Книга - Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2019

Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2019
Коллектив авторов


Журнал поэзии «Плавучий мост» является некоммерческим изданием, выпускается на личные средства его создателей, при содействии и участии издательств «Летний сад» (Москва, Россия) и «Waldemar Weber Verlag» (Аугсбург, Германия).

Периодичность издания – один раз в квартал.





Плавучий мост. № 4 2019



© Редакция журнала «Плавучий мост», 2019

© Waldemar Weber Verlag, Аугсбург, 2019

© Авторы публикаций, 2019




Поэзия и время





Дарья Еремеева

Какую поэзию любил Лев Толстой


Всем известна фраза Толстого про поэзию как танцы за плугом, но все же процитирую этот отрывок из письма С. В. Гаврилову, чтобы уточнить ее: «Я вообще считаю, что слово, служащее выражением мысли, истины, проявления духа, есть такое важное дело, что примешивать к нему соображения о размере, ритме и рифме и жертвовать для них ясностью и простотой есть кощунство и такой же неразумный поступок, каким был бы поступок пахаря, который, идя за плугом, выделывал бы танцевальные па, нарушая этим прямоту и правильность борозды. Стихотворство есть, на мой взгляд, даже когда оно хорошее, очень глупое суеверие».

Это письмо написано в 1908 году – за два года до смерти писателя, и сравнение принадлежит «позднему Толстому», уже не совсем тому, кто написал «Казаков», «Войну и мир» и «Анну Каренину». В начале восьмидесятых годов у писателя случился его знаменитый «духовный перелом» и вместе с ним – переоценка отношения к искусству, религии, науке, семье. Однако до этого времени Толстой поэзию читал часто и довольно внимательно. Да и после «перелома», уже в глубокой старости, он перечитывал Пушкина, которого любил всю жизнь, с того дня, когда в детстве прочел отцу с большим, как он выразился, «пафосом» «К морю» и «Наполеона». Пожилой Толстой часто вслух читал гостям тютчевское «Тени сизые смесились» и на строчках: «Час тоски невыразимой!.. Всё во мне, и я во всем!..» не выдерживал и начинал рыдать. Тютчева он любил всю жизнь, равно как и Фета, с которым их связывала многолетняя дружба и переписка. В письмах оба не стесняясь давали друг другу творческие советы и честно высказывали замечания. Так, например, Фету совершенно не понравилась «Поликушка», а от «Казаков» он пришел в восторг и посвятил этой повести стихотворение в прозе. Одно время Фет почти в каждом письме посылал Толстому стихи и получал их скрупулезный разбор. О знаменитом четверостишии: «Та трава, что вдали на могиле твоей…» Толстой писал другу так: «Оно прекрасно! <…> В подробностях же вот что. Прочтя его, я сказал жене: „Cтихотворение Фета прелестное, но одно слово нехорошо”. Она кормила и суетилась, но за чаем, успокоившись, взяла читать и тотчас же указала на то слово, которое я считал нехорошим: „как боги”» (27 янв. 1876 г.). В ответном письме Фет пишет: «Что касается: как боги, то я, писавши, сам на него наткнулся, – но тем не менее оставил. Знаю, почему оно Вам претит – напоминает неуместную мифологию. Но Вы знаете, что мысль всякую, а тем более в искусстве, трудно заменить. А чем Вы выразите то, что я хотел сказать словами: как боги? Словами: так властно. <…> Как в раю. Односторонне и бледно. Я подумал: ведь Тютчев сказал же: „По высям творенья как бог я шагал”, и я позволил себе: как боги. – И ужасно затрудняюсь заменить эти слова». Тому же Фету Толстой писал и о других поэтах – всегда прямо и честно: «Баратынский настоящий, хотя мало красоты, изящества, но есть прекрасные вещи.

Один стих: „Любить и лелеять недуг бытия” стоит дороже всех драм Толстого». Гомера Толстой читал в оригинале, уподобляя переводы дистиллированной теплой воде, а оригинал – воде из ключа «с блеском и солнцем и даже со щепками и соринками, от которых она еще чище и свежее», любил Лермонтова, Кольцова, в молодости любил Гете, которого в старости стал отрицать. Наибольшее влияние на Толстого оказала поэзия Евангелий. «Руссо и Евангелие – два самые сильные и благотворные влияния на мою жизнь.» Сам Толстой любил выдумывать поэтические экспромты на случай, часто поучительного свойства. Например, поддразнивая дочерей, которые одно время днем наряжались в народные костюмы и работали в поле, а вечером одевались на бал к Капнисту в новые красные по моде платья, он написал в семейный «Яснополянский почтовый ящик»:

«Поутру была как баба, а к обеду цвета краба. / Отчего метаморфоза, что из бабы стала роза? / Дело, кажется, нечисто. Есть участие Капниста».

Или знаменитое двустишье по поводу особого ритуала выпечки именинного Анковского пирога, особенно любимого женой: «Что сильней, чем смерть и рок? Сладкий Анковский пирог».

