Книга - Вспомни Тарантино! или Седьмая ночь на «Кинотавре»

Вспомни Тарантино! или Седьмая ночь на «Кинотавре»
Ираклий Михайлович Квирикадзе


Стоп-кадр (АСТ)
«Пиши путано, Ираклий, путай! Вспомни Тарантино!» Так говорила художница Тамара Стэнко кинорежиссеру Ираклию Квирикадзе, когда он взялся за новую книгу. Он стал путать – и калейдоскоп его фантазий заискрился с новой силой.

Здесь ироничные и невероятные истории про Владимира Маяковского и Лаврентия Берию, Никиту Михалкова и Чулпан Хаматову, «Кинотавр» и Госкино СССР, поддельные доллары, пеликанов, усы Будённого и трагикомические сюжеты из жизни автора в Тбилиси, Лос-Анджелесе, Москве. «Я несерьезный человек, – говорит он. – Вечно пишу какие-то нетипичные истории…»

Ираклий Квирикадзе – режиссер фильмов «Пловец», «Кувшин», «Городок Анара», автор сценариев «Лунный папа», «Лето, или 27 потерянных поцелуев», «Андерсен. Жизнь без любви». Лауреат премий «Ника», «Серебряный леопард», премии Европейской киноакадемии, номинант на «Оскар». Автор книг «1001 рецепт влюбленного повара», «Мальчик, идущий за дикой уткой».

В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.





Ираклий Михайлович Квирикадзе

Вспомни Тарантино! или Седьмая ночь на “Кинотавре”


Думаешь, мне есть что сказать?

Что со мной что-то такое происходит?

Вряд ли, вряд ли. Я просто человек.

И у меня есть своя история, как у всех.

    Фредерик Бегбедер


© Квирикадзе И.М.

© Бондаренко А.Л., художественное оформление

© ООО “Издательство АСТ”




Лось

Вместо предисловия


Май 2020 года

Гришинское лесничество. От Москвы 60 километров. Тут мы живем с художником Томой Стэнко и нашими сыновьями, двадцатилетним Германом и семилетним Ираклием по прозвищу Чанчур.

Вокруг дремучий лес, бегают лисицы рыжие, серые, черные. Лесничий, по фамилии Пастернак, пугает нас рассказами о медведях. Несколько раз мы сталкивались с лосем, высотой чуть ли не в два этажа. Левый рог у него наполовину сбит. Лось всегда неожиданно выныривает из кустов, огромный, как “Титаник”, и застывает. Застываем и мы, изумленные и чуть испуганные. После долгой паузы лось издает громкий, протяжный звук. С таким звуком отчаливал “Титаник” в свой первый и последний рейс. Прозвучав, он сходит с тропы и исчезает в темных кустах, оставляя память о себе – едкий запах.

Пердило – эту кличку мы дали лосю несколько дней назад, встретив его в трех шагах от дома. Должен сознаться, что Тома и я полюбили двухэтажное чудище. Встречи с ним стали особенным ритуалом. Когда он и мы молча глядим друг на друга, его глаза что-то говорят нам, возможно, что-то важное – но мы не понимаем что.

Чанчур, Герман, Тома и я живем на окраине старого поселка в доме-сарае. Помню фотографию Генри Миллера, который стоит перед таким же домом-сараем в Биг-Сюре в Калифорнии. Я зачитывался его романами, когда они были запрещены в СССР: “Тропик Рака”, “Тропик Козерога”, “Черная весна”. С тех пор прошло много лет. Когда выйдет эта книга, мне исполнится 82 года. (“Это ужас!” – воскликнул бы Альфред Хичкок.)

Как у всякого графомана, у меня хранится огромное количество исписанных страниц: начатых и незаконченных рассказов, повестей, сценариев, романов… Скажу иначе: в ящиках моего письменного стола томятся стада диких носорогов. Они воют и просятся на волю. А так как память моя угасает (лучше сказать “тонет в тумане”), то, по подсказке Томы Стэнко, я решил писать книгу, используя многоголосый вой носорогов.

Гришинское лесничество, где мы с собакой Мишель (годовалой сучкой-ротвейлером) и слепым непородистым псом Гомером (злые мальчишки забавы ради зажигалкой выжгли ему глаза, а мы его приютили) бродим и ищем того двухэтажного лося, необъятно. Компания наша напоминает героев книги “Волшебник Изумрудного города”. Особенно – младший сын Чанчур с пластмассовой воронкой, которую он выпросил у поселкового управляющего Рахмата и его жены Дили после прочтения этой книги. Натянув воронку на голову, он изображает Железного Дровосека.

Гришинский лес своей сумрачностью похож и на другие литературные леса, которые множат мое воображение и укрепляют память.

Сергей Параджанов, с которым мы были дружны, как-то сказал: “Жизнь – это 24 коротких фильма. В одном ты – герой, во втором – трус, в третьем – мелкий вор, в четвертом – драная кошка”. Он перечислил все существующие пороки и только в первом фильме видел себя героем.

Примерно то же самое хотелось бы мне в этой книге написать: двадцать четыре новеллы. Иначе говоря, снять двадцать четыре коротких фильма. Но я не знаю, в каком фильме могу быть героем. Всего остального (пороков) во мне с избытком…

Рукопись, которую я первой достал из ящиков моего письменного стола, называлась “Странные доллары Екатерины Бухаровой-Миндадзе”. Она показалась мне подходящей для начала путешествия во времени и пространстве.




Странные доллары Екатерины Бухаровой-Миндадзе


2019 год. Москва

У выхода из метро “Менделеевская” стоит стол, на котором разложены книги, их несколько сотен, они продаются. Среди книг встречаются интересные мне авторы: Буковский, Быков, Водолазкин, Маркес, Мураками, Льоса, Сэлинджер, Сорокин, Уэльбек… Я их покупаю. Продаются они у метро гораздо дешевле, чем в книжных магазинах. Вчера купил книгу не названного на обложке автора. Она была обернута прозрачной пленкой, под которой читалось: “О чем думают богатые помимо денег”. Ниже рисунок Энди Уорхола – зеленая долларовая банкнота. Дома я сорвал пленку, раскрыл том и обнаружил пятьсот пустых страниц. Смешно.

Должен сознаться, что, читая хороших авторов вроде Уэльбека, я заглядываю и в страницы книг, которые учат, как разбогатеть. Точнее, “как зарабатывать деньги и получать духовное удовлетворение от своих достижений” (фраза из предисловия к книге Наполеона Хилла “Думай и богатей”). Тысячи людей применили знаменитую философию этой книги для личного обогащения. Я внимательно прочел Наполеона. Даже переписал несколько рецептов и формул успеха. Вызубрил их. Но, увы, не разбогател.



1966 год. Москва

Я учусь на втором курсе режиссерского факультета ВГИКа. Летние каникулы провожу в доме бабушки Екатерины Бухаровой-Миндадзе в Батуми. Бабушка – большая, грузная, с профилем, похожим на профиль Данте Алигьери, автора “Божественной комедии”, – ходит в соломенной шляпе, на полях которой приклеены или пришиты крупные виноградные гроздья из старого стекла (почти венецианского). За эти стеклянные шары, которые я все детство хотел сгрызть, срезать с ее соломенной шляпы, мы, внуки, звали ее Стеклянной.

В конце августа, перед отъездом в Москву, она завела меня за китайскую ширму (шелк, разрисованный синими карпами), посадила в кресло-качалку, открыла затертый кожаный ридикюль, вынула внушительную пачку долларов и вручила их мне. “Здесь должно быть около трех тысяч”, – сказала Стеклянная бабушка. Я опешил. В 1966 году для студента ВГИКа это были огромные деньги. “Они остались со времен моей бакинской жизни. Англичане расплачивались с нами долларами… В Москве есть магазин «Березка», купи в нем что захочешь, они твои…”

Моя Стеклянная бабушка не танцевала канкан в кафешантанах времен бакинского нефтяного бума (было это до революции 1917 года), не держала тайный публичный дом, где англичане и американцы расплачивались долларами. У нее и моего деда Давида Алексеевича Миндадзе был другой прибыльный бизнес – ловля осетров в Каспийском море и производство красной и черной икры. Бизнес приносил много денег.

Давид Алексеевич Миндадзе по субботам устраивал обеды, на которые зазывал чуть ли не всю грузинскую колонию, проживающую в Баку. Часто на этих обедах появлялся скромный студент строительного училища, которого все звали Лаврик, друг дедушкиного племянника Зозо. Бабушка помнила Лаврика как хорошего тенора, поющего с дедушкой и Зозо в три голоса. “Был очень скромный, на кухне сам мыл посуду, из которой ел, я его отгоняла от крана: «Лаврик, для этого есть прислуга, вернись к столу, слышишь, Давид Алексеевич искричался: где Лаврик? Где Лаврик?» Добрый, душевный мальчик увлекся политикой, революционными мифами, револьверами… Потом, когда стал Лаврентием Павловичем Берией, хозяином всего Кавказа, не узнавал ни меня, ни твоего деда, и слава богу!”

Его дружки изгнали нас из Баку, а хозяина нефтепромыслов, барона Ротшильда, убили вместе с любовницей, балериной Матильдой Ксешинской. Воображение Екатерины Григорьевны рисовало невероятные картины. И каждый раз она пересказывала их по-разному. Но доллары, врученные мне в день отъезда в Москву, были реальные, и было их две тысячи девятьсот двадцать. Я чувствовал себя бароном Ротшильдом (до расстрела его и Матильды).

…Шел дождь, гремел гром, сверкали молнии (как в плохом голливудском кино). Я стоял у витрины московского магазина “Березка” и жадно глядел на видеокамеру “Панасоник”, последнюю модель с фантастическим зумом. Рядом стояли мои мексиканские друзья по ВГИКу Гонсало Мартинес и Серхио Ольхович.

Наши комнаты в общежитии ВГИКа соседствовали. Я не раз пил их текилу, слизывая после пряной стопки соль, посыпанную на ладонь. Они пили мое грузинское вино, присылаемое от случая к случаю в десятилитровых плетеных бутылях поездом Тбилиси – Москва. Я показал мексиканцам бабушкины доллары и попросил помочь купить видеокамеру, так как я должен был объяснять в “Березке”, откуда у меня, советского студента, доллары в таком количестве. Серхио Ольхович обратил внимание на странные годы печатания банкнот: 1904, 1906, 1911, 1913, 1916. Сами банкноты были как новые, хрустящие, но Серхио засомневался в их покупательной способности. “Думаю, они устарели”, – сказал Ольхович. – Это как деньги русского императора Николая II. С ними же нельзя прийти в московский гастроном и купить ящик водки «Столичная»?!” Гонсало Мартинес начал кричать – у него была жуткая армейская привычка кричать, он был майором мексиканской армии до того, как стать студентом ВГИКа: “Американская валюта, как я знаю, никогда не менялась, как был доллар при Джордже Вашингтоне, так он и остался! Столетним долларом в Нью-Йорке можно расплатиться в табачной лавке за пачку сигарет «Мальборо» или за кубинскую сигару. – Майор Мартинес засмеялся: – Жаль, что у твоей бабушки Екатерины не осталось миллиона таких бумажек!” Гонсало позвонил в мексиканское посольство, с кем-то долго говорил из телефона-автомата в вестибюле общежития ВГИКа, потом сказал: “Они действительны!”

…Сверкали молнии. Перед магазином “Березка” в Лужниках очень низко к мокрому асфальту носились черные вороны и каркали. Видеокамера “Панасоник” стоила столько, что я мог еще и купить друзьям по коробке кубинских сигар. Майор Гонсало Мартинес знал Фиделя Кастро и часто курил с ним, бывая на Кубе, где снимал о команданте фильм. Подтверждением тому была фотография, висящая над его кроватью в общежитии: в зарослях сахарного тростника стоят двое обнаженных по пояс: Фидель и Гонсало. Оба большие, сильные, бородатые, держат в руках мачете и курят длиннющие сигары. На Кубе эти сигары назывались “Кастровские”, в Голливуде – “Хичкоковские”. В Англии – “Черчилльские”. В “Березке” они назывались “Супердлинные”.

В просторном зале магазина было малолюдно. За окнами гремел гром, сверкали молнии, невдалеке шептались, пересчитывая свои командировочные доллары, два капитана с китобойной флотилии “Слава”. А мне в кармане ладони жгли доллары-динозавры. Я смотрел на охранника, который гонялся за вороной. Она неожиданно влетела внутрь магазина с дождливой улицы и билась об стекла, но в руки охраннику не давалась. Мои мексиканские друзья напряглись, атмосфера в связи с вороной стала нервной.

В этой ситуации самым действенным оказался мексиканский майор Мартинес. Он взял у меня доллары и размягченной походкой карибского бандита пошел к кассе. Я, по нашему предварительному сговору, не должен был участвовать в покупке. Мексиканцы знали о “Панасонике”, о двух коробках сигар “Монтекристо” и о флаконе французских духов “Сортилеж” для узбекской девушки Ларисы, троюродной сестры Рустама Хамдамова (моего однокурсника), поступившей в том году на актерский факультет ВГИКа.

Черная ворона, каркая, носилась по залу. Гонсало Мартинес вручал доллары кассирше Сабине Яковлевне Тигр (такая фамилия была написана на стекле кассовой кабинки).

Тигр долго разглядывала доллары, потом спросила мексиканского майора: “Что это?”

Тот ответил, не дрогнув ни одним из мускулов: “Доллары”.

Тигр, надкусив нижнюю губу, смотрела в мужественное лицо майора, не по годам молодого, черноволосого.

– Какие-то странные…

Сабина Яковлевна Тигр занесла руку в кассовый аппарат и вынула из ящика доллары других покупателей, прижала к левому глазу увеличительное стекло. Стала что-то сравнивать.

– Все рисунки точные, все линии точные, но годы?! Тысяча девятьсот третий, а вот тысяча девятьсот шестой, а вот шестнадцатый. Они что, доисторические?

– Как доисторические? До нашей эры?

Тигр была полной молодой женщиной. Груди ее покоились на тех самых ящичках с долларами, фунтами, франками, лирами.

– Вы кто?

– Я мексиканец.

– Панчо Вилья?

– Панчо Вилья.

Я слышал их диалог и успокоился. Мексиканский майор умел укрощать тигров.

Но тут Тигр как-то механически приложила один из долларов моей бабушки к чужому доллару и завопила:

– Филимон!!! Посмотри на их доллары, они длиннее на два сантиметра!

Подбежавший к кассе менеджер молча разглядывал два приложенных друг к другу доллара, один из которых был длиннее другого примерно на полтора сантиметра.

Филимон прошептал: “Фальшивый”.

Охранник, наконец-то поймавший ворону, неистово бившуюся в его руках, профессиональным слухом уловил слово “фальшивый” и бросился к кассе. Я и Серхио Ольхович подбежали к Гонсало Мартинесу. Тут же оказались и китобойцы. В общем гвалте я старался что-то объяснить. Но мои слова “бабушка”, “икра”, “Баку” “1913” превращали ситуацию во все более и более непонятную и абсурдную. Ко всему еще каркала ворона.

Нас, преступников, схватили. Директор магазина, в кабинет которого нас, фальшивомонетчиков, завели, оказался человеком на удивление все понявшим в хаосе голосов и звуков, которые произносили все мы одновременно: Тигр, ворона, китобойцы, майор Гонсало, Ольхович и я.

Он только спрашивал: “Как ваши доллары оказались длиннее наших?”

И тут один из китобойцев сказал: “Доллары укоротили при президенте Франклине Рузвельте во время великой депрессии. Они настоящие, но обменять их можно только в Америке. Есть банк в Нью-Йорке, он берет длинные старинные деньги, дает короткие – современные”.

Появилась вызванная милиция, но добрый директор уверил ее, что всё в порядке. Нас отпустили.

Серхио на свои мелкие карманные доллары купил три сигары. Мы закурили, потом пошли в пельменную в Столешниковом переулке, которую боготворили мексиканцы.

Написав эту историю, я назвал ее “Странные доллары Екатерины Бухаровой-Миндадзе”. Всю жизнь деньги у меня исчезали, словно зайцы из карманов пальто уличного фокусника. Ходил в Тбилиси по дворам в огромном пальто такой фокусник Караханов. Он вручал мне живого зайца со словами: “Держи его крепко за уши!” Я держал, но заяц всегда куда-то исчезал.

Папин московский друг Аквсентий Крылов, дипломат, поехал в ООН служить на три года. Я уже окончил режиссерский факультет, снял короткометражной фильм “Кувшин”, который имел, сознаюсь, большой успех на советском телевидении. Я отдал Аквсентию злополучные бабушкины длинные доллары для обмена на короткие. Аквсентий Крылов, приехав в Нью-Йорк, первое, что сделал, – съел суп из устриц. Не в сезон. Отравился и умер через три дня. Спрашивать о долларах было не у кого и неудобно…

Но тема странных долларов еще раз всплыла в моей дружбе с Гонсало Мартинесом и Серхио Ольховичем. В пельменной Столешникова переулка, которую так любили мексиканцы, мы, докуривая сигары, встретили Виктора Петровича Демина. Представьте человека весом в двести килограмм, который мог выпить два литра водки и пробежать, если надо, марафонскую дистанцию – сорок два километра. Демин был лучшим кинокритиком СССР. О том, как он анализировал, разбирал фильмы, ходили легенды. Виктор Петрович постоянно воевал с киночиновниками.

