Книга - Дом на краю света

Дом на краю света
Тибул Камчатский


Живет в Санкт-Петербурге, пишет под псевдонимом Тибул Камчатский. Детство провел в Западной Сибири, на окраине Среднинского бора, в городе Тавда. Учился в университетах Екатеринбурга и Санкт-Петербурга, на различных факультетах. Публикуется с 14 лет. Печатался в журналах «Юность», «Молодая гвардия», в антологии современной русскоязычной поэзии начала XXI века «Отражение настоящего времени», а также в нескольких коллективных сборниках.








Тибул Камчатский (Павел Андреевич Пресняков)

Дом на краю света. Стихи








© Текст Павел Пресняков (Тибул Камчатский), 2020

© Художник Ольга Скворцова, 2020

© Компьютерная верстка, дизайн Людмила Рединова, 2020




Разводи густые краски!


Людмила Рединова



«Мир во всех своих частях равно прекрасен, – утверждает Фет. – Красота разлита по всему мирозданию, как все дары природы, влияет даже на тех, которые ее не сознают, как воздух питает того, кто, быть может, и не подозревает его существования. Но для художника недостаточно бессознательно находиться под влиянием красоты или даже млеть в ее лучах. Пока глаз его не видит ее ясных, хотя и тонко звучащих форм, там, где мы ее не видим или только смутно ощущаем, – он еще не поэт. …

Итак, поэтическая деятельность, – заключает Фет, – очевидно, слагается из двух элементов: объективного, представляемого миром внешним, и субъективного, зоркости поэта – этого шестого чувства, не зависящего ни от каких других качеств художника. Можно обладать всеми качествами известного поэта и не иметь его зоркости, чутья, а, следовательно, и не быть поэтом».

Если тебе дано воспринимать красоту, которую ты подслушал и подсмотрел в природе – смело ступай! Эта красота не «весть» из нездешнего мира – она вокруг нас. Уход от реального мира в мир, создаваемый искусством – это типичные черты литературного романтизма. Это чистый и свободный воздух поэзии.

«У всякого предмета, – пишет Фет, – тысячи сторон, но художнику дорога только одна сторона предметов: их красота».



В стихах Тибула Камчатского все предметы емки и вширь и в особенности вглубь. Это не только природа, но и любовь. Они взаимосвязаны, они проникают друг в друга, образуя единый слитный художественный мир. Это вселенская красота, скрытая от обычного взгляда – гармония, музыка. Автор виртуозно владеет словом. С какой любовью он описывает окружающий его мир! Каждый образ неповторим. Их множество, словно бусинки, рассыпаны по страницам – эти с такой нежностью написанные строки! Эти слова-словечки, согревающие нас домашней простотой. Удивительное чутье живой речи. Эти неброские (без особых новшеств) словесные новообразования, так знакомые нам слова, но поданы в какой-то новой «вкусной» форме. Простонародная меткость и что-то подчеркнуто-русское.



Волшебная атмосфера книги наполнена воздухом. Поэт-мечтатель, язычник, баян, сказочник уводящий нас в свой волшебный мир, с восхищенной душой всем происходящим вокруг, наблюдательный мальчишка в холщовой рубахе и глубоко мыслящий старец. Здесь есть все божества языческого пантеона: – это Светибор, (лесное божество, бог лесов, боров, господин Леший), Индрюг-зверь (единорог глава и владыка звериного царства), Гамаюн – вещая птица (реинкарнация Велеса, бога всех трех миров – Прави, Яви и Нави, бога мудрости), Морок (отец темных богов), Навь – темное царство, Мара, Морена (богиня смерти – зима, снежная королева), Белун – добрый дух, старец в белых одеждах и с посохом в руке, и Пан(итал. Фавн) – добрый милостивый бог полей, лугов, пещер и обольститель женщин, Звезда-можжевельник – полынь-звезда, Прозерпина – звезда апокалипсиса, и еще множество богов и духов верхнего и нижнего мира.

«Мое волшебство незаметно, я делаю знаки
живыми и мертвыми, и, догорев, возвращаясь
в пустую обитель, я вновь пропадаю во мраке,
встречаясь, прощаясь, и вот – уходя безвозвратно.

Я только возничий, коней моих счесть не пытайтесь,
их больше не будет, они затерялись в тумане…»

Разве можно остаться равнодушным после таких слов:

Ни лжи заведомой, ни тайного обмана,
здесь нет и не было, я так живу, и просто
вечернею порою из кармана
я не табак вытряхиваю – звезды…

«Я не табак вытряхиваю – звезды…» Как здорово! Мне иногда кажется, что я вижу этого вечно беспокойного, с распахнутыми от восторга глазами человека, идущего по пояс в траве и не перестающего удивляться всему, что встречается на пути. Поэзию Тибула нужно принимать душой, слушать и блуждать в его мире, наполненном шумом листвы, журчанием рек, криком его серебряных зверей, блуждать в его лете медвежьем, в его садах, снегах…. У Тибула очень много снега, просто сугробы.

«…Я один – ни зверь, ни человек.
Я один – ни зарево, ни тьма.
Я – зима!»

Интересна эта фраза тем, что, если привязывать ее к тому, о чем было сказано выше (мифология) – зима, Морена, Мара – богиня смерти – становится жутко.

«Все движется, но смерти нет возврата.
Еще одна зима, могущество труда.
И в клетке бьется жизнь, зачатая когда-то
затем, чтобы во мгле исчезнуть навсегда.»
…..
«…Ни шорох лет, ни ветры не слышны —
схожу с ума от этой тишины,
схожу с ума от шороха снегов,
кругом зима… Кругом зима
веков…»

С необыкновенным теплом и нежностью он рассказывает о своем доме, о природе, наполняя свой рассказ всеми красками, любовью и легкой грустью.

«Мне снится старый дом, твой край заговоренный…
Мне снится тот удел – у неба на краю.
Мне снится тишина – и я хожу влюбленный
и в этот старый мир, и в эту жизнь твою………»

Так порой хочется волшебной сказки! Услышать тихий шорох листьев в своей полутемной квартире, увидеть наполненные белым, чистым снегом крыши, и прекрасную поэзию Тибула. Как хочется побродить с ним в его волшебной стране где растут корабельные сосны, где заснежены дали, где бродит по земле, «собрав свою котомку» удивительный и неунывающий человек.

