Книга - Уйти и не вернуться

Уйти и не вернуться
Ли Хочхоль


К-фикшен
«Уйти и не вернуться» – это проникновенные рассказы о послевоенном времени в Корее 1950-х годов писателя Ли Хочхоля, лично прошедшего войну и выразившего свои переживания в коротких историях. Каждая история расскажет о жизни людей, переживающих нелегкое послевоенное время: здесь сплетаются обыденность и трагедия, быт и война, смерть и жизнь, суеверия и прагматизм. Люди, вынужденные жить в новой стране, разделенной по 38-й параллели, проживают это время каждый по-своему, находя утешение в воспоминаниях, суевериях и быту. Каждый рассказ сборника представляет историю одной или нескольких человеческих судеб. Рассказывая о них, писатель с будничной искренностью передает ощущение новой реальности целого народа, волею войны разделенного надвое. Здесь и болезненное ожидание родных с фронта, и любовь к брату, и забота о ближнем, и страх неизвестности, и одиночество, и вина. Но каждый непременно найдет свой путь в этой новой реальности, свое утешение и свою надежду на мир.





Ли Хочхоль

Уйти и не вернуться



This Russian language edition was published by AST Publishing Group in 2022

by arrangement with KL Management, Seoul Korea.

Публикуется с разрешения автора и агентства KL Management, Seoul Korea.

This book is published with the support of the Literature Translation Institute of Korea (LTI Korea)

© Estate of Lee Hochol

© All Rights Reserved.

© Касаткина И. Л., Чун Ин Сун, перевод на русский язык, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022


* * *


Ли Хочхоль (1932–2016) – южнокорейский писатель, который по праву может считаться автором всего корейского полуострова. Ли Хочхоль родился в городе Вонсан, сейчас это территория Северной Кореи. В годы Корейской войны (1950–1953) он входил в ряды бойцов народной армии и воевал против южан, однако по возвращении домой он принял решение бежать на юг. Вражда родного народа, трагедия разделенной нации и внутренняя борьба, с которой постоянно жил Ли Хочхоль, подтолкнули его к тому, что он начал писать. Через два года после окончания Корейской войны, в 1955 году, выходит его первый рассказ «Уйти и не вернуться», который и обозначил начало его литературного пути. Из-под пера писателя вышло немало рассказов и романов, за многие из которых Ли Хочхоль был удостоен множества литературных премий и наград. В каждом произведении писателя прослеживается большая любовь к родной стране и народу и волнение за их судьбу.




Уйти и не вернуться

??


Товарный вагон, в котором мы устраивались на ночлег нынешней ночью, назавтра уже куда-то исчезал. Иногда перебираться из вагона в вагон приходилось по нескольку раз за вечер. Мы успокаивались только тогда, когда находили пустой вагон и наконец укладывались спать. Я и Хавон, как младшие из нас, ложились посередине, а по бокам – Тучхан и Квансок. Бывало, мы просыпались посреди ночи из-за странных звуков и понимали, что наш вагон, прицепленный к паровозу, куда-то мчится.

– Эй! Просыпайтесь, просыпайтесь скорее!

Нам приходилось выпрыгивать из вагона. Порой Квансок ошибался, спрыгивая не по направлению движения поезда, и тогда мы оказывались то у причала № 4, то на товарной станции Пусанчжин. В поисках пустого вагона мы снова бродили по путям, заглядывая то в один, то в другой вагон.

– Разве это жизнь! Ну сколько можно терпеть. Вот проклятье… – часто раздражался Квансок, ни к кому особо не обращаясь. Однако на следующее утро все четверо мы безропотно отправлялись на причал № 3. Там мы усаживались напротив уличной торговки едой и завтракали.

– Съешь еще.

– Давай.

– Еще возьми!

– Ты сам еще съешь.

Это был всего лишь кусочек сайры, но мы делили его на всех, стремясь уступить друг другу.



Мы шумно веселились, когда в темном вагоне выпивали по чашечке рисовой бражки. Хавон, самый младший из нас, вечно что-нибудь рассказывал.

– Эх, в Пусане даже снега нет. Эй! Ты что, спишь уже, сукин сын? А помнишь колодец дяди Квансока? Зимой, когда идет снег? Там еще дуб позади колодца, который зимой становится похожим на белый зонтик. Как-то раз, ранним утром, за водой пришла та соседка, помните, что живет у самого подножия горы. Как только она зачерпнула первый черпак, с дерева ей на макушку свалилась целая груда снега. Мне стало так смешно, что я покатился со смеху, она тоже, не стряхивая снег, громко расхохоталась. Вы же помните, какая она хохотушка?

Квансок довольно улыбался:

– Местные рабочие спросили, двоюродные ли мы братья. Я ответил, что так и есть, а они опять за свое. Эти южане такие странные. Эй, ты уже пьяный, что ли?

Спустя некоторое время разговор продолжался:

– Эх, когда мы уже вернемся домой?

Заплетающимся языком Тучхан бормотал:

– Скоро должны.

– Такая жизнь – тоже хороший опыт.

– Да, это точно.

– Давайте все вместе вернемся обратно!

– Само собой! Мы ни за что не расстанемся. Разрази меня гром, если это случится. Ах как хорошо на душе. Давайте выпьем еще по одной. Только по одной.

Потом Квансок своим звенящим голосом пел песню, а Тучхан отбивал такт, постукивая по стене вагона. Хавон выполнял наши маленькие просьбы: либо ходил за еще одной бутылкой, либо за сигаретами. А я от усталости засыпал мертвым сном.



Однажды вечером Квансок привел к нам в вагон бригадира. Тучхан не обратил на это ровно никакого внимания и продолжал лежать. Хавон, наоборот, вел себя так, словно гордился тем, что к нам пришел столь важный гость. Квансок дал Хавону денег, и тот быстро сбегал за бутылкой, купив заодно еще и свечу. Только тогда Тучхан нехотя поднялся.

– Как же вы вообще тут живете? – поинтересовался бригадир.

– Такая жизнь тоже какой-никакой опыт, – робко ответил Квансок. Но тут грубо вмешался Тучхан:

– Не ваше дело.

– Но что-то же надо делать? Не все же время так жить? – продолжал бригадир.

– Говорю же, не лезьте не в свое дело. Это наша жизнь.

Спустя некоторое время бригадир ушел. Квансок его даже проводил, а когда вернулся, спросил Тучхана:

– Ты чего такой упрямый?

– Ничего я не упрямый.

– Еще какой.

Тучхан не ответил. А Квансок, словно объясняя что-то самому себе, бормотал:

– На чужбине в первую очередь нужно быть общительным и находчивым.



Тучхану и Квансоку было по двадцать четыре года. Однако Тучхан выглядел на четыре-пять лет старше. Он был высокого роста, в меру упитанный, темнолицый, с большими глазами и пухлыми губами. Когда выпивал, Тучхан начинал много болтать своим низким голосом, хотя обычно был молчалив. Квансок тоже был довольно высокий, но худощавый, с темно-тусклым цветом лица. У него были узкие глаза, приподнятая линия носа и тонкие губы. Квансок всегда много болтал, его рот не закрывался ни на минуту. В нем невозможно было разглядеть никакой серьезности, что было заметно даже по его легкой походке. Хавон был младше меня на год, ему было восемнадцать, и он всегда ходил с приоткрытым ртом.

Когда мы услышали, что китайская коммунистическая армия вступила в войну, то были так напуганы, что, не раздумывая, сели на пароход. Все было очень неопределенно, поэтому когда мы встретились все на одном судне, то радовались как безумные:

– Надо же, и ты здесь. И ты тоже. И ты.

Ночь мы провели на судне, а на следующее утро сошли в Пусане. Все мы впервые оказались на чужбине и не знали, что делать, только смотрели друг на друга, пытаясь понять, как жить дальше. В родной деревне все люди так или иначе приходились друг другу родственниками, чему там, дома, мы не придавали особого значения. Здесь же, в Пусане, мы остро почувствовали, как важно быть связанными родственными узами. Поэтому Квансок постоянно твердил:

– Если мы разойдемся, то точно пропадем.



Наш первый месяц на чужбине прошел более-менее спокойно. Однако день за днем шансы вернуться домой уменьшались. За это время у каждого из нас появились свои планы (хотя скорее это были соображения, чем планы), и упрекать нас за это было нельзя. Раз в ближайшее время путь на родину был закрыт, то надо было найти способ выживать здесь. Для Тучхана мы с Хавоном и Квансоком становились бременем, Квансок чувствовал то же самое по отношению ко мне, Хавону и Тучхану. Естественно, отношения между нами постепенно охладевали, мы стали делать все с оглядкой друг на друга.

Квансок, то ли из-за своей разговорчивости, то ли из-за общительности, легко сошелся с местными парнями, которые часто угощали его рисовой брагой, а он, в свою очередь, рассказывал им о жизни в Северной Корее. Всего через несколько дней эти пусанские парни стали общаться с Квансоком как с закадычным другом, чего нельзя было сказать о нас. При встрече они пожимали ему руку и шутили:

– Ты пришел!

– Да, твой старший брат все еще жив и здоров!

– Какая невоспитанность, это кто тут старший брат?

– С каких это пор ты стал таким наглым?! Вот молодежь пошла, и куда только мир катится!

Глядя на эту шутливую сцену приветствия, нам троим не оставалось ничего другого, как молча наблюдать за Квансоком, словно он стал для нас чужим. Сам же Квансок постепенно привыкал к такой жизни, ему нравилось общаться с местными рабочими, и с каждым днем он становился все более самоуверенным.

