Книга - Поэты и вожди. От Блока до Шолохова

Поэты и вожди. От Блока до Шолохова
Лев Ефимович Колодный


Версии мировой истории
Книгу журналиста и историка Льва Колодного составляют документальные очерки о судьбе выдающихся русских писателей. В прошлые времена судьба литераторов зависела от царей, в ХХ веке – от вождей. Смертельно больного Блока не выпустил лечиться за границу Ленин; Ахматову, Булгакова, Платонова травил Сталин. Хрущев преследовал Пастернака, Брежнев – Солженицына. Тяжело сложилась жизнь Горького, Шолохова; самоубийством оборвалась жизнь Фадеева…





Лев Ефимович Колодный

Поэты и вожди. От Блока до Шолохова



© Колодный Л.Е., 2016

© ООО «Издательство «Вече», 2016

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2017

Сайт издательства www.veche.ru


* * *




Земля, любимая поэтом (Александр Блок)


Начинающий поэт, студент Петербургского университета Александр Блок, как все приезжающие, знакомство с Москвой начал с посещения Кремля и Красной площади, осмотра Третьяковской галереи и Новодевичьего монастыря, которые и по сей день первым делом осматривают все туристы и экскурсанты.

Известно, что Александр Блок родился в ректорском доме Петербургского университета, где жил его дед – ректор, известный ботаник А.Н. Бекетов. И до последнего дня жил в Петербурге – Петрограде. Но каждое лето многие годы – 36 лет – с раннего детства проводил в подмосковном имении Шахматово, а это примерно в двадцати километрах от железнодорожной станции Подсолнечная, между Москвой и Клином. Отсюда до Москвы 65 километров. С этим местом Подмосковья связана работа над 300 стихотворениями, статьями, пьесами, здесь сочинялись «Стихи о Прекрасной Даме» и «На поле Куликовом»…

По свидетельству биографа поэта, его тетки М.А. Бекетовой, маленького Александра возили за границу через Москву. Впервые он увидел ее во время одного из приездов с родными, которые, месяцами будучи на подмосковной даче, наезжали в город по разному поводу: с визитами, к врачам и так далее.

Внимательно осмотрел Москву Александр Блок довольно поздно – когда ему было 22 года. Об этом говорит пространная запись в записной книжке, относящаяся к 1902 году, сделанная после посещения древней столицы в августе. Это же явствует из блоковского письма отцу, с которым он делился планами: «Еще мне удастся, может быть, осенью осмотреть московские святыни».

Неизвестно, где тогда остановился Блок. Но маршрут свой подробно зафиксировал.

Посетил он Третьяковскую галерею. Наибольшее впечатление на него произвели те произведения, которые были созвучны его тогдашним настроениям: картины Виктора Васнецова и Михаила Нестерова, написанные на религиозные и сказочные сюжеты, а также картина Репина «Иван Грозный убивает сына», портрет Льва Толстого, пейзажи Левитана.

Из Замоскворечья, перейдя Москву-реку, очутился студент Блок на Пречистенской набережной, где высился огромный храм Христа Спасителя.

Отсюда направился пешком по Волхонке к Кремлю, прошел в него через Боровицкие ворота, точно отметив в книжке расположение главных кремлевских достопримечательностей.

«Налево, – писал Блок, – Большой Кремлевский дворец. Напротив – памятник Александру II. Обернувшись назад – увидишь Воробьевы горы».

Особенно его поразил вид Соборной площади и стоящие на ней самые древние храмы Кремля. «Потрясающий двор. Налево – церковь Благовещения и Красное крыльцо (истинно по Н. I). Направо – Архангельский собор. Дальше – Иван Великий. Прямо – Успенский». Замечание в скобках, по-видимому, выражает неприязненное отношение Блока к перестройке Кремля, предпринятой в царствование Николая I. Также подробно перечислил и другие памятники Кремля, оказавшиеся перед его взором на Ивановской площади. Зашел он вовнутрь соборов, осмотрел древние иконы, о чем говорит замечание: «Отдаленное сходство в чертах богородиц и проходящих женщин».

Выйдя из Кремля через Спасские ворота, направился к стоявшему поблизости Василию Блаженному. И ему дал краткую, в телеграфном стиле характеристику: «Снаружи – блаженство цветов. Одиннадцать притворов. Византия. Главная церковь – Покрова…»

Вот эти записи и дают основание полагать: то было первое подробное самостоятельное знакомство с Москвой. Последняя запись, относящаяся к дням августа 1902 года, состоит всего из двух слов: «Памятник Пушкину».

Значит, поднялся по главной улице Тверской, дошел до бульваров, где в окружении фонарей – памятник, открытый в 1880 году, в том самом, когда родился Александр Блок.

Два дня целиком были посвящены Москве: намеченную насыщенную программу иначе было не осилить. В письме дяде М.С. Соловьеву делился своими впечатлениями: «По Москве бродил этой осенью и никогда не забуду Новодевичьего монастыря вечером. Ко всему еще за прудами вились галки и был “гул железного пути”, а на могиле (Соловьевых. – Л.К.) неугасимая лампадка и лилии, и проходили черные монахини. Все было так хорошо, что нельзя и незачем было писать стихи, которые я тщетно пытался написать тут же».

Стихи, связанные с Москвой, были написаны позднее, и среди них – хрестоматийное «Утро в Москве».

Упоительно встать в ранний час,
Легкий след на песке увидать.
Упоительно вспомнить тебя,
Что со мною ты, прелесть моя.
Я люблю тебя, панна моя,
Беззаботная юность моя,
И прозрачная нежность Кремля
В это утро – как прелесть твоя.

В блоковской лирике есть еще одно стихотворение с упоминанием о Московском Кремле, достойное стоять рядом с теми, которые посвятили Москве Пушкин и Лермонтов.

…В час утра, чистый и хрустальный,
У стен Московского Кремля,
Восторг души первоначальный
Вернет ли мне моя земля?

Моей – называл поэт землю Москвы, по которой ходил в разные годы, вплоть до самого последнего – 1921-го.

Особое место в жизни Блока занимает приезд в Москву в январе 1904 года, когда он появился здесь, молодой и красивый, вместе с такой же юной и прекрасной женой – Любовью Дмитриевной. Приезд этот был вызван необходимостью завязать литературные связи с москвичами, восторженно встречавшими все, что писал тогда малоизвестный питерский поэт.

Среди москвичей выделялся Борис Бугаев, «студент-естественник», вошедший в литературу под именем Андрея Белого. Как и Блок, он сын профессора университета. Между студентами, Блоком и Бугаевым, завязалась переписка, обмен посланиями, по числу строк равных статьям. Выразив в письме желание встретиться в Москве, Александр Блок осуществил это намерение.

Помог встрече друг детства, троюродный брат Сергей Соловьев, тогда учившийся в гимназии, рано осиротевший, живший самостоятельно, но под присмотром опекунов. Он-то и предложил для Блоков местожительство неподалеку от своего дома.

Жил Соловьев тогда на Поварской, в районе Никитских ворот. Сюда поспешил и Андрей Белый. Он был не только поэт, но и публицист, глава кружка интеллектуалов, получивших название «аргонавты».

В Москве зародилась пылкая дружба поэтов, со временем переросшая в столь же сильную вражду, чуть было не закончившуюся дуэлью. Но все это впереди. А тогда, после первой встречи на Поварской, Блоки направились на подобранную для них квартиру. Ехать им никуда не пришлось – дом находился недалеко. И сегодня у Никитских ворот напротив церкви Большого Вознесения можно увидеть на каменном полуподвальном основании двухэтажный деревянный дом, выкрашенный светло-зеленой краской. Номер его – 6. Это и есть тот дом, ставший первой московской квартирой Блоков, где они прожили две недели января 1904 года, хотя нередко неточно указывается, что были тогда в Москве два месяца.

Первую половину дня Блоки вели жизнь туристов. Осматривали Кремль, древние соборы. Ездили также в Новодевичий, Донской монастыри…

В ближайшее воскресенье, когда пришла пора состояться очередной встрече «аргонавтов» на квартире Бориса Бугаева на Арбате, 55, сюда поспешили Блоки. Их ждали литераторы, философы, художники… Явились сюда Валерий Брюсов и Константин Бальмонт.

Спустя много лет Андрей Белый подробно описывал первое впечатление от встречи с Блоком: «…когда я вошел в переднюю, то я увидел раздевавшегося молодого человека, очень статного, высокого, широкоплечего, с тонкой талией, в студенческом сюртуке. Это былА.А. Блок с Любовью Дмитриевной… оба они составляли прекрасную пару и очень подходили друг другу: оба веселые, нарядные, изящные, распространяющие запах духов. Второе, что меня поразило в А.А., – это здоровый цвет лица, крепость и статность всей фигуры, он имел в себе нечто от военного, а может быть, от “доброго молодца”. Упругость и твердая сдержанность всех движений несколько контрастировали с застенчиво улыбающимся лицом, чуть-чуть склоненным ко мне, и большими, прекрасными голубыми глазами».

