Книга - Фосс

Фосс
Патрик Уайт


XX век / XXI век – The Best
Австралия, 1840-е годы. Исследователь Иоганн Фосс и шестеро его спутников отправляются в смертельно опасную экспедицию с амбициозной целью – составить первую подробную карту Зеленого континента. В Сиднее он оставляет горячо любимую женщину – молодую аристократку Лору Тревельян, для которой жизнь с этого момента распадается на «до» и «после».

Фосс знал, что это будет трудный, изматывающий поход. По безводной раскаленной пустыне, где каждая капля воды – драгоценность, а позже – под проливными дождями в гнетущем молчании враждебного австралийского буша, сквозь территории аборигенов, считающих белых пришельцев своей законной добычей. Он все это знал, но он и представить себе не мог, как все эти трудности изменят участников экспедиции, не исключая его самого. В душах людей копится ярость, и в лагере назревает мятеж…





Патрик Уайт

Фосс



Посвящается Мари Эстурнель де Констан







Один


– Мисс, там какой-то человек спрашивает вашего дядю, – объявила Роуз и остановилась, шумно дыша.

– Что за человек? – спросила девушка, поднося ближе к свету вышивку с замысловатым узором, над которой трудилась. – Может быть, джентльмен?

– Не знаю, – ответила служанка. – Похоже, иностранец.

Было в облике Роуз нечто безрадостное. Крупные груди медленно покачивались, стоило ей заговорить, а своим молчанием она словно давила на окружающих. Если среди тех, кому она прислуживала или к кому обращалась, находились особы чувствительные, то они избегали поднимать на нее взгляд, потому что в манере держаться Роуз им чудилось осуждение, либо же их просто смущала ее заячья губа.

– Иностранец? – переспросила наряженная в воскресное платье хозяйка и удрученно вздохнула. – Значит, немец.

Теперь следовало отдать соответствующее распоряжение. В конце концов, девушка исполняла долг хозяйки как подобает, но поначалу всегда медлила. Ей гораздо больше нравилось пребывать наедине со своими мыслями; если же избежать общения не удавалось, мало кто мог об этом догадаться по ее бесстрастному, как у мраморной статуи, лицу.

– И что мне делать с этим немецким джентльменом? – вопросила заячья губа, устрашающе подергиваясь.

Девушка с безупречной внешностью не повела и бровью. Она была прекрасно воспитана и предпочитала не замечать нетерпения в глазах слуг.

– В ближайший час дядюшка точно не вернется, – рассудительно проговорила она. – Сомневаюсь, что проповедь уже началась.

Почему этому чужаку, этому иностранцу непременно нужно заявиться в воскресенье, когда она осталась дома одна, с головной болью?

– Я могу отвести джентльмена в кабинет вашего дяди. Туда все равно никто не заходит, – предложила Роуз. – Хотя почем знать, не вздумается ли ему что-нибудь стащить.

Судя по унылому лицу дородной служанки, она повидала на своем веку немало мошенников и теперь, обратившись на путь добродетели, могла распознать их с первого взгляда.

– Нет, Роуз! – наконец заявила девушка-хозяйка с такой решимостью, что взметнула ворох нижних юбок носком ботинка, и накрахмаленная верхняя юбка ослепительно-синего цвета добавила к ее ответу несколько шуршащих нот. – Деваться некуда, иначе будет невежливо. Пригласи джентльмена сюда.

– Вряд ли это разумно, – возразила осмотрительная служанка.

Тем временем девушка, добросовестно корпевшая над вышивкой, заметила, что сделала несколько лишних стежков. Ну и ну!

– И вот еще что, Роуз, – добавила хозяйка, окончательно овладев собой, – после того как мы немного побеседуем – особо не торопись, но и не медли чересчур долго, – принеси портвейн и печенье, которое вчера испекла тетушка, оно на верхней полке. Портвейн бери не самый лучший, а тот, что попроще. Говорят, он весьма неплох. Главное, постарайся принести угощение не слишком поздно, не то дядя с тетей вернутся домой, и выйдет неловко, если столько всего случится одновременно.

– Да, мисс, – сказала Роуз, которую это ничуть не заботило. – Вам рюмку нести?

– Принеси, – кивнула девушка. – Печенье попробую, насчет портвейна я пока не решила.

Многочисленные юбки служанки пришли в движение. Коричневое платье удивительно ладно сидело на ее коренастой фигуре.

– Ах да, Роуз, – окликнула девушка, – не забудь объявить о приходе мистера Фосса, когда пригласишь его в комнату.

– Мистер Фосс? Так зовут этого джентльмена?

– Если он немец, то да, – ответила девушка, разглядывая свою вышивку.

Комната, в которой она сидела, была довольно большая, с темной мебелью, и древесина – старая, выдержанная – будто поглощала лучи солнца, проникающие через полузакрытые ставни, хотя кое-где им и удавалось победно просиять – то на поверхности испещренного полосами тени и света зеркала, то на керамическом столике-табурете, то на какой-нибудь безделушке граненого стекла. В тот день погода выдалась не по-весеннему знойная, и в ожидании гостя хозяйка промокала платком испарину над верхней губой. Ее темно-синее платье буквально растворялось в сумраке, белели только аккуратные манжеты и воротничок, открывающий стройную шею. Некоторые утверждали, что лицо у нее вытянутой формы. С первого взгляда было сложно понять, красива она или нет, но вполне могло быть, что да.

Девушка, которую звали Лора Тревельян, заслышала шаги, и ей стало очень жарко. Впрочем, никто не смог бы определить это по ее виду, потому что она не проявляла ни малейшего беспокойства. Никогда.

По сути, самые острые муки и радости она переживала в одиночестве. Как и свое недавнее решение больше не верить в Бога, о чьем могуществе и человеколюбии ей твердила целая череда гувернанток во главе с доброй тетушкой. Сложно сказать, что стало причиной отступничества Лоры – разве что ее настигло внезапное озарение, случившееся вовсе не по вине тех невинных, простых и добрых душ, с которыми она общалась. Во всяком случае, в итоге она сделалась рационалисткой. Будь она менее горда, то страшилась бы этого куда сильнее. Само собой разумеется, она провела пару бессонных ночей накануне важного решения, к которому, как внезапно осознала Лора, шла уже несколько лет. Сомневаться она начала еще в раннем детстве, возможно, со скуки: в душном мареве веры она задыхалась. Впрочем, Лора верила в вещи осязаемые – в полированное дерево, отражающее предметы, в ясный дневной свет и воду. Даже повзрослев, она фанатично билась над математическими задачками – исключительно ради удовольствия найти решение и узнать ответ. Она прочитывала почти все книги, которые попадали ей в руки в этой отдаленной колонии, пока не сочла свое образование законченным. Она ни в коей мере не испытывала необходимости воспроизводить свой образ ни в чем, кроме, разве что, в отражении мутного зеркала в большой затемненной комнате. И все же, несмотря на завидную самодостаточность, она вполне могла бы разделить свой опыт с кем-нибудь, сходным с ней по интеллекту, если бы таковой нашелся. В узком кругу знакомых или семьи на эту роль не годился никто – ни щедрый дядюшка-коммерсант, человек, в общем-то, простой, ни тетушка Эмми, обивавшая мягкой тканью забот любые житейские трудности, чтобы потом усесться на них с комфортом, ни кузина Белла, с которой она иной раз делилась исключительно забавными секретами, потому что та была совсем юной. Так что на самом деле в ее окружении не нашлось никого подходящего, и в отсутствии спасательной команды ей приходилось быть сильной.

Размышляя о своих неурядицах, Лора Тревельян засмотрелась в зеркало и совсем позабыла о посетителе, поэтому изрядно смутилась, когда служанка Роуз Поршен, бывшая каторжница, шагнула в комнату и объявила:

– Мистер Фосс, мисс.

И прикрыла дверь.

Будучи вынуждена общаться с посторонними, юная хозяйка ощущала спазм в горле. Охваченная удушьем, она опасалась, что к удивлению или даже к тревоге собеседников станет заикаться, но нет. С посторонними она всегда держалась ровно, иногда даже величественно.

– Вы должны извинить моего дядю, – проговорила Лора Тревельян. – Он все еще в церкви.

Она двинулась навстречу гостю, шурша пышными юбками, и протянула ему холодную руку, которую он пожал горячо и чуть грубовато.

– Я зайду позже. Может быть, через час, – пообещал низким мощным голосом высокий худощавый мужчина, приуныв при виде роскошной мебели.

– Служба скоро закончится, – заметила девушка, – и моя тетя наверняка ожидает, что я приму вас надлежащим образом.

Она была непревзойденной мастерицей разговоров ни о чем.

Приунывший немец теребил карман куртки, ткань шуршала громко и резко.

– Благодарю, – брюзгливо пробормотал он с сильным акцентом.

Девушка невольно улыбнулась, ощутив свое превосходство, и благосклонно добавила:

– После поездки в такую жару вам наверняка хочется передохнуть. К тому же следует позаботиться о вашей лошади. Сейчас я распоряжусь.

– Я пришел пешком, – признался немец.

– Ну надо же, из самого Сиднея!

– Тут не больше четырех километров.

– Дорога довольно однообразна.

– Здесь я как дома, – ответил он. – Похоже на бедные северные земли Германии. Там тоже песчаные почвы. К примеру, в маркграфстве Бранденбург.

– Никогда не бывала в Германии, – сдержанно заметила девушка. – Дорога в Сидней кажется мне однообразной, даже из окна экипажа.

– А по своей стране вы часто ездите? – спросил Фосс, наконец найдя повод для осуждения.

– Не так чтобы очень, – ответила Лора Тревельян. – Изредка выезжаем на природу – для пикников. Или же отправляемся на прогулки верхом. Иногда гостим несколько дней у друзей за городом. Перемена обстановки вносит разнообразие, но я всегда радуюсь возвращению домой.

– Зря сидите на одном месте, – заявил немец. – Страна у вас изумительная.

С грубой навязчивостью он обвинил ее в легкомыслии, в коем она и сама себя подозревала. Временами Лоре слышался собственный голос, твердивший то же самое. Отчасти она страшилась земли, которую, за неимением другой, считала своей. Однако в этом страхе, как и в некоторых снах, она ни за что бы не призналась.

– Знаю, я полная невежда! – рассмеялась Лора Тревельян. – Как и все женщины, о чем мужчины постоянно нам напоминают.

Она давала ему возможность свести все к шутке.

Однако немец ею не воспользовался. В отличие от других мужчин – веселых английских офицеров или молодых помещиков, наезжавших в город, чтобы найти невесту, – он вовсе не считал нужным смеяться. Или же ему не было смешно.

Лора Тревельян с сожалением посмотрела на его растрепанную и довольно жесткую на вид бороду, впрочем, приятного черного цвета.

– Я не всегда понимаю хорошо, – признался немец. – Не все.

Либо он устал, либо же сердился из-за какого-нибудь происшествия или фразы, либо ему просто не нравилась комната, столь немилосердная к чужакам – роскошно обставленная гостиная явно производила гнетущее впечатление, хотя хозяева вовсе к этому не стремились.

– Давно ли вы прибыли в колонию? – осведомилась Лора Тревельян ровным, бесстрастным голосом.

– Два года и четыре месяца, – ответил Фосс.

Она села, и он последовал ее примеру. Они приняли почти одинаковые позы, расположившись в креслах по обе стороны огромного окна. Так сказать, со всеми удобствами. Только вот костлявые колени мужчины чересчур натягивали ткань брюк. Девушка с задумчивым видом подметила, что внизу штанины обтрепались, будто он наступал на них при ходьбе.

– Я здесь уже так давно, – немного мечтательно проговорила она, – что даже не считаю годы. И уж конечно не месяцы.

– Разве вы родились не здесь, мисс Боннер? – спросил немец, понемногу осваиваясь.

– Тревельян, – поправила она. – Миссис Боннер – сестра моей матери.

– Вот как! – воскликнул он. – Племянница.

Разомкнув костлявые руки, он слегка расслабился, потому что племянница – тоже человек в какой-то степени посторонний.

– Мои отец и мать умерли. Родилась я в Англии. Сюда приехала, когда… – она покашляла, – когда была маленькой. Разумеется, кое-какие воспоминания у меня остались, но они совсем детские.

Слабость девушки помогла мужчине вновь обрести утраченную силу. Он уселся в кресле поудобнее.

В комнату с высоким потолком лился свет, доносились воркованье голубей и гул насекомых. Вернулась приземистая служанка с подносом, принесла вино и печенье. Шум снаружи и дыхание третьего человека несколько разряжали обстановку, рубиновая жидкость в графине перестала раскачиваться и замерла. Порядок восторжествовал.

Даже присутствие потрепанного незнакомца с впалыми щеками и тонкими костлявыми пальцами не могло разрушить ощущения полного спокойствия, столь типичного для многих домов в воскресное утро, когда вся семья находится в церкви. Покой этот – явление временное. Скоро сюда ворвутся голоса, может быть, слегка приглушенные. Девушка и сама распадалась на голоса своего прошлого. Вот тонкий, серый голос матери, который она никогда не могла связать с ее телом. «Уже отходит», – сказали голоса вроде тех, что закрывают крышку и устраивают будущее. Отходит, только вот куда? На лестнице холодно, ступени ведут вниз, вниз и сверкают от воска, пока дверь не открывается в утро, а ступени Кейт натерла пемзой. Бедная, бедная маленькая девочка! Ее жалеют, ее целуют чужие влажные губы. Часто ее обнимает Капитан в кителе, так крепко, что она почти становится с ним одним целым – это бьется его сердце или урчит его ужин? – и чередует приказы со сказками; все пахнет солью и мужчинами. Маленькая девочка проваливается в необъятное звездное небо, или в теплый грубый китель, или в сон. Качаются снасти, сияют звезды. Сон и явь, открытия и закрытия, солнца и луны, ничего не поделаешь. «Я твоя тетушка Эмми, и это твой новый дом, бедное дитя, в Новом Южном Уэльсе, надеюсь, ты будешь здесь счастлива, Лора, в этой комнате, мы выбрали шторы из ткани повоздушней, чтобы было светлее», – говорит из-под шляпки мелодичный голос, пахнущий приятным гвоздичным мылом. И на мгновение ей кажется, что постоянство достижимо…

– Прошу прощения, – проговорила Лора Тревельян, подавшись вперед и откручивая пробку графина с узким горлышком; раздался скрежет стекла или же с трудом произнесенных слов. – Я забыла предложить вам вина.

Гость протестующе поерзал в кресле, будто собирался отказаться от того, чего ему очень хочется, но сказал:

– Danke[1 - Спасибо (нем.). – Здесь и далее прим. пер.]. Нет. Пожалуй, немного налейте. Да, половинку.

Он подался вперед, взял полный до краев бокал и пролил каплю, чего мисс Тревельян, разумеется, не заметила.

Вдруг в горле у него защемило от портвейна и отчужденности – ему было свойственно предаваться меланхолии на пике наслаждения, и временами он нарочно создавал себе трудности, чтобы, преодолевая их, развлечься. И вот прошлое стало распухать искаженными пузырями, словно окна на складе, где старик-отец отдает распоряжения подручным работникам и клеркам, и сладкий запах светлых досок создает впечатление безопасности и добродетели. Нет ничего безопаснее городка с остроконечными крышами, из которого он готов вырваться при любой погоде, даже ночью, с трудом пробираясь через вересковую пустошь, почти бегом, выплевывая легкие, цепляясь за сучья приземистых, искореженных ветром деревьев, едва различимых при свете тонкого месяца, и мимо прочих ловушек, вроде неожиданно возникшей топи, по которой уныло чавкают его башмаки. Впрочем, во время учебного семестра у него была самая что ни на есть безупречная репутация, вполне достойная великого хирурга, которым он намеревался стать, пока внезапно не почувствовал отвращения к дрожащим людским телам. И тогда он понял, что лучше станет великим ботаником, и с головой ринулся в учебу. Особенно его восхищала кобровая лилия, которая поедает мух. С какой поразительной инстинктивной аккуратностью она избавляет мир от гнусных насекомых! Среди немногих друзей его одержимость стала поводом для шуток. Сперва это вызывало лишь досаду, потом он увидел и положительную сторону: порой непонимание окружающих играет на руку. Взять хотя бы книги, над которыми он корпел. Прерываясь, он сидел при свече в тишине своей скучной комнаты и грыз ногти. В этот час безмолвный белый мир казался плоским как носовой платок и почти таким же немудреным. Наконец он понял, что должен переступить через доверчивого старика-отца. Ради своей защиты ему пришлось стать жестоким. И мать его плакала возле очага, облицованного рельефными зелеными плитками со львами. Потом, когда ему удалось вырвать свободу у отчаянно сопротивлявшихся родителей, старики принялись подкладывать сыну маленькие свертки – не столько подарки, сколько упреки, и зеленые леса Германии уплывали вдаль, желтые равнины разворачивались перед ним, и он все недоумевал, какова цель и сущность его свободы. Что за аккуратные деревца росли вдоль дорог! Он все еще продолжал недоумевать, стоя на другом краю света, и сапоги его тонули все в том же бесплодном зернистом песке, по которому он бежал, покидая родной Хайде. Однако цель и сущность свободы ему так и не открылись. Поведение человека – череда стремительных рывков, направление которых, по всей видимости, предопределено.

Допив портвейн, Фосс сделал вежливый жест, которому где-то научился, прочистил горло и степенно проговорил:

– Ваше здоровье, мисс Тревельян.

Она сжала губы, ощутив приятную горечь, снова откупорила графин и выпила глоток сверкающего портвейна за его здоровье – ради соблюдения приличий.

Вспомнив свою тетушку, она рассмеялась.

– Моя тетушка считает, что формальности следует соблюдать. Тем не менее, она не одобряет девушек, пьющих вино.

Фосс не понял ее слов. Зато увидел, как она красива.

Она знала, что красива – в определенном свете, в определенные моменты; при других же обстоятельствах лицо ее выглядело чересчур узким и непреклонным.

– Здесь у вас хорошо, – наконец признал Фосс, расслабившись от вина и поглядывая на полуоткрытые ставни, за которыми металась листва, птицы и свет.

Взгляд гостя неизменно возвращался к обстановке комнаты. Слишком много лишнего. Такие красивые женщины для него совершенно лишние, думал он, разглядывая ее стройную шею. Он вспомнил свою комнату, представил, как лежит на железной кровати. Порой его посещало чувство невыносимой красоты, но никогда подобный опыт не воплощался в конкретных образах. Он ничуть об этом не сожалел, прикрывая бледные веки в ожидании совершенно особой судьбы. Ему вполне хватало самого себя.

– Вы должны взглянуть на наш сад, – говорила мисс Тревельян. – Дядюшка увлекся им всерьез. Даже в Ботаническом саду вы вряд ли найдете подобное разнообразие!

Они вернутся скоро, подумала Лора, вот только недостаточно скоро. О господи, как же она устала от этого замкнутого, нелюдимого мужчины!

Девушка принялась покачивать ножкой. Шелковое платье блестит на солнце. Тонкая талия выглядит идеально. Тем не менее, навязанная роль ей претила, внутри поднималось глухое раздражение. Это он во всем виноват, думала она, держится высокомерно, а сам ничтожество, да еще эти его обтрепанные брюки… Ради развлечения она принялась сочинять фразы на грани любезности и неприветливости, которыми могла бы встретить его предложение руки и сердца. Лора Тревельян уже дважды получала таковые – одно от коммерсанта, возвращающегося в Англию, второе от некоего овцевода, – ну, то есть почти получала, поскольку ни один из двух джентльменов так и не отважился произнести его вслух. Поэтому мужчин Лора презирала, и тетушка Эмми опасалась, что она холодна.

И тут мягко захрустел гравий, заскрипела упряжь и повеяло по?том разгоряченных лошадей. Вдали зазвучали людские голоса.

– Вот и они! – воскликнула Лора Тревельян, поднимая руку.

В тот момент она была особенно хороша.

– Ach, – вздохнул Фосс. – Wirklich?[2 - Увы. Неужели?]

Немец снова приуныл.

– Почему вы не посещаете церковь? – спросил он.

– У меня слегка разболелась голова, – ответила девушка, разглядывая на подоле крошки с печенья, которое попробовала в знак уважения к гостю.

Зачем он вообще спросил? Тощий немец ей не понравился. Тем временем гурьбой вошли остальные, заполнив пустовавший дом. Столь солидные каменные дома, которые будто поощряют к раздумьям, и мысли проскальзывают в них с легкостью теней, и тишина буквально материализуется в зримые формы, преображаются самым неожиданным, даже жестоким образом, ясно давая понять, что их комнаты принадлежат вовсе не мечтателям, а детям света, которые уверенно вступают в свои права и распахивают настежь все ставни.

– Мистер Фосс, не так ли? Мне действительно очень интересно с вами познакомиться.

Это была тетушка Эмми в элегантной серой ротонде из последней партии доставленных в колонию товаров.

– Фосс? Самое время, – сказал дядюшка, позвякивая мелочью и ключами. – Мы вас уже и не ждали.

– Фосс! Провалиться мне на этом месте! Когда успели вернуться в город, чудак вы человек? – спросил лейтенант Рэдклиф, который для Беллы Боннер был просто Том.

Сама Белла была еще слишком молода, чтобы участвовать в беседе на равных с прочими, зато ей вполне разрешалось красиво и искренне улыбаться, чем она и занималась сейчас.

Все вновь прибывшие немного запыхались, женщины развязывали ленты капоров и прихорашивались, мужчины посмеивались над какой-то новой шуткой, понятной только личностям с хорошей репутацией, холеным и заурядным.

Фосс среди них смотрелся пугалом. Он стоял, одеревенело покачиваясь вперед-назад. Лора Тревельян устранилась от беседы, ведь она уже ничего не могла поделать. Впрочем, помочь ему никто был не в силах.

– К сожалению, я пришел довольно давно, – начал немец, с трудом подбирая слова, – не приняв во внимание ваших естественных воскресных привычек, мистер Боннер, и в результате целых три четверти часа испытывал терпение бедной мисс Тревельян, которая была так добра и развлекала меня все это время.

– Наверняка ей было очень приятно, – сказала тетушка Эмми, хмурясь и целуя племянницу в лоб. – Как твоя голова, бедная моя Лора?

Девушка лишь махнула рукой и отошла в сторонку, надеясь, что о ней забудут. Мысли тетушки Эмми плавали на поверхности, благодаря чему почти всегда были очевидны. К примеру, сочувствие к тому, кто родился иностранцем, вряд ли оправдывает неосмотрительность племянницы, вероятно, расщедрившейся на их лучший портвейн. Поэтому миссис Боннер поскорее ринулась убирать поднос, хотя по графину судить о качестве вина было сложно.

– Раз уж вы здесь, Фосс, – проговорил ее супруг, который имел привычку позвякивать мелочью из страха перед безденежным прошлым, – раз уж вы здесь, то давайте обсудим все детали. Само собой разумеется, я снабжу вас любыми товарами, которыми торгую, и также с удовольствием посоветую, у кого следует закупать, к примеру, провиант – Фосс, не вздумайте отдавать предпочтение торговцам без моей рекомендации! Я вовсе не хочу сказать, что у нас тут много мошенников, но вы должны понимать, что бизнес есть бизнес. Кроме того, я уже связался с владельцами судна, которое доставит вашу экспедицию, по крайней мере, до Ньюкасла. Да! Из сказанного вы должны понять, что обеспечение экспедиции заботит меня не в последнюю очередь. Не подлежит сомнению, что вы и сами продумали многое, хотя и не сочли нужным уведомить меня. Кстати, в прошлую пятницу я получил письмо от мистера Сандерсона, который готовится принять вас на первом этапе путешествия. Многое нужно обсудить! По-хорошему, нам следует покинуть этих леди и, – торговец тканями прочистил горло, – поговорить.

Однако до этого пока не дошло. Никто из мужчин вовсе не собирался сдаваться без боя, и поединок взглядов продолжался. Оба были голубоглазы, но смотрели совершенно по-разному. Фосс часто терялся в своих мыслях как птица в небе. Мистер Боннер никогда не отрывал взгляда от знакомых предметов. Он стоял обеими ногами на земле.

– Должен сказать, я рад видеть вас снова, старина Фосс, – сообщил лейтенант Рэдклиф без малейшего удовольствия.

У него тоже были голубые глаза, в которых сквозила некая примитивная красота. Позже он наверняка обрюзгнет и станет более-менее похож на своего будущего тестя, благодаря чему, возможно, Белла и полюбила Тома.

– Где же вы были? – Лейтенант продолжал беседу с малоинтересным ему знакомым. – Заблудились в буше? – Ответов он не ждал и не слушал. – Снова квартируете у бедняги Топпа? Говорят, все его помыслы сейчас устремлены к одной юной леди, берущей уроки игры на флейте.

– Инструмент оригинальный и ничуть не подходящий для девушки, – заметила миссис Боннер. – Если хочется разнообразия (некоторые, я знаю, питают отвращение к фортепиано), то уж лучше арфа!

– Да, я снова квартирую у бедняги Топпа, – сказал Фосс, у которого ум за разум заходил от этого общества. – Я не заблудился в буше. Хотя мне доводилось бывать там, точнее, в его населенной части. Недавно я путешествовал по Северному побережью, собрал несколько интересных образцов растений и насекомых. Еще я посетил Моравских братьев в заливе Моретон, провел у них пару недель.

Теперь Фосс обрел почву под ногами. Он и в самом деле немного пошатывался, зато обтрепанные штанины его брюк скрылись в густом ворсе ковра. Насколько меньшей разрушительной силой обладают жажда, лихорадка, физическое истощение, думал он, чем людское общество. Как-то раз в горном ущелье на него рухнул валун, едва не погребя под собой, и ободрал ему руку, а потом покатился дальше, ломая деревья и неся гибель кенгуру-валлаби. Смертельная опасность разбудила в немце дух противоречия и придала сил. Он продолжил путь, чувствуя в себе дыхание жизни. Но слова, даже если это слова доброжелательности и поддержки, даже если они падают мимо цели, едва его не убивали.

– Белла, когда-нибудь мы обязательно предпримем это путешествие, – заявил Том Рэдклиф, выставляя напоказ свои права на будущую невесту. – Я имею в виду залив Моретон.

К путешествиям лейтенант был равнодушен, зато перспектива потеряться вдвоем в каком-нибудь уединенном местечке его очень даже вдохновляла.

– Конечно, Том, – лениво и тихо согласилась Белла, и золотистый луч солнца упал ей на верхнюю губу.

Эти молодые люди имели привычку переглядываться так, словно надеются обнаружить вход в еще более сокровенные глубины в душах друг друга. Она была совсем дитя, и личность ее пока не сложилась окончательно. Кожа у девушки имела чудесный медовый оттенок, шея была несколько толстовата. Эти две особенности, вместе с превосходным телосложением, Белла Боннер передала впоследствии всем своим многочисленным потомкам, ради создания которых она и была предназначена.

– Вы тут всех заразите своей страстью к исследованиям, Фосс! – засмеялся мистер Боннер, который всегда находил выход из тупиковых ситуаций. – Пойдемте же, пусть леди тем временем приготовятся к обеду.

Они прекрасно дополняют друг друга, поняла Лора Тревельян и зевнула. Дядюшка такой хороший. А вот немец – тип неприятный, хотя и небезынтересный. У него крепкая, довольно мускулистая спина, которая несколько сглаживает впечатление худосочности. Теперь, когда он отвернулся, Лора вспомнила его лицо, и ей захотелось вглядеться в эти необычайно голубые глаза еще пристальнее, чем она позволила себе вначале.