Квансок стал нам противен. Особенно его поведение не нравилось Тучхану: в отличие от друга он был необщительным и холодным, предпочитая свои мысли и чувства держать при себе. Мне казалось, что он ищет другой, не такой, как у Квансока, способ выживания на чужбине. Примерно с этого времени Тучхан начал промышлять воровством на причале. Однако деньгами от продажи краденого, на которые можно было бы всем съесть по два обеда, он с нами не делился, а все оставлял себе. После работы Тучхан в одиночестве слонялся по причалу, в вагон возвращался поздно и сильно пьяный.

Хавон часто ныл, жалуясь, как маленький ребенок:

– Это надо же, в Пусане даже снега нет.



Когда с улицы с порывом ветра донесся пьяный голос Тучхана, оравшего во все горло нудную песню, в вагоне стало тихо, словно его чем-то накрыли.

– Открывайте!

Дверь со скрежетом открылась, и холодный голубоватый свет причала наполнил вагон. Тучхан, пошатываясь, стоял в дверном проеме и хохотал. Хавон, как всегда, тихонько всхлипывал в углу. Тучхан вполз в вагон, и, задыхаясь, стал искать Квансока:

– Эй, Квансок, ты куда подевался, сукин сын?

– Ну чего тебе? – как бы нехотя ответил Квансок, который уже лежал.

– Я напился. Я сегодня украл две футболки и продал их за хорошие деньги! Сам заработал, сам пропил! Что, не нравится? Ну и не надо. У, скотина.

Квансок рассердился и резко встал:

– Напился так напился. К другим не приставай! Иди спать! Один все пропил и еще выступаешь тут.

– Да, ты прав. Сам заработал, сам пропил. Это ты у нас с местными парнями гуляешь, они тебя угощают, а я пью на свои деньги. Это ты парень компанейский, а я вот не уродился. Зато бояться мне нечего! Совсем! Мы еще посмотрим, кто кого!

Хавон продолжал всхлипывать, совсем как ребенок.

Вдруг Квансок, словно нарочно, изо всех сил начал горланить песню:

– Созвездиииеее южной страааныы, как напоминаешь ты мааать…

Тучхан тоже, барабаня ногой по стене вагона, громко запел:

– Ой вы, ночи в Силла… Десять лет на чужбине я… Поглядим, что-то будет дальше, а будь что будет, черт тебя побери!

Всхлипывания Хавона в какой-то момент перешли в рев.



С раннего вечера капли дождя барабанили по крыше вагона. Уже стояла глубокая ночь, но Тучхан еще не вернулся. Квансок лежал и ворчал на Хавона, как старый дед:

– Когда идешь по улице, веди себя солидно. Зачем ты все во все харчевни заглядываешь? Что это за привычка у тебя такая: облизывать пальцы после еды? Руки держи в карманах. А меховую шапку почему так сильно нахлобучиваешь, да еще и завязываешь? Если тебе так холодно в Пусане, как же ты жил на севере? Ладно бы ты был один, а то с нами ведь. Не позорь нас! К тому же местные считают нас двоюродными братьями, так что постарайся уж, веди себя прилично.

Хавон молчал, а я не заметил, как уснул. Внезапно раздался крик:

– Эй, быстрей вставайте! Вагон!.. Быстрей!

Вагон, в котором мы ночевали, начал движение. С грохотом открыв двери, я увидел, как яркие огни причала, освещавшие крыши невысоких бараков, движутся, словно огибая его. Мы были уже у причала № 4. Тогда я выпрыгнул по направлению движения поезда. Ладони коснулись холодной, мокрой щебенки. Поднявшись и придя в себя, я увидел, как кто-то еще выпрыгивает из вагона. Когда он поднялся с земли, из вагона выпрыгнул третий из нас. В какой-то момент поезд со скрежетом сделал резкий поворот, и тут же издалека послышался звук глухого удара о землю и душераздирающий крик Квансока, от которого меня бросило в дрожь:

– А-а-а-а-а-а-а-а!

Судя по звуку, его тащило вперед. Красный свет, отразившийся в темном небе, осветил верхнюю часть локомотива и снова погас в темноте. Квансок все еще кричал. В полной темноте кто-то тронул меня за спину. Это был Тучхан. Из полумрака, пошатываясь, но быстрым шагом приблизился Хавон в развевающемся на ветру пальто. Он подошел и молча встал, засунув руки в карманы.

– Эй! – крикнул Тучхан, и, когда, вздрогнув от неожиданности, я обернулся, он, засунув руки в карманы и не глядя на меня, спросил: – Ты куда?

Я промолчал.

– Ты куда, я спрашиваю? Какой смысл туда идти?

– Да пошел ты!

– Оставь его, мы теперь сами по себе. Чем мы ему можем помочь? Все равно мы ничего не сделаем. – Тучхан снова искоса взглянул на меня и добавил: – А там поступай как знаешь. Хочешь, пойдем со мной, нет – и не надо.

Тучхан развернулся и пошел, а я еще долго стоял, не двигаясь с места, и слушал, как он идет по мокрому щебню, пока Хавон не дернул меня за рукав и не потащил в сторону, где лежал Квансок. Поезд уже скрылся в направлении станции Пусанчжин, слышались только затихающие стоны Квансока. Ночное небо прояснилось, подул пронизывающий ветер.



Снаружи завывал ветер. В углу вагона, куда мы притащили Квансока, Хавон опять плакал. Я сидел и думал: вообще-то по характеру я не похож ни на кого из них: не такой скрытный и грубый, как Тучхан, не такой общительный, как Квансок, и не такой трусливый, как Хавон, – и теперь мне было все равно, как сложатся наши отношения в дальнейшем, как не было и никакого плана на будущее. Только когда я видел это детское выражение на лице Хавона, у меня сжималось сердце, однако я всякий раз старался отвести взгляд. Мне было не понятно, почему я часто чувствовал вину перед Хавоном, почему должен нести за него ответственность, и это все больше меня раздражало. Мне казалось, что и Квансок, и Тучхан чувствовали что-то подобное, но только не ко мне. Наши отношения охладели в сравнении с тем временем, когда мы только начинали жить вместе. Хотя, может, это и в порядке вещей, ведь прошло уже два месяца.

Что меня толкнуло пойти к Квансоку? Подойдя к нему, я испытал двойственное чувство: с одной стороны, я почувствовал отвращение к себе, а с другой – какую-то даже гордость за то, что не бросил его. Мне было все равно, умрет Квансок или нет, главное – я не оставил его в беде. И когда я вернусь на родину (если только вернусь), мне не будет за себя стыдно. Хавон стоял неподалеку, засунув руки в карманы, и всхлипывал. Я поднял Квансока на спину. Поездом ему отрезало левую руку. Хавон, подавляя рыдания, помог мне нести его, поддерживая Квансока сзади. Так мы вернулись в вагон.

Когда Квансок пришел в себя, его голос был на удивление спокойным, он спросил:

– Где мы? Куда пошел Тучхан?

Недолго думая, я ответил:

– Он пошел в больницу.

– В больницу? Как же я буду жить без руки? Тучхан скоро придет?

Тяжело дыша, Квансок зашевелился, словно пытаясь подняться:

– Давайте обязательно вместе вернемся домой. Мне кажется, что Тучхан меня неправильно понял. Мне надо с ним поговорить. А вы обо мне что думаете? Что я сделал не так? Вы будете обо мне заботиться? Правда, ведь будете?

К утру Квансок умер. Шапка с него сползла, левой щекой он прижимался к полу вагона, губы были очень бледными. Его худое лицо еще больше осунулось. В уголках глаз еще не высохли слезинки, везде была запекшаяся кровь. Хавон достал платок и вытер ему подбородок, а потом мы просто пошли на работу.



Тучхан завтракал, сидя на корточках. Поев, он рукой вытер губы и закурил. Сощурившись, он зажал сигарету в уголке рта и глубоко затянулся. Его усталые большие глаза смотрели куда-то далеко в небо.

Когда мы пришли на работу, один престарелый рабочий вдруг спросил Тучхана:

– А почему одного не хватает? Ну того, который все время болтает. Куда он делся?

– Он теперь в хорошем месте.

– Что, устроился на работу в хорошее место?

Тучхан в ответ промолчал.

– Куда, в американскую военную часть, что ли?

Снова молчание.

– Ну тогда хорошо. А ты не пойдешь туда?

Тучхан вдруг повернул голову, но, когда его взгляд встретился с моим, он отвернулся и стал смотреть в сторону моря на маяк. Рабочий, попыхивая трубкой, снова спросил:

– Так куда устроился? На арсенал?

Тучхан опять не ответил. Рабочий, не дождавшись ответа, выбил из трубки табак, постучав по бетонному полу, и пошел на свое место.

Вечером, закончив работу, мы вышли на причал. Тучхана не было. Хавон подошел ко мне и дернул меня за штанину. Я обернулся и увидел Тучхана, который куда-то шел по узкой дороге, слегка пошатываясь от усталости. Мы с Хавоном переглянулись. Когда Хавон снова захныкал, я просто отвернулся.



Мы открыли двери в вагон, но мне не хотелось заходить внутрь. Хавон вошел первым.

– Кажется, он спит.

В полутемном вагоне Хавон, как обычно державший руки в карманах, казался мне непомерно большим. Он еще не понял, что Квансок мертв. И тут я не выдержал: слезы потекли по моим щекам. Когда я попытался вытереть эти непрошеные слезы, Хавон непонимающе посмотрел на меня, а сообразив, тоже заплакал.

– Почему ты плачешь? Если ты не будешь, я тоже не буду, – сказал Хавон, заливаясь слезами. – Давай не будем плакать, прошу тебя, не плачь!

Хавон еле-еле пытался сдержать слезы. Я сел на пол. Мне было так горько, так обидно за нашу жизнь, так жалко себя и Хавона, даже больше, чем мертвого Квансока.