Наперекор негласным командам сверху топить идеологически вредные фильмы он, Демин, пытался (и иногда ему это удавалось) спасать достойное кино. Его любили Тарковский, Иоселиани, Параджанов, Климов, Муратова, Смирнов, Абуладзе, Соловьев, Кобахидзе, Ибрагимбеков, Хамраев, Океев… многие.

Однажды он вступился защищать мой фильм “Пловец”. В 1981 году о фильме много говорили. Его звали на международные кинофестивали, но Госкино СССР решило “Пловца” потопить. Был просмотр в институте Владимира Евтихиановича Бас-какова – важном идеологическом центре, где собрались именитые враги и немногочисленные друзья моего фильма. Пришел Виктор Петрович Демин. Он сказал: “Ираклий, я дам им бой!” Душа моя возликовала! Но Демин, великий раблезианец, явно до прихода на просмотр вобрал в себя два белых литра. Мои худшие предположения подтвердились, как только в просмотровом зале потух свет и пошли титры моего фильма. Лучший в СССР критик заснул и стал громко храпеть. Я был в ужасе, толкал его в бок. Он секунд на десять открывал глаза, расширял их, уставившись на экран, и вновь засыпал. Фильм “Пловец” он до этого не видел. Почему, зная, что требуется его помощь, он влил в себя огненную воду и пробежал дважды Садовое кольцо – ведь только это могло его превратить в “гигантскую спящую красавицу”? Враги смотрели в темноте на него, на меня и злорадно ухмылялись. Прошли полтора часа этого ада. Загорелся свет. Демин проснулся и первым поднял руку, попросил слова.

Я с детства слышал фамилию адвоката Плевако. Его защитные речи, изданные отдельным томом, состоят из шедевров красноречия. Вот такой Плевако проснулся, как только завершились титры фильма “Пловец”. Демин нашел столько аргументов в защиту, что получалось, что “Пловец” не идеологический враг, а друг. Директор института Баскаков Владимир Евтихианович, выслушав защитную речь моего Плевако, сам рекомендовал “Пловца” в Сан-Ремо на фестиваль авторского кино. “Туда ему и дорога”, – странно пошутил Баскаков. “Пловец” из Сан-Ремо приплыл с Гран-при и денежным призом в семь тысяч долларов. (Доллары Сан-Ремо были нужного формата.)

Какое-то время спустя мы с Деминым оказались вдвоем в Мексике, где назывались “делегацией советских кинематографистов на конференции, посвященной сорокалетию съемок фильма Сергея Эйзенштейна «Вива, Мехико!»”. Виктор Петрович знал все о фильме Эйзенштейна, а я его даже не видел. Меня “пристегнули” к гранд-специалисту мои друзья Ольхович и Мартинес. Предполагалось, что три дня мы проводим семинар по Эйзенштейну в Университете Мехико, потом три дня отдыхаем, наслаждаемся Тихим океаном в городке Жервазио под Акапулько. Моя таинственная история, тоже связанная с долларами произошла там, в Жервазио, но не могу перед этим не рассказать о нашей с Деминым корриде, где он и я выступили в роли “разогревающих” быка.

Расскажу кратко, хочется быстрее оказаться в Жервазио. В Мексике, как и в Испании, проходят бои быков. Они не так известны миру, но тем не менее крови на них даже больше. За два года до нашего с Деминым приезда знаменитейший тореадор Даконте был поднят быком на рога, потом скинут на песок арены и затоптан до полусмерти. Даконте, говорят, держал при этом руки не на своем детородном органе, а на горле. Он спасал горло, так как еще и пел оперные арии. Даконте – единственный тореадор, который в строжайшем ритуале проведения боя, убивая быка (делал он это мастерски), получил право петь на арене, провожая покоренного им врага-друга в рай для быков. Обычно Даконте везло, этих оперных арий он спел на арене раз сто двадцать. А тут вот за него пропел бык. Но Даконте за два года встал на ноги, склеил себя и вновь стал рваться на арену. В тот день, когда Ольхович и Мартинес повезли нас на корриду, Даконте должен был впервые выступать после вынужденного перерыва перед своими поклонниками, а их было все многомиллионное мексиканское население, включая женщин, детей, больных-колясочников, умалишенных. Все кричали в тот день: “Даконте! Даконте! Даконте!”

Два часа езды в утреннем тумане, мы с Деминым спим на заднем сиденье машины Гонсало Мартинеса. Он показывает пирамиды, которые не так высоки, как египетские. Но мы спим и не можем сравнить.

Когда я открыл глаза, испугался. Впереди нас, как неприступная средневековая крепость, высилась гигантская арена, которую брали штурмом десятки тысяч мексиканцев – мужчин, женщин, умалишенных. Умалишенных было больше всего. Вокруг все напоминало картину Иеремии Босха “Апокалипсис сегодня”. Неважно, что это название фильма Фрэнсиса Форда Копполы. Всеобщее безумие коснулось и нас. Мы с трудом открыли двери машины. Майор Мартинес, как ледокол, протискивался сквозь кипящий людской котел. Он искал лишние билеты. Хватал каких-то мужчин за шиворот, что-то грозно кричал им, те виновато качали головами. Серхио Ольхович что-то шептал бритоголовому человеку в ухо. Тот стоял, закрыв глаза, и отвечал: “Амиго для амиго всегда амиго”. Так мне послышалось. Двигаться куда-либо мне было сложно. А как протискиваться боевому слону? Человек сорок мексиканцев Демин растолкал бы. Но сорок тысяч мексиканцев, которые хотели попасть на арену и увидеть свое божество Даконте?! Представление уже начиналось. Билетов нет и нет. Вдруг майор Гонсало остановился и сказал: “Ираклий, Виктор Петрович, там, видите, в стене, маленькую дверь? Она на секунду откроется, вы вбежите, и она тут же закроется, вас проводят и посадят на хорошие места, рядом с президентом!” Маленькая железная дверь в стене арены стала приоткрываться. Демин спросил Гонсало: “А вы?” Гонсало ответил: “Только двоих, только вас двоих. Мы сами что-то придумаем”. Я спросил: “Рядом с президентом Мексики?” Гонсало сказал: “Нет, рядом с президентом корриды. Сегодня это еще выше”. И втолкнул нас в приоткрытую дверь. Я юркнул, Демин как-то втиснулся. Дверь мгновенно закрылась. Мы стояли одни в душной темноте изрядно долго. Кто нам открыл дверь? Кто закрыл ее? Где-то вдалеке виднелось пятно света. Мы побежали к нему. Над нашими головами тысячи глоток кричали “Оле! Оле! Оле!”. Догадались, что находимся под зрительскими рядами арены. Наткнулись на какой-то металлический желоб – глубокий. Он вел туда, где становилось светло. “Здесь пробегают быки, чтобы выскочить на арену”, – предположил Виктор Петрович. Мы спрыгнули в желоб и побежали, свет приближался, и – о боже! – неожиданно мы оказались на зеленом поле арены. Рядом с нами красочно разодетые пикадоры, сидящие на конях, окружили быка и пиками кололи его. Первым нас, посторонних, заметил бык. Хотя нет, заметили зрители, что-то стали кричать. Подскочил на коне один из пикадоров и окровавленным концом копья махнул: бегите отсюда, вы что, ох…ли! Тут и бык побежал в нашу сторону. С его загривка стекала кровь, он приседал на левые ноги. Мы рванули, не зная куда, бык за нами! Под крики зрителей, бычий храп мы бежали, полные смертельного ужаса. Вот деревянный барьер, отделяющий зрительские ряды от травяного поля арены. За ним спасение. “Спасение утопающих – дело…” Не помню, как я запрыгнул на оградительный барьер? А как перекинул свое многопудовое тело лучший кинокритик СССР Виктор Петрович Демин, тоже не помню. Страх – истинный помощник, с ним мы взлетели на высоту выше двух метров.

На той стороне барьера нас взяла в кольцо мексиканская полиция. Сержант больно ткнул желтый палец в живот Демина: “Кто вы такой?” Впервые в жизни я увидел растерянного Виктора Петровича. Он тяжело дышал, мотал головой и ничего не говорил. Не знаю, откуда мне пришла в голову фраза, которую я произнес на плохом английском: “Это мистер Демин, министр культуры Финляндии”. Подсознательно я, наверное, не хотел раскрывать, кто мы такие, и в то же время поднять нам цену. Мы не заблудшие алкаши, мы министр культуры Финляндии (почему Финляндии?). Светлорыжебородому Демину шло в тот момент быть финном. Мексиканские полицейские не стали задавать лишних вопросов типа: “Как министр культуры Финляндии оказался в желобе для пробега быков и почему он выскочил на арену со своим секретарем (я так назвался)?” Они поднялись с нами по крутым узким ступеням в ложу почетных гостей и усадили министра культуры Финляндии и его секретаря. Даконте заколол зверствовавшего на арене огромного черного быка (того, что погнался за нами), арию не спел, он был недоволен собой, но мы всю ночь праздновали его победу. Мы и вся Мексика!

На другой день был юбилей фильма Эйзенштейна. Виктор Петрович произнес блистательную речь. Надо было говорить и мне. Я вспомнил, что, учась во ВГИКе, ночи напролет проводил в монтажной. Мой мастер по монтажу Иосиф Давидович Гордон однажды, когда сломался монтажный стол, посадил меня за маленькую старую мовиолу, пылящуюся в углу. Я продолжил работать на ней, мучился, так как вместо экрана надо было глядеть в крошечную лупу. Я пожаловался Гордону, что не могу работать на этой безобразной мясорубке, и только тогда он сказал: “На этой безобразной мясорубке монтировал Сергей Михайлович Эйзенштейн свои великие фильмы”. Рассказал я и несколько историй от Гордона, который был в приятельских отношениях с Эйзенштейном. Гордон большую часть своей жизни провел во Франции, монтировал Жану Кокто, Рене Клеру, Луису Бунюэлю. Встречался там, во Франции, с Эйзенштейном, а в СССР они не виделись, так как Гордон, вернувшись в Россию, был сослан в Сибирь как враг народа. Моя речь имела успех – я убил своего быка и спел арию. Демин сказал: “Ираклий, ты врал, но так красиво врал!” Он не поверил в то, что я действительно монтировал на мовиоле Эйзенштейна.

И вот мы в Акапулько, точнее в Жервазио, километров тридцать от роскошного Акапулько. Маленький океанский городок. Там-то и произошла история со странными долларами, но не Стеклянной бабушки, а другими. Это было время, когда на планете Земля многие увлекались бегом. Я был одним из тех, кто бегал всегда, везде. А совсем недавно, на корриде, спасаясь от рогов разъяренного быка, развил скорость… Это вы уже знаете. Из окон жервазийской гостиницы виднелся залитый солнцем Тихий океан и бесконечные пустынные пляжи. В первый же день я побежал босиком. Часа полтора я в полном одиночестве, только пеликаны падают с неба в воду, тут же выныривают, держа серебряную рыбину в огромном клюве. Иногда пеликаны встречались и на суше. Они стояли как вкопанные, смотрели и гипнотизировали меня взглядом. Их костяные клювы были похожи на сванские кинжалы. Жутковато, но я бежал. Желтый песок. Вижу лежащую на горячем песке мокрую стодолларовую купюру. Наклонился, разглядываю денежный знак. Когда я бежал, никого не видел впереди себя, никто не выходил из океана. Я оглянулся – может, его выронил из сванского клюва пеликан. Поднял купюру, пощупал плотность, чувствуется, что это не нарисованная бумажка. Продолжил бег со ста долларами в заднем кармане шорт. Завершив жервазийский мини-марафон, вернулся в отель. Высушил на балконе мокрый стодолларовый банкнот.

На другой день мы поехали к художнику – с русской фамилией (забыл ее), бывшему коммунисту, дружившему в молодости с Диего Риверо и Фридой Кало. Он уверял нас, что всемирно известный скульптор Сикейрос лично участвовал в первом покушении на Льва Троцкого, стрелял с улицы, стоя у окна его спальни. Расстрелял всю обойму, а Троцкий в это время лежал на полу под подоконником, прижавшись к жене и обоям. Утром я рискнул и поменял высохшие океанские сто долларов в табачной лавке, мне их поменяли, и я вновь побежал босиком по океанскому песку. Подбегаю к вчерашнему месту. Передо мной вновь лежала мокрая сто долларовая купюра!!! Я, обалделый, смотрю на нее. Что это, шутка Посейдона? Положил ее в задний карман шорт и продолжил бег. Мокрый доллар жег правую ягодицу. Как? Как это понять? В Мексике, на пустых жервазийских пляжах два дня подряд меня поджидают мокрые сто долларов. Почему они мокрые?! Океан спокоен, бездвижен. Сундук, полный долларов, лежит на дне, рядом с затонувшим кораблем и вымывает в день по стодолларовой бумажке? Лицом я был спокоен, но внутри все клокотало. Откуда доллары? Мокрые доллары? Время их высыхания – минута? Что это, Ираклий? Кто тот бог моря, который, зная, что я без денег, мне выбрасывает их? И почему только по сто в день?

Я поменял в табачной лавке вторую стодолларовую купюру и получил много мексиканских денег. Я не спал ночь, смотрел из балкона на спокойный океан, на полную луну, на лунную дорожку, и мне мерещились какие-то призрачные фигуры, которые выходят из океана и разбрасывают деньги. Я заснул, сидя в шезлонге. Виктор Петрович Демин сидел в крошечном ресторанчике при гостинице с Гонсало Мартинесом, Серхио Ольховичем и их друзьями. Пили текилу в большом количестве, на плечах Демина сидели два больших цветастых попугая, с которыми первый кинокритик СССР завел дружбу, и он, конечно же, был главным за столом. Мне в свете жервазийской луны снилась бабушка Екатерина Григорьевна Бухарова-Миндадзе. Она, смеясь, говорила: “Мой мальчик, это я подкладываю тебе мокрые доллары, они старые, бакинские, длинные, но мексиканцы люди не мелочные, не мерят их миллиметрами… Купи себе «Панасоник», Гонсало и Серхио купи по коробке сигар «Ромео и Джулетта», а Виктору Петровичу Демину текилу, Бас-какова Владимира Евтихиановича не забудь, он твой фильм выпустил на фестиваль, а мог не выпустить и, как Ленин в том анекдоте, бритвой по горлу резануть…” – смеялась Стеклянная бабушка. Такая она, Екатерина Григорьевна Бухарова-Миндадзе.

Виктора Петровича сегодня нет в живых, так же как майора мексиканской армии Гонсало Мартинеса. Случилась автомобильная авария на ночном загородном шоссе, по которому, как Джеймс Дин, Гонсало мчался на своем “порше”. С Серхио Ольховичем мы встречаемся нечасто, но, если видимся, вспоминаем многое и всегда про “странные доллары Жервазио”.



…Каждый раз, выходя из метро “Менделеевская”, я натыкаюсь на стол с разложенными книгами. Когда моросит дождь, они накрыты целлофаном, сквозь прозрачную пленку читаю имена авторов. Многие из них переселяются в мой дом на Первом Самотечном переулке. Книг в доме так много, что они скоро завладеют всей территорией, выселят меня, как бесполезного, легкомысленного жильца-книжника. Я ничему не научился у авторов, которые пытались чему-то полезному, умному научить меня. И что теперь делать? Думаю, не надо терять надежду, все не так плохо. Я сижу за письменным столом, правлю этот рассказ. В соседней комнате от избытка молодых сил кричит мой сын, он смотрит телевизор, где по каналу “Культура” показывают старый фильм с Джоном Вайсмюллером “Тарзан”, слышу знаменитый тарзаний крик. И тут я вспомнил сцену, никакого отношения не имеющую к рассказу о “странных долларах”. Пусть эта сцена будет завершающей, потому что она абсолютно не о том…

В питерской гостинице “Европейская” во время съемок фильма “Очи черные” в номере сидели Александр Адабашьян, Никита Михалков, Марчелло Мастроянни и я. Нетрезвые. Пили итальянское вино, привезенное Марчелло. Неожиданно Марчелло говорит: “Давайте снимем фильм «Старый Тарзан»! Я сыграю Тарзана”. Мы удивленно посмотрели на него. Он продолжил: “Все снимают молодого, могучего Тарзана, но когда-то же и он должен постареть”. Мы никак не прореагировали на его идею. Марчелло зашел в спальню (гостиничный номер был его) и вышел раздетый, в длинных трусах, белотелый, с вялыми мышцами, вскарабкался на подоконник, схватился за гардину и издал тарзаний крик. Величайший интеллектуальный актер раскачивался на гардине и кричал… Сегодняшний я хорошо его понимаю – в старости хочется быть Тарзаном, с вялыми мышцами, но Тарзаном.

Не вникайте в смысл моего рассказа. Кричите голосом Тарзана. К черту мудрые книги типа “Думай и богатей” Наполеона Хилла, хватайтесь за гардину, раскачивайтесь и кричите по-тарзаньи, даже если вам восемьдесят лет, как мне. Или поезжайте в Акапулько, точнее в Жервазию, бегите босиком по горячему пляжному песку. На девятом километре вы можете обнаружить мокрые сто долларов, но это при условии, что вас помнит и любит Стеклянная бабушка, которая, невидимая, подбрасывает их вам под ноги.




Странные доллары

Продолжение


16 января 1991 года

Я звонил из Лос-Анджелеса в Москву, поздравлял своего школьного друга Элизбара Балавадзе с днем рождения. Была теплая калифорнийская ночь, и я не знал, что во всеамериканской национальной лотерее я выиграл семнадцать миллионов долларов! Шесть цифр, которые я отметил в лотерейном билете, купленном в супермаркете на Санта-Монике, – все шесть цифр совпали с цифрами выигрыша в семнадцать миллионов долларов.

