Книга - Что мое, что твое

Что мое, что твое
Наима Костер


В этом романе рассказывается о жизни двух семей из Северной Каролины на протяжении более двадцати лет. Одна из героинь – мать-одиночка, другая растит троих дочерей и вынуждена ради их благополучия уйти от ненадежного, но любимого мужа к надежному, но нелюбимому. Детей мы видим сначала маленькими, потом – школьниками, которые на себе испытывают трудности, подстерегающие цветных детей в старшей школе, где основная масса учащихся – белые. Но и став взрослыми, они продолжают разбираться с травмами, полученными в детстве.

В формате PDF A4 сохранен издательский макет.





Наима Костер

Что моё, что твоё



Посвящается Дж. и Э.


18+




1. Октябрь 1992 года


В центре города, в Пидмонте, Северная Каролина



Когда Рэй остановился за пекарней, было темно. Так рано утром не спали только птицы, щебетавшие в деревьях, под глубоким безоблачным синим небом. Его сынок, Джи, спал на заднем сиденье, такой опрятный, по-школьному нарядный. Его дыхание затуманивало стекло. Рэй тихонько взял его на руки, держа ключи от кафе свободной рукой. Обошел здание, подошел к главному входу. Мальчик уже успел обслюнявить воротничок его выглаженной рубашки, красно-розовой в клетку.

– Мой талисман, – прошептал Рэй, открывая решетку и крепко прижимая мальчика к себе.

“Суперфайн” стояла на углу Бирд-стрит, примерно в миле к северу от центральной площади. Над входом висела неоновая вывеска, на окнах – ящики с желтыми хризантемами. Раньше в этой части города только заправлялись – на выезде из города или когда проезжали мимо. На том конце квартала была автомастерская и заправка, где принимали только наличные. Но в целом весь район состоял из пустырей и поля, где летом тренировались команды младшей лиги. Территории заброшенных фабрик, заваленные старыми покрышками, зарастали полевыми цветами. Но в прошлом году в одном из старых зданий открылась пивоварня. Там проводили экскурсии и подавали пиво в крошечных стаканчиках. Рядом открылось окошко, где несколько часов в обеденный перерыв можно было купить ребрышки гриль и хот-доги. И конечно же “Суперфайн”, открытая от рассвета до заката. По утрам, на завтрак, у них продавались булочки и кофе. В обед – сэндвичи и свежий хлеб. К вечеру они добавляли печенья, лимонные пирожные, шоколадный торт. Посетители заходили по дороге на работу в центр или останавливались протрезветь после тура по пивоварне. В “Суперфайн” было дешевле, чем в кофейне в центре города, да и нигде поблизости нельзя было достать свежий сэндвич с ветчиной, булочки с абрикосовым джемом и кофе, который на вкус не напоминал бы смесь кипятка с варом.

Идея открыть кафе принадлежала Рэю, но спонсировала ее Линетт из денег, доставшихся ей по страховке после смерти мужа. Они познакомились в “Старбаксе” в часе езды отсюда, где она работала менеджером, а он – баристой. Тогда у него было сразу три работы, но теперь “Суперфайн” стала его миром.



Рэй усадил мальчика на широкий подоконник. Забежал за кассу, достал из холодильника бутылку холодного кофе, нацедил унцию-другую в стакан молока, помешал пальцем и отнес Джи. Мальчик раскинулся на подушках у окна, одну руку закинул за голову, а другую положил на грудь ладонью вниз, как будто защищался от чего-то и укрывал во сне сердце.

– Доброе утро, дружище, – прошептал Рэй. – Выпей, – сказал он, поднеся стакан ко рту мальчика. Джи предстоял такой долгий день, немножко кофеина ему не помешает.

– Папа, зачем ты меня сюда привел?

– Потому что сегодня важный день. Я думал, ты мне поможешь.

Джи просиял и слегка расправил плечи.

– А в школу я все равно пойду?

– Мы ходим в школу каждый день, – сказал Рэй. – Я тебя отведу, когда будет пора. А пока пошли, найдем тебе фартук.

Фартук пришлось сложить вдвое, чтобы он подошел Джи, который даже для шести лет был маловат. Взглянув в зеркало, Джи засмеялся. У него не хватало одного переднего зуба – молочного, от которого откололся такой большой кусок, что теперь его надо было вырывать, – но он все равно был очень хорошенький: смуглая кожа, каштановые волосы, не по росту крупные ладони и ступни. Ямка на подбородке, ямочки на щеках, влажный блеск в глазах от улыбки. Голос у него больше походил на хриплый шепот – Рэй шутил, что это от болтливости. Джи был правдолюб: он всегда говорил, что видел, а видел он все. Рэй боялся, что однажды мальчик увидит какую-нибудь такую правду, о которой лучше помалкивать.

Они закатали рукава и помыли руки в раковине. Потом Рэй посадил Джи на табурет в кухне и попросил его включить радио. Рэй принялся скручивать круассаны и закидывать их в расстоечный шкаф. Потом налепил из теста аккуратных кругляшков для утренних булочек и посыпал их сахаром. Все свои действия он объяснял и иногда спрашивал Джи, сколько на его вкус надо мазать масла на печенье, нравится ли ему, как раскаталось тесто в машинке. Сегодня он больше ничего не мог доверить Джи. В этот день для них всех – для пекарни, для Линетт, но главное, для него, Джи и Джейд – может измениться все. Если после статьи дела пойдут лучше, как они надеялись, у Рэя был целый список задумок: он купит Джейд кольцо с рубином и попросит ее руки; купит Джи комод для его вещей; свозит их в какое-нибудь путешествие, например, в Вашингтон или во Флориду. А там будет снимать Джи на фоне мемориала Линкольна, Джейд – на фоне цветущих вишен, всех вместе – на фоне замка в Волшебном королевстве Диснея; они попросят кого-нибудь их сфотографировать, а Джи наденут эти дурацкие уши.

Но сперва дело за журналистом и его статьей о Бирд-стрит, о ее возрождении. Мы должны стать гвоздем программы, говорила Линетт, и Рэй знал, что она права. Он готовил сегодня особое блюдо: дьявольски шоколадные пончики. Все выходные дорабатывал рецепт с Джи. Пончики Рэй особенно любил, потому что по большому счету в них нет необходимости. С кофе иначе, на кофе можно подсесть так, что без него не жить. А вот пончики – мягкие, в корице и сахарной пудре, глазированные, политые карамелью, с сочной фруктовой начинкой в серединке – существуют просто так. В них и заключалась его тайная сила, его собственный вклад в “Суперфайн”.



Линетт приехала в семь утра, как раз перед открытием. Джи пересчитывал мелочь в кассе, Рэй выписывал мелом на доске сегодняшнее меню. Он назвал свои пончики “Дьявольски шоколадные пончики Джи”. Мальчик был в восторге.

Линетт вошла с огромным букетом гардений в вощеной бумаге. Вид у нее был боевой. Рэй иногда шутил, что он успеет состариться, прежде чем она уйдет на пенсию и оставит пекарню ему. Она выпивала чашек шесть кофе в день и никогда не сидела на месте. Седая, каждый день с новой палитрой цветов на лице, она вся состояла из мышц и жира. С ее приходом появился запах духов и масла для волос. Из сумки у нее торчал секатор.

– У тебя усталый вид, Рэймонд. Ты что, забыл, что нас будут снимать? Я рассчитывала, что твоя мордашка привлечет покупательниц.

Линетт засмеялась собственной шутке. Навстречу ей подбежал Джи. Он замер прямо перед ней, как будто ждал ее реакции – возьмет она его на руки или обнимет. С ним такое бывало: он как будто не решался – как будто не ожидал получить, чего хотел. Рэй расстраивался, когда замечал это в сыне.

– Ну же, обними мисс Линетт, – сказал он. – Поздоровайся.

Он отсыпал кофейных зерен в кофемолку и включил машину.

– А что мой Джи тут делает?

– Папе нужна моя помощь. – Джи гордо указал на доску с пончиком в его честь.

– Дьявольски шоколадные? Ты мой сладкий. Значит, и пончик будет такой же сладкий? – Линетт, смеясь, отправила мальчика мыть руки. Когда он убежал, она повернулась к Рэю.

– Нельзя было сегодня обойтись без него?

– Он мне не мешал, честное слово.

Линетт покачала головой и стала расставлять гардении по вазочкам, которые достала из сумки.

– А что, мальчику сегодня не надо в школу?

– Я отведу его, меня всего пять минут не будет.

– Я думала, это должна делать его мать.

– Он и мой сын тоже.

– А в чем тогда обязанности его мамы? Или она умыла руки, когда родила его и вручила тебе?

Рэй не стал спорить. Он не хотел в это утро ссориться из-за Джейд.

– Знаешь, поэтому я так и не стала заводить детей, – сказала Линетт. – Не хотела заботиться ни о ком, кроме себя. Я этого сполна хлебнула в молодости. Моя мать…

– Родила пятерых, которых воспитывала ты. Я знаю.

Линетт любила рассказывать эту историю, как будто все самое важное в ее жизни решилось, когда она была девочкой, в те дни, когда она пропускала школу, чтобы позаботиться о братьях и сестрах, сводить их к врачу.

– Ты никогда не думал, что ты столько для этих двоих делаешь, хотя мог бы потратить это время на себя? Мог бы пойти учиться, получить диплом.

– Зачем мне диплом? Ты же оставишь мне “Суперфайн”? Или ты передумала, Линетт?

Линетт, протиравшая столы в передней комнате, помрачнела.

– Нельзя так рассчитывать на других, Рэй. Даже на меня. Когда-нибудь я умру. Как и все.

– Тогда погоди умирать, пока не пришел репортер.

Линетт улыбнулась и махнула на Рэя тряпкой. Он, довольный собой, чмокнул ее в щеку и стал накрывать стол на троих.

Они сидели у окна, пили свежий кофе и поглощали печенья. В пекарне пахло дьявольским кремом: густой шоколад, сахар и дрожжи. В половину восьмого пришли обе официантки, Мишель и Микаэла. Они посюсюкали с Джи, надели сетки на волосы и стали воевать за право ставить музыку. Линетт положила войне конец, поймав станцию с госпелами, хотя она и не ходила в церковь. Скорее она хотела призвать благословение на всех них и на кафе. Все подпевали под нос, а Джи сидел на окне, совсем потерянный, когда Рэй ушел на кухню. С ним мальчик был одним ребенком – веселым, спокойным, а без него – другим.



В кафе было полно народу, когда Джейд ворвалась в “Суперфайн” в солнечных очках и с уже растрепавшейся косой набок. Она так и не переодела серые леггинсы и майку “Бэд брэйнз”, в которой спала, только накинула рыжий плащ. Джи вскочил ее поцеловать, и Джейд подалась к нему, а потом отстранилась и спросила, где Рэй.

– Зачем ты его забрал? – кинулась она на Рэя, когда тот вышел из кухни. Она говорила высоким резким голосом, и посетители стали оборачиваться. – Я сама могу позаботиться о своем сыне.

Рэй взял ее под руку и вывел на улицу.

– Ты как?

– Голова болит, – сказала Джейд, надавив пальцами на виски.

Она не сказала, где была вчера вечером, но Рэй догадывался. На шоссе стоял ресторан, куда они любили ходить с подружками с курса. Там подавали “Джек Дэниэлз” со льдом и колой.

– Я поставила будильник. Я бы его отвела. А тут просыпаюсь, и никого нет.

– Я не хотел, чтобы он опять пропускал школу.

– Я бы его отвела, – повторила она.

Джейд подняла очки, и он увидел вчерашнюю подводку, размазавшуюся по ее тяжелым векам. Она была в высоких ботинках на шнуровке, ногти накрасила черным. Такая красивая, такая миниатюрная, и темная мешковатая одежда это только подчеркивала. На фотографиях из старшей школы, прямо перед тем, как она забеременела Джи, он видел девочку-готичку, которая носила только черное, читала комиксы, отвисала с гиками и мечтала попасть на панк-концерт за чертой города любым способом. Забеременела она от мальчика гораздо старше из двухгодичного колледжа, куда ходила на математику. Он не хотел знать Джи, поэтому Джейд жила с матерью, пока не познакомилась с Рэем, который сказал: давай найдем квартиру и будем жить втроем.

Джейд смотрела на него так, как будто собиралась извиниться.

– Репортер еще не приходил?

Рэй почувствовал перемену в ее настроении. Она раскаивалась, может быть, потому, что хотела, чтобы у него получилось сегодня произвести впечатление на репортера потрясающей выпечкой, а может, и без всякой причины. Иногда на Джейд находила нежность, и она обхватывала Рэя и Джи и говорила, как ей повезло – у нее есть семья, где ее любят. А иногда металась по дому, пинала все, что лежит не на месте, и ругалась: на тесную квартиру, на поломанную машину, на Джи, который вечно не дает ей поспать, когда до ее смены остается два часа.

– Следим за входом, – сказал Рэй. – Он должен прийти до трех.

– У меня тоже сегодня экзамен. Забор крови. Я собиралась потренироваться на тебе вчера вечером, но не уследила за временем.

– Ты собиралась тыкать в меня иглой, когда пришла домой совсем косая?

Джейд засмеялась и прикрыла рот ладонью.

– Нет, я бы только нашла вену и сделала вид, что втыкаю иглу.

– Сделаешь вид потом. Сегодня вечером. Покажешь мне, как отличилась на экзамене.

– Почему ты такой хороший, Рэймонд?

Рэй наклонился и поцеловал Джейд. Она пахла затертым диваном, на котором сегодня заснула, розовыми духами и кремом, которым мазалась после душа голышом в ванной, растопырив руки и ноги в разные стороны. Одни ребра, маленькая грудь, чуть-чуть волос между ног. Не сдержавшись, Рэй слегка застонал, представив ее. Последнее время у них не было на это времени: по утрам, когда он уходил в кофейню, Джейд крепко спала.

Линетт могла говорить что угодно про Джейд, но та заслуживала как минимум уважения. Никто из ее родни не получил образования, а она взяла и пробилась и бьется за свое. Разве можно винить ее, если порой ей нужна передышка и пара бокалов?

Рэй еще раз поцеловал ее.

– Ты заслуживаешь всего самого хорошего в мире, – сказал он и пошел внутрь за Джи.

Когда они вернулись, у Джейд в наушниках уже орала какая-то песня. Рэй протянул ей кофе и дьявольски шоколадный пончик, а потом поцеловал своего мальчика два, три, четыре раза.

– Приходи к нам после работы. Мы будем у Уилсона. Он попросил помочь.

– Что ему надо? – спросил Рэй.

– Передвинуть мебель, что-то такое.

– Он что, не может попросить своих парней?

Джейд пожала плечами.

– Я не задаю Уилсону вопросов.

– Я не хочу, чтобы ты туда ходила одна.

Уилсон жил в не самом лучшем районе на восточной стороне, но Рэю не нравился не только район. Уилсон был из тех, кто врет даже по пустякам: сколько он заплатил за микроволновку, почему его уволили с работы. Он дразнил Джи за его сколотый зуб, хлопал Джейд под зад вместо приветствия и прощания. Не раз Рэю приходилось вмешиваться в его барные ссоры. И не раз они давали ему в долг, когда им самим нужны были деньги. Но Джейд терпела его, потому что он – ее двоюродный брат и потому что он хорошо к ней относился. Когда ей было шестнадцать, он покупал ей пиво и водил ее к врачу, когда она была беременна Джи.

– Он просил тебя принести денег? Кто еще там будет?

– Ты слишком много беспокоишься, – сказала Джейд и поцеловала Рэя на прощание. Она притянула Джи за руку, и мальчик так и навалился на нее, наконец заполучив ее внимание.

Рэй смотрел им вслед, когда они завернули за угол. У него было отчетливое чувство, будто он смотрит, как вся его жизнь уходит от него: изящная фигура Джейд, ее растрепанные волосы, огромный рюкзак на крошечном Джи. Ему хотелось броситься за ними, схватить их, привести обратно в кафе и не выпускать из-под своей защиты. Но от чего их защищать? От Уилсона? Рэй понимал, что это глупо – так безотчетно хотеть прижать к себе и не отпускать все, что любишь, и испытывать вдруг такой страх от того, как много можешь потерять. Может, он волновался, что репортеру не понравятся его пончики. Может, выпил слишком много кофе. Он хотел было пойти за ними, еще раз поцеловать Джейд, обнять мальчика, но понимал, что это просто нервы. И остался на месте. К вечеру они все будут дома.



К полудню репортер так и не пришел, и Микаэла с Мишель бросили ждать и пошли обедать. Линетт была у себя в кабинете – в чулане с вентилятором и свисающей с потолка лампочкой. Рэй один стоял за кассой и смотрел в окно на Бирд-стрит. Машин было мало: в сторону шоссе проехала фура, дорогие машины подъезжали к окошку с обедами. Люди из города были в костюмах, но Рэй понятия не имел, чем они занимаются. В кофейню зашли за сэндвичами двое копов, потом рабочие-латиноамериканцы пришли выпить кофе. Они сносили старую табачную фабрику неподалеку. Наконец из автомастерской пришел механик за своим еженедельным сэндвичем.

Он был почти ровесником Рэя, но выглядел гораздо старше: поджарый мужчина с намечающимся пузиком, с загорелым лицом, темными усами и без бороды. Кудрявые волосы он приглаживал гелем. Он вошел в кафе в авиаторах и белой рубашке-поло, каким-то чудом не вымазанной маслом.

– Белая рубашка, мужик? Ты в белом собираешься работать с машинами?

Механик засмеялся. Рэй никак не мог запомнить, как его зовут, но фамилия была вышита на кармашке его формы, которую он обычно носил: Вентура.