Вечером все вокруг покрыл молочно-белый туман. Мы взяли лопату и кирку, которую нам одолжили в небогатом доме поблизости. Тело Квансока мы замотали в соломенную циновку. Хавон все не переставал плакать. Было уже совсем поздно, когда мы отправились в путь. Мы шли, петляя между неплотно стоящих вагонов, и Хавон сказал:

– Сегодня довольно тепло.

– Да, – согласился я.

– Отправился ли рефрижератор номер пятнадцать?

– Да, вчера как раз отплыл. Там была такая вкусная клубника!

– Это правда.

Какое-то время мы шли молча, потом он сказал:

– Давай будем иногда останавливаться, чтобы передохнуть?

– Тебе тяжело?

– Да нет.

– Тогда почему?

– Просто я сильно вспотел.

На обратном пути Хавон неожиданно сказал:

– Я думал, что Тучхан добрый, а он, оказывается, совсем не такой. Кто так поступает?

Хавон кашлянул и снова посмотрел на меня, ожидая ответа.



На следующий день, вечером, когда солнце уже заходило, Тучхан неожиданно вернулся в наш вагон. В вагоне было тихо, все молчали.

Я был скорее рад этому. Все-таки лучше, когда нас больше, а не наоборот. Но Хавон снова украдкой стукнул меня по ноге. Я сначала не понял, но спустя какое-то время догадался, что он хочет бросить Тучхана и уйти куда-нибудь со мной вдвоем. Я сделал вид, будто ничего не понял. Хавон продолжал дергать меня за штанину.

Было уже довольно поздно, но Тучхан еще не спал. Он сидел, прислонившись к стене вагона, и курил сигареты одну за другой. Каждый раз, когда он втягивал дым, огонек на конце сигареты загорался, освещая лицо Тучхана, увеличивая его в темноте. Его огромные зрачки непрерывно двигались, иногда он глубоко вздыхал, порой откашливался, открывал дверь вагона и сплевывал. Конечно, невозможно было уснуть, но почему-то и дышать было трудно.

Спустя некоторое время Тучхан грубо спросил:

– Ты спишь?

Я сделал вид, что сплю. А Хавон, стараясь сдержать плач, тихонько всхлипывал. Ударяясь о стены вагона, шумел только морской ветер.



Теперь началась наша жизнь втроем. Когда был жив Квансок, мы хоть иногда смеялись, но в последнее время ни у кого не было ни единого повода для смеха. Порой я напевал:

– Там, с той стороны облаков…

Песня наполняла вагон, и мне становилось немного легче. Но Тучхану это явно не нравилось, он хмурился, поглядывая в мою сторону. Видя его реакцию, я, конечно, переставал петь. По утрам, когда нам нужно было идти на работу, Тучхан просыпался, некоторое время лежал, уставившись в потолок, курил и только потом будил нас:

– Просыпайтесь! Пора вставать!

И мы втроем шли на работу. Хавон все время ныл и все дергал меня за штанину. Он хотел, чтобы мы с ним ушли от Тучхана, но я делал вид, что не понимаю его.

На работе все по-прежнему считали нас двоюродными братьями.

– А, братья пришли. Вы так похожи друг на друга.

Рабочие с интересом оглядывали каждого из нас и ухмылялись так же, как и в тот день, когда мы вчетвером впервые появились на причале, как и в первый раз, когда нас просили рассказать о жизни в Северной Корее. Тучхан хоть и улыбался приветливо, но вид у него был расстроенный. При этом он качал головой, что означало, он плохой рассказчик.

После работы мы возвращались назад в темный вагон. Я ложился посередине между Хавоном и Тучханом. Как-то я сказал Хавону, чтобы он лег между нами, но он незаметно для Тучхана ущипнул меня так больно, что я чуть не закричал.



Наступила весна. По утрам и вечерам к вершине горы поднималась легкая дымка.

Было уже очень поздно, но Тучхан еще не вернулся. Было видно, что Хавон этому рад. Он был такой энергичный, что было на него совсем не похоже.

– Ой, наверное, Тучхан совсем ушел.

Я молчал.

– Ура!

…

– Почему ты ничего не говоришь?

– …

– Тут уже весна, а на севере, наверное, еще очень холодно.

– …

–..?

В это время послышался голос пьяного Тучхана, он пел. Хавон испугался и снова стукнул меня по ноге.

– Эй, открывайте!

Когда мы открыли дверь, холодный синеватый свет причала заполнил вагон. В руке Тучхана была бутылка рисовой браги. Пошатываясь, он стоял в дверном проеме и смеялся.

– Нате, пейте. Хороша бражка! Закуска? Конечно, есть, какая брага без закуски! Все есть, паршивцы вы эдакие. Чего лежите, скрючившись, как лягушки.

Я, не колеблясь, взял у него бутылку и стал пить взахлеб.

– Эй, Хавон, а ты, ты не пьешь?

– Я не умею пить.

– Как не умеешь? До сих пор не умеешь пить? А ну-ка, давай быстрей.

Тучхан отнял у меня бутылку и подошел к Хавону.

– Я не умею пить, – заскулил Хавон. – Не надо хватать меня за руку, я не пью, отпусти!

Я испугался и громко крикнул:

– Сказали тебе пить, пей.

– Ладно, ладно, выпью… – всхлипывая, произнес Хавон.

Долго стояла тишина. Вдруг Тучхан расплакался. В ту же минуту Хавон перестал всхлипывать.

Тучхан резко привстал. Дверь была открыта, дул порывистый ветер. Тучхан подошел ко мне, его волосы растрепались и упали ему на лицо. Хавон снова забился в угол.

– Я тебя сегодня убью, мерзавец. Почему ты тогда пошел один? Почему не остановил меня? И даже не позвал? И после этого презираешь меня! Ах ты, негодяй! Тогда не сказал, а теперь презираешь. Думаешь, хорошо поступил? Правильно поступил? Небо все видит. Мерзавец.

Хавон перестал плакать. А Тучхан схватил меня за колени, но не удержался и опять повалился на спину.

– Ты сволочь, тебя надо убить. Думаешь, я пьян? И совсем я не пьян. Подонок, я абсолютно трезв. Почему ты тогда ничего не сказал? Надо было меня остановить или прирезать! Как я могу теперь вернуться домой! – рыдал Тучхан.

– Квансооооок!.. Квансоооооооок!.. – Тучхан лежал на спине, заливаясь слезами, и звал Квансока.

На следующее утро Тучхана в вагоне уже не было. На работе он тоже не появился. Однажды, спустя три дня, когда мы сидели в темном вагоне, Хавон сказал:

– Давай будем работать и днем, и ночью, заработаем много денег и построим домик на вершине в районе Емчжу. Там нас никто не тронет. Я очень боялся, что ты тоже исчезнешь, как Тучхан. А этот Квансок – он тоже был не очень хорошим. Давай обязательно вернемся домой вместе! А когда заработаем денег, давай сначала скинемся и купим часы. Давай работать и днем, и ночью. Когда вернемся, скажем, что мы в глаза не видели ни Квансока, ни Тучхана. Если мы с тобой ничего не скажем, никто не узнает, будем знать только ты и я. Просто скажем, что мы никого не видели. С завтрашнего дня я правда буду работать круглые сутки. Ой, что-то не спится. Давай не будем спать сегодня! Может, выпьем?

Я тихонько напевал:

– Пусть нет ветра, снежинки все равно летят и летят.

Меня охватила невыносимая тоска. Кто мог знать, какая буря бушевала в моей груди… Боже мой! В душе я уже бросил Хавона. Я сжал губы и порывисто обнял его. Слезы потекли по щекам. Хавон рассмеялся и сказал:

– Не пил еще, а уже пьяный. Да, в Пусане даже снега нет. А там, у нас, так хорошо, когда падает снег. На рассвете трещат сороки, дуб стоит, помнишь? И ту соседку, которая любит смеяться? Она всегда громко хохочет. А еще она трудолюбивая: на рассвете всегда первой приходила за водой. Ах как хочется увидеть, как идет снег!

(1955)




Прилив

??


Обычно днем по деревне, с винтовками через плечо, шли солдаты Национальной армии. Первые несколько дней люди только приоткрывали в домах окна, выглядывали и негромко переговаривались:

– Они довольно крупные.

– Солдаты и должны быть такие.

Однако через несколько дней вся деревня уже шумела. Старики, не носившие до сих пор головные повязки, предназначавшиеся для сохранения прически, теперь ходили, надев их. Они собирались в одном из домов и вели разговоры о своих предках. Обычно эти долгие скучные рассказы начинались так: во времена такого-то государя династии Ли мой предок пришел сюда, спасаясь от смуты… А молодые парни, прятавшиеся до сих пор в горах, ходили, как победители, с гордо поднятой головой. Вид у них был такой, словно они готовы убрать с дороги любого, кто стоит у них на пути. Вывеску с надписью: «Агитационный пункт» разрубили топором и сожгли в топке какого-то дома, а на ее месте сразу повесили новую: «Деревенская управа».

Хозяин «Торгового дома тканей» стал новым главой управы, начал носить европейский костюм, и даже когда он просто чистил зубы, на его лице появлялось выражение собственной значимости. Теперь с самого утра он часто ходил по домам и велел всем явиться в контору.

Однажды, когда он чистил зубы, кто-то позвал его.

– В чем дело?

– Говорят, в деревню прибыли какие-то люди.

– Откуда?

– Из города.

Даже не позавтракав, деревенский голова тут же переоделся в свой единственный европейский костюм. Старая мать, которой было уже за восемьдесят, хриплым голосом сказала:

– Хотя бы поешь перед уходом.

