезвычайно сложно сделать, а именно: оценить, была ли она целесообразна или нет. Ценой более простого подхода была бы непрозрачность в работе приватизированного предприятия, что, как выяснилось спустя время, на самом деле имело и имеет место. Но составить более достоверную, подтвержденную документами картину итогов приватизации, вероятно, будут в состоянии только будущие истории экономики.

И все же есть два важнейших результата, которые столь очевидны, что их нельзя не увидеть. Приватизация завершилась с большим дефицитом, ее следствием также стало драматичное сокращение персонала. Оба эти факта оставили глубокие следы – в финансовом, хозяйственном и социальном отношении. Поэтому они заслуживают более основательного рассмотрения.

Сначала о дефиците. Едва ли вызывает сомнение, что в начале приватизации общественность и все ее непосредственные участники сильно переоценили продажную стоимость имущества, вверенного попечению. Так, Детлеф Карстен Роведдер, после немецкого воссоединения до своего убийства в апреле 1991 г. руководитель Попечительского приватизационного совета, в октябре 1990 г. назвал общую выручку от приватизации в 600 млрд немецких марок[17 - См. заявление Роведдера от 19 октября 1990 г., согласно сообщению информационного агентства ADN.]. Скоро стало ясно, что эта цифра не имеет ничего общего с реальностью. В действительности выручка (брутто) не превышала 60 млрд немецких марок, т. е. составляла одну десятую оценочной суммы, названной Роведдером. При этом проведение самой приватизации обошлось в 300 млрд немецких марок. Общий дефицит Попечительского приватизационного совета составил, таким образом, сумму более чем 200 млрд немецких марок. Короче говоря: с чисто финансовой точки зрения продажа имущества, вверенного попечению, была полностью убыточной сделкой, при этом, по крайней мере сначала, неожиданно убыточной. Как это могло произойти? И почему стоимость приватизируемого имущества была переоценена, если серьезно относиться к цифре Роведдера, на гигантскую сумму 800 млрд немецких марок?

Начнем с того, что причина слабой выручки очевидна и бесспорна – это размер старой задолженности. При заключении валютного союза было принято решение о частичном списании задолженности предприятий, а также о том, что она будет номинирована в немецкой марке по курсу одна немецкая марка к двум восточногерманским. В результате остаточная задолженность составила 116 млрд немецких марок. Такая мера была предпринята, поскольку по балансу старая задолженность предприятий проходила как корреспондирующая статья к сбережениям частных домохозяйств, ликвидация которых по политическим мотивам не подлежала обсуждению. Поэтому практически существовала только одна альтернатива – или переложить все долги на плечи государства, или оставить их на балансе предприятий, переданных в ведение Попечительского приватизационного совета. Было принято решение пойти вторым путем. Хотя с самого начала было ясно: этот путь приведет к обременению начальных балансов, что, в свою очередь, снизит продажные цены и в конечном итоге ухудшит показатели работы Совета.

Нельзя не сказать, что еще тогда нередко можно было слышать: сохранение старой задолженности – это тяжелая ошибка, так как она усложнила приватизацию. Вряд ли можно, однако, признать это утверждение верным, поскольку в приватизационных договорах обременение старыми долгами в разумных пределах было учтено, и это факт. Вполне вероятно, что во внутренних отношениях между Советом и вверенными ему предприятиями даже было целесообразно сохранить старую задолженность в их балансах, поскольку такая мера позволяла Совету как холдинговой структуре оказывать определенное давление на руководство отдельных предприятий, побуждая его к большей эффективности и производительности[18 - По этому поводу см. отличный комментарий Херинга (см.: Heering, W.: «Acht Jahre…», с. 32–33).]. Как бы там ни было, в конечном счете, т. е. после приватизации, старые долги все-таки вернулись к государству в виде уменьшенной на соответствующую величину выручки от продажи приватизированного имущества. То есть приватизационная сделка была закрыта с большим дефицитом, который на долгое время стал тяжелой ношей для так называемого «фонда погашения унаследованного бремени».

Недооценено было не только влияние старых долгов. Также очевидно, что изначально существовали иллюзии и относительно чисто физического качества основных производственных фондов. Парк машинного оборудования на большинстве предприятий оказался в еще более запущенном состоянии, чем ожидалось. Особенно в тех отраслях и в производственных подразделениях, где в результате нефтяного кризиса 1970–1980-х гг. в рыночной экономике Запада произошел сильнейший рывок в деле модернизации, связанный с огромными инвестиционными вложениями в энергосберегающие технологии, которые сделали экономически ненужным устаревшее оборудование. К этому следует добавить многочисленные федеральные законодательные акты, которые были приняты в то время в связи со структурной перестройкой экономики и которые резко ограничивали возможности использования многих устаревших видов оборудования по экологическим причинам и в целях обеспечения техники безопасности на рабочих местах.

Вопрос о том, имел ли парк машинного оборудования сам по себе вообще какую-либо положительную имущественную ценность, действительно чрезвычайно важен. Сомнения по этому поводу вполне уместны, по крайней мере по прошествии времени. Ведь после приватизации на подавляющем числе предприятий основные фонды были радикально обновлены; почти не осталось таких предприятий, которые продолжали бы работать, используя старую технику времен ГДР. Очевидно, почти все инвесторы исходили из того, что нет никакого смысла попытаться вступить в конкурентную борьбу с устаревшими машинами и оборудованием, по крайней мере в рыночных условиях недалекого будущего. А они, эти условия, были таковы: производство высококачественных специализированных товаров при относительно высоком уровне издержек, прежде всего заработной платы. Именно в этом заключалось существенное отличие ситуации в Восточной Германии от экономических условий в Центральной и Восточной Европе. Там можно было вынужденно вести производство на старом оборудовании, выплачивая работникам заработную плату во много раз меньшую, чем заработная плата в Западной Европе. Напротив, в Восточной Германии с самого начала было понятно, что здесь размер заработной платы надолго не должен был слишком сильно уступать ее размеру на Западе страны, что практически исключало массовое использование устаревших технологий, по крайней мере на длительную перспективу.

Видимо, так эту проблему видели и предприниматели, и политики. Казалось, что динамика заработной платы после создания валютного союза подтверждает их точку зрения. Если в январе 1990 г. заработная плата в промышленности на Востоке составляла 31 % заработной платы на Западе, то к октябрю 1991 г. – несмотря на увеличивающуюся безработицу – уже 49 %. Впоследствии в научных кругах о причинах этого роста много писали, высказывая самые разные догадки. Действительно, это необычный (и возможно, уникальный в мире) феномен, когда коллапс промышленного производства сопровождается резким повышением уровня заработной платы.