Во время службы на Кавказе Толстой в соавторстве с другими офицерами сочинил песню про сражение на р. Черной 4 августа 1855 г., которая стала очень популярной. Она действительно забавная, но довольно длинная, поэтому не буду приводить ее здесь полностью, а начинается она так:

«Как четвертого числа / Нас нелегкая несла / Горы отбирать…» Толстой не был бы Толстым, если бы не философствовал о поэзии. В дневнике, в 70-м году, в расцвете творческих сил, уже окончив «Войну и мир», он рассуждает о поэзии вообще – поэзии, которой немало в образах, сценах, описаниях и даже бытовых мелочах его книг: «Поэзия есть огонь, загорающийся в душе человека. Огонь этот жжет, греет и освещает. Есть люди, которые чувствуют жар, другие теплоту, третьи видят только свет, четвертые и света не видят. Большинство же – толпа – судьи поэтов, не чувствуют жара и теплоты, а видят только свет.

И они все думают, что дело поэзии только освещать. Люди, которые так думают, сами делаются писателями и ходят с фонарем, освещая жизнь. (Им, естественно, кажется, что свет нужнее там, где темно и беспорядочно.) Другие понимают, что дело в тепле, и они согревают искусственно то, что удобно согревается (то и другое делают часто и настоящие поэты там, где огонь не горит в них). Но настоящий поэт сам невольно и с состраданием горит и жжет других. И в этом все дело».

Примечание: Дарья Еремеева – писатель, ст. н. сотр. Государственного музея Л. Н. Толстого, автор книги «Граф Лев Толстой. Как шутил, кого любил, чем восхищался и что осуждал яснополянский гений» (БОСЛЕН, 2017).




Берега





Алексей Ушаков

Стихотворения



Алексей Иванович Ушаков родился в 1957 г., в Выборге, детство провел в Мурманске. От отца – выдающегося историка, профессора, героя Великой Отечественной войны Ивана Федоровича Ушакова – поэту передалась любовь к быту и нравам жителей русского Севера, к природе и истории этих мест. Алексей Ушаков учился в МГУ, на биологическом факультете, а с 1980 работал в Центральном государственном архиве литературы и искусства. С 1990-х гг. он прихожанин и чтец в храме Казанской иконы Божией Матери в Коломенском. Занимается также москвоведением, изучением московских некрополей, генеалогией. Печатался в журналах «Литературная учеба», «Знамя» и др. Это вторая публикация поэта в журнале «Плавучий мост».

Особенности написания автором некоторых слов в этой подборке обусловлены содержательно.




«Как и вся земля-младеница…»


Как и вся земля-младеница,
Водяниста и смугла,
Золотой лозой оденется
До последнего угла,
Так и ты, душа-невнятица,
Из пелен в живое платьице,
Что вовеки не истратится,
Облачишься, весела.

Вместе с сирыми и нищими
В долгом поприще земном
Будешь править корневищами,
И плодами, и вином.
Всяк народ сидит по келиям,
Ты же побежишь с веселием
По горам и подземелиям
Неустанным бегуном.

Прошумят, обезземелятся
Самовластные князья,
А тебе, душа-умелица,
Воспечалиться нельзя.
Источась хвалами винными,
Следуй теми же долинами,
Где стопами журавлиными
Нищий Царь ходил, слезя.

    14. IV. 2012 г.



«Наша западная граница…»


Наша западная граница,
Как на лужице кромка льда,
Серебрится, весь век дробится,
Не покоится никогда

И искрится закатным златом,
И не тает державы боль
В водянистом, шероховатом
Неусыпном сцепленье воль.

Хоть бы солнышко их пригрело,
Занялся бы бегучий пар,
Но не все еще побелело,
И позор еще не пожар.




«Изнемогают даже горы…»


Изнемогают даже горы,
Достоинство роняют с плеч
И на реках чинят заторы,
И горным водам на просторы
С тех пор другой дорогой течь.

Так человек в предсмертном годе
Слагает ношу, не скорбя,
И всё меняется в народе;
Неутолимое безводье
Он дарует после себя.




«Заяц петляет по жесткому снегу…»


Заяц петляет по жесткому снегу,
Дюжина изб утопает в снегу.
Вижу я Пинегу или Онегу?
Или на терском лежу берегу?

Век-то который? – Груженые сани,
Лодки долбленые грузнут во льду…
Кто мы? – Поморы, чернцы, слобожане?
Иль горожане в чужом городу?

В праведном сне не приснится худого.
Что ж я как заяц кружу, семеня,
По мiру, и отовсюду сурово
Рысьи глаза назирают меня?

    20. I. 2018 г.



«И рыбе не уйти от долгих бредней…»


И рыбе не уйти от долгих бредней,
И сердцу не укрыться от страстей,
Когда оно, как пасынок последний,
Безмолвствует среди родных детей.

С любым искусом, будь он стар ли, нов ли,
Дряхлеет плоть, а воды велики,
И государевы большие ловли
Кипят в низовьях матушки-реки.

Кровь приливает к жабрам или фибрам
Души, и отзывается она,
О месте злачном и о месте гиблом
Самим рожденьем предупреждена.

    25. XII. 2017 г.



«Соли Большие, Малые…»


Соли Большие, Малые,
Волга, закат над ней…
Вымыли воды талые
То, что всего солоней,
И золотой зарницею
Льётся с высот струя —
Над рекой Солоницею
Пресного жития.

Рыбою, огородами
Выживем, не помрём,
С вечными недородами,
Берестяным добром.
Кроме Европы-Азии
Есть некрушимый край,
Твёрдо стоит в бесквасии,
Хоть ты всю жизнь помирай.