В ту ночь во многих домах Лос-Анджелеса, особенно в тех, где жили выходцы из СССР, где-то радостно, а чаще зло обсуждали новость, которую знали все, кроме меня. “Представляете, тот грузин-режиссер, сценарист чертов, который показывал не так давно свой фильм, премьера была в Китайском театре на Голливудском бульваре, не знаете, ну неважно, сегодня он выиграл в лотерее, да-да, те самые семнадцать миллионов!”

Меня не многие знали в Лос-Анджелесе. Месяца два назад я приехал в составе делегации советских кинематографистов вместе с Рустамом Ибрагимбековым, Павлом Финном, Юрием Клепиковым, Павлом Чухраем, Машей Зверевой, Наной Джорджадзе и другими на Неделю советского кино в Голливуде.

В первую же ночь, слушая концерт джазовой музыки в одном из венис-бичевских музыкальных подвалов, я почувствовал себя нехорошо и попросил валидол у переводчицы Лизы Дизенфельд. Она вместо валидола отвезла меня в ближайший госпиталь “Добрый самаритянин”, где безжалостно распилили мою грудную клетку, вынули сердце, утомленное многими излишествами, что-то почистили в нем, что-то подшили, что-то скрепили. Отремонтированное сердце втиснули назад в грудную клетку и сказали: “Спасибо скажи не нам, а той рыжей красотке, что не дала тебе валидол, а привезла к нам, добрым самаритянам, иначе сердце бы твое постучало еще от силы день-два, а потом на лос-анджелесском кладбище уложили бы тебя рядом с этим, которого ты обожаешь, – Чарльзом Буковски, диким алкашом, развратником и дурным писателем”.

Оставив долечиваться, добрые самаритяне подарили мне еще и семнадцать миллионов долларов! И сделала все это Америка, подсказав мне шесть победных цифр во всеамериканской национальной лотерее. В ту ночь 16 января в некоторых домах Пасадены, Санта-Моники, Серебряного озера, Западного Голливуда, Пасифик-Палисейдс раздавались голоса:

– Семнадцать миллионов?! Все ему?

– Только-только приехал, и нате вам?!

– Мы здесь двадцать лет вкалываем и имеем (нецензурно), а ему, говнюку, раз – и семнадцать миллионов?!

Была глубокая ночь. Русские американцы то зажигали свет, то тушили, смотрели в темноте на жен, которые делали вид, что спят. Кто-то выходил во двор, поднимал голову, молча смотрел на желтую безразличную луну, шептал: “Семнадцать миллионов… Зачем грузину столько миллионов?!”

То, как я выиграл семнадцать миллионов, требует особого рассказа. Неделя советского кино в Голливуде, где показывали и мой фильм “Поездка товарища Сталина в Африку”, прошла с большим успехом, но я не участвовал в ней. Я лежал после операции в палате госпиталя “Добрый самаритянин” и надувал цветные воздушные шары. Этого требовал врач, чтобы что-то стабилизировалось в моих легких и сердце. Американские кинематографисты, оплатившие дорогую операцию, какое-то время посещали меня, смотрели, как я надуваю шары. Один из них, Фрэнк Пирсон, президент Гильдии сценаристов США, предложил совместную работу над моим же сценарием, который он читал в английском переводе. Он, Фрэнк Пирсон, после больницы отвез меня в свой небольшой летний домик на берегу Тихого океана, дал ключи, телефон и оставил одного писать. Пляж был пустой, по белому песку ходили пеликаны, точь-в-точь такие же, как в Жервазио. Некоторые из них влетали в открытые балконные двери, вызывая у меня страх. Иногда приезжали друзья. Александр Половец, издатель еженедельного журнала “Панорама”, сказал: “Ираклий, раз в неделю давай мне рассказ, я плачу не как «Нью-Йоркер», но и не пятьдесят долларов, как Бершадер”. Я не знал, кто такой Бершадер, но, при идеальной жизни Робинзона Крузо, надо было кормиться самому и кормить пеликанов, которые научились открывать дверцу моего холодильника своими жутковатыми клювами. Когда они обнаруживали, что он пуст, глаза их наполнялись гневом. Пеликаны смотрели на меня не мигая, потом начинали гудеть и щелкать громко, зло. Фрэнк Пирсон, хозяин моего “карточного домика”, был далеко, в Аргентине, снимал кино.

Я решил на время отложить сценарий и переключился на рассказы для журнала “Панорама”, где получал реальные деньги, “больше, чем у Бершадера”.

Александр Половец и читатели журнала были довольны. Жизнь стала налаживаться. Пеликанам нравилось прокалывать воздушные шары, которые я продолжал надувать. Так пеликаны шутили со мной. Я ходил по пустынным океанским пляжам, плавал в холодных весенних волнах Тихого океана и по-своему был счастлив. Даже очень счастлив.

В Грузии началась война с президентом Гамсахурдией. Мои тбилисские друзья были кто на его стороне, кто против него (против было больше). Возвращаться в Грузию мне не очень хотелось, так как я не знал, с кем быть? Я оказался кем-то вроде дезертира. Писал для “Панорамы”. Мое графоманство расцветало. Но вот я остановился, иссяк. Утром надо было иметь готовый рассказ для журнала “Панорама”, а сегодня ночь, и я не знаю, о чем писать. Америка не питала меня историями. Я находил их в прошлой своей, доамериканской жизни. Вот и в этот раз вспомнил, как мой друг Жанри Лолашвили рассказывал о человеке по имени Аквсентий Ашордия, который жил в горной мегрельской деревне и был зоотехник. Как-то этот Аквсентий проверил свою единственную облигацию и не поверил глазам. В газете “Коммунист” была напечатана таблица выигрышей, номер его облигации совпал с номером самого высокого выигрыша СССР. Сто тысяч рублей! Аквсентий завопил от радости! Разбудил жену. Они оба смотрели то на облигацию, то на последнюю страницу газеты. Победителем был он, Аквсентий Ашордия! Получить выигрыш можно только в Тбилиси, в Центральном банке на проспекте Руставели, 24. Аквсентий готовил себя в поездку тщательно, обдуманно, как средневековый рыцарь в крестовый поход! Муж и жена держали в тайне случившееся, не дай бог кто узнает и выкрадет облигацию. А до Тбилиси, до Центрального банка, длинная дорога: из их горной деревни на попутной машине до Кутаиси, там ночным поездом до столицы Грузии.

По слухам, в поездах, особенно в ночных, грабежи, воровство, как быть? После поисков правильного места, куда во время путешествия должна быть спрятана облигация, решили вшить ее в подкладку кепки. Надежно, ведь кепка всегда на голове.

Аквсентий Ашордия вышел утром, сел в проезжавший через деревню грузовик, в кабине шофер и беременная женщина. Аквсентий взобрался в кузов, и тут, как кто-то из читателей уже догадался, случилось ужасное: грузовик отъехал недалеко от деревни, резко испортилась погода, резким порывом ветра сорвало с Аквсентия кепку, она слетела с головы зоотехника и скатилась в овраг. Аквсентий отчаянно стал бить кулаком по железу кабины, шофер остановил не сразу, Аквсентий спрыгнул и с воем побежал назад, к месту, где кепка скатилась в овраг. Заросли густого папоротника скрывали самый крупный денежный выигрыш в СССР. На дне оврага течет ручей. Аквсентию показалось, что кепка плывет по ручью. Он погнался за потоком, настиг кепку. Это оказался лист репейника. Грузовик сигналит, шофер матерится… Аквсентий выкарабкивается наверх, просит подождать, но шофер уезжает – его жена вот-вот родит (деталь, много раз использованная в литературе, но, если ею не брезговали Джон Стейнбек и Габриэль Гарсия Маркес, почему роженицу, стонущую, вопящую в кабине грузовика, вычеркивать мне?).

Аквсентий Ашордия остался один. А что, если действительно ручей, до которого могла докатиться кепка, утащил ее вниз по течению? Аквсентий побрел вдоль ручья, потом вернулся, вновь заглянул под каждый папоротник, заплакал. Сто тысяч рублей так бессмысленно исчезли! И в то же время они где-то здесь. Хоть кепка под порывом ветра и слетела с его головы, но она же не может летать, как пеликан, аист, ястреб? Берег ручья зарос колючими кустами, камышом, вряд ли кепка пробилась к воде… Мысль о ста тысячах рублей, притаившихся рядом, сверлила мозг бедного Ашордии. (А разве не сверлились бы ваши мозги?) Ту ночь он спал в овраге, спал и следующую ночь. Неделю он не вылезал из оврага, искал свою кепку (свои сто тысяч рублей). Он одичал. Гонялся за лисой, за волком, за жителями деревни, которые прознали причину, почему местный зоотехник неделю ходит по дну оврага и не покидает его ни днем ни ночью. На свой страх и риск жители деревни вступали на территорию оврага – вдруг им повезет и не Аквсентий, а они найдут кепку?

Ашордия гнал из оврага всех, даже жену Лизу, которая просила мужа вернуться домой: “К чертям деньги, Аквсентий!”

Я решил написать эту трагикомедию. Единственно, я хотел перенести ее на американскую землю. Вроде все сходилось, характеры американской глубинки, люди времен, скажем, Великой депрессии. Надо было только узнать, чем в Америке можно заменить советскую облигацию, как здесь победители получают большие выигрыши, надо ли за ними ехать из глухомани в столицу штата? Узнать еще кое-что для точности переноса грузинско-советской истории в другую реальность, американскую.

Была ночь. Завтра надо положить на стол журнала “Панорама” рассказ, еще даже не начатый! Звоню лос-анджелесскому другу, такому, как я, полуночнику Саше Бурову. Он драматург, сценарист, уже три года живущий в Америке. Знает все о здешней жизни, не раз я пользовался его советами… Звоню, чтобы рассказать о моем сюжете, спросить, как поменять грузинские реалии на американские, но почему-то говорю следующее:

– Саша, вчера в Америке прошла большая национальная лотерея.

– Знаю, выигрыш семнадцать миллионов!

– Их выиграл я.

– Ты?!

– У меня в руках лотерейный билет. Я смотрю на него… Шесть цифр, которые я неделю назад зачеркнул в моем лотерейном билете, купленном в Санта-Моника Плаза, есть те самые цифры, что сегодня объявили по телевизору…

– Все шесть правильные?! Все шесть те самые??? Это же семнадцать миллионов долларов! О боже!

– Да, Саша! Что я должен делать?

– Ты дома?

– Да.

– Закрой двери, закрой окна, никому не звони, никого не впускай к себе… Я свяжусь сейчас с моим адвокатом. Ты знаешь его – Иосиф Левин, спрошу, что в такой ситуации делать! Будь осторожен! Лотерейный билет спрячь, положи в какую-нибудь коробку из-под сигар или печенья, лучше жестяную… У Фрэнка Пирсона они лежат на кухне пустые, я видел. Окрути скотчем и закопай в землю! Ты понял меня? Твой лотерейный билет не бумажка, а семнадцать миллионов долларов! О боже!

Я почему-то засмеялся:

– Саша, ты как лиса Алиса и кот Базилио: «Буратино, закопай золотую монету в землю».

Голос Саши Бурова звучал как голос прокурора:

– Ираклий, ты действительно сделал крестики на шести победивших цифрах или разыгрываешь меня?

Я почему-то сказал:

– Клянусь, сэр.

– Потуши свет и жди меня!

Я почему-то потушил свет. Зашел на кухню и стал искать жестяную коробку из-под печенья. Что я собирался закопать на заднем дворе “карточного домика”? Не знаю…

Саша Буров в это время звонил Иосифу Левину, тот перезвонил кому-то для консультации. Тот кто-то знал меня, позвонил друзьям… Так новость, что Ираклий Квирикадзе, тот факинг грузин, выиграл всеамериканскую лотерею, стала гулять по русскоговорящему ночному Лос-Анджелесу.

Мне позвонил человек, назвавшийся Платоном, сказал, что он большой друг певицы Мадонны, что Мадонна продает один из своих домов, знаменитую “Розовую раковину”, за пять миллионов и что он, Платон, может снизить цену до трех с половиной миллионов. Он ничего не сказал о моем выигрыше, но, раз предлагался ночью дом Мадонны, было понятно, почему предлагали его мне.

– Ираклий, я тбилисец, Розенблюм моя фамилия… Помню тебя по публичной библиотеке Карла Маркса. Ты приходил с Жанри Лолашвили, ну, этот из театра Руставели актер, вы делали вид, что читали Кьеркегора, Ясперса, ну, всех этих модных философов… Ты, Ираклий, должен жить в “Розовой раковине”! Оттуда фантастический вид на весь Голливуд! Мадонну я беру на себя… (После паузы.) Она с ума сходит по мне…

Я повесил телефонную трубку. Бля! Мадонна по нему с ума сходит… В окне был виден пляж, Тихий океан. Я смотрел на тусклую лунную дорожку и думал, почему, почему не рассказал Саше Бурову реальную историю о потерянной советской облигации, а придумал миф о выигранных мною семнадцати миллионах долларов?! Вновь телефонный звонок. Любовник Мадонны вновь заговорил о том, что сбросит цену “Розовой раковины” до двух миллионов семисот тысяч долларов.

– Платон, дорогой, это твой дом или Мадонны?

– Ее, но она моя…

– Ты серьезно?

– Серьезно. Ираклий, у тебя семнадцать миллионов…

Я прервал любовника Мадонны:

– У меня нет семнадцати миллионов, я ничего не выиграл! И не звони больше…

Я не успел повесить трубку, как услышал голос Платона.

– Ты грузин или не грузин?

Сказал он эти слова по-грузински. За месяцы пребывания в Америке я соскучился по родному языку. Мой язык просил меня: “Говори по-грузински”. Я стал рассказывать в три часа ночи незнакомому Платону Розенблюму историю, как один зоотехник в СССР выиграл сто тысяч рублей. Облигацию он по глупости вшил в подкладку кепки и поехал на попутном грузовике забрать великий выигрыш. Но сильный порыв ветра сдул кепку, и она покатилась в овраг и т. д.

Любовник Мадонны (в это я не очень верил) внимательно слушал, что-то переспрашивал, но, думаю, он не понял, зачем я ему все это рассказываю. Он стал говорить о себе, что он, Розенблюм, строитель мостов, работал в командировках в Боливии, Венесуэле, Аргентине. Заслуженный мастер спорта СССР по альпинизму. Год назад по водосточной трубе забрался в гостиничный номер великой певицы Мадонны, которая жила в той же гостинице в Буэнос-Айресе, где жил он.

– Год мы вместе. Для меня это слишком. Но вернуться не могу, строил мосты как советский специалист, а тут встретил ее, бросил мост, не достроив. Бросил всё. Уехал с ней в Лос-Анджелес. Теперь вот занимаюсь ее домами. Честно, скучаю…

– Платон, врешь же?

– Вру. Нет никакой Мадонны, – после недолгой паузы с легкостью сознался голос по телефону. – Живу шестой год в Лос-Анджелесе, ничего не имею, ни в чем не везет. То штукатурю, то упаковываю продукты старым американцам-пенсионерам в целлофановые пакеты в спецмагазинах типа Армии Спасения. Вот компьютер украл на Венис-Бич, хочу продать. Шрифт английский, тебе не нужно? Жаль… А Мадонну придумал, глядя на гору, где виднеется задняя часть ее “Розовой ракушки”. Работаю на бензоколонке под той горой. Когда-то я действительно был альпинистом и поднялся на Казбек, Ушбу, Шхельду… И публичка Карла Маркса – правда. И правда же, что вы с Лолашвили приходили в публичку, делали вид, что читаете Кьеркегора? Туда ходила Лиза Чачава, помнишь? Из-за нее я в карман плаща… У тебя был светлый плащ, да? Я спустился в раздевалку (смеется) и налил в карман твоего плаща чернил.

Отсмеявшись, Платон сказал:

– Если бы ты выиграл в лотерею эти семнадцать миллионов, я точно бы тебя застрелил… Разрядил бы “Беретту”… Она у меня есть.

Пауза затянулась. Я вспомнил ту давнюю историю с папиным плащом, длинным, до пят, который я носил несколько дней. Папа обалдел, когда я пришел вечером домой с чернильным пятном во весь левый карман… Взглянуть на того, кто это сделал, и врезать бы ему…

– Ираклий, ты говоришь, к завтрашнему дню тебе надо иметь рассказ для “Панорамы”? Записывай. Я буду медленно диктовать… Это история для тебя…

Я стал слушать Розенблюма, сидя на диване под большим портретом щекастого человека в шляпе, который был не кто-нибудь, а великий гангстер Аль Капоне – так сказал мне президент Гильдии сценаристов Америки Фрэнк Пирсон, который собирался писать сценарий о его жизни. В общежитии ВГИКа в моей комнате висел именно этот портрет Аль Капоне, и я его долго принимал за писателя Трумена Капоте. Как все близко и как все путано! Розенблюм, почему-то уверенный, что я записываю за ним каждое слово, говорил медленно, с особым акустическим эффектом.

