Книга - Керосиновый фонарь

Керосиновый фонарь
Владимир Алексеев


Окончательное редактирование книги завершено 25 февраля 2023 года, собрана же она зимой 2021—2022 из ранее написанного, в том числе ранних стихов. За минувший год добавилось несколько стихотворений, некоторые из них датированы, иные имеют в качестве временной метки узнаваемые персоналии. Итог раздумий о своевременности публикации отражён в четверостишии от 17.02.2023.Автор благодарит всех, пролиставших эту книгу и оставивших себе на память хотя бы несколько освещённых керосиновым фонарём строк.





Керосиновый фонарь



Владимир Алексеев



© Владимир Алексеев, 2023



ISBN 978-5-0059-4766-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero




Над рекой











«В поздний час затихает округа…»


Audi vidi sili[1 - Audi, vidi, sili – латинское: «Слушай, смотри, молчи»]


В поздний час затихает округа
От вседневных шумливых забот,
Только речка по знобкому лугу
Торопливо наощупь течёт.

Тропы ночи просты, не лукавы.
То и дело в пути невпопад
Потемневшие в сумерках травы
Пробуждаются звоном цикад.

Там, где просека – леса прореха
Выбегает к опушке на край,
Отзывается гулкое эхо
На собачий рассерженный лай.

У дорог за кривым мелколесьем
Штабелями темнеют дрова.
Под гармонь неумелая песня
Поникает, начавшись едва.

Помнишь, как это было, далёко —
Через чащу к селу напрямик
На рокочущий звук зернотока
Выходил заплутавший грибник?

А теперь обветшалые сваи
Еле держат тот шиферный свод,
Да и песня чужая, другая
Завлекает девчат в хоровод.

Всё, как водится, переменилось.
В дождевой непросохшей грязи
Золотая осенняя гнилость
Под ногами внезапно скользит.

От смартфонов твоих мало проку!
Как о космосе ты ни гутарь,
Надо брать по старинке в дорогу
Керосиновый ветхий фонарь.




«В чулане пахнет керосином…»


В чулане пахнет керосином,
На стёклах влажные мазки.
Такая ветхая Россия
Стоит, всем бедам вопреки.

К чему играть с собою в прятки?
Я здесь бывал, я с ней знаком.
Пылится колесо от прялки
За трёхпудовым сундуком.

Свисают валенки и сети,
И веники – на целый полк,
И твёрже всех основ на свете
Слегка просевший серый пол.

Здесь полки все – в табачных крошках
(Поди, от крыс налёт махры!)
На бурых дедовых гармошках —
Следы отчаянной игры.

Из кипы жёлтых "Крокодилов"
(Стряхни с журналов жухлый сор) —
Какая блажь не выходила
На суд народа и позор!

Здесь всё прочтеньем узнаётся:
Стояла Русь, не меркла, врёшь!
И было, было производство,
Поверишь! – не одних галош!

Здесь столько скоб, что даже странно,
Гвоздей, подковок, ё-моё!
Покажется засохшей раной
За дверцей тумбочки тряпьё.

Ты как хирург, опальный медик,
Вдруг извлечёшь из раны вон
Обложки старых "Арифметик"
И "Логик" сталинских времён.

Найдутся перья, промокашки,
И пупсик, свеж и толстощёк.
А у окошка – неваляшки
Бледнеет выцветший бочок.

Так значит, в доме жили дети,
Прилежные ученики,
И все дома пустые эти
Не столь от жизни далеки.

Подумаешь: она вернётся,
С задорной ясностью в лице,
И звякнут вёдра у колодца,
И ворот отмотает цепь.

И даст испить тебе водицы,
Какой давно ты не пивал,
И песней русской насладиться,
Какой давно ты не певал.

Вот этот серп, вот эта тяпка,
Всему свой срок и свой черёд —
Глядишь, придёт за ними бабка,
И скажет: «Ну-ка, в огород!»

А выйдешь на крыльцо, на воздух,
На золотой вечерний свет,
Покажется – в далёких звёздах
Тебе подмигивает дед.

О, сколько мест, где жили-были,
Делили вместе хлеб и кров,
Где пахнет Родиной и пылью
Давно неведомых домов.




Поэту


Поэт, из тектонических веков
Стремящийся строке добавить ровность,
Всмотрись в себя! Твой жребий не таков,
Чтоб расточать как донор малокровность.

Язык стиха, не острый, а тупой —
Давно не глас небесного воленья.
Ни пламенным трибуном над толпой
Не разожжёшь народного волненья,

Ни классиком в учебник не войдёшь,
Склонившись под цветочные гирлянды.
Вокруг тебя – сомнения и ложь,
И ты, поэт, – один из этой банды.

Пойми, коль сам не понял до сих пор:
Ты не пророк, и ты не проповедник.
Увидишь в уголках у жизни сор —
Бери совок, бери суровый веник.

Мети тот сор, дыши его гнильцой,
Пока не станет радостней и чище.
И не ропщи, коль труд унылый твой
Пинком отбросит грязный сапожище.

Гогочущих и наглых посреди
Не нужно прописных моралей басен —
Бесстыжего без гнева устыди
Всего лишь тем, что светел слог и ясен.

Не жди наград. Пиши не для себя,
Пиши не для народа, не для Бога,
Не потому, что графомань – судьба,
И кроме рифмы в жизни нет итога.

Пиши затем, что в тайной глубине
Тобою сохраняемого слова
Вся эта жизнь вмещается вполне,
И жизни нет пристанища иного.




«Пойми, ты обычный парень…»


Пойми, ты обычный парень,
Не с хаером звероящер.
Ты в модную жизнь зашкварен,
А мог бы быть настоящим.

Всё жарят и жарят шкварки
Порывы унылой моды.
Что мёртвому в ночь припарки —
Тебе поля и заводы.

Нет доли, но много долек.
К любви невдомёк влекомым,
Что в крепких руках подойник —
Не губы под силиконом.

Что всё, что из сводок слито —
Потребно как рыбе жабры,
Что "жрать" можно сладко, сытно
Лишь в "битвах за урожаи".

Что "Хаммера" с гордым хамом
Нужнее арба с навозом,
Что модный зелёный хаер —
Не то же, что в поле озимь.

Что лучше, чем рвать на танцы —
К бабуле идти под прутик,
Что гаечный ключ на двадцать
Под возраст тебя подкрутит.

Ломая все карантины,
Азарт потечёт по венам,
И будешь ты не противным,
А самым обыкновенным.

Понять ведь не так и трудно,
По жизни шагая смело,
Что людям даётся утро
Совсем не для опохмела,

Что люди трудом богаты,
Что радость – труду подмога.
Ты рвёшься в иные "страты",
А нужно ведь так немного:

В гнездилище инсталяций,
Перформансов пошлой раме
Из общества выделяться
Не хаером, а делами.




Зерноток


Помню книгу о моём отце, изданную в Советском Союзе, она называлась – "Человеку всё по плечу". Рядовой инструктор райкома, выйдя в поле, растерев колос в ладонях, отец мог безошибочно определить ожидаемую урожайность жита, ржи, овса. Потому не прошедшая даром для здоровья работа на зернотоке в мальчишеские годы и для меня была в радость.


На зернотоке запах кисло-сладкий
От воздухом продутого зерна.
Широкая сушильная площадка
Закатным солнцем вся освещена.

От транспортёра жёсткий хобот двигай,
Разравнивай лопатой влажный слой,
И он стечёт сложившеюся книгой
На новый транспортёр, уже сухой.

Под крышей по трубе поступит в бункер
И в зябнущей темнеющей тиши
Раздастся над лесами отзвук гулкий
Немецких сортировочных машин.

К рабочему размеренному звуку
Прислушается сонная река.
Он словно друг, светло подавший руку,
Выводит на опушку грибника,

Что заплутал во мшагах и чащобах.
Дежурит дядька сумрачный в ночи
И мы, собой довольные, ещё бы:
Нам предстоит зарплату получить!

Фонарный свет сосёнки и берёзки
Раскатывает в тоненькую тень.
Последние советские подростки,
Взрослеющие в гулкой темноте,

Мы дышим не здоровым, не прекрасным —
Летучей терпкой пылью зерновой.
Летит-гудит ближайший путь до астмы
В отверстие над нашей головой.

Но этот гул болезненный полночный
Нам вроде звуков судьбоносных лир.
И как пиджак, что был отцом поношен,
Нам по плечу широкий этот мир.

Всё по плечу – высокий звонкий космос,
И даль полей, и бег туманных рек,
Когда к труду родной сторонкой позван
Пусть небольшой, но честный человек.

Смотрите, звёзды, рой неисчислимый:
Мы вроде взрослых, то-то и оно!
И нету нас свободней и счастливей,
Зарывшихся в горячее зерно.




Доломит


Помнишь детство в форменке линялой,
Найденный в карьере доломит.
Как воображение пленяли
Стены замков, камни пирамид.
Всё вокруг казалось неоткрытым,
Близким – только руку протяни —
Выросшим в жеоде[2 - жеода – полость внутри камня, сплошь покрытая кристаллами природных минералов] доломитом
У живой истории в тени.
В гулкости пещер, в походе длинном,
Где любой пролив и остров нов,
Нам светили Ферсман или Шлиман,
Нас водили Беринг и Дежнёв.
Думалось: такою будет взрослость,
Радость без сомнений и дилемм,
И для сердца главной будет роскошь
Непрестанных странствий по Земле.
Но осели солнечные взвеси,
Дымные настали времена,
И плутает словно в тёмном лесе
Некогда свободная страна.
На иные роскоши и вкусы
Повернулось жизни колесо,
Захлестнули брокерские курсы,
Словно иностранное лассо.
Мы с тобою прежними остались,
Грубым непокорны временам.
Подступает сумрачная старость
К возрастам позднейшим, но не к нам.
Жизнь свою прожив без сожаленья,
Чувствуем: диктуют нам устав
То же беспокойное стремленье,
Та же заповедная мечта.
Потревожит сердце молодое
Детства неисчерпанный лимит,
Стоит только взвесить на ладони
Найденный в карьере доломит.




