Книга - Калевала

Калевала
Элиас Лённрот


Эксклюзивная классика (АСТ)
Кропотливо собиравшийся много лет известным финским фольклористом Элиасом Лённротом, этот эпос вызвал в международном сообществе ученых-фольклористов до сих пор не прекратившуюся войну между сторонниками и противниками Лённрота, упрекавшими собирателя в произвольном составлении текстов, их «причесывании» и прочих профессиональных грехах. Однако академические споры уже не могли остановить победоносного шествия «Калевалы» по миру – на ее основе писали пьесы, оперы и балеты, ее иллюстрировали знаменитые художники и переводили на ведущие языки мира, по ней снимали фильмы, мультфильмы и сериалы, а в Финляндии и Карелии в ее честь учреждены национальные праздники.

В формате a4.pdf сохранен издательский макет книги.





Элиас Лённрот

Калевала

Карело-финский эпос




* * *

© ООО «Издательство АСТ», 2022




Руна первая


1. Вступление (1–102).

2. Дочь воздуха опускается в море, где, забеременев от ветра и воды, становится матерью воды (103–176).

3. Утка свивает гнездо на колене матери воды и кладет там яйца (177–212).

4. Яйца выкатываются из гнезда, разбиваются на кусочки, и кусочки превращаются в землю, небо, солнце, луну и тучи (213–244).

5. Мать воды сотворяет мысы, заливы, берега, глубины и отмели моря (245–280).

6. Вяйнямёйнен рождается от матери воды и долго носится по волнам, пока, наконец, не достигает суши (281–344).

Мне пришло одно желанье,
Я одну задумал думу, —
Быть готовым к песнопенью
И начать скорее слово,



Чтоб пропеть мне предков песню,
Рода нашего напевы.
На устах слова уж тают,
Разливаются речами,
На язык они стремятся,



Раскрывают мои зубы.
Золотой мой друг и братец,
Дорогой товарищ детства!
Мы споем с тобою вместе,
Мы с тобой промолвим слово.



Наконец мы увидались,
С двух сторон теперь сошлися!
Редко мы бываем вместе,
Редко ходим мы друг к другу
На пространстве этом бедном,



В крае севера убогом.
Так давай свои мне руки,
Пальцы наши вместе сложим,
Песни славные споем мы,
Начиная с самых лучших;



Пусть друзья услышат пенье,
Пусть приветливо внимают
Меж растущей молодежью,
В подрастающем народе.
Я собрал все эти речи,



Эти песни, что держали
И на чреслах Вяйнямёйнен,
И в горниле Ильмаринен,
На секире Каукомьели,
И на стрелах Ёукахайнен, —



В дальних северных полянах,
На просторах Калевалы.
Их певал отец мой прежде,
Топорище вырезая;
Мать меня им научила,



За своею прялкой сидя;
На полу тогда ребенком
У колен их я вертелся;
Был я крошкой и питался
Молоком еще, малютка,



Пели мне они о Сампо
И о чарах хитрой Лоухи,
И старело Сампо в песнях,
И от чар погибла Лоухи,
С песней Випунен скончался,



В битве умер Лемминкяйнен.
Слов других храню немало
И познаний, мне известных:
Я нарвал их на тропинке,
Их на вереске сломал я,



Их с кусточков отломил я,
Их набрал себе на ветках,
Их собрал себе я в травах,
Их я поднял на дороге,
Пастухом бродя по тропкам,



И на пастбищах мальчишкой,
Где луга богаты медом,
Где поляны золотые,
Вслед за Мурикки-коровой
И за пестрой идя Киммо.



Насказал мороз мне песен,
И нанес мне песен дождик,
Мне навеял песен ветер,
Принесли морские волны,
Мне слова сложили птицы,



Речи дали мне деревья.
Я в один клубок смотал их,
Их в одну связал я связку,
Положил клубок на санки,
Положил на сани связку



И к избе привез на санках,
На санях привез к овину
И в амбаре под стропила
В медном ларчике их спрятал.
Долго песни на морозе,



Долго скрытые лежали.
Не убрать ли их с мороза?
Песен с холода не взять ли?
Не внести ль ларец в жилище,
На скамью сундук поставить,



Под прекрасные стропила,
Под хорошей этой кровлей;
Не открыть ли ларчик песен,
Сундучок, словами полный,
За конец клубок не взять ли



И моток не распустить ли?
Песню славную спою я,
Зазвучит она приятно,
Если пива поднесут мне
И дадут ржаного хлеба.



Если ж мне не будет пива,
Не предложат молодого,
Стану петь и всухомятку
Иль спою с одной водою,
Чтобы вечер был веселым,



Чтобы день наш был украшен
И чтоб утренним весельем
Завтра день у нас начался.


* * *

Я, бывало, слышал речи,
Слышал, как слагались песни.



По одной идут к нам ночи,
Дни идут поодиночке —
Был один и Вяйнямёйнен,
Вековечный песнопевец, —
Девой выношен прекрасной,



Он от Ильматар родился.
Дочь воздушного пространства,
Стройное дитя творенья,
Долго девой оставалась,
Долгий век жила в девицах



Средь воздушного простора,
В растянувшихся равнинах.
Так жила – и заскучала,
Странной жизнь такая стала:
Постоянно жить одною



И девицей оставаться
В той большой стране воздушной,
Средь пустынного пространства.
И спустилась вниз девица,
В волны вод она склонилась,



На хребет прозрачный моря,
На равнины вод открытых;
Начал дуть свирепый ветер,
Поднялась с востока буря,
Замутилось море пеной,



Поднялись высоко волны.
Ветром деву закачало,
Било волнами девицу,
Закачало в синем море,
На волнах с вершиной белой.



Ветер плод надул девице,
Полноту дало ей море.
И носила плод тяжелый,
Полноту свою со скорбью
Лет семьсот в себе девица,



Девять жизней человека —
А родов не наступало,
Не зачатый – не рождался.
Мать воды, она металась
То к востоку, то на запад,



То на юг, а то на север
И ко всем небесным странам,
Тяжко мучимая болью,
Полнотой в тяжелом чреве —
А родов не наступало,



Не зачатый – не рождался.
Тихо стала дева плакать,
Говорить слова такие:
«Горе мне, судьбой гонимой,
Мне, скиталице, бедняжке!



Разве многого достигла,
Что из воздуха я вышла,
Что меня гоняет буря,
Что волна меня качает
На морской воде обширной,



На равнинах вод открытых.
Лучше б в небе на просторе
Дочкой воздуха осталась,
Чем в пространствах этих чуждых
Стала матерью воды я:



Здесь лишь холод да мученья,
Тяжело мне оставаться,
Жить, томясь, в холодных водах,
По волнам блуждать бессменно.
О ты, Укко, бог верховный!



Ты, всего носитель неба!
Ты сойди на волны моря,
Поспеши скорей на помощь!
Ты избавь от болей деву
И жену от муки чрева!



Поспеши, не медли боле,
Я в нужде к тебе взываю!»
Мало времени проходит,
Протекло едва мгновенье —
Вот летит красотка утка,



Воздух крыльями колышет,
Для гнезда местечка ищет,
Ищет места для жилища.
Мчится к западу, к востоку,
Мчится к югу и на север,



Но найти не может места,
Ни малейшего местечка,
Где бы свить гнездо сумела
И жилище приготовить.
Полетала, осмотрелась,



Призадумалась, сказала:
«Коль совью гнездо на ветре,
На волне жилье поставлю,
Мне гнездо развеет ветер,
Унесут жилище волны».



Мать воды то слово слышит,
Ильматар, творенья дева,
Подняла из волн колено,
Подняла плечо из моря,
Чтоб гнездо слепила утка,



Приготовила жилище.
Утка, та красотка-птица,
Полетала, осмотрелась,
Увидала в синих волнах
Матери воды колено.



Приняла его за кочку
И сочла за дерн зеленый.
Полетала, осмотрелась,
На колено опустилась
И гнездо себе готовит,



Золотые сносит яйца:
Шесть яичек золотые,
А седьмое – из железа.
Вот наседкой села утка,
Греет круглое колено.



День сидит, сидит другой день,
Вот уж третий день проходит —
Ильматар, творенья дева,
Мать воды, вдруг ощутила
Сильный жар в своем колене:



Кожа так на нем нагрелась,
Словно в пламени колено
И все жилы растопились.
Сильно двинула колено,
Члены сильно сотрясает —



Покатились яйца в воду,
В волны вод они упали,
На куски разбились в море
И обломками распались.
Не погибли яйца в тине



И куски во влаге моря,
Но чудесно изменились
И подверглись превращенью:
Из яйца, из нижней части,
Вышла мать – земля сырая;



Из яйца, из верхней части,
Встал высокий свод небесный,
Из желтка, из верхней части,
Солнце светлое явилось;
Из белка, из верхней части,



Ясный месяц появился;
Из яйца, из пестрой части,
Звезды сделались на небе;
Из яйца, из темной части,
Тучи в воздухе явились.



И вперед уходит время,
Год вперед бежит за годом,
При сиянье юном солнца,
В блеске месяца младого.
Мать воды плывет по морю,



Мать воды, творенья дева,
По водам, дремотой полным,
По водам морским туманным;
И под ней простерлись воды,
А над ней сияет небо.



Наконец, в году девятом,
На десятое уж лето,
Подняла главу из моря
И чело из вод обширных,
Начала творить творенья,



Создавать созданья стала
На хребте прозрачном моря,
На равнинах вод открытых.
Только руку простирала —
Мыс за мысом воздвигался;



Где ногою становилась —
Вырывала рыбам ямы;
Где ногою дна касалась —
Вглубь глубины уходили.
Где земли касалась боком —



Ровный берег появлялся;
Где земли ногой касалась —
Там лососьи тони стали;
И куда главой склонялась,
Бухты малые возникли.



Отплыла от суши дальше,
На волнах остановилась —
Созидала скалы в море
И подводные утесы,
Где суда, наткнувшись, сядут,



Моряки найдут погибель.
Вот уж созданы утесы,
Скалы в море основались,
Уж столбы ветров воздвиглись,
Создались земные страны,



Камни ярко запестрели,
Встали в трещинах утесы,
Только вещий песнопевец
Вяйнямёйнен не рождался.
Старый, верный Вяйнямёйнен



В чреве матери блуждает,
Тридцать лет он там проводит,
Зим проводит ровно столько ж
На водах, дремотой полных,
На волнах морских туманных.



Он подумал, поразмыслил:
Как же быть и что же делать
На пространстве этом темном,
В неудобном, темном месте,
Где свет солнца не сияет,



Блеска месяца не видно.
Он сказал слова такие
И такие молвил речи:
«Месяц, солнце золотое
И Медведица на небе!



Дайте выход поскорее
Из неведомой мне двери,
Из затворов непривычных
Очень тесного жилища!
Дайте вы свободу мужу,



Вы дитяти дайте волю,
Чтобы видеть месяц светлый,
Чтоб на солнце любоваться,
На Медведицу дивиться,
Поглядеть на звезды неба!»



Но не дал свободы месяц,
И не выпустило солнце.
Стало жить ему там тяжко,
Стала жизнь ему постыла:
Тронул крепости ворота,



Сдвинул пальцем безымянным,
Костяной замок открыл он
Малым пальцем левой ножки;
На руках ползет с порога,
На коленях через сени.



В море синее упал он,
Ухватил руками волны.
Отдан муж на милость моря,
Богатырь средь волн остался.
Пролежал пять лет он в море,



В нем пять лет и шесть качался,
И еще семь лет и восемь.
Наконец плывет на сушу,
На неведомую отмель,
На безлесный берег выплыл.



Приподнялся на колени,
Опирается руками.
Встал, чтоб видеть светлый месяц,
Чтоб на солнце любоваться,
На Медведицу дивиться,



Поглядеть на звезды неба.
Так родился Вяйнямёйнен,
Племени певцов удалых
Знаменитый прародитель,
Девой Ильматар рожденный.




Руна вторая


1. Вяйнямёйнен выходит на пустынный берег и велит Сампсе Пеллервойнену сеять деревья (1–42).

2. Вначале дуб не всходит, но, посеянный вновь, разрастается, распространяется по всей стране и загораживает своей листвой луну и солнце (43–110).

3. Маленький человек поднимается из моря и срубает дуб; луна и солнце опять становятся видны (111–224).

4. Птицы поют на деревьях; травы, цветы и ягоды растут на земле; только ячмень еще не растет (225–236).

5. Вяйнямёйнен находит несколько ячменных зерен на прибрежном песке, вырубает лес под пашню и оставляет только одну березу для птиц (237–264).

6. Орел, обрадованный тем, что для него оставлено дерево, высекает Вяйнямёйнену огонь, которым тот сжигает свою подсеку (265–286).

7. Вяйнямёйнен сеет ячмень, молится об его хорошем росте и выражает пожелание успеха на будущее (287–378).

Вот поднялся Вяйнямёйнен,
Стал ногами на прибрежье,
На омытый морем остров,
На равнину без деревьев.



Много лет затем он прожил,
Год за годом проживал он
Там на острове безлюдном,
На равнине без деревьев.
Он подумал, поразмыслил,



Долго голову ломал он:
Кто ему засеет землю,
Кто рассыпать может семя?
Пеллервойнен, сын поляны,
Это Сампса, мальчик-крошка,



Он ему засеет землю,
Он рассыпать может семя!
Засевает он прилежно
Всю страну: холмы, болота,
Все открытые поляны,



Каменистые равнины.
На горах он сеет сосны,
На холмах он сеет ели,
На полянах сеет вереск,
Сеет кустики в долинах.



Сеет он по рвам березы,
Ольхи в почве разрыхленной
И черемуху во влажной,
На местах пониже – иву,
На святых местах – рябину,



На болотистых – ракиту,
На песчаных – можжевельник
И дубы у рек широких.
Высоко растут деревья.
Потянулись вверх побеги:



Ели с пестрою верхушкой,
Сосны с частыми ветвями,
Поднялись по рвам березы,
Ольхи в почве разрыхленной
И черемуха во влаге;



Также вырос можжевельник,
Ягоды его красивы,
Плод черемухи прекрасен.
Старый, верный Вяйнямёйнен
Поднялся: хотел он видеть,



Как у Сампсы сев удался,
Пеллервойнена работу.
Увидал он рост деревьев,
Их побегов рост веселый;
Только дуб взойти не может,



Божье дерево не всходит.
Дал упрямцу он свободу —
Пусть свое узнает счастье;
Ждет затем подряд три ночи,
Столько ж дней он ожидает.



Так проходит вся неделя,
Посмотреть тогда идет он:
Все же дуб взойти не может,
Божье дерево не всходит.
Вот четыре девы вышли,



Вышли пять девиц из моря.
Занялись они покосом,
Стали луг косить росистый
На мысочке, скрытом мглою,
На лесистом островочке



Косят луг, сгребают сено,
Все в одно сгребают место.
Тут из моря вышел Турсас,
Богатырь из волн поднялся.
Запалил огнем он сено,



Ярко сено запылало,
Все осыпалось золою,
Потянулось тучей дыма.
Вот зола застыла кучей,
Пепел лег сухой горою;



В пепел нежный лист кладет он,
Вместе с ним дубовый желудь.
Дуб из них былинкой вырос,
Стройно стал побег зеленый,
Стал на почве плодородной



Дуб развесистый, огромный,
Дал широких веток много,
Веток с зеленью густою,
До небес вершину поднял,
Высоко он вскинул ветви:



Облакам бежать мешает,
Не дает проходу тучам,
Закрывает в небе солнце,
Заслоняет месяц ясный.
Старый, верный Вяйнямёйнен



Так подумал и размыслил:
Кто бы с силою собрался,
Кто бы дуб свалил ветвистый?
Жизнь людей идет печально,
Плавать рыбе неудобно,



Если солнце не блистает,
Не сияет месяц ясный.
Не нашлося человека,
Богатырь не находился,
Кто бы дуб свалил ветвистый,



Сто вершин его обрушил.
Старый, верный Вяйнямёйнен
Сам слова сказал такие:
«Каве, ты меня носила,
Мать родная, дочь творенья!



Из воды пошли мне силы —
Много сил вода имеет —
Опрокинуть дуб огромный,
Злое дерево обрушить,
Чтоб опять светило солнце,



Засиял бы месяц ясный!»
Вот выходит муж из моря,
Богатырь из волн поднялся;
Не из очень он великих,
Не из очень также малых:



Он длиной с мужской был палец,
Ростом – в меру женской пяди.
Был покрыт он медной шапкой,
Сапоги на нем из меди,
Руки в медных рукавицах,



Чешуей покрытых медной,
Медный пояс был на теле,
И висел топор из меди:
С топорищем только в палец,
С лезвием в один лишь ноготь.



Старый, верный Вяйнямёйнен
Так подумал и размыслил:
Видом он похож на мужа
Богатырского сложенья,
А длиной в один лишь палец,



Вышиной едва с копыто!
Говорит слова такие,
Молвит сам такие речи:
«Что ты, право, за мужчина,
Что за богатырь могучий?



Чуть покойника ты краше,
Чуть погибшего сильнее!»
И сказал морской малютка,
Так морской герой ответил:
«Нет! Я муж на самом деле,



Богатырь из волн могучих.
Дуба ствол пришел срубить я,
Расщепить здесь дуб высокий».
Старый, верный Вяйнямёйнен
Говорит слова такие:



«Но, как видно, ты не создан,
Сотворен не для того ты,
Чтоб сломать здесь дуб огромный,
Злое дерево обрушить».
Но едва сказал он это,



Взор едва к нему направил:
Как малютка изменился,
Обратился в великана!
В землю мощью ног уперся,
Головою держит тучи;



С бородою по колено,
Волосы висят до пяток;
Между глаз косая сажень,
Шириной штаны у бедер —
В две сажени, у коленей —



В полторы, у пяток – в сажень.
Великан топор свой точит,
Лезвие острит острее
На шести кусках кремневых,
На семи точильных камнях.



Вперевалку зашагал он,
Тяжкой поступью затопал,
Он шагал в штанах широких,
Развевавшихся от ветра.
С первым шагом очутился



На земле песчаной, рыхлой,
Со вторым он оказался
На земле довольно черной,
Наконец, при третьем шаге,
Подошел он к корню дуба.



Топором он дуб ударил, —
Лезвием рубил он гладким.
Раз ударил и другой раз,
В третий раз он ударяет;
Искры сыплются с железа,



А из дуба льется пламя;
Гордый дуб готов склониться,
Вот уж громко затрещал он.
И вот так при третьем взмахе
Смог он дуб свалить на землю,



Смог сломать он ствол трещавший,
Сто верхушек опрокинуть.
Положил он ствол к востоку,
Бросил к западу верхушки,
Раскидал он листья к югу,



Разбросал на север ветки.
Если кто там поднял ветку,
Тот нашел навеки счастье;
Кто принес к себе верхушку,
Стал навеки чародеем;



Кто себе там срезал листьев,
Взял для сердца он отраду.
Что рассыпалось из щепок,
Из кусочков что осталось
На хребте прозрачном моря,



На равнине вод открытых,
То под ветром там качалось,
На волнах там колыхалось,
Как челнок в воде открытой,
Как корабль в волнистом море.



К Похъёле понес их ветер.
В море Похъёлы девица
Свой большой платок стирала,
Платья в море полоскала,
Там на камне их сушила,



На краю большого мыса.
Увидала щепку в море;
Забрала себе в кошелку,
Принесла домой в кошелке,
Перевязанной ремнями,



Чтоб колдун оружье сделал,
Заколдованные стрелы.
Только дуб свалился наземь,
Только гордый ствол был срублен,
Снова солнце засияло,



Засветил прекрасный месяц,
В небесах простерлись тучи,
Снова весь простор открылся
Над мысочком, скрытом мглою,
Над туманным островочком.



Густо рощи разрослися,
Поднялись леса на воле,
Распустились листья, травы,
По ветвям порхали птицы,
Там дрозды запели песни



И кукушка куковала.
Вышли ягоды из почвы
И цветочки золотые;
Разрослись густые травы
И цветами запестрели.



Лишь один ячмень не всходит
И не зреет хлеб прекрасный.
Старый, верный Вяйнямёйнен
К морю синему подходит
И у моря размышляет,



На краю воды могучей.
Там шесть зернышек находит,
Семь семян он поднимает
С берега большого моря,
С отмели песчаной, мягкой;



Спрятал их в мешочке куньем,
Сунул в лапку желтой белки.
Он пошел засеять землю.
Он пошел рассыпать семя
Возле речки Калевалы,



По краям поляны Осмо.
Вот поет синица с ветки:
«Не взойдет ячмень у Осмо,
Калевы овес не встанет,
Не расчищено там поле,



Там не срублен лес под пашню,
Хорошо огнем не выжжен».
Старый, верный Вяйнямёйнен
Тут топор устроил острый,
Вырубать леса принялся,



Побросал их на поляне.
Посрубил он все деревья;
Лишь березу он оставил,
Чтобы птицы отдыхали,
Чтоб кукушка куковала.



Вот орел летит по небу,
Прилетел издалека он,
Чтоб увидеть ту березу:
«Отчего ж одна осталась
Здесь нетронутой береза,



Стройный ствол ее не срублен?»
Вяйнямёйнен отвечает:
«Оттого она осталась,
Чтоб на ней дать отдых птицам,
Чтоб орел слетал к ней с неба».



И сказал орел небесный:
«Хороша твоя забота,
Что березу ты не тронул,
Стройный ствол ее оставил,
Чтобы птицы отдыхали,



Чтоб я сам на ней садился».
И огонь орел доставил,
Высек он ударом пламя.
Ветер с севера примчался,
И другой летит с востока;



Обратил в золу он рощи,
В темный дым леса густые.
Старый, верный Вяйнямёйнен
Все шесть зерен вынимает,
Семь семян берет рукою,



Взял из куньего мешочка,
Взял из лапки белки желтой,
Летней шкурки горностая.
Вот идет засеять землю,
Он идёт рассыпать семя.



Говорит слова такие:
«Вот я сею, рассеваю,
Сею я творца рукою,
Всемогущего десницей,
Чтоб взошло на этом поле,



Чтоб росло на этой почве.
О ты, старица земная,
Мать полей, земли хозяйка!
Дай ты почве силу роста,
Дай покров из перегноя!