– Моего двоюродного брата звали очень необычно, Харакири. Он был старше меня. Мать его была армянка Гоар, которая услышала непонятное слово “харакири”, оно ей понравилось, и, желая сыну дать звучное иностранное имя, назвала его так, несмотря на возмущение многих: Харакири. Когда началась война с немцами, Харакири было двадцать. Он был высоким, мускулистым, мы, тбилисские Розенблюмы, все были сильными и выносливыми, у всех были широко расставлены глаза, как у кроликов. Ты, наверное, знаешь, что во время войны с немцами две грузинские дивизии – из них восемьдесят процентов ребят из Тбилиси – были отправлены эшелонами к Азову. Это было время, когда Гитлер рвался к бакинской нефти. Преградить отборным немецким войскам дорогу должны были мальчишки, из которых процентов восемьдесят были… Ираклий, зачеркни “процентов восемьдесят”, это я уже говорил.

Я не зачеркнул, так как ничего не записывал, а слушал, хотя не понимал, зачем слушать псевдо-любовника Мадонны, который когда-то, ревнуя ме-ня к Лизе Чачава, красивой читательнице тбилисской публичной библиотеки имени Карла Маркса, вылил флакон чернил в карман плаща моего папы Михаила. Когда мама увидела синюю медузу, расплывшуюся под левым карманом плаща, она расплакалась. В химчистке ничего не могли сделать с этой пакостной медузой.

Платон продолжал телефонный диктант:

– Харакири и его взвод стояли насмерть, удерживая автовокзал города Керчь. Вокруг все взрывалось. В воздух взлетали витрины рыбных магазинов, автобусы, коровы, откуда-то появившиеся на площади. В воздух взлетали солдаты-мальчики, кто целый, кто по частям. Взвод Харакири держался до последнего живого. Этим последним и стал Харакири. Вытаращив глаза, он смотрел на всех мертвых, не зная, что ему, живому, теперь делать. После трех адских дней и ночей беспрерывных боев вдруг наступила тишина. Устали все – танки, пушки, самолеты, пули…

Я прервал речь Платона Розенблюма, спросив:

– Что значит усталая пуля?

Но он меня не услышал и продолжал диктовать:

– Харакири сел на тротуар, прислонился к стене дома и заснул. Открыл глаза от взрыва, что-то над его головой взорвалось! Сверху с неба на Харакири сыпались деньги! Деньги! Густое облако денег кружилось в воздухе и медленно опускалось, оседало. Деньги падали на лоб, плечи, уши, грудь, живот Харакири. Они сыпались и сыпались… Харакири вытянул шею и прочел вывеску дома, под которым сидел: “Керченский городской банк”. В стене зияла дыра, из которой выплеснулся этот водопад советских денег. Харакири понял, что, когда он спал, немецкий артиллерийский снаряд попал в банк. Он поднялся по ступенькам и оказался внутри банка. Деньги под его ногами взлетали и падали. Харакири наступил на портрет Иосифа Виссарионовича Сталина, лежавший на мраморном полу, поднял его, занес в пустой кабинет, осторожно поставил на стол, поцеловал. Мама учила его целовать иконы святых и портреты Сталина. Выходя из кабинета, Харакири заметил зеленый чемодан, тот стоял у стены и словно ждал его. К деньгам Харакири относился без особого интереса, но тут, в густом облаке денежных купюр, почувствовал, что ему хочется, чтобы все эти деньги были его. Если не все, то сколько уместится в этот зеленый коленкоровый чемодан. Харакири вышел на улицу и стал добирать деньги на улице. В абсолютном одиночестве он сгребал их охапками, и никто, ни один человек не появился на улице композитора Мусоргского, нет, не Мусоргского, а Римского-Корсакова – так называлась улица. Ему даже показалось, что все, что с ним происходит, – это сон усталого солдата Харакири Розенблюма. Чемодан стал тяжелым. Килограммов пятнадцать – семнадцать отборных, крупных купюр с изображением Владимира Ильича Ленина, спрессованных сильными ладонями Харакири, лежали в коленкоровом чемодане зеленого цвета.

Мне захотелось прервать Платона, спросить, почему минуты три назад чемодан был черного цвета, сейчас он позеленел, но решил не вмешиваться – пусть досказывает историю своего двоюродного брата.

– Харакири нес чемодан, то прижимая его обеими рукам к животу, то держа его на плече, то взваливал на голову. Он шел к морю…

Неожиданно у меня отключился телефон. Он и до этого барахлил. Я звал Платона, тот молчал. Я прикладывал к уху – мертвая тишина. Прощай, Харакири. Мне хотелось знать, что случилось с ним и с чемоданом то ли черного, то ли зеленого цвета.

В рассказе Розенблюма к морю шел удачник, оставшийся в живых, да еще и судьба в виде артиллерийского снаряда взорвала для него банк и засыпала деньгами, даже подкинула ему чемодан. Удачник заполнил его купюрами и ушел. С ним явно должно было что-то произойти. Но что? Телефон молчал. Я потерял контакт с Платоном.

На авеню Ла Брея в редакции “Панорама” меня ждут к одиннадцати часам с готовым рассказом. Такая строгость, потому что по понедельникам все материалы редакции уходят в типографию. Черт побери! Нет у меня рассказа, нет у меня семнадцати миллионов долларов!!!

Приехал Саша Буров. С ним – телохранитель, сильная, цельнометаллическая девушка-парашютистка, коротко стриженная Верушка Оз. Мы должны были ехать в какой-то офис, где мне предстояло сдать лотерейный билет и получить взамен семнадцать миллионов долларов… Не кешем, конечно, я же не Харакири!

Верушка неожиданно метнула вилку, лежавшую на столе. Просвистев в воздухе, вилка вонзилась в хвост зеленой ящерицы, ползущей по стене “карточного дома”. Мне стало жаль и ящерицу, и Верушку, и себя, и всех…

Мне пришлось сознаться Саше Бурову, что я не выиграл эти миллионы. Он дико расстроился, стал кричать: “Сам объясняйся с теми, кто уже завертел это дело – оформление выигрыша”. Он ходил злой, потом отошел, даже стал смеяться: “К таким, как ты, деньги не липнут”. Я спросил, знает ли он Платона Розенблюма. По его лицу было понятно, что знает, но не особо ценит. Я взял у Саши телефон Платона. Верушка без стыда разделась и голая пошла купаться в океанских волнах. Мы с Буровым смотрели на ее цельнометаллическую фигуру. Над ней кружили пеликаны. Был слышен лязг сванских кинжалов… Я позвонил Платону, который договорил историю Харакири.

Он оказался на небольшом пароходе, который вывозил раненых из Керчи то ли в Сухуми, то ли в Гагры. В километре от причала над пароходом пролетел немецкий самолет и разбомбил его. Харакири упал в воду со своим чемоданом, долго плыл. Чемодан тяжелел и тяжелел… Харакири клал его на голову, но чемодан был таким тяжелым, что Харакири – хороший пловец – стал захлебываться холодной водой, он повернулся на спину, чемодан положил на живот. Плыл, гребя одной рукой. Отпускать чемодан с деньгами очень не хотелось. Силы убывали в его большом теле. Харакири чувствовал, что наступила минута икс: или жизнь без чемодана, или тонуть вместе с ним… Харакири решил отпустить чемодан. Мокрые купюры с портретами Владимира Ильича Ленина просили его: “Не бросай нас, Харакири”. Чемодан стал уходить к сухумско-гагрскому дну… Вода была прозрачной. Харакири нырнул вслед за чемоданом, стал вместе с ним опускаться, опускаться, опускаться… Потом оттолкнулся и пошел вверх.




Киноприз


Фильм “Городок Анара” был отобран на фестиваль в Локарно в Швейцарии. Звонят из Москвы, из Госкино СССР: “Квирикадзе, вы едете в Локарно! Оформляйте документы на загранпоездку!” В Тбилиси я предстаю перед выездной комиссией. “Как фамилия генерального секретаря швейцарской коммунистической партии?” Я заученно отвечаю: “Товарищ Томас Лене”. Следующий вопрос: “Сколько в швейцарской компартии коммунистов?” “Семь тысяч шестьсот человек”. Никакого просветления на лицах членов выездной комиссии. По их информации, в Швейцарии коммунистов на девять человек больше, чем назвал я. Моя ошибка долго дискутировалась. Стоя перед выездной комиссией, я виновато улыбался, надеясь на их снисходительность и мелкость моей ошибки. Председатель отборочной комиссии Левон Алихан-Аварский, заслуженный танцор Тбилисского театра оперы и балета, смилостивился надо мной и дал право лететь в Локарно.

Я с легким сердцем прилетаю в Москву. Надеюсь пересесть на швейцарские авиалинии. А в Москве сообщают: “Представлять фильм «Городок Анара» в Локарно едете не вы, а Давидович, Максимов, Жаворонкова” – фамилии чиновников Госкино.

Я попытался возмутиться: “Но это же мой фильм, я режиссер!” Меня вызвали к большому начальнику, тот с мрачноватой улыбкой спрашивает: “Кто такой товарищ Кармен Морана?” Я не знаю. “А жаль! С марта месяца коммунистическую партию Швейцарии возглавляет товарищ Кармен Морана, странно, Ираклий Михайлович, что вы этого не знаете!” Мне дали понять: идеологически я не готов представлять свой первый полнометражный фильм в Локарно.

Я уехал назад в Тбилиси, злой, ненавидящий весь мир, всех этих жаворонковых. Блуждал один в горах Кавказа – “печальный демон, дух изгнания”: рюкзак, кеды, спальный мешок, пастушьи тропы, усеянное звездами ночное небо, – мучил себя: как я не узнал, что Томаса Лене в марте сменила какая-то Кармен Морана? “Магати деда мовсткан!” Через неделю спустился с гор успокоенный. “К черту эти фестивали, призы, награды – вся эта ярмарка тщеславия!” Забрел в кахетинскую деревню Лио к родственникам. Они искренне обрадовались моему внезапному появлению. Застолье. Божественное вино из мухранских подвалов… Чем-то я отравился. Понос. Бегу в огород. Запираюсь в дощатой туалетной будке. На ржавом гвозде наколоты рваные газетные листки. Срываю первый, глазами пробегаю по строчкам газеты “Правда”: “Вчера завершился международный кинофестиваль в швейцарском городе Локарно. Фильм молодого советского режиссера Ираклия Квирикадзе «Городок Анара» получил приз «Серебряный леопард» и приз международной кинокритики. Поздравляем молодого режиссера…” Я вскочил, с криком выбежал из туалетной будки: “Я получил «Серебряного леопарда»!”

Родственники пришли кутить, среди них серьезные выпивохи, а я со спущенными штанами бегаю по двору и ору: “Я получил «Серебряного леопарда»!”




“Лунный папа”. Съемки


Все началось в Берлине, где мы встретились случайно на перроне станции метро “Зоологический сад”. Мы – это Бахтияр Худойназаров и я, Ираклий Квирикадзе. Он – режиссер, я – сценарист. Он познакомил меня с продюсером Карлом Баумгартнером, полушвейцарцем-полуитальянцем. Баумгартнер видел фильм “Время танцора”, где Чулпан Хаматова впервые появилась на экране, и влюбился в нее и ее талант. Он носил в кармане пиджака портрет актрисы (тогда мне неизвестной), вырванный из какого-то немецкого киножурнала. Баумгартнер размахивал этим портретом и кричал, захлебываясь густым сигарным дымом: “Ираклий, сочини недорогую историю, где эта девочка сыграет главную роль!”

О Баумгартнере я знал, что он известный продюсер и великий авантюрист. В тот год с ним случилась большая беда. Он сфинансировал фильм “Андерграунд” режиссера Эмира Кустурицы. Фильм получил “Золотую пальмовую ветвь” в Каннах, но провалился в мировом кинопрокате. На сеансах залы были пусты. В одном таком пустом кинотеатре, куда он привел Бахтияра и меня, постоянно курящий кубинские сигары Карл Баумгартнер показал то странное девичье лицо, вырванное из немецкого киножурнала. Я прочел: “Чулпан Хаматова в фильме «Страна глухих» Валерия Тодоровского, 1998 год”. В зале сидело человек семь, на экране крутился замечательный “Андерграунд”, а Карл Баумгартнер кричал: “Меня обожают старые итальянские аристократки, одолжу их бриллиантовые диадемы, заложу в ломбард, но деньги на фильм достану, клянусь моей одноглазой мамой Эльзой (сигаретный дым вырывается из его ноздрей, ушей, глаз), только придумай что-нибудь очень необычное, Ираклий!” Карл Баумгартнер боготворил свою маму, боготворил Эмира Кустурицу, хоть потерял на “Андерграунде” три миллиона личных долларов. Объяснить провал нетрудно. Фильм о войне в Югославии, а мир в конце девяностых каждый день смотрел по телевизору эту самую войну во всех подробностях: Милошевич, Караджич, взрывы. Великий режиссер снял великий фильм, зритель не врубился: “Опять Югославия? Не хочу смотреть”. Но я не об “Андерграунде”, а о “Лунном папе”…



В итальянском ресторане, где готовили лучшие в Берлине спагетти, Баумгартнер сказал: “Снимать будем в Таджикистане, и Чулпан…” Он полез в карман за фотографией, а она потерялась. Гиперэкспансивный Карл обыскал свои карманы, мои карманы, карманы Бахтияра, карманы официанта, сомелье, который помогал выбрать лучшее вино и который до исчезновения фотографии рассматривал “гранд-артисто Чульпан Хаматов”, но, увы, безуспешно.

Я начал писать сценарий. В Таджикистане никогда не был. По географии в школе имел тройку, более-менее знал Казахстан (снимал там фильм “Возвращение Ольмеса”) и Узбекистан (бывал на Ташкентском международном кинофестиваль, мой близкий друг Али Хамраев – классик среднеазиатского кино). Несмотря на это, не писалось, я двигался словно в тумане, щупал пустоту. Утром кто-то позвонил в дверь, я открываю, Баумгартнер протягивает фотографию Хаматовой и говорит: “В офисе нашли, сделали копии, возьми. Федерико Феллини говорил: когда он пишет сценарий, обязательно должен смотреть в глаза герою. Не буду мешать”. Вручил фотографию и исчез.

Я поставил Чулпан на свой письменный стол. Смотрел ей в глаза, она улыбалась, как бы спрашивала: “О чем пишем?”



На грант немецкой академии искусств я приехал в Берлин. Написание сценария оправдывало мою вечную лень, большущую квартиру на Аденауэрплац и щедрые траты на стипендиата. В Берлине 90-х была замечательная энергетика. Здесь в тот период жили Андрей Битов, Гия Канчели, Фридрих Горенштейн, Отар Иоселиани, Бахтияр Худойназаров, Сергей Бодров – старший, Валерий Огородников.

Я перебирал в голове десятки сюжетов – всё не то. Искал их в старых записных книжках, не подходил к телефону, зная, что звонят или режиссер, или продюсер, или оба, один держит бейсбольную биту, другой – остро отточенный бухарский нож. Я видел этот нож в руках Бахтияра, когда он готовил в своей квартире фантастический таджикский плов. Плов готовился по любому поводу, лишь бы собрать друзей за одним столом, есть, пить, говорить о чем-то занимательном, например: как могла полуслепая Фаина Каплан стрелять во Владимира Ильича Ленина, выходящего из ворот завода Михельсона поздно вечером, и попасть! Слепая?

Но вот мистика… Я брожу по ночному Берлину. На перекрестке, где аккуратные немцы ждут, когда красный свет переключится на зеленый, вижу девушку, чья фотография стоит на моем письменном столе, и по совету Федерико Феллини я смотрю на нее утром, в полдень и вечером. Подбираюсь к ней, загорается зеленый свет, я иду за предполагаемой Чулпан Хаматовой, хочу окликнуть, но смущаюсь – а вдруг это не она? Долго иду. Девушка встречает мужчину. Кажется, это известный танцор, солист берлинского балета. Слышу их русскую речь. Они заходят в небольшой тайский ресторан с каменными львами у входа, захожу и я – и натыкаюсь на Луку Месхи, моего дальнего тбилисского родственника. Он студент-микробиолог, месяц как живет в Берлине. За соседний столик садятся те двое. Слышу, как танцор зовет ее Чулпан. Лука рад встрече со мной, берет бутылку вина, еще бутылку, и мы быстро, очень быстро пьянеем, громко говорим по-грузински. Лука начинает рассказывать мне историю. И я понимаю – вот тема сценария. Это фантастика! Месяц торчу в огромной квартире на Аденауэрплац – в голове моей пустота. Сейчас в трех шагах от меня сидит героиня истории, не зная, что я слушаю сюжет будущего фильма, который очень скоро прославит ее, Бахтияра и чуть-чуть меня. Я не скромничаю, говоря “чуть-чуть”, потому что это действительно так. Зритель обычно знает актеров, иногда знает режиссера, на этом счет обрывается.

Так о чем мне говорил Лука Месхи? Он уверял меня, что помнит все девять месяцев, проведенных в материнском чреве. Слушая Луку, я одним глазом поглядывал на девушку, сидящую за соседним столом. Я все больше и больше входил во вкус рассказа. Пьянея от новозеландского вина, я хотел спросить: “Лука, врешь же?” И я спросил. Удивила невозмутимость, с какой дальний родственник продолжал рассказывать эту невероятную историю.

