Книга - На плотной земле. Стихотворения

На плотной земле. Стихотворения
Пётр Николаевич Мамонов


Книги Петра Мамонова
Петр Николаевич Мамонов – один их самых ярких деятелей современной российской культуры. Артист, музыкант, режиссер, радиоведущий он создал прекрасные образы в кино и театре. Снялся более чем в 20 фильмах. Поставил около 15 музыкальных спектаклей, в которых сыграл главные роли. Почти триста авторских передач «Золотая полка» вышло в эфир на радиостанции «Эхо Москвы». Издано более 20 музыкальных дисков рок-группы «Звуки Му». Но самым важным в его жизни были стихи. «Я не столько музыкант, сколько поэт по своему устроению, как я себя чувствую. Я и стихи давно пишу, и вообще у меня такой поэтический подход к действительности», – говорит он о себе. К стихам он относился трепетно и серьезно, но издавать их не разрешал. И только когда ему исполнилось 70 лет, отдал все свои рукописи жене и сказал: «На, издавай». Эта книга – первая публикация стихотворений Петра Мамонова.





Петр Мамонов

На плотной земле. Стихотворения



Кем бы не был Петр Мамонов: музыкантом, грузчиком, боллерщиком, режиссером, артистом или еще кем-нибудь, в первую очередь, он всегда был поэтом.



«Я не столько музыкант, сколько поэт по своему устроению, как я себя чувствую. Я и стихи давно пишу, и вообще у меня такой поэтический подход к действительности», – говорит он сам о себе.



Петр Николаевич Мамонов родился 14 апреля 1951 года, в Москве на Большом Каретном в доме № 17 (Сейчас здесь живет пятое поколение Мамонтовых, внуки Петра Николаевича). Отец был советским ученым, а мать – переводчицей шведской художественной литературы. Часто в доме собирались гости, московская интеллигенция. Среди них переводчица прозы и драматургии Елена Суриц, поэт-переводчик Константин Богатырев. Много разговоров об искусстве, литературе, поэзии. Маленький Петя прятался где-нибудь в уголочке и с жадностью вслушивался во взрослые разговоры. Ему это очень нравилось.



В школе учился очень плохо. Без конца хулиганил, устраивал драки. Его выгоняли из многих школ. Но у него всегда была пятерка по литературе. Он много читал. Знал много стихов наизусть. Учителя литературы его очень любили.



Юность Петра Мамонова, прямо можно сказать, проходила в полном безумии. Много пил, бесконечные драки. В двадцать один год в саду «Эрмитаж» в очередной пьяной драке получил удар напильником в сердце. 41 день в реанимации в «Склифе». В первый же день, как только пришел в себя, сбежал из больницы, еле-еле перешел Садовое Кольцо на другую сторону, добрался до пивной, без очереди купил большую кружку пива, выпил и потерял сознание. Вот такая была жизнь на Большом Каретном. Но при этом душа его была полна нежности, любви, поэзии.



***


Не люблю я пьянство
В лихости костров,
Древнее шаманство
Первых петухов.

Не люблю я песни,
Грозные, как клич.
И пожары Пресни,
И восторгов дичь.

Не люблю я сказки
И совиный плач.
Реки крови красной
И знамен кумач.

Мне по сердцу ветер,
Глинистый овраг,
Давним солнцем светел
Желтый лист – мой стяг.

Выйду в поле утром,
Выпью утра сок,
И с волнением смутным
Гляну на Восток.

И блеснут сквозь окрик
Заполошных дней
Мне слепые окна
Родины моей.

Я долго не могла понять, как в одном человеке могло быть такое беспредельное безумие и такая нежность, любовь и верность к своей любимой Москве, к своей любимой Родине.



Петр был настоящий патриот. Позже, в начале «перестройки», когда он создал рок-группу «Звуки Му» и были бесконечные гастроли по Америке и Европе, он не выдерживал долгое пребывание за границей. Сидел в гостинице за закрытыми шторами, и только один вопрос «Когда домой?»



В Петре было две сущности. Одна – рокенрольная (Rok and Rol, что в переводе на русский язык крути-верти), другая сущность нежности и поэзии. Думаю, вторая и привела его к христианству. Но уж точно не первая. Первая разрушала его и разрушала все вокруг него. Вся юность Петра Мамонова была сплошное «крути-верти».



По началу Петр пытался использовать свои стихи в песнях. Но в той манере, в которой он их исполнял и под ту музыку, которую он издавал на своей гитаре, это было полное несоответствие. Тогда-то и появились хиты «Звуков Му»: «Серый Голубь», «Бутылка Водки», «Люляки-Баб», «Муха Источник Заразы» и другие.

Но хочу сказать вам, дорогие мои друзья, что ни одно стихотворение, так же как и ни одна песня не были написаны в пьяном состоянии. Только когда он был трезв и прекрасен.



Говоришь с ним, глядишь, а он и не слышит тебя. Стихи в душе, стихи в голове. И скорей за печатную машинку. До сих пор печатает только на своей печатной машинке «Ундервуд». Теперь к ней нет возможности купить печатную ленту. Так он её из Лондона привез.



В старости в этом состоянии, как я называю «отрешенности», он находился постоянно. Но не только из-за стихов, переполняющих его душу, а больше из-за постоянной молитвы. Он очень любил молиться. Он был глубоко верующий христианин.



Стихи лились бурным потоком. Но издавать их не разрешал. В 2000-м году я без разрешения издала маленький сборник, где собрала свои любимые стихи. Назвала «27 штук». Ругался. Очень сильно ругался. Пришлось на несколько дней сбежать из дома.

А когда ему исполнилось 70 лет, вдруг отдал мне все свои стихи и говорит: «На, издавай». Я очень обрадовалась.



И вот.

Получилось две книги. Книга первая – стихи с ранней юности и до 2017 года. Книга вторая – стихи с 2018 год по сегодняшний день.



    Ольга Ивановна Мамонова
    21.09.2021




Книга 1-ая

Раннее





«Ухожу один я. Вечер…»


Ухожу один я. Вечер.
Замечаю все подряд.
Спит трава, оврагов плечи
облупились и горят.

Облаков не видно. Ровно
над рекою и бело.
Дальний берег режет кромкой
неба мутное стекло.

Спит река. Темно и гладко.
Ветер замер в камышах.
День растаял без остатка,
тишина звенит в ушах.




«Пустеет осень…»


Пустеет осень,
все сходит с рук.
И в цифру «восемь»
заплелся круг.

Рябину ветер
трясет мне вслед.
И так заметен
вчерашний след.

Я жду морозов,
чтоб смерзлась грязь.
Чтоб ветер слезы
сушил, крутясь.




«Мне все так знакомо тут…»


Мне все так знакомо тут,
Столько одежд нашил я из тканей погоды.
Дождей пояса темно-серым цветут
В вишневом шкафу небосвода.

Ветров рукава плещут в желтую ночь,
Касаясь случайных прохожих.
И складки листвы опадающих рощ
Хрустят черенками застежек.




«Но вечер падает, сошла печаль лугов…»


Но вечер падает, сошла печаль лугов
и ночь всего меня заполонила.
Неизъясним, прекрасен и суров
кусок луны плывет, меня помимо.