    14. XII. 2017 г.



«Над хлебозаводом клекочет вороний посад…»


Над хлебозаводом клекочет вороний посад,
Над рабским трудом потешается братство живое.
То к небу взметнутся, то долу поникнут назад,
То крыльями машут, то тесто клюют дрожжевое.

А что человек понаставил холмы кирпича,
То хоть бы не ставил, породу не выправишь птичью:
Под чёрными перьями алая кровь горяча —
Кто дал ненасытное горло, Тот даст и добычу.

Люблю эту родину; как ты ни правь, ни дурачь,
Разумливый царь, что ни делай с пернатым народом,
Навеки протянутся смех, пересуды и плач
Над пустошью, над пепелищем, над хлебозаводом.

    4. XII. 2017 г.



«Правдивейших сказаний переписчик…»


Правдивейших сказаний переписчик
Что видит ныне? – немоту и ложь,
Где нищие оплакивают нищих
И вор у вора отбирает нож.

Но было так и при царе Горохе,
Не даст соврать уступчивый монах,
А манны утешительные крохи
Равны во всех превратных временах.

Кто долго жил, тому обман не диво,
Молва не враг, безпамятство не плен:
Во всяку ночь одна звезда правдива,
И меч востёр, и нож окровавлен.

    19. XI. 2017 г.



«Вот бы встать, довериться зрению и посоху…»


Вот бы встать, довериться зрению и посоху
И шагать, как в юности, по водам ли, посуху
В те края, где светится, смутно сердце трогая,
Эта даль далёкая и любовь нестрогая.

И со всеми сущими, с малыми и нищими
Всё идти без устали мхами, городищами,
Ямами бездонными, храмами нежданными
И без слов беседовать с теми горожанами,

С молодцами ясными, их детьми и жёнами,
То ль давно прошедшими, то ли нерождёнными,
Зная, что душа моя, всем им соплеменница,
Тоже не состарится и не переменится.

    4. XI. 2017 г.



«Не гул военного набата…»


Не гул военного набата,
Не детство в снежной белизне —
Давно умершие котята
Ко мне являются во сне.

Вот белый с пятнышком на шее,
Печальный, жил четыре дня…
Другой в полоску, веселее,
С неделю радовал меня…

А третий – шкурка, как в металле,
Игрун, последыш, дуралей…
Пушинки на весах печали,
А скольких тягот тяжелей!




«Преизбыток проходит, как тень…»


Преизбыток проходит, как тень,
Всевеличие чахнет в анналах,
А лишения, тягость и лень
Прорастают в сынах исхудалых.

Лысый Карл, Безземельный Иван
И Безумная донна Хуана
Всё живее, чем гордый болван,
Усмиряющий два океана.

Таковому – радеть о земле,
Ждать письма от далёкой невесты
И тянуть по линованой мгле
Родословья, полки, манифесты.

А над тем, кто писал поперёк,
Искра Божия треснет и вспыхнет:
Недостаток, увечье, порок
Исцелится, изгладится, стихнет.




Купина


Как деревце возле дома,
Близ рая растёт она —
Палима, но не жегома,
Сердечная купина,
Вся мелким, невзрачным цветом
Зачем-то испещрена,
Не спрашивает об этом,
Не ведает времена.

А пламя играет в сучьях,
И горести жития
В соцветьях сквозят, в созвучьях,
В беззвучии у нея.
И время раскатом грома
Ей скажет, зачем горит,
Палима и не жегома,
И что она сотворит.




«То время тянется, то пулею летит…»


То время тянется, то пулею летит,
И роду смертному превратность не претит:
Едва наскучишься домоуставным бытом,
Как битва иль пожар теряют счёт убитым
И глохнут певчие, но песнь собой сама
Слагается – и впредь идёт во все дома.

Есть равновесие меж бурей и затишьем,
Когда и мышь слыхать с её семейством мышьим,
Ютящихся в углу, под дедовским столом,
Но и грозу слыхать, спешащую в пролом
Воздушной крепости, где земнородных виды,
Соседствуя, живут без страха и обиды.

    13. X. 2017 г.



«Я меньше всех, мой разум мал…»


Я меньше всех, мой разум мал,
Но я уже младенцем знал
Об этом и открыто
Глядел на мiр: он был велик.
Я видел: липа больше лык
И поле больше жита.

А человеку все должны.
Он больше мира и войны,
Труда или неволи.
Я понял: даль моя близка,
Песчина я того песка,
Что с морем в общей доле.

Я знаю: всякая река
Своим призваньем велика
И морю влагу копит,
Обременяясь и боля,
А море больше корабля,
Но и его не топит.




«Не утешит меня мусикия…»


Не утешит меня мусикия,
Посетившая мiр;
Разве бедствуют кости сухие
В ожиданье тимпанов и лир?
Их проймет лишь трубы говорящей
Повелительный зов.
Так и я, оглушенный и зрящий,
Не обыденных жду голосов.
Вот уже – сладкопевцам в досаду —
Поднимается гуд,
Вихри близятся к мёртвому стаду,
Обнимают его, стерегут,
И погибший народ шевелится,
Воскресает родня,
И когда-то прекрасные лица —
Краше прежних глядят на меня.




«В ольховом шелесте, в дрожанье паутинок…»


В ольховом шелесте, в дрожанье паутинок
Тревога слышится – всему один конец,
И лишь сосновый пень безмолвствует, как инок,
Не лжет чернец.