– Просто надо делать все аккуратно. Брал бы с меня пример.

Он был наглый, и Рэю это нравилось. Сначала он думал, что Вентура гей, что он флиртует с ним, когда подмигивает, хвастается и выпячивает губы. Но потом понял, что у Вентуры просто такая манера общения, хотя и непонятно было, сколько в этом латиноамериканского, а сколько – нью-йоркского.

Как-то после работы у Рэя не завелась машина, и он прошел по улице к мастерской и попросил кого-нибудь помочь. Ему сказали, что подогнать машину будет стоить пятьдесят баксов, даже на полквартала. Но один механик согласился помочь подтолкнуть автомобиль бесплатно, потому что у него как раз закончилась смена.

– Ничего, он мой сосед, – сказал механик, хотя они друг друга никогда раньше не видели.

Он помог Рэю завезти машину в мастерскую, и на следующий день Рэй принес ему сэндвич и кофе. После этого каждую неделю механик стал приходить на ланч.

Рэй покачал головой.

– Но здесь-то для кого стараться? Тут же никого нет.

Вентура рассмеялся и показал на себя и на Рэя, как будто ради них двоих уже стоило постараться. Он достал из кармана джинсов пачку сигарет и помахал ими.

Из кабинета вышла Линетт, будто прочитав их мысли.

– У тебя перерыв, Рэй, иди обедай, только недалеко.

– Да, мэм, – сказал Рэй, и они с Вентурой побежали, как мальчишки, которых отпустили погулять.

Они зашли за “Суперфайн” и закурили.

– Я покупаю дом. Я тебе говорил? – сказал Вентура. – За городом, у леса. Будем жить среди деревьев. – Он улыбнулся, сверкнув крепкими зубами. Из-под воротника показалась золотая цепь. Вентура всегда выглядел с иголочки. – Моя жена вот прямо сейчас собирает вещи.

– У тебя две дочки, да?

– Три. Младшей как раз исполнился год. А у тебя один, да?

Рэю неохота было объяснять про Джи, и он просто кивнул.

– С ума сойти, да? Я думал, что люблю жену – а я очень ее люблю. Но ради детей пойдешь на все. Как будто с мозгами что-то сделали. Они залезают тебе в голову, и всё. Они теперь главные. Они-то не знают, но это же так.

Рэй решил, что нет смысла объяснять, что это не случается само собой. Какая-то перестановка внутри него и правда произошла, но только потому, что он впустил мальчика и позволил ему все в себе переделать. А с его собственными родителями такого не было: отец бросил их с матерью, а мать бросала его присматривать за детьми, которых она нянчила, и только иногда приходила с соком, чипсами и кашей, а в конце концов просто не вернулась, и Рэй переехал к бабушке и жил с ней до самой ее смерти. Тогда ему было двадцать, и он встретил Джейд в очереди на регистрационный учет. Она впервые получала права, на груди у нее спал Джи, и она казалась слишком худенькой, чтобы быть матерью, с такими красивыми зубами со щелкой между передними, а Рэй пришел поменять фамилию. Он решил, что не хочет ничего ни от матери, ни от отца, и взял имя бабушки вместо фамилии: переделал Джилберту в Джилберта. Джейд это позабавило. Если он хотел почтить память бабушки, зачем менять ее имя на мужское.

– Раз придумал, делай до конца, – сказала она, и он сразу понял, что так она живет свою жизнь, во всем, и не важно – пьет она, или учится, или спит со студентами, или высказывает свое мнение о музыкальной группе, о выборах или о том, сколько сахара Рэй положил ей в кофе. Он быстро понял, что хочет жить именно так, с ней, до конца.

Вентура не унимался с домом:

– На севере округа. Как будто в деревне. Здесь слишком высокая преступность. Я-то думал, в Нью-Йорке плохо. Но тут только открой газету – какой-нибудь парень переехал сюда из Бронкса, потому что мамочка решила, что тут спокойнее, а потом бац – его убили.

Вентура изобразил рукой пистолет и выстрелил.

Рэй кивнул. Он слышал немало таких историй.

– Много стоил дом?

– Считай ничего не стоил, представляешь? Не думал, что так бывает. Им главное, чтобы ты платил вовремя. – Вентура зажмурился от солнца и провел языком по нижней губе. – Знаешь, у меня в семье ни у кого не было собственности. Ни в Колумбии, ни тут. Будет что оставить детям.

Рэй засмеялся.

– Все сегодня говорят про смерть. Ты смертельно болен, или я чего-то не знаю?

– Сам подумай, мужик, – сказал Вентура. – Моя жена опять забеременеет, вот я и думаю про следующее поколение. Нам пора на покой. Должно им что-то остаться, когда нас не станет.

– Да-а, – протянул Рэй. – Воспоминания. Хорошие воспоминания.

Вентура затянулся, покачал головой.

– Воспоминаниями сыт не будешь. И жить в воспоминаниях нельзя. Жить можно, когда есть собственность и есть бумажка.

Из-за кофейни открывался вид на центр города: компактные кирпичные дома, водокачки, новые стеклянные высотки. За городом на севере возвышались длиннохвойные сосны. А еще дальше виднелись покрасневшие и пожелтевшие деревья заповедника.

Рэй рассказал Вентуре о репортере.

– Так пора и тебе подумать о доме. Начинай откладывать. Ты ведь живешь на восточной стороне?

– Всю жизнь, – ответил Рэй.

Вентура покачал головой.

– Тебе пора думать о школе. Если твой сынок пойдет в началку на восточной стороне, он обречен.

Рэй пожал плечами. Меньше всего его волновало, где Джи будет учиться. Мальчик быстро схватывал. У него в любой школе все получится, лишь бы было то, чего не было у Джейд и Рэя, – два родителя, мирный дом. Поэтому Рэй все время занимался Джейд. Она не раз говорила ему в припадке ярости, что для такой жизни она слишком умная. И Рэя в этих словах пугала не их злоба, а правда.

– Я тебе говорю, – продолжал Вентура. – Я одно усвоил про эту страну: адрес решает все. Тебе надо оттуда выбираться.

– Может быть, – сказал Рэй.

Вентура проделал большой путь из родной страны в Нью-Йорк, а потом в Северную Каролину. Значит, и он, если захочет по-настоящему, сможет перебраться в другую часть города.

Вентура осушил кружку.

– Странная штука жизнь. Вот только что ты собирал кофе в горах. А вот ты уже тут, с женой-американкой, с домом, пьешь кофе.

– Понимаю, о чем ты, – сказал Рэй.

У него не было дома, но он знал это чувство. Вот ты маленький мальчик, суешь чужому ребенку пососать свой палец, а вот ты уже взрослый мужчина, у тебя свой сын, и ты ждешь репортера, который сфотографирует тебя для газеты.

– Если у нас когда-нибудь будет дом, мы вас позовем, – сказал Рэй. – На ужин, например.

Рэй сам удивился своим словам – они с Джейд редко звали гостей, но, может быть, в собственном доме стали бы делать это чаще. Вентуре такая идея пришлась по душе. Он улыбнулся, потушил сигарету о стену, уже придумывая шутку, которой закончит их пятнадцатиминутный перекур, чтобы посмешить Рэя, прежде чем они вернутся к работе.

– Договорились, Рэй, – сказал он. – Только чур никаких сэндвичей. Приду только на нормальную еду.



К половине третьего Рэй не находил себе места – репортер так и не явился. Он работал уже почти десять часов подряд, Микаэла и Мишель пошли забирать детей, а Линетт не могла дозвониться в газету, сколько ни пыталась.

– Может, они передумали? – сказала она.

В кофейне было пусто – затишье перед толпой после рабочего дня. Линетт говорила, что однажды это будет самое занятое время: люди будут заходить днем на кофе и оставаться. Женщины, которые сидят дома с детьми, или у кого выходной, студенты из университета. Просто пока они не знают про “Суперфайн”, но еще узнают. У них лучше, чем в “Старбаксе”, да и не собираются в городе в ближайшее время открывать “Старбакс”. Рэя восхищало это бесстрашное умение Линетт мечтать, стоило ей найти кого-то, кто будет готов мечтать вместе с ней.

Рэй позвонил Джейд с телефона в подсобке и спросил про ее экзамен.

– Я получила как минимум сто, – сказала она.

– Умница. Как голова?

– Я помогла Уилсону выставить все во двор – он распродает свою мебель. Мне бы полежать, но надо забрать Джи.

– Давай я его заберу. Тут все равно ничего не происходит.

– Точно?

– Принесу тебе еще пончик. Много осталось.

Джейд смягчилась, как будто понимала, что ему неприятно говорить вслух о нераспроданных вопреки ожиданиям пончиках.

– Принеси два, – сказала она и положила трубку.

Он разогревал двигатель, когда из задней двери вывалилась Линетт.

– Придут! – крикнула она. – Репортер и фотограф. Будут здесь через полчаса.

– С нас начнут?

– Не знаю.

Рэй хотел было глушить машину, но потом вспомнил про Джейд и ее головную боль. На самом деле его портрет в газете не нужен, главное, чтобы показали кофейню и вставили пару строк о его превосходной выпечке. Он сказал Линетт, что его ждут Джейд и Джи.

– Но ты мне тут нужен.

– Я быстро, – сказал Рэй.

От школы Джи пять минут до дома Уилсона, а оттуда десять минут до “Суперфайн” по шоссе. Даже меньше, если поторопиться.

– Я мигом вернусь, Линетт, вот увидишь.

Рэй выехал с парковки и понесся к шоссе.

Джи ждал перед школой с учительницей. Рэй расписался в ведомости, что он забрал ребенка, и подхватил его на руки. Джи устроился в кресле, и Рэй велел ему пристегнуться – репортер уже едет, придется поднажать.

Уилсон жил в пригороде, в районе потертых кирпичных одноэтажек с заросшими газонами. У них с Джейд в районе хотя бы были какие-то признаки жизни: велосипеды под верандами, пластмассовые горки во дворах. И все равно с западной стороной было не сравнить: там все дома были с цветниками, с просторными верандами, с колоннами цвета слоновой кости. Квартира Джейд и Рэя располагалась в старом складском здании, когда-то принадлежавшем рабочим с табачного завода. Говорили, что раньше на восточной стороне было неплохо, но потом заводы закрылись, город стал вымирать, и нетронутой осталась только западная сторона. Может Вентура и прав, что покупает дом на краю округа. Может, и Джейд больше нужен дом, а не кольцо с рубином, не поездка во Флориду.

Рэй посмотрел на Джи в зеркальце заднего вида.

– Ты бы хотел жить в собственном доме? Чтобы он был только наш и больше ничей?

– А наш дом чей?

Рэю не хотелось объяснять про аренду и ипотеку, да он и сам не знал толком, как это все работает. Но он хотел, чтобы мальчик его понял.

– Когда дом твой, никто не может его отнять. Сначала дом мой, потом твой. На нем твое имя. Знаешь, что такое наследие?

Рэй свернул на улицу Уилсона и припарковался. Ему хотелось продолжить разговор с Джи, но не было времени. Он повернулся и велел было мальчику добежать до дома, а потом увидел Джейд и Уилсона во дворе. Они разговаривали с мужчиной в синей толстовке. Он стоял спиной к дороге, и Рэй не видел его лица. Он почти не двигался, но Рэй сразу понял, что что-то не так. Джейд тыкала пальцем в мужчину и кричала. Уилсон стоял с непроницаемым видом, засунув руки в карманы, как будто изо всех сил старался не взорваться.

– Не вылезай из машины, – сказал Рэй и отпер дверь.

– Папочка?

Рэй повернулся к сынку.

– Слушайся, – сказал он строго.

Джи кивнул. Он выпрямился в кресле, стараясь разглядеть что-то в окно. Рэй протянул ему коробку с пончиками.

– Я сейчас вернусь, – сказал он мягче и побежал по лужайке.

Едва увидев его, Джейд произнесла его имя, и человек в синем обернулся. Он был бледен, во рту болталась зубочистка. Он прищурился и сказал:

– Это кто нахер? Вы кому звонили?

Он ткнул пальцем в Уилсона, который постукивал ногой по земле. То ли он боялся, то ли готовился к чему-то. Джейд явно и боялась, и не знала, чего ожидать, это Рэй видел. Он подошел и встал рядом с ней.

– Что тут происходит? – спросил он. Он забыл снять фартук, но расставил плечи и понизил голос.

– Твой братишка должен мне денег. А с мебели денег, чтобы расплатиться со мной, не хватит. Мне надоело ждать.

– Я уже говорил, у меня сейчас нет денег, – сказал Уилсон.

Человек в синем покачал головой.

– Значит, пойдем сейчас в банк, достанешь. Или мы с ней пойдем в банк, – он кивнул на Джейд. – Мне все равно. Кто-то из вас мне сегодня заплатит.

Он так орал, что Рэю захотелось просто взять Джейд, посадить ее в машину и отвезти их с Джи в “Суперфайн”, но он знал, что так не выйдет. Он понимал, что этот человек их не отпустит, и если они не будут очень осторожны, дело дойдет до драки. Ему не хотелось драться, когда Джи сидит в машине. Мальчик прижался к стеклу и положил на него ладонь.

– Сколько он вам должен? – спросил Рэй. Человек назвал цифру, и Рэй покачал головой. – Не могу вам ничем помочь.

– Значит, она может, – сказал мужчина в синем и шагнул к Джейд.

Рэй приобнял ее, хотя это было бессмысленно – надо было держать руки наготове. Она смотрела не на них троих, а в сторону машины, на своего сына.

– Ладно, – сказал наконец Уилсон. – Пошли в банк. Не впутывай мою сестру.

Он потянулся рукой к заднему карману.

– Ты что делаешь? – закричал мужчина в синем. – Эй, ты что творишь?

Не успел Уилсон ответить, как мужчина выхватил пистолет и ткнул им прямо Уилсону в лицо. Джейд ахнула, и Рэй схватил ее за плечи и отпихнул за спину. Но мужчина в синем увидел только движение Рэя. Он направил на него пистолет и выстрелил.



Папа велел ему не выходить из машины, и Джи не хотел не слушаться, но его тело стало действовать само по себе. Он бежал по газону. Его мама скорчилась, как будто ее тоже застрелили, и кричала. Вдоль улицы распахивались двери, но Джи не мог обернуться – он смотрел только на отца, который упал, как будто понарошку, как в игре: только что стоял, а потом вдруг резко повалился на землю. Джи протиснулся между взрослыми и склонился над папой. Потом почувствовал, как мама его уносит. Он пихался и не давал себя оттащить. Она выпустила его из рук, и он лег поближе к человеку, которого любил. Он цеплялся руками за плечи отца, за его наглаженную рубашку, любимую, в розово-красную клетку. Джи тряс его, звал, но тот не шевелился. Он просунул руку под тело отца, чтобы его усадить, чтобы тот услышал. Папочка, говорил он. Папочка. Когда он вытащил руку, она вся блестела от крови.




2. Ноябрь 1996 года


На окраине города в Пидмонте, Северная Каролина



В среду ранним ноябрем Лэйси-Мэй Вентура сгребала во дворе листья. Пальцы у нее покраснели и ныли, и она подумала, что пора проверить газовый баллон за домом. В Пидмонте зима приходит незаметно: дни то теплеют, то холодеют, и первый снег выпадает потихоньку, без предупреждения.

Лэйси-Мэй подняла металлическую крышку и увидела, что стрелка на циферблате показывает меньше пятнадцати процентов. Она побежала в дом, не выпуская из рук грабли, и выставила самую низкую температуру, какую можно терпеть.

Остаток дня она провела в теплом пальто и с чайником на плите. Она пила кофе чашку за чашкой, чтобы согреть руки, и к полудню ее трясло от кофеина, а ногти посинели. Ей хотелось, чтобы Робби позвонил, и она бы спросила, сколько можно протянуть на пятнадцати процентах, но он не звонил. Вместо этого она сама позвонила в агентство узнать, не нашлось ли для нее места.

– Это довольно сложно, учитывая, что вы нигде не работали последние шесть лет. И ничего в жизни не делали, только жарили картошку, – секретарша говорила медленно, как будто боялась, что Лэйси-Мэй не поймет.

– Я растила своих девочек, – сказала Лэйси.

– Я говорю про настоящую работу, не домашнюю.

– Думаю, отвечать на звонки я бы сумела.

– У вас никакой квалификации.

Лэйси хотелось бросить трубку или опять оскорбить ее, но нельзя было так рисковать с этой женщиной, которая может положить ее папку в самый низ стопки. Поэтому Лэйси стала рассказывать, что в школе у нее были неплохие отметки, что она хорошо готовит, что она водит лучше многих. Секретарша некоторое время молчала, потом обещала сделать приписку к файлу Лэйси и положила трубку.

Позже, услышав, что к дому поворачивает школьный автобус, она встала у двери с охапкой шерстяных вещей. Раскрасневшиеся девочки с обветренными щеками вбежали, щебеча, и Лэйси протянула каждой свитер и варежки, а Диане еще и шарф.

– У нас дома зима! – сказала она, и девочки сразу все поняли.

Они побросали сумки и стали облачаться в новые слои одежды, нарочно топая по гостиной. Скоро все превратились в первооткрывателей на льдине в Аляске. Лэйси каким-то образом оказалась санями, и девочки стали на нее забираться. Маргарита изображала ездовую собаку, встала на четвереньки и завыла, отчего их настоящая собака, Дженкинс, рванула за диван и спряталась.

Пока готовили гренки с сыром, никто не снимал свитера и шарфы. Лэйси-Мэй не успевала класть желтые квадратики на сковородку, как их уже съедали. Девочки были так довольны, когда Лэйси разрешила им лечь к ней в кровать, что она не стала заставлять их вылезать из-под одеял и мыть руки. Под кроватью сопел Дженкинс, а девочки наблюдали за облачками пара над их головами.