Шахтёр


Тот взгляд я помню до сих пор,
Сильнее не задело бы.
Мальчишек вопрошал шахтёр:
«А это что за дерево?»

И сам был как мальчишка рад,
Рукою трогал листики,
Как будто это райский сад,
Как будто это мистика.

Как будто в играх, пьян и туп,
Он изучал локацию:
Осину, клён, берёзу, дуб,
Рябину, вяз, акацию.

Он ликовал, светился весь,
Листочки охорашивал
И о названии древес
Трикратно переспрашивал.

Рассказывал, что всю-то жизнь
Вгрызался в землю штреками,
А в лес сводить – такой режим —
И негде, да и некому.

Со смены выйдешь как хмельной,
Дойдёшь до дома – падаешь.
Попьёшь вечерний чай с женой,
Пироженкой порадуешь.

В посёлке сером горняков
С тоскою заоконною
Десятки лет их быт таков
Промежду терриконами.

И я подумал – наверху
В полях, в садах и рощицах
Считаем мы за чепуху
Любить природу ощупью.

Нам так привычен здешний вид,
Весны и лета весточки,
Что сердце вовсе не болит
О лепестке и веточке.

Ещё подумал я тогда,
Не в силах успокоиться,
Что за "героями труда"
Большое горе кроется.

Народ от правды так далёк,
И век живёт, не ведая,
Насколько дорог уголёк
За "трудовой победою".

Что уходящие в забой
В суровых робах засветло —
Не уходящие в запой,
Но жизнь проходит замертво.

Что будет в седине нелеп
Весенним ветром треплемый
Мальчишка, в землю двадцать лет
Вгрызающийся штреками.




Лампада


В мире, где внутри черно от гнилости
Общество, снаружи белокожее,
Поступай по совести и милости,
Что в итоге выйдет – дело Божие.

Прокалён до цвета побежалости,
Век железный сердцем прохлаждается.
Не забудь о нежности и жалости,
В них сегодня многие нуждаются.

Чёрствость оставляет тех в безвестности,
Кто ослаб, кто роздал силы ближнему.
Памятуй о верности и честности,
Пусть осудят, что живёшь по-книжному.

Пусть смеются в спину громко, массово,
Пусть слова бросают хлёстче выстрела.
Отвечай на грубый голос ласково,
Отвечай на желчный говор мысленно.

Благодарный Богу – в Бога верует.
Мир отпущен в гневное брожение,
Но в твоей греховности и немощи
Просияет свет Преображения.

Храмами, часовнями, погостами
В час закатный лета окаянного
Нет лампады ярче перед Господом,
Чем лампада сердца покаянного.









Сельский поп


У сельского обычного попа,
Что прислан из Епархии намедни,
Наперсный крест висит не до пупа,
Качается у пуговицы средней.

И проповедь его весьма проста:
Погода, да прополка огорода,
Лишь под конец премудрые уста
Вплетают словеса иного рода.

О горько тяготеющем грехе,
О сорняке в сердечной почве нашей,
О ласточке, что лепится к стрехе,
Не ищет гнёзд просторнее и краше.

И у него – не знатное гнездо,
Церковный флигель старой царской кладки.
Но пастырь знает службу от и до,
Есть антиминс, а значит, всё в порядке.

А значит, наказуем будет грех
За сорняком охваченные межи,
И на церковном куполе прорех
Трудами доброхотов станет меньше.

Горит свеча. Кадило зажжено.
Чистейший отзвук – ангелы, наверно.
И ласточка, влетевшая в окно,
Трепещет у окна благоговейно.

Здесь служба на красивости скупа,
Партесов нет, куда от правды деться.
Но с сельского обычного попа
Повсюду начиналось наше земство.

Вот – церковка стоит, попробуй, спрячь!
Народ прибудет, был бы светоч светел.
А там, глядишь, придут учитель, врач
И все, кого на подвиг Бог отметил.

Они не умолчат, они придут,
Так Авраам спешил из Ханаана,
И лептою внесут посильный труд
У церковки Космы и Дамиана.

Они придут оттуда для труда,
Где высоко, а всё же приземлённо
Врастают в небо чудо-города
Могучими ростками Вавилона.




«Никому и ни в чём не завидуй…»


Никому и ни в чём не завидуй,
Неталанливый мой человек.
Оприходуешь душу обидой —
Не распутаешь путы вовек.

Суету наживную мирскую,
Суемудрие здешних дорог
Словно буйную пену морскую
Угашает простой ветерок.

Он повеет прохладой утешной,
И, почти невесомый на вид,
Кто б ты ни был, святой или грешный —
Укрепит, исцелит, оживит,

Кто б ты ни был, смиренный ли, дерзкий,
Скуповат, иль ко всем тороват —
В независтливом радостном детстве
Вновь позволит тебе побывать.

В этом – жизни вседневная завязь
И цветения духа итог.
Всё возможно, минуй только зависть
Ко всему, что присвоить не смог.




«Не в ладах моё сердце со мной…»


Не в ладах моё сердце со мной.
Так холодное дерзкое море,
Поступаясь своей глубиной,
Поспешает с надеждой во взоре

Накатить водяные бугры
И разбиться о берег скалистый.
Нет, не больше счастливых в любви,
Чем рискнувших любить бескорыстно.

Разметается пеной волна,
Рассыпается в радужный танец,
Будто завистью дышит она,
Навсегда оторваться пытаясь

От Земли, от сплетений корней,
От несчётных камней и песчинок,
Ведь не меньше счастливых на ней,
Чем сумевших любить беспричинно.

Точно так же отрадно для нас,
Завершая не бывшую повесть,
От земного к морскому стремясь
Чтобы сердце своё успокоить,

Выходить на высокий обрыв,
Закрываясь ладонью от ветра.
Нет счастливее в долгой любви
Всех, привыкших любить безответно.




«Когда дерево умирает …»


Когда дерево умирает —
Рассеивает семена,
Как будто оно понимает:
Последняя эта весна!

Когда поэт умирает —
Рассеивает стихи.
Никто их не собирает,
Разве что дураки.

На сердце уронят дурни
Поэта словесный сброд.
Никто не проснётся умным.
Но что-нибудь да взойдёт.




Старая ветла


Omnia fert aetas animum quoque[3 - «Годы уносят всё, даже память» (латынь)]


Песня сиротливая
Вечером светла.
Дремлет некрасивая
Старая ветла.
Снится ей и видится:
Будто дождь и снег
Близ неё, счастливицы,
Пролетает век.
Пролетает, помнится
Каждым светлым днём:
Из царёвой горницы —
Да в колхозный дом.
Из кипрея-марева —
Выше, к небесам,
Все, от часа раннего,
Помнит чудеса.
Зимы люльку ладили
В мёрзлом серебре,
Вёсны ветром гладили
По сухой коре.
Сколько зорь ей кроснами
В летний зной ткалось,
Сколько кличей осени
Небом пронеслось.
Сколько помнит радостей —
Век не перечесть,
Память давней младости —
Солнца горячей.
Сколько горя чёрного —
Век не отбелить.
А вчера ей молвили:
«Надо бы спилить!
Вишь, засохла, старая,
Только на дрова!» —
Речь простая, стало быть,
Простотой права!
Подступиться сразу ли
К ёмкому стволу?
Чай, не сказку сказывать —
Наточить пилу.
Отложили долгое
Дело до утра:
Спи до зорьки, добрая
Старая ветла.
И под песню дальнюю,
Что тоской полна,
Ей родное, давнее
Видится с холма.
Дремлет, некрасивая,
Памятью своей
Память не насилуя
Ей чужих людей.




Керосиновый фонарь


Homo res sacra[4 - «Человек – вещь священная» (латынь)]


Где мы живём? Деревня и деревня.
Река. Мосток обваленный над ней.
За речкою погост и жальник древний,
С тринадцатого века, из камней.

Вблизи пейзаж печальнейшего вида —
Завал ветвей оборванных в леске.
Вчера была погода – что коррида
На кровью перепачканном песке.

Ветра лупили мощно, круторого
В оконца безо всякого стыда.
И снова на подстанции тревога,
И снова оборвало провода.

Пошёл к соседу тропкою окольной.
Скосить бурьян – не хватит косарей.
А он стоял, задумчиво-спокойный,
И ладил лапой петли у дверей.

Поговорили, прежде – о погоде,
Как жив покос, в порядке ль огород,
Затем о том, что деется в народе,
И где он есть, великий наш народ.

О том, что нету прошлого блаженней,
Хоть всё там было: драки и ножи.
И о международном положеньи,
Что всё не кругло, как ни положи.

Мы выпили слегка, такое дело,
Плеснуть – не грех, когда в груди огонь.
А после до вечерней зорьки пела
О ямщике и девушке гармонь.

Он провожал меня, уже в потёмках,
Мы шли качаясь слаженно вдвоём.
Светил сосед на стены и на стёкла
Доставшимся от деда фонарём.

Дверь отыскалась, не был ключ потерян,
Да я замок не вешаю на дверь!
И день наш завершился без истерик,
Без сетований, грустей и потерь.

Вошёл я в дом. Сосед ушёл обратно.
В ночи невидим был его порог.
Он мог бы заблудиться, вероятно,
Но я молился Богу так, как мог.