Доверчивый народ под небом светло-серым
Доверил выстоять – на радость и беду —
Дубам-ослушникам и елям-староверам
В одном ряду.

Тут любит зверь нору, гнездо лелеет птица
И есть пристанище уставшему от дел,
И каждая семья дерзает приютиться,
Где Бог велел.

По ровной скупости осеннего уюта
Уже холодные морщины пролегли,
И голоса детей доносятся как будто
Из-под земли.




Чибис


Улыбнётся – и вечно печален,
Угнездится – и вечно летит
Над тоскою родимых развалин,
Перед цаплей ничем не умален,
Перед гоголем рохлей глядит.

Без боязни греха и безсилья
Жизнь кружит, не имея цены,
В вековечном дому изобилья,
Где усталые лапки и крылья,
Как и слабое сердце, – сильны.

Нет же смерти, ликуй, орнитолог,
Чти пернатый завет и залог:
В оке светится счастья осколок
И дрожит, по-весеннему долог,
Двуединый живой хохолок.




«Из мёртвых городов беги в лесистый рай…»


Из мёртвых городов беги в лесистый рай,
Где живность весела и благодать безкровна,
И сосны красные не почитай за брёвна,
И птицу утреннюю в клеть не запирай.

Всё веждь, всему внемли, а сам не говори,
Но помни старый мiр, как в нём безлюдно стелют,
Как грустные ежи, и лисы, и хори
Незваные придут, развалины поделят.




«В лазоревых снегах ютится тишина…»


В лазоревых снегах ютится тишина:
Тут песни не сложить и солнца не дозваться,
Тут испокон веков нелепа и грешна
Услужливость купца и трезвость рудознатца.

Что долговременье железа, серебра
Пред кротостью луча на материнском насте,
Пред ожиданием покоя и добра,
Постоя и тепла в отеческом ненастье?..

    28. II. 2016 г.



«Притронусь к черепу, ощупаю виски —…»


Притронусь к черепу, ощупаю виски —
Подкостные ручьи медлительны и вязки,
Как реки подо льдом, и на подъём легки,
Звяцают бубенцом, исполненные ласки.

Я знаю эти швы, я помню этот плеск.
Когда забвенному переглянуться не с кем,
Он проникает в кровь, и угашает блеск,
И зрение томит мерцанием нерезким.

И вот уж на скале не ель, а кипарис,
И мрамор на море белеет, а не льдина,
И византийский свет над теменем навис,
И в костнице моя глава – не сиротина.

Пусть боль пульсирует. Прости, забытый брат,
Молчи и поминай безроднейшего братца.
Теперь везде тепло… Ты сам глядел назад
И знаешь, каково в потомстве потеряться.




«Средь алчной суеты всеядных и копытных…»


Средь алчной суеты всеядных и копытных
Горят безсонницей и молятся о ней
Усталые глаза авгуров любопытных,
Прозрителей ночей, утешителей дней.

Грядущее темно; день ясный посерёдке;
А вечность за спиной – моргнул и был таков, —
Где сонмища святых толпятся, как сиротки
Без роду-племени, вне знаков и веков.

    15. II. 2016 г.



Гарь


Нетерпеливец сквозь день хлопотливый, сквозь год
Тянется к свету со дна земляного колодца,
В небо глядится и всё горемыкой слывёт —
До острия дотянуться и не уколоться.

Нет бы ужаться и мериться жизнью самой,
Где, присмирев, не впадая в ее половодье,
Лошадь плетется и тянет телегу домой
Без ездока, потерявшего путь и поводья.

Мы не торговцы, не биты судом и стыдом,
Тень достижений за нами не шастает следом,
Многоименный и многомятежный Содом
Нам не смертелен, хотя и до времени сведом.

Вот и дотянемся, вот и дотерпим, даст Бог,
До ужимания времени, года и даже
До проясненья, когда Илия и Енох
Снидут на стогны московские в гари и саже.

    9. Х. 2015 г.



Догадка


Се Человек, разумен и духом стоек,
Но не искусен льщению и письму,
И среди банков, святилищ и новостроек
Тошно и негде главу подклонить Ему.

Ходит в толпе субботней, в весеннем гаме,
Всё оживляет, что косно или мертво,
Луг, расцветая, поёт под Его ногами,
Тучи сгущаются над головой Его.

Как Он пришёл-то – пешком ли? Рыбарским судном?
Ваша смоковница что – зелена? Суха?
Что ваш закон со своим приговором судным
Против Его единственного стиха?

    25. IV. 2016 г.



Июньский вьюнок


Бегучей болью ясновидца
Ищу, ищу,
Ищу, вокруг кого обвиться,
И гибким стеблем трепещу.

Привившийся на пепелище,
Я средь ветвящихся вещей
Светолюбивей всех и чище
И всех нищей.

Неповреждённой пуповиной
Сочится счёт,
А время кровью неповинной
Ни в чём – сквозь зелия течёт.

Превечной нежности опора,
Извечной твердости ища,
Душа моя пряма и спора
И живуща.




«У моря, на Кильдине-острову…»


У моря, на Кильдине-острову,
Где краткий день весны слепит и вянет,
Святителя Николу наяву
Увидит всякий, кто его помянет.