Чулпан и танцор встали, собралась уходить, улыбаясь, спросили: “Вы говорите по-грузински?” Мы подтвердили. Они ушли, оставив на своем столе капли для глаз. Я положил их в карман. Домой вернулся с названием будущего фильма – “Лунный папа”. Сел за стол и написал первую страницу:

“Лаура была шестнадцатилетней дурочкой и не собиралась становиться моей мамой. Однажды ночью она уколола палец об острый шип дикой розы. Лаура возвращалась с концерта артистов, приехавших в нашу деревню Лио. Концерт понравился ей. Возвращаясь домой, она брела в темноте и насвистывала песню из репертуара сестер Ишхнели. Решив сократить путь к дому, Лаура пошла пустырем, заросшим кустами диких роз. Кто-то, кто через полчаса станет моим папой, подошел к ней и назвался актером той заезжей театральной труппы. Дальше они пошли вместе и свистели уже дуэтом. Потом упали в траву. Выглянула из-под облаков луна. Быстро сделав Лауру моей будущей мамой, актер встал с мятых темных трав и исчез. Исчез навсегда, «словно растворился в лунном свете», скажет потом Лаура. И никто – ни мама, ни мой дедушка Иосиф, деревенский милиционер, ни бабушка Наталья – никто никогда не узнал, кто он. Дедушка, бабушка, мама девять месяцев ездили в Кутаиси, Батуми, Поти, Анару, Боржоми, в города, где есть театры, – высматривали, выслеживали актеров-мужчин, пытаясь определить, кто шел за мамой Лаурой в ту лунную ночь по пустырю, заросшему дикими розами. Дедушка был строг. Он носил в кармане револьвер. Бабушка хотела лишь мужа для дочери, маме же нравились театры, сцены, бархатные занавесы, мраморные колонны, буфеты, пирожные, лимонад и, конечно же, наряды, прически, голоса актеров.

Каждый понравившийся актер казался ей тем самым таинственным лунным незнакомцем. «Это он», – шептала мама. Дедушка Иосиф тут же выхватывал револьвер и лез на сцену, гоняясь за перепуганными до смерти актерами. После громких разбирательств выяснялось, что ни один из них никогда не был в окрестностях нашей деревни Лио. У дедушки был мотоцикл с коляской, на нем мои родственники совершали набеги на театры в близких и далеких городах, а мамин живот все рос и рос… Я набирал вес”.

Эту первую страницу сценария я прочитал Карлу Баумгартнеру и Бахтияру Худойназарову. Она, собственно, и решила проблему, что мы будем снимать в ближайшем будущем. Легко поменяв географию – Грузию на Таджикистан, мы пустились в путешествие по пыльным среднеазиатским дорогам, обгоняя караваны двугорбых верблюдов… Баумгартнер с каждым прочтением новых сцен сценария все больше светлел лицом. Я сказал, что видел Чулпан Хаматову в Берлине в тайском ресторане с русским танцором. Бахтияр Худойназаров встретился с Чулпан. Вернувшись с этой загадочной встречи, он сказал: “Она гениальна. Но я боюсь ее… Она чересчур гениальна”. Что значит быть чересчур гениальной, он не смог объяснить. Повторял: “Я ее боюсь, я ее боюсь…”



Баумгартнер нашел японских и арабских инвесторов. Будучи очень богатыми, они были и очень осторожными, и, что скрывать, очень жадными. Они не знали, кто такая Чулпан Хаматова (тогда не знали), и требовали от Бахтияра посмотреть японских и арабских красоток. Я провожал друга в далекий вояж осмотреть, пощупать, оценить таланты японских, особенно арабских, нимфеток. Знал бы мой родственник Лука Месхи, что рассказанный им пьяный бред станет серьезным международным проектом. Вот послушайте!

“Лаура влюбилась в Гизо Глонти, санитара скорой помощи. Они целовались в тех самых розовых кустах на пустыре, где ее несколько месяцев назад повалил лунный незнакомец. Беременная Лаура была счастлива. Через две недели сыграли свадьбу. Вся деревня Лио три дня кутила, веселилась, а потом случилось то, во что никто не верил, когда им рассказывали… Утром рано Гизо, Лаура и ее папа Иосиф поехали в районный центр расписаться, о чем почему-то все забыли. Мотоцикл только выехал за деревню, как Лаура попросила папу Иосифа остановиться и побежала к кустам. Гизо за ней. «Ты что, девочка? Тебе нехорошо?» – «Успокойся, у меня свои проблемы, живот…» Гизо вернулся к мотоциклу, стал тихо о чем-то говорить с Иосифом, оба смеялись… Неожиданно со страшным ревом с неба упал бык! Живой, реальный бык с рогами упал с неба. Он расплющил мотоцикл, Иосифа и Гизо. Когда к ним подбежала Лаура, она увидела только громадную тушу черного быка, горячую кровь, стекающую с бычьих ноздрей, и чьи-то ноги – то ли отца, то ли возлюбленного, которые виднелись из-под черной туши. В эту фантастическую смерть никто не хотел верить. В шесть утра у выезда из деревни Лио с неба свалился бык? Бык с неба? Разве что Зевс (которого греки изображают в виде быка) покончил жизнь самоубийством… Но при чем тут папа Иосиф и Гизо? Их в тот же день по мусульманской традиции похоронили. Лаура осталась одна с животом.



На девятом месяце беременности вопреки природе она расцвела, похорошела. Девичье лицо обрело черты красивой женщины. Краткая любовь к Гизо Глонти раскаленной иглой возникала в сердце, как только она оказывалась одна. Ей не хватало веселого санитара с нежными, сильными руками, с которым она так глупо договорилась заниматься любовью только после рождения ребенка, плавающего в ее животе. Она пошла помогать своей подруге Медее в столовую. Получала какие-то мелкие деньги. Однажды вечером в столовую вошли два подвыпивших летчика. Летчики рассказывали Лауре и Медее всяческие забавные истории, среди них рассказали и эту. Совсем недавно, улетая на Север, зная, что там неблагополучно с продовольствием, они украли двух коров и быка. Только взлетели, бык сорвался с привязи и стал носиться по самолету как сумасшедший, пришлось срочно избавляться от опасного груза. Они открыли грузовой люк и вытолкали быка… Лаура опрокинула на голову летчика кастрюлю с горячей-прегорячей мамалыгой”.



Бахтияр Худойназаров вернулся с азиатского “кастинга”, держа в руках чемодан фотографий юных красоток. У “Лунного папы” уже появилась своя комната в баумгартнерском офисе. Я, словно Иосиф Виссарионович Сталин, который имел тайную страсть вырывать из журнала “Огонек” фотографии молоденьких спортсменок (обожал дискоболку Нину Думбадзе) и прикреплять их кнопками на стене своей спальни над кроватью, – точно так же на стену офиса я прикалывал узкоглазых японских бабочек, смуглых арабских лошадок, были и испанские девочки типа “Кармен с сигарной фабрики”, и французские невинные школьницы в беленьких носочках (Бахтияр заехал в Барселону и Париж, перевыполнив план кастинговой операции “Ищем нимфетку!”). Я, заполнив всю стену девочками из бахтияровского чемодана, среди них поместил девушку Чулпан с челкой, родившуюся в 1975 году в городе Казани, родители которой считали, что актриса значит проститутка.

По приезде режиссера Худойназарова случилась импровизированная вечеринка. В офисе собралось много хороших людей, в том числе Эмир Кустурица, заехавший в Берлин по своим делам и попавший в дружеские объятия человека, которому он с фильмом “Андерграунд” основательно опустошил карманы (не со зла, конечно).

Это он, Кустурица, предложил ставить звездочки под понравившейся фотографией. Эмир долго рассматривал Чулпан Хаматову, отошел, поставил звездочку одной из арабской лошадок и французской полногубой школьнице. Потом вновь вернулся к Чулпан и нарисовал три, четыре, пять звезд. Надо было бы еще и приписать: “Гениальна, чересчур гениальна”.

Так или иначе, эта забава очень подействовала на японских и арабских инвесторов. Они вышли из проекта! Баумгартнер выдул дым своей вечной сигары и сказал: “Что эти говнюки понимают в кино… Они такие же продюсеры, как я – маршал Будённый!” Нелепое заявление пусть не удивляет читателя, он произносил его не раз, жаждал снять фильм о Семене Михайловиче Будённом. Откуда швейцаро-итальянец узнал о советском маршале, теперь выяснить невозможно, так как Карл Баумгартнер ушел из жизни шесть лет назад – рак. А Бахтияр, с которым они были не разлей вода, умер 21 апреля 2015 года в берлинском госпитале, тоже от болезни на букву Р. Ему было сорок девять лет. Это очень грустно. Будет возможность выпить за них и всех рано ушедших – выпьем!

Что сделал Баумгартнер, когда из проекта вы-шли большие японско-арабские деньги? Заложил свой швейцарский дом, растряс немецкие кинофонды, может быть, целуя какую-нибудь старую итальянскую аристократку, снял с ее шеи бриллиантовую диадему – не знаю. Но мы со съемочной группой оказались в Таджикистане. Из окна моего гостиничного номера я следил за Чулпан Хаматовой. Одетая в таджикское полосатое платьице, она бегала по двору с местными девочками, взятыми для массовки, и ничем не отличалась от них. Смеялась, кричала, вымазалась в глине, ночью шел дождь, девочки заплели ей косички – крысиные хвостики.

Чулпан Хаматова:

“Я очень горжусь своим фильмом «Лунный папа». Я пристрастна, но очевидно, что с экрана прет что-то замечательное. Мы снимали целый год. Теперь я понимаю, что означает выражение «люди в связке».

Кино – это сиюсекундная история. И меня именно это безумно завораживает. В кино больше риска, но и накал ощущений сильнее. Пусть даже после съемочного дня окажется, что неправильно поставили свет и нужно все переснимать, но была ТА секунда – отработанная до конца, были ТЕ ощущения, которые перерождают в первую очередь меня саму. А в театре всегда есть лазейка: ничего, в следующий раз сыграю на максимуме…”



Актеры были подобраны идеально. Тут были таджики, тут был немец Мориц Бляйбтрой (теперь мировая звезда, обладатель “Оскара”). Надев таджикский халат, он стал “контуженным” на афганской войне братом Чулпан Хаматовой. Знаменитый сегодня Мераб Нинидзе (“Бумажный солдат”), Николай Фоменко в роли летчика, сбросившего с неба быка, который изменит всю жизнь героини.

Долго искали провинциальный таджикский городок, где происходят главные события. Изъездили пустыни, горы вдоль и поперек. Вдруг Бахтияр говорит: “Мы сами построим наш город. Я представил фантастическую натуру, не только пустыню, песок, но и водные пространства. Мы построим город на воде – азиатскую Венецию!”

Баумгартнер, услышав эти слова, поперхнулся, окутал себя сигарным облаком, – традиционная его дымовая завеса от кошмара и ужаса, – закричал: “Азиатская Венеция, что это за «клеоба», как Ираклий говорит на грузинском, объясните?!”

Бахтияр под два метра ростом стал минут на пятнадцать императором Петром Первым, нет, фараоном Хеопсом: “Мы построим город на берегу старого таджикского водохранилища. Домов пятьдесят – семьдесят, настоящих, с каменными балконами на все четыре стороны. В городе столовая, где официанткой работает Чулпан, ее брат таскает лед для морозильника и видит во льду замерзшую рыбу, которая моргает глазом, – так написано в сценарии, «рыба моргает глазом во льду». Построим маяк, в котором ночью прожектора горят и крутятся. Причал, от которого отплывает плот, Чулпан уплывает, изгнанная жителями городка. Карл, ты же читал сценарий? Твоя любимая Хаматова влюблена в эту сцену «Изгнание героини из города»”.

В мгновение Карл Баумгартнер оказался на подоконнике гостиничного номера (он бывший профессиональный футболист), глянул вниз, понял, что до земли пять этажей, и закричал: “Кустурица – серб, сербы не любят итальянцев, не любят швейцарцев, меня он не любит вдвойне… Съел три моих бюджета. Эти японцы и шейховые факинг племяннички, которые хотели пристроить в наш фильм своих пятнадцатилетних губососок… Слава богу, я отделался от них… Но ты, таджик, почему толкаешь меня на самоубийство?! Какие семьдесят домов? Какой маяк? Какая рыба с мигающими глазами? Сейчас выброшусь из окна, буду лежать на таджикской земле и мигать глазами! И в гробу буду мигать!”

Бахтияр, зная характер своего друга, спокойно продолжил: “Каменщики, плотники, кровельщики, стекольщики в Таджикистане стоят доллар в день. За десять тысяч мы построим настоящий город на воде, будем там жить, там и снимать”. Баумгартнер подумал и не выбросился из окна.



С ближних и дальних аулов к водохранилищу стали стекаться рабочие люди. За два месяца построили семьдесят домов. Строили вручную. Рыли каналы. На лодках можно было плыть от дома к дому… Баум-гартнеру понравилось платить по доллару. Он даже построил аэродром, взлетную полосу, куда приземлялся самолет-кукурузник с летчиком Булочкиным. Чулпан перевоплотилась в абсолютную деревенщину, замарашку. Аульские девочки шептали ей свои секреты. Ее саму готовили в жены к местному ветеринару, согласившемуся дать за нее тридцать баранов и корову. Никто из местных не воспринимал ее как заезжую кинознаменитость. За ней по пятам ходила пыльная клыкастая собака. Когда Бахтияр с ней репетировал (с Чулпан, а не с собакой), подростки сидели тихо в углу, человек восемь – одиннадцать, и ждали, когда кончится вся эта взрослая ерунда, отпустят их любимицу и можно будет бежать назад на улицу.

Несколько раз она уезжала в Москву, в театр, на спектакль. Подростки и лохматая собака, собираясь во дворе гостиницы, молча ждали ее.

Чулпан возвращалась из Москвы гранд-дамой, переодевалась в свои съемочные наряды, превращалась в пацанку, кубарем катилась с пыльного склона со своими “фанатами”. Счастью не было предела, чульпановскому счастью, собачьему счастью, счастью детей-подростков. Только ветеринар ходил с тоскливыми глазами, предлагал уже пятьдесят баранов и полторы коровы.



Начались съемки. Бахтияр – фокусник и маг. Он придумывает страннейшие мизансцены, многоплановые переходы, где кинокамера то следует за актерами, то бросает их, увлекшись разглядыванием глаз верблюда. Потом вновь догоняет актеров, те уже на пароме (изгнание из городка Чулпан Хаматовой), уплывают, теряясь в тумане… Съемки набирают силу. Всем командует Бахтияр. Становится понятным, почему он построил “свою Венецию”. Чулпан и все актеры, подхваченные энергией режиссера, живут в кадре чрезвычайно естественно…



Мне надо уезжать в Лос-Анджелес. Я писал там сценарий для Юлии Робертсон. Вдова канадского бизнесмена, сама режиссер-документалист, пожелала снять игровое кино и заказала мне сценарий. Ночью мне в Калифорнию на Венис-Бич звонят Бахтияр и Чулпан. “Ираклий, у нас утро, садимся в автобус, едем к водохранилищу, снимаем сцену, ту, где Чулпан признается отцу, что беременна. Тебе эта сцена никогда не нравилась. Может, придумаешь что-то более интересное, а?”

Чулпан берет трубку: “Ираклий, помнишь, ты рассказывал про своего дедушку Давида Миндадзе, который…” – Телефон замолчал. Ночь. Я сижу, жду звонка. В окне – пятиметровые океанские волны.

В телефоне ожил голос Чулпан: “Вот эту историю… Думаю, она ляжет на разговор о моей беременности… Бахтияр отошел в реквизитную, просил сказать, что надо написать прямо сейчас, пока мы доедем до водохранилища, минут за сорок – пятьдесят”. – “Чулпан, но я не услышал, что за история про дедушку?”

Вновь выключился телефон. Теперь навечно. Что я рассказывал о своем дедушке, что может пригодиться в истории, когда Чулпан сообщает своему отцу страшную весть: она беременна неизвестно от кого!

Я налил кофе, пошел к океанским волнам… Они с ума все посходили? Эти Хаматовы, Бахтияровы, Баумгартнеры? Все хотят за пять минут написанные сценарии!.. “Напиши, пока мы доедем до водохранилища…”

И неожиданно чашка, которую я держал в руках, “заговорила”. Она напомнила то, что я рассказывал Чулпан. В детстве я разбил любимую чашку Давида Алексеевича Миндадзе, моего деда. Ужас! Как сообщить ему, что я разбил чашку? Я, восьмилетний, прошу маму: “Ты скажи”. Она отказалась. Захожу в комнату деда. Он читает газету “Коммунист Востока”. “Дедушка, я тебе что-то должен сказать”. – “Что, малыш?” Молча оглядываюсь, вижу в шкафу дедушкины галстуки. “Можно я сперва свяжу тебе руки?” Дедушка в хорошем настроении, неожиданно соглашается. Я связываю галстуком его руки, вторым ноги. Он улыбается: “Ну, говори!” – “Я разбил твою любимую чашку”. Дед взревел. Хотел вскочить. Я бежал и слышал вслед вопли, ругань: “Шени деда мовсткан!” Бегу от океана к бумаге.

Звонят из Таджикистана. “Чулпан, ты имела в виду историю разбитой чашки?” – “Да”. Чулпан хохочет, когда я читаю наспех записанный диалог между ней и отцом.

Тот, кто видел фильм, помнит один из самых ярких трагикомичных эпизодов “Лунного папы”, когда дочь связывает отца (не галстуками, конечно) и признается в своей беременности.



Прошло много лет. Чулпан Хаматова снялась во многих фильмах, они ей принесли славу, имя выдающейся актрисы, большие роли в театре (“Дневник Анны Франк”, “Три товарища”, “Мама, папа, сын, собака”), большие награды – “Золотая маска”, “Кумир”, “Тэффи”. А я, когда слышу имя Чулпан Хаматова, вижу идущую босоногую девочку в коротком платье, в сандалиях, за ней идет лохматая пыльная собака, и аульные дети заглядывают ей в глаза, ожидая от своей “атаманши”, что она сейчас отколет этакое… Все идут в ожидании очередного взрыва смеха, который равнозначен счастью.