Так или иначе, они удалились. Это был намеренный, мужской жест. Они отправились в меньшую комнату, которую в доме называли Кабинетом мистера Боннера и где действительно стоял письменный стол – совершенно пустой, не считая подаренных женой безделушек и нескольких серебряных монет, разложенных на роскошной красной тисненой коже. Пахнущие сыростью географические справочники, альманахи, сборники проповедей и книги по этикету, полное собрание сочинений Шекспира сдержанными цветами переплетов создавали приятный фон. В этой комнате к серьезным занятиям располагало все, кроме ее владельца, хотя порой он и мог вяло поразмышлять здесь после сытного воскресного обеда о перспективах торговли или, если его мучил ревматизм, порыться в счетах и полистать бухгалтерскую книгу, которую привозил из города мистер Пэйлторп. В домашнем кабинете в полной мере воплотились честолюбивые замыслы миссис Боннер. Царящая там безупречная чистота и порядок были предметом особой гордости, и некоторые посетители даже побаивались в нем находиться, сам же коммерсант предпочитал беспорядок и суматоху тесного рабочего кабинета в своем магазине.

– Теперь мы можем все обсудить, – предложил мистер Боннер и, подумав, добавил: – Без посторонних.

Была в нем некая страсть к конспирации, которая побуждает взрослых мужчин становиться масонами, а мальчишек – писать свое имя кровью. Более того, в обществе невзрачного немца он ощутил власть благодетеля над своим протеже. По колониальным меркам коммерсант считался богачом, и капитал нажил на солидном предприятии, торгуя ирландским льном и швейцарским муслином, камчатым полотном, бумазеей, зеленым сукном и саржей. На вывеску «Эдмунд Боннер – английский торговец тканями» пошло лучшее сусальное золото, и леди, проезжавшие в ландо и каретах по Джордж-стрит, жены офицеров и богатых скотоводов, кланялись этому уважаемому человеку. Пару раз с ним лично советовалась сама леди Г., которая была столь любезна, что согласилась принять в подарок скатерть и несколько льняных простыней.

Поэтому Эдмунд Боннер мог себе позволить сидеть, вытянув ноги, в солидном кабинете собственного каменного дома.

– Вы уверены, что готовы предпринять столь серьезную экспедицию?

– Естественно, – ответил немец.

Разумеется, он нашел свое призвание, и, разумеется, его покровитель этого еще не понял.

– Я хочу сказать, вы осознаете, насколько все серьезно?

– Если вас заботит, осознаю ли я значение этой экспедиции, мистер Боннер, – ответил немец, взвешивая каждое слово, будто драгоценный камень, – то, по всей видимости, мы с вами ждем от нее разных результатов.

Тучный коммерсант за столом красного дерева рассмеялся. Приятно прикупить товар, всю ценность которого понимаешь не сразу. После ряда примерок покупатель облачается в готовый продукт, воспринимая это как должное, остальным же остается только завидовать. Мистеру Боннеру льстила чужая зависть. Ноздри его затрепетали.

– Я покорю эту страну, – бесстрастно заявил Фосс.

– Все это очень хорошо, – сказал коммерсант, вытягивая ноги еще дальше вперед, – полагаю, вы полны энтузиазма – так и должно быть. Лично я могу позаботиться о кое-каких практических моментах. О припасах, к примеру. До Ньюкасла вас довезет капитан «Морского ястреба», если будете готовы подняться на борт до его предполагаемого отплытия. В Рейн-Тауэрс вас ждет Сандерсон, в Джилдре – Бойл, там будет ваш последний аванпост. Все эти джентльмены великодушно вызвались внести посильный вклад в виде крупного скота, Бойл предоставит также овец и коз. А вот любое научное оборудование по вашей части, Фосс. Вы уже подыскали подходящих компаньонов, которые станут сопровождать вас в сем грандиозном предприятии?

Немец презрительно прикусил кончики усов. У него сделался такой вид, будто он страдает от несварения желудка.

– Я буду готов, – заявил он. – Все под контролем. Я задействовал четырех человек.

– Кого? – спросил тот, кто давал свои деньги совместно с еще несколькими отважными гражданами.

– Вряд вы ли знакомы, – уклончиво ответил Фосс.

– И кто же это? – настаивал торговец тканями. Тщеславие не позволяло ему и помыслить, что найдутся люди, с которыми он не знаком.

Фосс пожал плечами. Другие люди его не интересовали. В нескольких коротких экспедициях, которые он уже совершил, исследователя сопровождали молчание, скрип подпруги и вздохи лошади.

– Один из них – Робартс, – нехотя начал Фосс. – Англичанин, познакомились на корабле. Он хороший и простой парнишка.

Хотя и слишком навязчивый.

– Другой – Лемезурье. Мы с ним тоже путешествовали вместе. Фрэнк не подведет, если только не перережет себе горло раньше времени.

– Звучит многообещающе! – захохотал Эдмунд Боннер.

– Еще Пэлфримен. Его-то вы точно одобрите, мистер Боннер. Он – личность выдающаяся. Человек твердых моральных принципов. Орнитолог. И христианин вдобавок.

– Охотно верю, – с некоторым облегчением отозвался коммерсант. – Полагаю, его знает мой друг Прингл. Да, я о нем слышал.

– Еще Тернер.

– Кто такой Тернер?

– Ну-у, – протянул Фосс, – Тернер – чернорабочий. Попросился сам.

– Вы уверены, что он – человек подходящий?

– Я совершенно уверен, что смогу провести экспедицию через весь континент, – заявил Фосс.

Теперь немец держался твердо, как скала. Он грозно нависал над коммерсантом, который впервые всерьез задумался, во что именно ввязывается, хотя воодушевление исследователя передалось и ему.

Впрочем, мистер Боннер был по натуре человек осторожный.

– Сандерсон подыскал для вас еще двоих, – сообщил он.

Фосс тоже заосторожничал. Ему почудилось, что неизвестные наблюдают за ним из-за деревьев и из углов богато обставленной комнаты. Он не доверял их пустым лицам. Он подозревал всех, кроме себя, и лучше всего ему было в тишине, столь же необозримой, как лежащий перед ним путь и как ресурсы его собственной личности. Он вовсе не доверял спутникам, выбранным для спокойствия своего благодетеля, и считал слабаками всех, кроме одного, который готов был отдать свою силу из чистого альтруизма.

– Мне хотелось бы избежать разногласий, которые в большой компании неизбежны.

– Вы отправляетесь на год, на два или даже больше – в любом случае, на солидный срок. Разнообразие мнений вам только на пользу. Огромные расстояния изматывают физически. Некоторым участникам вашей экспедиции придется ее покинуть, кто-то, как ни прискорбно, может вообще уйти из жизни. Вы уважаете мое мнение? Мистер Сандерсон его вполне разделяет. Он убежден, что эти двое будут весьма полезны для экспедиции.

– И кто же они? – спросил мрачный немец.

Коммерсант принял равнодушие за покорность. Лицо его мигом прояснилось, он подался вперед и с чувством собственного превосходства пустился в объяснения.

– Один из них – молодой Ангус. Ангус вам понравится. Он владеет хорошим поместьем в окрестностях Рейн-Тауэрс. Бравый парень – назвать такого приятного молодого человека отчаянным язык не повернется – несколько лет назад побывал в Даунсе, хотел искать счастья подальше на западе, однако условия тогда выдались не особо благоприятные. А другой, – проговорил Эдмунд, разглядывая нож из слоновой кости для разрезания бумаг, подаренный супругой на день рождения, и которым он ни разу не воспользовался, – а другой – Джадд. Сам я с ним не знаком, зато мистер Сандерсон утверждает, что это человек крепкий и телом, и духом. К тому же отлично умеет приспосабливаться к любым условиям, что весьма важно в стране, где вещи первой необходимости не всегда под рукой. Насколько я понимаю, в плане живучести Джадд проявил свои лучше качества, потому что некогда прибыл сюда не по своей воле. Другими словами, он бывший каторжник. Разумеется, теперь он на свободе. Меня заверили, что обстоятельства его ссылки совершенно смехотворны.

– Как и у всех прочих, – перебил Фосс.

Коммерсант заподозрил неладное и замолчал.

– Убийства совершают многие из нас, – заметил немец, – разве не смехотворно, мистер Боннер, когда за это ссылают в Новый Южный Уэльс, да еще человека с подобным именем?[3 - Джадд – английский вариант имени Иуда.]

Мистеру Боннеру ничего не оставалось, как посмеяться над этой шуткой и поскорее уйти от скользкой темы. Он принялся постукивать изящным ножом по куску холста, испещренному линиями, на столе перед ним. Назвать картой этот вольный рисунок с белеющими повсюду пятнами было бы несколько опрометчиво.

– Полагаю, вы не сочтете нескромным, мистер Фосс, если я спрошу, изучали ли вы карту?

– Карту? – повторил Фосс.

Мечты, от которых его отвлекли, явно отличались размахом. Даже торговец тканями впечатлился и молча ткнул в линию побережья.

– Какую карту? – спросил немец. – Я буду первым, кто составит карту Австралии!

Порой его высокомерие распадалось на простоту и искренность, хотя людям посторонним бывало непросто отличить одно от другого.

– Хорошо, что вы о себе такого высокого мнения! – рассмеялся коммерсант.

Его честная плоть всколыхнулась, и, будучи изрядно пьян, он принялся зачитывать, почти скандируя, официальные названия первых поселений и рек. Мистер Боннер читал слова, и перед взором Фосса мелькали реки. Он следовал по их бурным водам. Он тек холодным стеклом или высыхал желтыми лужицами цветущей на солнце стоячей воды.

– Значит, вы понимаете, сколько всего следует учесть, – подхватил утраченную было нить беседы коммерсант. – И tempus fugit, tempus fugit![4 - Время не стоит на месте (лат.).] Ба! Да ведь пора обедать, и это прекрасная иллюстрация того, о чем я сейчас вам толковал.

После чего он хлопнул по колену своего пусть и чудаковатого, зато очень приятного протеже. Самым приятным в нем было вот что: глядя на немца, Эдмунд Боннер вспоминал себя прежнего. Когда-то и сам коммерсант был таким же тощим и голодным, как Фосс.

Каменный особняк содрогнулся от звона – Джек Проныра вошел со двора и ударил в огромный гонг. Роуз Поршен тем временем сновала туда-сюда, накрывая на стол и не обращая ни на кого ни малейшего внимания.

– Должно быть, вы проголодались, – заметил мистер Боннер.

– Прошу прощения? – переспросил Фосс, раздумывая, как бы уклониться.

– Полагаю, – многозначительно проговорил коммерсант, – вы не откажетесь от своей доли обеда.

– Я не готов, – ответил немец, снова чувствуя досаду.

– Да разве нужно готовиться к первосортной говядине и пудингу! – воскликнул его благодетель, устремляясь вперед. – Миссис Боннер! Наш друг остается обедать.

– Так я и подумала, – сказала миссис Боннер, – Роуз уже вам накрыла.

Мужчины вышли из кабинета и присоединились к остальным, которые тем временем прохаживались в ожидании обеда по мощенному желтой плиткой холлу. Прохладный камень гасил смех молодежи и приглушал голоса тех, кто разговаривал лишь бы поговорить. Том и Белла порой предавались этому развлечению часами. Еще к ним присоединились недавно прибывшие супруги Пэйлторп. Мистер Пэ, как иногда называла его миссис Боннер, – правая рука ее мужа, в коем качестве был совершенно незаменим, а также весьма кстати разнообразил их воскресные обеды. Мистер Пэ обладал лысиной и густыми усами, напоминающими пару дохлых птиц. Его сопровождала жена, прежде служившая гувернанткой, особа в высшей степени сдержанная во всех своих проявлениях, будь то выбор шали или поведение в домах богачей. Супруги Пэ смиренно ожидали приглашения к столу и чувствовали себя вполне непринужденно, поскольку за много лет изрядно поднаторели в практике самоуничижения.

– Спасибо, но я не останусь! – сердито сказал немец.

«Грубиян», – подумала миссис Боннер.

«Иностранец», – подумали супруги Пэ.

«Человек, который мне, в конечном итоге, совершенно безразличен, – подметила Лора Тревельян, – хотя пришел он сюда, разумеется, вовсе не по мою честь. Что это со мной?!» – удивилась сама себе она.

Смех и чужое общество иногда преисполняли эту девушку жалостью к себе, однако она вовсе не желала расставаться с одиночеством и сейчас старательно отводила взгляд, особенно от мистера Фосса.

– Как это – не останетесь? – возмутился хозяин, сглатывая слюну.

– Если уж таково намерение гостя, – вмешалась миссис Боннер, – то уговаривать его вы бросьте.

– У тебя получился скверный стишок! – засмеялась Белла, целуя мать.

У этой девушки давно вошло в привычку игнорировать гостей в присутствии своих домашних.

– Тем больше мяса достанется мистеру Пэ! – вскричал лейтенант Рэдклиф, нетерпимость которого проявлялась даже в его шутках.

– При чем здесь, скажите на милость, мистер Пэ? – запротестовала жена бедняги и тут же хихикнула, чтобы ублажить хозяев. – Думаете, он голоден как лев?

Все расхохотались, даже мистер Пэ показал зубы из-под усов, так похожих на пару дохлых птиц. Он был человеком весьма целеустремленным.

В результате про немца почти позабыли.

– Я уже приглашен в другое место, – сказал Фосс.

Впрочем, вряд ли стоило говорить это тем, кому было все равно.

Из распахнутых кедровых дверей доносились такие запахи, что ожидание из-за несговорчивого немца, преграждающего путь к долгожданному обеду, сделалось особенно невыносимым.

– Если мистера Фосса ждут в другом месте… – начала миссис Боннер специально для того, кто незнаком с хорошими манерами.

– Очень жаль, старина Фосс! – оживился лейтенант, который с удовольствием избавился бы от этой помехи, кинулся в столовую, рубанул шпагой по сочной вырезке и смотрел, как из той течет сок.

Однако хозяин дома все еще чувствовал ответственность за гостя. Он просто обязан был сказать ему напутственное слово.

– Держите меня в курсе, Фосс. Желательно ежедневно. Нам нужно еще многое решить. По утрам вы всегда найдете меня в магазине. Да и после обеда я тоже там. Держите меня в курсе!

– Разумеется, – ответил немец.

В конечном итоге он ушел под смех и разговоры леди, которые ринулись в гостиную, обсуждая проповедь и шляпки, и сели за стол, а джентльмены машинально придвинули им стулья. В какие бы выси ни воспарял его взор, сейчас немец медленно брел в тяжелых сапогах по гравиевой дорожке. Равнодушие доносящихся из особняка голосов, пусть и совсем приглушенных, воспринимается как осуждение. И тогда он зашагал быстрее, чувствуя себя все более несуразно и горбясь все сильнее.

Он не умел вести себя в обществе, у кого-то даже вызывал неприязнь. Всю дорогу эта неприязнь была очевидна и самому Фоссу. В такие моменты он становился узником собственного тела, к которому его духу приходилось возвращаться в присутствии других людей. И поэтому он так яростно шагал вперед. Он чувствовал себя калекой, даром что не хромал. В той части Поттс-Пойнта стояло несколько особняков как у Боннеров, откуда за ним могли наблюдать сквозь приоткрытые ставни. Баррикады из лавровых кустов дерзко слепили его своими глянцевыми листьями. Укоренившись в песчаной почве, они быстро вытеснили местные кустарники; упрочив, таким образом, свои позиции, дома богачей бросали вызов любым незваным гостям – будь то подозрительный человек или неказистое туземное растение.

Фосс свернул за угол и пошел прочь, вниз по склону холма. На просторе ему дышалось легче. Ветер с моря, даже пахнущий стоячей водой и водорослями, приятно ворошил бороду. Слева, в окне домика из досок-горбылей, откуда торговали кусочками маринованной тушеной свинины, увядшими яблоками и лакрицей, стояла старуха и смотрела на него во все глаза. Фосс на нее даже не взглянул. По пути ему попадались и другие домики-магазины, потом питейное заведение с привязанными снаружи лошадьми. На них Фосс тоже не посмотрел. Он шагал по дороге, сердито отгоняя мух, которым бриз ничуть не мешал. Борода его развевалась на ветру. Под открытым небом он смотрелся жилистым и крепким, хотя за ним и тянулся шлейф пережитого унижения, и он двигался слишком быстро, время от времени нервно поглядывая на деревья справа, где вроде бы и смотреть было не на что. Сквозь заросли виднелась бухта, тянущаяся вдоль дороги в город. Ее воды поблескивали, словно белки глаз, напоминая Фоссу кое-кого из встреченных сегодня людей, поэтому никакого утешения, по крайней мере при данных обстоятельствах, не несли.

Иностранец вошел в город, миновал собор, казармы и отправился в Королевский ботанический сад, где выбрал дерево потенистее и приготовился отбыть в свой мир пустынь и мечтаний. Но покоя ему не было. Руки немца нервно шарили по земле, натыкаясь на мелкие ветки, стерню и камни его унижения. Исхудалое лицо совсем высохло и походило на череп, обтянутый кожей. Мимо проходил седой бродяга в поношенной касторовой шляпе, медленно жуя черствый хлеб, посмотрел на Фосса и отломил ему кусок.

– Возьми, – предложил довольный старик, – заморишь червячка – легче станет.

– Я уже ел сегодня, – растерянно проговорил немец, отвлекаясь от своих грез. – Причем недавно.

И старик в шляпе ушел, бросая крошки птицам.

Сидя под деревом, немец ощутил новый прилив унижения. Однако оно было всего лишь наказанием за великие свершения, ожидавшие его в этой стране, обладать которой он имел полное право. По песчаной земле проходили ничего не ведающие люди, ели хлеб на ходу или мясо в своих каменных особняках, а тем временем худощавый человек сидел под искривленным деревом, познавая каждую увядшую травинку с ним рядом, замечая каждый сустав на ноге муравья.

Зная так много, я узнаю все, заверил он себя, прилег и тут же уснул, медленно вдыхая знойный воздух новой страны, которая ему открывалась.


* * *

– Ну, и что вы о нем думаете? – спросил мистер Боннер, утирая жирные губы белоснежной салфеткой.

– Сегодняшний день подтвердил впечатление, полученное мной от знакомства с ним несколько месяцев назад, – заявил лейтенант Рэдклиф. – Безумец, хотя и безобидный.

– Ах, Том, к чему бросаться такими обвинениями, – запротестовала миссис Боннер, пребывавшая в добром расположении духа, – без всякого на то основания. По крайней мере, пока.

Однако Тома это не волновало. По его мнению, Фосс никогда не сделал бы достойной карьеры.

– Неужели вы и в самом деле собираетесь послать такого человека в экспедицию по этой несчастной стране? – обратилась миссис Боннер к мужу. – Уж больно он худотелый. Вдобавок совершенно потерянный.

– Что значит – потерянный, мама? – спросила Белла, беря мать за руку, потому что любила трогать ее кольца.

– Это и значит, – ответила миссис Боннер. – Потерянный, и все! У него такой взгляд, будто он не может найти дорогу.

Она пыталась выразить словами то, что чувствовала инстинктивно, и тут Роуз Поршен внесла большой яблочный пирог, который для иных присутствующих был куда важнее какого-то немца.

– Волноваться не следует, – успокоил всех коммерсант, наблюдая, как супруга умело орудует ножом, и от зеленой начинки пирога поднимается пар. – Он отправится не один – будет кому подсказать дорогу.

– Разумеется, – откликнулась миссис Боннер, обожавшая выпечку с золотистой корочкой, особенно если от нее пахнет гвоздикой. – К тому же у нас было слишком мало времени, чтобы узнать мистера Фосса получше!

– А вот Лоре времени хватило, – заметила Белла. – Расскажи нам о нем, Лолли. Что он за человек?

– Не знаю, – ответила Лора Тревельян.

«А я совсем не знаю Лору», – поняла миссис Боннер.

Пэйлторпы вежливо покашляли и подвигали бокалы, из которых с удовольствием попивали вино. Потом все принялись за пирог, и разговор прервался. Наконец Лора Тревельян сказала:

– В отличие от других мужчин он вовсе не собирается наживаться за счет этой страны. Он не думает, что деньги решают все.

– Другие мужчины – люди как люди, – возразил ее дядюшка, – ведь у этой страны – большое будущее. Да и кто упустит свой шанс? Кто не хочет разбогатеть? – внезапно вскинулся он, чавкая набитым ртом.

– Ох уж эта страна, – вздохнула его супруга, помня о присутствии гостей и не желая раскраснеться.

– Фосс ею одержим, – сказала Лора Тревельян. – Это очень заметно.

– Он немного не в себе, – продолжал гнуть свою линию лейтенант.

– Зато он не боится, – поддела его Лора.

– И кто тут боится? – спросил Том Рэдклиф.

– Все или почти все мы боимся этой страны, только не говорим об этом вслух. Обладать пониманием нам еще не дано.

Лейтенант фыркнул – с его точки зрения, тут и понимать было нечего.

– Не хотелось бы мне попасть в глубь континента, – призналась Белла. – Говорят, там полно черных, и пустынь, и скал, и человеческих костей!

– Видимо, Лора на пару с одержимым герром Фоссом не боится. Так ведь? – спросил лейтенант Рэдклиф.

– Раньше очень боялась, – сказала Лора Тревельян. – И еще нескоро смогу постичь в полной мере нечто настолько непонятное и чуждое. Я прожила здесь много лет, и все же своей страной Австралию не считаю!

Том Рэдклиф расхохотался.

– Немцу она тоже чужая.

– Она принадлежит ему по праву ви?дения, – заявила девушка.

– Что это за право такое?

Она не смогла бы объяснить. Ее била дрожь.

«Как это не похоже на Лору», – подумала тетушка Эмми.

– Мы тут рассуждаем о нашей колонии так, будто до настоящего момента ее не существовало, – пришлось вмешаться мистеру Боннеру. – Или будто теперь она существует в ином качестве. О чем мы вообще говорим? Что за ребячество? Посмотрите, каких успехов мы уже добились! Взгляните на наши дома и общественные постройки! Взгляните на самоотверженность наших чиновников, на весомые достижения людей, которые осваивают эту землю! Да что там далеко ходить, в этой самой комнате – остатки великолепного обеда, который мы только что съели! Не понимаю, чего тут бояться.

– Не волнуйся так, Лора, – сказала тетушка Эмми. – Голова еще не прошла, милая?

– При чем тут моя голова? – удивилась Лора.

Все посмотрели на нее вопросительно. В некоторых взглядах читалось, что она и немец стоят друг друга.

– Ах да, голова! – вспомнила она. – Нет. То есть прошла, кажется.

Впрочем, едва все поднялись из-за стола, она отправилась в свою комнату.




Два


Сассекс-стрит еще не настолько закостенела, чтобы ее респектабельность пошатнул петух или могучий вол, с трудом пробирающийся по разбитой колее, вдыхая пыльный городской воздух, или нестройные звуки пианино, доносящиеся из дома мистера Топпа, учителя музыки. Сам дом стоял в середине улицы и выглядел довольно мрачным и нескладным как по замыслу, так и по исполнению, из-за чего ему явно не доставало того величия, которое придает камень, ибо дом у мистера Топпа был каменным и откровенно демонстрировал все свое убожество. Удручающе небрежные стены хранили шрамы от соприкосновения с инструментом камнереза, подобные выступающим ребрам, и при определенном свете сырое здание всем своим видом воплощало страдание. Комнаты были довольно неплохие, хотя дождливым летом подвергались нашествию многоножек и до такой степени зарастали зеленой плесенью, что миссис Томпсон – пожилая женщина, помогавшая по хозяйству Топпу-домовладельцу и его жильцам, принималась жаловаться на ломоту в костях. Ныла она знатно, однако Топпу еще повезло, осмеливались утверждать его друзья, ведь он заручился услугами почтенной вдовы и при этом обошелся без лишних обязательств, как говорится. Разумеется, у нее имелись сыновья, но они были давно пристроены и жили далеко – расчищали и населяли собой новую страну. Глядя на невзрачную и чопорную служанку, домовладелец подозревал, что побывать замужем ей не довелось. По вечерам, приведя себя в порядок после трудового дня, она напыщенно декламировала историю мистера Томпсона бедняге Топпу, который слушал эту легенду так часто, что выучился подсказывать. Впрочем, похоже, это устраивало обоих.

Топп, учитель музыки и одинокий джентльмен, нрав имел нелюдимый и молчаливый. Он был невысокого роста, бледный и беспокойный человечек с влажными белыми ладонями, которых стыдился в этой стране сухих, мозолистых рук. Занимался он одной музыкой, чего постоянно стеснялся, и утешал себя надеждой, что ему не придется никому отвечать, какой именно полезной цели служит его род деятельности. Поэтому он поспешно несся мимо дверей отелей, из которых доносился смех, и мечтал об идеальной стране, где официальным языком стала бы музыка. Хотя учил он игре на фортепьяно, посещая в утренние часы иные избранные дома, для собственного удовольствия Топп музицировал на флейте. Бесполезная деревяшка расцветала изящными, кристально чистыми, пронизывающими звуками, которые затем лились из окон и гасли, заставляя волов в упряжках махать хвостами, а окрестных пьяниц – поминать Господа. В те дни, когда Топп играл на флейте, унылый дом преображался, и прохожие, бредущие в пыли или по грязи, радовались, сами не зная чему.

Иоганн Ульрих Фосс, лежа на железной кровати в одной из двух комнат верхнего этажа, которые снимал у учителя, также воздавал музыке должное. Время от времени он помахивал рукой в такт, но мысли его при этом пребывали в запредельных далях. К нему заглядывали посетители, которые либо сразу поднимались наверх по узкой лестнице, либо ожидали на улице, сидя на крыльце или на подставке для посадки на лошадь, если немца не было дома. «Он ушел по делам этой своей великой экспедиции», – поясняла в таких случаях пожилая миссис Томпсон, давая понять, что уж она-то в курсе всех его дел, вот только не считает нужным их разглашать. «Проходите наверх, дорогуша, и устраивайтесь поудобнее, в ногах правды нет», – предлагала она тем, к кому благоволила. Тем же, кто казался ей подозрительным, она велела: «Обождите, тут вам не кокпит, а комнаты джентльмена. Присаживайтесь на ступеньки, видит Бог, они чистые – каждый день, почитай, намываю, да и погодка позволяет».

В отсутствие немца Гарри Робартсу всегда приходилось ожидать его на крыльце. Не то чтобы миссис Томпсон испытывала к пареньку неприязнь, просто у нее душа к нему, бедняге, не лежала – лицо обветренное, рот до ушей. Хотя она и считала себя христианкой, но не собиралась в ущерб собственному здоровью сочувствовать каждому мальчишке; должен же быть предел тому, что полагается вынести бедной вдове.

Однажды весенним вечером, когда улица почти опустела, приветливые пешеходы по-свойски перекликались друг с другом, и ученица Топпа наблюдала в окне последние отблески заката, Гарри Робартс пришел к Фоссу и беспрепятственно промчался по ступенькам мимо миссис Томпсон, потому что джентльмен был у себя. Мальчик застал своего друга за изучением списка веревок, бурдюков для воды и прочего снаряжения, наряду с возросшим количеством муки, насчет которой немцу требовалось договориться с рекомендованными поставщиками.

– Вот и я, сэр! – выпалил парень, вертя в руках кепи из кожи кенгуру, которым обзавелся сразу по прибытии в колонию.

– Зачем пришел? – спросил немец, посасывая кончик красиво отточенного карандаша.

– Так просто, – ответил мальчик. – Пришел, и все тут.

Немец не нахмурился, как сделал бы в иных обстоятельствах, в присутствии других людей. Бедняга Гарри Робартс был совсем ненавязчивой тенью. В широко распахнутых глазах мальчика отражались лишь базовые мысли. В его обществе Фосс будто сидел на берегу тихого водоема, позволяя собственным мыслям растекаться вширь.

