Книга - Петр I. Материалы для биографии. Том 3. 1699–1700.

Петр I. Материалы для биографии. Том 3. 1699–1700.
Михаил Михайлович Богословский


Произведение академика М.М. Богословского (1867—1929) безоговорочно признано классическим сочинением историко-биографического жанра, остающимся самым полным исследованием личности Петра Великого и эпохи петровских преобразований.

Третий том знакомит с деятельностью Петра в 1699—1700 гг., охватывая вопросы Русско-датского союза, приготовлений к Северной войне, и заканчивается рассказом о посольстве Е.И. Украинцева в Константинополь.

Издание проиллюстрировано портретами Петра I, выполненными с натуры, а также созданными впоследствии русскими и зарубежными художниками по оригиналам Петровского времени.

В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.





Михаил Михайлович Богословский

Петр I. Материалы для биографии

Том 3

Русско-датский союз. Керченский поход. Дипломатическая подготовка Северной войны. Реформы и преобразовательные планы 1699–1700 гг. Начало войны Дании и Польши со Швецией и приготовления Петра к Северной войне. Посольство Е.И. Украинцева в Константинополь

1699–1700






© Художественное оформление, макет, «Центрполиграф», 2022




Русско-датский союз






Петр I

Гравюра Е. Чемесова. 1759

По оригиналу Ж.-М. Натье. 1717




I. Смерть и похороны Лефорта. Учреждение ордена Андрея Первозванного


Петр ехал в Воронеж с необыкновенной быстротой, так что, отправившись из Москвы 19 февраля 1699 г. вечером, был уже 22-го на месте[1 - См. т. III настоящего издания, с. 260.]. С дороги, несмотря на такую быстроту, он все же успел написать в Москву, по крайней мере Н.М. Зотову, как это видно из его сохранившегося ответа. «Нашего смирения сослужителю, геру протодиакону Р.А., – писал Петру в своем ответе 23 февраля шутовской патриарх Н.М. Зотов, – со всею компаниею о Господе здравствовати. Благодарствую вашей любви за возвещение путешествия вашего при добром здравии (о чем уведомлен от азовского владыки) и впредь о сем нам ведомо чините». Далее идет ряд каких-то намеков по поводу Масленицы, для нас теперь малопонятных, так как письмо Петра к Зотову, подавшее повод к этим намекам, не сохранилось: «Зело удивляемся вашей дерзости, что изгнанную нашу рабыню, то есть Масленицу, за товарыща приняли, не взяв у нас о том свободы; только ведайте: есть при ней иные товарыщи: Ивашка и Еремка, и вы от них спаситесь, чтоб они вас от дела не отволокли, а мы их дружбу знаем болши вашего. Сего числа поехали к вам иподдиакони наши Готовцов и Бехтеев, с которыми наказано от нас подати вам словесно мир и благословение, а Масленицу и товарыщев ее отлучити, понеже при трудех такие товарыщи не потребны. А к сим посланным нашим иподдиаконом будите благоприятны. При сем мир Божий да будет с вами, а нашего смирения благословение с вами есть и будет. Smirennii Anikit власною рукою. Февраля в 23 день 207-го, с Москвы»[2 - Письма и бумаги Петра Великого. Т. I. СПб., 1887. С. 759–760.]. Общий смысл письма, впрочем, ясен. Зотов предостерегает Петра от спутников или товарищей Масленицы Ивашки Хмельницкого и Еремки (?), т. е. от пьянства с его последствиями, которое может отвлечь его от работ, предстоящих в Воронеже.

Наступившая первая неделя поста поразила Корба своим контрастом с неделею Масленицы, которую она сменила. Вид Москвы сделался совершенно иным. «Насколько прошлая неделя, – пишет он в дневнике, – была шумной и разгульной, настолько эта тиха и скромна… Лавки не открывались, торги на рынках были закрыты, присутственные места прекратили свои занятия, судьи не исполняли своих обязанностей; нельзя было вкушать ни льняного масла, ни рыбы; пост был в высшей степени строгим; они умерщвляли плоть только хлебом и земными плодами. Во всяком случае, подобная метаморфоза явилась неожиданной и почти невероятной». Однако начало православного поста не помешало Лефорту 22 февраля в среду на первой неделе устроить у себя угощение датскому и бранденбургскому послам, отправлявшимся с этого угощения прямо в Воронеж к Петру. Погода была так хороша, вечер такой теплый, что пиршество происходило под открытым небом. «Послы датский и бранденбургский, – пишет Корб, – много пили с генералом Лефортом под открытым небом, пользуясь приятным вечером, и прямо из его дома отправились в Воронеж»[3 - Корб. Дневник. С. 131–132.]. Это приятное времяпрепровождение под открытым небом в конце февраля не прошло для Лефорта даром; он сильно простудился, и на другой же день у него началась лихорадка. «У генерала Лефорта, – отмечает Корб под 23 февраля, – появились внезапно лихорадочная дрожь и жар». Здоровье его было вообще плохо за последнее время. Еще в начале февраля его племянник Петр Лефорт извещал женевских родных о плохом состоянии здоровья дяди, которого беспокоили старые раны[4 - Posselt. Lefort, II, 517.]. На 24 февраля у него был назначен обед для полковников; но принимать гостей сам Лефорт уже не мог, и эту обязанность выполнял за него племянник[5 - Корб. Дневник. С. 132.].

26 февраля в воскресенье Петру отправлена была почта в Воронеж. До нас дошло довольно большое письмо к царю Ф.А. Головина. Отвечая Петру на его письмо, написанное только что по приезде в Воронеж, Головин выражает удивление скорости путешествия и быстроте дошедшей от царя в Москву почты; затем сообщает о полученных в этот же день утром письмах от Возницына с известиями о заключении им трактата с турками 14 января, о заключении договоров у турок с цесарцами и поляками 16-го и о том, что венецианский посол пока еще не заключил договора. «Я, государь, – пишет по этому поводу Головин, – видя… превеликое бездушество цесарцев, не могу рассудити, что из сего будет. Дай Боже пользу христианом, а мню венетов не безнадежных быти к сему; токмо посмотреть, что другая почта покажет: розъедутся ль они в том или еще что прибавят». Далее следует известие о смотре собранного в Москву к походу дворянства, что задерживало отъезд Головина в Воронеж, куда, по-видимому, его торопил Петр: дворяне отмечаются с указанием, кому остаться в столице и кого можно уволить в отпуск. Наконец он сообщает царю о болезни Лефорта: «Ей, живу не за своими прихотьми; токмо всем не малая есть нам остановка: в четверток на первой неделе так остро заболел огневою адмирал наш и ныне без всякой пользы есть; кровь пускали, ни мало поможествовала; смотреть, что за помощию Божиею будет после. Сего, государь, часа я посылал к нему при отпуску почты (т. е. при отсылке этого письма), сказали, что нет ни мало пользы. Почтарю, государь, повелел я ехать немедленно». Письмо подписано шутовскою подписью Головина «Раб твой Фетка pop blahoslowliay» и помечено 26 февраля «в четвертом часу ночи», т. е. в четвертом часу после захода солнца[6 - П. и Б. Т. I. С. 760–761.]. Под 28 февраля Корб записывает об усилении болезни:

«Опасность для жизни генерала Лефорта усиливалась с каждым днем; горячешный жар все возвышался, больной нигде не находил места для успокоения или сна. Он не имел сил справиться со страданиями и впадал в бред, так как рассудок его помутился. По приказанию врачей позваны были музыканты, которым удалось наконец усыпить больного сладостными симфониями»[7 - Корб. Дневник. С. 132.]. 1 марта Петр Лефорт писал отцу в Женеву: «Многоуважаемый батюшка! Пишу вам в комнате г. генерала, моего дяди, о котором сообщаю вам, что он лежит больной очень сильной лихорадкой. Сегодня седьмой день, но нет ни малейшей надежды на его выздоровление»[8 - Posselt. Lefort, II, 518.].

По городу стало ходить множество слухов о болезни царского любимца. Говорили, что он совершенно потерял рассудок и требовал то музыкантов, то вина. Когда ему намекнули на приглашение пастора, он будто бы воспылал еще большим безумием и не допустил к себе никого из духовных лиц. Однако у него все же побывал для напутствия реформатский пастор Штумпф; но когда пастор стал усиленно напоминать ему об обращении к Богу, то в ответ он будто бы только попросил пастора не говорить так много. Когда жена в самый момент его смерти стала будто бы просить у него прощения за прошлое, то он ласково возразил ей: «Я ничего никогда не имел против тебя; я всегда уважал и любил тебя»[9 - Корб. Дневник. С. 133.].

Ход болезни Лефорта хорошо описан Петром Лефортом в его письме к отцу в Женеву от 8 марта: «На следующую ночь после отсылки моего предыдущего письма Господь решил его судьбу. Болезнь моего дяди длилась семь дней и в ночь на восьмой, т. е. 2 марта утром, в 2 часа он умер. В течение семи дней мы не слыхали от него ни слова в ясном сознании, потому что он все время до последнего вздоха лежал в сильнейшем бреду. Проповедник был беспрерывно при нем, и он время от времени ему говорил, но все очень невнятно, и только за час до кончины он потребовал, чтобы прочли молитву»[10 - Posselt. Lefort, II, 519.].

2 марта в 2 часа утра Лефорт умер. Ф.А. Головин опечатал его имущество и передал ключи родным. Тотчас же отправлено было известие о смерти Петру. «Милостивый государь, – писал ему Ф.А. Головин, – здравие твое, милостивого государя, да сохранит десница Вышнего вовеки. При сем тебе, государю, извествую, что марта в первый день в ночи, часа за четыре до свету, Франца Яковлевича не стало… Енарал, государь, Карлович с Москвы поехал уже тому близь недели. Раб твой, государя моего, Фетко. Марта во 2 д.». Писал Петру в тот же день и князь Б.А. Голицын: «Премилостивый мой государь, здравие твое да хранимо Богом. Писать боле, государь, и много ноне отставил для сей причины, либо изволишь быть. С первого числа марта в восьмом часу ночи Лефорт умре, а болезнь была фебра малигна и лежал семь дней, а лечил Субота да Еремеев и кровь пущали. Холоп твой Бориско. Марта 2»[11 - Устрялов. История… Т. III. С. 493–494.]. В момент смерти Лефорта в Москве до Петра в Воронеж, по-видимому, еще не дошли вести о его болезни. Он был занят в Воронеже своими делами, 28 февраля приехали в Воронеж бранденбургский и датский посланники, выехавшие из Москвы 22-го. Царь показывал им приготовления к постройке флота, которые Гейнсу показались грандиозными, превосходящими всякое воображение. В четверг 2 марта он вел беседу с Гейнсом о союзе – продолжение тех переговоров, какие начал в Москве[12 - Форстен. Датские дипломаты при московском дворе во второй половине XVII века (Журнал Министерства народного просвещения. 1904. № 12. С. 308–310). Гейнс в депеше своему правительству доносил, что беседа его с царем происходила в четверг вечером. Четверг приходился на 2 марта.]. 3 марта он писал Ромодановскому, и из письма не видно, чтобы он знал о болезни Лефорта. В этом письме он занят стрельцами, их жалованьем, розыском, распоряжениями о начальных людях, которых надо было поставить над стрелецкими караулами, и более всего кораблестроением, набором мастеров и заготовкой корабельных припасов. «Min Her Kenich, – пишет Петр в этом письме, – писма ваши гасударския принелъ я въ 1 д. да во ?ъ 2 д. марта, въ которыхъ писать iзволите о сътрелцахъ. I мън? кажется, что лутче iмъ старое жалованье давать, а прибавъливать за чьто? Сътрелца, буде чево съ пытки не пърибавитъ, буть воля твоя; а если чъто прибавитъ, iзволь ево сюды възять, потому что т? городы отсель зело блиски i розыскивать лехче. Началные люди, коi учили, пус[ть] такъ i едутъ, а заполочьнымъ вели быть у караульныхъ сътрельцо?ъ, потому что сътрелцы i началныя iхъ къ нашимъ карауломъ не звычайны. Прикажи послать нарочънова въ Нижъней i чьтобъ онъ възялъ тамъ якорныхъ мастеро?ъ лутчихъ i подмостерей ч. 30 i проводилъ сюды немедленно; а он? намъ зело нужны. Такъже iзволь во ?ъс? кумпансътвы сказать, чтобъ везли припасы карабелныя; а буде хъто къ шестой нед?ли не поставитъ зд?сь, вели деревъни отписовать. Вашь нижайши поданны Piter schip timerman. Съ Воронежа, марта въ 3 д. 1699»[13 - П. и Б. Т. I. № 262.]. Получив известие о тяжелой болезни Лефорта, может быть, то самое, которое заключалось в приведенном письме Головина от 26 февраля, Петр немедленно же помчался в Москву, куда и прибыл 7 марта[14 - Вероятно, он выехал из Воронежа 4-го и приехал в Москву на четвертый день, подобно тому как, выехав из Москвы 19 февраля, он 22-го, на четвертый день, прибыл в Воронеж. Письма с известием о смерти Лефорта от 2 марта едва ли могли попасть в Воронеж к 4 марта, так что непонятным является сообщение находившегося в Воронеже датского посланника Гейнса о том, что переговоры его с царем были прерваны известием о смерти Лефорта. Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 310). К сожалению, Форстен, приводя обширные выдержки из депеш Гейнса, не обозначает дат этих депеш. Возможно, что депеша Гейнса составлялась, когда в Воронеж уже пришли известия о смерти Лефорта.]. «Царь вернулся из Воронежа, – пишет Корб, – узнав о смерти горячо любимого им генерала Лефорта. Лица, бывшие при царе, когда он получил известие о смерти, утверждали, что он принял его так же, как если бы ему сообщили про кончину отца. Неоднократно вырывались у него стенания, и, обливаясь слезами, он произнес следующие слова: «Нет уже у меня более надежного человека; этот один был мне верен; на кого могу я положиться впредь»[15 - Корб. Дневник. С. 135.]. Что царь при известии о смерти друга залился слезами, что у него вырывались стенания – этому известию Корба вполне можно верить: он сильно любил Лефорта. Но чтобы он произнес именно такие слова, как их передает Корб, это допустить трудно, и Устрялов вполне прав, когда отказывается в этом случае верить Корбу. «Трудно поверить, – пишет Устрялов, – чтобы он [Петр] так жестко отозвался о своих боярах, в числе которых находились князь М.А. Черкасский, князь Б.А. Голицын, Л.К. Нарышкин, Т.Н. Стрешнев, доказавшие ему, еще отроку, безграничную преданность с опасностию потерять свои головы на плахе во время владычества Софьи, когда Лефорт ласкался к ее наперснику»[16 - Устрялов. История… Т. III. С. 264.]. Слова эти Корб передает не как слышавший их непосредственно сам, а сообщает их по слухам, через вторые или, может быть, и третьи уши и уста. Возможно, что Петр, предаваясь «стенаниям», произносил какие-либо слова вроде обычных русских причитаний: «на кого ты меня покинул» или что-либо в этом роде; по крайней мере, слова, передаваемые Корбом, очень напоминают такое русское причитание.

Может быть, как очевидец Корб передает о свидании Петра Лефорта с царем: «Когда родственник усопшего генерала подходил к его царскому величеству, готовясь засвидетельствовать подобающее ему глубочайшее уважение, то не мог произнести никаких членораздельных звуков, ибо скорбь и плач отнимали всякую возможность говорить». 9 марта царь обедал у боярина Б.П. Шереметева. Заметно было, что он в большой печали. «Он был все время взволнован, так как истинная душевная скорбь не давала ему никакой возможности успокоиться». Он выказывал, однако, знаки большого расположения к бранденбургскому посланнику фон Принцену, который вернулся из Воронежа 5 марта. «Царь, – продолжает Корб, – в силу своей обычной милости к послам осыпал господина бранденбургского посла многими выдающимися дарами»[17 - Корб. Дневник. С. 135.]. Это были, вероятно, личные дары, особые от тех подарков, которые были пожалованы Принцену официально через Посольский приказ, как это делалось обыкновенно при отпуске послов, и которые заключались в собольих мехах на сумму 260 рублей[18 - ЦГАДА, Арх. Мин. ин. дел. Дела бранденбургские 1698 г., № 4, л. 222–226: «Сорок во 130, другой во сто рублев, две пары по 15 руб. пара, всего на 260 руб.; дворяном его… всего девяти человеком по паре соболей по 12 руб. пара» и т. д.].

Под 10 марта Корб отмечает учреждение первого русского ордена Св. апостола Андрея Первозванного. Это было учреждение для Московского государства совершенно необычное, одно из резких новшеств, заведенных Петром. Мысль об ордене могла появиться у царя за границей, где он мог познакомиться непосредственно с подобными учреждениями, например в Англии или в Вене. Эта мысль могла быть освежена по возвращении из-за границы боярина Б.П. Шереметева, принятого на Мальте в состав ордена мальтийских рыцарей, щеголявшего в Москве костюмом и знаками ордена. «Его царское величество, – пишет Корб, – учредил кавалерственный орден Святого апостола Андрея. Крест предписано носить такой, каким обыкновенно изображают крест Святого Андрея, называемый иначе бургундским. Надпись на первой стороне: «Св. Андрей апостол», на второй: «Петр Алексеевич, обладатель и самодержец России»; поперек имя царевича: «Алексей Петрович». Этот орден учрежден как знак почета для тех, кто во время турецкого похода успешно вел дело и заслужил славу храброго. Первым кавалером этого ордена, которому пожалован был крест, царь избрал боярина Головина. Он сегодня вечером показывал орден господину цесарскому послу и изложил ему порядок всего учреждения». Из того, что 10 марта боярину Ф.А. Головину уже пожалованы были знаки ордена, которые к этому дню были изготовлены, вероятно, в Оружейной палате, можно заключить, что самая мысль об учреждении ордена возникла ранее весны 1699 г. Пожалование Ф.А. Головина в кавалеры ордена служит лучшим опровержением достоверности слов, приписываемых Корбом Петру при получении им известия о смерти Лефорта, о том, что будто бы у него нет никого, на кого бы ему можно было положиться. Если царь отмечал Ф.А. Головина таким высоким пожалованием, значит, считал его верным и надежным слугою. Но Ф.А. Головин надолго остается единственным кавалером ордена. Учредив орден, Петр был отвлечен от мысли о нем и на время как бы забыл его. Самый статут ордена, основные черты которого Головин, по словам Корба, излагал цесарскому послу Гвариенту, посетив его 10 марта вечером, был издан только в 1797 г.[19 - П. С. З., № 17908.]

11 марта состоялось пышное погребение Лефорта, столь надолго задержанное обширными приготовлениями. Корб, бывший на похоронах, живо описывает их как очевидец. Вынос был назначен в 8 часов утра. К нему приглашены были иностранные представители, явившиеся в траурных платьях. Пока все назначенные присутствовать на похоронах собирались, прошло значительное время, и солнце, по выражению Корба, поднялось очень высоко к полудню. Приходилось долго ждать. В залах дворца Лефорта «повсюду виднелись накрытые столы, уставленные кушаньями; всякого рода вино налито было в чашах, желающим подавалось и горячее [вино]». «Между тем явился царь, выражение лица его было печальное, – пишет Корб, – и обнаруживало признаки сильной скорби». Он не сразу овладел собой, чтобы поздороваться со встретившим его Л.К. Нарышкиным. «Когда Лев Кириллович покинул свое место и поспешил навстречу царю, этот последний благосклонно принял его приветствие, но помедлил несколько с ответом на него; наконец, собравшись с духом, наклонился он поцеловать Нарышкина». Когда с ним здоровались иностранные представители, «он ответствовал им с отменнейшею ласкою». Наступил тяжелый момент прощания с умершим. «Когда настало время выносить покойника, – пишет Корб, – то тут наглядно обнаружилось сожаление царя и некоторых других лиц и их прежняя привязанность к усопшему, так как царь залился слезами и на глазах народа, собравшегося в огромном количестве на погребальную церемонию, дал покойному последнее лобзание». Этот же момент последнего прощания отметил и Принцен в донесении курфюрсту от 16 марта. «Эта неожиданная смерть, – пишет Принцен, – очень удручила и огорчила царя… Свою нежную любовь к генералу и адмиралу он выказал при похоронах тем, что прежде, чем гроб был закрыт, не только сердечно поцеловал его со слезами на глазах, но и побудил к этому же разных русских бояр»[20 - Корб. Дневник. С. 136; Dukmeyer. Korb’s Diarium, I, 278.].

Гроб с телом умершего был перенесен в реформатскую церковь в великолепной процессии. Москве дано было новое, невиданное дотоле зрелище. Всем шествием руководил полковник фон Блюмберг, ехавший во главе процессии на коне, покрытом блестящим, затканным золотом чепраком. Затем шли полки Преображенский, Семеновский и Лефортов. Перед первою ротою Преображенского полка шел сам царь «в темном платье с застывшим на лице скорбным выражением». За полками следовал всадник в латах на богато украшенной лошади, держа обнаженный меч острием книзу. За ним шли трубачи и барабанщики, игравшие похоронный марш. Далее вели лошадей умершего, несли знамена с изображением его герба, на пяти подушках несли его золотые шпоры, пистолеты, обнаженную шпагу, жезл и каску[21 - В приложении к книге Поссельта «Der General und Admiral Franz Lefort» (1866, II) помещено изображение герба Лефорта: в верхней половине щита по голубому полю золотой слон, покрытый попоной с черным двуглавым орлом. На спине слона водружена крепостная башня; в нижней половине щита по золотому полю изображен символ адмиральского звания Лефорта: Андреевский флаг. Над щитом поверх двух рыцарских шлемов помещены изображения двуглавого орла и Андреевского флага. Этот герб можно видеть на гравюре Шхонебека «Взятие Азова» – над адмиральским кораблем, стоящим перед Азовом, развевается флаг с изображением слона. В Государственном историческом музее находится серебряное золоченое блюдо овальной формы, принадлежавшее Лефорту; на дне его с лицевой стороны вырезан тот же герб.]. Полковники, переменяясь, несли гроб, покрытый черной шелковой тканью. За гробом шли слуги в трауре, за ними племянник покойного Петр Лефорт с послами цесарским и бранденбургским, к которым присоединился и боярин Б.П. Шереметев в костюме мальтийского рыцаря; это, по словам Корба, подало повод русским с насмешкой злоречиво спрашивать друг друга, не посол ли это от Мальтийского ордена? Затем шли московские бояре, думные дьяки и приказный персонал, наконец, вдова умершего в сопровождении иностранных дам[22 - Корб. Дневник. С. 136–137.]. Процессия поразила современников своей пышностью. Были составлены ее описания, которые потом пересылались за границу и там стали появляться в газетах.

В храме реформатский пастор Штумпф произнес надгробную речь на текст из книги Екклесиаст – «Несть человека, владущего духом, еже возбранити духу и несть владущего в день смерти». Проповедник говорил о бренности и мимолетности земной жизни, на что указывает этот гроб. «Светлейший господин, так неожиданно в полной силе лет от нас похищенный, свидетельствует истину слов Соломоновых, что человек не имеет власти над днем смерти своей». Отказываясь от пышных похвал усопшему, Штумпф сослался на сонм присутствующих, которые могут засвидетельствовать, что царь лишился в нем верного раба и служителя, войско потеряло великого вождя (?!), реформатская церковь утратила ходатая и покровителя. Все мы, восклицал проповедник, оплакиваем друга и приятеля любезного! Он умер в самом расцвете славы. Случается иногда и великим людям видеть затмение милости своих государей, подобно затмению солнца, – но солнце его жизни померкло в самый полдень славы. В речи есть указание, что она была сокращена по требованию Петра. «Не властны мы и над смертию, – восклицает проповедник, – много мог бы я привести тому примеров, но, повинуясь державной воле, не стану широко распространяться»[23 - Устрялов. История… Т. III. С. 265–270.].

При выходе из церкви порядок мест в процессии был нарушен; русские участники шествия заняли места у самого гроба, оттеснивши иностранных послов. «Бояре и прочие лица из их народа… – пишет Корб об этом инциденте, – перепутали порядок шествия, протискавшись к самому гробу», где перед тем шли иностранные послы; послы, скрыв обиду… заняли место с Петром Лефортом, утешая себя тем, что занимать место рядом с ближайшим родственником на похоронах считалось всегда наиболее почетным. При погребении произведен был троекратный залп из 40 орудий; каждый из участвовавших в церемонии полков произвел троекратный ружейный залп. С могилы царь и все бывшие на похоронах вернулись в дом умершего на поминальную трапезу. «Уже готов был обед, – пишет Корб, – всякому, бывшему на похоронах в темном платье, дано было золотое кольцо, на котором вырезаны были день кончины и изображение смерти»[24 - Корб. Дневник. С. 138.]. Трапеза ознаменовалась, по словам Корба, раздраженной выходкой со стороны царя. «Когда царь на время удалился, – пишет Корб, – все бояре с тревожной поспешностью стали быстро уходить из дому. Они спустились уже по нескольким ступенькам, но вдруг заметили, что царь возвращается, и вернулись в сени.

Поспешный уход бояр заставлял подозревать, что эта смерть принесла им утешение. Разгневанный этим царь в негодовании обратился к главным из них со следующими словами: «Неужели вы радуетесь его смерти? много вы выиграли с его смертью? почему не остаетесь долее? Может быть, потому что великая радость не позволяет вам более играть комедию с нахмуренным челом и притворно печальным лицом?»[25 - Корб. Дневник. С. 138.] Опечаленный тяжелой для него утратой царь был, по-видимому, в сильном раздражении в день похорон Лефорта, может быть, был раздражен также и тем, что церемония похорон, которую он, конечно, сам устраивал, не прошла в желательном для него порядке. Свое раздражение он сорвал на встретившихся ему боярах, слишком, по его мнению, поспешивших покинуть трапезу и идти домой. Гневное настроение царя сквозит и в рассказе Корба, записанном под 13 марта и передающем эпизод, сам по себе едва ли вероятный: «На вопрос царя, кому за его отсутствием поручить управление Москвою, один из бояр дал совет, что эту обязанность можно возложить на Бориса Петровича Шереметева. Так как царь знал, что этот советчик противится его начинаниям, то дал ему пощечину и спросил гневным голосом: «Неужели и ты ищешь его дружбы!»[26 - Там же.] Факт пощечины приближенному ничего невероятного в себе не заключает; но, чтобы это случилось по поводу того именно разговора, о котором говорит Корб, уверенным быть трудно: и это не более как долетевшая до иностранца молва.




II. Отпуск Бранденбургского посланника


13 марта Петр вновь выехал в Воронеж. «Сегодня после полудня, – писал Корб, – царь проехал в двуколке по слободе и прощался со всеми, кого удостаивал своим благоволением; в этот же вечер он отправился из Москвы в Воронеж». Перед отъездом он написал собственноручно письмо к бранденбургскому курфюрсту, отвезти которое должен был фон Принцен. «Мой господинъ, – писал в немъ Петр. – Писмо ваше особно писанное, чрезъ iзящъного вашего сълужителя Пренса принялъ i вьгразумълъ ваще весма благое нам i опществу склонение, которое какъ въ писм?, такъ i отъ съло?ъ выщереченного Пренса, мы любезно прияли. Паче же персон? учиненную любо?ъ i союзъ памятуя, никогда мьгьл? забвению предадимъ; также над?емся на вашу любо?ъ, что не толко сие содержати, но i ?ъ предбудущия i намъ в?данию належащия д?ла отъ ващей любви i дружества не утаены будутъ, о чемъ пространнее донесетъ вамъ Пренсъ. Ващей любви охотно съкълонныыi другъ Piter. Съ Москъвы, марта в 13 д. 1699»[27 - П. и Б. Т. I. № 263.].