В тот вечер читали свои стихи Бальмонт и Белый. И гость. Впервые его слушали сразу столько поэтов, среди которых были именитые. Всех поразила манера чтения Александра Блока, так не походившая на чтение других. «Читал А.А., – пишет Андрей Белый, – несколько в нос, медленно, просто, громко, но придушенным голосом, иногда глотая окончание рифм… Лицо его делалось при чтении соответствующим голосу: оно окаменевало и становилось строже, худее, очерченное тенями. Лишь потом я оценил своеобразную прелесть этого чтения, где ритм стиха, скованный метром голоса, получает особую, сдержанную, аполлоническую упругость».

В тот вечер исполнялись, как обычно, новые произведения. Блок впервые перед московскими литераторами прочитал стихи «Из газет» и «Фабрику». Они были уже набраны для подготовленного к печати московского альманаха «Гриф».

Оба эти стихотворения, как и многие другие, были навеяны Петербургом. «Петербург всегда оставался главным местом действия блоковской лирики», – делает вывод Вл. Орлов в исследовании «Петербург Блока».

Но душой в то время поэт был привязан к Москве, к своим единомышленникам. Москва ему показалась чистой, белой, древней. Так уж случилось, что признан Блок не в родном Петербурге, а в Москве.

После чтения стихов на вечере «аргонавтов» он писал матери: «Я читаю “Встала в сияньи”. Кучка людей в черных сюртуках ахают, вскакивают со стульев. Кричат, что я первый поэт России».

Заседание кружка «аргонавтов» происходило рядом с двухэтажным домом по адресу Арбат, 53, где провел медовый месяц Александр Пушкин. По другую сторону от пушкинского дома на Арбате вскоре был выстроен дом, которому суждено было стать последним пристанищем Александра Блока в Москве… Но об этом – рассказ впереди.

А тогда в январские дни жизнь внешне выглядела безоблачной, полной радости, смеха, веселья. Блок уезжал, а в городе оставались его стихи, которые должны были выйти в свет в виде книги под названием «Стихи о Прекрасной Даме». Издатель Сергей Соколов писал Александру Блоку 27 сентября: «Ваша книга вышла».

Судя по письмам, записным книжкам, дневникам, Александр Блок приезжал в Москву почти каждый год, иногда по нескольку раз. Поводы были разные.

Современники видели его в издательстве «Мусагет», ресторанах «Прага» и «Славянский базар», кондитерской «Эйнем» на Мясницкой улице, в Художественном театре, на московских бульварах…

В связи с постановкой пьесы «Роза и Крест» весной 1916 года был в Москве свыше недели. Из сохранившихся «Записных книжек» вырисовывается картина пребывания Блока в Москве в те дни. Утром, в день приезда, 29 марта, после встречи с труппой в Художественном театре поехал обедать на Брестский, нынешний Белорусский вокзал. «Старые воспоминания, – так объяснил это решение. – Вечером – снова в Художественном, посетил артиста Качалова…

Затем два дня “читал с комментариями” свою пьесу. Вечером смотрел “На всякого мудреца…” Ночь провел у Качалова, где пели цыгане». Вскоре в театре «пробовали делать куски», то есть начались репетиции. Блока поразила атмосфера репетиций: актеры приходили на работу, как на праздник. Актеры, в свою очередь, радовались встрече с Блоком. То были счастливые дни поэта. Жил на Тверской, в гостинице под названием «Мадрид и Лувр». В письме к жене писал: «Мне здесь хорошо. Не знаю, когда приеду, может быть, и к Пасхе. Комната большая, хорошая. Все, кажется, еще дороже, чем у нас. Сегодня снег пошел. Я приглашен каждый день обедать к Станиславскому, и с ним и без него…»

В пьесе «Роза и Крест» главную роль поручили актрисе Ольге Гзовской. С ней Александр Блок часами беседовал, объясняя смысл роли. Вместе их видели тогда часто, что дало повод режиссеру В.И. Немировичу-Данченко пошутить, что актриса «блокирована».

В оставленных ею воспоминаниях есть интересный эпизод, описывающий, в частности, отношение поэта к Москве. «Блок очень любил московские старинные улицы и переулки. Проходя как-то по одному их них, Блок посмотрел на маленькую церковку: в церковном дворике играли мальчики, зеленые березы кивали ветвями с молодой листвой, на них весело щебетали птицы, и сквозь стекла церковных окон виднелись огоньки свечей. Блок улыбнулся и сказал: “Вот странно, ношу фамилию Блок, а ведь я такой русский. Люблю эти маленькие сады, около одноэтажных деревянных домишек, особенно, когда их освещает заходящее весеннее солнце и у окон некоторых из них распускаются и цветут деревья вишен и яблонь”».

Пейзажи двориков, подобно описанному, можно видеть по пути от Художественного театра к дому актрисы на Малой Дмитровке, 22, где она тогда жила. Поэт провожал ее домой после репетиций.

На следующий год весной, после свержения самодержавия, Александр Блок опять приехал в Москву по делам театральным. Но мысли все чаще и чаще обращались в сторону от затянувшейся постановки пьесы «Роза и Крест». Блок мучительно пытался разобраться в сложных событиях, определить свое место в революции. В «Записных книжках» есть сделанная тогда в Москве запись, отражающая ту драму, что свершилась в душе Блока:

«Я не имею ясного взгляда на происходящее, тогда как волею судьбы я поставлен свидетелем великой эпохи. Волею судьбы (не своей слабой силой) я художник, т. е. свидетель. Нужен ли художник демократии?»

Москва жила в преддверии новой революции – Октябрьской. На бульваре, на скамейке, где Блок присел отдохнуть, он показался подозрительным двум солдатам. Один из них предлагал его арестовать для выяснения личности. Другой отговорил бдительного товарища, о чем поэт потом не без юмора рассказывал знакомым. Да, Москва была совсем не та, что еще год назад, когда он шествовал с дамой по московским улицам и переулкам…

Наступил Октябрь. Поэт ответил на вопрос, мучивший его, поэмой «Двенадцать», созданной на высочайшем творческом подъеме – за два дня! Появилась в начале 1918 года знаменитая статья, обращенная к интеллигенции, заканчивавшаяся призывом: «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте революцию!»

А из родного Шахматова потрясенный управляющий докладывал, что имение не только описали, но и подвергли «разрухе», обязав донести на хозяина при первом его появлении… Гордый поэт говорил по поводу Шахматова, что туда ему и дорога, но во сне, не подчиняясь логике, оно возникало в муках, после чего появлялась в дневнике запись: «Снилось Шахматово, а-а-а…»

Пишут вот, что Блок «не стенал» над Шахматовом, а «славил революцию», забывая уточнить, что славил недолго и на страницах изданий партии социалистов-революционеров. Когда начались аресты левых эсеров, взяли и его, несколько дней продержав в ЧК: судьба поэта висела на волоске.

Ночью его допросили, но сразу не выпустили, подозревая в участии в заговоре левых эсеров. В общей камере поэта сразу узнали, уступили койку. Он ел из общего котла похлебку с кониной, давил клопов, не дававших уснуть, вел разговоры с товарищами по несчастью, удивлявшимися, что задержанный не принадлежит ни к какой партии.

Однако перелом в мировоззрении не связан с этим арестом, он произошел гораздо ранее, когда Блок перестал, по его словам, «жить современностью».

Двоюродный брат записал его исповедь: «Это произошло до весны 1918 года. А когда началась Красная Армия и социалистическое строительство (он как будто поставил в кавычки эти последние слова), я больше не мог. И с тех пор не пишу».

Революционная стихия кончилась, и поэт перестал слышать музыку жизни. После этого снова публично упомянул о музыке, но уже в другом контексте, в обращении к Максиму Горькому: «Только музыка способна остановить кровопролитие, которое становится тоскливой пошлостью, когда перестает быть священным безумием».

Перестав слышать музыку революции, лишился лирического дара, способности сочинять стихи. Чтобы существовать – служил, ходил на заседания, писал статьи, редактировал… Его «выкинули» из квартиры, где прожил много лет. Он страдал от темноты, холода, голода. Поэта стал преследовать образ «черного дня», так хотел он назвать будущий сборник стихов. Но они не шли к нему, как прежде. «Человек, звавший к вере, заклинавший нас “слушайте музыку революции!” – раньше многих других эту веру утратил. С ней утратился ритм души…» – свидетельствует один из друзей. Началась депрессия, психическое и физическое истощение.

Близкие советовали на время эмигрировать, поэт отвергал такую возможность, не мысля жизни без Родины. Вместо заграницы весной 1920 года Блок решил поехать в Москву.


* * *

Первая поездка Александра Блока в советскую Москву случилась в мае 1920 года. В записной книжке Блок, по свойственной ему привычке, отметил все дни своего пребывания и все основные события. 9 мая состоялся вечер в «Политехническом зале на Лубянской площади». Он бывал в Художественном театре, выступал в московском Дворце искусств, был еще один «мой вечер в Политехническом зале на Лубянке», встречи с К.С. Станиславским и Вл. И. Немировичем-Данченко.

Те майские дни можно назвать радостными. Болезнь только подкрадывалась, чувствовал себя сравнительно хорошо. Встретила его на вокзале жена профессора Петра Семеновича Когана, давняя знакомая – Надежда Александровна Нолле-Коган, с которой он был дружен последние годы. Встретила и повезла домой.

