Книга - Женщина в жизни великих и знаменитых людей

Женщина в жизни великих и знаменитых людей
М. Дубинский


Вниманию читателя предлагается одна из наиболее значимых книг всех времен и народов – в монографии М. Дубинского дан всесторонний анализ и исследование роли женщины в жизни великих поэтов, писателей, художников, ученых, политиков, королей и тиранов… При чем рассматриваются не только женщины-жены, спутницы жизни, но и матери, сестры, подруги – все, кто своим духовным прикосновением вдохновил гения на создание великого произведения.






М. Дубинский

Женщина в жизни великих и знаменитых людей


Под редакцией и с примечаниями Л. И. Моргуна



По вопросам публикации и переиздания обращаться osteon-press@mail.ru

© Моргун Л. И. Редактирование, адаптация, примечания, 2014

© ООО «Остеон-Пресс», 2014.









Вместо предисловия


Не знаю, кто сказал, что женщина – всё. Может быть, это преувеличение. Но ведь в самом деле женщина как будто всё. Можно себе представить благоустроенную семью без детей, без родни, без знакомых, но возможна ли она без женщины? Она царит у домашнего очага, законодательствует в обществе и нередко держит в своих руках таинственные пружины, которыми приводятся в движете целые государства. Женщина везде. Лишенная прав, не имея законной возможности соперничать с мужчиною в наиболее существенных областях человеческой деятельности, она гордо поднимаешь голову над кропотливой возней своего тирана, и тот, кто считает себя её повелителем, покорно пресмыкается у ее ног, не замечая даже своего стыда и унижения. Разверните книгу прошлого, вспомните историю народов и царств. Где не играла она самовластной роли, эта униженная и оскорбленная, не обладавшая даже священнейшим из благ – свободою идти туда, куда влечет ее свободный ум? Мы знаем людей, которые не преклоняли гордой головы перед сильными мира, в то же время безропотно творя волю слабого создания, вся сила которого в его слабости. Самсон и Далила – не легенда, а символ. Это – олицетворение двух половин человеческого рода, из которых одна действует мощью своего физического существа, а другая мощью своего внутреннего обаяния. Не женщина ли украсила жизнь первого человека и не она ли отняла у него все, что составляло его силу, красу и величие? С самого начала бытия стала она около него, но не для того, чтобы быть его спутником, а чтобы властвовать над ним, подчинить его своему игу и увлечь в своем падении. И мужчина сам наложил на себя принесенные ею цепи и без спора уступил ей первородство, не получив взамен даже жалкой чашки чечевичной похлебки…

Не все разделяли это мнение. Вольтер готов был отдать двух жен тому, кто возьмешь у него третью, Конфуций прогнал свою жену, так как она мешала его занятиям. Говорят, что один философ древности три года не поднимал глаз, опасаясь, как бы они не остановились на женщине. Мусульманские мудрецы, опираясь на Коран и опыт, вынесенный из жизни, считают женщину низшим существом и советуют мужьям, желающим пользоваться семейным счастьем: «Если ты находишься в крайне затруднительном положении и не знаешь, что делать, собери друзей своих, угости их, изложи им все дело и поступи, как они тебе посоветуют. Если нет у тебя друзей, посоветуйся с первым встречным и исполни его совет. Но если около тебя нет ни друзей, ни мужчины, с которыми ты мог бы посоветоваться, тогда изложи обстоятельно все дело жене, попроси ее совета, выслушай терпеливо всё, что она тебе скажет, и сделай совершенно наоборот». И у нас во времена Домостроя – да и тогда ли только? – женщина считалась дополнительным существом, чем-то вроде домашней мебели. Ученые исследовали её мозг и нашли, что она самой природой предназначена к тому, чтобы играть подчиненную роль под властительной ферулою мужчины. Но может ли все это изменить общее положение? Женщина – все не только в положительном, но и в отрицательном смысле. Выйдите на улицу. Если навстречу идет пожилой господин с спокойным лицом и медлительными движениями, не говорите, что он богат, что у него прочное положение в обществе, что ему нечего волноваться, так как завтрашний день не принесет ему ни огорчений, ни забот. Нет, женщина создала ему спокойствие. Она навеяла на него думу о мирном бытии под мирными небесами. Если это не жена, то дочь, если не дочь, то подруга. Наоборот, если мужчина, которого вы встретили, растрепан, измят, развинчен, – о, смело поднимите указательный палец и воскликните: «Вот следы женского влияния.» Может быть, в жизни этого человека женщина никогда не играла роли, но в таком случае, «все», которое представляет собою женщина, и будет заключаться в отсутствии женского элемента.(Сколько погибло мужчин только потому, что на их жизненном пути не встретилось женщины, которая иногда любит, иногда ненавидит – это все равно, – но которая всегда придает жизни упругость, силу и движение! Благодаря ей, родились поэты, потому что разве слышали бы мы трели соловья, если бы недалеко от него не сидела на ветке другая птичка, для которой весь его восторг и песнопение? Прозаики-беллетристы, не создавали бы романов: где встретили бы они больше всего внимания, как не среди женщин, составляющих ядро в кругу почитателей его таланта? Есть писатели для детей, для юношества, для лиц известного сословия или класса, но нет писателей для женщин, потому что роман, написанный для женщин, написан для всех. А художники? Не одна ли только женская красота являлась для них путеводной звездой в океане чувств, с которыми они погружаются в бездонное море искусства? Можно смело сказать, что если бы не было женщины, не было бы поэзии, литературы, живописи, скульптуры, музыки, не было бы красок, звуков, слов, – ничего бы не было.

Можно было бы наполнить целые тома одними только восторженными отзывами и славословиями, которыми выдающиеся представители культуры наградили прекрасную половину человеческого рода. Гёте, который любил многих женщин и сам был любим ими, говорил: «Женщина – венец творения». Шиллер возвел поклонение женщине в особый культ, восклицая в минуты высокого душевного подъема: «Чтите женщин, они вплетают небесные розы в земную жизнь». Кальдерон ставил женщину необычайно высоко. «Женщина, – говорил он, – небо, но небо это так же далеко от мужчины, как. земля от небесного свода». Везде и повсюду выступает на первый план благоговейное отношение к женщине, везде ей курят фимиам и ставят жертвенники. Даже те, которые относились к ней отрицательно, делали это потому, что сознавали неотразимость ее власти. Они убегали от женщины, но она гналась за ними, как тень, неслышная, неосязаемая, но неотступная. Монтень восклицал: «Если бы все шло по моему желанию, то я не женился бы даже на самой Мудрости, хотя бы она пламенела ко мне огненной страстью. Но напрасна борьба, мужчина должен подчиниться». Тут дело идет о законном браке, но для каждого ясно, что брак только одна из многочисленных форм отношений к женщине. Они многочисленны, потому что многочисленны и разнообразны все сферы духа и естества, в которых повелевает женщина. Не всегда она вплетает небесные розы в земную жизнь мужчины; вместо роз иногда появляется и репейник, но радости бытия так многообразны, и мало ли поэтов смотрели на горечь отравы, которую подносили им женщины, как на небесный нектар?

Женщина не только накладывает отпечаток на всё существо мужчины, она во многих случаях составляет всё его содержание. Можно сказать, что мужчина – сумма отношений к женщине. Она дает ему жизнь – высшее благо, без которого были бы немыслимы всякие другие блага, а когда жизнь уже есть, она является к нему в виде любимой матери, для которой нет ничего, чем бы она ни пожертвовала, когда дело идет о её родном детище. Затем она приходит к нему в виде отдаленной мечты, бледной и неясной, озаряющей первые проблески его самосознания, когда он находится еще на школьной скамье, но увлекается уже мыслью в лабиринт чувств. О, как радужны и невинны эти мечты, окутанные дымкою запретности и тайны! А когда заря юности всходить в его душе, украшая ее самыми причудливыми узорами и красками, она становится на его дороге молодой очаровательной девушкой и дарит его нежным поцелуем, первым поцелуем, магическое действие которого он тщетно искал бы в поцелуе матери. Затем она сопровождает его на жизненном пути в виде жены, сестры, дочери, подруги. Она бережет его покой, подслушивает его заветные думы, охлаждает излишний жар, ослабляет излишний холод. Где тот мужчина, который, пройдя сквозь горнило женского влияния, не очистился бы сердцем и душой, если даже он порочен, и не захотел бы помириться с миром, не захотел бы любить, молиться и веровать добру, как захотел лермонтовский Демон после встречи с Тамарой? И разве не этот процесс духовного возрождения под влиянием женщины так ярко живописует Пушкин, который также много любил на своем веку, в маленьком, но удивительном по яркости и выпуклости стихотворении[1 - А. С. Пушкин. «А. П. Керн».], кстати сказать, также посвященном женщине?

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
Душе настало пробужденье
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.

Есть прекрасная легенда. Я слышал ее еще юношей и не помню, какому народу она принадлежит; но она так ярко рисует значение женщины в жизни мужчины, что лучшую иллюстрацию для оттенения идеи в самой наглядной форме трудно найти. Это было во времена седой старины, когда Божество только что создало землю, треножник своего величия, и человека, который мог бы созерцать это величие. Он не был Адамом, потому что легенда относится к языческому народу, но он был одинок, как Адам, и блуждал по бесцветным полям пустынного Эдема, равнодушный и унылый, напрасно отыскивая, предмет, который чем-нибудь приковал бы к себе его глаз или ухо. Все было пустынно и мертво. Вселенная только что вышла из великой мастерской Божества и ничем не радовала его нетронутого сердца. Долго блуждал человек и, наконец, взмолился:

– О, Всесильный, Ты дал мне глаза, чтобы видеть, но все кругом так мертво и однообразно! Я устал смотреть на безжизненный простор полей, потому что в нем все серо и однообразно. Нет ни одной точки, на которой я мог бы остановить опечаленные взоры.

Не успел он вымолвить последнего слова, как около него показался незнакомый предмет. То была роза. Ея нежные лепестки как бы сложились в боязливую семью и с легким трепетом тянулись к устам человека. И человек ожил. Он был счастлив. Он обожал невиданный цветок всею силою первобытного чувства. Целые дни проводил он в созерцании неожиданного гостя, и уста его безустанно шептали слова благодарности Божеству, величественно восседавшему на своем треножнике.

Но недолго продолжалось это счастье. Человек устал в беспрерывном общении с неземным созданием, которое было прекрасно, но ничем не могло ответить ему на пылкое чувство. Ему нужно было существо, которое умело бы ласкать его слух, наполнять воздух звуками своего голоса, и он снова взмолился:

– О, Всесильный, Ты дал мне слух и создал во мне потребность не только говорить, но и слышать, как говорить другие. Неполно мое счастье, Всесильный.

И опять совершилось чудо: не успел он промолвить последнее слово, как около него запорхала птичка. Послышалось веселое щебетание. Переливы не слышанных раньше звуков задрожали в воздухе жизнерадостными аккордами, вливая в его сердце потоки нового, не изведанного чувства. Человек был опять счастлив. Дивные краски цветка ласкали его зрение, аккорды песни очаровывали слух. Он был полон блаженства и его уста шептали слова любви и признательности.

Но прошло много лет, и человек снова взмолился:

– О, Всесильный, Ты дал мне жизнь и блага жизни, но не дал существа, которое могло бы принять участие в моей радости. Ласка нужна мне, Всесильный. Я устал в созерцании безмолвной красоты цветка и не радует меня веселое чириканье птички, которая чуждается меня и улетает, когда я протяну к ней руку.

И вдруг – о, чудо! – не успел он вымолвить последнего слова, как появилась собачка. С радостным визгом и лаем подбежала она к человеку, вскочила к нему на колени, бросилась на грудь и начала лизать его лицо и руки. Какой восторг! Какое упоение! Да, только этого милого, доброго, преданного существа ему недоставало! Она не отходит от него ни на шаг, бережет его сон, согревает его любовным жаром. Теперь у него все. Больше ему ничего не нужно, ничего…

Но Божество, восседая на треножнике своего величия, земле, неспокойным оком созерцало радость первого человека и думало о судьба первенца, для которого не настала еще минута полного счастья. Оно видело, что человек не доволен еще жизнью, что около него нет предмета, который мог бы ему заменить все прежние, который цвел бы, как роза, чирикал бы, как птичка, и ласкался бы и был предан, как это маленькое доброе животное, никогда не отходящее от него ни на шаг. Оно знало, что человеку нужен еще разумный друг и сознательный товарищ и что до тех пор, пока не будет у него этого товарища и друга, он будет по-прежнему томиться и тосковать. И человек действительно взмолился вскоре.

– О, Всесильный, я всем доволен и благодарен за все. Но не преступен я, если сердце просить иного, лучшего. Ты дал мне разум и волю, Ты вселил в меня потребность стремиться и желать. Когда же успокоится мой тревожный ум? Когда же сам я скажу себе: «Довольно»?

И исполненным мольбою взором человек взглянул в ту сторону, где сидело Божество на своем величественном треножнике. О, чудо, Божества больше не было! Оно унеслось в беспредельные пространства Вселенной, а на Его месте, вся в цветах радуги, озаренная небесным сиянием, светлая, как улыбка младенца, и прекрасная, как мечта, сидела женщина.

Легенда прибавляет, что человек больше ничего не требовал…



    М. Дубинский.




Глава I

Поэты





I. Греция






Поэтам – мы отдаём первое место. Поэты всегда высоко ставили культ женщины. Они окружали ее ореолом, поднимали на высокий пьедестал, посвящали ей свои думы, для неё расточали пыл души, ей в жертву приносили лучшие мечты и надежды. Можно сказать, что поэзия родилась вместе с женщиною и в то время, когда праматерь Ева вышла из Адамова ребра, Адам уже был поэтом.