– Это кислород, – сказала Лэйси. – Мы им дышим. Пишется к-и-с-л-о-…

Старшей, Ноэль, вечно самой умной, было десять. Она любила книжки про космос и океан; она могла бы стать однажды ученым. Лэйси считала, что из ее девочек эта пойдет дальше всех. И именно для нее она рассказывала про слова.

Ноэль закончила за мать: “р-о-д”. Диана и Маргарита зааплодировали.

На следующее утро девочки ушли в школу: у них порозовели носы и слезились глаза. Лэйси смотрела им вслед, пока они спускались к дороге, и завидовала, что они отправляются в тепло, где температура куда выше пятнадцати градусов.

Чтобы отогнать холод, она приняла душ – большего удовольствия она не испытывала с самого ухода Робби. Неужели вода всегда была такой теплой и приятной? Она прошлась пальцами по каждому миллиметру тела, и тепло проникло куда-то глубоко, под верхние слои кожи – как это называется? Эпидермис? Это слово она узнала в старшей школе. Только последние несколько недель, с тех пор как в соседний дом въехала медсестра, Лэйси стала вспоминать, что у нее в школе было очень даже неплохо с биологией. Она видела, как медсестра проезжает мимо на машине – едет на смену в больницу, и думала: “это могла бы быть я”. Конечно, медсестра была толстая и без мужа, а сына оставляла на ночь с няней, и даже не притрагивалась к листьям в саду, но зато в ее коттедже было наверняка больше двадцати-двадцати пяти градусов, а это чего-нибудь да стоит.

Лэйси задрожала и обернула голову полотенцем. Мокрые волосы казались грехом. Сколько она сейчас истратила газа? Сколько процентов нужно каждый день, чтобы нагреть дом?

Она раскрыла все шторы, чтобы впустить солнце – ей казалось, что свет немного прогреет комнаты. Через полчаса она обошла весь дом и задернула шторы, потому что ей показалось, что стало дуть. Она жила в этом доме четыре года, с тех пор как Робби перевез их всех на север округа, но до сих пор не разобралась, как что работает. Пока она одевалась, ей вдруг пришла в голову ужасная мысль: а как нагревается вода? Тоже газом?

Ей не хотелось звонить бывшей начальнице Робби, но пришлось. Другого выхода не было.

– Я боюсь, это вредно для девочек. Тут так холодно.

– А нельзя продать ваши талоны на еду?

– Нам же нужно есть, Аннетт.

– Ну, от холода еще никто не умирал. Взять хоть Робби. Вырос в тропиках, где всегда жарко, и взгляни на него теперь…

– Аннетт, я же тебе говорю, он не виноват. У него просто… – Лэйси пыталась подобрать слово, вспомнить точную формулировку адвоката. – Химический дисбаланс.

Аннетт вздохнула.

– Сколько можно строить из себя дурочку, Лэйси-Мэй.

– Нам бы занять, совсем немножко.

– Нет уж. Робби меня уже один раз обчистил, помнишь?

Лэйси-Мэй не любила, когда Аннетт вспоминала про гараж. После стольких лет верной службы Аннетт чуть его не сдала – Лэйси-Мэй пришлось заявиться на Бирд-стрит и умолять ее закрыть на его поступок глаза, только один раз. Он всего лишь продал несколько лишних запчастей.

– А что, вы разве не получаете государственное пособие? – спросила Аннетт. – Как вы так быстро спустили все деньги?

Когда Лэйси не ответила, Аннетт выругалась.

– Ты такая же гадина, как и он, – сказала она. – Эти девочки заслуживают вдвое больше твоей полулюбви.

Лэйси улеглась в кровать, от волос все подушки намокли. Собака, поскуливая, приплелась за ней в комнату. Она натянула на себя три одеяла и стала разговаривать вслух. “Зачем ты купил мне этот дом, раз тут так холодно? Зачем ты купил мне этот дом, раз ты оставил меня?”

Довольно долго им было хорошо. Они купили деревянный домик, синий с белыми ставнями, потому что он стоял на большом участке у подножия холма. Робби сам обстроил его верандой со всех сторон, и раньше они часто сидели за домом и пили пиво, уложив девочек. Иногда, перепив, он делал это прямо на веранде. “Это и есть свобода, – говорил он. – Захочу, буду трахаться со своей женой под открытым небом”. Иногда он мог шлепнуть ее и потянуть за волосы, а она прикусывала его палец, и Лэйси этого и хотелось: ей нравилось, как он обращался с ней, нравилось ощущение, будто им принадлежит не только дом, но и холм, и лес, и их кожа, и они сами.

Только в такие моменты он бывал груб. Он никогда не бил ни ее, ни девочек, даже когда совсем скатился. Он мог кричать, рыдать, но руку поднимал, только если она его просила, только потому, что им так нравилось, и это было так же приятно, как ощущение его члена внутри нее, от которого хотелось петь.

Ее утешили слова адвоката о нарушении в мозгу Робби. Вот почему ему нужны были наркотики, вот почему он пропадал и занимался бог знает чем. Он не переставал любить ее и девочек. Просто, по словам адвоката, он в каком-то смысле был болен. Вот только судье было все равно.

Скорее всего, его спровоцировало какое-то событие, какая-то катастрофа, трагедия. Триггер. Лэйси-Мэй пыталась понять, что это могло быть за событие, но все самое важное случилось так давно. Переезд Робби в эту страну, потом переезд сюда из Нью-Йорка, смерть его матери в Колумбии. Еще был какой-то человек с работы, у которого остался маленький мальчик. Лэйси даже никогда про него не слышала, а потом как-то Робби пришел домой, включил новости и показал на ужасный кадр на экране – лужайка перед домом на западной стороне, все затянуто желтыми лентами. “Убили моего друга”, – сказал тогда Робби, но не может же быть, что все из-за этого. Сколько она ни рылась в прошлом, Лэйси-Мэй не могла отыскать причину.

Выплакав все слезы, Лэйси-Мэй достала из-под раковины копилку с мелочью, погладила Дженкинса на прощание и поехала по объездной дороге в магазин. Там она нашла продавца и спросила, где Хэнк. Она подождала его у разменного автомата, которому скормила всю мелочь и получила чек, согласно которому ей причиталось девять долларов. Хэнк вышел из одного из отделов в джинсах и отражающем желтом рабочем жилете. У него были длинные волосы, и он зачесывал их набок на одну сторону. Он знаком пригласил ее за автоматические двери на парковку, и, выйдя, чмокнул ее куда-то в районе уха и закурил сигарету.

– Лэйси, а ты такая же красотка, как и всегда. Ты в курсе? Зубы у тебя – так бы и съел.

Последнее время Лэйси совсем не чувствовала себя красивой. От недосыпа глаза у нее были красные, и уже не первую неделю она не могла себе позволить даже нормальный шампунь. Хотя бы улыбка была при ней. Она взглянула на Хэнка, врубила улыбку на полную и стала объяснять про пятнадцать процентов. Она была осторожна и экономила на всем, кроме газа. С тех пор как нет Робби, холода еще не наступали. Она ничего не знает.

– Ты не думала продать этот дом?

– Робби бы это не понравилось. Нам больше нечего оставить девочкам.

– Что толку в доме, если вы там околеете?

– Ты можешь взять меня на работу или нет?

Хэнк стукнул по пачке и протянул ей сигарету. Она склонилась над зажигалкой, а когда выпрямилась, увидела, что он на нее пялится. Они втроем были подростками, она, Хэнк и Робби втроем учились в старшей школе и работали в “Хот уингз”. Хэнк тогда был весь в прыщах, но теперь остались только шрамы, темные пятна на щеках. Она знала, что он всегда ее хотел, и ей нравилось просить его достать что-нибудь с верхней полки, принести ей полотенце, когда она ошпаривалась маслом. Но очаровал ее Робби, и они и думать забыли про Хэнка, пока как-то не пришли в магазин с девочками и увидели, что он ходит по отделам с рацией в отражающем жилете.

– Ты знаешь, что у меня есть дом? – Хэнк затянулся и оставил сигарету приплясывать на губах. – С садом, все как полагается. Как раз для вас с девочками.

– Ты серьезно? У тебя есть свободная комната?

– Раздвижной диван в подвале.

– Нам будет тесно вчетвером на диване, но это лучше, чем заморозить их насмерть…

Хэнк усмехнулся и покачал головой.

– Лэйси-Мэй, ты никогда не понимала намеков.

Лэйси посмотрела на него с недоумением.

– Скажем так, если останетесь у меня, я не стану брать денег, но это не бесплатно.

С заправки на том конце парковки понесло бензином. Лэйси плотнее запахнула пальто.

– Как я объясню это девочкам? Они думают, что их папа работает моряком на побережье.

Хэнк пожал плечами.

– Я человек, а не святой, Лэйси.

Она уставилась на белый значок у него на жилете: главный менеджер. До этого момента она никогда не верила всяким историям про Хэнка. Ходили слухи, что он переплачивал старшеклассницам, которые раскладывали товар, и давал им любые смены на выбор, если во время перерыва они давали ему потискать грудь в подсобке. Мужчины и не на такое способны, но она бы никогда не подумала этого о Хэнке.

– Я, пожалуй, пойду внутрь и возьму кое-что для девочек, – сказала Лэйси.

Она обошла его и пошла к магазину. Хэнк окликнул ее.

– Ты всегда была слишком гордой, Лэйси-Мэй.



На девять долларов Лэйси-Мэй купила банку кофе, еще кусок сыра, журнал про звезд и их свадьбы и пригоршню жвачек-леденцов для девочек. Обратно она ехала с небольшим обогревом, чтобы постоять немного у дома с включенным двигателем.

Когда девочки с гвалтом вернулись из школы, Лэйси дала каждой по леденцу, и Диана, у которой три молочных зуба съел кариес, взглянула на мать, будто хотела проверить, не передумает ли она. Лэйси кивнула и сказала:

– Давай-давай, милая. Ну же, портить зубы так портить.

Пока она готовила сэндвичи и разбавляла какао-порошок горячим молоком, она попросила девочек рассказать, что они узнали в школе. Ноэль разрезала сыр на идеальные квадратики.

– Такими руками впору делать операции, – сказала Лэйси. – Одаренные руки!

Она где-то уже слышала эти слова, но не могла вспомнить где. Ноэль комплимент, похоже, не тронул.

– Почему папа не приезжает на выходные? Мы же ездили на пляж – это недалеко.

Лэйси шлепнула ее по носу.

– Потому что по выходным ловится самая крупная рыба – кажется, из-за прилива. Когда он позвонит, я попрошу объяснить.

– У нас дома все еще зима? – спросила Маргарита, и Лэйси поцеловала ее в макушку.

– Да, мэм. Разве не здорово? – Она включила телевизор.

Они сели смотреть сериал про полицейских, и девочки больше не заговаривали про отца. Они не заметили, как Лэйси отвернулась, когда полицейские поймали вора и повалили его на обочине шоссе.

Зазвонил телефон, Лэйси вскочила. Робби! Он получил деньги, которые она положила ему на счет, и скоро все окажется не зря. Девочки услышат голос отца, узнают, что он не собирался их бросать.

– Мисс Вентура, – сказал равнодушный голос. Это была вчерашняя секретарша.

– Да, это миссис Вентура.

Она надеялась услышать, что ей нашли работу – может, продавать бутылочки с отбеливателем в химчистке тем, кто забыл, или подписывать баночки с мочой в медицинском кабинете, показывать пациентам туалет: сюда, пожалуйста. Она обходительная, так ей говорила начальница в “Хот уингз”. У нее хорошая улыбка. А главное, она не глупая. Она может научиться чему угодно.

– Миссис Вентура, чек, который вы приложили к заявке, вернулся. Мы не можем обработать ваши данные, пока вы не выпишете другой и не вернете тридцать долларов, которые с нас сняли за ваш недействительный чек.

– У меня были деньги, когда я его только выписала. Почему вы так долго его не обналичивали?

Лэйси не расслышала ответ, потому что в этот момент Маргарита стала плакать.

– Мама, мне так холодно. Почему тут так холодно?

– Потому что папочка нас бросил, – сказала Ноэль. – Мы ему больше не нужны.

Лэйси уронила телефон и ударила дочь. Диана попыталась защитить сестру и сказать, что драться нехорошо, но тогда Лэйси ударила и ее, а потом и Маргариту для ровного счета, и отправила всех спать.

Она знала, что будет теплее, если все набьются в ее кровать, но оставила их тихонько плакать в темноте. Они так себя вели, как будто отопление вообще не работает, как будто она не старается изо всех сил. Она не хотела посылать последние деньги Робби, но ему там столько всего нужно: белье, растворимый суп. И чтобы позвонить, ему нужны деньги.

Ночью Лэйси пошла проведать дочерей. Она подоткнула одеяла под их худенькие тела, так, что получились маленькие коконы. Они спали крепко. Везучие. Ничего не знают. Они ощущали его отсутствие только в короткие часы перед сном – она не могла избавиться от этого чувства никогда.



Диана проснулась с температурой. Она долго возилась с хлопьями, и, коснувшись ладонью ее лба, Лэйси почувствовала жар.

Ноэль выскочила из-за стола и уткнула руки в боки.

– Это ты виновата. Это все ты.

– Да тут пятнадцать градусов! – заорала Лэйси. – В Калифорнии сейчас столько же!

Это она выдумала, но звучало убедительно. Она принялась кричать, что они избалованные неблагодарные дети. Они-то скоро окажутся в теплой школе, а ей тут торчать.

– Вот только сегодня пятница! – закричала Ноэль. – Что с нами будет на выходных?

И пока Ноэль на нее орала, Маргарита стала ныть про папочку, а Диану вырвало прямо на пол. Дженкинс кинулся подлизывать, и Лэйси с силой его пнула.

Девочки чуть не пропустили автобус, и Лэйси пришлось бежать за ним в халате и тапочках. На прощание ее поцеловала только больная Диана с багровым лицом и налипшими на лоб потными прядями. Она понимала, что к их возвращению должна наладить отопление.

Лэйси пошла в сарай за граблями и садовыми ножницами, а потом перешла четверть акра леса и постучалась к толстой одинокой медсестре. Лэйси прочла ее имя на почтовом ящике: Рут Грин. В голове она уже репетировала разговор.

Дверь открылась не сразу, и появилась Рут, полная, высокая, в клетчатой пижаме и с мокрыми волосами, завязанными в высокий пучок. На Лэйси так и пахнуло жаром из открытых дверей. По кончикам пальцев, по растрескавшимся губам.

– Доброе утро. Хотела узнать, не могу ли я помочь вам убрать сад?

Рут Грин так на нее уставилась, как будто у нее не было зубов.

– Ну знаете, подрезать кусты, собрать листья. Вычистить водостоки, если у вас есть стремянка.

Тут она поняла, что надо было переодеть тапочки и халат, надеть хорошую рубашку, ботинки, одеться как женщина, которая работает.

Рут Грин цокнула языком.

– Зачем мне платить за уборку сада, если через пару недель он покроется льдом?

Лэйси вдруг подумала, а знает ли эта медсестра с ее ярким светом, с ее теплым домом и нянькой, которая присматривает за сыном, пока ее нет, что значит иметь мужа и любить его всеми фибрами души.

– У меня осталось пятнадцать процентов пропана. Может, уже десять.

– Этого вам хватит до понедельника, когда приедет грузовик. Дать вам их номер?

Лэйси объяснила, что у ее младшей температура, ей всего пять. Они как-то обходятся без Робби, речь только об отоплении.

Рут скрестила руки.

– Понимаете, мы – мы все работаем. И не зависим от правительства или от какого-нибудь мужа.

– Может, вы могли бы одолжить мне несколько галлонов из вашего баллона? Мы протянем.

– Если вы ждете от меня жалости, то зря. Не вы одна вышли за очередного пройдоху, который даже не может позаботиться о своих детях.

– Он не виноват. У него химический дисбаланс…

– У всех у них дисбаланс, – сказал Рут и стала закрывать дверь.

Лэйси уперлась в дверь рукой.

– У меня дети замерзают.

– Добро пожаловать в настоящую жизнь, милочка. А чего вы ждали?

– Пожалуйста.

– Выкрутитесь – это мы, женщины, умеем.

– Тупая пизда.

Медсестра захлопнула дверь.

Лэйси яростно зашагала обратно через лесок, специально наступая на хрустящие ветки. Приблизившись к дому, она услышала, что звонит телефон. Она побежала, чтобы успеть подойти.

– Робби?

Это была школьная медсестра. Диану опять вырвало в автобусе, ее надо забрать домой. Не могла бы Лэйси за ней приехать? Всю дорогу до школы Лэйси трясло.

Выложила все Маргарита. Когда учительница спросила, почему она все время кладет голову на парту, она сказала, что плохо спала, потому что у них дома зима. А поскольку Диану вырвало в автобусе, сложить два и два было легко.

– Я еще не придумала, как быть, – сказала Лэйси в кабинете директрисы.

Директриса покачала головой и спросила, что у них происходит. Лэйси и не подумала, что они не в курсе. Разве суд не должен был написать школе письмо? Неужели власти не должны были избавить ее от этого унижения?

– Мой муж под наркотиками угнал полицейскую машину. Не черно-белую, как у шерифа, обычную. Просто машину какого-то копа. Она стояла перед баром где-то в центре. Он не знал.

– Мне очень жаль, миссис Вентура, – сказала директриса. – Но в понедельник мне придется что-то предпринять. Даю вам выходные.

