Книга - Снова стать маленькой

Снова стать маленькой
Марина Тмин


Новый Сборник Стихотворений Марины Тмин о любви, нежности, путешествиях, боли и перерождении. Он вобрал в себя лучшие ее произведения последних трех лет творчества, чтобы уважаемый читатель насладился столь непопулярным ныне, но очень ёмким и мелодичным способом излияния чувств и эмоций, как поэзия.






Марина


забарабаню по подворотням.

вот она я, сломанная рябина,

вечер делает словоохотней ,

рассказываю: тело мое – глина,

закат взбудораженно розовеет,

ветер щекочет лицо и спину,

ночь из щелей одичало веет.

рассказываю: имя мое – Марина.

секундная стрелка играет панк,

годы развинчиваются мотками,

жизнь – игра, где идут ва-банк

признанные лучшими игроками.

вот я стою, вещаю свою историю,

ветер носится по вокзалам.

рассказываю: в моем имени – море,

я буду счастливой. мне мама сказала.




Я сама.


кто-то прячет за пазуху, я – за коленку,

кому-то хрен да маленько, мне – хлеб да маленько,

от папы досталась фамилия Коваленко,

да и ту я быстренько поменяла.

кто-то меняет простыни, я же меняю страны,

жизнь оказалась штукой смешной и странной,

понимаешь, оказываясь за океаном:

лучше много и хорошо, чем хорошо, но мало.

лучше все время рядом, чем никогда не спорить,

лучше большая радость, чем небольшое горе,

лучше сидеть сухим, чем лезть в ледяное море,

и лучше простуда, чем диарея.

кто-то корпит усердно, я же – храплю усердно,

кто-то ждёт пятниц, я выбираю среды,

лучше немного пользы, нежели много вреда,

чаще всего не так, но я ни о чем не жалею.




Разговор в темноте.


не оставаться ни минутой дольше,

чем был отпущен срок и не спускать курок.

не возвращаться, не хотеть вернуться,

не распрощавшись уходить во тьму,

не разглядеть попытку улыбнуться,

не доверять на свете никому.

не раздеваться, так поговорить,

в пальто, не заходя за рамки коридора,

чтобы не видеть, как привычно и светло

становится за неподнятой шторой.

чтобы не знать, что за окном зима,

уставшая, идёт, понурив плечи,

и глупые безликие дома

уставились в безмерно долгий вечер.

чтобы не видеть нерабочий светофор,

мигающий на темном перекрёстке,

чтобы не слышать бесконечный разговор

закрытых магазинов-переростков.

чтобы не знать, что там творится за дверьми,

усесться на полу, курить, не тронув выключатель,

чтоб никогда не видеться с людьми,

на крайний случай – чтоб не замечать их.




Сашке. О любви.


ты пахнешь музыкой, стихами и метро

накрыв меня с утра своей рукой,

становишься течением семи ветров,

и даришь свет, и даришь мне покой.

ты крепче всех крещенских холодов,

нежнее, чем шелка,

дороже всех богатств,

благодаря тебе я знаю – есть любовь,

есть счастье, мир, волнение и страсть.

и я не знаю, где все это раньше было.

ты пахнешь ладаном, черешнями и мылом.

я никого так сильно не любила.

я никогда так сильно не любила.




Сашке. О значимости.


ты сам и ветер, и стрела, и лук,

ты звонкий смех, высокий голос,

и слезы, и неровный трепет рук,

и на лицо упавший робко волос,

ты сам и время, и волна, и чудо,

ты семя, что упало в чернозём,

ты – Кришна, Ганди, Шива, Будда,

ты – порох, спичка, ты – огонь и гром,

в тебе начал начало и конец концов,

ты – мир, ты – свет, ты – радость и страданье,

ты молодость, ты – мудрость праотцов,

ты бесконечная история скитанья.

ты – рожь и колос, легких взмах ресниц,

и колесница солнца, и весенний гомон,

ты муза, и ты пенье птиц,

ты сплошь любовь, ты вечная свобода.

ты – дом, покой и запах книжной пыли,

ты знойный жар и холод тысяч стуж,

не важно, кем ты был и кем мы оба были,

ты – все мое, мой друг, мой брат,

мой муж.