«Все было голубое, как стакан…»


Все было голубое, как стакан
стеклянный, опрокинутый вверх дном.
Но ветер наклонил его чуть-чуть
и гранями дождя блеснув, утих.

Все было золотое, как серьга,
повиснувшая в мочке длинных туч.
Но сумрак разогнул её дугу
и, в реку засмотревшись, уронил.

Все было мутно-белым, как фаянс,
обожженный в печи песков и трав.
Но молния ударила ребром
ладони по молочной тишине

и стало все другим…




Время умирать


Опять нас балует погода —
ночами тихие дожди
спешат спуститься с небосвода,
чтобы наутро не идти.

Опять чуть слышно дышат клены
между домов в просветах дня,
опять блестит темно-зеленым
полузабытая трава.

Туманы снова тени тянут
к последним листьям, но они
сопревшей грудой молча вянут
у ног иззябнувшей скамьи.

И их тяжелый мокрый ворох
хранит сырой земли печать.
Что толку в долгих разговорах.
Настало время умирать.




«Переходы, мягкость линий…»


Переходы, мягкость линий,
обручальное кольцо.
Заперт вечер темно-синий.

Отступленья и потери,
бело-красные цветы.
Узкий луч открытой двери.

Время старое, седое
пухом в наволочках спит.
И луны лицо рябое.




Ночь


Стоят дома, подошвами подъездов
примерзшие к асфальтовым краям.
На стройке указатели объезда
бренчат о чем-то жестью фонарям.




Ключи


Слышу, кто-то на кухню прошел,
звякнул чашкой, тихонько вздохнул.
Ветер штору дыханием нашел
и ей на ухо что-то шепнул.




После дождя


Морковные цвета Москвы
Сквозь серо-пепельные годы
Румянцем дня закруглены
В пунцово-красные погоды.

Сырая зелень смотрит вниз
И ртуть последнюю роняет;
Покорный отблескам карниз,
Изгибом солнце вспоминает.

Бульвары молча ждут людей…
Решеток очерк карандашный.
Щека блестящих площадей
Ко мне повернута. На башне

Рукою согнутой в локте,
Готовой слабо опуститься,
Застыло время на черте
И ждет, нахохлившись, как птица.




Кошка


Как кошка скрючилась,
что, если б я попробовал…




«Работает писатель…»


Работает писатель,
все ходят и смеются, —
чего он там сидит,
глядит на мух и плачет?




«Сегодня жемчуга…»


Сегодня жемчуга,
сегодня капли,
и нитки длинные
пушистой пакли.
Пора готовиться к зиме.




«Последние листья, как птицы…»


Последние листья, как птицы,
сидят на деревьях зимой.
И небу погибшему снится,
что снова ты рядом со мной.

Отрежет ли звоном хрустальным
стекло холодов суету?
Не знаю я… По небу сталью
царапают ветви весну.




«В саду пустом после дождя стояла яблоня, сгибая…»


В саду пустом после дождя стояла яблоня, сгибая
Уставших веток ломкий груз…
Стояла яблоня кривая.
Далеких сосен стройный шум
на берегу большой реки
Неведом ей.
Весь день стоит в саду одна.
Глядит на куст и груду дома
И думает совсем не ново,
Привычно думает она,
Что пробежит, пройдет весна,
А после, августом спокойным,
Напрягшись телом летом знойным,
Опять плоды родит она.




Церковь


Стены шершавыми сводами
кожи касаются,
ложе серых ступеней
пятки чуть холодит,
и солнечные лучи
узкими стрелками окон
зажаты
в кулак.

Пыль плетет свое кружево,
танцует меж желтых нитей,
текущих сквозь щели пальцев,
и покрывает лестницу, ложится на камень,
остывая в седых волосах
молящейся Богу
женщины.

Несколько птиц залетают
в пустые прорези окон
и, почирикав немного,
с криком несутся назад
в каменный белый город,
сочащийся темно-синим,
низким,
густым небом.




Чужой город


Мокрые черные липы
стоят на чуть припорошенных снегом,
зеленых газонах
и ждут, когда кончится день.

На площади пусто,
только булыжник блестит
после дождя, как живой,
и успевает заметить
спину бегущего человека.

На высокой острой башне
собираются бить часы,
но что-то не бьют,
лишь стрелка закручена в железный узор.




«На железную рельсу упал…»


На железную рельсу упал
желтый лист и к железу прилип.
Вздрогнул я, будто кто-то позвал
снова слушать озябнувший скрип
черных рам на осеннем ветру,
стук дождя по холодной траве…
И я понял, что скоро умру,
если вновь не увижу во сне
свет огня, тишину твоих рук,
тяжесть яблок в уставшем саду
и озябшего дня полукруг,
и дороги прямую черту,
по которой мы шли, не спеша,
к электричке вдоль мокреньких дач.
С низкой ветки, как сокол с плеча,
полетел в облака черный грач.




Зима в Крыму


На солнце «20», в море «7».
Капуста во дворах.
Крутые улочки, портвейн,
озябших крыльев взмах.

Киосков синих мятый бок,
блестит на солнце жесть.
Я пью в кафе томатный сок,
автобус ровно в «шесть».




Домой


Я выберу море, и пляж, и загар,
руки твоей холод на коже.
Обычное солнце, обычный пожар
внутри, ни на что не похожий.




«Солнце упало наземь…»


Солнце упало наземь,
Дней расколов стекло.
Ломкой вчерашней грязью
Смерзлось дорог кольцо.

Листья поднялись в небо,
Льдом облаков застыв.
Запах жилья и хлеба
Стынет в руках моих.

И неподвижный город
Смотрит, как в окна, в пруд.
Ветра последний шорох
Птицы как хлеб клюют.




«Заболел весь мир непониманьем…»


Заболел весь мир непониманьем,
Редкость слово, сказанное влад.
Странником, просящим подаянье,
Тянет руки в осень старый сад.




«Ты прочерчена линией…»


Ты прочерчена линией
в каждом утре моем.
Ожиданьем, как инеем,
покрывается дом.




Комната


Мне решила печаль сделать комнату
здесь, в лесу, посреди тишины.
Осень, хрустом желтеющим сомкнута,
настилает из листьев полы,
ветки ломкие сухость корявую
заплетают мне серой стеной,
запах неба, побеленный травами,
кроет крышу усталой рукой.




«Вышел чиновник из черной машины…»


Вышел чиновник из черной машины,
Лысый, с портфелем – захлопнулась дверь.
А из далекой холмистой равнины
Мчится на шум растревоженный зверь.




«Мы уснем, когда погаснет пламя…»


Мы уснем, когда погаснет пламя,
и остынет светлый воск свечи
бледно-голубыми кружевами
на подсвечнике. Ну, а пока – молчи.

Видишь, свет еще кружится рядом,
еще ждет чего-то тишина…




«Морщинами свой облик злило…»


Морщинами свой облик злило
Лохматое лицо залива
И тыкалось в песок.

И злости пенистая сила
Меж двух утесов билась, выла
И падала у ног.

И брызги, оседавшие с шипением
На камни, оставляли мутный след.




Струна


Темнота секрет печальный
не доверит больше мне.




Осенняя мелодия


Стали ночи холоднее
и короче дни.
Солнце светит, но не греет.
Мы опять одни.




