Книга - Граница бури

Граница бури
Екатерина Майорова


Мой девиз: слова философа и писателя М. Веллера «Литература – это то, от чего трясет». Эта книга – герменевтический круг Фридриха Шлейермахера, почти каждое стихотворение можно понимать либо как часть целого, либо так, как это близко вам.





Граница бури



Екатерина Майорова



Фотограф Александра Арт



© Екатерина Майорова, 2022

© Александра Арт, фотографии, 2022



ISBN 978-5-0059-3031-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero










Вступление


Я живу Словами, в Словах, ради Слов.

    Макс Далин






О Жизни





Луи


Время – сторож и соглядатай,
Стрелки чертят опять кольцо.
Город полон разбитых статуй,
И у каждой – твое лицо.
Для меня этот мир – отрава,
Яд, который нельзя не пить,
Ни на что не имею права
Без тебя – даже просто жить.
Я виновен в произошедшем,
Пусть об этом все помолчат,
Совесть знает. Кричит и шепчет.
Совесть твой поднимает взгляд.




Стансы трусам


Милый Миша, плачь потише.
Вышел прыщик на носу?
Не расстраивайся, Миша,
Я трусы тебе везу.
Это ж просто загляденье —
Полосатые трусы!
Все ребята обалдеют,
Эх, утрешь им всем носы!
Ведь в трусах ты просто зайчик,
Все закрыто на засов.
Это вам не то, что мальчик
С голой попой, без трусов.
Если так, все слишком сложно,
Ни азарта, ни красы,
А не знаешь, может, можно
На язык надеть трусы?




Копать иль не копать?


Если долго копаться в себе, можно вырыть себе могилу.
Как же мне перестать копать, если почва так ждет лопат?
Не смириться мне, хоть убей, что любимый и самый милый
Каждый раз выбирал не меня в каждый проклятый звездопад.
Не меня на спине он вытаскивал из-под обломков зданий,
Не меня забирал с остановки ночами или в грозу.
Никогда он моих не оправдывал ожиданий,
Не шептал: все бросай, весь я твой, как коронке – зуб
Подхожу я тебе или же так, как коронка зубу,
Мы одно, мы одни, как таежные лесорубы,
Без залогов, условий и всяких возможных «если»,
Просто взяли себе два билета в Дрезден.
Только вот все мечты, а в руках до сих пор лопата.
Я копаю себя и закапываюсь в экватор.




Поиграем?


Мне так нравится видеть звезды в апрельских лужах.
Кто-то видит в них грязь – и это, наверно, так.
Ну, давай поиграем с тобой в этот древний ужас,
Я уже не боюсь, я лишь собираюсь в кулак.

Мне так нравятся стертые лица непосвященных,
И сплетенные вены стеблей кувшинок в реке,
Расплескался апрель у перил моего балкона,
Ты – условие пульса в моей восковой руке.

Крылья ласточек небо сотрут, как чернила – ластик.
И когда ты устанешь весь мир собой заслонять?
Я тяну свою руку, как главный тихоня в классе,
И ты спросишь кого угодно. Но не меня.

Пока финку не вынут – я вроде и не болею,
Ну, по крайней мере, – живу. Да, есть одно «но»:
Залатать будет некому, равно как и заклеить,
Но какое безумие – мне уже все равно.

Ты идешь, и цепочка следов на снегу – как вена,
Позади задыхается выжженная земля.
А ты видишь лишь стены дешевой своей Вселенной.
Только стены, пусть даже стены из хрусталя.

Ну давай поиграем в это. Я выйду к нищим.
Буду биться о стены. Пальцами их разъять?
Как цунами, застигнет влюбленность – и ватт под тысячу.
У меня развивается мания. Светобоязнь.

Мы на разных концах. Полушария. Версты. Мили.
Мои ноги топчут лишь радугу. Но не кровь.
Я умею до гроба только. Вот так учили.
А тихони-отличники помнят всегда урок.

Я один на один с этой черной апрельской ночью.
И, смывая с пустых ладоней холодный пот,
Оседаю тихонько в угол без позвоночника,
Да, животное, всё израненное в живот.

От такого самопознания без наркоза
И без водки даже можно лежать на дне,
Я не знаю правил, свои создавать мне поздно,
А ты людям смотришь в глаза как в дыру в стене.

Буду быстро ходить. Мало думать. Всегда при деле.
Буду тыкаться носом в людей, чтобы меньше жгло,
Совершу революцию, вырасту, похудею.
Мы уже проходили это. Не помогло.

Я лежу на дороге цветком, со стеблем разъятым,
И смотрю на тебя, предвкушая – в твоих висках
Оглушительно будет биться слепая чьятость,
Принадлежность кому-то кроме своих зеркал.




Верлибр


Возьми мою руку
И переведи меня через эту ночь.
Эту ночь, кусающуюся вопросами,
Так и не заданными себе самому.
Твоя легкая тень пусть лежит на моей душе,
Скрывая то, что скрывают все тени.
Извини, я пока не умею прощать,
Но прекрасно умею прощаться.
Я расстелил постель, почему же она
Так похожа на цветок лотоса,
На капкан, что ставит бессонница?
Нет, я даже не грежу о сне,
Он убьет моих монстров.
Но, прошу, возьми мою руку,
И тогда мои страхи станут снежинками,
И тогда я подумаю: а ведь завтрашняя казнь
Так украсит мою биографию!
Посеет во мне загадку и прелесть,
Ту загадку, что живет в спящем зимой фонтане.
Я ведь даже не прошу взаймы твою душу,
И не смотри на меня,
Как смотрит Юдифь на Олоферна.
Просто возьми две наши жизни на свои плечи
Только на эту ночь.
А завтра
Я снова буду пить слезы из чаши бытия,
Завтра у меня будет такой голос,
Каким приказывают нажать на красную кнопку
И снести полмира.
Мне так хотелось бы знать
Что предел невозможен.
Но сегодня.
Пожалуйста…
Возьми меня за руку
И не отпускай.




Практически 36


У меня все нормально – практически тридцать шесть.
Есть куда убегать – пустыри, Ярославль, мишень.
В ее центре я словно в себе – хоть стрелой пришей.
Все попсовые песни текут из моих ушей.

Все они про меня, все орут: «На, смотри, смотри!»
Как летучая мышь я вслепую схожу с перил,
Ну а внешне: держать равновесие, дикий грим —
Для людей я пока ничего же не натворил.

Просто встретив в отделе, где соки и вина, тех,
Кто друг другом проломлен, кто прыгает по черте,
Столбенею от ужаса, жмется к порогу тень —
Как же мы не они? И под пулями в пустоте?

У меня еще есть чем заняться, я стружка, а жизнь – верстак,
Можно всех пожалеть, можно гладить хромых собак.
Только камер у сердца – четыре, и четвертак
Весь снимает тебя, хоть до трех считай, хоть до ста.

Боль цветет что кувшинка в раскрытой моей горсти,
Я ложусь лишь под утро, и снится часам к пяти —
Ты берешь меня в руки, как яблоко то – нести
Игнорируя все мои «Отпусти!»




Незаменимых нет


Незаменимых нет, ты прав, и слишком, всегда найдется кто-то, у кого
Такие же глаза, пижама в мишках, такой же леденец и озорство.
Незаменимых нет, черты кого-то со всех сторон польются, как ушат,
Лишь функции назначить, выдать квоты – и вот уже на ось вернулся шар.
Встречать с работы, делать бутерброды: не слишком сложный квест, любой пройдет,
Любой осилит уровень заботы, а то, что будет лгать, почти не в счет.
Почти. И дьявол прячется в деталях, его бы выдрать, позабыть, запить.
Сияет маска, и пиджак притален. Расклад понятен, дом необитаем, Незаменимых нет – опять читаю,
Их нет, я верю, сам же так считаю.
Есть те, кого не хочешь заменить.




«Дверь в иные миры не открою…»


Дверь в иные миры не открою,
Я не знаю, как правильно жить,
В наше время приходят герои,
Чтобы мир для себя изменить,

Разрушать – это легче, чем строить,
Мир – он сам по себе волшебство,
Атлантида, падение Трои
Органично вписались в него.

Ночь, и время стирает границы
Между черным и белым вдали.
Я поймала ему синицу,
А ему нужны журавли…

Мы не знаем, что правда, что ложно,
В этом мире законов не счесть.
Чем гоняться за тем, что возможно,
Лучше просто принять что есть.