Фон Принцен покинул Москву 16 марта. «Выезд бранденбургца, – пишет Корб, – отличался такою же торжественностью, как и его въезд. Ему дана была царская позолоченная колымага, а для чиновников кони, пышно украшенные. Конной роты не было, место ее заступили приблизительно десять писарей верхами. Подвод у посла было девяносто; еще большее количество их дожидалось в более отдаленных местах, где обыкновенно происходит смена подвод»[28 - Корб. Дневник. С. 139.]. Этот большой поезд посланника подвергся злоключению на дороге между Москвой и Тверью в селе Завидове. Случай по донесению пристава при посланнике, подполковника Ивана Афанасьевича Кокошкина, заключался в следующем. 17 марта, когда обоз посланника остановился в Завидове кормить лошадей, один из подводчиков, тяглец Новомещанской слободы, нанял вместо себя на дорогу до Твери крестьянина села Завидова, заплатив ему деньги за этот путь. Мужик, однако, раздумал и, не желая исполнять договора, с лошадью и с деньгами бежал. Тогда пристав велел его изловить. Произошла обычная в таких случаях сцена: «И того-де села Завидова прикащик с крестьяны, собрався многолюдством с кольем и с дубьем, вышед на дорогу, того вышеписанного посланника дворовых людей его иноземцев били и в колокола для скопу людей били ж и с тем кольем и с дубьем за теми иноземцы тот прикащик с крестьяны гнались в поля»[29 - Арх. Мин. ин. дел. Дела бранденбургские 1699 г., февраль – декабрь, л. 45–46.]. Принцен писал об этом происшествии в Москву резиденту Задора-Цесельскому, и тот подал в Посольский приказ представление, рисующее эпизод подробнее. В представлении, переведенном в Посольском приказе, после указания на обман со стороны завидовского мужика говорится: «И того ради посланник приданного с ним пристава Ивана Афанасьевича Кокошкина с двемя при себе имеющими солдаты во двор того мужика послал и обещанную нанятую лошадь силою взять велел. И бабы на том дворе о сем великой шум и воп учинили. И в то время того села подьячий или, как иные называют, староста, собрався и взял 12 человек иных мужиков. И ждали на конце села, на пристава, которой проводил посольство и напереди ехал, напали с великими дубинами и лошади силою отнять хотели. А как тот с подьячим, при себе имеющим и солдатами противился, то они великими дубинами, в руках имеющими, их били, и именованный подьячий или староста села того дубиною в руках имеющею, к саням посланника пошел близко, но посланник пистолет ему показал и грозил ему, буде не отойдет. В то ж время в том шуму достальные посланнические люди доехали. Но покамест из саней собрались, мужики те на них напали, а когда б один локай не ускочил, то б дубиною до смерти убит был. А толмача с подьячим, как мужиков от посланника отогнать хотели, так чрез руки биты, что все персты в крови были и по се время зело больно ранены лежат. И так принуждены были посольства люди шпаги и сабли воспринять и не без того, что иным досталось такожде на противом (sic) бою. После того посланник хотел оттоле ехать, но иные от сих злобных людей сказали… что в селе на осталых двух санях и людех отомстятся и вовсе их изведут. И трижды в колокол в сполох били.

Того ради посланник принужден пристава и с солдатами взять и людей бы своих половину чрез тех злобных людей безопасно вы-весть. И то счастливо совершилось. Хотя на дороге в различных местех собранных мужиков сыскали, но людям от посольства, у которых фузии и иное оружие было, ничего учинить и на них напасть не дерзали»[30 - Арх. Мин. ин. дел. Дела бранденбургские 1699 г., февраль – декабрь, л. 18–33; ср.: Сборник Моск. главн. арх. Мин. ин. дел. Вып. 1. С. 93–95.].




III. Петр в Воронеже весной 1699 г. Переписка с Москвой


В Воронеж после похорон Лефорта Петр вернулся 18 марта[31 - «Экстракт из журнала, держанного от господина вице-адмирала Крейса на пути из Москвы на Воронеж, с Воронежа в Азов, на Таганрог и к Керче… 1699 года» (Записки Гидрографического департамента, 1850, ч. VIII. С. 369–394).]. О деятельности его там по возвращении из Москвы в течение второй половины марта и в апреле 1699 г. очень мало известно, кроме нескольких весьма скудных отрывков переписки. Надо предполагать, что там шла оживленная и энергичная работа над кораблями. Постройки кораблей и касается уцелевшая переписка. Знаем также, что среди корабельной работы Петр законодательствовал по осуществлению городской реформы и давал резолюции на представленные ему доклады. 19 марта Кревет писал царю из Преображенского о ходе ткацких работ по изготовлению парусного полотна на заведенной в Преображенском специально для этой цели полотняной фабрике: «Марта в 15 день из Розряду послали на Воронеж для образца 16 штук парусного полотна, мерою будет 397 аршин, которое полотно здесь в селе Преображенском делали и ценили их здесь по 6 или близко по 7 руб. штуку. Итого будет близко по 5 алтын без 2 денег аршин. Униженно прошу об указе против моих росписей, что на Воронеж послал и здесь подавал, дабы сие дело не остановить. А мастеры весьма печальны, потому что пряжи много в готовности есть, а на чем ткать, станов и бедр[32 - Ошибка – следует «берд». (Бердо, по объяснению В.И. Даля, принадлежность ткацкого стана, род гребня, для прибоя утка).] медных мало. Боярин Тихон Никитич вчерашнего числа отсюда поехал. А здесь, дал Бог, все здорово; только еще не слышали о здравном прохождении вашем на Воронеж, и о том я всегда Бога молю и пребываю последноверной раб и слуга до окончания века своего. Андрюшко Кревет покорно челом бьет»[33 - Устрялов. История… Т. III. С. 494.]. Вероятно, на следующий день он же должен был сообщить царю печальное известие о смерти корабельного инженера Джона Дена, вывезенного самим царем из-за границы и им очень любимого. «После прежнего моего письмишка, – пишет Кревет, – изволением Божиим марта ж в 19 день карабельного мастера Ивана Деня не стало, умре… А как его схоронить [аще возможно его удержать] (т. е. если возможно держать труп без разложения), о том буду указ ожидать, каким обычаем его умершего погрести. А что какие чертежи карабельные есть у него осталось, о том тожь ожыдаю указу»[34 - П. и Б. Т. I. С. 763–764.]. На это уведомление Петр отвечал следующим коротким письмом 25 марта: «Min Неr, Писмо твое мън? отдано, въ которомъ пишешъ о смерти Яна Деня, о чемъ мы зело опечалились; i есть-ли не погребенъ, не замайте до насъ. Такъже, что у нево осталась, въсе запечатай i никому отнютъ не довай ничево.

Piter. С Воронежа, марта въ 25 1699»[35 - П. и Б. Т. I. № 264.]. Из этого письма видно, что Петр был настолько сильно опечален смертью Дена, что при первом известии о ней сам хотел приехать в Москву на похороны; но это намерение не осуществилось. В течение второй половины марта в Воронеж были вызваны и отправились из Москвы многие бояре. «А после походу его, великого государя, – пишет Желябужский, – в Великой же пост по именному его великого государя указу пошли на Воронеж бояре: А.С. Шеин, князь Ю.С. Урусов, Ф.А. Головин, Т.Н. Стрешнев, Л.К. Нарышкин; ближние стольники: князь Ф.Ю. Ромодановский, И.И. Бутурлин, генерал А.М. Головин». Отправились в Воронеж также и «морские стольники», как их называет Желябужский, – те стольники, «что были за морем для ученья»[36 - Желябужский. Записки ([Сахаров]. Записки русских людей. СПб., 1841. С. 63–64).].

31 марта царю писал из Москвы Виниус. На первом месте в его письме корабли, и уже только на втором политические известия, полученные из-за границы, которыми также Петр очень интересуется. Виниусу прислана была царем из Воронежа роспись кораблям с тем, чтобы против названия каждого корабля по-русски написать название его по-голландски, для каждого изобрести фигуру (вероятно, род герба). Изготовив все это, Виниус должен был немедленно прислать сделанное в Воронеж. Фигуры могли быть вроде следующих, например, «В?тъ?ь виноградъная обрезаная», «Мячъ з двемя лапътами», «Черепаха съ вымпелемъ» и т. д.[37 - П. и Б. Т. I. № 288.] Виниус отвечает, что для исполнения этого распоряжения государя он собрал живописцев, сколько мог, с трудностью, и фигуры учинены, иные в двойном числе в запас, сделаны русские и голландские надписи. Роспись именам кораблей и описание фигурам он уже послал ранее с Н.М. Зотовым, годна ли оказалась эта роспись государю? С этой почтой он посылает также сделанный им перевод речи, произнесенной Штумпфом над гробом Лефорта. Затем Виниус переходит к заграничным известиям: французский посол представил испанскому королю ноту по вопросу о наследстве испанского престола, чтобы не назначать наследником баварского принца, грозя в противном случае войной. Но затем пришло известие о смерти баварского принца, и теперь говорят, что цесарь хочет посадить на испанский престол своего второго сына, «дабы тем гишпанскую монархию вечно к дому Австрийскому привязать». Французский король этому противится и через своих послов доказывает, что по всем правам престол принадлежит его сыну.

Английский король держит на всякий случай наготове флот в 80 кораблей. Мы рассуждаем, добавляет Виниус, что то королевство достанется тому, кто в оружии будет сильнейшим.

Письмо заканчивается какими-то личными просьбами о защите, которые царю передаст Н.М. Зотов[38 - П. и Б. Т. I. № 288. С. 764–765.].




IV. Россия и Дания во второй половине XVII в. Приезд датского посла Гейнса


Здесь же, в Воронеже, весной 1699 г. Петр подготовил заключение одного из тех двух союзов, вступив в которые он начал затем Северную войну. Он продолжал там завязавшиеся еще в Москве переговоры с приглашенным туда датским посланником Гейнсом и довел их до положительного результата, выразившегося потом в заключении формального союзного договора. Припомним в основных чертах ход этого дела.

Что побуждало Данию искать этого союза? Ответа на этот вопрос надо искать в неизменно враждебных отношениях, существовавших между двумя большими скандинавскими державами: Данией, с которою соединена была тогда Норвегия, с одной стороны, и Швецией – с другой. Основной причиной вражды была непрерывная борьба за господство на Балтийском море. Преемники короля Густава-Адольфа, поставившего Швецию на высоту первоклассной военной державы, продолжали его политику, расширяя и закрепляя власть над берегами Балтики; но это их стремление неизбежно должно было сталкиваться с таким же стремлением Дании, которая распоряжалась тогда входом в Балтийское море, владела обоими берегами ведущего в это море Зундского пролива, так как ей принадлежали лежавшие на Скандинавском побережье пролива области, и взимала большие пошлины за проход кораблей через Зунд. В результате неудачных для нее войн со Швецией в середине XVII в. Дания принуждена была отказаться от сбора пошлин со шведских кораблей, служивших одним из главных ресурсов датской казны, и потеряла свои провинции, лежавшие на Скандинавском побережье, отнятые Карлом X Густавом. Потеря не забывалась в Дании и возбуждала мечты о реванше.

Всю вторую половину XVII в. отношения между северными державами продолжали быть натянутыми и в каждый момент готовы были разорваться. В той борьбе, которая разделяла тогда Западную Европу на два враждебных лагеря, в борьбе Людовика XIV с коалицией, Швеция и Дания стояли на противоположных сторонах: Швеция держала сторону Людовика, Дания была на стороне императора и морских держав. В 70-х гг. XVII в. дело вновь дошло до открытого разрыва: велась война, в которой Дания имела успех на море, а Швеция одолевала на суше.

Враждебные отношения между Данией и Швецией из-за соперничества на Балтийском море проявлялись и в разнообразных производных и частных осложнениях и столкновениях, постоянно возникавших между соперничавшими державами. Одним из яблок раздора в XVII в. было соседнее с Данией к югу герцогство Шлезвиг-Голштинское, точнее – соединенные герцогства Шлезвигское и Голштинское, – небольшая прибалтийская территория, за которую также шла борьба. У Дании с герцогствами были давние родственные и соседские феодальные счеты. В 1460 г. граф Христиан Ольденбургский, за двенадцать лет перед тем занявший датский престол, был шлезвиг-голштинскими чинами избран в герцоги, соединив, таким образом, в личной унии королевство и герцогства. С тех пор Дания и Шлезвиг-Голштиния находились под властью одного и того же Ольденбургского дома, но принадлежали различным его ветвям. Данией правила старшая, или королевская, линия; герцогства были в руках младшей, или Готторпской, линии. В результате создалась сложная и до крайности запутанная феодальная чересполосица. В территорию обоих герцогств были вкраплены отдельные города, местечки, замки и монастыри, принадлежавшие королевской линии, которыми датские короли владели, как феодальные государи, раздавая их членам своего дома и основывая, таким образом, новые владетельные ответвления в герцогствах (линии Зондербургская, Аугустенбургская, Гольштейн-Бекская). В некоторых частях управления и суда королю и герцогу принадлежало общее право, которое они должны были осуществлять совместно. Отношения эти осложнялись еще тем, что долгое время Шлезвиг рассматривался как лен датского короля, тогда как Голштиния составляла лен императора. Вся эта неразрешимая путаница вела к беспрерывным недоразумениям и порождала борьбу, в которой датские короли стремились утверждать свое верховенство над владениями герцогов, а герцоги, тяготясь этой зависимостью, добивались освобождения от нее и признания за ними суверенитета. В особенности желанным предметом их стремлений, в котором они более всего видели признаки своего суверенитета, было право заводить собственное войско и строить крепости, против чего решительно восставала Дания, чувствовавшая всю реальную опасность для себя от этих суверенных прав герцога. Дело доходило до вооруженных столкновений, причем перевес бывал не на стороне герцога, который принужден был даже покидать свои владения, т. е. попросту был изгоняем датским королем. Попытки соглашений не приводили к сколько-нибудь положительным и прочным результатам, и «для Дании, – как говорит шведский историк Карлсон, – отношения к Голштинии были открытою раной, которая постоянно питала беспокойство и возбуждала к борьбе»[39 - Carlson. Geschichte Schwedens. Gotha, 1887. B. VI. S. 73.]. Такое положение дел заставляло герцогов искать помощи и защиты в Швеции, а последняя дорожила союзом с герцогствами, бывшими удобной базой для действий против враждебной Дании. Политические союзы между Швецией и герцогствами закреплялись брачными связями: Карл X Густав был женат на голштинской принцессе Гедвиге-Элеоноре, а в 1697 г. голштинский герцог Фридрих IV женился на сестре Карла XII Гедвиге-Софии. Этот брак и та тесная дружественная связь, которая, как следствие его, возникла между юным Карлом XII и герцогом Голштинским Фридрихом IV, оказали свое влияние на развитие взаимоотношений между скандинавскими державами к моменту начала Северной войны.

Внутреннее состояние Швеции не соответствовало внешнему положению великой державы, приобретенному ею в XVII в. Королевская казна не справлялась с расходами на войско и флот: коронные земли, питавшие казну, были расхватаны аристократическими фамилиями. Явилась необходимость произвести редукцию – проверку прав на эти земли – и отобрать те из них, права на которые не могли быть доказаны. Эта мера, с беспощадностью проводившаяся в самодержавное царствование Карла XI, повлекла за собой полное разорение многих аристократических домов и вызвала большое озлобление среди высшего дворянства, возбуждая в нем даже желание чужеземного вмешательства в шведские дела. Неурожаи, продолжавшиеся по нескольку лет подряд и сопровождавшиеся развитием эпидемий, истощали страну и подрывали ее благосостояние.

Ослабление Швеции окрыляло надежды ее врагов. В особенности благоприятным если не для того, чтобы окончательно свести старые счеты с ней, то, по крайней мере, для того, чтобы сговориться между собой о таком сведении, показался момент, когда умер Карл XI, долгое время твердой рукой правивший государством, и когда власть перешла на время малолетства его сына Карла XII к регентству, составленному к тому же из лиц, между которыми не было согласия. 7 апреля 1697 г. было получено в Копенгагене от датского посланника при стокгольмском дворе сообщение о смерти Карла XI. 10 апреля датское правительство решило отправить чрезвычайного посланника в Россию с поручением заключить союз, оборонительный, как об этом говорилось открыто, но с полномочием посланнику включить в договор тайный пункт наступательного характера[40 - Carlson. Geschichte Schwedens. B. VI. S. 7–8.]. Весной следующего, 1698 года был заключен союз с польским королем Августом II. Войдем в подробности заключения первого из этих союзов, союза Дании с Россией, и проследим миссию датского посланника Гейнса.

Гейнс собрался в Россию не спеша и двигался в Москву медленно, держа путь через Ливонию, Нарву и Новгород. Только 16 июля 1697 г. он достиг последнего подхожего стана под Москвою, села Никольского, где был встречен постоянным датским резидентом в Москве Бутенантом фон Розенбушем. На следующий день, 17 июля, состоялся въезд его в столицу. Только что въехав в Москву, он поспешил, правда неофициальным образом, высказаться о цели своего прибытия. Как гласит запись о его приезде, составленная в Посольском приказе, посланник, прибыв на Посольский двор и простившись с сопровождавшими его до двора приставом, назначенным состоять при нем в Москве, дорожным приставом, сопровождавшим его в пути до Москвы, и столповым приказчиком – офицером конюшенного ведомства, заведовавшим процессией въезда, и отпустив их, удержал у себя переводчика Посольского приказа Ивана Тяжкогорского, сказав ему, что имеет до него некоторое слово. На следующий день переводчик представил в приказ доклад с изложением того разговора, который вел с ним Гейнс. Заявив, что он прислан с нужными делами, о которых «сообщит после приемной аудиенции у царя, и что теперь подаст только копию с кредитивной грамоты, а подлинник должен вручить лично самому государю, посланник затем заметил, что «король-де его в неотменном дружелюбии с великим государем живет и впредь крепко в том быть хощет, не так, как жеры недодержатель (т. е. нарушитель присяги) швед, которого пора своевать. И напрасно владеть ему даются городы Нарва со иными и с пристанищи морскими, которыми напрямик во всю Европу блиским путем ехать мошно… Шведом да французом верить нечего. Был-де он, посланник, во французской земли, как Долгорукой был (русский посланник в Париже князь Яков Долгорукий в 1688 г.) и видел, как бесчестно его принято и с ним поступлено». Эти предварительные заявления, имели, вероятно, целью настраивать в русских официальных кругах враждебное отношение к Швеции и ее союзникам и сулить блестящие перспективы датской дружбы в смысле возвращения от Швеции взятых ею морских пристаней, открывающих прямой и короткий путь в Европу. Вот курфюрст Бранденбургский – крепкий друг датскому королю, а на Польшу смотреть нечего, потому что эта земля теперь – это было время борьбы за королевский престол в Польше – бессильна стала. Сказав после этих замечаний еще несколько слов о военных доблестях царя, воинское дело которого «всех соединенных христианских потентатов крепко возбуждает» и который «храбрством своим быть может вторым Александром», посланник спросил, скоро ли царь вернется в Москву, и затем добавил: «привез-де он книгу большую – атлас нового выдания (издания), и ту поднести хочет великому государю. А в той-де книге явно будет и видимо-напрасное владение шведов городами и с пристанищи». Переводчик Тяжко-горский не мог, конечно, дать никакого указания на время возвращения царя. Об этом в Москве не знали[41 - Арх. Мин. ин. дел. Дела датские 1697 г., л. 50–59.].

Московские правительственные круги сочувственно относились к дружбе с Данией, и потому датский посланник был принят в высшей степени любезно. Сановники один за другим приглашали его к себе. 13 августа он вместе с Бутенантом был у начальника Посольского приказа Л.К. Нарышкина в его подмосковной резиденции, надо полагать, в селе Фили. Хозяин угостил их роскошным обедом, после которого начал с ними дипломатический разговор о желательности дружбы Дании с Россией. В этой беседе Нарышкин, между прочим, задал Гейнсу вопрос, настолько ли расположен король к царю, чтобы помочь ему, если царь начнет с кем-либо войну. Это было нащупывание склонности к заключению союза, и союза именно против Швеции. Гейнс, на этот раз не раскрывая своих планов, ответил общей фразой, что король сделает все, чтобы доказать искренность своего расположения к царю и к защите его интересов, безопасности и цельности его владений. В заключение Нарышкин показал гостям роскошно убранные апартаменты своего дворца, множество драгоценных вещей, сад и церковь при усадьбе. Посланник посещал также князя Б.А. Голицына, о котором, как и о Л.К. Нарышкине, он отзывается как о человеке, усвоившем все приемы придворного этикета; посещал и А.С. Шеина, пир у которого в день его рождения произвел, однако, на датчанина самое противоположное впечатление: было поголовное пьянство, происходил какой-то невыразимый гвалт, раздававшиеся звуки музыки поражали своей дикостью. Московские сановники в разговорах с Гейнсом старались узнать о цели его миссии; но Гейнс, держась данной ему инструкции, желал открыть эту цель во всей подробности только самому царю, и поэтому в ответах он прибегал лишь к общим фразам и оборотам, не высказываясь вполне определенно.

Несочувственное отношение московских правительственных сфер к Швеции от посланника не укрылось, но ему пришлось также слышать упреки и по адресу Дании за пропуск в Балтийское море принца Конти, соперника Августа II на польский престол. Много споров возбудил вопрос о представлении Гейнсом кредитивной грамоты. Посольский приказ потребовал от него представления этой грамоты как удостоверения его посольства. Гейнс соглашался представить только копию, подлинник же, как он говорил, он обязан был вручить самому царю. Из приказа неоднократно и настойчиво повторяли требование, указывая, что великого государя в Москве нет, находится в походе в дальних «поморских городах». Гейнс отвечал, что без особого королевского разрешения вручить подлинной грамоты не может, и просил дать ему сроку два месяца для сношения со своим двором. В приказе должны были согласиться на такую отсрочку. Когда разрешение от короля пришло в Москву, он вручил грамоту на особой аудиенции в Посольском приказе думному дьяку Е.И. Украинцеву 6 ноября 1697 г., сделав при этом оговорку, что такой случай не может служить прецедентом на будущее время. Вскоре после этого, 10 ноября, Гейнс подал в приказ мемориал, касавшийся цели его миссии, суть которого заключалась в том, что хотя король, его государь, живет со всеми своими соседями в добром мире, однако ради установления общей тишины желал бы заключить с царем «оберегательный союз» против возможных в будущем неприятелей. Если царь такое предложение в принципе примет и назначит своих министров для ведения переговоров, тогда он, посланник, выскажется более подробно об условиях предлагаемого оборонительного союза. В приказе неоднократно под секретом побуждали Гейнса высказаться определеннее, спрашивали, «какого и на каких статьях (т. е. условиях) и против кого с великим государем» датский король желает оборонительного союза, и уговаривали представить обо всем том в письме «содержательные явственные статьи», отказываясь без такого его представления сообщать государю за границу его грамоту и поданный им мемориал. Однако посланник утверждал, что из представленных им верющей грамоты и мемориала государь может достаточно «выразуметь» о намерениях короля, и настаивал на том, чтобы царские министры предварительно доставили ему письменное заявление от имени государя с выражением принципиального согласия на оборонительный союз; тогда он сделает предложения об условиях союза. Несмотря на то что ему говорено было «многижды, чтоб статьи о постановлении того союза объявил без замотчания, а не приняв у него статей, обнадеживать и вступать в то дело немочно», Гейнс упорно стоял на своем, и московские дипломаты принуждены были сдаться и отправить Петру в Амстердам только копию с верющей грамоты и поданный 10 ноября мемориал. В заключение своих переговоров с приказом посланник просил, «чтоб ему, яко чрезвычайному посланнику, поволено было при его царского величества дворе пожить…». «И по указу великого государя, – гласит записка об этих переговорах, – велено ему, посланнику, жить на са открыть детально условия союза, была затем смягчена, и посланнику за все время его пребывания шел казенный корм по 10 ефимков в день[42 - Арх. Мин. ин. дел. Дела датские 1699 г., № 1, л. 3–4: «…считая мелкими деньгами по 18 алт. по 4 ден. за ефимок, да сверх того воду и дрова, и свечи ис приказу Большие казны. И по тому его, в. г., указу того корму ему, чрезвычайному посланнику, выдано: июля с 17 числа 205 (1697) году сентября по 1-ое число нынешнего 208 (1699) году 4427 рублев 20 алтын 2 ден. Да в Великом Новегороде дорожного 147 рублев 20 алтын. Всего 4573 рубли 7 алтын».]. Ему пришлось ждать царя в Москве весьма долго, и свои досуги он посвящал наблюдению над московскими происшествиями, нравами и обычаями, донося о своих наблюдениях в депешах в Копенгаген[43 - Депеши Гейнса, к сожалению, только в выдержках и притом весьма небрежно, часто без обозначения дат, напечатаны Форстеном в его статье «Датские дипломаты при Московском дворе во второй половине XVII в.» (Ж. М. Н. П. 1904. № 11–12).]. За это время король Христиан V успел в марте 1698 г. заключить союз с саксонским курфюрстом и польским королем Августом II. Формально это было возобновление прежнего трактата с Саксонией 1694 г., но теперь в договор был включен тайный пункт, по которому Август II обязался в случае столкновения Дании с Голштинией помочь Дании отрядом в 8000 человек. Этот договор, как характеризует его Карлсон, «не был направлен против Швеции; но он оказался исходным пунктом для дальнейшего наступательного союза против Швеции»[44 - Carlson. Geschichte Schwedens. B. VI. S. 61.].




V. Начало переговоров с Гейнсом в Москве


Петр вернулся в Москву из заграничного путешествия 25 августа 1698 г., по пути свидевшись с Августом II в Раве, где было условлено совместное нападение на Швецию. Для осуществления этого намерения союз с Данией был как нельзя более подходящ и желателен; тем приятнее было царю найти в Москве датского посланника, и с тем большею благосклонностью он к нему отнесся. Однако тогда же в Раве он принял твердое решение не входить ни с кем ни в какие формальные обязательства, пока не заключит мира с Турцией и не обезопасит себя с юга. Петр был убежден в невозможности для России одновременно воевать на два фронта, и этому решению – сначала помириться с Турцией и только тогда напасть на Швецию – он следовал затем неизменно. Вот почему, выказывая все знаки своего полного расположения к датскому посланнику, он затягивал дело и откладывал момент подробного объяснения с ним.

1 сентября 1698 г. Гейнс впервые виделся с Лефортом, причем Лефорт в разговоре заметил, что по пути из Польши в Москву царь обсуждал с ним вопрос, как бы привлечь к русско-польскому союзу также и датского короля. Как только царь управится с делами, прибавил он затем, он вступит в переговоры об этом деле. Так как свою кредитивную грамоту Гейнс вручил еще в прошлом году в Посольском приказе, то по московским дипломатическим обычаям не было надобности давать ему особую торжественную приемную аудиенцию. Притом и сам Петр, вернувшись из-за границы, стал нарушать московский дипломатический ритуал и 3 сентября дал приемную аудиенцию также ожидавшему его в Москве более крупному дипломатическому сановнику цесарскому послу Гвариенту довольно запросто в Лефортовом дворце, где посол и вручил царю свою верительную грамоту. Еще проще обошлось дело с представлением царю Гейнса. 4 сентября, как припомним, посланник был приглашен в дом Лефорта на обед, на котором должен был присутствовать и царь. Здесь, по рассказу секретаря цесарского посольства Корба, в какой-то маленькой комнате, «где хранилась посуда в виде стаканов и кубков»[45 - См. т. III настоящего издания, с. 19–22.], были приняты последовательно сначала датский посланник Гейнс, затем польский – Бокий. Представлял Гейнса Л.К. Нарышкин, сказавший при этом по его адресу несколько лестных слов. Царь принял посланника весьма милостиво – «me fit aussi, – пишет Гейнс, – un acceuil tr`es favorable en sorte que j’ay lieu d’en estre tr`es content jusque icy»[46 - Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 292).].

Это впечатление удовольствия не омрачилось и не рассеялось у Гейнса происшедшим затем при начале обеда эпизодом: спором из-за мест с польским посланником, когда Петр назвал обоих споривших дипломатов дураками[47 - См. т. III настоящего издания, с. 22.].

Но у Петра эта вырвавшаяся по адресу посланников квалификация не уменьшила его расположения к Гейнсу. Вскоре после этого происшествия он передал посланнику через Лефорта, что хочет, как только немного освободится, видеться с ним приватно, но что ему следует потерпеть, пока окончатся смуты; и путешествие в Воронеж отложено по этой же причине. Царь, прибавил Лефорт, не желает поручать переговоров своим министрам, а хочет лично переговорить с ним; если это к чему-нибудь приведет, все должно произойти при двух-трех лицах. Иначе секретные пункты договора быстро станут всем известны[48 - Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 293).].

Особенно выразительно Петр выказал свое расположение к Гейнсу, охотно согласившись быть крестным отцом родившегося у Гейнса в Москве сына, в честь царя названного Петром. Крестины состоялись 29 сентября. После крестин царь остался у посланника обедать. «Когда обряд крещения был окончен, – пишет Гейнс в депеше королю, – его величество принял приглашение на небольшой обед – aggrea un petit disner, – который я распорядился для него приготовить наилучшим образом, как только было возможно, со свитою, состоящею только из 10–12 близких к его величеству особ. Он пробыл у меня с 10 часов утра до 10 часов вечера, выказав мне за это время много милости и доброты. И я тем более должен признать эту почесть, что это только со мной одним произошло здесь таким образом и что его величество еще ни у кого в этом городе не был по возвращении». Это замечание Гейнса верно; царь действительно был у него у первого из иностранных представителей. Но поговорить с царем о делах Гейнсу и на этот раз не удалось. «Так как компания помешала в этот день много говорить о серьезных делах, я был принужден довольствоваться новым повторением того, что мне царь передал раньше, именно, что, как только будут окончены смуты, которые сейчас занимают весь двор (т. е. как только окончится стрелецкий розыск), его величество уведомит меня о каком-либо частном свидании со мною на досуге, и этого я должен спокойно ожидать»[49 - Там же. С. 294.]. Как ни занят был Петр тогда розыском над стрельцами, казнить которых он начал как раз на другой день после крестин у Гейнса – 30 сентября, он все же, если бы это входило в его планы, мог переговорить тогда же с Гейнсом; он; как никто, умел вести одинаково внимательно и сосредоточенно по нескольку и даже по многу дел сразу. Очевидно, он не начал разговора с Гейнсом только потому, что считал еще такой разговор преждевременным и желал отложить это дело. Тогда как раз начались первые переговоры с турками на Карловицком конгрессе, и можно было надеяться на скорое заключение мира. Вот почему он и ограничился обещанием Гейнсу устроить с ним приватное свидание с просьбой терпеливо этого ждать.