Лэйси обошла классы и забрала всех девочек. Домой ехали молча: сперва через улицы с рядами домов в городе, затем через поля с заброшенными амбарами, через железнодорожные пути, перед которыми пришлось остановиться, чтобы пропустить поезд.

– Чух-чух! – сказала Маргарита, на что раскрасневшаяся Диана чуть-чуть улыбнулась.

Дома она вскипятила девочкам бульон из банки, почистила и нарезала в него картошки, вывалила банку куриной тушенки. Потом сделала им еще гренки и какао, все это отнесла к себе в кровать, и там накрыла девочек всеми одеялами, а потом забралась к ним сама.

– Раз одна заболела, можем поболеть все вместе, – сказала она и поцеловала каждую в нос. На улице было еще светло – всего около часа.

– Ты не включишь отопление? Ты же слышала, что сказала директриса.

Ноэль по-прежнему на нее не смотрела. У нее горели уши, и Лэйси не могла понять от чего – от температуры или от стыда.

– Тише, – сказала Лэйси. – Я расскажу вам историю.

Девочки прижались поближе к матери, даже Ноэль, хотя она, наверное, сделала это только ради тепла.

– Давным-давно жила-была принцесса. Жила она в замке в самой чаще леса со своими сестрами. Все мужчины были на войне, а в этом королевстве не было стариков, поэтому некому было показать им, как жить. Как наполнять ров, как кормить лошадей, как не дать потухнуть факелам, как чистить подземелья…

– Что такое ров? – спросила Диана, рассасывая тайленол с недовольным лицом. Лэйси велела его проглотить.

– И вот они оседлали лошадей и поскакали далеко-далеко, через долины и ручьи, в королевство, куда все мужчины ушли воевать и не вернулись. И тамошние принцессы показали им, как делать все, чего они боялись: как чистить конюшни, как выращивать пшеницу, как налагать заклятие, как сжигать мертвых…

– Как наполнять ров?

– Ага. А когда они узнали все, что хотели, они поскакали обратно в свое королевство и скакали весь день и всю ночь, и им не было страшно. Они были готовы править. Но в конце концов править им не пришлось, потому что пока их не было, принцы вернулись домой. Они победили.

Ноэль закатила глаза.

– Короткая какая война, – сказала она. – Тупая история. Они столько проехали и столько всего узнали, а в результате все зря.

Лэйси хотела объяснить ей, что нельзя забывать принца, если принц по-настоящему любит, но Ноэль заткнула уши, Маргарита заверещала, что хочет быть принцессой, а Диана спокойно встала и очень серьезно попросила кого-нибудь пойти с ней в туалет, потому что ее опять тошнит.



Когда девочки уснули, Лэйси выбралась из-под одеял. Она выключила свет и вышла на заднюю веранду с последним леденцом из супермаркета. Она разгрызла твердый леденец передними зубами и посчитала на пальцах, сколько дней прошло с тех пор, как она отправила Робби деньги, – пять, а он так и не позвонил. Чтоб тебя, Робби, подумала она. Чтоб тебя.

Она вернулась домой и теперь уже совсем не почувствовала разницы между температурой внутри и снаружи. Лэйси отыскала в ящике старую записную книжку, пролистнула страницы, нашла его телефон по фамилии. Гиббз, Хэнк. Записную книжку и телефон она вынесла в гостиную. Выключила звук на телевизоре и набрала номер. Раздались гудки.

– Я знал, что ты передумаешь, – сказал он, и свободной рукой Лэйси выкрутила ручку термостата на десять градусов.




3. Сентябрь 2018 года


Пригород на севере Атланты, Джорджия



Солнце еще не встало, когда Ноэль вышла на веранду чтобы решить, что делать с приглашением на вечеринку. Саттоны устраивали эту вечеринку каждый год: на первой она была с Нельсоном, когда они только переехали в Золотой Ручей. Тогда их это завораживало: немецкие машины их соседей, хрустальные бокалы, женщины и мужчины в сверкающих чистотой одеждах нежно-кремовых цветов. Говорили про местную политику, про районную инициативу построить более просторный парк для собак. Как будто им дали небольшие роли на съемках в каком-то скучном, но приятном кино.

Теперь весь лоск сошел – и с Саттонов, и с их дома с фронтоном, со всего Золотого Ручья. Теперь даже их с Нельсоном коттедж казался ей слишком маленьким с дороги. Лужайка, на которой она хотела разводить цветы, так и стояла лысая, не считая синего знака, который они вдолбили в землю: голосуем за левых.

Несмотря на раннее утро, было тепло, и Ноэль вышла с чашкой кофе, баночкой витаминов, пилкой для ногтей и приглашением. Она разложила его на коленках и стала подтачивать ногти. Сколько всего она забросила? Она перестала заниматься спортом; слишком много пила; волосы стали ломкими на кончиках. Хотя бы не бросила принимать витамины. Она и не помнила, когда последний раз читала пьесу.

Этот уголок Золотого Ручья осеняли дубы, такие огромные, что не верилось, как дерево может расти так долго. “Они тут со времен рабства”, – сказал Нельсон, когда они только переехали. Со временем она научилась смеяться, когда он так шутил, но сама бы не осмелилась такое сказать.

Если идти вечером к Саттонам, она хотела по крайней мере выглядеть подобающе. Она сделает йогуртовую маску на волосы, побреет ноги, намажется сывороткой с цитрусовым запахом, которая обещала подтянуть, укрепить и разгладить. Нельсон был живым доказательством старой поговорки: черные как вощеные. У нее, наоборот, вокруг глаз и губ лучились морщины. На самом деле выглядеть старше она не боялась совсем. Ее больше беспокоило, что морщины символизируют: времени осталось мало.

Во Франции уже полдень, но еще слишком рано для дневных встреч и уже поздно для утренних съемок. Ноэль позвонила Нельсону. Телефон звонил и звонил.

– Милый, – сказала она, когда включился автоответчик. – Я, считай, рада, что тебя нет. А то пришлось бы тебе идти к Саттонам. Везунчик же ты, а? Люблю.

Она думала, что он будет чаще звонить, несмотря на разницу во времени и на работу. Но они так расстались – не ей его винить. Она снова позвонила.

– Наверное, ты работаешь. Мне вчера не хватало твоего голоса. Позвони скорее.

Ноэль почувствовала, как ей сдавило грудь, как будто ее сжимают, урезают. Мерзкое чувство. Она написала ему сообщение.

Не могу идти к Саттонам одна. Я с ними себя чувствую, как будто опять в старшей школе.

Он поймет, что она имеет в виду. Как будто надо что-то скрывать, подстраиваться, выбирать между мирным сосуществованием и твердыми убеждениями. Несколько минут она смотрела на телефон. Если он не может говорить, мог бы хоть написать. Она выпила витамин для беременных. И допила кофе.

Затем она пошла в дом, поставила телефон на полную громкость, чтобы не пропустить звонок, пока будет в душе. Когда телефон зазвонил, она вздрогнула. Она уже не надеялась, что Нельсон перезвонит. Она побежала к телефону, но потом увидела, что это ее мать, Лэйси-Мэй. Ноэль не стала подходить.

Какая извращенная цепочка, подумала она. Нельсон игнорирует меня. Я игнорирую мать. Я охочусь на своего мужа. Моя мать охотится на меня.

Ноэль вышла из дома в спортивной одежде. Она уже точно решила, кого попросит пойти с ней на вечеринку, чтобы пережить ее. И Инес согласится. Точно. Их дружба росла в те золотые годы в колледже, когда сделаешь все что угодно друг для друга, когда нет ничего более важного и настоящего, чем любовь подруг. Они прокалывали друг другу уши, вместе ездили на автобусе в секс-шоп и вместе покупали дилдо. Они перестали общаться с родными и держались вместе, как будто прежних жизней больше не будет.

В машине она еще раз позвонила Нельсону: “Еду в город, надеюсь, это будут лучшие фотографии в твоей жизни”. Потом повесила трубку и выехала на трассу.

От Золотого Ручья было меньше часа езды до города, до ее прежней жизни, и тем не менее она позволила своему миру сузиться до пределов нескольких миль. Иногда она целый день ездила из дома в продуктовый, потом на один рынок, потом на другой. Раньше им с Нельсоном так нравилось жить недалеко от центра. В настоящем городе, не то что в детстве. Голубое и серое стекло на горизонте, здания больше похожи на космические корабли. Сердце у нее забилось чаще, когда она въехала на улицы. Она опустила окно и вдохнула запах цветущих деревьев и выхлопных газов. До студии она доехала, как раз когда начинался урок.

Инес стояла у входа в черном трико и бирюзовых шортиках, закатанных донельзя высоко. Она не обращала внимания на проходивших мимо учеников и, увидев Ноэль в зеркало, вскинула брови. Волосы завязаны в круглый пучок на макушке, никакого макияжа, золотое колечко в носу сияет на фоне смуглой кожи. Она была великолепна. Ноэль встала в последний ряд и потянула руки вверх, как будто знала, что делает.

Инес дала команду: три, четыре! Ноэль не поспевала за остальными, а это была только разминка. Руки и ноги у нее стали тяжелыми, неповоротливыми. Она попыталась подпрыгнуть и едва оторвалась от пола. В глубоком приседе ей пришлось придерживаться рукой за перила. Голос у Инес был как у попугайчика, звонкий и приятный. Молодцы! – кричала она с таким задором, что легко было поверить. Когда занятие подошло к концу, Ноэль осталась в стороне, глядя, как ученики обступили Инес, как будто не зная, прощаться или просто уходить. Недоступная, статная, завораживающая. Совсем как Нельсон. Может, этим Ноэль всю жизнь и занимается: собирает звезды, которые вовсе не хотят, чтобы их собирали.

Когда в зале никого не осталось, Инес к ней подошла.

– Извините, мэм, вы платили за занятие? Не помню, чтобы я выдавала вам пропуск.

Она опустилась на пол рядом с Ноэль и обхватила ее.

– Что ты тут делаешь?

Ноэль взяла подругу за руки.

– Хочу угостить тебя ланчем. Когда у тебя следующее занятие?

– Все в порядке? Что случилось? Ты беременна?

– Если бы. Мне нужна твоя помощь, малыш.



Ноэль отвезла их в Вестсайд, в кафе с разноцветными окнами и маленькими круглыми столиками. Заказали яичницу, кофе для Инес и бокал вина для Ноэль.

– Боже, сколько же мы не виделись. Я уж думала, ты совсем застряла в своем лесу. Как он называется, Золотая Лощина?

– Это пригород, а не деревня.

– Одно и то же. Нельсон уехал? Куда теперь?

– В Париж.

– Куда же еще.

Инес улыбнулась и покачала головой. Как и четырнадцать лет назад, она была самым красивым человеком в жизни Ноэль. Когда Ноэль приезжала домой из колледжа на День благодарения, Лэйси-Мэй даже как-то сказала про нее: “эта красивая черная девочка”. Она не темнее моей сестры Дианы, стала спорить Ноэль. Потом ее мучило, почему ей так важно было подчеркнуть, что у любимой подруги не такая уж темная кожа.

Ноэль отпивала вино большими глотками, а Инес наблюдала. Было одиннадцать утра.

– Ты не скучаешь по городу, Нелли? Ты там, наверное, сходишь с ума от скуки без работы и друзей. Ты хоть с кем-нибудь видишься? Или только с продавцом в магазине, когда выбираешь самую свежую курицу на ужин?

Какое мучительно точное изображение ее жизни.

– Если бы эти месяцы прошли так, как я хотела, я была бы только рада тишине, свежему воздуху, обилию зелени.

– Обилию зелени? Ты сама себя слышишь?

– Мне хотелось перемен.

– Вот тебе и перемены. – Инес капнула кленового сиропа себе в кофе и изящно помешала ложечкой. – Ну, давай рассказывай. Мне через полчаса возвращаться.

– Мы теперь состоим в ассоциации домовладельцев.

– Естественно.

– И сегодня будет прием. Если я не пойду, это воспримут неправильно, но я ненавижу эти их сборища, особенно без Нельсона.

– Нельсон ведь тоже не большой любитель вечеринок? Сидит хмурый в углу на диване, пока кто-нибудь не спросит его о фотографии, и тогда его не заткнуть. Или напивается, веселеет, а через час уже трезвеет и превращается в мрачного зануду. Только не обижайся.

Ноэль знала, что в какой-то момент их отношений мнение подруги о Нельсоне изменилось. Сперва Инес, как и все их одноклассники, восхищалась его спокойствием. Но в конце концов ей надоело, что его ничем не проберешь, как будто у него всегда одинаковое настроение. Все хорошо, ничто не нарушает ход жизни, но и восторга ничего не вызывает. Ей и не надо было, чтобы Инес его любила, пусть просто оставит в покое. После такой жизни чего все от него хотят? Песен и плясок? Он и так достаточно сделал.

– Пожалуйста, Инес. Каждый раз, когда я где-нибудь без Нельсона, меня по сто раз спрашивают: “А где ваш муж? Он так часто уезжает? Вам, наверное, одиноко?” И выходит, будто мы с ним все неправильно делаем.

Инес так на нее посмотрела, как будто хотела сказать: “Может, и неправильно”.

– Какая разница, что они думают?

– Мы и так тут себя чувствуем какой-то аномалией.

– Потому что он черный, а ты белая?

Ноэль поразило, что подруга назвала ее белой – она же знала про ее семью, про ее отца, Робби. Но решила не цепляться.

– Нет, потому что у нас нет детей.

На Инес это не произвело никакого впечатления.

– Пожалуйста, с тобой будет гораздо веселее. Напьемся, поедим всякой модной еды, останешься ночевать. А утром я отвезу тебя в город.

– Надеюсь, выпивка у них дорогая.

– Можешь не сомневаться, – заверила ее Ноэль.

– Ладно, но только потому, что я тебя люблю. Будем считать это небольшим социальным экспериментом.

– Такая у меня жизнь. – Ноэль перегнулась было через столик, чтобы поцеловать подругу.

– Знаю, – сказала Инес, отмахнулась от Ноэль и допила остатки кофе.



Ноэль провела день в городе, ожидая, когда у Инес закончится последний урок. Она припарковалась в их старом районе. Раньше они с Нельсоном ходили гулять вдоль таунхаусов с розами и гортензиями в палисадниках. Вместо того чтобы идти в воскресенье в церковь, как положено хорошим южанам, они шли на фермерский рынок, а потом готовили замысловатые завтраки, слушая подкасты. Пили кофе, потом занимались любовью в гостиной, по очереди лаская друг друга. Потом Ноэль уходила на работу в театр, а Нельсон шел в ботанический сад на традиционную долгую пробежку. Секс и пробежка по выходным успокаивали его и поддерживали. Он не мог без этих десяти-двенадцати миль. А она никогда не смеялась над его ритуалами, не лишала его того, без чего он не мог жить.

Теперь Ноэль некуда было идти – ни квартиры, ни кабинета в театре, – и она ходила по магазинам. Купила себе чай, потом подвеску из платинового золота и еще заколку для волос. Нельсону она не звонила, потому что стыдилась своей мелочной скучной жизни. Она занимала время покупками и пережидала, когда день кончится и рядом снова кто-то будет.

Казалось, быть женой в основном значит ждать. Ждать звонка, ждать благодарности, ждать доставки, сантехника, возвращения мужа, вопроса, как она, его руки в ее трусах. Ждать с задранными ногами. Ждать, потому что так она проявляла любовь. Когда она работала в городе, ее это не слишком беспокоило. Если он замыкался в себе, она знала, что это не потому, что он ее не любит. Просто он такой. Но теперь, без театра, у нее было ощущение, что все, чем она занимается, бессмысленно; если что, Нельсон сам справится. Если одна рубашка помнется, он наденет другую. Если ужин так и не появится, он сделает сэндвич. Он может сам выжить и обеспечить себя; в Париже вон прекрасно справляется. Может, поэтому она и хотела ребенка. Чтобы хотя бы какое-то время быть нужной, незаменимой. Нельсон всегда, всегда казался абсолютно независимым. Она привыкла к этому, как и к тому, как одиноко иногда чувствовать себя лишь придатком к мужчине. Она знала, что материнство – только временное спасение. Однажды ребенок оставит ее; это уж точно. Но разве ради нескольких упоительных лет оно того не стоит? Мягкая головка утыкается ей в шею, десны потягивают грудь, дом наполнен ни с чем не сравнимым младенческим запахом присыпки и молока. Она знала, что это не современно. Университетский диплом и годы городской жизни должны были ее исцелить, но не смогли.



По дороге они попали в пробку. Инес опустила окно, чтобы покурить, и предложила Ноэль сигарету.

Ноэль покачала головой.

– Я бросила, забыла?

– Да, но ты ведь не беременна. Да ладно тебе. Я же видела, как ты хлестала вино за обедом. Сколько ты уже пытаешься забеременеть?

– Не помню. – Ноэль уставилась на дорогу.

– В этом нет ничего постыдного, Нелл. Поэтому ты перестала заходить? Чтобы не обсуждать эту тему?

– Не в этом дело. Просто я теперь далеко.

Какое-то время они сидели молча под гудки машин и шум моторов.

– Так легко ты не отделаешься. Неправильно это – так исчезать. – Инес повернулась к ней всем телом, уперев лоб в ладонь и закусив губу.

– Ты вообще заходила в “Электрик хаус” с тех пор? Они только что поставили “Орландо”. В ролях только женщины, в том числе квир, костюмы прекрасные – несколько спектаклей полностью распродали.

– Я переросла это место, Инес. Ты же знаешь.

– И прямиком вросла в Золотую Лощину?

Ноэль нажала на тормоза жестче, чем надо.