И земля без сил не будет,
Не останется бесплодной,
Если ей даруют милость
Девы, дочери творенья.
Ты вставай, земля, проснися,



Недра божьи, не дремлите!
Из себя пустите стебли,
Пусть поднимутся отростки!
Выйдет тысяча колосьев,
Сотня веток разрастется,



Где вспахал я и посеял,
Где я много потрудился!
О ты, Укко, бог верховный,
Укко, ты, отец небесный,
Ты, кто правит туч грозою,



Облаками управляет!
Ты держи совет на тучах,
В небесах совет правдивый!
Ты пошли с востока тучу,
Тучу с севера большую,



А от запада другую,
Тучу с юга побыстрее!
Ниспошли ты дождь небесный,
Пусть из тучи мед закаплет,
Чтоб колосья поднялися,



Чтоб хлеба здесь зашумели!»
Укко, этот бог верховный,
Тот отец небесный, мощный,
Совещанье держит в тучах,
В небесах совет правдивый.



Вот с востока шлет он тучу,
Тучу с севера другую,
Гонит тучу от заката,
Посылает тучу с юга;
Бьет он тучи друг о друга,



Край о край их ударяет.
Посылает дождь небесный,
Каплет мед из туч высоких,
Чтоб колосья поднялися,
Чтоб хлеба там зашумели.



Затемнели там колосья,
Поднялись высоко стебли
Из земли, из мягкой почвы
Вяйнямёйнена трудами.
Вот проходит день ближайший,



Две и три проходят ночи,
Пробегает вся неделя,
Вышел старый Вяйнямёйнен
Посмотреть на всходы в поле,
Где пахал он, где он сеял,



Где он много потрудился:
Видит он ячмень прекрасный,
Шестигранные колосья,
Три узла на каждом стебле.
Старый, верный Вяйнямёйнен



Осмотрелся, оглянулся.
Вот весенняя кукушка
Видит стройную березу:
«Для чего ж одна осталась
Здесь нетронутой береза?»



Молвил старый Вяйнямёйнен:
«Для того одна осталась
Здесь береза, чтоб расти ей,
Чтобы ты здесь куковала.
Ты покличь на ней, кукушка,



Пой, с песочной грудью птица,
Пой, с серебряною грудью,
Пой ты, с грудью оловянной!
Пой ты утром, пой ты на ночь,
Ты кукуй в часы полудня,



Чтоб поляны украшались,
Чтоб леса здесь красовались,
Чтобы взморье богатело
И весь край был полон хлебом!»




Руна третья


1. Вяйнямёйнен постигает мудрость и становится знаменитым (1–20).

2. Ёукахайнен идет состязаться с ним в знаниях и, не победив, вызывает его биться на мечах; разгневанный Вяйнямёйнен песней гонит его в болото (21–330).

3. Ёукахайнен, попав в беду, обещает, наконец, выдать свою сестру замуж за Вяйнямёйнена, который, смилостивившись, выпускает его из болота (331–476).

4. Огорченный Ёукахайнен уезжает домой и рассказывает матери о своих злоключениях (477–524).

5. Мать радуется, узнав, что Вяйнямёйнен станет ее зятем, но дочь опечалилась и начинает плакать (525–580).

Старый, верный Вяйнямёйнен
Проводил покойно время
В чащах Вяйнёлы зеленых,
На полянах Калевалы.



Распевал свои он песни,
Песни мудрости великой.
День за днем все пел он песни
И ночами распевал их,
Пел дела времен минувших,



Пел вещей происхожденье,
Что теперь ни малым детям,
Ни героям непонятно:
Ведь пришло лихое время,
Недород, и хлеба нету.



Далеко проникли вести,
Разнеслась молва далеко
О могучем пенье старца,
О напевах богатырских,
И на юг проникли вести,



И дошла молва на север.
В Похъёле жил Ёукахайнен,
Тощий молодой лапландец.
Как-то раз пошел он в гости,
Речи странные там слышит,



Будто можно петь получше,
Песни лучшие составить
В чащах Вяйнёлы зеленых,
На полянах Калевалы,
Чем те песни, что певал он,



У отца им научившись.
Рассердился Ёукахайнен:
Зависть в сердце пробудили
Вяйнямёйнена напевы,
Что его всех лучше песни.



К старой матери идет он,
К предводительнице рода.
Говорит, что в путь собрался,
Отправляется в дорогу,
В села Вяйнёлы он едет,



В пенье с Вяйнё состязаться.
Но его не отпускают
Ни отец, ни мать-старуха
В села Вяйнёлы поехать,
С Вяйнё в пенье состязаться:



«Нет, тебя там околдуют,
Околдуют и оставят
Голову твою в сугробе,
Эту руку на морозе,
Чтоб рукой не смог ты двинуть



И ногой ступить не смог бы».
Молвил юный Ёукахайнен:
«Мой отец во многом сведущ,
Мать намного больше знает,
Но всех больше сам я знаю.



Если я хочу поспорить
И с мужами состязаться,
Посрамлю певцов я пеньем,
Чародеев зачарую;
Так спою, что кто был первым,



Тот певцом последним будет.
Я его обую в камень,
Ноги в дерево одену,
Наложу на грудь каменьев,
На спину дугу из камня,



Дам из камня рукавицы,
Шлемом каменным покрою!»
Так, упрямый, он решает
И берет коня в конюшне:
Из ноздрей огонь пылает,



Брызжут искры под копытом;
Он взнуздал коня лихого
И запряг в златые сани.
Сам уселся он на сани,
Сел удобно на сиденье



И коня кнутом ударил,
Бьет кнутом с жемчужной ручкой.
Лошадь добрая рванулась,
Конь помчался по дороге.
Вот уж дом родной далеко,



Скачет день, другой день скачет,
Третий день он быстро мчится;
А когда прошел и третий,
Прибыл к Вяйнёлы полянам
И просторам Калевалы.



Старый, верный Вяйнямёйнен,
Вековечный прорицатель,
Был как раз на той дороге,
По пути тому он ехал
Среди Вяйнёлы полянок,



По дубравам Калевалы.
Ёукахайнен юный, буйный
На него наехал быстро;
Зацепилися оглобли,
И гужи переплелися,



Хомуты вдруг затрещали,
И дуга с дугой столкнулась.
Тут они остановились,
Стали оба, размышляя…
Из двух дуг сочилась влага,



От оглобель пар поднялся.
И промолвил Вяйнямёйнен:
«Ты откуда это родом,
Что так скачешь безрассудно,
Не спросяся, наезжаешь?



Ты зачем разбил хомут мой
И дугу из свежей ветки,
Ты зачем сломал мне сани,
Изломал мои полозья?»
Молвил юный Ёукахайнен,



Сам сказал слова такие:
«Молодой я Ёукахайнен,
Но теперь и ты скажи мне:
Ты, дрянной, откуда родом,
Из какой семьи негодной?»



Старый, верный Вяйнямёйнен
Называет свое имя,
Говорит слова такие;
«Так ты – юный Ёукахайнен!
Уступи-ка мне дорогу,



Ты годами помоложе».
Молодой же Ёукахайнен
Говорит слова такие:
«Тут важна не наша старость,
Наша старость или юность!



Кто стоит в познаньях выше,
Больше мудрости имеет —
Только тот займет дорогу,
А другой ему уступит.
Так ты – старый Вяйнямёйнен,



Вековечный песнопевец, —
Приготовимся же к пенью,
Пропоем мы наши песни,
Мы прослушаем друг друга
И откроем состязанье!»



Старый, верный Вяйнямёйнен
Говорит слова такие:
«Что ж, певец я безыскусный,
Песнопевец неизвестный.
Жизнь я прожил одиноко



По краям родного поля,
Посреди полян родимых,
Слышал там одну кукушку.
Но пусть будет, как кто хочет.
Ты дозволь себя послушать;



Что ты знаешь больше прочих,
Чем ты прочих превосходишь?»
Молвил юный Ёукахайнен:
«Я всего так много знаю;
Но вот это знаю ясно



И прекрасно понимаю:
В крыше есть окно для дыма,
А очаг внизу у печки.
Жить тюленю превосходно,
Хорошо морской собаке:



Ловит он вблизи лососей,
И сигов он поглощает.
Сиг живет на плоскодонье,
А лосось – на ровном месте.
Класть икру умеет щука



Средь зимы, средь бурь свирепых.
Но горбатый окунь робок —
В омут осенью уходит,
А икру он мечет летом,
Берег плеском оглашая.



Если ж ты не убедился,
То еще я много знаю,
Рассказать могу, как пашут
Северяне на оленях,
А южане на кобылах,



За Лапландией – быками.
Знаю я леса на Писе,
На утесах Хорны сосны:
Стройный лес растет на Писе,
Стройные на Хорне сосны.



Страшных три есть водопада,
И озер огромных столько ж;
Также три горы высоких
Под небесным этим сводом:
Хялляпюёря у Хяме,



Катракоски у карелов,
Вуокса неукротима,
Иматра – непобедима».
Молвил старый Вяйнямёйнен:
«Ум ребячий, бабья мудрость



Не приличны бородатым
И женатому некстати.
Ты скажи вещей начало,
Глубину деяний вечных!»
Молвил юный Ёукахайнен,



Говорит слова такие:
«Я вот знаю про синицу,
Что она породы птичьей;
Из породы змей – гадюка;
Ёрш в воде – породы рыбьей;



Размягчается железо,
А земля перекисает;
Кипятком обжечься можно,
Жар огня – весьма опасен.
Всех лекарств – вода старее;



Пена – средство в заклинаньях;
Первый чародей – создатель;
Бог – древнейший исцелитель.
Из горы вода явилась,
А огонь упал к нам с неба,



Стала ржавчина железом,
На утесах медь родится,
Всех земель старей – болота;
Ива – старше всех деревьев;
Сосны – первые жилища;



Камни – первая посуда».
Старый, верный Вяйнямёйнен
Говорит слова такие:
«Может, что еще припомнишь
Иль уж высказал всю глупость?»



Молвил юный Ёукахайнен:
«Нет, еще немного помню.
Помню древность я седую,
Как вспахал тогда я море
И вскопал морские глуби,



Выкопал я рыбам ямы,
Опустил я дно морское,
Распростер я вширь озера,
Горы выдвинул я кверху,
Накидал большие скалы.



Я шестым был из могучих,
Богатырь седьмой считался.
Сотворил я эту землю,
Заключил в границы воздух,
Утвердил я столб воздушный



И построил свод небесный.
Я направил ясный месяц,
Солнце светлое поставил,
Вширь Медведицу раздвинул
И рассыпал звезды в небе».



Молвил старый Вяйнямёйнен:
«Лжешь ты свыше всякой меры!
Никогда при том ты не был,
Как пахали волны моря,
Как выкапывали глуби



И как рыбам ямы рыли,
Дно у моря опускали,
Простирали вширь озера,
Выдвигали горы кверху
И накидывали скалы.



И тебя там не видали,
Тот не видел и не слышал,
Кто тогда всю землю создал,
Заключил в границы воздух,
Утвердил и столб воздушный



И построил свод небесный,
Кто направил ясный месяц,
Солнце светлое поставил,
Вширь Медведицу раздвинул
И рассыпал звезды в небе».



Молодой же Ёукахайнен
Говорит слова такие:
«Коль рассудок мой потерян,
Так мечом его найду я!
Ну-ка, старый Вяйнямёйнен,



Ты, певец со ртом широким,
Станем меряться мечами —
Поглядим, чей меч острее!»
Молвил старый Вяйнямёйнен:
«Не страшат меня нисколько



Ни мечи твои, ни мудрость,
Ни оружие, ни хитрость.
Но пусть будет, как кто хочет,
И с тобой, с таким несчастным,
Я мечей не стану мерить:



Ты – негодный и противный!»
Обозлился Ёукахайнен,
Рот от гнева искривился,
Головой трясет косматой,
Говорит слова такие:



«Кто мечи боится мерить,
Осмотреть клинки боится,
Я того моею песней
Превращу в свиное рыло.
Я таких людей презренных



По местам упрячу разным:
Уложу в навозной куче
Иль заброшу в угол хлева!»
Омрачился Вяйнямёйнен
И разгневался ужасно.



Сам запел тогда он песню,
Сам тогда он начал речи.
Не ребячьи песни пел он
И не женскую забаву —
Пел геройские он песни.



Не поют их вовсе дети,
Мальчики наполовину,
Женихи лишь в третьей части:
Ведь пришло лихое время,
Недород, и хлеба нету.



Начал мудрый Вяйнямёйнен.
Всколыхнулися озера,
Горы медные дрожали,
Камни твердые трещали.
Со скалы скала свалилась,



Раздроблялися утесы.
Он запел, и разрослися
На дуге лапландца ветки.
На хомут насела ива,
На шлее ветвится верба.



Позолоченные сани
Стали тальником прибрежным;
Кнут жемчужный обратился
Камышом на побережье;
Конь лапландца белолобый



Стал скалой у водопада.
Меч с златою рукоятью —
Яркой молнией на небе;
Из раскрашенного лука
Вышла радуга над морем;



Стрелы легкие лапландца
Ястребами полетели;
Тупомордая собака
Валуном огромным стала.
Превращает старец шапку —



Стала шапка длинной тучей;
Рукавицы водяными
Вдруг становятся цветами;
Шерстяная куртка ходит
Облаком в высоком небе,



А из пояса лапландца
Звезды в небе запестрели.
Он поет – и Ёукахайнен
По бедро ушел в болото,
И до пояса в трясину,



И до плеч в песок сыпучий.
Вот тогда-то Ёукахайнен
Мог своим умом постигнуть,
Что пошел не той дорогой
И предпринял путь напрасный



Состязаться в песнопеньях
С Вяйнямёйненом могучим.
Хочет он ногою двинуть —
И поднять ноги не может;
Повернуть другую хочет —



Но она обута в камень.
Испытал тут Ёукахайнен
Сильный ужас, страх великий.
Увидал свое несчастье
И сказал слова такие:



«О ты, мудрый Вяйнямёйнен,
Вековечный прорицатель!
Ты верни слова святые
И возьми назад заклятья!
Отпусти меня отсюда,



Дай свободу от несчастья!
Принесу тебе я выкуп,
Дам я все, что пожелаешь!»
Молвил старый Вяйнямёйнен:
«Что ж ты дать мне обещаешь,



Коль верну слова святые
И назад возьму заклятья,
Отпущу тебя отсюда,
Из беды освобожу я?»
Молвил юный Ёукахайнен:



«У меня два славных лука,
Пара луков превосходных.
Бьет один со страшной силой,
А другой стреляет метко.
Выбирай, какой захочешь».



Молвил старый Вяйнямёйнен:
«Не хочу твоих я луков;
Глупый ты: на что мне луки?
У меня их дома столько,
Что увешаны все стены,



Ими заняты все гвозди;
Сами луки в лес уходят.
Без меня они стреляют».
Он запел, и Ёукахайнен
Погрузился в топь поглубже.



Молвил юный Ёукахайнен:
«У меня две славных лодки,
Челноков чудесных пара;
И одна летит как птица,
А другая грузы возит.



Выбирай, какую хочешь!»
Молвил старый Вяйнямёйнен:
«Не хочу твоих я лодок,
Челноков твоих не нужно!
У меня их дома столько,



Что весь берег ими занят,
Все заливы ими полны,
И одни по ветру ходят,
А другие против ветра».
Вновь запел, и Ёукахайнен



Погрузился в топи глубже.
Молвил юный Ёукахайнен:
«Два коня в моей конюшне,
Жеребцов прекрасных пара;
И один летит как ветер,



А другой силен в запряжке.
Выбирай, какого хочешь».
Молвил старый Вяйнямёйнен:
«Мне коней твоих не нужно,
Жеребцов твоих хваленых;



У меня их дома столько,
Что стоят при каждых яслях
И стоят во всяком стойле
На хребтах с водою чистой,
На крестцах с пудами жира».



Вновь запел, и Ёукахайнен
Погрузился в топь поглубже.
Молвил юный Ёукахайнен:
«О ты, старый Вяйнямёйнен!
Поверни слова святые



И возьми назад заклятья!
Шапку золота доставлю,
Серебром насыплю шапку,
Их с войны принес отец мой,
С поля битвы их доставил».



Молвил старый Вяйнямёйнен:
«В серебре я не нуждаюсь,
Твое золото на что мне!
У меня его довольно,
Кладовые им набиты,



Сундуки набиты ими;
Золото – луны ровесник,
Серебро – ровесник солнцу».
Вновь запел, и Ёукахайнен
Погрузился в топи глубже.



Молвил юный Ёукахайнен:
«О ты, старый Вяйнямёйнен!
Отпусти меня отсюда,
Дай свободу от несчастья!
Весь мой хлеб тебе отдам я,



Все поля я обещаю,
Чтобы голову спасти мне,
От беды себя избавить!»
Молвил старый Вяйнямёйнен:
«Мне полей твоих не нужно,



В хлебе вовсе не нуждаюсь!
У меня его обилье,
Где ни глянешь, там и поле
И скирды стоят повсюду.
А мои поля получше,



Мне скирды мои милее».
Вновь запел, и Ёукахайнен
Погрузился в топи глубже.
Наконец уж Ёукахайнен
И совсем перепугался:



Он до рта ушел в трясину,
С бородой ушел в болото,
В рот набился мох с землею,
А в зубах кусты завязли.
Молвил юный Ёукахайнен:



«О ты, мудрый Вяйнямёйнен!
Вековечный прорицатель!
Вороти назад заклятье,
Жизнь оставь мне дорогую,
Отпусти меня отсюда!



Затянула топь мне ноги,
От песку глазам уж больно!
Если ты возьмешь заклятье,
Злой свой заговор воротишь,
Дам сестру тебе я Айно,



Дочку матери любимой.
Пусть метет твое жилище,
В чистоте полы содержит,
Будет кадки мыть и парить,
Будет мыть твою одежду,



Ткать златые одеяла,
Печь медовые лепешки».
Старый, верный Вяйнямёйнен
Просиял, развеселился,
Рад он был, что Ёукахайнен



В жены даст сестру родную.
На скале, веселый, сел он,
Сел на камень и распелся;
Спел немного, спел еще раз,
В третий раз пропел немного —



Повернул слова святые,
Взял назад свои заклятья.
Вышел юный Ёукахайнен:
Из болота тащит шею,
Тащит бороду из топи;



Вновь конем скала предстала,
Сани вновь из веток вышли,
Стал камыш кнутом, как прежде.
Он спешит усесться в сани;
Опустился на сиденье,



Уезжает с тяжким сердцем,
Грустный едет он оттуда,
К милой матери он едет,
Он к родителям стремится.
Он помчался с страшным шумом,



К дому бешено подъехал;
Об овин сломал он сани
И оглобли о ворота.
Мать не знает, что подумать,
А отец промолвил слово:



«Глупо сделал, что сломал ты
Эти сани и оглобли!
Что ты едешь, как безумный,
Словно бешеный, примчался?»
И заплакал Ёукахайнен.



Плачет горькими слезами,
Головой поник уныло,
Шапка на сторону сбилась,
Губы сжаты, побледнели,
Нос повесил он печально.



Мать узнать, в чем дело, хочет,
Хочет дело поразведать:
«Ты о чем, сыночек, плачешь.
Чем, мой первенец, расстроен,
Губы сжаты, побледнели,



Нос повесил ты печально?»
Молвил юный Ёукахайнен:
«Ох ты, мать моя родная!
Ведь со мной беда случилась,
Ведь со мной несчастье было,



Не без повода я плачу,
Есть причина для печали!
Век свой слез не осушу я,
Буду жизнь вести в печали:
Ведь сестрицу дорогую,



Дочь твою родную, Айно,
Вяйнямёйнену я отдал,
Чтоб певцу была женою,
Старцу слабому опорой,
В доме хилому защитой».



Мать захлопала в ладоши
И всплеснула тут руками;
Говорит слова такие:
«Ты не плачь, мой сын родимый,
Нет тебе причины плакать,



Нет причины для печали.
Я жила надеждой этой,
Много лет я ожидала,
Чтоб герой могучий этот,
Песнопевец Вяйнямёйнен,



Стал моим желанным зятем,
Мужем дочери родимой».
Слышит то младая Айно,
Плачет горькими слезами,
Плачет день, другой день плачет,



На крыльце сидит, рыдая;
Плачет жалобно от горя,
От сердечной злой печали.
Говорить тут мать ей стала:
«Что ты плачешь, дочка Айно?



У тебя жених могучий;
К мужу сильному идешь ты,
Чтоб сидеть там под окошком,
У забора тараторить».
Дочь на это молвит слово:



«О ты, мать моя родная!
Есть о чем, родная, плакать:
Жаль мне кос моих прекрасных
И кудрей головки юной,
Жаль волос девичьих, мягких,



Мне так рано их закроют,
С этих лет мне их завяжут.
И всю жизнь жалеть я буду
Это солнце дорогое,
Этот месяц ясный, тихий,



Этот синий свод небесный,
Если мне их бросить надо,
Если надо мне забыть их, —
Братца – у станка с работой,
Под окном – отца родного».



Мать же дочери сказала,
Молодой старуха молвит:
«Брось ты, глупая, печали,
Горемычная, – стенанье!
Плачешь ты без основанья



И тоскуешь без причины.
Божье солнце дорогое
Озаряет всюду землю,
Не одно отца окошко,
Не одну скамейку брата.



Есть повсюду много ягод,
На полянах – земляники.
Ах ты, доченька! Ты можешь
Там набрать их, а не только
По лесам отца родного,



На полях родного брата».




Руна четвертая


1. Вяйнямёйнен встречает сестру Ёукахайнена в лесу и просит ее стать его женой (1–30).

2. Девица в слезах бежит домой и рассказывает об этом своей матери (31–116).

3. Мать запрещает ей печалиться, велит радоваться и нарядно одеться (117–188).

4. Девушка продолжает плакать и говорит, что не хочет идти замуж за старика (189–254).

5. Опечаленная, она уходит в лес, попадает на безлюдный берег моря, хочет выкупаться в море и тонет (255–370).

6. Мать дни и ночи оплакивает свою утонувшую дочь (371–518).

Айно, дева молодая,
Ёукахайнена сестрица,
В лес пошла нарезать веток,
В роще веников наделать.