Нечего говорить, что в античном мире поклонение женщине было особенно сильно развито. Древний грек или римлянин умели лучше своих отдаленных потомков созерцать красоту в её первоисточнике – женщине. Все эти многочисленные произведения искусства, завещанные нам седой стариной, являются только ярким доказательством мощи, которою пользовалась тогда женщина, и как бы воскрешают перед нами идеи и чувства далекого прошлого. Недаром древние художники так усердно работали над воспроизведением красоты женского тела, недаром они считали высшей задачею искусства извлечение из мрамора божественных форм, которыми наградили женщин олимпийские боги, бывшие также большими поклонниками женщины. Мы говорим «женщины» в узком смысле этого слова, потому что древние ценили в женщине не её ум, не добродетель, не общественные таланты, а красоту, иными словами – чисто физическую сторону её существа. Чем это объясняется – известно. Женщина была побочной величиною. Она играла роль в семье, но не как равноправный член её, а как второстепенная единица, все функции которой заключались в рождении детей и уходе за хозяйством. Как остроумно выражается Шерр, говоря о спартанской женщине: «Супружеские отношения не шли дальше чисто животных потребностей, и это потому, что брак, но закону Ликурга, обращался в рационально устроенный завод для распложения людей».[2 - И. Шерр «Исторические женщины». Пер. Н. Есипова, стр. 8] Женщина пользовалась безусловным поклонением мужчины, но тот же мужчина держал ее за тремя замками в своем тереме, который не уступит нынешним гаремам в Турции, держал, как драгоценную вещь, которую прячут в ящик и вынимают только тогда, когда отправляются в многолюдное собрание. Впрочем, и в многолюдные собрания не выводилась древняя женщина, если не считать религиозных церемоний.

Вполне понятно поэтому, что в обществе должны были играть большую роль гетеры. Замкнутая, подчиненная, почти рабская роль древнегреческой или римской женщины делала ее существование незаметным. Между тем потребность в женском обществе была очень велика, так как женщина, как сказано, являлась главной носительницей высшего начала, перед которым преклонялся грек или римлянин, – красоты в её высшей, законченной форме. Вот почему, говоря о древней женщине, как о свободной представительнице общества, приходится иметь в виду только гетеру. Ей, этой легкомысленной, развратной, но прекрасной жрице чувства, ей, продававшей свою любовь за деньги, но в то же время умевшей вливать в душу созерцателя её красоты невыразимую радость и блаженство, – ставились статуи, воздвигались мавзолеи и курился фимиам не только в переносном, но, и в истинном смысле слова, потому что существовали храмы посвященные любви и страсти. Даже такой идеалист, как Платон не восставал против внебрачных отношений между представителями обоего пола. Все, что было знатного и талантливого, пресмыкалось во прахе перед гетерами и несло к их ногам славу, талант, богатство. Даже правосудие склоняло перед ними свое знамя, и когда адвокат Фрины, не находя достаточно сильных аргументов, чтобы повлиять на её судей, сорвал с неё покровы, – суровые, грозные, беспощадные судьи сменили гнев на милость и вместо обвинительного вынесли оправдательный приговор.




Анакреон и гетеры


Оглядывая мысленно длинную галерею поэтов, завещавших миру свои мечты и восторги, невольно останавливаешься на Анакреоне, этом древнейшем и пламеннейшем представителе науки страсти нежной, которую к тому же он довел до последнего слова. «В лице Анакреона, – говорить профессор Дублинского университета Дж. П. Магаффи, – мы видим утонченнейшего придворного, поклонника вина и любви, человека, исчерпавшего до дна все человеческие наслаждения и не знавшего никакого горя, кроме появления седин на его голове и пренебрежения статных юношей и красивых девушек к начинавшейся его старости. Он не вмешивался в политические дела, не давал серьезных наставлений по вопросам нравственности, стоял особняком от всех высших целей и стремлений его времени; он был по преимуществу „вольным певцом незанятого дня“, „любимым поэтом роскошного и чувственного двора“[3 - Поликрата Самосского.]. Резкие нападки на Артемона были, кажется, вызваны эротической ревностью; гимны к Дионису не имели религиозного характера, а просто являлись светскими произведениями. Это отсутствие серьезности проникало в самую глубь его натуры».[4 - Дж. П. Магаффи. «История классического периода греческой литературы». Пер. А. Веселовской, стр. 179.] Вот на кого оказывала сильное влияние женщина. Вот поэт, творческая деятельность которого носит на себе яркий отпечаток огня, переполнявшего его сердце. Нет ни одного поэта во всемирной литературе, который довел бы до такой полноты и законченности культ женской красоты и сумел бы сохранить свое миросозерцание нетронутым до конца дней.

Славлю нежного Эрота:
Он сильнее всех богов;
Он царит в венце, сплетенном
Из бесчисленных цветов.
Смертных мощный укротитель,
Он самих богов властитель.[5 - Пер. А. Мея. Сочинения.]

Нечего говорить, что в своих стихотворениях он воспевает только гетер, господство которых особенно усилилось в царствование Пизистрата, захватившего власть в отсутствие сурового Солона и вместо строгих нравов насадившего Афины предметами искусства и легкими взглядами на жизнь. Называть имена женщин, которых любил Анакреон, бесполезно: их было много – во-первых, а во-вторых, он, может быть, вряд ли отличал одну гетеру от другой и во всяком случае мало печалился, если какая-либо из его возлюбленных не обращала на него внимания. Он сам указал на свое легкомысленное перепархивание от одной женщины к другой в грациозном полушуточном стихотворении, озаглавленном: «Любовницам»:

Все листья на деревьях
Ты верным счетом знаешь,
И на море широком
Все волны сосчитаешь –
Сочти ж моих любовниц!
В Афинах для начатка
Ты запиши мне двадцать
И полтора десятка.
Потом считай в Коринфе
По целым легионам:
Уступит вся Эллада
В красе коринфским женам
Теперь сочти в Лесбосе,
В Ионии, в Родосе,
И в Карии… пожалуй –
Две тысячи… немного…
Что скажешь? Отвечай же:
Далеко до итога!
Нисирским и канотским
Не свел еще я счета…
Да в Крите всеобильном,
По городам Эрота,
Где таинства уставил
Любви законодавец.
Сочти вдобавок к прежним,
Души моей красавиц.
Но как их сосчитаешь
Спрошу тебя заране –
За Кадиксом, за Индом
И в дальней Бактриане?[6 - Пер. А. Мея.]

Одну только «белокурую Эврипилу» Анакреон любил, по-видимому, глубоко, так как написал бранное стихотворение по адресу соперника, называя его бродягою и рассказывая, что прежде он носил дырявый плащ, истертую шапку и деревянные подвески, таскался с торговками и разгульными женщинами и позором добывал себе хлеб, а теперь он ездит в колеснице и носить золотые серьги и зонтик из слоновой кости[7 - Г. Штолль. «Великие греческие писатели». Перев. О. Морозова. Стр 104–105.]. Такая ругань в устах столь чистого эпикурейца, как Анакреон, несомненно свидетельствует о сильном чувстве.

Было бы, конечно, странно порицать Анакреона за жар души, растраченный в пустыне, или, что то же, за пылкую страсть к гетерам. Время было такое. Умный, красноречивый Пизистрат сумел уловить основную черту характера афинского народа и, увлечь его жизнью, свободной от стеснительных уз морально-политического кодекса, навязанного ему Солоном. Недаром последний так сильно негодовал, когда, вернувшись на родину, увидел, что все труды его напрасны, что от великолепного здания афинской гражданственности, выстроенного им искусной рукой, не осталось и камня на камне. Он мог излить горечь тоски своей в стихотворении «Бедствия афинян», в котором восклицал: «Афиняне, не приписывайте вашего бедствия богам: оно порождено вашим развратом! вы сами придали силу гнетущим вас рукам!»[8 - Заметки Мея об Анакреоне. Сочинения, т. 3, стр. 101.]. Этим отчасти объясняется также и развращенность нравов, заставлявшая даже наиболее светлых людей своего времени искать наслаждений в неестественных пороках, которые, впрочем, и пороками тогда не считались, так как создали целый контингент мужчин с женоподобными лицами, открыто торговавших своей красотою не хуже любой гетеры. Анакреон не был свободен от упрека в этом отношении, и можно смело сказать, что, если женщина играла в его жизни и поэзии огромную роль, то не менее огромную роль играли также и мужчины. Как и гетер, их было в то время очень много, и Анакреон увековечил их имена в своих стихотворениях, принадлежащих к перлам его вдохновения. Наиболее известные из них: Вафилл, Смердис, Клеобул, Симола. Читая песни знаменитого поэта, посвященные этим лицам, невольно удивляешься искренности чувства и нежности настроения, которое могло быть навеяно только глубокой привязанностью. Вот, например, маленькое стихотворение, озаглавленное: «Вафиллу».

Ляжем здесь, Вафилл, под тенью,
Под густыми деревами,
Посмотри, как с нежных веток
Листья свесились кудрями.
Ключ журчит и убеждает
Насладиться мягким ложем.
Как такой приют прохладный
Миновать с тобой мы можем?[9 - Пер. А. Мея.]

Современники Анакреона не только не находили ничего возмутительного в песнопениях Анакреона, посвященных красавцу-мужчине, но поставили даже бронзовую статую Вафилла в храме Геры в Самосе…

Мы пройдем мимо этих безобразных сторон человеческого духа, объясняемых только своеобразными взглядами на жизнь, и если упомянули о них, то только потому, что корень их кроется в том же стремлении к идеальной красоте, воплощением которой являлась женщина. Вафилл или Клеобул уже не были мужчинами в глазах Анакреона Описывая их в своих грациозных стихотворениях, он делает то же самое, что делают всякие поэты при описании цариц своего сердца, т. е. тщательно рассказывает, какие у него глаза, шея, волосы, цвет лица, руки. И проявления чувства были те же. Страсть и нежность чередовались с ревностью или охлаждением. Особенно поучительно в этом смысла отношение Анакреона к фракийскому мальчику Смердису. Тиран Поликрат, рассказывает Штоль[10 - Г. Штолль. «Великие греческие писатели». Перев. О. Морозова. Стр 102.], получил его в подарок от фракийских греков и питал к нему большую привязанность. Анакреон также проникся к нему нежным чувством. И вот между поэтом и тираном завязалась тонкая, но серьезная борьба: один старался привлечь к себе мальчика прекрасными песнями, другой – подарками. Озлобленный и ревнивый Поликрат приказать остричь роскошные кудри мальчика и тем обезобразил его. И Анакреон пишет по этому поводу прочувствованные стихотворения, в которых выражает и сожаление, и грусть.

Повторяем, только одним влиянием времени можно объяснить эту странную аномалию, которую так метко истолковал один из лучших иностранных переводчиков Анакреона Денне-Барон, когда писал: «Но что сказать о пылкой привязанности поэта к красавцу Клеобулу, к нежному Мемсту, к юному Вафиллу, этому идеалу всех совершенств? Мы можем сказать вот что: одни только целомудренный музы, одни во всей Греции, покраснели и опустили покрывала, когда на Олимпе, за трапезою Зевса, юный виночерпий Ганимед сменил девственную Гебу»…[11 - Мей. Заметки об Анакреоне.]




Архилох и дочери Ликамба


Не один только Анакреон из древних поэтов подчинялся чарам любви и не на одного только его поэтическое творчество влияли женщины. Об Архилохе, например, этом ярком представителе элегии, распространившейся из Ионии по европейской Греции (жил в VII веке до Р. X.), народное предание рассказывает, что он влюбился в младшую дочь одного паросца Ликамба, который сначала дал было согласие на брак его дочери с поэтом, но потом взял свое обещание назад. По свидетельству Штолля[12 - Г. Штолль. «Великие греческие писатели». Перев. О. Морозова. Стр 59.], Архилох, по-видимому, страстно любил красивую девушку «с ароматными волосами, которая могла бы свести с ума любого старика». Когда он видел, как она играла миртовой веткою и свежей розою и кудри ее волнами рассыпались по плечам, тогда «любовь вполне овладевала им, так что он, полумертвый, чувствовал боль во всем теле». Когда же отец её, может быть вследствие бедности молодого человека, а может быть и вследствие его неприятного для многих образа мыслей, «нарушил великую клятву, данную за дружеским хлебом-солью», тогда оскорбленный поэт, «который ничего лучшего не мог сделать, как отплатить злом тому, кто с ним зло поступил», в страшном гневе начал в стихах своих осыпать Ликамба и его дочерей такими позорящими насмешками, что несчастные со стыда и отчаяния все повесились.

Здесь мы видим один из ярких примеров любви, которая под давлением обстоятельств превращается в сильную ненависть, не только отражаясь известным образом на характере творческой деятельности поэта, но придавая ей совершенно другую окраску. Велико же должно было быть влияние любимой девушки, если из мягкого, светлого, элегического поэта Архилох сделался неумолимым мстителем и карателем предмета собственной страсти.




Алкей и Сафо


Может быть, не столь трагической, но во всяком случае столь же неудачной была любовь другого греческого поэта Алкея, современника Архилоха, к Сафо. Богатый аристократ, для которого были открыты все радости жизни, Алкей по натуре и роду поэтической деятельности очень напоминал Анакреона. Как и юношеский певец, который ничего другого не мог петь, кроме любовных чувств, и меланхолически восклицал, отуманенный винными парами:

Хочу я петь Атридов,
И Кадмов петь охота,
А Барбитон струнами
Поет мне про Эрота[13 - Пер. А. Мея.].

Так и Алкей воспевал Вакха и Афродиту, посвящая им большую часть своих поэтических порывов, и, конечно, такая изящная, красивая и богато одаренная талантом девушка, как Сафо, не могла не привлечь к себе его внимания и внушить серьезную страсть. Алкей и Сафо были несомненно близки между собою, но близость эта не перешла за пределы доброго товарищества.

Это видно из одного стихотворения Алкея, в котором, называя Сафо «пышвоволосою, величественною, приятно улыбающейся», поэт говорит, что хотел бы признаться ей в любви, но не может. «Сказал бы я, но мне стыдно».