Как будто мне подсказывал посредник,
Вливая блажь небесную в уста —
Молил о том, чтоб был я не последним,
И чтобы он последним здесь не стал.

Он шёл и шёл. Над абрисом фигуры
Качался света зыбкий ореол,
Как будто святость молнией мигнула,
Как будто ангел в рай далёкий шёл.

Хотя взошла луна, перенимая
Скупые пряди солнечных седин,
Фонарь горел в ночи, напоминая,
Что я во всей деревне не один.

Фонарь горел, остатки керосина
Вгоняя в жар больного фитиля.
И думал я: божественно красива
Стихией посещённая земля.

Где мы живём? Жилища нет прекрасней!
Всё оттого, что там, вдали, как встарь,
Стоит на подоконнике, не гаснет
Соседский керосиновый фонарь.




«Помню, в кузне деревенской мы играли…»


Помню, в кузне деревенской мы играли.
Сомневаюсь, вспоминать такое мне ли:
Были щепочки снарядами и гравий —
Чем-то вроде победительной шрапнели.
Мы стреляли, за углом укрывшись ловко,
По крапиве как лазутчики пластались.
У меня была военная пилотка,
Без звезды, но всё же дырочки остались.
Мы на ворогов проклятья восклицали,
Представляя, как грохочут те на танках.
И когда нас убивали – воскресали,
Чтобы снова подниматься всем в атаку.
Много позже за деревней у опушки
Я нашёл те неприметные окопы,
Где коротким кукованием кукушки
Не утешился солдатик незнакомый,
Где от мины земляничная воронка,
Где шрапнели заросли в коре сосновой,
Где и ходится, и дышится неровно
Оттого, что ты живой в эпохе новой,
Той эпохе, что без мысли "или-или"
Люди в порохе, в невыбритой щетине,
От летящей вражьей пули заслонили,
От глумливой вражьей плётки защитили.
Белорусы, псковитяне, ленинградцы —
С не прославленными, в общем, именами.
И совсем в войну не хочется играться,
И былое по-иному вспоминаю.




Ежевика











«Завтра будут отмечать годовщину…»


Завтра будут отмечать годовщину,
Без сомнений духа: хватит – не хватит.
Молодые, лет за сорок, мужчины
По сто грамм "по-фронтовому" накатят.
И пройти по площадям и проспектам
Не замедлят с батальоном бессмертным.
И пройдутся по победам воспетым
Перед камерой у века на сверке.
Век, закованный в духовные скрепы,
На Сенатской у дворцов и на Пресне
Запоёт, по-патриотски свирепый,
Заповедные военные песни.
Будут полу-интервью журналисты
Брать поспешно, пробегая по плану
От галимого рвача к коммунисту,
От Степана да Ивана – к Алану.
И о дружбе прослезятся народов,
И о братстве фронтовом молвят слово,
А потом опять уйдут, словно в воду,
От Рязани, Костромы, да от Пскова,
От лубочной правды крепости Брестской,
Перемолотой в кино – вдох на выдох,
От затерянных в глуши деревенской
Столько лет без рук, без ног инвалидов,
От заброшенных в лесах обелисков,
От костей, полуистлевших в болотах,
От родных по крови нам, да не близких
Тех, советских, до свершений голодных.
Кончен бал в войну пере-одеваний.
Обыватель повторит "по сто граммов"
И седалищем промнёт на диване
Пулемётное гнездо Инстаграма[5 - Здесь и далее Инстаграм – организация, запрещённая на территории РФ.].




Лепота


Жить на отшибе, питаться праною
Или же лайками в Инстаграме —
Вряд ли, наверное, это правильно,
Если судить Собором Стоглавым.

Не выходить на балкон, любуючись
Враз обезлюдевшею Москвою —
Это, конечно, признают в будущем
Мало привязанным к Домострою.

Массово влипли, а время тянется.
В патоке сладкой мы одиноки.
Песни о вещем Олеге тягостней,
Если сосед поёт караоке.

Время местами высится идолом,
Где-то зверьком утекает в щёлку.
Где это слово о полке Игоря?
Эх! Перебрать бы книжную полку!

Шут с ними, лайками инстаграмными.
Преодолеем любую хворость!
Всё – лепота, потому что главное
То, что не отдана Кемска волость.

С нами навечно Диван Россиевич.
Мы не выходим из мира сказки.
– Что там назавтра, Иван Васильевич?
– Аннигиляция, Милославский!




«Уходит юности шальное торжество…»


Уходит юности шальное торжество,
Приходит опытность с туманностью во взоре,
И состояние здоровья таково,
Что всё охотнее твердишь: «Мементо мори!»

«Мементо мори!» – словно камушек в прибой,
«Мементо мори!» – словно слёзы звездопада
На той планете, где любили мы с тобой,
И так мечтали! А всего-то в жизни надо —

Пройти свой путь, заросший солнцем и травой,
И весь остаток полюбить до мили метра,
Когда дыхания не хватит для того,
Чтоб всё сказать, а только выдохнуть: «Мементо…»




«Когда любишь – не замечаешь…»


Когда любишь – не замечаешь
котировки ведущих акций,
курс валют, падение рынков,
самый выгодный тренд на бирже
и зелёный, и красный индекс.

Когда любишь – зависти нету
к расторопным, хитрым, успешным
с целлулоидной злой улыбкой
отдыхающих в Куршевеле
или ездящих на Багамы.

Когда любишь – время бессильно,
новостные ленты беззвучны,
убивающий душу ужас
не страшнее детских рассказов
в пионерской летней палатке.

Не тревожьте ужасом душу,
не завидуйте тем, кто круче,
не копите сведений мутных.
Не стремитесь стать совершенным.
Просто будьте. Просто любите.




Любишь как будто…


Любишь как будто, но грубостью прокажён,
Словно, уснувший, прожёг сигаретой губы.
Душеповалу казённые правдорубы
Преданы жадно, ни денег у них, ни жён.
Нет бы смириться, засесть на своём суку,
Прочно вцепиться в кору, закрепиться ловко,
Гнёздышко свить, ведь понятно и дураку:
Сук точка ру не приемлет формат "ножовка".
Но, раздражаемый чем-то чужим извне,
Дверь открываешь, сквозняк запускаешь в сердце,
Гробишь идиллию, гасишь свечу в окне,
Бьёшь кулаком по стеклу до звенящих терций.
И разбегаются трещины, словно лёд
Там, под тобою, расходится полыньёю.
Грубая правильность не дорожит семьёю,
Целится тщательно, и рикошетом бьёт.




«Блажен поэт, что, будучи женатым…»


Блажен поэт, что, будучи женатым,
Не перестанет лирику писать!
Женитьба, брат, по сути – мирный атом,
На мрачном Марсе яблоневый сад.
Она царит над жизнью апостро?фом,
Несётся вскачь кочевником в седле,
Даря начало многим катастрофам,
И лирике погибшей – в том числе.
Сократ! Ты первым стал в большой когорте,
Кто не был от сего убережён!
Ты был велик – женат ты был на чёрте,
А мы помельче в ранге наших жён.
Не спрашиваю тех, кто стал семейным,
Какой сегодня выдался денёк.
Мы все в одной чернильнице синеем…
Пока ты жив, пока ты одинок,
Сократ, ты знаешь: легче подвизаться
В простой одежде, даже босиком,
Чем вырядившись в пух цивилизаций —
У грамотной жены под каблуком.
В сознании рассеянном и мглистом —
Гибриде карася и порося,
Нельзя, Сократ, писать о вечном, чистом,
На двор под вечер мусор вынося!
Я видел многих истинных поэтов,
Что на мытьё посуды изошли,
Что вдаль бредут путём анахоретов,
Как будто "в мрачных пропастях земли".
Среди истерик каждый стал – сатирик…
Оставив все текущие дела,
Себе твержу: «Я лирик, лирик, лирик!»
Но что-то снова мантра не зашла…




«Послушай, Сократ, для чего ты сократствуешь?..»


Послушай, Сократ, для чего ты сократствуешь?
Послушай, Эзоп, для чего ты эзопствуешь?
Ведь этим стократно ты ближних не радуешь,
А только раздорам и сварам способствуешь.
Жене не приносишь ни драхмы за лекции,
Детишкам статира за вирши не выгорит.
И тёщи сентенции, вовсе не лестные,
В тебе обличат неискателя выгоды.
И плебс, и начальство, то зрелища требуя,
То хлеба, на слово твоё раздражаются.
Не модно сократство, эзопство не трендово,
Они от людской глухоты отражаются,
К тебе возвращаются, жалят неистово,
Царапают всё, что отглажено лаково.
Уж лучше скитанье по миру Улиссово,
Уж лучше на подвиг натуга Гераклова.
Толпа порицает за все прегрешения,
Но самые-самые в мире несносные —
Сократство с эзопством, недуги душевные,
Которые всюду поэзии свойственны.




Страты


Рождением не тех коснулись страт,
И, вырастая, не сменили страты.
Я не спрошу тебя: «В чём сила, брат?» —
В бессилии мы оба виноваты.

И в том, что наглость доблести сродни,
И в том, что хамство – не порок, а каста.
Что делать с этим? Поздно, извини! —
Не знаю я от гибели лекарства.

Быть может – щит, быть может – ловкий меч,
Быть может – несгибаемое слово.
Я знаю только: в эту землю лечь
Нам всем дано, и нет пути иного.

Я знаю лишь: нам всем гореть дотла,
Пока в кострах духовные кастраты
Сжигают наши книги и дела,
И наши дети не меняют страты.