Про современное положение вещей


знаешь, милый, мне часто снятся дурные сны,

про то, что зима не кончится, и что не будет весны,

про то, что чужие люди спят на нашей кровати,

женщины с пустыми лицами мои надевают платья,

что деньги становятся вдруг центром нашей вселенной,

что море выше голов, и больше не по колено.

что мы отреклись от веры в карму, людей и чудо,

что ты говоришь: «я любил так сильно. но больше любить не буду».

знаешь, милый, я часто вижу войну во сне,

что люди, дрожа от злости, что-то толкуют мне,

что все купили машины, все получили работу,

только судьба родных – больше не их забота.

у каждого есть айфон, вилла, яхта, мопед,

но человечности в людях больше ни капли нет.

знаешь, мне часто снится, что люди стали тем, что они едят,

и по улицам – трупы, трупы коров, свиней и цыплят,

что люди забыли радость, смотрят глазами тупыми,

и нет ни любви, ни счастья, ни бога, ни мира с ними.

что люди продолжили слепо тратить дары природы,

у них не родятся дети, одни лишь только уроды,

знаешь, милый, мне снится пустырь вместо города,

планета бьется в ознобе, планета дрожит от холода,

планета сходит с ума от бессильной злости,

нет в мире улыбок и смеха, одни только кости, кости.

и знаешь, можно проснуться, забыв про дурных гостей,

но только в реальном мире бывает ещё страшней.




Мы, молодые


патефон разрывался скрипами, стонами,

выплевывая какие-то никчемные звуки,

мы, молодые, с сердцами железобетонными,

цеплялись, друг другу протягивая руки,

и по стене расползался театр драмы,

подсвеченные предметы меняли привычные очертания.

бились наполненные шумом улиц стаканы,

и была в этом вечере некая дикая, тайная

отрешенность, отличная ото всех, что канули,

обособленная ото всех, которые надвигаются.

то ли наши с тобой голоса были странными,-

прокуренный шёпот, сбивающий спесь с лица,

то ли пластинка, поставленная повторяться,

давила на нервы, вымигивала косящим правым

снова, снова все те же ноты, ждала реакций,

и раздражение ей удалось на славу.

по скрипящим от тяжести уголкам паркета

мы вываливались, с глазами по три копейки,

выходили в ночь, отлавливали тлеющее лето,

смирно ждавшее в позе лотоса на скамейке.

мы переучивались от старого к новому,

вдыхали пыльный, разбухший от тяжести вечер,

и каждую секунду смеялись навстречу слову,

бархатным одеялом ложившемуся на плечи.

и когда разгорелся рассвет над городом,

сонные, мы устало плелись к паркету и патефону,

с летом в сачке, отловленным, но не сломленным,

беспечно вызванивающим осень по телефону.

и когда лучами первыми день забился,

такие смелые мы друг друга любовями окатили.

мысли полезли в голову, мол, только ты сам

решаешь не жить, как тебя учили.

даже пластинка стёрла то, что на ней писали,

и патефон извергался не бесполезно, а нежно.

в каждую ночь мы волшебство вносим сами,

и после таких ночей жизнь уже не становится прежней.




О том, чего не люблю.


я была рождена для дела,

для какого – да кто б сказал.

из цветов не люблю белый,

и в Москве не люблю вокзал.

может, мне назначено стать поэтом,

но никто не предупредил.

я не очень люблю лето,

и бестактных тупых мудил.

я сама, конечно, не знаю,

но я чувствую – что-то лезет,

что-то так навязчиво прорастает,

как нелюбимая мной плесень.

я, вообще, не люблю многое,

да и многих, чего скрывать.

проходите мимо своей дорогою,

на мою не вздумайте наступать.

потому что, может, написано

на роду стать великим оратором,

тогда вам все будет высказано,

и тогда все будет воздато вам!

ни диктаторы, ни катаклизмы

не заставят меня молчать!

я люблю только красный Винстон

и тепло твоего плеча.