«Мы жили на Арбате, в доме 51, занимая отдельную квартиру из трех комнат: кабинета, столовой и спальни. Петр Семенович тотчас заявил, что кабинет, как самую удобную комнату, надо предоставить Блоку». Это слова Н.А. Нолле-Коган.

В квартире под № 89 стало шумно. Начались звонки по телефону, визиты гостей, жданные и нежданные, особенно после первого выступления в Политехническом музее. Первое публичное выступление было назначено на 9 мая. Незадолго до его начала прогремел над Москвой гром, напугавший всех жителей. То было эхо взрыва пороховых складов на Ходынском поле.

На концерт поэт и Коганы шли пешком. Миновали Арбат, центр, направляясь к Лубянской площади, Политехническому музею. Все билеты были распроданы. Перед музеем – толпа народу, давка, столпотворение. У многих в руках цветы. После лекции Петра Семеновича Когана о творчестве Блока читали стихи артисты Художественного театра. Наконец вышел он сам.

«Все взоры, – пишет Н.А. Нолле-Коган, – устремились на поэта, а он стоит, чуть побледнев, прекрасный, статный, сдержанный, и я вижу, как от волнения лишь слегка дрожит рука его, лежащая на кафедре». После вечера провожала толпа людей. Цветов было так много, что пришлось их уносить домой друзьям.

Пришло после выступления много писем. Среди них – одно от Марины Цветаевой, со стихами. Среди подарков поклонников оказались две куклы – Арлекин и Пьеро. Одну из них Блок увез домой, другую оставил в Москве, на Арбате.

Миновал год, прежде чем Александр Блок вновь решился приехать в Москву, куда его так настойчиво приглашала в письмах Нолле-Коган, желавшая повторить прошлогодний успех и тем самым поправить материальное положение поэта, улучшить настроение. Звали также и дела, связанные все с той же постановкой пьесы «Роза и Крест».

Когда наступил май 1921 года, Александр Блок вновь, в сопровождении друзей, выехал в Москву, имея в виду воспользоваться гостеприимством Коганов. «На следующий день, – пишет один из современников, – я был у него. Он остановился у знакомых на Арбате в восьмиэтажном доме, самом высоком на этой улице. Ход был со двора. Помню, как отперли мне дверь, как он вышел ко мне в переднюю и повел в маленькую комнату, сейчас же направо от входной двери».

В этой московской семье Блок был окружен вниманием и заботой. В 1921 году профессор Коган стал главой созданной тогда Государственной академии художественных наук. Его перу принадлежали капитальные сочинения по истории русской и мировой литературы, выходившие многими изданиями. Этот мастер культуры, еще до революции перешедший на позиции марксизма, много сделал для привлечения на сторону советской власти русской интеллигенции. В годы Гражданской войны он оказывал посильную помощь не только Александру Блоку, но и Марине Цветаевой, другим талантливым русским литераторам, спасая их от голодной смерти.

Используя все влияние, профессор и его жена с первых минут появления Блока в Москве сделали все возможное, чтобы по достоинству принять великого поэта.

На вокзал за Блоком был послан комфортабельный лимузин председателя исполкома Моссовета Л.Б. Каменева. Эту машину поэт в дневнике назвал «царским автомобилем». На его радиаторе развевался большой красный флаг.

В один из тех майских дней Блок вместе с Петром Коганом и его женой направился в Кремль. На квартиру члена политбюро, председателя исполкома Моссовета Л.Б. Каменева. Там, в кругу гостей, читал стихи. Любовался с Боровицкого холма видом на Замоскворечье.

Блок отправился в Москву с надеждой на выздоровление. В то время «болезнь мешала и читать, и ходить». Однако «восторг души первоначальный» не в силах уже была вернуть даже земля Москвы. Но он из последних сил занимается деловыми переговорами с театрами о предстоящих постановках своих пьес. Каждый вечер звонил Константин Станиславский, предлагая разные варианты финансовой помощи. Станиславский в разговорах с театральными администраторами доказывал им, что Блок – это Пушкин. В конечном итоге был подписан договор, позволявший как-то прожить последнее лето.

Днем, когда светило солнце, Блок в одиночестве направлялся по Арбату к шумевшему Смоленскому рынку, обойдя шумное торжище, входил на Новинский бульвар Садового кольца. Никем не узнаваемый, садился на скамейку, подставляя лицо весенним лучам, подремывая на солнце.

Вечером его ждали в Политехническом музее. На самой высокой литературной трибуне Москвы тех лет. Проходили вечера, по записи поэта в дневнике, «с возрастающим успехом». Доклад о творчестве Блока сделал Корней Чуковский.

Было, как прежде, много цветов, записок, писем и, к сожалению, «гроши» за выступления, неумело организованные.

Слушали его тогда в Политехническом музее Маяковский и Пастернак, кстати, последний впервые представился Блоку перед выступлением и услышал в свой адрес лестные слова.

«В середине вечера, – пишет Борис Пастернак, – Владимир Маяковский сказал мне, что в Доме печати Блоку под видом критической неподкупности готовится “бенефис”, разнос и кошачий концерт. Он предложил вдвоем отправиться туда, чтобы предотвратить задуманную низость.

Мы ушли с блоковского чтения, но пошли пешком, а Блока повезли на второе выступление в машине, и пока мы добрались до Никитского бульвара, где помещался Дом печати, вечер кончился и Блок уехал в Общество любителей итальянской словесности. Скандал, которого опасались, успел тем временем произойти. Блоку после чтения в Доме печати наговорили кучу чудовищностей, не постеснявшись в лицо упрекнуть его в том, что он отжил и внутренне мертв, с чем он спокойно соглашался…»

Те, кто присутствовал на этом чтении, пересказывают по-разному этот эпизод, ранивший и без того больную душу Блока. Корней Чуковский: «Блока очень приглашали в Дом печати, он пришел туда и прочитал несколько стихотворений. Тогда вышел какой-то черный тов. Струве и сказал: “Товарищи! Я вас спрашиваю, где здесь динамика? Где здесь ритмы? Все это мертвечина и сам тов. Блок – мертвец”».

Павел Антокольский так излагает слова Струве, забытого давно стихотворца, решившего отомстить Александру Блоку за презрительные отзывы о его творчестве: «Когда меня позвали на этот вечер, я прежде всего переспросил: как – Блок? Какой Блок? Автор “Незнакомки”? Да разве он не умер? И вот сейчас я убедился в том, что он действительно умер».

Профессор И.Н. Розанов: «Появился на эстраде Александр Струве, автор книги стихов “Пластические этюды”, где воспевалась хореография, и стал говорить, что Блок исписался, что Блок умер…»

Как ни печально это признать, но «черный тов. Струве» был не одинок в своем отношении к Блоку. Нечто подобное чувствовал и Владимир Маяковский. По словам Корнея Чуковского, «все наше действо казалось ему скукой и смертью. Он зевал, подсказывал вперед рифмы и ушел домой спать». Сам Маяковский не скрывал этих чувств и после кончины Блока в статье «Умер Александр Блок» писал: «Я слушал его в мае этого года в Москве: в полупустом зале, молчавшем кладбищем, он тихо и грустно читал старые строки о цыганском пении, о любви, о прекрасной даме, – дальше дороги не было. Дальше смерть».

Хотя Блок жаловался на самочувствие и действительно был тяжело болен, тем не менее (такова уж была его выносливость) после утомительного выступления в Политехническом музее из двух отделений и злосчастного чтения в Доме печати нашел силы читать стихи в зале Итальянского общества на Поварской, где его ожидали горячие поклонники.

В последний приезд Блок не ходил, как обычно, в театры, на заседания. «…Вследствие этого, – писал он, – у меня появились в голове некоторые мысли, и я даже пробую писать». Друзья старались сделать для Блока все возможное. К нему пригласили для консультации опытного врача из Кремлевской больницы.

По этому поводу он сообщал матери: «У меня была кремлевская докторша, которая сказала, что дело вовсе не в одной падагре, а в том, что у меня, как результат однообразной пищи, сильное истощение и малокровие, глубокая неврастения, на ногах цинготные опухоли и расширение вен… Я буду стараться вылечиться».

Блоку плохо спалось. Гостеприимная хозяйка оставляла для него на письменном столе листы белой бумаги, втайне надеясь, что гость начнет творить и бумага, может быть, понадобится, что начнет вновь сочинять стихи…

Как ни хотелось ему мучительно писать – ничего не получалось. На бумаге оставались вместо букв какие-то крестики и палочки. Сидя за письменным столом перед окном, за которым виднелась предрассветная Москва, Блок кашлял, стонал; ходил возбужденно по комнате. Напуганная этими звуками хозяйка зашла однажды в комнату и увидала запомнившиеся ей навсегда глаза поэта, передать выражение которых не решилась. «В них, – как она пишет, – была скорбь, усталость». Вот тогда Блок признался ей: «Больше писать стихов никогда, наверное, не буду».

Чтобы отвлечь от мучительных раздумий, Н.А. Нолле-Коган предложила Блоку прогуляться по ночной Москве. По тихим, безлюдным арбатским переулкам они направились знакомым путем к набережной Москвы-реки, к тому месту, где возвышался храм Христа Спасителя, а с его площадки открывался вид на реку и Москву.