Таким образом, не будучи крепок умом, Гарри, несомненно, обладал множеством иных достоинств. И мышечной силой в придачу. Например, имелся у немца сундучок красного дерева с окованными медью углами и ручками того же металла, где он держал вещи. Стоя на берегу Темзы в зловонии цветущей воды и гниющих фруктов, Фосс в бессилье смотрел на свои пожитки. Ему часто доводилось испытывать унизительную беспомощность, сталкиваясь с практическими трудностями. Ночью, в бликах света на зеленой воде, ему казалось, что спасенья нет и не будет, и тут из темноты появился Гарри, спросил, что в сундуке, и поднял его без малейшего усилия, готовый услужить любому, готовому за него думать. Он здорово запыхался, но вовсе не от напряжения – Гарри был полон энтузиазма; ведь джентльмен отправляется в Новый Свет тем же судном, что и он? Всю ночь на черном корабле, между качающихся фонарей, Фосс ощущал слабость от своей учености, в то время как мальчик подле него ощущал силу благодаря своей невинности.

Гарри привязался к Фоссу. Немец объяснял мальчику анатомию летучей рыбы, показывал звезды. Или же Гарри демонстрировал ему свою силу, сбросив рубашку и щеголяя обожженной тропическим солнцем кожей: стоял на руках, разрывал цепь, только не из пустого тщеславия, а в обмен на подарки.

Гарри был рядом всегда, пока Фосс не смирился, да и потом в Сиднее, если не работал – он устроился посыльным, – мчался по ступенькам наверх и на одном дыхании выпаливал, как сейчас:

«Вот и я, сэр! Гарри. Я пришел».

Тем же вечером появился и Лемезурье. Фосс всегда знал, что идет Фрэнк. Шаги его на лестнице звучали вдумчиво. В какой-то мере он был человеком настроения. По пути он неспешно рассматривал паука или текстуру балясин, выглядывал из глубоко посаженного оконца, выходившего на задний двор, заросший длинными побегами плюща, заваленный старыми бочками и кухонной утварью. Фрэнк Лемезурье постоянно что-то высматривал, однако наблюдениями делился редко. Кожа у него была желтоватая, тонкие губы и веки над запавшими глазами казались на ее фоне темными. Сухощавый нос торчал посреди лица с какой-то особой гордостью.

«Могли бы вы сказать, – поинтересовался Лемезурье, стоя рядом с Фоссом на светлых досках палубы, – что отправляетесь в эту чертову страну с определенной целью?»

«Да, – решительно ответил Фосс. – Я намерен пересечь континент вдоль и поперек. Я стремлюсь к этому всем сердцем. Чем именно обусловлена подобная необходимость, я знаю не больше вас, который познакомился со мной не далее как вчера».

Они продолжали смотреть в бескрайнее море.

«Могу ли я, в свою очередь, спросить, в чем ваша цель? Мистер Лемезурье, верно?»

Немец увидел в юноше родственную душу, и его акцент звучал уже не так жестко.

«Цель? Пока ее нет, – признался Лемезурье. – Наверно, время покажет».

Похоже, океанская гладь этого показать не могла.

Подлаживаясь под ритм качки, немец чувствовал, что его влечет к юноше все больше. Не будь я одержим, думал Фосс, тоже болтался бы в этом море без цели.

Смуглый, довольно изящный и заносчивый юноша не ходил за ним хвостом, как Гарри Робартс, – он появлялся лишь иногда. Фрэнк нигде не задерживался надолго. Прибыв в Сидней, он успел поработать в нескольких торговых домах, потом нанялся к одному поселенцу в Хантер-Вэлли, затем конюхом на извозчичий двор. Чем бы он ни занимался, ботинки у него сверкали, жилет сохранял презентабельный вид, вызывая пересуды тех, на кого юноше было плевать. Собеседников он долго не выслушивал, поскольку собственные мысли считал куда более важными, и часто уходил без предупреждения, чем немало раздражал тех болтунов, которых распирала профессиональная гордость. Еще он был снобом. Фрэнк заходил столь далеко, чтобы допускать, что он гораздо более образован, нежели другие, в чем, разумеется, был прав. Вскоре выяснилось, что он написал стихотворение на метафизическую тему, однако никто так и не осмелился спросить, что же это за тема. В то же время он любил порассуждать о Боге часа в два ночи, напившись рома, который предпочитал другим напиткам, прокладывая путь в вязкой патоке соблазнительных слов и не приходя ни к чему. Он никогда не приходил ни к чему. И если вместо того, чтобы озлобиться, он сделался равнодушным циником, то лишь потому, что еще лелеял надежду узнать свою роль в общем замысле.

Однажды вечером Фосс повстречал Лемезурье в Сиднейском парке, бродя в сумерках по берегу меж кустов и скал в его северной части, и спросил, поскольку время и место к тому располагали:

«Ну что, Фрэнк, вы уже нашли ту цель, о которой мы с вами говорили на корабле?»

«Нет, еще нет, мистер Фосс», – ответил уклончивый Фрэнк, покрываясь мурашками.

И принялся бросать камешки.

«Впрочем, подозреваю, – добавил он, – что она откроется мне лишь с последним вздохом».

И тогда Фосс, сидя на полянке среди кустов и косматых деревьев, еще больше проникся симпатией к юноше, потому что знал, каково это сражаться со своим демоном. В гаснущем свете дня руки немца, обвившиеся вокруг коленей, казались тонкими и гибкими, словно ивовые прутья. Он вполне мог бы обойтись без плоти.

Лемезурье продолжал бросать камешки, которые громко ударялись о скалы.

И тогда Фосс сказал:

«У меня для вас предложение. Планы мои понемногу вырисовываются. Предполагается, что я возглавлю экспедицию в глубь материка, на запад от Дарлинг-Даунс. В моем начинании заинтересованы несколько джентльменов этого города, которые готовы оказать необходимую поддержку. Не хотите ли отправиться со мной, Фрэнк?»

«Я?!» – воскликнул Лемезурье.

И яростно швырнул камень.

«Нет, – медленно проговорил он. – Не уверен, что хочу погубить себя так скоро».

«Чтобы себя сделать, необходимо прежде себя погубить», – заметил Фосс. Он уже знал этого юношу не хуже, чем свои потаенные мысли.

«Я в курсе, – рассмеялся Фрэнк. – Вот только в Сиднее я могу это сделать с куда большим комфортом. Видите ли, сэр, – медленно добавил он, – я не предназначен для таких высот, как вы. Я немного поваляюсь в грязи, посмотрю на звезды, потом перевернусь на другой бок».

«А как же ваш талант?» – спросил немец.

«Какой талант?» – сказал Лемезурье и лишился последнего аргумента.

«Который вам еще только предстоит открыть. Талант есть у каждого, хотя обнаружить его бывает непросто. Менее всего поискам способствует суета повседневной жизни. Однако в этой рисковой стране, насколько я успел ее узнать, отбросить несущественное и замахнуться на невероятное гораздо легче. Не исключено, что вы сгорите на солнце, плоть обдерут с костей дикие звери, муки вам грозят ужасные и примитивные, зато вы поймете, каким именно талантом обладаете, хотя и страшитесь этого сами».

Стемнело. В действительности искушаемый юноша испытывал не только страх – кровь стучала у него в висках, буквально оглушая, – будучи человеком тщеславным, он еще и чувствовал себя весьма польщенным.

«Ну, знаете, это уже слишком, – возразил Лемезурье. – Вы с ума сошли!»

«Как вам будет угодно», – сказал Фосс.

«И когда эта ваша экспедиция начнется?»

Предложение было смехотворное, и он недвусмысленно давал это понять.

«Через месяц. Или через два. Пока ничего не решено», – раздался из темноты голос Фосса.

Он уже потерял всякий интерес. Ему даже стало немного скучно: по всей вероятности, своего он добился.

«Тогда ладно, – кивнул Лемезурье. – Может, я к вам и присоединюсь. По крайней мере, подумаю. Чего мне терять?»

«Ответ на этот вопрос вам известен лучше, чем мне», – заметил Фосс, хотя и подозревал, что успел изучить юношу достаточно.

Момент истины миновал, и они отправились прочь, мягко ступая по темной траве. Оба ощутили внезапную усталость. Немец задумался о материальном мире, который отвергал из чувства эгоизма. В этом мире мужчины и женщины сидели за круглым столом и преломляли хлеб вместе. Временами, признавался он себе, голод делался почти невыносим. Юного же Фрэнка Лемезурье потрясла необъятность тьмы, и теперь он негодовал на приближение огней, раскрывающих человеческую сущность, в том числе и его собственную.

Позже, разумеется, он снова надел маску циника, в коей и поднялся в тот вечер по лестнице к Фоссу и обнаружил его в комнате вместе с этим убогим Гарри Робартсом, который давил мух на подоконнике.

Гарри посмотрел на вошедшего в упор. Порой сложно бывало понять, о чем говорит Лемезурье, да и других причин тоже хватало, поэтому мальчик ему не доверял.

– А, Фрэнк, – сказал Фосс, вознамерившийся проверить силу своего влияния и потому оставшийся за столом, – решение вы приняли и теперь наверняка опасаетесь, как бы не передумал я.

– На такое счастье я даже не надеюсь, – ответил Лемезурье, испытывая смешанные чувства.

Фосс расхохотался.

– Побеседуйте пока немного с Гарри, – велел он.

И взялся нарочито медленно выбирать карандаш и лист белой бумаги, чтобы написать письмо какому-то торговцу. Немцу нравилось сознавать, что, пока он занят делом, остальным приходится его ждать.

– Что обсудим, Гарри?

Обращаясь к Гарри, к любому другому подростку или к щенку Лемезурье насмешливо кривил темные губы. Для защиты. Юные существа читают чужие мысли легко. Особенно этот дурачок.

– А? – спросил он у мальчика, склонив голову набок.

– Не знаю… – угрюмо ответил Гарри и раздавил муху указательным пальцем.

– Помощи от тебя не дождешься, Гарри, – вздохнул Лемезурье, усаживаясь и вытягивая длинные изящные ноги, – а ведь нам нужно держаться вместе. Мы с тобой оба – обломки великой империи среди антиподов.

– Вы мне никто! – буркнул Гарри.

– По крайней мере, откровенно.

– И никакой я вам не обломок!

– Кто же ты тогда? – спросил Лемезурье, хотя мальчик уже ему наскучил.

– Я не знаю, кто я…

Гарри с надеждой посмотрел на Фосса, но тот перечитывал письмо. Сложно сказать, слышал ли он их разговор.

Усомнившись в том, что может надеяться на защиту своего покровителя, Гарри Робартс совсем приуныл. В его незамутненном уме замелькали тревожные и тусклые мысли. Кто же я? Кем я должен быть? Тяжесть ботинок на толстой подошве навалилась на мальчика чувством одиночества, от грубой куртки пахнуло зверьем. Вдали от Фосса он был никем, а сейчас и его присутствие не помогало. Однажды Гарри открыл ящик комода своего покровителя и потрогал его вещи, даже сунул нос в темные материи и обрел уверенность. Теперь она канула в прошлое. Ему довелось столкнуться с пугающей задачей самоопределения, предложенной Лемезурье.

– Возможно, ты натура куда более тонкая, чем считаешь сам, – вздохнул его враг и потер щеку.

Там, где бритва отыскивала утром щетину в ранних складках юного лица, рука нащупала несколько порезов. О господи, зачем он вообще пришел? Собственная кожа, почти сровнявшаяся цветом с лимоном, вызывала у него отвращение. Юноша вспомнил копну сена, на которой лежал в детстве, и запах молока или же невинности. Распознав ее в безобидных глазах Гарри Робартса, он вознегодовал, поскольку сам давно утратил это качество.

Теперь и он тоже вынужден полагаться на немца. Однако тот все читал и перечитывал злосчастное письмо и кусал ногти – точнее сказать, не все ногти, только один. Фрэнк Лемезурье, который в иных отношениях отличался особой щепетильностью, терпеть не мог эту привычку, но продолжал смотреть и ждать, поскольку был не в том положении, чтобы делать замечания.

– Гарри, я попрошу тебя передать это письмо – нет, не сейчас, подождет до утра – мистеру О’Халлорану, седельнику с Джордж-стрит, – сказал Фосс.

Откуда бедняге знать? Впрочем, немец предпочитал не обращать на чужие слабости внимания, если только из этого нельзя извлечь какую-нибудь выгоду.

– Думаю, тебе будет приятно услышать, что я получил хорошее известие, – объявил Фосс.

Он заговорил нарочито живо, видимо, переняв эту манеру вместе с чуждым ему языком у какой-нибудь пожилой англичанки, которая обращалась подобным образом к мужчинам. Мальчик смутился еще больше, потому что немцу эта манера не шла.

В глазах Гарри Робартса появилось отчаяние: он вообще перестал что-либо понимать. Ему очень захотелось прикоснуться к своему благодетелю. Раз или два он уже дотрагивался до Фосса, и это сошло ему с рук.

– Поверить не могу, что проклятая экспедиция все-таки состоится, – проворчал Лемезурье.

Открывшись, он сделался безразличен ко всему и держался с нарочитой дерзостью, вытянув далеко вперед свои длинные ноги.

– Не пройдет и двух недель, как мы поднимемся на борт «Морского ястреба», – объявил Фосс. – Нас будет пятеро. Мы отплывем в Ньюкасл, уже с основными припасами. Оттуда мы направимся в Рейн-Тауэрс, владения мистера Сандерсона.

Для чтения и письма немец надевал скромные, но изящные очки.

– Пятеро? – переспросил Лемезурье, немного заинтересовавшись. – Мы трое, еще Пэлфримен, само собой. Ах да, я позабыл про Тернера.

– Тернер скоро придет, полагаю.

– И мы поедем на лошадях, как вы обещали? – спросил Гарри Робартс.

– Или на мулах, – сказал Фосс.

– Или на мулах.

– Думаю, мы поедем верхом на лошадях, а поклажу повезут мулы. Разумеется, все зависит от мистера Сандерсона и мистера Бойла из Джилдры.

Хотя так поступают многие, это не имело никакого значения, поскольку вещи материальные для Фосса не стоили ничего. Посему Фосс часто обманывал своих друзей. В темной комнате юноша и мальчик продолжали ждать от него моральной поддержки. Вместо этого он обратился к жизнерадостным фразам, которые ему не принадлежали. Бледные щеки Фосса раскраснелись, словно для маскировки. В конце концов, он поведет их, решил немец, и таким образом оправдается. Легко сказать, трудно сделать. Вдохновение снисходит внезапно и облекает обстоятельства в соответствующую форму, оно не хранится в бочонке как солонина, чтобы доставать по куску. Отражаясь в туманном зеркале темнеющей комнаты, Фосс ничуть не удивился тому, как значительно выглядит на общем фоне. Он мог бы с легкостью позабыть про своих двух адептов. Они были совершенно разными людьми, и объединяло их лишь то, что оба отчаянно в нем нуждались.

Тем временем по лестнице с кряхтеньем поднялась пожилая экономка Топпа и принесла жильцу ужин – сладкое мясо и бокал вина, изрядно отдававшего пробкой.

– Что же вы впотьмах сидите! – посетовала миссис Томпсон тоном, который приберегала для детей и для лиц противоположного пола.

Она зажгла пару свечей и поставила их на колченогий столик кедрового дерева, где немец пристроил свой поднос. Скоро комната купалась в свете.

Фосс ужинал. Ему даже в голову не пришло поделиться едой со своими двумя нахлебниками. В сиянии свечей он казался им недосягаемым, и они разглядывали немца без всякого стыда, наблюдая, как крошки падают у него изо рта.

– Вкусно? – спросила миссис Томпсон, расцветавшая от похвалы своих джентльменов.

– Превосходно, – не задумываясь ответил немец.

К еде он относился спокойно. Чем быстрее, тем лучше. Однако ответом расположил к себе экономку.

«В самом деле, он просто жадная свинья, – подумал Лемезурье. – Немецкая свинья!» И сам себе удивился.

– Кушайте медленнее, – заметила экономка. – Одна леди мне рассказала, что пищу следует пережевывать тридцать семь раз.

«До чего красивый мужчина!» – подумала она.

– Вам надо набираться сил.

Лицо худое, на лбу вены выступают. Миссис Томпсон вспомнила больных, за которыми ухаживала, особенно мужа, угасшего от чахотки вскоре после прибытия на эти берега, и вздохнула.

Вошел Топп с бутылкой вина и бокалами, поскольку знал, что Фосс ничего им не предложит. Учитель музыки его не винил. Великим мужам не пристало размениваться по мелочам, а если немец и не был великим, домовладельцу нравилось считать его таковым. Однажды Топп сочинил сонату для фортепьяно и скрипки. Впрочем, он не осмеливался заявлять на нее свои права, и если ему случалось давать ее ученикам, говорил: «Сейчас мы сыграем одну вещицу».

К его обычной скромности сегодня примешивалась хандра.

– После жаркого дня, – заметил Топп, – южные ветра пробирают до костей.

Миссис Томпсон собралась всласть порассуждать о климатических недостатках колонии, и тут ее окликнула с улицы знакомая леди.

– Не один ветер, так другой. Боже мой, это просто ужасно! В безветренную погоду тоже все не ладится. Прямо-таки страна контрастов! – Вот и все, что она успела сказать.

Фосс откинулся на спинку стула и ковырялся в зубах. Еще он рыгнул, словно был наедине со своими мыслями.

– Мне редко доводилось встречать здесь человека, который не был бы убежден, что эта страна его уничтожит, – заметил Фосс. – Вместо того чтобы самому превратить ее в то, что ему угодно.

– Эта страна не для меня, – объявил Топп, разливая вино по бокалам. – И вообще, я попал сюда по несчастливой случайности.

Он так разволновался, что пролил вино.

– И не моя, откровенно говоря, – сказал Лемезурье. – Я не могу думать о ней иначе как о дурной шутке.

– Я приехал сюда из-за преданности идеалам, – признался Топп, озабоченный лишь собственным положением, – и ложного убеждения, что смогу привить дикарям чувство прекрасного. А здесь даже аристократия или то, что по местным меркам считается ею, набивает животы бараниной до полного отупения.

– По-моему, с этой страной все в порядке, – осмелился возразить Гарри Робартс, – разве набитый живот – плохо? Я ни разу не голодал с тех пор, как сошел на берег, и очень рад!

На этом его мужество иссякло, и он выпил свое вино залпом.

– Гарри всем доволен, – заметил Лемезурье, – потому что у него на первом месте живот.

– Еще как доволен, – буркнул мальчик.

Когда-нибудь он найдет в себе силы убить этого человека.

– Я тоже, Гарри, – сказал Фосс. – Я осмеливаюсь называть Австралию своей страной, хоть я и иностранец, – добавил он для остальных, потому что людям присуще вставать на защиту того, от чего они отрекаются. – И пока знаю о ней слишком мало.

Как бы он ни презирал смирение, сейчас оно было довольно уместно.

– Добро пожаловать, – вздохнул Топп, хотя выпитое вино уже привело его в прекрасное расположение духа.

– Вот видишь, Гарри, – сказал Лемезурье, – у тебя есть единоземец, который разделит твои патриотические чувства и обнимет с тобой вместе распоследнюю игуану!

– Не мучайте его, Фрэнк, – велел Фосс вовсе не потому, что был против жестокого обращения с животными: их склока мешала ему предаваться самолюбованию.

Гарри Робартс утер слезу благодарности. Как и все любящие сердца, он имел склонность к заблуждению.

Что касается Фосса, он уже вступил в борьбу с грядущим и в этом деле на любовь особо не рассчитывал, потому что все мягкое и податливое недолговечно. То ли дело минералы – неиссякаемый источник чудес; полевой шпат, к примеру, вполне достоин восхищения, и его собственное имя лежало у него на языке словно кристалл. Если он хочет оставить свое имя на этой земле навсегда, пусть даже она поглотит его физическое тело, лучше бы это произошло где-нибудь в полной глуши – идеальная абстракция, которая не вызовет у грядущих поколений ни малейшей нежности. В сентиментальном восхищении он нуждался не больше, чем в любви. Он был человеком самодостаточным.

Глава будущей экспедиции посмотрел на своих подчиненных, гадая, знают они или нет.

Тем временем вверх по ступенькам уже взбиралось неопознанное тело. Оно загрохотало, обратив на себя внимание всех присутствующих, и ввалилось в комнату. Пламя свечей покачнулось.

– Это Тернер, – сказал Фосс, – и он пьян.

– Трезвым меня точно не назовешь, – признал вышеупомянутый, – но я еще не пьян. Это все эвкалиптовая настойка, будь она неладна! У меня от нее несварение.

– Зря вы ее пьете, – заметил немец.

– Такова уж человеческая натура, – мрачно заявил Тернер и сел.

Он был худым и длинным типом, чей разум окончательно скис. Тернер страдал косоглазием, проистекавшим из привычки наблюдать за чужими делами и при этом прикидываться, что смотрит совсем в другую сторону. Вопреки своему жалкому виду, он был жилистым и крепким и последние пару месяцев проработал на кирпичном заводе, поэтому складки его одежды и трещины в коже хранили заметные следы красной пыли.

– У меня новость, – объявил ему Фосс, – только вряд ли она вас заинтересует.

– Вы же меня не бросите из-за моей широкой на- туры! Разве человек несет ответственность за свою натуру?! – вскричал Тернер. – Вам кто угодно скажет, что нет!

– Если я вас и возьму, то лишь потому, что в тех дальних краях вашей натуре будет нечем себя тешить.

«И еще потому, что питаю нездоровый интерес к отверженным душам», – добавил про себя Фосс. И все же Тернер трезвый обладал некоей врожденной хваткой, которая на пути к цели заставляла его выкладываться до предела. Такого человека можно использовать, если только прежде он не использует вас.

– Мистер Фосс, ну, пожалуйста! – взмолился пьяный Тернер. – Я буду напрягать каждый мускул своего тела! Я буду делать всю грязную работу! Я траву буду есть!

– Ну вот, еще один новообращенный, – заметил Фрэнк Лемезурье и поднялся.

Лемезурье неизменно попирал все, что вызывало у него физическое отвращение. На открытый конфликт с Тернером он не пошел бы, хотя если они поедут вместе по высокой желтой траве, то могут сцепиться стременами, или, лежа в пыли и зловонии термитов, борясь с одними и теми же кошмарами под звездным небом, их тела могут сблизиться и соприкоснуться.

«Если только немец до такой степени филантроп, что возьмет с собой этого человека», – подумал Лемезурье. Или же он дурак? Ответить на сей вопрос ему предстояло самому – ждать помощи от Фосса не приходилось.

– Мистер Топп, – проговорил немец, – владей я искусством музыки, поставил бы перед собой вот какую задачу: создать произведение, в коем различные музыкальные инструменты представляли бы моральные качества людей, которые друг с другом не в ладах.

– Я предпочел бы выразить величие совершенства, – возразил наивный учитель музыки, – в больших потоках чистого звука.

– Чтобы понимать совершенство, следует его сперва достичь, а это невозможно. К тому же в результате мелодия получилась бы весьма однообразная, если не сказать чудовищная.

Тернер, сжимавший свою смятенную голову растопыренными пальцами, воскликнул:

– О-о! Боже упаси!

Внезапно он опомнился и с неприкрытой угрозой обернулся к Лемезурье, собравшемуся уходить.

– Новообращенный, значит? – Видно, Лемезурье задел его за живое. – Вы, с вашими разговорчиками, не такой уж и святоша! Если бы трущобы могли говорить… Видал я вас, и вовсе не в воскресной жилетке, вдобавок по уши в грязи! Гуляли с распутными девками, да еще трепались направо и налево! С ваших собственных слов, заключили сделку с практикующим безумцем и теперь отбываете в круиз по аду и обратно!

Тернер принялся хихикать и задорно подмигивать мальчику, внимавшему с открытым ртом.

– Если это был я и я был пьян, то ничего не помню. – Лемезурье презрительно наморщил нос. – Кроме того, что был пьян.

– Мы тут не одни с тобой грешники, верно, сынок? – жадно сглотнул подмигивающий Тернер.

Он ощутил необходимость привлечь на свою сторону мальчика. Двое всегда лучше одного.

– Я готов признать, что был пьян, – сказал Лемезурье.

– Это правда, – угрюмо кивнул мальчик, который наконец усвоил правила игры и теперь наслаждался роскошью принимать ту или иную сторону.

– Иногда это просто необходимо, – нахмурился Лемезурье.

– А-га! – взорвался Тернер. – Червям расскажите! Будто они не разбираются в жидкостях!

– Бывает такая засуха, Тернер, какой не доведется испытать ни одному тупоголовому червю, копошащемуся в земле. Его жизнь протекает в блаженном неведении. Худшее, что может случиться с вашим червем, – выползти на белый свет и оказаться раздавленным.

– Вы джентльмен, – проговорил Тернер, чеканя каждое слово, – и мне за вами не очень-то поспеть. Но кое-что я догоняю.

Лемезурье позволил себе ухмыльнуться.

– И за это я набью вам лицо! – заявил Тернер.

Он поднялся вместе с Гарри Робартсом, на несколько минут ставшим ему другом. Оба шумно задышали. Страсти так накалились, что заполнили всю комнату и казались делом первостепенной важности, перед которым померкло все. Однако Фосс их мигом остудил.

– Ваши личные разногласия меня не интересуют, – заявил он, – мне не важно, кто тут пьяница, кто безумец, кто предатель. Куда больше меня удручает собственное безрассудство: пытаясь воплотить свой великий замысел, я подобен тому червю, Фрэнк, что кусает себя за голову в глубинах земли. Вы оба, Тернер и Фрэнк, часть этого странного и вроде бы невыполнимого замысла. Меня тяготит, что я не могу от него отказаться, несмотря на все мыслимые и немыслимые трудности. Я просто не могу! А теперь покиньте эту комнату, которая принадлежит мне, если помните. Также не забывайте о том, что улица принадлежит всем жителям этого города. Когда мы увидимся снова, полагаю, вы уже смиритесь с недостатками друг друга, поскольку нам предстоит провести вместе весьма продолжительное время.

После никто не вспомнил, каким было при этом его лицо. Хотя слова немца всем очень даже запомнились: он отчеканил свою отповедь, пнул комок засохшей грязи, лежавший на ковре, и тот гулко стукнулся о деревянную обшивку стены.

Когда удалились все, включая беднягу Топпа, мечтавшего остаться и за вином побеседовать на философские темы, Фосс пошел в заднюю комнату, сбросил одежду и, по обыкновению, не раздумывая, лег в кровать и сразу уснул. Он рухнул в глубины своего «я». Никто не смог бы нанести реальный ущерб его Идее, как бы они ее ни царапали. Люди извергали слова. Люди выкашливали свои сухие души, и те рикошетили горошинами. Тщетно. Из того самого песка, по которому Фосс ступал с таким благоговением, словно то был драгоценный бархат, гранитным монолитом произрастала его нетронутая никем Идея. Не считая, увы, Пэлфримена. Черт лица немец не различал, но само присутствие этого человека пронизывало весь его сон. И теперь Фосс ворочался на жесткой кровати. Ночь выдалась влажная. Руки спящего тщетно пытались освободить тело от сковавшего его пота.

Утром солнце сияло ярко, под ногами скрипела красная песчаная пыль. Погода наконец устоялась. Фосс отправлялся по делам в высоком черном цилиндре и за несколько дней обошел всех торговцев. Он остановил выбор на вьючных седлах О’Халлорана. Он договорился с Пирсом насчет восьмидюймового секстанта, призменных компасов, барометров, термометров и прочих приборов. С мельницы Бардена должны были завезти двухгодичный запас муки прямо на корабль.

В четверг, судя по краткой записи в дневнике, он встретился с Пэлфрименом, прибывшим в город из Парраматты, где гостил в поместье друга и поправлял здоровье после болезни.

