Книга - И смех и грех

И смех и грех
Николай Виноградов


Смеяться лучше, чем грустить. Никто не прочь посмеяться, но бывают такие «несмеяны», которых никаким анекдотом не рассмешить. Нужно разобраться, а над чем, вообще, мы чаще всего смеёмся? Лично я всегда с удовольствием смеюсь над человеческой глупостью. «Вот же недоумок! – думаю я в таких случаях. – Не так нужно было делать (поступать, вести себя и пр.). Уж на что я дурак дураком, но не до такой же степени». И сразу мне становится как-то весело и радостно, что есть кто-то ещё глупее меня.





И смех и грех



Николай Виноградов



© Николай Виноградов, 2022



ISBN 978-5-0056-9823-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero




1. Неосознанная необходимость


«Хе-хе! Представляю, если бы эти Ромео и Джульетта жили сегодня в нашем дворе, и им вдруг удалось официально пожениться… Хм, да они бы, наверное, через пару недель уже на развод подали, – рассуждал Тюля, Гоша Тюлькин, никогда не слышавший о сослагательном наклонении сантехник ЖЭУ, к зрелым годам одолевший-таки знаменитую трагедию Вильяма Шекспира. – Что тёща – Капулетти, что свекровь – Монтекки, две сапоги на одну ногу. Соображал, однако, этот Уильям, правильно насочинял – уж лучше в молодости умереть счастливыми от любви, чем добровольно влачить за собой до старости эти каторжные вериги. «Коротаем мы ночи длинные нелюбимые с нелюбимыми…», – зафальшивил Гоша, напевая песню Надежды Кадышевой.

Вчера поздно вечером он отвёз на железнодорожный вокзал свою жену с обоими детьми, доверчиво оставившую его одного в квартире, уезжая на целых три недели к своей матери в деревню. Ему до последнего момента не верилось, и он радовался своей свободе, как навозный жук, каким-то чудом вылезший из спичечного коробка, в который его посадил любопытный отрок, собираясь провести эксперимент под названием: «А через сколько времени, интересно, он сдохнет?»

«Никто с самого утра не обзовёт тебя козлом, свиньёй или каким-нибудь другим мало уважаемым животным. Можно даже втихаря на кухне покурить с чашечкой кофе. Да что там покурить, можно даже купить бутылку водки и выпить её не торопясь не где-то с алкашами в подворотне, занюхивая плавленым сырком, а цивилизованно, за кухонным столом, из рюмочки, а не из одного на всех пластикового стаканчика, – начал он осмысливать своё непривычное бытие, постепенно отодвигая границы свободы всё дальше и дальше, согласно своей природной способности. – В холодильнике закусь – на выбор. Хочешь – капустка квашеная, грибочки маринованные, селёдочка – язвенник бы не утерпел. Какое сладкое слово свобода! – он специально терпеливо ждал до десяти утра. – А вдруг вернётся. У неё не загвоздит».

К одиннадцати часам терпение у него лопнуло, и он пошёл. «Денег оставила, конечно, щедро, чтоб только-только с голода не помереть, но я же нормальный, а у нормального мужика всегда заначка имеется на такие чёрные дни».

Планируя купить одну, он отсчитал и сунул в карман денег на четыре, но поступил мудро, взяв всё-таки две, чтоб два раза не бегать. Заглянул по пути в забегаловку, выпить «гадости» для рывка, чтоб размяться. «Народу-то – встать некуда! Сколько, оказывается, в нашей округе свободных, как я».

***

Проснулся среди ночи от кошмарного сна. «Приснится же такое. Будто приехала, а я на диване непереодетый сплю, телевизор включён, на кухне гора немытой посуды и накурено, как в одесском Гамбринусе… Ух, тяжело! Во рту сушняк, внутри бестолковки кто-то молотом по наковальне долбошит. Видать, хорошо вчера напоролся», – поворачиваясь на другой бок он вдруг заметил рядом с собой абсолютно голую спящую незнакомку.