Там слабых нет, баркас ловцов не ждёт,
Там зверь морской в родстве со зверобоем,
И если благодать не снизойдёт,
Не удержаться в жизни им обоим.

Седой старик идёт себе по льду,
Таинственных исполнен повелений,
Равно целует волю и беду,
Хранит и стон людской, и хрип тюлений.

    19. XII. 2016 г.



«Не крестом, не беcсонною думой…»


Не крестом, не беcсонною думой
Вы небесный стяжаете дом,
А какою-то статью угрюмой,
Да скупой богословскою суммой,
Да лукавым трудом.

Вам даны теплохладные зимы,
Где не надо скорбеть ни о ком,
Где томящие тени – незримы,
И не движутся грады и Римы,
И любовь под замком.

Вы дремали под вечным закатом
В пыльном сумраке библиотек
С Аристотелем и Аквинатом,
Вы не сораспинались с Распятым.
Как проснетесь навек?

    15. XI. 2015 г.



«Не по-русски и не по-дурацки…»


Не по-русски и не по-дурацки
Воет северный ветер, когда
Для правителя барские цацки —
Замерзающие города.

Как Олег, Святослав или Игорь,
Хоронясь за оконным стеклом,
Пересилят играющий вихорь,
Не знакомый со словом-теплом?

Чем войны переменчивый опыт,
Повсеместно тычки нанося,
Этот вечный разжалобит ропот,
Голосящий о всех и о вся?

Вся подлунная мощь голубая
На воздушный выходит разбой
И, в счастливом бою погибая,
Мiродержца влечёт за собой.

    25. XII. 2016 г.



«Гляну в себя, затворюсь на мгновение…»


Гляну в себя, затворюсь на мгновение,
Берег увижу в белёсой тени,
Где не мечталось мне отдохновение,
Где на колени я падал все дни.

В зимних обителях дальнего климата
Всё неподвижные виделись сны.
Мало крупин перемыто и вымыто
Снами такими-то из тишины.

Что за забота о хлебе, о рыбе ли,
Коли всю ночь напролёт бобыли
Толки вели не о убыли-прибыли,
Но о погибели русской земли.

В кокон завьюсь от воздушного голода,
Грамоткой выживу берестяной.
Непоправимое время расколото
В чистое золото купли иной.




«Несовершенное несокрушимо…»


Несовершенное несокрушимо.
Что ты ночами не спишь
И поселяешь легко, без нажима
Звуки в бумажную тишь?
Бледные лыжники в снежном затворе,
Вдаль ускользают они,
И буераки, и скалы, и горе
Нам остаются одни.

Лучше огонь на морозе затепли!
Кто бы тебя ни стерёг,
Он не отыщет в отеческом пепле
Слабенький тот костерок.
Так и следи за огнём безпризорным,
Жди… а бумага проста:
Ночью и днём, между белым и чёрным
Блёкнет её пестрота.

    25. XI. 2015 г.



Максим Жуков

«Как в келье с отключенным Интернетом…»



О себе: родился в 1968 г. в Москве. Поэт, прозаик, журналист. Служил в Советской Армии. Выпустил в московских издательствах три книги. Публиковался в «Литературной газете», журналах: «Знамя», «Нева», «Юность», «Шо», «Артикль», «Homo Legens» и других. Постоянно живу в Евпатории. Выбрал «провинцию у моря». Как ни странно, столица меня не особо жаловала в плане литературных наград, а вот Санкт-Петербург – напротив: здесь я становился лауреатом конкурса Таmizdat (2007), победителем конкурса «Заблудившийся трамвай» (2012) и обладателем Григорьевской поэтической премии (2013). По логике вещей – следовало бы осесть на благосклонных ко мне берегах Невы, а я верен Крыму. В интервью обычно сетую на то, что любовь к инвективной лексике препятствует публикации моих лучших стихов в российских СМИ. В Крыму пишу роман о Москве и бандитских клубах, где работал в середине девяностых администратором.



«Это сатира на повседневность и на самого себя… И еще: сквозь легкомысленный смешок проступает нечто искреннее, живое, располагающее. Что? Какая-то потерянность.»

    Сергей Шаргунов




«Что получаем в остатке неразделённой любви? – …»


Что получаем в остатке неразделённой любви? —
Дачный посёлок? – в порядке! – прочно стоит на крови.
Осени купол воздушный? – красные листья – ковром.
СССР простодушный мы никогда не вернём.
Нет – говорю – и не надо! Хватит того, что стою
Средь подмосковного сада в легкодоступном раю.

Как над «Поленницей» Фроста Бродский всерьёз рассуждал,
Так над поленницей просто – я бы стоял и стоял.
Думал бы, чувствовал, видел; вспомнил бы всё, что забыл:
Женщин, которых обидел; женщин, которых любил;
С кем оставлял без пригляда запертый на зиму дом;
Нет – говорил – и не надо, как-нибудь переживём.

Дачный посёлок в порядке; и за домами, вдали,
Тянутся чёрные грядки преданной нами земли.
Наша кривая дорожка стала ничьей у ручья,
Смотрит с поленницы кошка, тоже до лета ничья.
Не существует страны той – с плохоньким инвентарём
Дачу оставим закрытой, кошку с собой заберём.




«Я помню, как идёт под пиво конопля…»


Я помню, как идёт под пиво конопля
И водка под густой нажористый рассольник.