Пэлфримен и Фосс провели вместе некоторое время – прогулялись по Ботаническому саду, поговорили, помолчали, настороженно приглядываясь друг к другу и обдумывая трудности, неизбежно возникнущие в ходе совместного участия в будущей экспедиции.

Ростом Пэлфримен не вышел, зато спокойный и прямодушный взгляд поднимал его до уровня большинства прочих мужчин. Лицо ученого, обычно обгоравшее на солнце до желтовато-коричневого цвета, что типично для людей со светлой кожей, из-за недавней болезни приобрело зеленоватый оттенок, черты стали немного размытыми. Серые глаза в запавших глазницах под темными веками смотрели очень прямо. Верхнюю губу он брил, нижнюю же часть лица закрывали коричневые бакенбарды. Одевался Пэлфримен аккуратно, но без щегольства, в серое, и в результате на его фоне немец в теплом сюртуке и черных помятых брюках смотрелся крайне неряшливо. Всю прогулку Фосс стыдился и судорожно смахивал пыль с рукавов, и пару раз даже нервно дернулся.

– Хватит ли у вас сил, чтобы отправиться в это путешествие, мистер Пэлфримен? – спросил он и нахмурился, подумав о чем-то своем.

– Сил у меня предостаточно.

На солнце англичанин часто и изумленно мигал, словно дневной свет казался ему слишком ярким.

– Жена и дочери моего друга Стрэнга откармливали меня яйцами и сливками бог знает сколько недель! Прискорбное происшествие, хотя на деле я лишь немного защемил спину, когда упал с лошади. Признаюсь, сперва я был потрясен. Всегда страшился стать инвалидом из-за травмы спины. И вот он я, совершенно здоровый!

Фоссу, который также не отводил глаз от яркого света, пришлось улыбнуться. Точнее сказать, осклабиться. Он покивал, втянув ртом воздух и пытаясь изобразить внимание к собеседнику.

– Кроме того, – продолжал орнитолог довольно мягким голосом, – другого такого предложения мне придется ждать долго. Ваша экспедиция – именно та возможность, к которой его сиятельство питает особый интерес.

Пэлфримен прибыл по поручению некоего желчного английского лорда, бывшего в силе при предыдущем правлении и увлекавшегося коллекционированием всевозможных вещиц – от драгоценных камней и музыкальных инструментов до чучел птиц и тигров. Его сиятельство редко осматривал собранные в своем палладианском особняке сокровища, разве что иногда, повинуясь внезапному порыву, выдирал из стеллажа ящик с птичьим гнездом, чтобы взглянуть на скорлупки яиц или порадовать очередную пассию стайкой колибри на тонкой проволоке. Истинной страстью лорда было собирать и владеть. Когда же безжизненные экспонаты ему наскучивали, их в спешном порядке запаковывали и передавали в какой-нибудь национальный музей.

По поручению лорда Пэлфримен и посетил Новый Южный Уэльс. Даже если побудительным мотивом поездки стал всего лишь чужой каприз, профессиональная честь ни за что бы не позволила орнитологу этого признать. Он был настоящим ученым. Возможно, его утешала преданность науке или даже религиозная вера. Как бы то ни было, доверчивая натура Пэлфримена перекинула мостик в виде культа полезности и успешно соединила оба берега его жизни, невзирая на многочисленные несочетаемые географические особенности и сильное течение между ними, которое сам он замечал крайне редко.

И вот теперь Фосс и Пэлфримен, которых беседа водила по всевозможным уголкам Ботанического сада, очутились на самом настоящем мостике. Обстоятельства сложились так, что свели их вместе, хотели они того или нет.

Фосс сказал:

– Ничуть не сомневаюсь, мистер Пэлфримен, что у вас еще будет возможность преследовать интересы вашего покровителя в неизведанных землях к западу от Дарлинг-Даунс. Я всего лишь беспокоюсь о вашем здоровье.

На жалком декоративном мостике оба смотрелись весьма гротескно. Они стояли, глядя вниз и совсем не замечая, что там находится. Собственно, кроме перепутанных мертвых листьев кувшинок, и глядеть было не на что.

– Мое здоровье, – проговорил Пэлфримен, – всегда было вполне сносным.

– Вы – человек воли, как я посмотрю! – рассмеялся Фосс.

Похоже, Пэлфримен понимал, что немец хочет от него избавиться, поэтому сказал:

– Это вовсе не вопрос моей воли, мистер Фосс. Скорее, тут вопрос воли Господа, которому угодно, чтобы я осуществил взятые на себя определенные обязательства.

Фосс выставил вперед плечи, словно желая защититься от неприятного разговора. Потом снова выпрямился и стал выше маленького, но уверенного в своей правоте Пэлфримена, чьи серые глаза все еще были устремлены на увядшие листья кувшинок.

– Ваш моральный настрой наверняка понравится мистеру Боннеру, – проговорил Фосс. – Он считает, что проходимцы, которых я набрал в экспедицию, не отвечают ее высоким целям. Как и большинство джентльменов, преуспевших в сфере ценностей материальных, мистер Боннер чрезвычайно озабочен моральным аспектом.

Немец с удовольствием прошелся бы по этой теме, но остроумие ему не было свойственно. Даже смех его звучал весьма натужно на фоне двух или трех банановых деревьев, которые покачивались на ветру у собеседников за спиной.

– Глядите! – указал Пэлфримен на муху с прозрачными крылышками, усевшуюся на перила мостика.

Похоже, он настолько впечатлился насекомым, сверкавшим всеми цветами радуги, что едва ли услышал слова Фосса, чему последний был отчасти рад.

Немцу хотелось обрести полную уверенность, сомнения в которой проистекали не из слабости его брони, а из явной неспособности ослабить силу своего компаньона. Естественно, осознавать это было неприятно.

Впрочем, вскоре Фосс совершенно овладел собой. Рядом с ним снова стоял рассеянный орнитолог, тычущий упругим пальцем в насекомое, кроме которого его явно ничего не интересовало.

Муха тут же улетела, и двое мужчин продолжили обсуждать практические вопросы. Фосс согласился свести Пэлфримена с мистером Боннером на следующий же день.

– Знаете, он человек достойный, – сказал Фосс. – Щедрый и надежный. Лучшего покровителя и желать нельзя.

Пэлфримен едва улыбнулся – по его полному задумчивому лицу будто скользнула тень перенесенной болезни.

– Берегите себя, мой дорогой, в этом городе неожиданных опасностей, – мило сказал Фосс при расставании у залитых солнцем ворот.

Фосс мог быть весьма мил и очень к тому стремился. Он улыбался с неподдельным обаянием, несмотря на острые зубы, и даже положил руку коллеге на плечо, что было для него нетипично.

Потом они расстались. Пэлфримен, живший в своем иллюзорном мире, пребывал в отличном настроении и шел не торопясь. Фосс поспешно направился по делам, и штанины его брюк захлопали на ветру.

В последующие дни немец подспудно размышлял о воле Божьей. Пестовать веру, как ему представлялось, надлежало исключительно женщинам – где-нибудь между приготовлением джема и глажкой белья. Он вспомнил племянницу Боннера, церемонную и наверняка чванливую девицу, которая носила свою веру, перекроив ее на женский лад. Пожалуй, в отличие от большинства ей присуща какая-то безучастная элегантность. Изредка ему попадались мужчины, принимавшие смирение без всякого стыда. Вполне возможно, что в порыве самоотречения личности такого склада испытывали некий чувственный восторг. Иногда Фосс с досадой отмечал, что ему подобные переживания недоступны, хотя и гордился этим. Да они буквально сливаются воедино с концепцией своего Бога, возмущался немец. Такие мужчины сродни женщинам! И все же ему вспоминались взгляды Пэлфримена и старика Мюллера – обоих он всегда сторонился, к обоим старался не привязываться.

Так оно и шло, и день отъезда приближался.

Несколько раз ему снова вспомнился тот старик, отец Мюллер. В начале года Фосс гостил в общине Моравских братьев около залива Моретон. Стояла пора сенокоса. На щетинившиеся стерней поля снизошли эфемерные цвета мира и спокойствия. Картинка врезалась ему в память: низенькие побеленные хижины братьев, тонкие, но крепкие сероватые деревца, загорелые ребятишки. Вся община вышла в поля и собирала урожай. Несколько женщин взяли грабли и вилы и сгребали сено или бросали его на телеги своим мужьям. Пришли даже два старых пастора, сменив черные сутаны на вполне мирские серые комбинезоны. Работали все. Над ними возвышалась фигура отца Мюллера, основателя поселения. И такие покой и доброта чувствовались в этой типично мирской сцене, в игре света и тени, в изобилии благоухающего сена, что они вполне могли бы исходить из души старого квиетиста.

«Я поработаю с вами», – пообещал Фосс, который вплоть до недавнего времени беспокойно метался по полям, пожевывая соломинку, срывая листья и таская книгу, не представлявшую для него никакого интереса.

Никто не ставил под сомнение его право отлынивать от работы, однако гость принялся скидывать свои странные одежды – то есть отбросил потрепанное пальто, расстегнул ворот сорочки, закатал рукава, обнажив жилистые руки, и вскоре неистово сгребал сено граблями, стоя возле отца Мюллера. Женщина, подававшая сено на телегу, зашла так далеко, что рассмеялась над особенным усердием гостя, зато все остальные приняли его достаточно спокойно, сочтя само собой разумеющимся, что в божественном замысле даже заблудшие души подчиняются некоей высшей необходимости.

Потом Фосс, проведший со старым пастором несколько вечеров в спорах за стаканом козьего молока с медом, окончательно распалился и выкрикнул:

«Отец Мюллер, я начинаю убеждаться в доказательности бытия! Я чувствую землю!»

Он стоял, тяжело дыша и широко расставив ноги, и ему казалось, что земля принимает свое истинное обличье и вертится прямо под ним.

Старик продолжал сгребать сено, щурясь, будто ему что-то попало в глаз или он не расслышал.

И тогда Фосс великодушно сказал:

«Только не подумайте, отец, из-за наших с вами вечерних споров, в которых мне случалось вас по-дружески подловить, что я принижаю значение Бога».

Он добродушно посмеивался и казался красивым и славным, несмотря на обгорелую кожу. У него был такой вид, будто он уже покорил весь мир.

«Да ладно вам», – вздохнул старик.

Сенокос явно был его призванием. Мюллер оперся на грабли. Позади него солнце переливалось золотистым нимбом.

«Мистер Фосс, – без тени осуждения произнес старик-пастор, – вы испытываете презрение к Богу, потому что Он не создан по вашему образу и подобию».

Вот так Фосс и носился по улицам Сиднея все дни, предшествовавшие отправлению великой экспедиции, о которой уже говорила вся страна. Деловые мужчины брали его за плечо, словно имели на него свои права или хотели поделиться чем-то сокровенным. Юные девы, гулявшие со служанками или с тетушками, опускали глаза долу, проходя мимо, но после сразу же указывали на него спутницам. «Это мистер Фосс, тот самый путешественник», – шептали они.

Поэтому для самого путешественника весь город Сидней представал в бесподобном и при этом, безусловно, надлежащем случаю свете.




Три


Вскоре Роуз Поршен, служанка семейства Боннер, внезапно занедужила. Однажды, сразу после того, как миссис Боннер с барышнями отведали легкого ленча из ветчины с маринованными огурчиками и белым хлебом да немного айвового желе – ничего тяжелого, ведь в тот день семейство Прингл ожидало их на пикник, – Роуз рухнула на пол. В коричневом платье она здорово смахивала на набитый мешок, вот только этот мешок колыхался и стонал, а вдобавок и корчился от рвотных позывов. Впрочем, обошлось. Миссис Боннер, чья юность прошла в Норфолке, припомнила, как долгими зимними ночами коровы падали в канавы и оглашали окрестности унылыми стонами. И, помнится, никто им на помощь не бросался.

И вот она, Роуз, на полу – половина тела в столовой, половина в коридорчике, ведущем в кладовую, и ей помощь уж точно понадобится.

– Боже мой, Роуз! Роуз! – окликали барышни, выскочив из-за стола и попадав на колени, и хлопали ее по тыльным сторонам ладоней.

– Нужно поджечь перо, – рассудила миссис Боннер.

Однако мисс Лора уже сбегала за нюхательной солью во флаконе темно-зеленого стекла, доставшейся ей от девушки по имени Чэтти Уилсон, с которой она обменивалась визитами и подарками.

От резкого запаха у Роуз едва не раскололась голова, зато она мигом вскочила. Служанка прижимала к груди стиснутые загорелые кулаки и тряслась, продолжая плакать и стонать.

– Роуз, милая, скажи, что тебе лучше! – со слезами на глазах молила напуганная Белла, которая при виде чужого горя и сама ударялась в слезы. – Ну же, Роуз, прекрати!

Роуз не то чтобы плакала, нет – скорее, издавала животные звуки, закусив изуродованную губу.

– Вот что, Роуз, – сухо проговорила тетушка Эмили в непривычной для себя манере, – Эдит поможет тебе убрать со стола. Потом ступай, приляг и отдохни.

Вид у тетушки Эмили стал удрученный, хотя, вероятно, виной тому была солонка прекрасного уотерфордского хрусталя, которую и на стол выставлять не следовало бы и чьи осколки она теперь собирала; а может, тетушка просто порезала палец.

И тут Лора Тревельян, ее племянница, все еще стоя на коленях, кое-что поняла: солонка вовсе ни при чем. И это было ужасно. Вскоре даже Белла сообразила, несмотря на юный возраст. Все три женщины инстинктивно постигли одну тайну. Они догадались, что у Роуз, бывшей каторжанки, будет ребенок.

Роуз стала работать у Боннеров лишь после того, как вышла на волю. Из соображений совести и боясь мелких краж, коммерсант не нанимал каторжан. Если нанимаешь человека свободного, говаривал он, еще есть шанс, что он невиновен; если же нанимаешь каторжника, то принимай как должное, что он непременно украдет.

С выходом на волю для Роуз изменилось немногое. Похоже, судьба заковала ее в цепи куда более тяжелые и ужасные, даром что невидимые. Однако на физической форме женщины это не отразилось. Даже в кандалах она работала как вол. Когда мистер Боннер закладывал альпийскую горку, так приятно потом радовавшую глаз, Роуз таскала корзины с землей и камнями, оставляя на песке глубокие следы, в то время как Джек Проныра и другой помощник недовольно ворчали, тянули корзины волоком, постоянно отдыхали и даже норовили улизнуть. Никто не принуждал Роуз к тяжелой работе. Как и допоздна ожидать хозяев. Тем не менее, она непременно встречала юных леди, когда те отправлялись на балы, открытые лекции или музыкальные вечера, что бывало весьма часто. Она сидела, опустив массивный подбородок на грудь, сложив руки в замок на мощных коленях, и мигом вскакивала – раскрасневшаяся ото сна, без улыбки, но довольная – и помогала юным леди переодеться. Еще она расчесывала волосы мисс Лоры, даже если та не хотела.

«Иди, Роуз, – говорила мисс Тревельян. – Хватит уже».

Роуз невозмутимо продолжала чесать, словно это был ее священный долг, цепко держа свою хозяйку за волосы.

Подобным образом уродливая и нелюбимая Роуз Поршен пыталась привязать к себе людей. Лора Тревельян никак не могла ее полюбить. Конечно, девушка была к ней добра. Дарила свои старые вещи и заботилась о ее физическом благополучии. Заставляла себя улыбаться женщине, и та сразу расцветала. Роуз излучала благодарность всем телом, однако именно ее тело и отталкивало юную хозяйку.

Так произошло и в случае с Джеком Пронырой, «тем типом», как отзывался о нем мистер Боннер после того, как уволил. Свое происхождение Джек держал в тайне и жил случайными заработками: чистил сковородки и выбивал ковры, помогал в саду, хотя считал это унизительным, и даже по надобности управлял каретой, надев импровизированную ливрею, когда Джим Прентис слег с бронхитом. Какие бы обязанности ему ни поручали, Джек Проныра всегда находил время втихомолку послоняться по двору под раскидистыми перечными деревьями, почесывая подмышки и жуя табак. Таким Лора его и запомнила: идет себе и сплевывает блестящую струйку слюны в заросли лавра. Рукава рубашки он обрезал по самые плечи, чтобы ничто не сковывало движений, и выставлял напоказ худые, жилистые руки с синими венами. Иногда Лоре приходилось наведываться во двор по хозяйственным делам, и ей тут же попадался на глаза Джек, весь в грязных пятнах и в бликах солнечного света. Следует признать, здоровался он всегда, хотя в такой наглой и оскорбительной манере, что девушка поскорей спешила в другую сторону, едва завидев его. В конце концов Джек Проныра угодил в каталажку. Причиной его падения стал ром. Говорят, в ночь ареста от него так разило спиртным, что казалось, поднеси спичку – и вспыхнет огненный столб. Так он попал за решетку. Мистер Боннер навестил его и сказал: хотя он всегда помогает тем, кого нанял, при таком поведении Джека он все равно бы его уволил, даже если бы судья не вынес приговор.

Парень рассмеялся ему в лицо, вытер волосатый нос рукой и заявил, что и сам бы ушел.

Больше они Джека не видели.

Однако Роуз осталась, и груди ее все так же колыхались под коричневым платьем. Лора Тревельян продолжала испытывать к ней отвращение. И девушку это крайне удручало, особенно когда горничная прикасалась к ней. Лора старалась не смотреть ей в глаза, как в случае с Джеком Пронырой. Все дело в телах этих слуг, твердила она себе с обреченностью и отвращением и гадала, как восприняла бы ее откровения тетушка, вздумай она ими поделиться. Вряд ли подобные навязчивые идеи тревожат других людей. «Надо выбросить все это из головы, – решила Лора. – Неужели я настолько ограниченна и самодовольна?» Таким невеселым размышлениям она предавалась и думала о том, как исправить свою натуру.

И когда с несчастной Роуз случилась беда, Лора Тревельян чрезвычайно расстроилась. По мере того, как все более-менее наладилось, убрали со стола, подмели все до мельчайших осколки хрустальной солонки, она вполне овладела собой. Никто ничего не заметил. Лора давно приучила себя сдерживать эмоции, и лишь тот, кто смотрит в глубь вещей, мог бы догадаться.

Тетушка Эмми видела только то, что лежит на поверхности. Поднеся к губам прелестный и совершенно бесполезный платочек, она сказала:

– Ну, девочки, вне всякого сомнения, это должно остаться между нами! Слава господу, что столовая не сообщается с кухней напрямую, и Касси с Эдит ничего не заподозрили. Разумеется, мистера Боннера уведомить придется, ведь ему может прийти в голову дельное предложение. До тех пор – ни слова!

– Маменька, мы позабыли про пикник у Принглов, – напомнила Белла, услышав бой дедушкиных часов.

Не было такой катастрофы, от которой Белла не смогла бы оправиться. В ее возрасте это еще получалось.

Ее мать досадливо прицыкнула.

– Да, милая, – протянула она. – Миссис Прингл будет вне себя… Экипаж подадут через полчаса, если мистер Прентис сможет подняться. Роуз, попроси Эдит сбегать к Джиму и напомнить про карету. Боже, мы опаздываем!

Не медля ни минуты, Лора Тревельян побежала переодеваться, досадуя на все пикники, вместе взятые. Ветер гнул деревья. Листва за окном металась спутанной зеленой массой, и Лора хмурилась, поправляя рукава и приглаживая волосы. Почти каждый день она гуляла по саду среди разросшихся кустов камелий и множества бесформенных темно-зеленых кустарников, какие встретишь в любом большом саду, и чешуйчатых местных уроженцев с отстающей от стволов корой. В углу сада рос бамбук, который знакомый капитан торгового судна привез мистеру Боннеру из Индии. Изначально там было всего несколько растений, потом они превратились в чащобу, наполняющую округу невероятно нежным шелестом. Даже безветренными вечерами беседа листьев бамбука, так похожих на перья, слышалась вполне отчетливо; иногда друг с другом сталкивались высокие как мачты стволы, и среди них раздавались голоса – прохожие перелезали через стену сада и лежали в зарослях, поедая свиные ножки и занимаясь любовью. Как-то раз Лора нашла там аляповатую женскую шляпку. В другой раз она обнаружила Роуз Поршен. «Это я, мисс, – сказала служанка, – в доме совсем душно». Потом Роуз протиснулась в глубь зарослей. Иногда ночь наполняли возгласы и непонятные огни. У корней бамбука влажная почва бывала затоптана. Мужские голоса звучали лениво и уверенно, женские – приглушенно. «Видно, напугал я вас, мисс», – сказал однажды из темноты Джек Проныра, лежавший, опершись на локоть, и поднялся с земли. Он курил. Лора едва не задохнулась от гнева.

И вот теперь девушка сжимала голову руками, глядя на себя в зеркало. Бледная, но привлекательная, лицо отливает в зелень. Немного румянца, и Лора была бы настоящей красоткой, считала тетушка Эмми и советовала племяннице ронять носовой платок, прежде чем войти в комнату, чтобы кровь прилила к щекам.

– Лора! – позвала Белла. – Карету подали. Маменька ждет. Ты ведь знаешь эту миссис Прингл!

Лора Тревельян взяла шаль. Она действительно была по-своему красива и теперь разрумянилась – то ли при мысли о чем-то, то ли из-за окрепшего ветра, который раскачивал деревья в саду. На ковер сыпались иголки. Сухо шелестел бамбук.

Когда все расположились в экипаже и миссис Боннер проверила, взяла ли пастилки от кашля, и попыталась вспомнить, закрыто ли окно на лестничной площадке, когда они уже проехали по дороге до поворота, где растут араукарии, и тут – вы не поверите! – на пути возникла фигура этого докучного мистера Фосса, пружинисто шагавшего им навстречу со шляпой в руке, с мокрым от пота лицом.

О нет, воскликнули все хором и даже руками всплеснули. Впрочем, экипаж все-таки остановили. Им пришлось.

– Добрый день, мистер Фосс, – сказала миссис Боннер, высунув голову. – Вот так сюрприз! Знаете, с вашей стороны весьма дурно нагрянуть так внезапно. Хоть бы записку черкнули! И мистера Боннера сейчас нет…

Фосс открыл рот. От долгой ходьбы губы его побелели. Судя по недоуменному выражению лица, он все еще был погружен в свои мысли.

– Однако мистер Боннер, – с трудом проговорил немец, – отсутствует не только здесь, но и в городе. Уехал, сказали мне там. Уехал домой.

Иностранный язык, на котором ему пришлось изъясняться, его ужасно расстраивал.

– Конечно, уехал, – радостно кивнула миссис Боннер, – да только вовсе не домой!

При случае она любила поозоровать. Белла захихикала и отвернулась к горячей обивке темного салона. Экипаж дарил превосходную защиту.

– Как жаль, что вас ввели в заблуждение! – продолжала куражиться миссис Боннер. – Мистер Боннер уехал на пикник к своим друзьям Принглам, где мы вскоре к нему присоединимся.

– Не важно, – вздохнул Фосс.

Он был даже рад. Племянница сидела в карете и смотрела на его лицо так, будто оно вырезано из дерева. Она разглядывала корни волос и поры кожи, причем весьма беспристрастно.

– Вот ведь незадача, – сказала миссис Боннер.

– Ничего страшного, это не важно.

Фосс надел шляпу.

– Разве что вы сядете с нами. Вот именно! – воскликнула миссис Боннер, обожавшая принимать неожиданные решения. – Вы отправитесь с нами! И тогда сможете сообщить мистеру Боннеру сведения, ради которых пришли. То-то он обомлеет!

Ступеньку кареты призывно опустили, и теперь уже Фосс обомлел. В тот день он шел к своему покровителю не столько с новостями, сколько с желанием пообщаться, и вовсе не рассчитывал на компанию всех этих женщин.

Немец стукнулся головой, и его поглотил закрытый экипаж, полный запахов и голосов леди. Ситуация вышла престранная и неловкая: сидеть приходилось, сдвинув колени, чтобы не задеть многочисленных юбок, со всех сторон раздавались заботливые предложения.

Он очутился подле красивой девушки, мисс Беллы, которая продолжала хихикать и сидела, сложив руки в замок. Напротив благовоспитанно покачивались в такт движению экипажа мать и племянница. Хотя черты последней Фоссу были знакомы, он никак не мог вспомнить ее имя. Впрочем, это не имело значения. Так они и ехали. Однажды в окошко ворвался запах гниющих водорослей и наполнил весь салон. Мисс Белла закусила губу, отвернулась и вспыхнула, в то время как две другие леди сделали вид, что ничего не заметили.

– Представляете, – внезапно оживилась миссис Боннер, – не так давно один джентльмен с женой – имени не помню – ехал в своей карете по Саут-Хэд-роуд и какой-то человек, кажется, беглый каторжник, напал и отнял у несчастных супругов все ценные вещи до единой!

Все слушали с таким видом, будто тема их не касается. Они покачивались в такт движению и попытку завязать разговор восприняли как должное. По крайней мере, миссис Боннер выполнила долг хозяйки. Она поглядывала на своих спутников с тем же гордым видом, который научилась принимать, когда супруги Боннеры только обзавелись собственным экипажем. Что же касается беглых каторжников, то лично ей подобные типы не встречались, и она не верила, что в ее благополучной жизни таковой день вообще наступит. Столь внезапные потрясения происходят лишь с другими людьми.

Вскоре они свернули на песчаную дорогу, ведущую к оконечности мыса Пайпер. Колеса экипажа переваливались, будто падали с одной плиты песчаника на другую. Чинно сидевшие пассажиры бесславно сбились в кучу, словно их кости разом расплавились. При определенных обстоятельствах это было бы даже забавно, однако нынешнее положение дел веселью отнюдь не способствовало, судя по мрачному лицу юной леди. Остальные тоже подтянулись. Лора Тревельян предельно аккуратно убрала подол своей пышной юбки с грубой ткани брюк на выступающих далеко вперед коленях немца.

Из кустов выскочили детишки Принглов, чтобы показать дорогу, и побежали рядом с каретой, смеясь и крича в окна, бросая довольно-таки нахальные взгляды на незнакомца, который вряд ли пользовался полным покровительством Боннеров. Принглы всегда и всюду приезжали первыми. Будучи женщиной весьма состоятельной и сама по себе, и по мужу, миссис Прингл испытывала непреодолимую потребность на всех обижаться. Во время сборов, расхаживая с часиками в руках взад-вперед, миссис Прингл гневно покрикивала на слуг, но намерения при этом у нее были самые благие. Раздражение свидетельствовало о ее глубокой привязанности. К мужу она была чрезвычайно строга, могла поднять на него голос в компании и постоянно требовала доказательств превосходства, коим он не обладал. Подобные демонстрации чувств супруг встречал с терпением и любовью и недавно подарил ей одиннадцатого ребенка, чем немного ее смягчил.

– А, вот и вы! – воскликнула миссис Прингл, которая вместе с помощниками распаковывала провизию, стоя за кустами в кругу из карет и кабриолетов.

В ее тоне было ровно столько осуждения, сколько дозволяла вежливость. Подле нее, как почти всегда, находилась старшая дочь, Уна.

– Да, моя дорогая, – кивнула миссис Боннер, которой недавние события придали вид таинственный и невинный. – Если мы и опоздали, то лишь по вине маленького домашнего переполоха. Простите, что заставили вас переживать.

Когда Боннеры вышли из кареты, девушки расцеловались весьма радушно, хотя Уна Прингл никогда не доверяла Лоре, потому что та была худая как палка и, хуже того, с мозгами. В целом, Уна предпочитала противоположный пол и все же была слишком благонравна, чтобы признаться в этом даже своему дневнику, не говоря уже о подруге. И вот теперь, якобы прикрывая глаза от слепящего солнца, она вовсю рассматривала джентльмена или просто человека, сопровождавшего Боннеров. Вот уж кто был палка так палка! Верная своей природе, Уна Прингл незамедлительно решила несложную математическую задачку с двумя «палками».