Женился он поздновато, когда уже плешка на затылке стала проявляться – не мог никак вдоволь нагуляться. Но после свадьбы ни разу жене не изменял, если только мысленно. Перепугался до жути, глазам своим не веря.

– Э-э, извиняюсь, а вы кто? Здрассьте!

– А-а? О-ой, не знаю, плохо мне. А ты кто? Давай ещё поспим, а?

«Значит не глюки, – пришёл он к выводу. – Грех-то какой, Господи».

– Я Гоша! Слышь, а мы где? – ничего не понимая, он уставился на её голое тело. Та села в постели, и даже в темноте он отчётливо мог видеть её довольно красивую грудь, на которую спускались спутанные длинные волосы. На сонном симпатичном лице молодой ещё женщины, хоть и со страшного похмелья, появилась приятная улыбка.

– Тюля, привет, – узнала она гостя, адаптировавшись к темноте. – Ну-у, ты супер. Прикури мне сигаретку, пожалуйста, и пепельницу подай… Я Светка, через два подъезда от тебя живу, ты ко мне в гости напросился. Чего вылупился, можно подумать, что ничего не помнишь…

От её слов у Тюли на голове волосы начали подниматься дыбом вокруг плеши. Жена ему однажды показывала пальцем на эту Светку, проходившую мимо в коротенькой юбчонке, едва прикрывающей трусики, когда он парковался возле подъезда. Ещё подумал тогда: «Ни фига себе, персик в нашем огороде вырос. Повезло какому-то мужику»…

Как бы отвечая на эти мысли, его жена презрительно констатировала: «С кем только не спала, целый полк наберётся». У Тюли тогда чуть было с языка не сорвалось, что, мол, это он, тот самый, с кем она ещё не спала, и который многое бы отдал, чтобы встать в общий строй этого полка.

Он дотянулся до пачки сигарет с зажигалкой и пепельницей на столе, не вставая с постели, радостно заметив рядом едва початую бутылку водки.

– Чё, прямо лёжа курить будем? – удивился он, никогда ещё не курив в таких удобствах. – Слышь, а как я к тебе попал, а?

– Ты чё, Тюля, действительно не помнишь ничего? Совсем? Как в любви мне признавался, как с женой ради меня обещал развестись? Что, и как нам с тобой хорошо было, тоже не помнишь? Пожалуй, тебе тогда нужно срочно похмелиться. Да и я с тобой, за компанию… Лежи, я сама всё подам…

Она перелезла через него, специально проелозя сосками своей упругой груди по его носу, из-за чего Гоша чуть было сознание не потерял. Пока она разливала, наклонившись над столом, он, хлопая глазами, разглядывал её сзади. «Не может быть! – напрягая мозг, рассуждал он. – Если бы у нас хоть что-то с ней было, я б такой секстренный случай ни в жисть бы не забыл, будь хоть в сюсю пьяный. Хорошо, видать, отметил вчера свою свободу».

Дрожащими руками он взял у неё рюмку и опрокинул в себя, ничего не почувствовав.

– Прошу повтору, – протянул он ей свою рюмку. – Что-то мимо нутра пролетела. На каменку попала, кажысь. А сколько время, интересно?..

До такой степени свободы, по мере своей испорченности и скудности фантазии, он не был способен даже помыслить. Два дня они вообще не выходили из квартиры. Гоша позвонил на работу и попросил стравить два ранее заработанных отгульных дня. За это время он только пару раз забегал домой за деньгами и в магазин, для пополнения запаса спиртного и заполнения провизией пустого объёма Светкиного холодильника.

Гоша чувствовал себя беспредельно свободным, как какой-нибудь суннитский падишах. Где-то глубоко в подсознании у него, конечно, проскальзывала иногда мысль, что он довёл себя до скотского состояния, но она быстро успокаивалась следующей за ней убедительной мыслью, что это явление временное. «Не вечно же у меня такая свобода будет. Через пару недель приедет – и всё закончится. Я снова стану нормальным, как большинство семейных».