Я верю, брат, о том ты не ревнив,
Что многих, кто камлает Люциферу,
Не всем доступный социальный лифт
В далёкую возносит стратосферу,

Что ты готов до смерти быть собой,
И не носить трагическую маску.
Но нас берут мерзавцы на "слабо" —
Простые, человеческие массы.

Осталось чуда ждать: а вдруг, а вдруг
Чудачествами новой Лисистраты[6 - «Лисистра?та» – комедия древнегреческого драматурга Аристофана, созданная около 411 г. до н. э. В основе сюжета – история о том, как афинянка Лисистрата, стремясь остановить нескончаемые войны, убеждает женщин греческих городов отказывать мужьям в исполнении супружеского долга до тех пор, пока не закончится кровопролитие]
Порвётся прежних страт порочный круг
И именем Народ заменит страты.




«Когда у женщины велик запас словарный…»


Когда у женщины велик запас словарный,
Она не часто и по делу говорит.
Но это случай, прямо скажем, антикварный,
Нам шепчет опыт искушения коварный,
Что женский род на этот счёт не даровит.

В одной из тысяч… ста звучит приятный зуммер,
Огонь поэзии вмещается внутри.
Гораздо чаще, предлагая неразумно
Запретный плод или яичницу-глазунью,
Она бросается коротким словом: «Жри!»

Но впрочем, это предсказуемо ложится
На график гауссовой чёртовой кривой,
А небожитель, если встретится, божится,
Что слово «Жри!» в законном праве бросить жрица,
А над Невой – с приятным бонусом: «Не вой!»




Идите вы… в бухгалтерию!


Сказала жены моей чудо-мамаша:
«Поэзию вашу на хлеб не намажешь!»
А я ей ответствовал, баттл итожа:
«И вашу, пардон, бухгалтерию – тоже!»




Это какой-то трэш!


Это какой-то трэш,
Обморок дубль три.
Мама сказала: «Ешь!»
Тёща сказала: «Жри!»
«Кушай!» – сказала ты,
Пододвигая борщ.
Это ведь дубль три!
Это какой-то ёрш!
Лопну, поди, сейчас!
Или начну рыгать…
Сложно, коль любят вас
Тёща, жена и мать!




Нет круче!


На коронавирус тест
Не сдаёт упрямо тесть,
У него иммунитет:
Круче тёщи штамма нет!




«Малыши разбивают цветные миры пузырей…»


Малыши разбивают цветные миры пузырей,
Что надуты из мыла, надежды, воды, глицерина.
На скамеечках мамы глядят отстранённо-цивильно,
Как становится мир с каждым лопнутым шаром серей.

Ну, а дующий в кольца старается щёки надуть
Так, чтоб детским ладошкам охлопать шары не успелось,
И летит над травой переливчато-свежая спелость
Отражённого солнца, избравшего призрачный путь.

Пусть играют, шалят, раз нашёл на проказников стих!
Малыши разрезвились, всё слаженней опыт движений.
Сколько схлопнуто ими ушедшей любви отражений,
В искривлённых мирах отражений твоих и моих!




Пушкиноведческое


Казалось бы, любой дебил,
Когда дебил любовь итожит,
Мог написать: «Я Вас любил»,
Но не «Любовь ещё, быть может…»!




Родственные связи


О чём выражался Чехов галантно,
Мы скажем грубей, пространней и проще:
Конечно же, краткость – сестра таланта,
И бедности мать, и гастрита тёща.




Поцелуй ветра











«Трудно на свете фатально быть одному…»


Трудно на свете фатально быть одному,
Будто и плод в одиночку в раю надкусан.
Ветер не знает, куда деваться ему
Между двумя поездами на встречных курсах.

Ладить ковчег, чтобы вместе войти с женой,
Да и детей привести в знаменатель общий —
Так рассуждал в допотопное время Ной
(Жаль, не рассказано, что там случилось с тёщей).

Даже Христос не один висел на кресте.
Даром, что справа и слева – бандитов хари.
Всё же один из разбойников опростел,
Не проклинал, а просил о небесном даре.

Ты же по лужам – что Каин в ночи идёшь,
Словно в саду холодеющем – вор Иуда.
А по следам бесконечный шагает дождь.
Всё безразлично – и оторопь, и простуда.

Входишь в обитель – пентхаус или барак,
Дверь вопрошает скрипучим баском: «Где брат твой?»
Ты понимаешь: покаяться бы пора,
Словно в который раз ошибся парадной,

Ключ повернулся в скважине, да не в той,
Сам ты ввалился в узилище, пьян и страшен.
В зеркало смотришь, а там, за немой чертой —
Вовсе не ты, а добрый доктор Лукашин.

Адонаи, от лукавого сохрани!
Хватит для Нади былого адреналина.
Плещется что-то. Быть может, там Ипполит,
Или же Лета, где Чехов ловит налима.

Этот налим на поверку – левиафан.
Гадость, однако, у вас заливная рыба!
Рельсы прокладывай, радостный Мустафа.
Новый Жиган едва ли скажет «спасибо».

В книги вгрызаешься, думаешь сделать финт,
Новую жизнь построить легко вчерне-то.
Счёт обнулён, но куда ни посмотришь – фильм,
Или же клип, или шумный мем Интернета.

Справа и слева – что вспышки: «тадам-тадам»,
Брута Хому не учили такому в бурсах.
Ветер теряется, корчится в проводах
Между двумя поездами на встречных курсах.




Звёзды


Грусть опустила корни в реку
И пьёт закатное вино.
Цикады звонким саундтреком
Встречают звёздное кино.

А там, в тиши, такие звёзды —
Не вынешь неводом окна
Улов ночной: звенящий воздух
Превозмогает тишина.

Зови на на яркую обложку —
Не дозовёшься светлых ты:
Таким на красную дорожку
Зачем спускаться с высоты?

Под тусклой лампочкой в подъезде
На землю скорби и забот
Был поцелуями созвездий
Преображён и наш приход.

Смотри! Сияет, позабыто,
И наше прошлое вдали,
Намного круче Бреда Питта
И много ярче, чем Джоли.




Касание


Бывает, срастаясь в одном касании
Неведомо как в единое целое,
пронизаны молнией узнавания,
Друг другу мы дарим взгляды несмелые.
Случайно сближаясь в тусовке рыночной
К плечу подбородком, ладонь к ладони ли,
Подветренной чёлкой, речью отрывочной
Сродняемся – как, и сами не поняли.
Так короток в нас этот миг пугающий,
Так разумом правильным мы обузданы,
Что верить не можем себе, пока ещё
Считая подарки судьбы обузами.
Душа побиваемой в кровь Кассандрою
Пророчит о чём-то, а мы не слушаем.
И всё же, не в силах забыть касание,
Таким непонятным явлено случаем,
Невольно друг к другу стремимся взглядами,
Как будто вот-вот разговор завяжется,
Как будто остались надолго рядом мы,
И это не кажется, нет, не кажется.
Всё было взаправду, всё не обманчиво.
Но вполоборота, немного бледною,
Уходит она с мажористым мальчиком,
А я остаюсь, почему – не ведаю.




Две музыки


Хулиганское кепи и модный галстук —
Неплохое начало второй главы.
Из окна у веранды в сад низвергался
Хорошо темперированный клавир.

Весь мой вид – духовой оркестр и литавры,
В обшлагах рукавов – четыре туза.
Но по клавишам резво пальцы летали
И влюблялись в созвездия нот глаза.

Увядая, букеты в вазах стояли,
Многоцветье взъерошенных хризантем.
Отражалось в распахнутом вверх рояле
На дрожании струн волнение тем.

Я ушёл на веранду и думал молча
Про напрасно оставленный макинтош —
Был весь сад неожиданностью намочен,
Гарцевал на калитке весенний дождь.

А ещё через час по широким лужам,
Приготовленный музыкой для аскез,
Уносил я под мышкой тебе не нужный
Поистративший медь духовой оркестр.




Ромашка


Окно в вагоне запотело,
Столь сыроват вагонный быт.
Забудь о том, чего хотелось,
Не жди того, чему не быть.
Судьба, тебе не потакая,
Пои?т железистой водой.
Ровесник века, подстаканник
Согреет жёсткую ладонь.
Но эта нега не достанет
До глубины души твоей,
Пока безвестный полустанок
Проходит мимо без огней.
Там, за окном – прикроешь веки:
Была она иль не была? —
Девчонке в тёртой телогрейке
Вот так же хочется тепла.
Такое видится нередко,
Сигналом «Стоп!» не сможет стать
Смешная красная беретка,
Что Красной Шапочке под стать.
Плывущих мимо целомудрий
Не разгадаешь в полусне.
Её растрёпанные кудри
Не близко, рядом, но – вовне.
И рук фарфоровая нежность —
Лишь наваждение на миг,
Когда стекло двойное между
Тобой и ангелом, старик.
Махнёт флажком и даст отмашку
На отправление твоё.
Заметил смятую ромашку
В другой ладони у неё?
Вы – кратко сближенные люди,
За полкасанья до любви.
Судьба застряла на «не любит»,
Хоть луг ромашек оборви.
И снова развела в нелепом
Стремленье суетном земном:
Ей – десять вёрст в сельпо за хлебом,
Тебе – за золотым руном.




«Сколько всего написано о любви!..»


Сколько всего написано о любви!
Что заставляет о ней вновь и вновь писать?
Останови мой поезд, останови, —
Выйду, чтоб там затеряться, в полях, в лесах.

Не заставляй меня верить в смешной лубок
Из-под пера поэта, помят и сыр,
Всё потому, что на самом деле любовь —
Больше, чем стих твой, и поезд, и этот мир.