В небе гасли звезды, цвел сквер, покрытый росой. Блок пришел в себя, прочел стихи Фета, которые начала Надежда Александровна, но от волнения забыла. А Блок помнил все стихотворение.

Последнее выступление в Москве состоялось 9 мая 1921 года на Тверском бульваре, 25, где располагался тогда клуб писателей. Свидетелем этого выступления стал поэт, журналист и писатель Владимир Гиляровский, обладавший феноменальной физической силой. Только благодаря ей, еще не покинувшей его в 68 лет, Владимир Гиляровский пробился через толпу, до предела заполонившую зал (потеряв при этом пуговицы на пиджаке), на эстраду, где также расположилась публика. Блок читал много, щедро, читал цикл стихов об Офелии. В те минуты казался Гамлетом. Его горячо принимали, гремели аплодисменты, а он поднимал руку, стараясь приостановить эту бурю. Как пишет В. Гиляровский, «читал разное, без заглавий, совершенно противоположное. Чувствовал ли он, что в последний раз говорит перед Москвой?»

Никто этого, конечно, не знал. У Блока были далеко идущие планы, о них он сказал Гиляровскому, с которым его познакомил тогда на эстраде профессор П.С. Коган. От внимания Блока не ускользнуло многое, что происходило в те годы в Москве: выселение из центра города многих прежних его обитателей (в их квартиры, по решению исполкома Моссовета, въезжали обитатели окраин), заметил он и то, что улицы стали шумные, народу прибавилось и среди прохожих «есть красивые лица». Все тогда в городе цвело. Гремели грозы, сияло солнце.

Вот такой запомнилась Блоку Москва, когда он записывал свои впечатления от той поездки. В деревню свою не ездил ни в 1920-м, ни в 1921 году, хотя была она рядом и снилась по ночам. Судьба подмосковного Шахматова, пережившего Гражданскую войну, решалась на уровне «предисполкома Мазурина», он верховодил сходом крестьян двух деревень, Гудина и Шеплякова. Гудинцы хорошо знали, уважали Блоков и настаивали на том, чтобы усадьбу не трогать, шепляковцы требовали ее распродать, Мазурин их поддержал.

Хрестоматийные слова В. Маяковского из поэмы «Хорошо»:

Пишут…
из деревни…
сожгли…
у меня…
библиотеку в усадьбе, —

сказанные якобы автору поэмы хозяином Шахматова в 1917 году, блоковеды опровергают как вымысел.

Строения усадьбы – баню, флигель, сарай и т. п. – продали на аукционе и развезли по окрестным деревням, также распродали все имущество, мебель, за исключением икон. Библиотеку погрузили на подводы и распределили между кооперативом, домом отдыха, школой…

Все, что можно было, в усадебном особняке разобрали. Порушенный дом в жатву 1921 года сожгли, чтобы не мозолил глаза и не бередил совесть людскую. Случилось это в те самые дни, когда Блок вернулся из Москвы…

Как ни радовали встречи с поклонниками, с Москвой, Блоку тогда требовалось нечто другое, чего ни столичные друзья, ни «кремлевская докторша» не могли дать… Когда еще были силы держать в руках перо, в порыве отчаяния так описывал свое состояние и болезнь: «Сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда еще; жар не прекращается и все всегда болит… Итак, здравствуем и посейчас – сказать уже нельзя: слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка».

Физические и нравственные силы таяли с каждым днем. Но никто не в состоянии был убедить его обратиться в инстанции за какой-либо помощью – врачебной, материальной, любой.

Пытались ему помочь Максим Горький и А.В. Луначарский. Последний писал: «В ЦК РКП, копия т. Ленину.

Поэт Александр Блок, в течение всех этих четырех лет державшийся вполне лояльно к Советской власти и написавший ряд сочинений, учтенных за границей как явно симпатизирующих Октябрьской революции, в настоящее время тяжко заболел… По мнению врачей и друзей, единственной возможностью поправить его является временный отпуск в Финляндию. Я лично и т. Горький об этом ходатайствуем…»

В Кремле 12 июля вопрос, поднятый наркомом просвещения и писателем, рассматривался на политбюро. «Слушали: 2. Ходатайство тт. Луначарского и Горького об отпуске в Финляндию А. Блока. Постановили: Поручить Наркомпроду позаботиться об улучшении продовольственного положения Блока».

Как видим, в поездке поэту было отказано. Самочувствие его с каждым днем становилось все хуже. Попытки сменить обстановку для страдальца не прекращались. Спустя десять дней вопрос о поездке А. Блока снова рассматривается в Кремле на заседании политбюро. На этот раз решение состоялось: «Разрешить выезд А.А. Блока за границу…»

Казалось бы, все хорошо, можно ехать. Но бюрократическая машина на пути из Москвы в Петроград дала сбой. «…Выяснилось, что какой-то Московский отдел потерял анкеты», – пишет в воспоминаниях о А.А. Блоке писательница Е. Книпович, отправившаяся в роковой день 7 августа на Московский вокзал добывать билеты для поездки в столицу, чтобы оформить паспорт и визу. Билеты эти уже не понадобились.

На другой день, подходя к арбатскому дому, профессор Коган был сражен обрушившимся на него известием. Молодой поэт Вадим Шершеневич стал невольным свидетелем запомнившейся ему драматической сцены, описанной в неопубликованных мемуарах «Великолепный очевидец». «Я помню Арбат. Быстро бежит, шевеля своими тараканьими усами, литературовед П.С. Коган. Его останавливает седой человек и говорит два слова:

– Умер Блок!

И сухой Коган вдруг ломается пополам, из его рук выпадает сумка для академического пайка, и профессор оседает на руки встречного, как будто рушится карточный домик, и начинает плакать, как ребенок…»

Об этом большом восьмиэтажном арбатском доме, поднявшемся над классическим особняком бывшего дома Хитрово, куда привел Александр Пушкин молодую жену после венчания в церкви Большого Вознесения, той самой, рядом с которой две недели жил Александр Блок с Любовью Дмитриевной (как все близко и как все переплелось!), так вот, об этом доме, облицованном белой плиткой, которой время сохранило свежесть (на совесть сработано), хорошо сказала Марина Цветаева: «Есть места с вечным ветром, с каким-то водоворотом воздуха – один дом в Москве, где бывал Блок у своего друга Когана. Следы остыли, а ветер остался».

Вечный ветер гуляет теперь свободно по пешеходному Арбату, пытаясь раскачать монументальные шары фонарей, заполнивших улицу, где жили Пушкин и Блок…

На этой улице Блок был провозглашен первым поэтом России наступившего XX века.




Иван Бунин: «Совсем особый город…»


Начинающий и подающий надежды юный поэт Иван Бунин, успевший опубликовать первые стихи в скромных периодических изданиях, впервые появился в Москве на двадцатом году жизни. В древнюю столицу прибыл поездом. Никто здесь его не ждал и не встречал.

Точный день первого посещения Москвы его биограф и жена Вера Муромцева-Бунина не называет. Случилось это в конце 1889 года. Как раз весной того года, вырвавшийся из-под опеки родителей, он впервые пустился в странствия. До этого, как ни странно, не видел даже ближайшего губернского города – Орла. Самым большим центром, который познал в детстве, отрочестве и юности, был уездный Елец, где учился в гимназии.

Если бы Бунину пришлось заполнять анкету, то на вопрос об образовании он должен был бы ответить – три класса гимназии. В «Жизни Арсеньева» писатель, рассказывая о прошлом своего героя, сообщает: «В гимназии я пробыл четыре года…» Находившийся не в ладах с математикой гимназист Бунин одолел три класса, а «пробыл» в гимназии четыре года, поскольку во втором классе был оставлен на второй год.

Хотя сам автор и его биограф неоднократно предупреждали читателей, что «Жизнь Арсеньева» ни в коем случае не автобиография, что это только «автобиография вымышленного лица», тем не менее даже в научном очерке «Иван Бунин», опубликованном в четырехтомнике «История русской литературы», утверждается: «Он окончил 4 класса Елецкой гимназии…»

Отсутствие интереса к абстрактным наукам возмещалось поразительной впечатлительностью, способностью моментально схватывать особенности людских характеров, чувствовать природу, музыку, живопись. Судьба наградила Ивана Бунина артистическим даром (позднее Станиславский будет предлагать писателю сыграть Гамлета). Самостоятельно в деревне, не посещая гимназии, изучил английский язык, занялся поэтическими переводами…

Однако вот в гимназии учился плохо и даже бросил ее. Это важное обстоятельство навсегда закрыло перед ним обычную дорогу, по которой шли сверстники Бунина из дворянских семей: гимназия – университет. О высшем образовании нельзя было мечтать. Тем не менее довольно основательное образование Иван Бунин получил: три года занимался дома со старшим братом Юлием, высланным на этот срок за участие в революционной деятельности под надзор полиции по месту жительства родителей – в деревню.

Родители Бунина дальше Ельца не выезжали: год от году разорявшаяся семья не могла позволить себе такой роскоши, как поездки в большие города или за границу. Поэтому и сын их Иван сидел дома, невольное затворничество позволило ему познать и полюбить деревню. Только в воображении Бунин мог совершать фантастические путешествия, манившие его с тех пор, как его первый учитель, готовивший к поступлению в гимназию, «возбудил желание увидеть свет».