На третий день как-то неожиданно кончились и заначка чёрного дня, и трёхнедельное денежное пособие, оставленное женой. Занимая на работе до аванса у всех подряд, он смог продлить эту наивысшую степень свободы ещё на три дня. На шестой день, в субботу, выскребая из карманов мелочь, чтобы сгоношить на пузырёк барматушки, «полковая любимица» огорошила: «Всё, Тюля, надевай штаны и рви когти отсюда. Бульдозер, говорят, вчера с зоны откинулся, в любой момент ко мне завалиться может. Если узнает, обоим нам ноги выдернет, а тебе и ещё кое-что»…

Добежав босиком до своей квартиры, держа свои драные кроссовки в руках, он, как дитё малое, радовался чудесному спасению обеих, хоть и не совсем чистых, но целых, ног (и не только).

Перебиваясь несколько дней с хлеба на воду, Гоша вдруг вспомнил о своих стареньких родителях и до приезда супруги встал к ним на пищевое довольствие, доставляя ежедневными визитами радость старикам…



***

Пришло время, и прежнее бытие Тюли снова вошло в прежнее русло, словно эта высокая степень свободы ему просто приснилась. Дня через четыре, когда Тюля парковался у подъезда на своём «Запорожце», жена снова указала ему пальцем в окно на проходящую мимо Светку с ухажёром.

– О, какого нового хахаля себе урвала… Помесь борнейского орангутанга с Йети, только в одежде.

Гоша даже уменьшился в размерах, наполовину вдавившись в спинку сидения, когда эта помесь обернулась и посмотрела в их сторону. «Действительно, Бульдозер», – удивился он.

Светка шла с кавалером под ручку, кисть свободной руки которого немного не доставала, чтобы шваркаться об асфальт. Широченные плечи рвали материю футболки, мощные руки казались длиннее ног, все в татуировках от кистей до плеч. Голова этого животного вырастала почему-то не из плеч, а из верха грудной клетки, шеи не было совсем. Когда питекантроп обратил на них свой взор, всё семейство увидело истинно звериный оскал, а дети сразу спрятались, пригнувшись за спинки сидений.

– Ба-а, какой красавчик! Наверное, забыл вкус варёной пищи, одно сырое мясо жрёт. Чёй-то он так на тебя посмотрел? – спросила супруга.

Тюля потерял дар речи, пытаясь сглотнуть, чтобы смочить пересохшую глотку. Он уже мысленно представил себе, как этот Бульдозер отрывает ему ноги.

– Да? Ты думаешь, это он на меня пялился?

– А ты думаешь, ему твой «Запор» по вкусу пришёлся? Угнать, может, задумал?

Пару ночей Тюля плохо спал, вздрагивая от каждого шороха, ожидая рокового визита. «Может, лом какой под рукой держать, на случай? Треснуть его по хребту, когда придёт ноги выдирать. Да что этой зверюге лом? Не перешибёшь, а лишь пощекочешь. Да-а, как говорится, насколько запретный плод сладок, настолько и ядовит. Да не-ет, зачем Светке рассказывать ему про меня? Сама же без ног останется», – успокаивал он себя.

Вскоре, через пару дней, среди ночи позвонили в домофон. Гоша притворился мёртвым.

– Тюля, вылазь, Бульдозер опять сел.

– Какой Тюля? Какой бульдозер? Время третий час. Вам кого? – ответила жена спросони.

– А-а, это ты. Приехала, значит. Передай своему Тюле, что я от него залетела. Пусть на аборт раскошеливается, – соврала она из мести. – Спокойной ночи!..