Для отца связала веник,
Веник матери связала,
Наконец, и третий веник
Крепышу связала братцу.
И идет, спеша из лесу,



Прямо к дому меж ольхами.
Вот подходит Вяйнямёйнен.
Он девицу в роще видит
На траве в нарядном платье,
Говорит слова такие:



«Не носи ты для другого,
Для меня носи, девица,
Ожерелье из жемчужин,
На груди носи ты крестик,
Для меня плети ты косы,



Перевязывай их лентой!»
Так ответила девица:
«Ни о ком не помышляя,
На груди ношу я крестик,
В волосах ношу я ленту.



Не ищу привозных платьев,
Белых хлебов мне не нужно;
Я ношу простое платье,
Ем я черную краюшку;
Я сижу в отцовском доме,



Вместе с матушкой родимой».
Вот с груди бросает крестик,
С пальцев кольца золотые,
С шеи жемчуг побросала,
Ленту красную швырнула,



Чтоб земля их погубила,
Чтобы лес себе забрал их,
И в слезах пошла дорогой,
С горьким плачем в дом отцовский.
У окна отец работал,



Вырезал он топорище:
«Что ты, дочь-бедняжка, плачешь,
Что, девица молодая?»
«Есть, отец, причина плакать,
Есть для слез и для рыданья;



Вот причина, что я плачу,
Что я плачу и рыдаю:
Потеряла с шеи крестик,
С пояска мои застежки:
Был серебряный мой крестик,



Были медные застежки».
У калитки брат работал,
Вырезал дугу искусно:
«Что, сестрица, горько плачешь,
Что, девица молодая?»



«Есть причина, братец, плакать,
Есть для слез и для рыданья;
Вот причина, что я плачу,
Я и плачу и рыдаю:
Потеряла кольца с пальцев,



С шеи жемчуг драгоценный;
Золотые были кольца,
Серебрист на шее жемчуг».
Вот сестра сидит у двери,
Ткет из золота здесь пояс:



«Что, сестрица, горько плачешь,
Что, девица молодая?»
«Есть, сестра, причина плакать,
Есть для слез и для рыданья;
Вот причина, что я плачу



И горюю, что пропали
И подвески золотые,
И серебряный кокошник,
Синий шелковый налобник,
Лента красная из шелка».



В кладовой, у самой двери,
Мать снимала ложкой сливки:
«Что ты, дочь-бедняжка, плачешь?
Что, девица молодая?»
«О ты, мать моя родная!



Ты меня, дитя, кормила!
Плачу, матушка, от скорби
И, несчастная, горюю.
Вот причина, что я плачу
И пришла домой, рыдая:



В лес пошла я резать ветки,
В роще веников наделать.
Веник батюшке связала,
Для тебя связала веник,
Наконец, и третий веник



Крепышу связала братцу.
Уж домой идти хотела,
Шла поспешно по дубраве,
И сказал мне так Осмойнен,
Калевайнен так промолвил:



„Не носи ты для другого,
Для меня носи, девица,
Ожерелье из жемчужин,
На груди носи ты крестик,
Для меня плети ты косы,



Перевязывай их лентой!“
Я с груди швырнула крестик,
С шеи жемчуг побросала,
Синий шелковый налобник,
Ленту красную швырнула,



Чтоб земля их погубила,
Чтобы лес себе забрал их.
А сама ему сказала:
„Ни о ком не помышляя,
На груди ношу я крестик,



В волосах ношу я ленту.
Не ищу привозных платьев,
Белых хлебов мне не нужно;
Я ношу простое платье,
Ем я черную краюшку;



Я сижу в отцовском доме
Вместе с матушкой родимой».
Мать девице отвечает,
Молодой старуха молвит:
«Перестань ты, дочка, плакать,



Не горюй, моя родная!
Целый год ты кушай масло:
Ты тогда красивей станешь;
На другой ты ешь свинину,
И еще статнее будешь;



А на третий – хлеб молочный,
И красавицею станешь.
На горе есть кладовая:
Там в прекрасном помещенье
К сундуку сундук поставлен



И шкатулка на шкатулку.
Ты открой сундук там лучший
И найдешь под пестрой крышкой
Золотых шесть подпоясок,
Семь прекрасных синих платьев.



Мне дочь Месяца ткала их,
Солнца дочь их мне нашила.
В годы юности прошедшей,
В молодых летах, бывало,
Я в лесу рвала малину,



Там однажды увидала
Дочку Месяца за станом,
Дочку Солнышка за прялкой
На краю поляны ровной,
На опушке синей рощи.



Подошла я боязливо,
Подле них я тихо стала,
Начала просить смиренно;
Так я девам говорила:
„Девы Месяца и Солнца!



Дайте мне сребра и злата,
Дайте девочке-бедняжке,
Дайте бедному ребенку!“
Серебра дала дочь Солнца,
А дочь Месяца мне злата.



Золотой кокошник вышел
И серебряный налобник.
Как цветок, домой пришла я,
В дом отца вошла веселой.
День, другой я их носила,



А на третий поснимала;
Золотой сняла кокошник
И серебряный налобник,
Унесла на горку в домик,
Спрятала под крышку в ящик;



Там лежат они доселе,
Я их больше не видала.
Ты надень из шелку ленты
И из золота налобник.
Ты надень блестящий жемчуг,



Золотой на шею крестик,
Полотняную сорочку.
Шерстяное вынь ты платье
Из тончайшей мягкой шерсти,
Пояс шелковый наденешь,



Там возьмешь чулки из шелку,
Башмаки из тонкой кожи.
Заплети получше косы,
Лентой шелковой свяжи их;
Не забудь на пальцы кольца,



Золотые вынь запястья!
Вот тогда домой придешь ты,
В кладовой принарядившись,
И родителям на радость,
И родным всем на утеху.



Как цветочек, ты пройдешься,
Как малинка, по дорожке,
Станешь ты стройней, чем прежде,
И красивей несравненно».
Так ей матушка сказала,



Так промолвила девице.
Но она словам не внемлет,
И речей она не слышит.
Вышла быстрыми шагами,
По двору идет, рыдает,



Говорит слова такие
И такие речи молвит:
«Что такое мысль блаженных,
Помышления счастливых?
Ведь не то ли мысль блаженных,



Помышления счастливых,
Что вода при колыханье,
Что волна воды в ведерке.
Что такое мысль печальных,
Помышленья бедной утки?



Ведь не то ли мысль печальных,
Помышленья бедной утки,
Что весенний свет в овражке,
Что вода в колодце темном.
Ах! как часто мысль девицы,



Дума девушки несчастной,
Боязливо полем ходит,
Пробирается лесочком,
По траве ползет тихонько,
По кустам, по мхам засохшим!



Дума та смолы чернее,
Дума та угля темнее.
Мне б гораздо лучше было,
Если б я не родилася,
Если б я не подрастала,



Не видала бы на свете
Дней печали и несчастья,
Если б я жила немного;
На шестую ночь скончалась,
На восьмую умерла бы;



Мне б тогда не много нужно:
Чуть холстины на рубашку
Да под дерном уголочек.
Мать поплакала б немножко,
А отец еще поменьше,



Брат совсем не стал бы плакать».
День, другой девица плачет.
Мать опять ее спросила:
«Ты о чем, девица, плачешь,
Дочка бедная, горюешь?»



«Оттого, бедняжка, плачу,
Горевать всю жизнь я буду,
Что меня ты обещала,
Отдала ты дочь родную
Старику тому утехой,



Быть для старого защитой,
Быть для дряхлого опорой
Да в избе его охраной.
Лучше б дочь ты обещала
В глубину морей холодных,



Чтоб сигам была сестрицей
И подругой быстрым рыбам,
Лучше мне там в море плавать,
Проживать в волнах глубоких,
В море быть сигам сестрою



И подругой быстрым рыбам,
Чем быть старому защитой,
Старцу слабому подмогой;
Он о свой чулок споткнется,
Упадет, чрез сук шагнувши».



Вот идет она к постройке
И проходит в кладовую;
Там открыла лучший ящик
И нашла под пестрой крышкой
Золотых шесть подпоясок,



Синих семь прекрасных платьев.
Одевается богато,
Выбирает, что получше:
И подвески золотые,
И серебряный кокошник,



Синий выбрала налобник,
Ленту красную на косу.
Так пошла она оттуда
По лугам и по полянам,
По болотам и равнинам,



По лесам прошла дремучим.
А сама поет тихонько.
Проходя, она запела:
«Тяжелы мои печали,
И тоска на бедном сердце.



Пусть тоска сильнее будет,
Тяжелей печали станут,
Как скончаюсь я, бедняжка,
Так с мучением покончу,
С этой тягостной печалью,



Бесконечной, горькой скорбью!
Да, теперь настало время
Навсегда с землей проститься,
В Маналу пора сойти мне,
В Туонелу пора спуститься.



Обо мне отец не плачет,
Мать родная не жалеет,
У сестры лицо не мокро,
И глаза у брата сухи,
Хоть уж в воду я спускаюсь,



В море к рыбам направляюсь,
В глубину пучины темной,
В тину, смешанную с илом».
День она идет, другой день,
Наконец, уже на третий



Достигает края моря,
Берегов, травой поросших.
Начинало уж смеркаться,
Небо темным становилось.
Там проплакала весь вечер



И всю ночь протосковала,
На прибрежном сидя камне
У широкого залива;
Дождалась она рассвета,
Поглядела: там три девы



По волнам морским стремятся.
Айно легким, тихим шагом
Хочет к ним идти четвертой,
Подойти к ним пятой веткой.
Быстро сбросила рубашку,



На осину скинув платье
И чулки свои на землю,
Башмаки свои на камень,
На песок свой крупный жемчуг,
На прибрежный камень кольца.



Там надтреснутый утес был,
Он блестел в далеком море;
И к нему плывет девица,
До скалы доплыть стремится.
Но едва туда ступила,



Отдохнуть присесть хотела
На растрескавшемся камне,
На скале, блестевшей в море,
Как упал вдруг в воду камень,
Та скала на дно морское,



А с тем камнем и девица,
С той огромной глыбой Айно.
Так та курочка упала,
Так погибла та бедняжка
И сказала, умирая,



С белым светом расставаясь:
«К морю я пошла купаться,
На волне морской качаться.
Вот я, курочка, упала,
Птичка бедная, погибла.



Никогда, отец мой милый,
Никогда в теченье жизни
Не лови в волнах здесь рыбы
На пространстве вод широких!
Я пошла на берег мыться,



К морю я пошла купаться:
Вот я, курочка, упала,
Птичка бедная, погибла.
Никогда ты, мать родная,
Никогда в теченье жизни



Не бери воды в заливе,
Чтоб месить для хлеба тесто!
Я пошла на берег мыться,
К морю я пошла купаться:
Вот я, курочка, упала,



Птичка бедная, погибла.
Никогда, мой брат любимый,
Никогда в теченье жизни
Не пои коня ты в море
На песчаном этом месте!



Я пошла на берег мыться,
К морю я пошла купаться;
Вот я, курочка, упала,
Птичка бедная, погибла.
Никогда, моя сестрица,



Никогда в теченье жизни
Ты не мой лицо здесь в море,
Не мочи водою здешней.
Ведь все волны в этом море —
Только кровь из жил девицы;



Ведь все рыбы в этом море —
Тело девушки погибшей;
Здесь по берегу кустарник —
Это косточки девицы;
А прибрежные здесь травы



Из моих волос все будут».
Так та девушка скончалась,
Так та курочка исчезла…
Кто бы взялся молвить слово,
Кто бы взялся весть доставить



В дом красавицы прекрасный,
На родимый двор девицы?
Не медведь то слово скажет
И возьмется весть доставить!
Он доставить весть не может:



На коров он нападает.
Кто бы взялся молвить слово,
Кто бы взялся весть доставить
В дом красавицы прекрасный,
На родимый двор девицы?



И не волк то слово скажет
И возьмется весть доставить!
Он доставить весть не может:
На овец он нападает.
Кто бы взялся молвить слово,



Кто бы взялся весть доставить
В дом красавицы прекрасный,
На родимый двор девицы?
Не лиса то слово скажет
И возьмется весть доставить!



Весть лиса подать не может:
Лишь гусей подстерегает.
Кто бы взялся молвить слово,
Кто бы взялся весть доставить
В дом красавицы прекрасный,



На родимый двор девицы?
Это заяц слово молвит
И возьмется весть доставить!
Заяц так и отвечает:
«Да, за храбрым речь не станет».



Вот бежит, несется заяц,
Поспешает длинноухий,
Скоро скачет кривоногий,
Быстро мчится косоротый
К дому славному девицы,



Ко двору ее родному.
Подбежал он быстро к бане,
У порога приютился.
А в той бане все девицы,
И в руке у каждой веник:



«Что, косой, в котел собрался?
Лупоглазый, не попался ль
Ты хозяину на ужин,
А хозяюшке на завтрак,
Милой дочке на закуску,



На обед хороший сыну?»
Но ответил заяц девам,
Молвил громко пучеглазый:
«Пусть сюда приходит Лемпо,
Пусть себе в котле варится!



Я пришел, чтоб вам поведать,
Чтоб сказать такое слово:
Ведь красавица погибла
С оловянным украшеньем
И с серебряной застежкой,



С пояском, обшитым медью.
Погрузилась в волны моря,
В глубину морей обширных,
Чтоб сигам там быть сестрою
И подругой быстрым рыбам».



Мать тогда по милой дочке,
По исчезнувшей девице
Горько, горько зарыдала,
Говорит слова такие:
«Матери! Вы не качайте



Никогда в теченье жизни
В колыбели ваших дочек,
Не воспитывайте деток,
Чтоб насильно выдать замуж,
Как, бедняжка, я качала



В колыбели мою дочку,
Дорогого мне цыпленка!»
Мать заплакала, а слезы,
Слезы горькие сбегают
Из очей старухи синих



На страдальческие щеки.
Слезы льются, слезы каплют,
Слезы горькие стремятся
От щеки ее опавшей
До груди, дышавшей тяжко.



Слезы льются, слезы каплют,
Слезы горькие стремятся
От груди, дышавшей тяжко,
На подол нарядный платья.
Слезы льются, слезы каплют,



Слезы горькие стремятся
От краев нарядных платья
На чулок с прошивкой красной.
Слезы льются, слезы каплют,
Слезы горькие стремятся



От чулка с прошивкой красной
На башмак, что вышит златом.
Слезы льются, слезы каплют,
Слезы горькие стремятся
С башмака, что вышит златом,



Прямо под ноги старухи.
Слезы в землю – ей на благо,
В воду – и воде на благо.
Как стекли они на землю,
Три ручья образовали;



Потекли тремя реками
Слез печали материнской,
Из очей они бежали,
От висков они стремились.
На реке такой, на каждой,



Водопады огневые,
А средь пены водопадов
Три скалы там поднялися;
На верху скалы на каждой
Золотой поднялся холмик;



На верху холма на каждом
Вырастало по березке;
На березках тех сидели
Золотые три кукушки.
Все три вместе куковали:



Та: «любовь! любовь!» кукует,
Та: «жених! жених!» покличет,
Третья кличет: «радость! радость!»
Что «любовь! любовь!» кукует,
Так три месяца все кличет



Той девице, что погибла
Без любви в волнах глубоких.
Что «жених! жених!» кукует,
Та шесть месяцев все кличет
Жениху тому, который



В одиночестве остался.
А что кличет: «радость, радость!»,
Та всю жизнь кукушка кличет,
Кличет матери несчастной,
Что все дни в слезах проводит,



И сказала мать сквозь слезы,
Услыхавши клич кукушки:
«Мать несчастная! не слушай
Слишком долго клич кукушки.
Как раздастся клич кукушки,



Cердце горестно забьется,
На глаза выходят слезы,
По щекам вода струится,
Как горох, бегут те капли,
Как бобы, идут большие;



Становлюсь на локоть старше,
Делаюсь на четверть ниже,
Тело все мое трепещет,
Лишь услышу клич кукушки».




Руна пятая


1. Вяйнямёйнен идет к морю, чтобы поймать сестру Ёукахайнена, и ловит ее, превратившуюся в рыбу, на удочку (1–58).

2. Он пытается разрезать ее на куски, но рыба выскальзывает из рук в море и объясняет, кто она такая (59–133).

3. Напрасно старается Вяйнямёйнен словами и сетями поймать рыбу снова (134–163).

4. Огорченный, возвращается он домой и получает от своей матери совет идти свататься за дочь Похъёлы (164–241).

Вот домой доходят вести,
Вот дошел рассказ печальный
О погибели девицы,
О кончине юной девы.



Старый, верный Вяйнямёйнен.
Все узнавши, стал унылым,
Плакал вечер, плакал утро,
Ночи целые проплакал
О красавице погибшей,



О девице, утонувшей
В волнах вод широкошумных,
В темноте морей глубоких.
Вот со вздохами, с заботой,
Он пошел с тяжелым сердцем



К морю синему на берег,
Говорит слова такие:
«Спящий Унтамо, скажи мне,
Сны свои открой, ленивец:
Где живут родные Ахто,



Девы Велламо таятся?»
Спящий Унтамо ответил,
Сны свои открыл ленивец:
«Вот родные где у Ахто,
Девы Велламо таятся:



На мысочке, скрытом мглою,
На туманном островочке,
В темноте морей глубоких,
В тине илистой и черной.
Там живут родные Ахто,



Девы Велламо таятся,
Там сидят в каморке узкой
Посреди избушки тесной,
Под скалою полосатой
И под выступом утеса».



Вышел старый Вяйнямёйнен,
Стал на лодочную пристань,
Взял он удочку тихонько,
Осмотрел он тихо лески,
Положил в мешочки крючочки



И уду в карман запрятал.
Вот грести он сильно начал,
Лодку к острову направил,
На мысок туманный вышел,
Мглою скрытый островочек.



Приготовился к уженью,
Леску длинную расправил,
Повернул уду рукою.
Вот крючок закинул в воду,
Стал удить, таща за леску:



Медь удилища дрожала,
Серебро шуршало в леске,
И в шнурке шумело злато.
Рассветать на небе стало,
Зорька утренняя вышла,



За крючок схватилась рыбка,
За крючок железный – семга.
Тащит он ту семгу в лодку
И на дно кладет тихонько.
Пристально глядит на рыбку,



Говорит слова такие:
«Удивительная рыбка!
Никогда таких не видел,
Сиг столь гладким не бывает,
Не пестреет так пеструшка,



Щука – та не столь седая,
Чешуи у самки меньше,
У самца ж ее побольше.
Девушки повязки носят,
А русалки носят пояс,



А у курочки есть уши;
Эта ж рыба – точно семга,
Точно окунь вод глубоких».
Был на поясе у старца
Нож в серебряной оправе.



Нож он с пояса снимает,
Вынул нож из светлых ножен,
Распластать он хочет рыбку
И разрезать эту семгу,
Из нее чтоб сделать завтрак,



Закусить пораньше ею,
На обед себе сготовить
И оставить часть на ужин.
Вот пластать он хочет рыбку
И брюшко пороть ей начал:



Вдруг из рук скользнула семга,
В море бросилася рыбка,
С края лодки красноватой,
Из ладьи широкой Вяйнё.
Подняла из волн головку,



Правым боком показалась
На волне морской, на пятой,
При шестом станке у сети.
Правой ручкой потянулась
И сверкнула левой ножкой



На седьмой полоске моря,
На валу зыбей девятом.
Говорит слова такие
И такие речи молвит:
«Ой ты, старый Вяйнямёйнен!



Не затем я вышла в море,
Чтоб меня, как семгу, резал,
Чтоб распластывал, как рыбку,
Из меня готовил завтрак,
Закусил пораньше мною,



На обед себе сготовил
И оставил часть на ужин».
Молвил старый Вяйнямёйнен:
«Так зачем ты вышла в море?»
«Для того я вышла в море,



Чтобы курочкой спокойной
На руках твоих садиться,
Быть всю жизнь твоей женою,
Чтоб тебе постель готовить,
На постель взбивать подушку,



Убирать твое жилище,
Подметать полы в покоях;
Чтоб дрова носить в избушку,
Раздувать большое пламя,
Печь тебе большие хлебы



Да медовые лепешки,
Подносить и кружку пива,
Угощать тебя чем хочешь.
Я совсем не семга моря
И не окунь вод глубоких:



Я девица молодая,
Ёукахайнена сестрица;
Ты меня искал так долго
И желал в теченье жизни.
Ох, старик ты неумелый,



Вяйнямёйнен безрассудный!
Не сумел меня поймать ты,
Деву Велламо, русалку,
Дочь единственную Ахто».
Молвил старый Вяйнямёйнен,



Молвил грустный и унылый:
«Ёукахайнена сестра ты?
О, вернись ко мне скорее!»
Не придет она обратно
Никогда в теченье жизни.



Быстро в волны погрузилась.
Сразу в море опустилась
Вниз, к каменьям полосатым
И к расщелинам гранитным.
Старый, верный Вяйнямёйнен



Поразмыслил и подумал:
Как же быть и что же делать?
Потащил свои он сети
Из конца в конец чрез волны;
Через бухты, чрез заливы,



По воде спокойной тащит,
Тащит чрез лососьи рифы,
Через Вяйнёлы потоки.
Через рифы Калевалы,
По бездонным черным безднам,



Беспросветным глубям моря,
Ёуколы прозрачным рекам,
Чрез лапландские заливы.
Много всяких рыб поймал он;
Но из рыб, живущих в море,



Не поймал он милой рыбки,
Той, о кой он только думал,
Что у Велламо русалкой,
Что у Ахто всех прекрасней.
Тут-то старый Вяйнямёйнен



Головой поник печально,
Шапка на сторону сбилась;
Сам сказал слова такие:
«О я, глупый и безумный!
Человек я без рассудка!



Был мне дан и ум здоровый,
И рассудок был дарован,
И отзывчивое сердце.
Прежде я имел все это,
А теперь уж все исчезло



В хилой старости печальной
И в упадке сил бывалых;
Мой рассудок точно умер,
Прозорливость отлетела,
Стал я вовсе бестолковым.