Ждать пришлось более трех недель; но Петр все же исполнил свое обещание. В полночь на 22 октября он приехал ночевать к датскому резиденту Бутенанту, а на утро 22 октября в дом Бутенанта был вызван Гейнс. Царя не сопровождал никто из бояр; не было даже и Лефорта. Уединившись с Гейнсом и Бутенантом, который служил в качестве переводчика, в отдаленную комнату и заперев двери, «царь, – как писал в депеше королю Гейнс, – сказал мне, чтобы я вкратце, но искренно сообщил истинные намерения вашего величества и что он, царь, перед отъездом в Воронеж, следуя данному мне слову, счел необходимым дать мне возможность сообщить вашему величеству что-либо положительное. Я начал излагать относительно моей миссии то, что я до его возвращения доводил до сведения его бояр и его министров, но, видя, что он торопит меня объясниться в немногих словах, я ему представил, что дело идет не только о том, чтобы как следует (bonnement) подтвердить ту старую дружбу, которая существовала все время, но и еще более укрепить ее новым оборонительным союзом против кого бы то ни было. Царь прервал меня, ответив, что это также и его настоящие намерения и что было бы очень хорошо взаимно их согласовать с намерениями вашего величества, и спросил меня, есть ли у меня предписание представить какой-либо проект ради этой цели. Я ответил, что да, но так как после моего отъезда из Копенгагена произошло вступление на престол польского короля, то я жду последних приказаний, чтобы составить проект союза. Он тотчас же мне сказал, что было бы хорошо включить в эту дружбу также и польского короля, что он считает его одним из лучших своих друзей и был бы доволен, если бы и ваше величество верно судили о нем (que Votre Majesteгe jugerait `a propos `a son eгgard). Он поручил мне удостоверить ваше величество в этом и испросить необходимые приказания для изготовления проекта союза. Он меня затем спросил, сколько мне понадобится времени для получения ответа. Я ответил, как это и есть на самом деле, что от 9 до 10 недель, и я счел более правильным несколько удлинить срок, чем его укоротить, чтобы выиграть время, дабы ваше величество могли милостиво сообщить мне ваши положительные и окончательные решения по этому делу. Царь окончил словом: «Добро!», что значит, что все идет хорошо, прибавив, что к тому времени он возвратится из Воронежа и тогда можно было бы заключить союз»[50 - Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 297–298).]. Как видим из этого разговора, Гейнс, который ранее готов был спешить с заключением союза и принужден был вооружиться терпением, пока Петр медлил и откладывал это дело, теперь, наоборот, не решился предложить определенного проекта договора и со своей стороны начал откладывать и тянуть, ссылаясь на неимение приказаний при изменившихся обстоятельствах, именно после восшествия на престол польского короля. Не самое воцарение Августа II имел он здесь, вероятно, в виду, а заключение с Августом II союза, в какой Дания с ним вступила весной 1698 г. и о подробностях которого Гейнс мог еще и не знать. Но главной причиной его нерешительности в такой, казалось бы, благоприятный момент, какого ему пришлось так долго ждать, была происшедшая за это время общая перемена в датской политике относительно Швеции. Христиан V, столь стремительно решивший заключить союз с Москвой, при первом известии о смерти Карла XI в Швеции и об учреждении там регентства, затем стал колебаться в этом намерении и даже искать сближения со Швецией[51 - Carlson. Geschichte Schwedens, VI, 75.]. Эта перемена в настроениях датского двора не могла, конечно, не отразиться на образе действий Гейнса в Москве, парализуя его прежнюю решительность.

Приведенный разговор Гейнса с Петром вновь рисует нам Петра как дипломата. Он начал разговор с приглашения Гейнсу высказаться кратко (en bref). Когда посланник начал свой продолжительный доклад о прежних переговорах с царскими министрами, он увидел знаки нетерпения со стороны царя, который его торопил высказаться именно в немногих словах. Затем Петр, прервав его, перешел прямо к сути дела, предложив Гейнсу представить готовый проект договора и желая получить точный ответ о времени, которое необходимо для сношения с Копенгагеном. Все это те же черты, с какими он выступает и ранее, с тех пор как сам взял внешнюю политику России в свои руки: требование конкретных предложений и кратких, касающихся существа дела, ответов на ясно и прямо поставленные вопросы. Таким он выступал во время путешествия за границей в переговорах с бранденбургским курфюрстом и потом в Вене в переговорах с цесарскими министрами. И самая обстановка переговоров необычайна: в уединенной комнате у датского резидента, запершись на ключ, без участия министров, с глазу на глаз с иностранным дипломатом и только в присутствии переводчика, верного человека, датского же дипломата. Царь хочет вести и ведет внешнюю политику лично, окутывая ее строжайшей тайной, непроницаемой даже для руководителей его же собственного дипломатического ведомства. «Когда я еще спросил его, – продолжает свою депешу Гейнс, – к кому мне обращаться во время его отсутствия, предлагая для этого, к его удовольствию (avec son bon plaisir), Льва Кирилловича Нарышкина, его дядю и первого министра, он мне возразил, что он не желает, чтобы я к кому-либо обращался по этому делу, кроме него самого, и в случае, если бы он, вопреки ожиданию, не вернулся к тому времени, когда я буду иметь ответ от двора, мне будет позволено приехать к нему в Воронеж, в 130 лье отсюда». Передавая в депеше этот разговор и испрашивая приказаний, Гейнс находит момент для заключения союза очень удобным. «На это я должен покорнейше ожидать точных приказаний вашего величества: не есть ли теперь самое подходящее время, чтобы заключить здесь что-нибудь выгодное с этим монархом, и в таком случае не следовало бы терять времени».

Беседа с царем перешла на другую тему, также свидетельствовавшую о расположении царя к Дании. Петр сказал посланнику, что он намеревался во время своего путешествия приехать в Копенгаген повидать датского короля, для чего в Кенигсберге был уже нанят голландский корабль, но что его всеми силами удержал от этого бранденбургский курфюрст, ссылаясь на полученные известия о том, что в Балтийское море вошли французы с 20 военными кораблями. Эти известия оказались, однако, впоследствии, когда царь приехал в Голландию, ложными. Высказывая досаду на то, что не исполнил своего первоначального намерения, Петр прибавил, что этот визит может еще осуществиться в другое время, на что Гейнс отвечал комплиментом и сказал, что король охотно пришлет за ним корабли в Данциг или в другой порт, чтобы перевезти его в Копенгаген и даже немного покрейсировать по Балтийскому морю и посмотреть там гавани, возбуждавшие его любопытство.

Царь остался этим очень доволен и сказал, что, когда представится такой случай, он даст знать посланнику конфиденциально. «После этого, – заключает Гейнс свою депешу, – он приказал Бутенанту хранить в тайне все, что он слышал. Царь, доверяя его честности, не пожелал иметь другого переводчика. Я могу довольно хорошо объясняться с ним по-голландски, но во время речи ему иной раз недостает слов, и тогда надо прибегать к переводчикам. Когда все это кончилось, его величество позавтракал у комиссара Бутенанта и, послав за вице-адмиралом Крюйсом, отправился осматривать большой колокол в замке (Кремле), имеющий 92 фута в диаметре, так что под ним может повернуться человек на лошади». Благоволение к Гейнсу царь выразил еще и тем, что пригласил и его с собою в Кремль осматривать вместе с Крюйсом колокол, а затем отправился с ними обоими на обед к боярину Л.К. Нарышкину[52 - Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 295–298).].

На другой день после обеда посланник опять встретился с царем на прощальном пиру у Лефорта, с которого Петр в 6-м часу вечера выехал в Воронеж при звуках труб и пушек и при громких криках «Vivat!». Из Воронежа царь вернулся в Москву к Рождеству. Святки по обычаю проводились в шумных увеселениях, а затем в двадцатых числах января продолжался розыск над второй большой партией стрельцов, поглощавший внимание Петра. К тому времени Гейнс получил из Копенгагена необходимые ему приказания. Вести о намерении шведского правительства отправить в Москву посольство и опасение, что это посольство расстроит налаживающийся датско-русский союз, побудили Христиана V действовать более решительно, и он предписывал Гейнсу не только представить царю проект договорного акта, но и делать в этом проекте всякие изменения, какие угодно будет царю, не изменяя только существа двух параграфов проекта, касавшихся взаимной помощи и имевших значение «фундамента» всего дела (als das fundamentum des gantzen wercks). Гейнсу сообщен был также текст договора Дании с Августом II на тот случай, если бы опять зашла речь о составлении против Швеции тройственного союза[53 - Там же. С. 302.]. Посланник был, таким образом, в полной готовности продолжать начатые лично с царем переговоры. Однако переговорить с царем впервые по его возвращении из Воронежа ему удалось только 27 января 1699 г. в доме князя Б.А. Голицына, где царь проводил вечер, отдыхая после допроса стрельцов. «Я улучил время, – доносит Гейнс об этом свидании королю, – чтобы сообщить ему, что я имею ответ на все, что его величество мне поручал; он остался доволен и сказал мне, что через несколько дней он непременно будет у комиссара Бутенанта, так же как в прошлый раз, и что он меня о том уведомит; я должен согласиться подождать и тем временем все приготовить, чтобы сообщить ему проект, который ваше величество милостиво мне прислали, принимая все предосторожности и соблюдая, насколько будет осуществимо, тайну… Царь мне строго запретил говорить об этом кому-либо из его министров»[54 - Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 301).].

Обещанное свидание состоялось 2 февраля, накануне казней, которым была подвергнута вторая партия стрельцов после январского розыска. «Согласно своему обещанию, – пишет Гейнс королю, – царь приехал к комиссару Бутенанту 2 февраля в исходе дня (`a la fin de 2 Feгvrier) в сопровождении своего первого переводчика и немногих незначительных лиц. Меня позвали. Царь сделал мне знак следовать за ним в отдельную комнату, приказал запереть двери и спросил, что я могу ему предложить. Я имел честь ему сказать, что «его величество без сомнения припомнит, что он мне поручил, и что я сделал все необходимое, чтобы получить от вашего величества удовлетворяющий ответ по всем пунктам. Он спросил сначала, нет ли у меня всего этого на письме, чтобы ему сообщить. И так как я сам лично переписал набело проект союза, который ваше величество удостоили мне прислать, то я вынул его из кармана с заявлением, что ваше величество убеждены, что царь увидит отсюда истинные намерения и что эти намерения удостоверят его во всем том, чего можно во всякое время ждать от великого друга, брата и союзника». Вероятно, эти последние заявления Гейнса показались царю слишком многословными, так что он нетерпеливо вырвал бумагу из рук посланника. «При этом его величество царь, – продолжает Гейнс, – почти вырвал у меня из рук (проект договора), сказав, что никто в мире его не увидит, кроме него и присутствовавшего присяжного переводчика, который должен перевести его на русский язык, что это скорее его, чем мое, дело все по возможности осторожно устроить (de menager le tout au possible) и что он мне даст ответ и сообщит свои соображения, через несколько дней. Я удержал у себя, государь, сепаратный и секретный параграф и открою его тогда только, когда получу положительное уверение со стороны царя, что дело одобряется, и это согласно с моими первыми инструкциями». После этого разговора Гейнс, следуя предписаниям короля, повторил «комплимент», сделанный на прошлом свидании, сказав, что король в высшей степени желает обнять царя в своих владениях и берет на себя заботу о его перевозе в Данию с наивозможнейшими удобствами. В ответ на это царь обнял Гейнса и сказал, что он также желает этого счастья, но что в настоящее время чувствует себя как бы в осаде со всех сторон, однако надо надеяться, что в будущем переезд по морю будет более свободным. Слова Гейнса, что путешествие можно было бы предпринять через Данциг или другой какой-либо порт, Петр прервал, заметив: «Не надо мечтать об этом при теперешних конъюнктурах, так как, кажется, нигде нет безопасности». «Я закончил пожеланием, – пишет Гейнс, – чтобы со временем царь нашел богльшие удобства на этот конец, на что он улыбнулся и обнял меня второй раз. Затем он вернулся в первую комнату, где находился генералиссимус Шеин, встретивший его на дороге. Мы с Бутенантом предложили ему и его компании несколько стаканов напитков по обычаю этой страны, и после нескольких минут беседы царь удалился, весьма милостиво уверяя меня еще раз, что это его дело сохранить все в тайне и что я ничем не рискую с ним»[55 - Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 304–305).].

Эти свидания царя с датским посланником, несмотря на всю тайну, которой они окружались, все же становились предметом разговоров и возбуждали зависть и интриги. Русские вельможи Л.К. Нарышкин, князь Б.А. Голицын и фаворит Лефорт были недовольны тем, что были обойдены при этих переговорах. Шведский резидент Книппер ревниво относился к тому расположению, которое царь выказывал Гейнсу, вел интриги против него, распространяя слухи о намерении Христиана V сблизиться со шведским королем, чтобы дискредитировать в глазах царя политику Дании и вселить в него подозрение к искренности датчан. Книппер старался возбудить среди бояр симпатии к Швеции, сблизился с Анной Монс и через нее стремился воздействовать на Лефорта. «Я не в состоянии выразить ревность, – пишет Гейнс, – которую эти приватные беседы с царем вызывают не только у шведского комиссара и его приверженцев, но также и у первых бояр и особенно у его превосходительства самого г. Лефорта; он меня спрашивал тоном полным ревности, однако в конфиденциальной форме, говорил ли я с царем». Такой вопрос Лефорт предлагал дважды: у бранденбургского посланника фон Принцена и на рауте у шведского резидента Книппера. Гейнс, однако, упорно молчал, помня решительное запрещение царя вступать в переговоры с министрами[56 - Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 305).].

Итак, после разговора 2 февраля у Петра в руках был представленный Гейнсом письменный проект союзного договора[57 - А не «инструкции», как говорит Форстен (Там же. С. 304).], пока еще без сепаратного параграфа. Царь, однако, медлил ответом; он выжидал тогда вестей от П.Б. Возницына с Карловицкого конгресса. Гейнса он вновь увидел на прощальном обеде у Лефорта, опять перед отъездом в Воронеж[58 - 19 февраля, а не 21-го, как у Форстена (Там же. С. 306).]. Он сказал посланнику, что вырабатывает ответ на его предложение, и пригласил его ехать за собой в Воронеж; там на досуге можно будет заняться переговорами. «Царь мне сказал мимоходом, – доносил об этой беседе Гейнс в депеше от 21 февраля датскому министру Иессену, – что ответ вырабатывается, и, уезжая в Воронеж, заявил мне, что ему здесь ни о чем невозможно вести переговоры вследствие множества затруднений, в которых он здесь находится, но что он надеется, – это были собственные выражения царя, – что я ему сделаю удовольствие и окажу дружбу, выражение слишком обязывающее (parole trop obligeante), если последую за ним в Воронеж; там будет более досуга обо всем со мною переговорить. Я счел, милостивый государь, своим нижайшим долгом, а также полезным для службы его величества (короля) заявить, что я вполне готов к этому, тем более что там мне будет удобнее посвятить его в содержание моих инструкций. Итак, было решено, что я поеду отсюда завтра с бранденбургским посланником, который уже получил отпускную аудиенцию, но сделает перед отъездом эту прогулку в Воронеж по просьбе царя, чтобы посмотреть приготовления к снаряжению значительного флота, которые, как все уверяют, невероятны (que tout le monde assure d’estre incroyables), и чтобы дать о них лучший отчет курфюрсту, его государю»[59 - Там же. С. 307.].




VI. Продолжение переговоров с Гейнсом в Воронеже


Гейнс действительно выехал в Воронеж 22 февраля вместе с фон Принценом, с которым он старался завязать в Москве дружеские связи и о котором он наилучшим образом отзывается, не находя похвал его учтивости и порядочности («je ne scaurais d’ailleurs assez louer les civiliteгs du dit Envoyeг et il passe dans l’esprit des gens pour tr`es honneste homme»[60 - Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 303).].

В Воронеж Гейнс и Принцен прибыли 28 февраля, во вторник. Царь показал им работы по постройке флота, о которых Гейнс отозвался как о превосходящих всякое воображение. Через день по приезде посланников, в четверг 2 марта вечером, Петр уже имел с Гейнсом новый секретный разговор о союзе. «Его царское величество, – пишет Гейнс королю, – призвал меня в четверг вечером в свой кабинет с наиболее доверенным переводчиком, который дан был мне в качестве пристава на все время моего пребывания в Воронеже. Он подверг рассмотрению сообщенный ему мною проект союза, достав его из своей шкатулки, ключ от которой находился только у него самого. Царь не нашел почти никаких возражений, но он полагал, что проект слишком обширен (trop ample) и что самая тесная дружба в мире могла бы быть установлена посредством письма, подписанного собственноручно обоими монархами, где содержалось бы [условие] о взаимной помощи во всех случаях (sans exception) без обозначения quis fuerit aggressor vel non. Он мне также дал понять, что выражения договора слишком общи (eгstoient fort conceus in genere) и что там ничего не говорится, в частности, о Швеции. При этом я не мог уже долее удерживаться от сообщения ему секретного пункта, связанного с третьим параграфом союзного договора. Он остался им доволен и поручил мне изготовить через его переводчика перевод и сообщить ему завтра. Он стал опять повторять, что эта бумага слишком обширна, и сказал мне, что он не намерен сообщать что-нибудь из нее своим боярам, что он все сделает сам вместе со мною, но что изготовление формального трактата было бы для него очень затруднительно. Здесь я стал упрашивать его царское величество сообщить мне свои мысли на письме и о том, как, по его мнению, это может быть улажено его собственноручным письмом и взаимным письмом вашего величества, [прибавив], что я ему отвечаю за секрет, что, кроме вашего величества и нескольких министров вашего совета, его письма никто не увидит и что я испрошу приказания и ответ вашего величества. Царь мне сказал, что он это сделает и что он так сделал с курфюрстом Бранденбургским, о чем никто не знает и о чем он мне конфиденциально сообщил; что необходимо также привлечь (de menager aussi bien) этого курфюрста, как и короля Польского, что таким манером дело (le party) будет сильнее. Я ответил, что ваше величество не уклонитесь от этого, но постараетесь привлечь курфюрста к тем же интересам. Царь просил меня затем сообщить ему содержание трактата, который имеется у вашего величества с королем Польским; я счел сообразным с моими инструкциями изъявить готовность к этому и распорядился о переводе главных параграфов, могущих иметь отношение к союзу с этим двором. Но к несчастию, на следующий день наши переговоры были прерваны неожиданно пришедшим сюда известием о смерти Лефорта». (Не о смерти, а о тяжкой болезни, что заставило, однако, Петра 4 марта выехать в Москву.) «Так как его царское величество, – продолжает Гейнс, – сказал мне, что ему будет невозможно делать что-нибудь со мною в Москве, я должен был решиться ждать его возвращения здесь, чем царь остался доволен»[61 - Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 309–310).].

Из Москвы Петр вернулся 18 марта. Вслед за ним приехал боярин Ф.А. Головин, который был теперь посвящен в секрет переговоров. «Это боярин с большими заслугами, – характеризует его Гейнс, – таким его считают все в этой стране; царь ему более всего доверяет… Я думаю, что царь поручит ему вести дело переговоров со мною, чтобы дать мне какой-нибудь положительный ответ. Как только этот боярин приехал, он тотчас же посетил меня и сказал мне, что сообщит мне в иное время о делах, которые царь ему поручает. Это обычный образ действий (train) этого двора, где слишком большая поспешность может все испортить». Переговоры откладывались, конечно, потому, что результаты Карловицкого конгресса были найдены неудовлетворительными; двухлетнее перемирие с Турцией казалось недостаточным, чтобы начинать войну на севере. Петр твердо решил не начинать ее раньше, чем заключит с Турцией прочный мир; поэтому и не было побудительных причин торопиться с северными союзами. Впрочем, Гейнс ежедневно встречался и беседовал с царем и в этих беседах мог убедиться, насколько он увлечен мыслью о том, чтобы завести флот на Балтийском море и приобрести там гавань. «Я слышал это, – пишет Гейнс, – из собственных уст царя». Эти беседы, «petits propos», по выражению Гейнса, велись, надо полагать, на работах по сооружению флота, о которых посланник сообщал, что они идут превосходно. «Корабли украшены драгоценной позолотой и великолепно экипированы (precieusement doreгes et assez magnifiquement eгquippeгes), и будет как бы чудо видеть эти махины вышедшими из этих стран, дело беспримерное с тех пор, как Русь существует[62 - «…et se sera un demy miracle de voir ces machines de ces costйs l`a comme sortants d’isy».]. При всем том многого еще недостает для того, чтобы флот был в полном порядке, но и Рим не в один год выстроен, как говорил мне иной раз сам царь во время моих бесед с ним»[63 - Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 311–312).].

Только 21 апреля, собираясь уже отплывать из Воронежа в Азов, Петр вернулся к проекту договора, предварительно предложив Гейнсу обсудить проект вместе с Головиным. «После многих откладываний и отсрочек, – доносил посланник об этой аудиенции королю, – мы, наконец, подошли к делу и, после того как мы с упомянутым боярином рассмотрели статью за статьей сообщенный мною царю по приказанию вашего величества проект союза, царь, наконец, призвал меня 21 апреля вечером в свой кабинет, где двери были заперты и присутствовали только царь, упомянутый боярин, присяжный переводчик и я. Его величество, предъявляя бумаги, которые он вновь просмотрел и которые принял на хранение по его приказанию боярин, сказал мне, что более нечего менять в статьях этого проекта и что он хорошо видит, что ваше величество приняли во внимание его, царя, интересы как свои собственные, и что он, царь, рад, что дело кончается так, как ваше величество этого желали, с одной только оговоркой, что, пока не будет по-настоящему (effectivement) заключен мир с Портою, этот трактат не может быть обращен к исполнению (sortir son effet). Я предложил, с одобрения царя, к первой секретной статье еще сепаратную и секретную статью касательно мира с турком. Царь сказал мне, что он уже думал об этом, и боярин Головин вынул из кармана бумагу, которую он составил на этот конец и которую царь приказал перевести и дать мне для сообщения вашему величеству. Царь мне сказал затем, что его твердое решение, чтобы трактат с присоединением этой статьи к сепаратной статье, касающейся выполнения союза (l’effet de l’alliance), был заключен и ратификован по его возвращении и как можно скорее. Я, в свою очередь, ему ответил, что я не премину испросить последние приказания о том вашего величества, но необходимо условиться, каким образом царь желает, чтобы этот трактат был ратификован; я знаю хорошо, что в России – обычай делать это с церемониями с целованием креста и с другими подобными обрядами, но это вызовет большую молву, и, если его величество царь находит уместным подписать трактат сам, как ваше величество то сделаете со своей стороны, можно будет обойтись без всего остального. Так как царь желал, чтобы все дело было в крайнем секрете, то это будет лучшее средство успеть в этом, и я могу его уверить от вашего величества, что все будет сохранено в тайне и что будет только очень немного особ при вашем величестве, которые будут знать об этом. Царь ответил, что это необходимо и что ради этого он подпишет трактат сам, дав мне руку в том, что все, что он только что сказал, будет твердо, и поручив мне уверить ваше величество в его искренних намерениях и в его дружбе. В то же время его величество очень извинялся, что его решение так долго оттягивалось, говоря, что он имел для этого некоторые резоны, и прибавил очень обязательное заявление в следующих собственных выражениях: что медленно делается, то долго длится (ce que se fait lentement dure aussy longtemps). Боярин Головин, чтобы поддержать в нем его доброе настроение, предложил ему чарку восхитительного вина, которое Головину прислали в подарок из-за границы. Царь поднес ее мне за успех установления постоянной дружбы с вашим величеством, которая укреплена будет этим трактатом. В заключение было принято, что я получу ратификацию вашего величества, на которую царь готов будет по возвращении из Азова обменять свою, подписанную его собственной рукой.

Вот, государь, некоторый результат переговоров, которые вашему величеству милостивейше угодно было мне поручить, и я повергаю на ваше усмотрение, не найдете ли, ваше величество, уместным дать мне полномочие по почте или присылкой специального курьера кончить это дело по возвращении царя в Москву, которое, как уверяют, состоится в конце будущего июля или в начале августа. Почта не очень надежна, а курьер может вызвать некоторую молву; разве только ваше величество найдете какого-либо верного и уважаемого человека, который под предлогом поисков какой-либо должности в русской военной службе привезет мне от вашего величества депеши, говоря по дороге, что он только простой пассажир, и который вернется под предлогом, что не нашел себе здесь места; необходимо только снабдить его хорошими паспортами»[64 - Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 312–315).].

Итак, на аудиенции 21 апреля текст союзного договора с двумя сепаратными и секретными статьями был принят, и состоялось соглашение о форме будущего окончательного его утверждения в виде обмена экземпляров, подписанных государями. По существу, следовательно, договор с Данией был заключен 21 апреля, что Петр и засвидетельствовал, подав руку Гейнсу и выпив с ним за успех дела, так что для будущего оставалась только формальная сторона. Царь сам вел все это дело с Гейнсом, только в последний момент присоединив к переговорам Ф.А. Головина. Посольский приказ – дипломатическое ведомство – оставлен был совершенно в стороне; для него происходившие переговоры должны были быть тайной. Чтобы сделать эту тайну еще непроницаемее, Петр счел нужным прибегнуть к хитрости и отклонить подозрения, которые могло возбудить в Посольском приказе долговременное пребывание в Воронеже датского посланника. «Царь дал мне понять, – продолжает Гейнс, – что для того, чтобы лучше скрыть дело, было бы недурно, если бы я ему представил другую какую-либо записку, которую можно бы было послать в канцелярию и которая не касалась бы этого секретного союза… Я согласился и сообщил, что имею еще одно важное дело, которое ваше величество мне поручили касательно границ в Лапландии, а также торговли и рыбной ловли в Коле и которое я также надеюсь иметь счастье кончить с министрами, каких царю угодно будет назначить для этой цели. Царь остался этим очень доволен и поручил мне доставить записку по этому предмету, что я и сделал»[65 - Это мемориал, датированный 22 апреля 1699 г. в Воронеже, см.: Арх. Мин. ин. дел. Дела датские 1699 г., № 1, л. 1.].

Посмотрим теперь на содержание этого договора с Данией, текст которого был предложен датским правительством, переведен на русский язык и в окончательной форме принят на аудиенции 21 апреля в Воронеже. Петр верно отзывался о нем как о слишком многословном (trop ample); действительно, трудно было бы облечь очень простое содержание в более пространную словесную форму. Он состоит из одиннадцати основных и открытых статей, составляющих «главный трактат» (Haupttractat), и двух сепаратных и тайных статей, приложенных к главному. В главном трактате, следуя порядку статей, говорится, что этим трактатом не только обновляются, подтверждаются и укрепляются прежние договоры, но и вновь устанавливается союз в таком смысле, чтобы заключающим договор государям друг другу верно радеть и помогать, а всякий убыток и урон отвращать и остерегать. В союз включаются все принадлежащие каждому из государей земли и все те, которые впредь принадлежать будут. Эта статья относилась, разумеется, не столько к России, совершенно уже объединенной под единодержавием московского государя, сколько к Дании, которая все еще представляла собой некоторый феодальный комплекс мелких и мельчайших государственных единиц. Великий князь Владимирский или Тверской в титуле московского государя были уже не более как историческими воспоминаниями, тогда как наименования: король Норвежский, герцог Шлезвигский и Голштинский, Стормарнский и Дитмарсенский и граф Ольденбургский в титуле датского короля были еще обозначениями существующей действительности: эти отдельные земли были еще особыми политическими единицами, каждая со своими особыми правами.