***

«Эх, второй месяц пошёл… Знать бы заранее, что эта Светка такая редиска. Занюхнул я фридомы, прости меня, Господи! На всю оставшуюся жизнь нанюхался, – горестно думал вечерами Гоша, читая философские книги из отцовской библиотеки, – «Свобода – есть осознанная необходимость»… Ах, как верно сказано! Не жилось мне осознанно-то. Занимался бы сейчас с Ванькой арифметикой… «Из пункта «А» в пункт «В», одновременно, на встречу друг другу…". Или с Машкой бы в куклы играл. Прирученному дикому животному на свободе не выжить»…

– Ну чего сидишь – страдаешь? Звони, извиняйся, умоляй! На коленях ползай, в конце-то концов, недоумок, – подсыпала сольцы Гоше на рану его мать. – Хоть ты и дурак дураком у меня, а лучше-то она с двумя спиногрызами всё равно никого не найдёт.

– Да бестолку, маманя. Ты просто не знаешь эту Мегеру…



***

– Алло, папка, приезжай сейчас же домой, мама велела! А то она уже замучилась одна – меня некому даже в садик отвести.




2. Загрёба


В цеху по производству приемников нас, радиорегулировщиков, было всего шесть человек. Бригада сложилась дружная и, как говорится, спетая и спитая. Мужики разного возраста, частенько культурненько обмывали премии после работы в ближайшем лесопарке. И был среди нас самый зрелый и умудрённый опытом жизни маленький, полненький и уже плешивенький мужичок за пятьдесят, Борис Фёдорович, по псевдониму Загрёба. Ещё задолго до моего появления в этом цеху он уже с гордостью носил это погоняло. Получил его заслуженно, за сидящую в крови привычку уносить с завода домой что-нибудь общегосударственное, считая это собственноличным. С девизом «Не пойманный – не вор», каждый день, пряча себе в трусы какие-нибудь радиодетали, винтики с гаечками и прочее, он любил приговаривать: «Не можешь – не воруй, воруй – не попадайся».

– Молодые вы ещё, жизни не нюхивали, а потому и дураки набитые. Придёт, например, к тебе сосед, шуруп какой попросить, а у тебя, хозяина хренова, даже гвоздя гнутого нет, – читал он нам свои наставления во время очередных пьянок на природе.

– Что у меня квартира-то, складом крепежа для соседей должна быть, по-твоему? – отвечал кто-нибудь, явно ставя под сомнение авторитет старшего по возрасту.

– У хорошего хозяина в квартире всё должно быть – от гвоздя до логарифмической линейки. Бестолочь, каждую ржавую шайбу, что на дороге валяется, надо подбирать и в дом нести – рано или поздно, придёт и в ней нужда, – продолжал настаивать на своём учитель и наставник. – А с завода домой ничего не принести – вообще, грех великий. Всё везде колхозное, а значит, всё мое, – убеждал он нас, набив полный рот закусью. – У меня жена на мясокомбинате пятнадцать лет в колбасном цеху работает. У них там тоже на проходных шмонают, но она каждый день в лифчике по кило фаршу, да ещё и в трусах по паре кило колбасы протаскивает. Свеженькая, не та, что вы синюшную по два двадцать в очереди в драку-собаку берёте, которая за неделю пять раз в магазине замораживалась и шесть оттаивала в антисанитарных условиях.

– Ничего себе, свеженькая… Представляю размер трусов и лифчика у твоей жены. Ё- моё, уж не этой ли свеженькой мы сейчас закусываем? А, Загрёба? Ты что, отравить всех нас хочешь? – возмущался наш коллега – главный спорщик, Сергей.

– Дурында ты, а ещё интеллигента из себя корчишь. Она ж моется после этого несколько раз, варится в кипятке, а потом ещё и на сковородке жарится. Гляди-ка ты на него, морду от докторской воротит, – всерьёз обижался Загрёба. – Голодным, видать, никогда не бывал. Не хочешь – вон, сбегай, купи себе ливерной, если денег хватит.

– Да я лучше вот этим лопухом сейчас занюхну. Оба вы с женой – две Загрёбы.