До сих пор говорят, что такой рост произошел благодаря (западногерманским) профсоюзам[19 - См. в том числе: материалы Экспертного совета (1991), Die wirtschaftliche Integration in Deutschland. Perspektiven – Wege – Risiken. Jahresgutachten 1991/1992. Stuttgart; Sinn, Sinn, «Kaltstart…», с. 210–216, а также Paquе: „East/West-Wage Rigidity…».]. И в историческом аспекте это будет справедливо. Они, как и все другие объединения, приступили на Востоке к созданию своих организаций, в руководство которых поначалу были делегированы главным образом опытные функционеры с Запада. Их первая и главная задача состояла в том, чтобы сохранить на промышленных предприятиях профсоюзное влияние, а для этого добиться в интересах наемных работников включения в тарифные договора положений о соответствующих тарифных ставках. С учетом конкретной ситуации этот путь казался самым правильным, чтобы укрепить на Востоке свои позиции, завоевать симпатии восточногерманских рабочих и служащих и в результате привлечь в свои ряды больше новых членов. Для этого к месту оказалось традиционное требование: равная оплата за равный труд, т. е. речь шла об основополагающей философии профсоюзов при заключении региональных тарифных договоров, которую они на протяжении четырех десятилетий реализовывали в Западной Германии – хотя и не всегда со стопроцентным успехом. Речь шла о том, чтобы по крайней мере внутри соответствующих отраслей не допустить на длительное время существующего между Западом и Востоком замораживания разрыва в уровнях заработной платы. Разумеется, имея при этом в виду, что для значительной части членов профсоюзов в Западной Германии была неприемлема перспектива, когда им пришлось бы конкурировать с коллегами из региона внутри Германии с низким уровнем заработной платы. А их интересы имели в крупных профсоюзных объединениях, прежде всего в профсоюзе металлистов, очень большой вес.

Для проведения тарифных переговоров профсоюз должен иметь партнера по переговорам, а таковым на восточногерманских промышленных предприятиях, по сути, мог быть только Попечительский приватизационный совет. А кто кроме него? Хотя это обстоятельство имело прямо-таки причудливые последствия. Поскольку как холдинговое общество на государственном содержании Совет был почти никак не мотивирован, чтобы вести переговоры жестко. Ведь после приватизации предприятия новый собственник в любом случае заявил бы новую переговорную позицию, а до тех пор можно было относительно легко перекладывать результаты собственных огрехов на налогоплательщиков. Так что случилось то, что должно было случиться. Профсоюзы смогли добиться существенного повышения заработной платы, что они сумели подать своим членам или заинтересованным лицам как значимый успех, по крайней мере на какое-то время. Поскольку в перспективе было совершенно неясно, каковы будут уровень заработной платы и ее структура после приватизации и будет ли новый владелец предприятия вообще следовать положениям подписанного ранее тарифного договора.

Такова история вопроса, в отношении которой существует далеко идущее единство мнений. Авторитетные ученыеэкономисты, в первую очередь Ханс-Вернер Зинн, ставший впоследствии президентом мюнхенского Института экономических исследований, сделали из этого следующий вывод: за счет повышения заработной платы профсоюзы в начале 1990-х годов в решающей степени способствовали снижению стоимости основных фондов в промышленности Восточной Германии[20 - См. Sinn, Sinn: «Kaltstart…», с. 193–216, а также Sinn, H.-W. (2002): «Germany’s Economic Unification: An Assessment after Ten Years». In: Review of International Economics 10(1).]. Они осложнили, как считают, ее реструктуризацию и перекрыли восточногерманской экономике путь, на котором можно было бы обеспечить более высокий уровень занятости, меньшие затраты капитала в пересчете на одно рабочее место и более низкую заработную плату. Короче: они лишили восточногерманскую экономику возможности двигаться вперед хотя бы на немного быстрее, чем в странах Центральной и Восточной Европы.

В основе такой оценки – теоретические выводы, которые являются общепринятыми в экономической науке. То есть в этом смысле она вполне обоснованна[21 - В своей основе эта аргументация сводится к следующему. Исходной точкой является положение о том, что благо можно с прибылью производить тогда, когда выручка от его продажи на рынке покрывает все производственные издержки. Если выручка предприятия резко уменьшается, то оно теоретически может компенсировать выпадающие доходы за счет сокращения заработной платы, если выручка за этот товар на рынке все еще превышает все другие издержки. В противном случае производство должно быть прекращено, поскольку тогда предприятие из «создателя стоимости» превращается в «разрушителя стоимости». Если пренебречь этим исключительным случаем, то тогда теоретически и в Восточной Германии после 1990 г. дальнейшее производство при очень низком уровне заработной платы было возможно. Именно так считают Зинны, когда они дословно констатируют: «Каждый продукт имеет свою цену, и если она достаточно низкая, то тогда и продукты восточногерманской промышленности будут в состоянии отстоять свои старые рынки и найти новые» (см.: Sinn, Sinn: «Kaltstart…», S. 202). Акерлоф и другие авторы (см.: Akerlof et al. «East Germany…») даже представили эконометрическое обоснование, согласно которому обрабатывающая промышленность Восточной Германии будет конкурентоспособной при уровне заработной платы в 25 % уровня Западной Германии, а именно столько составляла восточногерманская заработная плата согласно их расчетам. Эти расчеты вызывают большие сомнения, о чем мы уже писали в первой главе этой книги. Но даже если отнестись к ним серьезно, то и тогда они означают только то, что, чисто теоретически, экономически выгодно было, возможно, и дальше производить товарную линейку ГДР – от «Трабанта» и «Вартбурга» до пластмасс и эластомеров из Шкопау – при уровне заработной платы меньше одной четверти уровня Западной Германии. Но это отнюдь не означает, что такое производство было бы возможно в действительности, поскольку при столь низкой заработной плате рабочие раньше или позже добровольно покинули бы свои рабочие места и отправились на Запад. Именно такой была уже в то время позиция научных оппонентов Акерлофа и его сторонников Зиннов, а также Бурды, Выплоша (см.: Burda, M. C.; Wyplosz, C. [1992]: „Labor Mobility and German Integration: Some Vignettes“. In: Siebert, H. [Hrsg.]: The Transformation of Socialist Economies. T?bingen) и Бурды и Функе (Burda, M. C.; Funke, M. [1993]: «German Trade Unions after Unification – Third Degree Wage Discriminating Monopolists?» In: Review of World Economics 129 [3]). Важно при этом проводить различие между тарифными переговорами, которые проходили в то историческое время, и более глубокими экономическими движущими силами. В 1990 и 1991 г. фактор мобильности рабочей силы играл для участников тарифных переговоров не более чем подчиненную роль (см. также: Paquе, «East/West-Wage Rigidity…», с. 62–63). Однако это ничего не меняет в том, что и без тарифных переговоров уровень заработной платы в одну треть или тем более в одну четверть уровня Запада был экономически несостоятельным.]. Вместе с тем возникает вопрос, в какой степени она на самом деле помогает лучше понять реальную ситуацию начала 1990-х годов, по крайней мере ту ситуацию, которая существовала на протяжении очень короткого временного отрезка. Да, не вызывает сомнений, что более высокий уровень заработной платы на предприятиях в ведении Попечительского приватизационного совета увеличил издержки и тем самым потребность в государственных дотациях. Тем не менее главный вопрос заключается в том, в какой мере все это на самом деле оказало долгосрочное воздействие на перспективы приватизации и планы инвесторов.