Но сын ничего не ответил.

Квансок, который неожиданно стал помощником главы по внешним делам, и сегодня, как всегда шумно, шел на конец деревни. Темно-синий пиджак он не надел в рукава, а только слегка набросил на плечи. Обрадовавшись, словно он совершенно случайно встретил солдат Национальной армии, Квансок воскликнул:

– Это надо же! Пришли и ничего не сообщили! Ну ладно, милости просим! Как же это я не знал! – Он повернулся к детям, следовавшим за ним гурьбой, и продолжил: – Эй, вы! Думаете, тут у нас праздник? Облепили со всех сторон, будто это такси с невестой, вот я вас!

Квансок снова повернул голову в сторону солдат и, улыбаясь, извинился за ребят, сказав, что они еще маленькие и несмышленые. Только после этого, словно закончив свое приветствие, он, размахивая руками, начал всерьез рассказывать о ситуации в деревне:

– Наша деревня отличается от других. Все мы – от одного предка. Я хочу сказать, что мы – это одна семья и один род. Но, как говорят, в семье не без урода. Высечь их надо как следует, тогда, может, поумнеют. Мы их надежно заперли на складе деревенской мельницы. Но, с другой стороны, они не так уж и виноваты – веяния нынче такие (это было любимое выражение главы управы). Ну, если подумать, глупые они и несчастные люди. О! Может, сходите к ним? И им, и вам будет полезно: они у вас чему-нибудь поучатся, а вы их узнаете получше. Ну давайте, пойдемте скорее, пойдемте.

– Ладно, как скажете. Хотя мы ваших дел не знаем, но пойдемте посмотрим.

Квансок льстиво возразил:

– Э, как вы можете так говорить. Как не знаете наших дел? Наоборот, нам не обойтись без вашей помощи. Без вас у нас ничего не получится. Вот я, например. Что я знаю про либерализм или демократию? Ничего не знаю. Хотя я являюсь помощником главы управы по внешним делам. Вообще, ужас!

Уже осеннее солнце приближалось к полудню. Как раз в это время Квансок вышел из управы. Пиджак по-прежнему был только накинут на плечи. Поскрипывали его желтые остроносые полуботинки, которые он берег как зеницу ока и не надевал уже несколько лет. Квансок шел по деревне с таким видом, будто дел у него невпроворот и он готов наброситься на любого, кто хоть чуть-чуть сомневается в его занятости. Почти в каждом доме, мимо которого он проходил, громко лаяли собаки.

– Вот сучье племя, до сих пор не знаете, кто я такой. – Вытаращив глаза, Квансок замахивался руками, словно хотел их ударить, и громко кричал: – Сегодня фотографируемся для паспорта, все должны явиться. Собирайтесь под деревом, что у деревенской управы.

После этого видимо с кухонь, до Квансока доносился сдерживаемый смех деревенских женщин. Тогда на его лице явно отражалось раздражение, но, понимая, что сердиться на них глупо, тут же исчезало, и он сам начинал ухмыляться.

Жители деревни стали собираться под деревом, с которого опала уже вся листва. Женщины, как всегда, или стесняясь, или радуясь встрече, галдели и смеялись, прикрывая рукой рот. Волосы были собраны в пучок, на лице был макияж. Однако было видно, что макияж сделан неумело, была заметна только белая, как мука, пудра. Тем не менее вскоре они уже не стеснялись, громко разговаривали и весело смеялись. Но иногда, боясь упреков стариков, сидевших поодаль, скрестив на груди руки, женщины с опаской поглядывали в их сторону. Только невестка распорядителя Церемонии жертвоприношения духам деревни шутками веселила народ, не обращая внимания на стариков.

Среди всех женщин особо выделялась одна, жена Инхвана, вокруг которой толпились все остальные. В отличие от других женщин волосы у нее были завитые, кофточка была нежно-голубого цвета, макияж тоже был сделан очень умело: лицо выглядело естественным, а не разукрашенным, как у клоуна, спокойная поза была преисполнена достоинства. Даже когда слушала разговоры женщин, она с отсутствующим взглядом иногда или кивала головой, или презрительно улыбалась.

Ходили слухи, что замуж за Инхвана эта женщина вышла по любви. Она училась в городе в женской школе, а Инхван в это время ходил в одну частную школу в Сеуле. Они впервые встретились в утреннем поезде, когда ехали на море в Сончжон. Для большинства деревенских женщин история их любви представлялась такой необыкновенной, какая бывает только в сказках. Сравнивая свое замужество, когда им пришлось выйти замуж не по любви, а по воле родителей, они понимали, что их молодость была безжалостно загублена.

Отец Инхвана был крупным помещиком, и два года назад после конфискации всего имущества его семья бежала из деревни в город. Только когда в деревню вошла Национальная армия, семья вернулась домой. В день их возвращения деревенские старухи надели шелковые кофты, и все вместе пошли их приветствовать. С одной стороны, они радовались, будто вернулся хозяин деревни, а с другой – со слезами на глазах сетовали на его несчастную судьбу. Старуха-мельничиха схватила за руки мать Инхвана, которая вышла навстречу, и, проливая слезы, глубоко вздохнула:

– Надо же было такому случиться. Жалко вас, но у каждого своя судьба.

– Спасибо, что пришли. Знаю, что нелегко проделать такой длинный путь. – С этими словами мать Инхвана, взяв за руку мельничиху, провела ее в дом. Однако, когда они вошли в комнату, старуха, плача, начала рассказывать о своем единственном сыне, который связался с коммунистами и сбежал на Север.

Что касается самого Инхвана, то ему все это было безразлично. Он был достаточно худым, носил очки в тонкой оправе и ни с кем особо не общался. Засунув одну руку в карман вельветовых брюк, с толстой книгой под мышкой, Инхван, поглядывая на небо, прохаживался по деревне, словно ему до всего, что происходило вокруг, не было никакого дела. В стеклах его очков поблескивало осеннее солнце. Иногда он вынимал пестрый носовой платок и вытирал им стекла очков. Инхван производил впечатление человека, у которого душа чистая, как ясный осенний день. Квансок несколько раз предлагал ему вместе с ним заняться делами деревни, но Инхван так и не дал своего согласия. Тогда недовольный Квансок всем говорил, что этот тип ведет себя слишком надменно, и все из-за того, что он якобы учился в Сеуле.

Инголю, младшему брату Инхвана, наоборот, все очень даже нравилось. Особенно когда каждый вечер новый глава управы, надев свой хорошо отглаженный европейский костюм, приходил к ним домой и вел долгие беседы с их отцом. Иногда к ним присоединялся и дедушка. Каждый раз, когда он входил в комнату, глава управы краснел, сцеплял пальцы рук и слегка склонял голову, отчего его поза выглядела более почтительной, но неудобной, поэтому дедушка, видя это, предлагал ему расслабиться и сесть поудобнее. Однако деревенский голова, отвечая: «Да, да, да», – позы не менял. Дедушка, большим пальцем набивая в трубку табак, вступал в разговор, походивший больше на наставления:

– Давно уже надо было перенести могилу нашего предка из Посудон.

– Да, да, вы правы, – уважительно отвечал глава управы и, вытирая рукой пот со лба, продолжал: – К сожалению, пока я так занят, что вздохнуть некогда…

Какое-то время дедушка смотрел на собеседника в упор, потом отводил глаза в сторону и несколько раз кивал головой в знак того, что он все понимает. Наблюдая за разговором из своего угла, Инголь начинал дедом гордиться, и в такие моменты ему очень хотелось подойти к нему и обнять. Но если обычно дед этому радовался, то при госте сердился и называл внука невоспитанным мальчишкой. Инголь тогда обижался и выходил из комнаты. Однако, когда на следующий день глава управы с гордым видом ходил по деревне, Инголю было смешно на него смотреть: знали бы люди, как уничижительно ведет он себя перед его дедом.

Сейчас, когда жители деревни собирались у дерева, глава управы, как всегда, с солидным видом стоял среди людей, а Квансок, как всегда, с раздражением ворчал, почему народ собирается так медленно.

Жена Инхвана, слушая разговоры женщин, краем глаза смотрела на студенток, как будто только они были ей интересны. Студенток было всего лишь три. Все они подражали ей – с кого еще они могли здесь брать пример. При этом, глядя на этих молодых девушек, она подумала, что и сама уже не молода и скоро придется уступить им свое место.

Молодые парни, друзья Квансока, стоя поодаль от старших, громко разговаривали друг с другом. Иногда поглядывали в сторону жены Инхвана. У них была своя тема для разговора. Они говорили о том, что надо купить футбольный мяч, расчистить площадку для поля и создать лучшую в округе футбольную команду. Чтобы все это осуществить, прежде всего надо решить финансовую проблему, что может сделать Квансок, обратившись за помощью к главе управы. Квансок тоже иногда бросал взгляды в сторону компании и то кивал головой, то ухмылялся, словно знал, о чем они говорили, и даже махал рукой, словно хотел сказать, что сможет решить все проблемы. При этом время от времени он пугливо поглядывал на жену Инхвана, стараясь скрыть несвойственную ему стеснительность.

Фотограф, которого Квансок с трудом уговорил приехать в деревню, наконец появился. Его неухоженное лицо было все в прыщах. Он очень долго готовился, словно не так уж хорошо разбирался в своем деле. Собравшийся народ, возможно, устав от ожидания, бросал на Квансока откровенные взгляды, в которых читался немой вопрос: «Ну что там еще случилось?» Квансок, продолжая тихонько ворчать: «От меня вам что надо?», – делал недовольный жест рукой и смачно сплевывал.

– Что так долго?