Но в остальном наш коллега, как мужик, как работник и как товарищ, был вполне нормальным. Во всяком случае, вполне удовлетворял всем требованиям члена бригады. Никогда не возмущался, если была необходимость поработать сверхурочно, не лизал задницу начальству, всегда отзывался на помощь, когда был востребован его опыт регулировщика. Ну, несун, да, есть такой грех. Но ведь помаленьку ворует, а не вот охапками. Мы даже иногда помогали ему протаскивать через проходную что-то объёмное, выпячивающееся из-под его одежды. Завод считался военным, выпускал высокоточные резисторы, какие-то секретные приборы и ещё что-то, поэтому охранники на проходных могли тщательно обшмонать любого работника. Обычно ощупывали выборочно, через одного или по фейсконтролю, когда чьё-то хитромордастое лицо не внушало доверия охраннику. Кто-то из наших шёл впереди и отвлекал чем-нибудь внимание охранника.

Обычно эту роль брал на себя нагловатый по характеру тот самый великий спорщик, Серёга, по псевданиму Сырожа. Он вылуплял своё гневное выражение лица на охранника и орал: «Ну чё? Харя моя не нравится? Обшмонать хочешь? Ну, на! На, шмонай!» – Серёга усердно выворачивал свои пустые карманы и расстегивал пуговицы на одежде. Охранник махал на него рукой, показывая знак проходить. Пока ошарашенный секьюрити очухивался и приходил в себя от такой наглости, через вертушку успевали проскочить четыре, пять заводских работяг.

Тащил Загрёба всё подряд, чего у него ещё не было в квартире. В те пару дней за месяц, когда не было совершенно ничего нового и более-менее ценного, что можно было унести, он чувствовал себя обиженным на судьбу, считая эти дни прожитыми впустую, бестолку пролетевшими мимо жизни.

В обед он обычно уходил на разведку по чужим цехам, проводя рекогносцировку, замечая что и где плохо лежит. Воспитывать в духе строителя коммунизма его было уже поздно, хотя такие попытки с нашей стороны предпринимались довольно часто.

Однажды, в один из таких горестных дней, после хождения на разведку в цех гальваники, он сообщил нам о химическом чуде – какой-то концентрированной кислоте.

– Представляете, горе-то какое… Уборщица, девчушка ещё совсем, решила унитазы в туалетах от желтизны этой кислотой отчистить. Почерпнула из гальванической ванны полведра, притащила на второй этаж к своим туалетам и, только было собралась работать, как дно у ведра – бац, и отвалилось, – возбуждённо, заговорческим тоном рассказывал Борис Фёдорович, пылко оглаживая свою плешку. – Все ляжки себе молодые испортила, в больницу увезли, бедную. Всё теперь, аля-улю. Кто её с такими ляжками замуж-то возьмёт?..

Загрёба не мог успокоиться после этого случая. Всё строил планы, как добыть и вынести этой кислоты условно честным способом, рассекречивая нам свои планы на предмет их совместного обсуждения для поиска наименьшего риска.

– Ты что, совсем больной на голову стал? На кой тебе дома эта гадость? Только её у тебя для полного счастья не хватает, – стали мы выговаривать ему свой протест. – Давай, кончай-ка ты с этим делом, по-дружески предупреждаем. А может, ты преступление какое готовишь? – больше всех распалялся Серёга, имеющий хорошую практику вылуплять глаза на своих оппонентов. – Может, ты своему вредному соседу, который каждый день шурупы у тебя просит, в морду хочешь этой отравой плеснуть? – выдумывал и приписывал он Загрёбе для разнообразия жуткие варианты преступлений. – Может, ты притворяешься тут перед нами хорошеньким-то, а сам террорист поганый? Давайте, мужики, сдадим его охране. Пусть в тюрьме посидит годика три. Может, одумается.

– Ты что, Сырожа? Как ты мог обо мне так плохо подумать? Мы ж с тобой больше пяти лет знакомы, – испуганно лепетал в ответ пузатенький мужичок. – Понял я всё. Действительно, зачем мне эта гадость?