Зебра


И пасется на белом лугу,
И копытами легкими мнет
Осторожную белую мглу
И хрустящий по-зимнему лед.




Астрономия


Учусь искусству превращенья,
Учусь искусству быть другим.
Планет холодное вращенье
Причастно таинствам земным…




Плющ


Вижу лесенки крапивы,
малину, плющ.
А сам, как ветвь сухая сливы, —
колюч и злющ.




«Мы любили лежать на горячей…»


Мы любили лежать на горячей,
На горячей жести крыши.
Это было апрелем всходящим
Синим солнцем все выше, выше.
Таял снег и в пальто шли люди,
Хмуря брови и глядя в землю,
А мы, гордо выгнув груди,
Людей на земле не приемлем.
Распластавшись, раскинув руки,
Мы лежали и щурились в небо,
Рвал на части холодный ветер
На груди нашей солнца негу.
А потом мы сразу вставали,
Трое ангелов в плавках белых,
Вниз смотрели и улыбались,
Если кто-то там что-то делал:
Если дворник колол свои льдышки
Черным, ржавым, тяжелым ломом,
Если кто-то во двор наш вышел,
Друг, товарищ, просто знакомый.

И упасть нам совсем не страшно
С горячей, горячей крыши.
Поскользнуться совсем не страшно
На коварно хрустящей жести.




«Нет музыки такой…»


Нет музыки такой,
чтоб выразить меня.
Какой же я, какой?
Какой же я?

Быть может, я стога,
которых еще нет;
быть может, я закат,
быть может, я рассвет?

Какой же я, какой,
какой же всетки я?
бредущий по прямой
сквозь желтые поля.




«Все умерло…»


Все умерло.
Жена заснула.
Поблескивает ножка стула.




Тель-Авив


О, злая моя воля! Почему
я возлюбил и центром посчитал
себя, сидящего у моря на скамейке?
В копилке пусто – хоть разбей —
едва ли светанёт одна копейка.
Уныние заброшу. Крик такси
заполовинил жития былинку.
Меня смело и сдуло, как пылинку,
с кромешной тьмы залитых солнцем
      улиц Тель-Авива.




«Не дали электричества…»


Не дали электричества.
И мой огонь потух.
И времени количество
мне пропоет петух.

И ночкой полусонною
я с привязи сорвусь.
Не дали электричества,
и не дадут, боюсь.




Кино


Сегодня плеск, плеск волн.
Сегодня разное небо.
Влез в окно и вылез обратно.
Долго стоял на ветру на гнилых досках,
странно, кто-то еще увидит все это
через несколько лет.




Война


День – крылатая победа.
День – все войско полегло.
По лесам бегу я в кедах
самому себе назло.




«Я погрузился в этот вечер…»


Я погрузился в этот вечер,
во весь покой его, до дна.
Я погрузился, и на плечи
легла мне полная луна.




«Летит ли жук…»


Летит ли жук,
закат ли протяжен,
лежит ли груда кирпичей у дома —

Все это дорого мне, все знакомо.
Вот с этим я всем сердцем сопряжен.

Не побегу в тропическую даль,
в пучины скал, сияющих зловеще.
Останусь здесь, где Бог меня узнал,
среди листочков, червячков и трещин.




«Соленое теплое море…»


Соленое теплое море,
будто бочонок с селедкой.
Сын удалился в евреи
спокойной и твердой походкой.

Другой в колебаньях и шквалах
моей златоглавой Москвы.
Я роюсь в чердачных завалах
и думаю: вместе ли мы?

И с тем, кто застыл неподвижно;
и с тем, кто бежит в никуда…
Веселое солнышко вышло,
Сияет морская вода.




«Какие там моря и океаны!..»


Какие там моря и океаны!
Винд-серфинги, курорты и винцо!
Зелеными ветвями осиянный,
я прозреваю Господа лицо.

Лицо все тонкое, из тонких паутинок.
Жемчужное, как капельки росы.
Прозрачное, как слабый ропот льдинок,
запутавшихся в рыжие усы.




«Не хочется быть лодочкой, влекомой…»


Не хочется быть лодочкой, влекомой
дурацким парусом по прихоти чужой.

Не хочется в лицо глядеть знакомым,
не хочется асфальт топтать ногой.




Летнее


Ноги вязнут в травах,
на плече слепень.
В солнечных забавах
мой проходит день.

Почему я в травах?
почему слепень?
В солнечных забавах
прокатился день.




Поленница


Я люблю, как к рукам
прикасается дерево.
Мне нравится, что я сделал
это все сам —
напилил, наколол, натаскал, уложил.




«Намотаю я осень на палец…»


Намотаю я осень на палец,
желтых листьев незримую нить.
Волчьей ягоды красный хрусталик
мне прикажет немного пожить.
Дотянуть до ненастья и стужи,
до зимы, до её огонька.
И проснуться, и знать, что ты нужен,
и в усы улыбнуться слегка.




«Кто разрешил мне здесь родиться…»


Кто разрешил мне здесь родиться,
стоять спокойно у реки,
смотреть и слушать, как синица
шуршит в объятиях руки;
и как журавль, тот, что в небе,
клекочет, ждет, зовет меня?

Растут нежданные побеги,
и я почти люблю себя.




«Трясутся руки…»


Трясутся руки,
и поэт гуляет.
Откажут ноги,
и поэт взлетит.

Прекрасное препятствие сарая,
скворечники, верховия ракит…




«Пока лежу, что-то падает, катится…»


Пока лежу, что-то падает, катится.
Стоит встать – привычное.
Слышу звуки, вижу снег.
Вереск, поплыл ветерок,
налево-направо море-вода.
Ель, синица, клюква, камень.
Было, точно было…
Капля за каплей бьет в лицо туман.




Понедельник


Башенный кран
движущаяся стрела его в моем окне.
«Не робей,» – сказал я себе
и перевернулся на другой бок.
Необходимый фонарь безопасности
Еще долго горел на самом конце стрелы.




Понедельник, вечером


Освещенный неоном иней
на грубо сколоченной из досок
ограде станции.




Киномеханик


Тихо присел на краю,
света неистовству чужд.
Капает в кружку мою
чистая капелька чувств.

Я зафиксирую в снег
все треволнение погод.
Видимо, я человек,
а не страна, не народ.




Снегопад


Легкий человек задумчивый
на цепи сидит.
Кость грызет и вдумчиво
на меня глядит.




«Принеси мне все травинки…»


Принеси мне все травинки,
все пылинки и сорняк,
все цветы, все половинки
лун и ветер, и овраг.

Соскобли с ветвей весь шорох,
соскреби с пшениц зерно.
Принеси мне целый ворох
дней прожитых, и тепло.




«На Сретение сияло солнце…»


На Сретение сияло солнце.
В руке Христа
светился камень
на шитой бисером иконе.
Из храма я приехал на такси.
Встал, помолился, печку затопил…
и все пропало —
чай, кусочки рыбы, томатный сок.




Не то


Как я ни распеваю,
опять не то.
Я злюсь и надеваю
свое пальто.

Сходить с ума не надо:
поэзия, стихи…
Все глупость и бравада,
и петухи.