Наиболее существенное значение из открытых статей имела третья, развивающая подробнее то определение союза, о котором сказано в первой. Третья статья гласит, что в случае нападения с чьей-либо стороны на одно из договаривающихся государств, другое – через три месяца по получении об этом уведомления – должно прийти на помощь и разорвать мир с нападающим. Четвертая и пятая статьи вносят некоторые оговорки относительно этой помощи, именно: помогающая сторона в течение указанных трех месяцев, прежде чем объявлять войну напавшему, может сделать попытку воздействовать на напавшего какими-либо мирными средствами, например через отправку к нему посольства, или как-нибудь иначе; но если эта мирная попытка в течение трех месяцев не удастся, тогда союзная сторона должна оказать потерпевшей стороне военную помощь, причем эта военная помощь оказывается безвозмездно (ст. 5). Следующие пять статей (6—10) касаются деталей союза; государи обязываются: сообщать друг другу обо всем, что будет к пользе каждого; не заключать каких-либо договоров с посторонними государями, вредных союзу; пригласить к союзу и короля Польского; впоследствии приступить к заключению торгового договора. Союз не прерывается смертью одного из государей; в мирное время в таком случае договор обновляется, во время же войны наследник умершего государя исполняет договор без его обновления. Последняя, 11-я, статья главного трактата говорит о подписании трактата собственной рукой каждого государя и о размене экземпляров его в Москве. Главный трактат заканчивается формулой обещания как от самого государя, подписывающего трактат, так и за его наследников верно соблюдать союз «во всех статьях, пунктах, определениях и содержаниях» и т. д.

Из двух сепаратных статей в первой говорится, что так как договаривающиеся государства находятся одно от другого в дальнем расстоянии, а особливо так как «его царское величество ныне никакого пристанища на Балтийском море не имеет» и вследствие этого непосредственное соединение вооруженных сил союзников невозможно, то поэтому помогающая сторона должна действовать вооруженной силой против «нападателя и оскорбителя вблизи во отстоющих местах», т. е. вблизи, где удобно, от своих границ. Во второй сепаратной статье говорится, что царь будет приводить договор в исполнение только по заключении постоянного мира с Турцией. Эти сепаратные статьи заканчиваются такой же ратификационной формулой обещания, как и главный трактат, предшествующий подписи и печати государей[66 - П. и Б. Т. I. № 279.].

Таково в возможно кратких словах содержание договора. Как видим, о Швеции и в нем ни слова не говорится; но, конечно, эта держава разумеется в нем в качестве «нападателя и оскорбителя», против которого союзники должны совместно действовать и против которого, в частности, Петр должен был начать действовать поблизости от своих границ.




VII. Отправление посольства в Голландию


Ведя переговоры о союзе с Данией и подготовляя отправление посольства Украинцева в Константинополь, Петр одновременно с этим давал там же, в Воронеже, указы о снаряжении посольства в Голландию. Отправление посольства в Голландию вызывалось тем соображением, что Голландские Штаты могут оказать содействие мирным переговорам с турками в Константинополе. Припомним, что голландский посол в Константинополе Колерс был вместе с английским послом лордом Пэджетом посредником на Карловицком конгрессе; роль посредника он мог продолжать теперь в Константинополе при том завершении Карловицких переговоров, к какому должна была привести миссия Украинцева, имевшая целью обратить заключенное в Карловице двухлетнее перемирие в вечный мир. Вот почему и важно было заручиться содействием Штатов, тем более что их содействие было в то же время и содействием Англии, с которой Штаты были тогда в теснейшем союзе и с которой были связаны личной унией (Вильгельм III был одновременно королем Англии и штатгальтером Голландии). Надо думать, что имелось также в виду привлечь обе эти державы на свою сторону в предстоявшей войне со Швецией или, по крайней мере, отвлечь их от Швеции.

В назначении посольства в Голландию, как и в ведении переговоров с датским посланником и в приготовлениях посольства Украинцева в Константинополь, Петр проявляет большую личную инициативу, сам отдает распоряжения, которые облекаются в форму именных указов за скрепою думного дьяка Н.М. Зотова, начальника его походной канцелярии, и идут в Москву по соответствующим приказам. Послом по личному, конечно, выбору царя был назначен один из самых близких к нему людей ближний окольничий Андрей Артамонович Матвеев, находившийся тогда при царе в Воронеже. Указ о назначении был ему «сказан в самый светлый праздник» – 9 апреля, причем «сказывал ему тот его царского величества указ думный дьяк Никита Зотов»[67 - Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1700 г., № 2. «Книга, содержащая в себе «Статейный список» ближнего окольничего Андрея Матвеева». «Статейный список» за собственноручной его скрепой по листам был им подан уже только в 1728 г.]. Затем последовал ряд именных указов, касавшихся организации посольства: 16 апреля о назначении Матвееву жалованья на первый год по 16 апреля 1700 г. – 2500 рублей, на следующие годы по 2000 рублей на год[68 - Там же, 1699 г., № 2, л. 22.]; 20 апреля установлен был наместнический титул посла (как известно, московские послы за границей титуловались наместниками разных городов). Петру в этот день доложена была для выбора роспись свободных наместничеств: «А ныне порозжие наместничества, и никто ими не пишется»: Смоленское, Ярославское, Обдорское, Суздальское и Муромское с указаниями, кто за последние годы титуловался этими наместничествами. Царь выбрал для Матвеева титул наместника Ярославского[69 - На докладной выписке по этому делу помета Н.М. Зотова: «207-го апреля в 20 день великий государь (т.) указал ближнему окольничему Андрею Артемоновичу Матвееву, будучи в Галанской земле звычайным послом, в пересыльных своих листех, х кому прилучитца писать о его, в. г., делех, писатца наместником ярославским. И то наместничество ему вписать в посольской наказ; а сей его, великого государя, указ записать в Посолском приказе в книгу. Думной дьяк Зотов» (Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1699 г., № 11, л. 7–8).].

К 27 апреля, ко дню отъезда Петра в Воронеж, установлен был личный состав посольства. С ближним окольничим Матвеевым отправлялся дьяк Посольского приказа Иван Волков, семеро стольников в качестве посольских дворян[70 - Лука Степанов Чириков, Алексей Иванов Дашков, Александр Дмитриев Лихарев, Савва Алексеев Лутохин, Алексей Иванов Ильин, Афанасий Ильин Казимеров, Иван Степанов Неелов (Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1700 г., № 2, л. 3. «Статейный список» посольства). В первоначальном списке стольников упоминается еще восьмой – Борис Иванов Неронов (Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1699 г., № 2, л. 1), но в «Статейном списке» его нет.], переводчик Петр Вульф и трое подьячих: старый – Малороссийского приказа Петр Курбатов и двое молодых Посольского приказа: Михаил Аврамов и Лука Мозалевский. Позднейшими распоряжениями из Азова, переданными в Москву боярином Ф.А. Головиным, к составу посольства были присоединены еще лекарь Аптекарской палаты иноземец Болдуин Эндрюс и священник дворцовой церкви Св. Екатерины, «что в верху», Христофор Ростовецкий, человек, близкий к Иоанну Поборскому, ездившему за границу с великим посольством в 1697–1698 гг., и, вероятно, назначенный по его рекомендации[71 - Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1699 г., № 2, л. 51–53, 90, 139–141.]. 27 апреля Матвееву выданы были в Воронеже: посольский наказ за приписью находившегося тогда там Е.И. Украинцева, государева грамота к Голландским Штатам, верющая и проезжая грамоты. Этот наказ был открытый, формальный, касавшийся лишь разного рода посольских церемоний; кроме него Матвееву вручен был еще тайный наказ, которым определялось существо его посольства: «А для каких дел они, послы, к Галанским Статом посланы и для чего им в Галанской земле жить велено, и о том о всем дан им великого государя тайной наказ»[72 - Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1699 г., № 2, л. 1—18, 35: список с грамоты к Голландским Штатам («Таков список з грамоты прислал в Посолской приказ околничей Андрей Артемонович Матвеев. А дана ему запечатана и писана на Воронеже»). Там же, № 11, л. 9—11: отпуск верющей грамоты, датировано Москвою 27 апреля 7207 года; л. 12–15: отпуск проезжей грамоты; л. 16–28: отпуск открытого наказа; на л. 28 отметка: «Таков наказ ближнему околничему Андрею Артемоновичу Матвееву дан на Воронеже за приписью думного дьяка Емельяна Игнатьевича Украинцева в том же вышеписанном числе», которым начинается наказ, т. е. «Лета 7207-го апреля в 27 день». Ср.: «Статейный список» Матвеева; Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1700 г., № 2, л. 3 об. – 4: «Наказ дан ему, послу, на Воронеже за приписью думного дьяка Емельяна Украинцева, а велено ему ж, будучи на посолстве том, все чинить по тайному наказу, данному ему, послу, особливо из кабинета его царского величества и по полномочной грамоте за большою государственною печатью. С ним же, послом, к вышепомянутым Генеральным Статам послана его царского величества грамота за вышеписанною государственною печатью. Ему ж, послу, на то вышепомянутое посолство из государственного ж Посолского приказу дана его царского величества верющая грамота с полною в тех делех мочью за большою государственною отворчатою печатью. Для вольного и безопасного по городам и государствам проезду его царского величества проезжая грамота дана ему ж, послу, за отворчатою такою ж печатью». Тайный наказ Матвееву не разыскан.].

В летние месяцы 1699 г. в Москве между Посольским и другими приказами шла обычная переписка по делу о снаряжении и отправке посольства: велись сношения с Разрядом о личном составе посольства, о присылке в Посольский приказ назначенных в состав посольства дворян; с Большой казной – о выдаче посольскому персоналу жалованья; с Сибирским – о присылке для посольства на триста рублей собольих мехов; с Большим дворцом – о снабжении посольства съестными припасами и напитками на дорогу; с Ямским приказом – о подводах. И по отъезде из Воронежа в Азов Петр не переставал лично следить за сборами посольства и время от времени вмешивался в это дело, действуя именными указами, скрепленными Зотовым, или распоряжениями, отдаваемыми через Головина и Украинцева. Так, по его именному указу с послами была отпущена из Оружейной палаты походная церковь: «Церковь камчатая со всеми надлежащими утварьми»[73 - Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1700 г., № 2, л. 4.]. Заслуживает быть приведенным здесь его именной указ, свидетельствующий о готовности Петра идти навстречу всякому желанию русских людей обучаться за границей. Два сына отправляемого с Матвеевым дьяка Посольского приказа Ивана Волкова, Борис и Петр, надо думать по ходатайству отца, были причислены к посольству в качестве посольских дворян сверх прежних семи с тем, чтобы за границей им обучаться языкам и наукам. «207-го июня в 26 день [в Азове] великий государь (т.) указал по своему, великого государя, именному указу дьяка Ивановым детям Волкова Борису да Петру в нынешнем посольстве в Галланской земле с окольничим Андреем Артемоновичем Матвеевым быть во дворянех. И, будучи при том посольстве, учитца им неотложно, где пристойно, с великим прилежанием латинского и немецкого и иных языков и наук. А для того научения свое великого [государя][74 - Слово «государя» в подлинном указе пропущено.] жалованья им ныне дать и впредь давать в равенстве с дворяны, которые при том же посольстве с окольничим Андреем Артемоновичем будут. И сей свой, великого государя, указ в Посолском приказе записать в книгу. Думной дьяк Никита Зотов»[75 - Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1699 г., № 2, л. 59–63. Ср.: О немецких школах в Москве в первой четверти XVIII в. (Чтения Общества истории и древностей российских, 1907, № 1, с. 237–241).].

Несмотря на близость Матвеева к Петру и на личное участие царя в деле о снаряжении посольства в Голландию, приказная машина в Москве работала по обыкновению медленно, с задержками и взаимным сваливанием вины в этой задержке одними приказами на другие. Перед самым отъездом посольства, в начале августа 1699 г., начальник Большой казны князь П.И. Прозоровский отказал посольству в выдаче прогонных денег, которые оно рассчитывало получить из этого приказа, так что Матвеев принужден был обратиться с жалобой к начальнику Посольского приказа Льву Кирилловичу Нарышкину и просить его содействия. «Премилостивой батко и государь мой Лев Кириловичь, – писал он ему в письме, – выну (sic) радостно о Господе здраствуй. Горько слезную мою просьбу к тебе, государю моему, доношу и самую остановку надлежащего мне в предприятый путь мой объявляю дела. Продержав меня, князь Петр Иванович Прозоровской до сих часов по памяти из Посолского приказу в прогонных всех денгах отказал и память с отповедью из приказу Болшие казны в Посолской приказ велел послать, что никому посолским персонам из того приказу не давано, а всегда даваны из того приказу, от-куду посылка, и прежде бывшим послом даны из Посолского приказу, также и господину Украинцеву, а не из Болшие казны прогоны. А ныне, премилостивой государь мой, сугубые из того напасти спеют: первое, от того неотпуска своего государева гневу опасен, а я не за свою волю коснею; второе, и время летнее тратится, чтоб не испустить его и горших убытков, паче же самого безпутства (т. е. порчи дорог) не принять и бедства. Сотвори, премилосердый государь мой, милость последнюю со мною, рабом своим, и не отпусти меня в таковой дальний путь с горестию и слезами от милости своей. Прикажи из каких возможно доходов те прогоны выдать из Посолского или из Новгородского приказов без задержания и указ свой с подкреплением к дьяком послать, потому что и так они, один на одного перепираяся, и по се число во всем том задержание в настоящее мое дело чинили, чтоб, премилостивой государь мой, выбресть мне при помощи Господни безотложно завтрашнего дни впредь приспетой тот путь мой. И чтоб те прогоны по прежнему указу твоему, государя моего, и милостивому твоему слову в оба пути были выданы; если ныне мне по твоей, государя моего, милости при себе не выходить, впредь чрез писма свои получить будет зело трудно. Также и тем не повели впредь в сем мною образца учинить.

К сему милости прошу к Кирилу Алексеевичу [Нарышкину[76 - Ближний кравчий К.А. Нарышкин – псковский воевода. (Путь Матвеева лежал через Псков.)]] о милостивом писании о себе. Вечный раб твой, яко на сущее лице зря твое, государя моего, премилостивое ко мне, Андрюшка Матвеев лицеземно челом бью»[77 - Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1699 г., № 2, л. 88–89.].

Это письмо Матвеева Л.К. Нарышкин препроводил в Посольский приказ со своей резолюцией к дьякам: «Выдайте, дабы тем не задержан был, а сие письмо привези ко мне. Л.Н. (т. е. Лев Нарышкин) поклон». На снятой в Посольском приказе копии письма помета: «Прислал сие письмо ближний боярин Лев Кириллович Нарышкин августа в 4 день и по сему письму тем послом всем прогонные деньги даны из Володимерского приказу (из Владимирской чети) из четвертных доходов». Посольство тронулось в путь из Москвы 6 августа[78 - Там же, 1700 г., № 2, л. 5.].




Керченский поход






Петр I

Гравюра Б. Фогеля. 1737

По оригиналу Я. Купецкого. 1711




VIII. Приготовления к походу


Еще во время пребывания Петра в Амстердаме разрабатывался план морского похода против турок; для этой цели и строился воронежский флот. Разрабатывались технические подробности плана: были, например, сделаны вычисления, сколько понадобится разного рода провианта на 20 000 человек в течение года[79 - Елагин. История русского флота, приложение IV, № 10. (письмо Ф.А. Головина к Т.Н. Стрешневу из Амстердама.)], и отдавались распоряжения о заготовке такого провианта. Однако с заключением Карловицкого перемирия этот план отпадал, и флот, служа в дальнейшем угрозой Турции и оказывая свое влияние на ход будущих дипломатических переговоров, должен был все же в ближайшее время оставаться в бездействии. Вопрос об этих дипломатических переговорах занимал в то время значительную долю внимания Петра. Предстояло краткосрочное двухлетнее перемирие превратить или в вечный мир, или, по крайней мере, в длительное перемирие. Решая этот вопрос, Петр послушался советов, данных ему в письмах Возницына с Карловицкого конгресса: переговоры вести в Константинополе и отправить туда ради этой цели незнатного, но умного человека[80 - См. т. III настоящего издания, с. 507.]. Выбор его пал на заведовавшего Посольским приказом думного дьяка Емельяна Игнатьевича Украинцева, который как нельзя более удовлетворял обоим поставленным Возницыным условиям: был человек незнатный, из простых провинциальных служилых людей, но умный делец, в десятилетнем управлении Посольским приказом приобретший значительный опыт в дипломатических делах. Может быть, в связь с проектом назначения Украинцева послом в Константинополь следует ставить известие Корба в его дневнике под 12 марта: «У думного посольской канцелярии Емельяна Игнатьевича Украинцева отнята почти всякая власть по его должности и временно поручена мнимому патриарху Никите Моисеевичу (Зотову)»[81 - Корб. Дневник. С. 138.]. По официальным документам Е.И. Украинцев во второй половине марта продолжает стоять во главе Посольского приказа. Возможно, что известию Корба следует давать такое объяснение: Н.М. Зотов в походах Петра в Воронеж заведовал походной канцелярией при государе и был докладчиком по иностранным делам, бумаги по которым составляли значительную часть делопроизводства этой канцелярии. Так как с отъездом Петра в Воронеж центр тяжести дипломатических дел переносился туда же, то естественно, что канцелярия при царе получала перевес над Посольским приказом и Н.М. Зотов получал преимущество перед Е.И. Украинцевым. Возможно и то, что в этот приезд Петра в Москву на похороны Лефорта стали уже говорить о предстоящем назначении Украинцева, что и подало повод Корбу записать приведенное известие. Указ о назначении Украинцева был дан в Воронеже 2 апреля, в Вербное воскресенье. «207 году апреля во 2 день, – записано в Дворцовых разрядах, – великий государь указал по именному своему, великого государя, указу и по письму с Воронежа быть в Цареграде у султана Турецкого чрезвычайным посланником думному дьяку Е.И. Украинцеву и с Москвы ехать ему на Воронеж без мотчанья. А с ним быть во дворянех, кто с ним похотят, да из Посольского приказу подьячим старому да молодым, сколько пристойно. Сесь великого государя указ послан к Москве с Воронежа через почту вышеписанного апреля 2 числа, а на Москве подан и ему, думному дьяку, о том сказано апреля ж 6 числа»[82 - Дворцовые разряды. Т. IV. С. 1096–1097; ср.: Арх. Мин. ин. дел. Дела турецкие 1699 г., № 4, л. 1.]. Вероятно, к этому дню надо приурочивать короткую записку Петра к Т.Н. Стрешневу, гласящую: «Князь Борису Ивановичу Прозоровскому и Емельяну Украинцову объяви указ, чтоб они немедленно сюда были и взяли с собою трех или четырех человек подьячих»[83 - П. и Б. Т. I. № 266.].

С отменой морского похода против Турции мысль о выходе флота в Черное море из сознания Петра не исчезла; она теперь соединилась с мыслью об отправлении Украинцева в Константинополь, и отсюда возник план отправить посланника непременно на военном корабле, с тем чтобы флот проводил его до первого лежавшего на пути турецкого города – Керчи. К осуществлению этого плана делались приготовления во вторую половину марта и в апреле. Снаряжались суда флота. К плаванию предназначено было двенадцать кораблей, из них пять должны были двинуться из Воронежа; это были корабли: «Отворенные врата», «Меркурий», «Сила» и «Цвет войны», выстроенные кумпанствами князя Прозоровского, князя Львова, князя М. Черкасского и князя Троекурова, и один бомбардирский корабль «Миротворец», построенный гостиным кумпанством. Остальные семь кораблей должны были отправиться к Азову с мест своей постройки: с Хопра и из городка Паншина. Вместе с этими крупными морскими единицами в состав приготовлявшейся к плаванию эскадры включались еще суда легкого типа: 4 галеры, построенные духовными кумпанствами, а также 13 бригантин и 11 галиотов, представлявших собою гребные суда, приспособленные к плаванию по мелким водам[84 - Елагин. Ук. соч. С. 127. Елагин почему-то говорит об 11 кораблях; но затем, приводя их названия, указывает 5 отправившихся из Воронежа и 7 с Хопра и из Паншина (там же. С. 129).].

Для перевозки грузов до Азова служили речные суда – струги, обслуживавшие транспорт по Дону еще и до Петра. Струги в числе 117 составляли как бы обоз эскадры; часть их была нагружена перевозившимися в Азов предметами морского снаряжения, часть отдана дворцовому ведомству под дворцовое имущество и запасы; наконец, часть роздана была под багаж и запасы сопровождающим царя лицам. Сохранилась ведомость об этой раздаче стругов, и из нее видно, как устроено было дворцовое хозяйство в походе Петра. Как будто отдельные кремлевские хозяйственные «дворцы», эти отделения приказа Большого дворца были перенесены теперь на воду и должны были плыть с царем из Воронежа в Азов. Так в этой ведомости значатся струги, отданные «на Хлебенной дворец под уголья и под дрова», «струг прорезной», отданный подключнику Кормового дворца «под живую рыбу», струг, отданный подключнику Сытенного дворца, струг «под дворец для поклажи льду», струг, предоставленный конюшенному ведомству «под кони государевы», два струга крытых под аптеку. Один из стругов был выдан Петру в его личное пользование, что видно из записи: «Апреля в 21 день отдан струг крытый капитану Петру Михайлову, а рос-писался в том струге Преображенского полку капрал Иван Тельной»[85 - Елагин. Ук. соч., приложение IV, № 21а.]. Из той же ведомости по записям о стругах, розданных сопровождавшим царя лицам, виден состав этих лиц: бояре – князь Б.А. Голицын, князь Я.Ф. Долгорукий, Т.Н. Стрешнев, князь Ю.С. Урусов, князь М.Н. Львов, командовавший Преображенским и Семеновским полками генерал А.М. Головин, окольничий князь Ю.Ф. Щербатый, ближние стольники – князь Ф.Ю. Ромодановский, И.И. Бутурлин, постельничий Г.И. Головкин, фаворит А.Д. Меншиков, именитый человек Г.Д. Строганов. Командование двигавшейся к Азову эскадрой было сформировано следующим образом: во главе всех морских сил был поставлен в звании адмирала или генерал-адмирала Ф.А. Головин[86 - Ф.А. Головин впервые стал носить звание генерал-адмирала. Лефорт, как припомним, носил два отдельных звания: генерала (по командованию сухопутным полком) и адмирала (по командованию флотом).]. Дипломат, автор Нерчинского договора, великий посол в 1697–1698 гг. Ф.А. Головин в морских делах был, вероятно, столь же компетентен, как и предшественник его по адмиральскому званию Лефорт: проплыть небольшое расстояние во время Великого посольства по Балтийскому морю и переплыть дважды пролив между Голландией и Англией и в обоих случаях в качестве пассажира – не значило еще приобрести необходимый морской стаж для занятия высшей должности во флоте. Очевидно, занимая эту должность, Головин был только парадной фигурой, за которой прятался сам Петр, избегавший всегда первой роли и предпочитавший развивать энергию и распоряжаться, прикрываясь именем другого. Генерал-адмирал Ф.А. Головин в Азовском походе 1699 г. имел то же значение, которое в походе 1696 г. имел генералиссимус А.С. Шеин. Второе место в командовании флотом занимал нанятый в предыдущем году в Голландии опытный моряк капитан Крюйс (или Крейс. – Ред.), получивший от Петра звание вице-адмирала.

Контр-адмиралом, или, по-тогдашнему, шаутбейнахтом, был также нанятый в Голландии фон Рез. Отдельными кораблями командовали капитаны и комендоры, все иностранцы; исключение составлял капитан Петр Михайлов – сам царь. Экипаж флота составили нанятые за границей матросы, а также солдаты Преображенского и Семеновского полков, и раньше, в 1696 г., несшие морскую службу на галерах. Этих солдат числилось 2684 человека. В состав экипажа вошли также и стольники, посылавшиеся за границу в 1697 г. для обучения морскому делу и в марте, как мы видели, вызванные Петром в Воронеж[87 - Елагин. Ук. соч. С. 127–128.].

6 апреля, в четверг на Страстной неделе, Петр писал в Москву Адаму Вейде. Из ответа Вейде видно, что царь поздравлял его в этом письме с наступающим праздником Пасхи, бывшим в тот год 9 апреля. Вейде, очевидно намекая на предстоящий морской поход, высказывал царю надежду, что Господь Бог «управит путь его сохранно и даст всему ему намерению доброе и радостное исполнение»[88 - П. и Б. Т. I. С. 767.]. 21 апреля прибыл в Воронеж думный дьяк Е.И. Украинцев с частью формируемого для отправки в Константинополь посольства. В тот же день он был принят царем: «великого государя, его царского величества, пресветлые очи видел и у его государской руки был того ж числа», как он записал в «Статейном списке» своего посольства[89 - Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 5 об.]. 25 апреля, как сообщает вице-адмирал Крюйс в журнале, веденном им во время этого похода, царь приказал ему произвести учение всем русским дворянам, которые обучались за границей морскому делу. Эти дворяне, пишет Крюйс, «все экзерциции на корабле учинили, сколько на якоре стоя то исполнить можно, которые к великому удовольствию его величества и всех бояр и отправлены»[90 - Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 370).].

Приготовляясь к отплытию эскадры из Воронежа, Петр сам составил инструкцию о порядке ее движения. «Указы и разделение, – пишет Крюйс в дневнике, – как каждой части по дороге к Азову себя держать надлежало, изволил его величество сам сочинять и всем офицерам раздать». Это, вероятно, та инструкция о сигналах, которая была тогда собственноручно Петром написана под заглавием: «Нужные сигналы, которыя надлежать в семъ поход? по Дону». Инструкция предписывает судам не отставать от командирского корабля под угрозой штрафа, предусматривает случай аварии в виде повреждения судна или посадки его на мель и устанавливает сигналы в этих случаях; далее устанавливает сигналы для поднятия и для бросания якоря, для приставания к берегу, для сбора офицеров на командирский корабль и для приготовления к бою[91 - Там же. С. 370; П. и Б. Т. I. № 268.].




IX. Путь от Воронежа до Азова


27 апреля, в четверг, перед отъездом из Воронежа Петр принимал доклад Е.И. Украинцева и отдал ему некоторые распоряжения, касавшиеся состава посольства[92 - Арх. Мин. ин. дел. Дела турецкие 1699 г., № 4, л. 23 и 24; именные указы, закрепленные Е.И. Украинцевым: а) о выдаче жалованья Василию Родионову Комову для посылки его с посольством во дворянах; б) о посылке во дворянах и в толмачах турецкого языка Василия Александрова Даудова, которого для этой цели велено было вызвать из Москвы. Тем же днем помечены акты, касавшиеся отправления посольства в Голландию: наказ А.А. Матвееву, его кредитивная и верющая грамоты. См. выше, с. 47.]; вероятно, в связи с этим докладом посланы были к турецкому султану и крымскому хану царские грамоты с уведомлением об отправлении чрезвычайного посланника[93 - Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 6. Грамоты отправлены через гетмана Мазепу.]. В тот же день двинулась в путь эскадра. «И были на Воронеже, – читаем в «Юрнале», – апреля до 27 числа. А в 27 день с Воронежа пошли в Азов 4 галеры, кораблей также несколько, брегантиров и галиотов, то есть в четверток. И вышед с Воронежа стояли на устье реки Воронежа до 30 числа; и с 30 числа, то есть в неделю, пошли в путь»[94 - Юрнал 207-го и 208-го годов. С. 1.]. Плавание по Дону продолжалось более трех недель. 1 мая были в городе Костенске, где остановились на двое суток. 4 мая миновали город Урыв; к вечеру подошли к Коротояку. Здесь ожидал Петра князь Б.А. Голицын, угостивший его и свиту обедом. «Прибыли… к последнему российскому городу Коротояку, – записано в журнале Крюйса, – где князь Б.А. [Голицын], государственный гофмейстер, на своих судах его величество ожидал. Коль скоро под город подошли, была пальба из всех пушек и мушкетов, на что потом от его величества со имеющих при себе кораблей и галер ответствовано. Его величество и знатнейших господ просил к себе на обед князь Борис Алексеевич. Потом его величество смотрел кораблей, которые там строены, к великому удовольствованию». В Коротояке строился кумпанством князя Я.Ф. Долгорукого корабль «Еж», который и был осмотрен царем[95 - Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 370–371); Елагин. Ук. соч. С. 128.]. 5 мая двинулись в дальнейший путь. 6-го, по свидетельству Крюйса, были в Дивногорском монастыре. «Монастырь, – пишет Крюйс, – в мел-ной (т. е. меловой) горе длиною 400 футов высечен и 9 футов шириною, стоя на своих натуральных столбах, в нем хитростно высеченных, в котором изрядная церковь есть с покоями принадлежащими. Недалеко от того стоит деревянная каплица, в которой монахи зимою службу Божию отправляют. Сии люди живут зело благоговейно и не едят ничего, кроме рыбы. Его величество изволил со всеми при себе имеющими господами там кушать; в которое время немалая пушечная пальба с кораблей была. До каждый раз монахи уклонялися и затыкали руками свои уши. Отзыв пушечной стрельбы в высокой горе толь наижесточае. Между тем играли на трубах и били в литавры не мало. Сие было впервые, что сие изрядное увеселительное место, которое по справедливости назвать парадижем Российской земли и которое всем к человеческому пропитанию преисполнено, такою великою магнифициенциею почтено было… По окончании обеда дан сигнал к походу»[96 - Юрнал. С. 2–3; Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 371–372).].