На это Сафо отвечала: «Если бы то, чего ты желаешь, было хорошо, если бы то, что ты хочешь сказать, было не позорно, то стыд не смутил бы тебя и ты свободно высказал бы все свои желания»[14 - Г. Штолль. «Великие греческие писатели». Перев. О. Морозова. Стр 83.].




Пиндар и Коринна


Переходя от изнеженного, преданного наслаждениям Алкея к величавому Пиндару (родился в 522 г. до Р. X.), приходится отметить, что в области женского влияния нет разницы между легкомыслием и солидностью мужчины. Любви все возрасты покорны. Серьезный, задумчивый, глубоко религиозный, он не ускользнул от женских чар, хотя влияние это выразилось, насколько известно, только в постоянном антагонизме с поэтессою Коринной.[15 - Д ж. П. Магаффи. «История классического периода греческой литературы», пер. А. Веселовской, стр. 193 и 207. Рядом с Коринной Пиндару пришлось еще сталкиваться с другой поэтессой Миртиссой, о которой, однако, известно очень мало.] Встретился он с нею в своем родном городе Беотии (в Фивах), после того как, научившись стихотворному искусству и приобретя достаточно познаний в Афинах, он вернулся туда двадцатилетним юношей, чтобы всецело отдаться своим поэтическим наклонностям. Первоначально отношения между поэтом и Коринной были дружеские. Поэтесса даже играла роль наставницы по отношению к Пиндару и часто черпая из мифов темы для вдохновения, упрекала поэта за то, что он относится совершенно индифферентно к этому неиссякаемому источнику возвышенных дум и поэтического настроения. Пиндар послушался и написал гимн, в котором привел все известное ему из области мифологии. Коринна рассмеялась, когда ее поэтический ученик и приятель поднес ей свое стихотворение, и воскликнула: «Надо сеять горстью, а не целым мешком!». Очень может быть, что Пиндар послушался. Об этом история умалчивает, точно также как она умалчивает о дальнейших отношениях его к своей наставнице и подруге. Можно только догадываться, что окончились они далеко не благополучно. По крайней мере, имеются сведения, что между Пиндаром и Коринною происходили одни лишь ссоры. Так, известно, что она порицала Пиндара за пользование формами других диалектов и нежелание писать на чистом родном языке. Так как беотийцам было, конечно, приятнее читать произведения на собственном языке, то на поэтических состязаниях пальма первенства предоставлялась Коринне. Пять раз она одерживала над ним победу. Пиндар злился, негодовал, приписывал успехи не ее таланту, а красоте, и в конце концов прозвал даже «свиньею». Штолль старается снять с величавого Пиндара упрек в употреблении таких непозволительных в порядочном обществе слов указанием на то, что слово «свинья» не имело тогда того ругательного значения, какое принадлежит ему теперь; но сомнительно, чтобы свинья когда-либо пользовалась почетом.




Эврипид и Хирилла


Обобщал ли Пиндар свое чувство к Коринне, и иными словами, сделался ли он женоненавистником или, по крайней мере хулителем слабого пола, неизвестно, но другой великий поэт древности, Эврипид, им сделался. Благодаря неблагоприятным условиям семейной обстановки, жизнь его сделалась даже сплошной драмой. Один из величайших представителей древней трагедии, относительно которого Фукидид отозвался, что могилою ему служит вся Греция, а отечеством Афины и вся Эллада, пользовался большим почетом, как поэт и гражданин, но был очень несчастлив у себя дома. Обладая угрюмым, молчаливым характером, он любил уединение, чуждался веселья и, конечно, не ему было пленять сердца прекрасных современниц. Этим, может быть, и объясняется то, что первая жена его, Хирилла, стала ему изменять. Он развелся с нею, несмотря на то, что у него были от этой жены два сына. Судя по всему, это была легкомысленная женщина, не брезгавшая даже рабом Эврипида. Измена любимой женщины не могла не повлиять на мировоззрение великого поэта, и он выразил свои горькие чувства в драме «Ипполит», в которой сильно нападает на женщин и устами своего героя высказывает такие мысли: «О, Зевс, ты омрачил счастье людей тем, что произвел на свет женщину! Если бы ты хотел поддержать человеческий род, то должен был бы устроить так, чтобы мы не были обязаны женщинам своей жизнью. Мы, смертные, могли бы приносить в твои храмы медь или железо, или дорогое золото и взамен получать детей из рук божества, каждый сообразно со своим приношением; и эти дети вырастали бы в доме отца свободно, никогда не видя и не зная женщин. Ибо ясно, что женщина – величайшее бедствие».[16 - Г. Штолль. «Великие греческие писатели». Перев. О. Морозова. Стр 213.]

С тех пор Эврипид не перестал обнаруживать свои враждебные чувства при каждом удобном или неудобном случае. Даже в таких произведениях, как «Финикиянки», в которых злобному чувству к женщинам отведено меньше всего места, встречаются колкие замечания по адресу женщин вроде следующего:

Не попадай к подругам на язык –
Ведь женщины всегда прибавить рады,
И их уста злоречия полны,
Когда они одна другую судят.[17 - Перевод И. Анненского, «Мир Божий» № 4, 1888, стр. 11.]

Впрочем, горе не исправило Эврипида. Он развелся с легкомысленной женой, но только для того, чтобы жениться на другой. Такова власть женщины. К сожалению, и вторая жена не оказалась на высоте своего призвания: она сбежала. Эврипид мог после этого дать полную свободу своему горькому чувству, и действительно, в своих дальнейших произведениях он громит женщину всеми бичами своего огромного таланта. Сохранился рассказ, по которому женщины, раздраженные дурными отзывами Эврипида, напали на него однажды во время празднества и даже хотели убить, но пощадили после того, как он дал обещание больше никогда не отзываться дурно о женщинах. Штолль считает этот рассказ вымышленным, полагая, что он был навеян комедиею Аристофана «Женщины на празднике Фесмофорий», в которой с свойственным Аристофану юмором передается, как женщины, собравшись на праздник Фесмофорий, где между ними царствует полное согласие, устраивают суд над поэтом, чтобы приговорить его к смертной казни; как Эврипид, опасаясь за свою участь, ищет кого-нибудь из мужчин, который, одевшись в женское платье, принял бы участие в собрании женщин и защищал бы там поэта; как эту роль берет на себя тесть Эврипида; как его узнают и привязывают к столбу, чтобы судить за незаконное вторжение в женское общество; как Эврипид бросается в храм и вымаливаете себе прощение обещанием больше никогда не поносить женщин. Но ведь и сам Аристофан мог написать свою комедию на основании действительного факта. По крайней мере, такой факт не заключает в себе ничего невероятного, если принять во внимание нравы времени, огромное значение, которым пользовались женщины, и выводящее из ряда вон женоненавистничество виднейшего представителя периода упадка греческой трагедии.

Впоследствии, через много веков, Эврипид нашел себе повторение в лице одного из представителей скандинавской литературы – Стриндберга. Как и Эврипид, Стриндберг ненавидел женщин, был два раза женат и впоследствии отрекся от своих первоначальных чувств. Новое доказательство того, что история очень мало изменила в отношениях между мужчиною и женщиною и что женщина действительно составляет в настоящее время все, как это было два тысячелетия тому назад…




II. Рим








Овидий


Если бы мы говорили о римских поэтах, как поэтах, то, конечно, прежде всего необходимо было бы провести параллель между ними и греческими поэтами. Тогда пришлось бы указать на разницу между характером творческой деятельности тех и других, указать на влияние времени, обстановки, житейских условий, общего показателя культуры. Но мы говорим о поэтах, как о людях, как о носителях известных страстей и влечений, а в этой области сглаживаются всякие различия и получают буквальный смысл слова: «несть ни эллин, ни иудей». Римские поэты любили, страдали, наслаждались, разочаровывались так же, как и греческие, как и всякие другие поэты, у которых слишком чувствительны нервы и впечатления быта переживаются более сильно и глубоко. Что делать? Страсти всюду роковые и от судеб спасенья нет.

На первом месте приходится поставить Овидия. Он близок нам. Его страдания в жизни и живительная поэзия, поэзия первого римского поэта, с которым мы знакомимся на школьной скамье, давно сроднили его с нами. К тому же Овидий – именно тот поэт, о котором Пушкин говорит устами старика в «Цыганах»:

Меж нами есть одно преданье:
Царем когда-то сослан был
Полудня житель к нам в изгнанье.
(Я прежде знал, но позабыл
Его мудреное прозванье.)
Он был уже летами стар,
Но млад и жив душой незлобной –
Имел он песен дивный дар
И голос, шуму вод подобный –
И полюбили все его,
И жил он на брегах Дуная,
Не обижая никого,
Людей рассказами пленяя;
Не разумел он ничего,
И слаб и робок был, как дети;
Чужие люди за него
Зверей и рыб ловили в сети;
Как мерзла быстрая река
И зимни вихри бушевали,
Пушистой кожей покрывали
Они святого старика;
Но он к заботам жизни бедной
Привыкнуть никогда не мог;
Скитался он иссохший, бледный,
Он говорил, что гневный бог
Его карал за преступленье…
Он ждал: придет ли избавленье.
И всё несчастный тосковал,
Бродя по берегам Дуная,
Да горьки слезы проливал,
Свой дальний град воспоминая,
И завещал он, умирая,
Чтобы на юг перенесли
Его тоскующие кости,
И смертью – чуждой сей земли
Не успокоенные гости!

Да, кости его действительно нуждались в успокоении. Живя в золотой век римской литературы, окруженный славою талантливого писателя, достигнув, наконец, высокого служебного положения, он должен был неожиданно не только расстаться с городом, в котором жил и был счастлив, но и уехать еще в далекую область, на край империи, в нынешнюю Констанцу, которая в то время была еще чужда культуре. Чем провинился Овидий – неизвестно. Говорят, что его стихотворения повлияли развращающим образом на дочь и внучку императора Августа. Во всяком случае любовный элемент играл несомненную роль в изгнании Овидия, как и во всей его жизни, переполненной примерами любовного экстаза. Он сам свидетельствует об этом в своей элегии «Tristiai», представляющей ни что иное, как стихотворную автобиографию:

Сердцем я мягким владел и стрелам Амура доступным,
Повод ничтожный во мне чувство любви возбуждал.[18 - Пер. М. Шелгунова.]

«Чувственная любовь, которая у Тибулла прикрывается завесою стыдливости, а у Проперция является без покрова, как законное право мужчины, – говорить Вебер, – принимает характер сластолюбия у четвертого великого лирического поэта римлян, гениальнаго Публия Овидия Назона. Ни у кого из других поэтов не отражаются так ясно, как у него, основные черты начинающегося монархического времени, сладострастие и легкомыслие образованного блестящего общества, и никто из других поэтов не отдавался с таким открытым увлечением, как он, сластолюбию этой эпохи изящества».[19 - Георг Вебер. «Всеобщая история», пер. Андреева, стр. 6] Ничего, поэтому, нет удивительная в том, что Овидий сделался жертвою своей чувственности. Достаточно сказать, что он три раза был женат. В первый раз он женился в раннем возрасте на девушке знатного рода. Сделал он это, однако, не по собственному желанно, а по требованию отца, который думал этим путем вырвать сына из среды беззаботной молодежи, прожигавшей жизнь в безделье и культе любви. Отец ошибся. Овидий не расстался с прежними привычками и, будучи женат, находился в связи с женщиною, которую воспевать в своих стихотворениях под именем Коринны. В своей автобиографии, впрочем, он обвиняет не себя, а жену.

Чуть ли не мальчиком мне недостойную женщину дали
В жены, но с нею мой брак краток, но счастию, был.

Овидий развелся с женою и женился вторично, но и второй брак был неудачен. Почему – неизвестно. Овидий не считает ее виновной перед собою, следовательно, причину нужно искать в легкомысленности самого поэта, тем более что о разводе хлопотал уже не он, а родители жены, хотя от Овидия у неё было двое детей. В пользу этого предположения говорит также и то, что, расставшись со второй женой, поэт предался разгулу, проводя жизнь в обществе той же развращенной молодежи, среди которой занимал почетное место еще до женитьбы. Наконец, он женился в третий раз, и с этой минуты жизнь его переменилась. О прежнем разгуле не было и помину, и это нужно отнести всецело насчет его жены Фабии, которая была превосходной женщиной и преданной подругой, не изменившей ему до конца жизни. Принадлежа к знатному роду, она сблизила его со двором. Любя поэзию, она благоприятно влияла на его творческий гений и не мало гордилась его славою. До выхода за Овидия она уже была замужем и имела даже взрослую дочь, что, вероятно, также играло немалую роль в ее отношениях к мужу. Овидий говорит о ней с умилением при перечислении своих жен:

Третья, со мной неразлучно прожившая долгие годы,
Ссыльного даже женой не отказалася быть.

И затем, описывая сцену прощания с женою перед разлукою, впадает в нежно-слащавый тон, свидетельствующий о глубокой привязанности.

Овидий умер в изгнании, так и не дождавшись освобождения. Жена не последовала за ним, но только потому, что этого желал сам поэт. Ему, вероятно, хотелось иметь в Риме человека, который охранял бы его имущество от врагов, и Фабия верно исполнила свою задачу, как свидетельствует об этом Овидий:

Ты, как опора надежная, дом мой спасла от падения,
Что не погиб я совсем, тем я обязан тебе:
Многие счастьем разбитым моим поживиться желали,
Ты только сделать могла, что я не нищ и не наг.
Словно прожорливый волк, бичуемый голодом, жаждет
Кровью упиться никем не стерегомых овец,
Или прожорливый коршун, вперив свои взоры на землю,
Высмотреть хочет себе труп, не прикрытый землей,
Так и один человек, мне в несчастья моем изменивший,
Жаждал достатков моих, но не позволила ты.
С помощью верных друзей моих прочь ты его устранила.
В силах ли выразить вам я благодарность, друзья?