«Среди простых чудес земли…»


Среди простых чудес земли
все обретает смысл и вес,
когда приметами зимы
наполнит сердце бледный лес.

Когда потери так легки,
что больше нечего терять
и птицы, осенью мудры,
устали глупость щебетать.

И неподвижно средь полей
лежит дороги колея,
и все безстыдней и смелей
мне обнажается земля.

Цепляет ветер крыш настил,
сердитый сторож пустоты,
и дождь сильнее припустил,
сильней задвигались листы.




Ветер


Ветру хотелось свечи и чая,
Ветру хотелось опущенных век.
Ветру не верилось, что нескончаем
Путь его, бег его, шаг его, век.




Скворец


Стручочки зеленого лука,
снежок и рассвет молодой.
Какая же всё-таки мука:
то летом живешь, то зимой.




Музыка


Мои линейки нотные —
косая паутина.
На ней жучки болотные
и паузами – глина.




Первый снег


Как будто пальцем по стеклу
проводит кто-то…




«Разговор, весна озябшая…»


Разговор, весна озябшая,
брошенный рукав реки.
Ветер,
шевелящий мои шнурки.




«Снег идет, тихо…»


Снег идет, тихо.
Не очень холодно.
Конец декабря…
Мы поздоровались.




Моряк


Раньше было очень
сумрачно и тихо,
а теперь июнь —
свежо и сыро.




«Весны обещающий запах…»


Весны обещающий запах,
вечер синий зимы,
лето в пестрых рубахах,
осень, окно и мы.




«Как легко пропустить сквозь пальцы…»


Как легко пропустить сквозь пальцы
белый кивок ромашки.

Как легко закружиться в вальсе,
флагом плеснув рубашку.

Как легко лебеды удушье
забыть пересохшим горлом.

Как легко завернуть в тряпицу
липкую грязь дороги.




Ветер гуляет и дождь


Ветер щиплет деревья за дряблые щеки
И, улыбаясь, несется мимо.
Деревья качаются – что за намеки?! —
А он все несется, весело, крикливо.

Выкатил глазища, мчится вперед,
Подворотнями свищет, кулачищем бьет.

Ну и ветер! Хлопают двери,
как звери.
Тоненько скрипнут пружиной
и опять:
«Хлоп!» со всей силы.

Ведь, недавно было тепло, было лето,
А теперь дожди…
Переулком летит газета.




«Лесных богов лесные тени…»


Лесных богов лесные тени,
Прудов застывшая вода.
Здесь осень встала на колени
В одеждах легких октября.

Кружатся листья, устилая
Тропу исхоженных аллей.
Пустеет лес и умирает.
Стволы деревьев все черней,

Таинственней глядят и строже,
Как будто поняли они,
Что в нашей жизни день погожий
Сменили темные пруды.




«Резь косоглазая, дно расплескав…»


Резь косоглазая, дно расплескав,
старыми вязами, сетью облав,
чернью следов и межою морщин,
женской покатостью, грудой мужчин.

Преодолеть! За решетку, на камень.
Воду и хлеб не на ощупь – руками!
шишкой локтей, обгрызенным ногтем,
звоном ключей на битые стекла.

Хлеб и вода. Взмах со стола,
в горстку ладоней – колючки угла.
Быстрым хлопком рыжеватого сор.
Полостью рта ошершавить простор.




Перелетные стаи


Перелетные стаи по небу
медленно перелетают.
Птицы крыльями машут
неторопливо и точно.
Разноголосице дня на потребу
люди себя предлагают.
И кричат языком кашу,
чтобы успокоиться ночью.
И никто не подымет голову —
недосуг.
В этом небе как будто ничего для нас нет.
Какие же это птицы? Вороны?
Улетают друг за другом, ветру вслед.

А, не все ли равно, хоть бы и вороны,
пусть себе летят по серому фону.
Они, ведь, тоже летят, не глядя на города
расквадраченные дома и газоны.




«Опять пятнышками светлыми машины…»


Опять пятнышками светлыми машины.
Опять…
Труд людей – дома.
На балкон выходит женщина,
обычная женщина в голубом.
Руки протянула вверх, посмотрела устало
И ушла. Ушла. В комнату.
Штору тронув рукой.
Тронув штору ушла.




Метро


Что наверху, забыл я. Все забыто.

По кольцевой разматываю жизнь.

Земля дрожит, тоннелями изрыта,

Я задремал. Катись, вагон, катись.




«Глянь, как стоят, качаясь…»


Глянь, как стоят, качаясь,
травы. А вон – забор.
Дороги, пересекаясь,
бегут. Между туч – простор.

А, может, милая Оля,
просто сходим в кино?
Я от тебя не скрою,
Оля, мне все равно.

Только бы быть все время
рядом, всегда с тобой.
Оля, откроем двери.
Оля, пойдем со мной?




Даты


Крышами весна глядит покато,
Осень пролетает – взмах крыла.
Прожитые, пройденные даты,
Годы – корешки календаря.

Ежедневность, поминутность, точка.
Жест, улыбка, сигаретный дым.
След от колеса – в тетради строчка,
Зна?ком, узнаванием иным.




«Идет зима, трамваи катят тише…»


Идет зима, трамваи катят тише,
следы собачьи тоньше поутру,
прохожие добрей и снег неслышней
стучится в грудь холодному стеклу.

И вечер, удлиняясь в день, спокойней
становится, лениво развалясь
пушистым ворохом на ящике помойном,
и светят фонари, не торопясь.

И окна переплеты округляют:
идет зима, квадраты ни к чему,
и пар, из водостока вылетая,
хватает мягкой лапой тишину.

Так непонятна зимняя погода,
как будто кто-то умер далеко;
и слезы на перилах кромкой года
застыли, и снега лежат легко.




«Изломы льда, его изломы…»


Изломы льда, его изломы
Прикосновением к ребру.
Скольжу глазами по стальному,
По серо-синему скольжу.

Капели льда, его капели.
Их ломкий плач на острие.
Застыли неба параллели,
Не отраженные во мне.

Морозы льда, его морозы.
Они бугристые, как лбы.
Припорошенных крыш прогнозы
Приподняты плечом зимы.




Думая о тебе


В комнате тихо.
Свет деревьев на стенах, музыки теплая тень.
Бродит по комнате вихрем
пропадающий в «завтра» день.

Какие-то цифры бегут перед глазами,
красные огоньки.
Я засыпаю…
Без твоей руки.
Засыпаю
под одинаковый переплет окна,
проваливаюсь без конца и края.
Ты у меня – одна.




«Все так верно, правильно, знакомо…»


Все так верно, правильно, знакомо —
Стук колес, по ветру сизый дым,
И ты сам сидишь вдали от дома
Перед подстаканником пустым.

Лица, разговоры, обстановка
Легкости и дружбы невзначай.
За окошком ситцевой обновкой
Мельтешит березами мой край.

Вечер быстрый, водка и картишки,
Камыши клонятся у реки.
В темноте не видные домишки,
Лай собак далекий, огоньки…

Сторона родная! Мне не новость
Пыль дорог, зеленый шум ветвей,
И полей печальная готовность
К холодам кричащих январей.




«Я наклонюсь над дорогою…»


Я наклонюсь над дорогою,
Пыльный цветок подниму,
Листья расправлю тревогами,
Легкую пыль отряхну.