«Может, знает о том далеко не любой…»


Может, знает о том далеко не любой,
Кто шекспировской грезит Вероною:
Равнодушием тоже бывает любовь,
К бесполезности приговорённая.

Что скорбеть над гробами Ромео, Джульетт,
Что бальзамами страсти надушены?
Ведь не пламенной страсти печальнее нет,
Но холодной тоски равнодушия.




Что такое юность


Что такое юность, вряд ли нам понятно.
То ли это глупость, то ли это прелесть.
То ли зайчик солнца, то ли тени пятна,
То ли это грубость, то ли это смелость.

Дерева и люди сходны по природе,
Пусть одни – дремучи, ну а те – цивильны.
С возрастом, должно быть, юность не уходит,
Просто затихает где-то в сердцевине.

Некогда умолкнут жизни колокольцы.
И тогда на спиле, соглашайся, друг мой,
Рассмотреть приятней годовые кольца,
Чем трухлявый опыт да гнилые дупла.




«Говорят, что море к любви остро…»


Говорят, что море к любви остро.
Выходи к прибою и им надрежь.
Говорят, что осень горит костром
На холодном ворсе твоих надежд.

Только пепел взветренный тонко пел
Над молчащей бледностью от золы.
Ты горячность юную тёплых тел
Из былого времени отзови.

Словно в фото вырежи силуэт —
Не поймёшь, крылатым был иль бескрыл.
Главное, что прошлого больше нет.
И о том, что не было, ты забыл.

Ни рабов покладистых, ни господ,
Ни всего, что водится на Руси.
Под солёным парусом горький плод
Воспалённой вольницы надкуси.

Всё равно, что Рим тебе, что Тамбов,
Всё буруны пенные в боль белы.
Это море врезалось сквозь любовь
В постамент возвышенной грусть-скалы.




«Видеть сквозь внешнюю красоту…»


Видеть сквозь внешнюю красоту
(или, напротив, сквозь некрасивость)
невоплощённую правду ту,
что не доносит телесный синапс —
в этом, наверное, есть итог
жизни, прошедшей наполовину,
многих разлук и многих тревог,
горы разглаживающих в равнину.
Ты, оказавшийся за чертой
прежней мечты (и жизни – отчасти),
не обольщаешься красотой
юности, прелести, нежной страсти.
Смотришь не гордо, не свысока,
но отдалённо – будто с обрыва,
как поднимает под облака
молодость брызги свои игриво
в тёплой реке, где прошедший дождь
стайки мальков согревал неслышно.
Дважды в прошедшее не войдёшь,
это простая заповедь свыше.
Знаешь ли? Не о чем нам жалеть!
Дар наш сейчасный своеобычен —
видеть сквозь плоть, сквозь наплывы лет
образ, что юности безразличен.
Даже и и то не бросает в дрожь,
что за спиной – с облаков и веток
тёплой рекой пробежавший дождь,
а впереди – холодная Лета.




Молчаливый колокол











Прогулка по кругу


Он с утра вспоминает про лагеря,
Где с побудкой на воздух брела усталость.
И, Великого Сталина матеря,
Доживать продолжает седую старость.

С полчаса у него – в телефон тыр-пыр,
Променад по хрустящей стеклом дорожке,
А на вечер опять вчерашний кефир,
А на завтрак – дешёвые макарошки.

Образ жизни – что скомканный документ:
Заслужить не сумел, не скопил, не нажил,
Докумекать не смог, уловить момент,
Никому не любим, никому не важен.

Никому не обязан давать отчёт
О насупленных взглядах на то и это.
А смешливое время вокруг течёт
Половодьем, подмывшим приют скелета.

И одно только светится в мир окно,
Что с приставкой дешёвенькой телевизор —
С Президентом в отглаженном кимоно,
С ежедневными шоу сверху и снизу.

Модный диктор целует экран взасос,
Новостями соитий шурша в экстазе.
Обнародован шорт, интернет-опрос,
И опять побеждает Великий Сталин!




«Вы ещё ничего не поняли?..»


Вы ещё ничего не поняли?
Перепутались «майна» с «вирой».
Старичину пустили по миру,
Наставляя: «Идите с миром!»

Нерождённые поколения,
Обесцененные в абортах,
Пенсионные накопления
Низвергают до мира мёртвых.

Коллектив идеально слаженный
Вспорот шилом оптимизаций,
И глумится гаер приглаженный
Над растерянностью внезапной.

Краснобайно плетёт, неистово
Золотые сладкие речи.
Рукоплещет страна министрами,
А старик опускает плечи:

От восторга не след подвизгивать,
Не разбухнет кошель от слов-то!
И пошёл бы правды доискивать,
Да искалка совсем отсохла…




Все мы на ринге


Я на него – с открытым забралом.
Он на меня – с открытым хлебалом.
Вряд ли такое кончится балом.
Все мы – на ринге, дело за малым…




Постоянство


Поёт, от частых песен горяча,
В отличие от тюхти-карантина,
Для короля, шута и палача
Одну и ту же песню гильотина.




Раина ошибка


В красненькой косынке, с пеной на губах,
Пыхая, как примус – не перегорая,
Над народным морем блузок и рубах:
«Смерть врагам народа!» – возвещала Рая:

«Всем, кто злых поповских слушался молитв!
Всем, кто по подвалам прятали припасы!» —
Видит краем глаза: слушает, стоит,
Синяя фуражка, алые лампасы.

Ей рукоплескали лектор и парторг.
Рая, вся пылая, вышла от трибуны.
Главное – не сразу, главное – потом,
После всех наказов и оваций бурных.

Главное, чтоб прямо, иль наискосок
Встретился в театре, у билетной кассы
Тот, кто Раю слушал, гибок и высок,
Синяя фуражка, алые лампасы.

Пламенны доклады, речи горячи.
Гулок чад тридцатых, как на портомойне.
В портмоне у Раи комнаты ключи:
Сразу отдала бы, был бы только мой бы!

Сразу отдалась бы, кабы повод был!
Без мещанской пошлой гаденькой прикрасы.
Вряд ли объезжали этаких кобыл
Синяя фуражка, алые лампасы!

Цокают бульваром Раи каблуки.
В каждой подворотне гулко отдаются:
«Смерть врагам народа!» – жизни вопреки
Демоны прогресса, эхо революций.

Раю расстреляли в комнате пустой,
Где никто не двигал пропаганду в массы.
Удивили Раю выдержкой мужской
Синяя фуражка, алые лампасы.




Нюрин век


Побег Ребекк сперва на Нюрин век
пришёлся – это помнится из детства.
Потом был год – случился Нюрнберг:
трудилась, было неколи вглядеться.
Лопатила, косила и мела
что можно было – скромно, по сусекам.
У «радива» недвижно, как скала,
Политбюро внимала и Генсекам.
Те обещали скорый коммунизм,
догнать, и перегнать, и обеспечить.
А муж, что был, глядел куда-то вниз,
по стопочке с друзьями портил печень.
Случилась Перестройка, как весна —
всю и?збу и участок подтопила.
И пенсия, как новая война,
пила ей кровь и отнимала силы.
Ходила с председателем в собес —
в райцентр довезли молоковозом,
да там сидел начальник – сущий бес,
хоть был он моложавым и тверёзым.
Начислили – хоть вой теперь, хоть плачь.
Такую не дают для долгожительств.
Какой-то хлыщ, лощёный, как палач,
смеялся: «Денег нет, но вы держитесь!»
Держалась – хоть за стенку, а жила,
на долгий век природа ей вложила
исток неистощимого тепла
и крепкие, почти мужичьи жилы.
И на детей ей жаловаться грех,
и внуки заезжают, не обидят.
«О чём жалеть? Живу не хуже всех,
Пока хожу, глаза маленько видят…»
Всё по её масштабам «вери гуд!» —
тепло избы, на плитке скудный ужин.
И никуда Ребекки не бегут,
но Нюрнберг, похоже, снова нужен.




Убить фашиста


Долгий век агиток гоношистых,
Братских неухоженных могил.
– Дед, а дед! А ты убил фашиста?
– Может статься, внучек, что убил.
Что сказать? Хотя бывало страшно,
Шли гуртом за Родину вперёд.
А убил ли – даже в рукопашной
Кто его, фашиста, разберёт?
Может он, рукой зажавши рану,
Жизнь свою от смерти уберёг
И назад к своей вернулся фрау
В сказочный фахтверковый мирок,
Может статься. А война не сказка,
Убивали, внучек, и меня.
"Мосинка" в руках, шинель да каска —
Вот и вся нехитрая броня.
А снаружи – ужас артобстрела,
Да под танком узенький окоп.
Пуля, что пропела – мимо тела.
Молчалива та, что целит в лоб.
Убивать нетрудно там решиться,
Враг в прицеле – он не человек.
Если снайпер – доведи фашиста
До последней дырки в голове.
Ну, а мы – обычная пехота,
Та царица-матушка полей,
Что убитым не имела счёта,
Хоть жалей о том, хоть не жалей.
Смерть на фронте мелет шибче мельниц.
Человек, что мною ранен был,
Может быть, фашиста этот немец
Через годы сам в себе убил.
Лишь бы жить от той напасти чисто,
Лишь бы людям, что ни говори,
Не пришлось бы убивать фашиста
Ни снаружи, внучек, ни внутри.




Памяти отца


На войне мой отец был снайпером,
а для этого нужен опыт.
Никаким заговором-снадобьем
сердце опыта не накопит.

Не бывали снайперы пленными,
отступая с боями трудно.
Но ещё трудней в наступлении
не остаться брошенным трупом.