Вот почему, когда пришел, наконец, черед выпорхнуть из родного гнезда, Иван Бунин пустился в странствия сначала близкие, затем – дальние. На первых порах осмотрел Орел, Харьков, затем увидел Севастополь, куда особенно давно стремился. В нем в дни Крымской войны вместе со Львом Толстым воевал отец. Снова Орел, за ним Смоленск, Витебск…

И, наконец, наступил черед Москвы.

«Огромная, людная старая Москва встретила меня блеском солнечной оттепели, тающих сугробов, ручьев и луж, громом и звоном конок, шумной бестолочью идущих и едущих, удивительным количеством тяжко нагруженных товарами ломовых розвальней, грязной теснотой улиц, лубочной картинностью кремлевских стен, палат, дворцов, скученно сияющих среди них золотых соборных маковок. Я дивился на Василия Блаженного, ходил по соборам в Кремле, завтракал в знаменитом трактире Егорова в Охотном ряду…»

Это отрывок из «Жизни Арсеньева». Примерно такой увидел столицу в свой первый приезд Иван Бунин, спрессовав в вышеприведенных строчках впечатления от нескольких первоначальных наездов в город, который он впервые увидел зимой, а не весной, как его герой.

Во время первого краткосрочного посещения Москвы успел Иван Бунин не только осмотреть достопримечательности древнего города. Была у него еще одна, по-видимому, главная цель – установить контакт с редакциями московских журналов. И он поспешил в центр Москвы, в Леонтьевский переулок, где к тому времени дома получили уличные номера. Остановился приезжий перед невысоким, как и все остальные здания в переулке, домом № 21.

Непрошеным гостем робкий провинциал появился в редакции солидного издания «Русская мысль». Этот респектабельный журнал конкурировал с петербургскими «толстыми» журналами, такими как «Отечественные записки» и «Вестник Европы». Располагался солидный московский журнал как раз в доме № 21 по Леонтьевскому переулку. Почему явился Иван Бунин именно в этот журнал, а не в какой-либо другой? Не потому ли, что издателем и редактором его был Вукол Михайлович Лавров, в юности приехавший в Москву за счастьем из Ельца Орловской области, а значит – земляк Бунина. Купеческий сын, владелец миллионного состояния, полученное наследство употребил во славу литературы…

Но на глаза Вукола Лаврова, который одинаково ровно относился и к маститым авторам и к начинающим поэтам, Иван Бунин не попал. Сидевший за редакционным столом служащий оглушил переступившего порог голубоглазого с деревенским румянцем на щеках молодого человека (точно определив с первого взгляда, что перед ним стихотворец), такими словами: «Если стихи, то у нас их на девять лет!»

На всю жизнь запомнил Иван Алексеевич свой первый визит в «толстый» журнал и долго недоумевал, почему в журнале припасено стихов на девять, а не на десять или восемь лет?

Можно не пытаться выяснять – где Бунин останавливался тогда: денег, чтобы оплатить ночлег, у него не оказалось, возможно, что и на обед их не хватило после посещения знаменитого трактира…

Уехав из Москвы не солоно хлебавши, Иван Бунин вернулся в Орел. Там вышла его первая книжка стихов, грубо осмеянная петербургским влиятельным «Новым Временем»: «Еще одна чесночная головка появилась в русской литературе…»

В первом очерке о жизни Ивана Бунина в книге «Русские писатели в Москве» ошибочно утверждается: «Первая встреча писателя с Москвой произошла в начале 1894 года (эта неточность отсюда перешла в энциклопедию «Москва»). Остановился Бунин в меблированных комнатах Боргеста, неподалеку от Никитских ворот…»

Но это далеко не так. Как журналист и корреспондент «Орловского вестника» он побывал в Москве и летом 1891 года вместе с издательницей газеты в те дни, когда открылась на Ходынке французская выставка. Остановились они тогда в Неглинном проезде, номерах Ечкиной. Об этом сообщает в «Жизни Бунина» Вера Муромцева-Бунина. Будучи специальным корреспондентом газеты, Иван Бунин писал тогда отчеты с проходившей выставки, вызывавшей большой интерес во многих городах России.

И в тот приезд Бунин поспешил в Кремль, снова поразивший его воображение зубчатыми стенами. Тогда он не только обошел Боровицкий холм, но и поднялся на колокольню Ивана Великого, чтобы увидеть город с птичьего полета. Ему нравилось в Кремле все, он запоминал каждое древнее название, связанное с историей, топографией местности, каждое слово волновало его душу: «Как хорошо! Спас на Бору!.. Вот это и подобное русское меня волнует, восхищает древностью, моим кровным родством с ним», – писал Бунин. Посетил в тот приезд он знаменитый летний сад «Эрмитаж», библиотеку Румянцевского музея. Не раз ездил на Ходынку, где раскинулись павильоны выставки, один из которых, некогда «императорский», сохранился до наших дней среди строений стадиона «Юных пионеров».

Как многие приезжие, совершил Иван Бунин восхождение на Воробьевы горы. По тем временам это было не просто, но панорама Москвы, открывавшаяся с высоты, стоила усилий.

Два с лишним года спустя молодой писатель снова увидел Москву. На этот раз осуществилась его страстная мечта. Он посетил в Хамовниках Льва Толстого, успев к тому времени за свои сочинения заслужить похвалу крупных литераторов России: Михайловского – за прозу, Жемчужникова – за стихи.

После посещения усадьбы Льва Толстого спать не мог. «Это было не то сон, не то бред; я вскакивал, мне казалось, что я с ним говорю». Иван Бунин страстно увлекся учением Льва Толстого, подобно многим, в то время пытался быть «толстовцем», пропагандистом учения Льва Николаевича, хотел «опроститься», из чего, впрочем, ничего не вышло. Лев Толстой при встрече с Буниным вспомнил его отца, несмотря на то что с момента их встреч в Крыму пролетели десятилетия.

– Вы что же, надолго в Москве? Зачем? Ко мне? Молодой писатель? Пишите, пишите, если очень хочется, только помните, что это никак не может быть целью жизни… Садитесь, пожалуйста, и расскажите о себе…

О встречах со Львом Толстым Иван Бунин рассказывал и вспоминал неоднократно. Так, в интервью, которое взял у него Корней Чуковский в 1902 году, будучи репортером одесской газеты (тогда за Буниным «охотились» журналисты, внимая каждому его слову), он упомянул другой эпизод – последней встречи со Львом Толстым. Она произошла не в доме в Хамовниках, а на улице, на Арбате, над которым сгустились сумерки.

Тогда Бунину не пришлось представляться. Лев Толстой зоркими глазами увидел, кто оказался перед ним, и первым поздоровался:

– Здравствуйте, Иван Алексеевич. Почему вас не видать?

Растерявшийся от неожиданной встречи Бунин снял с головы шапку, почувствовал смущение и неловкость, как школьник перед строгим учителем, и со свойственной ему откровенностью и правдивостью ответил, преодолевая волнение:

– Боюсь я бывать у вас…

Между первой и последней встречей со Львом Толстым прошло всего семь лет, но за эти годы Иван Бунин написал десятки стихотворений и рассказов, стал профессиональным литератором, познакомился со многими выдающимися современниками: поэтами, писателями, артистами, художниками. Его имя стало известно читающей России.

Еще до встречи в Хамовниках на глаза Льву Толстому попалось одно из стихотворений Бунина. Беседуя с Горьким, не помня имени автора, Лев Толстой процитировал поразившие его стихи: «Грибы сошли, но крепко пахнет в оврагах сыростью грибной…»

Первым большим поэтом, с которым Иван Бунин подружился во время наездов в Москву, был Константин Бальмонт. Их сближала не только поэзия, но и страсть к путешествиям, интерес к поэзии и истории многих стран и народов. Бальмонт познакомил Бунина с московскими символистами, в частности с Валерием Брюсовым. Мэтр признал в нем «настоящего поэта». Проницательный Брюсов увидел и то, что в жизни Бунин, «кажется, очень несчастен».

Обстоятельства семейные складывались для поэта много лет неудачно. Варвара Пащенко – первая любовь – покинула его, сбежав тайно из дому. Второй брак также сложился неудачно, более того – умер горячо любимый малолетний сын…

Мятущаяся душа поэта рвалась, как птица в полет, на вокзал, в дорогу. Сложны траектории бунинских маршрутов, особенно в молодости. Позднее они несколько упростились. Бунин чаще всего колесил между Москвой, Петербургом, Одессой и Крымом, заезжая непременно в родные края, деревню, где никто не мешал ему писать.

Не имея никогда собственного дома в Москве, он останавливался в разных гостиницах и меблированных комнатах, поэтому и в рассказах его герои нередко делали то же самое:

«Приехав в Москву, я воровски остановился в незаметных номерах в переулке возле Арбата» («Кавказ»).

«Жил я на Арбате, рядом с рестораном “Прага”, в номерах “Столица”» («Муза»).

Скромная московская гостиница «Столица» находилась в длинном двухэтажном доме, которым в свое время владел генерал Шанявский, подаривший его городу. Жил тут Бунин весной 1898 года, зимой 1902 года… Здание это сохранилось. Его адрес: Арбат, 4.