А способных взлететь и разбиться —
Сколько их уже скрылось во мгле!
Но приходят опять единицы,
Чтобы строить нам Рай на земле.

И опять переломаны спицы,
А колёса в дорожной пыли.
Тихо бьется в пальцах синица,
Ну и где же твои журавли?




Пилат


Твой город словно нарисован
Уставшим Солнцем на земле.
Благословлен и коронован,
Ты вновь ступаешь по золе.

Зола не станет позолотой,
Как ночь не превратится в день,
Ты даже сам не знаешь, кто ты —
Предатель, трус, герой, злодей?

И город Ромула и Рема
Тебя к себе опять влечет,
Над головой твоей дилемма
Висит Дамокловым мечом.

Что делать? Как? Кого послушать?
Себя? Иль долг исполнить свой?
Он всем сказал, что храм разрушит,
Но ведь не уточнил, какой?..

Что это: слабость или сила?
Теперь, наверно, все равно.
Но в жилах кровь твоя застыла,
И кровью кажется вино.

…Зачем так жить? И жизнь ли это?
С тобой лишь остроухий пес…
«Прости», – ты шепчешь, ждешь ответа
Двенадцать тысяч лун и слез.

И добрыми вдруг стали люди,
Все, даже злой кентурион.
Ты власть другим отдал на блюде,
Развенчан… и благословлен.




Когда ты любишь ни за что


Любить ребенка так легко!
Он из твоей же скроен крови,
Твоим же вскормлен молоком,
Абьюзом в десять лет угроблен.
И тараканы все твои
Ему ломали душу годы,
Ребенка так легко поить
Своей истерикой, свободы
Лишая медленно его.
А вырастет – и ничего.
Весь мир увидит существо.
Где ж человечек благородный?
Легко любить своих друзей,
Они хоть в паб, а хоть в музей
С тобой пойдут в огонь и воду,
И примут всю твою природу,
Ведь им с тобой не жить, не спать,
А так, по клубам зависать,
Встречаться редко, улыбаться
И с упоеньем осуждать
Всех тех, кто должен просыпаться,
С тобой деля одну кровать.
Еще легко любить отца,
Он раскошелит свой бумажник,
И армия, Чечня, трусца
Далекой ручкою помашет.
Он от войны тебя отмажет.
На лапу даст, нальет винца.
Он купит тачку, шмотки, флэт
И в Институт тебя поступит,
И сколько ни было бы лет,
И даже если ты преступник,
Он за тебя во тьму и свет.
Лопатник снова распатронит,
Когда от дилера привет
Ему опустится в ладони.
Легко любить свою жену —
С ней не завоешь на Луну
От голода и целибата.
Она и борщ, и пеньюар,
Она психолог, мини-бар,
Да и еще одна зарплата!
А если сына завести,
На капиталы стать богатым,
Тут без жены не обойтись,
Она ж бесплатный инкубатор!
А как полюбишь никого?
Ни брата, ни жену, ни свата,
Ни женщину, ни божество,
А просто некого его,
Такого же, как ты когда-то,
Пришедшего под Рождество?
Как полюбить того, кто не
Дает ни плюшек, ни эмоций,
И с кем не надо побороться
За власть на кухне и в стране?
Кто просто есть, такой, что жесть,
Как полюбить его, скажите?
Увидеть, выучить, прочесть
И в душу поселить пожить и…
От восхищения присесть
На первый бросившийся камень,
Тянуться до него руками,
Ладонью отдавая честь?
Как никогда, нигде, никто
Его любить, как в центе взрыва.
И быть свободным и счастливым,
Когда ты любишь ни за что?




«Ты думаешь, что-нибудь ты выбирал? Как мебель, ты к полу прикручен…»


Ты думаешь, что-нибудь ты выбирал? Как мебель, ты к полу прикручен,
Так, падая на пол, хрустальный бокал не сам выбирал эту участь.
Мир, где вся вода вверх течет – отделим от самых заветных кошмаров,
Улыбка ударом была тепловым, и солнечным смех был ударом.

Забиты подошвами в плоть мостовой немые цветки остролистов.
И волки у Германа Гессе толпой на лик его воем молились,
Ты думаешь, что-нибудь ты выбирал? Обманывал карму и случай?
Дитя не наставших миров, что на вертел пера как годное мясо накручен.
Что в будущем, знаешь? Вот, веер примет раскинул причудливый Хронос.
И кто-то на свадьбах изловит букет, а ты – лишь венок похоронный.
И можно смириться, а можно орать, решение ждёт на монете.
И все-таки ты выбирал, выбирал. Всем телом, как парусом – ветер.




Лиль


В этом мае так страшно холодно, что беда.
Ветер воет по трубам и в окна бросает пыль…
Чай и плед? Да не греют, давай говорить, ну, Лиль!
Про далекие страны, политику, про кота.

Помнишь, я его с дерева снял, и каким он был:
Грязно-тощий, больные глаза и побитый вид.
А теперь это пухлый пушистый зверюга, спит,
На коленях свернувшись… Лиль, слышишь, а чай остыл.

Ты молчишь, и бездушно часы отмеряют ход
Мне постылого времени. Нужно найти слова.
Про ошибки, обиды, какие-то там права…
В твоих теплых, медовых глазах раскрошился лед.

В этом мае так страшно холодно, что беда…
Словно солнце украл бледнолицый коварный плут.
Хорошо, Лиля, молчи. Ты свободна от слов и пут,
Уходи, но хотя бы не забирай кота.




«Мальчик и зайчик любили смотреть на море…»


Мальчик и зайчик любили смотреть на море.
Серое с белыми пиками, как в кино.
Заяц грустил и молчал, чтобы в разговоре
Лишнее слово не вылетело в окно.
Как белокрылая птица… и на свободу,
В небо, контрастное темным пластам воды.
Мальчик считал про себя и глотал икоту,
Чувствуя горлом ненужный приход беды.
Время, как море, бескрайне и безгранично…
В детстве особая ценность живет в вещах.
Зайчик на друга взглянул и сказал привычно:
Знаешь, ты вырос так быстро.
Ну, все, прощай.




Обнаженная


После взрыва – перманентная гроза,
Ты танцуешь обнаженная в огне,
И мне лезвием проходит по глазам
На асфальте нарисованное «Нет».
Электрический рассвет среди икон
Расцветает, как в темнице нефилим.
Для таких как я всегда сухой закон
У Вселенной, а иначе все спалим.
Ты мне даже не подашь своей руки —
Для таких, как я всегда сухой закон,
И атласные пионов лепестки
Раскурочены квадратным каблуком.
Ты танцуешь обнаженная в огне,
Лес молчит, как покоренный бальный зал,
После взрыва – перманентная гроза,
Капли яда, растворенные в слюне.
Я искал, чем бы эмоции прижечь,
Я искал, да не нашел к себе ключа.
Оттого моя как пламя льется речь
И глаза блестят как алая парча.
Сумасшедший гений кровью пишет грот,
Набухают капли яда на кустах,
Там гроза, там после взрыва все не в счет,
И мой взгляд скользит по коже как металл.




«Царапает куртку десятый снег…»


Царапает куртку десятый снег,
Я вырван из всех осей.
Вы были как вспышка, как человек,
Что стал в одночасье всем.
Теперь я не знаю – куда бежать,
Вот спальник, но где мой дом?
Да, мне говорили – не ешь с ножа,
Не пей ничего со льдом.
Да, были советы – я их цедил
В дырявое решето,
И вырвался в космос, где нет удил
И нет ничего потом.
Теперь, рассеченный твоей пилой,
Я жду свой девятый вал.
Я слышал раз сорок: не стой под стрелой…
Но я все равно стоял.




Любая цена


Когда тебя по камню разнесут,
То понимаешь под щелчок затвора,
Что время в перспективе – самосуд,
И каждая минута – приговоры.
А что осталось? Дом, ковер в углу,
Где буду гнить упавшим черносливом,
Где помнит каждый волос на полу,
Каким я был здесь до утра счастливым.
Каким я был, пьянея, теребя
Край кофты, и дрожали все поджилки.
Мы претворяем в зло самих себя,
И получаем то, что заслужили.
Мне в ад не выдавали проездной
И душу там не вешали на стену.
Просил твоей любви любой ценой —
И вот теперь плачу любую цену.