Ту, к которой я стремился
И искал в теченье жизни,
Ту у Велламо русалку,
Дочь волны широкошумной,
Чтоб иметь подругой жизни,



На всю жизнь моей супругой, —
В море удочкой поймал я
И втащил на лодку быстро;
Но ее не удержал я,
Не принес в мое жилище,



Упустил обратно в море,
В глуби темные морские!»
И пошел он по дороге,
Озабоченно вздыхая,
Шел домой прямой дорогой,



Говорил слова такие:
«Пели некогда кукушки,
Мне кукушки пели радость,
Рано утром, поздно на ночь
И один раз в час полудня.



Что ж испортило их голос,
Как погиб напев чудесный?
Грустью голос их надорван,
Унесло его унынье.
Не слыхать его призыва,



И, когда заходит солнце,
Нет вечерней мне отрады;
Не слыхать кукушки утром.
Не могу совсем понять я,
Как мне быть и что мне делать?



Как прожить мне в этом мире,
Как скитаться в здешнем крае?
Если б мать в живых осталась,
На земле жила б родная,
Мне тогда б она сказала,



Что теперь с собой мне делать,
Чтоб печали не поддаться,
Не погибнуть от унынья
В эти дни мои плохие,
Время горести жестокой!»



Мать в могиле пробудилась,
Из воды в ответ сказала:
«Мать твоя не умирала,
Так же бодрствует родная
И тебе ответит ясно,



Что теперь ты должен делать,
Чтоб печали не поддаться,
Не погибнуть от унынья
В эти дни твои плохие,
Время горести жестокой:



В Похъёле девиц немало!
Есть там девушки получше,
Вдвое лучше и красивей,
В пять и в шесть раз веселее
Этих Ёуколы бездельниц,



Этих медленных лапландок.
Там, мой сын, возьми жену ты,
Похъёлы красотку-деву,
Ту, что обликом прелестна,
Ту, что стан имеет стройный,



У которой ноги быстры,
У которой гибко тело».




Руна шестая


1. Ёукахайнен затаил злобу на Вяйнямёйнена и подстерегает его по дороге в Похъёлу (1–78).

2. Он видит, как Вяйнямёйнен верхом на лошади переправляется через реку, и стреляет в него из лука, но попадает в лошадь (79–182).

3. Вяйнямёйнен падает в воду; сильный ветер уносит его в открытое море, и Ёукахайнен торжествует, думая, что Вяйнямёйнен поёт свою последнюю песню (183–234).

Старый, верный Вяйнямёйнен
Приготовился к отъезду
В те холодные селенья,
В Похъёлу, в страну тумана.



Мастью конь его похож был
На горох иль на солому.
На коня надел уздечку,
Недоуздок он накинул,
На спине коня уселся



И от дома отъезжает.
Гонит сильно по дороге,
Проезжает путь поспешно
На коне, что на солому
Иль горох походит мастью.



Полем Вяйнёлы несется,
По полянам Калевалы,
На коне он быстро скачет
От родной земли все дальше,
По хребту морскому едет,



По равнине вод открытых.
У коня копыта сухи,
На ногах не видно влаги.
Молодой же Ёукахайнен,
Юноша дрянной лапландский,



До сих пор был все озлоблен,
Уж давно питал он зависть
К Вяйнямёйнену седому,
К вещим старца песнопеньям.
Лук он огненный устроил,



Выгиб сделал в украшеньях;
Лук он сделал из железа,
Выгиб он отлил из меди,
Золотом его украсил,
Серебра туда прибавил.



Где же он возьмет веревку,
Где он тетиву разыщет?
Жилы лося взял у Хийси,
Взял он нитки льна у Лемпо.
Вот готов был выгиб лука,



И концы его готовы.
Был тот лук на вид прекрасен,
Должен был немало стоить,
Наверху конек поставлен,
По бокам бежит жеребчик,



Медвежонок спит на сгибе,
На зарубке дремлет зайчик.
Он вырезывает стрелы,
Трижды стрелы оперяет.
Из железа точит стержень,



Из смолистых веток – кончик.
Стрелы вырезал искусно —
И тогда их оперяет
Тонким перышком касатки,
Воробьиными крылами.



Закалил он эти стрелы,
А потом концы намазал
Ядовитым черным соком,
Что нашел в крови змеиной.
Так готовы были стрелы.



Натянул свой лук упругий,
Вяйнямёйнена все ждал он,
Все стерег он друга моря.
Утром, вечером сидит он,
Стережет и в час полудня.



Вяйнямёйнена все ждет он,
Ждет без устали неделю,
Поджидает под окошком,
Стережет в углу забора,
Слушает в конце дороги



И высматривает в поле;
За спиной колчан повешен,
А в руках тот лук прекрасный.
Вот стеречь он дальше вышел,
От другого дома смотрит:



С края огненного мыса,
От излучины залива,
С водопада огневого,
От святой реки кипящей.
Наконец, однажды утром,



Он свои направил взоры
И на север, и на запад.
Повернул лицо он к солнцу —
Что-то черное заметил,
Что-то синее на море:



«То не облако ль с востока,
Не заря ли ранним утром?»
То не облако с востока,
Не заря то ранним утром —
Это старый Вяйнямёйнен,



Вековечный песнопевец.
В Похъёлу свой путь держал он,
В Пиментолу направлялся,
На коне, что на солому
Иль горох похож был мастью.



Лук схватил тут Ёукахайнен,
Юноша дрянной лапландский,
Он схватил, пылая гневом,
И направил лук прекрасный
Вяйнямёйнену на гибель,



Чтобы моря друг скончался.
Мать его тогда спросила,
Седовласая старушка:
«Для кого ты лук устроил,
Обложил его железом?»



Так ответил Ёукахайнен
И сказал слова такие:
«Вот зачем я лук устроил,
Обложил его железом:
Вяйнямёйнену на гибель,



Чтобы моря друг скончался.
Вяйнямёйнена сражу я,
Песнопевца Калевалы,
В сердце самое и в печень
И в лопатку я ударю».



Но стрелять не позволяет,
Запрещает мать-старушка:
«Вяйнямёйнена не трогай,
Песнопевца Калевалы.
Рода славного тот Вяйнё,



Мне по шурину племянник.
Вяйнямёйнена застрелишь,
Песнопевца Калевалы, —
Вмиг исчезнет в мире радость,
На земле погибнет песня;



Здесь на свете лучше радость,
На земле приятней песня,
Чем в полях подземных, темных,
В мрачном Туонелы жилище!»
Все же юный Ёукахайнен



Призадумался немного,
На минуту он сдержался:
Бить одна рука велела,
Бить нещадно заставляла,
А противилась другая.



Говорит слова такие
И такие молвит речи:
«Пусть погибнет в мире радость,
Пусть исчезнут в мире песни, —
Я стреляю без раздумья,



Я стреляю без боязни».
Лук свой огненный направил,
На колене левом держит
В медь обитое оружье:
Стал на правое колено,



Взял стрелу он из колчана,
Оперенную он вынул;
Выбрал ту, что всех покрепче,
У которой стержень лучше;
К луку он ее приладил,



На льняную клал он нитку.
Лук свой огненный приподнял,
К правому плечу приставил,
Приготовился стрелять он,
В Вяйнямёйнена направил,



Говорит слова такие:
«Мчись ты, кончик из березы,
Будь прямей, сосновый стержень,
И скользи, льняная нитка;
Коль рука нацелит низко,



Пусть стрела идет повыше;
Коль нацелит слишком кверху,
Пусть стрела помчится ниже».
Наконец за спуск он дернул,
Первую стрелу пустил он;



Высоко стрела взлетела,
Через голову на небо,
В облака расцветки пестрой
И в нахмуренные тучи.
Не печалясь, он стреляет;



Вот пустил стрелу вторую —
Полетела слишком низко,
Глубоко воткнулась в землю,
В Манале быть захотела,
Разнести там холм песчаный.



Тотчас он пускает третью;
Та попала прямо в печень
Вяйнямёйнена оленя,
В быстрого коня вонзилась,
Что своей похож был мастью



На горох иль на солому,
Через мясо у подмышки,
Через левую лопатку.
И упал тут Вяйнямёйнен
Прямо пальцами во влагу,



Пал руками в волны моря,
Он свалился прямо в пену
Со спины лосиной синей,
С своего коня на волны.
Поднялся ужасный ветер;



В море сильное волненье:
Понесло оттуда старца,
От земли его отбило
На просторы вод широких,
На открытое теченье.



Начал хвастать Ёукахайнен,
Так он громко восклицает:
«О ты, старый Вяйнямёйнен!
Никогда в теченье жизни,
Никогда ты не увидишь



Света месяца златого,
Вяйнёлы полей широких
И просторы Калевалы!
Шесть ты лет по морю плавай,
На волнах семь лет качайся, —



Восемь лет метаться будешь
На пространстве вод широких,
По открытому теченью:
Как сосна на море, – шесть лет,
И как ель на волнах, – семь лет,



Восемь лет, как пень древесный!»
Вот в избу он воротился.
Мать его в избе спросила:
«Неужель сразил ты Вяйнё?
Сына Калевы убил ты?»



Молвил юный Ёукахайнен,
Дал в ответ такое слово:
«Вяйнямёйнена сразил я,
Сына Калевы убил я.
Пусть он море расчищает,



Пусть метет проворно воды.
В волны илистого моря,
В мутные его потоки
Старый пальцами уперся.
Он упал на море локтем



И склонился прежде на бок,
А потом спиной улегся,
По морским волнам понесся,
По морской поплыл пучине».
Мать тогда сказала слово:



«Ты, несчастный, дурно сделал,
Что сразил ты старца Вяйнё,
Сына Калевы убил ты,
Сувантолы песнопевца,
Калевалы украшенье».




Руна седьмая


1. Вяйнямёйнен много дней плавал в открытом море; его встречает орел и, благодарный ему за то, что Вяйнямёйнен оставил для него при корчевании леса нетронутую березу, берет его на свою спину и доставляет на берег Похъёлы, откуда хозяйка Похъёлы берет его к себе домой и принимает хорошо (1–274).

2. Однако Вяйнямёйнен скучает по родным местам, и хозяйка Похъёлы обещает не только отправить его туда, но и отдать ему в жены дочь, если он выкует Сампо для Похъёлы (275–322).

3. Вяйнямёйнен обещает по возвращении домой прислать кузнеца Ильмаринена, чтобы тот выковал Сампо, и получает от хозяйки Похъёлы сани и лошадь для возвращения домой (323–368).

Старый, верный Вяйнямёйнен
По волнам плывет глубоким,
Словно ветвь сосны блуждает,
Словно тощий сук от ели,



Шесть он летних дней несется,
Шесть ночей без перерыва;
Перед ним морская влага,
А над ним сияет небо.
Он плывет еще две ночи.



Два он долгих дня блуждает;
Наконец, девятой ночью,
Восемь дней когда минуло,
Старец чувствует досаду
И большое огорченье:



Сбили волны ноготь с пальца,
И на пальце нет сустава.
Тут-то старый Вяйнямёйнен
Говорит слова такие:
«Горе бедному мне мужу,



Горе мне, несчастья сыну!
Землю я свою оставил,
Из родной страны ушел я,
Чтоб теперь под вольным небом
Здесь блуждать и дни и ночи,



Чтоб меня мотала буря,
Чтобы волны колыхали
На пространстве вод широких,
По открытому теченью.
Холодно мне жить на море,



Оставаться здесь мне больно,
Постоянно меж волнами
По воде морской носиться.
И не знаю, как мне жить здесь,
Как мне на море держаться:



Времена пришли плохие
И конец приходит жизни.
На ветру ли дом построить,
На волнах свое жилище?
Коль на ветре дом построю,



Не найду опоры в ветре;
На воде избу поставлю —
Отнесет ее водою».
От лапландцев мчится птица,
Тот орел из места мрака.



Не из очень он великих,
Не из очень также малых:
Он крыло влачит по морю,
А другим достиг до неба,
И хвостом метет он волны,



Клювом в скалы ударяет.
Полетел, остановился,
Посмотрел он, оглянулся,
Вяйнямёйнена увидел
На волнах морей синевших.



«Отчего ты, муж, – на море,
Богатырь, – на синих волнах?»
Старый, верный Вяйнямёйнен
Говорит слова такие:
«Вот зачем я, муж, – на море,



Богатырь, – на синих волнах:
Шел я Похъёлы девицу,
Деву Пиментолы сватать.
Быстро мчался я по морю
Вдоль морской равнины славной



До тех пор, пока однажды,
В час восхода, ранним утром,
В Луотолу на берег прибыл,
В Ёуколу морским теченьем.
Там мой конь свалился мертвым,



А меня сразить хотели.
Я упал тогда на волны,
В воду пальцами уперся,
Чтоб меня мотала буря.
Чтобы волны колыхали.



И подул с востока ветер,
Буря с севера, с заката,
Отнесла меня от суши
На пространство вод далеких.
Много дней я так качался



И ночей проплавал много
На пространстве вод обширных
По открытому теченью.
Не могу никак придумать,
Не могу понять, постигнуть,



Как мне жизнь придется кончить.
Что со мною раньше будет:
Или с голоду погибну,
Иль в воде здесь утону я».
Отвечал орел небесный:



«Ты нисколько не печалься!
На спине моей усядься,
У хвоста, у самой кости,
Унесу тебя из моря,
Унесу куда захочешь.



Хорошо тот день я помню,
Помню доброе то время:
Жег у Калевы ты рощу,
Дерева сжигал у Осмо,
Пощадил тогда березу,



Стройный ствол ее оставил,
Чтобы птицы отдыхали,
Чтоб я сам на ней садился».
Тут-то старый Вяйнямёйнен
По волнам поплыл поспешно;



Из воды он смело вышел,
Богатырь из волн поднялся,
На крыло к орлу уселся,
У хвоста, у самой кости.
Вот несет орел небесный



Вяйнямёйнена седого,
Он несет его по ветру,
По пути ветров весенних,
К дальним севера границам,
К той суровой Сариоле;



Вяйнямёйнена спускает,
Сам шумит уже по ветру.
И заплакал Вяйнямёйнен,
Плачет, жалобно горюет
На краю морей широких,



Там на мысе незнакомом.
На боку сто ран имел он,
Ветра тысячу ударов,
Борода поистрепалась,
Волосы висят клоками.



Две и три проплакал ночи,
Дней проплакал ровно столько ж.
Но не мог найти дороги,
Хоть какой-нибудь тропинки,
Чтоб на родину вернуться,



На родимую сторонку,
В ту страну, где он родился,
Где он прежде жил спокойно.
Как-то Похъёлы служанка,
Белокура, невеличка,



Об заклад побилась с солнцем,
Чтобы с месяцем и солнцем
Просыпаться, вместе с ними;
Поднялась гораздо раньше,
Раньше месяца и солнца;



Петухи еще не пели
И цыплята не кричали.
Пять овец она остригла,
Шесть ягнят остригла лучших:
Соткала сукна из шерсти,



Шерсти выбрала на платье
Перед утренним рассветом,
Раньше, чем поднялось солнце.
Вот столы она помыла,
Пол дощатый подметает



Чистым веником ветвистым,
Многолистною метлою,
Сор на медную лопатку
В кучу быстро собирает
И выносит сор наружу,



Из дверей выносит к пашне,
К краю пахотного поля,
За плетень бросает в угол;
И стоит там возле сора,
Слышит что-то, обернулась:



Слышит, с моря плач несется
И от берега стенанье.
В дом к себе она уходит,
Быстро в горницу проходит
И, когда вошла, сказала,



Слово молвила такое:
«Я слыхала плач на море
И от берега стенанье».
Лоухи, Похъёлы хозяйка,
Редкозубая старуха,



Тотчас из дому выходит,
Подошла к калитке быстро,
Плач услышала далекий,
Говорит слова такие:
«Так нигде не плачут дети,



Так и женщины не стонут,
Плачут так одни герои,
Бородатые мужчины».
Вот столкнула в воду лодку,
Трехдощатую на волны



И сама гребет поспешно,
С быстротой туда стремится,
Где был старый Вяйнямёйнен,
Богатырь, который плакал.
Горько плачет Вяйнямёйнен,



И скорбит Увантолайнен,
В ивняке плохом он плачет
Посреди густой крушины,
Борода и рот трясутся,
Но уста его закрыты.



Молвит Похъёлы хозяйка,
Говорит слова такие:
«Ах, старик ты бедный, жалкий!
Ты попал в чужую землю!»
Старый, верный Вяйнямёйнен



Поднял голову высоко,
Говорит слова такие:
«Сам довольно это знаю,
Что попал в чужую землю,
В незнакомые пределы;



Я на родине был знатен,
Дома был в великой славе».
Лоухи, Похъёлы хозяйка,
Говорит слова такие:
«От тебя б я знать хотела,



И, позволь, тебя спрошу я:
Из каких мужей ты будешь,
Из числа каких героев?»
Старый, верный Вяйнямёйнен
Говорит слова такие;



«Назывался я доселе
И досель всегда считался
Радостью родного края
И певцом в родных долинах,
В долах Вяйнёле широких,



На полянах Калевалы.
А теперь в моем несчастье
Сам себя не узнаю я».
Лоухи, Похъёлы хозяйка,
Говорит слова такие:



«Так из сырости ты выйди
И пройди ко мне тропинкой,
Расскажи свое несчастье
И судьбу свою поведай».
Вот его из места плача



И из места злой кручины
Лоухи в лодку принимает,
На конец ладьи сажает,
И сама гребет старуха,
Направляет Лоухи лодку,



Прямо в Похъёлу стремится,
В дом свой гостя доставляет.
Там голодного кормила,
Платье мокрое сушила
И неделю растирала,



Растирала, согревала;
Старец выздоровел скоро,
Стал герой опять здоровым.
Начала расспросы Лоухи,
Говорит слова такие:



«Отчего так, Вяйнямёйнен,
Плакал ты, Увантолайнен,
В этой местности угрюмой,
На краю большого моря?»
Старый, верный Вяйнямёйнен



Говорит слова такие:
«Есть для слез моих причина,
Есть для слез и для рыданья.
Я ведь долго в море плавал,
И меня там били волны



На пространстве вод широких,
По открытому теченью.
Оттого так долго плачу
И, пока я жив, страдаю,
Что я родину оставил,



Из знакомых мне пределов
Прохожу в чужие двери
В незнакомые ворота;
Тяжела мне здесь береза,
И ольха меня здесь режет,



Здесь деревья точно ранят,
Ветка каждая дерется.
Только ветер – мой знакомый,
Только солнце – друг мой прежний
Здесь, в пределах чужеземных



У дверей, мне незнакомых».
Лоухи, Похъёлы хозяйка,
Говорит слова такие:
«Ты не плачь, о Вяйнямёйнен,
Не горюй, Увантолайнен:



Хорошо б тебе остаться,
Проводить бы здесь все время,
Есть бы семгу на тарелке,
Есть бы также и свинину».
Молвил старый Вяйнямёйнен,



Сам сказал слова такие:
«Не прошу чужой я пищи,
На чужбине самой лучшей;
Всего лучше людям дома,
Каждому там больше чести.



Ниспошли, о боже добрый,
Дай, творец, любовью полный,
Вновь домой мне возвратиться,
Вновь на родину вернуться!
Лучше лаптем воду черпать



У себя, в родной сторонке,
Чем в стране чужой, далекой
Мед – сосудом драгоценным».
Лоухи, Похъёлы хозяйка,
Говорит слова такие:



«Что ты дать мне обещаешь,
Если я тебя доставлю
На родимую сторонку,
Довезу до самой бани?»
Молвил старый Вяйнямёйнен;



«А чего бы ты хотела,
Если ты меня доставишь
На родимую сторонку,
Чтобы слышать клич кукушки,
Услыхать там птицы пенье —



Шапку золота ты хочешь?
Серебра ль возьмешь ты шапку?»
Лоухи, Похъёлы хозяйка,
Говорит слова такие:
«О ты, мудрый Вяйнямёйнен,



Вековечный песнопевец!
Я на золото не падка,
В серебре я не нуждаюсь:
Золото – цветочки детям,
Серебро – коней убранство;



Сможешь ли сковать ты Сампо,
Крышку пеструю устроить,
Взяв конец пера лебедки,
Молока коров нетельных
Вместе с шерстью от овечки



И с зерном ячменным вместе?
Так ты девушку получишь,
Дочь мою, себе в награду.
И домой тебя доставлю,
Чтоб ты слушал там кукушку,



Чтоб ты слушал птички пенье
На полях родного края».
Старый, верный Вяйнямёйнен
Говорит слова такие:
«Не могу сковать я Сампо,



Крышку пеструю украсить,
Но, когда домой приеду,
Ильмаринена пришлю я:
Пусть тебе скует он Сампо,
Крышку пеструю устроит,



Пусть он дочь твою получит,
Пусть ее составит счастье.
Он – кузнец, и первый в мире,
Первый мастер он в искусстве.
Ведь он выковал уж небо,



Крышу воздуха сковал он,
Так, что нет следов оковки
И следов клещей не видно».
Лоухи, Похъёлы хозяйка,
Говорит слова такие:



«Дочь мою тому отдам я,
Лишь тому я обещаю,
Кто сковать мне может Сампо,
Крышку пеструю украсить,
Взяв конец пера лебедки,



Молока коров нетельных
Вместе с шерстью от овечки
И с зерном ячменным вместе».
Вот взнуздала жеребенка,
Запрягла гнедого в сани,



Вяйнямёйнена сажает,
Посадила старца в сани,
Говорит слова такие
И такие молвит речи:
«Головы не поднимай ты,



Не поглядывай на небо,
Конь покуда не устанет,
Не приблизится уж вечер.
Если голову поднимешь
И на небо поглядишь ты,



То тебя беда постигнет
И судьба постигнет злая».
Вот ударил Вяйнямёйнен
По коню и быстро мчится,
Опустил свободно вожжи,



Шумно едет по дороге
Из той Похъёлы туманной,
Из суровой Сариолы.




Руна восьмая


1. По дороге Вяйнямёйнен видит красиво одетую девушку Похъёлы и просит её стать его женой (1–50).

2. Девушка в конце концов соглашается исполнить его желание, если он сделает лодку из кусков веретена и спустит её на воду, совсем к ней не прикасаясь (51–132).

3. Вяйнямёйнен начинает стругать, топором разрубает себе колено и никак не может остановить кровотечение (133–204).

4. Он отправляется искать человека, который знает способ заговаривать кровь, и находит старика, который обещает остановить кровотечение (205–282).