Бывшие меблированные комнаты в «переулке возле Арбата» стоят на своем прежнем месте в Хрущевском переулке, правда, фасад старого дома, где помещались номера, видоизменился, упростился в духе современной архитектуры. В этом переулке, в доме № 5, содержала небольшое гостиничное заведение некто И.А. Гунст.

Иван Бунин отдавал предпочтение ее меблированным комнатам по нескольким причинам. К тому времени, когда писатель зачастил в Москву, его старший брат Юлий Алексеевич Бунин осел в Москве, начав служить в журнале «Вестник воспитания».

Редакция журнала находилась в Староконюшенном переулке, 32, в небольшом дворовом двухэтажном флигеле, в последние годы снесенном. Не проходило дня, чтобы братья не виделись, не совершали уличной прогулки, не проводили часы за вечерним чаепитием. Эти чаепития, а на них сходились многие литераторы, проходили на первом этаже флигеля, где жил Юлий Бунин. Потребность жить вблизи брата и заставляла Бунина селиться то в «Столице», то у Анны Ивановны Гунст.

И Староконюшенный, и Хрущевский переулки входят в число многочисленных переулков Арбата, самого поэтического района старой Москвы. Жить здесь стремились многие писатели, начиная с Пушкина. Естественно, Бунина не мог не очаровать Арбат:

Здесь, в старых переулках за Арбатом,
Совсем особый город… Вот и март.
И холодно, и низко в мезонине,
Не мало крыс, но по ночам – чудесно.
Днем – ростопель, капели, греет солнце,
А ночью подморозит, станет чисто,
Светло – и так похоже на Москву…

Была еще одна причина, заставлявшая селиться в Хрущевском переулке, 5, в номерах Гунст. Рядом с меблированными комнатами как прежде, так и теперь, находился крохотный, в один этаж, особняк, появившийся в этом уголке Москвы после 1812 года. Тогда сгоревший деревянный Арбат бурно застраивался сотнями деревянных домов, на каждом из которых ставила свою печать поэзия чистого и гармоничного архитектурного стиля, торжествовавшего в те дни в освобожденной Москве – ампира, позднего классицизма.

Об этом особняке Арбата трудно говорить кратко, настолько богата его история, настолько хороша архитектура, настолько многих великих и славных людей повидали его маленькие стены, слышавшие Льва Толстого, Федора Достоевского, Ивана Тургенева… Не буду обо всем этом писать: судьба дома подробно прослежена в книжке «Особняк за потайной дверью» Александра Басманова, вышедшей в серии «Биография московского дома» издательства «Московский рабочий».

Скажу о том, что связывало особняк с Буниным. Дружба с Екатериной Михайловной Лопатиной, дочерью хозяина дома. Проживавший с 1931 года до последнего времени в этом особняке Юрий Борисович Шмаров, историк, человек интересной судьбы, сделал много для того, чтобы сберечь память об этой достопримечательности города. Поселившись здесь в молодости, он, как истый собиратель и коллекционер, поднялся на пыльный чердак, зная, что там нередко хранятся бесценные вещи и документы. И был щедро вознагражден за любопытство. Нашел он не только старые фотографии хозяйки, а и хозяина – Михаила Николаевича Лопатина. Тайный советник, председатель Московской судебной палаты – он был не только неподкупный судья, известный всей Москве, но и публицист, устраивавший много лет в особняке литературные «среды». Неудивительно, что, живя в насыщенной культурой среде, дочь его Екатерина увлеклась литературой, стала писательницей. Вместе с фотографиями обнаружил тогда Шмаров тетрадь в коленкоровом переплете – дневник. Стал его читать. И вот что из него узнал:

«12 марта 1898 г. Иван Алексеевич Бунин дня через два после того, как я писала в последний раз, в среду уже был у меня. Он у меня постоянно, мы вместе работаем. Мне теперь с ним легко: в наших отношениях есть много поэтического. “Как-никак, а мы артисты, черт возьми, нужно ж, чтобы мы выработали какие-нибудь иные формы”, – говорил он мне».

Их совместная работа в те далекие дни заключалась в том, что Бунин помогал «Катерине Михайловне», как он ее называл, держать корректуру ее выходившего в журнале (а потом – отдельным изданием) романа, советуя при этом сокращать длинноты.

Оба они, Бунин и Лопатина, тогда глубоко в душе переживали любовные драмы, каждый – свою. О женитьбе своей поминали шутя, слишком разные были это люди. Ходили они вдвоем в Проточный переулок, где находились тогда московские трущобы, знакомились с жизнью людей на «дне», не раз гуляли вместе по арбатским переулкам, проводили лето на даче в Царицыне, ставшем частью Москвы: сюда подведена линия метро…

«Бывало, идем по Арбату, он в высоких ботиках, в потрепанном пальто с барашковым воротником, в высокой барашковой шапке и говорит:

– Вот вы все смеетесь, не верите, а вот увидите, я буду знаменит на весь мир! – Какой смешной, – думала я», – вспоминала много лет спустя эти прогулки по Арбату Екатерина Лопатина в дни, когда слова друга молодости сбылись: он стал лауреатом Нобелевской премии.

В отношениях между Буниным и Лопатиной особенно удивляет вот что. Иван Алексеевич был завсегдатаем особняка в Хрущевском переулке не только потому, что его тянуло увидеть здесь Екатерину Михайловну, поговорить с ней, ее друзьями. Частые встречи Бунина с Лопатиной могли создать впечатление, что между ними – роман. Но романа не было, была та редкая ситуация, когда гость стремится в дом не столько ради хозяйки, сколько ради… самого дома. Отличался дом не роскошью, хлебосольством, а архитектурой, царившей в нем культурой, чьи глубокие корни проросли здесь.

Бунин об этом писал так: «Мне нравился переулок, дом, где они жили, приятно было бывать в доме. Но это было не то, что влюбляются в дом оттого, что в нем живет любимая девушка, как это часто бывает, а наоборот. Она мне нравилась потому, что нравился дом».

И сегодня пленяет живописностью старый крошечный особняк, как и Хрущевский переулок, его строй домов. Хотя кое-что и здесь успели потерять: исчезли стоявшие напротив особняка два других старинных домика, на месте которых растут кусты и деревья. Но есть и отрадные перемены. В старинной усадьбе Хрущевых, она напротив здания бывших номеров, обосновался музей А.С. Пушкина, так любимого Буниным. А рядом – на соседней улице, Пречистенке, открыт музей Льва Толстого, не раз одаривавшего молодого поэта своим вниманием.

Особняк Лопатиных передали Академии художеств; в нем помещается отделение архитектуры. В этом особняке меня принимал Михаил Посохин, бывший главный архитектор Москвы, когда на закате жизни лишили должности и некогда беспредельной власти. Он показал потайную комнату, где тайком от слуг собирались гости барона Штейнгеля, владевшего особняком до восстания 1825 года в Петербурге. Тайком от слуг будущие декабристы вели разговоры, которые привели их на Сенатскую площадь.

Словно оправдываясь, Посохин рассказал, что низкие потолки типовых домов, крошечные прихожие и маленькие кухни – все это пришлось делать под напором Хрущева.

Приезжая в Москву, Иван Бунин долго продолжал оставаться постояльцем гостиниц. Он отказывался жить у друзей, даже когда в их распоряжении были многокомнатные квартиры и дома. Так, ему предлагала кров в доме на Чистых прудах жена писателя Телешова, устраивавшего литературные «среды». Живя в Москве, по средам, Иван Алексеевич непременно посещал эти литературные собрания. Ходил и на другие «среды», которые устраивали его друзья художники на квартире коллекционера Шмаровина.

Познакомившись с Чеховым, с каждым годом все больше с ним сближался, проводив в беседах долгие часы. И когда Чехов и Бунин бывали одновременно в Москве, то виделись постоянно.

Приехав осенью, в конце октября 1905 года, в очередной раз в Москву и поселившись поначалу в комфортабельном «Национале», одной из лучших московских гостиниц, Бунин вскоре перебирается в излюбленные номера в Хрущевском переулке. Пребывая здесь в ноябре и декабре, он стал свидетелем московского вооруженного восстания, революции 1905 года.

Бунин даже заимел в те дни револьвер, что было не дань моде, а жизненной потребностью: черносотенцы нередко нападали из-за угла на прохожих, которые казались им подозрительными. Заимели револьвер и Константин Бальмонт, и Максим Горький…

Как было ни опасно в те дни находиться в Москве, и Бунин, и Горький стремились жить тогда именно в ней, желая своими глазами увидеть ход небывалых в истории России событий. Но если Бунин оставался заинтересованным свидетелем, то Максим Горький, хотя и не находился на баррикадах, был активнейшим участником революции, а его номер в гостинице «Петергоф», на углу Моховой и Воздвиженки, стал одним из центров революционной борьбы. В нем проходили конспиративные встречи и совещания. Большевики привезли сюда бикфордов шнур, запалы для бомб… В одной из самых укромных комнат номера-люкс изготовляли бомбы. Номер Максима Горького забаррикадировали. Для охраны выделили боевую дружину, состоявшую из студентов университета – грузин. Комнаты с утра до вечера были полны народу. В окнах, по выражению Максима Горького, «стекла гудели» от выстрелов. Сюда заходил Федор Шаляпин, Валентин Серов писал в те дни портрет Максима Горького, стремился сюда и Иван Бунин, не представляя, чем кончится начавшаяся трагедия для России и лично для него.