Удивительный пример Фабии стоит почти одиноко в жизнях великих поэтов древности. Немногие женщины до нее и впоследствии умели подняться на такую высоту самоотвержения и преданности. Но пример ее заслуживает внимания еще потому, что Овидий не принадлежал к числу мужей, которые могут приковать к себе преданностью, верностью, обходительностью. Уже одно то, что ему принадлежите поэма «Ars amandi» (Искусство любить) – название, которое так хорошо можно передать словами Пушкина «наука страсти нежной», свидетельствует о том, что приковать такого человека к семейному очагу было героическим подвигом. В этой поэме перечислены средства, с помощью которых мужчина может приобрести любовь женщины, а женщина – любовь мужчины, – произведение, которое, конечно, мог написать человек, слишком искусившийся в проповедуемой им науке, тем более что порок везде рисуется им в самой соблазнительной форме. Овидию же принадлежит и другая поэма, составляющая дополнение к первой – «Remedia amoris», т. е. «Лекарства от любви», в которой он учить, как избавиться от цепей Амура. Словом, это был человек, искавший в жизни одних только удовольствий, человек, для которого наслаждения составляли все содержание бытия. Приручить такого человека и удержать на высоте, на которую он поднялся на крыльях таланта, сделать это, повторяем, – подвиг величайшего героизма, и подвиг этот совершила его жена Фабия.




Катулл и Лесбия


Совершенно противоположный пример отношения женщины к великому человеку, с которым она находилась в связи, мы видим в жизни другого знаменитого римского поэта Валерия Катулла (87–54 до Р. X.). Как и Овидий, он ведь разгульную жизнь, вращаясь в кругу молодежи, которая всё прощала, потому что сама всё делала. Его песни дышат свежестью и безыскусственностью, которые не увяли в течение двух тысячелетий. «Для Катулла, – говорит его немецкий переводчик Прессель, – предмет поэзии только то, что он чувствует. Он пишет стихи под властью ненависти или любви, радости или печали, передает исключительно настроения своей души, хотя бы и мимолетные. Потому, от его стихотворений веет свежестью, они произведения минуты, не придуманные, безыскусственные. Изображает ли он порывы чувственности словами, откровенными до неприличия, бичует ли язвительными насмешками могущественных людей, как, например, Цезаря, – он всегда оригинален. В нем проявляются последние силы умирающего республиканского духа».[20 - Георг Вебер. «Всеобщая история», пер. Андреева, стр. 66] И вот этому именно человеку пришлось встретиться с женщиной, положившей глубокую печать не только на его литературные произведения, но и на весь склад его жизни.

Штолль подробно излагает историю этой несчастной любви.[21 - Г. Штолль. «Великие римские писатели». Изд. Бакста. Стр 247–256.] Лесбия была знатная римлянка. Римские поэты обыкновенно не называли в своих песнях действительные имена воспеваемых красавиц, а сочиняли для этого подходящее имя. Таким-то образом и получилось, что настоящее имя возлюбленной Катулла было не Лесбия, а Клодия. Оно принадлежало сестре известного П. Клодия, преследователя Цицерона, женщине аристократического происхождения, известной но только красотой, но и безнравственной жизнью. Она бесстыдно предавалась пламенной чувственности и своими чарами завлекла в свои сети множество знатных легкомысленных юношей, хотя муж её, весьма почтенный Кв. Метелл Целер, был еще жив. Когда он внезапно умер во цвете сил, молва даже считала себя в праве распространять страшное подозрение, будто она ядом устранила неудобного человека со своего пути. Обладая тонким образованием и знакомством с греческой поэзией, делая и сама попытки в искусстве поэзии, она обратила свое внимание преимущественно на талантливых молодых людей и не пренебрегала никакими средствами, между прочим и материальной поддержкой, чтобы удержать их около себя. Далеко не бесчувственный к женским прелестям, Катулл также подпал ее обаяние, хотя был по крайней мере на 7 лет моложе нее, и предался ей с горячей страстностью, воображая, что он один пользуется ее благосклонностью. Когда поэт стал бывать у нее, их общим доверенным сделался любимый воробей Лесбии, которому поэт завидовал и смерть которого воспел в знаменитой песне, часто служившей предметом подражания для древних и новых поэтов. Наконец, отношения между поэтом и Лесбией дошли до той границы, за которою больше ничего уже не остается желать. Опьяненный блаженством, Катулл восклицает:

Жить и любить давай, о Лесбия, со мной!
За толки стариков угрюмых мы с тобой
За все их не дадим одной монеты медной!
Пускай восходит день и меркнет тенью бледной:
Для нас, как краткий день зайдет за небосклон,
Настанет ночь одна и бесконечный сон.
Сто раз целуй меня, и тысячу, и снова
Еще до тысячи, опять до ста другого,
До новой тысячи, до новых сот опять.
Когда же много их придется насчитать,
Смешаем счет тогда, чтоб мы его не знали,
Чтоб злые нам с тобой завидовать не стали,
Узнав, как много раз тебя я целовал…[22 - Пер. А. Фета.]

Недолго, однако, продолжалось счастье Катулла. Поэт в одно прекрасное время узнал, что любимая женщина, находясь с ним в самых близких отношениях, поддерживала такие же отношения и с другими. Катуллу осталось бросить Лесбию-Клодию, но, продолжая любить преступную женщину, он долго колебался. Наконец, он решился порвать с нею и решение свое выразил в следующем стихотворении:

Бедняк Катулл, не будь ты более шутом,
Коль видишь, что прошло, считай оно пропало.
Светило солнышко тебе живым лучом
Когда ты хаживал, как дева указала,
Любимая тобой тогда, как ни одна.
Какие игры тут бывали между вами:
Ты их желал, от них не прочь была она.
Живило солнышко и впрямь тебя лучами.
Не хочет уж она, ты тоже не хоти,
За убегающим ты не гонись, будь гордым,
Душою тверд, сноси, волненья укроти.
Прощай же, дева, ты. Уже Катулл стал твердым.
Не станет он тебя отыскивать, молить;
Как не пойдет никто, так станешь ты унылой,
Преступная, увы! Придется тяжко жить!
Кто за тобой пойдет? Кому казаться милой?
Кого тебе любить? Кому назвать своей?
Кого поцеловать? Кого куснуть больней?
А ты, Катулл, терпи с незыблемою силой.[23 - Пер. его же.]

Но коварная Лесбия сумела удержать около себя Катулла и даже заставила любить опять по-прежнему, опять считать себя счастливым в ее присутствии. И действительно, в произведениях Катулла снова зацвела любовь. К несчастью, и этот возврат к прежним отношениям не был продолжительным: Лесбия опять изменила. И опять Катулл решил ее покинуть, на этот раз уже с твердым намерением не возвращаться. В стихотворениях, написанных им в эту пору, уже сквозит явное охлаждение к падшей женщине, хотя и тут по временам страсть вспыхивает в нем с прежней силой.

Таким образом, сердечный роман Катулла оказался неудачным. Нечего говорить, что он сильно повлиял на направление его поэтического творчества, до того сильно, что некоторые критики делят художническую деятельность Катулла на три периода: до встречи с Лесбией, во время связи с нею и, наконец, после разлуки; В произведениях, написанных в эти три периода, одинаково проглядывает крупный талант, но в то время, когда стихотворения второго периода дышат мягкой теплотой, изнеженностью и искренностью, стихотворения третьего периода носят мрачный характер. Любовь Лесбии окрасила творчество Катулла всеми цветами радуги, но она же накинула на него черный флёр, от которого поэт не освободился до самой смерти.




Гораций и гетеры


Но вот поэт, относительно которого можно сказать, что женщины составляли в его жизни все или ничего, – Гораций. Он не был женат, а что касается его возлюбленных, то их до того много, что остановиться на какой-нибудь из них, сказать, что та или другая занимала в его сердце больше места в сравнении с другими, – нет почти возможности. Они все были близки ему, он им всем пел восторженные гимны, и эротическая страсть, которою было проникнуто все его существо, как у настоящего представителя века Августа, мощным потоком катится по всей его творческой деятельности, одинаково омывая, очищая, облагораживая всех легкомысленных представительниц прекрасного пола, когда-либо приковывавших к себе его внимание.

Нужно ли говорить, что всё это были гетеры? В то время, когда жил Гораций, женщина, как и в Греции во времена Анакреона, играла весьма жалкую роль или, вернее, не играла никакой роли.

Одна только осталась у неё область, в которой она владела к царила, как полноправная хозяйка, – область любви и чувственности. Матроне-жене – места здесь не было, а если ей удалялось иногда нисколько блесток игривого чувства, то только в том случае, если она сама сходила с пьедестала матери, чтобы унизиться до разгула гетер. Таким образом, понятие «женщина» сливалось с понятием «гетера», и если мы в произведениях древних писателей читаем славословия по адресу женщин, по временам самые возвышенные и безгрешные, то должны все-таки помнить, что та, которой посвящались эти излияния, никогда не была безгрешной.

В кругу этих именно падших, но прекрасных созданий черпал Гораций материал для вдохновения. Был еще один разряд падших женщин, открыто торговавших своими прелестями на улицах и у цирка, но они не входили в категории гетер, которые представляли нечто вроде отдельного класса и занимали в обществе совершенно определенное положение. Обыкновенно это были женщины рабского происхождения, подготовлявшиеся с детства в будущему позорному промыслу, который, как уже сказано, тогда позорным ее считался. Существовали даже особые спекулянты, занимавшиеся воспитанием рабских девочек в расчете на то, что они со временем продажей своего тела окупали их расходы[24 - Благовещенский. «Гораций и его время». 2-е издание 1878 г., стр. 158.]. Расходы были немалые, так как для того, чтобы прельщать развращенных, но тонких знатоков красоты того времени, гетере нужно было стоять на высоте современной образованности. У них были настоящие салоны, и в этих салонах собиралось все, что было светлого и знатного в древнем Риме. «В славныя времена империи прелестница в Риме жила барыней-щеголихой, держала слуг, принимала гостей, давала обеды и ужины, сияла не только красотою, но и умом, грацией, образованностью, нередко пела прекрасно и сочиняла миленькие стихи, всегда могла поддержать занимательный разговор о литературе и искусствах. У нее собиралась вся модная аристократ. Нужно было иметь счастье, чтобы быть ей представленным, и обладать на это ясными правами – знатности, ума, славы или богатства. Некоторые из новейших актрис, прославившихся умом, красотою, роскошью своего дома, приятностью беседы, отборностью общества и непостоянством сердца, отлично напоминают собою этих древних барышень. Поэты, артисты, консулы, трибуны, ораторы, сенаторы, эдилы, князья из рода цезарей ухаживали за знаменитейшими прелестницами, добиваясь их милости и любви. У Пенелопы, со всей ее целомудренностью, конечно, никогда не было столько обожателей. По городу разгуливали они в щегольских носилках, заменявших кареты, жили в Эсквилине, имели в цирке и амфитеатре свои ложи, принадлежавшие к числу мест весьма порядочных и благородных, ходили в храм приносить жертвы, как все свободные люди, и пользовались даже правами римского гражданства, получая наследства, и часто огромные». В этих именно салонах и вращался Гораций.[25 - «Горациевы возлюбленные». Библ. для чтения, 1850 г., 99, стр. 103–104. Статья не подписана.]

Из сказанного видно, что перечислять гетер, так или иначе приходивших в соприкосновение с Горацием, было бы таким же неблагодарным делом, как перечислять гетер, которые находились в связи с Анакреоном. Все они совершенно одинаковы, каковы бы ни были их имена. И Фидилия, и Лида, и Барина, и Филлида, и многия другие, которым Гораций посвящал свои поэтические досуги, все это были женщины, выкроенные на один лад и занимавшие одно и то же положение в обществе. Только по степени нежности, с которою Гораций расточает похвалы той или другой гетере, можно судить о глубине его привязанности к ней. Этими легкомысленными женщинами, к которым особенно благоволил римский поэт, были, по-видимому, Лидия и Барина. Вот удивительная по красоте и естественности чувства ода к Лидии, превосходно переведенная нашим поэтом[26 - А. Фетом.]:



Гораций

Доколе милым я еще тебе казался,
И белых плеч твоих, любовно горя,
Никто из юношей рукою не касался,
Я жил блаженнее персидского царя.

Лидия

Доколь любовь твоя к другой не обратилась,
И Хлои Лидия милей тебе была,
Счастливым именем я Лидии гордилась
И римской Илии прославленней жила.

Гораций

Я Хлое уж теперь фракийской покорился,
Её искусна песнь и сладок цитры звон;
Для ней и умереть бы я не устрашился,
Лишь был бы юный век судьбами пощажен.

Лидия

Горю я пламенем взаимности к Калаю,
Тому, что Орнитом турийским порожден;
И дважды за него я умереть желаю,
Лишь был бы юноша судьбами пощажен.

Гораций

Что если бы любовь. Как в счастливое время,
Ярмом незыблемым связала нас теперь?
И русой Хлои я с себя низвергнув бремя,
Забытой Лидии отверз бы снова дверь?

Лидия

Хоть красотою он полночных звезд светлее,
Ты ж споришь в легкости с древесною корой,
И злого Адрия причудливей и злее –
С тобой хотела б жить и умереть с тобой.

Что касается Барины, то она, судя по одам Горация, отличалась постоянным вероломством и ветреностью, но зато и редкой красотой. Он расточает ей похвалы, но в то же время клеймит ее измены и говорить, что ни за что не поверит словам возлюбленной, разве только каждая ложь будет ей стоить безобразия в виде наказания. Тогда, конечно, Барина была бы искренна; но до тех пор он может наслаждаться только ее чувственностью, но не любовью.