Мрачной Похъёлы красотка,
Красота земли и моря,
На дуге сидит воздушной,
На изгибе круглом неба,



В платье чистое одета,
В одеянье белой ткани;
Ткет одежду золотую,
Серебром всю украшает,
Золотой челнок проводит



По серебряному берду,
И челнок, жужжа, стремится,
Быстро бегает катушка,
Быстро движется основа
И серебряное бердо



При тканье прекрасной девы,
Серебром прилежно ткавшей.
Старый, верный Вяйнямёйнен
Шумно едет по дороге
Из той Похъёлы туманной,



Из суровой Сариолы.
Недалеко он отъехал,
Он промчался лишь немного,
Слышит: вот челнок по берду
Зажужжал над головою.



Старец голову приподнял
И взглянул тогда на небо:
Вот стоит дуга на небе,
На дуге сидит девица,
Ткет одежду золотую,



Серебром всю украшает.
Старый, верный Вяйнямёйнен
Останавливает лошадь,
Говорит слова такие
И такие молвит речи:



«Ты сойди, девица, в сани,
Ты садись со мною рядом».
И ответ дала девица,
Так сказала и спросила:
«Что же я на этих санках,



Что, девица, буду делать?»
Старый, верный Вяйнямёйнен
Так на это отвечает:
«Ты затем сойди, девица,
Ты затем садись на сани,



Чтобы с медом печь мне хлебы.
Будешь пиво мне готовить,
На скамье споешь приятно,
У окна ты развлечешься,
В крае Вяйнёлы, на поле,



По подворьям Калевалы».
Но девица отвечает,
Говорит слова такие:
«Я пошла на луг цветистый,
На желтеющее поле



Вечерком вчера пошла я,
Как уж солнце закатилось.
Вдруг я слышу пенье птички.
Слышу – дрозд поет на ветке,
И поет девичьи думы,



Размышления невесты.
Я сказала доброй птичке,
У нее я так спросила:
„Ты скажи мне, милый дроздик,
Спой, чтоб было мне понятно,



Как на свете жить приятней,
Как прожить на свете лучше:
У отца ли жить девицей
Или с мужем жить женою?“
Отвечает так синица,



Дрозд на ветке так щебечет:
„Летом дни теплы и ясны,
Но теплее жить девице;
Холодно зимой железо,
Холодней жене живется;



Дома девушка на воле —
Точно ягодка на поле,
А жена при муже – точно
На цепи сидит собака.
Редко раб увидит ласку,



Но жена совсем не видит“».
Старый, верный Вяйнямёйнен
Говорит слова такие:
«То пустое птичье пенье,
И дрозда напевы глупы:



Вечно девушка – ребенок,
Только жен лишь уважают.
Ты сойди, девица, в сани,
Ты садись со мною рядом;
Я ведь – муж незаурядный,



Богатырь, других не хуже!»
Молвит девушка разумно,
Говорит слова такие:
«Я тебя сочту героем
И тогда признаю мужем,



Если ты разрежешь волос,
Но чтоб нож без острия был,
Если ты яйцо завяжешь —
Но чтоб узел не был виден».
Старый, верный Вяйнямёйнен



Волос тотчас разрезает,
Но ножом ненавостренным,
Лезвия совсем лишенным;
Завязал яйцо он в узел,
И тот узел не был виден.



Просит сесть девицу в сани,
Просит он занять сиденье.
Молвит девушка разумно:
«Я к тебе усядусь в сани,
Если ты обточишь камень,



Изо льда жердинки срежешь,
Чтоб не сыпались кусочки,
Чтоб пылинка не слетела».
Старый, верный Вяйнямёйнен
Не задумался нисколько.



Обточил он быстро камень,
Изо льда жердинки сделал,
И не сыпались кусочки,
И пылинка не слетела.
Вновь зовет он деву в сани,



Вновь девицу на сиденье.
Молвит девушка разумно,
Говорит слова такие:
«За того я замуж выйду,
Кто мне выстругает лодку



Из обломков веретенца,
Из кусков моей катушки;
Пустит на воду ту лодку,
Новый челночок на волны,
Не толкнув ее коленом,



Не дотронувшись ладонью,
Не вертя при том рукою
И не расправляя плечи».
Молвил старый Вяйнямёйнен,
Говорил слова такие:



«Никого здесь не найдется,
Под небесной этой кровлей,
Кто, как я, построит лодку,
Кто так выстругать сумеет».
Взял обломки веретенца,



Взял кусочки от катушки
И спешит построить лодку:
Сто досок соединяет
На горе стальной, огромной,
На скале ее железной.



Он выстругивает лодку
И работает прилежно.
День работает, другой день,
Уж работает и третий,
Топором не колет камень,



Лезвием скалу не рубит.
Вот на третьи сутки Хийси
Вдруг хватает топорище,
Лезвие хватает Лемпо,
Топорищу придал силы,



И топор к скале стремится,
Лезвие несется к камню;
Отскочил топор от камня,
Лезвие вонзилось в тело,
Мужу бедному в колено,



В палец на ноге у Вяйнё;
Лемпо режет старцу тело,
Жилы Хийси разрывает,
Кровь тут хлынула потоком,
Потекла со всею силой.



Старый, верный Вяйнямёйнен,
Вековечный прорицатель,
Говорит слова такие
И такие молвит речи:
«Ты, топор остроконечный



С лезвием железным, гладким!
Мнил ты, что рубил деревья,
Воевал с косматой елью,
Направлялся к диким соснам,
Враждовал с березой белой, —



В миг, когда в меня вонзился,
Разрубил живые жилы».
Начал старец заклинанья,
Говорит и вспоминает
Зол земных происхожденье;



Вспомнил каждое он слово.
Одного не вспомнит только:
Заклинаний о железе,
Чтоб на них повязку сделать,
Чтоб замок из них устроить



На тяжелые порезы,
На синеющие раны.
Вот ручьями кровь сбегает,
Как поток, стремится шумно,
Покрывает стебли ягод.



Залила траву в полянах,
Не осталось ни травинки —
Все покрыто было кровью,
Все залил поток могучий;
Он сбегал, бушуя грозно,



С богатырского колена,
С пальца на ноге у Вяйнё.
Старый, верный Вяйнямёйнен
Лишаи сдирает с камня,
Мох сбирает на болоте,



На земле срывает травы,
Чтоб закрыть отверстье злое,
Запереть большую рану;
Но ничто не помогает,
Кровь по-прежнему струится.



Удрученный тяжкой болью,
Он еще сильней страдает.
Старый, верный Вяйнямёйнен
Начинает горько плакать,
Заложил коня поспешно



И запряг гнедого в сани,
Сам на них с трудом поднялся,
Поместился на сиденье.
Вот кнутом коня ударил,
Вот стегнул хлыстом хорошим —



Бодро конь бежит оттуда,
Путь становится все меньше;
Подъезжает он к деревне,
Там он видит три дороги.
Старый, верный Вяйнямёйнен



Едет нижнею дорогой,
Стал у нижнего строенья,
У порога стоя, молвил:
«Не найдется ль в этом доме,
Кто б лечил следы железа,



Узнавать бы мог болезни,
Исцелил герою рану?»
На полу сидел малютка,
У печи сидел ребенок,
Дал в ответ слова такие:



«Никого нет в этом доме,
Кто б лечил следы железа,
Мог бы боль унять героя,
Положить конец страданью,
Исцелить герою рану.



Загляни в жилье другое,
Поезжай к другому дому!»
Старый, верный Вяйнямёйнен
Вновь коня кнутом ударил,
Быстро едет по дороге;



Проезжает недалеко,
Едет среднею дорогой,
Стал у среднего строенья,
У порога стоя, молвил
И спросил перед окошком:



«Не найдется ль в этом доме,
Кто б лечил следы железа,
Удержал бы реку крови,
Положил конец потоку?»
Там укрытая старушка



Перед печкою лежала
И ответила охотно,
Постучав тремя зубами:
«Никого нет в этом доме,
Кто б лечил следы железа,



Крови знал происхожденье,
Успокаивал бы боли.
Загляни в жилье другое,
Поезжай к другому дому!»
Старый, верный Вяйнямёйнен



Вновь коня хлыстом ударил,
Быстро мчится по дороге,
Проезжает недалеко,
Едет верхнею дорогой,
Стал у верхнего строенья;



У порога стоя, молвил
И сказал он под навесом:
«Не найдется ль в этом доме,
Кто б лечил следы железа,
Кто унял бы реку крови,



Положил конец потоку?»
Там старик седобородый
Наверху, на печке грелся;
Пробурчал оттуда старый,
Закричал седобородый:



«И не то еще сдержали,
И не то остановили
Три могучих божьих слова —
Повесть о вещей начале;
Так утихли водопады,



Реки бурные смирились,
Также бухты у мысочков
И за косами заливы».




Руна девятая


1. Вяйнямёйнен рассказывает старику о происхождении железа (1–266).

2. Старик бранит железо и произносит заклинания; кровь перестает течь (267–418).

3. Старик заставляет своего сына приготовить снадобье, смазывает и перевязывает рану; Вяйнямёйнен выздоравливает и благодарит бога за помощь (419–586).

Вот поднялся Вяйнямёйнен,
Сам он быстро встал на санках
И без помощи выходит,
Без поддержки приподнялся,



Из саней пошел в жилище,
Дальше в горницу проходит.
Из сребра приносят кружку,
Чашку ставят золотую,
Но она вмещает мало,



Незначительную долю
Благородной крови Вяйнё
Из его глубокой раны.
Забурчал на печке старый,
Закричал седобородый:



«Из каких мужей ты будешь,
Из числа каких героев?
Ведь семь лодок крови вышло,
Восемь кадок глубочайших;
Кровь из твоего колена



На пол пролилась, бедняга!
Много разных слов я знаю,
Но не знаю о начале,
О рождении железа
И о первом росте стали».



Молвил старый Вяйнямёйнен,
Говорит слова такие:
«Знаю сам начало стали
И рождение железа.
Воздух – мать всему на свете,



Старший брат – водой зовется,
Младший брат воды – железо,
Средний брат – огонь горячий».
Укко, тот творец верховный,
Старец Укко, бог небесный,



Отделил от неба воду,
Разделил он воду с сушей;
Не рождалось лишь железо,
Не рождалось, не всходило.
Укко, этот бог верховный,



Протянул однажды руки
И потер их друг о дружку
На своем колене левом:
Появились три девицы,
Эти дочери творенья,



Эти матери железа
И голуборотой стали.
Вот пошли они, колышась,
В облаках они ступают,
Молоком полны их груди,



И сосцы отяжелели.
Молоко течет на землю,
Грудью полной орошают
Девы землю и болота,
Тихо дремлющие воды.



Каплей черною стекает
Молоко у девы старшей,
У второй же девы, средней,
Каплей белою стекает,
А у той, что всех моложе,



Каплей красною сбегает.
И из черных этих капель
Вышло мягкое железо;
Где же белые упали —
Сталь упругая явилась;



А из красных капель вышло
Лишь некрепкое железо.
Так недолго продолжалось,
Вот железо захотело
Брата старшего увидеть,



Завести с огнем знакомство.
Но огонь бушует страшно
И растет с ужасной силой,
Сжечь несчастного он хочет,
Брата младшего – железо.



Но железо убегает
И спасается поспешно
От огня, от рук ужасных,
От его злодейской пасти.
И бежит оно далеко,



Для себя защиты ищет
В зыбких топях и болотах
И в потоках быстротечных,
На хребте болот обширных
И в обрывах гор высоких,



Где несут лебедки яйца,
Где сидят на яйцах гуси.
И в болоте, под водою,
Распростерлося железо,
Там скрывается два года,



Там скрывается и третий
Между пнями двух деревьев,
Между трех корней березы.
Но совсем не убежало
От огня объятий диких,



И еще ему пришлося
Увидать огня жилище,
Чтобы там в мечи и копья
Превратиться от каленья.
По болоту волк стремится,



Из лесу медведь выходит,
И колышет волк трясину,
И медведь болото топчет.
Поднимается железо,
Вырастают прутья стали,



Где ступает волк ногою,
Где медведь ступает лапой.
Вот родился Ильмаринен,
Он родился, подрастает.
На горе углей родился,



Рос на угольной поляне,
И в руке он молот держит,
В кулаке щипцы сжимает.
Темной ночью он родился,
Днем уж кузницу он строит,



Место кузнице он ищет,
Где мехи свои поставить.
Увидал сырую землю,
То болото все в холмочках;
Поглядеть туда идет он,



Рассмотреть вблизи болото;
Ставит там свое горнило
И мехи он размещает.
По следам идет он волчьим,
По следам медвежьей лапы,



Видит отпрыски железа,
Видит прутья синей стали
На следах глубоких волка,
На следах больших медведя.
Говорит слова такие:



«О ты, бедное железо!
Здесь тебе плохое место,
Ты лежишь здесь очень низко,
Где идут болотом волки,
Где медведь ступает лапой!»



Он подумал и размыслил:
«А что будет, если брошу
Я в огонь железо это,
Положу его в горнило?»
Испугалося железо,



В ужасе оно трепещет
Пред безумной силой жара,
Как услышало те речи.
И кузнец тот Ильмаринен
Молвил: «Этого не будет:



Не сожжет огонь родного,
Соплеменников не тронет.
Ты пойдешь к огню в жилище,
Где живет, укрывшись, пламя:
Там ты вырастешь прекрасно,



Там ты сделаешься сильным,
Станешь ты мечом для мужа
И застежками для женщин!»
В тот же день и в тот же вечер
Из болот железо взяли,



Там на дне его отрыли,
Принесли его к горнилу.
Положил кузнец железо,
Поместил в огонь горнила
И мехи привел в движенье,



Трижды дуть их заставляет.
Расплавляется железо,
Размякает под мехами,
Точно тесто из пшеницы
Иль для черных хлебов тесто,



Там, в огне кузнечном сильном,
В ярком пламени горнила.
И воскликнуло железо:
«О кузнец ты, Ильмаринен,
Унеси меня отсюда,



Здесь меня терзает пламя!»
Так ответил Ильмаринен:
«Коль тебя отсюда выну,
Может, станешь ты ужасным,
Станешь слишком беспощадным,



Своего порежешь брата,
Сына матери поранишь».
Поклялось тогда железо,
Поклялось сильнейшей клятвой
Пред горнилом, наковальней,



Перед молотом кузнечным,
Говорит слова такие
И такие молвит речи:
«Есть деревья для пореза,
Можно сердце рвать у камня.



Я не буду резать брата,
Сына матери не трону;
Жизнь моя приятней будет
И житье мое привольней,
Если к людям попаду я,



Послужу ручным орудьем,
Чем свое мне племя резать,
Чем своих родных мне ранить».
И кузнец тот, Ильмаринен,
Тот кователь вековечный,



Из огня железо тащит,
Положил на наковальню,
Бьет его, чтоб стало мягче,
Вещи острые кует он,
Топоры кует и копья,



Вещи разные сковал он.
Но еще железу мало,
Надо бедному прибавить:
Не готов язык железа
И не вырос рот у стали,



Ведь не закалить железо,
Коль не намочить водою.
И кузнец тот Ильмаринен
Сам об этом поразмыслил,
Положил золы немного,



Щелоку чуть-чуть прибавил
В жидкость для закалки стали,
В сок для крепости железа.
Языком он смесь отведал,
Про себя он рассуждает,



Говорит слова такие:
«Эта смесь не обратится
В жидкость для закалки стали,
В сок для крепости железа».
Вот с земли пчела взлетела,



Синекрылая из травки;
Полетав, остановилась
У кузнечного горнила.
И кузнец промолвил слово:
«Пчелка, быстрый человечек!



Принеси медку на крыльях,
Языком достань ты сладость
Из шести цветочных чашек,
Из семи верхушек травных,
Чтобы сталь мне изготовить,



Чтобы выправить железо!»
Слышит шершень, Хийси птичка,
Услыхал он эти речи:
С кровли кузницы смотрел он,
На бересте кровли сидя,



Как калилась сталь в горниле,
Как готовилось железо.
С быстротой летит оттуда,
Сыплет ужасами Хийси
И приносит змей шипенье,



Черный яд гадюки злобной,
Муравьиный яд приносит
И сокрытый яд лягушки
В жидкость для закалки стали,
В сок для крепости железа.



А кузнец тот, Ильмаринен,
Вековечный тот кователь,
Пораздумал и помыслил,
Что та пчелка, прилетевши,
Сладкий мед ему приносит,



Меду в сотах доставляет,
И сказал слова такие:
«Рад, что принесла мне это
В жидкость для закалки стали,
В сок для крепости железа».



Сталь туда он погружает,
Погружает и железо,
Из огня железо вынул,
Из горнила сталь он поднял.
Вышла сталь оттуда злою,



Злобным сделалось железо
И нарушило присягу,
Как собака, съело клятвы;
Без пощады режет брата
И родных с ужасной злобой,



Заставляет кровь струиться
И бежать из раны с шумом.
Закачал старик на печке
Бородой и головою:
«Знаю я теперь начало



И коварный нрав железа.
Злое, жалкое железо,
Ты, изгарина дрянная,
Сталь с могуществом ужасным!
Так-то ты росло на свете,



Так-то сделалось ты страшным,
Чересчур уже великим!
Ты ведь не было великим,
Ни великим, ни ничтожным,
Ты ведь не было красивым,



Прежде не было могучим,
Молоком новорожденным
Ты покойно исходило
Из сосцов прекрасных девы,
Из девичьей полной груди



На краю обширной тучи,
Посредине небосвода.
Ты ведь не было великим,
Ни великим, ни ничтожным,
Как ты было словно влага,



Словно струйка ключевая
На хребте болот широких;
У крутой скалы, в уступе,
Ты комком земли лежало,
Ты лежало пылью ржавой.



Ты ведь не было великим,
Ни великим, ни ничтожным,
Как тогда тебя в болоте
И олень и лось топтали,
Как тебя давили волки



И медведь царапал лапой.
Ты ведь не было великим,
Ни великим, ни ничтожным,
Как тебя из топи вынул,
Потащил из почвы черной,



Прямо в кузницу доставил,
Бросил к горну Ильмаринен.
Ты ведь не было великим,
Ни великим, ни ничтожным,
Как изгарина, шипело,



Кипятком ты клокотало
В страшном огненном пространстве,
Как клялось ты страшной клятвой
Перед горном, наковальней,
Перед молотом кузнечным,



Пред горячим дном горнила,
Где кузнец тогда работал.
Ныне ль ты великим стало,
Сильной ярости достигло,
Клятву страшную забыло,



Честь свою, как пес, сожрало:
Свой же род ты полосуешь
И своих родных кусаешь?
Кто ж тебя ко злу понудил,
Кто внушил дела дурные?



Твой отец иль мать родная,
Был ли то твой брат старейший,
Иль сестра твоя меньшая,
Или кто другой из рода?
Не отец, не мать родная



И не брат родной старейший,
Не сестра твоя меньшая
И никто другой из рода;
Ты само – источник бедствий;
Ты – начало дел ужасных.



Вот, смотри свою работу
Да приди беду поправить;
Иль скажу твоей родимой,
Я пожалуюсь старухе.
Много матери заботы,



Тяжело бывает старой,
Если сын дурное сделал,
Если дерзко поступил он.
Не хлещи ты, кровь, потоком,
Ты не бей струею теплой,



Перестань на лоб мне брызгать,
Обливать мне грудь потоком;
Как стена, ты стань недвижно,
Как забор, ты стой спокойно,
Стой, как меч, упавший в море,



Как во мху стоит осока,
Как стоит на поле глыба,
Как скала средь водопада.
Если ж непременно надо,
Чтоб ты быстро устремлялась,



Ну, так двигайся ты в мясе,
По костям ты бегай быстро:
Там тебе гораздо лучше,
В коже много превосходней
Пробегать тебе по жилам,



По костям передвигаться,
Чем на землю изливаться,
Перемешиваться с пылью.
Молоко, не лейся в землю,
На траву не изливайся,



Ни на дерн, мужей украса,
Ни на холм, героев злато:
Проживать должно ты в сердце,
В легких погреб свой устроить,
Поспешай туда обратно,



Возвратись туда скорее.
Нет нужды ручьем стремиться
И как озеро разлиться
Или бить ключом болотным,
В поле лужей расстилаться.



Смирно стой, не изливайся,
Кровь ты красная, не лейся,
Будь смирна, сама сдержись ты!
Водопад на Турья стал же,
Туонелы река смирилась,



Море высохло и небо
В лето засухи великой,
В год огня, мучений полный.
Если ж этому не внемлешь,
Я пути другие знаю,



Знаю я, чего искать мне:
Я возьму котел у Хийси,
Чтобы кровь в нем поварилась,
Там она калиться будет,
И не вытечет ни капли,



Красный сок не будет литься,
Не падет уж кровь на землю,
Не польет, свистя, из раны.
Иль не богатырь я больше,
Старца сын, уж не герой я,



Чтоб сдержать стремленье крови,
Запрудить из жил потоки?
О! так есть отец великий,
Есть творец, живущий в тучах;
Из мужей он самый сильный,



Из героев самый мощный:
Крови рот зажать он может,
Он уймет ее стремленье.
О ты, Укко, бог верховный,
Ты, отец и бог небесный,



Снизойди: тебя мне нужно!
Снизойди: тебя зову я!
Ты сдави рукою сильной,
Нажимай ты толстым пальцем,
Да покрепче, эту рану



И запри отверстье злое,
Положи листочков нежных
И рассыпь цветы златые,
Чтоб закрыть дорогу крови,
Запрудить ее потоки,



Чтоб она не шла на платье,
Бороду не заливала».
Так потоки укротил он,
Запрудил дорогу крови.
Сына в кузницу послал он,



Чтобы мази приготовить,
Взяв травы волокон нежных
И в цвету тысячелистник,
Взяв медовых сладких капель
Да собрав частицы сотов.



Мальчик в кузницу уходит,
Чтобы мази приготовить.
На пути он дуб встречает
И у дуба вопрошает:
«Есть ли мед в ветвях широких,



Соты под корой дубовой?»
Отвечает дуб разумно:
«Мед еще вчера ведь капал
По ветвям моим широким,
Мед повис в моей вершине,



С облаков, вверху шумящих,
С тех барашков мимолетных».
Взял он щепочку от дуба,
Крошку мягкой древесины,
Много трав сорвал хороших,



Злаков самых разновидных,
Что не только в этом крае,
Но и в прочих неизвестны.
Их в котел кипящий бросил,
Смесь он крепкую составил



Из щепы коры дубовой
И из трав, прекрасных видом.
Вот шумит котел кипящий,
Он кипит подряд три ночи
И подряд три дня весенних.



