Книга - Прелесть дикой жизни

Прелесть дикой жизни
Алексей Ивин


Согретый майским солнцем, старик Хлодунов решил посетить родные места – лесной поселок на Севере России. Но он переоценил свои силы – время не ждет. На малой родине оказались такие разительные перемены, что даже бывалый старик опешил. Но ведь может быть, что это не крах и не фиаско, а напротив – время надежд?





Алексей Ивин

Прелесть дикой жизни




Настройки. Обучение. Тренировочный лагерь

В последние месяцы Артемий Хлодунов проживал не то чтобы бессознательно, но все же ясности, с целеполаганием, в его поступках не наблюдалось. Сам, для себя он свое поведение мотивировал и объяснял, но не вполне. В окрестностях города Радова в лесу он с давних пор облюбовал несколько укромных мест и с приходом весны стал по периметру их обходить так, чтобы прогулка длилась часа три-четыре. Он сознавал, что, если бы работал и ему за работу платили, такого целеполагания и таких мотивировок было бы достаточно: и деньги появились бы, и смысл существования, и занятость, чтобы не распускаться, не думать о смерти и не стареть на глазах. Но беда его жизни в том и состояла в последние годы, что он не знал, чем себя занять.

Неоткуда ждать помощи старику. У всех имелись сокрушительные занятия и прямо-таки путы на теле и душах: дети с ранцами тащились в школу, мамаши выгуливали младенцев, а бизнесмены собак; один только Артемий Хлодунов не был занят, не вовлечен, не участвовал. По первости он пытался спорить с таким предписанием судьбы и, запутавшись на синонимии, одно время даже раскопал и обрабатывал участок земли, примыкавший к городской нефтебазе (участок, участвовать, участие, то есть внимание, участь-доля). Но труд не оправдывал затрат, и на дачу это картофелеводство все равно не походило. «Дача, – продолжал синонимизировать Хлодунов, – есть у того, кому дают, у кого удача; удачливый человек, вот он в реальностях нашей русской жизни покупает или строит дачу, и про него говорят: удачлив, дачник. А мне-то чего тщиться и обезьянничать? Ясно же, что мне-то как раз не дают, а скорее уж оттяпывают мою часть, мою долю, мой процент от общего родового капитала. «Я лишился и чаши на пире отцов», сказал поэт. Это, конечно, смешно, недостойно: Робинзон Крузо городских многоквартирных домов, его так кругом обошли, что он вынужден самостоятельно окапываться и даже возводить загородку от воров».

И вот бессознательный и безработный Хлодунов, как забытый малыш, нашел себе занятие и применение: по весне, но еще до появления клещей обходил любимые уголки отдыха, убежища Монрепо. В том, который располагался в двухстах метрах от красной, в стальных мостиках и сигнальных фонарях, ретрансляционной вышки, он тщательно, на объем своей городской квартиры, обломал вокруг весь сухостой, все засохшие сучки с окрестных рябин, черемух и осин, словно бы помогая весне расширяться и набирать силу. Резон это работы был в том, что летом ведь он придет сюда заготовлять ежевику, малину, землянику и лакомиться плодами той же, к примеру, черемухи, – так отчего не мелиорировать место и местность? Пригодится же! Вон как запущен черемушник, сколько валежника и хвороста! На слове «хворост» бессознательный Хлодунов надолго зациклился, разбирая, синонимичны ли «хворост» и «хворость», «хвороба» и чем же все-таки в действительности он сейчас занят: уничтожает свои болезни, чтобы не хворать, или всего лишь готовит пищу огню? Впрочем, костра здесь он не разжигал: во-первых, слишком близко от города, во-вторых, штрафовали, и крупно, за поджог травы, за так называемый «весенний пал», а платить ему было бы нечем. Веселое бессознательное удовольствие этой работы состояло в том, что, когда сорок-пятьдесят квадратных метров площади вокруг были очищены, трухлявые пни повалены, ветви обломаны столь высоко, сколь можно было дотянуться, а все пригнутые, придавленные и искореженные деревца выправлены для свободного роста, на минуту появилось сознание исполненного долга.