Завершая рассказ, хочу усомниться, правильно ли я сделал, согласившись на просьбу Карла Баумгартнера, Бахтияра Худойназарова – моих друзей – изменить финал в сценарии “Лунный папа”.

В фильме он фантасмагорический: отрывается плоская крыша чайханы, где работала Чулпан Хаматова официанткой, и взлетает в небо вместе с героиней. Чулпан смотрит с этой крыши на людей, преследовавших ее, на мир… Родился ее долгожданный мальчик, и они на крыше чайханы улетают вдаль. Счастливый конец. Он нравится всем. Фильм состоялся, получил множество премий на множестве кинофестивалей… Но мне вспоминается тот, написанный мною, жесткий финал.

“Вскоре капитан Булочкин (тот, который сбросил быка с самолета) появился в столовой. Рана от выплеснутой ему на голову раскаленной каши зажила, но волосы росли кустами. Лаура (Чулпан Хаматова) выгнала его. На другой день он пришел к ней вновь пьяный. “Девочка, это я. Это я – он!” – “Кто он?” – “Артист, которого ты разыскиваешь, который повалил тебя в кустах диких роз”.

Лаура засмеялась.

“Не веришь?” – “Ты что, дурак, Булочкин?” – “Сказать, что ты говорила в ту ночь?! Ты скулила: “Ой, как глубоко, во мне нет больше места”, – Булочкин рассмеялся, увидев растерянность на лице Лауры. Потом в точности рассказал все подробности той ночи и дня. “Я приехал к друзьям в мотострелковый полк. Два дня мы пили, я разглядывал в бинокль лиойских девочек, купающихся в реке. Приметил одну классную… Потом увидел ее в сельском клубе, она сидела разинув рот и смотрела этот дурацкий спектакль, который привезли артисты-халтурщики. После спектакля пошел за ней. Китель вывернул. Представился актером. Я даже сказал: «Я Ромео». Ведь так сказал, помнишь?”

Лаура вспомнила. Капитан упал на колени. Лаура молча ходила по комнате. Капитан не поднимался с колен. “Я виноват, но тот черный бык, тот черный бык…” Капитан не знал, как закончить фразу. Лаура нашла на кухне бутыль вина, оставшуюся от покойного папы. Впервые выпила вместе с капитаном, потом была ночь. “Мы были вместе: мама, папа и я, плавающий в водах маминого живота, вновь, как девять месяцев назад”. Утром Лаура выскользнула из постели, заварила чайник, расставила тарелки, нарезала сыр, помидоры и хлеб. Приготовила совместный завтрак. Пошла в спальню будить капитана. Остановилась у кровати, где, скинув одеяло, храпел красивый, сильный мужчина. Долго смотрела на него и, сама того не ожидая, вынула из комода отцовский револьвер, набросила на спящую капитанскую голову подушку и выстрелила. Потом пошла в огород и стала рожать меня среди зеленых кочанов капусты”.




Сахарный бюст моего папы


Место действия – Америка. Это были не лучшие годы моей жизни. Я остался один. Без денег, без работы, без друзей…. Но если исключить мою личную горечь, история, которую я обнаружил на этот раз в ящике моего стола, более чем диковинная и даже веселая.



1993 год

На Милдред-авеню, 17, Калифорния, Венис-Бич мне снился сахарный бюст моего папы Михаила Андреевича Квирикидзе. Во сне я понимал, что вижу сон, и был чрезвычайно счастлив и благодарен этому сну…

Когда-то очень-очень давно я с папой поехал в город его юности, Хашури, где на сцене Дома культуры в торжественной обстановке ему преподнесли сахарный бюст весом в 14 килограмм. Сахарное изваяние и заслуженный артист Грузинской ССР, певец Тбилисского оперного театра Михаил Андреевич Квирикадзе как две капли воды были похожи.

Мой рассказ посвящен драматическим событиям, разыгравшимся на Милдред-авеню, 17, Калифорния; папа присутствует в этом рассказе только во сне, но так как двадцатитрехлетний Арсен Хухунашвили разбудил меня в семь утра словами “дядя Херакл, напиши мне о постоянной теме в фильмах Вуди Аллена” и я, проснувшись, потерял одну из самых дорогих реальностей, то я позволю себе продолжить свой сон на страницах этого рассказа.

За три секунды до пробуждения, еще до выноса на сцену сахарного бюста, мне снился пионерский лагерь в Боржоми, где на лето со всей Грузии съехались триста сексуально озабоченных пионеров обоих полов. В этот лагерь приехала концертная бригада общества Красного Креста и Красного Полумесяца.

Нас, пионеров, собрали в столовой. Лектор развесил картонные плакаты и час читал лекцию о пользе донорства и вреде курения и почему-то (нам, пионерам) о вреде абортов. Затаив дыхание, мы рассматривали рисунки мужских и женских половых органов. Лектор призывал нас смотреть другие плакаты, где были изображены здоровые и обкуренные легкие. Он читал стихи о классической лошади, которой дали попробовать грамм чистого никотина и она околела (умерла). Двести возбужденных до предела мальчиков и девочек в пионерских галстуках требовали вернуть рисунки половых органов, которые собственноручно содрала директриса лагеря Ольга Николаевна Амилахвари. Вдруг в столовой потушили свет, и три бабочки (о чудо!) с фосфоресцирующими крыльями исполнили менуэт Вивальди. Вновь зажегся свет, мы яростно аплодировали пышнотелым женщинам в лифчиках и трико, с марлевыми крыльями за спиной.

И тут (о ужас!) вышел мой папа и запел оперные арии. Его слушали минут пять, потом с задних рядов в сторону папы полетела дохлая кошка. Произошло это за двадцать лет до фильма Федерико Феллини “Рим”, где в неугодного певца тоже летит дохлая кошка; мой папа, Михаил Андреевич Квирикадзе, схватил эту кошку на лету и не задумываясь метнул назад в ряды пионеров. Поступок грузного, в черном костюме певца очень понравился моим сотоварищам. Папе зааплодировали, и он, вдохновленный, продолжил петь арию Канио. Аплодисменты перебросили меня во вторую часть сна, где я, взрослый, еду с папой в город его юности Хашури. Там устраивались торжества в его честь. Это была пора, когда ежегодно Леониду Брежневу вешали на грудь Звезду Героя. В СССР внедрялась мода на героев, а у Хашури не было великих сограждан. Был боксер тяжелого веса, родившийся в Хашури, но его нокаутировали в финале первенства Европы на глазах миллионов телезрителей. До нокаута диктор объявил, что боксер родом из маленького грузинского городка Хашури, а то, что случилось в третьем раунде, покрыло позором всех нас, сограждан.

Но городу нужен был свой Герой. Свой Юбиляр. Судьба указала пальцем на моего папу. Я не знаю, как проходит чествование Нобелевских лауреатов, но то что творилось в Доме культуры, те речи, которые произносились со сцены, – ошеломили меня! Если бы я не знал, что все это о моем папе, метавшем дохлых кошек на выездных филармонийских концертах, я бы решил, что город Хашури дал миру по меньшей мере Лучано Паваротти. Духовой оркестр грянул Вагнера, и на сцену вынесли тот самый бюст.

Утром после банкета мы поездом уезжали из Хашури. Пассажиры с нескрываемым любопытством смотрели на певца и его сахарного двойника.

Через неделю, дома, в Тбилиси, мы пили чай, откалывая от бюста папы нос, ухо, подбородок… В момент, когда мама хрустела папиным ухом, меня разбудил этот дурацкий крик: “Дядя Херакл, напиши мне о постоянной теме в фильмах Вуди Аллена”.



Надо мной стоял Арсен Хухунашвили, будь он проклят! При этом он зевал. Арсен имеет жуткую привычку зевать. Он живет за стеной моей “ван бедрум” на Милдред-авеню. Его родители – мои тбилисские знакомые. В далекой Грузии они делают неплохие деньги, торгуют марганцем, еще чем-то, за счет чего их сын живет и учится в Калифорнии. Арсен хочет быть кинорежиссером. Он молод, женщины сходят от него с ума, его обожают танцовщицы кордебалетов всех русских ресторанов в Лос-Анджелесе. И может быть, когда-нибудь он станет большим голливудским режиссером.

Сейчас он учится в ЮСЛИ, сдает купленный родителями в Вествуде дом, сам же поселился в “ван бедрум” с балконом, общим с моим. В будние дни к нему приходят две, в воскресные – четыре-пять девушек. Тонкие стены дома сделали меня злостным завистником его титанической мужской силы. В конце августа появилась Ванда – двухметровая рыжеволосая полька. Ванда мечтает стать фотомоделью. С ее появлением иссяк женский поток на Милдред-авеню. Одна афроамериканка пыталась было проникнуть в глубь завоеванной Вандой территории. Ее кровь я смывал с моей двери, боясь появления полиции. Афроамериканка больше не являлась. Стена, разделяющая спальню Арсена с моей спальней, кажется, рухнет в одну из ближайших ночей. “Херакл” – это имя мне присвоила Ванда Ковальская… Я не мог отказать Арсену в его утренней просьбе. Тем более что Ванда взялась переводить фильмы Вуди Аллена, которые Арсен специально взял в видеотеке.

Арсен спал на “Ханне и ее сестрах”, “Энни Холл”, “Зелинге”, “Манхэттене”. Днем он постоянно спит, может заснуть в самой необычной позе: нагнется за упавшей монетой и засыпает, тянется с верхней полки книгу снять и засыпает. Ванда сказала, что однажды он заснул, плавая в бассейне Лос-Анджелесского университета.

Как я мог не написать такому соседу домашнее задание “Постоянная тема в фильмах Вуди Аллена”!

Взяв стопку белых листов бумаги, стал думать, как бы я, двадцатитрехлетний студент кинорежиссерского факультета Арсен Хухунашвили, начал статью о Вуди Аллене.

“Вуди Аллен, который имеет работу, деньги, же-ну или любовницу, живет в Нью-Йорке, хочет найти истину. Не общую, универсальную для всего человечества – такую истину искали коммунисты страны СССР, откуда я приехал, искал китаец Мао Цзэдун, искал немец Гитлер… Вуди Аллен ищет ее для одного человека. И мне кажется, что маленький человек находит ее в любви. Вуди Аллен ищет любовь в самых неожиданных местах…”

Еще три-четыре страницы, и я был готов закончить свой киноведческий опус, но услышал громкое стрекотание мотоцикла, подъезжающего к дому. Ванда, которая кричала, выла, стонала за стеной по-польски, замолчала, притихла.

Через полминуты я увидел фантастической красоты женскую ногу, которая перешагивала из ночи в мою кровать, стоящую у открытого окна (калифорнийские ноябрьские ночи разрешают держать окна открытыми настежь). Голая Ванда пробралась от Арсена ко мне, воспользовавшись наружным карнизом дома.

“Приехал мой муж Ковальский”, – прошептала она. По металлическому балкону шагал кто-то очень грузный.

“Вот пишу про любовь Вуди Аллена”, – сказал я. Голая Ванда легла в моей постели. Глупо было думать о Вуди, даже об Арсене Хухунашвили, который в эту секунду открывал двери незнакомому мне пану Ковальскому.

“Потуши свет. Он очень сильный и злой”. Ванда испугалась, что Ковальский сможет пройти ее путь по карнизу, заглянуть в окна и увидеть свою жену в постели соседа. Я потушил настольную лампу и сел на край кровати. В лунном свете мерцали медовые глаза, белые шея и белые груди, как среднего размера азиатские дыни.

Мне почему-то вспомнилась пионервожатая Анна Васильевна Лакоба, которая пустила меня давней алазанской ночью в свою палатку. Как и тогда, в грузинском детстве, здесь, на краю калифорнийской кровати, у меня мелко-мелко забили зубы, во рту появилась оскомина, словно я надкусил неспелую хурму.

Ванда приблизила ко мне свои широкие плечи. “Сейчас он начнет нюхать подушку, а там мой запах. Он всегда находит меня по запаху”. Зубы забили громкую дробь. “Что с тобой, Херакл, ты боишься?” Анна Васильевна Лакоба сорок лет тому назад задала пионеру Квирикадзе тот же самый вопрос: у пионера так громко стучали зубы, что, казалось, вся алазанская долина слышит их лязг. Присутствие душистых дынь в непосредственной близости от меня и отсутствие решимости рождали этот странное явление – лязг зубов. “Ковальский играет в симфоническом оркестре на виолончели, но у него страшные кулаки, – горячо зашептала Ванда, – когда он приезжает в Лос-Анджелес, он убивает моих любовников, как Одиссей, вернувшись на Итаку”.

За стеной молчание затянулось. Что там происходит? Как я могу помочь моему юному другу-студенту? Зайти сказать, что я написал “Постоянную тему в фильмах Вуди Аллена”?

А может, пусть Ковальский убьет Арсена Хухунашвили? Тот не будет больше выклянчивать у меня домашние задания, которые он получает, учась в ЮСЛИ: “Равновесие у Леонардо да Винчи”, “Монтаж аттракционов Эйзенштейна”, “Значение пауз в драматургии Гарольда Пинтера”.

Но тогда что я буду делать? Что буду делать со своей творческой опустошенностью здесь, в замечательных Соединенных Штатах Америки, где вот уже два года я ничего не пишу? Ничего стоящего. Арсен мне нужен больше, чем я нужен Арсену. В университете ЮСЛИ его считают талантливейшим студентом благодаря восьмиминутному фильму, который мы с ним сняли в Нью-Йорке. Фильм про русскую таксистку Ангелину Круль. В марте прошлого года я сел в ее такси, разговорился с женщиной тридцати трех лет, с челкой синих волос, курящей кубинскую сигару.

– Так, значит, делали в СССР фильмы?

– Да.

– И как ваша фамилия?

– Ираклий Квирикадзе.

– А какие фильмы?

– “Кувшин”.

– Не видела.

– “Городок Анара”, “Пловец”…

– Не знаю. Надо же. Что вы за фильмы такие снимали, что их никто не видел?

Я не знал, что ответить. Мне очень хотелось поднять в ее глазах свою кинематографическую значимость.

Она сама мне в этом помогла:

– А вы знакомы с Никитой Михалковым?

Я сказал, что знаком. Она на полной скорости резко затормозила. Нас закрутило.

– Он мой бог! Я молюсь на него! Дайте мне его адрес, я сочинила ему поэму на английском. Не могу писать по-русски, меня увезли из России в девять лет… Заедем ко мне на минутку!

В два часа ночи на окраине Манхэттена я оказался в странной комнате. Гигантские, на всю стену фотографии человека, с которым в восьмидесятых годах я писал сценарий “Жизнь и смерть Александра Грибоедова”. Михалков с пикой на коне, как святой Георгий. А вот шелковый ковер ручной работы, где Михалков вновь изображен на лошади с копьем! В ногах коня огнедышащий дракон. Михалков в фитнес-зале качает тяжелые гантели. С потолка свисал большой пластмассовый шар, в который если заглянуть одним глазом, то увидишь голографическое изображение Никиты Михалкова. Ангелина Круль стала декламировать поэму по-английски. “Ай лав ю! Ни одна женщина не достойна твоей любви. Я, Ангелина Круль, похищу тебя, Никиту Михалкова, и увезу в Кордильеры, в хрустальный замок любви, который я построила там высоко в горах. Я усыплю тебя и буду дышать твоим легким дыханием…”

За окном светлело, где-то далеко в порту гудели пароходы, сырой предрассветный туман опустился на аттракционы луна-парка, сверкающего огнями перед домом Ангелины Круль. Я спросил, можно ли ее и ее квартиру снять на кинопленку? Синеволосая нью-йоркская таксистка чрезвычайно обрадовалась…

Но что делает Ковальский? Почему он не нюхает подушку? Может, он этой подушкой душит Арсена Хухунашвили? А может, Ковальский через подушку выстрелит сейчас в Арсена, как в “Лунном папе” в финале (моем финале) должна была выстрелить Чулпан Хаматова? Я встал, приложил к стене кофейную чашечку и, как опытный советский контрразведчик, стал слушать звуки соседней квартиры. В чашечке слышалась тишина. Я посмотрел на Ванду. Полька подняла свое двухметровое голое тело, подошла ко мне, показала жестом: “дай мне послушать”. Я уступил ей чашечку, отступил назад. Ванда была такая большая, что я почувствовал себя маленьким Вуди Алленом. “Арсен заснул”, – прошептала Ванда. Она оторвала ухо от кофейной чашечки. “Увидел Ковальского, испугался и заснул”. Ванда села на стул. “Майоль”, – подумал я, вспомнив персональную выставку скульптора Майоля в Париже в Гран-Пале. Там у входа сидела на бронзовом стуле точь-в-точь такая бронзовая Ванда. Моя крошечная “ван бедрум”, увы, не Гран-Пале. Я ходил от стены к стене, натыкался на Вандины бронзовые колени и думал: “Боже, дай мне силы ворваться к Арсену Хухунашвили”. И я ворвался, точнее, осторожно открыл незапертую дверь.

Описание того, что я увидел, требует специального цензурного разрешения, но редактор книги будет прав, если удалит следующий текст. Если он этого не сделает, то вы, читатель, будете поражены немой сценой, которую я застал в квартире 27 по Милдред-авеню, Венис-Бич.