Смотрит мальчик: что-то вышло,
Хорошо ли мазь вскипела,
Может, снадобье готово?
Мазь, однако, не готова,
Не такое вышло средство.



Трав еще он в смесь прибавил,
Злаков самых разновидных,
Что в иных местах далеких,
Миль за сотню, собирали
Девять сильных чародеев,



Восемь знахарей могучих.
Он еще три ночи варит,
Варит девять ночек сряду
И с огня котел снимает.
Смотрит мазь он осторожно:



Средство нужное поспело ль,
Мазь волшебная готова ль?
Там ветвистая осина
На краю росла поляны,
Только сильно подломилась



И совсем почти упала;
Он ее помазал смесью
И потер волшебной мазью,
Сам сказал слова такие:
«Через то, что этой смесью



Кривизну я здесь помажу
И залью я мазью рану,
Пусть осина исцелится
И еще пусть крепче станет».
Тут поправилась осина



И еще вдруг крепче стала:
Поднялась вершина стройно,
Укрепился ствол высокий.
Стал он мазать этой мазью,
Покрывать волшебным средством



И расколотые камни,
И рассекшиеся скалы:
Вновь срастались половины
И куски соединялись.
Мальчик кузницу оставил,



Мазь целительную сделав;
Приготовил это средство,
В руки старому он подал:
«Вот состав с большою силой,
Вот испытанное средство:



Крепко сплачивает горы,
Быстро связывает скалы».
В рот кладет лекарство старый
На язык для испытанья
И находит средство годным,



Эту мазь вполне удачной.
Вяйнямёйнена он мажет,
Лечит все следы ранений,
Мажет сверху, мажет снизу,
Мажет мазью посредине;



Говорит слова такие
И такие молвит речи:
«Не с своей иду я плотью,
Во плоти творца иду я;
Не своей стремлюся силой,



Cилой мощного стремлюся;
Не мои уста здесь молвят,
Молвлю вышнего устами;
И в моих устах есть милость,
Но уста творца богаче;



И в моей руке есть прелесть,
Но рука творца прекрасней».
Только он помазал мазью,
Только средство приложил он,
Стал вдруг корчиться от боли



И свалился Вяйнямёйнен:
Он и так и сяк вертится,
Но покоя не находит.
Изгоняет старец боли,
Гонит сильные мученья,



Шлет их внутрь горы болезней
И наверх холма мучений,
Чтобы камни заболели,
Чтобы мучились утесы.
Ленты шелковые взял он,



Режет ленты он на части,
Рвет он ленты на полоски,
Сделал старец перевязки;
Обвязал он этим шелком,
Обмотал весьма искусно



Вяйнямёйнена колено
И больной героя палец.
Говорит слова такие
И такие молвит речи:
«Божий шелк повязкой служит,



Лента божья – перевязкой
На колене славном мужа
И на пальце, полном силы.
Ты взгляни, о бог прекрасный,
Защити, творец могучий,



Чтобы нам не ведать бедствий,
Чтобы нам не знать несчастий».
Старый, верный Вяйнямёйнен
Скоро помощь ощущает
И становится здоровым.



Тело стало вновь красивым,
Снизу стало исцеленным,
И внутри вполне окрепшим,
И с боков неповрежденным,
И снаружи без порезов,



Превосходнее, красивей,
Чем когда-либо бывало.
Уж ступить ногою может,
Может он сгибать колено
Без малейшей даже боли,



Безо всяких затруднений.
И поднялся Вяйнямёйнен,
Выше поднимает очи,
Смотрит с радостью великой
Через голову на небо;



Говорит слова такие
И такие молвит речи:
«Да, оттуда сходит милость,
Помощь верная оттуда,
Вот оттуда, с выси неба,



От творца с могучей силой.
Да прославится создатель,
Да восхвалится всевышний!
Ниспослал ко мне он помощь,
Дал он мне свою защиту



При моих ужасных муках,
При страданьях от железа!»
Молвил старый Вяйнямёйнен,
Говорит слова такие:
«Ты, народ, что после будешь,



Племя, что потом возникнешь!
Челнока на спор не делай,
Лодку выгнуть не похвастай:
Только бог кончает дело,
Лишь творец конец дарует;



Без него герои слабы,
Руки сильного бессильны!»




Руна десятая


1. Вяйнямёйнен возвращается домой и предлагает Ильмаринену идти свататься за девушку из Похъёлы, которую он может получить, если выкует Сампо (1–100).

2. Ильмаринен не хочет ехать в Похъёлу. Вяйнямёйнен вынужден отправить его в путь вопреки его желанию (101–200).

3. Ильмаринен прибывает в Похъёлу, его принимают хорошо и предлагают выковать Сампо (201–280).

4. Ильмаринен выковывает Сампо, и хозяйка Похъёлы воздвигает Сампо на каменной горе Похъёлы (281–432).

5. Ильмаринен просит в жены девицу в вознаграждение за работу; девица выдумывает отговорки и говорит, что уйти из дому еще не может (433–462).

6. Ильмаринен получает лодку, возвращается домой и рассказывает Вяйнямёйнену, что он уже выковал Сампо в Похъёле (463–510).

Старый, верный Вяйнямёйнен
Своего коня выводит,
Жеребенка запрягает.
Вот запряг гнедого в сани,



Сам в санях тогда уселся,
Поместился на сиденье.
Он коня кнутом ударил,
Хлопнул он кнутом жемчужным,
Быстро конь бежит дорогой,



Лишь мелькает та дорога,
И стучат саней полозья,
Да трещит дуга сухая.
Он оттуда мчится с шумом
По полям и по болотам,



По равнинам и полянам;
День он едет и другой день,
Наконец, уже на третий,
Он подъехал к переправе,
Калевалы на границу,



На рубеж поляны Осмо.
Там сказал слова такие
И такие молвил речи:
«Волк! Сожри того сонливца,
Ты, болезнь, убей лапландца!



Он сказал, что не добраться,
Не домчаться мне до дома
И живым не воротиться
И, пока сияет месяц,
Мне ни Вяйнёлы не видеть,



Ни песчаной Калевалы».
Начал старый Вяйнямёйнен,
Начал петь весьма искусно
И напел златую елку —
Верх и ветви золотые,



Поднялась вершиной в небо,
Головой уперлась в тучи,
Высоко взметнула ветви,
Протянула их до неба.
Он поет и заклинает,



И выходит светлый месяц
На златой верхушке ели,
И Медведица на ветках.
Едет шумно он оттуда,
Мчится прямо в край родимый,



Опустив главу, печальный,
Шапка на сторону сбилась,
Ибо сильный Ильмаринен,
Вековечный тот кователь,
Им обещан как заложник,



Чтоб главу свою избавить,
В Похъёлу, в страну тумана,
В сумрачную Сариолу.
Удержав коня поспешно
На поляне новой Осмо,



Вышел старый Вяйнямёйнен
Из саней, пестревших краской.
Слышны в кузнице удары,
В доме угля слышен молот.
Старый, верный Вяйнямёйнен



Тотчас к кузнице подходит,
Ильмаринена там видит.
Тот, не мешкая, работал.
Молвил старцу Ильмаринен:
«О ты, старый Вяйнямёйнен!



Где так долго оставался,
Где так долго, старый, прожил?»
Старый, верный Вяйнямёйнен
Говорит слова такие:
«Вот где прожил я так долго,



Где все время оставался:
В Похъёле той вечно мрачной,
В той суровой Сариоле,
Я в Лапландии там прожил,
Средь лапландских чародеев».



Молвил старцу Ильмаринен
И сказал слова такие:
«О ты, старый Вяйнямёйнен,
Вековечный прорицатель!
Расскажи о том, как жил ты,



Как на родину вернулся?»
Молвил старый Вяйнямёйнен:
«Расскажу тебе я много.
Есть на севере девица,
Там в селе холодном дева;



Жениха она не ищет,
Мужа славного не хочет.
И пол-Похъёлы суровой
Славит дивную девицу:
Лунный свет с висков сияет,



Солнца свет с груди струится,
С плеч Медведицы сиянье,
Со спины свет семизвездный.
О кузнец ты, Ильмаринен,
Вековечный ты кователь!



Увези пойди девицу,
Посмотри пойди на косы!
Если выкуешь ты Сампо,
Крышку пеструю украсишь,
Ты возьмешь в награду деву,



Ту девицу за работу».
Отвечает Ильмаринен:
«О ты, старый Вяйнямёйнен!
Не обещан ли тобой я
В Похъёлу, в страну тумана,



Чтоб главу твою спасти мне,
Самого тебя избавить?
Не пойду, пока живу я
И пока сияет месяц,
В избы Похъёлы туманной,



В те жилища Сариолы,
Где героев пожирают,
Где мужей бросают в море».
Молвил старый Вяйнямёйнен,
Он сказал слова такие:



«Есть еще другое чудо.
Ель растет с главой цветущей
И с ветвями золотыми
На краю поляны Осмо:
На вершине светит месяц



И Медведица на ветках».
Отвечает Ильмаринен:
«Не поверю в то, покамест
Не увижу сам я чудо,
Не взгляну я сам глазами».



Молвил старый Вяйнямёйнен:
«Если ты не хочешь верить,
Так пойдем туда, посмотрим:
Правда это иль неправда!»
Вот выходят, чтоб увидеть



Эту ель с главой цветущей.
Впереди шел Вяйнямёйнен,
А за ним шел Ильмаринен;
И когда пришли на место,
На рубеж поляны Осмо,



Подошел кузнец поближе
Елкой той полюбоваться,
Где Медведица на ветках,
Ясный месяц на верхушке.
Молвил старый Вяйнямёйнен,



Он сказал слова такие:
«Полезай наверх, мой братец,
Чтобы взять там ясный месяц,
Снять Медведицу оттуда,
С золотой верхушки ели!»



Тут кователь Ильмаринен
Лезет высоко на елку,
На небесный свод стремится,
Чтобы взять там ясный месяц,
Снять Медведицу оттуда,



С золотой верхушки ели.
Ель его предупреждает,
Золотая елка молвит:
«Муж ты слишком простодушный,
Богатырь без всякой сметки!



Лезешь ты, простак, на ветви,
Как ребенок на вершину,
Чтобы снять тот мнимый месяц,
Это марево созвездья».
Тотчас старый Вяйнямёйнен



Начал петь с большою силой,
Чтоб поднялся бурный ветер,
Всколыхнулся б страшно воздух;
Сам сказал слова такие
И такие молвил речи:



«Унеси его, о ветер,
На своей неси ты лодке,
Быстро мчи, чтоб он домчался
В Похъёлу, в страну тумана!»
Сильно буря зашумела,



Разрывает страшно воздух,
Ильмаринена уносит,
Быстро мчит его оттуда
В Похъёлу, в страну тумана,
В сумрачную Сариолу.



Так понесся Ильмаринен,
Так спешит оттуда дальше,
По дороге ветра едет,
По стезе воздушной свежей,
Выше месяца, под солнцем,



Над Медведицей широкой.
Похъёлы во двор он въехал,
Прямо к бане Сариолы —
Псы его не услыхали,
Брехуны не забрехали.



Лоухи, Похъёлы хозяйка,
Редкозубая старуха,
На дворе сама стояла;
Говорит слова такие:
«Из каких мужей ты будешь,



Из числа каких героев?
По пути ветров пришел ты,
По стезе саней воздушной,
И не лаяла собака,
Не брехал брехун косматый».



Отвечает Ильмаринен:
«Не затем сюда пришел я,
Чтоб меня рвала собака,
Искусал брехун косматый
У дверей, мне незнакомых,



У входных ворот, мне чуждых».
Тотчас Похъёлы хозяйка
У пришельца вызнать хочет:
«Не знавал ли ты, быть может,
Или ты, быть может, слышал:



Ильмаринен есть кователь,
Он – кузнец весьма искусный?
Уж давно мы ожидаем,
Уж давно желаем видеть
В дальних северных пределах,



Чтоб он выковал нам Сампо».
Отвечает Ильмаринен,
Говорит слова такие:
«С кузнецом знаком я, точно,
Ильмаринена я знаю:



Я и есть тот Ильмаринен,
Тот кузнец весьма искусный».
Лоухи, Похъёлы хозяйка,
Редкозубая старуха,
Быстро в горницу уходит,



Говорит слова такие:
«Дочь моя, что всех моложе,
Всех детей моих прекрасней!
Нарядись получше нынче,
Выйди в платье понарядней,



Ты навесь прекрасный жемчуг,
Грудь укрась как можно краше,
Шею ты укрась поярче,
А височки попестрее.
О румянце щек подумай



Да о блеске глаз помысли!
Ведь кузнец-то вековечный,
Знаменитый Ильмаринен,
Прибыл выковать нам Сампо,
Крышку пеструю устроить».



Дочка Похъёлы, красотка,
Красота земли и моря,
Набрала получше платьев,
Понарядней из нарядов,
Их надела друг за дружкой,



Головной убор надела,
Медные взяла застежки,
Золотой прекрасный пояс.
Кладовую оставляет,
Со двора в избу проходит:



Красотой глаза блистают,
Вся она стройна, красива,
Все лицо ее сияет,
На щеках румянец алый,
На груди сверкает злато,



Серебро в кудрях блистает.
Тут и Похъёлы хозяйка
Ильмаринена проводит
Прямо в Похъёлы жилище,
В дом суровой Сариолы;



Кормит досыта пришельца
И дает довольно выпить,
Угощает превосходно
И слова такие молвит:
«О кузнец ты, Ильмаринен,



Вековечный ты кователь!
Ты сумеешь сделать Сампо,
Крышку пеструю сковать мне,
Взяв конец пера лебедки,
Молока коров нетельных,



От овечки летней шерсти,
Ячменя зерно прибавив?
Ты тогда возьмешь в награду
За работу дочь-красотку».
Отвечает Ильмаринен,



Говорит слова такие:
«Я скую, конечно, Сампо,
Крышку пеструю украшу,
Взяв конец пера лебедки,
Молока коров нетельных,



От овечки летней шерсти,
Ячменя зерно прибавив.
Я ведь выковал же небо,
Кровлю воздуху сковал я
Раньше всякого начала,



Раньше, чем что-либо было».
Вот идет ковать он Сампо,
Крышку пеструю украсить,
Просит места для кованья,
Ищет он вещей кузнечных;



Не нашел такого места,
Нет там кузницы, мехов нет,
Наковальни нет и горна,
Молотка и колотила.
И промолвил Ильмаринен,



Говорит слова такие:
«Сомневаться могут бабы,
Не кончают дел бедняги,
А не муж, хотя поплоше,
Не герой, хоть послабее!»



Ищет места для горнила,
Для мехов своих местечка,
Ищет в той стране обширной,
Ищет в Похъёле суровой.
Ищет день, другой день ищет,



Наконец, уже на третий,
Увидал он пестрый камень,
Увидал утес пригодный.
Там кузнец остановился,
Там огонь себе разводит.



В первый день мехи он ставит,
На другой день – наковальню.
Вот кузнец тот, Ильмаринен,
Вековечный тот кователь,
Все припасы бросил в пламя,



Вещи нужные в горнило,
У мехов рабов поставил,
Чтоб огонь они раздули.
И мехи рабы качают,
Сильно угли раздувают;



Так три дня проводят летних
И без отдыха три ночи;
Наросли на пятках камни,
Наросли комки на пальцах.
Вот на первый день нагнулся



Тот кователь Ильмаринен;
Он нагнулся, чтоб увидеть
На пылавшем дне горнила,
Что из пламени там вышло,
Из огня что поднялося.



Лук из пламени явился
С золотым сияньем лунным;
Серебром концы блестели,
Рукоятка – пестрой медью.
Был по виду лук прекрасен,



Но имел дурное свойство:
Каждый день просил он жертвы,
А по праздникам и вдвое.
Сам кователь Ильмаринен
И не рад такому луку,



Пополам он лук ломает
И бросает снова в пламя,
Поддувать рабам велит он,
Им велит он дуть сильнее.
На другой день вновь нагнулся



Тот кователь Ильмаринен
Посмотреть, что получилось
На пылавшем дне горнила;
Из огня челнок там вышел,
Вышла лодка – красный парус,



Борт весь золотом украшен
И уключины из меди.
Был челнок прекрасен с виду,
Но имел дурное свойство:
Сам собою шел в сраженье,



Без нужды на битву рвался.
Сам кователь Ильмаринен
Не обрадовался лодке:
Изломал ее он в щепки
И бросает лодку в пламя,



Поддувать рабам велит он,
Им велит он дуть сильнее.
Вот на третий день нагнулся
Тот кователь Ильмаринен
Посмотреть, что получилось



На пылавшем дне горнила;
Из огня корова вышла,
У нее рога златые,
Среди лба у ней созвездье,
Меж рогов сияет солнце.



Хороша корова с виду,
Но у ней дурное свойство:
Спит средь леса постоянно,
Молоко пускает в землю.
Сам кователь Ильмаринен



Недоволен той коровой:
Режет в мелкие кусочки
И в огонь ее бросает,
Поддувать рабам велит он,
Им велит он дуть сильнее.



На четвертый день нагнулся
Тот кователь Ильмаринен
Посмотреть, что получилось
На пылавшем дне горнила;
Из огня там плуг выходит,



У него сошник из злата,
Стержень плуга был из меди
И серебряная ручка.
С виду был тот плуг прекрасен,
Но имел дурное свойство:



Он пахал поля чужие,
Бороздил соседний выгон.
Сам кователь Ильмаринен
Не обрадовался плугу:
Быстро плуг в куски ломает



И бросает снова в пламя,
Заставляет дуть он ветры,
Заставляет дуть он бурю.
Быстро ветры зашумели;
Дует западный, восточный,



Сильно дует ветер южный,
Страшно северный бушует;
Дует день, другой день дует,
Третий день бушуют ветры,
Из окошка вьется пламя,



Из дверей несутся искры,
К небу мчится туча гари,
Дым смешался с облаками.
Ильмаринен, тот кователь,
Вновь на третий день нагнулся



Посмотреть, что получилось
На пылавшем дне горнила;
Видит: Сампо вырастает,
Крышка пестрая возникла.
И кузнец тот, Ильмаринен,



Вековечный тот кователь,
Стал тогда ковать скорее,
Молотком стучать сильнее
И выковывает Сампо,
Что муку одним бы боком,



А другим бы соль мололо,
Третьим боком много денег.
Вот уже и мелет Сампо,
Крышка пестрая вертится:
И с рассвета мелет меру,



Мелет меру на потребу,
А другую – для продажи,
Третью меру – на пирушки.
Рада Похъёлы старуха.
Понесла большое Сампо,



В гору Похъёлы относит,
Отнесла в утес из меди,
Что за девятью замками;
Корни Сампо там зарыла
В глубину на девять сажен,



И один шел корень в землю,
А другой – на берег моря,
Третий корень – в глубь утеса.
Все устроив, Ильмаринен
Кротко просит о девице,



Говорит слова такие:
«Ты отдашь ли мне девицу,
Ибо Сампо уж готово,
Крышка пестрая прекрасна?»
Дочка Похъёлы, красотка,



Так сама ему сказала:
«Кто же будет в год ближайший
И на будущее лето
Заставлять кукушку кликать,
Вызывать на пенье птичек,



Коль уйду в страну чужую,
Буду, вишня, на чужбине!
Если б курочка пропала,
Заблудился бы гусенок,
Если б красная брусничка —



Вишня-матушка ушла бы,
То исчезла б и кукушка,
Упорхнули б мигом птички
С высоты родимой горки,
Со спины холма родного.



Никогда на этом свете
Я не брошу дней девичьих,
Ни занятий, ни заботы
И страды не брошу летней:
Целой ягода б осталась,



И не полным песен берег,
Я не пройденным лесочек,
Не играла бы я в роще».
И кузнец тот, Ильмаринен,
Вековечный тот кователь,



Клонит голову, печальный,
Шапка на сторону сбилась;
Хочет он теперь размыслить,
В голове он держит долго,
Как ему домой уехать,



Как страны родной достигнуть,
Из той Похъёлы туманной,
Из суровой Сариолы.
Молвит Похъёлы хозяйка:
«О кователь Ильмаринен!



Отчего такой ты грустный,
Сбил ты на сторону шапку?
Иль ты мучаешься думой,
Как бы родины достигнуть?»
Говорит так Ильмаринен:



«Да! К тому стремятся мысли,
Чтоб на родине скончаться,
Там найти покой последний».
Ильму Похъёлы хозяйка
Накормила, напоила,



На корму ладьи сажает,
К веслам, столь богатым медью,
Веять ветер заставляет,
Веять северный свой ветер.
Так кузнец тот Ильмаринен,



Вековечный тот кователь,
Едет к родине любимой
По потокам в синем море.
Едет день, другой день едет.
Наконец, уже на третий,



Он счастливо в дом приходит,
В те места, где он родился.
Молвит верный Вяйнямёйнен,
Ильмаринена пытает:
«Ильмаринен, брат мой милый,



Вековечный ты кователь,
Что же, выковал ты Сампо,
Изукрасил ли ты крышку?»
Отвечает Ильмаринен,
Молвит сам искусный мастер:



«Сампо новое уж мелет.
Крышка пестрая готова:
И с рассвета мелет меру,
Мелет меру на потребу,
А другую – для продажи,



Третью меру – на пирушки».




Руна одиннадцатая


1. Лемминкяйнен отправляется свататься к девице из знатного рода Саари (1–110).

2. Сначала девицы Саари насмехаются над ним, но вскоре близко знакомятся с ним (111–156).

3. Только одну – Кюлликки, – ради которой он отправился, он не может покорить и тогда, наконец, похищает ее насильно, кладет в сани и отправляется в путь (157–222).

4. Кюлликки плачет и больше всего огорчается воинственностью Лемминкяйнена; Лемминкяйнен обещает, что никогда не пойдет на войну, если Кюлликки тоже обещает никогда не бегать в деревню, и оба клянутся исполнить свои обещания (223–314).