На другой день, опять с утра солнечный и ветреный, он отправился в верховья местной речки, и там, где тропа спускалась в долину и далее вела к воде, над этим спуском, в сосняке опять занялся тем же – сбором хвороста с округи. Здесь не было такой чащобы, как возле вышки, здесь редко и просторно стояли сосны и под ними, приподымаясь из сухой белесой травы, повсюду цвела не медуница, нет, а те, тоже голубые язычковые, и те, голубые пятилепестковые цветы, которым он не знал определения: может, пролеска, может, фиалка. Он хорошо запомнил этот день, потому что вскоре над головой с мертвым высоким воем в парадном строю пронеслись несколько самолетов в виде цифры «70», и он понял, что они возвращаются с репетиции военного парада в Москве и, значит, сегодня 8 мая.

Жаль было топтать цветы, но они росли повсюду. В пологой борозде Хлодунов быстро развел жаркий костер из соснового смолья и подтащил к нему, обломав, верхушку сухого валежника. Быстро выгорела прошлогодняя трава вокруг костра и собралась достаточная пища огню. Лес над поймой был чистый, редкий, свежий, сухой, просторный, как бывает по весне в жаркий денек, когда почки еще только проклюнулись, а листья еще не развернулись. Понимая, что весь хворост не спалит, Хлодунов тем не менее натаскал его порядочную кучу и, довольный, уселся рядом с костром на бугор, как усталая домохозяйка после влажной уборки комнат. Дым стелился разнонаправленно, но чаще по спуску, как по лотку, сползал в речную долину и там развеивался на просторе. Отставной старик не понимал побудительных причин своей деятельности, но ему было хорошо, спокойно. Огонь с таким завидным азартом пожирал хвою, сучья, комельки, развилки, щепу, лишайники, кору, батожье и крепкие, хотя и прошлогодние хмелевые лозы с засохлой ольхи из оврага, что прямо одно удовольствие было смотреть на него: вот так же бы всё подряд в своей собственной жизни выжечь, спалить и профукать в горячих струях, очистить, преобразовать в иную субстанцию – в прах, пепел и дым.

«Я люблю уничтожать или упорядочивать? – спрашивал себя Хлодунов, через пару часов сам вслед за прогоревшим дымом отправляясь к спуску, выходя на берег и стоя над крутящейся светлой водой. – Тебе кто-нибудь платит, эколог, за охрану окружающей среды? Лесные делянки, когда трелевочный трактор с них подберет, а лесовозы увезут сваленные хлысты, тоже потом облагораживают: целая бригада, бывало, собирает опилыши, обрубки, хворост, лапник, разжигает огромный костер, наподдавав в него бензину, и все эти «порубочные отходы» с воем, визгом, треском и вереском уносятся в небеса. Уфф! Весело! Жарко! Но ведь сучкорубам платят; меньше, чем на валке и раскряжевке, но платят. А тебе? Какой бессмысленный труд, лишь бы не сидеть в камере многоквартирного дома, в стенах…»

Оказалось, что тропа идет не только по верху, где он жег костер, но и здесь, петляя прямо по берегу. Хлодунов воспользовался случаем исследовать свежий маршрут и возвращался уже по нему. Увы, не рыбаки, нет, проторили эту тропу (рыба в речке не водилась, хотя, по странности, ондатры и выдры встречались), – не рыбаки, а местные пьянчужки и любители пикников на природе: повсюду валялись пустые пластиковые пивные бутылки, горшки из-под лапши «Роллтон», презервативы, а в одном месте искатель предпринимательской свободы обнаружил даже пустую яркую пачку из-под сигарет производства Объединенных Арабских Эмиратов: уж не мусульманский ли террорист готовил здесь коварный замысел, пользуясь близостью города Радова к Москве? Высокие прибрежные черные ольхи стояли еще голые, вода в речке текла тихая, студенисто серая и бледная, как бы продроглая в прохладе. Только и нашлось живописности на всем маршруте, что в одном месте поваленная кроной на другой берег, как мост, крупная береза, а в другом – глубоко подмытые извитые корни живописной корявой сосны, которую хоть бы и сфотографировать в альбом с натуры не помешало, – этакая мангровая заросль. Повсюду сквозь плотный покров осенней белесой травы пробивалась свежая зеленая, а сныть по углам ольховника – та уже вымахала в развернутый лист. Хлодунов ощущал томные настойчивые позывы к возрождению, толчки былого счастья, когда он юношей вот так же бродил по рощам, оврагам и ручьям, не понимая своих сил; он тогда только что не пел от избытка сильных и разных влечений.