«Оглянись – и ты узнаешь
все, чем жил ты в этом мире,
оглянись – и ты услышишь
недосказанные сказки,
за окном шумят деревья,
день пройдет в пустой квартире,
доставай свои полотна,
разводи густые краски».









О Тибуле Камчатском


Елена Кирсанова



Тибул Камчатский необычайно тонкий лирик, чье пронзительное творчество стоит некоторым особняком от поэтически угловатого и лексически жесткого постмодернизма большинства наших современников. Для меня в творчестве Тибула есть некий пластицизм. И, хотя, этот термин больше относится к архитектуре, мне, почему-то всегда хочется применить его к творчеству этого автора. Неоромантизм, о котором, зачастую, говорит он сам – это как-то неполно, мне кажется. Неоромантический пластицизм, я бы сказала так. Иногда мне кажется, что некоторые его стихи близки к импрессионизму в живописи. Образы в таких его стихах словно бы размыты, поэт им придает свойство миража, Фата Морганы, сна, иллюзии, чтобы выразить тончайшие эмоции. Это видение мира внутренним, духовным зрением. Это нечто волшебное. Это часто мир его грез, органично выраженный через тему стиха и высочайшую технику. Это удивительное соответствие формы и содержания. Это очень поэтичная живопись словами. Возможно, иногда чуть-чуть сентиментальная, и, безусловно – романтичная. Тайна очарования всегда присутствует в любом настоящем искусстве. В стихах Тибула есть эта тайна, это волшебство, которое привлекает, к которому хочется прикасаться, к которому хочется возвращаться, чтобы ощутить его снова. Бесспорно, у Тибула – свой стиль. Своя интонация. Художник – это всегда интонация: cвоя, неповторимая. Стихи Тибула узнаваемы. Он художник. И он – Мастер. Разумеется, его творчество, как и любого сколь-нибудь серьезного художника, базируется на опыте и художественных достижениях предшественников. И это не только Фет, перекличка с которым особенно ощутима в легкости, воздушности поэтических строк. Это и Александр Блок, и Сергей Есенин, и Константин Бальмонт. Отголоски творчества многих собратьев по перу разных времен звучат в его стихах. И это можно назвать одним емким словом – традициональность. Но все их поэтическое наследие не снимается поэтом под кальку, и не версифицируется с использованием современной лексики, оно глубоко и тонко творчески им перерабатывается, подчиняясь его уникальному методу создания своей поэтики.



И вот как об этом однажды написал он сам (авторская пунктуация сохранена): «Один из основных принципов поэтики – безвременье принципиальное. Но, в принципе, мое место – предсимволизм, начало модерна. Но, по большому счету, оно абсолютно неважно, для того винтажа, который получается. Потом, как Блок всю жизнь писал один текст ("дневник", грубо говоря) – со "Стихов о прекрасной даме" до двенадцати (не беря в расчет "детские" стихи из домашней стенгазеты – отнюдь неплохие), так и я всю жизнь пишу один текст – подкрадываюсь к нему с разных сторон. Обычно, я говорю, что делаю это заведомо (отсюда ухватился за слово "винтаж") на самом деле, мне абсолютно безразлично. Понятно, что лексика, многие приемы, мелодика, в первую очередь идут от Блока, которого знал напропалую и много читал, когда приехал в Питер, и это не могло не сказаться. Но это абсолютно неважно.

На деле, когда я начал в третий раз уже по-настоящему писать (хотя до этого писал, и даже публиковался; на рубеже 1990-х, шестнадцатилетним, чуть было не вступил в СП /тогда была всеобщая чехарда, можно было пролезть/ но вовремя опомнился) – так вот когда я в третий раз, после двух обширных перерывов, стал писать, то сначала основательно проработал колею. За года два продумал и время, и пространство (основные единицы поэтики), и лексику, и методы (скольжение образа, например, как в сновидении). А уж потом начал – с нуля практически, с фонетики. Так что " поэтический мир" как раз продуман основательно …» (Тибул Камчатский. Из переписки)




Волшебная ночь


Андрей Агафонов. (в сокращении)



…. Тибул не пишет "о чем-то", он вообще не пишет, он – поет. Он бессмыслен, как сбрендивший от грозы соловей. Он щелкает и заливается, но, в отличие от глухаря, слышит себя, что позволяет модулировать мелодии, тише – яснее – нежнее – снова взлет, свист, щелканье… Мелодия задается первой строкой, первая строка, собственно, и есть – мелодия, далее следуют вариации, то, что – вытекает…

Лирика Тибула не есть лирика, при всей своей музыкальности. Взволнованное сердце, страсть, нерв, хоть какой-то намек на ЗЛОЕ чувство – отсутствуют начисто, нет их, нет совсем… Странно, что – странно ли? – ЛЮБВИ нет в этих стихах, нет СОВСЕМ, как нет у соловья любовных песен, зачем они ему? Его дело – СЛУХ УСЛАЖДАТЬ… хотя, конечно, некое настроение, неизменное, ровное, прослеживается, от строчки в строчку – достаточно светлое настроение, вроде белой ночи… или белой горячки на рассвете, когда уже устал вырываться, смирился, всхлипнул, затих… И слушаешь уже не то, что происходит ВНУТРИ (чем обычно и занимается поэзия), а то, что СНАРУЖИ. А там все хорошо, без тебя – хорошо, без человеческого, слишком человеческого – слишком хорошо… Бессмысленно давать какие-то советы в поэзии, вполне бессмысленно. Если поэта нет – его сразу НЕТ, и в большинстве работ это сразу же и обнаруживается, по первым строчкам. Придираться к падежам – это от жалости. От гуманизма. Лишь бы не сказать прямо: не пишите больше никогда, не Ваше это, и не будет Вашим. С Тибулом все наоборот – его стихи настолько естественны для него же, они как бы и есть – он сам, и поправлять их (пробовать поправлять) – это все равно что с завязанными глазами пытаться сбрить автору брови, или обрезать ногти… Поэтому просто распахните окно, просто удивитесь, какая ночь сегодня, какая, мать ее, волшебная ночь, и Ваш дом, где бы он ни был, окажется на краю света.




Евгений Антипов (Литературный клуб ХL)


Тибул Камчатский – очень интересный и очень необычный поэт. Да-да, Тибул Камчатский, действительно, поэт интересный и необычный.