5. Мать Лемминкяйнена восхищается молодой невесткой (315–402).

Скажем мы теперь про Ахти,
Про молодчика споем мы.
Ахти был островитянин,
Лемпи сын молодцеватый;



Вырастал в высоком доме,
Возле матери любимой,
На морском брегу у бухты,
У залива на мысочке.
Кауко рыбами кормился,



Окуней ловил подросток.
Стал потом он сильным мужем,
Расцветая красной кровью;
Был он обликом прекрасен,
Ростом также превосходен,



Но он был не без порока,
Жизнь он вел не без ошибок:
Очень был на женщин падок,
Все кругом ходил он ночью
Там, где женщины гуляли,



Где нарядные плясали.
Слышит – есть на Саари дева,
Как цветок, девица эта
Возросла в высоком доме.
Стройно вытянулась ростом,



У отца в жилище сидя
На скамейке задней низкой.
Шла молва о ней повсюду,
Женихи за ней являлись,
В дом за девицей-красоткой,



Ко двору за девой славной.
Солнце сватало сыночка,
Но нейдет в их дом девица,
Чтоб сиять бок о бок с Солнцем
И спешить за Солнцем летом.



Месяц ясный сына сватал,
В дом его не хочет дева,
Чтобы с Месяцем сиять там,
Круг воздушный пробегая.
С сыном Звездочка хлопочет,



Но нейдет в страну их дева,
Чтоб блистать там долгой ночью,
Чтоб мерцать на зимнем небе.
Сваты с Виру приходили
И из Ингрии являлись:



Никуда не хочет дева,
Всем – одно лишь отвечает:
«Золото вы зря не тратьте,
Серебро не отдавайте,
Я в Эстонию не выйду,



Не пойду я, не хочу я
Там грести в эстонских водах,
Мерить волны по прибрежью,
Есть эстонскую там рыбу
И эстонскую ушицу.



Я и в Ингрию не выйду
На печальное прибрежье:
Только голод там да холод,
Нет там дров и нет лучины,
Нет воды и нет пшеницы,



Даже нет ржаного хлеба».
Но веселый Лемминкяйнен,
Молодец тот, Каукомьели,
Ехать все ж туда решился,
Саари девушку посватать,



Эту славную невесту
С разукрашенной косою.
Мать его остерегает,
Отговаривает сына:
«Ты не сватайся, сыночек,



К деве той, что выше родом:
Ведь тебя там не потерпят,
В роде Саари очень знатном».
Отвечает Лемминкяйнен,
Говорит так Каукомьели:



«Пусть мой дом не знатен вовсе,
Пусть мой род не спорит славой,
Статью, удалью возьму я,
Силой, ловкостью поспорю».
Все же мать не позволяет



Лемминкяйнену там сватать,
В роде Саари очень знатном,
В той семье весьма обширной:
«Засмеют тебя девицы,
Будут женщины смеяться».



Отвечает Лемминкяйнен,
Не раздумывает долго:
«Оборву я смех у женщин
И хихиканье девичье:
Им наделаю детей я,



Дам им на руки заботу;
Это кончит их насмешки,
Будет смеха заключеньем».
Молвит мать слова такие:
«Горе мне, несчастной, в жизни!



Коль обидишь жен на Саари,
Оскорбишь девиц невинных,
Спор великий возгорится,
Битва страшная настанет,
Женихи, мужья на Саари



Целой сотней, и с мечами,
Окружат тебя, несчастный,
Ты один не сладишь с ними».
Не послушал Лемминкяйнен
Материнского совета:



Лошадь статную берет он —
Жеребца хорошей крови,
Скачет с шумом он оттуда
Прямо в поселенья Саари,
Сватать там тот Саари цветик,



Эту славную невесту.
Засмеялись жены в Саари,
Насмехаются девицы,
Как на улицу он странно
И во двор неловко въехал:



Опрокинул с бегу сани
И в воротах покачнулся.
Вылезает Лемминкяйнен,
Рот скривил, поник главою,
Бороду свою кусает.



Говорит слова такие:
«Никогда того не видел,
И не видел, и не слышал,
Чтобы жены и девицы
Насмехались надо мною».



Не раздумывал он долго,
Молвит им слова такие:
«Есть ли место здесь на Саари,
На равнинах этих саарских,
Где б я смог повеселиться,



На поляне поплясать бы,
Саари девушек потешить,
С милыми повеселиться?»
Говорят девицы Саари,
Отвечают так с мысочка:



«Много в Саари есть местечек,
Ровных мест в долинах саарских,
Где б тебе повеселиться,
На поляне поплясать бы.
Можешь быть ты пастушонком,



Пастушонком на пожоге;
Дети в Саари сильно тощи,
Но зато здесь жирны кони».
Не раздумывает Ахти!
Стал он в Саари пастушонком:



На лугу весь день проводит,
По ночам к девицам ходит,
С молодицами играет
И с нарядными он пляшет.
Так веселый Лемминкяйнен,



Молодец тот, Каукомьели,
Оборвал смешки красавиц,
Прекратил девиц насмешки:
Ни одной не миновало,
Ни одной из дев невинных,



Чтобы он ее не обнял,
Чтоб не переспал он с нею.
Но одна была меж всеми,
В роде Саари очень знатном,
Та, что сватов отсылала, —



И она отвергла мужа.
Это – Кюлликки-цветочек,
Всех на Саари дев прекрасней.
Но веселый Лемминкяйнен,
Молодец тот, Каукомьели,



Истоптал сто пар сапожек,
Сотню весел изработал,
Все-то сватается к деве,
Возле Кюлликки все ходит.
Кюлликки, девица-цветик,



Говорит слова такие:
«Для чего ты ходишь, слабый,
Что по берегу шумишь ты,
Что ты сватаешь девицу
С оловянною застежкой?



До тех пор не выйду замуж,
Изотру покуда камень,
Раскрошу покуда пестик,
Растолку покуда ступку.
Не хочу тебя, плохого,



Бедняка, такую тряпку;
Нужно мне стройнее мужа:
Ведь сама стройна я телом;
Нужно мне, чтоб был он статным:
Сложена сама я статно;



Нужно мне, чтоб был красавцем:
Я сама лицом красива».
Мало времени проходит,
Лишь полмесяца минуло,
Как в один из дней прекрасных,



Только сумерки настали,
Вышли девы веселиться,
В пляс красавицы пустились
На краю лесной лужайки,
На поляночке прекрасной.



Кюлликки ведет плясуний,
Цвет прославленный на Саари.
Удалец, цветущий жизнью,
К ним подъехал Лемминкяйнен.
На жеребчике он въехал,



На отборнейшей лошадке,
В середину самой пляски,
В хоровод девиц прекрасных.
Кюлликки хватает быстро
И бросает деву в сани,



Положил ее на шкуру
И ко дну саней прижал он.
Он коня кнутом ударил,
Хлопнул он ремнем сильнее,
Поскакал оттуда быстро.



На скаку девицам крикнул:
«Никогда, нигде, девицы,
Вы меня не выдавайте,
Что сюда я к вам подъехал
И увез с собою деву!



Коль не будете послушны,
Будет вам, девицы, плохо:
Я войну нашлю заклятьем
На мужей, на парней ваших,
И ни днем, ни ясной ночью



Не услышите их больше,
Не пойдут они деревней,
По поляне не поедут!»
Кюлликки печально молвит,
Просит с горечью цветочек:



«Отпусти меня на волю,
Ты из рук пусти ребенка;
К матери домой пойду я,
Обо мне она ведь плачет!
Если ж ты меня не пустишь,



Чтобы я домой вернулась,
У меня пять братьев дома,
Семь сынов родного дяди,
По следам найдут зайчонка,
Отобьют назад девицу».



Но ее он не пускает,
Не дает уйти из санок.
Кюлликки тут стала плакать:
«Ах, напрасно я родилась,
Зря я выросла, бедняжка,



Для того ли подрастала;
Мужу скверному попалась,
Я бездельнику досталась,
Что всегда готов на битву,
Может вечно злобно драться!»



Отвечает Лемминкяйнен,
Молодец тот, Каукомьели:
«Кюлликки, цветочек сердца,
Мед мой, ягодка, красотка!
Ты оставь свои заботы!



Обижать тебя не буду:
Будешь кушать – обниму я,
А пойдешь со мной под ручку,
За руку со мной ты станешь, —
Ляжешь ты со мною рядом!



Ну к чему ты так горюешь
И вздыхаешь от печали?
Оттого ль ты так горюешь
И вздыхаешь от печали,
Что без пищи, без коровы



Я терплю нужду в запасах?
Так оставь свои заботы!
У меня коров довольно,
Молока дают мне много;
На болоте куманичка,



На пригорке земляничка,
В-третьих, клюква на полянке.
Хороши они без корму
И красивы без надзора;
Их не связывают на ночь,



Не развязывают утром.
Не кладут пред ними корму,
Им не сыплют утром соли.
Оттого ль ты так горюешь
И вздыхаешь от печали,



Что незнатного я рода,
Не рожден в семье высокой?
Пусть незнатного я рода,
Не рожден в семье высокой,
Но мой меч огнем пылает,



Пышет пламенем клинок мой.
Он, конечно, знатен родом
И родился в славном доме:
Злобным Хийси отшлифован,
У богов очищен ярко;



Им достану знатность роду
И моей семье величье, —
Тем мечом моим горящим
И клинком, дающим пламя».
И вздохнула тут девица,



Испугалась и сказала:
«Ахти! Лемпи ты сыночек!
Если хочешь взять красотку
Постоянною супругой,
Точно курочку в объятьях,



Поклянись мне вечной клятвой,
Что войны ты не затеешь,
Как бы золота ни жаждал,
К серебру бы ни стремился!»
Тут веселый Лемминкяйнен



Говорит слова такие:
«Я клянуся вечной клятвой,
Что войны я не затею,
Как бы золота ни жаждал,
К серебру бы ни стремился,



Но и ты клянися также
Не ходить гулять в деревне,
Как бы плясок ни желала
Иль играть ни захотела б!»
Так они клянутся клятвой



И залог дают навеки
Перед богом, что все видит,
Всемогущим властелином:
Ахти – позабыть про войны,
Кюлликки – забыть про игры.



Тут веселый Лемминкяйнен
Жеребца кнутом ударил.
От стегнул его вожжами
И сказал слова такие:
«Ну, прощайте, луг на Саари,



Елей пни и корни сосен,
Где ходил я этим летом,
Где ступал я той зимою,
Где бродил дождливой ночью,
Вязнул в злую непогоду,



Эту курочку искавши,
Все за уточкой гоняясь!»
Поскакал конек веселый;
Скоро дом родной открылся.
И промолвила девица,



Речи молвила такие:
«Смотрит хижина дырявой
И голодною норою,
И, конечно, ей владеет
Человек, незнатный родом?»



Но веселый Лемминкяйнен,
Отвечая, так сказал ей:
«Не тужи об этом доме,
Не вздыхай об этом месте!
Я тебе других наставлю,



Краше комнаты построю
Из гораздо лучших бревен,
Из стропил на диво крепких».
Так приехал Лемминкяйнен,
В милый дом к себе вернулся,



Прямо к матери родимой,
Подошел к своей старушке.
Мать слова такие молвит,
Говорит такие речи:
«Что ты долго оставался,



Мой сыночек, на чужбине?»
Но веселый Лемминкяйнен
Ей сказал слова такие:
«Пусть теперь смеются жены,
И невинные девицы



Пусть теперь позубоскалят,
Похохочут надо мною, —
Взял я лучшую из всех их,
Посадил на коврик в сани,
Бросил я ее под полость,



Под меха швырнул поспешно.
Отплатил я за насмешки,
За хихиканье девичье.
Мать, ведь ты меня носила
И питала, дорогая!



Приобрел, чего желал я,
И достиг, к чему стремился.
Дай получше изголовье,
Дай помягче мне подушки,
Чтоб на родине уснул я



Рядом с юною девицей!»
Мать на это так сказала,
Речи молвила такие:
«Богу вышнему хваленье,
И хвала тебе, создатель!



Ты мне дал теперь невестку,
Мне огонь она раздует,
Будет ткать она прекрасно,
Скрутит нитки веретенцем,
И отлично постирает,



И холсты побелит славно!
Ты хвали судьбу, сыночек.
Ты устроился прекрасно.
Хорошо создатель сделал,
Он, отец, любовью полный:



Чист по снегу подорожник —
Зубки у невесты чище;
Хоть бела на море пена —
Нет пятна в роду девицы;
Хоть стройна на море утка —



Уточка твоя стройнее;
Ясны звезды в синем небе —
А красавица яснее.
Сделай, сын, полы пошире,
Окна выруби побольше,



Стены новые сложи ты,
Выстрой новые покои,
Перед горницей порожки,
Над порогом двери сделай,
Ведь цветок заполучил ты,



Захватил себе красотку,
Что тебя повыше родом
И знатней происхожденьем!»




Руна двенадцатая


1. Кюлликки забывает свою клятву и отправляется в деревню, что приводит в гнев Лемминкяйнена, решающего немедленно бросить ее и отправиться свататься к девице Похъёлы (1–128).

2. Мать пытается всячески удержать сына и предсказывает ему погибель; Лемминкяйнен, расчесывавший волосы, злобно бросает щетку и говорит, что когда из него потечет кровь, то кровь потечет и из этой щетки (129–212).

3. Он снаряжается, отправляется в путь, прибывает в Похъёлу и пением вызывает всех мужчин Похъёлы из жилищ; только одного злого пастуха он оставил без песни (213–504).

Ахти, юный Лемминкяйнен,
Молодец тот, Кауколайнен,
Все живет да поживает
Вместе с юною девицей.



На войну не ходит Ахти,
Кюлликки нейдет в селенье.
Вот случилося однажды,
Рано в утреннее время
Вышел Ахти Лемминкяйнен



В те места, где рыбы мечут,
И под вечер не вернулся.
Тут, когда уж смерклось, ночью
Кюлликки пошла в селенье,
Где все девушки плясали.



Кто расскажет это дело,
Принесет о том известье?
Айникки, его сестрица,
Рассказала это дело,
Принесла о том известье:



«Ахти! милый ты мой братец,
Кюлликки пошла в селенье,
На село к чужим калиткам,
Где играют молодицы,
Где красавицы танцуют».



Ахти, матери сыночек,
Тот веселый Лемминкяйнен,
Омрачился, обозлился;
Зол был Ахти всю неделю
И сказал слова такие:



«Мать, старушка дорогая,
Постирай скорей рубашку
В яде черных змей ужасных,
Высуши ее скорее,
Чтоб я мог пойти сражаться



В Похъёлу с ее сынами,
На поля сынов лапландских.
Кюлликки ушла в селенье,
На село к чужим калиткам,
Где играют молодицы,



Где красавицы танцуют».
Кюлликки ему сказала,
Быстро вымолвила слово:
«О возлюбленный мой Ахти,
На войну не отправляйся!



Только я вчера заснула,
Увидала сны такие:
Шел огонь, как из горнила,
Выбивалось сильно пламя
Под окошками у дома,



По краям стены высокой;
Ворвалось затем в покои,
Зашумело водопадом,
В потолок от пола билось,
От окошка до окошка».



Тут веселый Лемминкяйнен
Говорит слова такие:
«Женским снам совсем не верю,
Как не верю женским клятвам.
Мать, ведь ты меня носила!



Дай военную рубашку,
Дай кафтан мне для сраженья:
Страсть влечет меня на битву,
Пиво битвы буду пить я,
Мед отведаю сраженья».



Мать ему сказала слово:
«Милый Ахти, мой сыночек,
На войну не отправляйся!
Пиво есть у нас и дома,
Пиво есть в еловых бочках,



За дубовой втулкой бродит.
Для тебя все это пиво,
Пей его с утра до ночи».
Отвечает Лемминкяйнен:
«Не хочу я пива дома!



Лучше буду пить я воду,
Пить ее веслом смоленым:
Слаще этот мне напиток,
Чем вся брага в этом доме.
Дай военную рубашку,



Принеси кафтан для битвы!
В села Похъёлы пойду я,
На поля сынов лапландских,
Чтобы золото забрать там,
Серебро принесть оттуда».



Говорит мать Каукомьели:
«Милый Ахти, мой сыночек!
Золота и дома много,
Серебро лежит в запасе.
Вот что здесь вчера случилось:



Рано в утреннее время
Раб пахал гадючье поле,
Запахал змеиный угол;
Сошником он поднял крышку,
В сундучке нашел монеты;



Были собраны там сотни,
Тысячи под крышкой были.
Внес находку в кладовую
И поставил под стропила».
Отвечает Лемминкяйнен:



«Не нужна мне кладовая.
Серебро, что взято с бою,
Несравненно мне дороже,
Чем все золото, что дома,
Серебро, что взяли плугом.



Дай военную рубашку,
Принеси кафтан для битвы!
В Похъёлу теперь пойду я
Избивать сынов лапландских.
Мне пришло одно желанье,



Я одну задумал думу:
Я хочу там сам услышать
И своим увидеть глазом,
Есть ли в Похъёле девица,
Дева в Пиментоле темной,



Чтобы мужа не хотела,
Жениха не пожелала».
Говорит мать Каукомьели:
«Милый Ахти, мой сыночек!
Кюлликки твоя тут лучше,



Всех жена твоя прекрасней.
Ведь чудно двух жен увидеть
На одной постели мужа».
Отвечает Лемминкяйнен:
«Кюлликки в селенье ходит;



Пусть она, там поигравши,
По чужим домам ночует,
С молодежью веселится
И с красавицами пляшет!»
Удержать его мать хочет,



Остеречь его, старушка:
«Не ходи ты, мой сыночек,
В села Похъёлы далекой,
Не ходи без чародейства,
Без премудрости могучей



К избам Похъёлы суровой,
На поля детей лапландских.
Запоет тебя лапландец,
Заклянет тебя турьянец,
По уста положит в угли,



В пламя голову и плечи,
В жаркую золу всю руку,
На каменьях раскаленных».
Отвечает Лемминкяйнен:
«Чаровали чародеи,



Заклинали эти змеи.
Три лапландца собралися
На меня средь летней ночи;
Голы были на утесе,
Без одежд, без подпоясок,



Неприкрытые нисколько.
От меня они там взяли,
От меня там получили,
Что топор берет от камня,
Что на льду каблук стирает,



Что буран берет с утеса
И что смерть в пустом жилище.
А в другой раз было лучше:
Дело шло тогда иначе.
Мне грозили заклинанья,



Мне грозили их заклятья,
Что завязну я в болоте;
В том болоте, где бродил я,
Я попал уж было в тину,
По колено был в трясине



И по бороду в грязи был;
Но я – муж других не хуже —
И тогда не пал я духом.
Стал я тотчас чародеем,
Сам я начал заклинанья.



Я запел – и чародеи,
Те стрелки с своим оружьем,
Те волшебники с ножами,
Те певцы с своею сталью,
Обратились водопадом,



Ужасающей пучиной,
Самым злым водоворотом.
Пусть они себе там дремлют,
Колдуны пусть почивают;
Прорастут весною травы



Через головы и шапки,
Через плечи чародеев,
Через мясо на боках их,
Чародеев крепко спящих
И дремотою заклятых».



Все ж старушка запрещает
Каукомьели отправляться,
Сыну мать не позволяет,
Женщина героя просит:
«Не ходи отсюда, милый,



В те голодные селенья,
В Похъёлу, в страну тумана!
Там опасность угрожает,
Мужу бедному там страшно;
Там живет несчастье, Ахти;



Хоть ты будешь стоязычным,
Что несбыточно вовеки,
Все же ты не бросишь пеньем
Похъёлы сынов в пучину:
Языков их ты не знаешь —



Ни лапландцев, ни турьянцев».
Приоделся Лемминкяйнен,
Развеселый Каукомьели,
Волосы свои он чешет,
Щеткой их усердно гладит.



Щетку он к стене бросает,
К косяку бросает, к печке,
Говорит слова такие
И такие речи молвит:
«Лишь тогда несчастье злое



Лемминкяйнена постигнет,
Если кровь из щетки брызнет,
Если красная польется».
И пошел веселый Ахти
В Похъёлу, в страну тумана,



Мать свою он не послушал,
Как она ни запрещала.
Снарядился, взял он пояс
И железную рубашку,
Он надел из стали пояс,



Говорит слова такие:
«Крепче будет муж в кольчуге,
Лучше в панцире железном,
В пояске стальном сильнее
Против этих чародеев;



В них ему не страшен худший
И сильнейший не опасен».
Он за меч тогда схватился;
Как огонь, тот меч рубился,
Был отточен он у Хийси,



У богов был отшлифован;
Меч себе повесил сбоку,
Спрятал в кожаные ножны.
Где же Ахти притаился,
Где герой укрылся смелый?



Он тихонько притаился,
Спрятался герой без шума
Под стропилами у двери,
Притаился у порога,
На дворе, у переулка,



У калиточки последней.
Там укрылся осторожно,
Быстро спрятался от женщин.
Но такая осторожность
Помогла герою плохо:



Должен он укрыться дальше
От толпы мужей могучих
На развилине дороги,
На спине холодной камня,
На болотной зыбкой почве,



У текущего потока,
У каменьев водопада,
При изгибе вод шумящих.
Тут веселый Лемминкяйнен
Говорит слова такие:



«Выходите вы с мечами,
Вечные земли герои,
Вы из глуби, меченосцы,
Лучники, из рек глубоких!
Лес, и ты иди с мужами,



Ты с своей толпою, чаща;
Старец гор – с своею силой,
Водяной ужасный Хийси,
Мать воды с своею мощью,
Старец вод с своей толпою;



Вы, из всех долин русалки,
Опененные потоком,
На защиту станьте мужа,
Как товарищи героя,
Чтобы стрелы чародеев



Острием мне не вредили,
Ни железные ножи их,
Ни стрелков оружье злое.
Если ж этого все мало,
Знаю я другое средство:



Обращусь, вздыхая, кверху,
К старцу вышнему на небо,
Где он правит туч грозою,
Облаками управляет.
О ты, Укко, бог верховный,



Ты, отец небесный древний,
Что беседуешь сквозь тучи,
Открываешься сквозь воздух!
Дай мне меч, огнем горящий,
В огненных горящий ножнах,



Чтоб опасность отвратил я,
Помешал бы я несчастью,
Победил бы чародеев
Из земли, из вод шумящих,
Тех, что станут предо мною,



Что останутся за мною,
И с боков, и надо мною,
И вокруг здесь соберутся, —
Чтоб заклял я чародеев, —
Чтоб с их стрелами, с ножами,



С их блестящими мечами
Я заклял мужей негодных».
И веселый Лемминкяйнен,
Молодец тот, Каукомьели,
Тут позвал коня из леса,



Златогривого с поляны;
Жеребенка запрягает,
Ставит рыжего в оглобли
И тогда садится в сани;
Поместившись на сиденье,



Он коня кнутом ударил,
Узловатым лошадь хлопнул.
Быстро конь бежит оттуда,
Сани мчат, скрипят полозья,
И гудит песок сребристый



И равнина золотая.
Едет день, другой день едет,
Также едет он и третий,
Наконец, уже на третий,
На деревню он наехал.