Польский виолончелист Лех Ковальский выглядел абсолютной копией борца-кетчиста. В первую секунду я даже усомнился словам Ванды, что он виолончелист. Мне показалось, что я этого поляка-атлета видел сегодня в спортивной передаче по ТВ. Он даже не снял черного трико и банданы, в которых дрался на ринге. Ковальский держал в своих ручищах подушку и как-то очень неловко восседал на растерзанной простыне. Глаза его были направлены на стоящего рядом юного грузинского еврея в короткой майке до пупка с надписью на груди “Республика Банана”.

Дальше у Арсена Хухунашвили шел впалый живот. Ниже (вот здесь требуется цензурное разрешение), как гипсовое весло у советских садовых скульптур пятидесятых годов, как вынутый из ножен самурайский меч, как Пизанская башня… Выберите любое из этих сравнений и приставьте к хухунашвилевскому животу ниже пупка. Обладатель этого феномена действительно спал, и это было самое удивительное: спал стоя, подняв руки, от чего-то защищаясь… Сонная болезнь, видимо, настигла его, когда он пытался оградить лицо от гнева кулаков Ковальского. Он застыл, превратился в библейский соляной столп.

Ковальский растерянно спросил меня, что делать. Я попытался разбудить Арсена – обычно он реагировал на грузинскую речь, но сейчас сон был очень глубоким.

“Здесь где-то должна быть моя жена”, – сказал Ковальский. Я ответил, что не видел в доме студента женщин с месяц, как начались экзамены в ЮСЛИ. Ковальский кисло усмехнулся.

Я вернулся в свой “ван бедрум”, достал из ванного шкафчика флакон с нашатырным спиртом. Однажды я им будил Арсена. Ванда, голая, сидела на стуле и почему-то читала мой опус “Постоянная тема в фильмах Вуди Аллена”. Вышел, заперев дверь ключом, на общий балкон. Остановился, посмотрел на черное калифорнийское небо, американскую луну, звезды и рассмеялся. С юности я, Ираклий Квирикадзе, был под гипнозом слова “Америка”: джаз, Уильям Фолкнер, Скотт Фицджеральд, Эрнест Хемингуэй, Чарльз Буковски, Курт Воннегут, статуя Свободы, Ниагарский водопад, Мэрилин Монро, Голливуд. Казалось, что все это будет иметь ко мне прямое отношение, стоит только бежать от Мавзолея, Кремля, площади Дзержинского, ВДНХ, домоуправления, путевки в санаторий “XVII съезд партии”, беременной ассистентки режиссера Серафимы Моргуновой, которая угрожала написать письмо на “Мосфильм”, если я не женюсь… Я отвернулся от всех них и бежал. И что? Вот стою ночью, в трех шагах от Тихого океана, с флаконом нашатырного спирта в руках. Реальный Голливуд так же далек от меня, как вон та мерцающая звезда в неизвестном мне созвездии.



Черт! Эта ночь кончилась в госпитале. Бригада американских врачей ничего не могла поделать со спящим Арсеном Хухунашвили. Диагноз: глубокий летаргический сон и еще какой-то сугубо научный термин по поводу феномена – самурайского меча! Древние китайцы называли его нефритовое копье.

Неделю спустя я позвонил в Тбилиси родителям Арсена – сообщить, что их сын впал в летаргический сон и есть опасение, что это на долгий срок. Как мне быть, если госпиталь не очень хочет оставлять у себя беспризорного больного, каждый госпитальный день стоит триста восемьдесят долларов и, естественно, у Арсена нет никакой страховки?

Мой дорогой Тбилиси долго не подключался к разговору. Наконец я услышал голос тети Арсена. Заикающаяся женщина сообщила, что в Тбилиси на всех наводят страх бандиты, что они подложили бомбу под “наш мерседес”, повторяла заика. Но, слава богу, папы Арсена в нем не было, когда “наш мерседес” взлетел на воздух.

Я смотрел на минутную стрелку настенных часов и вспоминал, сколько стоит минута разговора с бывшим Советским Союзом. Только на двенадцатой минуте беседы я узнал, что папа Арсена скрывается. Тетка вне всякой логики стала читать оду любви к президенту Шеварднадзе. “Он Христос, он Христос, – повторяла она, – его окружают бандиты. Они творят хаос и в мутной воде ловят рыбу”.

Заика застряла на слове “в мутной”, и я помог ей закончить фразу, договорив за нее “ловят рыбу”. “Где его мама?” – спросил я. Заика сказала, что “наша марганцовая фирма” обанкротилась, папа скрывается вместе с мамой. “Где?” – задал я нелепый вопрос человека, загнанного в мышеловку. Тетя печально засмеялась. “Арсен лежит в больнице”, – сообщил я на двадцать седьмой минуте беседы. “Что с ним?” – “Спит”. На той стороне услышали: “СПИД”. У заики выпала из рук телефонная трубка… Я держал свою еще минуты три и на расстоянии множества тысяч километров я слышал шепот и приглушенные голоса семейства Хухунашвили: “Поднимите ее, там в аптечке лежит валерьянка, пуговицы расстегни… смотрите, в лифчике деньги…” Я вдруг возненавидел Вуди Аллена. Откуда он так хорошо знает о человеческом отчаянии? И так трагически-смешно показывает на экране жизнь идиотов вроде меня. Откуда?

Я привез спящего Арсена домой на Милдред-авеню, 17. В госпитале с меня взяли подписку, что я сам буду ухаживать за Арсеном (медсестра стоит в день 58 долларов), что я буду давать ему лекарства, делать спящему специальную гимнастику, кормить, водить в туалет, мыть под душем и т. д. Я уложил Арсена в чистую постель. Он дышал ровным, здоровым дыханием. Всех беспокоящая выдающаяся часть его тела была прижата к ноге при помощи специального корсета стоимостью 240 долларов. Спросить, удобно ли ему, я не мог.



Тут очень кстати симфонический оркестр города Лос-Анджелеса уехал на очередные гастроли на Гавайи. Ванда не поехала с мужем-виолончелистом. Она приходила каждый день, кто-то сказал ей, что во время летаргического сна заснувший все слышит, сознание его бодрствует. Я старался не заходить в комнату Арсена, когда там была Ванда. В эти осенние дни и ночи я сидел в своей постели и писал сценарий по заказу киллера. Да, да, именно киллера – человека, совершающего заказные убийства. Но вы не думайте, что я экранизировал его “жизненные подвиги”.

С киллером произошла такая история. Он приехал из Свердловска с племянницей. Поселился у океана недалеко от Милдред-авеню. Он и я по утрам бегали по пляжу Венис-Бич, подтягивались на одном турнике. Познакомились. Съели по сэндвичу и выпили по бокалу пива в баре “Ухо Ван Гога”. Узнав, что я режиссер и сценарист, киллер принес странное письмо от голливудской студии “Парамаунт”. “Дорогой мистер Драгомищенко! Мы с удовольствием ознакомились с вашей заявкой на сценарий «Кара-Богаз». Считаем перспективным продолжение работы над ним. Верим в ваш талант. Желательно, чтобы вы учли наши замечания…” Подписал письмо некий Штайнер, вице-президент “Парамаунта”. К письму было приложено три страницы замечаний, по которым можно было понять, что история о заливе Кара-Багаз-Гол происходит в Средней Азии, среди соляных приисков. В революционном водовороте красных, белых, басмачей оказался американский боксер, который влюбился в заложницу басмача…

“Интересно!” – вежливо прореагировал я, не совсем понимая, почему должен читать три страницы поправок.

“Слушай, писака! – начал киллер. – Когда я приехал сюда, то поселился на Санта-Монике. В квартире до меня жил какой-то Драгомищенко. Он в марте утонул в Тихом океане прямо перед домом. Письма к нему продолжают приходить на мой адрес. Племянница их читает… Как ты думаешь, сколько «Парамаунт» платит за сценарий?”

Киллер оказался пронырой. Он вынес из кабинетов студии заявку Драгомищенко, узнал, что Драгомищенко никто в «Парамаунте» в глаза не видел, но заявка прошла все инстанции. «Парамаунт» и теперь, как дымящийся паровоз, готов тронуться в путь. Нужно только из заявки написать сценарий.

Проныра-киллер представил меня на студии мистером Драгомищенко, сам представился известным российским киноагентом и специалистом по Кара-Богаз, намекая, что идея сценария его, что российскую сторону финансирования он может взять на себя.

Киллер получил под “Кара-Богаз” деньги (и немалые) и велел мне за три месяца написать сценарий, учитывая все студийные поправки. По телефону звал меня Ефимом. Это было имя Драгомищенко.

Вначале мне было любопытно участвовать в какой-то странной игре. Я давно бездействовал, ничего не писал, поэтому “лучше летать как комар, чем лежать как сковородка” (где-то я прочел и запомнил это озорное правило). Стал встречаться с киллером. Арсен продолжал спать. Ему было хорошо. Его не будил в семь утра стальной голос киллера, от него не требовали ежедневную норму в пять страниц текста. Никто его не заставлял переписывать диалоги, если они вызывали зевоту у заказчика. Арсен был абсолютным “лаки-меном”. Я долго прятал от киллера Арсена. Узнав о нем, киллер узнал бы о Ванде, а я, что скрывать, стал делать робкие попытки завладеть вниманием прекрасной польки. Деньги киллера я тратил на ланчи с Вандой. Мы посещали рыбные рестораны Санта-Моники, китайские в Чайна-тауне, но больше всего она любила французский “Мустаж”. Ела Ванда чрезвычайно алчно. Я заметил, что ее появление вызывало дикую панику у сонно дремлющих в аквариумах живых океанских крабов, лангустов и лобстеров. Я боялся случайной встречи с киллером на ланчах с Вандой, так как сценарий у меня не клеился: я смутно представлял, что должно происходить с американским боксером Оливером Дэвидсоном в двадцатых годах двадцатого века в пустынных окрестностях Кара-Богаза. О басмачах я знал по фильмам моего друга Али Хамраева, и то чисто декоративно: что басмачи носят чалму, небриты, мчатся на лошадях, стреляют в небо из маузеров. Иногда закапывают врагов живыми в песок. Это я видел в фильме “Белое солнце пустыни” другого моего друга Рустама Ибрагимбекова.

Ванда, насытившись дарами флоры и фауны Тихого океана, шла со мной до дверей Арсена и ускользала от меня, как краб в расщелину подводной скалы. Что она делала в обществе спящего грузинско-еврейского юноши, не знаю. В октябре на экраны Лос-Анджелеса вышел фильм Вуди Аллена “Пули над Бродвеем”. Я был поражен сходностью ситуации фильма и моей сегодняшней жизни. Я даже воспользовался старым авантюрным приемом: не выходя их кинотеатра, вторично посмотрел фильм. У Вуди Аллена драматург-неудачник сочиняет вместе с бандитом Чико театральную пьесу. Точь-в-точь как мой киллер, о котором я долго не знал, что он “киллер”, имени которого я по понятным причинам не называю. Кстати, он оказался при близком рассмотрении человеком с хорошим юмором. На пляже у турника он сыпал анекдотами. “Зять-пьяница на похоронах тещи опустил голову в ее гроб и надолго застыл в скорбной позе. Друзья его оттащили от гроба и спрашивают: «Ты так любишь тещу?» – «Да нет, после вчерашней выпивки голова раскалывается… Я к холодному лоб прижал… Легче стало»”. Юмор киллера.

Он все же узнал о спящем Арсене. Удивился, что без внимания американского медицинского мира лежит молодой человек, спит и не может пробудиться. “Летаргический сон – это всегда сенсация. Пограничная зона между жизнью и смертью. Почему его эти говнюки медики бросили?”

Мы сидели на веранде кафе в Марина-дель-Рей – я, киллер и Ванда. Было видно, как тщательно одевался киллер на встречу с огненной польской богиней. Атлетически сложенный, загорелый, он шутил, постоянно показывал белые зубы, и вдруг меж бровей его появилась небольшая кровавая метка. Я помню его фразу до этой метки. “Что говорит одна стенка другой стенке?” Киллер сделал паузу, посмотрел на Ванду. Видно было, что он только что прочел книгу Сэлинджера, которую я ему дал. “Встретимся на углу…” – сказал он. И тут появилась эта бесшумная кровавая дыра. Киллера убили седьмого октября девяносто четвертого года. Бред какой-то! Я посетил его квартиру. В ней витала черная энергия. Реальный Ефим Драгомищенко утонул, теперь вот убит Олег Скрябин… Черт! Проговорился! Да, это его имя. Так и быть. Тем более что о нем уже начали писать, история его убийства рассказана в газете “Лос-Анджелес таймс”. С уходом моего заказчика в иной мир я перестал писать сценарий… На звонки “Парамаунта” отвечаю, что мистер Драгомищенко сжег рукопись на манер Николая Васильевича Гоголя. В “Парамаунте” не знают, кто такой Гоголь, но это абсолютно не важно для данной истории. Важно, что исчез Драгомищенко… и исчезли деньги на развитие проекта “Кара-Богаз”.



В три часа ночи позвонил отец Арсена. Он сказал, что все еще скрывается от этих негодяев. “Ну ты знаешь, кого я имею ввиду, они отобрали у меня четыре лимона, я без копейки денег, я бы продал дом в Вествуде, но эти негодяи заставили переписать на них все мои бумаги”. Я не понял, то есть я понял, что произошло что-то ужасное с отцом Арсена и он уже не является хозяином роскошного вествудского особняка. “Прошу тебя, привези мальчика в Тбилиси. Лучше пусть он будет в Тбилиси. Здесь он проснется… Ираклий, я расплачусь с тобой, только привези Арсена… Прости, долго не могу говорить…”

Поехать в Тбилиси я решил утром другого дня, после автомобильного гудка на перекрестке Сансет-бульвара и Ла-Брея-авеню. Сигналила большая красная машина, в которой сидела, как вы думаете, кто? Угадаете? Нью-йоркская таксистка Ангелина Круль. Она, счастливая, с распростертыми объятиями, выскочила мне на встречу, затолкала в машину. “Как замечательно, что я вас встретила, как замечательно. Я читала о вас, вы, оказывается, тоже известность… Я в Лос-Анджелесе на день, покажу вам мое чудо”. Сперва я подумал, что приехал Никита Михалков, с которым в последний раз я виделся в Каннах в мае, где он получил приз за фильм “Утомленные солнцем”. Ангелина Круль уверяла, что я сейчас увижу такое, от чего сойду с ума… Она повторяла: “Ты сойдешь с ума, Ираклий! Ты сойдешь с ума, Ираклий!”

Мы заезжаем во двор большого лос-анджелесского склада. Похоже, что он имеет отношение к реквизиту киностудии. Фанерные пальмы, коринфские колонны, огромный кит из пенопласта.

Ангелина ныряет в чей-то кабинет. Потом мы идем с усатым, похожим на хозяина ресторана “Мустаж” человеком по темному коридору, человек открывает дверь, мы входим и… От неожиданности я отпрянул… Никита Михалков – гиперреалистический шедевр – улыбается мне.

Человек, похожий на хозяина “Мустажа”, пытливо всматривается в меня. Узнаю ли я великого русского режиссера? Только в Лондоне у мадам Тюссо я видел фигуры такого качества исполнения. Синеволосая таксистка, как девочка Мальвина из “Золотого ключика”, плакала, глядя на свою великую любовь из воска. Губы ее шептали: “Ай лав ю!”

Я решил бежать. Я не сообщил Ванде Ковальской, к которой приехал виолончелист, что похищаю ее возлюбленного Арсена. Это было жестоко с моей стороны, но я поступил именно так. Госпиталь помог в транспортировке спящего. В самолете я думал о том, как везет на желтом такси Ангелина Круль свое “чудо” через всю Америку.



Не буду рассказывать о моей “грузинской неделе”. Как это ни странно, но Арсен проснулся в Тбилиси. Случилось это буднично.

Утром тетя-заика готовила на кухне хашламу – классическое блюдо: вареное коровье мясо с чесночным соусом. Запах хашламы вплыл в ноздри спящего. Он открыл глаза и сказал: “Хочу хашламу”. Я оставил студента ЮСЛИ Арсена Хухунашвили, который решил отдохнуть в кругу своей печальной семьи, – печальной по поводу находящихся в бегах отца и матери и двух арсеновских братьев. На пятый день я уехал. У меня нет слов, чтобы объяснить, почему я так быстро ретировался (ужасное слово) из любимейшей моей, драгоценнейшей моей родины. Я вновь летел над миром. Через плечо самолетной соседки я прочел в раскрытой книге такие строчки: “«Не хотите ли к нам присоединиться?» – спросил знакомый, повстречав меня после полуночи в почти опустевшем кафе. «Нет, не хочу», – ответил я”.

Я читал это когда-то. Через пару минут соседка приподняла обложку книги. Франц Кафка. Да я человек начитанный. И что?!

Хочется поставить точку в моем рассказе. Но завершать его именем великого австрийского писателя по меньшей мере претенциозно. И я в небе между Грузией – Россией – Америкой – тоже слишком символично. Честно говоря, я соскучился по Милдред-авеню, океану, по моим пешим прогулкам в одиночестве, по пустынным пляжам.



Ночью проснулся от хлесткого удара. Била Ванда. Потом были ее слезы. Было откровение, может быть, самое поразительной в этом рассказе. Ванда – мужчина. Всю жизнь он мечтал стать женщиной и стал ею. Я отнял у нее единственную любовь!