Стоя к фотографу боком и засунув одну руку в карман брюк, Квансок время от времени недовольно спрашивал его. Тот, истекая потом, мямлил:

– Ну, потерпите еще немного.

Как раз когда фотограф не без труда все подготовил, сняв очки, подошел Инхван и аккуратно прислонился к дереву. Он был одет в черный пиджак и белые брюки. В этот момент все сразу умолкли и, в общем, без видимой причины подумали, что в последнее время отношения между Инхваном и его женой, видимо, испортились – по сравнению с женой Инхван выглядел таким бледным, как человек, у которого пропало всякое желание жить. Квансок, увидев Инхвана, слегка улыбнулся и кивнул ему головой. В ответ Инхван тоже кивнул, не выразив при этом никаких эмоций, снова достал носовой платок и протер им стекла очков. Стоявшая среди женщин жена Инхвана посмотрела на мужа и слегка нахмурилась. В этот момент Тучхан, который с безразличным видом издалека наблюдал за женщинами, отвел глаза и посмотрел на видневшиеся вдали горы.

Надо было разделиться на группы по восемь человек. Понятно, что старики группировались со стариками, женщины с женщинами, молодежь – между собой. На это тоже ушло много времени. Когда стали фотографироваться, Квансок, как всегда шумно, руководил этим процессом:

– Вы, бабуля, встаньте так. Так, хорошо. И вы тоже просто так стойте, не шевелитесь. Ну как обычно. О, вот правильно, правильно. Теперь не двигайтесь. Тихо, тихо. Все, готово!

Женщины, прикрыв рот рукой, смеялись. Жена Квансока, одетая в желтую кофточку, покраснела от смущения, но тоже засмеялась. Когда их глаза встретились, Квансок с гордым видом отвел взгляд в сторону. Но как только настала его очередь, все снова засмеялись: заложив руки за спину, растянув губы в линеечку, Квансок, как столб, встал рядом с главой управы.

Вскорости Квансок с какой-то папкой под мышкой грохоча мчался на велосипеде в город. На выезде из деревни он столкнулся с Тучханом, который стоял, засунув руки в карманы темно-зеленой куртки. С явной неприязнью, светившейся в глазах, он спросил:

– Ты куда?

– В город, – несколько смущенно ответил Квансок.

– Зачем?

– Откуда мне знать, зачем вызывают, я и без того занят по горло.

Тучхан был начальником инспекционного отдела молодежной организации Кореи, но к делам деревни особого энтузиазма не проявлял. Вразвалку расхаживал по деревне, иногда заходя на скотный двор, где, достав маленькое зеркальце, выдавливал на лице прыщи. (Тучхан втайне был влюблен в жену Инхвана.) Изредка, правда, но без особого интереса он спрашивал людей о делах Квансока, который слишком часто ездил в город. Так он хотел показать всем, что все-таки интересуется делами деревни, и, когда Квансок возвращался из города, Тучхан требовательным тоном расспрашивал его о новостях. При этом в его голосе обычно чувствовалась некая внушительность, давившая на Квансока, но иногда он просто ухмылялся, глядя на напомаженные маслом волосы друга, который всегда в такие моменты краснел и очень смущался. Все дело было в том, что шумный, безалаберный Квансок постоянно ощущал превосходство Тучхана, поэтому при людях он, по возможности, старался избегать общения с ним. Если же этого сделать не удавалось, Квансок, как всегда, краснел и смущался, что в общем-то было ему не свойственно. И все-таки по виду Квансока было понятно, что он чувствовал себя виноватым в том, что обошел Тучхана в должности. Хотя Тучхан значительно лучше учился в школе, тем не менее ему пришлось остаться в деревне и заниматься сельским хозяйством, тогда как Квансок с помощью своего дяди устроился на работу в контору рыболовецкого кооператива, которая находилась в городе. Именно с тех пор Квансок и начал чувствовать вину перед Тучханом. А Тучхан особенно раздражался, когда Квансок, вернувшись из города после работы, на всю деревню хвастался тем, что сегодня он посмотрел фильм «Чхунхян».

В тот год, когда Квансок получил серьезное повышение в кооперативе, пришло освобождение[1 - 15 августа 1945 года Корея была освобождена от японского колониального господства.]. Ему пришлось снова вернуться на работу в деревню, однако он всем говорил, что здесь не задержится и что, как только положение в стране стабилизируется, он снова вернется в город на прежнюю работу. Но время шло, ничего не менялось, хотя Квансок по-прежнему твердил, что скоро отсюда уедет. Несмотря на то что Квансок оказался в том же положении, что и Тучхан, чувство вины перед ним не исчезло, что, в свою очередь, очень раздражало Тучхана. Поэтому, когда в их деревню вошла Национальная армия, Квансок порекомендовал своего друга на должность начальника инспекционного отдела молодежной организации Республики Корея, и после того, как Тучхан занял эту должность, Квансок словно почувствовал некоторое облегчение. Однако отношение Тучхана к Квансоку почти не изменилось. Он по-прежнему грубил ему, выражая неприязнь и свое превосходство. Однако, когда Тучхан думал о жене Инхвана, он сразу становился застенчивым, а представляя ее в объятиях тщедушного мужа, краснел и смущался. Но этим все и заканчивалось – если что-то и можно было добавить к этому, так только то, что в яркий солнечный день он тщательно разглядывал себя в зеркальце на скотном дворе чьего-нибудь дома. Квансок тоже – не будь он Квансоком, наблюдая за Тучханом, обо всем догадывался и, посмеиваясь в душе, думал: «Тоже мне влюбленный».

Когда, весело крутя педалями велосипеда, Квансок выезжал за деревню, ему начинало казаться, что все его здешние дела – это детская игра, а весь окружающий мир вращается только вокруг него, и в этом сладком заблуждении он начинал самодовольно насвистывать одну из старых японских песен: «Дует вечерний ветер… А повозка едет, едет».

В этот день, уже к вечеру, Квансок вернулся в деревню с приказом из штаба корпуса о реквизиции волов. Это была трудновыполнимая задача. По деревне молниеносно поползли тревожные слухи. К ночи в деревенской управе срочно собрали специальное собрание. Как только Квансок закончил свой довольно сумбурный доклад и чтение документа, началось обсуждение. Хозяин дома «У ивового дерева», одетый в кожаную куртку, искоса взглянув на деревенского главу, спросил:

– Ну что будем делать?

Тогда хозяин дома «У тигрового камня», повернув голову в сторону задавшего вопрос, сердито крикнул:

– Что за вопрос. О чем тут говорить? Надо снова ехать в город и умолять власти войти в наше положение. Иначе мы останемся совсем без волов.

В ответ на эти слова Квансок тоже сердитым голосом сказал хозяину дома «У тигрового камня»:

– Хорошо вам так говорить. Я хоть и бываю там каждый день, но с этим поделать ничего не могу. Я им уже и так все сказал – и что коммунисты забрали у нас волов, и что если они заберут последних, то мы не сможем работать в поле. Мне на это ответили, что хотя и понимают наше положение, но сделать сейчас ничего не могут. Однако пообещали вернуть нам наших волов и даже в большем количестве, как только наведут порядок. Они так просили нас потерпеть, что мне стало совсем неудобно. Представьте себя на моем месте, не я их, а они меня умоляли войти в их положение.

После этих слов все затихли. Ни к кому конкретно не обращаясь, хозяин дома «У ивового дерева» сказал:

– Ну дела. И как нам теперь быть? – И искоса взглянул на главу управы. Только тогда деревенский голова медленно заговорил:

– Как ни крути, Квансок прав – другого выхода у нас нет. Раз уж мы отдали волов коммунистам, то как тут откажешь бойцам Национальной армии.

Через два дня, на рассвете, вереница в несколько волов, обогнув гору, шла в город. Возглавлял эту процессию деревенский голова. Одетый в зауженные книзу брюки, в накинутом на плечи мятом демисезонном пальто и фетровой шляпе на голове, он выглядел очень внушительно. Квансок тоже был в своих желтых узконосых ботинках, пиджак, как и положено, был надет в рукава, а на шее был даже аккуратно завязанный галстук.

Солнце едва показалось над гребнем горы. Расположенная западнее соседняя деревня то исчезала за склоном горы, то появлялась вновь. Ее центральная часть, лежащая во впадине, была окутана густым утренним туманом, сквозь который изредка проступали дома, крытые черепицей. Вода в речке, текущей внизу вдоль поля, сверкала в лучах осеннего солнца. И только рев волов нарушал тишину этого чудесного утра.

Квансок, как всегда, много и громко болтал, но глава управы в общем-то его не слушал, он успокоился только тогда, когда они оказались за деревней. Во времена японской оккупации деревенский голова окончил торговый техникум и держал в городе магазин тканей. После освобождения страны он, гордый своими успехами, вернулся в родную деревню, где были похоронены его предки. Но, когда коммунистическая революция, как вихрь, пронеслась по всей Северной Корее, его заклеймили как паршивого, никчемного интеллигента, поэтому последующие несколько лет он прожил, ведя себя тише воды ниже травы. В тот день, когда Национальная армия вошла в деревню, он первым выбежал им навстречу с криком «Да здравствует Корея!», вовсю размахивая флагом, который все это время прятал от властей. Подняли головы и те, кто скрывался от северокорейского режима, и сразу свергли коммунистов. На первом собрании всех жителей деревни новоиспеченный глава деревенской управы сказал:

– Мы все – одна семья, произошли от одного предка. Но в том, что с нами случилось, разве только люди виноваты? Давайте не будем с ними жестокими. Пусть какое-то время посидят под арестом, глядишь – и раскаются. Мы прежде всего должны думать о том, как нам вернуть наше прекрасное прошлое и жить в мире и согласии, а вопрос о наказании виновных – дело второе. Мы не должны поддаться мстительному чувству и совершить поступки, о которых потом можем хоть чуть-чуть пожалеть.