Пристреляться ли, окопаться ли,
повлиять на выбор позиций —
всё тут некогда, но под панцирем
обороны прячутся фрицы.

Побеждать быстротою с натиском —
в этом много бравурной фальши,
и обычно в дуэли снайперской
побеждает засевший раньше.

Повезло, что с сорок четвёртого
к островам на Финском заливе
фронт держать от прорыва чёртова
их надолго благословили.

Перестрелки – пехотных далее.
Минный посвист наледь сминает.
Ну, а были ли попадания?
«Все стреляли, кто его знает!»

Вы былое слегка погуглите,
обратитесь с вопросом в Вайбер,
если что-то такое курите:
«Попадал ли во фрица снайпер?»

Попадал, только речь бравурную
он о том не доносит внукам.
Память стала немою урною
смертным стонам и смертным мукам.

Только скажет, помяв махорочку
злой цигарочки между пальцами,
и не в голос, а так – тихонечко,
будто спрятан у века в карцере:

«Что ж война? Не балетец мастерский,
шаг вприсядку жирною глиною…
А девчонки, что в школе снайперской
раньше выучились – все сгинули».




Каменные волны


Моему дедушке Егору Андреевичу


Мой дед мостил когда-то мостовые
Вблизи театра, где Шаляпин пел.
Потом в райке о гении России
Мальчишеское мнение имел:

«Как гакнет – так и свечки зашатались
Под куполом на люстрах золотых!»
Таких в театрах Франций и Италий
Едва ль прославит европейский стих!

А я храню рассказ семейный папин,
Хотя давно пополнили "тот свет"
И Фёдор свет Иванович Шаляпин,
И две войны видавший мудрый дед.

Не разнесли осколки мостовую,
Пока терпел блокаду Ленинград.
В ней каменные волны – как вживую
Несут меня на сотню лет назад,

Когда, сто лет спустя, на свете этом —
С женой, с детьми, хотя бы раз в году
По мостовой, что вымощена дедом,
До Марии?нки праздничной иду.




Сосед-жизнелюб


Запрокинулся навзничь со стопкою,
Передёрнул синюшным лицом,
И душа обнажённою, робкою
Воспарила, простясь с подлецом.

Время сталинское – был он "тысячник",
И под дикий, великий развал,
Клеветой не повязанный с присными,
Деда Шурку один[7 - Во все времена для справедливого суда требовалось не менее двух одинаково свидетельствующих]"доказал", —

Дескать, парня (пятнадцатилетнего!)
Слушал в сходке, кто молод и сед,
Что декрет не приветствовал Ленина
И повёл мужиков на Совет.

Дальше – больше: что вешал, расстреливал,
И десятка сгубил полтора
(То, что в списке – живые, расследовать
Для суда не пошли опера,

Да и суд был: сермяжною "тройкою"
Под расстрел, тридцать первого, в ночь,
Чтоб забыться гулянкой-попойкою,
От заплечного дела невмочь.

Документ о расстреле обстряпали
На второе как раз января).
Много было их, битых под страхами,
Ни за что осуждённых, зазря.

Со вдовой – три ребёнка осталося,
Ждали к Троице – маму мою;
Родилась. И к семейству без жалости
Век катился в парадном строю.

Пятилетки, победы, свершения,
Огневые, крутые дела
Заморочили все прегрешения —
Как побелка на фреску легла.

Маме сон был – от Бога, не и?наче:
Папа щуплый, в костюме, в окне.
«Как жилось-то тебе, сиротиночка,
Безотцовщина?» – молвил во сне…

Маме нынче исполнилось семьдесят,
В "День России" – её юбилей.
Преклоняюсь пред милою, седенькой,
Перед мамой любимой моей,

Перед памятью бабушки, вынесшей
Столько горя; не в пепле-золе —
В доброте воспитавшей на вымерзшей
От безбожья советской земле

Всех детей своих. Дальбы[8 - Дальбы – несмотря на то, что (наше псковское-гдовское диалектное выражение)] не вытерта
Клевета ядовитая с губ,
И когда подойдёт время выстрела —
Вновь найдётся сосед-жизнелюб.

    2008



«Бабушка, моя живая совесть…»


Не стоит село без праведника,

и город – без молитвы


Бабушка, моя живая совесть,
Всей деревне дал тебя Господь
Как закваску в хлебы, или соли
На скоблёном столике щепоть.

«Про?стила»[9 - Про?стила – так говорят на нашем гдовском диалекте] – одно простое слово
Изгибало козни на излом,
Где, глазами зыркая сурово,
Бегали с ружьём и топором.

Ты теперь лежишь в могилке телом,
Верно, и в земле сырой светла,
А душа к невидимым пределам
Поклониться Господу ушла.

Помолись же там об избавленье
От разжженных неприязни стрел.
Вижу я теперь твоё смиренье,
А при жизни было – не жалел…

Но, исполнен помыслов нечистых
Ставить своенравия печать,
Всё взываю: как мне научиться
Так, как ты, молиться и прощать?




Ножная швейная машинка «Зингер»


Была ты закопана в пору
Великой войны в огород.
Ты думала: пусть и не скоро,
Но дедушка всё же придёт.

Не часто меняя иголки —
Одну-то имей-береги! —
В просторной крестьянской светёлке
Тачал на тебе сапоги

Мой дедушка Шурка "со скрипом" —
Внутри голенищ с берестой,
Скрипящих отнюдь не тоскливо,
Задиристо – пляшь, а не стой!

Комунна валила как боров,
Учил – кто крестьянства не знал,
И "тысячник" дедушку скоро
Под тридцать восьмой "доказал".

Года как заплаты пестрели,
А бабушка мужа ждала,
Не зная, что он был расстрелян,
Детей четверых подняла.

Когда, мародёр по старинке,
Солдат из эстонской "SS"
К станине от швейной машинки
Живой проявил интерес,

Она ему просто сказала:
«Муж забран, а вещи – ищи!»
Замки повыламывал, сало,
Чтоб были багровей прыщи,

Тебя же в земле не приметил,
Машинка, сапожника друг,
И долго, за всё не в ответе,
Ждала ты заботливых рук.

Потом, не робея нимало
У лаковых шкафа дверей,
Ты в нашей квартире стояла
Брильянтом моих эмпирей.

Не зная о сути поломок,
Простым любопытством несом,
В тебе находил я свой домик
С качалкой, с большим колесом.

Тебя я как нянюшку помню,
Была ты для нас как родня,
И гладило детство ладонью
Шершавую кожу ремня.

Подвергшись живому ремонту —
Был мастер Калина речист —
Теперь ты стоишь по-иному,
Готовая швы подлечить.

С бессменной своею иголкой —
Лет сорок, поди, как не шьёшь!
Твой короб – цветочною полкой,
А всё ты сапожника ждёшь!

И, глядя на вязь твоих ножек,
На всё, что взошло, чтобы шить,
Во мне медвежонком сапожник
Вздыхает в берлоге души.




Кукла


Войны я в лицо не видел,
Лишений в жизни не знал.
Коль кто б в историки выбрал,
Писать бы о том не стал.

На кителе не пестрели
Награды в день выходной:
Мой дедушка был расстрелян
Под Новый, тридцать восьмой.

А был он простой крестьянин,
С землёю хранивший связь;
Подростки – тётя с дядьями,
А мама не родилась.

Мне сердце о том не скажет,
Светла его тишина,
Нельзя и представить даже,
Что значит слово «война»,

Что значит слово «бомбёжка».
В лесу спасались дядья,
И тётя, и с ними – крошка,
Три года, – мама моя.

В каком-то старом сарае,
В тепле дыханий, сенца,
То часто, то замирая,
Стучали людей сердца.

Родни в этот год немало
У бабушки собралось.
Она же всех принимала,
Хоть всех ей трудней жилось.

Была до света в работе,
Ведь сядут за стол с утра
Кузены дяди и тёти,
И бабушкина сестра.

В тот день, не справившись за ночь, —
Причудлива вязь судеб —
Она пекла партизанам
В деревне подовый хлеб.

А в лес деревенским бабам
Бежать – не равняться в строй.
Был весь подростковый табор
В сарае с её сестрой.

Безумна толпа народа,
И ужас неудержим.
Рвануло где-то поодаль,
И кто-то крикнул: «Бежим!»

Коклюшки гиблой затеи
Едва ли мы расплетём;
Подростки снялись первее,
За ними – кто был с дитём.

Своих-то нести не тошно,
А тут, поди, не своя —
Чужая, лишняя ноша —
Ребёнок, мама моя.

Зелёное было платье
Одно надето на ней.
Ей ласковое сказать бы
Словечко, маме моей.

Но, платьишко сдёрнув, долго
Не мешкала, – чай, не мать, —
Сказав: «И без платья до?бро…» —
И, – издали: «…помирать!» —

Бегом припустила тётка,
Такие, браток, дела.
А смерть на ноге короткой
То сзади, то обочь шла.

Тепло дыханья и сена…
Кому обогреть-помочь?
Бежала мама за всеми
И плакала во всю мочь.

Вот – речка, жердинок пляска,
Ступить без перил – не сметь!
Где взрослому – лишь опаска,
Ребёнку – верная смерть.

И шла бы на те жердинки,
Не в силах свой плач унять,
И справили бы поминки —
А что ж на войну пенять! —

Но – всех чудесней как будто —
Почти человек живой! —
У мостика – чья-то кукла
С фарфоровой головой.

Есть ужас, но детство – сверху,
И нет войны, посмотри!
Что надобно человеку,
Когда ему года три?

И холод ушёл помалу,
И мир в душе, и покой:
С рождения не бывало
У мамы куклы такой!