Вы, когда планируете будущность, вы ведь вначале воспроизводите будущую возможность мысленно, – не правда ли? Вы представляете, что следует заказать билет, выкупить его, успеть на такой-то поезд на пересадочной станции и беспокоитесь, достанется ли вам в Логатове на автобусной станции билет в Тодиму (от коми-пермяцкого Tod – болотистая местность), – ведь летний туристический сезон еще не начался, – или все же придется заночевать в гостинице? Свои возможные действия вы хотя бы на секунду, но представляете, предваряете. Но Хлодунов не таков. На другой день он отправился в третье заветное место – пешком по шпалам запущенной ширококолейной ветки ж/д. Сразу за неогороженным мостиком рельсы вели в высокий суровый и хмурый ельник, такой темный, что шпалы замшели, поросли брусничником и густыми вершковыми елочками. Слева под насыпью в ельнике еще стояла весенняя вода, справа так и хотелось пройтись, огибая темные ели, по обочине по уже обсохшему зеленому плотному мху. Рельсы здесь не блестели, как на накатанных путях, а тускло ржавели, по ним давно не ездили тепловозы, разве только маневровые: ветка когда-то была проложена в богатый санаторий, который ныне закрылся и гнил в запустении в глубоком лесу по берегам тоже заброшенных песчаных карьеров. Это было в восьми километрах от города; Хлодунов однажды, еще в свои энтузиастические дни, ходил туда за рыжиками и волнушками и набрал большую корзину. Но все же это было далековато, ноги отобьешь, шагая по шпалам в такую даль. Старый живописный лес был только вот здесь, при начале ветки, и там, возле санатория, а все остальное пространство поросло густым тощим березняком и хилым сосняком, какой заполоняет былые порубки (здесь лес вырубали в годы войны, следовательно, новой поросли было не меньше шестидесяти лет, чего о ней никак не скажешь: худые извитые деревца в мужскую руку толщиной; здесь еще даже грибы толком не росли и старые пни не везде расселись и иструхли).