Именно при ответе на этот вопрос сомнения вполне уместны. Чтобы понять почему, полезно еще раз совершенно конкретно представить себе положение потенциального инвестора в то время, причем чем конкретнее, тем лучше. Представим себе машиностроительное предприятие в Хемнице под управлением Совета, которое в 1991 г. выставлено на продажу. Заинтересованный покупатель, например западногерманский предприниматель из Баварии, также машиностроитель, планирует создать новое производство в Восточной Германии с обычным для отрасли временным горизонтом, скажем, в 15 лет. На этот период времени он с большей или меньшей точностью определяет объем ожидаемых издержек. Он также делает грубый прогноз того, с каким уровнем заработной платы на Востоке ему придется считаться. Разумеется, при составлении этого прогноза он будет самым серьезным образом учитывать общественное мнение, которое исходит из продолжения – в среднесрочной перспективе – тенденции к выравниванию размера заработной платы на Востоке и на Западе, в первую очередь по причине высокой внутригерманской мобильности рабочей силы. При этом развитие ситуации в краткосрочном плане, учитывая временной горизонт принятия решения по инвестициям, будет иметь для него очень небольшое значение. Составит ли заработная плата на Востоке 30 или 50 % ее уровня на Западе страны, в любом случае речь будет идти о временной ситуации. А то, как долго она продлится – два, три или четыре года, вряд окажет влияние на выбор технологий и машинного оборудования для нового производства на длительную перспективу.

Здесь мы вновь сталкиваемся с проявлением основополагающей особенности феномена немецкого единства. С падением Берлинской стены, с созданием экономического и валютного союза, а также с политическим воссоединением, в том числе и для предпринимателей стало совершенно очевидно, что разница в уровнях заработной платы между Востоком и Западом один к трем не сохранится надолго. Просто все этого ожидали, и с этими ожиданиями ничего нельзя было поделать. При этом было совершенно безразлично, насколько в процентном отношении увеличится заработная плата на подлежащих приватизации предприятиях. Поскольку прирост даже до одной трети заработной платы Запада все еще оставлял бы большой люфт для ее дальнейшего подтягивания к западногерманскому уровню. Ведь у инвесторов оставалась принципиальная возможность отказаться от членства в объединении работодателей и самостоятельно договориться о размере заработной платы и ее структуре на конкретном предприятии или в рамках отдельных трудовых договоров. Так это и произошло в последующее время, более того, возможно, многие предприниматели с самого начала так и собирались поступить. В результате это привело к фактической ликвидации территориальных тарифных соглашений в Восточной Германии. Это обстоятельство частично объясняет тот факт, что и сегодня уровень заработной платы в восточногерманской промышленности почти на одну треть ниже ее уровня в Западной Германии.

Все вместе взятое, это, в частности, свидетельствует о том, что в длительной перспективе расчеты профсоюзов никак не оправдались. Им не удалось за счет быстрого увеличения заработной платы стать на долгое время влиятельной силой в Восточной Германии. Напротив, новые инвесторы своими действиями все больше усиливали на местах тягу «идти своим путем». А персонал предприятий волей-неволей поддерживал их, поскольку ситуация на рынке труда оставалась тяжелой. Наемные работники шли на всё, чтобы сохранить свои рабочие места, в том числе отказываясь от чрезмерных требований повышения заработной платы после того, как реструктурированные предприятия вновь стали завоевывать позиции на рынке. Призывы профсоюзных организаций с Запада страны действовать более решительно на Востоке почти не получали отклика.

Однако мы опережаем события. Пока мы все еще находимся в том времени, когда существовал Попечительский приватизационный совет. Повышение заработной платы тогда, несомненно, существенно увеличило текущий дефицит. Тем не менее это обстоятельство почти никак не сказалось на стоимости основных фондов, поскольку она и без того была уже экстремально низкой. Необходимо отбросить мысль о том, что инвесторов вообще когда-либо интересовал унаследованный основной капитал предприятий, выставленных на продажу Советом. Здания, производственные установки и оборудование, т. е. классические компоненты физических основных фондов промышленного предприятия, как объекты предпринимательского планирования в своей массе не представляли для них никакого интереса. В лучшем случае они были только «приложением» к гораздо больше важным активам, связанным с предприятиями, каковыми являлись качество продукции и производственные марки, клиентура и сеть поставщиков, квалифицированные сотрудники и технические знания. Короче: значение имел тот совокупный доход, который можно было получить за счет приобретаемого предприятия и реализации производимого на нем ассортиментного ряда товаров. Именно этот фактор определяет стоимость предприятия и цену, на которую может рассчитывать продавец и которую будет готов заплатить покупатель.

Как же обстояло дело со всеми этими активами предприятий, переданными в ведение Совета, если не говорить о качестве основного капитала? Находились ли они все – за исключением рабочей силы – в столь же плачевном состоянии, что и основные фонды промышленности ГДР? Абсолютно нет. И это тот самый вопрос, который необходимо рассмотреть, чтобы дать тщательную интерпретацию достигнутых тогда результатов. Практика приватизации знает примеры, которые наглядно подтверждают, какое огромное значение имеют отдельные активы. Но эти же примеры одновременно показывают, почему этих активов, если брать всю промышленность в целом, было столь мало.

Наиболее показательный пример дает нам пивоваренное производство, конкретно приватизация пивоваренных заводов. Пивоваренная промышленность является той отраслью, о которой отнюдь нельзя сказать, что в Западной Германии в начале 1990-х годов она процветала. К тому времени она только-только пережила период длительной и трудной консолидации. В течение десятилетий наблюдалась стагнация объемов продаж, повсеместно шла острая борьба за рынки сбыта. Короче: речь шла об отрасли, чей основной интерес должен был бы заключаться в том, чтобы предотвратить появление на рынке новых конкурентов и новых продуктов.

Однако произошло обратное. Приватизация некоторых восточногерманских пивоваренных заводов пошла ускоренными темпами и была успешной. Так, саксонский пивоваренный завод в Радеберге был приобретен промышленной группой Oetker в Билефельде, производство черного пива в Кёснице в Тюрингии купила группа компаний-производителей прохладительных напитков в Битбурге, пивоварню Hasser?der в Саксонии-Анхальт – ганноверская компания Gilde Brauerei, а пивоварня L?bz в Мекленбурге ушла к пивоваренной компании Holsten-Brauerei AG в Гамбурге. Во всех случаях на предприятиях произошла глубокая модернизация производственного оборудования и была проведена профессиональная маркетинговая кампания для расширения рынка. В результате удалось обеспечить быстрое и устойчивое увеличение объемов сбыта, причем пивоваренный завод Hasser?der даже вошел в лидирующую группу производителей пильзенского пива в воссоединившейся Германии. Другими словами, все истории с хорошим концом.