«Такие, как я – поток, пробивающий грудь плотины…»


Такие, как я – поток, пробивающий грудь плотины.
Такие, как ты – река и в ней отраженный храм.
Кромсают садовые ножницы гильотины
Ошметки твоей империи по углам.
И тень от свечи, что коснулась угла кровати,
Тебя охраняет пока и безбожно ворует сны,
Есть вещи, которые можно презентовать лишь
Как косвенное объявленье тебе войны.
Нам каждую вечность с тобой суждено встречаться,
Пусть две фумаролы бегут по твоим вискам,
И взрыв, отпечатавшись пальцами на сетчатке,
Оставит осколки звезды на вершинах скал.
Ты помнишь, как я научил тебя быть любимой?
И телом своим, как катаной, владеть и водить болид?
Твоя гравитация крепко держит мою орбиту
И даже в Нью-Йорке мешает спокойно считать нули.
Но что же мне делать – мой дом населен отребьем,
Приходится резать веревки и крепко держать бразды.
Что чувствует мир, когда я его гну как стебель?
Плотина, о сердце которой стучит молоток воды?
Мир болен уж тем, что ты в нем предпочла другого,
Его в одиночку кроить суждено на мою беду,
Я – птицу инкрементировал в птицелова,
Ты – этим ничтожествам платишь тройную мзду.
Ты – мыслишь как воин. Я – просто завоеватель,
Пусть вместо лаврушек венок из цветков ольхи
И тень от свечи подожжет балдахин кровати,
Мой красный букет нынче смоет твои грехи.
Алмазная кровь твоя стала водой в подвале —
В моем безвоздушном пространстве дрожит земля.
Такой пустоты не выдерживал даже Вагнер,
И вывихи кардиограммы нельзя вправлять.
В былые века я бы сделал из них паяцев,
Раскрасил бы лица, на волосы вылил лак,
Так будьте же теми, кем вы рождены казаться,
Я – тот, кто здесь меньше всего совершает зла.
Срывать бы тюльпанами с плеч – так голов же сотни.
Пробовал список вести – так закончился молескин,
Вдоль венецианских каналов и в лондонских подворотнях
На каждой скамейке я делал наброски твоей руки.
Испорченный мир заслонен от меня плотиной.
Включаю последнюю скорость, не дам твой огонь задуть
И будут мне сниться не взрывы, не дом в руинах,
А кожа твоя цвета пепла в моем аду.




Я не хочу быть врагом


Я не хочу быть врагом,
Не потому, что боюсь,
Не потому, что не тот масштаб.
В бокале – яд, а не ром,
В запястьях держится пульс,
И вкус падения на устах.
Я не хочу быть врагом —
Зарвавшийся диадох,
Мне кровью кажется конфитюр.
Я сам отправил в огонь,
Когда ослеп и оглох,
Свои сто тысяч воловьих шкур.
Ты – травишь ядом людей,
С твоих он капает губ,
И целый мир – на твоей волне.
Я – с ужасом о вражде,
Подумать только могу,
Но другом быть – не хочу сильней.
Они гордятся, что дни,
Когда живет твой вертеп,
На этом свете равны их дням.
Я знаю, я – не они,
Но твоя легкая тень
По сбитым пальцам гладит меня.
Мне лучше – дыба и бык,
Мне лучше – кресло для ведьм,
Мне лучше – клетка Мамая, да!
Я не догнал, не постиг,
Я не родился гореть,
С небес не падал как та звезда.
Мой посох – кротость и страх,
В запястьях держится пульс,
Не искалечен, неколебим…
Но в погребальных кострах
Свой пепел видя, молюсь —
Не дай мне сил быть врагом твоим.
Я не дожил, не дорос,
Не до ключиц, не на треть…
За двадцать восемь ударов кровь
Гоняет сердца насос,
И что мне делать, ответь?
Быть персонажем твоих миров?
Нет, лучше сгинет мой дом,
Как Ад, как Иерусалим,
Под ятаганом Луны – прибой.
Я не хочу быть врагом,
Я не хочу быть твоим…
Мне все равно, как мне быть с тобой!




Стокгольмский синдром


Я, наверное, пленник синдрома Стокгольма,
До сих пор же считаю, что выпала честь…
Я пишу Вам туда, где не страшно, не больно,
Но пока Вы не сможете это прочесть.
Я пишу Вам туда, где сверкают караты
Вашей легкой души, их ничто не чернит.
Даже если зайду босиком за экватор —
Ничего не смогу все равно изменить.
Кем я буду сейчас? Не имеет значенья.
В этом мире я тень, что отбросила тень.
Даже если построю десятки лечебниц
Для больных самой редкой болезнью детей.
Даже если засею пшеницей все поле,
Накормлю голодающих тысячи ртов,
Даже если я стану Послом доброй воли,
Если все свои раны умножу на сто,
Если буду сражаться за честь и свободу
В Эритрее, Либерии и Сомали,
Если вспять поверну все топящие воды
И ногтями дорою до центра земли,
Если выбью в себе силой воли харизму,
Если пропасть заделаю тоннами ржи,
Если я проживу еще тысячу жизней —
Все равно никогда
Мне Вас не заслужить.




Америка


На холодильнике плакат —
Манхэттен весь в огнях.
А за окном Калининград,
Забор, два серых пня…

И кажется, ты здесь чужак,
Идет все вкривь и вкось.
Тетрадку комкаешь в руках —
Опять не задалось.

Вопрос витает в облаках —
Чего ты тут торчишь?
Ведь в том, на чем висит плакат,
Висит три года мышь…

И ты б не умер от тоски —
Березки, речка, храм…
Но… лучше здесь писать стихи,
Чем мыть посуду там.




N


Он знал лишь фрагменты мира,
Тень комнат и скрип пера,
И правда своей секирой
Не жгла глаза по утрам.
Но сломлена арбалетом
Стрела, ей полет – как казнь,
Пришел пилигримом в Лету,
Как поезд, с горы несясь.
И в мире чужом, неровном,
Где вышки – как часть стены,
Полнеба залито кровью,
Полморя – рубеж войны,
Где надо бы глохнуть, слепнуть,
Где стал эшафотом трон,
А волосы пахнут пеплом
И ранами от корон,
Где плечи стальные сводит
От всех обреченных им,
Оборваны асимптоты
Подъема в Иерусалим —
Не выдержать ни минуты.
Планеты, как светлячки…
И рухнул топор на путы,
Почти не спросив руки…
Он помнил, как небо стынет
Над палубой корабля,
Как жгло перманентной синью,
Как мир был распахнут для…
Подземных цветов нагорий,
Холодный, как сталь, устав,
И… как обнимало море,
Ни слова не прошептав.




Сны


Твои сны – ворованные алмазы.
Нельзя избавиться и уничтожить.
Твои сны – простуда, холера, зараза.
И любовь, у которой в руках финский ножик.
Твои сны – желания марионетки
Сорваться. Сжечь, растоптать нити.
Как будто тоска сломленной ветки
По возможности все изменить. И…
Ворваться зеленью в чье-то окошко.
А ты спишь и не видишь движения жизни.
Твои сны как вино. Валерьянка для кошки.
И карнизы. Карнизы.
Карнизы.
Карнизы.
И однажды ты упадешь…




Троллейбус


Увидел в троллейбусе силуэт. Взглядом подозвал.
Да, я бы вспомнил тебя, если б когда-нибудь забывал.
Если б не скучал каждый день по твоим словечкам, стихам, цитатам,
Если б не осекался каждый раз, ругаясь матом,
Потому что этого не любила ты.
Да, я бы вспомнил, если б и так босые ноги не жгли мосты,
Если бы не хоронил каждое утро наши общие утра глубоко внутри,
Если б не прятал в самом темном шкафу то, что так тебе и не подарил,
Периодически мечтая сжечь, но зная – не поднимется рука.
Ну, и как твои дела? Отлично наверняка?
Как работа новая, старой не хуже?
Что, есть муж и все, что бывает при муже?
Перспективы, меха, машина и Крым весной?
Ах, не хочешь об этом поговорить… со мной?
Понимаю… Я сам виноват, извините, дама.
Только… Как же вот ты так вжилась в эту злую данность?
Как же ты так смирилась с отсутствием слова «мы»?
Как могла измениться, пусть даже и я – предатель?!
У тебя никогда ведь не было ярких платьев…
Так откуда? Другая сумка, и цвет волос…
Поневоле встает наречье – ты что, назло?
Как ты смеешь меняться, да как же ты только можешь
Не хранить, не беречь то, что не успел…
Растоптать? Да пусть даже так, только твой предел —
Это я. Ты сама говорила, что всех дороже…
Ну, признайся, скажи хоть намеком… ты тоже?
Ну, скажи просто «да», ты ведь тоже не забывала?
Сам спросил, и звенит как в ущелье после обвала.
Сигарету? Но ты не куришь? В эпоху нас
Было так. Так хотя бы сейчас имей уваженье!
Полагаешь, это я не могу признать пораженья?
Не смеши, я же сам ушел, и ушел легко!
Тебе сколько осталось ехать?.. Мне? Далеко!
И вообще, я не тороплюсь, может, так, ногами?
Прогуляемся, а потом провожу… Ах, выходишь здесь?
Ну, пока… Я стою как застывший камень,
Как Пьеро, что подвешен за белый прикид на гвозде.
Я совсем не жалею, и… нет, вовсе мне не неловко,
Ну а то, что один до сих пор… Не один, а свободен! Вот так!
…Сорок восемь минут как проехал свою остановку,
Опоздал на работу. Наушники. Водка. Парк.