Семеня со шпалы на шпалу, а то и забирая по две, Хлодунов вышел на эти открытые пространства, увидел горизонт и небо с кучевыми облаками поверх жидких берез, едва одетых акварельной листвой, и ему здесь опять понравилось, как всегда. Главное, что виделось далеко вперед. Казалось бы, разве это город – Радов, но и он везде по горизонтали застроен домами, завешен мостами, стрелами кранов и загорожен частоколом фонарных столбов. А здесь был уединенный мир тишины, бабочек, первых цветов, а если ветер усиливался, то и зеленого шума. Через неделю в сильный ветер, когда березы и осины обрастут уже в полную силу и развернутся всеми листьями, какое здесь будет веселье, какое отдохновение и проникновенный покой! Через двести метров Хлодунов свернул направо на старую пустынную дорогу (видимо, еще с тех времен, когда здесь были делянки и вывозили бревна), снял куртку, повесил ее на придорожный куст и, засучивая оба рукава, приступил к разжиганию костра. О, здесь это не было проблемой, потому что бересты было кругом навалом. Костер в сухой дорожной колее вскоре запылал. Мелиоратор леса Артемий Хлодунов методично ходил по обеим колеям в обе стороны (к железной дороге на сотню метров и от костра прочь примерно на столько же) и весь сухостой, какой встречался, прилежно стаскивал к костру. Деревца, еще не совсем проснувшиеся, а здесь и по кюветам отчего-то во множестве засохшие, казались ему больными детьми, в золотухе и рахите, которым безотлагательно следует помочь. Ну, что это за безобразие! Отчего они сохнут-то на таком просторе? Ладно бы в гуще леса, а здесь-то, на просторе, по канавам, – чего бы им сохнуть? Уж не опыляют ли их с кукурузников гербицидами? Да, но с какой вроде бы целью? – строить здесь ничего не собираются, на этих пустошах, о клещевом энцефалите тоже давно не слышно. Хлодунов понимал, что весне надо помогать: солнце уже и сквозь рубашку донимало зноем, иногда, с завыванием и несколько раз облетев, уносился прочь залетный шмель или бабочка желтушка опасно взмывала над костром. На песчаной дороге нечего было опасаться наделать пожару, и Хлодунов всё добавлял и добавлял хворосту в огонь. Крупного валежника вокруг не было, даже и в глубине леса, а засохлые вицы уже через час закончились в обе стороны. Хлодунов остался не доволен, что не понадобилось усиленной мелиоративной работы, а достаточно оказалось косметического ремонта вдоль дороги. «Чего я делаю? Ведь за это не платят. А в действительности мне нужны деньги, мани-мани, а не эти глупости бессмысленного альтруизма, – думал Хлодунов, сидя на толстой крепкой колоде и чуть сбоку наблюдая за потухающим костром. Вокруг колоды и поблизости он тоже прибрал все руины и обсевки, а огромная колода, недопил, похоже, так и пролежала все шестьдесят лет, не поддавшись даже лесным муравьям, – крепкая такая, гладкая, с круглыми дырками кое-где по тулову. – Мне нужно что-то менять в жизни, раз меня не принимают на работу, хотя бы в то же лесничество, а косность и безнадега всё сильнее одолевают. Что там говорится про меня в предсказаниях гороскопа? Что люди под этим знаком предпочитают расплачиваться не деньгами, а собственным телом. Помилуйте, что за вздор! Не из скупости же я плачу телом, а потому что не в силах ничего подзаработать и решать проблемы цивилизованно – через кредитную карту. Первичные приметы настоящего хищника – зубы, когти, глаза – мне давно пора покупать, раз я их утратил в борьбе за существование, а где деньги? Я же нищий, вот и расплачиваюсь телом. В следующий раз эти хищники из социума уже внедрят в меня тяжелую болезнь или как-то иначе поставят на край, и заберут уже всю душу: раз нечем заплатить, помирай. Но я еще не жил, суки! Я еще не видел счастливых дней, а постоянно прибегал к таким вот паллиативам: посидеть у костра, вздремнуть возле удочки. Но одни только коммунальщики (commune – вместе, заедино, по-семейному) вытрясают из меня почти половину доходов: я плачу им за то, что пожелал иметь затворническую камеру в сорок квадратных метров, а не в десять. Умники чертовы: они говорят, десять квадратных метров на человека – достаточное жизненное пространство. Да мне всей этой округи в собственность мало, скоты, а не то что конуры в многоэтажном доме».

Деревянной кочергой Хлодунов сгреб рассыпавшиеся головешки и стоял над огнем еще минут десять – ждал, пока они догорят. Вместо хорошего сильного костра теперь лишь слабо дымилась кучка золы. «Смотри, как чисто сгорело: даже крупных углей не осталось. Отчего бы это? – слабо поинтересовался Хлодунов у себя самого. – Должно быть, оттого что хворост березовый и мелкий. И как же я еще мало знаю! Ведь вот не знаю же, как называется этот кустарник, – низкий, а цвести собирается розетками, как боярышник».




Глава 1



В путь!