Оставив порыв бесцельный
Шагнуть за опасный край,
С находкой своей бесценной
Вернулась мама в сарай.

Войны не боясь ни грамма —
А рядом – тонны смертей! —
Сидела там и играла
С шикарной куклой своей.

Оттуда – вижу как будто, —
Землёй, сожжённой дотла,
В пуховый платок укутав
Нас бабушка унесла.

Когда б не Промысл Божий,
Незначимой сути вещь,
Всё то, что всего дороже,
Могло б в эту землю лечь.

Не вырони дар тот самый
Чужая чья-то родня,
И не было б в мире мамы,
И не было бы меня.

Как счастье бывает хрупко!
Как слаб человек живой!
Меня спасла эта кукла
С фарфоровой головой…




Одеяльце


Стрелял огонь в степенной русской печке.
Чело печи дышало трудно, жарко.
На тонком одеяльце человечка
Зевнув, легла немецкая овчарка.

Теперь тем одеяльцем дверь обита,
Из тех, послевоенных, сосен, рама;
Но помню я – оно в плену убито,
А до войны им укрывалась мама.




«Давно уж там, где рыли окопы…»


Давно уж там, где рыли окопы,
Стоят душистого сена копны.
Гуляет там молодёжь иная,
Войны прошедшей не вспоминая.
Там ухает не партизан, а филин
Натуральный, и если фильмы
Приедут снимать, год от года лживей
Выводят героев, что прежде жили.
Расписывают лихую годину
Как комедию, и не дивно,
Коль консультанты там – генералы,
Что в сорок первом видели шпалы
Где-нибудь при далёком штабе,
А вовсе не там, где штабель на штабель
Ложились трупы, где у "железки"
Взрыв громыхал, могучий и резкий,
И где от крови слипались веки
У юного окруженца-калеки.




«Я не люблю комедий о войне…»


Я не люблю комедий о войне,
Какою бы весёлой ни была,
Когда война грохочет в стороне,
И память оскверняется дотла.

В пылу эпизодических атак
С единственным решающим броском
Расписаны союзники и враг,
И подвиги – по плану, с ветерком.

И кровь – не кровь, и боль – совсем не боль.
И бутафорский дом – совсем не дом.
Всё то, что не видали мы с тобой,
Постыдно гнётся в зеркале кривом.

О чём тут смех? Зачем веселье тут?
Сюжетец хамоват, а значит, плох:
Наверно, нашей совести капут,
Наверно, нашей чести хенде хох?

А сытые ухмылку наведут
Как пулемёт, на прежние дела.
Пора отдать комедию на суд,
Какою бы весёлой ни была.




Последний Ветеран


И дерево его узнало…

____Александр Трубин


Вот Ветеран. Настанет полночь,
Сиротства мыслей страшный год,
И на вопрос его: «А помнишь?» —
Никто не скажет ничего.

И если выслушать не смогут,
Из пальцев выскользнув как лёд,
Он будет прошлой жизнью согнут
И с тихой горечью умрёт.




В больнице


Подобный фреске Микеланджело,
Лежит старик кристально-чистый
С хрустально-нежным взором ангела,
С седой душою сталиниста.

В пуху волос блеснула лысина
Сковородой былого ада.
В ней был стежок короткий выстрела
Оттуда, из-под Сталинграда…




Стоп-кран


Стоп-кран – ненарушимый тормоз,
Табу, какого крепче нет.
Проходит сумеречный поезд
По перегонам прежних лет.
Сосед – старик, ему не спится,
Сидит, качает головой.
Монументальна проводница,
Что идол степи грозовой.
Приносит чай, а подстаканник —
С чернёным сталинским гербом.
Скользят огни по эстакаде
Как молот, скрещенный с серпом.
Такого в будущем не встретишь,
А здесь двоится много раз
В её руках винтажный трепет,
Советских будней китоврас.
Смотрю в окно – совсем тверёзо,
Но не пойму, тадам-тада,
Воспоминание иль грёза
В столбы вплетает провода?
Вокруг клубится сумрак древний,
Но в нём – святые чудеса:
Не разорённые деревни,
Не умерщвлённые леса.
От окон пахнет креозотом.
Сжимаю докрасна кулак.
Должно быть там, за горизонтом —
Жестокий сталинский ГУЛАГ.
Там под тюремной робой кости
О кости жалостно стучат,
Овчарки, потные от злости,
На скорбных узников рычат,
Там «майна» слышат вместо «вира»,
А здесь – совсем без передряг
Обычный быт, довольно мирный,
За исключеньем пары драк.
Смотрю душою ледяною
В клубящую туманом мглу
И приникаю пятернёю
К чуть запотевшему стеклу.
Как будто мне талон на счастье
До истеченья суток дан.
И хочется не возвращаться,
И хочется рвануть стоп-кран.




«Не век же жить с напором и с нажимом…»


Не век же жить с напором и с нажимом.
Былая жизнь покажется ошибкой,
Когда устанешь гнаться за наживой,
И вдруг поймёшь, что гнался за наживкой.




«Твоя душа была как тёплый дом…»


Светлому моему Ангелу,

Бабушке моей Голубевой Анне Сидоровне


Твоя душа была как тёплый дом,
В котором было проще и уютней.
Струился дым над золотым огнем,
И голос твой звучал старинной лютней;

И так спокойно на твоё чело
Ложились невесомым пухом пряди,
И буковки корявые светло
Теснились в недописанной тетради —

Не мудрости вселенской ореол,
Так – мелкие заботы бытовые.
Я в будущее от тебя ушел,
И безвозвратно вышел из России.

И здесь, входя в цивильные дома,
Где всё разумной прелестью приятно,
Хочу сойти с крыльца, сойти с ума,
И сквозь рыданье прибежать обратно —

От фолиантов с мудростью змеи —
К той памяти, где не нужны закладки,
Где золотые буковки твои —
На сердце обветшавшее заплатки.




Злоречивым


Мой дедушка, внук Моисея, сапожник,
Без лишних обид на Руси проживал,
Для шика, для скрипа, как истый художник,
Берёсты кусок в голенище вшивал.

Скрипели сапожки крестьянскою стёжкой,
Где льны голубели, цвели васильки.
С лошадкой, коровкой, пеструшкой да кошкой
Крестьянские прибыли не велики.

И вечным наследством – лишь доброе слово,
Вещают, пусть мир злоречив и жесток,
Узор на странице – про край мой еловый,
Узор на ладони – про Ближний Восток.

Кичиться любым родословием глупо —
И что там намешано в нашей крови! —
Какие бы ни были в нас гаплогруппы,
Душе камертон – Псалмопевец Давид.

Вся жизнь – как молитва на вдох и на выдох.
Беда ли, что всюду на здешнем пути
Саула копьё, догоняя Давида,
Ответом на добрую песню летит?

Не всякую птицу из клетки отпустишь,
Не всякие слёзы отплачешь навзрыд.
Сосною шумит Левашовская пустошь
Над общей могилой, где дед мой зарыт.

Смолчу, осуждаемый вновь без причины:
Пусть буду стократ ошельмован я сам,
Но камень не брошу в народ злоречивый,
Как некогда дедушка мой не бросал.

    27 декабря 2020 года, Горское шоссе, Левашовская пустошь



Где та светлая власть


Где та светлая власть прозябающих нынче во мраке,
Что сумеет раздать, не отняв, и дарить, не деля,
Расселить коммуналки, тюремного века бараки,
И народную правду поставить превыше рубля?

Где та светлая власть, что опору имеет на совесть —
Не на орды орудий и слоноподобных ракет;
Отвергая души неподъёмную сытую сонность,
Возвышая мудрейших, заботится о дураке?

Где та светлая власть, что не прячет в закут инвалидов,
Не считает за лишних "отживших своё" стариков,
И настолько сильна, что прощает любую обиду,
Не бросая в застенки того, кто умом не таков?

Где та светлая власть? – Покажите её, покажите!
Я нарочно не сгину, её я увидеть хочу!
И, положен на плаху, упрямой души долгожитель,
Неподатливой шеей топор затуплю палачу!

Но наточен топор по науке, неспешно, спокойно —
Ни минуты не даст для отмеренной жизни украсть.
Мне Отечества дым – мятежи, эпидемии, войны
Разглядеть не даёт, какова эта светлая власть.




Рождённые в СССР


Рождённые в СССР
Не знали почтенной преступности
И против неё полумер —
Лишить-наградить в совокупности.
Был двор без заборов широк,
Подъезд не закрыт – а не зассаный.
И сбить с панталыку не мог
Шпион, из Америки засланный.
Да, в чём-то бывал дефицит,
Но сыты бывали – не пластиком.
И вырезать аппендицит
Мог фельдшер – советская классика.
И – кто, коль не я и не ты? —
Мечту нашу делали сладкою.
На дури чиновной финты,
Ответив рабочею хваткою,
Смотрели порой из бойниц,
Храня перед горе-мерзавцами
Нетронутость школ и больниц
Безудержной оптимизацией.
Где вёдра нести, где багры
Умели мы анализировать.
Нам душу вконец не могли
Безбожием "оптимизировать".
Был праздник – Господь без господ
(Пусть ёрзал там "уполномоченный",
Но не был советский народ
В чумной атеизм замороченный).
Кто нелюдь – тот нелюдь для всех,
В кино или в жизни – без разницы.
Не слишком ценили успех,
Но бегали суетной праздности.
В вопросах житья да бытья
С детишками не лицемерили,
Но, сказку им на ночь прочтя,
Мы слушали "Голос Америки".
Для нас, выполняющих план,
Прикуплены где-то по случаю,
Приёмники VEF, "Океан"
Все страны планеты озвучили.
А всё-таки было главней —
Дружить с драгоценною книгою!
Мы многое черпали в ней,
Страну нашу в будущность двигая.
Нам в букве печатной века
Под лампой читательской брезжили —
С "Последнего из Могикан"
До чудо-трилогии Брежнева.
Для чтения, не для прикрас,
Где в синих обложках, где в красненьких
Стояли на полках у нас
Все книги негаснущей классики.
И грамота наша была —
Не рядом с кувшинами-вазами,
Не в рамочке возле стола,
А в сердце открытом и в разуме.
Вот так бы и нянчить внучат!
Но много здесь нового, хмурого.
Приёмники нынче молчат,
И план – не задача, а курево.
И книжицы по?лны химер.
Уходят из мира безграмотных
Рождённые в СССР,
Последние из могиканутых.