Синью, для глаз не приметною,
В поле коричневой ржи
Утро зажжется приветливо.
Новое утро земли.




Полнолуние


Час проплывает мутно,
Тени зажав в кулак.
Чувствую сердцем смутно:
Время – мой злейший враг.




Лист


И все чудится треск стеклянный,
Мшистый шорох широких крыл,
Клюв железный, полет желанный
И зрачков желтоватый ил.




«В жару, на измятой постели…»


В жару, на измятой постели,
Под тысячекрылою тьмой
Минуты длинны, как недели.
Мне страшно. Что будет со мной?

Мне страшно, и шорохи ночи
Толкаются в сердце комком.
И капли из крана пророчат
Ночей не смолкающий гром.




«С неба льет прямой и сильный…»


С неба льет прямой и сильный
Дождь, меняя тишину.
Я молчу и струи ливня
Молча давят вниз листву.

На веранде пусто кресло,
Где тебя я помню смутно.
Между прутьев струям тесно.
И стволы деревьев – углем.




Вальс


Ступени подъездов, как вздох, восковые,
Слоновая кость дребезжащих роялей,
Стихами усыпаны все мостовые.
И вальсы деревьев, и музыка талий.

Бульваров кольцо вокруг сердца все туже,
Все ближе заветное, сбыточней цели.
А талии музык все уже и уже,
И листья-стихи с мостовых улетели.

Подъезда мелодию клавиши лестниц
Сыграли и стихло. И крышка упала.
И миг удлинился и тянется вечность,
И лестница тянется цвета опала.




Вечер


Имени сиреневые дали,
След твоей протянутой руки.
И дождей прошедшие печали,
И закат восходом у реки.

Цвет твоих не узнанных привычек,
Тень от черной тяжести волос,
Смыслы слов простые, без кавычек,
Осторожной близости вопрос.

Новостям нелегкая покорность,
Будней ненадежные шаги.
И заплатой преданная гордость
На холщовом рубище зари.




Больничная лирика


Все так скупо. Сине-белым
разлеглось и ждет потерь,
как не застланная телом,
чуть примятая постель.

А колонны и фонтаны
по-больничному чисты.
Оторвет медбрат от раны
побуревший бинт листвы.

Медсестра в халате мятом
смажет шов саднящий мой
льдисто-белой снежной ватой.
И поправится больной.




«К небу прижму ладонь я…»


К небу прижму ладонь я
И отпечаток мой,
Словно крыло воронье,
Станет твоей судьбой.

Тайну дактилоскопий
Я в забытьи постиг.
Мой, весь из ломких копий,
Яркий, как вспышка, стих.




«Когда нежданных песен звуки…»


Когда нежданных песен звуки
Несутся ветром сквозь меня,
Когда дождя слепые руки
Рождают всполохи огня,

Когда тревогой позабытой
Заметены следы минут,
Когда лиловые граниты
Прожилкой трещину влекут,

Я пожимаю пальцы ночи,
Касаюсь шороха одежд
И мыслей шаг тревожно-точен,
И так поспешен каждый жест.

Несусь, несусь в каком-то танце,
Мелькают спицы колеса,
Луны лимонные румянцы
И звезд хрустальные глаза.

Мотив окончен, спета песня,
Назад, обратно, в тесноту.
И оставляю поднебесью
Не воплощенную мечту.




«Пусть из пальца я высосал радость…»


Пусть из пальца я высосал радость,
Пусть булавочный это укол
И раскаянья поздняя сладость —
Это все, что я в жизни нашел,

Но я верю, бумажным цветеньем
Моя яблоня в ваше окно
Вдруг качнется в порыве весеннем
И мы станем опять заодно.

За одно наше прежнее утро,
За одну нашу прежнюю ночь…
Мне булавкою палец не трудно,
Чтоб чернил раздобыть, уколоть.




Светлые дни


Светлые дни остывают снегами
в сердце моем.
Выстроил холод большими руками
города дом.

Ватой укутал пустой переулок
пятна шагов.
Коркой хрустящей поджаренных булок
взмахи ветров.

Пар от дыхания шарфом намотан
на голоса.
Будто случайно, дотронулся кто-то
до рукава.

Нет, не обманете, вестники лета,
светлые дни.
Прячу лицо от холодного света
в шубу зимы.




Ожидание


Усталость, занавешенная смехом,
в твоих глазах печальна и светла.
Назло пустым, придуманным помехам
ложится в руку мне твоя рука.

Попрятаны желанья в жест небрежный
и сумрак губ помадой обведен.
Вечерней тенью замкнуты надежды
и пальцы холодны твои, как сон.

И снова наполняюсь я сомненьем,
в который раз бросаю быстрый взгляд.
Но тлением не принятых решений
глаза твои в ответ чуть-чуть блестят.

Усталость, занавешенная смехом,
в твоих глазах опущенных тиха.
Назло пустым, придуманным помехам
плывут, чуть розовея, облака.




«Если думать всю жизнь о небе…»


Если думать всю жизнь о небе,
наверное, станешь птицей.
Или белым, как птица,
облаком над головой.

Если думать всю жизнь о солнце,
наверное, станешь пылью,
или теплой, как пыль,
ступенькою на крыльце.

Если думать всю жизнь о море,
наверное, станешь речкой,
или зеленой, как речка,
водой в её берегах.

Но если всю жизнь думать
о той, которую любишь, —
станешь мелким дождем,
мокрой листвой в лесу.




С тобой


В твоих берегах-ладонях
мои протекают воды.
Мои застывают годы
в твоих берегах-глазах.

В твоих вечерах-затонах
мои затихают речи.
Мои остывают плечи
в твоих вечерах-лугах.

В твоих облаках-объятьях
мое уплывает сердце.
И так далеко до смерти
в твоих облаках-руках.




Август


Ты не видел, как спелый август
молчал на краю дороги
влажным взглядом берез?

Ты не видел, как душный август
запахи прял над лугом
жужжанием диких пчел?

Ты не видел, как рыжий август
таял в пруду, серея
уставшим от родов лицом?

Наверное, ты не видел…
Иначе, зачем бы лужам
так долго стоять, белея,
в сохнущей колее?




«Как холодно, друзья, в моей квартире…»


Как холодно, друзья, в моей квартире.
Качает ветер шторами окно.
Как холодно на свете, в целом мире.
Согрей меня, октябрьское вино.

Касаюсь кромки дня, дрожа губами,
Вина темно-вишневая полынь.
Нас осень провожает холодами.
И снова пусто, взгляд куда ни кинь.




Северное сияние


Все меньше огарок, все ярче свеча.
И строчка, как воск, горяча, горяча.




«Мне милей на тротуарах…»


Мне милей на тротуарах,
Чем в лесу среди ветвей.
Мне родней пивные бары,
Чем ржаной простор полей.

Голубь сел на подоконник,
Грязно-серый, городской.
Окна, ржавый рукомойник,
Мяч, качели – след людской.

По Дегтярному спускаюсь,
Ждет Успенский за углом.
Не предам и не раскаюсь.
Ты, Москва, мой отчий дом.