Миссис Боннер поняла, что настал момент объяснить присутствие немца, и сказала:

– Это тот самый мистер Фосс, исследователь, который скоро отправится в буш.

Вполне официальная вначале фраза закончилась почти комично, поскольку ни миссис Боннер, ни миссис Прингл не могли воспринимать всерьез деяние, столь далекое от их привычной жизни.

– Джентльмены там, внизу, – проговорила миссис Прингл, пытаясь избавиться от этого недоразумения. – Что-то обсуждают. Приехал также мистер Питт, и Уоберн Макалистер, и один или два наших племянника.

Повсюду бегали дети, цепляясь одеждой за ветки. В подлеске раздавался веселый смех.

Фосс предпочел бы углубиться в собственные мысли, что отчасти ему и удалось. Вид у него при этом стал диковатый. Потрепанный цилиндр, дешевый черный костюм, угловатая фигура – никто решительно не знал, что с ним делать, разве что он сам.

Поэтому миссис Прингл и миссис Боннер с надеждой обратили взгляды в том направлении, где вроде бы находились джентльмены.

– Девочки, сходите-ка с мистером Фоссом, – велела миссис Прингл, мобилизуя свои лучшие войска, – пока мы с миссис Боннер немного побеседуем.

– Пойдем? – спросила Уна, хотя указание матери было недвусмысленным.

И девушки чинно отправились к берегу. Длинные юбки проделывали дорожки в песке, выравнивая по ходу движения упавшие веточки и беспрестанно сметая с курса муравьев.

– Тебе нравятся пикники? – поинтересовалась Уна Прингл.

– Иногда, – ответила Белла. – Смотря какие.

– Где лейтенант Рэдклиф?

– Сегодня он на службе, – с важным видом проговорила Белла.

Уна кивнула. Она была рослой девушкой без особых достоинств, которую родителям легко удастся выдать замуж.

– Ты знакома с капитаном Нортоном с брига «Отважный»?

– Пока нет, – зевнула Белла, ничуть не интересуясь дальнейшими завоеваниями мужских сердец.

Лицо Беллы Боннер приняло ровное и при этом немного высокомерное выражение, поскольку Уна Прингл принадлежала к тем девушкам, до которых ей не было дела, но обстоятельства вынуждали ее с ними знаться. В самом деле, сила обстоятельств того и гляди грозила испортить весь пикник. И тут к ним подбежали дети, начали радостно галдеть, скакать вокруг и тянуть Беллу в разные стороны, чуя в ней заводилу, отчаянно скучающую по тем играм, в которые она играла совсем недавно. Разбушевавшийся вихрь детворы вскоре подхватил ее и закружил между неподвижных деревьев. Кровь прилила к кончикам пальцев девушки, довольно толстая, крепкая шея раздулась от радостных криков.

– До чего же Белла энергичная, – вздохнула Уна, оставшись с Лорой и иностранцем. – А вам случается бегать и прыгать, мистер Фосс? – спросила она с легкой ехидцей.

– Прошу прощения? – не понял немец.

– Думаю, что да, – сказала Лора Тревельян, – при необходимости. И без посторонних глаз. Невидимый бег и невидимые прыжки. Я и сама этим занимаюсь.

Фосс, которого слишком грубо оторвали от размышлений, полный смысл ее слов уразуметь не успел и все же понял, что эта красивая девушка – его союзник. Хотя на него она даже не взглянула. Лора выписывала в воздухе какую-то фигуру муфтой из морского котика, захваченной на случай перемены погоды и в качестве защиты от опасностей куда менее очевидных.

Ее зовут Лора Тревельян, вспомнил он, племянница Боннера.

Радостный день, полный солнца и ветра, пронзил поверхность ее сумрачной зелени, и она засветилась. Выходя из клети темных сучьев, девушка уже мерцала, сама не осознавая произошедшей в ней перемены. Незнание своей неотразимости придало ее лицу мягкость, обычно ему несвойственную. Вокруг скалистого берега, по которому они брели, вздымались нежные волны. Шум моря стал отчетлив. Когда они вышли из-под сени деревьев и замигали на солнце, Лора Тревельян улыбнулась.

– Они вон там, – довольно мрачно проговорила Уна и даже не удосужилась прищуриться, поскольку все эти джентльмены были ей знакомы. Фосс и Лора прикрыли глаза от солнца ладонью и разглядели расположившихся на золотистых скалах джентльменов и молодых людей, снявших шляпы, и мальчиков, которые боролись друг с другом или бросали камешки в море. На фоне красочного дня обряженный во все черное чужак смотрелся особенно неуместно.

– Нам лучше спуститься, – заметила Лора, – и передать мистера Фосса с рук на руки.

– Я могу им помешать! – запротестовал немец. – Что они обсуждают?

– То же, что и всегда обсуждают мужчины, – сказала Лора.

– Сделки, – предположила Уна.

В некоторых вещах он явно ничего не смыслил.

– Английский пакетбот. И погоду.

– И овощи. И овец.

По мере того как они спускались, опасения девушек подвернуть ногу порой покрывали трещинами эмалевую уверенность их голосов. При подобных обстоятельствах они не отказались бы от надежной мужской руки. А у мистера Фосса были крепкие запястья. Он ринулся на помощь с готовностью, проистекавшей не столько из галантности, сколько из желания хоть чем-то себя занять.

Наконец они прибыли к месту. Джентльмены сверлили их взглядами, потому что еще не решили, какие укрепления следует воздвигнуть.

Лишь мистер Боннер смел все новоявленные баррикады, хлопнул своего протеже по плечу и надтреснутым голосом вскричал:

– Добро пожаловать, Фосс! Если я не предложил вам предпринять шагов, которые вы и так предприняли, то лишь потому, что у меня создалось впечатление, будто вам подобные мероприятия не по нутру. Хотя сам я придерживаюсь мнения, что каждому человеку есть чем удивить своих собратьев, и вопрос лишь в том, чтобы эту его особенность обнаружить. В общем, присоединяйтесь!

Подобным образом мистер Боннер отгородился извинениями от любого, кто мог бы их пожелать.

Некоторые из молодых людей, с крепкой юной кожей и отсутствующим взглядами, подскочили и обменялись с иностранцем твердыми рукопожатиями. Двое же самых пожилых и важных джентльменов, мистер Прингл и неизвестный Лоре мистер Питт, чьи животы были слишком велики, а суставы гораздо менее подвижны, чем у молодых людей, вежливо покашляли и поерзали на камнях. Далее последовал рассказ о том, как появился Фосс. Он много улыбался, пытаясь выглядеть дружелюбным, однако вместо этого казался голодным.

– Его нам сам Бог послал, – заметила Лора, слыша в своем голосе неестественные нотки, вызванные неловкостью ситуации, – для защиты от беглых каторжников.

Молодые люди расхохотались. Тем из них, кто знал Лору Тревельян, не было до нее дела, ведь она имела склонность к чтению книг.

Мистер Прингл и мистер Питт отреагировали не так поспешно и более скептично, поскольку вели поразительно пустопорожнюю беседу, прерванную столь бесцеремонно.

Мистер Боннер стоял с красным лицом. Гордость за немца не могла превзойти в нем стыд. Так мужчины переживают из-за какого-нибудь тайного дара, коим обладают и не рискуют заявить об этом в открытую, в связи с чем тонкими намеками пытаются публично осудить то, что им дорого.

– Фосс, знаете ли, возглавит экспедицию, которую мы устраиваем. За ней стоит Сандерсон, Бойл из Джилдры и еще пара человек. Среди участников – молодой Ангус из Далвертона, – добавил он для той части компании, которая была того же возраста и склада характера, что и отважный помещик.

Молодые люди, все как один в праздничных костюмах превосходного качества, улыбались недоверчиво. Они сложили руки на груди, швы и мышцы затрещали.

– Это великое событие, – проговорил багровый мистер Боннер, – и оно вполне может оказаться событием историческим! Если только они принесут свои кости назад. Так ведь, Фосс?

Все засмеялись, и мистер Боннер почувствовал с облегчением, что принес свою жертву почти незаметным движением ножа.

При необходимости Фосс умел не обращать на такие вещи внимания. Но раны саднят, особенно на соленом воздухе. Он улыбался и щурил глаза в огромном театре света и воды. Некоторые его жалели. Некоторые презирали, видя в нем лишь нелепого иностранца. Никто, понял он, содрогаясь от гнева, не осознает его силы. Посредственности, скоты – они даже не подозревают о мощи камня или огня, пока не наступит последний миг, и эти изначальные элементы не обратят их в ничто! Вот самое блеклое и самое ясное из всех слов, которое как нельзя лучше отражает завершенность…

Мистер Прингл прочистил горло. Поскольку материальное положение давало ему право на предупредительное внимание присутствующих, говорил он медленно и долго.

– Впрочем, думается мне, исходя из собранных свидетельств – коих не так уж и много, прошу заметить, – сделанных во время кратковременных вылазок по окраинам, так сказать, создается впечатление, будто эта страна чрезвычайно враждебна по отношению к любым попыткам планового освоения. Доказано, что пустыни не поддаются изменениям и развиваются в соответствии со своими собственными закономерностями. Как я уже отметил, нам мало что известно. Вполне возможно, в центре континента скрывается истинный рай. Кто знает? Лично я считаю, мистер Фосс, что вы обнаружите там лишь аборигенов, толику мух и нечто вроде дна моря. Таково мое скромное мнение.

Живот мистера Прингла, который был не столь уж скромен, заурчал.

– Вам доводилось бывать на дне моря, мистер Прингл? – спросил немец.

– Что? – удивился мистер Прингл. – Нет.

Однако во взгляде его появилась непривычная глубина.

– Лично мне – не доводилось, – проговорил Фосс. – Кроме как во снах, разумеется. Поэтому я заворожен лежащими предо мной перспективами. Даже если будущее бескрайних песков лежит исключительно в дебрях метафизики.

Немец подбросил камешек, сменивший цвет в его ладони с бледно-лавандового на пурпурный, и поймал его прежде, чем тот достиг солнца.

Публика в виде солидных молодых людей лишь посмеялась над этой немецкой блажью, и их сложенные на груди руки еще сильнее натянули материю на спинах.

Бедняга мистер Боннер отчаянно стыдился. Он с радостью запихнул бы этого типа куда подальше и в будущем намеревался свести роскошь их общения к приватным беседам, хотя в данном случае был ни в коей мере не виноват.

Он подумал о жене. И неодобрительно покосился на племянницу.

Лора Тревельян водила кончиком туфельки по длинному ребристому следу какого-то морского червя, будто это было важно. В тот замечательный день чрезвычайно важным казалось все: и пытливые рты анемонов, окруженные щупальцами, и перекрученные корни плавника на мелководье, и сиреневая пена, лижущая песок, и солнце – солнце, бьющее прямо в голову. Разумеется, Лоре было слишком жарко в теплом платье, которое она надела на случай более холодной погоды, в результате чего все слова превращались в круглые тяжелые гирьки. Когда разговаривал немец, она не поднимала головы, зато слышала, как падают его слова, и любовалась их формой. Покинув плоскость рациональности, которой Лора намеревалась придерживаться, ее мысли и сами приняли причудливые и даже дикие формы. Ну и пускай. Прелестное чувство. Ей хотелось сидеть на камне и слушать слова, только не любые, а особенные, таинственные, поэтичные слова, чей смысл понимает лишь она, благодаря способности, обретенной во сне. И сама она бесплотна. Воздух соединяется с воздухом, испытывая удовольствие ничуть не меньшее, чем тела из плоти и крови.

Она чуть улыбнулась этому решению моря и солнечных бликов. Лицо девушки раскраснелось. Подол платья стал неровным, набухнув черными фестонами там, где на него попала вода.

– Послушай, Лора, – сказал Вилли Прингл, подходя, – на этом пикнике мы еще не состязались в беге, а какой без этого пикник! Что скажешь?

Вилли Прингл был юношей или даже молодым человеком (судя по его учтивости), довольно непринужденным или же он пока не ожесточился. Влажные, добродушно изогнутые губы, невинный взгляд. Он лишь недавно поступил младшим клерком в компанию своего отца и дядьев, поверенных, и потому еще испытывал чувство собственной значимости.

– Ты действительно считаешь, что состязаться обязательно? – спросила Лора.

Ранее она тоже увлекалась забегами, но теперь видела некую неспешную необходимость в том, чтобы водить носком туфельки по следу морского червя.

– Э-э, нет. Только разве на пикниках не принято состязаться в беге? – воскликнул Вилли, который желал заниматься именно тем, что делают все люди.

– Глупыш Вилли! – ласково засмеялась разомлевшая Лора.

Вилли тоже рассмеялся.

Ему хотелось обмениваться с Лорой затейливыми шутками, разделять ее непростые увлечения. Однажды он нарисовал ее портрет – не потому, что был влюблен, об этом юноша не думал, просто потому, что образ девушки заполонил его мысли безмерной силой и задумчивой грустью. Рисунок вышел неудачный – он не смог ничего передать, и Вилли быстро порвал его в клочья.

– Нет! – громко прозвучал его собственный голос, возвращая к пикнику. – Вовсе не обязательно. Просто все этого ждут – все эти дети. Давай что-нибудь сделаем!

Лора предпочла остаться в стороне.

Миссис Боннер жалела, что Вилли Прингл не родился несколькими годами ранее – возможно, это многое бы упростило, ведь совместное времяпрепровождение способствует сближению, а Вилли был старшим сыном и обладал хорошими перспективами, пусть и не отличался физической привлекательностью. Однако миссис Прингл вовсе не разделяла иллюзий миссис Боннер. Будучи более чем богатой, она, разумеется, стремилась подыскать своему сыну невесту с деньгами. Кроме того, она придерживалась личного мнения – надо сказать, очень личного, что Лора Тревельян – девица ушлая.

Какой-то молодой человек, костлявый и с бугристой кожей, принялся вещать о проблемах гельминтоза в стаде его мериносовых овец в Кэмдене. Старшие джентльмены следили за рассказом с явным облегчением на лицах. Все были рады отвлечься от тягостных откровений одержимого немца, который продолжал стоять в их кругу, удрученно грызя ногти.

«Еще немного, и я вытолкал бы его отсюда взашей», – сказал себе мистер Боннер, в конечном итоге встав на сторону овец.

– Мы обязаны сделать хоть что-нибудь! – настаивал Вилли Прингл. – Если не бег, то что? Ну же, Лора, помогай! Придумай игру или занятие. Пусть дети соберут плавника, сложим его в кучу и устроим костер.

– Тебе и правда так неймется? – спросила Лора Тревельян.

Она попала в точку, хотя сам он этого пока не осознавал.

– Они же бесцельно тратят время!

Юноша попытался добавить что-нибудь или рассмеяться, но умолк.

Еще в раннем детстве у Вилли Прингла появилось подозрение: от него зависит многое, хотя он так и не выяснил, что именно. До сих пор его усилия ограничивались отчаянными попытками подражать поведению старших и выявлять в нем отличительные черты своего класса – таким образом он надеялся познать самого себя. Однако истины ему не открывались. Поэтому он смотрел на щемящую красоту и простоту обычного стола или кухонного стула и понимал, что в некоем самом важном смысле сущность этих предметов будет по-прежнему от него ускользать, если только он не найдет выхода из тюрьмы собственного разума. Иногда он бился как эпилептик духа, пытаясь вырваться на волю. В результате ладони у него становились влажными, руки и ноги – ватными, усугубляя тем самым его природную нескладность. Над ним много смеялись. Люди пока не поняли, что он из себя представляет: то ли чудовище, то ли лунатик, то ли еще кто. Позже, выяснив это, они бы, вероятно, его отвергли.

Насущную проблему Вилли решила Белла, ставшая источником вдохновения. Она подбежала вместе с младшими Принглами, двумя маленькими девочками, которые цеплялись за юбки или, что нравилось им куда больше, за выступающие части ее вдохновленного тела. Как только она останавливалась, дети опутывали ей запястья горячими ладошками. Белла давно была без шляпки, волосы ниспадали на плечи золотистой волной. Кожа приобрела медовый оттенок, под нею неистово бунтовала кровь, и когда девушка переводила дух, создавалось впечатление, что она больше не пленница своих одежд.

– Погоди, Белла, погоди! – кричали маленькие девочки.

– Подожди нас! – вторили им другие дети.

Ага, Белла вырвалась, заметила Лора Тревельян и тоже приготовилась встать на крыло.

Белла бездумно отломила веточку каллистемоны, пламеневшую теперь в ее руках багряным факелом. В подоле юбки лежало несколько гладких камешков сизого цвета, кусочек красного черепка и пучок зеленой травы, чьи вздувшиеся стебли с круглыми бугорками делали ее настоящим сокровищем.

– Куда мы идем?

Слабые детские голоса звучали, тем не менее, властно. Мальчики перестали задирать друг друга и помчались догонять девочек, требовавших кульминации.

– Мы идем строить храм! – объявила Белла.

Девушка раскраснелась от беготни. Она была еще очень юной.

– Можно подумать, Белле двенадцать лет, – посетовала Уна Прингл, которая обычно по утрам составляла букеты для своей матери.

– Какой храм? – вскричали дети.

Мальчики теснились все ближе.

– Одной богини.

– Какой богини?

Взметнулся песок.

– Вот вместе и решим! – бросила Белла через плечо.

Огромная вереница идолопоклонников взрывала песок, взметала его кверху. Мальчики подбрасывали на бегу свои кепи и радостно роняли их на золотой пляж.

– Белла сошла с ума, – проговорил Вилли Прингл не без одобрения.

Инициатива уплывала у него из рук. Так обычно и случалось. Бредя за почитателями Беллы, он остановился, чтобы поднять морскую улитку и лизнуть соленый панцирь. Хотя Вилли Прингл еще не научился смиряться со своей натурой и долей, ему удалось довольно быстро утешиться.

По крайней мере, разговаривающие на камнях мужчины больше не представляли первостепенной важности. Это стало ясно. Что-то изменилось, поняли Уна и Лора. Неизвестно, понял ли немец; в любом случае, он и сам был мужчиной.

Конечно, мужчины необходимы, размышляла Уна Прингл, только разве они не бывают чересчур утомительны?

Уна и Лора двинулись вдоль берега.

– Уоберн Макалистер – тот, что рассказывал про гельминтов, – владелец поместья, которое многие считают самым дорогостоящей во всем Новом Южном Уэльсе, – вспомнила Уна и ободрилась. – Судя по всему, он очень богат.

– Вот как, – сказала Лора.

Иногда она так низко опускала голову, что подбородок касался ключицы – будто прятался.

– Вдобавок к поместью, Уоберн-Парк, у него есть интерес в Новой Англии. Увы, своих родителей бедный юноша потерял, – продолжила Уна, как ее учили, – потерял еще в младенчестве, так что его упования на будущее материализовались в солидное состояние в самом начале жизни. Еще у него есть несколько дядюшек, либо бездетных, либо холостяков. И со всеми ними Уоберн поддерживает прекрасные отношения.

Лора прислушивалась к шагам Фосса, бредущего вслед за ее стыдом по мягкому, шуршащему песку. Уна оглянулась, но увидела лишь немца, которого можно было проигнорировать.

– И такой славный. Совсем неиспорченный, – добавила Уна, внимательно слушавшая разговоры старших. – Исключительно достойный молодой человек.

– Столько достоинств мне не вынести! – взмолилась Лора.

– Лора, до чего же ты смешная, – сказала Уна.

Она слегка покраснела, потом вспомнила, что Лора – особа эксцентричная. Для некоторых нет ничего более ненавистного, чем сдержанность. Уна знала о своей подруге слишком мало. Несмотря на то что обе были девушками, во всех остальных отношениях они чрезвычайно разнились. Уна поняла, что Лора не нравилась ей никогда, и, несомненно, продолжит поддерживать в себе эту неприязнь, хотя имелись все основания полагать, что они останутся подругами.

– Ты берешь на себя право презирать то, что достойно восхищения, лишь бы выделиться, – заспорила уязвленная Уна. – Я и раньше замечала подобное в умных людях.

– О, ты мне льстишь, – отмахнулась Лора Тревельян.

– Однако мисс Прингл права в том, что отдает должное такой прекрасной партии, как мистер Макалистер, – сказал свое слово Фосс, поравнявшись с ними.

Потрясенные девушки тут же отбросили все разногласия.

– Я вовсе не рассматривала его с такой стороны, – объявила Уна, хотя именно этим и занималась. Ложь, сказанная в защиту чести, таковой не считается. – И все же интересно, кому он достанется!

– Совершенно верно, – согласился Фосс. – Мистер Макалистер определенно является одним из краеугольных камней колонии.

Он шел, пиная песок, и тот вздымался всплесками бело-голубого цвета, прежде чем стать ветром.

– Мне доводилось проезжать по его землям, – сказал Фосс. – Я видел особняк. Простоит он бесконечно долго, не боясь ни времени, ни насекомых-вредителей.

Уна просияла.

– Вы бывали внутри? – оживилась она. – Вы видели мебель? Говорят, она роскошная.

Лора не смогла бы точно определить причину своей грусти. Ее поглотили страстные порывы волн. Раскаленные скалы и чахлая сосна проступили на фоне неба невыносимо четко. Плечи девушки совсем опустились.

– Мне бы не хотелось… – проговорила она.

Исчезающий песок, который вздымал Фосс, завораживал.

– Чего? – резко спросила Уна.

– Мне бы не хотелось вступить в брак с камнем.

Уна заставила себя рассмеяться. Лора не знала, чего хочет. Ее преследовало самое прискорбное неудовлетворение, потому как причин для него не было.

– Вы предпочли бы песок? – спросил Фосс.

Он наклонился, поднял пригоршню песка и подбросил. Песчинки засверкали на солнце, некоторые попали всем троим в лицо.

Фосс тоже засмеялся.

– Почти, – с горечью ответила Лора, потом рассмеялась с ними вместе и обрела свободу, поскольку больше не чувствовала привязанности ни к кому.

– Вы пожалеете, – смеялся Фосс, – когда его развеет ветер.

Уна Прингл начала подозревать, что разговор от нее ускользает, поэтому очень обрадовалась, завидев на краю зарослей плотную фигуру своей матери, якобы зовущей помочь с чашками и прочим.

Фосс и Лора пошли дальше. Им было не вполне ясно, что теперь делать и как заполнить огромный пробел места и времени. Как ни странно, сейчас ни одного из них подобная перспектива уже не пугала. Слова, молчание и морской воздух влияли исподволь, пока с ними не произошла перемена.

Прогуливаясь при ярком солнечном свете, согласно опустив головы, они прислушивались друг к другу и постепенно осознали, что на пикнике они, пожалуй, двое самых схожих людей.

– Счастлива мисс Прингл, – сказал Фосс, – уверенная в своем прагматичном будущем, в своем каменном доме.

– Я не несчастлива, – ответила Лора Тревельян, – по крайней мере, не бываю несчастной долго, хотя пока совсем не ясно, каким будет мое будущее.

– Ваше будущее будет таким, каким вы пожелаете. Будущее, – заметил Фосс, – это воля.

– О, воля у меня есть, – тут же сказала Лора. – Только я еще не знаю, как ее использовать.

– Полагаю, это приходит к женщинам с возрастом, – откликнулся Фосс.

Конечно, временами он бывает совершенно невыносим, поняла Лора, но с этим можно смириться. Лучи солнца золотили их фигуры.

– Наверно, – сказала она.

На самом деле Лора Тревельян допускала, что различий между полами гораздо меньше, чем принято считать, однако, пребывая в полной изоляции от реальной жизни, она не решалась делиться своими мыслями.

Они обогнули выступ скалы, и стало совсем тихо. Деревья склонялись к ним тонкими зелеными иглами мертвой хвои. Мужчина и женщина отрешились от внешнего и погрузились в себя, не испытывая ни чувства стыда, ни необходимости в защите.

– Эта экспедиция, мистер Фосс, – внезапно проговорила Лора Тревельян, – эта ваша экспедиция – воля в чистом виде!

Она обратилась к нему с такой предельной искренностью, что при любых других обстоятельствах он бы удивился.

– Не совсем. Волю мою будут ограничивать несколько человеческих существ, не говоря о животных, провизии и прочей поклаже, которую мои покровители сочтут необходимой. – Фосс помолчал. – Лучше бы я отправился босиком и один. Я это знаю, но пытаться объяснить другим совершенно бесполезно.

Лицо его скривилось в усмешке. Тонкие губы пересохли и потрескались еще до того, как наступила засуха, сбоку не хватало одного зуба. В общем, выглядел он неубедительно.

– Вы ведь не позволите своей воле вас уничтожить! – убежденно проговорила Лора.

Теперь очень сильной была она. Ему сделалось приятно, хотя благодарить он не стал. Он увидел мысленным взором, как она берет его голову в ладони и крепко прижимает к своей груди. Однако Фосс никогда не позволял себе роскоши признавать силу в других, предпочитая иллюзию собственной силы.

– Ваш интерес очень трогателен, мисс Тревельян, – рассмеялся он. – Среди пустынь я буду вспоминать о нем с благодарностью.

Он пытался поставить ее на место, она же скрестила пальцы, отгоняя этим жестом нечистого.

– Я не верю в вашу благодарность, – сухо усмехнулась она, – как и в то, что в полной мере вас понимаю. И все же когда-нибудь я пойму.

Продолжая прогуливаться под черными ветвями, мужчина и женщина, казалось, были на равных. Когда они приблизились к тому месту, где проходила самая торжественная часть пикника, – к маленькой полянке с костром и кипятком, веселым смехом и общепринятыми мнениями, на лицах припозднившихся читалось, что их объединяет некая постыдная тайна личного свойства. Впрочем, никто и не заметил.

Мужчины, покинувшие прибрежные скалы менее кружным путем, толпились вместе. Под давлением миссис Прингл, гувернантки и двух нянь все занялись едой. Младшие мальчики держали над углями кусочки мяса, нанизав их на прутья, специально обструганные кучерами, и запах зеленой коры мешался с ароматом жертвенного жира. Девочки дули на горячий чай и мечтательно смотрели на расходящиеся круги. Леди, маясь на складных дорожных стульях, которые расставили прямо на траве, отщипывали крошки сэндвичей и поправляли сползающие с плеч шали.

Теперь стало заметно, что немец все еще стоит возле Лоры Тревельян – уже не для защиты, скорее, так сказать, для обозначения на нее своих прав. Он явно верховодил, и девушке это нравилось. Впрочем, угощенье из его рук она приняла, не поднимая взгляда. Она посмотрела на своего спутника лишь мельком – на его руки, где манжеты сдавили тонкие темные волоски.

– Как я уже говорила, небольшой домашний переполох, – делилась переживаниями миссис Боннер, с таинственным видом поправляя непокорную шаль. – Пожалуй, не такой уж небольшой. Время покажет. Причину для беспокойства дала нам Роуз Поршен.

– О боже! – простонала миссис Прингл и стала ждать объяснений.

Миссис Боннер подхватила шаль.

– Я считаю своим долгом, миссис Прингл, не вдаваться в подробности. – Разумеется, она тут же к ним и перешла.

Обе леди с удовольствием принялись обсуждать возникшее затруднение, покачиваясь на шатких стульях.

Перед мысленным взором Лоры Тревельян появилась Роуз Поршен в коричневом платье, с прижатыми к груди кулаками. Заячья губа женщины выглядела пугающе.

– Нет, благодарю, мистер Фосс. Больше не съем ни крошки, – сказала Лора и отошла, затерявшись среди перепачканных жиром детишек.

– Смотри, Лора, – похвасталась Джесси Прингл, – как я обглодала косточку.

– Как собака! – заявил Эрнест.