Скачет быстро Лемминкяйнен,
Скачет быстро по дороге,
Нижней улицею едет,
Едет к нижнему строенью.
У столба остановился



И с порога так спросил он:
«Не найдется ль кто в избушке,
Кто бы мог гужи ослабить,
Опустил бы мне оглобли
И хомут стащил с лошадки?»



На полу сидел малютка;
Так с порога мальчик молвил:
«Никого здесь нет в избушке,
Кто бы мог гужи ослабить,
Опустить твои оглобли



И хомут стащить с лошадки».
Не горюет Лемминкяйнен,
Он коня кнутом ударил,
Хлопнул он жгутом жемчужным,
Быстро мчится по дороге,



Едет улицею средней,
Едет к среднему строенью;
Стал под самым там навесом
И с порога так спросил он:
«Не найдется ль кто в избушке,



Кто мои подержит вожжи,
Кто б сумел с груди и с шеи
Отвязать ремни искусно?»
С печки старая болтунья,
Со скамейки закричала:



«Да, найдется в этом доме,
Кто твои подержит вожжи
И гужи твои развяжет,
Спустит на землю оглобли;
Здесь найдешь мужей десяток,



Сотню целую, коль хочешь,
Что тебя отсель спровадят,
На проезд дадут лошадок
Да домой плута отправят,
В край родной плута дрянного,



На отцовскую скамейку,
В материнское жилище,
К самой братниной калитке,
К сестрам на пол, и доставят
Раньше, чем наступит вечер,



Раньше, чем здесь сядет солнце».
Не горюет Лемминкяйнен,
Говорит слова такие:
«Застрелить старуху нужно б,
Застрелить болтунью эту».



На коне спешит оттуда,
Гонит быстро по дороге,
Едет улицею верхней,
Едет к верхнему строенью.
Вот веселый Лемминкяйнен



Ко двору тому подъехал
И сказал слова такие,
И такие речи молвил:
«Хийси! ты зашей собаке,
Ты зашей ей, Лемпо, морду,



Удержи ей пасть от лая,
Ты сожми собаке зубы,
Чтобы лай не раздавался,
Если муж пройдет здесь мимо!»
Вот во двор туда вошел он,



По земле кнутом ударил:
Из земли туман поднялся,
И в тумане – человечек.
Он лошадку рассупонил,
Опустил затем оглобли.



Сам веселый Лемминкяйнен
Слушать начал осторожно,
Чтоб никто его не видел
И никто бы не приметил.
С улицы он слышит песни



И слова сквозь конопатку,
Слышит музыку сквозь стенку,
Он сквозь доски слышит пенье.
Заглянул он внутрь тихонько,
Посмотрел тихонько в избу:



Колдунов полны покои.
С музыкой у стен сидели,
Громко пели чародеи,
Прорицатели – у двери,
Знахари же – на скамейках,



Заклинатели – на печке,
Множество лапландских песен,
Мудрые творенья Хийси.
Сам веселый Лемминкяйнен
Изменить свой облик хочет,



Изменяется в объеме,
Проникает он сквозь угол;
Он проходит внутрь строенья,
Говорит слова такие:
«Лучше пенье с окончаньем,



Покороче песнь приятней;
Лучше мудрость всю запомнить,
Чем порвать на половинки».
Тотчас Похъёлы хозяйка
Всполошилась, взволновалась,



На средину пола стала,
Говорит слова такие:
«Прежде пес, бывало, лаял;
Этот пес, железный цветом,
Мясо, кости пожирает,



Свежей кровью запивает.
Из каких мужей ты будешь,
Из числа каких героев,
Что ты в горницу проходишь,
Проникаешь ты в жилище



Так, что пес тебя не слышал
И брехун не мог учуять?»
Отвечает Лемминкяйнен:
«Знай, что я сюда к вам прибыл
Не без знанья и искусства,



Не без мудрости и силы,
Не без отческих заклятий,
Не без дедовских познаний,
Чтоб собаки не кусались,
Брехуны меня не рвали.



Мать моя меня купала,
Как я слабым был малюткой,
Летней ночью по три раза,
Девять раз осенней ночью,
Чтоб на каждой я дороге



Оградить себя мог пеньем,
Чтоб могуче пел я дома,
Колдуном был на чужбине».
Тут веселый Лемминкяйнен,
Молодец тот, Каукомьели,



Начал грозные заклятья,
Заклинательные песни.
Полилось из шубы пламя,
И из глаз огонь струился,
Как запел тут Лемминкяйнен,



Как он начал заклинанья.
Он запел – и кто был лучшим,
Стал певцом совсем негодным;
Он набил им в рот каменьев,
В глотки им он вдвинул скалы,



Тем певцам, повсюду славным,
Знаменитым чародеям.
Он заклял мужей тех гордых,
По местам раскинул разным:
На поляны без растений,



На невспаханное поле,
На безрыбные озера,
Где и окунь жить не может,
В водопад ужасный Рутьи,
В ту горящую пучину,



В тот поток, покрытый пеной,
Как каменья, их поставил,
Чтоб они огнем горели,
Чтоб, как искры, там трещали.
И веселый Лемминкяйнен



Тех мужей заклял с мечами,
Тех героев с их оружьем,
Стариков, а также юных,
Вместе с ними возраст средний;
Одного лишь не заклял он,



Только пастуха дрянного,
Только старого, слепого.
Этот старый, в мокрой шапке,
Говорит слова такие:
«О веселый Лемминкяйнен,



Всех заклял ты старых, юных,
Вместе с ними возраст средний,
Отчего ж мне дал пощаду?»
Отвечает Лемминкяйнен:
«Оттого я дал пощаду,



Что тебя и видеть жалко,
Скверен ты и без заклятий.
Ты, когда еще был молод,
Пастухом был самым злобным;
Деток матери ты портил,



И сестер родных срамил ты,
Лошадей всех перепортил,
Жеребят всех искалечил
По полям и по болотам,
По колеблющимся топям».



Но пастух тот в мокрой шапке
Был в обиде очень злобен;
Вышел из дверей наружу,
Через двор он вышел в поле,
К водам Туонелы помчался,



К бездне той реки священной.
Поджидал там Каукомьели,
Лемминкяйнена там ждал он,
Как из Похъёлы обратно,
В дом родной к себе поедет.




Руна тринадцатая


1. Лемминкяйнен просит дочь у хозяйки Похъёлы, которая ставит ему условие, чтобы он достал лося Хийси (1–30).

2. Лемминкяйнен отправляется за лосем с хвастливыми словами, но вскоре, к своему огорчению, обнаруживает, что хвастовством лося не добыть (31–270).

Вот веселый Лемминкяйнен
Молвил Похъёлы хозяйке:
«Ты отдай мне дочь-девицу,
Дочь отдай свою, старуха,



Ту, что всех других прекрасней,
Ростом выше всех красавиц!»
Молвит Похъёлы хозяйка,
Говорит слова такие:
«За тебя я дочь не выдам,



Не отдам тебе девицу
Ни получше, ни похуже,
Ни повыше, ни пониже,
У тебя давно жена есть,
Привезенная хозяйка».



Отвечает Лемминкяйнен:
«Кюлликки, жену, из дома
Выгоню к чужим в деревню,
На село к чужой калитке.
Здесь ищу жену получше;



Ты свою отдай мне дочку,
Из толпы девиц красотку,
Из числа прекраснокудрых».
Молвит Похъёлы хозяйка:
«Никогда я дочь не выдам



За пустого человека,
За ничтожного героя.
Вот тогда проси ты дочку,
У меня цветочек сватай,
Коль поймаешь Хийси лося



На полянах дальних Хийси».
Острие поспешно Ахти
Насадил на быстрый дротик,
Натянул и тетиву он,
Приготовил стрел для лука.



Говорит слова такие:
«Насадил я быстрый дротик,
Заготовил стрел для лука,
Тетиву уж натянул я,
Остается мне немного —



Позаботиться о лыжах».
Тут веселый Лемминкяйнен
Пораздумал и размыслил:
Как бы сделать эти лыжи,
Из чего бы их устроить?



К дому Кауппи тут идет он,
В кузню к Люликки он входит:
«О ты, мудрый Вуоялайнен,
Ты, кузнец лапландский лучший!
Сделай мне две славных лыжи,



Отстругай их мне поглаже,
Чтоб поймал я Хийси лося
На поляне злого Хийси».
Люликки в ответ промолвил,
Кауппи тут решает быстро:



«Зря идешь ты, Лемминкяйнен,
Зря идешь за Хийси лосем, —
Ведь при всем своем старанье
Ты лишь пень гнилой получишь».
Не горюет Лемминкяйнен!



Говорит слова такие:
«Ты мне только сделай лыжи.
Чтоб они готовы были.
А уж я поймаю лося
На поляне дальней Хийси».



Люликки был мастер в деле,
Кауппи тот искусен в лыжах,
Вырезает лыжи в осень,
Их обтачивает в зиму,
День один строгает палку,



День другой – кольцо упора.
Лыжа левая готова,
Лыжа правая за нею,
Приготовлены и палки,
И приложены к ним кольца,



И ценою палка с выдру,
А колечко – с лисью шкуру,
Жиром лыжи он намазал,
Мажет их оленьим салом;
Сам в уме он держит думу,



Говорит слова такие:
«Суждено ль кому из юных,
В подрастающем народе,
Этой левой лыжей двигать,
Также двигать лыжей правой?»



Молвил юный Лемминкяйнен,
Удалец, цветущий жизнью:
«Да, один из этих юных,
Из растущего народа,
Будет левой лыжей двигать,



Будет двигать также правой».
На спине колчан приладил,
Положил свой лук на плечи,
Захватил он в руки палку;
Начал двигать левой лыжей,



А за нею также правой,
Говорит слова такие:
«Не найдется в божьем мире,
Под небесным этим сводом
И под этими ветвями



Ни один четвероногий,
Кто не мог бы быть настигнут,
Не достался бы в добычу
Сыну Калевы младому,
Лемминкяйнену на лыжах».



Слышат это люди Хийси,
Ютас эти речи слышит;
Создает тут лося Хийси,
Ютас делает оленя:
Голову из пня гнилого



И рога из веток ивы;
Вместо ног – тростник прибрежный,
Из болотных трав – колени,
Из жердей – спина у лося,
Из сухой соломы – жилы,



А глаза – цветок болотный,
Из цветов озерных – уши,
Из коры сосновой – кожа,
Из бревна гнилого – мясо.
Наставлял тут Хийси лося,



Говорил слова такие:
«Ты беги, мой лось прекрасный,
Благородный лось, стремися
На места, где много лосей,
На поля сынов лапландских.



Пусть побегает изрядно,
Попотеет Лемминкяйнен!»
Хийси лось тогда помчался,
Побежал олень прекрасный
Мимо Похъёлы амбаров,



По полям сынов лапландских,
Опрокинул он кадушку,
На огонь котел он сбросил,
Мясо вывалил в золу он,
На очаг похлебку вылил.



И поднялся шум ужасный
На полях сынов лапландских;
Стали лаять их собаки,
Дети стали громко плакать,
Жены принялись смеяться,



Зароптали все лапландцы.
Сам веселый Лемминкяйнен
Лося Хийси догоняет
По земле и по болотам,
Нескончаемым полянам:



Из-под лыж огонь стремится,
Из-под палки дым выходит,
Только лося все не видно,
Все не видно и не слышно.
Мчит лесами, городами,



Мчится по заморским странам,
По дремучим дебрям Хийси,
Через все поляны Калмы,
Перед самой пастью смерти,
Пред самим жилищем Калмы.



Смерть уж пасть свою открыла,
Калма голову склонила,
Чтоб схватить того героя,
Проглотить там Каукомьели:
Не смогла его похитить,



Не смогла его настигнуть.
Лишь в одном местечке не был,
Лишь туда зайти осталось,
В дальних Похъёлы угодьях,
На больших лапландских землях.



Он зашел и в то местечко,
Заглянул и в этот угол.
До конца угла доехал,
Слышит: с Похъёлы окраин
Шум ужасный раздается



На полях сынов лапландских:
Заливаются собаки,
Плачут дети у лапландцев,
Громко женщины смеются.
А мужья-лапландцы ропщут.



Тут веселый Лемминкяйнен
Поворачивает лыжи,
Едет он на лай собачий,
На поля сынов лапландских.
И, приехавши, сказал он,



Так спросил, остановившись:
«Что тут женщины смеются,
Отчего тут дети плачут,
Люди старые горюют,
Лают серые собаки?»



«Оттого смеются жены,
Оттого тут плачут дети,
Люди старые горюют,
Лают серые собаки,
Что пронесся лось тут Хийси,



Простучал копытом гладким;
Опрокинул лось кадушку,
На огонь котел он сбросил;
Наше варево он вылил,
На огонь похлебку пролил».



Слышит это плут веселый,
Молодец тот, Каукомьели,
Лыжу левую подвинул,
Как гадюку по пожогу;
Он скользнул болотной елью,



Как живой змеей, по снегу,
Сам, скользя, промолвил слово,
Так сказал, держась за палку:
«Ну, теперь лапландец каждый
Принесет мне тушу лося;



Может каждая лапландка
Здесь котел почище вымыть;
Из детей лапландских каждый
Насбирать мне может щепок;
И котел лапландский каждый



Может здесь сварить мне лося!»
Все свои напряг он силы,
Подался вперед, понесся;
В первый раз он лыжей двинул
И исчез из глаз тотчас же;



Во второй раз лыжей двинул —
И его не слышно стало;
С третьим разом попадает
Прямо на спину он к лосю.
Вот схватил он кол кленовый,



Из ветвей березы вязку,
Чтоб связать покрепче лося,
За плетень свести дубовый:
«Тут побудь теперь, лось Хийси,
Тут постой, скакун свирепый!»



По спине он лося гладит,
Треплет ласково по шее:
«А с меня уже довольно,
Отдохнуть теперь могу я
Рядом с юною девицей,



С этой курочкой растущей!»
Хийси лось приходит в ярость,
Дико начал выбиваться,
Говорит слова такие:
«Пусть тебе поможет Лемпо



Полежать с девицей юной,
Провести с ней время вместе!»
Лось уперся, понапрягся,
Рвет он вязку из березы,
Кол кленовый он ломает,



Валит он плетень дубовый.
Убегает лось оттуда,
Устремляется поспешно,
По полям и по болотам,
По горам лесистым мчится



Так, что глазом уж не видно
И совсем не слышно ухом.
Тут молодчик омрачился,
Опечалился веселый,
Стал свирепым и сердитым,



Мчится он за Хийси лосем;
Дал один толчок ногою, —
В яме вдруг застряла лыжа,
И ремень на лыже лопнул,
А другой ремень на пятке,



Ручка дротика сломалась,
И конец сломался палки.
Хийси лось вперед умчался,
И опять его не видно.
Грустно смотрит Лемминкяйнен,



Опустил главу печально,
Видит сломанные вещи,
Говорит слова такие:
«Пусть никто в теченье жизни,
Пусть никто из всех на свете



Не стремится в лес упрямо
За негодным Хийси лосем,
Как стремился я, несчастный:
Я совсем испортил лыжи,
Поломал в лесу я палку



И согнул в лесу свой дротик!»




Руна четырнадцатая


1. Обычными охотничьими заклинаниями и мольбами Лемминкяйнен наконец добывает лося и увозит в Похъёлу (1–270).

2. Вторым условием ему велят укротить огнедышащего коня Хийси, которого он обуздывает и пригоняет в Похъёлу (271–372).

3. Третьим условием – велят застрелить лебедя на реке Туони. Лемминкяйнен приходит на реку Туони, там его поджидает обойденный им в песне пастух, который убивает его и бросает на порог Туони. Сын Туони разрубает тело Лемминкяйнена на куски (373–460).

Вот веселый Лемминкяйнен
Так подумал и размыслил:
По какой свернуть дороге,
Путь какой тут выбрать лучше —



Или бросить лося Хийси,
Самому домой вернуться,
Иль еще раз попытаться
Поохотиться за лосем
Матери лесов на радость,



Девам бора на отраду?
Говорит слова такие
И такие речи молвит:
«О ты, Укко, бог верховный!
Укко, ты отец небесный!



Сделай мне получше лыжи,
Дай ты им большую скорость,
Чтоб на них я мог промчаться
По земле и по болотам
Прямо в край далекий Хийси,



В Похъёлу, в поля большие,
За чудесным лосем Хийси,
По следам красавца-лося!
Вот иду я в лес дремучий,
Без героев на работу



По дороге Тапиолы
Мимо Тапио жилища.
Мой поклон вам, горы, выси,
Вам, леса прекрасных елей,
Вам, осиновые рощи,



Также тем, кто к вам приветлив!
Пропустите, лес, пустыня;
Тапио, будь благосклонен,
Пропусти на горы мужа,
Дай пройти мне по болотам,



Чтоб поймать мою добычу,
Получить мою награду!
Нюрикки, сын Тапиолы,
Муж чудесный в красной шапке!
Сделай метки по дороге,



На горах поделай меток,
Чтобы шел я, глупый, прямо,
Чтобы верный путь нашел я,
Тут гоняясь за добычей
И охотясь за наградой.



Миэликки, ты, мать-старушка,
Леса чудная хозяйка,
Разбросай свое ты злато,
Серебро свое рассыпь здесь
Перед мужем, что блуждает



По следам, по всяким ямкам!
Ты возьми ключи златые
С твоего кольца на чреслах,
Тапио амбар открой ты,
Поищи в лесных палатках,



Здесь пока я жду добычи,
За охоту жду награды!
Если ж ты сама не хочешь,
Ты пошли своих служанок,
Ты пошли своих прислужниц,



Прикажи ты подчиненным!
Что ж ты будешь за хозяйка,
Если слуг ты не имеешь,
Если сотни нет прислужниц,
Если тысячей не служат,



Чтоб спасти стада лесные,
Чтоб заботиться о дичи?
Дева, Тапио служанка,
Сладкогласная девица!
Ты пойди с медовой дудкой!



Посвисти свирелью сладкой
Пред великой госпожою,
Пред хозяйкой леса дивной;
Ты ей дашь услышать звуки,
Ото сна ее пробудишь —



Ведь она совсем не слышит,
Сна досель не покидает.
Умоляю неотступно,
Золотой язык тревожу!»
Развеселый Лемминкяйнен



Так, все время без добычи,
По лесам он пробегает,
По полям и по болотам,
К угольным высотам бога,
К угольной поляне Хийси.



День скользит он, и другой день,
Наконец, уже на третий,
Подошел к горе великой,
На утес великий вышел;
Бросил взоры он на север,



Посмотрел через болото:
Видит Тапио жилище,
Двери золотом блистают,
Блеск идет через болота,
Через гору, чрез кустарник.



Тут веселый Лемминкяйнен
С своего уходит места,
Приближается к жилищу,
К окнам Тапио подходит.
В ожиданье там укрылся,



Под шестым присел окошком:
Там дающие даянья
Злаков матери сидели
В самых будничных одеждах,
В самых рваных, грязных платьях.



Так промолвил Лемминкяйнен:
«Что сидишь, хозяйка леса,
В самой будничной одежде,
В самом рваном, грязном платье?
На тебя смотреть мне стыдно —



Так чудна твоя наружность;
Далеко ты не прекрасна
С огрубевшим, грязным телом.
Как блуждал я этим лесом,
Три дворца в лесу нашел я:



Костяной и деревянный,
Третий был дворец из камня;
Шесть златых прекрасных окон
Были там на каждой стенке.
Посмотрел я сквозь окошко



И увидел, притаившись,
Тапио, владыку леса,
Видел дочь его, хозяйку,
Теллерво я там заметил,
Весь народ лесной увидел:



Все они шумели златом,
Серебром они звенели;
А сама хозяйка леса,
Подающая отраду,
В золотом была браслете,



В золотых на пальцах кольцах;
Головной убор из злата,
В волосах златые ленты,
А в ушах златые серьги
И на шее крупный жемчуг.



Милая хозяйка леса,
Ты, медвяная старушка!
Сбрось соломенные туфли,
Сбрось ты лапти из бересты,
Сбрось противные лохмотья,



Сбрось рабочую рубашку;
Платье радости возьми ты
И рубашку понарядней,
Здесь пока хожу я лесом
В поисках своей добычи!



Сильно я в лесу скучаю;
Омрачился оттого я,
Что хожу здесь понапрасну
И все время без добычи;
Обещай ее доставить,



Чтоб немного отдохнул я;
Так печально долог вечер,
Долог день, коль нет добычи.
Дед лесов седобородый.
Мох – твой плащ, а хвоя – шапка!



Затяни леса в полотна,
Облеки одеждой рощи,
Покрывало дай осинам,
Платье мягкое дай ольхам,
Серебром покрой ты сосны,



Ты рассыпь по елям злато,
Опояшь ты сосны медью,
Серебром лесные сосны;
Пусть цветет береза златом,
Дай на ствол ей погремушки;



Сделай, как в былое время;
Дни тогда получше были:
Точно солнце, ель блестела,
И сосна – как будто месяц,
Медом пахло по лесочку,



Медом пахло в синей роще,
Пахло пряным на поляне,
У болот стекало масло!
Дочка Тапио, девица,
Туликки, царевна леса!



Пригони ты дичь к опушке,
К протянувшимся полянам;
Коль она бежать не хочет,
Коль сюда пойдет лениво,
От куста возьми ты хлыстик,



Хлыст березовый в долине,





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/elias-lennrot/kalevala/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.