Браслет


Пространство распарывал ветер на части,
И кожаный Ваш браслет
Сжигал по периметру льдинку запястья,
И цветом был брат золе.

За каждым причалом – ловушки, окопы,
Снаряды – и в решето.
Вас держит в руках только жизненный опыт
Меня – непонятно что.

Мне мысли прочесть по глазам невозможно,
Так сделайте этот шаг.
Боитесь казаться чудовищем, монстром?
А я – смотреть и дышать!




Наутилус


Мне не важно – поцелуи или гвозди,
Злость мне целится под ребра – каблуком.
Обнимите так, чтоб хрустнули все кости,
Чтобы кровь стояла в горле, а не ком.

Все равно кругом все плавится, кренится,
Перемены поломали мне каркас.
Провоцировать погром во всех столицах
Безопасней, чем прожить три дня без Вас.

Чем уснуть и одновременно проснуться,
Босиком ходить по выжженной земле.
Блокпосты мои безропотно сдаются,
Оборвались якоря у кораблей.

Подойду – как разрешите. Если можно.
Если нет второго дна у синевы.
Вот бы взять и ободрать с себя всю кожу
Оттого, что прикасались к ней не Вы.

Взять и выжечь все, что создано природой,
И в туман уйти по пояс, по глаза,
Подарите мне свободу от свободы,
Край земли, где начинается гроза.




«На корабле твоем служа матросом…»


На корабле твоем служа матросом,
Я так смотрю в глаза твои, о Жизнь,
Как смотрит безъязыкий зверь на косу,
Срубающую головы у ржи.
Я начисто пишу, без промокашки,
Свою судьбу не в силах обмануть,
Из кожи, как из ношенной рубашки,
Прорвавшись в ускользающую суть…
Действительность уже не лакируя,
Я знаю, что, твоих не видя глаз,
Когда-нибудь в тебе разочаруюсь.
Когда-нибудь, но только не сейчас.




«Этот город – на душу йодом, те же вывески, фонари…»


Этот город – на душу йодом, те же вывески, фонари,
Те же зимние гололеды и кафе с чередой витрин.
Ты живешь в сорока минутах – и как будто с другой земли.
Ни одной не идет попутки – раскурочили, расплели.
Этажи, переходы станций, растекается черный мед.
Моя жизнь – больше не касаться, не колышет, не колебет.
Стал как будто большой насмешкой мир-не-пепел-и-не-зола:
Те же елки, вокзал, скамейки, те же люди из-за угла.
Те же руки и та же кожа, от уколов такой же след,
И, закатные твари, – то же отражение на стекле!
На лице, как большие раны, – рот, глаза, целый мир болит.
Фарш нельзя провернуть обратно, спирт от сока не отделить.
Ужас —«Все за тебя решили» – поднимается из глубин,
Время есть, только нет машины, город полон подводных мин.
Друг для друга не существуем, каждый думает о своем,
А когда-то тебя увидел – и на шею, как медальон.




«Нельзя догонять и нельзя ударяться, себе повторяю нервно…»


Нельзя догонять и нельзя ударяться, себе повторяю нервно.
Но я каждый раз ударялся о реальность как камушек о поверхность
Воды, что скрывает тела и моллюсков, что кровь растворяет солью,
Что телом своим чертит круг, словно блюдце, от камушка нашей боли.

Я буду чернее и крепче почки на вербе в ночи бессонной
И всех, по кому умиралось той ночью, – складирую в антресоли.
Быть может, старею, а может, вырос, отлив заменил приливом?
Отсутствию той, по которой вылось – не сделать тебя счастливым.

Веревка и мыло, помыться – в горы, да хоть с января до мая,
И вот на ладони, как яблоко, город, где я ни по ком не скучаю.
Где нет ни кафе на двоих (там шумно!), и к вашим домам – развилок,
Возможность всегда ни о ком не думать не делает неуязвимым.




«От большого ума не спасет тюрьма, там лишь стены, в них ветры курят…»


От большого ума не спасет тюрьма, там лишь стены, в них ветры курят,
С ветерка начинаются все шторма – из песчинки родится буря.
По спирали крутится гвоздиком – расколачивать идентичность,
Между болью и удовольствием в наковальне ковалась личность.
Аритмии дрожащий под сердцем ком ты своим бытием приправил,
И пусть неисправимые все кругом – ты, увы, просто неисправен,
Вызываешь кардиограмм скачки, только тем лишь, что существуешь,
Как фракталы от ада твои зрачки и как реквием – аллилуйя,
Каждый сон твой приходит ко мне как три, и в каком-нибудь я воскресну,
Между нами ведь нет даже стен, смотри. Только горы и только бездны.




«Я ни на что не претендую. Твои букеты из людей…»


Я ни на что не претендую. Твои букеты из людей
Не разбегутся врассыпную, не разлетятся по воде,
А так и будут виться рядом, таращиться и открывать
Большие клювы. И наряды к тебе на встречу надевать.
Как будто только это важно. Как будто можно соблазнить
Кого-то платьем или пряжкой. «Случайно» порванная нить
Кусок плеча покажет миру. Как занавес, но, жаль, артист
Бездарный, липкий, словно вирус, и отзывается на свист.
Кто в хороводе, в балагане кружит и крошки под столом,
Эквивалентные вниманью персоны Вашей прямо ртом
Берет, глотает, клюв раскрывши, и жадно требует еще.
Потом – искать пустые крыши, колоть в пупок, не сдать зачет,
А сдать лишь кровь. Сирена скорой, и мамы шелковый рукав,
И шепоточки разговоров: «Вот же колбасит дураков!»
И перекошенные лица всех одногруппников, родных.
Тебя считают кровопийцей лишь те, кто сами из таких.
Кто хочет быть одним героем, в твоих глазах другие – сор,
Прижать и пригвоздить, присвоить, шагнуть вдвоем в один костер,
Чтоб он спаял огнем, как клеем. Перемешал бы с пеплом дым,
Да что угодно, но скорее. Живое гибнет без воды.
И гордо пляшут в хороводе, как механические, львы,
Убившие в себе – живое. Ценой отравленной травы.
Ценой наркотика, что стали им Ваши губы и глаза.
Ирония острее стали и руки – бархат и лоза,
Что обнимают так надежно, так сильно, нежно, горячо,
И кажется почти возможным, что ты от смерти защищен.




«А по сути, ведь в этой кадрили нигде не должно быть промашек…»


А по сути, ведь в этой кадрили нигде не должно быть промашек.
Нас учили, вскрывая абсцессы, спокойно смотреть на гной.
Эта боль превратит тебя в монстра с харизмой, ну или в кровавую кашу.
Неужели же третьего, главного, неопределенного – не дано?
В это сложно поверить, понять, это сложно представить:
Иногда, приглашая на вальс, приглашают на казнь.
Но потом, будет дикий огонь и борьба между дикими ртами
За главенство в их первом слиянии, душа как с цепи сорвалась.
Ненадолго. Но помнить ты будешь стабильно и остро:
Все усталые циники – ловко присыпанный пудрой кровавый паштет,
Становящийся почвой, плантацией чтобы выращивать монстров,
Из таких вот до фарша прокрученных жизнью наивных детей.
Так а что же нам делать? Сидеть в удаленной пещере?
Не дружить ни с одним человеком и с собственной же головой?
Если стать этим циником – не получается, как бы ни верил,
Что вариантов других не предложат – тебе все же нужен другой.
Может, просто болеть. Кто-то сжалится вдруг и отпустит,
И ты сможешь опять выходить к небесам и свободным ветрам
И не будешь ни кашей, ни месивом, ни подлецом или трусом.
Будешь тем же собой. Тем же самым. Плюс скрытый под воротом шрам.