В воскресенье 7 мая миновали устья рек Битюга и Калитвы. 8-го к вечеру подошли к городку Донцу. Отсюда на другой день, 9 мая, Петр писал в Москву Кревету: «Min Неr. Письма всякие, которые остались после Яна Деня корабельного дела и ныне у вас обретаются, прошу, чтоб на руской язык переведены были, в чем не сумневаюсь. Piter. 3 Донецкова, маия 9 den 1699»[97 - П. и Б. Т. I. № 269. (Получено в Москве 24 мая.)]. Письмо это показывает интерес Петра к бумагам скончавшегося недавно любимого корабельного мастера. 9 же мая пошли из Донца в дальнейший путь. «Отсель пошли (далее), – записывает «Юрнал», – пред вечером проехали город Караку на правой стороне, проехали ж город Микулин, в ночи проехали Тишанку на левой стороне, в ночи проехали Решетов на левой стороне». 10 мая проплыли мимо города Вешки и устья реки Хопра, где расположен городок Усть-Хопер; строившиеся здесь кумпанствами князя Б.А. Голицына, князя Ф.Ю. Ромодановского и стольника Ивана Большого Дашкова три корабля: «Без-боязнь», «Благое начало» и «Соединение» – ушли уже ранее к Азову[98 - Елагин. Ук. соч., примечание 50.]. Перед утром миновали реку Медведицу, впадающую в Дон с левой стороны. 11 мая проплыли мимо городков Распопина, Клецкого и Перекопского, где стояли ночь. Двинувшись утром, прошли городки Григорьевский, Сиротин и подошли к Иловле, где ночевали. 13-го отправились в путь перед полуднем и прибыли к городку Паншину, где сделали остановку до 16-го. В Паншине выстроены были кумпанством Л.К. Нарышкина и тремя кумпанствами именитого человека Строганова четыре барбарских корабля: «Крепость», «Скорпион», «Флаг» и «Звезда», отправившиеся в Азов еще до прибытия Петра в этот город[99 - Юрнал. С. 3; Елагин. Ук. соч. Список судов Азовского флота (с. 18–21).]. Здесь велись переговоры между донскими казаками и калмыками, собравшимися под Паншином на противоположных берегах Дона. Казаки в числе от 12 000 до 13 000 стояли на правом, а калмыки в числе 15 000 на левом берегу. Этими переговорами объясняется и остановка под Паншином на три дня. Кроме того, Петр поджидал прибытия вице-адмирала, который подошел к Паншину только 15 мая утром в 9-м часу. «Прибыли к казацкому городу Паншину, – пишет Крюйс, – где его величество указал, чтоб флот якорь бросил, чтоб толь больше пространности иметь (?). И поставлены были палатки на берегу. Князь Б.А. Голицын трактовал того дни его величество со всеми при нем бывшими господами и офицерами». Крюйс далее рассказывает о следующем происшедшем за обедом эпизоде: «И между тем как обед приуготовлялся, пришел его величество к вице-адмиралу на берег против его галеры, который со всеми своими столовыми гостьми черепахи вскрывал. Его величество спросил: для чего то делается? Вице-адмирал ответствовал, что из них фрикасею еще за обедом кушать. И приказал тотчас и для его величества целое блюдо изготовить, что немедленно и исполнено. И так чинно приуготовлено было, что и молодым цыплятам трех месяцев уступить не имело. Его величество изволил то кушать со изрядным аппетитом, також и все господа, за столом сидящие, и все чаяли, что молодые цыплята. И как блюдо опорознилось, тогда принесено было большое деревянное блюдо, на котором все черепаховые раковины лежали, и казали господам перья тех цыплят, о чем между знатнейшими немалой смех причинялся, и были все довольны. Но фейтгер Алексей Семенович Шеин и Алексей Петрович Салтыков, которые с блюда наибольше черпали, принуждены были свой принятой груз тотчас паки назад испустить к неменьшему смеху прежнего»[100 - Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 372–373).].

16 мая в полдень переговоры между казаками и калмыками были закончены соглашением, в котором принимали участие А.С. Шеин и князь Б.А. Голицын. «В полдень, – пишет Крюйс, – учинен аккорд, а пополудни подняли якори и шли всем флотом между сими двумя лагерями, играли на трубах и били в литавры. Его величество изволил подарить вице-адмиралу… полбелуги, рыба так называемая, которую 488 человек три дни (?) ели, и такого хорошего вкуса, как свежая телятина». «После полудня пошли в путь», – отмечает «Юрнал». 17 мая миновали городки: утром Голубые, в полдень Пять Изб, Чиры, ночью прошли мимо Кобылкина и Есаулова. 18 мая прошли мимо городков Зимовейки, Курман-Яра, Нагавкиной, Гугнина, Филипповского и Терновского. 19-го прошли городки Цымлу, Кумшу, Романовский, Каргали, ночью проплыли мимо городков Камышенка, Камывелка, Быстрянска и Троилина. 20-го миновали городки Ведерников, Бабий, устье реки Северного Донца, перед вечером плыли мимо городка Кочетова, «в нем и веселились», – лаконично, но достаточно выразительно замечает «Юрнал». Вечером миновали городок Семикаракоры, ночью – Раздоры. 21 мая утром проплыли городки Мелехов, Бесергенев, Багаев, Маныч и к вечеру пришли в Черкасск[101 - Юрнал. С. 3–5. Крюйс относит прибытие в Черкасск к 10-му часу утра 22 мая; но, может быть, с таким запозданием подошел его отряд.]. В дневнике Крюйс отмечает обилие флоры донских берегов и рыбные богатства самого Дона: «земля округ наполнена преизрядными травами»; их хватило бы для аптек всей Европы: «по обеим сторонам Дона растет столько солоткова корени, что все корабли города Амстердама оным нагрузить можно. В сей реке предовольно есть рыбы, а именно: белуг, осетров, карпей, лещей, стерлядей, судаков, головачей, окуней и прочих. Греки приезжают из Анатолии со многими судами; которые сии рыбы солят и те суда ими нагружают, чем сие место Черкасской наиглавнейше торгует, ибо все через оное проходить имеет»[102 - Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 374–375).].

Черкасск приветствовал флотилию залпом из 50 пушек и троекратным залпом из 10 000 ружей. «Атаман со всеми своими казацкими офицерами приехал на галеру его величества для оказания своего почтения и покорности; и коль скоро атаман свой комплимент отдал, ответствовано городу взаимно со всего флота, с каждой галеры по 9 выстрелов». Из Черкасска эскадра, уже не разделяясь, двинулась в дальнейший путь 23 мая. «В вечеру все пошли, – отмечено в «Юрнале», – и шли во всю ночь. Проехали Койсугу реку». 24 мая поутру, в 10-м часу, прошли мимо каланчей: «Прошли крепости каланчи названные, которые из всех своих пушек флот поздравляли и им також порядочно ответствовано». К вечеру бросили якоря у Азова. «С захождением солнца, – пишет Крюйс, – пришли с флотом на якорь под Азов и поздравляли пятью залпами из всех их пушек; потом и гарнизон поздравлял, которой в 10 000 человек состоял, стольким же залпом из мушкетов, на что потом со флота равным порядком ответствовано, чем оной день и окончился»[103 - Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 376); Юрнал. С. 5.].

Азов за те три года, что его не видал Петр, был значительно заселен. Крепость была возведена по планам инженера Лаваля. На противоположном берегу Дона сооружен был форт Петровский. Под защитою крепости стояли уже, кроме ранее построенных кораблей «Апостола Петра» и «Апостола Павла», еще 7 кораблей, построенных кумпанствами и прибывших с Хопра: «Соединение», «Благое начало», «Безбоязнь» и из Паншина – «Скорпион», «Крепость», «Звезда» и «Флаг»[104 - Елагин. Ук. соч. С. 129.]. К ним присоединились теперь только что прибывшие с Петром корабли: «Отворенные врата», «Меркурий», «Сила», «Цвет войны», «Миротворец». Составилась, таким образом, значительная эскадра из 14 линейных кораблей, увеличиваемая галерами, бригантинами, галиотами, яхтами и разными легкими судами. К городу подошли еще струги, везшие провиант и разные запасы. Среди крупных судов должны были сновать многочисленные «ушколы» – лодки или шлюпки. Каждый сколько-нибудь выдающийся чин обзавелся уже теперь своей шлюпкой[105 - Там же, приложение IV, № 21.]. Вообще Азов должен был представлять собой в летние месяцы 1699 г. оживленную картину приморского города, вероятно такую же, какую впоследствии будет представлять собой Петербург в первые годы по его основании.

Счастливое прибытие было отпраздновано пиром у боярина А.С. Шеина, на котором «гораздо веселились», как Петр писал в Москву Адаму Вейде 28 мая. В ответе Вейде сообщает царю, что и в Москве прибытие его в Азов было празднуемо «с нарочитою компанией», собравшейся у него, Вейде: «Ваше здравие по часту пили, на добрый ваш приезд в Азов гораздо веселились. Старый дохтур Блументрост нас не выдавал и против Ивашка Хмельницкого нарочито стоять способствовал, только же не пособила: Ивашка Хмельницкой с Бахусовою пехотою частою и скорою стрельбою так сильно приступал, что принуждены были силу свою потерять и от того с полуночи по домам бежать»[106 - Письмо к Вейде не сохранилось; о нем узнаем из ответа Вейде от 15 июня, полученного царем 1 июля (П. и Б. Т. I. С. 770–771).]. В тот же день, 28 мая, царь писал к Виниусу: «Min Her Vinius. Мы, слава Богу, приплыли сюды в добром здоровьи. Зело требую от вас заморских вестей, а наипаче о французском деле. Piter. Из Азова, мая в 28 день 1699»[107 - П. и Б. Т. I. № 270.]. Письмо показывает, что во время путешествия в Азов внимание Петра устремлено было на западноевропейские отношения, и в особенности на предстоящий вопрос об испанском наследстве.

На всех судах, собравшихся под Азовом, кипела усиленная работа по вооружению их и снаряжению: в самый же день приезда Петр отдал азовскому воеводе князю А.П. Прозоровскому указ отпускать командирам судов все необходимые припасы, как то: порох пушечный и ружейный, свинец, железо, смолу, пеньку, канаты, бечеву и всякие железные и лесные припасы, какие хранились в Азове в казенных амбарах, для скорости без соблюдения необходимых при таких выдачах формальностей и даже без расписок[108 - Елагин. Ук. соч., приложение IV, № 21, г – з.].




X. Плавание из Азова в Таганрог. Осмотр укреплений


3 июня в субботу предпринято было плавание из Азова в Таганрог с легкими судами, как пишет Крюйс: «Изволил его величество возыметь забавной поход от Азова к Таганрогу на Палюс Меотис (Азовское море) с 44 бригантинами, галиотами, яхтами и прочее». Поднявшийся сильный ветер несколько рассеял эту легкую эскадру и принудил ее стать на якоря; но к вечеру ветер стал стихать, эскадра двинулась в дальнейший путь и в воскресенье 4 июня бросила якорь у Таганрога при пушечных салютах с возведенных здесь батарей. В Таганроге строилась крепость во имя Св. Троицы и военная гавань. Своим видом Таганрог напомнил Крюйсу английскую гавань Дувр, а самое море между Таганрогом и Кубанским берегом показалось ему похожим на пролив Па-де-Кале. «Сие место оказует-ся так, – пишет он в журнале, – как Дуверен на канале английском и немного разности в дистанции. Между Кубанским берегом и Таганрогом сходно так, как между Калесом и Дувереном». И эти места поразили его своим плодородием и рыбным богатством: «Округ оного земля преизрядная и так многорыбно, как какое место в свете быть может от разных родов рыбы»[109 - Описание крепости и гавани Таганрога, данное Устряловым (История… Т. III. С. 277), по которому «крепостные стены не были еще возведены, но берег унизан был грозными батареями, под прикрытием которых флот мог стоять безопасно у Таганрога, защищаемый от ярости ветра искусственными молами», основательно опровергается Елагиным, который пишет: «Не беремся определить степени грозности батарей через 8 месяцев со дня решения их постройки; о существовании же в 1699 г. молов, которые «могли бы защитить флот от ярости ветра», не только не нашлось никаких сведений, но, напротив, известно, что погрузка в воду ящиков, долженствовавшая служить основанием молов гавани, началась только летом 1700 г.». Строил гавань не инженер Боргсдорф, а капитан Матвей Симонт (Елагин. Ук. соч., примечание 53).].

5 июня Петр с небольшой флотилией, как выражается Крюйс, «со флотиком», плавал к крепости Павловской, сооруженной тем же инженером Лавалем, который строил и Азов; но, рассмотрев произведенные Лавалем работы в Павловске, «рассудил оную работу, такоже и место, за негодно и неспособно, как то действительно и было негодно к службе как сухим путем, так и водою». 6 июня во вторник, подняв ранним утром якоря, из Павловска, минуя Таганрог, направились к Азову, куда и вернулись к вечеру со всеми, принимавшими участие в плавании под Таганрог легкими судами[110 - Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 377–378).].

Пришлось более двух недель ждать благоприятного западного ветра, который, подняв воду в устьях Дона, позволил бы провести стоявшие в этих устьях большие корабли в открытое море, что случилось только 23 июня. О деятельности Петра за эти 17 дней в Азове у нас почти нет никаких сведений. Знаем, что он вел переписку с друзьями: 13 июня писал Виниусу в Москву и одному из ближайших друзей, ездившему в Великом посольстве волонтером его десятка, Анике Щербакову[111 - П. и Б. Т. I. № 271. С. 773–776.].

14 июня под Азовом разразилась сильная гроза между четырьмя и пятью часами пополудни. Недалеко от царского двора убило молнией двух русских матросов. Крюйс заносит в журнал, как очевидец, что наружный вид этих убитых ни в чем не изменился, только на голове были сожжены волосы дочиста, как будто их совсем не бывало. Царь, со времени заграничной поездки большой любитель анатомии, не довольствовался внешним осмотром и приказал вскрыть трупы, «но в средине и внутри, – пишет Крюйс, – ничего не нашли, кроме великого смрада, так что подлиннее осматривать не могли»[112 - Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 378).].

Мы должны здесь припомнить, что в конце мая и в июне производился в Азове розыск по делу азовского старца Дия, для чего сам Дий и другие замешанные в этом деле лица были из Москвы доставлены в Азов, где находился князь Ф.Ю. Ромодановский. В деле нет указаний на личное участие Петра в розыске; но, конечно, и это дело не могло не войти в круг его внимания, раз оно шло в такой близости от него и раз его вел такой близкий к царю человек, как князь Ф.Ю. Ромодановский[113 - См. т. III настоящего издания, с. 196–219.].

Наконец, подул желанный западный ветер, и 23 июня были проведены через Кутюрминское гирло два первых больших корабля: «Апостол Петр», на котором находился царь, и «Благое начало», на котором находился вице-адмирал Крюйс. «И то были первые два корабля воинские, – пишет Крюйс, – которые из России по Дону в море вышли». За ними проведены были и остальные корабли. Проводкой распоряжался лично сам Петр. «Его величество, – свидетельствует Крюйс, – ездил неутружденно с корабля на корабль почитай по вся дни и распоряжал сам о способности к переведению всех кораблей чрез Кутермские мели». Еще в январе 1699 г. из Москвы из Пушкарского приказа предписывалось азовским воеводам приказать инженерам барону фон Боргсдорфу и капитану Матвею Симонту произвести работы по обозначению в Кутюрминском устье фарватера до морской глубины и для этого набить сваи, свая от сваи на расстоянии 50 саженей, и составить чертеж этого пути. Работа эта была ими исполнена и чертеж отослан в Пушкарский приказ в конце апреля[114 - Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 378–379); Елагин. Ук. соч., приложение VI, № 31.]. Будучи выведены в море, корабли отправились в Таганрогскую гавань.

Так как в дни, когда происходила проводка кораблей, Петр находился, по свидетельству Крюйса, на корабле «Апостол Петр», то особый интерес приобретает составленная весной 1699 г. опись этого корабля, в особенности опись верхней каюты, дающая представление об окружавшей царя на этом корабле обстановке. В каюте по описи обозначено: «Образ Пресвятые Богородицы Смоленские, венец и оклад серебряные и позолочены, в киоте жестяном за слюдою», стол дубовый складной, компас, 5 часов песочных, колокольчик медный маленький, роспись артикульная корабельная в рамках, 2 фонаря фитильных, фонарь большой слюдяной, на нем чехол суконный, скляница немецкая широкая и довольно большое количество всякой посуды, а именно: «9 чашек фарфоровых больших и малых, в том числе 3 желтых, 3 белых, 3 малых с лица лимонные, а внутри белые с лазоревыми травки; 6 чашек китайских белых с травами, 2 чашки зеленые фарфоровые ж, кувшин оловянной с покрышкою и с подножками, в чем чай греют, кувшинец глиняной, во что гретой чай льют, у кровельки оправа и цепочка серебряные и позолочены. Хрустальной посуды: 7 кубков, в том числе один с крышкою, 2 кувшинца, в том числе один с крышкою, 2 рюмки, 2 стакана, в том числе один с ручкою, 5 стаканов, доска чайная (поднос), кругом рамка резная, местами позолочена, в середине репей (розетка), в кругу написано золотом сусальным, выкрашена вся». Но тут же, в этой же каюте – разные предметы корабельного и военного снаряжения: «5 флагов, 4 вымпела, 7 флюгеров… 20 копейных значков, писаны по камке золотом и серебром, в том числе 10 на лазоревой камке написаны ангелы, 10 на белой камке написаны орлы», 6 сабель немецких, 20 затравок медных, 8 затравок железных, 8 пилок турецких, молоток[115 - Елагин. Ук. соч., приложение I, № 62.].

25 июня в воскресенье Крюйс отмечает появление посольства от крымского хана. Предписано было всем флаг- и штаб-офицерам собраться в 9-м часу утра на галеру адмирала, на которую час спустя явилось татарское посольство. Принимал посольство адмирал Ф.А. Головин. Возможно допустить, что это была какая-либо экстраординарная миссия, посланная для приветствия Петра по случаю нахождения его поблизости от пределов владений хана, а может быть, также по случаю недавнего заключения перемирия, главным же образом с целью разведки. «Были они одеты, – описывает посольство Крюйс, – по-казацки или на польскую стать. Глаза их были так быстры, якобы морской собаки; бороду имели двойную и островатую с немногими волосами, как индейские козлы. И побыв с полчаса, поехали сии шпионы назад в таком же порядке, как и приехали»[116 - Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 379).].

Эта миссия никакого следа в дипломатических документах Посольского приказа не оставила.




XI. Пребывание в Азове. Приготовления к отправке посольства в Константинополь


27 июня прибыл в Азов Е.И. Украинцев со всем составом отправляемого в Константинополь посольства. Дождавшись в Воронеже своего товарища, дьяка Ивана Чередеева, пожалованного при назначении посольства в дьяки из подьячих Малороссийского приказа[117 - Дворцовые разряды. Т. IV. С. 1100.], с остальной частью посольского состава, Украинцев двинулся оттуда к Азову на пяти бударах 1 июня. 26 июня он подошел к Черкасску, возвещая о своем приходе залпом из ружей сопровождавшего посольство отряда из 30 солдат, на что из города отвечали пушечным салютом. Состоялся обмен визитами с атаманом Донского войска и старшиной. «А как посланники пришли к берегу к пристани городовой, – читаем в «Статейном списке» посольства, – и тогда по берегу и по городу стояли многие донские атаманы и казаки и смотрели на приезд их, посланничей, и встретили их, посланников, у будар войсковые есаулы. А войсковой атаман Фрол Минаев с старшиною в то время был у обедни. И посланники, сошед с будар, были в соборной церкви. А как в церковь вошли, и тогда пели кенаник. А после обедни были они, посланники, по призыву у войскового атамана у Фрола Минаева, а потом он, Фрол, с атаманы и с старшиною был у него, чрезвычайного посланника, на бударе». 27 июня Украинцев поплыл к Азову, куда и прибыл в тот же день после полудня и остановился на тех же бударах под Алексеевским раскатом[118 - Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 9—9а.]. 28 июня он получил из Москвы от цесарского посла Гвариента письмо, в котором тот передавал ему присланные из Вены известия с жалобами на поведение московского посла на Карловицком конгрессе – Возницына. «Господин Прокопий, – как говорилось в этих сообщениях, – заключил свое перемирие с турками ранее союзников, действуя в полной тайне от них и от посредников. Цесарские министры были всегда отягчены его недоверчивым отношением, их сердечному и верному увещанию он не внимал, но всегда своей упорной голове следовал, а союзников за мало и даже ни за что почитал». Несмотря на то, ему по возвращении в Вену был оказан такой же прием, как и другим послам, «и не токмо от двора чествован был, но и ему и другим двум здесь бывшим послам и со всеми при них будущими людьми дворовые подарки серебром отосланы суть». При цесарском дворе питали большую антипатию к Возницыну за его неуступчивость и слишком самостоятельное поведение на Карловицком конгрессе и обвиняли его в том, что он действует вопреки интересам союзников. Эти чувства передались из Вены цесарскому посольству в Москву; они же ясно выступают и в дневнике Корба: каждое свое упоминание о Возницыне он сопровождает самым злобным выпадом по его адресу. Так, например, под 17 апреля Корб записывает в дневнике: «По почте пришло известие, что полномочный посол Прокопий Возницын уехал из Вены; ложно свалил на цесарских полномочных ошибку двухгодичного перемирия, но от старательных разъяснений цесарского посла выяснилось противоположное, так что неверный доносчик подвергся сильной опасности царского гнева…»

Под 4 мая по поводу назначения Украинцева посланником в Константинополь Корб записывает: «Один московит высказал такое суждение насчет настоящего посольства думного для заключения мира, чего по своей гордости и неразумению не успел выполнить Прокопий Возницын: «Мне это представляется так, что если бы дурак разбил стекло, а человека поумнее заставили чинить его». Под 28 мая по поводу полученного в Москве известия о болезни Возницына на пути из Вены в Москву читаем: «Пришло письмо с сомнительным известием, будто царский посол Прокопий, недавно отпущенный цесарским двором с полным почетом, или умер на пути, или опасно больной лежит в Кенигсберге: «у худой травы плод всего хуже»[119 - Корб. Дневник. С. 146, 148, 153.]. При таком отношении к Возницыну со стороны цесарцев понятна посылка приведенного выше письма к Украинцеву. Можем предполагать, что письмо было доведено до сведения Петра, в особенности при том взаимном недоброжелательстве, которое существовало между Украинцевым и Возницыным; однако из дальнейшего незаметно, чтобы оно уменьшило расположение к последнему царя. Письмо это было получено Украинцевым, в Азове в тот самый день, 28 июня, в который сам Прокофий Богданович выехал из Москвы, направляясь в Азов[120 - Арх. Мин. ин. дел. Дела турецкие 1699 г., № 4, л. 153–155.].

В течение июля шли при самом деятельном участии Петра приготовления к отправке посольства в Константинополь. Приготовления эти были двоякого рода. Во-первых, окончательно снаряжались к морскому плаванию корабли, как тот, на котором Украинцев должен был ехать, так и те, которые должны были его сопровождать до Керчи. 3 июля, по свидетельству Крюйса, объявлен был указ, чтобы суда, назначенные к плаванию, были совсем готовы к 15 июля. Оживление, с которым производились эти работы, напомнило Крюйсу работы на амстердамской верфи. Петр принимал в них участие в качестве простого корабельного плотника. «С кильгалеванием, конопачением и мазаньем кораблей, – пишет Крюйс, – так скоро и поспешно поступали, как бы на адмиралтейской верфи в Амстердаме. Его величество присутствовали притом в сей работе неусыпно так с топором, диселем, калфатом, молотом и мазаньем кораблей и гораздо прилежнее и больше работая, нежели старой и весьма обученной плотник»[121 - Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 380).].

Вместе с тем, и в этом заключался второй род подготовительной деятельности к отправке посольства, составлялись необходимые для него бумаги: грамоты и наказы. 15 июля приехал в Азов возвратившийся из-за границы П.Б. Возницын; 17-го, вероятно, в Таганроге он представлялся царю, «видел, – как он пишет в своем «Статейном списке», – великого государя пресветлые очи и был у руки», сделав, надо полагать, устный доклад царю о своей деятельности на Карловицком конгрессе. Как человек, более, чем кто-либо другой, находившийся в курсе русско-турецких переговоров, притом близкий к Ф.А. Головину, с которым сошелся во время путешествия Великого посольства, Возницын был тотчас же привлечен к работе над составлением дипломатических документов. 16 июля двинулся в Таганрог Украинцев с составом посольства. «Июля в 16 день, – читаем в его «Статейном списке», – по указу великого государя… присланы к посланникам в Азов из-под Тагана Рога с капитаном с Андреем Гесениусом в чем им ехать от Азова Доном и морем к Тагану Рогу две морские каги. И посланники на тех кагах отпустили от Азова к Тагану Рогу Донским и Кутюрминским устьем великого государя казну, и переводчиков, и подьячих, и толмачей, а сами они, посланники, с дворяны от Азова ж к Тагану Рогу пошли Каланчинским устьем на бударех того ж числа для того, что всем на те две каги вместиться было невозможно. И шли посланники на бударех тем донским Каланчинским устьем и Азовским морем к Тагану Рогу подле берегов. А к Тагану Рогу пришли июля в 18 день»[122 - Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 10.]. Здесь, в Таганроге, в двадцатых числах июля и вырабатывались дипломатические бумаги посольства: грамоты и наказы. Работу вели три лица: Украинцев, Возницын и в значительной мере сам руководитель иностранных сношений Ф.А. Головин, которого от этого серьезного дипломатического дела не отвлекали, по-видимому, его «потешные» обязанности адмирала. Но в выработке бумаг принимал также близкое участие и сам Петр.

Посольству вручались грамоты: «верющая и полномочная», «проезжая» и затем грамоты к султану и к великому визирю. Тексты грамот, составленные в посольской канцелярии, передавались Ф.А. Головину, который вносил в них собственноручные поправки, и затем уже эти тексты переписывались на листах александрийской бумаги с разными украшениями и к ним приложены были печати[123 - Арх. Мин. ин. дел. Дела турецкие 1699 г., № 4, л. 78–87.]. Наказов было вручено Украинцеву два: один открытый, официальный, содержащий наставления, как посланникам держать себя при разных церемониях, и тексты речей, которые им при этих церемониях надлежало произносить; другой тайный, содержавший наставления по существу тех переговоров, которые посольство должно было вести. Само собой разумеется, что в последнем и заключался главный предмет работы упомянутых дипломатов.

Сохранились документы, позволяющие составить представление о процессе самой работы. Именно в бумагах посольства находим два предварительных доклада, в которых отдельными статьями излагались вопросы, касавшиеся предметов посольства и предусматривавшие различные возможности и обороты в ходе будущих переговоров. Один из этих докладов[124 - Там же, л. 152.] идет от лица Украинцева, который и говорит о себе в первом лице; он содержит вопросы, касающиеся некоторых внешних сторон посольства, каковы: отношение посланника к капитану корабля, подчинение посланнику отряда сопровождавших посольство солдат, средства содержания посольства и экипажа корабля, одежды солдат, отпуска корабля весной, если посольство затянется. Вопросные пункты в другом докладе[125 - Арх. Мин. ин. дел. Дела турецкие 1699 г., № 4, л. 135–149.] в числе 37 касаются будущих переговоров и собственно дипломатических действий посольства в Константинополе. В этих вопросных пунктах второго доклада об Украинцеве говорится в третьем лице; они касаются уже внутреннего существа деятельности посольства. В их разработке можно предполагать вместе с Украинцевым также и участие Возницына. Тот и другой доклады шли к Ф.А. Головину. Головин под этими вопросными пунктами собственноручно подписывал резолюции с ответами на вопросы и с руководящими указаниями. Приведем несколько примеров таких вопросных пунктов с резолюциями из того и из другого доклада. В первом докладе Украинцев спрашивает: 1) «Капитан на корабле будет ли мне послушен?» Рукою Головина подписано: «Велено быть послушну и о том сказано». 2) «Солдат ведать тому ль капитану или мне?» Рукою Головина: «Капитану делать с его ведома и о всем его докладывать велено» и т. д. Во втором докладе: 1) «Спросит визирь: для чего он, посланник, к султану прислан?» Рукою Головина: «Объявить дела, как написано в наказе». 2) «Буде учнет (визирь) выговаривать, для чего царское величество с салтаном мир нарушил, который учинили в Крыму посланники (Тяпкин и Зотов в 1680 г.), и шертную (клятвенную) салтанову грамоту, какова дана в Цареграде Прокофью Возницыну (в 1681 г. при ратификации договора 1680 г.), и войну всчали, и городы Азов и Казыкермень с иными городками взял в те годы, когда салтан тройную на себя войну имел (т. е. с цесарем, Венецией и Польшей) и хану по договору на многие годы годовой дачи не велел давать»? Рукою Головина подписано: «Выговаривать неправды велено и для чего всчал войну за миром сам хан и за многие неправды татарские и мало ль хто прежде сего что делал, а ныне не делают», т. е. отвечать перечислением «неправд», учиненных со стороны Турции и татар, предъявлением вопроса, зачем сам хан начал войну, и указанием на то, что прежние платежи дани ханам не должны быть принимаемы в соображение в настоящее время.