В чем загадка этого успеха? Все очень просто: во всех случаях речь шла о брендовых товарах, которые еще до образования ГДР были достаточно известны и которые сумели сохранить свою высокую репутацию и во время существования республики. В случае с пивом марки «Радебергер» в том числе даже за счет экспорта на Запад. К этому следует добавить постоянный круг (прежде всего восточногерманских) покупателей, которые можно было еще больше расширить с помощью профессионального маркетинга. Задача менеджмента на этих предприятиях заключалась в том, чтобы придать конкретным товарным брендам более современный вид, что сделало бы их более привлекательными также за пределами традиционных рынков. И это была вполне решаемая задача. Так, например, компания «Радебергер», в прошлом главный придворный поставщик пива Саксонскому королевскому дому, привлекала новых потребителей своей продукции, используя типично дрезденскую атмосферу города, построенного в стиле барокко, в котором когда-то располагалась королевская резиденция. А производители пива «Хассерёдер» из города Вернигероде в Гарце славили «смолистый освежающий» вкус своего напитка, целенаправленно рекламируя его «мужицкий характер», при этом умело вставляя рекламные сюжеты (типа «Хассерёдер – пиво для настоящих мужчин!») по ходу спонсируемых компанией трансляций спортивных соревнований на федеральных телеканалах.

Разумеется, все это единичные примеры из специфической отрасли. Но именно по этой причине они показывают, что делало предприятие привлекательным, – имеющийся в наличии продукт, которому, применив немного предпринимательской смекалки, можно было придать собственный ориентированный в будущее профиль, и по возможности круг клиентов, на который можно было опереться, расширяя сбыт. К этому, конечно, следует добавить некоторые дополнительные факторы, а именно: качество продукта, сеть поставщиков, квалифицированный персонал, технические знания. И все же нельзя избавиться от впечатления, что главная роль все-таки остается за брендом и существующей клиентурой. Поскольку только они создают возможность, не начиная дело с нуля (что чрезвычайно дорого), целенаправленно внедрить специфический продукт в рыночную среду.

Историю приватизационных сделок под эгидой Совета действительно хорошо можно проследить в свете выше названных основополагающих предпринимательских требований к приватизируемым объектам. Там, где товарный бренд и клиентура были более или менее обеспечены, удавалось провести сделку по продаже имущества быстро и, в большинстве случаев, с хорошей выручкой. Там, где эти условия не были соблюдены, процедура продажи затягивалась, сделка была трудной и затратной. Этот вывод справедлив и в отраслевом разрезе, по крайней мере в общих чертах. Отрасли, производящие потребительские товары, сумели стабилизироваться относительно рано, в первую очередь это касается производства продуктов питания. Существует длинный список брендовых товаров, производство которых после временного спада весьма удачно адаптировалось на новом рынке – от шоколада фабрики Halloren до хальберштедских колбасок. Ситуация в производстве инвестиционных товаров и в добывающей промышленности, напротив, была значительно сложнее. Не случайно поэтому, что при роспуске Попечительского приватизационного совета в конце 1994 г. практически все до тех пор не приватизированные крупные предприятия принадлежали к этим отраслям. Это были, в частности, Немецкий вагоностроительный завод, металлургический завод в Грёдитце, электромоторный завод VEM Elektroantriebe, медный завод Mansfelder Kupfer und Messing, химические комбинаты Leuna, Buna и S?chsische Olefinwerke, SKET (тяжелое машиностроение), сталелитейный завод Eko Stahl[22 - См. материалы Экспертного совета (1994), цифры 93–94, с. 85.]. Все они впоследствии оказались объектами особенно сложных приватизационных сделок, по которым в конечном итоге были найдены приемлемые решения, но при этом только в результате больших политических усилий и на основе огромных стартовых субсидий.

В любом случае неудачи Попечительского приватизационного совета со всей очевидностью свидетельствуют о том, как мало конкурентоспособных товарных марок осталось в ГДР после 40 лет изоляции от мирового рынка и насколько малочисленной была клиентура по отдельным группам товаров. Почему же этот факт не был принят во внимание с самого начала? Ответ на этот вопрос может иметь только умозрительный характер. Скорее всего, его следует искать в биографиях и в психологии ведущих менеджеров Попечительского приватизационного совета. Поскольку почти все они были детьми индустриального общества, выросшими и социализировавшимися в западногерманском мире «фабричного капитализма», в котором затем они в течение многих лет успешно работали. Они обращали больше внимания на производственные здания, оборудование и технические установки, чем на отношения с клиентами и рынки сбыта.



Быль о «Красной шапочке»

Традиционный бренд возвращается

Речь пойдет ни много ни мало о шампанском. Вот уж действительно ирония экономической истории: на общегерманском рынке освежающего игристого вина, классического продукта, неразрывно связанного со стилем жизни, характерном для буржуазной культуры наслаждения, сегодня доминирует восточногерманское предприятие из сельской провинции. Это завод шампанских вин «Красная шапочка» во Фрайбурге, что на реке Унструт.

Как это произошло? Начало было положено с выкупом предприятия его бывшим менеджментом у Попечительского приватизационного совета. Гюнтер Хайзе, с 1991 г. исполнительный директор, весной 1993 г. стал акционером завода. Тем самым завершился период полуобморочного существования производства, известного своими богатыми традициями, персонал которого к тому моменту сократился до 66 человек. Первая попытка приватизации была неудачной: казалось, никто больше не верит в будущее марки «Красная шапочка», не говоря уже о крупных западногерманских производителях шампанских вин. Все они оказались от этой затеи. Но не Хайзе, который в качестве дипломированного инженера-технолога с 1973 г. работал на заводе, который тогда еще официально назывался народное предприятие «Красная шапочка». Он увидел шанс на возрождение бренда в новом обличье.

Едва став у руля предприятия, он быстро сумел наладить его работу. Крупные инвестиции, но главным образом уверенное продвижение бренда на рынке привели к тому, что на Востоке страны, как и во времена ГДР, праздновать стали с игристым «Красная шапочка». В 2002 и 2003 г. «Красная шапочка» покупает несколько известных западногерманских брендов и производств: компании Mumm und MM Extra в Рейнгау и Geldermann в баденском Брайзахе а вместе с ними и новые сбытовые сети. Предприятие становится ведущим в своей отрасли в Германии, занимая свыше 40 % рынка игристых вин.

Хайзе не забывает об истории. Он отреставрировал основное производственное здание, включая знаменитый «световой двор» постройки 1893 г., один из уникальных индустриальных памятников. В 2006 г. «Красная шапочка» приобретает права на марку шипучего вина Kloss & Foerster, основы производства которого были заложены 150 годами ранее. «Эволюция вместо революции» – так с того времени звучит руководящий принцип предприятия, как следует из брошюры, выпущенной в 2006 г. по случаю большого юбилея компании. Она с нескрываемой гордостью продолжает старые производственные традиции. Такова история успеха предприятия из Средней Германии, которая началась в Пруссии, продолжилась в Кайзеровской Империи, затем в Веймарской республике, при нацизме и в ГДР, и сегодня продолжается в воссоединившейся Германии.