Ода молодости, жизни и высоткам


под ступнями домов многоэтажных

полоски света вырезают чёрных птиц,

и отголоски звонкости вчерашней,

на миг задумавшись, стекают со страниц -

в бокал, наполненный вином до середины,

в улыбки уголков любимых глаз,

и август был, пожалуй, слишком длинным,

излишне прочно отпечатался на нас,

сентябрь напирает неуемно,

и лучики мерцающих надежд

укутывают крох своих бетонных

в осеннейшие из осеннейших одежд-

в тоску дождя, в потоки ржавых труб,

и все, что этим монстрам остаётся -

тянуть карнизы выпяченных губ

наверх, на крышу, чуть поближе к солнцу,

выкатывать балконы-котелки,

белье развешивать, надеясь пропитаться

тем, что оставили последние деньки

зашуганного лета-иностранца.

давай и мы подставимся лучам,

и свесив головы из пластиковых окон,

порадуемся тёплым мелочам,

закрутим летний выбившийся локон.

кто, кроме нас, сумеет оценить

смех чаек и бокал с игристым,

сквозь сумрак протянувшуюся нить,

и небо, ставшее таким осенне-чистым?

если не мы, то и другой никто,

а значит, красота прольётся даром,

так доставай своё осеннее пальто

и старую уставшую гитару,

пойдём будить соседей-недотёп,

что вечно хмурятся и ходят слишком важно,

пусть этот день прекрасным возрастёт

под ступнями слепых многоэтажек.




Не злюсь. Не плачу. И не вру.


не злюсь. не плачу. и не вру.

тихонько хнычу по утру,

что ломит тело,

что все не так, как я хотела,

что истины, прописанные мелом,

каким-то умником излишне неумело,

лишь припечатают к ковру.

однажды я, наверное, умру.

но ныне собираюсь жить,

ты видишь, как гортензия дрожит

перед окном,

как кот, крадучись, проникает в дом,

как капли – на пол? все твердишь: «потом,

ещё вся жизнь, ещё всего хлебнём»,

ты видишь, протянулась наша нить,

и некого жалеть, и некого винить.

и каждый день в тягучей вате года

окрашивает плоскость небосвода

в лазурный цвет,

ты веришь? ничего такого нет,

что повторится дважды, как парад планет,

как юные смешные мы в рассвете лет.

а значит, нужно жить свободой,

прощаясь с горечью, как будто с непогодой.




Песнь маленького сверчка


каждый день на нашем крыльце умирает сверчок,

тысячи муравьев собираются на последний пир,

каждое утро солнце выбирает восток,

а потом уже – весь оставшийся мир.

каждый день я встаю поприветствовать первый луч,

но смотрю при этом на север или на юг,

все равно по утрам не разглядеть из-за туч

не то что солнца – даже своих рук.

каждое утро псы пытаются выгрызть блох,

чешут, скребут, кусают, гоняются за хвостом.

других городах и странах я узнала,

что мир бывает неплох,

но сейчас я рассказываю не о том.

каждое утро океан набрасывается на песок,

каждый день мы боремся, чтоб не сойти с ума.

каждый день на крыльце умирает один сверчок,

и мне кажется, что этот сверчок – я сама.




Что нужно для счастья?


улицы, отчего-то линиями названные,

вымощенные тротуарами,

сталкиваются заперво слишком разными,

расходятся чаще парами,

соединяя метро с парадными,

сталкивают влюблённых поребриками и лбами,

делаются к ночи такими нарядными,

освещённые фонарями,

оглушённые музыкой улиц,

выплескивают страсть свою стаями неформалов,

разлистываются тысячами страниц,

на которых вечно написано слишком мало,

обрызганные любовями да объятьями,

замазганные словами, стихами, свободами.

расцвеченные разноцветными платьями,

раздушенные духами и туалетными водами,

расходятся, сталкиваясь между большим и малым,

где-то между одиннадцатой и четвёртой,

несутся трамваем, утренним, запоздалым,

бьются растревоженною аортой,

к ЛЭНЭКСПО, к порту, к чайкам, заливу Финскому,

чтоб поделиться с морем глупыми новостями,

о том, что стали излишне близкими

с теми, кого вначале видели лишь гостями.