Но Головин давал эти резолюции на вопросные пункты докладов, несомненно, со слов самого Петра, которому он эти вопросные пункты докладывал и, может быть, помогал формулировать ответы. Что резолюции написаны им со слов Петра, на это можно видеть указание в таких относящихся к Петру выражениях, как: «приказано», «велено», «сказать велено» и т. д. («велено» или «приказано», конечно, самим Петром). Например, во втором докладе, статья 15: «Салтан турской всех окрестных государств послом и посланником всегда для объявления дел приказывает прежде быть у визиря. А потом в иное время бывают на приезде у него, салтана, и грамот у послов и у посланников сам он не принимает, а вырывают из рук предстоящие пред ним и отдают визирю, и визирь кладет перед самого салтана и к целованию руки своей послов и посланников не допускает. И ныне о делех визирю наперед бытия салтанского объявлять ли?» Приведен и прецедент: «А Прокофья Возницына за то, что он о делех прежде салтанского бытия не хотел визирю объявить, хотели выслать ни с чем». Рукою Головина подписано: «Об том приказано делать, что пристойно, и дело чтоб было только делано». «Приказано», разумеется, Петром, и дух резолюции указывает на ее настоящего автора: пренебрежение к внешним условностям и церемониям, приказ делать как угодно, только чтобы сделать дело по существу. Статья 17: «Патриархом вселенским от великих государей наперед сего посыланы грамоты и милостыня собольми». Рукою Головина: «Велено написать и милостыню дать, если, надобно будет, и учинить по своему разсмотрению». Статья 18: «К салтану посылано (т. е. в прежнее время) в поминках собольми ж по 8000 и по 7000, а визирю по 3000 и по 2000, муфтию по 1000, и по 700, и по 600 рублев». Рукою Головина: «Сказать велено, что для того не послано, что еще о договорех ничего не сделано, а как учинится договор, и в то время на подтверждение присланы будут послы и с ними обыкновенно дары»[126 - См. также статьи 25, 26, 32.]. Под этими «велено написать» и «сказать велено» несомненно подразумевается приказание Петра; если бы приказание отдавал сам Головин, эти выражения были бы в резолюциях совершенно излишни и прямо невозможны; Головин писал бы прямо «сказать», «дать», «делать», слов «велено», «приказано» ему было бы употреблять незачем.

Получив от Головина свои вопросные пункты с царскими, записанными Головиным, резолюциями, Украинцев с Возницыным перерабатывали их в форму наказа, причем вопросы получали форму условных предложений, а резолюции – вид положительных предписаний и руководящих указаний, например статья 8:

«А буде визирь и ближние салтановы люди учнут выговаривать, для чего царское величество с салтановым величеством мир нарушил, который учинили в Крыму посланники, и шертную салтанову грамоту, какова дана в Цареграде Прокофью Возницыну, и войну всчал, и городы Азов и Казыкермен с иными городками взял в те годы, когда салтан тройную на себя цесарскую, веницейскую и польскую войну имел и хану по договору на многие годы годовой дачи не велел давать, и посланнику говорить, что тому прежнему миру нарушение учинено с стороны салтанова величества», и далее перечислены многие правонарушения со стороны турецкого султана и крымского хана и, таким образом, короткая резолюция, данная на эту статью, распространена здесь в целый трактат. Вот как, например, развита ее последняя часть, гласившая: «…и мало ль кто прежде сего что делал, а ныне не делает». В наказе эта мысль разработана в такое длинное рассуждение:

«А напред сего давано царского величества жалованье в те времена, когда Московское государство было не в такой силе и распространении. А ныне, когда, по милости Божией, государство его царского величества распространилось и в силах умножилось, и для того и война татарская стала быть не страшна. И к Перекопи, и к иным татарским юртам войска его царского величества розные пути познали (узнали) и за многие ханов крымских неправды великого государя жалованье им отставлено и впредь в даче не будет. Да и издавна всякие премены на свете быть обыкли, и таких много есть примеров, что одни народы в воинских своих делех прославляются, а другие ослабевают. И мочно то ближним доводом объявить (т. е. можно привести еще такое соображение), что с первых лет и салтановых величеств турских государство было не в такой силе и славе, как ныне есть, и бывали такие времена и случаи, что русские народы морем к Константинополю хаживали (это воспоминание, взятое из летописей, было, вероятно, сочтено очень подходящим к моменту, когда русское посольство готовилось отправиться в Константинополь морским путем) и годовую казну с греческих царей имывали, а после того то пременилось… Также и ханы крымские напред сего такие дачи себе имывали, а ныне им пришло время от того уняться и престать, и жить с христианскими государи в покое…» и т. д. Вопросный пункт доклада с резолюцией о предварительной аудиенции посланникам у визиря раньше представления их султану и о порядке передачи султану царских грамот получил в наказе такую обработку: «Салтан турской всех окрестных государств послом и посланником всегда для объявления дел приказывает прежде быть у визиря, а потом в иное время бывают на приезде у него, салтана, и грамот у послов и у посланников сам он не принимает, а вырывают из рук предстоящие пред ним и отдают визирю. И визирь кладет перед самого салтана и к целованию руки своей послов и посланников не допускает. Да и Прокофья Возницына, как он у салтана был во 189 г., за то, что он о делех прежде салтанского бытия не хотел визирю объявить, хотели выслать ни с чем. И посланнику домогаться, чтоб быть прежде у салтана, а потом у визиря. И буде салтан по его, посланничью, домоганию того не учинит, и посланнику против прежнего их обыкновения и чтоб тем в деле великого государя не учинить помешки быть прежде и у визиря и о делех великого государя ему объявить»[127 - Статья 20.]. Вопросный пункт о даче милостыни вселенским патриархом перешел в наказ в таком виде (статья 21): «Буде вселенские патриархи в бытность его, посланникову, будут в Царегороде и с своих сторон в делех его, государских, учнут ему вспоможение чинить и радеть, и о всяких тамошних поведениях ведомости присылать, и ему, посланнику, смотря по их трудам, дать им его, великого государя, жалованья на милостыню собольми и против прежних дач и по своему рассмотрению из тех соболей, которые с ним посланы с Москвы на раздачу от дел»[128 - Тайный наказ (Арх. Мин. ин. дел. Дела турецкие 1699 г., № 4, л. 53–77).].

Изготовленные, таким образом, в соответствии с данными резолюциями проекты наказов были представлены Головину, который подверг их пересмотру и исправлению, внося поправки собственной рукой. Эти собственноручные поправки, которыми пестрят черновые тексты наказов, свидетельствуют о том, как внимательно Головин их читал и какую большую работу он выполнил. Поправки касались как внутреннего содержания, так и внешней отделки, самого слога текстов, вносили добавления к проекту, иногда усиливали смысл той или другой статьи, иногда, наоборот, заменяли слишком категорические выражения более мягкими. Приведем несколько примеров такого исправления проекта наказа Головиным. Статья 1 наказа предписывает посланнику заключить с турками вечный мир. В статье 2 говорилось, что, если султан вследствие каких-либо затруднений вечного мира учинить не захочет, в таком случае «посланнику говорить о перемирье, как у него, салтана, постановлено с цесарем и с венеты на двадцать на пять лет или болши». К этому тексту Головин приписывает следующее дополнение: «и чтоб того болиш или менши» – открывает, таким образом, возможность заключения перемирия на больший или на меньший срок, чем 25 лет, «дабы в тех ровных с цесарем и с венеты како поставлено о перемирных летех в турках каковаго подозрения не было», т. е. чтоб в этом равенстве сроков перемирия турки не заподозрели какого-нибудь нового союза России с цесарем и с Венецией. Статья 3 говорила о сохранении за Россией Азова и завоеванных днепровских городков. «А завоеванные б городы Азов и Казыкермен и иные к ним принадлежащие городки по тому договору были в державе царского величества».

К этому тексту Головин прибавил усиливающее слово «непременно». В статье 4 говорилось об отмене ежегодной дачи крымскому хану: «А о годовой даче хану крымскому, что ему напредь сего от царского величества давано, буде визирь или ближние люди учнут говорить, и ему, посланнику, в том им отказать». Головин прибавил к этому: «А говорить по нижеписанной статье, как о той даче написано, выводя пространными разговоры». Эта «нижеписанная» статья есть статья 8 наказа, рассмотренная нами выше, подробно развитая из статьи 2 вопросных пунктов о том, чтобы на возможный со стороны турок вопрос: для чего царь с султаном мир нарушил и т. д., отвечать перечислением турецких и татарских «неправд», а о прекращении выдач крымскому хану отвечать указанием на всякие бывающие на свете перемены. И в эту статью в перечисление татарских неправд Головин внес усиливающее добавление. В тексте проекта в перечислении «неправд» стояло:

«а сверх того не по одиножды в Крыму царского величества гонцы и посланники были задерживаны»; Головин к этим словам еще прибавил: «…и биты, и мучены, и обесчещены многажды и выговаривать с посланничьих «Статейных списков», выбирая что пристойно, какое наругательство в Крыму послам и посланником царского величества бывало». В статье 5 о размене пленных Головин, наоборот, несколько смягчил твердость первоначального текста. В проекте говорилось: «О полоняничной розмене, буде визирь или ближние салтановы люди учнут говорить, посланнику сказать, что полоняником розмена будет в то время, как у великого государя, у его царского величества с салтановым величеством учинится вечной мир или на довольные лета перемирье. А буде вечной мир или перемирье не учинится, и тем полоняником розмены не будет». Здесь вместо категорических выражений будет и не будет Головин внес более мягкие: «мочно учинить» и во втором случае: «учинить невозможно». В той же 8-й статье о нарушении мира и прекращении выдач крымскому хану находим чисто стилистическую поправку, сделанную Головиным к первоначальному тексту, незначительную, но показывающую, как чутко было его ухо к официальному слогу. В тексте было написано: «…и хану по договору на многие годы годовой дачи не велел давать». Головин переставил слова: «давать не велел»; такое расположение слов более гармонировало с обычным тоном приказной речи.

Возможно, конечно, что и редактирование наказа производилось Головиным не без участия или, по крайней мере, не без ведома Петра, что текст наказа был Головиным Петру прочитан, но доказать этого положительно нельзя. После головинских изменений наказ был переписан, и это была уже его окончательная редакция. Работа над наказами производилась в промежуток времени между 21 и 31 июля. Первый из этих терминов упомянут уже на первой строке наказов, начинающихся словами: «Лета 7207 июля в 21 день великий государь… указал по именному своему великого государя указу, будучи у Мустафы салтана турского, чрезвычайному посланнику думному советнику[129 - Это был, следовательно, второй случай именования таким титулом думного дьяка на посольстве. Первый случай – пожалование этого звания П.Б. Возницыну.] и наместнику каргопольскому Емельяну Игнатьевичу Украинцеву и дьяку Ивану Чередееву чинить договор о вечном миру или о перемирье, или о съезде на комиссию со обеих сторон великих и полномочных послов по сему своему великого государя тайному наказу и по указным нижеписанным статьям». Дата окончания работ по редактированию наказов (31 июля) явствует из сделанных к наказам приписок: «Таков наказ написан на трех дестевых тетратях; закрепил его думной советник Прокофий Богданович июля в 31 день и отнесен к нему вместе с грамотами того ж числа». Эти отметки могут также служить доказательством участия П.Б. Возницына в составлении текста грамот и наказов[130 - Арх. Мин. ин. дел. Дела турецкие 1699 г., № 4, л. 78–82, 83–85, 86–87 (грамоты). Ср.: П. и Б. Т. I. № 275, 276; л. 152 – доклад Украинцева с вопросными пунктами; л. 135–149 – доклад с вопросными пунктами, послуживший основанием для наказов; л. 88—151 – официальный открытый наказ; л. 53–77 – тайный наказ. См. еще: Дела турецкие 1699 г., № 5. Здесь находятся копии с открытого и тайного наказов, сделанные в 1737 г. На заглавных листах отметки: «Концепт черного наказу имеется в столпцах черненья боярина Федора Алексеевича Головина».].




XII. Переписка Петра за летние месяцы 1699 г


Уцелевшие небольшие остатки переписки Петра за время пребывания его в Азове и Таганроге показывают, что он был занят не только приготовлением флота к выходу в море и составлением посольских наказов. Мысль его за это время охватывает чрезвычайно разнообразные предметы. С 28 мая в течение июня, июля и августа Петр писал в Москву к Виниусу, Вейде, Л.К. Нарышкину, Брюсу, генералу Гордону и получал от них письма. Можно отметить и почтовые дни, когда он отправлял свою корреспонденцию: 28 мая, 13 июня, в двадцатых числах июня, 5, 18 и 26 июля. Сохранились главным образом ответы упомянутых лиц; из писем же самого Петра уцелели всего лишь два письма к Виниусу[131 - П. и Б. Т. I. № 270–271.], так что судить о содержании его переписки мы можем только по ответам его корреспондентов. Постараемся, насколько возможно, располагая письма по корреспондентам, взглянуть на содержание переписки из Азова и Таганрога и составить себе представление о тех предметах, которые тогда занимали Петра в его сношениях с тем или другим лицом, не упуская из виду, что это только, может быть, незначительная часть переписки.

В переписке с Виниусом Петр касается главным образом двух вопросов: о заграничных вестях, о наборе мастеров для железных заводов. Сообщая 28 мая Виниусу о благополучном прибытии в Азов, Петр, как мы видели выше, «зело» требует от него заморских вестей, т. е. известий о положении дел в европейских государствах, «а наипаче о французском деле», т. е. об испанском наследстве[132 - Там же. № 270.]. К своему ответу от 15 июня из Москвы Виниус прилагает для Петра перечневую выписку (доклад о европейских делах). «А францужское, государь, дело, – пишет он далее, – ныне утихло, потому что гишпанской король паки повыздоровел, а надолго ль – впредь время явит». Московские иноземцы, с которыми он беседовал об этом предмете, говорят, что как только испанского короля не станет, «тогда наследие ево учнут доставать не без разлития человеческие крови цесарь и француз». В этом же письме Виниус повторяет царю просьбу об указе относительно каких-то хранимых им «гагаринских животов»; есть опасность, что они от сырости палат и от моли попортятся, и будет убытка на многие тысячи рублей. Вместе с письмом Виниус послал Петру в подарок «ящичек померанцев»[133 - П. и Б. Т. I. № 270. С. 770–771. (Письмо это получено Петром 1 июня.)].

В следующем письме к тому же корреспонденту от 13 июня Петр пишет о мастерах для железных заводов, о ствольных мастерах – крепостных людях, которых следует взять, вознаградив только их хозяев, о вышедших из моды стволах на колесах и о скорострельных пушках. «Min Неr, – читаем в этом письме, – 3 письма ваших на разных почтах я получил апреля 30, майя 7 и 21 чисел писанные, из которых в 1-м о мастерах железных заводов, что инде дают их, а инде не дают; и ты отпиши имянно, с которых заводов не дают. Ствольных мастеров крепостных вели взять, только хозяев наградить, чтоб обижены не были. А что стволы на колесах, и то самая старая мода и нигде не употребляется больши. А естъли зделать железные же кованые пушки в пол 2 фунта (т. е. 1? фунта) ядром и в 9 или в 10 калибров долиною, из которых готовыми кожеными патронами возможно на всякую минуту 10 раз выстрелить, а тягостью не будут тяжеле 10 стволов, а те пушки умеют делать на Туле и в иных местех». Далее он обещает прислать указ об интересующем Виниуса гагаринском имуществе: «…указ будет впредь, а естъли которые вещи могут испортитца и те вели продавать» – и заключает письмо собственноручной припиской, опять настаивающей на присылке известий о положении дела об испанском наследстве. «Есть ли къ теб? в?домость отъ бургамисътра Вiтцена а ?ъранцускомъ д?ле съ Гишьпаны? А намъ зело ну[жно в?]дать, i ты о том посторайся. Piter. Из Азова, iюня 13 den 1699»[134 - Там же. № 271.]. Виниус получил это письмо в Москве 28 июня. Ответ его от 29 июня начинается известиями о мастерах для железного завода: их нужно 8 или 10 человек, без такого числа пустить в ход завода нельзя, а достать ему удалось всего только двоих, причем сообщаются и подробности этого добывания мастеров: прислан хороший мастер с заводов Л.К. Нарышкина, только он стар и по-русски говорить не умеет; сын его, молотовой мастер, ехать не захотел, а старик сказал, что без сына ему ехать нельзя. Жена гостя Воронина с его заводов ответила, что у нее тот завод на откупу и мастера наемные, может быть, одного или двух даст. Вахромей[135 - Варфоломей, или В а х р о м е й, Меллер – владелец железных заводов, расположенных по реке Протве в Боровском уезде.] одного мастера дал, даст, вероятно, и другого и т. д. Эти сообщения интересны потому, что показывают, в какие мелкие детали и подробности способен был вникать Петр в каждом деле. От железных мастеров Виниус переходит к каким-то «легким пушечкам кованым», которые он велит сделать по данному Петром образцу: они очень пригодны будут против татар, ежегодно нападающих на сибирские слободы. Далее идет целый ряд разных сообщений и просьб: вчера из Москвы поехал в Азов Прокофий Возницын; он, отправляясь в Великое посольство за границу, взял из Сибирского приказа, которым управлял Вини-ус, соболей и камок на 12 000 рублей, надобно бы спросить с него отчет; он не возвратил также Виниусу писем его, писанных им к государю в Вену, и Виниус просит Петра велеть их отдать. Относительно решений по делам о злоупотреблениях сибирских воевод – все в воле государя; Виниус предлагает только кое-что у них отобрать – «им во очищение душевного греха, а иным будущим в страх, но во изволение твое государское не вступаю, да будет надо всем твой милостивой указ». Французское дело с испанцами ныне утихло, потому что испанский король повыздоровел, однако ж признают его слабым, поэтому французский король приготовился к войне, а цесарь с английским королем и с голландцами готовят союзы против Франции. Турки Каменца полякам еще не отдавали, что должны были сделать по Карловицкому договору, и будто бы сильно негодуют на визиря и на муфтия за уступку этого города полякам; будет ли отдача и правда ли то, что в курантах об этом пишут, покажет время. Припоминая, что день написания письма – 29 июня – «торжество первоверховных апостолов», Виниус заканчивает письмо поздравлением Петру и пожеланием многолетнего здравия и всякого благополучия[136 - П. и Б. Т. I. С. 771–773.].

В письмах от Адама Вейде много разных поздравлений Петру: с днем рождения, по случаю прибытия в Азов, по случаю удачной проводки кораблей в море. Вейде сообщает также о праздновании этих событий в компании друзей в Москве. Но главным предметом переписки с ним было порученное ему составление «Воинского наказа». Вейде не только извещает царя о ходе этой работы, но и пересылает изготовленные ее части на его рассмотрение и ждет исправлений, которые делает Петр, принимая, таким образом, самое деятельное участие и в этой законодательной работе. «Allergnadigste grotte Неr, – пишет Вейде 6 июля, – воинские правилы, конечно, в будущей почте до милости вашей пришлю». Задержка вышла из-за Брюса, также привлеченного к этой работе: он не успел изготовить порученных ему статей, посвящая много времени на выправление русского языка – больше, чем он ожидал; станет сколь возможно спешить. «Воинский наказ», пишет Вейде 13 июля, а также артикулы, в которых содержится уложение о наказаниях, изготовил по образцу подобных же уставов, принятых у других великих государей, и посылает Петру. Пусть Петр прикажет прочесть себе изготовленное подряд с начала до конца, тогда ясно будет видна последовательность; сделано, конечно, не без ошибок. «Изволите пожаловать с самова с начала все сряду велеть прочитать, то возможно будет видеть, что после чево последует и что милости вашей годно и негодно будет; только, чаю, не без погрешению быть для того, что не прочтена и с подлинною сличить не успел. Стану еще готовить, чтоб подлинно справно было». В письме от 20 июля он сообщает: «Воинские артикулы по прошлой почте до милости вашей послал; только еще одну (статью или главу?) с прилежанием выправлю»[137 - В 1698 г. Вейде, возвратясь из Вены, куда он был послан для ознакомления с военной организацией имперских войск, составил «Воинский устав», в котором определяются обязанности чинов русской армии, а также даны некоторые правила для строевого обучения. В 1699 г. ему было поручено составить «Воинский наказ, как содерживаться» и «Артикул, какое кому наказание за вины». См.: Бобровский. Военные законы Петра Великого в рукописях и первопечатных изданиях.]. Но помимо главного предмета переписки в письмах Вейде передаются и разного рода другие известия. Елизарий Избрант поручил просить указа о заготовлении леса в Архангельске. От типографа Тессин-га из Амстердама прислан листок из какой-то печатаемой у него русской книги (по-видимому, титульный лист). Все издание в количестве 600 экземпляров будет прислано через Архангельск. В письме от 20 июля сообщается об увеличении числа недорослей, надо полагать вступивших на военную службу, и возбуждается вопрос об их обмундировке: «Недоросли почали прибавляться; а некоторые есть дело свое нарочито знают. Прошу милости, чтоб им такие ж перевязи дать, как у преображенских; а кафтаны зеленые мало не все сделали»[138 - Письма Вейде: П. и Б. Т. I. С. 769 – приписка к письму Анны Монс от 28 мая; с. 770–771 – от 15 июня, получено Петром 1 июля; с. 777 – от 6 июля; с. 777 – от 13 июля, получено Петром 30 июля; с. 778 – от 20 июля.].

Яков Брюс в письме от 29 июня вслед за поздравлением «со днем ангела» сообщает Петру о приезде в Москву француза инженера де Шампи с рекомендательным письмом от курфюрста Бранденбургского и с другими письмами, свидетельствующими о том, что он служил инженером во Франции и в Италии и строил во Франции «славную гавань Havre de Grace»; по разговорам с ним кажется человеком ученым и искусным. При письме Брюс пересылает царю какой-то сложный инструмент, очень пригодный для путешествующих, «как сыскать полус гогде (или элевацию поли), без всякого вычету и не ведая деклинации солнца и не имея инструментов, кроме циркуля и линиала». К инструменту он приложил чертеж и описание, как им пользоваться[139 - Устрялов. История… Т. III. С. 495–496.]. В другом сохранившемся письме его от 13 июля читаем: «Милостивейший государь! По твоему государскому писанию к Адаму Вейде послал я к тебе, государю, краткое описание законов (или правил) шкоцких, агленских и францужских о наследниках (или первых сынах). Також напоминая (т. е. вспоминая) твой государев приказ в Агленской земле, послал к тебе, государь, описание чинам, которые были у агленского короля у артиллерии на войне и во время миру, такожды о их жалованьи поденном в войне и о годовом во время мировое (т. е. мирное)»[140 - Там же. С. 497.]. Переданный Брюсу через Вейде приказ царя прислать ему выписки о праве наследства из законов английских, шотландских и французских показывает, что царя продолжает занимать мысль о переменах в русском наследственном праве в смысле наследования первых сыновей, которое его заинтересовало при наблюдении за английскими порядками. Эта записка Брюса будет положена впоследствии вместе с другими материалами в основу знаменитого закона о единонаследии 23 марта 1714 г. Присылка описания артиллерийских чинов в Англии показывает, что мысль Петра работает над планом устройства в России регулярной армии, которое и началось в том же 1699 г.

Л.К. Нарышкину Петр писал 5 июля из Азова и 26-го из Таганрога. В ответах на эти письма от 20 июля и от 17 августа Нарышкин уведомляет царя о здоровье членов его семьи: царевны Натальи Алексеевны и царевича. Во втором письме он оправдывается против упреков Петра в том, что не предупредил шведских послов, приехавших в Россию, о продолжительном отсутствии его из Москвы. Как припомним, перед своим отъездом в Воронеж Петр приказал уведомить назначенных в Московское государство шведских послов через шведского резидента Томаса Книппера, чтобы они приезжали в Москву до Масленицы, так как на Масленице он уедет в Воронеж[141 - См. т. III настоящего издания, с. 222.]. Шведское посольство тогда не явилось, а теперь, в двадцатых числах июля, приближалось уже к Москве. Петр упрекает Нарышкина в том, что посольству не было сообщено через Книппера об его отсутствии. «А что, мой асударь, – оправдывается Нарышкин, – изволил писать о свейских послех, что им не говорено, о чем Томосу Книперу указ твой был, и у меня то не забыто и все то им предлагал; в то же время при послех и Томос Книпер был, о чем изволишь по записи уведомитца». Нарышкин принял подъезжавшее к Москве шведское посольство в своей подмосковной усадьбе Чашниково и во время разговора с послами действительно выговаривал присутствовавшему при приеме резиденту Книпперу за непередачу сообщения. О разговоре с послами в Чашникове была составлена особая записка, которую он и переслал Петру[142 - Письма Л.К. Нарышкина: П. и Б. Т. I. С. 777–778 – от 20 июля; с. 780–781 – от 17 августа, получено было 5 сентября. Записка о приеме послов в Чашникове напечатана у Устрялова (История… Т. III. С. 525–526).].

Петр переписывался также с оставшимся в Москве генералом Гордоном. В письме от 28 июня Гордон сообщает царю о приезде в Москву на русскую службу из Польши одного своего родственника в чине корнета; едут из Киева еще два других родственника его, оба в чине капитанов, кажется, искусные люди; если царь согласен принять их на службу, пусть напишет. Гордон сообщает далее царю, надо полагать, очень печальное для последнего известие: 20 июня пропал без вести находившийся в Москве капитан Рипли, командир подаренной Петру английским королем яхты «The Transport Royal», которую он привел в Архангельск. «А чают, – пишет Гордон, – что сам себя изгубил, потому что долгое время вельми был меланколичны и смерть себе часто желал. А тело его ищут везде, только то се число нигде не найдут»[143 - Устрялов. История… Т. III. С. 495.].

В следующем письме от 6 июля Гордон уведомляет Петра, что 1 июля нашли тело Рипли в реке Яузе, пониже Лебяжьего двора в Преображенском. «А по осмотру голова избита назади, на правой руки знаки синие, пуговицы серебряные с кафтана обрезаны и карманы выворочены; однако неведомо, от себя пропал или от людей». В этом же письме Гордон сообщает Петру известие о следующем чрезвычайном происшествии: 29 июня во время «вечерен» дворовые люди князя Никиты Ивановича Репнина, а с ними и другие напали у Воскресенских ворот на караульных солдат и избили их, били также и находившегося с ними офицера и надругались над ним. Некоторые из виновных переловлены и приведены на Потешный двор; дьяк Преображенского приказа Яков Никонов ведет по этому делу розыск и по окончании пришлет его в Азов к князю Ф.Ю. Ромодановскому[144 - Устрялов. История… Т. III. С. 496.]. Это, вероятно, тот эпизод, о котором повествует Корб в своем дневнике под 30 июня (10 июля): «Князь Репнин… у которого под влиянием какого-то сильного душевного потрясения помутился рассудок, дерзко напал со своими слугами на городской караул. Когда князь намеревался схватить знамя, то знаменосец поступил очень похвально, именно – он ударил Репнина древком; очень много других лиц во взаимной борьбе получили раны»[145 - Корб. Дневник. С. 158.].

Петр писал Гордону из Таганрога 18 июля, уведомляя его о выходе кораблей в море. «Mijn Heer groote Commandeur, – отвечает ему Гордон от 27 июля, – письма от милости твоей июля в 18 день с Таганрогу с великою радостию я принел, а что караблей вышли и дела ваше морское в путь идет велми утешаюся. Подай Господь Бог, чтобы все твое намерение и дела к доброму завещанию пришли бы». Гордон передает царю затем благодарность от некоего морского поручика за принятие на службу и за повышение в чине – и, может быть, это был тот родственник его корнет, о котором он писал в предыдущем письме. Следуют сообщения последних московских новостей: вчерашний день состоялся въезд в Москву шведских послов, а затем произошел большой пожар: «В десятом часу в Белом городе… выгорел Пушечной двор и от Неглинны до Поганова пруда, от Миколы Столба вниз до Китаю; а Китай чуть не весь выгорел»[146 - Желябужский. Записки ([Сахаров]. Записки русских людей. С 64–65): «И того же числа (25 июля в день въезда шведских послов; Желябужский ошибается днем: въезд шведских послов происходил 26 июля) был пожар великой, загорелось наперед на Рождественке, а выгорело по Неглинную и по Яузу в Белом городе, и Китай весь выгорел, не осталось ни единого двора; также выгорели все ряды и лавки, и Сыскной приказ».]. Письмо заканчивается фразой на немецко-голландском языке: «Ick recomendire V. M. in die Shьtz des Almachtiges en verblyve V. M. ootmoedigste Dienaer P. Gordon. Slaboda, 27 Julij 1699». Голландское обращение и заключительная немецко-голландская фраза написаны Гордоном собственноручно; русский текст письма продиктован и сохраняет особенности русского произношения генерала[147 - П. и Б. Т. I. С. 780.].