Трудно быть необычным в XXI веке, когда в поэзии уже все сделано и сказано. Трудно быть интересным в XXI веке, когда вокруг уйма великолепных авторов. И, если не уклоняться от традиционных форматов и не перешагивать через профессионализм, то чем может привлечь современный автор настоящего читателя? Только аутентичностью. Только способностью жить в своем – феерическом, пусть и не всем понятном, – мире.

Фраза получилась банальная, но не банальна ситуация – потому что в контексте разговора о поэтических приоритетах Тибула Камчатского все оказывается чистой правдой. Он не игнорирует литературное мастерство, он служит ему как Санчо – преданно, добросовестно и без тягостных вздохов. Он десятки раз переделывает тексты, полирует их, хотя сама ткань повествования – а порой его стихи абсолютно нарративны, – виртуозности и не требует. Тибул не жонглирует словесами, не балансирует на жердочке оваций. Он идет себе куда-то неспешной шаркающей походкой, прикрыв глаза, и ведя порою страстные диалоги с реципиентами своих иллюзий.

Былинность, сюжетная архаика, синкретический мир персонажей его стихов – это не ролевые игры, не поза, не Есенин-2020. Это простой и честный уход от реальности в беззаботное пространство русского мифа. Если русское пространство вообще может быть беззаботным.

Но ведь настоящий художник и должен уходить от реальности, тем более, если она, реальность эта – сфера циничных гаджетов и пластиковых цифр. Тибул Камчатский уходит туда без малейших признаков жеманства, слегка пряча свое имя под витиеватым псевдонимом. И живет там, в своем мифе, без оглядки по сторонам. Живет добродушно, самым естественным, но и опасным образом.

Потому что из пространства мифа никто не возвращался.









Дом на краю света и тьмы


Нине Николаевне Сумароковой






Это вечное счастье свободы в промозглом окне…
Это мне непонятно,
как год промелькнет вслед за годом…
Непогода души – золотых моих дней непогода, —
Вот и все, что осталось от этого времени мне.




Арабелла


Осыпалась с ветвей позолота…
Наяву или в памяти давней
снились мне расписные ворота,
снились мне деревянные ставни.

И кольцо на воротах скрипело:
отворялись тяжелые створы, —
ты сидела у окон и пела,
рисовала на стеклах узоры.

И луна, переплавленным воском,
там, где небу открыта ограда,
уплывала по блещущим доскам
в глубину незнакомого сада.

Пахли двери морскою травою.
Капли медленно падали с крыши.
Проносились вдруг над головою
то ли оборотни, то ли мыши.

Ты, смеясь, выходила из дома,
принося с собой запах домашний.
И как будто туман незнакомый
подымался над черною пашней.

Пошатнулась, исчезла ограда,
осторожно захлопнулись двери.
На опушку уснувшего сада
выходили печальные звери.

Все – князья твоей будущей свиты,
братья, сестры твои дорогие…
Виноградом цветущим увиты
твои груди и плечи нагие,

в волосах твоих – клевер и розы,
из очей твоих – свет васильковый…
Серебристые серьги – как слезы,
на руках – золотые оковы.

Только кликни – и мир растворится,
и звенящие реки сольются,
тени, звери, как вольные птицы
в небо синее стаей взовьются.

Уплывай же и ты вслед за ними,
осторожно, печально, несмело,
я запомню холодное имя —
королева, звезда, Арабелла.




«Сколько было дорог, по которым не смог возвратиться…»


Сколько было дорог, по которым не смог возвратиться…
Сколько было друзей! Я уже позабыл имена
всех, кого я любил. И проходят все новые лица…
А мне снится она. Мне по-прежнему снится она.

В ее карих глазах – вся надежда моя, все спасенье,
в ее голосе тихом – моя бесконечная грусть…
Полнолунье мое, золотое мое воскресенье!
Заповедная сказка – я знаю ее наизусть.

Сколько сердцу не таять – а все не дано раствориться.
Сколько нити не виться, – а все не отыщешь конца.
Ты приходишь к ней в гости, – но знаешь: тебе это снится.
А наутро заплачешь от счастья, спустившись с крыльца.




«Мне снится старый дом, твой край заговоренный…»


Мне снится старый дом, твой край заговоренный…
Мне снится твой удел – у неба на краю.
Мне снится тишина – и я хожу влюбленный
и в этот старый мир, и в эту жизнь твою.

Твой вечный листопад заглянет в наши двери,
и мы увидим вновь, который раз подряд,
как светятся в лесу серебряные звери,
и звезды на весу, как ландыши горят.

Ах, снова этот мир ко мне приходит в гости!
Ах, снова я живу, дыханье затая!
Застывший палисад, рябиновые грозди, —
по берегу листвы проходит тень твоя.

То кружится во мгле пустых своих колодцев,
то катится к ручью, где сыплется стекло.
Приходит – и молчит. А сердце тихо бьется…
И словно у печи, за пазухой тепло.

И каждый день идет – неслышно и неспешно.
Проснешься в темноте, а в доме – тишина…
И даже не поймешь, кто там, во тьме кромешной,
звенит, звенит, звенит, как тонкая струна.











«Родина кроткая, тихая, нежная…»


Родина кроткая, тихая, нежная, –

вот оно, счастье мое неизбежное, –

исстари, мытари, ждали мы праздника,

и зарастали седыми ракитами.



И засыпали под вьюгами снежными…

Плыли по свету ночами кромешными…



Были забытыми и невозможными,

звезды смотрели глазами тревожными,

ветры летели с метелями лютыми,

тени бродили с хрустальными лютнями.



Пели, играли, а все – только хлопоты,

и не до смеха нам, и не до хохота, –

голос, как эхо звенит над бурьянами,

были мы бесами, стали мы фавнами,



и обратились за сферою сущего

в зов легендарного века грядущего.











«Здесь поленницы круглые, как стога…»


Здесь поленницы круглые, как стога.
В этой тихой гавани берега
норовят осыпаться желтой глиной,
оставляя на местности след змеиный.

Здесь коровы, как встарь, переходят вброд
перекаты речные, и мутят воду.
Здесь растет лебеда. И народ живет,
как не снилось ему самому, народу:

потому что никто не мешает встать
рано утром, и не зажигая свечи,
отворить окно настежь, дышать, мечтать
о каких-то делах и волшебных встречах.