Да, я лежу в земле, губами шевеля,
Но то, что я скажу, заучит каждый школьник.

Заканчивался век. Какая ночь была!
И звезды за стеклом коммерческой палатки!

Где я, как продавец, без связи и ствола,
За смену получал не больше пятихатки.

Страна ещё с колен вставать не собралась,
Не вспомнила про честь и про былую славу.

Ты по ночам ко мне, от мужа хоронясь,
Ходила покурить и выпить на халяву.

Я торговал всю ночь. Гудела голова.
Один клиент, другой – на бежевой девятке…

Вокруг вовсю спала бессонная Москва,
И ты спала внутри коммерческой палатки.

Я знать не знал тогда, что это был сексизм,
Когда тебя будил потребностью звериной.

…К палатке подошёл какой-то организм
И постучал в окно заряженной волыной.

Да, я лежу в земле, губами шевеля,
Ты навещать меня давно не приходила…

Я не отдал ему из кассы ни рубля,
А надо бы отдать… отдать бы надо было.




«Идут по вип-персонной —…»


Идут по вип-персонной —
По жизни центровой —
Сережка с Малой Бронной
И Витька с Моховой.
Практически – Европа.
Цивильная толпа.
Услуги барбершопа,
Веган-кафе и спа.

У всех живущих в Центре —
Особый кругозор:
И BMW, и Bentley —
Заставлен каждый двор.
И прочно – пусть нелепо! —
Роднит одна земля
С агентами Госдепа
Прислужников Кремля.

Стритрейсер по наклонной
Летит как чумовой —
Сережка с Малой Бронной
Иль Витька с Моховой?
В хоромах эксклюзивных
Который год подряд,
Наевшись седативных,
Их матери не спят.

Сплошные биеннале.
Хотя не тот задор,
Кураторы в подвале
Ведут привычный спор:
Почти во всякой фразе —
«Контемпорари-арт».
Как лох – так ашкенази,
Как гений – так сефард.

Но если кто из местных,
То ты за них не сцы!
Сидят в высоких креслах
Их деды и отцы:
Фанаты рок-н-ролла,
Любители травы.
Одни – из комсомола,
Другие – из братвы.

Но всем с периферии
Девчонкам, что ни есть,
За столики пивные
Возможность есть подсесть —
С улыбкою нескромной
И с целью деловой
К Сережке с Малой Бронной
И к Витьке с Моховой.

И, влезшие счастливо
В шикарные авто,
Под крафтовое пиво
О тех не вспомнят, кто
За этот кайф бездонный,
За праздничный настрой
В полях за Вислой сонной
Лежат в земле сырой.




«Белый день заштрихован до неразличимости черт…»


Белый день заштрихован до неразличимости черт.
Я свернул у моста, а теперь мне, должно быть, налево…
Я иду вдоль реки, как дотла разорившийся смерд:
Без вины виноват, ни избы не осталось, ни хлева.

Нынче ветрено, Постум, но что они значат – ветра,
С совокупностью их, с направлением, с силою, с розой?
Не пришедших домой тут и там заберут мусора;
Что рождалось стихом, умирает, как правило, прозой.

Ничего никогда никому не хочу говорить,
Повторяя себе вопреки непреложное: «Скажешь!»
До того перепутана первопричинная нить,
Что её и петлей на кадык просто так не повяжешь.

С чешуёй покрывает по самое некуда вал,
Никакого житья – всё равно, будь ты фейк или гений.
Я живу у моста. Я на нём никогда не бывал
И считаю, что это одно из моих достижений.




«Снова – слышишь? – в поле звук —…»


Снова – слышишь? – в поле звук —
Это – ДШК —
Встаньте, дети, встаньте в круг,
Чтоб наверняка.
Встаньте, дети, как один —
Вместе веселей! —
Из подвалов, из руин,
Изо всех щелей.

Невозможной синевы
Небо из окна.
Где в войну играли вы —
Пятый год война.
Приумножилось разлук
В стороне родной;
Ты мой друг, и я твой друг,
Посиди со мной.

Что сказать тебе хотел,
Не скажу пока:
Снова – слышишь? – артобстрел,
Снова – ДШК.
Ржавый танк, как старый жук,
Загнан в капонир.
Встаньте, дети, встаньте в круг,
Измените мир.

Чтоб над каждой головой,
Чистый как кристалл,
Невозможной синевой
Небосвод сиял.
Хватит горестей и бед,
Тех, что – искони!..
Дети встанут, и в ответ
Скажут мне они:

– Снова – слышишь? – в поле звук —
Залповый режим.
Ты мой друг, и я твой друг,
Мы давно лежим
Там, где тянется в пыли
Лесополоса
И звучат из-под земли
Наши голоса.




Провинциальный роман(с)


Среди лая жучек и трезоров
Ночью, по дороге на вокзал,
Мастерицу виноватых взоров
Кто-то проституткой обозвал.

Здесь такое часто происходит —
В подворотнях, пьяные в дрова,
Так гнобят друг друга и изводят
Верные поклонники «Дом-2».

Но беду не развести руками,
Если ты нечаянно свернул
В переулок, прямо за ларьками,
Где открыт последний ПБОЮЛ.

Там, тая недюжинную силу,
Собраны, слегка возбуждены,
Ожидают нового терпилу
Местные, «с раёна», пацаны.