Одновременно с письмом к Гордону 18 же июля Петр писал из Таганрога англичанину Андрею Стельсу в Архангельск, поручая ему выписать из Англии несколько корабельных мастеров, а именно: двух маштмакеров, двух блокмакеров, трех или четырех плотников – подмастерьев, с тем чтобы один из этих англичан умел говорить по-голландски. Стельс в ответе от 19 августа уведомляет, что тотчас написал об этом брату в Англию, но выражает опасение, что мастера уже не успеют приехать в Ругодив (Нарву) до весны, так как последние корабли из Лондона приходят в сентябре. Если бы приказание отдано было раньше, они, конечно, приехали бы на осенних кораблях. «Здесь (т. е. в Архангельске), – пишет он в заключение, – уже 10 карабли аглински были, из той число 3 пошли опять назад, да еще ожидаем 4 или 5 караблей»[148 - Там же. С. 779–780. (Письмо получено было Петром 29 сентября.)].

Итак, только что приведенные остатки переписки Петра за летние месяцы 1699 г. касались довольно разнообразных предметов. Здесь были очередные вопросы международных отношений и внешней политики: особенно интересовавшее Петра дело об испанском наследстве, прибытие шведских послов в Москву, вопрос об отдаче турками Каменца полякам во исполнение Карловицкого договора. Далее следуют вопросы законодательства, которое вообще начинает усиленно занимать Петра с 1699 г.: продолжая давать указы по проведению городской реформы, он занят составлением воинского устава в сотрудничестве с Вейде и с Брюсом и в то же время замышляет реформу наследственного права. Открытие железных заводов и снабжение их мастерами, оружейные мастера, пушки нового калибра, выписка из-за границы новых корабельных мастеров, заготовление леса в Архангельске, хранение гагаринского имущества, обмундирование поступивших на службу недорослей, прием на службу выезжих иноземцев, печатание русских книг в Амстердаме и присылка их в Архангельск, разного рода происшествия в Москве – таково содержание этой уцелевшей частной переписки. Но не следует забывать, что идет еще официальная переписка с приказами по их ведомствам, и многое из этой переписки докладывается царю и решается его именным указом и по вопросам внешней политики, и по делам внутреннего управления.

Несомненно, что Петр следил и за деятельностью цесарского посольства в течение последних недель его пребывания в Москве. Так же как бранденбургский посланник фон Принцен и датский Гейнс, приглашался приехать в Воронеж и Гвариент, и Петр там ждал его, но посол не прибыл. Произошло недоразумение. Когда боярин Л.К. Нарышкин вернулся в Москву из Воронежа 12 мая[149 - Корб. Дневник. С. 150.], он с удивлением спрашивал Гвариента: «Почему господин посол не пожелал приехать в Воронеж?.. Царь ждал его приезда шесть дней». То же подтвердил и датский посол. Но оказалось, что приглашение не дошло до Гвариента. Оно было направлено через Украинцева, который должен был передать его послу; но письмо с приглашением не застало Украинцева в Москве: он уже уехал в Воронеж, куда отправлено было вслед за ним и письмо[150 - Там же. С. 151.]. Заканчивая свою миссию в Москве, цесарское посольство должно было исполнить две формальности: во-первых, передать торжественное извещение о бракосочетании венгерского короля эрцгерцога Иосифа; во-вторых, быть принято в прощальной аудиенции. Эти церемонии за отсутствием царя совершены были при участии Л.К. Нарышкина. После предварительных переговоров 22 июня состоялась первая церемония. «Его царское величество отсутствовал, – описывает этот прием своим приподнятым, высокопарным слогом Корб, – более близкая его сердцу забота, желание славы, удовольствие получить новые корабли вызвали в нем похвальное стремление удалиться почти за триста миль к Меотидскому болоту недалеко от теснин Босфора Киммерийского; все же поручение требовало торжественности, которую устроил с благопристойным усердием первый министр Лев Кириллович Нарышкин. Для господина посла приведена была царская шести-упряжная колымага и лошади с царской конюшни, блещущие обычными украшениями. Господин посол остановился на дворе того дома, где боярин решил принять от имени царя известительную цесарскую грамоту; его приняли два дьяка и провели далее через много передних комнат; в преддверии последнего покоя, назначенного для настоящей торжественной обязанности, дожидался боярин. Для вящего торжества церемонии в этой же самой комнате стояли чиновники господина посла и многочисленная толпа царских писарей. Но когда боярин попросил господина посла сесть и началось совещание, то все получили приказание выйти, кроме Посникова, секретаря и переводчика»[151 - Корб. Дневник. С. 156.]. Чтобы как-либо возместить отсутствие царя на церемониях, послу было прислано письмо из Азова от боярина Ф.А. Головина, написанное по приказанию Петра. В письме Головин сообщал, что царь «указал пребывающим в Москве своим министрам, чтобы они во всем удовлетворили господина посла и постарались отпустить его с таким почетом, который не выпадал доселе ни одному министру, имевшему такое же достоинство»[152 - Там же. С. 157.]. Отпускная аудиенция состоялась 3 июля в Кремлевском дворце[153 - Там же. С. 159.]. Приезд посольства происходил по обычному ритуалу.

Не без ведома Петра были, конечно, составлены врученные на прощальной аудиенции Гвариенту две грамоты к цесарю, датированные 25 июня: одна с поздравлением и пожеланиями по случаю бракосочетания эрцгерцога Иосифа, другая – обычная отпускная[154 - П. и Б. Т. I. № 272–273.]. Посольство выехало из Москвы 13 июля таким же торжественным поездом, каким и въезжало в столицу. Это было новшество, получившее начало с выезда фон Принцена; обыкновенно отъезд посольств происходил гораздо менее торжественно, чем въезд. Посол протестовал против такого небывалого почета, чтобы не создавать прецедента для соответствующих требований будущих русских посольств в Вене; в ответ ему было заявлено, что эти почетные проводы устраиваются по личному специальному приказанию царя. Очевидно, это была также компенсация за отсутствие царя на прощальной аудиенции. Парадный характер выезд посольства имел до конца Дорогомиловской ямской слободы; здесь простился с посольством сопровождавший его пристав, и посольство направилось в село Фили, имение Л.К. Нарышкина, куда было приглашено на обед. «Знаменитое поместье первого министра и боярина господина Льва Кирилловича Нарышкина, – пишет Корб, – по имени Фили, отстоит только на семь верст от Москвы. Боярин уже несколько дней тому назад пригласил господина посла на обед, который приготовлен был там же с большой роскошью… Г. послу надлежало свернуть с столбовой дороги со всею своею свитою в сопровождении представителей иностранных государей и очень многих офицеров царской службы. При въезде в имение, где было очень много гостей из немцев (иностранцев), нам выказали столько учтивости, что каждый хотел присвоить себе на этом поприще пальму первенства. Повсюду видели мы изъявление дружеских чувств, очень многие соперничали между собою, желая возможно правдивее доказать нам бескорыстие своей привязанности. Наконец, всеобщее внимание привлечено было столами, уставленными богатыми яствами. Кроме первого министра и его родственника, а также обычного нашего переводчика г. Шверенберга (Тяжкогорского), не было ни одного русского гостя, но место их в обилии заступали немцы (иностранцы)[155 - Корб имеет здесь в виду не только немцев, а вообще всех иностранцев, так как в то время русские называли немцами всех иностранцев, проживавших в Русском государстве.]. После господина цесарского посла сидели в таком порядке: датский посол, генерал де Гордон, бранденбургский резидент, Адам Вейд, цесарский пушечного дела полковник де Граге, полковник Яков Гордон, полковник Ачентон, цесарский миссионер Иоанн Берула, царский врач Карбонари, купец-католик Гваскони, купцы-некатолики: Вольф, Бранд и Липс; вперемежку с ними сидели тут же восемь чиновников цесарского посла. Обед устроен был почти с царственною роскошью; приготовлен он был не на русский лад, а хорошо приспособлен к немецкому вкусу. Кушанья были в редком изобилии; золотая и серебряная посуда отличалась высокой ценностью; на столе стояли разнообразные наилучшие напитки – все это свидетельствовало о кровном родстве хозяина с царем. По окончании обеда стали состязаться в стрельбе из лука; никто не мог отговориться от этого ссылкой на иностранный обычай или на неопытность в непривычном деле. Лист бумаги, воткнутый в землю, служил мишенью; первый министр неоднократно пробивал его посредине при всеобщих рукоплесканиях. Проливной дождь помешал нам в этом приятнейшем занятии, и мы снова удалились в боярские покои. Нарышкин взял за руку цесарского посла и отвел его в спальню своей жены, чтобы исполнить там обряд их взаимных приветствий. У русских нет иного способа, чтобы выразить свое особенное уважение: наивысшего почета удостоивается тот, кого муж с отменной вежливостью приглашает поцеловать его жену и выпить из ее рук глоток водки». В доме Л.К. Нарышкина иностранные обычаи, как видим, уживались с русскими: гости за столом – исключительно иностранцы и в то же время стрельба из лука и поцелуйный обряд в покоях жены. Нарышкин подарил послу дорогую соболью шубу. Корб замечает по этому поводу, что подарок был небескорыстен, что, делая его, Нарышкин мечтал получить в ответ от цесаря карету, подобно тому как такая карета была подарена князю В.В. Голицыну четырнадцать лет назад. Однако происшедший вслед за тем эпизод омрачил его отношения с Гвариентом. Из Филей Нарышкин пожелал повезти гостей «в другое свое имение, удаленное на две версты от настоящего, и с этой целью пригласил его в свою карету, а генерал Гордон уже ранее занял там первое место. Однако Нарышкин заслуживает скорее сожаления за свою простоватость, чем порицания за хитрость. Поэтому он совершенно растерялся при следующем замечании цесарского посла: «Вы ставите цесарского посла ниже генерала Гордона». В то время как Нарышкин старался каким-нибудь способом выйти из затруднения, цесарский посол сел в свой собственный экипаж и поехал в нем с прочими в имение. Нарышкин принял там гостей с отменной вежливостью, показывал им удобное место для охоты по склону ближнего холма, заросшего мелким кустарником и заканчивающегося долиной, и старался примирить с собой оскорбленного посла, подарив ему двух охотничьих собак, которых выдавал за самых лучших. Пробыв недолго в этом поместье, мы поблагодарили боярина и простились не только с ним, но и со всеми присутствовавшими там гостями… Полковник Гордон усиленно старался оправдать отца за оскорбление, полученное из-за него боярином»[156 - Корб. Дневник. С. 162–164.]. И эти приемы у Нарышкина делались, может быть, также по приказанию Петра; во всяком случае, он был о них своевременно осведомлен.

В июле была отправлена грамота к английскому королю с уведомлением о назначении посольства Украинцева в Константинополь и с просьбой, чтобы английский посол в Константинополе посодействовал его успеху[157 - П. и Б. Т. I. 29 июля. № 277.]. 30 июля датирована грамота к польскому королю об отозвании находившегося в Варшаве русского резидента Алексея Никитина и о назначении на его место нового резидента стольника Любима Судейкина[158 - П. и Б. Т. I. № 278.]. И эти документы, конечно, не миновали взоров Петра.

По докладам из приказов Петр давал именные указы, касавшиеся назначений различных лиц на должности[159 - См., например, Дворцовые разряды. Т. IV. С. 1106; назначение подьячего Посольского приказа Михаила Родостамова в дьяки того же приказа; «о том его, великого государя, указ прислан чрез почту с Таганрогу августа в 18 числе нынешнего году». Там же о назначении Степана Ключарева в дьяки царской Мастерской палаты.], причем из сферы этой его деятельности не выходит и церковное управление. Наиболее крупным происшествием тогда в церковной сфере была перемена на крутицкой кафедре. Митрополит Крутицкий Тихон был назначен митрополитом Казанским и Свияжским; на его место Петр приказал перевести нижегородского митрополита Трифилия. Патриарх Адриан был против такого перевода. Не решаясь писать о том царю прямо и непосредственно, он обратился к нему через находившегося при нем в Азове боярина Т.Н. Стрешнева. «Сие дело, – писал он последнему 13 июля, – зело неприлично». Во-первых, священные правила запрещают переводить епископа с одной кафедры на другую без какой-либо его церковной или гражданской вины. Затем, Трифилий – человек старый и болезненный, а крутицкая кафедра требует непрестанного труда. К тому же еще «в Нижнем-граде многие от приказного сына его митрополичья (яко слышахом) сотворишася оскорбления людем» и в доме архиерейском большие непорядки и недочеты. Обо всем этом патриарх просит Т.Н. Стрешнева доложить государю и напомнить ему при этом, что сам он говорил, будучи у него, патриарха, в келье, чтобы на крутицкую кафедру «избран был, кто потребен», т. е. чтобы был найден подходящий человек и чтобы он, государь, «изволил сие превождение отставить», т. е. отменить распоряжение о переводе. О том же просят государя вместе с ним, патриархом, и все находящиеся в Москве архиереи. К письму приложена была особая записка, где против кандидатуры Три-филия выдвигается еще одно соображение, которое должно было, по мнению патриарха, особенно подействовать на Петра; здесь же указывается другой, более подходящий кандидат. В Москву нужен, говорится в записке, такой архиерей, которому можно было бы поручить управление книжным печатным двором (типографией) и надзор над академией, «где учатся дети и возрастные отроки славенского нашего греческого и латинского языка и грамматического знания» на пользу церкви и государству: «ради всяких к потребе гражданских благоразумных соделований: и переводчиков, и лекарских искусств, даст Господь, будут навыкати». Требовался, следовательно, человек образованный, склонный к книгам. Подходящим кандидатом был бы архиепископ Холмогорский Афанасий – «и ради немощей моих прежде бысть намерение о колмогорском владыке, дабы и в вышеписанных делах способствовал». Записка заканчивается повторением просьбы: «Пожалуй, Господа ради, сотвори любовь и, будет возможно, доложи или, зачем будет невозможно, отпиши, чтобы было лучшее и угоднее всем». Неизвестно, докладывал ли Стрешнев письмо патриарха Петру. Во всяком случае, уже 20 июля вопреки желанию патриарха состоялся в Успенском соборе перед литургией обряд перевода Трифилия на крутицкую митрополию[160 - Устрялов. История… Т. III. С. 500–501; Дворцовые разряды. Т. IV. С. 1104.].

Среди занимавших его крупных и мелких государственных дел Петр помнил и о своих друзьях, живших за границей «для науки», и находил время следить за их успехами и вести с ними корреспонденцию в дружеском шутливом тоне. Выше упоминалось, что 13 июня он писал из Азова в Берлин волонтеру своего десятка Анике Щербакову. Щербаков в Амстердаме учился голландскому языку, а теперь, находясь в Берлине вместе с другим волонтером того же десятка С.Г. Нарышкиным и с преображенским солдатом Д.Д. Новицким, учился немецкому языку, математике и артиллерии. В письме, как можно догадываться из ответа Щербакова, царь говорил о каком-то челобитье, с которым Щербаков к нему обращался, об умножении «наших компаний», т. е. числа молодых людей, подготовленных к морскому делу или уже занятых им, которых Щербаков уже предполагает триста, а к своему возвращению рассчитывает найти четыреста, далее «о кораблях и галерах» – сообщение, вызвавшее радость у обучавшихся в Берлине, которые по этому случаю «все вместе сошлись и поздравляли о том, чтоб все нашему всемилостивейшему государю по желанию исполнилось, как сам в мысли своей имеешь». Наконец, из ответа Щербакова видно, что Петр написал особую «грамотку», в которой потешался над находившимся также в Берлине одним из учеников, «самом чуднейшем и чрез меру редко бываемом человеке, – как его аттестует Щербаков, – господине Даниле Дмитриевиче Новицком». В ответе Щербаков также подсмеивается над Новицким, говорит, что он от своей науки «зело возвысился» и что еще в свете не было такого ученого и разумного. Новицкий хвалится, что выучил все, что было повелено ему государем: геометрию и математику, а между тем еще «ни одной цыфири (т. е. цифры) не знает». Он говорит, что день и ночь работает над чертежами пушек и мортир и собирается начать учиться пушки лить, но «мне мнится», замечает по этому поводу Щербаков, что столько же выучится, сколько и математике. Петр писал также, что Новицкому ехать до границы на своих харчах, но того он не желает, хотя и может, потому что курфюрст выдает ему 15 ефимков в месяц. Вообще он едва ли возвратится, потому что занят в Берлине своей женитьбой, связанной с каким-то судебным процессом. Петр в грамотке подымал вопрос и об этой женитьбе, служившей также предметом острот и шуток. «Что же о женитьбе его приналежит, – отвечает Щербаков, – он такую женитьбу выбрал, что насилу кто из нас такую возможет ли получить». Как это дело кончится, еще неизвестно, «потому что еще в тяжбе пребывает, его свадебная одежда зело изодралась, насилу не в одной рубахе ходит». Что Новицкий пишет, «что он не хочет на свете жить, тому я верю подлинно, потому что он жития уже насытился и ожидает по вся часы с неба святых ангелов, которые б его живого в небо отвели, как Илию пророка». Насмешками над Новицким полно также письмо из Берлина к Петру от другого волонтера, С.Г. Нарышкина. «О Даниле Дмитриевиче Новицком, – пишет Нарышкин, – возвещаю моему всемилостивейшему государю, что его все поведение здесь зело худо есть»; он выдает себя в Берлине за знатнейшего комнатного дворянина у царя, хвалится множеством деревень и подданных и, распустив о себе такие слухи, «тем девицу здесь в городе к супружественному сговору привел, а нас всех за робят ставил и не почитал ни во что». Относительно учения кронпринц и граф фон Денов ему несколько раз напоминали, чтоб он был прилежнее, но это не помогает; он очень высокого мнения о своих успехах и познаниях, «чает бутто он уже совершен в своих делех, думает уже профессором стать во академии в Франкфурте». В Москву не хочет ехать, думает здесь, в Берлине, получить какую-либо службу; больше полугода ведет тяжбу о свадьбе, но еще не покончил, и неизвестно, когда это кончится. Письма Щербакова и Нарышкина написаны были на немецком языке, как лучшее свидетельство об их научных успехах[161 - П. и Б. Т. I. С. 773–776.].

Наконец, в переписке не забыта была и сердечная привязанность – Анна Ивановна Монс. Сохранились за это время два ее письма – от 28 мая и от 25 июля, оба в ответ на не дошедшие до нас письма Петра. В первом вслед за многословными изъявлениями благодарности за то, что пожаловал, дал ведать о своем многолетнем здоровье и т. д., и пожеланиями здоровья, счастливого пребывания и скорого возвращения Анна Ивановна отвечает на просьбу Петра о присылке какой-то цедрооли: «А что изволили писать об цедрооли, и я ожидаю всякой час, и как скоро привезут, и я, не замешкав, пошлу, и если бы у меня убогой крылие былы, и я бы тебе, милостивому государю, сама принесла». Склонность к ней Петра Анна Ивановна не прочь была использовать для устройства дел, о которых ее просили, зная ее близость к царю. Так, в приводимом письме она хлопочет перед царем за вдову Петра Салтыкова в ее тяжбе с неким Лобановым и просит царя указать перенести ее дело из Семеновского приказа в какой-нибудь другой; если же это царю неугодно, то, по крайней мере, не велеть брать людей Салтыковой на правеж до его возвращения в Москву. «Мне, государь, – заканчивает письмо Анна Ивановна, – от ней упокою нет, непрестанно присылает с великими слезами. Пожалуй, государь, не прогневися, что я об делах докучаю милости твоей. За сим здравствуй, милостивой государь, на множество лет. Sein getreue Dinnerin bet in mein Dot. A. M. M. Den 28 Маi». Видимо, царю не очень понравилось вмешательство Анны Монс в дело Салтыковой с Лобановым, и, должно быть, он это ей дал понять. По крайней мере, в следующем письме от 25 июля она пишет: «Прошу у тебя, милостивова государя, пожалуй, прасти [в] вине моей меня, убогую рабу свою, что я к милости твоей писала об деле Солтиковой вдовы; я о том опосна, чтобы фпредь какова гневу не было от тебя, милостивова государя, что я так дерзновенно зделала. Sein getreue Dinnerin bis in mein Tod. A. M. M. Dem 25 Julii»[162 - Там же. С. 768–769, 779.].




XIII. Плавание к Керчи


В воскресенье 30 июля в девятом часу утра был созван военный совет на корабле адмирала; было указано, чтобы все окончательно было приготовлено к плаванию, на что собравшиеся, к великому удовольствию царя, как замечает Крюйс, отвечали, что «все готово и корабли совсем вооружены». Царь при этом приказал всем офицерам быть готовыми к производству при первом же благоприятном ветре примерного морского сражения – «с эскадрою обучительную баталию держать». Он дал было уже и сигнал к началу такого маневра, чтобы якоря вынимали и шли на глубокую воду. Однако ветер к полудню спал, и маневр пришлось отложить[163 - Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 380).].

Эскадра, назначенная к плаванию в Керчь, составилась из 10 больших кораблей; именно в нее вошли корабли: «Скорпион» – 62 пушки, на нем адмирал Ф.А. Головин, «Благое начало» – вице-адмирал Крюйс, «Цвет войны» – шоутбейнахт фон Рез, «Отворенные врата» – капитан Петр Михайлов, далее «Апостол Петр», «Сила», «Безбоязнь», «Соединение», «Меркурий», «Крепость» – на них капитанами были иностранные офицеры. На корабле «Крепость» находилось посольство, перебравшееся на него со своих будар еще 22 июля. Сверх этих больших судов в состав эскадры входили: 2 галеры – «Периная тягота» и «Заячий бег», кипарисная яхта царя, 2 галиота, 3 бригантины и 4 казачьих струга, на которых находилось 500 выборных казаков с атаманом Фролом Минаевым[164 - Елагин. Ук. соч. С. 130 и приложение IV, № 23. В указании мелких судов источники разногласят: «Статейный список» дает 2 галиота и 3 бригантины (л. 14); Записка о Керченском походе, находящаяся в Арх. Мин. ин. дел. Дела турецкие 1699 г., № 9 и напечатанная у Елагина (ук. соч., приложение IV, № 23), дает 1 галиот и не указывает бригантин. Такое же разногласие в числе казаков: в «Статейном списке» (л. 14) их указано 500; в «Записке» (л. 45) – 300.]. Чтобы получить представление о составе экипажа на кораблях, приведем для примера состав экипажа 46-пушечного корабля «Крепость», точно перечисленный в «Статейном списке» посольства. Кроме посольства на нем находились: а) иностранцы: капитан голландец Петр фон Памбург, лейтенант Лукас Гендриксон, 2 штурмана, 1 подштурман, 1 боцман, 2 боцмансамт, 1 кон-стапель, 1 лекарь, 1 толмач, 16 матросов; б) русские служилые люди Преображенского и Семеновского полков: 2 сержанта, 1 каптенармус, 5 матросов из тех же преображенцев и семеновцев, исполнявших со времени Азовских походов также и матросскую службу, 1 ротный писарь, 4 капрала, 2 барабанщика, 96 рядовых солдат. Всего иностранцев и русских в составе экипажа было, следовательно, 138 человек[165 - Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 11; ср. л. 24–25. Состав посольства был 72 человека.]. На всех судах эскадры насчитывалось 2000 солдат Преображенского и Семеновского полков «во всякой воинской готовности»[166 - Записка о Керченском походе (Елагин. Ук. соч., приложение IV, № 23. С. 430).].

5 августа в полдень эскадра двинулась в путь. При самом «подымании якорей» Петр писал в Москву, между прочим, А.А. Вей-де о выходе эскадры для провожания посла и к письму приложил «карту», вероятно предполагаемого пути[167 - В ответе из Москвы от 24 августа Вейде поздравляет Петра «с новым московским воинским флотом», радуется его выходу в море и желает ему процветания и умножения «силою и славою» (П. и Б. Т. I. С. 781–782).]. Отошли от Таганрога верст с двадцать, но ночью разразился «великий сторм», стали на якоря и простояли до 7, когда опять вернулись в Таганрог[168 - Юрнал. С. 6; Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 14–15. «Статейный список» день отплытия приурочивает к 4 августа; отдаем преимущество «Юрналу».]. В этот день устроена была на таганрогском рейде примерная баталия, опыт которой не удался 30 июля. «В 7-й день сего месяца, – описывает этот маневр Крюйс, – в понедельник поутру ветр был вест-норд-вест и учинен обыкновенный сигнал от адмирала всем лейтенантам, чтоб к нему на корабль были, и роздал им следующую линию баталии». Перечислив далее (и надо заметить, очень неточно) имена судов, входивших в состав эскадры, с указанием, также очень неточным, числа пушек и людей на каждом, Крюйс продолжает: «Потом дан сигнал, чтоб якори вынимали, и, шед с час вестен-зюйден и вест-зюйдвест, дал адмирал сигнал, чтоб ранжировалися; и, как корабли в ордер линии приведены, дал адмирал сигнал к сражению, что изрядным порядком учинено. И продолжался сей забавной бой 1


/


часа, после чего от адмирала обыкновенной сигнал дан белым флагом сверху, чтоб биться перестали»[169 - Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 381–382).].

Ждать благоприятной погоды пришлось еще неделю – до 14 августа. В этот день подул, наконец, попутный ветер, и ранним утром, в четвертом часу пополуночи[170 - Так по «Юрналу» (с. 6); по «Записке о Керченском походе» (Елагин. Ук. соч., приложение IV, № 23. С. 430) – в пятом.], «пошли в путь и шли во весь день доброю погодою. День был красен; в ночи была великая погода. Шли во всю ночь и проехали Долгую Косу». Первым двигался корабль «Безбоязнь». Записка о Керченском походе, также отмечая очень благоприятную «зело способную» погоду в течение всего дня 14 августа и в ночь на 15-е, говорит, что если бы распустить все паруса, то в ту же ночь были бы в Керчи; шли же только под одним парусом и то не вполне распущенным. 15 августа, по отметке Крюйса, «поутру обратился ветр на вест-зюйд-вест; к вечеру ветр прибавился от запада, и адмирал дал сигнал, чтоб на якорь стали»[171 - Юрнал. С. 6: «До вечера за 2 часа стали на якори»; Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 15: «А в 15-м числе шел только до полудни, потому что пред полуднем восстала погода противная и шел морем лявирами до вечера, а с вечера стал для той противной погоды на якорях».]. 16-го, по его же заметкам, была «изрядная погода. На заре пошли в поход, имея курс на вест-зюйд-вест. О полудни имели мы северную широту 45°55?. Ввечеру было тихо и стали на якорь за 15 миль от Керчи». Весь день 17-го простояли на якорях. В «Записке о Керченском походе» путешествие за эти дни 15–17 августа описывается в таких общих чертах: «А на другой, на третий и на четвертый день погода была разнопременна, иногда ветру не было, а иногда, хотя и был, только нам противный и для того шли семо и овамо лавиром (т. е. лавируя), а за самым противным ветром стояли едва не целые сутки и, хотя в виду была Керчь, однакож не дошли». 18 августа двинулись в дальнейший путь, по свидетельству Крюйса, в 3-м часу пополуночи, пошли при северном ветре, в 8-м часу утра завидели «высокую землю Керченскую». В полдень вступили в Керченский пролив.

«В 18-й день (августа) за два часа до света, – читаем в «Записке», – и во весь день учинилась зело нам изрядная погода, которою того ж числа о полудни пришли в Керченское устье благополучно и стали в самом гирле на правой стороне близь берега против Николаевского рынка». Под Керчью стояла турецкая эскадра из 4 кораблей и 9 галер. «А среди того гирла близь Керчи города, – читаем в «Записке», – от нашего каравана верстах в двух стояли на якорях турские воинские четыре корабля во всякой готовности, а от них поодаль близь берега у Керчи стояло 9 каторг, наполненные воинскими припасы и людьми». При приближении к Керчи с адмиралтейского корабля сделан был салют семью выстрелами; на восьмом выстреле, как пишет Крюйс, к адмиральскому кораблю присоединилась вся эскадра и начала стрелять изо всех пушек. Турки отвечали таким же салютом. Взаимные салюты были повторены троекратно. По спуске якорей с адмиралтейского корабля в шлюпке английского образца[172 - Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 16.] под небольшим белым флагом был отправлен Ф.М. Апраксин с тремя сержантами и с переводчиком к турецким властям: к командовавшему турецкой эскадрой адмиралу на его галеру и к керченскому паше с известием о прибытии русского флота и с поздравлениями. Во время прибытия русской эскадры к Керчи по берегу и по горам стояла татарская конница[173 - Там же, л. 16 об.]. Составитель «Записки о Керченском походе» довольно подробно и точно описал Керченский пролив, в котором стала эскадра, упомянул об удобстве его для плавания, а также отметил красоту его берегов. «Керченское гирло, – пишет он, – к корабельному хождению зело изрядное и глубокое, глубины в нем будет с 6, и с 7, и с 8 саженей; по обеим сторонам того гирла берега зело изрядные, веселые и гористые, на которых лесов нет»[174 - Записка о Керченском походе (Елагин. Ук. соч., приложение IV, № 23. С. 434). От входа в гирло «от именуемого Никольского рынка до другого берега ширины будет с 5 верст. От косы, у которой стояли турецкие каторги, до другой, на другом берегу обретающейся, косы будет версты с 4 и уже того места нигде в том гирле нет. Позади тех кос то гирло на обе стороны разлилось шириною верст на 20 и пошло в Черное море излучиною в правую сторону, на которой стоит Керчь, а на левой стороне позади вышепомянутого узкого места в долу близь берега стоит Тамань город, который был с кораблей в виду. В длину того гирла от моря до моря будет с 3 версты» (там же. С. 435).].