Даже когда улицы покрылись баррикадами, началась перестрелка и выходить из подъезда стало опасно, Иван Бунин не отсиживался в номерах в Хрущевском переулке. Выйдя из дома, он шел к Арбатской площади. Отсюда по короткой Воздвиженке достигал ее начала. На углу с Моховой, рядом с университетской библиотекой, поднялся новый массивный пятиэтажный дом Российского страхового общества, гостиница «Петергоф». 13 декабря 1905 года, за полчаса до прихода полиции, Максим Горький ее покинул…

Спрятав револьвер под шапкой, заняв купе в вагоне первого класса, уехал из усмиренной Москвы вслед за Максимом Горьким и Бунин. Революция 1905 года шла на убыль.

Весной следующего года писатель снова устремляется в Москву. Жить без нее, без встреч с московскими литераторами, посещения «Сред», без Художественного театра, Литературно-художественного кружка, выставок, заседаний – Бунин не мог.

В 1906 году он, хотя и продолжал колесить между городами, можно сказать, стал москвичом. Осенью 4 ноября на литературном вечере у молодого литератора Бориса Зайцева произошла встреча Бунина с абитуриенткой Московского университета Верой Муромцевой. Эта знаменательная встреча изменила привычный ход жизни 36-летнего писателя.

Где произошла встреча?

Писателя Бориса Зайцева, автора талантливых рассказов, первым заметил Леонид Андреев и ввел в кружок «Среды». В 1905 году жил Борис Зайцев вблизи Арбата в доме на Спасопесковской площадке. На верхнем этаже, и из окон его квартиры виднелась колокольня и купола церкви Спаса на Песках. Поблизости от Зайцева проживали Константин Бальмонт и Андрей Белый, с которыми он тогда часто встречался.

На закате жизни Вера Муромцева подробно описала первую встречу с Буниным в «Беседах с памятью»: «– Взбежав на четвертый этаж, чтобы перевести дух, остановилась у приотворенной двери квартиры Зайцевых…»

Я было подумал, дойдя до этого места, что это событие произошло в доме на Спасопесковской площадке, о котором подробно писали Андрей Белый и сам Борис Зайцев в мемуарах. Квартира Зайцева, судя по их воспоминаниям, как раз находилась на четвертом этаже.

Но первая встреча Бунина с суженой случилась, как оказывается, в другом доме, близком к Арбату. Его точно указала Вера Муромцева. Квартиры тогда в Москве писатели меняли быстро, были бы деньги. Познакомившись с учителем гимназии, литератором Виктором Стражевым, оказавшимся поклонником таланта молодого писателя, Зайцев в 1906 году решил жить с ним в одной квартире. Они сняли более удобную для себя квартиру. Как пишет Вера Муромцева, они «нашли ее на стыке Спиридоновки и Гранатного переулка, в доме Армянского». На их углу застыл, как встарь, дом, похожий острым носом на утюг. Владели им братья Михаил и Николай Армянские. В квартиру Зайцева и Стражева захаживали тогда многие писатели, художники, артисты.

В тот вечер, когда явилась сюда Вера Муромцева, рассказы читали Викентий Вересаев, Борис Зайцев и другие писатели, в том числе Бунин – «хорошо поставленным голосом». Читал мастерски, как артист, можно было даже видеть все, о чем он рассказывал…

Бунин был намного старше Веры Муромцевой, готовившейся к вступительным экзаменам в университет… Он задал смутившейся девушке, словно журналист, берущий интервью, несколько вопросов и выяснил: чем она занимается, как ее фамилия. И получил приглашение побывать у Муромцевых в их доме, чем не замедлил вскоре воспользоваться.

Все произошло стремительно и быстро. С места в карьер Бунин предложил девушке совершить с ним путешествие на Север, в Финляндию. Его слова прозвучали как приглашение к свадебному путешествию.

Муромцевы жили в 1906 году в особняке между Столовым и Скатертным переулками. До революции 1917 года на его месте поднялся большой доходный дом, по моим наблюдениям, возможно, вобравший в себя стены бывшего особняка Муромцева, как случалось при перестройках: одно из арочных окон дома похоже на то, какие встречаются в старинных особняках.

Сюда, в Столовый переулок, зачастил Бунин, где его встретили без особого радушия, узнав о намерении жениться, не только из-за разницы в возрасте жениха и невесты, Бунин состоял в церковном браке, расторгнуть который в России было практически невозможно, хотя брак оставался на бумаге.

Весной 1907 года Бунин и Муромцева отправились в дорогу, но не на Север, а на Ближний Восток, в далекое долгое и рискованное путешествие, ставшее свадебным, хотя молодые и не повенчались. И в дни сватовства Бунин жил в номерах Гунст в Хрущевском переулке. Явившаяся сюда невеста увидела комнату Бунина и описала ее впоследствии. Номер занимал письменный стол, где лежал вышедший тогда третий том сочинений писателя. В номере, с окном во двор, была обычная обстановка тех лет: диван, за перегородкой – кровать. Запомнила Вера Муромцева, что на двери значился № 12.

Бунин вел в те дни образ жизни преуспевавшего писателя. Каждый день посещал не только чаепития у брата Юлия в Староконюшенном. Успевал побывать в Литературно-художественном кружке на Большой Дмитровке, на заседании Общества любителей российской словесности в Московском университете. Там выступал с докладами. Он посещал часто Художественный театр. Поздно вечером, после представлений в театрах и концертов, Бунин заезжал в рестораны гостиниц «Большой Московской» или «Лоскутной». В роскошной гостинице «Лоскутной» подавали всю ночь.

Эти гостиницы часто упоминаются в рассказах о жизни русских писателей в Москве. Те, кто не имел своего дома, нередко останавливались именно здесь. Во-первых, потому что это были лучшие гостиницы, во-вторых, они находились в центре города, там, где теперь высится громада гостиницы «Москва». «Лоскутная» фасадом выходила туда, где была при советской власти широкая площадь перед Манежем, прежде застроенная множеством строений существовавших тут улиц и переулков. «Лоскутную» снесли в середине тридцатых годов, перед тем как выстроить «Москву». На ее месте – торговый комплекс «Охотный ряд».

А «Большая Московская» гостиница, переименованная в «Гранд-отель», простояла еще несколько десятилетий, снесли ее сравнительно недавно, когда возводили вторую очередь гостиницы «Москва», сданную городу в 1977 году. Ее сломали в начале ХХI века вместе с первой очередью гостиницы, чтобы построить новую «Москву», ту, что выросла в 2008 году.

Эта огромная гостиница располагается на месте «Лоскутной», «Большой Московской» и «Континенталя», еще одной классной гостиницы. А также на месте знаменитого трактира, куда устремился юный Иван Бунин в день первого приезда в «белокаменную» в 1889 году…

К моменту знакомства с Верой Муромцевой Иван Бунин стал завсегдатаем лучших московских ресторанов, где его хорошо знали. В «Праге» ему жарили блины по вкусу.

После женитьбы Бунин, если и не осел окончательно в Москве, то стал бывать в ней еще чаще и дольше. Жил обычно в Столовом переулке в особняке Муромцевых. Останавливался, впрочем, и в «Лоскутной».

В 1914 году Бунины поселились на Плющихе, в Долгом переулке, в доме № 14 (квартира № 12), выстроенном молодым архитектором, будущим академиком и главным архитектором Москвы Сергеем Чернышевым, ставшим соседом писателя.

Московский литератор Александр Вениаминович Храбровицкий, с которым я дружил, сфотографировал этот дом и в числе других снимков, как он мне сообщил, послал фотографию Вере Муромцевой в Париж, в 1959 году. Дом этот сохранился, стоит в нескольких десятках метров от того места, где жил учитель гимназии, у которого квартировал гимназист Миша Шолохов. Бывший литературный секретарь Шолохова писатель Шахмагонов на мой вопрос: кого из русских писателей любил читать Михаил Шолохов в пору их совместной работы, первым назвал имя Бунина. Шолохов высоко ценил стихи Бунина, помнил их и читал, не заглядывая в текст.

В Москве, из поданной ему за обедом телеграммы, Бунин узнал, что его избрали в академики. В ту незабываемую минуту за столом, в частности, сидела Вера Пащенко, его первая любовь и бывшая жена, тайком сбежавшая от страстно влюбленного в нее поэта… Вера Пащенко – один из прототипов образа Лики в «Жизни Арсеньева». Бунин стал академиком в 39 лет, когда создавал «Деревню», когда его талант был общепризнан. Даже недруги по поводу избрания Бунина в академики могли сожалеть лишь о его возрасте. Трижды поэт и прозаик Бунин удостаивался чести быть лауреатом Пушкинской премии, присуждаемой Петербургской академией наук.

Москва отметила четверть века работы Бунина в русской литературе, чествуя его в Актовом зале Московского университета на заседании «Общества любителей российской словесности», где Бунин не раз выступал.