А назавтра ранним туманным утром Артемий Хлодунов уже сидел на вокзале в городе Ополье в восьмидесяти километрах от Радова и своей просторной квартиры, за которую так дорого платил коммунальщикам. Из дорожной сумки торчал кончик складной удочки, замотанный, как полагается негабаритному колющемуся грузу, в целлофановый пакет и перевязанный шнуром. В сумке были теплый дырявый свитер, который при случае не жалко выбросить, и смена белья, а в рюкзаке, который висел за плечами, – еще один рюкзак, старой прочной холщово-брезентовой конструкции с кожаными ременными застежками и широкими лямками, предусмотрительно взятый, чтобы вывезти те раритеты, которые он найдет на родном пепелище в Суштаке. Таким образом, то, что у правильных путешественников достигается простым решением разума и волевым посылом, к Хлодунову пришло через предварительное бессознательное опробование и тренировку: еще вчера он топал пешком по шпалам, а сегодня смело сел в местную электричку и приехал в Ополье, чтобы двинуться дальше. Разум в его поступках не присутствовал, а только имитационная закодированность. Расписание поездов и электричек он знал, но ехать с пересадками на местных электричках вначале до Ярославля, потом до Логатова сразу же отказался: во-первых, с багажом натаскаешься, во-вторых, пересадок в этом случае было бы целых две – в Ярославле и в Данилове, а как часто отправляются те электрички и не придется ли торчать на вокзалах сутками, он не знал. Конечно, таким образом можно бы существенно сэкономить, но все-таки лучше уж купить билет на проходящий пассажирский поезд сразу до станции назначения. Он его купил, но ждать все равно оставалось еще четыре часа.