Потому что и в крае больших чудес
ты отдашь все на свете, за то, что ныне —
за дорогу, ведущую в темный лес,
запах хлеба, и горечь сухой полыни.




«Снег идет… Фонари освещают деревья…»


Снег идет… Фонари освещают деревья.
Белый саван укрыл бесконечную гладь.
Отчего так легко в позабытой деревне,
выйти ночью во двор – и подолгу стоять?..

Беспросветная ночь. Бесконечная вьюга
заметает следы, заметает дома…
Где-то там, далеко, мы забыли друг друга,
разошлись навсегда. И настала зима.

Только снится мне все: одинокие тени,
мы стоим у реки, между нами – вода.
Деревянный настил, расписные ступени,
и в котомке моей – голубая звезда.

Как давно это было… Как будто навеки
я запомнил слова – сохранил, уберег.
Немигающий взгляд, полускрытые веки,
ветер в сердце моем, зов нездешних дорог.

Ветер в сердце моем… Заблудится, забыться, —
что осталось еще?.. Здесь так тихо, тепло…
Ночь проходит вокруг – голубой вереницей,
ночь колдует вокруг. Замело, замело…

Снег идет… Словно давние чьи-то преданья
оживают вокруг, навевают печаль…
Осторожная глушь. Тишина, ожиданье.
Беспросветная ночь. Бесконечная даль.




Первая любовь


Девушка в тайном альбоме выводит простые слова…
Клетчатый плед, словно саван, лежит у ног.
В сонме томящих грез – кружится голова,
редкие слезы сливаются с горечью строк.

Пахнет гвоздикой, и жмется под окна густая сирень.
В тусклых просветах унылая даль видна.
В храме забытых стен – богиня одна весь день,
и целую ночь, в темноте и обиде, – одна.

Утро туманом в холодных оврагах печаль затаит,
розовой дымкой вспарит в облаках рассвет.
Тише, чужие ветра! Юная фея спит,
темные волосы грустно осыпав на плед.

Пусть ей приснятся обманы и сказки невинных вежд,
шепот дремучего леса у тихой реки…
Первые слезы любви – выдуманных надежд —
так непонятны, и невероятно легки.

1993




«Как тишина пронзительно ясна!..»


Как тишина пронзительно ясна!
Мне не до сна. Зима в окно стучится.
А у меня в душе – опять весна:
капель, свирель, лесная медуница.

А у меня – забот невпроворот.
Плетут густое кружево метели.
И бьют часы. И скоро Новый год.
И дни, кружась, как листья пролетели.

И тишина… И только слышно мне,
как во дворе бормочет что-то ветер.
Мороз узор рисует на окне,
и больше – никого на белом свете.

Но мне не скучно. Я сижу больной,
смотрю в окно, на снежные аллеи…
И оттого, что нет тебя со мной,
мне на душе становится светлее.











«Мое детство – в избе деревянной…»


Мое детство – в избе деревянной…
Чу! Ты слышишь: блуждает по крыше
домовой – растревоженный, пьяный
(или мыши).

Копошится в угодьях чердачных,
шебуршит прошлогодней трухою,
занимается в окнах прозрачных
чепухою.

Вот и совы – нахохлившись, тихо —
как шары на косматых деревьях.
Ходит-бродит мохнатое лихо
по деревне.

Мир вам, в дебрях шуршащие мыши,
мир вам, ветви с рогатой совою…
О, ветра! Заметите мне крышу
золотою листвою!




Над пропастью во ржи


Целый век на косогоре древнем
догорают млечные огни.
Спят во мгле забытые деревни,
и проходят медленные дни.

Остановишь миг – зайдешься дрожью:
видишь вдруг, как в поле у межи,
все идет себе по бездорожью
кто-то белый в сумеречной ржи.

Подойдешь поближе – растворится,
станешь дальше – явится опять,
и не знаешь: то ли это снится,
то ли кто-то время движет вспять?..

Кто там, кто там бродит в белом платье?
Что он ищет в поле спелой ржи?
Кто там? Провиденье иль проклятье
ходит вдоль некошеной межи?

Никнет сумрак синей паволокой.
Меркнут звезды. Ты все ждешь и ждешь,
кто придет из этой тьмы глубокой? —
ни души… ни звука… просто дождь.

А потом, промокнувший до нитки,
ты уйдешь, дыханье затая,
выйдешь к дому, встанешь у калитки.
Скажешь тихо: «Здравствуй, Дженни! это я»…









Дом на краю света


Здесь в каждом окошке – спускается вечер,
здесь в каждой пылинке живет волшебство…
Как стелется вьюга! Как падают свечи,
когда над страною идет рождество!

Засыпан снегами, застуженный стужей,
ты кружишь по свету, как будто во сне.
А я так скучаю! А мне очень нужен
твой вечный покой в неземной стороне.

Качаются звезды над крышей старинной,
колышутся ветви, белье теребя,
а снежные ветры приходят лавиной,
и в край незнакомый уносят тебя…




«Поет ли песню ветреная стужа…»


Поет ли песню ветреная стужа,
живу ли я в забытом городке, —
а все один. И мне как воздух нужен
и дым костров, и звезды на реке.

Ах, что мне делать, в этой круговерти?
Проходит день, душа моя легка.
Я вам пишу о старости и смерти …
А сам живу, влюбленный в облака.

Сады моей души цветут и дышат
росой лугов и царственных болот.
Какая даль! Меня никто не слышит.
Какая ночь! Меня никто не ждет.

Меня забудут – даже на мгновенье
не станут верить в искреннюю ложь.
В такие сны! В такие откровенья!
Душа, душа, зачем же ты поешь?




«Глаза тонули в дымке нежной…»


Глаза тонули в дымке нежной…
Она сидела у окна,
вишневый ветер, вьюгой снежной,
врывался в дом. Была весна.

Мотивы счастья и печали
являлись к ней издалека.
А люди шли, и замечали
лишь облака.

Но, впрочем, сказок их тяжелых
слова ей были не нужны.
Она любила сонный шорох
и вдохновенье тишины.

Она любила постоянство
своих надежд. За годом год
смотрела в синее пространство,
непостижимый небосвод.

Смотрела – все ей было мало…
Но сердце, догорев дотла,
вдруг замерло. Она устала
и умерла.