«Ты узнаешь до боли в висках, как он будет прекрасен, только позже, когда ляжет путь под стопой как рапира…»


Ты узнаешь до боли в висках, как он будет прекрасен, только позже, когда ляжет путь под стопой как рапира,
Голова будет кругом слегка, как на гоночной трассе, и вот также, как там, кроме главного: все игнорируй.
Будет тело дрожать как струна и огнем пропитаться станет воздуху проще простого вокруг на гектары.
И тебе будто снова шестнадцать, проклятых шестнадцать, целый мир под пятой, отвернулись пока санитары.
А на трассе, как будто в метро, ты один, только давка, за тобой сотни новых машин, а дорога из трещин,
Если в нашей в игре уж такие гигантские ставки – нету смысла играть, все становится неинтересным.
Лепестки сыплет ветер в глаза, мир становится красным, когда эта рука с твоей рядом опустится в воду,
И слова будут чем-то привычным, почти безопасным, как размотанный перед грозой кабель громоотвода.
И, придавленный чем-то, что больше тебя, ты не будешь убитым, не изменишься даже в лице, лишь глаза распахнутся,
Изумруды бывают и красными – это биксбиты, если в этой игре суждено проиграть – можно и не проснуться.




«Нарисуй меня. Как будто я с тобой…»


Нарисуй меня. Как будто я с тобой
Пью кефир и разукрашиваю стекла,
Будто я – еще живу, а ты – герой,
Будто кровь еще не пленкою на окнах
Вместо дождичка. А вместо пальцев рук
У тебя, похоже, когти, как у птицы,
Взгляд рассеивал ненужное вокруг,
Мир к диаметру сводя вязальной спицы.
Для кого-то бездна – тот же водоем,
Просто острые края там, а не берег,
Мы лишь те, за кого сами выдаем
Мы себя. И до тех пор, пока мы верим.
Я хочу в тебя поверить. Но сгорал
Этот феникс неродившимся верлибром,
Дай мне мир, где люди могут выбирать,
Даже если несуразный этотвыбор.
Твои волосы такие же, как ель,
Нежно-жесткие, и также пахнут елью,
Идентифицируешь как цель —
И поступишь так же, как и с целью.
Нарисуй меня. Пожары и золу,
Отрывающее от устоев пламя,
Эти ветки бьют по самому стеклу —
По стеклу, что вечно будет между нами.




«Как грифель от карандаша, был хрупок стержень в жернове…»


Как грифель от карандаша, был хрупок стержень в жернове
Судьбы, потерь, и завершал все это взгляд наверх,
И те, кто лишь открыл глаза, и напрочь обожженные
Тянулись, вились словно плющ и оплетали мех.
Он сам как зверь, что приручил бесчисленное множество,
Пушистый, теплый и живой, тянулись как к печи,
Но Ад последовал за ним, там, где кошмары множатся,
Как копии в просмотровой из офисной ночи.
Как выбить свет из колеи? Быть кем-то кто нуждается
В таком, разбитом, но живом, в преображенном для
Строительства других миров. Где засияют здания,
Где словно ангелы стоят те, чей удел – петля.
У них все будет на двоих – и новых лиц мозаика,
Бумажный кофе по утрам в перчатках – на ветру.
Обрезан палец на одной, и там, где прикасается
Случайно кожа к жилке, пульс горит рисунком рун.
Одетый в теплый мягкий свет сгоревшей территории,
Не сданной, преданной самим – как семечко весне,
Для ритуала стрелок след – всего лишь траектория,
Вне времени и вне войны, и тела тоже – вне.
На ранах дня застыл туман, он эту ночь одалживал
Не для того ли, чтоб шагнуть в края чужих картин?
И всем простив, и все поняв, звучать другим адажио.
Он тоже чей-то брат и чей-то сын.
В нем бьется вечность, похороненная заживо.




«Сколько гордыни же надо – считать себя божьим провалом…»


Сколько гордыни же надо – считать себя божьим провалом,
Горькой ошибкой Вселенной, что чудо не нарисовала,
И вместо чуда скроила тебя, и зубами без ножниц
Резала звездную пыль, что для тела была тебе – дрожжи,
Выпущен сирым, кривым, покалеченным и одичалым,
В мир, где любовь – та же ненависть, но с переменной вначале,
Что переменит значение при выполнении ряда условий,
Стоит лишь только открыться кому-то, и стоит НЕ быть к ним готовым.
Сердце стучит в тебе. Космос завис и боится нахлынуть.
Слушают стук даже травы в раю, и озера там стынут,
Плавится звездная пыль, из которой ты слеплен, как чаша,
Бог просто любит любых. И сильнее, чем мог обещать им.




«Все, что хочешь ты миру сказать, – он поймет потом…»


Все, что хочешь ты миру сказать, – он поймет потом,
Слишком поздно, ведь это всегда происходит так.
Ковырялся в себе, как в ране, ржавым тупым гвоздем,
До тех пор, пока там кровоточила пустота.
До тех пор, пока там не сложилось единство воль,
Словно вольты в цепи, что в итоге рождают свет,
И твой крик разлетался там словно аэрозоль,
Твоя кровь разлеталась кляксами по траве.
Горизонт изгибался дугой под атакой пуль,
Ты умел останавливать их, как ездок коня,
И хотелось стать пылью, поднявшей с колен июль,
Только вместе мы – космос, и этого не отнять.
Защищала тебя, как Валахия – Бухарест,
Эта каменность, что убивала собой самшит.
Накрывало ладонью облако Эверест
И ты словно желал ампутировать часть души.
Горизонт изгибался дугой под атакой пуль,
Ты умел останавливать пули иглой зрачка,
И хотелось стать пылью, поднявшей с колен июль,
Только вместе мы – космос, и я замечаю, как
Ты следил, как внутри тебя поднимался гнет,
Как все то, что под ним лежало, кровоточит.
И блестел под ногами асфальт, и наоборот,
Снизу вверх, поднимался дождь до земных орбит.
Обнимало вулканы небо со всех сторон,
Только этот покой не нужен им ни на грамм.
Изгибался дугой заваленный горизонт,
И лучи проходили в тебя сквозь ворота ран.




Как ты?


В угол запрятан был насмерть, но жжет вопрос —
Как ты? Глаза закрываю, опять молчу.
Спросишь – в ответ ничего, как комком – мороз.
Может, я слабая, просто не по плечу.
Как там… ленивое лето? Горят леса.
Плавится воздух, а птица летит в стекло,
Падает камнем. Так глупо хотеть назад…
Прошлое в прошлом, но будто тебе назло
Мечется в кронах деревьев воздушный змей.
Нитку сжимаю до спазма, не отпустить.
Нет новых слов, я стола и стены немей:
В липком молчаньи барахтаюсь, как в сети.
«Как ты?» – срывается желтым листом с берез.
Впору заклеивать рот и свергать царя,
Впору рукав закатать и вколоть наркоз —
Просто проспать это лето до сентября.
Осенью всю позолоту дожди съедят,
Только сейчас я не вижу и края дня:
Выкинуть мусор? Бездомных спасти котят?
– Как ты?
– Отлично.
В отличие от меня.




«Большие события тени бросают назад…»


Большие события тени бросают назад.
Кто автору судеб решится подставить глаза?
И выдержать взгляд? – Очищайся в котлах пустоты,
Где эти моменты – ожогами памяти. Ты
Уже не вчерашний, и некуда, некуда гнать,
Назад возвратишься – накроет такая волна,
Что будешь завидовать скалам, и мертвым,
И даже себе, тому, кем ты был до сегодня.
Тому, кто был бел. И чист, и наивен, и даже почти что красив,
Кто тень от беды только знал и жевал чернослив,
И пахнулЛакостом, и смело смотрел на залив,
И полуразрушенный мост над обрывом, и черных деревьев каскад,
То место, которое ждет твоих ног, чтобы их уронить в водопад.




Реквизит


А маки такие красные, терпкие – как закат —
В них солнце уснуло – росинкой на лепестках,
И сны его бело-чистые – ватные облака —
Плывут кораблями, но в трюмах живет тоска

По осени желто-стылой и ветреной, как восход.
Там листья летят, будто музыка с черных нот,
И падают в воду – река их ревниво хранит и ждет.
Цветной мир и сказочный – охра и терракот.