Что за человек стоит за этим успехом? Гюнтер Хайзе – это отличный инженер с хваткой предпринимателя, сын булочника, сдержанный и скромный, но одновременно хитроватый и целеустремленный, способный быстро принимать решения и с хорошей интуицией. Нетрудно представить себе его отчаяние на посту исполнительного директора, когда ни один из заинтересованных покупателей с Запада, после 1990 г. один за другим приезжавшие во Фрайбург, так и не сумел понять стратегические шансы «его» бренда «Красная шапочка». «Вам бы больше подошло производство фруктового сока, а не шампанского», – звучало у него в ушах. Это раздражало, и это раззадоривало. Так Хайзе стал предпринимателем – из принципа. Таковым он и остался.

В недавнее время Хайзе отважился на экспансию за рамки своего основного бизнеса с шампанским. Его компания купила винодельческое предприятие Eckes и впервые вывела на рынок марочные вина под маркой «Красная шапочка». Этот проект связан с рисками, тем более что он реализуется в период слабой конъюнктуры. К тому же попытка выйти на рынок вина будет без всякого восторга воспринята во вновь окрепшем винодельческом регионе страны в Заале-Унструт, где новое поколение виноделов давно уже установило пользующиеся признанием стандарты – за счет качества своей продукции, а не количества винных бутылок. Слишком много «красных шапочек» могут скорее навредить доброй репутации региона.

Но так уж устроено рыночное хозяйство, которое не делает исключений и для средней руки предпринимателей в Средней Германии. Кто успешен в своем деле, тот использует шансы конкурентной борьбы.


Практически все они, во всяком случае, на первых шагах оказывались по этой причине в некоем коллективном плену иллюзии относительно реальной стоимости вещей. Никто серьезно не задумывался о том, что же на самом деле может представить интерес для покупателей. И это в первую очередь были не физические фабричные постройки, а нематериальные ценности, такие, как товарные марки и клиентура, т. е. то, чего в ГДР как раз-то и не было в избытке. Эту иллюзию, в общем, можно вполне понять, она была своего рода последним отзвуком эха старого индустриального общества. Но также следует признать, что менеджеры Совета очень скоро сумели избавиться от этой иллюзии. Уже спустя немного месяцев после начала работы никто из них больше не ставил во главу угла цель получить от продаж большие доходы.

К широко распространенным иллюзиям относительно стоимости приватизируемого имущества также относится завышенная оценка объемов так называемой торговли с Востоком. Сначала повсеместно были склонны полагать, что искусственная интеграция восточногерманской экономики в систему разделения труда Центральной и Восточной Европы имеет известную степень устойчивости. Многие верили, что уже только по причине географической близости рынок на Востоке сохранится, что, подобно рынку таких соседних стран на Западе, как Бельгия, Франция и Нидерланды, продолжит существовать рынок с участием Польши, Чехословакии и Венгрии на Востоке, т. е. рынок естественных торговых партнеров. Но все оказалось не так: начиная с 1991 г. торговые потоки внутри территории стран – членов Совета экономической взаимопомощи прекратились. Во всех этих странах начался процесс перехода на рельсы рыночного хозяйства. Переходные меры были очень последовательными, в результате чего возникло совершенно новое сплетение экономических отношений на базе конвертируемой валюты. Одним из последствий этих преобразование было то, что для традиционных клиентов промышленности ГДР новые восточногерманские товары стали слишком дорогими. Контакты с бывшими клиентами, несмотря на то, что они сохранились, больше не работали. На несколько решающих в экономическом отношении лет они оказались совершенно бесполезными. Возможно, что спустя какое-то время они, уже в новом мире глобализации, смогут вновь стать важным торговым фактором.

Наряду с коллективной иллюзией стоимости можно обнаружить еще некоторые другие возможные причины того, почему выручка Совета от приватизации оказалась меньше ожидаемой. Это, естественно, в первую очередь колоссальная нехватка времени. Так, выражая мнение ученых-экономистов, прежде всего Ханс-Вернер Зинн в свое время указал на то, что высокие темпы приватизации могут стать причиной снижения доходности приватизационных сделок[23 - См.: Sinn, Sinn «Kaltstart…», особенно с. 144–157.]. И в этом он в принципе был прав, поскольку крупное дополнительное предложение имущественных объектов может подогреть рынок капитала и за счет растущей потребности в финансировании подтолкнуть процентную ставку вверх (соответственно понизив стоимость имущества). В то же время возникает вопрос, насколько на самом деле был важен этот диагноз в конкретной исторической ситуации. В 1990–1992 гг. уже наблюдалось увеличение процентных ставок вследствие массивных интервенций государства, профинансированных за счет кредитов, однако оно привело к импорту капитала и временному дефициту баланса текущих операций. Такая ситуация для Германии была необычной, но она оказалась полезной. Она позволила переместить на какое-то время большую часть финансового бремени немецкого воссоединения на рубеж. Поэтому, видимо, не существовало слишком сильного экономического тормоза для быстрых приватизационных действий.

Отметим в этой связи, что наиболее типичный метод приватизации, который использовал Совет, оказался чрезвычайно эффективным, позволив максимально снизить нагрузку на рынок капитала. Поскольку Совет постоянно пытался в ходе процедуры торгов найти для отдельных отраслей стратегических, а не портфельных инвесторов, которые жестко ориентированы на обеспечение большей доходности ценных бумаг и которых по этой причине было трудно заинтересовать в приватизационных сделках. Инвесторы одновременно всегда были теми людьми, которым предстояло провести санацию приобретаемых предприятий. И в этом качестве они наилучшим образом могли доходчиво объяснить своим банкам, а также всем прочим инвесторам и кредиторам хозяйственный смысл и стратегическую цель своих инвестиционных вложений. Собственно говоря, это было наилучшее распределение обязанностей для того, чтобы мобилизовать максимальный капитал максимально быстро и с максимально низкими издержками.



Перелопачиваем сыпучие грузы

Как подъемно-транспортное оборудование завоевывает мир

Дробилки, ленточные отвалообразователи, машины для выгрузки сыпучих грузов, самоходные вагонетки, экскаваторы – так в алфавитном порядке называются первые пять позиций в номенклатуре изделий, производимых компанией FAM в Магдебурге. Эти названия не вызывают непременно ассоциаций с новым миром высоких технологий. Скорее всего, со старой традиционной промышленностью.