Но смерти этой не заметил
никто. Лишь, уплывая прочь,
весенний месяц, чист и светел,
мечтал всю ночь

о летних днях, таких беспечных,
о золотистой мгле в крови,
о том, что мило и не вечно…
И о любви. И о любви.




Анна


Тускло вспыхнули зарницы.
Птицы черные кричат
у открытого окна.
Анна, где ты? – Тишина.
У разбросанной постели —
теплится свеча.

На лощеных половицах —
кровь, свежа и горяча.
А на небе – призрак мнится,
тихо, тихо песня льется…
Я хотел бы превратиться
в теплый ветер, что коснется
твоего плеча.




Екатерина


У Екатерины – лишь книги, да сон,
да трепет напевов старинных.
Но все, чем живу я, и все, чем спасен —
все это от Екатерины.

И звонче вскипает забытая медь,
когда, очарованный далью,
устав от разлуки, я вынужден петь
о темных глазах под вуалью.

И нет мне покоя, пока в тишине
вечерней, над миром согретым,
я вижу в ее потускневшем окне
знакомые мне силуэты.

У Екатерины за синим стеклом
живут неземные картины.
И шорох видений, навеянных сном,
и белый орнамент перины,
и шепот деревьев за темным окном —
все это у Екатерины.

Ах, Екатерина, скажи, что ты прячешь?..
Ах, Екатерина, о чем же ты плачешь?..




Метель листопада


Колыбельный старый остров, на краю пустой земли,
там, где в гавани исчезли золотые корабли,
там, где бродит невидимкой осторожный звукоряд,
там, где ждет нас неизвестность – ждет который год подряд.

Мне знакома эта местность, этот маленький плетень,
по задумчивым опушкам ходит-бродит чья-то тень:
то взлетит на небо птицей, то на землю – кувырком.
Я знаком со всем поместьем, только с тенью незнаком.

И чего она летает, исчезает в тишине,
нарастает, вырастает, приближается ко мне?
Мельтешит старинной вязью, кружит около меня,
на дорогах, желтой грязью, – всполох тусклого огня.

А в саду застыли лужи, заколочены дома,
стужа, стужа, это стужа – приближается зима.
И открыты все ворота – двери настежь, и за мной
позолота, позолота залетает в дом лесной.

Залетает, веселится, – ветер злится, как пастух, —
и по всей моей светлице бродит яблоневый дух.
Бродит призрачная тайна – запах скошенной травы…
Словно я заснул случайно в целом ворохе листвы.




«Все что происходит…»


Все что происходит, – происходит случайно: так треск соснового сучка под ногой напоминает вдруг о том времени, когда я был маленьким, и соседний переулок казался мне заповедным миром, где все по-другому, и люди вместо шляп носят собачьи головы.




Золотые сети


Белые равнины, тайны по-старинке,
пыль да паутина, звездные песчинки.
Кто-то даль засыпал мелкою крупою,
кто-то расстается навсегда с тобою…

Кто-то уплывает в снежные аллеи…
Мы с тобою станем чище и светлее,
мы напишем песни, мы расскажем сказки,
сядем темной ночью в синие салазки,

и помчимся мимо разноцветных башен, —
нам неведом ужас, и рассвет не страшен,
ведь над нами в небе – сети ледяные,
ведь над нами нити – лунные, льняные,

и чего не ищешь ты на белом свете —
попадаешь в эти золотые сети.




Усадьба


Уже никто не помнит, кто здесь жил,
кого любил, зачем растил деревья…
Но тихий сумрак, этот воздух древний,
остался здесь. И мне не хватит сил
подняться по пригоркам в высоту,
откуда вся усадьба как на блюде
разложена. И маленькие люди
гуляют по пригоркам и мосту
через ручей.

Увы, мне не дано
понять их цели – я опустошенья
не выношу, как жертвоприношенья
неведомому богу. Сквозь окно
гляжу на сад, на сумрачные кручи,
заросшие травой, и иногда —
на старый пруд, где, огибая тучи,
вдоль камышей качается звезда.




Тишина отцвела


Тишина отцвела.
Корни старых деревьев обнажились
среди пожелтевшей хвои,
тропы высохли, сгорбились и опустели,
и теперь уж совсем никого не найти на холмах,
где незримые бродят метели…
Дышат холодом ветви на дальних ветрах…
Избы заиндевели.
На поле остался злак погибший,
и мыши ночуют в стогах потемневшей соломы,
что стелет по крышам
свой пустой, осторожный, задумчивый прах.
И труха забивается в щели, и грустно:
все забыто вокруг, глазу не на что лечь…
Слышен яблочный дух —
где-то солят капусту,
громыхают ворота, и топится печь…




Палисад


Деревянная скрипнет калитка
в палисада закрытую клеть…
Присмотрись – там живет
мандариновая улитка
и облепиховый медведь.

Перламутровые ракушки
под ракитой лежат в саду,
где бесхвостые скачут лягушки
и загробно поют в пруду.

Там, в воде, оловянный месяц
растекается, как желток.
Там, за теменью перелесиц
в дымке розовой спит восток.

Там в избушках на курьих ножках
фиолетовые живут скворцы.
Там соломенные бродят мыши
и смородиновые птенцы.

И в затоне у старой свалки,
где крапива и чертополох,
толстые, косматые русалки
водяных вычесывают блох.

…А когда заря взойдет над хатой,
и туман отправится в поход,
у пруда им леший бородатый
песни детства тихо пропоет.




«На улицу выйдешь, – и день отзовется…»


На улицу выйдешь, – и день отзовется,
как ласковый сон, —
распахнуто лето, как дверь,
за которой рассвет.
Пройдешь по траве босиком, —
и ты снова спасен,
от этих обманчивых будней,
где выхода нет.
И лес расступается,
словно деревья зовут за собой,
ведут тебя вдоль берегов
захмелевшей реки,
где шелест рябины, и запах смолы,
и простор голубой,
и хочется в тень,
и случайные мысли легки.
Как будто твои заповедные дали
все так же светлы,
и тайные встречи
тебя ожидают вокруг,
и феи споют колыбельную
у серебристой ветлы,
и леший начертит в лесу
заколдованный круг.
Все дальше и дальше, туда,
где в оврагах по пояс трава,
где вдоль поселений
высокий растет иван-чай.
Где ветер полуденный из перелесков
доносит слова,
но ты не услышишь, поймешь
только слово "Прощай!".