Впрочем, вру: не говорить пристрастно —
Первый твой завет, постмодернист!
Здесь таких, настроенных опасно,
Нет как нет, давно перевелись.

Но не всем пока ещё по силам
Изменить себя и уберечь:
До сих пор барыжит «крокодилом»
Маленьких держательница плеч.

Но, глядишь, завяжет понемногу,
На траву и смеси перейдёт.
Молодым – везде у нас дорога,
Старикам – везде у нас почёт.

Если в рай ни чучелком, ни тушкой —
Будем жить, хватаясь за края:
Ты жива ещё, моя старушка?
Жив и я.




«Который год в тюрьме моей темно…»


Который год в тюрьме моей темно
И море на отшибе колобродит;

И, может, лучше, что ко мне давно,
Как к Евтушенко, старый друг не ходит.

А постоянно ходят – оh my God! —
Лишь те, что называются «с приветом»…

В моей тюрьме темно который год,
Как в келье с отключённым Интернетом.

И женщина, которая – акме,
Давно со мной не делит страсть и негу.

Который год темно в моей тюрьме,
Да так, что лень готовиться к побегу.




Патриотический роман(с)


Почти ничего не осталось от той, что любила меня,
Быть может, лишь самая малость, какая-то, в общем, фигня;
Ничтожная жалкая доля от чувств, что питала она:
Навязчивый вкус алкоголя; рельеф обнажённого дна.

Мы зря перед Смертью трепещем, напрасно о близких скорбим;
Внизу, среди впадин и трещин, во тьме отступивших глубин,
Доверчиво, просто, по-детски сказала, прощаясь, она:
«Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна».

Я век коротал в бессознанке, но чуял, как гад, каждый ход.
Прощание пьяной славянки запомнил без знания нот.
На смену большому запою приходит последний запой;
А мы остаёмся с тобою, а мы остаёмся с тобой,

На самых тяжёлых работах во имя Крутого Бабла;
Я век проходил в идиотах; ты медленно рядышком шла.
Меняя своё на чужое, чужое опять на своё,
Мы вышли вдвоём из запоя… Почти не осталось её.

Щекой прижимаясь к отчизне, в себе проклиная раба,
Мы жили при социализме, а это такая судьба,
Когда ежедневную лажу гурьбой повсеместно творят…
И делают то, что прикажут, и действуют так, как велят.

Летят перелётные птицы по небу во множество стран,
Но мы не привыкли стремиться за ними… ты помнишь, как нам
Не часто решать дозволялось, в какие лететь е…я?
Почти ничего не осталось от той, что любила меня.

Все трещины, впадины, ямки: рельеф обнажённого дна;
Прощание пьяной славянки; родная моя сторона;
Простые, но важные вещи – как воздух, как гемоглобин.
Мы зря перед Смертью трепещем, напрасно о близких скорбим.

Где рухнула первооснова, там нет никого, ничего:
Мы не полюбили чужого, но отдали часть своего.
Уверенно, гордо, красиво – не знаю, какого рожна:
«Таков нарратив позитива», – сказала, прощаясь, она.

Быть может, лишь самая малость – и кончится это кино:
Унылый столичный артхаус, типичное, в общем, говно,
Но нам от него не укрыться в осенней дали голубой,
Летят перелётные птицы, а мы остаёмся с тобой.




«Заболев, я думал о коте…»


Заболев, я думал о коте:
С кем он будет, ежели умру?
О его кошачьей доброте,
Красоте; и прочую муру

Думал я и спрашивал: ну вот,
В душной предрассветной тишине
Так же, как ко мне подходит кот, —
Подойдут ли ангелы ко мне?

И пока расплавленный чугун,
Застывая, сдавливает грудь,
Будь бобтейл он или же мейн-кун,
Без проблем забрал бы кто-нибудь.

Вьюгой завывает месяц март,
Провожая зимушку-зиму,
В подворотне найденный бастард
Нужен ли окажется кому?

Если доживу до декабря,
Буду делать выводы зимой:
Те ли повстречались мне друзья?
Те ли были женщины со мной?

Никого ни в чём не обвиню.
И, когда обрадованный кот
На кровать запрыгнет, – прогоню:
Он не гордый, он ещё придёт.

Без обид на свете не прожить;
Но, когда настанет мой черёд,
Сможет ли Господь меня простить
Так же, как меня прощает кот?




На прощанье


Снова море колобродит:
Посреди дождя
То уходит, то приходит,
Плачет, уходя.

Недоедено хинкали;
Сквозь прибрежный гул
Из динамиков в курзале
ДДТ олд скул.

Подыграй, прикинься Музой,
Пеной и волной,
Где курортник толстопузый
Плавает с женой.

Хватит жить всеобщим горем,
Раны бередя;
Подыграй, прикинься морем,
Небом без дождя.

Так, как будто бы любила —
Сотвори добро,
Пожалей, как Коломбина,
Своего Пьеро.

Чтоб услышал, на прощанье,
Как когда-то, я:
Шёпот, робкое дыханье,
Трели соловья.




«Когда строку диктует чувство…»


Когда строку диктует чувство,
Стихи выходят не всегда.
Живу легко и безыскусно:
Гори, гори, моя звезда.