– Я знаю, вы считаете, что это падение – повторять все, что делали наши матери, когда я вольна делать что угодно.

– Говори за себя, – вставила Инес. – Моя мама всю жизнь работала.

Ноэль не видела смысла защищать Лэйси-Мэй. Та тоже работала, но не гордилась этим. Она жила так, как будто все в жизни ей навязали. Этого Ноэль не собиралась повторять.

– Я хочу ребенка. Что в этом плохого? Разве суть феминизма не в том, чтобы решать, чего ты хочешь?

– Не совсем.

– Ты бы тоже могла меня иногда навещать. Или Атланта – пуп земли?

– Мне сама идея пригорода отвратительна. А беременность… – Инес передернуло. – Мне всегда казалось, что кормить грудью – это как… стать дойной коровой. И что такого особенного в этом материнстве? У меня есть все, что мне нужно.

– Я хочу испытать материнство, хочу им заниматься. Не могу объяснить.

– Заниматься материнством? Так теперь говорят?

– Если не говорят, то должны бы.

– А Нельсон? Он тоже помешался на занимательном отцовстве?

– Оставь его в покое.

– Это почему?

– Если мне придется выбирать между мужем и тобой, я знаю, кого выберу.

Наступило неловкое молчание. У Ноэль мучительно застучало в висках. Она стала нервно постукивать по рулю кулаком. Инес схватила ее руку и поцеловала костяшки.

– Прости, – сказала она. – Но я тоже в ярости.

– Потому что я переехала?

– Потому что ты забыла меня и себя.

Ноэль не знала, как ей ответить. Инес говорила так, как будто эту “себя” нельзя изменить, как будто бы “я” – константа. Но “я” Ноэль ничего не утратит из-за ее выбора. Стать матерью значит преумножиться.



Саттоны жили на холме. Примыкавший к их дому гараж был размером с дом, в котором Ноэль выросла. Огромная магнолия вся в цветах на лужайке, гирлянды на крыльце, ставни распахнуты. Разносить закуски Саттоны наняли несколько человек. Ноэль с облегчением вздохнула, увидев, что это белые студенты в дешевых жилетах. Когда они поднимались к дому, Инес взяла ее под руку, и Ноэль решила, что она почти прощена.

В прихожей Ноэль быстро оглядела себя и Инес в отражении в большом зеркале. Рядом с Инес она казалась не такой живой, не такой молодой. У Инес было крепкое тело, а у нее – мягкое. Такая бледная, высокая, с растрепанными волосами. Зеленое платье, которое она считала довольно милым, теперь казалось безвкусным. Инес была в облегающем платье винного цвета, подчеркивающим талию, и как всегда в поблескивающих украшениях.

– Ты такая красивая, – сказала Инес, будто читая ее мысли.

– Кто бы говорил.

Они повернули в гостиную, рука об руку, и все стали здороваться. Как Ноэль и ожидала, пожимая ей руку, все спрашивали про Нельсона, но Инес ее спасла. Она очаровала всех своей богемной жизнью, и все пялились на нее, раскрыв рот. Танцовщица! Из города! Одинокая! Такая красивая! И, хотя они никогда не произнесли бы этого вслух, – черная! Ее жизнь была для них загадкой, и Инес не пыталась эту загадочность преуменьшать. При первой возможности они потихоньку сбежали, прихватив с ближайшего подноса бурбон и лимонад.

– Они такие старперы, – прошептала Инес. – Моя бабушка и то не так удивляется моей жизни.

– Добро пожаловать на золотую милю, детка, – сказала Ноэль, и они засмеялись.

Они пробрались на кухню, где на столах были разложены брускетты, оливки, пахучие сыры, мисочки с тапенадой и маслом, подносы с разными кишами, греческий пирог на серебряном блюде.

– Всегда так с белыми в этой стране, – сказала Инес. – Вечно хотят быть откуда-нибудь еще.

– Только не в Северной Каролине, – сказала Ноэль. Ей представился стол с сырным соусом, мармеладом из перца чили, крекерами и фаршированными яйцами.

Положив себе еды, они пошли искать, где бы сесть, где уединиться, чтобы поесть и выпить по второму стакану, но Саттоны их обнаружили, а с ними и Радлеры.

Джон Саттон, нарочито молчаливый, с волосами до плеч, слишком длинными для врача, больше слушал, чем говорил. По нему трудно было сказать, кто он, во что верит. Нельсону он не нравился – как не нравился любой белый, который не раскрывал карты сразу. Его рыжую жену Аву – приветливую, с безупречными манерами – тоже было не раскусить. Обе их дочки играли в лакросс. Радлеры были из Северной Каролины, и Ноэль чувствовала с ними связь, хотя они жили не в самом Райли, а на ферме в доме с витражными окнами, курами и сворой овчарок. Брент продавал какие-то компьютерные программы; Хелен сидела дома с близнецами. Богатое наследство – единственное объяснение, сказал как-то Нельсон. А потом поднял брови и добавил: “Откуда, по-твоему, у белых такие дома в Северной Каролине?” Зато Радлеры волонтерствовали в “Клубе мальчиков и девочек”[1 - Организация, предоставляющая детям и подросткам возможность бесплатного внешкольного обучения в США.]. Ноэль видела в этом какой-то прогресс.

– Джон и Ава. Брент и Хелен.

Инес повторила их имена, показывая на каждую пару сложенными домиком пальцами.

– Именно так, – сказала Ава. – Тут все только парами. Если кто-нибудь разводится, сразу переезжают. – Она засмеялась.

– Не обязательно, разумеется, – прозвенела Хелен.

Инес удивленно закинула руки за голову.

– Разумеется, – повторила она.

Инес стали вежливо расспрашивать про ее последнюю постановку, и пока она объясняла, как эта пьеса работала с темой патриотизма, все терпеливо, но немного ошарашенно кивали. Выручка с билетов шла на организацию, занимавшуюся правами избирателей.

– Вот проблема, которая может всех объединить, – сказал Джон Саттон и без тени иронии поднял бокал. Никто не чокнулся, но все выпили.

Когда вошла еще одна пара, Ава взглянула на дверь.

– Надеюсь, эта новая женщина с семьей придет сегодня? Как ее зовут, Патрисия?

– Я не стала бы ее винить, если она не появится, – сказала Хелен. – Слышали, что случилось у бассейна?

Ноэль потянулась за стаканом. Третьим, ну и что. Она знала, что никакой жизни в ней нет.

– А что случилось?

Джон Саттон начал объяснять:

– На днях сюда переехала новая семья. Милая пара. У них сын, почти ровесник наших девочек. В общем, на этой неделе мы не успели отправить рассылку и объявить об их приезде. Сегодня утром Патрисия пошла с сыном в бассейн. Она читала журнал, а он нырял и брызгался.

– Ничего такого, – добавила Хелен.

– Абсолютно ничего, – сказал Брент.

Инес тронула Ноэль за руку, как будто знала, что сейчас будет.

– Короче говоря, ее обругал сосед. Спросил, живет ли она в этом районе, и сказал, что никогда ее тут не видел. Потребовал удостоверение личности, а когда она отказалась показывать ему документы, вызвал полицию.

– О боже, – сказала Ава, хотя она, конечно, уже слышала эту историю.

– Все кончилось хорошо. Она показала офицеру документы и свою карточку для прохода в бассейн, и он ушел. Но, кажется, ее сын был очень расстроен. А сосед…

– Кто это был? – спросила Ноэль.

– Знаешь седеющего мужчину, который вечно выгуливает такс? И не убирает за ними, если никто не смотрит?

– Какая мерзость, – сказала Хелен.

– О боже, – повторила Ава.

– И что ему за это будет?

Все повернулись к Инес. Она опустила стакан.

– Я так понимаю, самое главное осталось за рамками, хотя и так понятно. Патрисия и ее сын черные. Я права?

– Кажется, они из Вест-Индии, – сказала Хелен.

– С Ямайки, – сказал Брент.

– Так значит, он точно расист. Почему еще он мог решить, что у них нет права пользоваться бассейном?

– Да, но рассылка письма на этой неделе задержалась… – начал Джон Саттон.

– Он обязан извиниться, – сказала Инес.

Джон Саттон кивнул.

– Он поступил плохо. Извиниться – хорошая идея.

– Это не хорошая идея, а обязательное требование. Как минимум.

– Представляете, получить такое приветствие от соседей, – сказала Хелен, качая головой, а Ава прошептала что-то вроде “упаси господь” и взяла с подноса официанта бокал игристого.

– Интересно, каково будет ему ходить в школу с вашими девочками, – едко сказала Инес Джону и Аве. – Школы тут, наверное, преимущественно белые? Надеюсь, он хотя бы сможет чувствовать себя в безопасности в своем районе.

– Вообще-то он никогда и не был в опасности, – сказал Брент. – Тут полиция не такая, как в городе. Они приезжают и расследуют, а не валят сразу.

Инес сдвинула брови с недоумением и поморщилась.

– Но в любом случае лучше перестраховаться, – продолжал Брент напряженно, а потом повернулся к Джону Саттону. – Может быть, вставим что-нибудь в рассылку? – предложил он.



После вечеринки они сидели на задней веранде у Ноэль, чтобы протрезветь. Они пили кокосовую воду и хлопали себя по плечам – даже фонарики с цитронеллой не спасали от комаров.

– Надеюсь, ты тут приживешься, – сказала Инес.

– Пожалуй, приглашу ее в гости, эту Патрисию. С семьей. Пусть знают, что могут на нас рассчитывать.

– Ты ни слова не сказала за весь разговор про бассейн. Это на тебя не похоже, Нелл.

– Знаю. Но это мои соседи. Сейчас у меня больше ничего нет.

Инес сжала ее руку.

– Не потеряйся тут, милая.

– Знаешь, я ведь уже была беременна.

– И потеряла ребенка? Господи, Нелл, почему ты молчала?

– Сначала это была наша прекрасная тайна, знали только я и Нельсон. А когда я была готова всем сказать, все кончилось. Нельсон так спокойно к этому отнесся. Говорит, ничего не остается, только принять случившееся и пробовать дальше.

– Такой он странный. И дело не в том, что он толстокожий. Это ненормально.

– Он не такой непробиваемый, как кажется, – сказала Ноэль, защищая мужа, оберегая его секреты.

Впервые Ноэль увидела, как Нельсон плачет, когда они уже заканчивали колледж. Умерла одна девушка, с которой Ноэль была знакома. Много месяцев они сидели рядом на семинаре, делились конспектами, ныли из-за ужасного почерка профессора. Она была больна, но Ноэль этого не знала. Профессор объявил о случившемся к концу занятия. Вернувшись в комнату, Ноэль плакала и плакала, повторяя, что жизнь непредсказуема, что все они умрут, хотя никто не знает когда. Нельсон пытался ее утешить. Он обнимал ее, перебирал по кругу все афоризмы про прекрасное мгновение, какие знал. Когда успокоить ее не получилось, он сам стал заводиться, а потом принялся колотить себя по голове. Повалившись на пол, он просил ее прекратить. В ее переживаниях нет смысла, они ничего не исправят, не вернут к жизни ее подругу. Только выбьют из колеи. Кончилось тем, что Ноэль пришлось его утешать, целовать и укачивать, пока он не затих. Они занялись любовью. И больше никогда не говорили о ее подруге.

– Ты его так поддерживаешь, ему все должно быть нипочем – сказала Инес. – Я больше за тебя волнуюсь.

– Я тоже во многом виновата. Я была совсем никакая. Думаю, поэтому он и взял работу в Париже – немного продышаться.

– Он дурак, если перестанет тебя любить.

Ноэль пожала плечами.

– Мы давно вместе.

– И что? – спросила Инес с вызовом. – Мы тоже, и с нашей любовью все в порядке. – Она улыбнулась Ноэль и, откинувшись на спинку, качнула кресло-качалку.

Ноэль не хотела обижать подругу и говорить, что в браке все иначе: сколько топлива нужно, чтобы он работал, как изматывает такая близость, как трудно смотреть на человека с той же смесью сочувствия и презрения, с какой видишь себя. И не нужно ни капли жестокости, чтобы обнаружить, что человек, которому ты доверила всю свою жизнь, может тебя подвести.

– Он не может быть для тебя всем, – сказала Инес.

– Знаю, знаю, никогда не полагайся на мужчин. – В колледже все те годы, когда Ноэль продолжала встречаться с Нельсоном, это была их мантра. Она не верила в эти слова, но знала, что Инес хотела их слышать.

– Нет-нет, – сказала Инес, и ее лицо осветил огонь фонарика. – Это тут ни при чем.



Инес спала рядом. Ее дыхание наполняло спальню человеческим присутствием, по которому Ноэль так скучала. И все равно заснуть не получалось. Она набрала ванну и взяла с собой телефон, на случай, если позвонит Нельсон. В Париже уже начинался день.

Она насыпала роз с календулой, якобы помогавших при бесплодии, и опустилась в горячую воду. Сушеные цветы плавали на поверхности. Ноэль не верила, что они помогут, но все эти ведьминские снадобья хотя бы ее занимали. Можно было пить чай с примулой для смягчения матки, принимать рыбий жир и ходить гулять, превратить зачатие в работу. Как бы повысить шансы. Нельсон говорил, что у них еще получится, но она не была в этом уверена. Как она забеременеет, если его никогда нет рядом.

Нельсон велел ей не думать о выкидыше как о ребенке, а скорее представлять его как маленькое “если”, которое она носила в себе, пока оно не превратилось в “нет”. Но ее ребенок был размером с манго, когда она его потеряла. Он укоренился в ней с кровью, как новый орган, созданный ее телом. Она знала, что дети размером с зернышко, с орешек, зачинаются и умирают каждую секунду, но это ничего не меняло. Это было ее “если”, и она ждала заключенной в нем жизни.



Зазвонил телефон, и Ноэль кинулась к нему. Наконец-то. Нельсон. Ей нужно было услышать его голос, его теплую хрипотцу.

Но голос в трубке был резкий и женский. Ее младшая сестра Диана. Они обычно созванивались по утрам, когда та куда-нибудь ехала. На протяжении лет они ни о чем по-настоящему не говорили, как будто им надо было только узнать, все ли в порядке. Ноэль любила сестру, но потеряла ее из виду, пока убегала от Лэйси-Мэй.

– Ласточка, почему ты не спишь так поздно? Все в порядке?

– Мама сегодня утром упала. Прямо с крыльца.

Ноэль резко замутило. Она вспомнила, что мама звонила, а она не подошла. Если мать сильно повредилась, она никогда ей этого не забудет – блудная дочь, теперь даже хуже Маргариты.

– Все в порядке?

– Она в сознании. Но довольно сильно ударилась головой.

– Так, хорошо. Значит она в порядке.

– Она не просто упала, она потеряла сознание, Ноэль. Она больна. Ей сказали, что у нее рак.

Это слово вышибло из Ноэль дух.

– Не все умирают от рака, – сказала она.

– Она спрашивает про тебя. Все время говорит, что ты точно не приедешь, даже если она будет умирать, так ты ее ненавидишь.

– Мама, конечно, умеет сказануть, чтобы всех убедить.

– По-моему, тебе надо приехать домой. Чем ты так занята?

– Ты уже звонила Маргарите?

– Да. Никакой реакции, как и у тебя. Хорошие у меня сестрички.

– Что я, по-твоему, сделаю, Диана? Я же не онколог.

– Блин, тогда хоть ради меня приезжай. По-твоему это нормально, что я одна за всех отдуваюсь?

Ноэль почувствовала, что ее сестра, малышка Диана, которая никогда ни о чем не просила и из всех Вентура была самой доброй, надежной и мирной, закипает на том конце провода.

– Ладно, приеду, только жить с мамой я не буду.

– У меня ты не можешь остаться – ты же знаешь, у меня соседка. У нас тесно.

– Мне все равно. Посплю на диване. Вы с Альмой можете спать в своих комнатах.

– Ладно.

– Завтра выезжаю.

– Хорошо. Поторопись.

– Да расслабься, Диана. Мне не нравится, как ты со мной разговариваешь.

– Я не буду пытаться наладить ваши с мамой отношения, когда ты приедешь. Или твои отношения с Маргаритой, если она изволит приехать. У меня своя жизнь. Свои проблемы. Не знаю, почему я вечно оказываюсь главным миротворцем.

– Сестричка, это потому, что ты не такая, как мы. Ты у нас хорошая.

Ноэль хотела сделать ей приятно, но Диана пришла в ярость.

– Просто приезжай быстрее и постарайся все тут не испортить. Может, тебе плевать на всех нас, раз у тебя теперь своя семья, но это серьезно. У мамы опухоль мозга.




4. Ноябрь 1992 года


Пидмонт, Северная Каролина



Джейд соорудила на кухне алтарь Рэя. Он бы сам выбрал именно кухню. На стену она повесила его портрет, деревянные четки на гвоздик, под ними поставила горшки с фиалками, и рядом – толстую свечу, которая пахла табаком, когда горела. Джейд не то чтобы верила в Бога, но если Он существует, она хотела бы, чтобы Он присмотрел за Рэем. Поэтому каждый день рано утром она зажигала свечу, садилась перед своим святилищем и пыталась молиться. Она начинала с разговора с Богом, а в результате говорила с Рэем. Это его голос она хотела услышать. Но до сих пор не слышала ничего и все равно склонялась перед алтарем и ждала. Если у него есть дух, он точно рядом, точно попытается с ней общаться. Надо только подождать.