Утром долго разглядывал вспухшую щеку и нос, потом поднял несколько мокрых листков, брошенных около унитаза в ванной. Домашнее задание Арсена “Постоянная тема в фильмах Вуди Аллена”, почерк мой: “Вуди ищет любовь в самых неожиданных местах. Любовь к большому миру, к большим женщинам (все его любовницы выше его), к большим чувствам, к большим писателям (например, к Чехову), к большим режиссерам – Чаплину, Феллини, Бергману, любовь ко всем, кто по утрам едет в метро, кто пьет кофе в кофейнях, кто спит вечером перед телевизором, кто уходит под утро от любовницы, кто платит налоги, кто скрывает налоги, кто бегает трусцой, кто передвигается на костылях, кто обжирается, кто голодает, кто читает Шекспира, Фрейда, Кафку, кто читает по слогам, кто расписывает жизнь по минутам, кто не имеет часов, кто пишет доносы, кто пишет стихи, кто черный, кто белый, кто желтый… (Мне кажется, это я откуда-то списал?) И еще Вуди Аллен немножко смеется над всеми. А когда он не смеется, он сидит в углу ночного музыкального бара в клетчатой рубашке, больших очках и играет на флейте”.

В семь утра раздался звонок. Арсен сообщал, что приезжает в Лос-Анджелес 4 декабря.

Как всегда, он отнял у меня сон. Мне снился мой тбилисский дом, стол, абажур, папин сахарный бюст, мои родители пьют чай. За окном идет снег, во дворе я, только начавший бриться оболтус, в черном пальто до пят, катаюсь на коньках по замерзшей луже. Мама грызет папино сахарное ухо. От абажура льется мягкий свет. Кристаллики сахара сверкают на маминых губах. Я, тот, что на коньках, спотыкаюсь, падаю и ухожу под лед. Мама говорит папе: “Мальчик споткнулся”. Здесь я хотел поставить вторую точку… Но племянница киллера (не буду писать о ее возрасте и внешности, это авторская тайна) имела безрассудную смелость отнести в “Парамаунт” мой почти что завершенный вариант сценария “Кара-Богаз”. Я ничего об этом не знал. Сегодня племяннице пришло письмо от студии. Вице-президенту Энтони Штайнеру понравилось эпической творение мистера Драгомищенко, и он ждет его на деловой разговор…

И вот наконец-то финал, очень похожий на голливудский хеппи-энд. Мы с племянницей стоим в воротах великой студии “Парамаунт”.



Вперед, мистер Драгомищенко, без страха и печали!




Кафе сирот-водопроводчиков


1962 год. Тбилиси

Нас было тринадцать молодых поэтов, которые объединились в нелегальное поэтическое братство “Сироты”. Мы собирались в кафе-столовой на проспекте Руставели. У кафе было официальное название “Столовая № 6”, но мы знали, что это наше “Кафе сирот”. В дешевом туристском общепите в течение дня столовались приехавшие в Грузию со всего СССР командированные, экскурсионные группы… Ели котлеты, шашлыки, компот из сухофруктов. Здесь же можно было пить пиво кислое, незрелое. Здесь собирались и мы, сироты (по-грузински “облеби”). Нас не печатали, мы никому не были нужны. В шуме алюминиевых ножей, вилок, слева от стойки самообслуживания за длинным столом мы читали вслух свои стихи. Нам было по двадцать – двадцать пять лет, нас любили девочки-поклонницы, но ни Первый секретарь Коммунистической партии Грузии товарищ Василий Павлович Мжаванадзе, ни второй секретарь, ни третий, ни издательства, ни редакции газет, ни командированные, ни туристы… Никто не любил, кроме девочек-поклонниц. Но кое-кому из нас было достаточно и этого. Особенно если поклонница была похожа на Манану Гедеванишвили.

“А при чем тут водопроводчики?” – спросите вы.

Когда мы сложились в поэтическое братство, на первой же встрече выяснилось, что из нас трое – водопроводчики (по основной профессии): Алик Устинов, Георгий Соселия и Аквсентий Круз.

Другие: Дэви Иванов-Чиковани – ассистент киностудии; Марат Партугимов – портной, внук знаменитого тбилисского портного Бабкена; Жанри Лолашвили – художник-авангардист; Гуля Жоржоладзе – разбирала почту в почтовом отделении; Иза Почхуа – подруга признанного поэта Резо Амашукели (так она нам представилась). Но в сентябре пришел Евгений Метревели, и оказалось, что он тоже водопроводчик! За ним Темур Гажония – и он на “Чай-Грузии” работал в этой профессии, месяца три, но работал.

Под дружный хохот мы дали новое имя нашему братству: “Сироты-водопроводчики”! Это была шутка.

Но и сегодня, когда все разбежались по миру, по своим судьбам, редко встречаясь очень немолодыми, можно услышать: “Привет, водопроводчик!” Так было в Сицилии. Кто-то крикнул мне: “Привет, водопроводчик!” Я оглянулся. Отплывал большой паром, какой-то старик с палубы махал мне соломенной шляпой и кричал: “Я Евгений-водопроводчик!” Неужели это был Метревели? Паром уплывал. Я долго смотрел, пока лицо старика не превратилось в точку. Кричать не имело смысла, на пароме включили Челентано.

В столовой № 6 мы писали стихи, новеллы, рассказы, и все подражали мастерам магического реализма: Борхесу, Маркесу, Варгасу Льосе, Фуэнтесу, Неруде, Кортасару. В мире пресного, унылого социалистического реализма мы ловили далекие сигналы “латиноамериканского бума”. Помню, из какого-то издаваемого за Уралом литературоведческого журнала я вырвал страницу с фотографией Хулио Кортасара и прикрепил ее кнопками над моим письменным столом. Пабло Неруда очень смешно в том же журнале писал о моем литературном кумире:

“Тот, кто не читал Кортасара, – обречен. Не читать его – это серьезная болезнь, которая со временем может иметь ужасные последствия. Как если бы человек никогда не пробовал персиков. Он незаметно будет грустнеть, бледнеть, и, вероятно, у него постепенно выпадут волосы”. В те годы я старался делать все, чтобы не грустнеть, не бледнеть и чтобы волосы мои не выпадали…

Поэтому я ходил в “Кафе сирот-водопроводчиков”. Здесь происходило сближение очень разных личностей – здесь мы веселились, философствовали, влюблялись в девочек-битниц, в девочек-альпинисток (модное увлечение тех времен – покорять вершины кавказских гор), в консерваторских пианисток, консерваторских меццо-сопрано.

Прошло ужасно много лет. Но я помню нашу дружбу, наши споры, нашу ругань, мордобой, дружеские примирения, выпивки. Зимой мы уходили в подвалы Тбилисской публичной библиотеки имени Карла Маркса, там было тепло (почему-то в “Ка-фе сирот” в январе-феврале было холодно, дуло из щелей, надо было сидеть в пальто). А в “Карле Марксе” можно было читать великие книги, даже воровать великих авторов: Кьеркегора, Кришнамурти, Уитмена, Джойса, Селина, Дос Пассоса. В курилке можно было наслаждаться кубинскими сигарами (при затяжной блокаде американскими империалистами революционного острова Куба сигары, присылаемые Фиделем Кастро в СССР, стоили невероятно дешево).




Семь мраморных слоников


2016 год. Москва

Как-то раз, когда я рассказывал Томе Стэнко о моих странных, иногда нелепых встречах со знаменитостями, Тома, смеясь, сказала: “Напиши о них: о Галактионе Табидзе, о Сергее Параджанове, о Федерико Феллини, о Милоше Формане, Лаврентии Берии, о Сергее Довлатове, о Гарсия Маркесе, – такой «каталог знаменитостей»”. Засмеявшись в ответ, я обещал написать, потом забыл…

На днях, переселяясь в новый дом и укладывая с помощью моих сыновей Германа и Чанчура в картонные коробки всевозможные ненужности: семь мраморных слоников, куклу с фарфоровой головой, у которой один глаз закрывается, второй нет, акварельный рисунок с натуры “Ленин в гробу среди хризантем”, нарисованный неизвестным художником, – я наткнулся на серебряную сахарницу в стиле модерн с надписью: “Екатерине Григорьевне Бухаровой от Мишо и Като в день ее свадьбы. Баку. 22 мая 1916 год”. Говорится о бакинской свадьбе моей русской бабушки. Молодая машинистка-печатница Катя Бухарова вышла замуж за своего босса Давида Алексеевича Миндадзе.

Давид Миндадзе был богатый рыбопромышленник. Был щедр, добр, хлебосолен, купил трехэтажный особняк в центре Баку и, как я и рассказывал, по субботам устраивал “общий стол”. Приходили друзья, грузинское землячество, дедушкины любовницы… Приходил и один скромный юноша Лаврик. Он хорошо пел, входил в постоянный дедушкин домашний хор. Если Лаврика не было в какую-то субботу, дедушка слал за ним линейку (так назывались открытые коляски, запряженные лошадьми).

Прошли годы. Случилась красная революция. Давид Алексеевич Миндадзе не пожелал, как все богатые люди бизнеса, бежать в Стамбул, оттуда во Францию, в Америку: “Рыбку съесть и его величество император любит, и эти сраные ленины и карлы марксы”. Он вернулся из Баку в Тбилиси, стал служить в Грузрыбаксоюзе. Лаврик превратился в Лаврентия Павловича Берию и был главным человеком в Советской Социалистической Республике Грузия, где его звали “маленький Сталин”. В нашей семье вырос бунтарь, мамин брат Леонид. Он вошел в молодежное антисоветское общество “Дзмоба”. Его арестовали. Бабушка пошла к Берии, которого она поила и кормила когда-то в Баку.

Попасть к высокому начальству тогда, как ни странно, было не очень сложно. Екатерина Григорьевна сидела в приемной Лаврентия Павловича, ждала. Ровно в восемь утра открылась дверь приемной, появился он. Ни на кого не глядя, пересек просторное помещение. Бабушка встала, подошла к нему и сказала: “Здравствуй, Лаврик”. Берия остановился, чуть улыбнулся: “Здравствуйте, Екатерина Григорьевна. Все помню… Такой хашламы, как у вас в Баку, нигде не ел…” Бабушка воспользовалась бериевской улыбкой: “Я по поводу Леонида”. Получила ответ: “Очень нечистое дело, Екатерина Григорьевна, очень, а я, как вы помните, жуткий чистюля (засмеялся). Ничем не смогу помочь, ничем”. Берия неожиданно вынул из кармана плаща деревянную коробку: “Это вот передайте Давиду Алексеевичу, на удачу”. Сказал и скрылся за дверь своего кабинета.

Бабушка, расстроенная, вернулась домой. Из коробки высыпались семь мраморных слоников. Дядю моего Леонида сослали в Сибирь. Бабушка хотела разбить молотком семь “сраных слоников”. Дедушка не велел. “Назло этой твари, пусть охраняют нас”. Почему так решил Давид Алексеевич? Почему “сраные слоники” всю жизнь стояли на пианино в нашем доме? И сейчас, зная, что они не приносят счастья, не могу избавиться от них. Пианино давно уже нет, нет никого из участников этой истории, слоники скинуты в один из ящиков моего письменного стола, но они есть! Может, когда-то я разобью их мраморные хоботы, ноги, уши, растопчу, как хотела Екатерина Григорьевна Бухарова-Миндадзе, и что-то изменю в своей жизни? Не знаю.

Тома Стэнко предложила в “Каталоге знаменитостей” перечислять героев по алфавиту. Я начал с Берии, а нужна знаменитость на букву А. Не был знаком с Акутагавой, со сказочником Андерсеном, хотя писал сценарий о его жизни вместе с Эльдаром Рязановым. Эльдар снял по нашему сценарию один из своих последних фильмов “Андерсен: жизнь без любви”. С выдающимся драматургом Арабовым знаком чуть-чуть. О! Вспомнил, кто “А”!

Генерал артиллерии Валерий Антадзе. Герой Великой Отечественной войны. Вот уж странная, жутковато-нелепая история нашего знакомства! Я видел его фотографии в газетах военных лет. Высокий, под два метра генерал, отец моих соседок Тинатин и Полины Антадзе. Кончилась война. Генерал Антадзе вернулся с войны поздно ночью. Он ехал от вокзала на двух машинах. Вторая машина была набита немецкими чемоданами – с подарками дочерям, жене. Антадзе жили на нашем этаже в доме по Музейному переулку, 16.

Жена генерала Тассо в моем детском представлении была похожа на фею из “Волшебника Изумрудного города”, не злую, которую раздавил летящий, гонимый ураганом дом Элли, а последнюю фею, добрую. Помню радостные крики генерала с улицы: “Тассо, Тассо, я вернулся!” На веранде третьего этажа накрыли длинный стол. Праздновали возвращение героя! Генерал Антадзе обнимал жену, целовал девочек. Я с завистью глядел на немецкий корабль в руках Тинатин, где в трюме работала корабельная топка, из труб валил дым, капитан в белом кителе поднимал руку, приветствуя меня, ротозея. Жена генерала сказала мужу, указывая на ротозея: “Жених твоей Тинатин”. В действительности же я не любил дочь, мне нравилась ее мама, хотя я слышал соседские шепоты: “Тассо гуляет с маршалом Рокоссовским”. В пять утра кончилось застолье с пением, танцами, дом заснул… Я был первым, кто сполз с кровати, поплелся в туалет. Он на этаже был общий. Когда зашел, меня испугали босые ноги, медленно раскачивающиеся в воздухе.

Я поднял голову и закричал. Генерал Валерий Антадзе висел на собственном ремне. Прошло столько лет, но увиденный первый в жизни мертвый постоянно раскачивается в моем воображении. Почему генерал это сделал? Его артиллерия в клочья разнесла Берлин. Иосиф Виссарионович Сталин подарил ему серебряный портсигар с лаконичной надписью на грузинском: “Валерис беладисаган” (“Валерию от вождя”). Зачем красивый, сильный, с орлиным профилем победитель, прошедший от Керчи до Берлина, удушил себя? И где? В туалете! Я, маленький мальчик, смотрел на него, огромного, словно падающего с потолка туалета, и кричал. Несколько часов назад он танцевал с женой в обнимку, не стесняясь, при всех, целовал Тассо в напомаженные щеки. Неужели были правы те, кто считал причиной нелепого, трагического ухода боевого советского генерала Антадзе слова жены, которые она вроде бы сказала в постели: “Я спала со многими, и с маршалом Рокоссовским в том числе”?

Думаю, не стоит в “Каталоге знаменитостей” следовать алфавитному порядку. Генерала Антадзе я встретил в далеком детстве. Лаврентия Павловича Берию – на “Б” – я в глаза не видел, но его семь мраморных слоников достались мне в наследство. Далее следует буква В. Я знаю Вима Вендерса (мы дружески хлопаем друг друга по плечам при встречах на фестивалях кино в Берлине, Венеции, Сан-Себастьяне), люблю Вермеера Дельфтского. Мне нравится драматург и режиссер Вырыпаев, но я с ним не знаком. Кто еще на “В”? Братья Васильевы, авторы фильма “Чапаев”?

Вот буква Г – это Галактион Табидзе! Именно Г, а не Т, так как в Грузии его зовут только по имени, редко добавляют фамилию. Все знают: Галактион – он один! Мы с моим школьным другом Элизбаром Балавадзе столкнулись с Галактионом на лестничной площадке дома, где были в гостях у одноклассника. Не по школьным учебникам литературы мы знали, что по ночным тбилисским улицам часто бродит большущий, нетрезвый, белобородый бог поэзии. Его мы и встретили в ту ночь. Он медленно спускался по лестнице, тщательно осматривая каждую ступеньку. Бог искал что-то потерянное. Мы робко обогнали его, робко поздоровались. Галактион спросил: “Не видели ордена?” Рукой он указывал на пустой лацкан пиджака, где виднелась потертость и маленькая дырочка: “Я потерял его! Это ужасно!”

Все морщины на его лице были напряжены. Мы спешили, но не решились быстро сбежать по ступенькам… Нам показалось, что Великий Галактион нуждается в наших молодых глазах. “Он для меня очень дорог! Я должен его найти!”

Мы включились в поиск. Вышли на улицу Марджанишвили, медленно шли рядом с Галактионом, глядя себе под ноги. Елизбар спросил: “Орден кого?” – “Ленина”.

Вопрос был глупый. Кого же еще? Не орден же Британской империи, не знак нобелевского лауреата. Галактиона мало знали и знают в мире, разве что Пастернак, сказавший: “Он вершина, на которую мне не взобраться”, а также Ахматова, переводившая его стихи на русский. Поэт вдруг ударил себя по лбу, скорчил гримасу: “Я же был вчера ночью у Силибистро! Может, там оставил? В залог? А? Я же оставлял Ленина в залог… Оставлял!”

В летнем саду филармонии, в маленькой стеклянной забегаловке, где густо пахло вином, Галактиона и нас встретил буфетчик Силибистро. На вопрос поэта он ответил: “Галактион, ты же знаешь, у меня ничего не пропадает… Вот пистолет полковника Бузиашвили, он оставил его в туалете. Напился так, что не услышал, как пистолет выпал из кобуры (смеется) и грохнулся о мрамор. Ты вчера тоже крепко нализался, Ленин мог свалиться в унитаз…” – “В унитаз?” – “Хотя нет! Ты ушел с Лениным!”

Я оглянулся. В стеклянной забегаловке все смотрели на белобородого поэта, вслушивались в его диалог с буфетчиком Силибистро. Тот подозвал официантку, спросил ее: “Клара, Галактион уходил вчера с Лениным?”





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/irakliy-kvirikadze/vspomni-tarantino-ili-sedmaya-noch-na-kinotavre-65916305/chitat-onlayn/) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.