Поговорим о том, об этом,
Любой поэт – Полишинель.
И тёмный ждёт – с далёким светом —
Нас всех туннель.

Твоим делам, твоим работам
Дадут оценку наверху.
А если так – тогда чего там! —
Какого ху?.. —

Без сожаления, невинно
Бери чужое – просто так:
Льёт дождь. На даче спят два сына,
Допили водку и коньяк.

Они с утра разлепят веки, —
Во рту как будто сто пустынь.
С похмелья братья все! Во веки
Веков. Аминь.

Они с утра разгладят лица
И под глазами волдыри;
Но нечем, нечем похмелиться! —
Звезда, гори!

Себя почувствуют, бывало,
С чугунной сидя головой,
В глуши коленчатого вала,
В коленной чашечке кривой.

Когда волна галлюцинаций,
Заполнив мозг, спадёт на треть,
Им вновь захочется смеяться,
Кричать и петь.

Но не напишется нетленка,
Когда полжизни пополам;
И будет низкая оценка
Любым делам.

Кто бросил пить, всего помимо,
Тот знает рай и видел ад.
На даче спят – непробудимо, —
Как только в раннем детстве спят.




«Тот человек, что подобрал котёнка…»


Тот человек, что подобрал котёнка,
Когда за гаражами падал снег,
Натурой был возвышенной и тонкой
И сложный был, по сути, человек.
Вились снежинки, медленно паря,
В люминесцентном свете фонаря.
Из-под ворот – ободранный, субтильный —
Котенок к человеку подошёл,
И назван был со временем Матильдой,
Когда его определили пол.
Живя с людьми, мяукающий звонко
Всегда получит миску молока, —
Не знаю, как отсутствие ребёнка,
Но друга заместит наверняка.
Любил людей, но был с причудой зверь:
Сбегал в подъезд, лишь приоткроют дверь.
Тот человек – в большом был да и в малом —
Одновременно: жертва и злодей;
Считал себя, конечно, либералом
И не любил, как следствие, людей.
– Мы как в плену! Бессмысленно геройство!
За нами не пойдёт на брата брат!
Свои тираноборческие свойства
Утратил основной электорат… —
Так думал он, блуждая по кустам,
Когда искал Матильду тут и там.
Но жить рабом, каким-то унтерменшем —
В родной стране! – он будет – оттого,
Что полюбил одну из русских женщин —
Ту, что на днях оставила его.
– Она ушла! Скажите-ка на милость!
Таким вот, как она, благодаря,
Тут со страной любви не получилось!.. —
Так думал он, страдая втихаря
Среди дворов, на каждом повороте
Топчась и подзывая: «Мотя! Мотя!»
Не слишком полагаясь на возможность
Возврата либеральных конъюнктур,
Он материл возвышенность и сложность
Своей наитончайшей из натур.
На старый – весь затоптанный, помятый —
За гаражами выпал новый снег.
– Мы как в плену! Повсюду ебанаты! —
Так думал тот несчастный человек,
Себя пытаясь честно обмануть,
Что, может, всё получится вернуть.
Но был момент, когда ему приснилось,
Что с женщиной возобновилась связь;
И со страной любовь восстановилась;
Вернулось всё… Матильда не нашлась.




«На Пешков-стрит (теперь Тверская)…»


На Пешков-стрит (теперь Тверская),
Где я к москвичкам приставал:
«А знаешь, ты ничё такая!» —
Москва, Москва – мой идеал.
Не надо! – город не угроблен,
Пока в нём строят и живут,
И часто: «Да и ты ничо, блин», —
Ответить могут там и тут.

Но до сих пор, поднявши ворот,
Где площадь Красная видна,
Пересекаю Китай-город,
Как будто площадь Ногина.
Средь ограждений и решёток —
На стройке жить – как жить в говне!
Но центр выглядит ничё так,
Да и окраины – вполне.

С чего же стали центровые
Так часто-часто – нету сил! —
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил? —
Зане родные мостовые
Давно сменил на пыльный Крым,
Где обрывается Россия
Над морем чёрным и глухим.

Они как думают? – за МКАДом
Ни счастья нет, ни воли нет,
И рай вокруг считают адом,
Где им Собянин – Бафомет.
Москва, Москва, с какой печали
Ты на протесты поднялась?
За что пошли? За что стояли? —
За всё, как с гадов, спросят с вас.

Скажи-ка, дядя, ведь недаром
У каждой станции метро
Москва заделалась базаром,
Когда она – ты помнишь, бро, —
Весь мир Свободой удивляя,
Стояла бедной и нагой?
Она была ничё такая;
Но жить приятнее в другой.




Exegi monumentum


Катафалк – в итоге – данность,
Неминуемое дно;
«Все умрут, а я останусь!» —
Только тизер для кино.

Можно, с гордостью бесстыжей,
Заявить не ко двору —
Как в стихах когда-то Рыжий:
«Я поэт и не умру».

Нет-нет-нет, не поднебесье —
Равнодушная земля —
Весь умру или не весь я,
Примет полностью меня.

Ежедневно к той могиле
По тропе, среди оград,
Чтобы люди приходили,
Надо ставить банкомат.

Катафалк, и тот – нормальный —
Подадут, боюсь, не враз:
С маркировкой «Ритуальный» —
В лучшем случае ЛиАЗ.

Рыжий был излишне грустен,





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=53608245) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.