Заповедные места


Я шел туда, где древние луга,
сквозь березняк, сквозь лес —
прозрачный, жуткий, —
я видел захмелевшие стога,
и свет, и голубые незабудки.

Я видел берег – тихий и пустой,
я видел вод прозрачное свечение…
Забытый мир – неясный и простой…
Покой. Ни ветерка, ни дуновенья.

Глубокий час обманчивого сна,
где тишина медлительна, и вязка!
Течет, течет янтарная волна,
плывет, плывет полуденная сказка.

Вспорхнут цветы, как бабочки, кружа,
качнется даль в прозрачных переливах…
И ты поймешь, что у растений есть душа, —
лесных купав и лютиков пугливых.

Она плывет, пронзительно чиста,
она, как солнце, светится над вами…
В лесах, где заповедные места
не описать, не выразить словами.




«Мимо гудящих проводов высоковольтных линий…»


Мимо гудящих проводов высоковольтных линий, пробираясь в траве, по стеклянным осколкам, среди густо разросшегося иван-чая и вывороченных пней, я иду к старому деревянному мосту, чтобы посмотреть, как по черной воде, качаясь, плывут кувшинки.




«Снова выйдешь из дома, уснешь в заповедном краю…»


Снова выйдешь из дома, уснешь в заповедном краю,
и на песню твою неземная накатит истома…
И деревья замрут, как солдаты, в янтарном строю.
и доносится шорох дождя из краев незнакомых.

Эта песня – как сон, помоги ей остаться в ночи.
Эта песня – как свет, неизбывное летнее чудо.
Заплутавший по времени странник, постой, помолчи!
Слушай пасмурный звон, что течет в никуда – ниоткуда.

Разбуди в небесах корабли, и не дай им сгореть
в золотистых лугах, что плывут в заколдованных рощах.
Это медленный вальс колдовства, —
что же может быть проще
чем смотреть на оранжевых листьев текущую смерть.

Это звездная ночь, и холмов разноцветная прядь.
Это солнечный дом, где живут незаметные мыши…
Ниже спелой травы, и самой безысходности тише
на покой возвращаются реки, текущие вспять.




Колокольчики


Мерцайте, как звезды среди своего небосклона,
мои колокольчики, дети июльского ливня,
пусть молнии пляшут, из тьмы вырастая, как бивни, —
я слышу осколки далекого, легкого звона.

Среди синеглазых растений вас нет серебристей.
Качаются в детстве мои острова голубые.
И, кажется, выйдешь – и выберешь сказки любые,
пока шелестят в огороде зеленые листья.

Пока трепещат на опушке старинные ивы,
пока на душистых ветвях собираются капли.
Пока водомерки по лужам шныряют пугливо,
а в лужах стоят неуклюже болотные цапли.

На мокнущих пастбищах – там, где коровы устало
прижались к деревьям, в лугах за рекою бескрайней,
на старых усадьбах, в крапиве, я видел немало
уснувших цветов, очарованных странною тайной.

И, словно спускаясь с холма в бесконечные дали,
я в детство свое возвращаюсь, все ближе и ближе
к июлю прозрачному, где колокольчики стали
такими привычными: кончится дождь – и услышишь.




«Что ни день – лихорадка…»


Что ни день – лихорадка:
рябиновый свет застилает глаза…
По пустым половицам бежит полнолуние века.
А за окнами – лес, а над лесом растет бирюза.
И скрипит колесо. Раздаются шаги человека.

Нет у путника слов, одно имя – и то не понять,
нет у путника дней – он ни дней, ни дорог не считает.
Ты приходишь домой, собираешься сон поменять —
а он тает, тает, тает…

Где уж тут быть свободным —
одна только радость – смотреть,
как горит бирюза, как над лесом трава вырастает…
Ты уходишь в свой город, в свою заповедную клеть, —
а он тает, тает, тает…




«В березовом краю, на самом вздохе лета…»


В березовом краю, на самом вздохе лета —
дороги из полей уходят до небес,
и столько чистоты, и солнечного света
приносит тебе в дар средневековый лес.

Здесь тени так легко крадутся меж стволами;
теряясь каждый миг, глубокие, как сны,
макушки в тишине блуждают куполами,
в прозрачной высоте озер отражены.

И зной, в полдневный час, колышет осторожно
высокий иван-чай, и стеблями шурша,
ветра уходят в глубь травы,
и невозможно
о чем-то говорить, забыться, не дыша.

Зато легко бродить по тропам каменистым,
пропасть среди ветвей, и слушать голоса
смеющихся дриад, под облаком тенистым,
на берегу реки – полузакрыв глаза.




«На пороге октябрь, и в колодце клубится тьма…»


На пороге октябрь, и в колодце клубится тьма,
облетела листва, и холодною ночью синей
ты проснешься однажды, посмотришь – кругом зима,
и на стеклах – узор, и под дверью рассыпан иней.

Кто-то топает в сенях, и входит тихонько в дом, —
и запахнет в прихожей оттаявшими дровами…
А за окнами – снег. И ты вдруг загрустишь о том,
о чем даже и в сказке нельзя рассказать словами.

Ты живешь в этом мире, ты смотришь в свое окно,
ты глядишь в эту даль – неизвестно, какого века…
И уже не поймешь даже, что за окном давно
ни звезды, ни былинки, ни зверя, ни человека.

Только белая пустошь, да древний далекий путь,
только хмурое небо, да лес, да холмы, и все же
кто-то есть на земле. Приглядись… И когда-нибудь
ты случайно поймешь, что иначе и быть не может.




«Не ищи меня, мама, я стал путеводною птицей…»


Не ищи меня, мама, я стал путеводною птицей,
на ресницах твоих остывает чужая слеза…
Мама, мама, ты слышишь? Уходят мои колесницы…
Мама, мама, я вижу тебя каждый день, закрывая глаза.

Мама, мама, меня закружила нездешняя вьюга,
вижу пепел пустых городов, и не знаю, как быть.
Это ветер вселенной уносит нас вдаль друг от друга.
Мама, мама, я раньше не знал, как мне трудно любить.

Отвори мне калитку, открой деревянные ставни,
я вернусь, я ворвусь в этот дом – навсегда, навсегда!
Словно в сказке твоей – озорной, заколдованный, давний…
Мама, мама, я больше не брошу тебя никогда!