Последней любовью Горация была, по-видимому, гетера Филида, но при всем желании указать на отличительные черты ее характера, нет возможности поставить ее в стороне от прочих гетер. Как и Лидия, она чувствует крупинку страсти к Горацию, но, как и та, она любит в то же время другого, и оба эти различные чувства как-то укладываются в ее душе, не мешая друг другу. Впрочем, и Горацию ничто не мешало любить в одно и то же время многих Филид.




III. Италия и Испания








Данте и Беатриче


В истории отношений между женщинами и выдающимися представителями культуры вряд ли можно найти столь яркий пример пламенной и в то же время идеальной и платонической любви, какую великий итальянский поэт Данте питал к предмету своего сердца – Беатриче. Трудно даже назвать это чувство любовью. С тех пор, как существует человечество, взаимное тяготение между представителями и представительницами обоих полов выражалось в разнообразнейших формах. Люди разорялись, совершали растраты, расстраивали семейный мир, убивали, лишали себя жизни, но ни в одном из этих случаев любовь не достигала той силы напряжения, можно сказать, той выпуклости и упругости, который сквозят в отношениях Данте к дочери Фалько Портинари. Оттого-то долгое время не хотели даже верить, что Беатриче действительное лицо, и думали, что она плод фантазии, аллегорическое изображение идеальной женщины вообще, в которой воплощены все совершенства. Это тем более удивительно, что Данте ничего общего не имел со своей возлюбленной. Он почти не был с нею знаком, хотя она и удостоила его поклоном во время знаменитой встречи, отразившейся на всем существе и поэтическом творчестве пламенного поэта. Такой любви действительно не знало еще ни одно сердце, бившееся в груди великого человека. Она – единственная. И сколько ни рыться в истории людей, ознаменовавших свою жизнь подвигами добра или гения, другого примера, нет и никогда не будет.

Данте начал любить еще в детстве, но вполне понял свое чувство только спустя много лет, сделавшись зрелым юношей. Это произошло неожиданно для прочего мира, но не для великого поэта, в душе которого нежное чувство, вспыхнув слабою искоркой, начало мало-помалу разгораться сильнее и сильнее, ярче и ярче, пока, наконец, не превратилось в огромное зарево душевного пожара. В своей «Новой (или обновленной, как некоторые переводят) жизни» (Vita Nuova), этом благоуханном романе, в котором Данте сам рассказывает историю своей любви, не оставлено ни малейшего сомнения насчет времени зарождения его чувства. «Уже девять раз, – пишет он в самом начале, – со дня моего рождения небо с его светилами возвратилось на то же самое место, когда впервые предстала перед моими очами доблестная жена моих мечтаний, которой многие, не зная, как ее назвать, дали имя Беатриче. Она уже довольно прожила, чтобы в этот промежуток времени звездное небо успело перенестись к востоку на двенадцатую часть градуса, так что она явилась мне в начале своего девятого года, тогда как я его уже оканчивала. Она явилась мне одетою в красноватый цвет, величественная и скромная; способ, каким пояс поддерживал ее одеяние, совершенно подходил к ее ранней юности… Начиная с этой минуты, любовь сделалась властительницею моей души, которая тотчас и была ей обручена. И она взяла надо мною такую власть, что мое воображение дало ей на это силу, так что с того времени я чувствовал себя принужденным вполне ей повиноваться».[27 - Данте Алигьери. «Обновленная жизнь». Перевод А. Федорова, стр. 49–50.] Полюбить в 9-летнем возрасте 8-летнюю девочку – факт исключительный и под знойным небом Италии. Немудрено, что чувство это приняло со временем такие колоссальные размеры и стоит одиноким в истории таких же чувств, внушенных другим светочам мысли или искусства.

С тех пор, как любовь проникла в сердце поэта, он стал чувствовать неотступную потребность видеться со своей возлюбленной. В течение многих лет он являлся в дом очаровательной девушки, но только для того, чтобы любоваться издали игрушкой природы. Ни одним словом не обменялся он с царицею своего сердца. Он даже голоса ее не слышал! Только тогда, когда поэту исполнилось семнадцать лет, девушка удостоила его при случайной встрече дружеским поклоном. Этот поклон имел решающее значение в жизни и литературной деятельности знаменитого поэта. Он стоит в центре всего его существования и, можно сказать, составляет поворотный пункт во всемирной литературе. «Когда, – говорит Данте, – прошла уже много дней после указанного явления этой весьма благородной особы, – исполнилось уже девять лет, – случилось, что эта дивная жена явилась мне одетою в платье ослепительной белизны; она стояла между двумя благородными женами несколько старше ее. Когда она проходила по улице, то повернула взоры к тому месту, где я стоял, исполненный благоговейного страха, и вследствие влияния ее невыразимой вежливости, за которую она имеет теперь свою награду на небе, она мне поклонилась; это произвело на меня такое действие, что мне казалось, будто я достиг крайних границ блаженства. Час, в который я получил такое приятное приветствие, был именно девятый час дня; и так как это было в первый раз, что ее слова донеслись до моих ушей, то я почувствовал такую сладость, что, как упоенный, бросился из толпы»[28 - Там же, стр. 51].

Кто была эта чудесная девушка, один поклон которой мог осчастливить величайшего из поэтов Италии? Какое носил имя этот небесный ангел, встреча с которым послужила для поэта началом новой жизни? Сам Данте не только не дал ответа на этот вопрос, но принял все меры к тому, чтобы никто не мог на него ответить. Даже окружавшие его лица не знали, кто была девушка, овладевшая всем существом поэта, и только догадывались по волнении, которое он обнаруживал в ее присутствии. В своих произведениях он называет ее Беатриче (доставляющая блаженство) именно потому, что ее вид, ее слово, ее привет вливали в его душу бесконечное блаженство, но не потому, что она действительно носила такое имя. Многие биографы сомневались, чтобы это была Беатриче. Один из лучших немецких биографов его, Скартацини, прямо даже заявляет, что возлюбленная Данте «могла носить какое угодно имя, но только не Беатриче»[29 - S. Scartazzini. «Dante». Berlin, 1896, стр. 27.], и ссылаясь на многие места из произведений самого поэта, он доказывает что квартал, в котором жила Беатриче, был не тот, где жил Данте, что возлюбленная, о которой он говорит, должна была несомненно ответить ему любовью, по крайней мере в некоторой степени, иначе непонятна его сильная печаль после ее смерти и еще более непонятно, как мог он сказать, что любовь вызывает взаимную любовь, между тем как житейский опыт учит как раз противоположному.[30 - У А. Федорова («Ад», V, 97–100) это место переведено так: // Мой друг полюбил меня страстно, // Увлекшись моей красотой; // Любовь заразительна; тотчас // Она овладела и мной!]






Встреча Данте с Беатриче Портинари в 1274 году. С картины Данте Габриэля Росетти.



Скартацини указывать еще на то, что Беатриче, как известно, вышла замуж за Сисмонди Барди, между тем как в «Новой жизни» сам Данте говорит, что она не покидала родительского дома, т. е. осталась девушкой. Таким образом, настоящая Беатриче и та, которой великий поэт посвятил свое вдохновение, – разные существа. Другой знаток Данте, итальянец Перес, связывает идею Беатриче с католичеством, и, по его мнению, образ этот не реальное лицо, а блаженство непосредственного созерцания, приближающего нас к божеству, от которого отдалила его одно время ложная философская наука, эта другая дама его мыслей.[31 - А. Веселовский. «Данте и символическая поэзия католичества», «В. Е.», 1868 г., № 4, стр. 207.] Конечно, странно выражать стремление к высшей сущности вещей в произведении, посвященном любви; но для Средних веков ничего странного в этом не было, так как и Песня песней, представляющая роман на чисто эротической подкладке, истолковывалась как чисто религиозное произведение. Как бы то ни было, но вопрос о том, существовала ли Беатриче на самом деле, решен в утвердительном смысле: она существовала. Дочь Фалько Портинари, она родилась в 1267 г., жила по соседству с Данте, в 1287 году вышла замуж, а в 1290 г. умерла, вскоре после отца, 23-х лет от роду. Это тем более вероятно, что трудно предположить такую страстную, исполненную самых пламенных восторгов любовь к вымышленному существу. Мы знаем, правда, что нечто подобное бывает. Шиллер, например, не одно стихотворение написал красавице, существовавшей только в его воображении. Поэты чувствуют слишком глубоко. Они могут иногда принять вымысел за действительный факт. Но дойти до такой глубины чувства, до какой дошел Данте, нельзя, если предмет страсти нарисован одним только пылом необузданной фантазии.

Выше упомянуто, что Данте тщательно скрывал имя девушки, поразившей его сердце. Когда однажды в церкви он устремил восторженные взоры в ту сторону, где была Беатриче, присутствовавшим, следившим по линии его зрения, показалось, что он смотрит на даму, находившуюся между ним и Беатриче. Это дало им повод заключить, что Данте влюблен в эту даму, и что же? Данте не только не постарался рассеять это заблуждение, но, наоборот, ухватился за него, как за камень спасения, и даже написал этой особе несколько стихотворений, лишь бы отклонить общее внимание от истинного предмета его любви. Обстоятельство это послужило причиной маленькой размолвки между Данте и его возлюбленной. Узнав, что поэт посвящает свои стихотворный излияния другой даме, Беатриче, в целомудренной ревности, решила отплатить легкомысленному юноше и при следующей встрече не ответила на его поклон. Это заставило Данте сильно раскаиваться. Он решил больше не испытывать своего сердца, но, увидев Беатриче через несколько дней на свадьбе одного гражданина, опять почувствовал сильное биениие сердца и изменился в лице. Его окружили, над ним начали насмехаться, смеялась сама Беатриче, что заставило его страдать еще больше. Свое горе он затем выплакал в звучных сонетах, исполненных тихой грусти и жалобы.

Когда умер отец Беатриче, Данте стал думать о том, что она и сама может скоро умереть. Этот странный факт многие объясняли различно, но Скартацини вывел из него любопытное заключение: возлюбленная Данте была слабого телосложения и болезненна.[32 - J. Scartazzini. «Dante», стр. 34.] Эта остроумная догадка объясняет многое. Беатриче прекрасная, но болезненная – да, к такой именно девушке можно проникнуться самой тонкой платонической любовью, такую девушку можно в действительности считать неземным существом, томиться, радоваться, горевать и быть счастливым в одно и то же время, потому что там, где болезнь и смерть, не может быть и мысли о низменных чувствах, там, где могильный мрак, нет места для брачного ложа… Предположение это тем более основательно, что Беатриче действительно вскоре умерла, умерла в расцвете лет – двадцати трех лет от роду! Жизнь ее не оборвалась сразу и неожиданно, потому что Данте нигде не говорит о болезни, поразившей его возлюбленную. Она просто таяла и сгорела, как свеча.

Данте долго оплакивал возлюбленную. Он был неутешен и горе свое выразил в превосходных сонетах, утешаясь мыслью, что напишет произведение, в котором выставит свою возлюбленную в таком свете, в каком никогда еще не была представлена ни одна женщина. И он написал «Божественную Комедию».

Было бы очень долго следить за отношением поэта, к Беатриче после ее смерти. Но нельзя не указать, что эта именно продолжительность чувства и, если можно так выразиться, непрерывность любовного экстаза являются самым замечательным в отношении поэта к царице его сердца. Иначе и не могло быть. Любовь – историческое наследие итальянского народа. По истории любви можно даже проследить все его прошлое и проникнуть во все тайники его культурного существования. «Если бы кто вздумал написать историю любви в Италии, тот рядом оживленных картин вполне определил бы характеристику ее каждого исторического периода», – говорит профессор Петербургского университета Пинто[33 - М. Пинто. «Исторические очерки итальянской литературы», 1866 г. стр. 19 и след.]. И действительно вся возмутительная дикая необузданность нравов и свирепость лангобардов VI века воплощаются в лице Розмунды, которая любить жестокого Альбоина, убийцу своего отца и дяди. Опьяненная страстью, она делается его супругою и пьет за его здоровье из черепа отца, как из заздравного кубка. Еще один век – и нравы смягчаются. Любовь уже не дышит первобытной грубостью. Она становится защитницею красоты и, поддерживаемая оружием, управляет общественным мнением. Еще позже – и чувство любви значительно облагораживается. Кроткая Эрменгарда, дочь короля Дезидерио, выходит замуж за Карла Великого, который через некоторое время отвергает ее и клевещет на нее самым недостойным образом, но она ему все прощает и продолжаешь любить нежною, покорною любовью. В X веке опять необузданные страсти, но все же страсти, сильные, упорные, продолжительные. Теодора и Мариция, две развратницы, силою красоты и богатства управляют Италией в продолжение нескольких лет. Безнравственность эпохи вполне отражается в образе жизни этих женщин, сообщниками которых являлись маркизы и простые солдаты, епископы и церковные служители низшего разряда, цари, конюхи и папы. Следующий век ознаменовался развращенностью духовенства, заставившею Григория VII прибегнуть к реформам. Затем нравы опять смягчились; отечество соединилось с церковью. Любовь сделалась спокойнее в своем проявлении. Тут-то и родилась любовь Данте к Беатриче. Потом опять перемена: дикая страсть заменяет спокойное проявление любовного чувства. В XV и XVI столетиях она нередко сопровождается убийствами и другими преступлениями. Известен знаменитый пир Вероники Чибо, которая, умертвив соперницу, подала мужу блюдо, приготовленное из ее сердца, а затем в виде десерта поднесла самую голову несчастной. Наконец, пример Лукреции Борджиа чего стоит, той именно Борджиа, которая, несмотря на троекратное замужество, была одновременно тайною женою своего отца и брата и в конце концов отравила сына!