Поначалу она просила прощения. По ее вине он спутался с ее семьей – с людьми, которых надо было бросить, будь она поумнее. Она извинялась, проклинала себя, проклинала Уилсона. Однажды она так раскричалась, что разбудила Джи. Он прокрался на кухню, а она не заметила. Обернулась, а он стоит, прижавшись к двери, и смотрит на нее с ужасом. Она сразу велела ему идти в комнату, повторяя, что все хорошо. Она прекрасно знала, что горе заразно. Как и гнев. Нельзя было ему видеть, как ее поглощает горе.

Теперь она в основном просила Рэя о помощи. Просила помочь ей встать пораньше, чтобы успеть сделать все, что раньше делал он: приготовить завтрак, разлить молоко по стаканам, помыть посуду, погладить одежду. Помочь ей не сдаваться. Помочь найти покой, потому что у Рэя была эта суперспособность: улыбаться жизни, сохранять спокойствие, находить радость. Она не такая. Но теперь, ради Джи, ей надо научиться быть такой.

А она устала, так устала. Рэй погиб шесть недель назад, а она не чувствовала себя такой измотанной с первых дней после родов. Сколько часов она тогда провела у своей мамы дома одна, не зная, как кормить, качать и успокаивать этого ребенка. Зная только, что надо держать себя в руках. Что нельзя срываться. Ему нельзя видеть, как она плачет. Ребенок смотрит на твое лицо, слушает твой голос и так познает мир. Он не выдержит неприкрытой боли ее одиночества и ужаса. И потому она улыбалась ему, заставляла себя не реагировать, когда он срыгивал на нее молоко, и, выползая среди ночи из кровати, чтобы его покормить, ласково приговаривать, не чувствуя никакой нежности. Столько в те дни приложено усилий, и все равно ее сын оказался мальчиком, у которого умер отец. И теперь она снова играла ту же роль. Она была спокойна. Она улыбалась Джи. Она приходила к нему, даже когда ей не хотелось вставать с кровати. Она делала вид, что не так уж скучает по Рэю, что жить дальше – возможно. Предчувствуя, что скоро не выдержит, она всегда одергивала себя: ее мальчику и так хватает.



В свой первый выходной после похорон Джейд села перед алтарем и стала ждать Рэя. Она была опустошена после череды дурных снов, в голове стоял туман. Иногда сны были довольно безобидные: она ищет Рэя, бродит по коридорам своей школы, по анфиладам пустых больничных палат. Рэй виднеется впереди, она бежит за ним, но он всегда исчезает в тот момент, когда она его нагоняет. Но иногда ей снились настоящие кошмары. Пожар, и Рэй идет прямо в горящий дом. Буря, и Рэй несется в самое ее сердце. Землетрясение, а Рэй стоит посреди дороги и не прячется. И всегда она бежит к нему. А он всегда уходит.

Джейд сидела в позе лотоса на ковре. Все болело: колени, бедра, челюсть. Она знала, что горе может завладеть всем телом. Так писали в буклетах, которые оставил социальный работник. В них предлагали списки советов, как будто траур – это очередная диета. Поставьте галочку, и вы на верном пути. “Говорите с усопшими близкими вслух” – это она пыталась делать каждое утро перед алтарем. “Положитесь на высшую силу” – тоже пыталась. Еще в одном пункте советовали сидеть неподвижно и прислушиваться к своим мыслям, но это она быстро бросила. Мысли выстраивались в похоронную процессию. “Мы так и не поженились, а я все равно вдова. Рэй заботился обо мне, и это его убило. Когда я получу диплом, некому будет порадоваться. Я больше никого не хочу любить. Джи никогда не забудет, что он видел. Рэй, где ты? Рэй, ты меня слышишь? Рэй, Рэй!”

Джейд сидела и просила Рэя о помощи – единственной помощи, которую он мог предоставить: она просила дать ей идею. Ей нужно было придумать что-то со счетами. За электричество, газ, телефон, аренду. Она везде задолжала. С тех пор как она вернулась на учебу, с деньгами было туго, но без Рэя стало еще хуже. Они с Джи уже питались одной быстрорастворимой лапшой, консервированной фасолью и бутербродами с арахисовой пастой. Вчера вечером Джейд нашла в шкафчике под раковиной десерт: персики в сиропе, которые они с Джи ели ложками, сидя на диване, по очереди отпивая из банки сироп.

Пока Рэй был жив, легко было не замечать, как она от него зависит. Конечно, она любила его, но дело не только в этом – он не давал ей заплутать, и она никогда бы не призналась, насколько это было важно. Он был распорядителем их жизни, он покупал Джи ботинки, когда тот вырастал из старых, он выключал на ночь отопление, он покупал средство для стирки и заводил будильник, он укрывал ее одеялом, когда она засыпала над своими книжками или за бокалом.

Спустя несколько минут пустоты перед алтарем Джейд сдалась и попрощалась с Рэем. Новый день не терпит, скоро встанет Джи. Она поцеловала пальцы и коснулась ими портрета. Фотография была с того дня, когда они с Джи пошли в парк. Весь парк состоял из лысого поля с парой дубов, и она вспомнила, как умирала со скуки и мечтала оказаться где-нибудь еще, побыть одной в кои-то веки, поучиться. Но Рэй так веселил Джи, придумывал игры, бегал в догонялки, закидывал их сына травой. Радость, которую он черпал в Джи, довольство, которое он находил в их жизни, тронуло ее. Она сфотографировала их вдвоем.

Теперь, когда Рэй был неизвестно где и не мог помочь советом, оставалось только следовать единственному плану, а именно переселить Джи к себе в комнату и сдать его крохотную комнатушку. Джейд села за стол на кухне и составила объявление. Много она не получит, но всяко лучше, чем ничего. Насколько велика вероятность, что она найдет кого-то, кого не страшно пустить в дом, например женщину?

Дописав, она с усилием поднялась к плите и сварила какао из двух пыльных пакетиков, которые нашла в буфете. Подрумянила хлеб в духовке, намазала маслом два оставшихся куска и положила Джи тот, что побольше. Потом пошла к нему в комнату и включила свет.

– Подъем, – сказала она. Через несколько минут он с мрачным видом выполз на кухню в пижаме.

– Мамочка, еще слишком рано.

– У нас сегодня много дел. – Она показала ему на тост и какао.

Это был приказ, и Джи опустился на стул, потер глаза и стал грызть корку.

На вид у Джи все было нормально, даже нормальнее, чем она ожидала. Иногда он зависал, слишком долго не реагировал на вопрос, но его надо было только немножко встряхнуть, чтобы он очнулся. Он ходил в школу, делал уроки, смотрел мультики и сидел с раскрасками на кухне. Пока он продолжал заниматься с социальной работницей, но насколько она знала, он и там почти не плакал. Он был тем же Джи, разве что немного пришибленным, но с ней он всегда был такой: робкий, серьезный. Он привык беречь задор и ласки для Рэя. По-настоящему изменилось одно – Джи задавал ей много вопросов, и она подозревала, что он совсем не понимает, что произошло. Он так говорил, как будто есть небольшая вероятность, что Рэй вернется. “Когда наступит лето, кто меня поведет переходить вброд ручей?” – спрашивал он, как будто она ответит: папа. Или “Кто научит меня играть в баскетбол?”, или “Кто теперь будет мне делать бутерброды с ростбифом?” От каждого вопроса можно было сломаться. Но она все равно отвечала. А что ей оставалось?

Джейд вдруг поняла, что у нее нет аппетита. Она переложила свой тост на тарелку Джи.

– Что скажешь, если мы заведем соседа?

– Другого мальчика?

– Нет, какую-нибудь симпатичную тетеньку. Чтобы с ней было весело завтракать?

– Чужую?

– Чужие люди бывают хорошие, – сказал она. – А некоторые даже лучше родни.

– Но я не хочу жить с чужой тетенькой.

Джейд не дала ему договорить и шикнула. Она знала, с кем он хочет жить, и не вынесла бы, если бы он сказал это вслух.

– Доедай тост, – сказала она, и он не стал спорить, доел и встал, чтобы положить тарелку в раковину. Порой она удивлялась, как у нее мог родиться такой покладистый ребенок. Джейд развернула его к себе за плечи и строго посмотрела ему в глаза:

– Ты же знаешь, что я тебя люблю, малыш?

И едва открыв рот, сразу поняла, как это неправильно прозвучало. Это должно было быть утверждение, а не вопрос. Джи кивнул и промычал “угу”, а потом ускользнул к себе в комнату одеваться. Надо было просто сказать ему: “Джи, я люблю тебя, люблю, люблю”.



Когда они развесили все объявления, было десять тридцать, и Джейд поехала в “Суперфайн”, где их бесплатно накормят завтраком, а она сможет поговорить с Линетт.

Кафе оказалось закрыто, рольставни опущены, решетка заперта. Хризантемы в ящиках на окнах пожухли и завяли. У Джейд в машине была бутылка воды. Она смочила землю, но этого было мало.

– Принесем еще воды, мамочка?

Джейд покачала головой.

– Теперь уже поздно.

– Они умерли?

Она кивнула.

– И уже не вырастут обратно?

– Нет, они уже не смогут вырасти, малыш.

Она наблюдала, как он пытается понять, что это значит. Она положила руку ему на плечо, и вдруг ее накрыло запахом гниющих цветов и сырой земли. Прямо перед кафе ее скрючило пополам и вырвало.

Джи похлопал ее по спине.

– Мамочка, мамочка, – приговаривал он, и она огрызнулась.

– Да блин, хватит стучать мне по спине!

Глаза у него расширились, и лицо исказилось страхом. Она одернулась, утерла рот рукавом и взяла его за подбородок.

– Пойдем, – сказала она. – Надо найти мисс Линетт.



Дорогу к дому Линетт она знала на память. Ее кирпичный таунхаус с белыми окнами с двух сторон зажимали такие же здания. Перед домом был небольшой садик с сиренью. Цветы уже опали, и вся парковка и тротуар были устланы лепестками, размокшими от дождя. Джи шел впереди. Джейд дважды его окликнула, прежде чем он обернулся и взял ее за руку. Он сделал это только из послушания, как будто ему, как и ей, казалось странным идти за руку.

У дверей Джейд осмотрела себя и его, чтобы проверить, нормально ли они выглядят. У Линетт были странные представления о том, как люди должны одеваться. На Джейд была черная водолазка, юбка и ботинки на высокой шнуровке, а на Джи – шерстяной свитер из секонд-хенда, кроссовки и джинсы. Глаза у него покраснели, но выглядел он опрятно. Придраться старухе будет не к чему.

– Мой маленький друг! – сказала Линетт, распахнув дверь. Джи потянулся к ней, и та подхватила его на бедро. – Ты, наверное, замерз. На улице без куртки? Без пальто? О чем только думала твоя мама?

Джейд еле сдержалась, чтобы не закатить глаза, и вошла за ними в дом.

В гостиной было темно: на окнах висели бархатные шторы. На полу у Линетт лежал противный ковер, вонявший пылью и спертым воздухом, как в автомобиле. На фанерном журнальном столике стояло несколько фарфоровых фигурок – белый ягненок, двое детей, склонившиеся над колодцем. Линетт усадила Джи и Джейд на диван и пошла ставить чай.

Они застали Линетт в мятом домашнем голубом платье, со съехавшим набок пучком. Лицо у нее было круглое, опухшее, ненакрашенное, губы бледные. Она вернулась с подносом, на котором звенели чашки и тарелка песочных печений. Джи сказал спасибо и принялся есть.

– Не надо было ничего, – сказала Джейд. – Я не хотела приходить с пустыми руками.

– Но пришла, – улыбнулась Линетт, поднеся ко рту фарфоровую чашку и глядя поверх нее, прищурившись.

Золотой ободок на чашке, голубые розы на блюдце. Джейд представила, что Линетт пользовалась этим сервизом, когда ее муж был жив, и что все вещи Линетт – это только останки прежней жизни. Он умер от инсульта, когда стоял в очереди в банк.

– Любуешься моим фарфором? – спросила Линетт. – Этот достался мне от бабушки. Она тут жила, представляешь? Еще в те времена, когда всем районом владели черные, целый город внутри города. Когда через него еще не провели трассу. Слышала про это? Небось в школе на истории такое не проходили.

Джейд не любила, когда пожилые женщины разговаривали с ней так, будто она их ребенок, будто раз они старые, то имеют право воспитывать кого угодно. Ей трудно было сдержаться, когда с ней вот так по-матерински снисходительно разговаривали. Они как будто хотели сказать: “Это же ради твоей пользы”, но звучало больше как “От тебя никакой пользы”.

В груди у Джейд что-то задрожало, и она ощутила, как усталость разливается откуда-то из-за глаз по всему телу. Ей показалось, что она сейчас упадет в обморок, потому что надо было больше съесть утром, но ее тошнило от одной мысли о еде.

– Мамочка, что с тобой? Ты опять стошнишь?

Линетт поперхнулась кофе.

– Все нормально, – сказала Джейд. – Просто у меня странное чувство с тех пор.

– Странное – это как?

Джейд попыталась объяснить:

– Иногда после смены я иду к машине, и мне кажется, что я вне своего тела. Как будто я не здесь, как будто – раз – и я просто провалюсь под землю.

Линетт внимательно смотрела на нее, сжимая и разжимая руки.

– Джи, пойди-ка во двор поиграй. Туда иногда приходит большой кот, он любит валяться на солнце. Пойди найди его.

Джи сделал последний глоток чая и вышел через заднюю дверь.

– Нельзя такое при нем говорить, – сказала Линетт. – У него теперь никого, кроме тебя, придется тебе научиться служить ему опорой.

Джейд это задело. Она пыталась открыться Линетт, поделиться с ней чем-то настоящим.

– Знаете, Джи у меня был и до Рэя, и я его сама растила.

– Ты его растила так, как тебя вырастили. Следила, чтобы был живой, но даже не смотрела на него толком.

– Ой, Линетт, перестаньте.

– Рэй рассказывал мне, сколько раз Джи пропускал школу, потому что ты спала после пьянки. Надеюсь, тебе хотя бы стыдно.

– Стыдно? Нет, это не по моей части, – сказала Джейд и решила, что более подходящего момента не будет и нет смысла умасливать Линетт. – Я пришла попросить у вас в долг.

Линетт сплела пальцы и покачала головой.

– Я закрыла “Суперфайн”. С тех пор как опубликовали репортаж, мне стали звонить. Делать заказы. Предлагать кейтеринг. Но никто не поможет мне выполнять заказы. Без Рэя мне не справиться.

– Мне нужно каких-нибудь двадцать долларов. Просто переждать до следующей зарплаты.

– Знаешь, я ведь тебя с похорон не видела. Ты ни разу меня не проведала.

– Не помню, чтобы мы ходили друг к другу в гости.

– Мне тоже нелегко, – продолжала Линетт. – Сперва я потеряла Билли. Теперь Рэя. Умирать плохо, но иногда я думаю, что тем, кто остается, хуже.

Джейд не могла согласиться. Она бы что угодно сделала, чтобы вернуть Рэя, – что угодно, только не умирать самой. Она точно знала, что хочет жить. И для сына своего хотела только этого.

Линетт вздохнула и поднялась с дивана. Она казалась шире, чем на похоронах. Вернулась она со своей мандариновой кожаной сумкой. Покопалась в ней и протянула Джейд двадцать долларов.

– Ты знаешь, как я к тебе отношусь, – сказала Линетт. – И как не отношусь. У меня нет секретов.

– Не уверена, что знаю, – сказала Джейд, – но это наверняка взаимно.

Она сунула банкноту в кошелек.

Линетт откинулась на спинку дивана, как будто она слишком устала, чтобы мериться силами с Джейд.

– Рэй мне был почти как сын. Я не дам вам голодать, особенно Джи.

– Спасибо за честность, – сказала Джейд.

Она пошла к задней двери, чтобы позвать сына.

– Подожди, – сказала Линетт. Она встала, охнула, и положила тяжелую руку Джейд на плечо. – Я просто не знаю, на ком выместить гнев. И вымещаю на тебе. Это неправильно. – Линетт посмотрела на нее с мольбой. Ее голос стал мягче. – Я знаю, что вы с Рэем думали завести еще одного ребенка.

Джейд высвободила руку. Ей не хотелось говорить об этих моментах, о которых Линетт ничего не могла знать, как Рэй шептал ей на ухо, когда они занимались любовью: “Зайка, представь, видишь ее – нашу девочку?”

– Ты изменилась, – сказала Линетт. – Не могу объяснить. Что-то изменилось во взгляде, в том, как ты двигаешься, в руках и ногах. Я заметила, когда ты вошла в дом. И Джи сказал, что утром тебя вырвало.

– Он умер шесть недель назад. Это слишком долго. Я бы уже знала.

– У тебя были месячные?

– Говорят, горе на все влияет. Может, это просто стресс – я не задумывалась об этом. Это невозможно.

– Сделай тест.

– Его не вернешь, Линетт.

Линетт вздохнула, и теперь Джейд увидела, что она плачет.

– Разве это было бы такой ужасной трагедией, Джейд. Рэй уже однажды подарил тебе жизнь. Что если он снова дарит тебе жизнь, напоследок. Может, в тебе хранится последний кусочек Рэя.



В супермаркете Джи обогнал ее и стал хватать с полок все, что она велела. Она хотела скорее попасть домой и приготовить ему обед, чтобы успеть поспать пару часов, а потом отвезти его к ее двоюродной сестре Кармеле. Ей не нравилось оставлять сына у Кармелы, но теперь его некому больше было оставить. С Уилсоном она не разговаривала. Обычно, когда Джейд приходила утром, Кармела храпела на полу под телевизор, а Джи сидел, скрючившись в уголке на диване, как будто он вообще не спал, всю ночь не смыкал глаз, отгоняя дурные мысли.