Так оно и есть. Речь идет об одной из наиболее важных глав в книге истории немецкой индустрии – о тяжелом машиностроении, о суровом мире, обитатели которого, в первую очередь это инженеры, прошли сквозь огонь, воду и медные трубы, о мире не для неженок и не для пляжных мальчиков из сферы бойкого маркетинга. Это та отрасль, которая после 1990 г. стала главной головной болью Попечительского приватизационного совета. То есть та отрасль, которая не слишком вписывалась в новое время. На Западе она задолго до 1990 г. прошла через этап радикальной структурной перестройки, в результате которой резко сократилось количество действующих предприятий. В Рурской области ничего больше не напоминало о великом времени господства железа и стали, когда сюда со всего мира стекались заказы на тяжелое машинное оборудование немецкого производства, столь необходимое для создания собственной индустрии. Казалось, что все это уже осталось в далеком прошлом. И именно в этот момент происходит воссоединение, которое выносит в повестку дня будущее огромных устаревших производственных мощностей восточногерманского машиностроения, от которого зависят десятки тысяч рабочих мест, при том что большинство из них находится в одном-единственном городе – в Магдебурге.

Заказов на изготовление техники для больших строек, горнодобывающих предприятий и портов почти не предвиделось. Для Народного предприятия имени 7 октября, которое являлось частью огромного восточногерманского комбината TAKRAF (карьерное оборудование, краны и погрузочно-разгрузочные механизмы) будущее выглядело нерадостно. Заслуженное производство, созданное в период между двумя мировыми войнами как среднее по размеру предприятие, было приватизировано в 1993 г. на средства бывшего руководства и получило юридический статус общества с ограниченной ответственностью. При этом небольшой пакет акций был приобретен Немецким акционерным обществом. Экономическое будущее компании предстояло писать с чистого листа. Под рачительным руководством исполнительного директора Лотара Петермана, а спустя несколько лет Лутца Петермана, его сына, предприятие превратилось из чистого поставщика в зрелую компанию-производителя оборудования, которое сегодня уже в качестве генерального подрядчика предлагает погрузочно-разгрузочное оборудование, изготовленное под конкретный заказ покупателя. При этом выполняются инжиниринговые работы высочайшего качества, учитывающие специфические местные условия. Гарантами качества выступают отец и сын Петерманы, дипломированные инженеры, представители лучших традиций немецкой инженерной науки.

Компания FAM выросла до крупного игрока на глобальном рынке, гораздо более сильного, чем некоторые предприятия в модных сегодня отраслях высоких технологий. Техника для обработки сыпучих грузов и перегрузочное оборудование, машины для карьерных, складских и портовых работ, изготавливаемые на предприятии, пользуются спросом по всему миру. Список стран с дочерними филиалами и зарубежными представительствами длинен и включает почти все крупные страны – от Бразилии, Канады и США до Австралии, Китая и Южной Африки. Клиенты приезжают практически из всех регионов мира, где добывается сырье или речь идет о расширении портового хозяйства. Развитие мировой экономики в течение длительного времени вполне благоприятствовало деятельности компании: растущие цены на энергоносители и сырьевые товары повсеместно делали рентабельными новые крупные проекты и облегчали выход на новые рынки. Компания FAM, численность сотрудников которой сегодня достигла одной тысячи, демонстрирует успехи, которые могут предъявить лишь немногие предприятия средней величины в Восточной Германии.

История FAM наглядно показывает, что даже в наиболее проблемных отраслях были достигнуты хорошие результаты. Нужный человек, в нужное время и на нужном месте, как это было в случае с Петерманом, может добиться многого – даже тогда, когда казалось, что на мировом рынке больше нет места для новых конкурентов. Разумеется, успехи, как в Магдебурге, были возможны не всегда, и другим таким же центрам машиностроительной промышленности пришлось пройти через полосу особо тяжелых испытаний. Тем не менее и там сумели сохранить определенное количество высокотехнологичных рабочих мест, связанных с современными инжиниринговыми работами. Остается надеяться, что эти предприятия переживут сегодняшние обвал конъюнктуры и обрушение мировой торговли.


Разумеется, здесь же возникает вопрос: не привело бы затягивание процедуры продаж по времени к тому, что приватизируемые объекты были бы более высоко оценены инвесторами. Такое предположение вызывает большие сомнения: каждый опытный предприниматель, хорошо знающий свою отрасль, не будет иначе оценивать инвестиционный объект только потому, что с этой оценкой ему придется подождать пару лет. Напротив, именно в первое время после воссоединения существовала высокая степень готовности у всех заинтересованных сторон всерьез подойти к обсуждение инвестиций в Восточной Германии в их стратегическом аспекте, поскольку почти для каждого промышленного предприятия речь шла о его новом месте теперь уже на общегерманском рынке. Задача Попечительского приватизационного совета в данном случае заключалась в том, чтобы использовать эту готовность, пока она еще была.

Короче говоря, даже спустя годы трудно утверждать, что быстрота действий Совета была экономической ошибкой. Напротив, возможно, что тогда ненадолго приоткрылось очень небольшое окно возможностей, которым нужно было срочно воспользоваться для привлечения крупных инвестиций из-за рубежа, поскольку заграница, очевидно, поверила в инвестиционный потенциал Германии. Как и для участия в этих инвестициях заинтересованных предпринимателей, стратегически мыслящих и готовых вместе со своими банками и инвесторами к крупномасштабным сделкам. Цена быстрых действий была поэтому, возможно, действительно не очень высока, по крайней мере что касается обременения финансовых рынков.

Однако эта быстрота имела недоставки совершенно иного рода. Она создавала благоприятные условия для человеческих ошибок, а также возможности для криминальных махинаций. А их было предостаточно. В то время они вызвали громкий резонанс в средствах массовой информации, что сильно повредило репутации Совета. Сегодня некоторые из них читаются как увлекательные криминальные рассказы, вышедшие из-под пера одаренного богатым воображением романиста[24 - См. также: J?rgs, M. (1997): Die Treuh?nder. M?nchen/Leipzig.]. Тем не менее все они были частью горькой реальности. Также можно с большой вероятностью предположить, что значительное число коррупционных афер так и осталось не известными общественности и что они никогда не будут раскрыты. Мошенничество и нерадивость, несомненно, также внесли свой вклад в то, что не всегда и не везде были получены такие доходы от продаж, которые были бы возможны при более тщательной организации процесса приватизации в течение более длительного периода времени.

Но при всем этом никак нельзя забывать о том огромном объеме задач, которые должен был решать в режиме дефицита времени Попечительский приватизационный совет. Причем в том сегменте экономической жизни, которая в особой степени подвержена коррупции. Опыт учит, что при продаже земельных участков, зданий, производственных сооружений и прочих объектов очень легко могут возникнуть злоупотребления, причем особенно тогда, когда по ходу сделки появляются большие бюджетные деньги и на ее совершение может повлиять инсайдерская информация. Многие до сих пор с ужасом вспоминают о мошеннической фирме под названием GmbH Halle, провернувший в ходе тендеров ряд крупных афер. Или о берлинском издательстве Aufbau Verlag, судебное разбирательство по делу о котором закончилось только в 2008 г. Оно было продано Попечительским приватизационным советом, хота вовсе не было в его ведении, о чем Совет должен был бы знать (а возможно, он и знал об этом). Парламентский комитет по расследованию «Имущество ГДР» немецкого бундестага в 1998 г. определил ущерб от криминальных действий в сумме от трех до десяти миллиардов немецких марок. Большое расхождение представленных оценок само по себе показывает, как сложно получить в таких случаях надежные данные. Возможно, будущие историки смогут представить более точную картину и в этом отношении.