При таких пламенных чувствах нисколько неудивительно, если Данте продолжал любить Беатриче и после смерти, любить, может быть, не столько как образ, как идею, сколько как реальное существо, несомненно существующее и за гробом. Недаром вся «Божественная Комедия» его представляет один сплошной порыв к небесному существу, только на время посетившему землю и затем вернувшемуся на свою первоначальную родину – в эмпиреи. Данте прошел ад со всеми его ужасами, прошел потому, что, лишившись путеводной нити после смерти Беатриче, запутался в тенетах жизни, но он прошел его для того, чтобы очутиться на горе чистилища и на ее вершине встретиться впервые после долгой разлуки с божественной женщиной, приковавшею его к себе когда-то при жизни. И вот он, выйдя из ада и добравшись подземным ходом до противоположной части земного шара, начинает подниматься на гору земного рая. Он проходит все круги, причем с его чела ангел каждый раз стирает одно из семи Р (peccato – грех), и когда исчезает последняя буква, свидетельствующая о запятнанности его души земными страстями, перед глазами его вдруг появляется образ дивного существа во всей красоте и величии, чтобы вознести его в воздушные пространства, в сферу звезд, третий и последний этапный пункт поэтического странствования великого флорентийца – рай.

Взглянув, я увидел; творенья
Небесные эти бросать
Цветы уже тут перестали,
И там Беатриче видать
Пришлось мне, стоящей лицом уж
К Той Птице, и тут мне она
Прекрасней еще показалась,
Чем в жизни земной той была.
И чувство раскаянья мною
Настолько владело тогда,
Что мне показалось, как будто
Божественна даже она!
И совесть настолько терзала
Меня, что без чувств я упал…[34 - «Чистилище» Перевод А. Федорова, стр. 249–250.]

С этой минуты собственно и начинается счастливая пора в жизни Данте. Он обрел блаженство, потому что обрел Беатриче. Пройдя ад, иными словами, пройдя земную жизнь с ее греховными страстями, он добрался до чистилища – сознания ничтожества этих страстей и стремления в полному освобождению от них, чтобы, очищенному и просветленному, удостоиться, наконец, лицезрения Беатриче – идеала высшей жизни.






С одной из иллюстраций Гюстава Дорэ к «Божественной Комедии» Данте.



Для нее он погрузился в ад желаний, для нее он прошел горнило очищения, но она же поднимет его в лучезарное небо, в далеким звездам, на которых живут праведники и где царит само Божество. В этом вся идея великолепного произведения Данте, но в этом также и вся история его отношений к любимой женщине. Данте любил и силой любви освободился от всех тревог и смрада жизни. В этом отношении он напоминает Гётевского Фауста, который также любил, также стремился и также очистился любовью. Недаром оба поэта – и Данте, и Гёте – заканчивают свои произведения словами, оттеняющими одну и ту же мысль, хотя и с различных точек зрения.

…Мои желания и волю
Я отдал произволу той любви,
Которой солнце движется и звёзды.[35 - Пер. Д. Минаева.]

– говорит Данте в конце «Божественной Комедии», отражая в этих словах средневековое поклонение женщине, но в то же время обнаруживая всю силу собственного чувства и глубокую веру в мировое значение этого чувства. А в конце 2-ой части «Фауста» мистический хор (choros misticus) поет:

Das Ewig-Weibliche
Zieht uns hinan –

– вечно женственное, т. e. то, что составляет основной элемент существа всякой женщины, увлекает нас в высь, в небеса, в прямом или переносном смысла этого слова, смотря по степени веры, присущей человеку. У Данте вера была сильна и потому он действительно был убежден, что любовь к Беатриче вознесет его в кристальное небо, которое он описал такими неувядаемыми красками. Отгого-то, прежде чем проникнуть в сферу Божества, Данте встречается с апостолами: Петром, Иаковом и Иоанном, которые испытывают его в вере, надежде и любви, но и тут рядом с ним стоит Беатриче – олицетворение его нравственной поддержки даже в столь трудном и прозаическом искусе, как богословский.

А когда искус выдержан, поэт может смело подняться в высшие пространства для созерцания божественности в ее первоисточнике. На самом деле, как мы знаем из «Божественной Комедии», Беатриче и вознесла его в высшие пределы неба – рай начавшейся, впрочем, уже с той минуты, когда Данте покинул гору чистилища и поднялся в воздух, увлекаемый неземною улыбкою возлюбленной. Этот плавный, легкий, почти незаметный для самого Данте полет вслед за любимой женщиной, которая уносит его силою своей благодати все выше и выше, с одной звезды на другую, из одного неба в другое, и есть наглядное изображение очищающего и возвышающего значения любви, т. е. именно того, что кратко, но глубоко выражено в двух приведенных строках Гёте. Такая любовь должна непременно привести к полному блаженству, которое, по понятиям Данте и его современников, могло заключаться только в непосредственном созерцании Божества, – и поэт действительно увидел Божество и рядом с ним Беатриче, которая внезапно покинула своего друга, чтобы очутиться на ступеньках престола Всевышнего. Любовь – не только возвышающее чувство, она часть самого Божества. Отсюда понятно, что оно на самом деле «движет солнце и звезды».




Данте и Гемма


Тоска по Беатриче, впрочем, не помешала Данте жениться. Это был второй и последний роман в его жизни, если не считать любви к некоей Пьетре, которой он написал четыре канцоны, дышащие юношеской страстью, на этот раз уже чувственной.[36 - М. Ватсон. «Данте, его жизнь и литературная деятельность», 1891., стр. 19. Сравни также Scartazzini: «Dante», 58–59.] Встретился он со своей будущей женою случайно: она предстала перед ним однажды в то время, когда он сидел опечаленный у окна. С этой минуты и завязалось их знакомство. Данте чувствовал, что поддается преступному влечению, преступному потому, что в сердце его должна полновластно царить только Беатриче, но он ничего не мог сделать и сам рассказывает об этом в «Новой жизни»:

«Частое свидание с этою донною довело до того, что мои глаза находили уже слишком большое удовольствие ее лицезреть. Вследствие этого я испытывал горе, я осуждал свою слабость и даже несколько раз проклинал суетность моих очей. Я им говорить в глубине моих мыслей: „Вы привыкли заставлять плакать всех тех, которые видели ваше грустное состояние; теперь же кажется, что вы хотите ее забыть для вашей донны, которая на вас смотрит, но только потому, что славная жена (т. е. Беатриче), которую вы привыкли оплакивать, тяготит ее. Удерживайтесь, пока можете, потому что я буду часто напоминать вам мою жену; проклятые глаза, слезы не должны были никогда переставать течь из вас, разве только после вашей смерти“.[37 - «Обновленная жизнь», пер. А. Федорова, стр. 116–117.]

Данте пролил еще немало слез по этому поводу, но все-таки женился. Звали его жену Джеммою. Эго была дочь некоего Монетто, одного из представителей могущественного дворянского рода Флоренции – Донати. По словам Скартаццини, с ее братом Форезе Данте вел одно время довольно легкую жизнь, исполненную многих пикантностей. Джемма принесла Данте троих детей и пережила его на несколько лет. Какую роль играла она в жизни мужа, – трудно сказать. Данте о ней не говорит ни слова ни в одном из своих стихотворений – обстоятельство, свидетельствующее, что нежных чувств он к ней не питал, а смотрел, как на обыкновенную подругу жизни, с которою делят заботы и радости, больше всего заботы. Вот и все, что известно о роли этой женщины в жизни Данте. Конечно, странно, как это такая мещанская любовь могла уживаться рядом со столь возвышенным чувством, как страсть к Беатриче; но это объясняется своеобразностью средневекового рыцарского культа женщин, занесенного трубадурами в Италию из Прованса. Этот культ женщин не имел ничего общего с браком».

«Трубадур, – говорить Вегеле со слов Фориэля, который первый указал на это обстоятельство, – мог воспевать какую угодно женщину, только не собственную жену; для него было безразлично, была ли замужем или нет та дама, служению которой он себя посвящал, и нравилось ли ей или не нравилось это поклонение»[38 - Франц Вегеле. «Данте Алигьери, его жизнь и сочинения», пер. А. Веселовскаго, 1831 г., стр. 17.]. Этим, между прочим, объясняется и то обстоятельство, что чувство Данте к Беатриче нисколько не изменилось после того, как она вышла замуж. Он носил этот образ в душе незапятнанным с той минуты, как в нем пробудилось сознание, и мог воскликнуть вместе с лермонтовским демоном:

В моей душе с начала мира
Твой образ был запечатлен.
Передо мной носился он
В волнах туманного эфира.




Петрарка и Лаура


От Данте до Петрарки[39 - A. Meziferes. «Petrarque. Etude d’aprfcs de noyeaux documents». Paris, 1885. – Enrico Sicarai. «Gli Amori extravaganti de Fraducesco Petrarca». Milano, 1900. – Георг Фойхт. «Возрождение классической древности пли первый век гуманизма». – Анджело де-Губернатис. «Франческо Петрарка и его юбилей» (В. Е., 1874 г., 9) Маколей. Полное собрате сочинений, изд. Тиблена 1882 г., т. 3. – Мориц Карьер. «Искусство в связи с общим развитием культуры и идеалы человечества», пер. Корша, 1874, т. 3.] всего лишь шаг. И не только потому, что оба поэта принадлежат одному и тому же народу, что жили они почти в одно и то же время, что их связывают одинаковая любовь к поэзии, одинаковые понятия, одинаковое участие в политических событиях, одинаковое изгнание, но еще и потому, что оба любили совершенно одинаково, оба щедро осыпали своих возлюбленных цветами вдохновения и оба остались только платоническими рыцарями своего чувства, сердечные влечения которых не заходили дальше мечты и сладких вздохов. Наконец, как Беатриче Данте, так и Лаура Петрарки одинаково были замужем, что не мешало им остаться вечно девственными в глазах обоих поэтов. Дальше этого сходства, кажется, идти нельзя.

Кто была Лаура, оставшаяся в истории литературы вечным памятником женской красоты и грации? Долгое время думали, что и она представляет собою не что иное, как плод поэтического воображения, подобно тому, как это произошло с Беатриче. Для примера укажем хотя бы на Георга Фойхта, который, не отрицая того, что существовала какая-то Лаура, внушившая поэту минутное чувство, прямо заявляет, что со временем чувство это сделалось отвлеченным и Лаура превратилась в образ, к которому он приурочивал свои поэтические вымыслы. Один из современников и друзей Петрарки, Джакомо Колонна, превосходно знавший поэта, не раз говорил в шутку, что Петрарка выдумал прекрасное имя Лауры только для того, чтобы оно могло его прославить и чтобы все говорили о нем. Находились также люди, которые утверждали, что поэт выбрал это имя потому, что оно напоминает о лаврах[40 - Лаура – то же, что лавр.]. Все это, конечно, не заключало бы в себе ничего невозможного, если бы в стихах знаменитого флорентийца не проглядывала истинная страсть – коварная предательница всякой любви к реальной женщине. К тому же, позднейшие исследования привели к заключению, что Лаура – живое лицо. Поэт в первый раз встретился с нею в церкви в Страстную Пятницу 1327 года и тотчас же страстно в нее влюбился. Была ли она в это время замужем? Одни говорят, что была, другие это отрицают. Вряд ли, однако, можно думать, что Лаура могла внушить Петрарке, такое сильное чувство, будучи женою и даже матерью нескольких детей, как утверждают третьи. Любовь к замужним женам, как мы увидим ниже, представляла во времена Петрарки вполне обычное явление, но она вряд ли могла сразу же проявиться в такой возвышенной, почти неземной форме, если бы поэт увидел предмет своего сердца в то время, когда Лаура уже была тронута неизбежным влиянием ласк, хотя бы и освященных браком. Он, несомненно, увидел ее девушкой, и если продолжал любить впоследствии, когда Лаура была матерью многочисленного семейства (по словам одних, у нее было девять, а по словам других – даже одиннадцать детей), то только потому, что чувство было слишком глубокое и сроднилось с его душою. Словом, повторилось то же самое, что мы видим на примере Данте.

Встреча произошла в Авиньоне, где поселился отец Петрарки после его изгнания из Флоренции, и вскоре весь город узнал, что Петрарка влюблен до безумия. Он не скрывал своего чувства (тогда поэты вообще не скрывали своих чувств и всенародно выносили их на суд публики). Наоборот, влюбленный молодой человек стал писать восторженные сонеты, в которых радовался, восторгался, плакал, жаловался в таких поэтических выражениях, что не обратить на них внимания нельзя было. Лаура, конечно, не осталась глуха к его излияниям. Ей очень льстило, что талантливый поэт мог увлечься ею, но она была слишком целомудренна для того, чтобы пользоваться своей властью над человеком, который никогда не должен был знать счастье разделенной любви, так как она была замужем. И вот началось то же самое, что произошло между Данте и Беатриче. Петрарка вздыхает, он следит за своей возлюбленной, подмечает все ее движения, запечатлевает в памяти каждое ее слово и с уст его в то же время льются восторженные гимны, полные любви и отчаяния:

Ты, чья душа огнем любви озарена, –
Нет для тебя достойных песнопений,
Ты вся из кротости небесной создана,
Ты от земных свободна искушений.
Ты пурпур роз и снега белизна,
Ты красоты и правды светлый гений.
Каким блаженством грудь моя полна,
Когда к тебе в порыве вдохновений
Я возношусь….О, если бы я мог
Тебя прославить в звуках в этих строк
На целый мир!.. Но тщетное желанье!..
Так пусть хоть дам, в стране моей родной,
Где блещут выси Альп, где море бьет волной,
Твердят Лауры нежное названье.[41 - Перевод В. П. Буренина.]