Сказать-то он сказал, да только никто ему уже не верил. И решили мы проучить Загрёбу, чтоб на всю оставшуюся жизнь отбить у него эту пагубную страсть. Идея была моя, но как разыграть Загрёбу, чтобы у него не было ни тени сомнения? Это мог сделать только наш артист, Сырожа. Ему все верили, хотя он уже по сто раз обманывал каждого из нас, глядя прямо в глаза с таким выражением лица, что никто не смог бы даже усомниться в его искренности. Умение красиво и правдиво врать – это талант, который он выработал за время жизни, постоянно тренируясь на своих друзьях.

– Слышь, Загрёба, у тебя резиновой перчатки нет случайно? – подкатил как-то однажды к несуну Серёга.

– Есть, вроде, сейчас посмотрю. А тебе зачем? – сразу забегали глазёнки у загребущего колобка.

– Да вот, клея надо налить, – как бы нехотя, с задумчивостью на лице, проговорил артист. – Кореш один, слесарь с пластавтоматов, посоветовал кухонную табуретку ихним клеем склеить, а то у меня вся расшаталась.

– Что, такой хороший клей? – хитро улыбаясь, начал выпытывать у него подробности плешивый метр с кепкой.

– Ты чё, всё клеит. Пятнадцать минут – и готово, намертво. Даже железяки клеит, – понесло Серёгу вживаться в роль. – Рассказывал, что кто-то у них губки тисков этим клеем намазал и закрутил. Всё, кабздец, тиски в металлолом выкинули, разжать не смогли, – правдиво врал он сивым мерином. – А ещё, говорит, позавчера у них два лома нечаянно крест накрест намертво склеились.

– Как это – нечаянно? – аж пританцовывая на месте от любопытства, спрашивал Загрёба.

– Да вот, кто-то там лом на пол бросил, а на него пару капель этого клея пролилось. Потом сверху второй лом шваркнули, – с серьёзной миной сочинял мастер фантастических сюжетов по ходу пьесы. – На следующее утро пришли, а ломы так буквой «Х» склеились, что кувалдами полчаса со всей дури целым персоналом колдыбашили. Все ломы буквой «Зю» изогнули, а разбить не смогли. Автогеном пришлось.

– Эх ай-яй, классно, – восхищался доверчивый воришка. – Слышь, Сыроженька, у меня тоже дома все табуретки расшатались. И столы со шкафами – всё ходуном что-то ходить стало, – заискивающе улыбался он, предвкушая возможность получить очередной кусочек счастья. – А не мог бы он и мне маленько отлить? Литра два-три хотя бы?

– Ха! Куда тебе столько? На две жизни хватит, – добродушно засмеялся артист, почувствовав, что сыгранная роль практически уже удалась. – Его на табуретку надо-то всего со спичечную головку. Не-е, стоко не даст. Ты чё каким беззастенчивым стал?

– Ну ладно, ладно, сколько даст, чё уж тут. На вот тебе две перчатки. Я вынесу, а потом отолью тебе сколько надо. У меня дома как раз пузырек из под валидола пустой валяется.

– Ага, лады, а как выносить будешь? – активно интересовался подробностями Серёга для детального планирования будущей авантюры.

– На этот счёт можешь не беспокоиться. У меня на всех трусах с внутренней стороны карманы имеются – жена нашила. Главное, надо через проходнушку в самый час пик идти, когда вся толпа ломиться будет. Они в это время меньше шмонают. Ты впереди, я за тобой, как всегда, – быстренько набросал стратегию и тактику опытный мошенник. – Надо же – пятнадцать минут… Ломы склеивает, вот это клей…



***



Была уже середина осени, почти каждый день шли дожди. Мы поменялись с Серёгой зонтами, я отдал ему свой, с острым наконечником. В проходной, как всегда, была толкучка – задние напирали трудовыми мозолями на передних, те упирались животами в застопорённую вахтёром вертушку. Серёга улучил момент и как бы ненароком ткнул Загрёбу прямо в пах остриём моего зонтика.