В ответ на присылку Апраксина турецкий адмирал Гасан-паша прислал также в шлюпке (в «ушколе») со взаимным приветствием четверех своих служилых людей, «в том числе один гайдук, – замечает «Записка», – зело доброзрачен и убран».

Вскоре после их приезда прибыли на адмиральский корабль на ушколе два знатных мурзы от керченского и кафинского паши (губернатора) Муртозы. Уже при первых приветствиях эти последние стали спрашивать адмирала о причинах прибытия стольких кораблей, а после – каким путем ему повелено ехать в Константинополь, на что адмирал ответил, что морской караван пришел к Керчи для провожания царского посланника, а каким путем посланник отправится, будет им возвещено потом. Посетители были угощены и затем в сопровождении князя И.Ю. Трубецкого сделали визит посланникам на посольском корабле, причем объявили, что для их сопровождения прислан в Керчь из Константинополя пристав капычибаша Мегмет-ага. Крюйс передает, какое впечатление произвело на турецких офицеров прибытие русских кораблей: «Ужас турецкой можно было из лица их видеть о сей нечаянной визите с такою изрядно вооруженною эскадрою; и много труда имели, чтоб турки верили, что сии корабли в России строены и что на них российские люди. И как турки услышали, что его величество указал своего посла на собственных своих кораблях в Константинополь отвезть, то туркам еще больше ужасу придало»[175 - Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 384).]. С час спустя по отъезде турецких офицеров с посольского корабля к турецким властям были посланы А.Д. Меншиков, дворянин Василий Даудов и толмач Полуэкт Кучумов с предложением о пропуске посла в Царьград морем. «И оттуда приехали они ввечеру поздно, – замечает «Записка», – и сказали, что завтра-де к нам будет от них знатная присылка». Появившаяся под Керчью русская эскадра была целый день предметом любопытства со стороны экипажей турецких судов. «Турки с галер и кораблей приезжали на разные корабли его величества, на которых они изрядно приняты были и ходили повсюду вверх и вниз и солдат и матрозов обучать смотрели», т. е. смотрели на солдатское и матросское учения. Они «и смолу на корабле оскребали, чтоб увидеть, из какого лесу они строены… и все, что мы им ни казали, хотя они то и сами видели и осязали, однакож было у них недоверие, но и весьма сомневалися». Этим закончился день 18 августа, заключает свой рассказ Крюйс, и турки имели в ту ночь свободу размышлять о том, что они видели за день. На берег, против которого стала эскадра, тотчас же по ее прибытии наехали турки и татары, торговые люди с разными товарами, с материями и фруктами, «с парчами и овощами. И продавали они те свои товары на московские деньги и на золотые, и на ефимки повольною ценою». Торговцы подплывали к эскадре, являлись и на адмиралтейский корабль и на иные и продавали товары с немалым для себя прибытком[176 - Записка о Керченском походе (Елагин. Ук. соч., приложение IV, № 23. С. 435); Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 385).].




XIV. Переговоры с турками о пути в Константинополь. Отплытие посольского корабля


19 августа начались переговоры о пути, по которому ехать в Константинополь русскому посланнику. Утром приплыли в трех шлюпках офицеры от турецких властей: от адмирала и губернатора. Явившись сперва на адмиралтейский корабль, они говорили адмиралу, чтобы назначенные в Константинополь русские посланники ехали туда сухим путем. Адмирал ответил, что им надлежит говорить о том с самим послом; он, адмирал, только проводил посла со своим караваном до Керчи, а до того, как он поедет дальше, ему дела нет. Прибыв затем на посольский корабль, те же турки заявили посланникам, чтобы они прежде всего явились к обоим пашам – адмиралу и губернатору – для свидания и чтоб они ехали в Константинополь сухим путем, а не морем. Посланники ответили, что по указу государя велено им ехать в Царьград на его царского величества корабле, а сухим путем они не поедут и на берег к пашам ехать им, посланникам, не для чего. Если пашам есть какое-либо до них дело, пусть приедут к ним на корабль. Они потребовали также, чтобы к ним на корабль явился пристав, назначенный при них состоять, и чтобы он ехал с ними на царском корабле без замедления. После полудня действительно прибыл на корабль пристав капычи-баша Мегмет-ага. Представившись посланникам, он сказал, что по указу султана он прислан нарочно из Царьграда в Керчь для приема их, посланников, и что ему велено ехать с ними из Керчи в Царьград сухим путем через Крым и через Буджаки, и Дунай, и Бабу, и чтоб они, посланники, отправлялись с ним сухим путем, ничего не опасаясь. Посланники ответили, что им велено ехать морем на корабле; сухой путь от Керчи до Царьграда «в дальнем расстоянии, и учинится в том пути великое замедление». Знатно, что капычи-баша хочет их везти через Крым «для некоего вымысла; только им чрез Крым ехать не для чего и до хана Крымского никакого дела нет им и говорить с ним не о чем и от великого государя… не наказано». Пристав предупредил их об опасностях, грозящих на Черном море: «Знатно, де они, посланники, Черного моря не знают, каково бывает августа с 15 числа; не напрасно-де ему дано имя Черное: бывают на нем во время нужды черны сердца человеческие». Посланники ответили, что «они в том полагаются на волю Божию», сухим путем никогда они не поедут, и чтоб он с ними ехал на царском корабле без всякого замедления и без всякого спору, чтоб ему, приставу, за задержание послов не было от султанского величества какого гнева[177 - Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 17 об. – 19.].

Натолкнувшись на эту твердость посланников, пристав пошел на уступки: их воля, пусть едут морем. Он просит только их выехать из русского каравана и, миновав турецкие корабли, стать против Керчи, а царский флот удалился бы в Азов. Посланники ответили, что они станут против Керчи на следующий день, 20 августа, что же до царского флота, то он не отойдет от Керчи до тех пор, пока они, посланники, не отправятся морем в Царьград. Пристав сказал, что двинуться в путь можно будет дня через три или четыре: в эти дни турки должны починить и проконопатить свои корабли и галеры; при этом заметил, что и самому ему, приставу, в Керчи долго жить не хочется, «а мурзам и татарам, которые для их, посланничья, приему высланы, уже и прискучило и, дожидаясь их в Керчи больше трех месяцев, проелись». Он же передал посланникам, что при султанском дворе ждали, что они поедут в Царьград сухим путем; не думали, что такие корабли есть в государстве его царского величества, и не представляли себе, чтобы эти корабли могли из-за мелей пройти из Азова к Керчи. Их «караульщики» спорили и бились об заклад своей головой, что, может быть, такие корабли у царя в Азове и есть, но что им из Азова к Керчи пройти отнюдь невозможно, «и то они в великое удивление почитают». Посланники сказали в ответ, что у его царского величества состроены многие корабли и еще гораздо больше тех, которые они теперь видят, и теми кораблями ходить можно без всякого опасения, и мелей они нигде не видали. Затем посланники предложили приставу несколько вопросов о султане и об интересовавших их турецких делах: где султан ныне обретается, послы из которых государств пришли при нем, приставе, в Константинополь, очищен ли и отдан ли полякам город Каменец? Пристав сказал, что, когда он уезжал, султан находился в Адрианополе; посол прибыл только польский, от Речи Посполитой, ожидали цесарского и веницейского послов; с своей стороны и султан отправляет посла к цесарю. На этом разговор 19 августа с приставом закончился[178 - Там же, л. 20–21.]





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=68486036) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


См. т. III настоящего издания, с. 260.




2


Письма и бумаги Петра Великого. Т. I. СПб., 1887. С. 759–760.




3


Корб. Дневник. С. 131–132.




4


Posselt. Lefort, II, 517.




5


Корб. Дневник. С. 132.




6


П. и Б. Т. I. С. 760–761.




7


Корб. Дневник. С. 132.




8


Posselt. Lefort, II, 518.




9


Корб. Дневник. С. 133.




10


Posselt. Lefort, II, 519.




11


Устрялов. История… Т. III. С. 493–494.




12


Форстен. Датские дипломаты при московском дворе во второй половине XVII века (Журнал Министерства народного просвещения. 1904. № 12. С. 308–310). Гейнс в депеше своему правительству доносил, что беседа его с царем происходила в четверг вечером. Четверг приходился на 2 марта.




13


П. и Б. Т. I. № 262.




14


Вероятно, он выехал из Воронежа 4-го и приехал в Москву на четвертый день, подобно тому как, выехав из Москвы 19 февраля, он 22-го, на четвертый день, прибыл в Воронеж. Письма с известием о смерти Лефорта от 2 марта едва ли могли попасть в Воронеж к 4 марта, так что непонятным является сообщение находившегося в Воронеже датского посланника Гейнса о том, что переговоры его с царем были прерваны известием о смерти Лефорта. Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 310). К сожалению, Форстен, приводя обширные выдержки из депеш Гейнса, не обозначает дат этих депеш. Возможно, что депеша Гейнса составлялась, когда в Воронеж уже пришли известия о смерти Лефорта.




15


Корб. Дневник. С. 135.




16


Устрялов. История… Т. III. С. 264.




17


Корб. Дневник. С. 135.




18


ЦГАДА, Арх. Мин. ин. дел. Дела бранденбургские 1698 г., № 4, л. 222–226: «Сорок во 130, другой во сто рублев, две пары по 15 руб. пара, всего на 260 руб.; дворяном его… всего девяти человеком по паре соболей по 12 руб. пара» и т. д.




19


П. С. З., № 17908.




20


Корб. Дневник. С. 136; Dukmeyer. Korb’s Diarium, I, 278.




21


В приложении к книге Поссельта «Der General und Admiral Franz Lefort» (1866, II) помещено изображение герба Лефорта: в верхней половине щита по голубому полю золотой слон, покрытый попоной с черным двуглавым орлом. На спине слона водружена крепостная башня; в нижней половине щита по золотому полю изображен символ адмиральского звания Лефорта: Андреевский флаг. Над щитом поверх двух рыцарских шлемов помещены изображения двуглавого орла и Андреевского флага. Этот герб можно видеть на гравюре Шхонебека «Взятие Азова» – над адмиральским кораблем, стоящим перед Азовом, развевается флаг с изображением слона. В Государственном историческом музее находится серебряное золоченое блюдо овальной формы, принадлежавшее Лефорту; на дне его с лицевой стороны вырезан тот же герб.




22


Корб. Дневник. С. 136–137.




23


Устрялов. История… Т. III. С. 265–270.




24


Корб. Дневник. С. 138.




25


Корб. Дневник. С. 138.




26


Там же.




27


П. и Б. Т. I. № 263.




28


Корб. Дневник. С. 139.




29


Арх. Мин. ин. дел. Дела бранденбургские 1699 г., февраль – декабрь, л. 45–46.




30


Арх. Мин. ин. дел. Дела бранденбургские 1699 г., февраль – декабрь, л. 18–33; ср.: Сборник Моск. главн. арх. Мин. ин. дел. Вып. 1. С. 93–95.




31


«Экстракт из журнала, держанного от господина вице-адмирала Крейса на пути из Москвы на Воронеж, с Воронежа в Азов, на Таганрог и к Керче… 1699 года» (Записки Гидрографического департамента, 1850, ч. VIII. С. 369–394).




32


Ошибка – следует «берд». (Бердо, по объяснению В.И. Даля, принадлежность ткацкого стана, род гребня, для прибоя утка).




33


Устрялов. История… Т. III. С. 494.




34


П. и Б. Т. I. С. 763–764.




35


П. и Б. Т. I. № 264.




36


Желябужский. Записки ([Сахаров]. Записки русских людей. СПб., 1841. С. 63–64).




37


П. и Б. Т. I. № 288.




38


П. и Б. Т. I. № 288. С. 764–765.




39


Carlson. Geschichte Schwedens. Gotha, 1887. B. VI. S. 73.




40


Carlson. Geschichte Schwedens. B. VI. S. 7–8.




41


Арх. Мин. ин. дел. Дела датские 1697 г., л. 50–59.




42


Арх. Мин. ин. дел. Дела датские 1699 г., № 1, л. 3–4: «…считая мелкими деньгами по 18 алт. по 4 ден. за ефимок, да сверх того воду и дрова, и свечи ис приказу Большие казны. И по тому его, в. г., указу того корму ему, чрезвычайному посланнику, выдано: июля с 17 числа 205 (1697) году сентября по 1-ое число нынешнего 208 (1699) году 4427 рублев 20 алтын 2 ден. Да в Великом Новегороде дорожного 147 рублев 20 алтын. Всего 4573 рубли 7 алтын».




43


Депеши Гейнса, к сожалению, только в выдержках и притом весьма небрежно, часто без обозначения дат, напечатаны Форстеном в его статье «Датские дипломаты при Московском дворе во второй половине XVII в.» (Ж. М. Н. П. 1904. № 11–12).




44


Carlson. Geschichte Schwedens. B. VI. S. 61.




45


См. т. III настоящего издания, с. 19–22.




46


Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 292).




47


См. т. III настоящего издания, с. 22.




48


Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 293).




49


Там же. С. 294.




50


Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 297–298).




51


Carlson. Geschichte Schwedens, VI, 75.




52


Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 295–298).




53


Там же. С. 302.




54


Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 301).




55


Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 304–305).




56


Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 305).




57


А не «инструкции», как говорит Форстен (Там же. С. 304).




58


19 февраля, а не 21-го, как у Форстена (Там же. С. 306).




59


Там же. С. 307.




60


Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 303).




61


Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 309–310).




62


«…et se sera un demy miracle de voir ces machines de ces costйs l`a comme sortants d’isy».




63


Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 311–312).




64


Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 312–315).




65


Это мемориал, датированный 22 апреля 1699 г. в Воронеже, см.: Арх. Мин. ин. дел. Дела датские 1699 г., № 1, л. 1.




66


П. и Б. Т. I. № 279.




67


Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1700 г., № 2. «Книга, содержащая в себе «Статейный список» ближнего окольничего Андрея Матвеева». «Статейный список» за собственноручной его скрепой по листам был им подан уже только в 1728 г.




68


Там же, 1699 г., № 2, л. 22.




69


На докладной выписке по этому делу помета Н.М. Зотова: «207-го апреля в 20 день великий государь (т.) указал ближнему окольничему Андрею Артемоновичу Матвееву, будучи в Галанской земле звычайным послом, в пересыльных своих листех, х кому прилучитца писать о его, в. г., делех, писатца наместником ярославским. И то наместничество ему вписать в посольской наказ; а сей его, великого государя, указ записать в Посолском приказе в книгу. Думной дьяк Зотов» (Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1699 г., № 11, л. 7–8).




70


Лука Степанов Чириков, Алексей Иванов Дашков, Александр Дмитриев Лихарев, Савва Алексеев Лутохин, Алексей Иванов Ильин, Афанасий Ильин Казимеров, Иван Степанов Неелов (Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1700 г., № 2, л. 3. «Статейный список» посольства). В первоначальном списке стольников упоминается еще восьмой – Борис Иванов Неронов (Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1699 г., № 2, л. 1), но в «Статейном списке» его нет.




71


Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1699 г., № 2, л. 51–53, 90, 139–141.




72


Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1699 г., № 2, л. 1—18, 35: список с грамоты к Голландским Штатам («Таков список з грамоты прислал в Посолской приказ околничей Андрей Артемонович Матвеев. А дана ему запечатана и писана на Воронеже»). Там же, № 11, л. 9—11: отпуск верющей грамоты, датировано Москвою 27 апреля 7207 года; л. 12–15: отпуск проезжей грамоты; л. 16–28: отпуск открытого наказа; на л. 28 отметка: «Таков наказ ближнему околничему Андрею Артемоновичу Матвееву дан на Воронеже за приписью думного дьяка Емельяна Игнатьевича Украинцева в том же вышеписанном числе», которым начинается наказ, т. е. «Лета 7207-го апреля в 27 день». Ср.: «Статейный список» Матвеева; Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1700 г., № 2, л. 3 об. – 4: «Наказ дан ему, послу, на Воронеже за приписью думного дьяка Емельяна Украинцева, а велено ему ж, будучи на посолстве том, все чинить по тайному наказу, данному ему, послу, особливо из кабинета его царского величества и по полномочной грамоте за большою государственною печатью. С ним же, послом, к вышепомянутым Генеральным Статам послана его царского величества грамота за вышеписанною государственною печатью. Ему ж, послу, на то вышепомянутое посолство из государственного ж Посолского приказу дана его царского величества верющая грамота с полною в тех делех мочью за большою государственною отворчатою печатью. Для вольного и безопасного по городам и государствам проезду его царского величества проезжая грамота дана ему ж, послу, за отворчатою такою ж печатью». Тайный наказ Матвееву не разыскан.




73


Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1700 г., № 2, л. 4.




74


Слово «государя» в подлинном указе пропущено.




75


Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1699 г., № 2, л. 59–63. Ср.: О немецких школах в Москве в первой четверти XVIII в. (Чтения Общества истории и древностей российских, 1907, № 1, с. 237–241).




76


Ближний кравчий К.А. Нарышкин – псковский воевода. (Путь Матвеева лежал через Псков.)




77


Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1699 г., № 2, л. 88–89.




78


Там же, 1700 г., № 2, л. 5.




79


Елагин. История русского флота, приложение IV, № 10. (письмо Ф.А. Головина к Т.Н. Стрешневу из Амстердама.)




80


См. т. III настоящего издания, с. 507.




81


Корб. Дневник. С. 138.




82


Дворцовые разряды. Т. IV. С. 1096–1097; ср.: Арх. Мин. ин. дел. Дела турецкие 1699 г., № 4, л. 1.




83


П. и Б. Т. I. № 266.




84


Елагин. Ук. соч. С. 127. Елагин почему-то говорит об 11 кораблях; но затем, приводя их названия, указывает 5 отправившихся из Воронежа и 7 с Хопра и из Паншина (там же. С. 129).




85


Елагин. Ук. соч., приложение IV, № 21а.




86


Ф.А. Головин впервые стал носить звание генерал-адмирала. Лефорт, как припомним, носил два отдельных звания: генерала (по командованию сухопутным полком) и адмирала (по командованию флотом).




87


Елагин. Ук. соч. С. 127–128.




88


П. и Б. Т. I. С. 767.




89


Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 5 об.




90


Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 370).




91


Там же. С. 370; П. и Б. Т. I. № 268.




92


Арх. Мин. ин. дел. Дела турецкие 1699 г., № 4, л. 23 и 24; именные указы, закрепленные Е.И. Украинцевым: а) о выдаче жалованья Василию Родионову Комову для посылки его с посольством во дворянах; б) о посылке во дворянах и в толмачах турецкого языка Василия Александрова Даудова, которого для этой цели велено было вызвать из Москвы. Тем же днем помечены акты, касавшиеся отправления посольства в Голландию: наказ А.А. Матвееву, его кредитивная и верющая грамоты. См. выше, с. 47.




93


Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 6. Грамоты отправлены через гетмана Мазепу.




94


Юрнал 207-го и 208-го годов. С. 1.




95


Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 370–371); Елагин. Ук. соч. С. 128.




96


Юрнал. С. 2–3; Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 371–372).




97


П. и Б. Т. I. № 269. (Получено в Москве 24 мая.)




98


Елагин. Ук. соч., примечание 50.




99


Юрнал. С. 3; Елагин. Ук. соч. Список судов Азовского флота (с. 18–21).




100


Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 372–373).




101


Юрнал. С. 3–5. Крюйс относит прибытие в Черкасск к 10-му часу утра 22 мая; но, может быть, с таким запозданием подошел его отряд.




102


Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 374–375).




103


Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 376); Юрнал. С. 5.




104


Елагин. Ук. соч. С. 129.




105


Там же, приложение IV, № 21.




106


Письмо к Вейде не сохранилось; о нем узнаем из ответа Вейде от 15 июня, полученного царем 1 июля (П. и Б. Т. I. С. 770–771).




107


П. и Б. Т. I. № 270.




108


Елагин. Ук. соч., приложение IV, № 21, г – з.




109


Описание крепости и гавани Таганрога, данное Устряловым (История… Т. III. С. 277), по которому «крепостные стены не были еще возведены, но берег унизан был грозными батареями, под прикрытием которых флот мог стоять безопасно у Таганрога, защищаемый от ярости ветра искусственными молами», основательно опровергается Елагиным, который пишет: «Не беремся определить степени грозности батарей через 8 месяцев со дня решения их постройки; о существовании же в 1699 г. молов, которые «могли бы защитить флот от ярости ветра», не только не нашлось никаких сведений, но, напротив, известно, что погрузка в воду ящиков, долженствовавшая служить основанием молов гавани, началась только летом 1700 г.». Строил гавань не инженер Боргсдорф, а капитан Матвей Симонт (Елагин. Ук. соч., примечание 53).




110


Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 377–378).




111


П. и Б. Т. I. № 271. С. 773–776.




112


Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 378).




113


См. т. III настоящего издания, с. 196–219.




114


Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 378–379); Елагин. Ук. соч., приложение VI, № 31.




115


Елагин. Ук. соч., приложение I, № 62.




116


Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 379).




117


Дворцовые разряды. Т. IV. С. 1100.




118


Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 9—9а.




119


Корб. Дневник. С. 146, 148, 153.




120


Арх. Мин. ин. дел. Дела турецкие 1699 г., № 4, л. 153–155.




121


Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 380).




122


Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 10.




123


Арх. Мин. ин. дел. Дела турецкие 1699 г., № 4, л. 78–87.




124


Там же, л. 152.




125


Арх. Мин. ин. дел. Дела турецкие 1699 г., № 4, л. 135–149.




126


См. также статьи 25, 26, 32.




127


Статья 20.




128


Тайный наказ (Арх. Мин. ин. дел. Дела турецкие 1699 г., № 4, л. 53–77).




129


Это был, следовательно, второй случай именования таким титулом думного дьяка на посольстве. Первый случай – пожалование этого звания П.Б. Возницыну.




130


Арх. Мин. ин. дел. Дела турецкие 1699 г., № 4, л. 78–82, 83–85, 86–87 (грамоты). Ср.: П. и Б. Т. I. № 275, 276; л. 152 – доклад Украинцева с вопросными пунктами; л. 135–149 – доклад с вопросными пунктами, послуживший основанием для наказов; л. 88—151 – официальный открытый наказ; л. 53–77 – тайный наказ. См. еще: Дела турецкие 1699 г., № 5. Здесь находятся копии с открытого и тайного наказов, сделанные в 1737 г. На заглавных листах отметки: «Концепт черного наказу имеется в столпцах черненья боярина Федора Алексеевича Головина».




131


П. и Б. Т. I. № 270–271.




132


Там же. № 270.




133


П. и Б. Т. I. № 270. С. 770–771. (Письмо это получено Петром 1 июня.)




134


Там же. № 271.




135


Варфоломей, или В а х р о м е й, Меллер – владелец железных заводов, расположенных по реке Протве в Боровском уезде.




136


П. и Б. Т. I. С. 771–773.




137


В 1698 г. Вейде, возвратясь из Вены, куда он был послан для ознакомления с военной организацией имперских войск, составил «Воинский устав», в котором определяются обязанности чинов русской армии, а также даны некоторые правила для строевого обучения. В 1699 г. ему было поручено составить «Воинский наказ, как содерживаться» и «Артикул, какое кому наказание за вины». См.: Бобровский. Военные законы Петра Великого в рукописях и первопечатных изданиях.




138


Письма Вейде: П. и Б. Т. I. С. 769 – приписка к письму Анны Монс от 28 мая; с. 770–771 – от 15 июня, получено Петром 1 июля; с. 777 – от 6 июля; с. 777 – от 13 июля, получено Петром 30 июля; с. 778 – от 20 июля.




139


Устрялов. История… Т. III. С. 495–496.




140


Там же. С. 497.




141


См. т. III настоящего издания, с. 222.




142


Письма Л.К. Нарышкина: П. и Б. Т. I. С. 777–778 – от 20 июля; с. 780–781 – от 17 августа, получено было 5 сентября. Записка о приеме послов в Чашникове напечатана у Устрялова (История… Т. III. С. 525–526).




143


Устрялов. История… Т. III. С. 495.




144


Устрялов. История… Т. III. С. 496.




145


Корб. Дневник. С. 158.




146


Желябужский. Записки ([Сахаров]. Записки русских людей. С 64–65): «И того же числа (25 июля в день въезда шведских послов; Желябужский ошибается днем: въезд шведских послов происходил 26 июля) был пожар великой, загорелось наперед на Рождественке, а выгорело по Неглинную и по Яузу в Белом городе, и Китай весь выгорел, не осталось ни единого двора; также выгорели все ряды и лавки, и Сыскной приказ».




147


П. и Б. Т. I. С. 780.




148


Там же. С. 779–780. (Письмо получено было Петром 29 сентября.)




149


Корб. Дневник. С. 150.




150


Там же. С. 151.




151


Корб. Дневник. С. 156.




152


Там же. С. 157.




153


Там же. С. 159.




154


П. и Б. Т. I. № 272–273.




155


Корб имеет здесь в виду не только немцев, а вообще всех иностранцев, так как в то время русские называли немцами всех иностранцев, проживавших в Русском государстве.




156


Корб. Дневник. С. 162–164.




157


П. и Б. Т. I. 29 июля. № 277.




158


П. и Б. Т. I. № 278.




159


См., например, Дворцовые разряды. Т. IV. С. 1106; назначение подьячего Посольского приказа Михаила Родостамова в дьяки того же приказа; «о том его, великого государя, указ прислан чрез почту с Таганрогу августа в 18 числе нынешнего году». Там же о назначении Степана Ключарева в дьяки царской Мастерской палаты.




160


Устрялов. История… Т. III. С. 500–501; Дворцовые разряды. Т. IV. С. 1104.




161


П. и Б. Т. I. С. 773–776.




162


Там же. С. 768–769, 779.




163


Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 380).




164


Елагин. Ук. соч. С. 130 и приложение IV, № 23. В указании мелких судов источники разногласят: «Статейный список» дает 2 галиота и 3 бригантины (л. 14); Записка о Керченском походе, находящаяся в Арх. Мин. ин. дел. Дела турецкие 1699 г., № 9 и напечатанная у Елагина (ук. соч., приложение IV, № 23), дает 1 галиот и не указывает бригантин. Такое же разногласие в числе казаков: в «Статейном списке» (л. 14) их указано 500; в «Записке» (л. 45) – 300.




165


Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 11; ср. л. 24–25. Состав посольства был 72 человека.




166


Записка о Керченском походе (Елагин. Ук. соч., приложение IV, № 23. С. 430).




167


В ответе из Москвы от 24 августа Вейде поздравляет Петра «с новым московским воинским флотом», радуется его выходу в море и желает ему процветания и умножения «силою и славою» (П. и Б. Т. I. С. 781–782).




168


Юрнал. С. 6; Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 14–15. «Статейный список» день отплытия приурочивает к 4 августа; отдаем преимущество «Юрналу».




169


Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 381–382).




170


Так по «Юрналу» (с. 6); по «Записке о Керченском походе» (Елагин. Ук. соч., приложение IV, № 23. С. 430) – в пятом.




171


Юрнал. С. 6: «До вечера за 2 часа стали на якори»; Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 15: «А в 15-м числе шел только до полудни, потому что пред полуднем восстала погода противная и шел морем лявирами до вечера, а с вечера стал для той противной погоды на якорях».




172


Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 16.




173


Там же, л. 16 об.




174


Записка о Керченском походе (Елагин. Ук. соч., приложение IV, № 23. С. 434). От входа в гирло «от именуемого Никольского рынка до другого берега ширины будет с 5 верст. От косы, у которой стояли турецкие каторги, до другой, на другом берегу обретающейся, косы будет версты с 4 и уже того места нигде в том гирле нет. Позади тех кос то гирло на обе стороны разлилось шириною верст на 20 и пошло в Черное море излучиною в правую сторону, на которой стоит Керчь, а на левой стороне позади вышепомянутого узкого места в долу близь берега стоит Тамань город, который был с кораблей в виду. В длину того гирла от моря до моря будет с 3 версты» (там же. С. 435).




175


Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 384).




176


Записка о Керченском походе (Елагин. Ук. соч., приложение IV, № 23. С. 435); Экстракт из журнала… Крейса (Записки Гидрографического департамента. Ч. VIII. С. 385).




177


Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 17 об. – 19.




178


Там же, л. 20–21.