Вот всё, что хотелось сказать относительно недостатков в работе Совета. Однако гораздо больше общественность волновала судьба рабочих мест. В ходе приватизации свои рабочие места потеряли 2,5 млн работников, занятых в промышленном производстве, т. е. 60 % общего количества в 4 млн первоначально занятых на всех предприятиях, переданных в управление Попечительского приватизационного совета. Причем это сокращение произошло в кратчайшие сроки. В таких городских центрах, как Хемниц, Дрезден, Эрфурт, Галле, Лейпциг, Магдебург и Росток, в течение трех-четырех лет в промышленности были ликвидированы сотни тысяч рабочих мест. В экономической истории Германии не найти ни одного промышленного структурного кризиса, который по своим разрушительным последствиям в сфере занятости хотя бы приблизительно мог сравниться с кризисом начала 1990-х годов. Даже трудные времена в 1970-е и 1980-е годы в Рурской области и в земле Саар в этом сравнении выглядели как период умеренной адаптации, а не как по-настоящему тяжелый кризис.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=50709079) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


См.: Karl-Heinz Paquе, Gewachsen, aber gef?hrdet. Eine wirtschaftliche Zwischenbilanz der Deutschen Einheit f?r Mitteldeutschland und Th?ringen, anno 2013. Th?ringer Memos, Ausgabe 02. Erfurt 2013.




2


См. по этому вопросу: Sinn, G.; Sinn, H.-W. (1993): «Kaltstart. Volkswirtschaftliche Aspekte der deutschen Vereinigung». Dritte Auflage. M?nchen, S. 22–23. Наиболее важные данные, которые тогда обсуждались в кругах общественности, были подготовлены Немецким институтом экономических исследований (DIW), Немецким федеральным банком и Немецким институтом мировой экономики (см.: Schmieding, H.: W?hrungsunion und Wettbewerbsf?higkeit der DDR-Industrie. Kieler Arbeitspapiere, Nr. 413, Institut f?r Weltwirtschaft. Kiel, 1990). Они оценивали производительность труда в Восточной Германии соответственно в 50 % (DIW), 40 % (Немецкий федеральный банк) и 30 % (IfW) западногерманского уровня. Более поздние оценки (см., в частности: Filip-K?hn, R.; Ludwig, U.: «Dimensionen eines Ausgleichs des Wirtschaftsgef?lles zur DDR». In: DIW Diskussionspapiere, Nr. 3. Berlin, 1990), а также так называемое исследование Беркли: Berkeley-Studie, Akerlof, G. A. et al. (1991): «East Germany in from the Cold: The Economic Aftermath of the Currency Union». In: Brookings Papers on Economic Activity 1, S. 1—87) подтвердили более пессимистическую точку зрения. При этом исследование Berkeley-Studie определило отставание производительности труда в перерабатывающей промышленности даже как один к четырем. Хотя эти данные не играли для немецкой общественности сколь-либо серьезной роли. В гораздо большей степени на общественное мнение повлияли цифры официальной статистики, в соответствии с которыми внутренний валовый продукт (брутто) на одного занятого в ГДР в 1989 г. составлял 49,2 % уровня старой Федеративной республики, а заработная плата – 33 % (см.: Sinn, Sinn: «Kaltstart…», приложение I, с. 270–271). Используемый при этом курс пересчета восточной марки в немецкую марку составлял один к одному.




3


См.: Sinn, Sinn: «Kaltstart…», с. 32, которые приводят данные Абельхаузера (Abelshauser, W. [1983]: «Wirtschaftsgeschichte der Bundesrepublik Deutschland (1945–1980)». Frankfurt am Main). Согласно им, валовый социальный продукт (брутто) на душу населения в (позднее) британской зоне составлял 121 %, в американской 86 % и во французской 84 % среднего уровня в Германском рейхе.




4


См. данные научного консультационного совета при федеральном министерстве экономики (Wissenschaftlicher Beirat beim Bundesministerium f?r Wirtschaft: «Gutachten vom 17/18. November und 15./16. Dezember 1989. Thema: Wirtschaftspolitische Herausforderungen der Bundesrepublik im Verh?ltnis zur DDR». In: Sammelband der Gutachten von 1987 bis 1997. Stuttgart. S. 1480–1491. Wissenschaftlicher Beirat beim Bundesministerium f?r Wirtschaft: «Gutachten vom 1./2. M?rz und 27. M?rz 1990. Thema: Schaffung eines gemeinsamen Wirtschafts- und W?hrungsgebietes in Deutschland». In: Sammelband der Gutachten von 1987 bis 1997. Stuttgart. S. 1493–1507). О сторонниках в политике и в научной сфере см. работу Хееринга (Heering, W. [1998]: «Acht Jahre deutsche W?hrungsunion. Ein Beitrag wider die Legendenbildung im Vereinigungsproze?». In: Aus Politik und Zeitgeschichte, Beilage zur Wochenzeitung «Das Par-lament», B 24, S. 20–25). Наиболее обоснованные и всесторонние аргументы в пользу необходимости валютного союза в тот период представили Курт Биденхоф (Biedenkopf, K. H. [1990]: «Offene Grenzen, offener Markt. Voraussetzungen f?r die Erneuerung der DDR-Volkswirtschaft». Wiesbaden) и Клаус фон Донаньи (Dohnanyi, K. v. [1990]: «Das Deutsche Wagnis. ?ber die wirtschaftlichen und sozialen Folgen der Einheit». M?nchen).




5


Подробно см.: Heering. W. „Acht Jahre…».




6


Экспертный совет (Sachverst?ndigenrat zur Begutachtung der gesamtwirtschaftlichen Entwicklung [1990]: Auf dem Wege zur wirtschaftlichen Einheit Deutschlands. Jahresgutachten 1990/91. Stuttgart), цифры 32–40, с. 287–289.




7


Экспертный совет (1990), цифры 38–40, с. 289.




8


Классическую статью по теории оптимального валютного пространства еще в 1961 г. опубликовал Роберт Мунделл (см.:Mundell, R. A. [1961]: „A Theory of Optimum Currency Areas“. In: The American Economic Review 51 [4], S. 657–665). Практически в любом хрестоматийной учебнике мировой экономики можно найти изложение этой теории (например, учебник Кругмана, Обстфельда – Krugman, P.; Obstfeld, M. [2009]: International Economics. Theory & Policy. Achte Auflage. Boston).




9


Перепечатано в сообщениях Экспертного совета (1990), с. 306–308.