«Я боюсь прослушать звуки…»


Я боюсь прослушать звуки,
Я боюсь, что помешают.
Сердца выпуклые стуки
От виска к виску летают.

Красный звон, трамваи мыслей
На проторенных дорогах
Заслоняют здравым смыслом
Ту, что мне дана от Бога.

Стой, моя сестра родная,
Стой, чужая!.. Дождь и слякоть.
Злясь на все вокруг, вонзаю
Ручки клык в бумаги мякоть.




Предчувствие


Деревья вздыхают устало,
Предчувствуя тяжесть весны.
И жала несущихся галок
На небе так странно – черны.




Игра


В свободу играю.
Опускаю пальцы в лиловые краски
и акварель высыхает,
морща бумагу слегка.




«Больше серого цвета, чем яркого…»


Больше серого цвета, чем яркого,
И ворсинками иглы-дома.
Засыпают татары с татарками
По подвалам. И спят до утра.

А когда, словно тоненькой коркой,
Покрываются улицы утром,
Между синенькой ситцевой шторкой
Появляются лиц перламутры.

И выходят татары на улицы,
Подметают уныло дворы,
И бормочут, спиною ссутулились,
Ненавистное имя Москвы.




Столяр


Предметы, линии, игра,
Беседы при неярком свете.
Шагов хрустальная мура
В старинном дедовском буфете.

Сучок, расцвеченный рукой,
Стараньем прошлым полирован,
Склонился мастер над свечой,
Минутной стрелкой разлинован.

И сквозь прошедшего туман
Я вижу жилистые руки,
Очков оптический обман
и инструменты, и их звуки.




«Распахнулись глаза и, как двери…»


Распахнулись глаза и, как двери,
Растворились решетки ресниц.
Побежали упругие звери
Взглядов. Тысячами верениц…




Краски осени


Краски все растеклись, поблекли
и лежат на холсте.
Были краски, как краски, – намокли,
теперь не те.
Серебряная, например посерела
и бамбук водосточных труб,
Алюминевы до предела,
никак не отлипнет от рук.
Сколько ни мыль его мылом,
сколько не три пемзой
Так и останется. Погляди, шилом
тычется в небо резвый
Шпиль одинокой башни.
Глупо, хотя и красиво.
Похоже на день вчерашний,
безтолковый, невыносимый.




«Сижу без мыслей, сам с собой…»


Сижу без мыслей, сам с собой.
Вода из крана.
Я ранен утра синевой,
Сочится рана.

На белом кафеле стола
Яйцо вкрутую.
На завтрак срочные дела,
Писать – впустую.

Ложусь на смятую постель,
Пера не трону.
Пылится в ящике недель
Моя корона.




«Так всегда здесь: пыль и солнце…»


Так всегда здесь: пыль и солнце,
Но вечером солнца нет.
Вечером сквозь абажура донце
Конусом режущий свет.

Гости вечером по полам темным
Ходят туда-сюда.
Говорят мало, больше пьют и скромно
Курят. опустив глаза.

А потом вдруг уходят гости.
Двое глядят им вслед.
На тарелках грязные кости,
Пятна от сигарет.

Двое знают, спешить некуда,
Завтра опять день.
И ложатся спать нехотя…
На окошке – сирень.

Легли, думают. Про солнце, про завтра,
Про пылинки в лучах теплых.
И засыпают… Аэронавты,
Пролетая, глядят им в окна.

И не знают аэронавты,
Что за окнами тихо спят
Люди далекого «завтра»,
За которым они летят.




Моя Москва


Здесь нет шума машин
В толчее домов,
В переулках узких, кривых.
И лежит здесь пыль
На хвостах котов
И на лицах старух седых.

Если б солнца луч
Заглянул сюда,
Он увидел бы окон грязь,
Посреди двора
В луже рваный мяч
И карниза лепную вязь.




Рулла


Жужелица смуглая Рулла,
Рулла, жук золотой.
Время совсем согнуло
Столбик перил резной.

Теплая пыль наростом
Между окон легла,
Трава невысоким ростом
В щели полов вросла.

Солнце гуляет брызгой,
Стеклянная прядь окна,
Столбик совсем раздрызган,
Рулла летит, пчела.




Ты


Ты – мой бог, моя жизнь. Ты – жена моя.
Ты – надежда, ты есть у меня.
Ты – в колодце вода, тишина моя.
А я сам лишь колодца края.




Мелодия


Смуглый ветер ладонью твоей
Лег на сырость холодных перил.
Всех на свете не хватит морей
Охладить моей памяти пыл.

Что мне день, что мне ночь, что мне век?
Всё песчинки, песочная горсть,
Если самый родной человек
Промелькнул и исчез, словно гость.

Колебаньем звучащей струны
Наших «вместе» допетая песнь,
Лунных бликов недолгое «мы»
И пустынная пристани месть.




«Я увидел на бульварах…»


Я увидел на бульварах
Листьев вялых хруст-рисунок.
Я увидел тротуары,
Я увидел переулок.

Я увидел переулок,
Где тебя я встретил утром.
Я увидел запах булок,
Я увидел перламутры.

Вспомнил встречи, вспомнил лица
Окружающих нас разных…
Между пальцев лист пылится
И хрустит разнообразно.




Я слышу детство


Слышу детские улицы, топот шальной
Меж извилистых трещин асфальта.
Слышу детские запахи: пахнет травой,
Пахнет марками с острова Мальта.

Слышу школу перил, туалетов уют
И запретный дымок сигареты.
Слышу пятна чернил… Между пальцев текут
Годы, лестницей, солнцем нагретой.




Летний мотив


Дни идут за днями,
Солнцем катит день.
Неподвижно вянет
Душная сирень.

Лето к середине,
Перекрестков стык.
Пыль лежит, как иней,
Мостовых кадык.




«Опустились руки…»


Опустились руки,
Вечер спит хмельной.
Мне связали звуки
Руки за спиной.

Вывеска напротив
Потеряла смысл,
Своды подворотен
Заслонили высь.

Выпали две буквы
В имени моем.
Светофоров клюквы
Красным жгут огнем.




«В городе туман клочьями кружится…»


В городе туман клочьями кружится,
Зыбистые танцы меж сырых ветвей.
Утро по стеклу слезами струится,
Ломкая тропинка все ясней, ровней…

Я стою один, жду свою партнершу,
Грусти красный клин сквозь мотив замерзший.
Грусти тонкий след, инеем на ветках.
Утра нет как нет. Дня пустые клетки.




«Стороной проходят тучи…»


Стороной проходят тучи,
Продырявленные птицей.
И ничто меня не мучит.
Блекнут дней погожих ситцы.

И ничто не задевает,
Все несется мимо, мимо.
Вечер в окна наливает
Темно-синие чернила.

Ночь шагами в подворотне
Расколола снов оковы.
Выбрав дверь, одну из сотни,
Я прибил над ней подкову.




Ритм и цвет


Как-то все это пахнет тухлятиной.
Ритмы зеленые белой стены.
Из клетчатых окон несет отсебятиной,
Ветры протянуты вдоль белизны.

Руки протянуты… Их протяженность,
Цепкость, лиловая мягкость и томность
Вся, как оранжевый пульс барабана.
Ногти лимонные, пальцы – вараны.