Джи положил в тележку хлопья, молоко, бананы и все, что было нужно для ее любимого блюда: куриную грудку, помидоры-сливки, пачку спагетти, панировочные сухари и банку соуса.

– Знаешь, когда я еще не познакомилась с твоим папой, я сама себе готовила ужин и умела готовить только одно блюдо: курицу под сыром. И больше я ничего не готовила, потому что даже не хотела пробовать – так это вкусно.

Она чмокнула пальцы для эффекта, и Джи захихикал. Она хотела удержать его смех в себе. Это было ее величайшее достижение за день.

– Пойди принеси сыр, – сказала она, и он снова убежал. Хороший мальчик.

Вернулся он, размахивая зеленой банкой. Она поблагодарила его и быстро подсчитала покупки. На остатках они протянут несколько дней, с соусом можно будет сделать пасту, а курицу положить на хлеб. Она велела ему отнести на место помидоры и идти к кассам.

В аптеке Джейд посмотрела тесты на беременность. Она слишком близко приняла слова Линетт и теперь чувствовала себя глупо. Линетт всегда смотрела на Джейд так, как будто она не имеет права быть матерью – многие женщины так на нее смотрели, особенно когда она была помладше и везде таскала Джи с собой. Если бы она сделала аборт, они считали бы ее убийцей, а теперь они считали, что она и Джи – пустая трата жизни. Зачем этому миру еще один ребенок?

Однажды ее остановили за сломанный поворотник. До дома оставалось ехать пять минут, а ее остановили аж четыре копа. Все вышли из машины, светили ей в лицо фонариками, уложили Джи на землю рядом с ней, щекой на асфальт. Ее трясло от ярости, как будто по всему телу прошел электрический заряд. Ее отпустили с предупреждением. По дороге домой у нее непроизвольно дергалась нога, а с ней и машина. Гнев уступил место страху, страху за сына, страху перед миром, от которого она не сможет его защитить. И это все до того, как они потеряли Рэя.



За кассой сидел мужчина с худым лицом и волосами до плеч. В отражающем желтом жилете поверх клетчатой рубашки. Он поздоровался с ней, она проворчала что-то в ответ и посмотрела на кассу, чтобы проверить, правильно ли все посчитала.

– Какой у вас милый мальчик.

Джейд кивнула кассиру и сказала спасибо.

– Это он в маму такой хорошенький, да? Но вас мало назвать хорошенькой, вы не просто хорошенькая.

– Не смейте со мной так разговаривать при моем сыне.

– Я просто сделал вам комплимент.

– Еще один комплимент, и мне придется позвать вашего администратора.

Худой мужчина засмеялся и показал на значок у себя на груди: “Главный менеджер”.

– Администратор тут я, лапочка. Хочешь написать жалобу?

– Просто дайте мне чек. Я вам не лапочка.

Она протянула ему двадцать долларов.

– Этого мало, – сказал мужчина, и Джейд увидела, что ей не хватает семидесяти девяти центов.

Она порылась в кошельке, зная, что там ничего нет. Потом взяла пачку хлопьев и отложила ее.

– Не торопись, – сказал менеджер. Он выгреб мелочь из пластиковой коробочки у кассового аппарата. – Позволь мне.

Он великодушно понизил голос, как будто не хотел ставить ее в неловкое положение. Но ей не было неловко. Он бросил мелочь в кассу, оторвал чек и протянул ей.

– И как тебя зовут?

– Оникс.

– Так вот, Оникс, в следующий раз будешь тут, подходи ко мне. Это моя касса. Я почти всегда тут. Навести меня, я о тебе позабочусь.

Он подмигнул ей, и у Джейд свело живот. Она знала, что хочет сказать: “Да пошел ты, самодовольная свинья!” Ей хотелось дать ему кулаком в нос.

Но она только велела Джи встать на тележку. Она толкала тележку к выходу и старательно не оборачивалась. Он точно смотрел им вслед.

– Мамочка, ты не очень вежливо говорила с этим дядей. Он дал нам денег.

– Он сделал это не по доброте душевной.

– А почему?

– В мире много плохих людей, Джи.

– И он плохой?

Ей хотелось сказать: “Плохой, как и человек, который убил твоего отца, как мой отец, как отец Рэя, как твой отец, как Уилсон, как много кто”. Она прокашлялась.

– Может быть. Не знаю. Но порой лучше не ждать, пока узнаешь наверняка.



Их первое свидание подпортил Джи. Джейд никогда никуда не ходила с мужчиной. Никогда мужчина не ждал ее у дома, чтобы отвезти на свидание, а потом поцеловать на прощание и уйти. С парнем из колледжа она ходила только в Кук-аут-авто после занятий. Послушать хард-рок, выкурить косяк на двоих, поехать куда-нибудь позаниматься сексом на заднем сиденье – и все. Свиданий у нее не было.

Она сказала Рэю, что ей не с кем оставить Джи, и он предложил взять его с собой.

Он повел ее в кафе в соседнем округе, недалеко от кампуса университета, куда она не пошла из-за Джи, хотя ее и приняли. Кафе оказалось маленькой хижиной посреди леса: столики расставлены среди деревьев, повсюду каменные скульптуры, тропы, холмики. В кафе не спрашивали документы, и Рэй заказал два пива и два куска пирога. Они могли сесть, куда хотели. Нашли каменную скамейку под гирляндой лампочек. Дул ветерок, кусались комары, Джи вертелся и хныкал. Ему пора было спать. Она встала покачать его, чтобы он замолчал и она могла бы выпить пива, поболтать с Рэем, но ничего не помогало. Он измазал ее платье слюнями.

В конце концов Рэй попросил взять мальчика на руки. Джи был заворожен – новый человек. Он положил ручку Рэю на щеку и глазел на него. Джейд поспешила доесть пирог и допить пиво и наконец почувствовала, что плывет и успокаивается. Затрещали цикады. Она не могла поверить, что в получасе от ее дома есть такое место. Он сказал ей, что тоже хочет открыть кафе и поэтому специально ходит в разные заведения, запоминает меню, изучает разные вкусы. Самое главное – замедлиться. Чтобы распробовать вкус, нужно замедлиться.

Когда они вернулись в машину, Джейд села назад и усадила Джи на коленки, пристегнув себя и его одним ремнем. “В следующий раз захвати детское кресло”, – сказал Рэй, и, к ее удивлению, она не услышала в этом приказа. Он был такой милый, такой спокойный, и ей уже хотелось встретиться с ним еще раз.



“Новая надежда” прорезала лес. Дорога была новая и шла через самое сердце восточной стороны, черная, сверкающая, еще без трещин. Деревья склонялись над ней туннелем. Если свернуть налево и выехать на шоссе, можно было доехать до того кафе, куда они с Рэем тогда ходили.

– Мамочка!

Голос Джи вернул ее в машину.

– А?

– У папы были другие дети?

– Кто тебе такое сказал?

– Кармела сказала, что папа был мне ненастоящий папа. Я хотел спросить, кому тогда он настоящий?

Джейд посмотрела в зеркальце на сына. Он уже выглядел так, будто ему отказали, хотя она еще ничего не ответила. А что она могла сказать, чтобы сбить сомнения, посеянные ее сестрой?

Они ехали со скоростью 70 километров по двухполосной дороге с узкой полоской земли вместо обочины, но Джейд резко остановилась и поставила машину на ручник. Ей надо было обернуться, чтобы посмотреть ему в глаза и убедиться, что он все понял.

– Иногда люди тебе родные, потому что у вас одна кровь. Но само по себе это ничего не значит. Настоящая-настоящая семья – это те, кто стоят за тебя горой. Твой папа стоял бы за нас каждый день до конца времен, если бы мог. Вы не одной крови, но он твой папа. И в следующий раз, когда кто-нибудь скажет тебе иначе, ты им ответь: идите в жопу. Даже Кармеле. Именно так: в жопу. А если они начнут ругаться, не волнуйся – просто скажи, что это привет от мамы. Только при таких обстоятельствах я даю тебе разрешение. Это некрасиво, но иногда люди по-другому не слышат.

Доехав до дома, Джейд сразу позвонила Линетт.

– Я знаю, вам бы хотелось, чтобы я оказалась беременна, – сказала она. – Но у Рэя уже есть сын. Он уже что-то оставил нам от себя.

Потом она рассказала про Кармелу, как она не следит за Джи, не накрывает его одеялом, когда он засыпает на диване. Линетт это как будто не тронуло.

– Она ему сказала, что Рэй ему не настоящий отец.

– Я возьму его к себе, – сказала Линетт.

Это было такое облегчение, что Джейд подхватила Джи и поцеловала его в губы. Он ошарашенно улыбнулся и заковылял разбирать продукты.

– Но ты должна кое-что для меня сделать, Джейд, – сказала Линетт – она еще не положила трубку. – Сделай тест. У меня предчувствие.

– Вы только зря надеетесь.

– Пожалуйста.

– Хорошо, но будьте готовы к плохим новостям.

Джейд положила трубку и достала из холодильника пиво. Старое, выдохлось. Она глотнула залпом, потом еще раз. Если она и беременна, от одной банки вреда не будет, решила она, хотя кто знает. Она сделала еще глоток.

Джи подвинул табуретку к раковине и набрал большую кастрюлю воды. Потом поставил ее на плиту и стал доставать все нужные приборы. Он столько времени проводил на кухне с Рэем, что теперь быстро повторял его движения. И хотя Рэй отпечатался на каждом миллиметре Джи, Джейд не могла отделаться от чувства, что принадлежит он ей. Не потому, что он на нее похож – не похож, не потому, что у него ее мимика – у него мимика Рэя. Но потому, что она никогда не желала никому жизни с такой силой, с какой она желала жизни Джи. Как будто она должна была жить почти только ради него. Можно было бы сказать, не велика заслуга, но никто никогда не любил так Рэя; никто не любил так ее. В тот день, когда Джейд ушла из дома, ее мать едва подняла глаза от банки пива. “Пока”, – сказала она, даже не поднявшись с дивана, не помахав. Мать ее била, кидала об стену, однажды состригла ей волосы садовыми ножницами, но ничто так не ранило, как ее равнодушие. Джейд ушла и никогда не оборачивалась, а мать никогда ее не искала.

Если она и могла что-то сделать для сына, так это никогда не быть равнодушной к тому, как устраивается его жизнь. Она может давать ему советы. Она может его охранять. Либо она, либо никто, а он заслуживает большего.

Они вместе хозяйничали на кухне: Джи посолил воду и показал ей, где Рэй держал красный перец. Они ждали, пока сварится паста, и ели тертый сыр ложками. Мальчик выглядел довольным.

– Неплохо получается, – сказала она, попробовав спиральку спагетти.

Вслух она больше ничего не сказала, но надеялась, что он поймет, о чем еще она думает: у них не так плохо получается, пусть они и остались вдвоем. Она сама не вполне в это верила, но ей не хотелось, чтобы ему было одиноко. Может, и правда будет лучше, если она окажется беременна, как сказала Линетт?

Когда она была беременна Джи, у нее долго болело внизу живота, и она думала, что это просто месячные никак не приходят. В этот раз она ничего не чувствовала, но, даже если в ней что-то шевелилось, если в ней образуются новые клетки, разве она бы не почувствовала? Они не всегда были осторожны. Ей не нравилось, когда между ними было что-то лишнее, и она не беспокоилась, потому что хорошо отслеживала цикл. После секса Рэй всегда порывался пойти в душ, но она не давала ему встать, удерживала там, где ей надо. Она редко когда еще показывала, насколько он ей нужен. Ей казалось, что по их жизни, по тому, насколько они едины, это и так должно быть ясно, но теперь она сомневалась: вдруг она слишком редко демонстрировала эти чувства? От этой мысли она отмахнулась – у таких мыслей нет дна. И тут его голос стал ее утешать: “Ты же не могла знать, как мало у нас времени”.

Джейд открыла рот. Этого пришествия она и ждала. Его духа. Она насторожилась, пытаясь опять его расслышать.

– Мамочка!

Она впервые заплакала на глазах у сына. Изо всех сил держалась на похоронах, в последующие дни, чтобы защитить его, быть сильной. И алтарь соорудила специально, чтобы горевать в одиночестве.

– Мамочка, – повторил он и потянулся к ней. Она отстранила его руки.

– Ничего, ничего, – сказала она. – Больше никаких слез. – Хотя плакала она. – Помнишь, что я тебе говорила? Мы должны двигаться дальше. Папа бы этого хотел.

Джи уставился на нее. Она погладила его по голове и попросила накрыть на стол. Но Джи не шевелился, и она велела ему слушаться. Она не повышала голос, только спокойно командовала. Лучше так: успокоить его, отвлечь на что-нибудь. Она делала все на автомате: накрыла на стол, поела, прибралась, но все еще ждала голоса Рэя. Его не было. Он уже был где-то далеко от нее.



Той ночью в больнице Джейд пошла в перерыв к терапевту. Она принесла ему чашку кофе и постучала. Ей нравилось работать с доктором Энрикесом. У него были густые седые волосы, зеленые глаза, худое лицо и широкие пухлые губы. Он вечно смеялся над своими шутками, хлопал коллег по плечу, когда им удавалась какая-нибудь мелочь – деликатно провести прием пациента, аккуратно взять кровь. На вид ему было не больше сорока, несмотря на седину, и Джейд иногда думала, что поседел он от всех этих жутких ночных смен.

Он предложил ей леденец с ананасом из хрустального блюда у него на столе. Джейд отказалась – она никак не могла собраться с духом, чтобы сказать, зачем пришла.

– Вы знаете, что нам на этой работе не полагается страховка?

– Вы работаете на полставки, – ответил доктор Энрикес. – И они это не просто так придумали.

– В прошлом месяце умер мой молодой человек. Я об этом не говорила, потому что терапевт каждый раз новый, а мне не хотелось повторять это из раза в раз.

Доктор Энрикес захлопнул рот и опустил брови. Такое же выражение лица она видела у него с пациентами. Интересно, это он по-настоящему так устойчив к плохим новостям или просто научился что-то в себе выключать.

– Джейд, мне так жаль. Тебе нужен небольшой отпуск?

– Я не могу себе этого позволить. У меня маленький сын.

Доктор Энрикес не отреагировал на упоминание Джи, и Джейд была за это признательна. Ей уже надоело выслушивать: “Но вы же еще так молоды”, от удивленных врачей. Хуже было с женщинами-резидентами, которые были старше нее, но не имели детей. Они почти не скрывали свою зависть и отвращение.

– Это тяжелая ноша, растить его теперь одной.

– Я раньше тоже так думала. Как будто мне к ноге привязали гирю. Но с Рэем я стала думать иначе. Вроде как моя очередь еще не настала, и у меня еще есть шанс что-то сделать со своей жизнью. Знаете, я ведь пошла учиться. Я не всю жизнь собираюсь быть ассистенткой.

– Однажды вы станете прекрасной медсестрой. Ваш парень был хорошим человеком, раз поддерживал вас. Молодец.

– Да, он был хорошим. И сын мой тоже хороший. Мы зовем его Джи.

Она взяла конфетку с блюда. Она прилипла к языку – неестественно-кислая, едкая, желтая.

– Кажется, я беременна.

– Это надо проверить.

– Вы могли бы дать мне тест?

– Конечно, – сказал он, вставая. – Сейчас все сделаем.



Доктор Энрикес пригласил ее в кабинет. Он расчистил место на столе и взял пластиковую баночку, которую Джейд принесла из туалета. Неловко было смотреть на банку ее мочи у него в руках. Он окунул тестовую полоску и положил ее на расстеленное бумажное полотенце.

– Теперь ждем, – сказал он.

Джейд кивнула. Она боялась смотреть, как проявятся или не проявятся две полоски. Она уставилась на доктора. Когда-то он был красивым молодым человеком, пока не поседел и вокруг рта не появились морщинки. Почему-то она знала, что может ему доверять, хотя они общались только во время ночных смен. Почему-то она была уверена, что он не раскроет ее тайну.

– Откуда вы, доктор Энрикес?

– Из Майами, – сказал он, а потом оговорился: – В смысле первоначально? Из Перу. Мои родители оба были врачами. Они отправили меня сюда учиться.

Он не сказал, что они были богаты, но Джейд и сама догадалась. Он кивнул, как будто прочел ее мысли.

– Я не заслужил такой удачи в жизни. Медицина меня одному научила: жизнь несправедлива. Природа несправедлива, а из-за нас все только хуже.

– Долго еще?

– Пару минут.

– Вы женаты?

– Жена ушла от меня во время учебы. Ей не нравилась Северная Каролина, а меня никогда не было дома. Когда она ушла, у меня больше не было причин не остаться. Мне тут нравится.

– Тут неплохо.

– Если честно, без семьи не так плохо, учитывая обстоятельства. Когда постоянно кого-то подводишь просто потому, что делаешь свое дело, это тяжело.

Он постучал пальцами по столу.

– Понимаю, о чем вы, – сказала Джейд.

Когда родился Джи, Джейд не могла перестать плакать. Она даже взглянуть на него не могла: слишком много крови. До рождения он казался ей чем-то теоретическим. Сначала он был бластомой, и она следила, как развиваются его клетки. В колледже она хотела заниматься молекулярной биологией, и беременность превратилась в своего рода научный эксперимент в ее собственном теле, который она не контролировала. А потом ей вручили какую-то визжащую багровую штуку. Он пах больницей, чем-то едким, и она хотела, чтобы его унесли.

У нее никогда не было ребенка от человека, которого она любила. Может, тут все было бы иначе.

– Мне жаль, Джейд, – сказал доктор Энрикес.

Она подошла к столу и посмотрела на полоску. Одна розовая полоска – контрольная. Не беременна. Ноги у нее подкосились, и она осела на пол. Доктор Энрикес подошел и взял ее за плечи.