Нельзя сказать, чтобы чувства Петрарки были целомудренны. Как человек и идеалист, он стоял ниже Данте, и не мудрено, если его любовь, подогретая пылким темпераментом, вспыхнула вдруг ярким огнем ничем неукротимой страсти. Впрочем, понятия того времени не исключали полного наслаждения любовью, не исключали даже в том случае, если женщина принадлежала другому. Любовь к замужним женщинам была даже предпочтительнее любви к девушкам и – что более всего удивительно – мужья не только не возмущались настойчивыми ухаживаниями какого-нибудь поклонника его жены, но даже покровительствовали им, давали им возможность входить в довольно близкие отношения. И это весьма понятно: муж, открывавший другим доступ к своей жене, открывал тем самым также и себе доступ к чужим женам… Сладострастно было средневековое общество и недаром оно именно создало безграничный культ любви, доведя его до крайних пределов. Можно сказать, что рыцарь по отношению к женщине играл почти такую же роль, как вассал по отношение в ленному владыке. Когда последний отходил ко сну, вассал должен был находиться в его спальне; когда женщина собиралась идти спать, рыцарь также отводил ее в спальню. Это не скрывалось и считалось обыкновенным делом. Конечно, рыцарь должен был быть скромен. Служение любви, как служение искусству, не требовало суеты, и, по понятиям того времени, рыцарь должен был без страха и волнения присутствовать при том, как повелительница его сердца скидывает с себя платье, чулки, может быть, меняет белье и ложится в постель. Это был последний акт, по окончании которого рыцарю предписывалось удалиться, но он в то же время являлся коварным стимулом к обходу неумолимого предписания, заставлявшего покидать возлюбленную именно тогда, когда обладание ею было так близко и возможно. Вот почему впоследствии установился новый обычай, дававший женщине возможность допускать в свои объятия рыцаря на всю ночь, если он даст клятву не выходить за пределы дозволенного. Клятва, конечно, давалась, но не нарушалась ли она под влиянием запретной близости и бурных страстей? Об этом знали только темные завесы, как стражи, охранявшие уединенную постель средневековой женщины…

Лаура не принадлежала к категории женщин, признававших этот обычай. Да и культ любви, проникнувший в Италию с севера, принял там более облагороженную форму, о которой мы упомянули выше, говоря о времени появления «Божественной Комедии» Данте. Может быть, этим и объясняется непрерывность любовного экстаза Петрарки, удовлетворенная страсть которого, конечно, не заменила бы выразиться в упадке душевного напряжения, а вместе с тем и в понижении творческого полета. Тем же, по всей вероятности, объясняется и разнообразие чувства самого поэта, чувства, охватившего всю душу Петрарки, со всей ее сложной системою страстей, борьбы, разочарований. Сам Петрарка это превосходно выразил в одном из своих сонетов: «Любовь меня подстрекает и в то же время удерживает, придает мне бодрость и устрашает, жжет и холодит меня, ласкает и презирает, зовет и гонит, преисполняя иногда надеждою, иногда горем». И в другом: «Я не нахожу мира и нет у меня ничего, что заставляло бы меня воевать. Я витаю выше небес и ползаю по земле, никого не прижимаю к себе и держу весь мир в своих объятиях. Я смотрю без глаз. У меня нет языка, но я кричу. Я сгораю желанием погибнуть и требую помощи. Я ненавижу себя самого и люблю других».

К сожалению, прошлое скрыло от нас настоящий портрет Лауры, так как портреты ее, хранящиеся в Милане и Флоренции, и даже знаменитый барельеф дома Перудзи не могут считаться точным изображением красавицы, которой суждено было получить бессмертие в сонетах Петрарки. Во всяком случае, как эти мнимые или действительные портреты, так и изображения Лауры на стенах итальянских церквей, на миниатюрах рукописей, в мраморе, приписываемом Симону Мемми, дают понятие не столько о красавице, сколько о хорошенькой женщине с симпатичными, но далеко не классически правильными чертами лица. Она быстро отцвела, чему, конечно, не мало содействовало рождение нескольких детей, но Петрарка, как мы уже упомянули, встретил ее в расцвете молодости, когда она действительно могла приковать к себе сердца, даже и не столь пламенные, как сердце флорентийского поэта. Об этом свидетельствует и внезапность чувства Петрарки. До встречи с Лаурою он не признавал любви и даже издевался над нею, но, увидев в церкви Лауру, тотчас поддался ея влиянию. В нем происходит резкая перемена. Поэт, считавший себя свободным от любовных чар, вдруг делается беспокойным. Он плачет, когда не видит предмета своей страсти, а увидев, плачет еще сильнее, потому что робость не дает ему сказать, какая страсть обуревает его сердце. Ночь не приносит ему покоя. Он мечется в постели и бредит. У него остается одно средство излить свои чувства – стихи, я он пишет пламенные панегирики женщине, овладевшей его существом. Лаура, конечно, знает о его страсти, но не дает ей разгораться сильно. Оставаясь верною своему мужу, она, однако, не отталкивает поэта совершенно и только сдерживает его пламенные порывы. Может быть, это именно и дало повод Маколею несправедливо назвать Лауру «пошлой бездушной кокеткой» и даже приписать ее влиянию мнимо-извращенный вкус (цветистость слога), портящий будто бы эротические стихотворения Петрарки. Лаура не могла быть пошлой кокеткой[42 - Маколей. Полное собрание сочинений, изд. Тоблена, 1862 г., т. 3, – стр. 380. (Разбор важнейших итальянских писателей).], потому что никогда еще пошлые кокетки не внушали мужчинам с высоко развитым умом и художническими потребностями столь чистой и возвышенной страсти, как страсть Петрарки. Не забудем, что Петрарка не расстался с Лаурою, подобно Данте, в то время, когда она находилась во цвете красоты и прелести. Он знал ее уже состарившейся, когда ей было 35 лет – возраст, равный старости под знойным небом Италии, и тем не менее чувство его не ослабло. Кроме того, разве Лаура с самого начала не старалась совершенно удалить от себя влюбленного поэта? Она стала носить вуаль, желая этим устранить самый повод к пламенным порывам. Вуаль, конечно, не спас ее от любовных натисков поэта, но он во всяком случае сослужил хорошую службу: Петрарка понял, что ждать ему многого нельзя. Впоследствии Лаура стала снисходительнее к своему возлюбленному: она начала отвечать на его поклоны, сама однажды поклонилась первая, а увидев в одно прекрасное время поэта замечтавшимся в ее присутствии, она даже фамильярно закрыла ему лицо рукою. Во всем этом, конечно, можно усмотреть некоторую степень кокетства, если захотеть; но нельзя ведь отрицать, что и помимо кокетства есть много мотивов, которыми объясняется поведение Лауры. Наконец, история с перчаткою совершенно рассеивает всякие сомнения. Лаура как-то уронила перчатку в присутствии Петрарки; тот ее поднял и хотел оставить у себя, но она категорически запротестовала и взяла перчатку назад. Пошлая кокетка никогда не лишила бы себя такого верного орудия, как перчатка любимой женщины в руках влюбленного, и французский академик Мезьер, изучивший жизнь Петрарки на основании новых документов, уже куда более близок в истине, когда, не отрицая некоторого кокетства в Лауре, говорит, что это было кокетство, присущее всякой женщине, не исключая самой честной и благородной.

Был ли Петрарка безгрешен, подобно Данте? Мы видели уже, что целомудренность была ему чужда. Оттого-то возвышенность поэтического полета так часто заменяется у него жгучестью обыкновенной страсти. Он сам признается в этом, восклицая в своем послании к потомству: «Я очень бы желал иметь право сказать, что наслаждения любви были мне всегда чужды, но не могу этого сделать, так как мои слова были бы ложью, а потому скажу только, что, несмотря на свой темперамент, я в глубине души своей всегда относился с ненавистью к подобному унижению. По достижении же сорокалетнего возраста я старался освободиться даже от воспоминаний подобного рода, хотя и тогда еще был полон огня и силы». Даже в минуты самой пламенной любви к Лауре он не раз поддавался влечению своего сердца, и в то самое время, как появлялись его канцоны, в которых поэт говорил, что красота Лауры ведет его к небу и добродетели, сам поэт утешал себя за недоступное ему счастье обладать любимой женщиною каким-нибудь незаконным сожительством на селе или благосклонностью беспутной королевы Иоанны Неаполитанской. Этому способствовала скитальческая жизнь, которую он вел после того, как убедился, что Лаура никогда не ответит на его страсть взаимностью. Сжигаемый внутренним огнем, он переходил из одного города в другой, из одной деревни в другую, и немудрено, что случайные встречи с женщинами, менее Лауры дорожившими своей нравственной репутацией, находили в его горячей крови достаточный материал для превращения невольника платонической любви в усердного жреца греховных наслаждений.

Позднейшие исследователи с особенным старанием ухватились за эту слабую струну Петрарки и начали наигрывать на ней довольно пошлые мелодии. Оказалось, что певец Лауры был не только ценителем в знатоком женской красоты, но сластолюбцем и развратником. «У него были три возлюбленные!» восклицал итальянский критик Местока, несмотря на заявление самого Петрарки, что он посвящал свои сонеты только одной женщине. «Он любил не трех женщин, а множество!» взывал другой итальянский критик Чезарео. «Да это настоящий Дон-Жуан!» гремел Вальпи, недовольный скромными выводами своих предшественников. Нечего говорить, что все эти потуги оказались совершенно бессильными при первом же дуновении серьезной критики, а после исследования Энрико Сикарди, выпустившего свое произведение почти на днях, от них не осталось и следа. Петрарка не был ангелом (это доказывается тем, что у него были двое побочных детей), но он не был также и уличным ловеласом, заглядывающим под шляпку каждой женщине. Более пылкий в сравнении с Данте, он не мог укрощать в себе бури желаний, но столь же возвышенный, как и творец «Божественной Комедии», он умел быстро отворачиваться от источника греха и возвращаться к прежнему возвышенному, ничем не запятнанному культу женщины. Оттого-то он продолжал любить Лауру долгое время и после того, как чума свела ее в могилу. Греховность тела не мешала безгрешности мысли. Без преувеличения можно сказать, что Петрарка был Адамом, сумевшим остаться в раю и после грехопадения…




Торквато Тассо и Феррарские принцессы


На одном из холмов Рима красуется великолепный собор Сан-Онофрио. Каждый год 13 апреля тянутся туда жители вечного города с цветами и венками в руках, тянутся целыми толпами, старики и юноши, мужчины и женщины, чтобы еще раз увидать памятник, великого поэта, творца «Освобожденного Иерусалима», мученика песни и любви – Торквато Тассо.[43 - Торквато Тассо (Torquato Tasso) (1544–1595) – знаменитый итальянский поэт XVI века, автор поэмы «Освобождённый Иерусалим» (1575).]

Предание говорит, что Тассо никогда не улыбался. Этим объясняются его отношения к женщинам. Человек, который никогда не смеется, может внушать к себе уважение, если он обладает большими достоинствами, восторг и поклонение, если он гениален, но он никогда не будет пользоваться искренней любовью женщины. Женщина сама – улыбка природы и сердце ее может открыться только для того, на чьем лице ей можно встретить свое собственное отражение… Может быть, оттого именно и был несчастен Торквато Тассо. Он слишком рано приобрел славу, слишком рано увлекся культом собственного гения и сделался нервным, раздражительным, больным. Серьезность не покидала его нигде, ни в поэзии, ни в жизни. Всегда восторженный, патетический, он умел пробуждать в женщинах благоговейное настроение, но не был способен зажечь в их душах огонь искренней любви, и нет ничего удивительного в том, что жизнь его представляла сплошной ряд душевных мук и разочарований, несмотря не общее восторженное отношение к его произведениям. Когда он из Падуи приехал в Феррару и занял место придворного поэта при дворе герцога Альфонса II, с наибольшим восторгом отнеслись к нему женщины. «Все дамы желали с ним познакомиться, – рассказывает его биограф Чекки. – Принцессы Лукреция и Элеонора, сестры герцога, были в восторге от того, что представилась возможность беседовать с ним». Поклонение дам превышало все, что можно было себе представить. Они окружали его веселым роем, читали его стихотворения, требовали сонетов. Он пишет стихотворения молодым фрейлинам, входит с ними в близкие сношения, гуляет в садах, пожимает им руки, но… не улыбается, и дамы чувствуют себя счастливыми, довольными, но… не влюбленными. Однажды он нечаянно прикоснулся к плечу одной красавицы и извинился.

Красавица, как рассказывает сам Тассо, не только не оскорбилась, но сказала: «Вы оскорбили меня не тем, что протянули ко мне руку, а тем, что отняли ее». Принцессы, сестры герцога, не отставали от других и всячески старались завоевать его внимание. Тассо имел право входить к ним в комнаты во всякое время и, благодаря им, одним из первых приглашался к герцогскому столу. Он читал им свои стихотворения, делился мыслями относительно поэзии, но голос его всегда сохранял величавую строгость поэта, которому суждено будет сделаться классическим, и на лице его никогда не играла улыбка. Принцессы увлекались его поэзиею и возвышенными взглядами на жизнь, но, расставаясь с ним, совершенно забывали о человеке, умевшем пробуждать в их сердцах сладкие чувства. Для красавиц феррарского двора существовал Тассо-поэт, но не существовало Тассо-человека.

Из двух принцесс, сестер герцога, Элеоноры и Лукреции, более, по-видимому, благоволила к поэту Элеонора. Восторженно набожная в противоположность светской и веселой Лукреции, она более ее поддалась влиянию Торквато Тассо, более усердно слушала его рассказы, переписывалась с ним и, несомненно, питала более искреннюю привязанность, но о какой-либо склонности к поэту не могло быть и речи.