Жизнь между ритмов фонарь зажигает,
Тужится кругло и днями мелькает.
Я весь пунцовый сижу на скамейке,
Дождь темно-серый из матовой лейки.




Резкие тени


Вот листьев неказистая усталость,
Зеленый, влажный, трубчатый покой.
Вот листьев повисающая вялость
На белом подоконнике. Рукой
Потрогать можно толстую зеленость
И ниже – шорох глиняный горшка.
Потрогать можно… Давняя веселость,
Как бусинка стеклянная красна.
Рубиновый – забвенье и былое.
Зеленое – надежда и тоска.
День серый, позабывший голубое,
Усталая знакомая рука.
Предметы жизни, цвет и настроенья
Разнообразны, помнящи, близки.
Наш праздник серый, толщей воскресенья
Кончает вечер. Тени так резки…
И по-другому думается снова,
Который раз меняю жизни явь.
Встречаю час, еще один и новый.
Ты, времени восторженная рябь!




«Дай мне послушать, как бисер воды…»


Дай мне послушать, как бисер воды
Капли на нити стеклянные нижет.

Дай мне послушать, как пламя листвы
черное дерево огненно лижет.

Дай мне послушать, как толпы людей
Пятнами лиц среди улиц кружатся.

Дай мне послушать, как ждет воробей
То, что должно непременно начаться.

Дай мне послушать, как чья-то жена
Брошена кем-то в квартирке убогой.

Дай мне послушать, как наша вина
Светится взглядом усталого Бога.




«Как ты, я сам…»


Как ты, я сам.
Пойми, ненужная!
Универсам.
Иду по лужам я.




«Он проснется среди ночи и закурит папиросу…»


Он проснется среди ночи и закурит папиросу,
И спокойно пламя спички загорится
между пальцев.
А потом оно погаснет. Темнота еще темнее.
И горелый запах спички еле виден среди дыма.

И тогда отдернет шторы тот,
который с папиросой,
И забьются в угол шторы, темной прядью
там смирятся.
Человек увидит небо сквозь стекло
с налетом пыльным
И ненужный дом напротив, темный,
тихий и громадный.

Как фонарь на перекрестке, вдаль глядящий
одиноко,
Затухает, затихает уголек ночной и красный
Раскаленной папиросы в длинных пальцах
темно-серых,
И сминается окурок, потухает папироса.

И ложится на диване, накрываясь одеялом,
Человек, что много видел, пока спал ты
сладко-сладко.
За окном светлеет небо, кроме темного квадрата,
Кроме темного квадрата тихого напротив дома.




«Темнеет. Печально…»


Темнеет. Печально.
Свеча догорела.
И день потухает…
Не сделано дело.

Какое? Неважно.
Не сделано что-то.
Пустынно на сердце
И в мыслях забота.

Забота не сделанных дел и стремлений.
Открытая книга легла на колени,
Локтями опершись о стол, отдыхая,
Сидит человек и глаза поднимает

На ровное небо вечернего дня,
На небо, где нет ни тебя, ни меня.




«Я хочу вдавиться в машину…»


Я хочу вдавиться в машину,
В боковую дверь. Слышать хруст стекла.
Я хочу стать резиновой шиной,
Если колеса – весна.

Посередине улицы, замороженный жестом,
Регулировщик всех.
Я предводитель нашествия,
Колотый, как орех.

Я законописатель будней
Ниточкой вытянулся вслед
Дребезжащим полудням,
Резиновых шин поэт.

Пропадает колесное,
Разматывается шина вдаль.
Уходит наносное.
Весна шершава, остра печаль.




«Я без тебя не представляю…»


Я без тебя не представляю
Тепла полуденных лучей,
Когда мы вместе растворялись
Посреди сутолоки дней.

Когда окно глядело строго
На нашу лень, на наш уют.
Когда, забывшись, близко к Богу,
Мы жили в пропастях минут.

Теперь ты так, а я иначе.
Теперь различны наши дни.
Мы сняли флаг с высокой мачты,
Ты спрячь его и сохрани.




Рожь


Чтобы не было загадок,
я уйду, а ты останься.
Чтобы не было досады,
я уйду как можно раньше.

И в пути не длинном утром,
на проселочной дороге,
среди ржи я вспомню смутно
голос твой и облик строгий.

Среди ржи я вспомню ясно
тихий свет твоей улыбки
и кусочек солнца красный
бросит луч на стебель гибкий.




«Расскажи мне, как жить, если дождь за окном…»


Расскажи мне, как жить, если дождь за окном,
если лето, как гроздь винограда.
Если сердце молчит, если в горле комком
синий отзвук тяжелого сада.

Расскажи мне про мир. Как он там без меня,
изменился ли, стал ли понятней?
Расскажи мне, как спит пред рассветом река,
Стал ли вздох её глубже и внятней?

Стал ли реже наш лес, и желтеет ли склон,
ждущий осень следами сырыми,
и бежит ли дорога с холма под уклон
на свиданье с полями пустыми?




«Нет, просто большие воро?ны…»


Нет, просто большие воро?ны,
кругами избыв свой полет,
уселись на крышу вагонов,
которые едут вперед.




Осенью


Осенью камень-кружево
стынет в пустынях улиц
гладью паркетной лужица
вдоль мостовой блестит.
Солнце фасады здания
освобождает светом
утро стеклянно-раннее
встретить его спешит.

А на ступенях старых
в гулкой тени подъезда
холод ночей усталых
у батареи спит.




Дай Бог тебе ехать


Вчера ты сказала, что скоро уедешь
В страну непонятную с громким названьем.
Вчера ты сказала, что больше не веришь.
Признаний проиграно соревнованье.
Не верь, я не требую. Ехать, так ехать!
Кокосов мохнатое жесткое тело…
Дай Бог тебе трогать кокосов потеху,
Лазурь голубая и моря пределы…




«Кто-то мимо прошел…»


Кто-то мимо прошел,
Кто-то рядом стоит,
Кто-то что-то нашел,
Кто-то делает вид.

Только я вдалеке
от себя самого,
только я в кулаке
не таю ничего…




Женщине


Как нужны нам простые слова,
утешенье и взгляды близких.
Как нужны нам простые дела:
борщ оранжевый в глиняной миске,
воспитанье детей, тишина
в нашем собственном созданном доме,
чашка чая, бутылка вина —
драгоценные камни в короне.

Изумруд ежедневных забот,
яхонт ласки, брильянты терпенья.
Славься, женщины царственный род!
Наша участь проста – поклоненье.




Пусть…


Поперек лица
Глаза, как балкон.
Перильца ресниц,
Рта вишневый стон.
Ждут ракушки уш
Подбородка узь.
И уходит муж…
Пусть уходит, пусть…




«Погасшее солнце в стеклянном окошке…»


Погасшее солнце в стеклянном окошке
блестит, как вода. Серый мох на стене.
Уставшие за день тропинки-дорожки,
сирень, наклонившая ветку во сне.

Короткая ночь, тишины разговоры,
туман у реки и пролеты мостов.
Чуть влажные травы неслышно, как воры,
сошедшие вниз с перегретых лугов.

Неспящий июнь, ты проходишь по селам,
в пыли оставляя сырые следы;
ты все еще хочешь казаться веселым
в холодном и утреннем свете звезды.