и что теперь и дня не могут помыслить

не встретившись на стрелке или Кадетской,

проходят годы, а чувства, как прежде, чисты,

свежи и искренни, и немного детски

для такого взрослого, трехсотлетнего, горделивого,

видавшего виды, прошедшего через кольца ада.

усесться вместе под деревом, где-нибудь у залива,

и больше для счастья, в общем-то, ничего не надо.




Чему меня учили и что из этого получилось.


зло, говорили мне, возвращается бумерангом,

следует нам робеть перед теми, кто выше рангом,

вещь перед стиркой желательно вывернуть наизнанку,

а чувства, напротив, закапывать глубоко.

бьет, говорили мне, значит, любовь сильна,

пусть светел день, ночь будет всегда темна,

есть, говорили, верная, есть ложная сторона,

и выбирать всегда нужно ту, где легко.

мне говорили, мол, выбор мой будет прост,

люди постятся – и я выбираю пост,

толпы робеют – и я поджимаю хвост,

только на деле все обстоит иначе.

собственный выбор делать сложней, чем быть частью стада,

все, кто нас учит жить, редко сами живут, как надо,

только упорным и смелым в конце – награда,

а остальное, в общем-то, ни черта не значит.




Утро на побережье.


утро на побережье, собаки брешут громче,

чем волны и чайки, и шумная детвора,

продавцы молока и фруктов надрываются что есть мочи,

поднимается из-за гор божественный добрый Ра,

озаряет телом своим бестолковый город,

и высвечивает грязь, пороки и нищету,

насыпает зелени и песка за ворот,

и вымачивает футболку не во влажности, но в поту,

выключаются фонари, и тут же включают моторы

мотоциклисты, мусорщики, первый рыбак,

шум наполняет все ещё спящий город,

выдергивая сонных людишек из ночи лап.

пыль завивается, как кудри румяной девицы,

люди разводят привычную кутерьму,

кто-то готовит, кто-то спешит, кто-то злится.

утро на побережье,

мир им.

мир всем.

мир всему.




А что там за морем? Я где-то слышала…


а что там за морем? я где-то слышала,

что дивный край, что солнца вечный жар,

что никогда не станет немощен и стар,

кто в даль морскую хоть однажды вышел,

кто пересёк безмерную морскую гладь,

достиг волшебных стран, где прежде не бывал,

вкусил табак, какао, самбу, карнавал,

узнал такое, что и не мечтал узнать.

я где-то слышала, что это край земной,

все – удовольствие, и жизнь, и блеск, и смех,

что не напрасно как магнитом манит всех,

и магия творится…

только не со мной.

мне, честно говоря, таких «чудесных» стран

хотелось бы не знать, тем более – не видеть,

мне не хотелось бы кого-нибудь обидеть,

но каждый третий здесь – законченный болван,

нет ничего, тут абсолютный ноль

по меркам всем, критериям и пунктам.

быть может, здесь и нравится кому-то,

но, к сожалению, не нам с тобой.




Другой ли бог сидит на колумбийском небе?


видели ли вы колумбийское небо,

сплошь усыпанное звёздами,

зажатое меж двух горных цепей,

окружённое противостоящими армиями,

которые под покровом ночи

делятся самыми сокровенными желаниями,

где утром большая чёрная женщина

сворачивает курице шею,

закидывает ее в ведро

и прямо так укладывает на сковородку,

с перьями и выпученными глазами.

где несчётные толпы голодных,

худых и нищих, плетутся вдоль трасс

бесконечными косяками,

сгибаясь от тяжести жизни,

судьбы, своего же скарба,

сгибаясь под ненужным дерьмом

набитыми рюкзаками.

все они рассеиваются по фермам и полустанкам,

заводят ещё больше детей,

забытых богом, никому не нужных,

чтобы те, подрастая, пополняли ряды попрошаек,

и наполнение даже ужаснее того,

что видать снаружи.

в общем, небо один в один,

как в любой другой точке земного шара,

тем более, что и полушарие такое же северное,

и звезда полярная путь освещает.

в конечном счете,

и бог на этом небе сидит такой же.

и не ясно, то ли он не видит,

что тут творится, то ли люди забыли, что он за всеми внимательно наблюдает.