Дети тут же сцепились. Лора с радостью нашла себе применение: разнимать, вразумлять, утешать с присущим ей тактом и твердостью. Она говорила:

– Ну же, Джесси, плакать ни к чему. Послушай! Сполосни пальцы в этой жестянке с теплой водой и вытри носовым платком. Вот так. Все знают, что ты девочка разумная.

Роуз Поршен приносила ей воду в маленьком медном чайничке, завернутом в полотенце, словно драгоценность, и оставляла в раковине на умывальнике. Роуз Поршен брала щетку и расчесывала волосы Лоры длинными взмахами, придерживая их другой рукой. Иногда задняя часть щетки била Роуз по крупным грудям, а она продолжала, как ни в чем не бывало.

Лора Тревельян подняла взгляд. Не заметить немца было невозможно: он стоял среди серых зарослей, сухие губы блестели от масла и казались полнее. В его жесткой бороде запутался свет. А, мисс, сказал Джек Проныра, вышли подышать, ветер поднялся, слышите, как он шумит в ветвях? Какова бы ни была причина шуршания бамбуковой листвы, под ее сенью всегда ощущалась прохлада. Летом в ней звучал шепот насекомых, и еще мужчин и женщин, которые создавали в том уголке сада удушье. Полная луна не освещала их тайн. Там витал горячий, черный запах разложения. Серебряные листья-флаги метались, высоко взлетали, почти отрывались от своих лакированных мачт и неизменно возвращались к таинственному средоточию темных корней.

– Иди же, Лора, – позвала миссис Прингл, – больше рук – меньше дела. Нужно собрать все эти мелочи. Мы и так уже опаздываем к вечернему купанию, – добавила она, посмотрев на часики с синим эмалевым циферблатом, которые носила на цепочке.

Лора Тревельян замечталась. В темно-зеленом жакете она выглядела бледной. На лбу, возле корней волос блестела испарина. В компании более взыскательной на ее стыд бы обратили внимание. Поэтому она ухватилась за приглашение миссис Прингл с радостью и стала помогать мисс Эбби, гувернантке, собирать вилки, очищать тарелки, заворачивать остатки еды. Таким образом ей удавалось не смотреть на немца, даже если перед глазами у нее стояли мужественные губы и жилистые запястья с темными волосками. Двигаясь еще проворнее, вероятно, она смогла бы уничтожить и эти впечатления. Так Лора и сделала в порыве трудолюбия. Немец стал ей просто отвратителен.

Дорога домой выдалась еще более тягостной, потому что теперь в переполненную карету добавился дядюшка. Он так и сыпал шутками, ведь Фосса можно было уже не стыдиться. В кругу семьи мистер Боннер в открытую восхищался целью, ради которой его купил, поэтому выражал чувства бурно. Он хлопнул протеже по колену, тем самым заявляя на него свои права и облегчая для иностранца понимание.

Фосс хмыкнул и отвернулся к окну. Все устали друг от друга, за исключением мистера Боннера – людям тучным свойственна и душевная широта.

Добравшись до поворота на Поттс-Пойнт, Фосс устремился к выходу и объявил:

– Я сойду здесь, если не возражаете.

– Нет-нет, Фосс! – заспорил мистер Боннер, в порыве энтузиазма едва не передушив присутствующих. – Езжайте с нами до дома! Потом Джим вас отвезет.

К сожалению, его щедрое предложение прозвучало как приказ.

– Это лишнее, – отрезал Фосс, сражаясь со злосчастной дверцей.

Створка явно была против него. Фосс ломал ногти.

Миссис Боннер издала странный звук, выражая душевное смятение.

– Если вы остановите карету, я сойду здесь! – повторил сквозь зубы Фосс, не чая выбраться.

И тогда мистер Боннер криком, а может быть даже ругательствами, привлек внимание Джима Прентиса на козлах и, когда экипаж остановился, потянулся и одним пальцем открыл дверку, преграждавшую немцу путь к свободе.

Пойманный ворон вырвался на волю. Сердитый и помятый немец ликовал, и лучи закатного солнца увеличивали большую часть вещей обыденных до поистине героических масштабов. Если бы не его гордыня, поняла Лора, немец был бы смешон. Как ни ужасно, именно гордыня его и спасала. Глаза Фосса сверкали в вечернем свете.

– Благодарю вас за приятный Ausflug, – начал он, расстроенно хлопнул в ладоши и поправился: – За приятный день, мистер Боннер.

Фосс все еще не был свободен. Вокруг него вились чужие слова.

Тетушка Эмми, конечно же, расчувствовалась и сложила губы в подобающую случаю гримасу. Дядюшка, искренне считавший, что иностранцы понимают, лишь когда им кричат, недовольно бормотал себе под нос, выражая свое мнение о некоем типе.

– Я свяжусь с вами, мистер Боннер, – сказал Фосс, глядя куда угодно, только не на своего благодетеля, – когда возникнет необходимость. Время поджимает, и я больше не смею злоупотреблять вашей добротой.

Он слегка улыбнулся.

– Надеюсь, я не был для вас обузой.

Все смотрели на него потрясенно, а Фосс между тем был очень доволен собой. Он упивался вечерним воздухом с таким видом, словно никто и представить не мог, что ему пришлось вынести. Даже ноздри его трепетали от презрения.

– Я вновь благодарю вас, – сказал он, завершая некий ритуал соблюдения условностей, имевший значение только для него самого.

И поклонился.

Он кланяется самому себе, поняла Лора.

Разумеется, его эксцентричность принялись горячо обсуждать, едва карета со скрипом двинулась дальше, а черный силуэт немца удалился в закат. Наивными мнениями обменивались лишь трое присутствующих. Четвертая хранила молчание.

Лора не разговаривала, потому что ей было стыдно. Она чувствовала, что чересчур увлеклась. Впечатлительный свидетель несчастного случая нередко принимает вину на себя и испытывает потребность ее искупить. Так и девушка тоскливо вертелась в своем душном углу и извелась бы совсем, если бы они наконец не приехали. Экипаж гулко прокатился по крытой галерее, и Лора вздохнула с облегчением. Ей следовало как-нибудь наказать себя за высокомерие немца. Собственная гордость не давала ей покоя.

Роуз Поршен, дождавшись их возвращения, вышла из дома, открыла дверцу кареты и опустила подножку, чтобы хозяева смогли выйти.




Четыре


Мало кто из людей образованных приступает к работе над собой с легкостью. Одни весьма рано обнаруживают, что их совершенство и без того безупречно. Другие находят, что истинное интеллектуальное удовольствие им дарит теория, а не практика. И лишь самые упорные готовы выйти из роскошного мирка своих амбиций в пустыню уничижения и награды.

Лора Тревельян принадлежала к третьей категории. Ее холили и лелеяли, будто предмет искусства, чья ценность принимается как должное. У нее была белоснежная кожа и благородство черт, если не сказать красота. Одевалась она в спокойные, чуть мрачные тона, как нельзя лучше подчеркивая свои достоинства. Никто из домочадцев не мог написать более уместного письма с соболезнованиями или иного деликатного свойства, к тому же красивым итальянским почерком, одновременно элегантным и сдержанным. Домочадцев ее ученость даже немного пугала, причем грамотность Лоры была скорее врожденная, нежели приобретенная. Излишне говорить, что коммерсант нанимал для своих девочек лучших гувернанток, учительниц французского и музыкальных педагогов, как того и требовало его положение в обществе. Многих чрезвычайно впечатляли скромные познания племянницы в языке, которым она сумела овладеть в достаточной степени, а когда ее тетушка давала званые вечера, Лору частенько приглашали к фортепьяно, и она с поразительной легкостью исполняла миниатюры Мендельсона или ноктюрны Филда.

Если она и была особой с завышенным самомнением, то еще не зашла столь далеко, чтобы этого не признавать. Но признавать не значит исправиться. Ее одолевали всевозможные мрачные слабости, грозившие перерасти в навязчивые идеи. Раз я человек пропащий, то кто вообще спасется, вопрошала она в порыве эгоизма. Ей очень хотелось пострадать за чужие грехи. Поэтому, столкнувшись с подобной необходимостью и отвергнув молитву как средство, с точки зрения разума неоправданное, поступиться самомнением Лора не смогла, по крайней мере не сразу. Разглядывая себя в зеркале и безжалостно кусая красивые губы, она проговорила: «Безусловно, я обладаю силой, если только не принимаю за силу самомнение. Или, может быть, это воля?..»

Однажды утром, пока шторы еще удерживали солнце за пределами комнаты, Лора Тревельян сомкнула губы и решила эту волю проявить, предприняв первые шаги на пути самоуничижения. Поскольку проснулась девушка рано и размышлениям предавалась давно, к тому времени, как в комнату вошла Роуз, ее уже трясло от напряжения.

Лора наблюдала за крепкими руками горничной, резко распахнувшими шторы. Комната обрела привычный вид, на раковине появился кувшин с водой, несколько упавших вещиц вернулись на положенные им места, и женщина сказала:

– Вы не спали, мисс.

– Я и сама не знаю, спала я или нет, – ответила Лора. – Откуда тебе это знать, Роуз?

– Просто знаю, и все. Так бывает.

– Ты говоришь загадками, – рассмеялась девушка и тут же задумалась, как обойти полосу препятствий в виде интуиции своей горничной.

– Я – женщина простая, – заметила Роуз.

Лора отвернулась от слепящего желтого света.

– Я не знаю, какая ты, Роуз. Ты никогда мне этого не показываешь.

– Ах, мисс, вы играете на моем невежестве.

– В каком смысле?

– Разве я смогу это показать? Образования-то у меня нет. Я просто женщина.

Лора Тревельян быстро встала с кровати. Ей хотелось открыть комод и заглянуть внутрь. Такое разумное действие и вид неодушевленных предметов, несомненно, ее успокоили бы. Однако важные решения не даются легко. Поэтому девушка, наоборот, посмотрела на Роуз и ее дрожащую губу. В минуты душевного смятения или замешательства губа открывалась как свежая рана. Стоя в центре толстого ковра и глядя друг на друга, юная хозяйка и горничная обе почувствовали себя уязвимыми и нагими. В случае Лоры, конечно, об этом не было и речи, потому что ночная рубашка прикрывала ее вполне надежно.

– Оденьтесь, мисс, – сказала Роуз, ловко набрасывая на нее халат. – По утрам пока свежо.

Женщины едва коснулись друг друга.

– Вовсе нет, – поежилась Лора Тревельян, у которой любая близость, будь то телесная или духовная, вызывала опасения.

Девушка прошла через комнату, расчесывая спутавшиеся за ночь волосы.

– Роуз, – проговорила она, – ты теперь должна беречься. Никаких чрезмерных нагрузок – к примеру, не поднимай тяжести, не бегай по лестницам.

Девушке стало стыдно за неуклюжесть и неприглядность собственных слов, потом за их холодность, но пользоваться ими иначе она не умела. Поэтому никакого действия ее напутствия не возымели.

– Ты не должна себе вредить, – закончила она совсем уже нелепо.

Роуз шумно задышала, переваривая услышанное.

– Вредить не буду, – сказала она наконец. – В свое время бывало и похуже. Гораздо хуже.

На освобождение она, похоже, не рассчитывала.

– Я буду сопротивляться любым попыткам заставить страдать меня или других! – заявила Лора, для которой это казалось абстракцией, целиком и полностью зависящей от силы воли.

Необычность ситуации вынудила ее мыслить вслух, не обращаясь ни к кому конкретному. Лора Тревельян только недавно приняла решение возлюбить душу ближнего, и ее собственная открывалась с большим трудом.

– Страдать я не собиралась, – возразила Роуз Поршен. – Я была юной девушкой, служила в большом доме. Под началом женщины такой достойной, что только поискать. Жилось мне счастливо, и весной, когда расцветали сады, красота была удивительная, мисс. Прямо-таки загляденье. Это меня и сгубило, наверное. Слишком я была доверчива, слишком многого ждала. Ну, дело прошлое. Я любила своего малыша и страдать бы ему ни за что не позволила. Никто меня не понял. Говорили, на такое способно лишь чудовище, и все решили, что я еще легко отделалась – пожизненная ссылка. Вот только они не носили под сердцем моего мальчика, не думали о нем ночи напролет. Так оно и вышло. Я не должна была страдать ни тогда, ни теперь, как вы сейчас говорили. Но страдание приходит исподволь. И в разных обличьях. Вам его не узнать, мисс. Сами увидите.

Выполнив свои непосредственные обязанности, коренастая женщина покинула комнату Лоры Тревельян. Девушку, несомненно, тронула история Роуз, однако еще больше встревожили опасности, которые ей теперь виделись.

Поэтому, когда тетушка Эмми в последующие дни расхаживала по дому и вопрошала, что делать с Роуз, ее племянница не знала, что и порекомендовать.

– Никакого от тебя толку, Лора! – сетовала миссис Боннер. – Хотя обычно ты весьма находчива и полна идей. Помощи от мистера Боннера тоже ждать не приходится, он слишком удручен своим немцем. Не одно, так другое! Признаться, я совершенно не в себе.

– Мы подумаем, тетя, – отвечала Лора, бледнея.

Мысль, которая должна была ее вдохновлять, наоборот, сковывала воображение.

Лора становится тяжела на подъем, отметила тетушка Эмми, добавив к своим тревогам еще одну.

Нужное лекарство нашлось неожиданно – простое, но эффективное, по крайней мере для хозяйки дома – ведь для миссис Боннер исцелиться самой означало исцелить и своих пациентов. Она устроит званый вечер! Это поднимет всем настроение, успокоит нервы, в том числе и потрепанные немецкие нервы. Миссис Боннер обожала праздники. Ей нравилось, как праздничное настроение передается даже пламени свечей. Ей нравилось все красивенькое и яркое; остатки волшебства несли в себе даже печальная кожура фруктов, осадок на дне бокалов и прочие следы застолья. Миссис Боннер пьянела и от предвкушения празднества, и от воспоминания о нем – разумеется, образно выражаясь, потому как к крепким напиткам не притрагивалась, разве что по особым случаям позволяла себе немного шампанского, или бокал восхитительного пунша с капелькой бренди жарким вечером, или глоточек превосходной мадеры, либо вина из одуванчиков за компанию с утренним гостем.

– Мистер Боннер, – серьезно проговорила она, для большей убедительности склонив голову набок, – вы ведь понимаете, что до отъезда мистера Фосса и его друзей осталась всего неделя! И будет вполне уместно, если вы, на правах мецената, и мы, ваша семья, как-нибудь это событие отпразднуем. Я тут подумала…

– Чего?! – воскликнул ее супруг. – Этот немец мне вообще не интересен кроме как в качестве главы экспедиции! Давайте не будем все усложнять, мне и без того неприятно. Было бы лицемерием устраивать вокруг него лишнюю суету, не говоря уже о расходах.

– Насколько я понимаю, – продолжила миссис Боннер, – он вас в некотором роде разочаровал. И все же оставим в стороне характер мистера Фосса. Мне хочется, чтобы вы воздали должное самому себе – как-никак речь идет о событии государственного значения!

Она до последнего не знала, удастся ли ей задуманное, и обрадовалась, когда все получилось.

Ее супруг очень удивился и заерзал.

Уверенно и в то же время деликатно покашляв, миссис Боннер достала флаг, коим намеревалась увенчать свою аргументацию.

– Событие исторического значения, – настаивала она, – ставшее возможным благодаря щедрости нескольких граждан, но его вдохновителем были – не отрицайте, мой дорогой, – вы и только вы!

– Там будет видно, – немного подобрел мистер Боннер, поскольку дело касалось его самого, – на что я их вдохновил – на историческое событие или на погибель.

– Я тут подумала, – продолжила его рассудительная супруга, – что мы можем устроить небольшое торжество – пара птичек, говяжье бедрышко и еще несколько блюд. И бутылка или две хорошего вина. Что до друзей мистера Фосса, то я не намерена приглашать всех и каждого, ведь некоторые из них, насколько я понимаю, люди простые, зато один или два вполне comme il foh[5 - Надлежащий (искаж. фр.).] и привыкли бывать в обществе леди. У Беллы есть новое платье, которого еще никто не видел, а Лора, конечно, очаровательна в любом наряде.

Так супруга мистера Боннера понемногу его уговорила и под конец поцеловала в лоб.

Миссис Боннер задумала свой план в пятницу, ровно за неделю до предполагаемого отбытия экспедиции морем в Ньюкасл. Уже после обеда Джим Прентис, оседлав Гамлета, взял приглашения, написанные прекрасным почерком мисс Тревельян, чтобы завезти их мистеру Фоссу и мистеру Топпу, а также мистеру Пэлфримену, коего решили считать comme il foh. Еще ждали мисс Холлиер – ее всегда звали для ровного счета, если за столом не хватало леди. Мисс Холлиер была немолода, доход имела скромный, зато обладала иными, поистине исключительными достоинствами. Умея слушать, она порой вкладывала в головы собеседников идеи столь удачные, что ее предложения тут же принимались за свои. Более того, в данном случае ее кандидатура оказалась как нельзя кстати, потому что мисс Холлиер состояла в дальнем родстве с мистером Сандерсоном из Рейн-Тауэрс, одним из покровителей экспедиции. И, наконец, Том Рэдклиф. В списке гостей миссис Боннер, которым разослали приглашения, лейтенант не фигурировал лишь потому, что на правах жениха бывал в доме почти ежедневно. Соответственно, присутствие Тома на званом вечере воспринималось как должное.

Вот каких гостей ждали Боннеры в ближайшую среду.

Атмосфера вечера намечалась совершенно феерическая. Белла Боннер вошла или, скорее, вплыла в комнату кузины, чтобы показать свое новое платье. Ослепительно белая ткань струилась и сверкала, руки и плечи купались в водопадах света, не оставляя теням ни малейшего шанса. Прическа девушки также сияла – ее довольно непослушные, но милые волосы все еще хранили тепло и запах солнца.

– О, Белла! – воскликнула Лора.

Девушки расцеловались не без нежности, в то же время стараясь не сбить причесок.

– Платье мне мало! – удрученно вздохнула Белла. – Того и гляди лопнет. Вот увидишь!

– Тогда нам конец! – вскричала Лора.

Обе расхохотались до слез. Они так разошлись, что чуть не умерли от смеха.

– По крайней мере, мисс Холлиер ничего не заметит, – излишне громко выпалила Лора сквозь смех, – разве что ты заявишься в своей самой дрянной рубашке и нижней юбке. Уж очень хорошо она воспитана!

– Прекрати, Лора! – молила Белла, утирая слезы. – Перестань, Лора! Хватит! Может, и не мисс Холлиер, так кто-нибудь другой. Полагаю, мистер Фосс замечает абсолютно все.

Девушки образумились, вспомнив, сколько им лет, вздохнули и принялись приводить себя в порядок.

Хотя на Лору обращали внимания меньше, чем на Беллу, в тот вечер она была очень красива. Это стало ясно немного погодя. Белла распустилась сразу, как цветок по весне, Лоре же требовался особый климат. Она нарядилась в синее платье приглушенных тонов, которое не сверкало, а нежно мерцало, придавая рукам и плечам таинственный ореол. Прелестная головка была как драгоценный камень темного цвета и такой редкой разновидности, которую многие люди не замечают, потому что их не научили ею восхищаться.

– Давай спустимся, – предложила Белла, – пока maman не пришла, и выпьем по глоточку чего-нибудь для храбрости.

И девушки, припудренные тальком и благоухающие лавандовой водой, устремились вниз по крутой лестнице. На груди у обеих были приколоты букетики камелий, поэтому идти приходилось очень прямо, чтобы неосторожное движение или порыв чувств не заставил лепестки побуреть.

Тем вечером могло случиться что угодно. Две большие лампы превратили гостиную в округлое светящееся яйцо, вскоре вместившее гостей. Все словно ожидали, что из их общения вылупится нечто стоящее. Или этого не могло произойти? В глазах мелькала надежда, искушенные опытом веки и сами заключали в себе яйцевидные формы, испещренные необщительными венами. Все это время белые нити голосов переплетались и цеплялись друг за друга. От мужских голосов волокно становилось более упругим. Однако никто не говорил того, что хотел сказать. Разговор уходил в сторону, пока собеседники стояли и с улыбками наблюдали за происходящим, перенимая и произнося, не без некоторой искренности, совершенно не идущие к делу слова. Для столь раннего часа это был довольно мучительный сон.

Пока наконец Том Рэдклиф, пылающий алым мундиром и той самоуверенностью, которую придает солидное состояние, не развеял эту нелепую грезу и не взял реальность за руку. Удивительное платье, коснувшись его кожи, вызвало у лейтенанта любовный трепет. Все остальные, разделяя общий восторг, согласились, что прекрасная Белла прекрасна как никогда.

Даже мистер Фосс ощутил внезапный приступ тоски по родным нивам и спелым яблокам.

– Редко сожалею я о покинутой Германии, – поделился он с мисс Холлиер, – и все же порой мне хочется увидеть немецкое лето. Поля располагаются отлого, как нигде больше, выписывая плавные кривые. Деревья чрезвычайно зеленые, несмотря на пыль. А реки – о, как текут реки!

От его слов бесподобная мисс Холлиер погрузилась в глубокую меланхолию.

Потом миссис Боннер, задумавшая для мистера Фосса сюрприз, принесла книгу, оставленную, по всей видимости, какой-нибудь гувернанткой, – сборник немецкой поэзии.

– Вот! – весело хохотнула она, широким жестом протягивая ему книгу.

Немец вздохнул, но вид у него вроде бы стал довольный. Он начал читать. Снова греза, поняла Лора, только уже иная, в твердом яйце из света ламп, из которого они еще не родились.

Фосс читал или грезил вслух:

Am blassen Meeresstrande
Sass ich gedankenbek?mmert und einsam.
Die Sonne neigte sich tiefer, and warf
Gl?hrote Streifen auf das Wasser,
Und die weissen, weiten Wellen,
Von der Flut gedr?ngt,
Sch?umten und rauschten n?her und n?her…[6 - Г. Гейне. Сумерки.На блеклом морском берегуСидел я задумчив и одинок.Солнце клонилось все ниже,Бросая алые полосы света,И белые волны приливаПенились и ревелиВсе ближе и ближе…]

Он захлопнул книгу довольно резко.

– Что там такое, мистер Фосс? – спросила миссис Боннер. – Вы должны нам сказать!

– О да! – присоединилась к уговорам миссис Холлиер. – Переведите!

– Поэзия не терпит перевода. Она слишком близка к сердцу.

– Как это жестоко с вашей стороны! – протянула миссис Боннер, одержимая поистине болезненным любопытством.

Лора отвернулась. При встрече они с немцем поздоровались за руку и обменялись улыбками, но это были дежурные улыбки. Сейчас она могла ему лишь посочувствовать. Судя по всему, воспоминания о прошлом были для него весьма мучительны, как, впрочем, и необходимость присутствовать в настоящем. Наконец подали обед и все занялись вещами более прозаическими.

Все прошло отлично, хотя мясо Касси передержала. Мистер Боннер нахмурился. Блюда подавали в изобилии, вдобавок с неожиданной сноровкой Роуз Поршен, положение которой было еще не заметно под ее лучшим фартуком, и пожилой лакей, одолженный на вечер архидиаконом Эндикоттом, жившим неподалеку. Слуга архидиакона в импровизированной ливрее и хлопчатобумажных перчатках выглядел чрезвычайно представительно и макнул палец в суп всего лишь раз. В дополнение к ним также незримо присутствовала Эдит, чье «ого!» однажды раздалось из-за дверей и которая наверняка жадно поглотает остатки пудинга, прежде чем отправиться домой.

Фосс ел с аппетитом, принимая все как должное. Так и надо, подумала Лора. Ее раздражало, что немец столь ловко обращается с ножом и вилкой, и она намеренно пыталась его игнорировать.

– Любопытно, о чем сейчас думает малютка Лора, – напыщенно заметил Том Рэдклиф на правах будущего родственника.

Ему нравилось, когда его ненавидят, по крайней мере, те, кого он не может использовать. Впрочем, в тот момент до ненависти Лоре было еще далеко.

– Если я поверю вам на слово, вы можете и пожалеть о своем любопытстве, – ответила она, – потому что я не думаю ни о чем конкретном. Иначе говоря, почти обо всем. Я подумала, до чего же отрадно присутствовать при беседе, в коей ты не обязана принимать участие. Слова производят приятное впечатление лишь в отрыве от обязательств. При подобных обстоятельствах я никогда не могу устоять перед тем, чтобы добавить в свою коллекцию очередной перл – совсем как люди, которые собирают драгоценные камни. Еще я думала об айвовом желе, замеченном мною на кухне. Еще, если вам до сих пор интересно, о гранатовой броши мисс Холлиер, насколько я знаю, полученной в наследство от тети, и о том, что гранаты выглядят не менее съедобно, чем айва. И еще о стихотворении мистера Фосса, которое я отчасти поняла – если не на уровне слов, то на уровне чувств. Прямо сейчас я думаю о куриной косточке на тарелке мистера Пэлфримена. Мне вспомнились человеческие кости, откопанные предположительно лисой, которые я видела на кладбище в Пенрите, прогуливаясь с Люси Кокс, и что я вовсе не расстроилась, в отличие от Люси. Меня пугает мысль о смерти, а не кости.

Миссис Боннер, опасаясь, что границы приличий уже нарушены, подавала своей племяннице знаки губами, чуть прикрыв их салфеткой. Однако Лора и сама не собиралась продолжать. Стало очевидно, что последняя фраза завершила ее монолог.

– Ну и ну, полюбуйтесь-ка на этих образованных барышень! – воскликнул Том Рэдклиф.

Теперь настал черед лейтенанта ненавидеть. Подобные идеи посягали на его мужественность.

– Мне жаль, Том, если я дала вам именно то, о чем вы просили, – сказала Лора. – Впредь будете осторожнее.

– А мне жаль, что во время вечера столь праздничного вас одолевают мысли столь ужасные! Подумать только, кости мертвеца в могиле! – воскликнула мисс Холлиер. – Мистер Пэлфримен сейчас рассказывал мне такие восхитительные, интересные и поучительные вещи про птиц…

Вид у мистера Пэлфримена был не слишком веселый. На самом деле, с птицами иметь дело куда приятнее, чем с людьми, понял мистер Пэлфримен, глядя на сияющие зубы мисс Холлиер. Впрочем, он не прав, сказал себе орнитолог. Некоторые люди не в силах коснуться мертвой птицы. Ему же, напротив, следует научиться преодолевать желание ускользнуть от заботливых рук.

К тому времени уже принесли сладкое: хрупкие корзиночки цвета жженого сахара с пышными шапками безе. Когда крупная, плотная и в то же время задумчивая женщина, которая прислуживала за столом, поставила между ними креманки с айвовым желе, Фосс убедился, что это действительно милое блюдо гранатового цвета, с желтовато-зелеными ромбиками и немного неуклюжей звездой того же цвета – семечком ангелики.

Немец посмотрел через стол на племянницу, которая явно избегала его весь вечер, хотя до этого момента он и не испытывал потребности в ее внимании. Вовсе не намереваясь язвить, он улыбнулся и спросил:

– Если вы не поняли стихотворение на уровне слов, как же вы его истолковали?

Лора Тревельян чуть нахмурилась.

– Вы сами придумали оправдание, которое всегда следует применять к поэзии, – ответила она.

Именно в тот момент увлеченные застольной беседой гости были совершенно глухи к разговору немца и девушки, которые не виделись с пикника у Принглов и теперь сошлись так близко, даже ближе, чем хотелось Лоре.

Однако она улыбнулась в ответ и проговорила:

– Позвольте мне не раскрывать моих секретов.

Фосс задался вопросом, действительно ли она искренна или кокетничает с ним, но, поскольку за обедом он изрядно выпил, ему было все равно. Лицо Лоры пылало в свете свечей то ли из-за возбуждения, то ли из-за чувствительности, на которую она намекала и которую он отчасти презирал, так как не мог раскрыть ее тайну.