10


Более подробно см.: Heering, W.: «Acht Jahre…», с. 30–33. В середине 1991 г. Карл Отто Пель досрочно завершил свою деятельность на посту президента Немецкого федерального банка. 19 марта 1991 г., выступая перед членами экономического и валютного комитета Европейского парламента, он назвал последствия валютного союза «катастрофой».




11


Более подробно см.: Sinn, Sinn, «Kaltstart…», с. 65–72, особенно таблицу III. 1, с. 66, в которой сравниваются пять важных оценок, на основании каждой из которых были сделаны очень схожие выводы.




12


См. Schmidt, H. (2005): «Auf dem Weg zur deutschen Einheit. Bilanz und Ausblick». Reinbek bei Hamburg.




13


См. высказывания в следующей части 3 этой главы. Постоянно не принимается во внимание то обстоятельство, что в ходе тарифных переговоров в начале 1990-х годов речь практически никогда не шла о процентном повышении восточногерманской заработной платы, но всегда только о ее соотношении с уровнем заработной платы на Западе страны. По этой причине ее более низкий уровень в начале переговоров почти ничего не менял по сути дела. См. по этому вопросу: Paquе, K.-H. (2001): «East/West-Wage Rigidity in United Germany». In: Riphahn, R. T.; Snower, D.; Zimmermann, K. (Hrsg.): Employment Policy in Transition: The Lessons of German Integration for the Labor Market. Heidelberg. S. 52–82.




14


Cм.: Сообщения Экспертного совета (Sachverst?ndigenrat zur Begutachtung der gesamtwirtschaftlichen Entwicklung (1995): Im Standortwettbewerb. Jahresgutachten 1995/96. Stuttgart, цифры 95–99, с. 88) и Попечительского приватизационного совета (Treuhandanstalt [1994a]: Daten und Fakten zur Aufgabenerf?llung der Treuhandanstalt. Stand Dezember 1994. Berlin. Treuhandanstalt [1994b]: Informationen. Ausgabe 21. Dezember 1994. Berlin) с дополнительными статистическими выкладками. Небольшие различия в цифровых данных между этими источниками, учитывая порядок величин, не имеют какого-либо значения.




15


Это подтверждает тщательное эконометрическое исследование на основе обширного массива данных из материалов проверок исполнения заключенных договоров, проведенных Попечительским приватизационным советом (Lucke, B. [1995]): «Die Privatisierungspolitik der Treuhandanstalt – Eine ?konometrische Analyse». In: Zeitschrift f?r Wirtschafts- und Sozialwissenschaften 115, S. 393–428). Оно содержит вывод о том, между количеством рабочих мест и объемом инвестиций, о чем было достигнуто согласие с покупателями, почти во всех исследованных отраслях перерабатывающей промышленности имеется статистически доказуемая взаимосвязь.




16


Подробные эмпирический баланс приватизационный деятельности Попечительского приватизационного совета см. в: DIW, IfW, IWH (1999), Teil B.I, S. 28–43.




17


См. заявление Роведдера от 19 октября 1990 г., согласно сообщению информационного агентства ADN.




18


По этому поводу см. отличный комментарий Херинга (см.: Heering, W.: «Acht Jahre…», с. 32–33).




19


См. в том числе: материалы Экспертного совета (1991), Die wirtschaftliche Integration in Deutschland. Perspektiven – Wege – Risiken. Jahresgutachten 1991/1992. Stuttgart; Sinn, Sinn, «Kaltstart…», с. 210–216, а также Paquе: „East/West-Wage Rigidity…».




20


См. Sinn, Sinn: «Kaltstart…», с. 193–216, а также Sinn, H.-W. (2002): «Germany’s Economic Unification: An Assessment after Ten Years». In: Review of International Economics 10(1).




21


В своей основе эта аргументация сводится к следующему. Исходной точкой является положение о том, что благо можно с прибылью производить тогда, когда выручка от его продажи на рынке покрывает все производственные издержки. Если выручка предприятия резко уменьшается, то оно теоретически может компенсировать выпадающие доходы за счет сокращения заработной платы, если выручка за этот товар на рынке все еще превышает все другие издержки. В противном случае производство должно быть прекращено, поскольку тогда предприятие из «создателя стоимости» превращается в «разрушителя стоимости». Если пренебречь этим исключительным случаем, то тогда теоретически и в Восточной Германии после 1990 г. дальнейшее производство при очень низком уровне заработной платы было возможно. Именно так считают Зинны, когда они дословно констатируют: «Каждый продукт имеет свою цену, и если она достаточно низкая, то тогда и продукты восточногерманской промышленности будут в состоянии отстоять свои старые рынки и найти новые» (см.: Sinn, Sinn: «Kaltstart…», S. 202). Акерлоф и другие авторы (см.: Akerlof et al. «East Germany…») даже представили эконометрическое обоснование, согласно которому обрабатывающая промышленность Восточной Германии будет конкурентоспособной при уровне заработной платы в 25 % уровня Западной Германии, а именно столько составляла восточногерманская заработная плата согласно их расчетам. Эти расчеты вызывают большие сомнения, о чем мы уже писали в первой главе этой книги. Но даже если отнестись к ним серьезно, то и тогда они означают только то, что, чисто теоретически, экономически выгодно было, возможно, и дальше производить товарную линейку ГДР – от «Трабанта» и «Вартбурга» до пластмасс и эластомеров из Шкопау – при уровне заработной платы меньше одной четверти уровня Западной Германии. Но это отнюдь не означает, что такое производство было бы возможно в действительности, поскольку при столь низкой заработной плате рабочие раньше или позже добровольно покинули бы свои рабочие места и отправились на Запад. Именно такой была уже в то время позиция научных оппонентов Акерлофа и его сторонников Зиннов, а также Бурды, Выплоша (см.: Burda, M. C.; Wyplosz, C. [1992]: „Labor Mobility and German Integration: Some Vignettes“. In: Siebert, H. [Hrsg.]: The Transformation of Socialist Economies. T?bingen) и Бурды и Функе (Burda, M. C.; Funke, M. [1993]: «German Trade Unions after Unification – Third Degree Wage Discriminating Monopolists?» In: Review of World Economics 129 [3]). Важно при этом проводить различие между тарифными переговорами, которые проходили в то историческое время, и более глубокими экономическими движущими силами. В 1990 и 1991 г. фактор мобильности рабочей силы играл для участников тарифных переговоров не более чем подчиненную роль (см. также: Paquе, «East/West-Wage Rigidity…», с. 62–63). Однако это ничего не меняет в том, что и без тарифных переговоров уровень заработной платы в одну треть или тем более в одну четверть уровня Запада был экономически несостоятельным.




22


См. материалы Экспертного совета (1994), цифры 93–94, с. 85.




23


См.: Sinn, Sinn «Kaltstart…», особенно с. 144–157.




24


См. также: J?rgs, M. (1997): Die Treuh?nder. M?nchen/Leipzig.