– Мне так жаль, – сказал он опять.

Она не могла ему объяснить, что ноги подкосились от облегчения. Лучше так. Это благословение. Когда она была совсем девочкой, она выбрала Джи, потому что не знала другого выхода. Теперь она сделала бы другой выбор.

Сам собой ее голос сказал:

– Рэй…

Она ждала, что он заговорит, вернется. Простит ее.

– Рэй, – повторила она. Она ничего не услышала в ответ и вообразила его голос сама. “Как мало у нас будет времени”. Нет, фантазией не утешишься. Да и разве он пришел бы к ней теперь? Она эгоистка, и она это знала. Так ужасно сделать выбор в пользу своей жизни, захотеть ее жить.




5. Июль 1998 года


Пидмонт, Северная Каролина



Лэйси-Мэй лежала на животе, прикрыв лицо руками, и делала вид, что еще спит. На секунду открыла глаза посмотреть на время. Тридцать четыре минуты до приезда автобуса Робби. В ушах гудело. Он все ближе.

Стукнула передняя дверь, и она услышала приближающиеся тяжелые шаги Хэнка. Она глубоко вздохнула, как будто крепко спит. Вот он уже встал рядом на коленки и шепчет ей ласковые слова на ухо. Они все еще были на этом этапе, даже спустя год: они будили друг друга поцелуями, приносили друг другу воду в постель, при любом случае мурчали “милый” и “сладкая”. Они все еще пытались сделать вид, что все по-настоящему, и не спешили поймать друг друга на лжи.

– Милая, – сказал он. – Сладкая. Я все загрузил в машину. Ты готова?

Лэйси-Мэй пробормотала что-то невнятное, и он стал трясти ее за плечи, пока она не бросила притворяться.

– Еще рано. Девочкам надо позавтракать и собраться.

– Мы поедем на пляж. Они могут не мыться, а поедят в машине.

Хэнк уже был в плавках; он побрился, зачесал влажные волосы назад. Он не случайно запланировал поездку ровно на тот день, когда Робби выходил. Лэйси-Мэй взглянула на часы. Еще двадцать семь минут.

Лэйси-Мэй поцеловала Хэнка, чтобы он не раздражался, и прижала его руки прямо к груди. Он тут же ее сжал.

– Детка, – сказал он. – Сладкая моя.

Вообще эта часть ее жизни с Хэнком была не так плоха. Он ждал ее указаний, был рад услужить, да и сама она многого могла добиться, слегка повернув бедра, представив правильную картинку в голове. То, что с Робби она считала волшебством, оказалось чем-то более грубым, животным – предсказуемая искра, которая может проскользнуть между любыми двумя телами.

Лэйси-Мэй поцеловала его в затылок и прижала к плечу. Она не опускала голову и одним глазом следила за часами.



Она уговорила Хэнка сделать оладьи; девочки уже сидели на кухне в купальниках. Ела только Маргарита, слизывая кленовый сироп с пальцев и перечисляя все, что она сделает на пляже: закопается в песок, добежит до ларька с леденцами, поиграет с кем-нибудь в волейбол. Она так рассказывала про день, как будто все уже случилось, и она точно знала, что все будет хорошо. Диана, мрачная, тайком подсовывала свой бекон Дженкинсу под столом. Ноэль не отрываясь следила за улицей. В своем летнем платье она выглядела не на двенадцать, а как маленькая леди. Она выбрала любимый цвет Робби – желтый.

Хэнк расхаживал по комнате с третьей чашкой кофе в руках. Он раздвинул занавески.

– Надвигаются тучи, – сказал он, как будто пляж прямо тут, а не за сто миль.

Теперь девочки уже знали, что их папа в тюрьме. Когда они переехали к Хэнку и сдали дом, она плюнула на историю про работу на побережье. Они никогда к нему не ездили, но Лэйси-Мэй исправно переводила ему деньги на тюремные покупки. Хэнк не мог ей это запретить. Она распоряжалась деньгами, которые зарабатывала в магазине, а Робби, хотя бы по закону, все еще был ее мужем.

– Пойду покурю, – сказала Лэйси-Мэй, и Хэнк не стал ее останавливать. Наверное, он уже понял, что они будут тянуть время, что бы он ни делал.

На улице было тихо как всегда. Дальше по улице стояли симпатичные домишки, построенные и проданные после войны. Свой Хэнк унаследовал от отца. Простой, с кирпичными столбами, черепичной крышей, панорамным окном с видом на газон с гортензиями. За домом, окруженный кустами жимолости, стоял полусдутый бассейн, засыпанный листьями и покрытый пленкой желтой пыльцы. И для нее, и для девочек это было хорошее место, хотя сама она никогда бы не выбрала такой дом, вот только именно это она и сделала.

Она и раньше жила на этой стороне города к западу от Центральной улицы, еще когда училась в старшей школе. Робби жил на восточной стороне, где в основном оседали приезжие из Центральной и Южной Америки. Сколько Лэйси себя помнила, весь город примерно так и делился: на белых и черных, потом на белых и небелых. Так было и до их рождения, когда каждый вечер по городу расходились рабочие с фабрики. Так было и когда западная сторона вымерла, и все, кто мог позволить переезд, уехали из города. Семья Лэйси осталась. Но она была рада переехать на север округа, кода Робби купил им дом. Там они были на месте. Их соседями стали реки, фруктовые сады, молочный завод, поле битвы времен Гражданской войны.

Здесь она иногда замечала, что соседи бросают странные взгляды на ее Диану. Никто ничего не говорил, но Лэйси-Мэй не могла не замечать. Из всех девочек у Ноэль – худой, большеглазой – была самая светлая кожа, самые длинные волосы. Маргарита была похожа на отца: темные глаза, полные губы, что-то чуждое в том, как строилось ее лицо. А Диана не была похожа ни на кого: высокие скулы, кудрявые волосы, жгучий загар каждое лето. Но Лэйси-Мэй не смотрела на своих дочерей так: для нее они – ее дочки, похожие сами на себя. Просто их папа был из Колумбии, а мог бы быть из Ирландии или Франции. Все откуда-нибудь родом. Даже коренные американцы. И какая разница? Когда-то вся земля была одним континентом; она слышала это по телевизору.

Лэйси сдавала дом бразильской паре. Оба учились в университете, выращивали, как хиппи, зелень в саду и оставляли стопки толстых книг на веранде. Она часто думала, что бы сказал Робби, если бы узнал, что какая-то пара живет в их доме, читает книжки, пьет вино – или что там они пьют, – обсуждает свое будущее и придумывает, где жить потом. Они с Робби никогда не хотели жить где-то еще.

Она услышала его до того, как увидела. Он напевал под нос. Она даже не успела закурить.

На нем была та же одежда, что и в тот день, когда его забрали: джинсы и черная рубашка. Все украшения тоже были на нем: гвоздик в ухе, золотые часы. В руках он нес пакет. Когда он подошел ближе, у него на пальце она заметила обручальное кольцо, слишком большое. Он похудел, загорел, как будто действительно все это время работал на побережье.

Он поднялся на крыльцо, все еще напевая. Лэйси знала мелодию. Это была одна из его баллад. В голове у нее зазвучали трубы, конги, пианино. Он еще будет считать ее красивой? Она накрасила ногти розовым. И надела блузку цвета подсолнуха.

Робби стоял перед ней и улыбался. На правой стороне виднелась дырка в зубах, большая. Это ее убило.

– С возвращением, – сказала она наконец, и ее вдруг накрыла печаль непонятно отчего.

Она не хотела, чтобы он оставался в тюрьме, но и здесь ему тоже было не место. Он попытался обнять ее, она далась. Он прижимал ее слишком крепко, слишком долго.

Дверь распахнулась.

– Смотри, кто тут, – сказала Лэйси, показав на Робби, как будто он просто случайный гость, сюрприз, а не тот самый мужчина, давший ей жизнь, а потом эту жизнь отнявший.

Хэнк стоял в дверях, сжимая кружку кофе, и смотрел на них прищурившись. Выглядел он неуверенно и напряженно. Не успел он сказать и слова, как девочки выбежали из дома под лай собаки.

Маргарита добежала первая и подпрыгнула на своих длинных ногах. Робби подхватил ее на руки, и в тот же момент Диана обхватила его колени, уткнулась в них лицом. Ноэль пришла последней, но растолкала сестер и отпихнула их в сторону. Она одна плакала, скорчив лицо, как будто ей невыносимо больно. Лэйси-Мэй знала это чувство. Робби улыбнулся и потрепал ее по голове.

– Доченьки, такие большие, – сказал он таким бодрым, веселым голосом, как будто просто рассказывал анекдот, как будто все это просто розыгрыш. Даже сейчас он хотел быть человеком, который всегда их рассмешит.



За столом на кухне Робби рассказывал про мужчину, который сидел с ним рядом в автобусе по дороге домой. У него было больше сотни разноцветных татуировок, например пухлые губки на бицепсе, которые посылали поцелуй, когда он напрягал мышцу. Девочки, зачарованные, смеялись. Даже пес уселся у его ног и прижимал уши от удовольствия всякий раз, когда Робби протягивал руку почесать ему морду. Только Лэйси-Мэй его как будто игнорировала, собирала вещи на пляж – запасные полотенца, присыпку, чтобы не лип песок, – но Хэнк знал, что она прислушивается. Она пробегала по нему глазами и тут же отворачивалась, когда заходила в комнату.

Когда Лэйси-Мэй прошла мимо с бутылкой лимонада и задела его, Хэнк схватил ее за пояс шорт и сказал:

– Зайка, ты что, весь дом с собой берешь? Поехали уже.

– Ладно. – Лэйси-Мэй улыбнулась как будто почти по-настоящему. Он, наверное, никогда не узнает, что происходит у нее внутри.

Она велела девочкам пописать на дорожку и выходить к машине. Они еще увидятся с папой, когда вернутся, он у них ночует. Она тоже вышла из дома, не прощаясь. Хэнк и Робби остались за столом вдвоем.

Оба смотрели друг на друга не отрываясь, а потом Робби подмигнул. Такой же наглый, как и всегда, только потертый, побитый. Он прошел почти две мили по солнцу от автобуса до дома.

– Прости, что не смогли тебя сегодня утром забрать, но я думал, что мы к тому времени уже уедем, – сказал Хэнк. – Ты знаешь, на сколько останешься?

– Я так далеко не планировал. Мне еще надо это все осознать. Дочки выглядят хорошо. Спасибо, что заботился о них.

Хэнк не понимал, искренне ли это или Робби просто пытался сказать ему, что он теперь не нужен. Хэнк всегда чувствовал себя рядом с Робби дураком, особенно перед Лэйси. Хэнк предложил Робби сигарету, но тот отказался.

– Знаешь, я ведь помню, как ты о ней говорил.

– Я был подростком, – сказал Хэнк. – И мы вообще-то говорили о ней вдвоем, забыл?

– Пока она не стала моей женой.

– Пока ты не стал наркоманом. – От собственной наглости Хэнк даже побагровел.

– Да, такая у меня проблемка.

Робби бесцеремонно встал из-за стола и стал звать девочек, как-то иначе произнося их имена. Хэнк пошел за ним. Лэйси с девочками собрались у машины, уже заведенной. Они ждут его или Робби? Пригласить Робби на пляж? Вопросы висели в воздухе.

– Я думал что-нибудь приготовить на ужин, – сказал Робби. – Поедим вместе, когда вы вернетесь.

– Мы, наверное, поедим по дороге, – сказал Хэнк. – Сэндвичей с курицей, например. Не утруждайся.

– Пожалуйста, – сказал Робби жестко, как будто вовсе не просил, и Хэнк неуклюже уступил:

– Ладно, но тебе придется долго ждать. Кто знает, когда мы вернемся.

Это выходило почти инстинктивно – он поддавался другу и повторял за ним, красивым и обаятельным, каким ему никогда не быть.

Лэйси-Мэй дала Робби ключи от своей машины, хотя все прекрасно знали, что это его машина и она все еще зарегистрирована на его имя.



У побережья пейзаж сменился пожелтевшей травой и солончаками. Деревянные оштукатуренные дома, едкий соленый воздух. Хэнк разогнался до 90 миль в час, девочки опустили окна и высунулись наружу. Лэйси-Мэй спала, бедра у нее обгорели докрасна. Над ними пролетела птица с длинной шеей, с сизо-серыми крыльями, может, цапля.

Маргарита отстегнула ремень, чтобы разглядеть ее, и Лэйси-Мэй инстинктивно раскрыла глаза.

– Маргарита Вентура, ты с ума сошла? Ну-ка быстро села и пристегнулась!

Маргарита не сразу послушалась, пришлось повторить:

– Прямо как твой отец! Думаешь, что ничего никогда не случится, а потом ой – случилось!

Диана усадила пса на коленки. При упоминании Робби она спросила:

– Дядя Хэнк, а почему мы не взяли папу с собой на пляж?

Хэнк сдержался и не поморщился. Остальные звали его по имени, но Диана так и не поняла, как теперь устроены их отношения. Никто не говорил ей называть его дядей, она сама это придумала.

– Ты же сама видела, ласточка. Он не просил взять его с собой. Ему надо отдохнуть. К тому же ты его сегодня увидишь.

Ноэль цокнула языком.

– Зачем мы вообще едем на этот тупой пляж? Ненавижу его.

– Цыц, – сказала Лэйси-Мэй. – День на море, будет хорошо.

Хэнк включил радио и стал крутить станции. Рэп с руганью, нудный госпел. Новости про мальчика, который потерял руку из-за укуса акулы в Атлантик-Бич. Как назло, атмосферу в машине отравляло дурное настроение. Пока он переводит бензин, чтобы отвезти их на пляж, они все только и мечтают оказаться дома с Робби.

– Голова разболелась, – сказала Лэйси-Мэй. – У тебя нет аспирина? – Она стала расстегивать рюкзак, который Хэнк поставил у нее в ногах.

– Там нет, – огрызнулся он, и Лэйси-Мэй выпрямилась. В верхнее отделение он положил солнцезащитный крем, очки и черную бархатную коробочку с кольцом. Большой красивый аквамарин между двумя белыми камушками на тонком золотом ободке.

Лэйси-Мэй смотрела на него ошарашенно, и он улыбнулся, как бы извиняясь за свой тон, но потом вспомнил про свои зубы и сжал губы. Зубы у него были такие кривые, что смотрели друг на друга. Он собирался их выпрямить – им обоим не помешало бы, если Лэйси-Мэй полюбила бы его улыбку. У Робби зубы были идеальные от природы. Как это несправедливо, и тут природа его наградила, а он не ценит. Робби уже потерял один зуб, а если продолжит в том же духе, скоро потеряет всю обойму. Хэнк не хотел желать зла старому другу, но и добра он ему не желал.

Хэнк не знал, объясняла ли Лэйси Робби, как у них все началось. Хэнку казалось, что это все условности, какие-то обстоятельства, которые они преодолели, чтобы добиться нынешнего положения. Сперва они были просто соседями по койке, не считая того, что по ночам Хэнк касался Лэйси и она охотно придвигалась к нему. Он оплачивал счета; она убирала за ним и за девочками. Скоро они уже вместе ездили на работу, потом вместе курили, потом целовались взасос, когда он был в ней. Как-то раз он подслушал, как она сказала работнику магазина, что ее бывший сидит в тюрьме. Бывший. У Хэнка появилась безумная надежда, что Робби в прошлом, а он теперь – настоящее.

Они въехали в город и проехали мимо магазинов “Всё за доллар”, ларьков с хот-догами, рядов ресторанов с испанскими названиями. Хэнк подумал, что, если так и дальше пойдет, через пару лет он и вовсе не сможет прочитать ни одной вывески. Он припарковался в переулке перед чьим-то бело-зеленым летним домиком. Они разгрузили машину и пошли к набережной. Девочки дулись и ныли из-за жары, пока не увидели пляж.

– Это же рай! – закричала Маргарита с показным восторгом, как всегда, и Диана захохотала. Они понеслись по песку с Дженкинсом, путаясь в его поводке. Ноэль в наушниках тащилась следом.

– Ты бы лучше взяла у мамы тяжести, – сказал Хэнк, но Ноэль только вскинула брови.

– Она уже большая. Сама взвалила – сама пусть и разбирается.

И она припустила вперед, пиная песок.



Робби, не теряя времени, принялся за подготовку. Он долго принимал горячий душ и умасливался всякими притирками Лэйси-Мэй и девочек, которые нашел в ванной. Потом поехал на восток в “Супер-супер” на Валентин-роуд. Все было так упоительно знакомо – пыхтение мотора, запах виниловых сидений. На полу машины валялись клоки шерсти, мотки волос, и все пахло Лэйси-Мэй – ее куревом и духами. Как будто он только ушел на секунду, а тюрьма – это один нескончаемый день.

В этой части города были сплошные carnicer?as[2 - Мясные лавки (исп.).], бильярдные, парикмахерские и крошечные церквушки. Деревья облепляли объявления на испанском. Трасса превратилась в пятиполосную дорогу, разделявшую ряды низких кирпичных длинных домов и аллеи сосен; посредине тянулась полоска пурпурных эхинацей. Он уехал из Нью-Йорка, потому что дядя клялся, что жизнь на юге проще и дешевле. Мать привезла его на Восточное побережье подростком, а несколько лет спустя сама уехала. Она сделала то, что задумала – проследила, чтобы ее единственный ребенок окончил школу, – и тогда вернулась в Боготу.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/naima-koster/chto-moe-chto-tvoe/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Notes





1


Организация, предоставляющая детям и подросткам возможность бесплатного внешкольного обучения в США.




2


Мясные лавки (исп.).