Большинство жителей деревни, особенно старики, были растроганы и горячо поддержали своего голову, а вот среди молодежи сначала объявились недовольные таким ходом событий, но, когда страсти немного улеглись, они тоже присоединились к общему мнению. При этом договорились не сообщать военному командованию, где они держат красных.

Вечером глава управы вызвал к себе Квансока:

– Тебе надо бы вести себя поосмотрительнее. Понятно, ты молодой, горячий, но нельзя быть таким легкомысленным. Ты как никто другой стараешься для нашей деревни, но иногда, по правде говоря, совершаешь дурацкие поступки. Вот вчера, например, как можно было привести в сарай, где сидят красные, вооруженных солдат? Даже представить страшно, что могло бы случиться – ведь они могли всех их перестрелять. Думаешь, легко жить с мыслью, что по твоей вине погибли люди, даже в такое суровое время, как наше.

Квансок стоял, понурив голову, и молчал, так что даже смотреть на него было жалко. Но как только он вышел на улицу, не на шутку разошелся:

– Не буду я больше ничего делать для деревни. Хватит! Тоже мне, нашли дурака. Все могут ошибаться. Подумаешь, ошибся разок, и сразу надо вызывать к себе и отчитывать как мальчишку. Как можно это терпеть, ведет себя хуже коммунистов.

Вернувшись домой, Квансок зло крикнул:

– Эй, жена! Неси ужин.

Жена, поняв по настроению мужа, что он вернулся домой злой, недовольно нахмурилась. Старая мать, с трудом открыв дверь комнаты, спросила:

– Опять тебя ругали?

Квансок, рассердившись еще больше, проворчал:

– Скажете тоже, мама. Кто смеет меня ругать? Что я у вас балбес какой-нибудь, что ли?

Позже, когда ложились спать, жена тихо сказала мужу, словно уговаривая его:

– И чего ты все время шумишь? Прямо как маленький ребенок. Стыдно же.

– Чего, чего? Опять начинаешь?.. – Квансок так рассердился, что на лице выступили красные пятна.

– Позавчера тоже, когда фотографировались, раскомандовался. Все же только смеются над тобой.

– Ну и пусть смеются, от меня не убудет. А вот ты-то что лезешь ко мне? Работаешь, работаешь, как ишак, целый день, приходишь усталый домой, а тут ты со своими нотациями. И что за жизнь… – Жена в ответ только улыбнулась.

Каждый вечер в конторе управы ярко горела карбидовая лампа. Там собирались деревенские парни. Кто-то играл в шахматы, кто-то – в шашки, а кто-то – в кости. Квансок, вернувшись из города, обязательно привозил какие-нибудь новости: то вновь открылась английская школа и директор там такой-то такой-то; а сегодня он узнал, что начальником отдела образования города назначили старого интеллигента, который окончил педагогический институт в Японии и все это время скрывался в верхней деревне. В следующий раз сообщал о том, что снова начали работать школы и что под эгидой ООН открылся университет, в котором Инхван, возможно, будет преподавать историю; что один их общий знакомый перебежал на Юг и теперь служит в Национальной армии в звании капитана, а другой работает в Промышленном банке… Иногда Квансок с таинственным выражением на лице сообщал о том, что сын мельника, который служил в северокорейской армии, скрывается где-то недалеко и всем надо быть начеку, а иногда, не скрывая гордости, просто кричал, что передовые части Национальной армии уже вышли к горам Пэктусан, к самым горам Пэктусан… Тогда деревенские парни с радостным удивлением восклицали: «Это надо же!» – и с криками «ура!» шумно обсуждали эту новость. Потом в соответствующее время открывалась дверь управы, появлялись двое вооруженных винтовками людей и кричали, что пора менять часовых у сарая. Тогда двое других оставляли шахматы и шли сторожить арестованных. На этот раз была очередь Инголя и Тучхиля, младшего брата Тучхана, – они были напарниками, обоим было по шестнадцать лет, и с будущего года они должны были вернуться в школу.

Уже миновала середина осени, и холодная луна клонилась к западу в центре узкого неба. Вдалеке лаяли собаки. Дул довольно холодный ветер. Двое парней поднимались в гору по дороге, тянувшейся средь буйно растущих лиственниц. Каждый раз, когда с шумом налетал очередной порыв ветра, их охватывала какая-то непонятная тоска. Оба не заметили, как дошли уже до сарая, где сидели арестованные, а внизу в просвете, открывшемся между горами, виднелась вся в огнях деревенская улица, а дальше сверкало огнями и море. Боже мой! Какая красота! Неожиданно на глаза Инголя навернулись слезы, и, казалось бы, без всякой видимой причины душа наполнилась одновременно и радостью, и грустью.

– Эй, Тучхиль. – Инголь вдруг со спины обнял своего друга.

– Ты чего? С ума сошел?

– Нет, ты послушай, что скажу. У меня такое чувство, что все, что случилось с моей семьей – сначала нас выгнали из деревни, а теперь мы вернулись, – произошло будто бы во сне. Как ты думаешь, в деревне к нам ведь неплохо относятся? Да? Мы же вернулись к себе домой, что тут такого? И все-таки мне кажется, что люди за спиной осуждают нас, видимо, мы вернулись, куда не надо было возвращаться, и мне поэтому очень обидно. И смешно тоже. Представляешь, что сегодня случилось? Утром к нам в дом пришла жена бывшего председателя партийной ячейки из нижней деревни и принесла рис, совсем немного. Она сказала, что это с нашей земли, и, плача, просила прощения. Нам-то какая разница – с нашей земли или не с нашей. Зачем принесла… Потом просто разрыдалась, сказала, что муж ее сбежал, и умоляла простить их за содеянные грехи. И все плакала, плакала и просила прощения… Так стало жалко ее. В чем уж они так провинились? Мы сначала растерялись, потом стали ее успокаивать и просили забрать рис. Однако она еще сильнее заплакала и продолжала просить прощения за их смертный грех. Все это меня просто взбесило: вот зачем пришла? Какой такой страшный грех они совершили?! Мы такие же люди, как они, и просто вернулись в родную деревню, чтобы по-прежнему жить вместе с ними. Все в прошлом, и мы не держим ни на кого обиду. Поэтому, когда эта женщина принесла нам этот несчастный рис и умоляла о прощении, мне стало очень грустно. Я подумал, что мы вернулись не в свою, а в какую-то другую деревню. Ты понимаешь, о чем я говорю? Это так тяжело. Понимаешь? А там улица сияет огнями, как же все это красиво!

Рассказывая об этом случае, Инголь разволновался, но, увидев, что Тучхиль его внимательно слушает, подумал, что он настоящий друг.

Тучхиль действительно слушал Инголя, и ему казалось, что он его вроде бы понимает, однако на самом деле толком так ничего и не понял. В ночной тьме перед глазами Тучхиля всплывало милое светлое лицо тетушки Инголя (жены Инхвана), а вместе с ним и лицо его старшего брата Тучхана, который был втайне в нее влюблен. Вот дурак-то! В этот момент он даже улыбнулся. Но с другой стороны, неплохо было бы иметь такую симпатичную родственницу, как у Инголя. Да и рассказ друга показался ему вполне симпатичным, не стоящим таких уж переживаний, о которых говорил Инголь. Тучхиль усмехнулся и слегка небрежно бросил в ответ:

– Ты чего так разволновался-то. Все нормально, я бы на твоем месте вообще не беспокоился.

У Тучхиля была своя забота. При коммунистах он был одним из руководителей пионерской организации, и до сих пор где-то в глубине души оставалось неприятное чувство страха. Ему очень хотелось рассказать кому-нибудь обо всем и попросить прощения, тем более что в городе, как он слышал, действовала какая-то организация Си-Ай-Си, занимавшаяся преследованием коммунистов. К тому же Квансок, когда хотел подшутить над Тучхилем, говорил, что существует некий приказ о составлении списка руководителей пионерской организации. Хотя это было неправдой, Тучхиль всякий раз очень пугался: «Ой, это правда?» – и хвостом ходил за Квансоком, прося его рассказать об этом поподробнее. Тогда Квансок, делая вид, что он очень занятой человек, говорил:

– Слушай, отстань от меня. Все будет нормально, я постараюсь и не включу тебя в этот список. Так что ничего не бойся, а лучше занимайся делами деревни.

После этих слов Тучхиль успокаивался и давал себе обещание активно заниматься делами деревни, только плохо представлял себе, что надо делать. Но проходило несколько дней, и все снова повторялось: Квансок снова пугал Тучхиля страшным приказом, а Тучхиль снова целый день хвостом ходил за Квансоком и просил не включать его в этот список. Квансок, успокаивая Тучхиля, снова говорил, что сам решит все проблемы и чтобы тот ни о чем не беспокоился.

Вспомнив все это, Тучхиль неожиданно сказал:

– Знаешь, оказалось, нельзя доверять дяде Квансоку. – И продолжал невнятно бормотать о чем-то своем. Инголь, делая вид, что слушает, кивал головой: видимо, это интересная история, только вот разобраться в ней нелегко. Продолжая кивать головой, Инголь подумал, что Тучхиль все-таки довольно глуповат.

Из сарая, который они сторожили, время от времени доносился то кашель, то слышалось какое-то шевеление. Инголь незаметно для себя задремал. Тучхиль, который все еще продолжал говорить, заметив это, спросил:

– Спишь, что ли?