А маки такие красные, кажется, кровь горит…
Под солнцем ленивым и жарким, оно – в зенит.
И осенью пахнет август, как солью блестящий кит,
И лето смывает дождями, как реквизит.




Гвозди времени


На самом же деле – нет времени, ну прости.
Зима не рисует на стеклах, чудес не стало.
Рябину срываю с деревьев, несу в горсти —
Тебе, для тебя. Под ногами хрустит крахмалом
Обыденный снег, некрасивый, как все кругом.
И мысли, и веру – все бросить бы под колеса
В соленую вязкость дороги. И знать нутром,
Что нет ничего… или криво, убого, косо.
И морось снежинок кружится над фонарем,
Касаясь и тая – бессмысленно и нелепо.
На самом ли деле… нет времени? Ну, умрем,
Как были, чужими. Да, знаешь, не хватит скрепок —
Держать через силу страшней, чем упасть с горы,
Лежать на снегу, задыхаясь, глотая воздух.
Нет времени. Я принимаю. Вопрос закрыт.
И падают ягоды под ноги, будто гвозди.




Иван Купала


Ощущение реальности резво капитулировало:
Слишком сильно ударил в глаза мне тот день и закат,
Ты изящной стрелой входишь в озера плоть, нивелируя
Наготу свою, стыд и воды ледяной облака.
Эта пьяная ночь, ночь июля и солнцестояния,
Ночь, когда можно все, и когда ты сдаешься всему.
Ночь венков на воде, подгоняемых ветра дыханием,
Мой сплетен был тебе. Ну а твой – никому, никому.




По мотивам Ницше


Память кричала: было!
Спорила гордость – не было!
Коршуном шестикрылым
Четко паря над неводом,
Что представляет память:
Ракушки и записочки.
Можно ее динамить,
И уместится в мисочке
Омут, что служит шкафом
Всем заводным скелетикам,
Якорям батискафов,
Цветикам-семицветикам…
Было, сказала память.
Я распахнула челюсти.
Можете бором ранить,
Больно смотреть на зрелище?
Мой транспарентен купол,
Только смотри да выживи,
Было, ну вот же лупа,
Вот же оно, булыжником!
Может, ответит гордость,
Лупа твоя удобная,
Только хоть режьте горло,
Быть не могло подобного!
И захлебнется память
Пламенной эскападою.
Засеменит, завянет.
Сделает как не надо бы.
Высохнут у колодцев
Донца от безразличия.
Память всегда сдается —
Гордость ведь – слишком личное.




Дистанция


Ты – ходячая провокация, абрис кобры на полспины.
Где желтели цветки акации, там сегодня – лишь киберсны,
Поцелуй мои раны пальцами, ты же автор и режиссер
Этих пыток, и слез на станции, и того, что мой мир – костер,
Горизонта событий. Линии не заметно на красном дне,
Вниз, в подвал отведи, отдали меня, хоть подушкой души во сне.
Я не чувствую зла и воздуха, для меня его будто нет,
Больше, чем недоступно мозгу же – твой орбитный эксцентриситет
Я навязчивой филофобией, наслаждался, а не страдал.
Только все были словно копии, а тут бац – и оригинал!
Ты – ходячая провокация, плюсы-минусы не найти,
Батарейки пусть опускаются до трюизма на полпути,
И пускай не даешь развития факту, что не могу дышать
При тебе. Ты король грабителей, и в кармане – моя душа.
Что тебе до лампешки вкратце и очарованным нет числа.
Мне осталось держать дистанцию, раз держать не выходит зла.




Ты когда-нибудь пожалеешь


Ты когда-нибудь пожалеешь,
Вспомнишь песню, мечту, цитату,
Старый джип возле бакалеи,
Что нас вез за границу штата.
Золотой, как венок, Флориды
Солнце следовало за нами.
Будто нам его подарили,
Будто прочих снесло цунами.
А потом… Надоел мой профиль?
Может, джип не того был класса?
Только ты не вернулся с кофе.
Проверяя, ходила к кассе.
Не нашла. Вдруг украли Фейри?
Бросил куртку на летнем стуле
Не запомненной мной кофейни,
А запомнилось – обманули.
Собираю гербарий-веер,
Небеса цвета розы чайной,
Но я больше тебе не верю,
Что случайности не случайны.
Да, ведь люди не совершенны
Потому же и одиноки,
Нет прекрасней не-отношений —
Не права я качаю, ноги,
Пункт приема любых решений
Опустел и горит табличкой
«Не работает». Приходите,
Может, в следующем воплощеньи.




«У меня все причины размахивать пистолетом…»


У меня все причины размахивать пистолетом,
Я дошел до всех точек и ручек, стоптал штиблеты,
Обесцветил свой плащ – он не белый, смотри, не белый!
Выбирай за меня – я стою под твоим прицелом.
Я навел на себя твой прицел, не держал удар.
В общем, тоже виновен – отныне и навсегда.
Когда губы моих коснулись – я стал невидим,
Потерял право голоса, право для всяких критик,
Потерял свою вечность, вдруг выдернулся из дерна,
И я хрустну как ветка, когда ты по мне пройдешься.
Я – подушка стальной жемчужине, ворох мяса,
Я закончился как субъект и живу безгласым.
«Это тоже пройдет» – говорят, неплохая фраза,
Только я не заразный, майн либе, я стал заразой.
Я из тех, на кого смотря, представляют четко,
Как, сломав нам хребет, нас выкидывают ошметком,
Чем я был для тебя? Недоступность, огонь, азарт?
Мир впивается сотней иголок в мои глаза.
Парой вишней на тортике, сорванным вскользь цветочком?
Получил – твое море больше не кровоточит?
Словно брейгелевский слепой, я запутываюсь в сорочке —
Обескровлен, и обездвижен, и обесточен.
Не спасает чужая речь и другие темы,
Я по жизни мечусь как чахоточный по постели,
И я больше не человек, не частица Тела,
Стал игрушкой для парий и впору забыть о целом —
Если вешался на осине – какой тебе подорожник и чистотел?
Я стал зеркалом боли и кормом для всех чертей.
Но чего же ты ждал? Что я вдруг успокоюсь, струшу?
За ажурное кружево, не за кинжал я вдруг продал душу?
Что не вечно и не серьезно – цена для моей души?
В чем был смысл этой бойни? Я, может, пойму. Скажи.




Огонь


Ты, из тех, кто едва ли живет до глубоких ста.
Ты – фриссоны в метро, глаз фисташковых волнорез.
Я – пыльца с крыльев бабочек, способ и цель летать,
Подорожник для каждого, кто перенес порез.
Ты все время с другими и в тот же момент один,
Шлю приветы освободившимся по УДО.
Ты такой же опасный, как ласковый героин,
Только вот от тебя не придумают методон.
В мясорубке костей не останется, только жмых,
Оболочка, сгоревшая в бешенстве наших глаз.
Ты посмотришь, и ясно – пора выносить святых,
Я прикину, успею ли выжить на этот раз.
Ты – изысканность, выдержанность и стиль,
Я – эклектика, дреды и киберпанк.
Может в прятки? Считаешь до десяти.
Я не знаю, куда мне, наверное, только в танк.
Я – черничный пирог, не укутавшийся в фольгу,
Ты— невольный палач, совершающий самосуд,
Острый край от стекла возле скошенных жаждой губ.
Ты – огонь, из которого не спасут.




Предложение руки и сердца


Все будет просто и легко —
Куплю конфет, вдову Клико,
И роз (побольше!) в алом цвете,
Приму трагично-грустный вид…
Ах, что там? Будто борщ кипит,
И вкусно жарятся котлеты,
И тапочки красиво в ряд.
Ей так к лицу простой наряд —
Болтаюсь рыбкой на блесне.
Не убегать же сразу мне?
Нет, что-то надо бы сказать,
Влезая в дебри этикета.
Я посмотрел в ее глаза…
Ну, нет! Карету мне, карету!