Нам ли песню споет захмелевшая, тихая снежность?
Нас ли жаркий огонь отогреет в застуженной мгле?..
В этих лунных краях, где живет бесконечная нежность,
что одна нас и держит еще на уставшей земле.




Двери в сад


Но дверь уходит в сад, и истина стареет,
и ночь давно прошла, и нет пути назад.
И даже волшебство души моей не греет.
И все родится вновь, но дверь уходит в сад.

Там травы в серебре, и кружева соцветий
таятся в глубине колышимой листвы…
А мы с тобой мертвы. И даже сон столетий
не встанет над волной некошеной травы.

А мы с тобой вольны идти за эти двери
куда глядят глаза, куда уводит путь, —
в волшебные леса, где призрачные звери,
и темная вода, и царственная жуть.

Мне кажется, я был когда-то в этом царстве.
Мне кажется, я видел несказанный свет, —
среди созвездий лет, в незримом государстве,
среди того, что есть, и даже там, где нет.

Я буду пропадать, и снова возвращаться
в мой бесконечный мир, где люди крепко спят.
Где над водой стоит немыслимое братство…
И к окнам льнет сирень. И дверь уходит в сад.




«мы бродили в травах; однажды утром…»


«…мы бродили в травах; однажды утром – солнечным, спокойным – сквозь тонкие стволы янтарных сосен мы видели оленя. Нам казалось что где-то заиграл рожок, – как будто неслась в лесах, по дебрям и урочьям, охота королевская, – и дикий охотник появился в поднебесье со свитою бессмертной и собачьим унылым лаем вечным…»




Деревня


Деревня заброшена, вымерла, но остается
в домах деревянных – шептаться – упрямая нежить,
и кто-то шевелится ночью в бездонном колодце,
и плачет так жалобно – не подойти, не утешить.

Так было всегда, – оставляя ненужные вещи,
мы вдруг убываем, забыв возвратится обратно,
но дух остается: блуждает по дому зловеще,
срывается с крыши, и что-то бормочет невнятно.

В часах отдыхает кукушка, уже не мгновенья
считая, а вечность, и ночью – неясно, откуда,
вдруг кто-то печально вздыхает о том человеке,
что жил тут когда-то, и ждал запоздавшего чуда.

И все так спокойно, задумчиво и величаво,
что даже не верится в гомон и шум торопливый,
оставленный здесь, над заросшей полынью канавой,
над этой ольхою, над этой опавшею сливой.

Но, кажется, все еще ждет своего воскресения
мой призрак печальный, такой одинокий и давний, —
и смотрит устало, и жмурится от сотрясения,
когда пьяный ветер ломает тяжелые ставни.




«Трава пастушья сумка загадочна…»


Трава пастушья сумка загадочна – ее треугольные листья действительно напоминают холщовую сумку за спиной. Она неприметна – растущая вдоль тропинок, у забора, у моего дома. Но я люблю ее, – потому что по ней ходит почтальон, приносящий мне твои письма.











«Когда закончится игра и ветер станет горше меда…»


Когда закончится игра и ветер станет горше меда,
когда мы выглянем во двор – и станем старше до утра,
придет извечная пора – неторопливая погода
нам скажет медленно: пора! Пора, пора, мой друг, пора!

Мы будем медленно кружить в каком-то сумеречном вальсе,
мы будем медленно расти, – не как грибы, а как-то вбок,
и станем деревом листвы, сомкнем прозрачные запястья,
и словно белка по стволу – по побережью прыг да скок.

А если ветреный гусляр заметит нас в долине зыбкой,
у моря, где растет женьшень, у моря, где растет айва,
мы скажем: «Здравствуй, наша тень!», и одарим ее улыбкой,
и станем белой пустотой, как трын-трава, как трын-трава!




«Вечер близок, путь далек…»


Вечер близок, путь далек,
вдалеке за лесом
еле-еле уголек
тлеет под навесом.

Не видать вокруг людей,
звезд льняно мерцанье.
Только ржанье лошадей,
да коров мычанье.

Только черные поля,
звезды в небе синем…
Вот и вся моя земля,
вся моя Россия.




«Расшумелся ливневыми склонами…»


Расшумелся ливневыми склонами,
расшептался с ветром старый сад,
где в тени, под листьями зелеными
фонари заветные висят.

Где ручьев студеные излучины
огибают зарево колонн,
И ветвями черными закручены
вихри яблок, взятые в полон.

Вырастает сумрачное крошево
облаков, и сновидений горсть
прямо в синий сумрак неба брошена,
и по саду бродит поздний гость.

Заповедны круглые строения,
хрупких яблок сладок аромат,
и стоят по кругу привидения,
обходя задумавшийся сад…




Черемуховый сад


Облака плывут в черемуховый сад…
Что ты делал здесь, пятнадцать лет назад?
Где ты был? За это время где-то
стал чужим внимательный твой взгляд.

Что-то было здесь – давным-давно.
Что-то было… Теплое руно,
летних сказок желтый колокольчик.
Мед густеет. Так заведено.

Помню платье, белое, как снег,
помню дней неторопливый бег,
помню сон, в котором год за годом,
год за годом – не проходит век.

Первых встреч случайные мечты,
легок воздух, помыслы чисты.
Я не мог найти на свете этом
никого, прекраснее, чем ты.

Где же ты теперь, в какой стране?
Где надежды, жившие во мне?
Я оставил их, оставил где-то
в той, давно забытой стороне.

Стал пустым внимательный мой взгляд.
Я исчез – пятнадцать лет назад.
Помню лишь, как долго-долго плыли
облака в черемуховый сад.

Лишь одно осталось мне, одно —
летних сказок теплое руно.
Тайных встреч забытый колокольчик….
Жизнь проходит. Так заведено.




«Грустно мне покидать свой приют опустелый…»


Грустно мне покидать свой приют опустелый,
сладко мне пробегать легкой тенью по крыше,
в этом пасмурном небе, над пропастью белой,
над полями, где шествуют белые мыши.

Странно видеть холмы одиноких строений,
захмелевшие рощи в заснеженной стуже,
Словно белые сны, словно белые тени —
все плывут надо мною, все кружат, все кружат.