Проект «Латино»


вначале было слово, и слово было «бог»,

и бог хотел нормально сделать, но не смог.

проект «латино», очевидно, ему не удался,

из-под контроля вышло все, и тут, и сям.

и глядя в ужасе блаженном на то, что сотворил,

на континент махнул рукой и вслух проговорил:

«вы дальше, хм, давайте как-то сами,

я дал вам реки, горы, океан и одарил лесами,

я дал вам почвы и дожди, какао и табак,

все это может запороть лишь конченый дурак».

и бог замолк, и начался полнейший беспредел,

тут каждый ладил быт так, как он сам умел,

и в общем, все бы ничего, если б хоть кто-нибудь

сумел бы их направить на адекватный путь.

вначале было слово, и слово было «бог»,

и бог создал Америку, но одолеть не смог.




Перуанские пляжи.


представьте Сочи без единого ресторана,

без магазинов, лавочек и таксистов,

только разруха, серость, пыль и бураны,

пеликаны да пустующая пристань.

вот вам – достовернейшая картина

перуанского побережья, хоть плачь, хоть смейся,

горы, бедность, пластиком заваленные равнины,

падай в холодную грязную воду и с веками слейся.

пройдись по улицам с фасадами обветшалыми,

приглядись, как люди живут, едят и общаются,

и собственные проблемы покажутся нелепыми, малыми

в сравнении с перуанским умением вести хозяйство.




Пунта дель Дьябло.


туристическая деревня, пустующая в несезон,

сосновый лес, подбирающийся к воде вплотную,

ни асфальта, ни супермаркетов, ни каких-либо модных зон,

только псы, нарушающие тишину ночную.

только крошка-причал с парой рыбацких лодок,

памятник неизвестному, неизвестно зачем поставленный,

невозможно вычислить ни страну, ни город, ни время года,

и время, тягучее, точно мазут расплавленный.

и вода – чуть дотронешься, сразу же сводит скулы

и закаты, яркие, пробивающиеся сквозь еловые лапы

и в любую погоду в воде – серферы и акулы,

и любое время – время любить и плакать.




Бесконечные города


в моем Берлине всюду звуки техно,

и молодость, и вечный шум шоссе,

и парки утром пьяные в росе,

и солнце падает на купол Рейха.

в моем Париже кислое вино,

Монмартр, Лувр, бедные кварталы,

сады, соборы, замки и вокзалы,

закрыть глаза и медленно идти на дно.

в моей мечте, в далеком знойном Рио,

все пьяно, весело, нелепо и смешно,

не жизнь – там карнавал сплошной,

и льются тонны ледяного пива.

в моем родном, названном в честь Петра,

уютно, громко и до слез знакомо,

все – часть меня, и все давно как дома,

мосты, рассветы, холод и ветра.

в моем Таиланде – золото и храмы,

в Ханое – грязно, в Лиме – суета,

такие разные, такие схожие места,

такие разные и вечные мы сами.




Стихотворение без конца.


чувства, к слову, застегиваются на зиплок,

чтоб никто не увидел, не уволок,

чтобы больше никто таких чувств не смог

раздобыть себе,

чтоб сидели все в зависти и злобе,

чтобы блюз вечерний на ржавой печной трубе,

чтобы город стал наконец тебе

хоть слегка родней,

чтобы нерв не пружинил, когда говоришь о ней,

чтобы не делалось тошно, если делается темней,

но ещё не горят фонари,

чтобы любовь проживала все тридцать три,

(а не три), как всем Бегбедер говорил,

закрывай свои чувства, да впредь смотри,

чтоб никто не взломал замок.




•••


ночь захватывает власть в городах,

ветер доносится привычным смрадом,

проститутки, словно птицы на проводах,

ютятся по автострадам.

музыка режет лезвием раздражённый нерв,

издалека отражается звук молитвы,

убираются полчища старых дев

с поля битвы.

война, как обычно, заканчивается ничьей,

вера лишается верных своих столпов,

девочки отращивают волосы до плечей,

надеючись на любовь.

жизнь произвольно решает, в кого стрелять,

кому побольнее поддать под дых,

я почему-то оказываюсь этим кем-то опять,

и боль укладывается в стих.