Веселый двор Феррары был слишком предан удовольствиям, женщины его слишком понимали толк в светском лоске, чтобы Тассо мог пользоваться не только поклонением, но и женской любовью. К тому же при дворе начались интриги против Тассо, вызванные все тем же угрюмым, неуступчивым, непримиримым характером поэта и, конечно, его огромным успехом. Кто-то шепнул герцогу, чтобы он следил за отношениями Тассо к его сестре, и с тех пор герцог стал подозрителен, он охладел к поэту и даже приказал вскрывать его письма. Был ли Тассо влюблен? Несомненно, хотя, по мнению некоторых его биографов, он питал одинаковое чувство к обеим сестрам. Но зато можно сказать с уверенностью, что принцесса его не любила, так как, когда юная красавица Лукреция Бендидия зажгла в нем сильное чувство, Элеонора покровительствовала этой страсти. Известен, впрочем, случай, когда Элеонора как будто возревновала. Герцогиня Сантовале, приехав в Феррару, привлекла к себе поэта, слава которого давно уже обратила на него внимание красавицы. Тассо увлекся и стал посвящать ей пламенные сонеты. Это раздосадовало Элеонору и она удалила его от себя. Но от досады до любви еще очень далеко. Поклонение поэта льстило самолюбию принцессы и у нее было полное основание остаться недовольной, когда поэт стал посвящать свои поэтические восторги другой даме. Не холодным «прости» отвечает женщина, если человек, которого она любит, поворачивается к ней спиной.

Как бы то ни было, но охлаждение Элеоноры, за которым последовало также охлаждение ее сестры, герцога и всего двора, погрузило и без того мрачного поэта в еще более грустное настроение. К этому присоединилась необходимость расстаться с придворной жизнью, к которой Тассо сильно тяготел. Он уехал в Сорренто, но сердцем продолжал жить в Ферраре среди блестящих дам, из которых ни одна не отвечала ему взаимностью, в обществе любимых принцесс, для которых существовала только его поэзия, но не он сам. Это несчастье в любви отразилось на его поэзии. Страдания и неудовлетворенная страсть сделались любимой темой его вдохновения. «Освобожденный Иерусалим» может служить в этом отношении ярким доказательством. Сентиментальности тут нагромождены на сентиментальностях. Олинд, например, долго страдает от безнадежной любви, так как его возлюбленная мечтала только о небе, и в конце концов решается на мученическую смерть с нею, лишь бы быть вместе с предметом своего сердца. Рыцари его сплошь и рядом действуют, как юнцы, готовые клясться в любви всякой девочке, с которою они встретились. Сам Танкред не служить исключением. Он почти еще не видел прекрасной язычницы Армиды, но уже пылает к ней страстью, уже тоскует, уже изображает на своем лице печаль и меланхолию. Во время боя он опять встречается с нею, не узнает под панцирем, наносит ей удар, но когда шлем с нее сброшен и Армида предстает перед ним во всем блеске своей могучей красоты, сила его парализована. Он не способен бороться и сам даже хочет снять с себя броню, чтобы умереть от руки женщины, которую не успел даже хорошо рассмотреть. Тассо в жизни также влюблялся в первую встречную женщину, не заботясь о её внутреннем мире, взглядах, общественном положена. Оттого-то и любовные похождения его были столь же неудачны, как и любовь его героя.

Печален был конец Тассо.[44 - A. П. Милюков. «История литературы древнего и нового мира». Карьер. «Искусство в связи с общим развитием культуры и идеалы человечества» (пер. Г. Корта), т. 4. М. Карелин. «Торквато Тассо и его век» (П. В., 1883 г., 7–9).] Его заключили в тюрьму, где он пробыл целых семь лет и окончательно расстроил и без того расстроенное здоровье. Произошло это вот как. Он вернулся в Феррару, снова сблизился с двором, опять завоевал расположение принцесс, но забыл отрешиться от своих прежних взглядов и, главное, забыл, что надо улыбаться, разговаривая с женщинами. Говорят, он однажды вдруг обнял Элеонору и поцеловал. Это, конечно, произошло грубо, пошло, с оттенком некультурной разнузданности, которую так часто проявляют герои его бессмертной поэмы. Чаша была переполнена и герцог велел его удалить от света, в котором он был не на месте. Тюрьма оказалась могилою не только для гения Тассо, но и для его любви. Когда его выпустили на свободу, все было кончено. Певец «Освобожденного Иерусалима» уже больше не страдал. потому что не любил больше. Со струн его лиры еще срывались стройные песни, но в них уже не было прежней страсти и огня. Поэт, не улыбавшийся в течение всей жизни, так и умер без улыбки на устах, недоумевая и томясь неразрешимым вопросом, за что не любили его женщины.




Джакомо Леопарди


Торквато Тассо начал с оптимизма и кончил пессимизмом. Джакомо Леопарди[45 - Giacomo Leopardi (1798–1837) – итальянский романтический поэт, мыслитель-моралист.] начал пессимизмом и остался ему верен до самой смерти.

У нас мало знают о Леопарди. Многие наверно не слышали его имени. Это общая участь всех представителей пессимизма, как доктрины, так как и Гартман, и даже Шопенгауер известны нам только по именам. Пессимизм никогда не был родственен натуре русского интеллигентного общества и, если встречал кое-где отголосок, то только как резкий диссонанс в стройном созвучии оптимистических учений. Оттого-то в истории нашей общественности можно насчитать много гегельянцев, много сторонников Фихте, Шеллинга, Канта, но нельзя указать ни одного истинного представителя пессимистической доктрины в том виде, как начертал ее наиболее яркий выразитель этого учения – Шопенгауер. Этим объясняется также и то обстоятельство, что Леопарди, которого переводят и усердно читают во Франции, Англии, Германии, у нас пользуется почти полной неизвестностью, так как из многочисленных его произведений на русский язык переведены всего несколько стихотворений и часть «Диалогов», в которых Леопарди[46 - Paul Heyse. Giacomo Leopardi. Berlin. 1878 r., T. 2. – В. Штейн. Граф Джакомо Леопарди и его Теория infelicita. Спб., 1891. – В. Чуйко. Джакомо Леопарди. Критический очерк (Набл., 1886 г., 3–4).] излагает свои философско-моралистические взгляды.

Между тем этот итальянский поэт представляет во многих отношениях не только интересную литературную величину, но и замечательную личность. Леопарди был пессимистом не только по доктрине, но и в жизни. В истории пессимизма явление это довольно редкое. В то время, когда Шопенгауер и в особенности Гартман представляли собою здоровые натуры, пользовавшиеся всеми благами, Леопарди вечно боролся с нуждою, болел, испытывал неудачи.

Он был несчастен во всем – и в отношениях к отцу, от которого всецело зависел, и в отношениях к прекрасному полу, которому был совершенно чужд. В этом отношении он сильно напоминает своего соотечественника Торквато Тассо. Как и он, Леопарди принадлежал к категории неудачников-воздыхателей. Женщины отворачивались от него с спокойным сердцем, несмотря на то, что, в противоположность Шопенгауеру, который, пресыщаясь женскими ласками, ненавидел и презирал женщин, Леопарди всегда питал к ним нежные чувства, всегда восхвалял их, всегда старался найти путь к их сердцу. Один из лучших переводчиков Леопарди на немецкий язык, Поль Гейзе, объясняет даже его пессимизм именно тем, что он не знал женской любви. «Он два раза любил, как только можно любить в Италии, и умер девственником», сказал про него его друг Раньери, и нежные, полные чарующей тоски стихотворения Леопарди, посвященные Сильвии и Нерине, вполне подтверждают эти слова.

Кто были Сильвия и Нерина, сумевшие внушить слабому, болезненному, вечно тоскующему, вечно недовольному жизнью Леопарди такое сильное и искреннее чувство? Биографы доказали, что это не вымышленные существа, являвшиеся только рамкой для его философско-поэтических взглядов на женщину. Сильвия и Нерина были две бедные девушки в Реканати, носившие только другие имена. Одну звали Марией Белардинелли, другую – Терезой Фатторини. Первая была дочерью кучера отца Леопарди, вторая – ткачихой. Все отношения итальянского поэта к этим девушкам сводятся только к нескольким словам, которыми он обменялся с ними, но это не мешало ему чувствовать к ним сильную привязанность, связанную с полной безнадежностью. Впоследствии он выразил свои чувства в большом стихотворении «Ricordanze», проникнутом от первой до последней строки не только сознанием тщеты всего окружающаго, но и безропотной меланхолией неудачника любви.

«Уже в первом возбуждении моих радостей, печалей и желаний, наполнявших юное сердце, – говорит он, – я не раз призывал смерть; я долгие часы проводил там, на берегу источника, с желанием потопить в нем мои надежды и мое страдание. Потом, ограниченный жизнью, постоянно угрожаемый неизвестным недугом, я оплакивал мою прекрасную юность и цвет моих бедных дней, так рано обесцвеченных. Часто в поздние часы, сидя на кровати, единственный свидетель своих слез, печально изливая мои стихи при бледном свете лампы, я оплакивал среди безмолвия ночи мою жизнь, готовую потухнуть, и, чувствуя слабость, пел самому себе похоронную песнь.

Кто без вздоха может вспомнить вас, о, первый расцвет юности, прелестные дни, непередаваемые, когда молодые девушки начинают улыбаться восторженному юноше! Все тогда улыбается ему: зависть молчит, усыпленная еще или снисходительная; точно кажется, что мир (о, чудо!) протягивает ему руку помощи, извиняет его ошибки, празднует вступление его в жизнь, точно принимая его за господина и приветствуя его этим титулом. Кратковременные дни!





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/m-dubinskiy/zhenschina-v-zhizni-velikih-i-znamenityh-ludey/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Сноски





1


А. С. Пушкин. «А. П. Керн».




2


И. Шерр «Исторические женщины». Пер. Н. Есипова, стр. 8




3


Поликрата Самосского.




4


Дж. П. Магаффи. «История классического периода греческой литературы». Пер. А. Веселовской, стр. 179.




5


Пер. А. Мея. Сочинения.




6


Пер. А. Мея.




7


Г. Штолль. «Великие греческие писатели». Перев. О. Морозова. Стр 104–105.




8


Заметки Мея об Анакреоне. Сочинения, т. 3, стр. 101.




9


Пер. А. Мея.




10


Г. Штолль. «Великие греческие писатели». Перев. О. Морозова. Стр 102.




11


Мей. Заметки об Анакреоне.




12


Г. Штолль. «Великие греческие писатели». Перев. О. Морозова. Стр 59.




13


Пер. А. Мея.




14


Г. Штолль. «Великие греческие писатели». Перев. О. Морозова. Стр 83.




15


Д ж. П. Магаффи. «История классического периода греческой литературы», пер. А. Веселовской, стр. 193 и 207. Рядом с Коринной Пиндару пришлось еще сталкиваться с другой поэтессой Миртиссой, о которой, однако, известно очень мало.




16


Г. Штолль. «Великие греческие писатели». Перев. О. Морозова. Стр 213.




17


Перевод И. Анненского, «Мир Божий» № 4, 1888, стр. 11.




18


Пер. М. Шелгунова.




19


Георг Вебер. «Всеобщая история», пер. Андреева, стр. 6




20


Георг Вебер. «Всеобщая история», пер. Андреева, стр. 66




21


Г. Штолль. «Великие римские писатели». Изд. Бакста. Стр 247–256.




22


Пер. А. Фета.




23


Пер. его же.




24


Благовещенский. «Гораций и его время». 2-е издание 1878 г., стр. 158.




25


«Горациевы возлюбленные». Библ. для чтения, 1850 г., 99, стр. 103–104. Статья не подписана.




26


А. Фетом.




27


Данте Алигьери. «Обновленная жизнь». Перевод А. Федорова, стр. 49–50.




28


Там же, стр. 51




29


S. Scartazzini. «Dante». Berlin, 1896, стр. 27.




30


У А. Федорова («Ад», V, 97–100) это место переведено так: // Мой друг полюбил меня страстно, // Увлекшись моей красотой; // Любовь заразительна; тотчас // Она овладела и мной!




31


А. Веселовский. «Данте и символическая поэзия католичества», «В. Е.», 1868 г., № 4, стр. 207.




32


J. Scartazzini. «Dante», стр. 34.




33


М. Пинто. «Исторические очерки итальянской литературы», 1866 г. стр. 19 и след.




34


«Чистилище» Перевод А. Федорова, стр. 249–250.




35


Пер. Д. Минаева.




36


М. Ватсон. «Данте, его жизнь и литературная деятельность», 1891., стр. 19. Сравни также Scartazzini: «Dante», 58–59.




37


«Обновленная жизнь», пер. А. Федорова, стр. 116–117.




38


Франц Вегеле. «Данте Алигьери, его жизнь и сочинения», пер. А. Веселовскаго, 1831 г., стр. 17.




39


A. Meziferes. «Petrarque. Etude d’aprfcs de noyeaux documents». Paris, 1885. – Enrico Sicarai. «Gli Amori extravaganti de Fraducesco Petrarca». Milano, 1900. – Георг Фойхт. «Возрождение классической древности пли первый век гуманизма». – Анджело де-Губернатис. «Франческо Петрарка и его юбилей» (В. Е., 1874 г., 9) Маколей. Полное собрате сочинений, изд. Тиблена 1882 г., т. 3. – Мориц Карьер. «Искусство в связи с общим развитием культуры и идеалы человечества», пер. Корша, 1874, т. 3.




40


Лаура – то же, что лавр.




41


Перевод В. П. Буренина.




42


Маколей. Полное собрание сочинений, изд. Тоблена, 1862 г., т. 3, – стр. 380. (Разбор важнейших итальянских писателей).




43


Торквато Тассо (Torquato Tasso) (1544–1595) – знаменитый итальянский поэт XVI века, автор поэмы «Освобождённый Иерусалим» (1575).




44


A. П. Милюков. «История литературы древнего и нового мира». Карьер. «Искусство в связи с общим развитием культуры и идеалы человечества» (пер. Г. Корта), т. 4. М. Карелин. «Торквато Тассо и его век» (П. В., 1883 г., 7–9).




45


Giacomo Leopardi (1798–1837) – итальянский романтический поэт, мыслитель-моралист.




46


Paul Heyse. Giacomo Leopardi. Berlin. 1878 r., T. 2. – В. Штейн. Граф Джакомо Леопарди и его Теория infelicita. Спб., 1891. – В. Чуйко. Джакомо Леопарди. Критический очерк (Набл., 1886 г., 3–4).