Очнувшись, Инголь про себя улыбнулся: «Кажется, я задремал» – и в этот момент в его голове возникла неожиданная мысль, которая его очень удивила: все, что они сейчас делали, то есть, вооруженные деревянными винтовками, караулили своих же односельчан, выглядело как какая-то детская игра. Чтобы прогнать эту мысль, Инголь заставил себя посмотреть туда, где сияла огоньками деревенская улица, торопливо повторяя: «Как красиво. Как красиво». Однако и огни, если на них долго смотреть, постепенно превращались в простые святящиеся точки и тоже казались ненастоящими, а будто бы игрушечными. А вот редкие звезды над ними сразу стали крупными и засверкали отчетливо и ярко. Тучхиль между тем, ни о чем не догадываясь, продолжал свой незатейливый рассказ, по деревне сновали люди, и перед управой еще долго горел свет. Однако луна уже катилась к закату.

Когда пришла следующая смена караульных, то, к своему удивлению, обнаружила, что дверь сарая открыта, а Инголь и Тучхиль оживленно рассказывают арестованным о теперешней обстановке в деревне, поют песни и с сознанием своего превосходства разъясняют, что такое демократия, а арестованные, в свою очередь, совершенно ошарашенные, сидят с широко открытыми глазами. На следующий день вся деревня, обсуждая это событие, гудела, как растревоженный улей.

Через некоторое время войска Национальной армии оставили деревню. Бежать, сев на пароход, идущий в Пусан, удалось только Квансоку и Тучхану, однако Квансок по-прежнему вел себя довольно самоуверенно, видимо, потому, что в свое время он был не кем-нибудь, а помощником главы управы по внешним делам.

(1959)




Обнаженная натура

??


Был прохладный летний вечер. Дул ветер, и черные тучи стремительно плыли на запад. В той стороне молнии, словно клинком, пронзали затянутое этими тучами небо. Показываясь из-за туч, синеватым светом поблескивали звезды. Луна, пытаясь выбраться, то появлялась в просветах между облаками, то, окутанная ими, снова скрывалась. Крыши домов отсвечивали глубоким холодным светом, в воздухе блестели капельки воды. Над землей разлилась тишина, явно предвещавшая, что произойдет что-то зловещее. Чхоль и я сидели на веранде. Мы оба молчали, охваченные чувством боязливости, похожей на первобытный страх. Чхоль, устремив взгляд в небо, одну за одной курил сигареты. Какое-то время мы сидели молча, как вдруг Чхоль рассказал мне такую историю.



Старшему брату было двадцать семь, младшему – двадцать два. Старший был тугодум и откровенным до крайности, что могло быть даже опасно, и в общем немного отставал в развитии.

На следующий год после освобождения Кореи в 1945 году, когда переходили тридцать восьмую параллель, все так нервничали, что даже дышать нормально не могли, а он громко сказал:

– Ух ты! Это и есть та самая тридцать восьмая параллель!

Тогда все, кто был с ним рядом, просто похолодели от ужаса. Отец ткнул его кулаком в бок, и он захныкал, мать тоже тихо заплакала. Отец с самого начала отказался от старшего сына, плохо с ним обращался, мать же его жалела и нередко плакала. Естественно, авторитет как брата старшего перед младшим старшего нисколько не волновал, поэтому, когда младший брат повзрослел, при виде старшего в его глазах и на губах всегда появлялась надменная ухмылка, которая очень шла к его благородному светлокожему лицу и хорошо сочеталась с высокомерным заносчивым нравом.

Мать очень переживала из-за подобного обращения родных с ее старшим сыном, однако он совершенно не обращал внимания на отношение к нему со стороны семьи и всегда был необыкновенно спокоен.

Когда началась Корейская война, обоих братьев призвали в армию. Оба брата попали в плен, и вот осенью 1951 года, когда их вели в тыл северян, они неожиданно встретились. Это произошло на закате дня, на улице разрушенного уездного города Тхончхон. Старший брат тут же разрыдался. Ветер раздувал его армейскую куртку, трепал волосы на непокрытой голове, а на ногах были явно большие, не по размеру, армейские ботинки. Младший брат на мгновение изумленно вздрогнул, но как только старший начал плакать, смущенно отвернулся в сторону. Он был одет в зеленую рабочую униформу и выглядел по сравнению с братом более опрятно.

Была октябрьская ночь, поэтому было достаточно прохладно. Вдалеке под молодым месяцем протянулся отрог горы Тхэбэксан. Старший брат, лежавший рядом с младшим, постоянно всхлипывал. Как только все пленные заснули, конвоиры расселись вокруг погасшего огня и тоже уснули. По небу, над самыми головами спящих, с гоготом пролетела стая диких гусей. Только тогда старший брат перестал плакать. Он повернул голову, словно вслушиваясь в крики пролетающих гусей, и прижался губами к уху младшего брата.

– Гуси уже полетели на юг.

– …

Какое-то время он ничего не говорил, а потом спросил:

– Как получилось, что ты оказался здесь?

– …

На бледном лице промелькнула невинная улыбка.

– …

– Прошло пятнадцать дней, как меня поймали. Ни в коем случае даже не заикайся о доме.

– …

– И про то, что я твой брат, тоже молчи.

– …

Немного погодя он снова заплакал. Звезды, проглядывавшие сквозь ветки каштана, холодно мерцали.

На следующий день около семидесяти пленных шагали в ярких лучах осеннего солнца. Выражение на их лицах говорило о том, что тревога их прошла и они смирились со своей участью. По всей колонне пленных разлилось не только смутное уныние и злость, но и покой. На первый взгляд все казалось даже очень мирным. Братья шли рядом где-то в середине колонны. И в такой обстановке старший брат по-прежнему, как и в мирное время, сохранял неподдельный интерес и способность искренне поражаться окружающей действительности. И даже если бы куртка не висела на нем, а ботинки были бы по размеру, он все равно выглядел очень хрупким и жалким. Постоянно вертя головой по сторонам, он замечал самые разные вещи:

– Ух ты! Этот каштан просто огромный. Ему, наверное, лет пятьсот.

– День уже стал совсем коротким.

– Только посмотри вон на ту стаю ворон! – Голос его был громким и четким, а в нем самом чувствовалась неиссякаемая жизненная сила. Краем глаза он поглядывал на идущего рядом младшего брата, однако на лице того было только холодное спокойствие. А вот другие пленные, шагавшие вместе с ними, удивленно смотрели на старшего. Конвоиры смеялись, глядя на него как на сумасшедшего. Один из них громко сказал:

– Эй, ты! Свихнулся, что ли! Сколько тебе лет?

– Что, простите?

– Лет сколько?

– Исполнилось двадцать семь.

– Откуда родом?

– Я…

– Знаешь, где мы сейчас?

В ответ он широко улыбнулся:

– Да, кстати, где мы сейчас?

Конвоир сначала разозлился, а потом рассмеялся, глядя на выражение его лица.

И той ночью старший брат лег рядом с младшим и тихонько плакал. При этом он говорил брату, что тот бесчувственный, спрашивал, почему он не проронил ни слезинки, не думает о доме, ни по кому не скучает.

– Раз тебя такое положение устраивает, то хорошо тебе. Ты просто молодец, – сокрушался он.

Прошлой ночью старший брат так же плакал, но тогда он еще и радовался тому, что встретил младшего, сегодня же такого не было. Казалось, что он очень обижен. Младший брат по-прежнему никак не реагировал. В небе с гоготом пролетели гуси, а немного позже где-то вдалеке залаяла собака. Старший брат удивленно встрепенулся:

– Ух ты, собаки и здесь лают.

– …?

– Снова пролетели гуси.

На какое-то время старший брат успокоился, а потом снова заплакал.

Это случилось на третью ночь. Было уже довольно поздно, старший брат ткнул младшего в живот и, слегка улыбаясь, достал из кармана куртки комочек риса. Это был рис с примесью гаоляна, который они получали на ужин. Половину комочка старший брат сунул в рот и начал жевать, а вторую протянул младшему со словами: «На вот, ешь». Глядя на растерянного младшего брата, он даже вроде бы рассердился, но по-прежнему, улыбаясь, прошептал ему на ухо:

– Бери быстрее. Я заметил, что после ужина осталось немного риса. Там стоял конвоир, а я притворился, что умираю. Это был тот же охранник, что вчера днем меня донимал. Он и кинул мне комок риса. Я сделал вид, что съел, а сам незаметно его спрятал. Этот конвоир самый нормальный из всех.

Тогда и младший стал есть рис. Старший съел все до последней рисинки и начал облизывать пальцы.

– Ну как, стало получше?

В этот раз старший брат не плакал, а до глубокой ночи все говорил и говорил о том, как будет здорово, когда они вернутся домой, и, слушая рассказы об этой их жизни, все будут смеяться, а мама так просто лопнет от смеха. Время от времени он вздрагивал как от испуга и спрашивал:

– Эй, ты слышишь там лай собак?

– …

– А гогот гусей?

– …

Действительно время от времени лаяли собаки, а гуси с гоготом пролетали по небу. Старший брат, поглощенный своими мыслями, на какое-то время умолк.

На следующий вечер и вечер после него старший брат получил рис от того конвоира. Это был темнолицый человек с большими круглыми глазами и, хотя он любил пошутить, по характеру все равно был грубым и несдержанным. По малейшему поводу он злился и бил старшего брата прикладом ружья со словами: «Не знаешь, где находишься?! Думаешь, что у себя дома?» Однако, когда старший брат плакал, его это не злило, а, наоборот, веселило, и он заразительно смеялся. Иногда по вечерам он говорил: «Это за то, что ударил тебя днем… Придется мне заботиться о тебе, как мамочка», – и обязательно бросал ему комок риса. Старший брат поднимал этот рис и прятал в карман куртки, а ночью, когда все засыпали, делился им с младшим.