Фосс изредка поглядывал на девушку, она же сидела, опустив голову, и знала, что рано или поздно ее настигнет некое откровение, которого она страшилась.

После того как леди по традиции покинули джентльменов, чтобы те спокойно выпили портвейна, и все заскучали, миссис Боннер с улыбкой атаковала мистера Топпа и спросила, не сыграет ли он что-нибудь. Совершенно очевидно, что именно для этого его и пригласили. Поскольку он давно привык, то не был ни удивлен, ни оскорблен, и отправился к фортепьяно с таким облегчением, что чувства хозяев были бы уязвлены, если бы они дали себе труд заметить. Миссис Боннер тем временем создавала скульптурные группы. В этом ей не было равных: выманивать из плоти скрывающийся под ней мрамор. Итак, гости застыли точно приколотые булавками к предметам мебели. Обретя над ними контроль, миссис Боннер стала почти счастлива. От нее ускользали лишь мысль и музыка. И вот она маячила теперь посреди гостиной, и на лице ее читалось подозрение: что-то она упускает. Если бы она могла понять, в чем тут дело, если бы она могла обратить бесконечность в камень, то с довольным видом уселась бы в свое любимое кресло, любуясь расставленными статуями, и положила бы ноги на маленький расшитый бисером табурет.

Мистер Топп играл и играл. Он продолжал бы всю ночь, поскольку имел слабость музицировать для самого себя, но хозяйка насела теперь уже на мисс Холлиер и в конце концов убедила ее сыграть ту вещицу, где нужно перекрещивать руки над клавишами, весьма грациозно, надо сказать.

Потом наступил черед Тома Рэдклифа спеть «Чары любви»[7 - Бюргер, Готфрид Август (1747–1794) – немецкий поэт, создатель жанра серьезной баллады в немецкой поэзии, автор баллады «Ленора», «Дикий охотник» и др.]. У него был высокий бас. От неподдельного пыла алый мундир лейтенанта раздулся, стекло и фарфор на полках шкафчиков принялись позвякивать. Взгляд Беллы Боннер затуманился.

Дева, мне в лицо смотри,
Твердо, прямо, не юли!
Должен я задать вопрос,
Дай ответ на мой вопрос!
Твердо мне в лицо смотри,
Чу, чертовка, не юли!

Теперь Белла не была ни живой плотью, ни мрамором. Ее окутало облако истовой нежности, и сама она стала этим облаком. Пребывать в состоянии подобного блаженства можно и вечно, однако практичная натура девушки повлекла ее прочь, и она принялась прогуливаться по гравиевым дорожкам вокруг дома, в котором скоро поселится, дома, прямо-таки излучающего достаток и изящность – и Любовь, конечно же, Любовь! Любовь расхаживала по тем же гравиевым дорожкам, источая знакомый аромат макассарового масла или, принимая уже иную из своих форм, воплотившись сразу в семерых малюток. И тут Белла залилась краской, и те, кто не сводил с нее глаз, не преминули это подметить.

Чай еще не принесли, и свет ламп, который в начале вечера лился цельным желтым потоком, наполнился дрожащими розовыми оттенками. Лепестки цветов падали на полированное красное дерево и отражались в нем. Крупные, теряющие идеальную форму розы буквально лопались, распираемые неистовым благоуханием и липкими тычинками. И стало довольно жарко.

Отчасти поэтому Лора Тревельян прошла сквозь слетевшихся на свет мотыльков на террасу, где стояли каменные вазоны и кто-то топтался в зарослях герани, однако тяжелый воздух ночи оказался ничуть не лучше, чем духота надоевшей гостиной. Прогуливаясь снаружи, Лора все еще оставалась в свете ламп. Впрочем, далеко свет не распространялся, и она засомневалась. Ей открылось, что прочный каменный дом со всем своим содержимым, да и вся история покорения этих земель удивительно бесцеремонны и преходящи, а ночь – близкая и знойная как плоть дикаря, далекая и необозримая как звезды – восторжествует по всем законам природы.

Плавая в этой неукротимой темноте с чувством приятного смирения, молодая женщина внезапно врезалась в чье-то твердое тело и немедленно вернулась в свое собственное.

– Прошу прощения, мисс Тревельян, – сказал Фосс. – Вы тоже вышли в поисках прохлады?

– Я? – спросила Лора. – Да, внутри душно. Первые жаркие ночи бывают изнурительны. И так коварны, даже опасны. Через полчаса может подняться ветер, и мы будем дрожать от холода.

Она уже дрожала, хотя знойная темнота окутывала их как шерстяное одеяло. Неподалеку, вокруг бухты, все еще находилось поросшее камышом болото, гуляя по которому в поисках мидий один юноша недавно подхватил лихорадку и умер.

Фосса в тот момент климатические особенности интересовали мало. Насколько эта девушка кривит душой? Не имея привычки признавать собственную нечестность, он довольно болезненно воспринимал чужую.

До чего неудобно, устыдилась Лора, выйти в сад, не имея убедительной причины. Она ощутила свою беззащитность. Возможно, даже вину.

– Я все пытаюсь представить вашу жизнь в этом доме, – сказал Фосс, поворачиваясь к похожим на пчелиные соты окнам, в которых темные фигуры мелькали и погружались в медовый свет. – Вы пересчитываете постельное белье?

Ему действительно было интересно, потому что теперь это действительно его касалось, хотя и непонятно, каким же образом.

– Вы печете пироги? Подшиваете простыни? Или читаете романы в этих своих комнатах и принимаете по утрам знакомых, леди с тонкими талиями и жеманными манерами?

– Всего понемногу, – признала Лора, – но мы ни в коем случае не убогие насекомые, мистер Фосс.

– Ничего такого я вовсе не имел в виду! – рассмеялся он. – Надо же было с чего-то начать разговор.

– Неужели мужчине так трудно представить жизнь обычных домашних женщин? Или дело в том, что вы – мужчина необычный?

– Не знаю, что там думают другие мужчины, поэтому сказать наверняка не могу.

Немец предпочел оставить свое мнение при себе.

– Думаю, я способна проникнуть в сознание большинства мужчин, – мягко сказала девушка. – Иногда. Преимущество, которым мы, женщины-насекомые, обладаем, заключается в том, что мы можем потакать своему воображению сколько угодно, снуя взад-вперед в нашем улье.

– Что же говорит вам воображение в моем случае? – Разумеется, он смеялся над нелепостью того, что ожидал услышать. При этом ему было бы приятно услышать практически все, что угодно. – Пройдемся?

– Прогулка в такой темноте чревата опасностями.

– Не так уж сейчас и темно. Дайте глазам привыкнуть.

И в самом деле, густая тьма понемногу рассеивалась. По крайней мере, можно было почти видеть, оставаясь почти невидимыми.

Мужчина и женщина шли по траве, еще не остывшей после жаркого дня. Гладкие, прохладные листья приятно остужали их лица и тыльные стороны ладоней.

– Эти камелии дядюшка посадил в молодости, когда приехал сюда, – проговорила Лора Тревельян. – Их пятнадцать сортов, как и видов мутаций. Этот куст самый большой. – Она потрясла ветку, словно неодушевленный предмет, ведь куст был ей хорошо знаком и потому не требовал церемоний. – Он белый, а на одной ветке цветы с мраморными крапинками, как на краях надгробной плиты.

– Интересно, – заметил немец.

Ответ его прозвучал неразборчиво, сливаясь с вязкой темнотой, которая их окружала.

– Значит, отвечать на мой вопрос вы не станете? – спросил он.

– Ах да, – воскликнула девушка, – вы еще помните мое нелепое утверждение! Хотя в некоторой степени это правда.

– Тогда рассказывайте.

– На правду обижаются все, и вы не станете исключением.

Теперь оба знали, что это должно случиться. Соответственно, когда она заговорила, чувство неизбежности, которое они испытывали, заставило ее голос звучать так, словно она читала с листа, только лист этот находился перед ее мысленным взором и чернила были невидимыми; и когда она заговорила, обоим стало очевидно, что запись в ее сознании начала складываться с первого момента их знакомства.

– Вы такой необозримый и неприглядный, – повторяла Лора Тревельян, – что я представляю вас как пустыню со скалами – скалами предубеждений и, да, даже ненависти. Вы очень обособленный. Поэтому вас приводит в такое восхищение перспектива исследования необитаемых земель, где ваша особенность воспринимается как нечто само собой разумеющееся или даже усиливается. Иногда вы расточаете теплые слова или отрывки стихов людям, которые вскоре осознают их иллюзорность. Все существует только для вас. Человеческие эмоции, когда они вас посещают, вам очень даже льстят. Если эти эмоции высекают искры из других людей, вам тоже становится приятно. Но более всего, думаю, вам льстит ненависть или даже просто раздражение тех, кто слабее вас.

– Вероятно, вы меня ненавидите? – спросил Фосс из темноты.

– Я от вас в восторге! – рассмеялась Лора Тревельян с такой искренностью, что ее признание вовсе не прозвучало нескромно. – Вы – моя пустыня!

Раз или два руки их соприкоснулись, и он почувствовал, как сильно она взволнована.

– Я рад, что меня не заботит ваше мнение, – сказал он.

– Вас не заботит ничье мнение! – воскликнула она.

Фосс удивился неистовости чувства этой юной девушки. При подобных обстоятельствах сожаление было для него роскошью, которой он не собирался себе позволять. Кроме того, его не покидала вера в собственную непогрешимость.

Он начал грызть ногти в темноте.

– Вы расстроены, – заметил немец, – потому что вам хотелось бы меня пожалеть, только у вас не получается.

– Будь это так, у меня точно была бы причина для расстройства! – бездумно выпалила она.

– Вам хотелось бы упоминать меня в своих молитвах.

К тому моменту Лора Тревельян уже совершенно заблудилась во тьме сада. «Впрочем, я тоже вполне самодостаточна», – вспомнила она, ощутив застарелое отвращение к бесплодным молитвам.

– Я не молюсь, – печально призналась она.

– Вот как! – вскинулся он. – Вы случайно не атеистка?

– Не знаю.

Лора сорвала пучок белых соцветий с большого куста камелий и смяла его в руках. Она раздирала на части бедные цветы, словно они были не живой плотью, а листом промокательной бумаги.

– Атеистами становятся по низменным причинам, – проговорил Фосс. – И самая низменная из всех такая: людям настолько не хватает величия души, что они не в силах смириться с идеей Божественной силы.

Он сверкал холодным блеском. Ветер, который предрекала девушка, поднялся. Звезды дрожали. Листья бились друг о друга.

– Их причины, – сказал Лора, – простые, честные, личные. Насколько я могу судить. Ведь такие решения принимаются в одиночестве. И уж точно после мучительных размышлений.

Темнота начинала бесноваться.

– Бог, от которого они отказались, – это низменный Бог, – продолжал настаивать Фосс. – Его легко уничтожить, потому что он воплощен в них самих. Он немощен, потому что подобное уничтожение не является доказательством силы. Атеизм есть самоубийство, понимаете?

– Я понимаю, что разрушаю сама себя. А как же вы, мистер Фосс?! – вскричала Лора. – Меня беспокоите сейчас именно вы! Видеть, как та же учесть вот-вот настигнет другого человека, гораздо, гораздо хуже!

В пылу страсти она схватила его за руку и крепко сжала. Все их жесты были некрасивы и судорожны. Мужчина и девушка стояли, широко расставив ноги под покровом своих невинных одежд, чтобы удержаться на шатающейся земле.

– Не вижу между нами никакого сходства, – заявил Фосс.

Он снова стал холоден, хотя и не мог отвести от нее взгляда. Руки Лоры цепко сжимали его запястье.

– Наверно, мы оба прокляты из-за нашей гордыни, – сказала Лора.

Фосс стряхнул ее руки и отшатнулся. Он вытер влажные губы, перекошенные скорее от гнева, чем от слабости. Он глубоко задышал. Он пил громадные бесплодные небеса, полные мерцающих звезд. Девушка подле него теперь ощущалась как нечто мягкое и беззащитное.

И в самом деле, Лора Тревельян больше не чувствовала себя вправе узнать что-нибудь еще, какие бы истины ей ни открылись.

– Вы решили покончить с Богом по причине рассудочного тщеславия, – проговорил Фосс, наверняка с улыбкой. – Однако последствия этого – забота исключительно ваша, уверяю вас.

Так оно и было, и он давал ей это понять.

– Думаю, вы подозреваете в том же самом и меня, – продолжил Фосс. – Вам следует понимать, что в Бога я верю. Хотя и поклоняюсь Ему с гордо поднятой головой. Ах, смирение, смирение! Мне оно кажется особенно мерзким. Кстати, мой Бог – выше смирения.

– А, – кивнула она. – Теперь я понимаю.

Все прояснилось. Она увидела, что Он стоит в сиянии Своей собственной светозарной пустыни. Разумеется, Он был неуязвим.

И вот тогда Лора Тревельян преисполнилась к нему жалости. Себя она больше не жалела, как много недель подряд в доме дядюшки, чей неизменно доброжелательный материализм весьма способствовал жалости к себе. Вместе со смирением к ней вернулась любовь.

– Я буду думать о вас с тревогой, – сказала она. – Гордость такой силы перед лицом того, что вам предстоит в этом путешествии, не может не вызывать тревоги.

– Я не привык себя ограничивать.

– Тогда я научусь молиться за вас.

– Я подловил вас дважды! – засмеялся он. – Вы – апостол Любви, маскирующийся под атеиста, исходя из собственных инквизиторских соображений! Моя бедная мисс Тревельян! Ваши молитвы будут следовать за мной в глубь Австралии, словно клочья белой бумаги. Я так и вижу эти трепещущие на ветру клочья! И теперь я знаю наверняка, что вы – из тех, кто молится.

– Я давно перестала молиться. Но я научусь.

Эти простые идеи окружало столько трудностей, что им едва удалось зародиться в ее смятенном разуме.

Потом уже он коснулся ее, обняв за плечи, и они поняли, что вернулись обратно в свои тела.

– Мне кажется или стало очень холодно? – спросила она, содрогнувшись.

– Вас будут искать. Мы заблудились в саду.

– Все слишком заняты друг другом.

– Сегодня вечером я был вам ненавистен, – заметил немец, словно это только что пришло ему в голову, однако девушка не обиделась, поскольку обрела утраченные некогда убеждения, и теперь его недостатки ее даже радовали. – Мы поступили неразумно, позволив друг другу вторгнуться в наши естества.

Она улыбнулась.

– Я знаю, что вы улыбаетесь, – сказал он, затем рассмеялся и спросил: – Почему?

– Мне понравился оборот «наши естества», – ответила она. – Разве это не выразительно?

– Еще как выразительно, не побоюсь этого слова, в своей неуклюжести.

Тем вечером красивая, но неуверенная в себе девушка в мерцающем синем платье и страстная, но растерянная душа женщины, которая металась по темному саду, пытаясь спасти (если не сказать подчинить) другую душу, были совершенно чисты от несуразного плотского влечения.

– Я давно отказалась от попыток выразить свои мысли и чувства, – призналась она.

Мужчина зевнул. Он знал, что ему приятно общество этой измученной молодой женщины, которая в данной ситуации держалась поразительно естественно, как и велело хорошее воспитание.

– Когда я была моложе, – сказала девушка, словно с тех пор пронеслись годы, – то вела дневник. Я записывала все подряд, все подряд. Хотя многое выразить не удавалось, я очень собой гордилась, перечитывая записи. И вдруг я прекратила писать. Смотрела на чистый лист, и он казался мне куда более выразительным, чем моя собственная пустота.

Мужчина снова зевнул. Однако он вовсе не скучал, он был счастлив. Хотя его тоже измучили события вечера, физическое истощение перекрывало воспоминания о них.

– В экспедиции я буду, разумеется, вести путевой журнал, – сказал Фосс, – который вы после прочтете, следуя за мной шаг за шагом.

Даже его гордыня устала и обрела черты ребячества.

– Официальный путевой журнал, – без всякой иронии прошептала молодая женщина усталому ребенку.

– Да. Официальный путевой журнал, – повторил он на полном серьезе.

Конечно же, она намеревалась его прочесть с тем интересом, который женщины питают к мужским достижениям.

О, я должна за него молиться, сказала себе Лора, ведь ему это очень понадобится. По непонятной причине ему льстило, что она просто находится рядом и уже ничего не говорит. Фосс был весьма доволен.

В светящемся окне возникла миссис Боннер и принялась вглядываться в темноту, словно желая прочесть ее мысли. Она позвала:

– Лора! Лора, дорогая, ты где? Ло-о-ора!

Племянница сочла своим долгом отправиться на зов. Уходя, она едва коснулась руки Фосса. Он гадал, не стоит ли ему остаться, но сразу же последовал за девушкой.

Они вышли на свет почти одновременно. Словно оба ходили во сне, содрогнулась тетушка Эмми.

– Мое дорогое дитя, ты замерзнешь… – принялась она сетовать и нахмурилась, однако сделала вид, что не замечает немца, – на этом коварном ветру.

И с этим никчемным мужчиной! Она закуталась в невидимую шаль, словно пытаясь защититься от неловкой ситуации.

– Миссис Холлиер очень хочет услышать в твоем исполнении ноктюрн Филда – тот, с красивенькой мелодией ближе к концу, которую я так люблю.

Они вошли в розовую комнату, где дядюшка сложил руки треугольником и объяснял мистеру Пэлфримену, у которого слипались глаза, опасности засилья сектантов, не говоря уже о католиках, в колонии. Как ни странно, духовные вопросы заставляли тело мистера Боннера раздуваться.

Лора Тревельян тут же села за фортепьяно и довольно посредственно сыграла ноктюрн Филда.

Немец, который вошел в гостиную вслед за леди, стоял, кусая губы и не замечая странности, даже неприличности своей позы, слушая или делая вид, словно музыка провозглашала некую идею, намного превышающую уровень приемлемой заурядности. И он совершенно по-хамски, как отметила позже мисс Холлиер, плюхнулся на диван с прямой спинкой, которая выдержала атаку с честью. Он сидел, развалившись, периодически проводя рукой по лбу и закрытым глазам, и вроде бы не заметил, что Лора встала из-за фортепьяно.

Так Фосс провел остаток вечера. Сам он не мог бы сказать точно, о чем тогда думал. Ему хотелось бы отдать неведомо что – если бы он только мог, если бы он только сам не убил в себе это нечто давным-давно, причем с нарочитой жестокостью. И теперь ему остались лишь переливы музыки в освещенной комнате и необъятные просторы, к которым лежал его путь.




Пять


Утром того дня, когда Иоганн Ульрих Фосс и члены его экспедиции должны были отплыть в Ньюкасл на первом этапе попытки пересечь континент, на Круговую пристань долго стекались многочисленные друзья и любопытные. Спустя три дня довольно ветреной погоды наступил полный штиль, морская гладь была ровной как стекло. Ветер еще поднимется, сказали те, кто чувствует такие вещи инстинктивно, после обеда непременно поднимется, и «Морской ястреб» выйдет из бухты.

Вот почему тем прелестным утром подготовка к отплытию шла своим чередом, хотя при виде спокойных зеленых вод, лениво плещущихся о борта кораблей и тупоносых лодок, никакой веры океанам не было и быть не могло. Жизнь казалась гуманной. Никого не стали бы распинать ни на одном из столь чудных деревьев, что росли вдоль северного берега. Во все стороны расстилался ландшафт, исполненный бесстрастной красоты, проступавшей даже в творениях рук человеческих. Дома выглядели куда честнее и дружелюбнее в безыскусных попытках соответствовать своему предназначению. Еще там был корабль – длинный, изящный, пахнущий свежей смолой, пенькой, солью, – и груз перепачканных землей клубней семенного картофеля. Корабль, который должен был заботливо доставить членов экспедиции ко второму этапу их грандиозного путешествия, выглядел так, словно возник в результате невероятно удачного союза искусства и науки, и паруса его никогда не знали бурь.

Большую часть снаряжения погрузили на борт либо предыдущим вечером, либо поутру до того, как пьяницы заворочались в канавах, пока недоенные коровы еще тянулись к окраинам. Когда Фосс сунул голову в ворот холодной рубашки, на небе гасли последние звезды. В скором времени он уже был подтянут и собран. Посмотрев в его голубые глаза, которые простым людям казались удивительно душевными, миссис Томпсон в ночной сорочке зарыдала в голос, как всегда вспомнив своих усопших родных. Топп, в ночном колпаке и еще опухший со сна, тоже растрогался, пожал бывшему жильцу руку и в конце концов решился идти провожать на пристань. Фосс взобрался на телегу ирландского поселенца и поехал к гавани. Всклокоченная городская трава, пробивавшаяся где могла, была полна росы.

Все утро Фосс сновал между кораблем и пристанью. Некоторые с ним заговаривали, спрашивали указаний или распоряжений. Некоторые к нему даже не подходили, воспринимая присутствие немца как само собой разумеющееся. Он уже стал главой экспедиции. Думая о будущем, он похудел и осунулся за одну ночь. И это будущее рисовалось теперь столь грандиозным, что порой Фосс сердито отворачивался и уходил, оставляя в недоумении тех из своих последователей, которые были настолько просты, чтобы ожидать объяснений. Другие, завидев, как он исчезает в трюме, чувствовали облегчение, потому что были не в силах решить, как теперь взаимодействовать с подобным человеком, и все же радовались присутствию предводителя, несмотря на его невнимательность и ожесточенность. Третьи мучились от ревнивой любви к нему.

Гарри Робартс, пришедший рано утром сразу после Фосса, не удостоился ни малейшего внимания и чувствовал бы себя совсем потерянным, если не приметил вскоре мистера Пэлфримена, орнитолога, который пытался занести на борт множество громоздких ящичков для будущей коллекции, кои бессовестный извозчик вывалил на пристань и скрылся. Подобная ситуация пробудила в Гарри радость и энтузиазм. Он обретал себя лишь в служении другим.

Мальчик поспешил спуститься, грохоча тяжелыми ботинками: простая душа его готова была открыться навстречу любому хозяину. Он коснулся своего кепи и довольно отрывисто проговорил:

– Вот, мистер Пэлфримен, я могу помочь с этими предметами, если вы не против. Когда чем-то занят, время вроде как идет быстрее.

Иные смотрели на Гарри Робартса как на раба, некоторые жители города на него даже бранились. Единственное, что могло навести на подобные мысли, – цвет его кожи, потому что со времени прибытия в колонию Гарри из невинно-розового сделался бронзово-коричневым. Во всем прочем он остался прежним и продолжал отдавать себя без всякого стыда, ибо такова была его натура.

– Что ж, спасибо, Гарри. С твоей стороны это очень похвально. Будь так добр, – пробормотал застигнутый врасплох орнитолог.

Последний был, чего уж там говорить, существом ничтожным. Притязать ни на что он не мог, ведь на него целыми днями никто не обращал внимания. На финальном этапе подготовки к экспедиции он погрузился в собственные мысли и вынырнул из них только сейчас, когда матросы бойко перекликались друг с другом, отвязывая канаты, подводы грохотали, портовый люд переругивался, потея на солнцепеке. Серые глаза орнитолога посмотрели на Гарри и на ящики, которые тот предложил перенести. Щека его дернулась, но только раз и почти незаметно.

– Поклажа для мула, прямо скажем, несерьезная, однако я должен их взять, потому что во всех иных отношениях они вполне годятся для моих целей. Понимаешь, Гарри?

– Да, сэр, – ответил мальчик.

Он ничего не понял, зато обрел некоторую уверенность, что было хорошо и приятно, и вдобавок обещало утешение в будущем.

Или он ошибается? Мальчик оглянулся и никого не увидел. Он подозревал, что совершает непростительную ошибку, наслаждаясь чувством товарищества под лучами теплого солнца. Где-то ему доводилось слышать, что главная обязанность человека – страдать.

Джентльмен, похоже, этот урок не усвоил, потому что как ни в чем не бывало склонился над своими ящичками, откинул крышки и принялся объяснять преимущества их конструкции, автором которой был он сам, судя по довольной улыбке.

– Вот эти отделения – для шкурок, которые я подготовлю, – говорил мистер Пэлфримен, – вот эти маленькие ячейки – для коллекции яиц… Откуда ты сам, мальчик? – спросил он, только ответа не дождался.

Видимо, Гарри увлекся разглядыванием ящичков.

– Ты ведь не из Лондона? – предположил орнитолог.

– Около того, – буркнул мальчик.

Как будто это имело значение… Теперь синее небо налилось злобой.

– В этом мы похожи, – откликнулся помрачневший мистер Пэлфримен и собрался продолжить в том же духе, изображая притворный энтузиазм, с которым мужчины разговаривают с мальчиками.

Вот только обоим стало ясно, что ничего из этого не выйдет. Они сравнялись. Пожалуй, и к лучшему. Под этим синим небом они расплавятся и сольются в одну команду. Или сгорят дотла.

Стоя на пристани, они поняли, что упорядоченное, унылое прошлое уже не имеет значения. Они подошли к тому, что им придется принять, в той или иной мере, либо поражение, либо победу. И теперь их трясло от этого осознания, здесь, у воды, а расстилавшийся за их спинами грубый, чванливый город шатался на рукотворном фундаменте посреди болотистых земель. Все испытания и свершения были впереди, пока же оставалось только ждать.

Понятное дело, подобные проблески длятся всего пару секунд, и вот Гарри Робартс сдвинул на затылок слегка потрепанное кепи из шкуры кенгуру, утер пальцем нос и воскликнул:

– Ну, сэр, так мы с вами до вечера простоим!

Он принялся составлять пахнущие свежеструганным деревом ящики в стопку. Если брать во внимание лишь физическую силу, то Гарри был гигантом. Поэтому он собой немного гордился. Однако довольно хрупкий орнитолог держался как ни в чем не бывало. В то время как звериная натура мальчика позволяла ему отгородиться от недавнего откровения физической силой, ученому приходилось нести незримый груз неопределенности будущего, каким оно виделось его душе.

Вскоре они уже бродили по трюму, ища место для своей поклажи. Мальчик на время обрел того, кто будет принимать решения, и успокоился; мужчина, более чувствительный к непривычному окружению, держался с заметной опаской. Прервав разговор с помощником капитана и боцманом относительно размещения припасов, Фосс бросил взгляд на нелепую парочку и вспомнил эпизод на берегу Темзы: ему показалось, что история повторяется. Что ж, тогда Пэлфримен тоже слаб.

Наконец орнитолог и мальчик сунули ящики в темный угол позади груды уздечек и вьючных седел. На этом их связь оборвалась. Гарри, которому было чем заняться, пошел за следующим грузом. Пэлфримен принялся бродить по кораблю среди босоногих волосатых матросов, всех как один обладавших силой и умением управлять неодушевленными предметами. Благодаря смирению он вновь обрел силу. Моряки перемену заметили и теперь хотели исправить допущенную ошибку после того, как грубо оттолкнули этого, на первый взгляд хрупкого и бесполезного человека. Один матрос, видимо, пребывавший в убеждении, что реституция требует полной открытости, решил расстаться с самой своей сокровенной тайной. Немного подумав и понаблюдав за лицом джентльмена, он шумно вздохнул, сплюнул, бросил парус, который чинил, и отвел Пэлфримена в сторонку.

В тот вечер, о котором он хотел рассказать, матрос напился рому. Вообще-то это не было ему свойственно, однако иногда случалось. Он прогуливался по окраине, неподалеку от дома друга, и неожиданно заметил на улице его жену. Поскольку состояние матроса ничуть не бросалось в глаза (он никогда не напивался вдрызг), то он немного проводил жену своего друга, заведя разговор, приятный обеим сторонам. Затем они вроде бы прилегли под деревом и вступили в любовную связь.