я, как всегда, не в силах ей дать отпор,

только руки – в кулак: «давай в этот раз

без канители, стреляй в упор,

в левый косящий глаз».

Самой себе прошедших лет

мысли сходят с привычных рельс,

щебечут соловьями в голове раздувшейся,

становится видно, что вся прелесть

жизни скоплена в осклабившейся кондукторше,

и фонари не газовые, но электрические,

и все фонарщики потеряли свою работу,

так и я выплываю из ямы своих привычек…

пережить бы пятницу да субботу,

в воскресенье – известно: всегда хреново,

да и понедельник облегчения не приносит.

я делаю шаг, чтобы сделаться новой,

спотыкаюсь. оказывается – осень.

порошит дороги листвой опавшей,

красит все соразмерно своим желаньям,

будь серьезнее, ешь на завтрак кашу,

не скучай по мне. до свидания.




Кто против нас


дымно в городе, льётся дым через окна,

погружённая в вечность, машет хвостом сорока,

ель колышется, щекочет небо ветвями,

мы сидим в тишине, и тишина – с нами.

пусто в городе, и пустота хлещет

крупными каплями, стекающими на плечи,

дверь скрипит, подгоняемая ветрами,

мы сидим у огня, и огонь – с нами.

в городе жар, но от него не хуже,

время пятится, затягиваясь все уже,

дни сторонятся, сменяются вечерами,

мы – середины мира, и целый мир – с нами.

монстры в городе, и эти монстры – люди,

желчь и зависть, месть на остывшем блюде,

со всех сторон глазеют тысячи тысяч глаз.

мы сидим средь людей, и они – против нас.




Искупление


пускай летит ирония, не став моим коньком,

пускай дрожит в агонии и плещет кипятком

в унылые и тухлые мозги, умы, сердца,

пусть хлещет, валит, бухает, стираючи с лица

серьезные и мерзкие, гримасы, маски, фарс,

пусть бьет смешно и дерзко, и не жалея вас.

пускай клокочут яды, желчь льётся через край,

вы все! чему вы рады? вам обещали рай?

бессмертные, распутные надежды на блага,

пусть похоти минутные наставят вам рога,

слов цианистый калий пусть льётся со страниц

и смрадом гениталий вас ниспровергнет вниз.

бездельные, бесцельные, кто выдумал вас всех?

и ангелы, и демоны поднимут вас на смех.

вы, жалкие, никчемные, ведомые деньгой,

плетётесь, обреченные, под божьею ногой,

забытые, ненужные, пусть вас сразит грозой,

и выплеснет наружу всю вашу боль слезой.

быть может, этим методом очиститесь от гнусности,

и голыми обедами избавитесь от грузности

мозгов своих прочищенных, зашоренных и выстланных,

порабощенных вымыслом никчемного правительства,

пускай посыпет небо вас солью перемен,

и вы, глаза открывшие, подниметесь с колен.

восстанете, уставшие извечно быть рабами,

и, точно звери падшие качнете головами,

стряхнув туман и пелены, оглянетесь вокруг,

и жить так, как вам велено, все прекратите вдруг.

пусть льётся жесть и ненависть, пусть льётся яд и кровь,

пускай впервые венами пропустите любовь,

огромную и зрелую, любовь к себе и ближнему,

к земному и небесному, к простому и всевышнему.

и пусть через страдание изменятся все судьбы

убогоньких созданий, носящих имя «люди».




Поэтическое


нечто – всем, жившим и тем, кто ныне считает себя творцом,

даже мне, хоть я и не приписываю себя в этот складный строй

. всем, пытающимся повременить с концом,

неизбежным, от невозможности жить в ладу с собой.

всем, осиротевшим и обезличенным,

живущим на субсидии и пособия,

мечущимся между кредитками и наличными,

мнящими себя отчего-то особенными,

уникальными и единственными,

увлекающимися идеями, взглядами, мыслями,

выставляющимися модернистами/футуристами,

но главное – такими кристально чистыми,

непорочными, даже стоя над ямой с помоями,

мы кричим: «смотрите, как мы чисты и искренни,

смотрите, как мы спокойны!