    Аэропорт, июнь, 85



«И взлетает голубая…»


И взлетает голубая,
Синим пламенем играя,
Трепетная и немая
Золотая песня рук.

Рук, которых ты не слышишь
В темноте ночной и плотной.
Рук, которые качаясь,
Застывают в высоте.




Живи и помни


Бывает так, что ты забываешь,
где ты живешь.
И тишина вдруг внутри пустая
и не поймешь,
Зачем деревья стоят без листьев
чего-то ждут.
Уныло ветки у них повисли
и скручен в жгут
Их ствол корявый и безразличный,
что столько лет
Живет шершаво и неприлично —
живой скелет.
Домов усталых распухли окна
от перемен.
А по фасадам, по стенам блеклым —
квадраты вен.
Лежишь в кровати иль ходишь где-то,
не все ль равно?
Все то же небо, дождем раздето
и так давно
Не светит солнце, не видно выси,
да и зачем?
Все те же дали, все те же близи,
все прах и тлен.
Но, верь, проходят часы-минуты
и грянет день,
Когда желанья в тебе разуты,
когда не лень
Глядеть на сосны, в реке купаясь,
и налегке,
Ненужных тряпок не надевая,
лежать в песке.
Живи и помни, где ты родился
и где твой дом.
Ты – мир, ты – воздух, ты проявился
и босиком
Ступил на землю свежо и ново
и на песке
Следы оставишь.




Минута


Весна не делится
и свет не жжет напрасно,
и не роняет капли на карниз.

Она и так
все высветила ясно
и «верх» похож на «низ».




«Солнце садилось…»


Солнце садилось…
Лучи поднимали в воздух пылинки
с тропинки багровой.
Из дома позвали:
«Владимир Владимирыч,» – мальчика
с ласковым именем Вова.




Это весна…


Солнца сухой блеск на перилах,
Солнца хлыст по лицу дня.
Улица чириканьем оперилась,
Бликами щерятся крыш края.

Тает все кругом течет и крошится,
Даже пуговица пальто и та – на ниточке,
Снег крышам уже не ноша – ношица,
Окна радугами исписаны, как открыточки.

Это весна ножницами режет неба ткань.
Это она вскочила и выбежала в такую рань.

Блестит весна в водяной капле,
Будто капля единственный алмаз в короне.
Дырявит за окнами снежную паклю,
Заглядывает в комнату, стоит на балконе.

Всюду успела,

Всех обняла.

Налетела

И понесла…




Весной


Набросилась скука и потащила.
Муха жужжала, билась, билась
За оконным стеклом.
И умерла. Сдохла. Лапками вверх.
Я окончательно глохну от весенних сверхмер.
Кто весну разрешает?




«Я помню, как, пытаясь плакать…»


Я помню, как, пытаясь плакать,
Тек вечер в улочках пустых,
Губами впитывая мякоть
Снегов вишнево-голубых.

Над ним мерцающим сияньем
Висела спелая звезда,
Замерзшей каплей расстоянья,
Как неупавшая слеза.

А где-то рядом, так знакомо,
В груди щербатых кирпичей
Слюнявил темные проемы
Лиловый отблеск фонарей.




«Жизнь безнадежную предметов…»


Жизнь безнадежную предметов,
безденежье и рыхлость сил,
бумаги лист, перо поэта —
Ты дал мне все, что я просил.




«Нет никого в городах отдыхающих…»


Нет никого в городах отдыхающих,
пыльные улицы ветер подмел
и за домами погасло пожарище
шумного лета, и полдень отцвел.

Велосипеды следов не оставили
после дождя посредине двора,
в парке пустом на коричневом гравии
тень от решетки лежит до утра.

Старая женщина хлебными корками
утром не кормит слетевшихся птиц,
в окнах напротив за синими шторками
больше не видно смеющихся лиц.

Толко вода где-то вянет осенняя,
толко сады влажно тянутся в ночь,
толко трава холодов дуновения
ждет, и никто ей не в силах помочь.




«Если б мог я резать взглядом…»


Если б мог я резать взглядом
на высоком камне буквы,
Я б ходил и долго думал
пред высокой камня грудой,
Что за буквы, что за строчки
тишины лесной дороже,
Той, которая шершаво чуть виднеется на камне
И ползет вниз синим мохом.

Если б мог я камень резать,
я б его не тронул взглядом,
А рукой чуть прикоснулся
к чуть прохладной темной глыбе,
А потом улегся телом на пустом и тонком пляже,
И моих касаясь пяток протекали б воды рек.
Надо мной в глубоком небе темной прорезью узора
Нависал бы крепкий корень,
Корень той сосны бесстрашной,
что вскарабкалась на камень
И свалиться не боится. Цепко корнями цепляясь,
Устремилась в небо свечкой
тихим пламенем объятой.

Тихим пламенем зеленым, где щебечут глупо птицы
И растут угрюмо шишки, корками зерно скрывая.




«сумерки. в доме стоит осень…»


сумерки. в доме стоит осень,
белое с темню-коричневым.
красная лампа (огонь без отсветов),
просто и необычно.

а мне все кажется: стынет стужа,
мерзнет зима светом в окне;
а мне все чудится хруст по лужам…
что ж, и это возьму себе.

все возьму, но пока – сумерки,
стеклянный стакан полон и пуст.
воздух вокруг, неужели, умер ты?
нет, по прежнему нежен, густ.




«

Мне жаль огня, я свет не зажигаю…»


Мне жаль огня, я свет не зажигаю,
Слежу, как вечер в комнату скользит.
И, дня не помня, голову склоняю,
И слушаю, как тишина молчит.

Но серое чернеет постепенно,
Рука немеет, пальцы затекли,
И сон, товарищ ночи непременный,
Касается тяжелых век земли.

Касается меня, моей постели,
И шепчет что-то, слов не разберу.
А где-то в темноте роняют ели
Иголки в затихающем лесу.




Снегири


На снегу желтеет сено,
оброненное с саней.
Хруст шагов, как хруст полена
в красной печке январей.

Тонкий след узором вымерз
по обломанным краям.
Я из дома хлеба вынес
ненасытным снегирям.

Я из дома вынес запах
деревянного жилья.
И качнулся снег на лапах
елок скоком снегиря.




Кувшинка


Я вошел в свой подъезд
будто лодка под мостик нырнула
и как темные сваи
качнулись проемы дверей
я отсрочил отъезд
успокоилась ты и уснула
и вечернее солнце уснуло в ладони твоей.

И почудилось мне
опустившему руки и весла
что я снова один
по темнеющей речке плыву
что я снова смотрю
как теченье дробится на плесах
и как ветер ночной шевелит меж камнями траву.

Я вошел в свой подъезд
я нажал не спеша копку лифта
загорелась она
заходящему солнцу в ответ
где-то хлопнула дверь
напевая знакомый мотивчик
в разноцветную вазу поставил кувшинку сосед.




«Всю ночь шел дождь…»


Всю ночь шел дождь.
Я это понял сразу
По намокро зависшим проводам,
По птицам, на лету секущим фразу,
По дальнему, чуть слышному приказу,
По спетости, по вздохам, по шагам.

Всю ночь шел дождь.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66862163) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.