Вот он мир запредельный – нарушенной тайны
не откроет своей, и тебя не отыщет…
Только слышно, как ветер над далью печальной
все гуляет во тьме, все играет, все свищет.

Пуст мой дом, заколочен – но скоро ворвется
в его дебри таинственный ветер ненастья…
И звезда засияет, и сказка вернется —
это счастье мое, заповедное счастье.




Лето у изголовья


В далеком лесу, где сухой собирали валежник,
огонь разводили, и чай, обжигающий пили,
и мерзли в убогой сторожке, – живешь ты как прежде,
как сказка, пришедшая из незапамятной были.

Мы жили в забвеньи, и время делили на двое:
одна половина – для кружева лунного света,
другая – для лета. Оно было с нами – живое,
и не по-осеннему ясное позднее лето.

Оно пробиралось тайком из заснеженной дали,
входило и пахло у печки сухою травою.
Такое живое. В своей колыбельной печали
летало, как сыч, над моей и твоей головою.

И мы засыпали под шепот рябиновой вьюги,
от шелеста звезд, пролетавших над старою крышей,
от треска поленьев. Прижавшись друг к другу, как мыши,
спасались от стужи. И видели сны друг о друге.




Тихая осень


Ты – осень,
которой никто не заметит,
не спросит:
ты – осень?

Листья, летящие мимо
сосен,
осень.

Эхо, которому нет, и не будет ответа —
уходящего лета,
света,
ветра,
облака зноя, в преддверьи дождя,
над чернеющей пашней…

Я – вчерашний:
я остаюсь в тех краях, где меня позабыли,
любили,
ждали,
верили,
искали – не находили,
имени не называли.

Открывали дверь – и лишь тишина
заходила ко мне
с осторожностью гостя.

На старом погосте
лежали стаканы и крошки засохшего хлеба.
А мы уходили, по теплой траве, босиком,
до самого неба,
до самого неба.




Сполохи лета


Я увидел, как звонкое лето
заиграло в тенистом бору.
Эти всполохи яркого света!
Эти песни дерев на ветру!

Эти светлые майские росы!
Золотые, как сон, вечера!
Белый клевер, и первые розы,
птичий щебет в саду до утра!

Все так ярко, янтарно, случайно,
бурна зелень и мысли легки.
И как будто забытая тайна —
шепот ив у дремучей реки.

Наколдуют себе, напророчат,
затуманят бескрайнюю даль,
загрустят потихоньку… А ночью
звезды в небе горят, как хрусталь!

Вот оно – заповедное счастье
все забыть, ни о чем не гадать,
в оны дни, когда даже ненастье
вспоминается, как благодать.




«Все будет заново, так легко и просто…»


Все будет заново, так легко и просто,
что не загадаешь себе желания:
то ли это зарево, то ли звезды,
падают под куполом мироздания.

Выйдешь, – и затеплится в сердце сладкое,
словно никого и не ждешь ты в гости,
словно растворяешься, и украдкой
звезды собираются в сплошные грозди.

Будто сон – последствие, жизнь – спасение
в этом небе сказочном, глухом и кротком,
словно есть осмысленность, и воскресение
станет только вехой на пути коротком.




«Сколько белых деревьев в моем окне…»


Сколько белых деревьев в моем окне…
В этой старой деревне неясно мне,
сколько лет будет длиться седая тьма.
я устал, я схожу с ума…

Все еще повторится, и будет вновь,
незнакомые лица придут из сна.
А мне все еще снится твоя любовь.
И ты одна…

Ах, какими снегами разлучены,
сколько было на свете времен весны…
Сколько лет все пою о тоске земной —
тебе одной…

Зачарованный ветром, закружен мглой,
все шагаю по свету под стужей злой,
все ищу то окошко в пустой избе
что ведет к тебе.




«Ты только не спеши, заведомою ложью…»


Ты только не спеши, заведомою ложью
не разбавляй глухой огонь своей души.
Иди себе во тьму, сквозь лес, по бездорожью,
но только не спеши, но только не спеши.

Ты знаешь весь набор своих волшебных красок,
ты слышишь перебор серебряной воды,
а лишь настанет ночь – и мир померкнет сразу,
и темная вода сотрет твои следы.

Останется лишь миг, тобою сотворенный,
всего лишь только миг – в бескрайности времен,
всего лишь только миг – тобой запечатленный,
всего лишь только миг, всего лишь только сон.

И канет в пустоту очередная веха,
и всю свою любовь, и веру затая,
исчезнешь навсегда – останется лишь эхо
за гранью пустоты, за гранью бытия.

Но станет новый день задумчивей и строже,
когда услышит зов в неведомой глуши,
и будет старый век счастливей и моложе,
ты только не спеши, ты только не спеши…




«Здесь рыжие лисы, мелькнув, исчезают в воротах…»


Здесь рыжие лисы, мелькнув, исчезают в воротах,
и тысячелистник на взгорье стремится упрямо,
а я все стою, и мне все не хватает чего-то,
и спать не иду, даже если зовет меня мама.

Ах, мама, здесь лисы крадутся в соседний курятник,
ах, мама, здесь столько пахучей полыни и кашки,
ах, мама, я рыцарь, – с крапивой воюющий ратник,
во имя травы череды и пустынной ромашки.

Я яблонный хворост сегодня зажгу на опушке,
я майских жуков на березе моей сосчитаю,
а полночь придет – и я белою дымкой растаю
в заросшем саду, где уныло бормочут лягушки.




«Живешь ли ты в дебрях осенних, у самого синего моря…»


Живешь ли ты в дебрях осенних, у самого синего моря,
плутаешь по следу оленя в холмах полуночных, —
а все возвращаешься к дому на каменном взгорье,
среди опустевших садов и канав водосточных.

Ты кажешься древним, но утром придет с небосвода
усталое солнце, и снова, с дорожной сумою
уходишь куда-то, и вслед золотая свобода
появится тихо – и вечностью станет самою.

И что ты не ищешь в бескрайних своих перелесках,
в забытых лугах, и в туманах над далью речною —
все снится и снится в знакомом окне занавеска,
кольцо на воротах, и дым над трубою печною.

И дом все такой же, каким ты и знал его прежде —
печальней любви, и дороже любого наследства.
Проходят года. И душа замирает в надежде





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/tibul-kamchatskiy/dom-na-krau-sveta/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.