Наконец-то наш герой отделил задницу от насиженного места, где сидел безвылазно и взаперти, как в тюрьме, почти десять лет, и захотел посмотреть мир! Да ведь и поехал-то не в новые, неизведанные места, а на родину, могилы предков проведать. «По заросшим тропам», написал бы Гамсун; продираясь сквозь наслоения памяти. И душевное состояние у старика Артемия Хлодунова медленно, но менялось: с того, с каким мы сидим на месте и ежедневно ходим на работу, то есть с уныло стереотипного и равнодушного, меняясь на авантюрно-когнитивное и изыскательское. Эта перемена определяется внутренне, по слабому интересу к новизне. Хлодунов еще помнил этот же вокзал лет десять назад – по нему толпами шляндали оборванные бродяги и пьяницы, в креслах сидели, с полосатыми дорожными сумками и закутанные в шали, дебелые старухи-торговки с отечными ногами, парами прохаживались (но оборванцев не шмонали) осанистые милиционеры, а теперь все эти великолепные залы, в голубом и зеленом пластике, по стенам кое-где увешанные пейзажами в богатых рамах, сверкали чистотой и безлюдьем. Следовательно, за десять лет правления Путина сел на место на привязь и в крепость к партии Единая Россия не только он, Хлодунов, но и вся страна. Вот же, нет ни одного бомжа! Прогресс? Безусловно. Хватит кочевать, искать перемен и бродить по свету без камеры предвариловки и догляда! Два юриста, любя справедливость, очистили от деструктивных элементов, терроризма и пешего движения наши дороги. Полицейские, еще дороднее и осанистее прежних, и теперь парами патрулировали пустые залы ожидания, из переговорных устройств на их пузах слышался треск суровых команд по розыску преступников, сзади на ремне болтались стальные наручники, а кобура внушала уважение, но вылавливать и шмонать этим ранним утром на вокзале в Ополье было уже некого: во всех креслах сидел только один прилично одетый путешественник Хлодунов, да и тот опасался, не стали бы дознаваться, кто он такой, и требовать документы. Оставив сумки, он из любопытства прошел по залам, от вокзального кафе, еще закрытого, до касс и нигде по стенам не обнаружил ни одного сколотой облицовочной плитки, а в углах и на подоконниках ни одного фикуса, ни одного растения вообще: только строгие служебные и проездные инструкции для пассажиров и на всех дверях таблицы «для служебного пользования», «служебный вход». Конструктивизм делового подхода был налицо. Хлодунову это показалось забавным – что так скоро все сели и замерли по команде двух, среднего ума, администраторов, сменявших друг друга на престоле отечества. Еще не начинался рабочий день, а через зал ожидания, и все поодиночке, шли и шли озабоченные мужчины и женщины, еще слегка заспанные и обалдевшие от установленного строгорежимного порядка, и все, как один, замирали перед клавиатурой банкомата. Банкомат мигал зеленым и красным светом, тарахтел с теми же трелями, что и запрещенные игровые автоматы, и всем без исключения выдавал пачки банкнот – всем одинаково тощие. За два часа наблюдений Хлодунов не заметил, чтобы хоть кто-то снял заметно толстую пачку денег. У Хлодунова кредитной карточки не было; он втайне ухмылялся; ему, последнему ваганту и вагабонданту, было весело смотреть на эту кроткую очередь к банкомату и что некоторые клиенты международного ростовщичества, как и он бы сам, случись ему обзавестись карточкой, нетвердо помнили свой идентификационный номер, путались в кнопках клавиатуры и пренебрегали квитанцией, которую после раздумья выплевывал банкомат. Женщин и девушек было больше и к банкомату они обращались доверчивее, старики затруднялись в технологических деталях, парни выглядели самодовольными, особенно после получения банкнот. Никто деньги не пересчитывал, но женщины отходили прочь раздумчивым шагом: подсчитывали в уме. Со временем лысый старик с двумя неохватными сумищами и болезненного вида худой туберкулезник составили Хлодунову компанию в этом зале ожидания. Полицейские, сидевшие тут же, где прежде торговал газетный киоск, а теперь спускались глухие светлые жалюзи и лаком блестела свежая служебная дверь, тотчас проверили документы у этих двоих и опять скрылись за ней. Было отчетливо ясно, что менты скучают, ищут повода придраться к кому-нибудь и не находят. «Скоро они сожрут друг друга, фээсбешники и эмвэдешники, раз покончили с оппозицией внутри страны», – с юмором подумал Артемий Хлодунов и, подхватив рюкзак и сумку, потащился в вокзальное кафе, которое только что открылось, – выпить чаю. Бутерброд с ветчиной стоил тридцать рублей (а Хлодунов его помнил за 15 копеек), чай с лимоном – двадцать рублей, пицца – пятьдесят пять, яйцо – двадцать, сок, двухсотграммовая упаковка, – тридцать рублей; взбитых молочных коктейлей не продавали вовсе, а нашему путешественнику отчего-то, должно быть, от ностальгического томления, захотелось именно их: еще с юности он помнил, коктейль был такой жирный, что мазался по губам. Усевшись за дальний столик и размакав в кипятке пакетик с заваркой, Хлодунов достал предусмотрительные домашние заготовки – ржаной хлеб, котлеты и крутые яйца, – и принялся все это уписывать. Официантке и судомойке, так же как ментам, не терпелось поработать и она с ожиданием несколько раз выглядывала из подсобки – когда можно будет обмахнуть столик после единственного клиента и убрать бумажные салфетки. Благодать спокойной жизни без социальных потрясений была разлита во всех сферах. Хлодунов не спешил вылезать из-за стола, потому что ждать поезда оставалось еще два часа. Его заботило, как бы сходить в станционный туалет бесплатно; за каждый чих нынче драли деньги, и за свою мочу тоже, а это порождало новые социальные напряжения. Хлодунов не мог отстегивать плату всем и каждому, потому что ему самому не платили вовсе. Мало того, что он послушно сидел в одиночной камере своего многоэтажного дома и шил рабочие рукавицы для будущих поколений, он еще делал это бесплатно, а гороскоп упрекал его, что он платит телом, а не деньгами. За большими, светлыми и чистыми окнами благоустроенного кафе погромыхивали проходящие электрички, свистели транзитные поезда и сновали пассажиры; большинство из них спешили в Москву – успеть к началу нового рабочего дня, в свой офис, к компьютеру. Это было не очень понятно – из Ополья за сто верст тащиться в Москву, лишь бы занять другое кресло, этого бы рационализма не одобрили даже средневековые радонежские монахи и ямщики ярославского извоза, но таковы были цивилизационные новости: вы становитесь придатком чего-то, в чем неясно заключались даже такие категории, как стоимость и функциональность. Можно любить такую жизнь? А они ее любили, и в этой многомиллионной толпе каждый чем-нибудь да гордился.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/aleksey-ivin-11160616/prelest-dikoy-zhizni/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.