слышите? разливаемся бурями, искрами!»

и выискиваем в отбросах бриллианты,

покрывающие ипотеки и выплаты по кредиту,

вытягиваем по жизни самые удачные фанты,

и любимая отговорка на все : «да иди ты!»

вот мы смеёмся, закапываясь все глубже,

уже захлебываясь, рыскаем в черепной коробке,

плещемся, ковыряясь в мозговой луже,

святы, безгрешны, по-детски робки.

тянем ручонки искалеченные, иссохшие, загребущие,

чтобы достать с антресоли единое, животворящее,

слово, объемлюще-вездесущее,

громкое, емкое, настоящее

. и выстраиваются очереди из желающих

первыми слышать, как оно прорежется и воскреснет,

ласковым звуком (никаких вам скрипуче-лающих),

и станет началом всех самых прекрасных песен.

что за слово? любовь? нет, избавьте!

из-за него Маяковский пустил себе пулю в сердце,

из-за него ломаются лётчики, физики, космонавты,

от него и так уже никуда не деться.

воздух? вы слышали о Рождественском?

как он умолял о воздухе, иступлясь от чувства,

о глоточке чистого, свежего, венского,

или берлинского, или какого русского.

нет, воздух тоже не подойдёт. и свобода –

любимое слово политиков, демагогов, лжецов,

безликое слово, служащее прикрытием для урода,

живущее в каждом третьем из подлецов.

пули – дуры, свет заслоняют тучи,

кровь обагряет планеты и души черны,

страсть, в общем, не многим любови лучше,

а надежда звучит как-то обреченно.

страдание? в этом слове так много для русского человека,

искупление и счастье только через него возможны,

страдание как эпитет любого века,

но и с ним, пожалуй, стоит поосторожней.

знаю! придумала! слово – дружба!

крутите барабан – оно попадётся в любом отсеке.

ведь каждому человеку определенно нужно

знать, что есть кто-то, заботящийся о человеке.

тогда семья! кто ещё подносит заботу на золотистом блюде?

и взрослые особи, как маленькие телята

припадают к давно опустевшей груди,

нежно, но строго их вскармливавшей когда-то.

нет, все – не то. пустота и бессмысленное ворочанье

звуков, не отражающих ничего, по большому счету.

ну тогда, наверное, подойдёт одиночество,

вот та самая восьмая, заветная, нота!

или бог? нет, не кидайте в толпы слово, ему подобное.

в лучшем случае – многие отвернутся,

или выкажут недовольство бешеное, утробное,

или, – в худшем – затеется революция…

так и роемся, шарим, уверенные, что запихивали

куда-то между зимним пальто и домашним лечо,

ищем, изнеможенно, до плечево-психо-вывихов

слово, которое всех оживит, излечит.

перерываем толковые, бестолковые и синонимов,

разбрасываемся буквами бестелесными,

в отчаянной попытке найти хоть что-нибудь,

нужное, стойкое, крепкое, веское.

и, как ни странно, всегда находим,

пыльное, сонное, сжавшееся комком.

каждый – своё, независимо от властей и моды,

звонкое, меткое, о всяком и ни о ком.

и начинаем носиться с ним, как угорелые,

лелеем, ласкаем, надеемся – даст плоды.

родятся стихи, злободневные, точные, зрелые,

нужно света побольше, тепла, воды.

и вот мы ждём, заламывая руки, склоняясь над ноутбуком,

забывая, что ничто не родится из мертвого семени,

и пустое слово останется бесполезным звуком,

сколько бы ни было отпущено времени.

чтобы выносить нечто стоящее и сильное,

мало вгрызаться зубами в тугую нить.

нужно слово наполнить жизнью,

но для этого нужно хотя бы немного жить.




Мое небо


небо мое – консервная банка с тушеными мыслями,

словами без звуков, и сомнами чисел бесчисленных.

валятся мысли, крошатся, брызжут себя изумрудами,

возомневая себя изумленными, вечными, чудными,

долгими, нужными, по небосводу разлитыми красками,

треплют мне мозг постоянными странными сказками,





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=55331566) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.