Иммунитет от подорожника


Если сотни раз в тебя стреляли,
В спину или грудь, уже не важно,
Поздно поднести дефибриллятор —
Не зайдется грохотом однажды
То, что называлось раньше сердцем.
Не подвластно лоску реставраций,
Лишь сухому скрежету инерций —
Правда, еще можно постараться
И под ребра вклеить подорожник,
Из чужой ладошки, что конфету
Протянула так неосторожно:
На морозе сложно быть раздетой
Без перчатки. Кто-то скажет, глупо
Обменять свои свищи, обиды
На один лишь добрый жест тулупа
(Ты под капюшоном глаз не видел).
Незнакомец, что на запах боли,
Как волчонок, выбежал из леса
И вот просто так остался, что ли,
Рядом ждать автобус под навесом.
Тает за щекой его конфета,
Тают кружева снежинок рядом,
От тепла же нет иммунитета,
Так не рушьте мировой порядок.




Любовный треугольник


Дорогая Глафира, я снова тебе пишу.
Пожалела бы ёлки – их вырубкой я грешу,
Ведь бумага все стерпит, но надо её беречь.
Снова надо бы в Церковь и свечку опять зажечь,
Но скупаю ромашки, тюльпаны для наших встреч.

Я не думал писать, но, Глафира, любовь не спит!
Электродом взрывает мне сердце как динамит.
Нас качает – то вира, то майна, черт побери.
Мои чувства прочнее вольфрама, он там, внутри.
И я больше не сдамся, к себе тебя унесу,
Отвоюю, как Барсик— сосиску и колбасу.

Наш Марат, он неплох, но ни разу не кавалер.
Он приносит тебе то корзиночку, то эклер,
Но какая нагрузка на печень и ЖКТ!
Надо думать о ЗОЖ, значит, делать тебе соте.
Его белые боты – прямая дорога в гроб.
Его речи медово-опасны – для мух сироп.
Он не любит животных и ездит в своем авто —
Я же жду твой трамвай, изучил его от и до.

Я умею готовить и буду твоим слугой —
Завари мне душевные раны, я только твой.
Ведь рюкзак с двумя лямками не понесешь втроем —
Ну решайся, Глафир, может, завтра мы все умрем.
Я тобой, как Луной, очарован и вечно пьян…

С уваженьем – зачеркнуто – страстью,
Твой Дориан.




Ответ Дориана Марату


Здравствуй, бедный Марат, не грибов ли ты пожевал?
Может, вызвать врача? Не хочу начинать скандал,
Ну какие же яблоки, комнаты и изюм?
Однозначно, мой друг, у тебя повредился ум.
И не смей о Глафире так грубо! Она – цветок!
А не то познакомлю твой нос я с подошвой ног.
Ты же сам ее кормишь – меренги да пироги…
Ты специально, я понял! Раз так, значит, мы враги.
Мне ни грамма не важен объем всех ее телес —
Я влюбился в Глафиру за душу, а не за вес.
___

И постскриптум – надеюсь, Марат, ты писал в бреду.
Только в баню я мыться с тобой больше не пойду!




Темнота


Страшно. Холодно. Горячо.
Теплый ветер колышет шторы.
Ты стоишь за моим плечом.
Уточни уже, за которым.
Чем желаешь забыть сильней,
Тем навязчивей, ярче помнишь,
Ты стоишь у моих дверей
Рядом с каждой из сотен комнат,
Что меняю в своих бегах.
Города, поезда, маршрутки,
Ты как стикер на зеркалах,
Обновляемый через сутки.
Я как будто сдаю зачет,
Между безднами выбирая.
Ты стоишь за моим плечом,
Правым, левым ли, я не знаю.
Что ты шепчешь мне в темноте,
Из чего темнота выходит?
Из-под пальцев моих, и тень
В каждом зеркале до восхода.
Разобрали щенками всех,
Кто подбадривал и комфортил,
И мне кажется, это грех,
Эксцентричный дешевый фортель.
Но ты есть. И еще течет
Темнота от своих истоков.
Ты стоишь за моим плечом.
И не важно, с какого боку.




Беседа


Там, где возлежат на камне ящеры,
Где границы жизни эфемерны,
Не в мечтах своих – по-настоящему
Вел беседу с Богом мудрый смертный…

Блеянье волков, овечий вой,
Порох, динамит и звон кинжалов…
Почему издревле человечество
Самое себя уничтожало?

Бог Арес не станет мирным фермером,
Нет созданья злей и вероломней.
Я ж лежу у ног трехглавым цербером
В сладких мыслях: «Ах, как повезло мне!»

Третий тур войны, еще не начатый,
Обдает дыханием сирокко.
Ты его почувствуешь, иначе ты
Не дойдешь до каторжного срока…

…и пойдут под новыми личинами
Нарушать законы и запреты,
Но, как прежде, назовут причинами
Цвет и гимн, кресты и минареты…

И когда вся эта вакханалия
Обнажит у чаш терпенья донья,
С Неба упадет слеза хрустальная
И её поймаю на ладонь я.




Поцелуй


От Бездны на волоске,
Но Бездна тебя щадила.
Ты держишь на поводке
И тигра, и крокодила,

А хочешь – еще ударь
По статуе в этом храме,
В тебе, как в темнице царь,
Решетку скребет когтями…

В тебе, как в воде волной
Неслышно идет цунами,
И голосом за спиной
Ты спросишь: «Что будет с нами?»
Что дальше?.. Мой сонный дом
Не раз тебе будет сниться,
О Лазаре вновь прочтем,
Как тот убийца с блудницей.

Прошепчешь ты: «Аллилуй…»
И голос срываться станет…
Твой огненный поцелуй
В мою смертельную рану.




Эта ночь


«Эта ночь для меня вне закона».
Утекает сквозь пальцы вода.
Я не знаю, с какого перрона
Буду завтра встречать поезда.
Я не знаю, какими путями
Я назавтра прибуду в твой мир.
Этой ночи лиловое пламя
Прожигает пространство до дыр.
Я прошу, милосердный мой Боже,
Пусть рассеется синяя мгла,
А надежда ознобом по коже
Пробегает и льется из глаз.
Он попал в мое сердце не целясь,
И стрелой задохнулась душа,
Я, наверно, сегодня осмелюсь
На какой-то неведомый шаг.
Как же смертным случается редко
Принимать от Небес этот дар!
Мир над нами качался на ветке,
Как игрушечный елочный шар.




Облака


Как часы, обернутые ватой,
Сердце в клетке тикает, стучит,
Марево багряного заката
Тянет к коже щупальца-лучи.
К Вам я по лучу с Небес скатилась,
Капелькой по лезвию ножа,
Так скажите, право, Ваша Милость,
Можно ли мне Вам принадлежать?

Ты, конечно, помнишь наше лето,
Лепестков упавших серебро.
Помнишь, как багряная монета
Солнца становилась на ребро?

Помнишь, как сияло и манило
Что-то непонятное пока
В наших юных душах, а над ними
Только облака да облака…




Имя


Я люблю топить дыханьем иней,
Вкус росы медвяной на лугу,
Но боюсь твое потрогать имя
Лепестками робких влажных губ.

Я боюсь испить его прохладу —
У цветка украденный нектар,
Словно от самих Небес награда…
Я боюсь принять бесценный дар.

Словно на коре берез, зарубы
Взгляд твой оставляет на плече,
В имени твоем утонут губы,
Как зимою в инее ковчег…

Я самой судьбе не прекословлю
Наложить на грудь мою печать.
Я тебя люблю такой любовью,
Что не смеет о себе кричать,

Что к тебе притронуться не смеет
Силой первозданною своей.
Лишь горит огнем на жале змея
И трепещет в горлах голубей.




Красный и черный


Сны про тебя не отключают, хоть вроде подаешь запрос,
И в техподдержку с чашкой чая строчишь, ругаясь как матрос.
Жизнь подает тебе подсвечник, фитиль, бенгальский огонек,
Зажги хоть что-нибудь, и Вечность вновь затрепещет. Мотылек
За шкафом где-то режет крылья о стены собственной тюрьмы,
Моя рука твою накрыла. Пробирки оспы и чумы,
Слетевши с полок, разбивались, и линзу страх мой наводил
На сонмы монстров, проживавших в твоей недышащей груди.
И грудь мне разрезали ветер, волна и линия дождя,
И ты, наверно, не заметил, как жгло во мне – спасти тебя.
От самого себя. Ведь больше нет и не может быть врагов,
Ты сам так сделал. Где же ножны, ведь меч устал и меч готов
Быть похороненным на стенке. Игрушкой тем, с кем ты дружил,
Но ты не можешь быть оттенком. Лишь красный или черный – жизнь.