90-е


В девяностых народ был свободнее,
Девяностые – время надежд,
А двадцатые – время агонии
Растерявших надежды невежд.

Ни героя, ни веры, ни памяти,
Только серо-бытийная муть
С истеричными нотками паники
Указует в безбудущность путь.

Все богатства природы отцапаны
Руконогой кремлёвской семьёй.
Где двадцатые – там и тридцатые,
Где насилие, там и конвой.

Наказуемы духа метания.
Не замедлят привыкшие красть
Огнемётом, гранатами, танками
Усмирять не уваживших власть.

Время давит – успеть окопаться бы.
И, возможно, ударит под дых
Позабытой бедой оккупация,
Отрезвление сороковых.

Будут снова пробелы и отступы
И победа кровавой ценой,
И вождя развенчавшая оттепель,
И последышей пир нефтяной,

Перестройки, разор виноградников,
Пересменка аварий и драм.
Так встаёт поминутно на грабельки
На Руси первобытный Адам.

Сотня лет ещё будет подарена
Той стране, что растрачена зря —
Ни Алфёрова нет, ни Гагарина,
Ни Апостола нет, ни Царя.

Будут снова Иуды и Каины,
Не замедлит у пропасти бег
В двадцать первую жуть отзеркаленный
По-советскому прожитый век.

Снова край девяностых покажется,
Догадался бы только народ,
Что свобода прозреть и покаяться
Выше всех окаянных свобод.




«Кто поёт эту песню, плывущую волглой рекой?..»


Кто поёт эту песню, плывущую волглой рекой?
Кто щемит мою душу напевом протяжным и странным?
Выйди в белый туман, разузнай и меня успокой —
Не моя ли судьба распевается там, за туманом?

Не она ли так зябко присела на дёрн у костра,
Разгребая золу, подвигая звенящие угли,
И плетёт этот зов – всё из слов, позабытых вчера,
И каких не разыщешь ни в Яндексе нынче, ни в Гугле.

Что плывёт над рекой? Ярославны надломленный плач,
Или Пушкина песнь, что сложилась о вещем Олеге?
Не для казни ль стрелецкой там точит секиру палач?
Не по нам ли вздыхают то половцы, то печенеги?

У истории в недрах так много забытых могил,
Что едва ли подымет их тайную вязь археолог,
И одна среди них – о стране, что я смертно любил,
Жалкий холмик среди порыжелых еловых иголок.

Над могилою той до поры нерушима печать,
Но я слышу почти эту песню у сгорбленной хаты
О старушке, что с флагом выходит солдата встречать,
Да не тот это флаг, иль не те возле дома солдаты.




«На опыте мы не узнаем…»


На опыте мы не узнаем,
скорее всего, никогда,
какие столпы мирозданья
разрушила Леты вода,
куда устремляется ветер,
рванувший рубаху с груди,
обуглен лицом или светел,
кому мы сказали: «Уйди!»
Какой неразгаданной думой
в пугающий час тишины
и дрёма старухи угрюмой,
и очи младенцев полны,
легко ли молитвой бессонной
планету спасать по ночам,
и сложно ли в мире быть Солнцем,
когда тебе бьют по лучам.




Два Отечества


Моё Отечество земное,
Что у трескучего огня
Нет неуклонного покоя
Ни у тебя, ни у меня.

Среди знамён и конституций
Не ведая твоих икон
Народы внешние мятутся,
Тебе вменяя свой закон,

А ты на венценосном струге
Лелеешь праведную тишь,
И, опираясь на хоругви,
Куда-то в горнее глядишь.

Пожары, мятежи и войны,
И гибель многих, и разор —
Но перехлёстывают волны,
И ты не ставишь им в укор.

Претерпевая и прощая,
Непостижимый мой народ
До самых врат небесных рая
Свои молитвы донесёт,

И если с ними я воскресну
Увидеть горнюю страну,
В своём Отечестве Небесном
Твоё я имя помяну.




«Подойти к России – что в омут глянуть…»


Подойти к России – что в омут глянуть:
Не увидишь в облаке дна.
Всю-то душу захватит глоток на память,
До того вода холодна.
Приколдует лютостью, приморозит,
А потом обожжёт теплом.
Здесь привыкшие каяться при народе —
Навсегда под её крылом.
Ничего, если голосом сиплым, грубым
Кто-то к стенке себя припёр —
Покаянную голову меч не рубит,
Для того наточен топор.
Повезут бережливо, в объезд ухабов,
Чтоб ни волоса седины,
И простят-перекрестят на плаху бабы,
Что смутьянов рожать вольны.
В том и вольная воля, что в колыбельной
Слышит маленький дурачок,
Как под песню степную, под вой метельный
По Руси идёт Пугачёв.




«Повезло тебе, что я отходчивый…»


Повезло тебе, что я отходчивый.
Не отрежу: «Время истекло!»
Так в саду морозно, но под почвою
Держится вечернее тепло.

Так отпетый двоечник пытается
В троечники выбиться, учась.
Так на дне колодца обретается
Неба перевёрнутого часть.

Так стрелец простит Первопрестольную
К окаянной плахе по пути.
Отойду я, дай мне только в сторону
Молча, безрассудно отойти.




А. Блок


То, что было, то, что стало —
пусто… Вновь явилась в сон мой
революцией-кристаллом
замороженная Сольвейг.
За окном – хлопок винтовки,
боязливо-грозный окрик.
На "буржуйке" нет готовки,
лишь чаёк, да пара облак.
Что стихи? Одни лишь мифы!
Революции финансы —
в печку скачущие скифы,
и конвоем к ним – двенадцать.
Голод, голод, волк приблудный.
Мир как пояс тесен, тесен.
Для чего Руси подлунной
вся как есть таблица тестя?
Фонари разбиты. Темень.
Улиц мертвенная тина.
И не сыщется в аптеке
ни морфина, ни стрихнина.




Наша участь


На Земле ни одно поколение
Не минует ни мор, ни война.
Родились мы как будто ко времени,
Только нас подвели времена.
Понесли, словно лошадь над кручею,
Не удержишь – сорвётся на дно.
Называть ли нам участь везучею —
Прежде смерти понять не дано.
Говорят, лишь тогда нам откроется
Для сердец, для ушей и для глаз,
Отчего так несла эта конница
По обрыву безвременья нас.
И поймём, что сухою пустынею
Напояли нас всюду ручьи,
Что чудными путями, простыми ли
Неизменно мы к лучшему шли.
Ограждая безплотною силою,
Чтобы страждущий не изнемог,
Подставлял нам плечо шестикрылое
Вездесущий Всеведущий Бог.
Отрицая Его или веруя,
Мы свой выбор предвечный творим.
Нам такою отмерится мерою,
Как привычно нам мерить самим.
Как дорогами ни хороводится
Всё, что нам удаётся пройти,
Под горою Голгофой расходятся
На две стороны наши пути.
Простоту восприятия пестуя,
Мы поймём лишь тогда, у Креста:
Смертоносны не войны, не бедствия,
А одна лишь души пустота.




«Одряхлели ждущие перемен…»


Одряхлели ждущие перемен,
Сединой подёрнулся их протест.
Безъязыкий колокол глух и нем.
Сотворим из сердца ему протез.

Пусть ударит глухо степной набат,
В богадельню тычется и в шинок,
Пусть вполуха слушает, кто горбат,
В четверть уха слушает, кто безног.

На пространствах скорченных пустырей,
Может быть, найдётся хотя бы горсть
На печи лежащих богатырей,
Что давно на немощь имеют злость.

Закрутись дорогою, колесо,
Застучи копытом, буланый конь.
Нечистью подёрнутый горизонт
Не копьём, так палицей с места стронь.

И тогда небесная благодать
Поцелует молча тебя, судьба.
Перемен бессмысленно просто ждать,
Не меняя круто самих себя.




Галера


Чувствует резче, как на борт волна набегает,





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/vladimir-alekseev-32399655/kerosinovyy-fonar/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Audi, vidi, sili – латинское: «Слушай, смотри, молчи»




2


жеода – полость внутри камня, сплошь покрытая кристаллами природных минералов




3


«Годы уносят всё, даже память» (латынь)




4


«Человек – вещь священная» (латынь)




5


Здесь и далее Инстаграм – организация, запрещённая на территории РФ.




6


«Лисистра?та» – комедия древнегреческого драматурга Аристофана, созданная около 411 г. до н. э. В основе сюжета – история о том, как афинянка Лисистрата, стремясь остановить нескончаемые войны, убеждает женщин греческих городов отказывать мужьям в исполнении супружеского долга до тех пор, пока не закончится кровопролитие




7


Во все времена для справедливого суда требовалось не менее двух одинаково свидетельствующих




8


Дальбы – несмотря на то, что (наше псковское-гдовское диалектное выражение)




9


Про?стила – так говорят на нашем гдовском диалекте