Живя в Москве, Бунин не раз ходил в Кремль, ездил в Новодевичий монастырь, на Воробьевы горы, осматривал многие достопримечательности города. После таких посещений Кремля написал стихотворение «Шестикрылый», посвятив его одному из древних образов, хранящихся в соборах.

Осенью 1917 года после Февральской революции Бунин с женой снова оказался в Москве, поселившись у родителей жены. В это время Муромцевы жили в новом доходном доме на Поварской. Она, как другие улицы центра, заполнилась подобными многоквартирными зданиями со всеми мыслимыми в начале XX века удобствами: светом, газом, горячей водой, телефоном… Перед приездом сюда писатель понял, что «власть правительства сейчас в глазах мужика не имеет никакого значения, а каждое слово Ленина подхватывается и проводится в жизнь».

Наступил Октябрь. Поварская улица оказалась в районе уличных боев, простреливалась артиллерией. Снаряды проносились мимо окон квартиры, где жила семья писателя.

Снова в Москве шел бой, как в 1905 году. Революция в октябре 1917 победила. Она тревожила и внушала страх за будущее России и свою жизнь. Эту революцию Бунин не принял. Власть в империи захватили большевики и социалисты-революционеры, самые радикальные партии. Эсеры годами убивали губернаторов, министров, генералов. Большевики индивидуальному террору противопоставили массовый террор, не страшились грядущей гражданской войны, готовы были к арестам и казням «классовых врагов», к числу которых относили родственников Веры. Ее отца хоронила вся Москва в 1910 году, как хоронила в 1905 году Николая Баумана. Сергей Андреевич Муромцев избирался председателем I Государственной думы, разогнанной царем. В глазах народа слыл демократом. Он умер, будучи одним из лидеров влиятельной партии кадетов, конституционных демократов. Против кадетов большевики яростно выступали; захватив власть, Ленин объявил кадетов врагами народа.

В квартире Муромцевых, по воспоминаниям жены Горького – Екатерины Павловны Пешковой, шли «жаркие разговоры о судьбах России. Иван Алексеевич говорил, что жаль уезжать, но он чувствовал себя совершенно беспомощным и не в состоянии работать».

Проводы Буниных состоялись 21 мая 1918 года. На их квартире в тот день собрались близкие люди. Пришел брат Юлий Бунин, писатель Телешов, литературовед Коган, Екатерина Павловна Пешкова… Она и Юлий Бунин отправились на Савеловский вокзал, где отъезжавшим выхлопотали места в санитарном вагоне. Отсюда кружным путем добрались Бунины до Киева, потом переехали в Одессу, откуда морем – с тяжелым сердцем эмигрировали.

В письме московскому литературоведу Бабореко, издавшему книгу биографических материалов о писателе, Вера Муромцева сообщила: «А из Москвы мы выехали 21 мая 1918 года. Жили мы в квартире моих родителей на Поварской, в доме Баскакова, номер 26, в нижнем этаже. От входа налево».

Это нынешний дом № 26 на том же месте. Войдя в его подъезд, по ступенькам вестибюля попадаешь под дверь квартиры № 2. Из нее вышел Бунин, чтобы больше никогда не вернуться ни в Москву, ни в «Среднюю Россию», которую помнил и ни на минуту не забывал, тоскуя по ней и по Москве.

Иван Бунин раньше многих увидел грядущий Апокалипсис. Первый выдающийся русский писатель, который покинул Россию Ленина и Троцкого. Это случилось до начала Гражданской войны, «военного коммунизма», грабежей, экспроприаций, выселений буржуазии из центра, голода, холода, эпидемий, обрушившихся на Москву и Россию вскоре после его отъезда. Бунин никогда не сожалел о вынужденной эмиграции, он жил во Франции, Париже, вопреки тому, что о нем сочиняли в СССР, не потерял творческий потенциал, много писал, став лауреатом Нобелевской премии. «Окаянными днями» назвал Бунин время, наступившее после Октября 1917 года. Словом боролся с советской властью. Она ему платила взаимностью. Даже в Московском университете на филологическом факультете имя Бунина на лекциях замалчивалось. Он пережил Сталина, умер в Париже в конце 1953 года. Но не дожил то того времени, когда его стихи и прозу снова стали издавать в России. Собрание сочинений вышло в Москве в 1956 году.

По словам московских писателей, подписавших поздравительный адрес «Среды», И.А. Бунин – «художник, никогда не изменивший правде жизни, поэт, проникший в тайны родной природы». А это дано немногим.




«Черный человек» (Сергей Есенин)


Уход из жизни Сергея Есенина потряс современников, причем этот, как его считали, «крестьянский» поэт с наибольшей силой оплакивался в городах, самых больших пролетарских столицах, особенно в Москве, где он постоянно жил.

…По всему Тверскому околотку
В переулках каждая собака
Знает мою легкую походку…

Прощались с ним на Никитском бульваре, где над входом в Дом печати (нынешний Дом журналистов) висел плакат: «Тело великого русского национального поэта Сергея Есенина покоится здесь».

Отсюда понесли его по Тверскому бульвару (где он сотни раз бывал), мимо «дома Герцена», клуба московских писателей того времени. Процессия, растянувшаяся далеко-далеко, направилась к Пушкину, стоящему тогда на вершине Тверского бульвара, и трижды обнесла гроб вокруг монумента. Отсюда двинулись на Ваганьково.

Так Москва прощалась только с великими – Гоголем, Чеховым… То, что Есенин, несмотря на все эскапады, застольные скандалы, приводы в милицию, несмотря на славу певца «Москвы кабацкой», репутацию хулигана, которую он сам усердно творил, именно поэт выдающийся, понимали не только те, кто шел за гробом.

Это понималось и теми, кто не принадлежал к есенинскому кругу, – непререкаемыми авторитетами литературы, представителями старшего поколения писателей.

Из далекой Италии Максим Горький писал: «Мы потеряли великого русского поэта…»

Алексей Толстой выразился еще более категорично: «Погиб величайший поэт».

Глава пролетарских писателей Александр Серафимович, тот самый, что как внутренний рецензент издательства препятствовал выходу есенинского сборника стихов за их религиозную окраску, после рокового события писал о Есенине: «…единственный в наше время поэт. Такой чудовищной способности изображения тончайших переживаний, самых нежнейших, самых интимнейших – нет ни у кого из современников…»

Все это утверждалось сразу после декабря 1925 года.

Так почему же мое поколение никогда не слышало в школе имени поэта с такими эпитетами, вообще не «проходило» Есенина, не учило наизусть его строки, как других классиков?

Только теперь, когда читаешь извлеченные из недр хранилищ особого назначения пожелтевшие сборники воспоминаний 1926 года, становится понятным, почему тот, кого сочли великим сразу после кончины, вдруг выпал из памяти нескольких поколений, был вышиблен из строя классиков, куда только спустя полвека его возвратили. Но сколько было оговорок, упреков: где-то что-то не постиг, где-то не устоял, не смог преодолеть воздействия мелкобуржуазных «групп и группочек», которые под дымовой завесой своих «революционных» манифестов, деклараций и лозунгов о новом искусстве пытались протащить в молодое советское искусство чуждые ему буржуазно-эстетические теории и оказать свое влияние на творчество художников, вставших на сторону революционного народа. То есть на Сергея Есенина, вокруг которого клубится литературоведческая дымовая завеса, опущенная перед выходом в свет его собрания сочинений…

Зачем весь этот дым, когда речь идет о великом поэте? Разве нуждается он в адвокатах? Разве к нему зарастает народная тропа в Ваганькове?

И вот что узнаешь, листая пожелтевшие страницы. Слова Максима Горького о «великом поэте» знали только его корреспонденты. Написанное Александром Серафимовичем осталось в архиве. За словами Алексея Толстого не последовало действия…

А между тем в начале 1926 года появились официальные – значимые и весомые знаки внимания по адресу великого поэта.

Вечер памяти состоялся в зале Московского Художественного театра, где собралась «вся Москва». Председательствовал на нем Александр Воронский, редактор «Красной нови», лучшего толстого журнала Советской республики, основанного при содействии В.И. Ленина. Телеграмму об этом вечере распространило по всей стране ТАСС. Ее напечатали республиканские и областные газеты.

Открывая вечер, председательствующий предложил огласить поступившее письмо «Памяти Сергея Есенина». В наступившей тишине зал внимал каждому слову этого прочувствованного письма, исходившего от члена Политбюро ЦК партии, одного из руководителей страны.

«Мы потеряли Есенина – такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего. И как трагически потеряли: он ушел сам, кровью попрощавшись… Под полунапускной грубостью Есенин прикрывался от сурового времени, в какое родился, – прикрывался, но не прикрылся…»

На официальном траурном торжестве, устроенном Всероссийским союзом писателей, член руководящего ядра партии возлагал ответственность за трагедию на суровое время, на всех современников и на самого себя, в частности. Еще раз повторив, что Есенин – лиричнейший поэт, интимнейший лирик, он устанавливал такое противоречие: «Эпоха же наша – не лирическая. В этом главная причина того, почему самовольно и так рано ушел от нас и своей эпохи Есенин».





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/lev-kolodnyy/poety-i-vozhdi-ot-bloka-do-sholohova/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.