Воля


Я не спрячусь от тебя в колодце, на другой планете не укроюсь,
Милый демон, что мне остается? Снова корчить из себя героя?
Перебрать цепочку инициаций, отломав в запале пару звеньев?
Плюсы от карьеры камикадзе – только штрафы, втиснутые в двери.
Только злость твоя за непокорность и непонимание, что любишь
За нее же. От нее ведь корни проросли в душе зверино-лютой.
Я же никогда не унижался, ничего не ждал и уж тем паче —
Не просил. Я ненавидел жалость. И боялся всех твоих подачек.
Ты мне нужен весь. С душой, мозгами, телом, избивающий до смерти,
Чтобы снова утром под прицелом глаз твоих я просыпался – вместе.
Ад – чего бояться, да, бывает, только он до световой границы,
Настоящий ад – осколки рая, что ты носишь в сердце и глазнице.
Бенефициаром всех Вселенных ты за это стал как наказанье,
Пьешь пастис, настроены антенны, но не ловят нужные признанья.
Срублены деревья, и на гнездах сорванных – осиновые колья.
Нераскрытым парашютом мерзну рядом с телом давшего мне волю.




Из моря


Люди сделаны из воды, только ты состоишь из моря.
Оно бьется в твоих зрачках, пока солнце еще над ним.
А когда наступает ночь, ты выходишь из под контроля,
А когда наступает ночь, ты становишься снова им.
Море гладит ладонь ветров, море оберегают скалы,
Разрезают его лучи, но не больно, а лишь смешно,
Я не вынесу катастроф, что в волнах не спеша шептались,
Я не вынесу тех путей, что ведут на морское дно.
Это море хранит людей, и оно же хранит чудовищ,
Выступают по вечерам монстры на золотой песок.
Не ложиться на берегу, и не спать: вроде бесподобным
Представляется этот план, только я выполнять не мог.
Я вплотную стою к волнам, еще миг – и оближут пальцы,
Я усну с головою в них, пусть приходят на карнавал,
Без остатка и без костей, пусть едят, лишь бы оставаться.
Ждать чудовищ, которых сам от своей же души отъял.
Те, кто слишком чисты душой, не дойдут и до водной кромки,
Загорятся и упадут золотым лепестком у ног.
Я ведь просто твоя же часть, я рожден в тебе, похоронен,
Так зачем же кричать: «Кошмар!», если реально и суждено?
Так зачем сопряженье воль, с океаном оно бесплодно?
Либо каплей вливайся в кровь, либо не подходи испить,
Я бы в волны да с головой, но во мне как болезнь – природа,
Я еще человек. Пока. Как же я не хочу им быть.




Посвященное





Луиза Арамона


Вы отбыли опять к себе в поместье,
Я на узор от инея дышала…
Кормить ножи без Вас? Да много чести!
Мне всех ножей сегодня будет мало.

Спросить? Нельзя. Смотреть? Стараюсь реже.
Тут был бы в тупике и сам Овидий.
Но всех, с кем Вы откупорили нежность,
Я начинаю тихо ненавидеть.

Всех, кто приходит в тишине прихожих,
Кто крошит на пол и сорит словами,
Вот взять бы разом всех и уничтожить,
Кто общее имеет что-то с Вами.

Кто просто юн и кто красив сверх меры,
Кто пластилином к Вашему плечу
Льнет и смеется, как герой Мольера…
Да, я убить, убить их всех хочу!




Тату


Всё, что мир хочет нам сказать,
Умещается в двух обоймах.
Провода. Пятачок. Вокзал.
Две руки, море взглядов, бойня.

Новый лэвэл, когда мы не
Притворяемся, что чужие,
Мочим губы в одном вине
Под истошный взгляд пассажиров.

И зрачки пожилых матрон
Нам сулят все круги геенны.
Провода. Пятачок. Перрон.
Полбутылки, цветные стены.

Как скринсейвер, в глазах рябят
Подходящие делу мины —
Люди, поезд – в тени тебя
И тяжелых твоих ботинок.

Знаешь, что мне всего сложней?
Расцепить наши руки, видишь?
Я на корточки по стене
Опущусь, когда ты уедешь.

Опущусь на полу трястись
И спиной обдирать обои,
Ненавидеть тебя за ту,
Что сгорала в твоих руках.

Всё, чем мир может нас спасти,
Умещается в двух обоймах,
Всё, с чем мы перешли черту,
Умещается в трех словах.

Море граффити, гул толпы,
Беглый взгляд по моим коленкам.
Да гори оно! Если бы
Не хотели – не жгли бы стенок.

Не кидали монетки в штиль,
Не лежали в траве, и сосны…
Да, придется за все платить.
Но потом, а сейчас ты – воздух.

Нам смешно и легко взлететь,
Стоит руки чуть-чуть раскинуть,
Держит только вино и тень
От тяжелых твоих ботинок.

Всё равно я уже в костре.
Мир проломит под нами сваи.
Я умру у твоих дверей
Не на зло – просто так бывает.




Черная башня


Когда падет последняя из Башен – мы лиц своих не примем до конца:
Я буду занавешен и не страшен – ты будешь заменять ему отца.
Точней, пытаться. Встать немного ниже, учить не ненавидеть, а стрелять,
И, сам своею пулей обездвижен, свою природу собирать с нуля.
Ты думаешь, Армагеддон подарят? Сотрут твои миры в Ничто – Нигде?
Они всего лишь монстры, нежить, твари – им далеко до выходок людей.
Я магией своей могу заставить любого: лишь тебе не повезло.
Во мне меня почти что не осталось – и некуда прицелиться, Стрелок.
Но ты, не утруждаясь подноготной, мой образ с Люцифера срисовал.
Пускай они орали «Нет» бессчетно – я исполнял их волю, не слова.
Слуга селян, линялых их традиций, тебя почти что не в чем упрекнуть.
Так сокол к солнцу умирать стремится, и мельницы вращают тишину.
Не смог перебороть своих инерций, не подпилил клыков, не стал другим.
В горниле гнева ты расплавил сердце, а я, смеясь, смотрел на черный дым.
Я болен то ли даром, то ли пыткой, ты помнишь миг когда я не болел?
И пламя древним выброшенным свитком всегда стелилось по твоей земле.
Твоя судьба мой псевдоним носила, ты ей бросал перчатки из кают,
В моих приказах есть такая сила, что не от чар дышать перестают.
А в мире ключевом, в его перинах такие же, как мы, уже века
Друг друга заменяют героином и шрамами от шеи до пупка.
В один конец билет, но пассажиры рисуют перспективы в пустоте.
И отпустить хоть с миром, хоть без мира ты все равно не мог и не хотел.
Художник без оптических прицелов, лишь разум вместо кисти и мечей.
И в холст ты обращаешь мое тело, рисуя пулей розу на плече.
Смотри на бесполезные калибры, воспитывай мальчишку вопреки.
Ты сам хотел так жить, ты это выбрал. Ты тень мою всегда кормил с руки.
Что, не был долго в радость твой катарсис, звук выстрела бьет кровью из ушей?
Я красить жизнь твою не собирался, ты сам меня приделал на мишень.
И ненависть равнялась со свободой. Она вела, как луч, с ума сводя,
И позволяла страхи перехода топтать, словно червей после дождя.
Она падет, последняя из Башен, – я исполняю волю, не слова.
Твой подопечный будет ошарашен от мира, где не надо убивать.
Я был твоей не худшей ипостасью, я колдовал, чтоб ты же не размяк,
Так на кого ты свалишь все несчастья, так на кого повесишь всех собак?
Но будущим грехам мне не вмениться, о, поздравляю, ты дорос до лжи.
Джейк сосчитал песок в моих ресницах – ведь даже гроба я не заслужил.




Фрида Кало


Я вспоминаю лица, залы, пустой подрамник как колосс,
Как седина штрихи бросала в густой акрил твоих волос,
Серебряные цепи в воду, слепую, черную как смоль,
Как я писал вождей народа – а ты свою писала боль.
Ты будешь жить. Меня забудут в далеком царственном «потом».
Ведь как шаманы били в бубен – ты била в сердце кулаком.
И были краски – как плацебо, и были кисти – словно нож,
Моя любовь просилась в небо, так жрицы призывали дождь.
Такая сложная задача – такая горькая тоска.
Продай мне душу, а на сдачу я дам бутылку коньяка.
И своды моего вертепа – там золотится светотень,
Но ты не счастья ждешь от неба, ты попросила о беде.
Ковры из трав, из крови – иней, власть твоего карандаша.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=68616422) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.