Матрос уснул, с его слов, в растрепанных чувствах, испытывая смесь вины и наслаждения, а когда пробудился, женщина исчезла.

Теперь он не мог понять, приснилось ли ему это или было наяву, потому что всякий раз, когда он встречал жену своего друга, она и виду не подавала.

– Чему же верить? – воскликнул матрос и посмотрел на так кстати подвернувшегося незнакомца, в чьи руки он не боялся себя вручить.

– Если это случилось во сне, который нельзя отличить от жизни, то грех лежит на вашей совести, – ответил Пэлфримен. – Вам хотелось пережить то, что вам приснилось.

Матрос расстроился.

– Значит, мужчина не прав, как ни крути, – сказал он и почесал волосатую грудь. – Если это творилось наяву, – продолжил он, понемногу приободряясь, – и женщина занималась этим, она виновна в той же мере! А сама и виду не подает!

– Если женщина занималась этим, – заметил Пэлфримен, – то она нехорошая женщина.

– А если во сне? – спросил матрос.

– Тогда нехороший – вы! – засмеялся Пэлфримен.

– Все равно сон очень даже хорош, – сказал матрос. – И она ничуть не возражала, я-то знаю, ведь в моем сне она была только за!

Благодаря мечтательному плеску зеленой воды о деревянный борт логика матроса казалась непогрешимой. Пэлфримен понял, что не вправе судить беднягу, даже если осуждает его моральные принципы. Человек стал важнее, чем двусмысленная ситуация, в которую он угодил и из которой они совместными усилиями нашли выход, стоя бок о бок у фальшборта.

И тогда Пэлфримен вспомнил свой разговор с Фоссом у перил мостика в Ботаническом саду. Он понял, что не хочет воскрешать в памяти ту сцену и утешение предпочитает искать, как и матрос, во втором варианте. Фосс, начал понимать Пэлфримен, это суровая скала, сквозь которую истина должна пробиться, чтобы уцелеть. Если я ищу самооправдания, сказал он себе, то обязан осудить моральные принципы и возлюбить ближнего.

Видимо, матрос почувствовал его неприязнь.

– Вы ведь не думаете обо мне плохо? – спросил он. – Ну, в общем и целом?

И тогда Пэлфримен, глядя в расширенные поры на лице собеседника, пожалел, что все его трудности не решаются столь же легко, как у этого простого матроса.

– Я был рад выслушать вашу историю, – проговорил он, – и надеюсь, что смогу у вас чему-нибудь научиться.

Теряясь в догадках, матрос вернулся к прерванной работе – к починке паруса.

Вскоре Пэлфримена окликнули, и тот обнаружил, что подошел его сотоварищ по экспедиции, Лемезурье. Учитывая обстоятельства, в нанковых брюках и синем кителе с броскими пуговицами он выглядел несколько франтовато.

– Значит, мы все-таки отправляемся, – проговорил Лемезурье без привычной нотки цинизма.

– Да.

Хотя Пэлфримен приветливо улыбнулся, из своих размышлений он вынырнул не сразу. Молодой человек сделал вид, что не замечает. То ли на него повлияло солнечное утро, то ли дружелюбное отношение, но Лемезурье вдруг осознал, что из подобного начинания вполне может выйти нечто путное, о чем не преминул сказать вслух.

Орнитолог прочистил горло.

– Рано пока об этом говорить.

– Вы – человек бывалый и осторожный, – ответил Лемезурье, – в то время как я – любитель всяческих начинаний. Для меня это как заблуждение или порок. Впрочем, мне никогда не удается ничего довести до конца.

Пэлфримен, который не представлял жизни без приверженности любимому делу, спросил:

– Скажите, Фрэнк, чего же вы достигли? Я не могу поверить, что совсем ничего.

– Намерения у меня всегда наилучшие, – усмехнулся Лемезурье. – Наверняка есть некое предназначение, найти которое мне еще предстоит. Всю жизнь я только и делаю, что изыскиваю, так сказать, способы. Именно поэтому рассказывать свою историю я не стану. Слишком она обрывочна, у вас голова кругом пойдет. Для таких, как я, эта колония – место гиблое. Уж очень тут много перспектив. Разве я могу нажить состояние на мериносах, если при этом мечтаю о золоте или о внутреннем море, кишащем тропическими птицами? Порой мне кажется, что все заблуждения и сомнения, все самое худшее во мне сольется в единое целое и я сотворю нечто красоты невероятной! Я называю это заблуждением устрицы.

Он рассмеялся.

– Думаете, я пьян? Мистер Пэлфримен, вы не верите в мою жемчужину!

– Поверю, – ответил сдержанный англичанин, – если смогу ее увидеть и потрогать.

Лемезурье ничуть не смутился. Мерцающее солнечными бликами утро на берегу залива и само было подобно жемчужине. Прислушиваясь к будничному шуму порта, грохоту экипажей и гвалту голосов, он удивлялся, почему прежде так ненавидел это радушный город. Благодаря скорому отплытию он смог наконец разглядеть его прелесть, ведь и ландшафт становится виден лишь по мере удаления от него наблюдателя. Прошлое – иллюзия, миазм. Молодые смоковницы у залива Моретон уже начали раскрывать сжатые ладони листьев. Две женщины-аборигенки, одетые в убогие лохмотья, с важным видом восседали возле костра, запекая в углях свежепойманную рыбу. Курносый мальчишка, оживлявший эту достойную сожаления картину, торговал горячими пирогами с бараниной, уложенными в деревянный ящик. Он расхаживал по пристани и подзывал покупателей, глазел по сторонам и ковырялся в носу. О другом месте жительства мальчик и не мечтал. Лемезурье испытал острое чувство ностальгии и опасение, что покидает именно тот берег, к которому всегда стремился.

Полный благих намерений Пэлфримен, раздраженный откровениями молодого человека, пообещал себе загладить вину перед ним позднее и теперь с удовольствием наблюдал за группой всадников, которая спустилась с восточного склона холма и уже подъехала к пустырю у гавани.

– Я вас ненадолго покину, Фрэнк, – сказал он, прикрывая добродушием облегчение, – и поговорю с друзьями.

Лемезурье молча кивнул, принимая утрату как должное. Его темная, мрачная натура возобладала. Раз у Пэлфримена есть друзья, то он ему не друг. Люди, равно как и намерения, никогда не принадлежали молодому человеку долго. Поэтому он угрюмо наблюдал, как англичанин спешит по трапу на встречу, из-за которой станет частью этого города. И Пэлфримен туда же! Лемезурье готов был обрушить проклятия на прямую и беззаботную спину своего бывшего друга, если бы не имел основания полагать, что орнитолога этим не проймешь.

Всадники приближались, бока лошадей сияли в солнечном свете, гривы развевались на ветру, упряжь позвякивала, ноздри нетерпеливо трепетали, с губ летела пена. Матросы принялись разглядывать джентльмена с двумя леди и чуть поодаль офицера в алом мундире, который управлялся со своей лошадью с огромным мастерством. Офицер ничуть не уступал ей в силе. По манере езды было сложно понять, чего он добивается от бедного животного, но выглядели его маневры впечатляюще.

Юная миловидная леди, тоже, судя по всему, наездница опытная, осадила коня и скрылась в облаке пыли.

– Том! – окликнула она. – Ах, Том, будь осторожнее!

В голосе ее не чувствовалось ни тени досады, лишь ласковая убедительность той, что все еще влюблена. Офицер не то чтобы выругался, однако ответил со сдержанным раздражением, в котором сквозила мужественная нежность:

– Это самый жесткий рот во всем Новом Южном Уэльсе! – Он изо всех сил резко дернул трензель.

Всадники продолжили движение.

На взмыленной лошади возвышался пожилой кирпично-красный джентльмен. Его ладные икры прекрасно управлялись с упитанным животным. Дорогая касторовая шляпа и манера твердо держать поводья свидетельствовали о том, что человек он серьезный. Джентльмен снисходительно и в то же время по-хозяйски оглядел корабль и разнорабочий люд, занятый при погрузке. Годы на солнце сделали его мягче. Или же он начал подозревать, что теряет свою власть?

Они подъехали.

Немного в стороне, на вороной кобыле, чья блестящая шея и голова гордо вздымались над запруженным людьми и грузами причалом, с равнодушным видом ехала вторая юная леди. Она сидела совершенно неподвижно, словно рассчитывала остаться незамеченной, однако тем самым привлекала еще больше внимания.

По крайней мере, именно к ней возвращались взгляды любопытных матросов и грузчиков после того, как они жадно изучили более понятные детали. Остальные всадники были людьми из плоти и крови, как и они сами. Эта же девушка, хотя она поднимала голову и сдержанно улыбалась солнцу или жизни, поступала в соответствии с некоей системой поощрения или же потому, что настало подходящее время. Мужчины при виде нее хмурились, но не гневно – скорее, сосредоточенно, и теребили бородавки на коже, выбирали вшей из волос или касались других привычных мест. Они робели перед тем, к чему не суждено прикоснуться. Случись молодой женщине на вороной лошади перепрыгнуть через борт, она застала бы их врасплох и нанесла бы им телесные повреждения.

Однако в то же время эта девушка – ей было лет двадцать, не больше, – в иные моменты проявляла заметную нерешительность, несмотря на холодную уверенность бледной, воскового оттенка кожи. Разговаривала она не столь непринужденно, как умеют истинные леди при любых обстоятельствах. Ей мешали жесткие рамки, в которые она сама себя загнала.

– Что за величественное зрелище, Лора! – воскликнул упитанный джентльмен больше сам себе, чем племяннице.

– Думаю, эти корабли никого не оставили бы равнодушным, – с сознанием долга отозвалась девушка.

«Боже, что за чушь я несу», – подумала она и прикусила бледную губу. Девушку ничуть не утешило, что временами в ней бушевал огонь вдохновения – увы, важно лишь то, как ты действуешь здесь и сейчас. Она до боли стиснула поводья и хлыстик, зажатый в той же руке, – красивую, но бесполезную игрушку с перламутровой рукояткой. Она носила его с собой в память об одном старике, которого не видела с детства.

– Вон у той девицы – кислая физиономия, – заметил матрос, который разговаривал с Пэлфрименом.

– Мне бы твои глаза, Дик. Сам-то я особо не вижу, – признался его сотоварищ. – Вообще-то она леди.

– Кислая физиономия никого не красит. Какая разница, леди она или нет?

– Разница есть, Дик. Тут тебе ничего не светит.

– Там даже подержаться не за что!

– Тебе бы и не предложили.

– Я – за права простого человека, – проворчал матрос, которому приснился сон.

– Ладно, Дик. Я-то не оспариваю твоих прав, но есть пазы, в которые они не войдут так просто. Эта леди встретит какого-нибудь джентльмена, и они состыкуются так же верно, как «ласточкины хвосты».

– Ха-ха! – рассмеялся сновидец. – Хотя к этому все и сводится.

– Ты и правда так думаешь? – спросил его товарищ, который благодаря привычке к размышлению и жизни в открытом море поднялся от низин наивного простодушия к высотам житейской умудренности. – Ну ты и котяра, Дик! Леди терпеть не могут, когда вокруг юбки вьется какой-нибудь бродячий кот. Им подавай любовь. Как видишь, эта – тоже не исключение.

– С чего ты взял, что она влюблена? Ты ведь и разглядеть ее толком не можешь – едет себе на лошади, расстояние приличное, раньше вы не встречались!

– Такова их природа, и так они коротают время, когда не глядят в книжки и не дуют в свои перчатки. Видал я этих леди через окошко. Видал, как они пишут письма и надевают накладные волосы. При таких обстоятельствах, Дик, поневоле узнаешь, что они там замышляют.

– Все-таки ты хитрец, – рассудил Дик, – да еще и в окна подглядываешь.

Кавалькада пересекла пустырь у пристани и обогнула груду ящиков и прочего груза, который еще не перенесли на борт, отдельные кучки пришедших пораньше зевак, скинувших из-за жары верхнее платье мужчин и их женщин, разодетых в пух и прах. Всадники остановились и обменялись приветствиями с подоспевшим орнитологом.

– Представляю, что вы чувствуете при подобном событии, Пэлфримен! – сказал коммерсант.

Для мистера Боннера действия и чувства людей в определенных ситуациях сводились к некоему стандартному набору условностей. Он и сам вел себя либо весело, либо серьезно, подчиняясь общему правилу. Для подобных личностей, собственно, и пишутся исторические брошюры и газеты.

Теперь он упивался соответствующими событию эмоциями, и, хотя принимал наличие сходных чувств у других провожающих как должное, его ничуть не заботило, так это или нет. Мистеру Боннеру самому было столь хорошо, что в поддержке со стороны он не нуждался.

Пэлфримен, пару раз пытавшийся заговорить, никак не мог подобрать выражения помягче.

– Еще слишком рано… – начал он и умолк.

Коммерсанту, впрочем, ответы не требовались.

– Дело за ветром, – с нетерпением проговорил он. – Ветра все нет!

Коренастая лошадка заставляла его кружиться вокруг своей оси, и мистер Боннер получал обзор на все триста шестьдесят градусов.

– Говорят, часа в три погода переменится, – добавил Пэлфримен, хотя это было совершенно излишне.

– Переменится? Ах да, ветер, – вспомнил коммерсант. – Горячий и сухой ветер с юга обычно поднимается около трех часов пополудни.

И он принялся пожимать плечами, словно ему жал отлично пошитый сюртук или на него напал какой-нибудь физический недуг вроде ревматизма.

– Кстати, где Фосс? – спросил он, оглядываясь по сторонам без особого желания увидеть немца.

– Мистер Фосс в трюме. – Хотя Пэлфримен и не собирался выказывать вероломство, он улыбнулся. – Приглядывает, чтобы приборы разместили надлежащим образом.

– Вот она, битва между немецкой аккуратностью и немецким мистицизмом! – захохотал лейтенант Рэдклиф с добродушным бессердечием. – Интересно, что победит?

Собственные битвы лейтенанта еще не выветрились у него из памяти, хотя в тот момент он и не помнил про беседу с Лорой Тревельян на званом обеде. Ему случалось забывать причины своих страданий и в то же время продолжать мучиться. Он походил на спящего человека, который сперва ударит донимающего его комара, а после вернется к своему куда более убедительному сну; комар же знай себе звенит. Если для Тома Рэдклифа таким комаром была Лора, то, по разумению спящего, Фосс был жгучей болью от укуса.

Поэтому лейтенанту следовало принять меры, чтобы себя обезопасить.

– В случае с Фоссом, – продолжал посмеиваться Рэдклиф, – я поставил бы свои деньги скорее на завесу теории, нежели на лезвие практики.

– Должен признать, насчет метода вы подметили верно, – ляпнул коммерсант, не подумав, и даже оглянуться не удосужился.

Пэлфримен ужаснулся, что Фосс стал объектом насмешек и критики. Сам он если и позволял себе критиковать главу будущей экспедиции, то делал это в частном порядке и в случае, если имел на то веские причины.

– Вероятно, методы его несколько необычны, – проговорил Пэлфримен, верный своим принципам.

Какая скука, когда люди перестают говорить о вещах по-настоящему интересных, вздохнула Белла Боннер, обводя толпу блуждающим взглядом. При виде красного яблока, в которое шумно вгрызался маленький мальчик, она заметно оживилась.

– Да! – воскликнул мистер Боннер, осознав свой промах. – Он действительно отличается от других людей. Насколько – покажет лишь время. Я рад, что вы в нем уверены, Пэлфримен. Это подтверждает мое первоначальное впечатление о мистере Фоссе.

Пэлфримену стало жаль коммерсанта, который с ростбифом управлялся куда лучше, чем со словами.

– В любом случае, – проговорил стоявший среди всадников пеший орнитолог, чье положение было заведомо проигрышным, – мистер Фосс совершенно уверен в своих силах, и это самое главное.

На этом обсуждение прекратилось, что было как нельзя кстати, поскольку зеваки начали потихоньку вникать в непонятную для них беседу. Мистер Боннер спешился, с хозяйским видом отдал поводья Пэлфримену и вскоре вернулся в хорошее расположение духа, потому что мог расхаживать по земле и смотреть на предметы материальные.

Лора Тревельян тоже слушала разговор и обрадовалась, что невзрачный и даже на первый взгляд бесхарактерный орнитолог, с которым она обменялась на приеме едва ли полудюжиной вежливых слов, выступил защитником человека, пусть ей и ненавистного. Теперь ей отчаянно захотелось поговорить с другом немца – исключительно, так сказать, из-за восхищения его моральной силой, а вовсе не из-за самого немца. И она стала ждать подходящей возможности.

Таковая вскоре подвернулась, однако без унижения не обошлось. Ничего удивительного, сказала потом себе Лора, особенно для того, кто был достаточно глуп, чтобы подвергнуть себя сцене столь унизительной, что недавно произошла в саду. Теперь вот еще один неприятный инцидент, пусть и не такой мучительный.

Изящный хлыстик, который Лора Тревельян держала в руках, упал по чистой случайности прямо к ногам мистера Пэлфримена, хотя любому стороннему наблюдателю могло показаться, что она сделала это нарочно. Разумеется, орнитолог тут же нагнулся, подхватил безделушку и со всей вежливостью вручил хозяйке.

– Насколько я понимаю, рукоятка выполнена в восточном духе, – заметил Пэлфримен.

Он очень быстро перевел разговор в область научных интересов.

– Да. Индия. В детстве мне подарил его знакомый капитан моего дядюшки, чей корабль иногда заходил в Сидней.

Молодая женщина пристально разглядывала предмет своего позора и сосредоточиться на беседе не могла. Ее сжавшееся горло пронзили горячие, нестерпимые спазмы. Более того, она уже не помнила причин, побудивших ее к личному разговору с этим человеком.

– Прелестная вещица, – заметил Пэлфримен, – было бы жаль ее испортить. Мне кажется, она отлично смотрелась бы в застекленном шкафчике.

Почувствовав, что молодая женщина расстроилась, он отнесся к хлыстику с преувеличенным вниманием, и она опечалилась еще сильнее, а англичанин задумался о тайне, которую она скрывает. У него не было причин полагать, что со времени званого обеда ее отношение к нему хоть сколько-нибудь переменилось. Он ни в коем случае не думал, что она преследует неизвестную ему цель. Пэлфримен обладал определенной долей интуиции, однако женский пол не понимал, несмотря на все свое уважение.

«Ничего путного у меня не выйдет», – подумала Лора, продолжая разглядывать свой хлыстик. Зато ее бледность прошла, щеки и губы налились краской – видимо, от жалости к себе.

– Пользы от него немного, – заметила она, – красоты тоже. Он мне не особенно нужен, знаете ли. Так, беру с собой по привычке. Сначала хлыстик мне нравился – экзотика, подарок из другой страны. Я мечтала о путешествиях в Индию, в Маврикию, на Занзибар. Названия звучали как заклинания, мистер Пэлфримен. И я надеялась, что если буду произносить их достаточно часто, то мечта станет реальностью.

Все это время ее вороная лошадь поднимала копытом пыль, отвлеченно отметила Лора, и та оседала на подол.

– Ничего не вышло. Вероятно, побывать в других краях мне не суждено. О, разумеется, меня все устраивает! Наша жизнь полна простых радостей. Только я завидую людям, которые наслаждаются свободой путешествий.

– Даже таких, как наше? С пылью, мухами и умирающими лошадьми?

Молодая женщина то ли заслонила лицо от солнца, то ли попыталась убрать соринку из глаза и медленно проговорила:

– Разумеется, я все понимаю. Не настолько уж я романтична. – Она рассмеялась деланым смехом. – Вас ждут опасности, не так ли?

Девушка посмотрела на него пристально, словно подозревала, что он прячет нож. Нож для нее самой.

– В любых подобных экспедициях бывает опасно, – сухо ответил Пэлфримен.

– Да, – кивнула она.

Ее губы пересохли и стали тонкими, теперь их наполняли совсем другие чувства.

– О, опасностям я была бы рада! Страданий не избежит никто. И шансы равны для всех нас, вы не находите?

– Да, – ответил он, удивившись ее замечанию.

– Тогда, – через силу рассмеялась она, – разницы нет никакой.

Пэлфримена ее слова не убедили.

– Лично мне нет дела до лошадей, – призналась она, похлопывая свою кобылу по шее. – У мужчин все иначе. Даже у тех, кто лишен или почти лишен религиозной веры. Таковые создают свою собственную религию.

Девушка говорила с такой убежденностью, одновременно исполненной презрения и нежности, что рука, поглаживающая шею лошади, дрожала. Пэлфримен смотрел на шов на ее перчатке.

– И, стало быть, заслуживают сострадания в меньшей степени, – полувопросительно заключила она.

Тогда, в саду, Лора испытала блаженство то ли в результате озарения, то ли после ухода мучившего ее демона, и сухие губы любого умирающего человека теперь вызывали у нее ужас.

Пэлфримен с удивлением отметил, что губы девушки, несмотря на юный возраст, пересохли и потрескались.

Мир света вновь вступил в свои права, легкий бриз постепенно крепчал, поднимая пыль, и берег начал распадаться на песчинки и слюду. Из города тем временем катили экипажи, блистая металлом и свежей краской, везя сторонников или скептиков с женами в одеждах, возвещавших о богатстве и, следовательно, значимости.

На их фоне Пэлфримен и мисс Тревельян превратились в небольшой темный вихрь в потоке стандартных приветствий и беззаботного смеха, вскоре окутавшего их со всех сторон. Они озирались, глядя вокруг себя запавшими глазами, пока Пэлфримен не смог приспособиться. Ему это удалось первым, потому что он гораздо менее увяз в беседе. Он подозревал, что не станет связываться ни с одним человеческим существом, зато будет хранить чужие откровения до тех пор, пока окончательный крах не развеет все тайны в пыль. Пэлфримен посмотрел на волосы молодой женщины, гладко зачесанные назад и чуть выбившиеся на висках, и погрустнел.

– Вот и ваши друзья, – сказал он и улыбнулся, теребя повод лошади. – Оставляю вас с ними. Есть пара вещей, которые требуют моего внимания.

– Друзья? – повторила Лора Тревельян, возвращаясь из своей темной грезы. – Я никого из них особо не знаю. Ведь у нас так много знакомств…

Она оглядывалась с таким видом, будто только что пробудилась ото сна. Наконец девушка заметила печальный взгляд щуплого орнитолога, который передал кому-то поводья дядюшкиной лошади и с нетерпением переминался с ноги на ногу.

– Я вам исключительно благодарна, – сказала она, – за нашу беседу. Я ее запомню.

– Неужели вы из нее что-нибудь почерпнули? – беззаботно спросил Пэлфримен.

Теперь, когда он собрался уходить, все стало легко.

– Не напрямую.

Она слишком одеревенела, чтобы и дальше пытаться выразить свои мысли и чувства словами. Она, прежде так гордо восседавшая на вороной лошади, сгорбилась и выглядела смиренной и покорной.

– Лора! – окликнула Белла со спины старого, кроткого мерина. – Здесь Уэйдсы, и Кирби, и Нелли и Полли Макморрен! Бедняжка Нелли растянула лодыжку и не хочет выходить из кареты.

Белла Боннер смотрела во все глаза и упивалась видом нарядной толпы, как всегда, горя желанием встретиться с людьми, с которыми была едва знакома.

– Вот и сам мистер Фосс, – объявил лейтенант Рэдклиф. – Похоже, ради такого события он таки вытряс моль из своей бороды!

Лора обернулась столь внезапно, что напугала лошадь, и та отпрыгнула в сторону. Впрочем, справилась девушка прекрасно, как с облегчением отметил Пэлфримен, ведь помимо железной воли у нее была и твердая рука. Лейтенант услышал, как она негодующе шикнула, и понял все по-своему.

– Держитесь крепче, Лора! – захохотал он.

Рэдклиф терпеть не мог ее тонкие, плотно сжатые губы, из которых порой сыпались двусмысленные слова и вонзались в него как дротики.

– Лора, ты сможешь с ней справиться? – испугалась Белла.

– Да! – выдохнула Лора Тревельян, сидя на немного успокоившейся, но все еще дрожащей кобыле.

Девушка посмотрела вслед Пэлфримену. У пробиравшегося через толпу орнитолога был вид тонущего пловца, которого засасывают темные глубины.

«Ах, – хотелось вскрикнуть Лоре, склониться над этой глубиной и протянуть руку в черной перчатке, – вы – мой единственный друг, и я не могу до вас дотянуться!»

Как и должно было случиться, он бросил ее на произвол судьбы. И она продолжала картинно восседать на присмиревшей лошади, чьи переплетенные вены пульсировали от раздражения.

Фосс, погрузившись в толпу, вновь обрел значительность, харизматичность, веселость и суетность. Он смотрел в глаза своим покровителям и заставлял их отводить взгляды, что меценатов радовало и впечатляло, убеждая в надежности вложений в экспедицию. Леди в его присутствии трепетали. Проходя мимо, он задевал их рукавами. В одном из таких случаев, как ни странно, немец приложился к ручке пожилой супруги богатого торговца, и та умиленно ее одернула, огляделась и хихикнула, обнажив прогалы среди боковых зубов.

Что же он за человек, недоумевала толпа, которой так и не дано было этого узнать. Если в нем уже имелось больше от памятника, нежели от человека, их это не заботило, потому что тогда бы он удовлетворил их желание вознести его на пьедестал посреди площади или парка – в память об их собственном достижении. Более того, они предпочли бы скорее отлить человека в бронзе, чем заглядывать ему в душу, потому что все темное и непонятное заставляло их нервничать, ведь даже в день столь важного исторического события, когда краски утра были ясны и ярки, к обшлагам его брюк, истрепавшимся при ходьбе, льнула черная тень.

И все же лицо его являло образчик искреннего веселья.

– Нет-нет-нет, мистер Кирби, – говорил Фосс. – Если я потерплю неудачу, то напишу ваше имя и имя вашей дражайшей супруги на листке бумаги, суну его в бутылку и закопаю подле себя, чтобы увековечить их в австралийской земле!

Даже смерть и вечность он обратил в шутку, над которой можно посмеяться при свете дня. Простота всего этого помогала ему наслаждаться жизнью. «Ужасающа простота людей, которым еще не доводилось страдать и кого невозможно любить», – подумал он и облизнул смеющиеся губы.

Некоторые из присутствующих хлопали его по спине просто для того, чтобы к нему прикоснуться. О да, Фосс наслаждался жизнью в полной мере.

Лишь однажды немец задался вопросом: неужели это все происходит с ним, маленьким мальчиком, цепляющимся за родной Хайде подошвами сапог под рваным облаком и сенью скрюченных деревьев?

На пристани сияло солнце – прелестное, лиричное, весеннее солнце, еще не обратившееся в медный гонг.

Мистер Боннер вернулся и встал между немцем и собственными лошадьми. Спина у него была прямая, икры – мощные. Лора с удовольствием укрылась бы за массивной дядюшкиной фигурой, если бы это не выглядело столь жалко.

– Используйте любую возможность, чтобы отправлять нам депеши и держать нас в курсе, – отдавал он приказы своему слуге, по обыкновению повторяя одно и то же на разные лады и тем самым пытаясь укрепить собственную уверенность.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=50309400) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes



1


Спасибо (нем.). – Здесь и далее прим. пер.




2


Увы. Неужели?




3


Джадд – английский вариант имени Иуда.




4


Время не стоит на месте (лат.).




5


Надлежащий (искаж. фр.).




6


Г. Гейне. Сумерки.

На блеклом морском берегу
Сидел я задумчив и одинок.
Солнце клонилось все ниже,
Бросая алые полосы света,
И белые волны прилива
Пенились и ревели
Все ближе и ближе…




7


Бюргер, Готфрид Август (1747–1794) – немецкий поэт, создатель жанра серьезной баллады в немецкой поэзии, автор баллады «Ленора», «Дикий охотник» и др.