Так было почти каждую ночь. Постепенно младший брат с наступлением ночи уже ждал, когда брат поделится с ним едой. Но, если старшему брату не удавалось получить дополнительный комок риса, он ночью плакал и говорил младшему:

– Злишься и обижаешься на меня, думая, что я съел все один? Иногда рис невозможно достать, тем более невозможно делать это каждый вечер. Всему есть предел.

Видя, что младший брат все равно никак не реагировал, старший только сильнее всхлипывал. Однако на следующий день, вечером, старший в еще более приподнятом настроении уже протягивал младшему весь комок риса:

– Бери, ешь все.

Если младший пытался со старшим поделиться, тот начинал сердиться:

– Я иногда даже утром получаю рис дополнительно. Обычно я его съедаю сам, поделиться не получается, и не потому, что я не хочу делиться с тобой, а потому, что другие смотрят. И тогда нужно весь день ходить с рисом в кармане и ждать до ночи. Да и грязь от рук остается на рисе, что тоже плохо. К тому же трудно ведь терпеть – есть же всегда хочется, хи-хи-хи.

Младший знал, что его брат бывает упрямым, поэтому съедал рис сам. Старший, улыбаясь, слегка трогал рис в руке младшего:

– Ешь по-быстрому, не мямли. Сегодня больше положили рисовой крупы, скажи? Вкусно?

При этом он шумно сглатывал слюну.

Как-то раз, когда младший съел весь рис сам, старший вдруг расплакался.

– …

Однако младший брат по-прежнему никак не отреагировал. Тогда старший, плача еще сильнее, больно ущипнул его за ногу.

Так шли дни, и младший брат уже не мог относиться к старшему брату с той заносчивостью, с которой относился раньше. Наоборот, он не только не стеснялся или стыдился его, а был даже рад, что у него такой брат. Теперь его вид с поднятыми вверх руками и глуповатой улыбкой на лице казался младшему прекрасным и вполне достойным старшего брата. Жаль было только, что они встретились в подобных обстоятельствах, но, несмотря на это, он, к своему удивлению, радовался, что смог лучше узнать своего брата.

Теперь, когда он совершенно отказался и забыл все свои прежние мечты, и несмотря на уверенность в том, что ничего кроме равнодушия на дне души не осталось, он осознавал, что находится под влиянием брата. Сильно тосковал и сожалел об отношении к старшему в прошлом, чувствовал невероятную тоску по дому и в то же время какую-то радость. Сейчас он ощущал силу воли и даже некоторое достоинство, исходившие от брата, которые на порядок больше, чем какая-то вера, приобретенная благодаря логике и уму.

Как-то ночью младший брат прошептал на ухо старшему:

– Давай завтра умоемся, – и прыснул со смеху. Это были первые слова, сказанные им старшему брату за все время.

– …

Старший брат широко раскрыл глаза и тоже улыбнулся.

– Эй, сейчас же очень холодно, – ответ получился невпопад.

На следующий день старший брат, шагая в колонне, все бубнил себе под нос: «Надо умыться, надо умыться, надо умыться». Младший брат испытывал некоторую неловкость. А старший брат и через день после этого, и еще через день продолжал бубнить то же самое. Но в конце концов однажды на рассвете это бормотание старшего вконец захватило всех. Сначала подхватил младший:

– Точно, давайте все сегодня умоемся и потом пойдем.

Одно мгновение было тихо, но в следующий миг пленные зашумели, посмотрели на лица друг друга и засмеялись. На чье лицо ни посмотри, им всем и правда нужно было умыться. Старший брат, сидя в углу, немного смущенно глядел на брата и, потирая подбородок двумя руками, бормотал: «Давайте быстренько умоемся и пойдем, сегодня сначала умоемся!» Никто не пошел к месту сбора, все мялись в нерешительности, повторяя один за другим: «Давайте умоемся, давайте умоемся…» Рассерженные конвоиры, которые прибежали поторопить пленных, увидев такое настроение людей, не могли сдержать смех. Пленные тоже все как один разразились смехом. Еще более воодушевившись, толпа заговорила еще громче: «Давайте умоемся, сегодня умоемся, несмотря ни на что». Когда утренние лучи осеннего солнца озарили горы и реки, колонна пленных разместилась на берегу и, шумно разговаривая, умылась в реке. Однако ночью старший брат, который, казалось, был по-настоящему рад, опять плакал. Он снова прошептал на ухо младшему, что и в этот раз ему не удалось получить рис, потому что того конвоира не было: «Наверное, ходил в туалет». Некоторое время было тихо, потом снова послышался плач. Немного погодя старший брат перестал плакать и грубо сказал:

– Эй ты, думаешь о том, чтобы завтра ночью опять одному съесть рис? Разве нет? А ты вообще знаешь, сколько раз я пропустил ужин? Целых два раза.

– …

– Бывает и так, что два дня подряд не получается получить рис. Если и завтра вечером не дадут, то мне снова придется голодать. Ты этого хочешь?

– …

Младший в темноте только тупо смотрел на старшего. Наконец по обеим щекам у него покатились слезы. Увидев в первый раз, как плачет его брат, старший широко распахнул глаза и растерянно пробормотал:

– Не плачь, ну не плачь! Все же нормально, мы даже умылись сегодня, – при этом сам только сильнее заплакал.

Когда они дошли до Вонсана, всех конвоиров сменили. Тот, кто постоянно давал рис, подошел к старшему брату и дружелюбно сказал:

– Н-да, жаль. Береги себя!

Брат дернул уголком губы, кивнул головой, а на глазах у него выступили слезы:

– А как вас зовут?

– Меня? Считай, я твой двоюродной брат. Еще и твоя мать. – Конвоир рассмеялся и исчез в темноте.

Старший брат снова заплакал. Он плакал до глубокой ночи и даже звал мать. Младший, сидевший рядом с ним, тоже незаметно плакал. Что еще он мог кроме как грустить и плакать вместе с ним, но от этих слез ему становилось немного легче.

Той ночью конвоиры пристально наблюдали за пленными до самого утра. В воздухе кружился первый снег. Старший брат перестал плакать и неожиданно сказал:

– Ах, идет снег, снег, снег. Уже наступила зима.

Так как надзор конвойных был строгий, он не мог шептать это брату и говорил как бы сам с собой.

– Посмотри туда! Да вон там! А-а-а, все спят, – старший только сильно толкнул младшего брата в бок.

Незаметно они прошли и район Яндок. С каждым днем все раньше вечерело, а зимнее небо неизменно оставалось синим. И горы, и поля были покрыты снегом. Когда старший брат смотрел на зимнюю одежду конвоиров, на его лице появлялось завистливое выражение. День за днем он все больше раскисал, становился вялым.

Это было однажды ночью. Когда и пленные, и охранники уснули, старший брат снова прошептал на ухо младшему:

– Я тут подумал о том конвоире. Он был хороший человек, да? – В последнее время его голос был особенно тихим и каким-то расстроенным.

– …

– У меня уже давно на ноге киста. Ты же знаешь. В последнее время у меня были какие-то странные ощущения. – Он улыбнулся.

– …

Младший очень удивился и только смотрел на брата. Старший с печальной улыбкой на губах, что было для него необычно, сказал, обняв брата обеими руками:

– Чхильсон, ах как тут холодно.

– …

– Я о чем говорю. Мама всегда меня жалела. Ах, Чхильсон, Чхильсон, точно, что-то у меня с ногой не так.

– …

У младшего на глазах опять выступили слезы.

Старший брат уставился на младшего широко раскрытыми глазами:

– Ну почему ты плачешь, что такое? А ну перестань. – И разрыдался сам.

На следующий день брат стал заметно хромать, и голос тоже был совсем вялый:

– Мы уже столько прошли. Может, хватит уже? Сколько можно, – он скосил глаза на окружавших конвоиров. Но те даже вида не подали. Новые конвоиры были очень злыми.

Той ночью старший брат только плакал, глядя на младшего.

– Чхильсон, ты, когда вернешься домой, когда вернешься домой… – Он на секунду о чем-то задумался, улыбнулся и сказал: – Ой, что я такое говорю. Когда ты вернешься домой, я тоже буду дома. Верно? Что-то я не то сказал.

Немного погодя он снова обнял брата за плечи и пристально взглянул на него:

– Эй, Чхильсон! – старший просто позвал его, ничего больше не сказав.

На улице дул сильный ветер. Соломенная дверь скрипела, постоянно то открываясь, то закрываясь. Когда она открывалась, были видны далеко тянущиеся сероватые поля, укутанные снегом. На глазах младшего брата снова появились слезы. Старший рассердился:

– Ну что ты опять плачешь? Ну что такое? – И сам тоже заплакал.

Шли дни, и старший брат хромал все сильнее. Шагая в колонне, он почти не говорил сам с собой, его трудно было узнать, он стал похож на какого-то осторожного незнакомца. Он часто озирался по сторонам и постоянно украдкой смотрел на конвоиров. Теперь и ночью он не шептал брату на ухо о том и сем, но по-прежнему вздрагивал от разных звуков, таких как доносившийся издалека лай собак. Из-за старшего брата младший не мог спать по ночам и только плакал. Старший же и не сердился, и не утешал его, и не плакал сам. Младший грустил, видя, как изменился его старший брат.

Той ночью на улице шел сильный снег. Старший брат неожиданно наклонился к младшему:

– Эй, ни в коем случае не называй меня братом. – Его слова звучали по-взрослому, не так, как всегда. – Не плачь и делай вид, что меня не знаешь. Понял?





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=67590495) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


15 августа 1945 года Корея была освобождена от японского колониального господства.