– А-ай, Сыроженька, – Борис Федорович вскрикнул так, словно его проткнули насквозь в самом жизненно ценном месте. А когда, в добавок, его ещё и сильно прижали к вертушке, и в паху у него что-то с треском лопнуло, на лице бедолаги Серёга впервые в жизни увидел настоящий ужас. Но Загрёба, понимая, что на кону практически стоит его судьба, смог быстро взять себя в руки и сразу взглянул на часы. Пошёл отсчёт времени. Когда вышел из проходной наш шестой, Фёдорович взмолился:

– Всё, братишки, жить мне осталось всего… двенадцать минут. Спасите ради Бога! Чё делать-то, куда бежать? Господи, за что? – чуть не плача, растерявшись, заголосил Загрёба.

– Надо сигануть до ближайшего подъезда. Может, ещё успеем, – скомандовал Серёга, едва сдерживаясь, чтобы не прыснуть от смеха. Со спринтерской скоростью мужичок за пятьдесят лидером прибежал к подъезду ближайшей пятиэтажки.

– А-а! Закрыто! Восемь минут осталось, – он побежал в следующий подъезд, который тоже был закрыт. Только в последнем, четвёртом подъезде, мы, все промокшие под дождём, встали в кружок, в середине которого быстрее солдата раздевался до гола бедный несун. Словами не передать, это надо было видеть.

– Быстрее, братцы, мне хотя бы дырку оставить для посикать, – умолял нас старший член бригады, полностью разгонишавшийся, стоя босиком на холодном, грязном, бетонном полу, переминаясь с ноги на ногу.

Серёга всё заранее продумал, помог надеть Загрёбе на руки резиновые перчатки. «Давай, напяливай, говорю, – приказывал он, – а то и пальцы на руках склеятся». В кармане наготове он держал бритвенный станок. Глядя на посиневшего, дрожавшего всем тщедушным телом, бедного Загрёбу, стыдливо прикрывавшего худыми, коротенькими ручонками своё скудное хозяйство, обхватив ими свисающий до лобка курдюк, мы уже едва сдерживались, чтобы не расхохотаться.

– Две минуты. А-а! Господи, спаси! – воскликнул наш многострадалец. Он уже сто раз вытер все свои гениталии. В ход пошли трусы, потом майка, уже рвалась на тряпки рубашка, а наготове я держал джемпер, выкидывая на улицу уже испачканное клеем рваное нижнее бельё.

– Ножницы! Братцы, у кого ножницы есть? – вопрошая, оглядывал он нас с застывшими слезами на глазах. – Я бы хоть волосы там состриг.

– Бритва безопасная не пойдёт? – ни разу даже не улыбнувшись, мастерски продолжал играть свою роль Серёга. – У меня есть, чисто случайно. Повезло тебе, Фёдорыч. Дома утром побриться не успел, на работе пришлось. Новая, вчера только купил.

– Сыроженька, спаситель ты мой, – Загрёба обрил всё свое хозяйство под нуль за считанные секунды. – Последняя минута пошла. Братцы, привязать бы как, а?! Лучше, желательно, под углом в сорок пять градусов. Если засохнет, так хоть в таком положении, – с мольбой в голосе запросил он своё последнее желание. – Ломы ведь склеивает, кувалдой не разобьёшь, – умолял Загрёба, взирая больше на невозмутимого Серёгу.

Давясь смехом, в этот момент я готов был запихать в рот джемпер Загрёбы. У остальных состояние было не лучше. Кто-то, чтобы не прыснуть, закусил, как лошадь удила, свой зонтик, кто-то обоими ладошками закрывал себе рот. Я, весь красный от натуги, выпустил из носа предательский пузырь, а на глазах самопроизвольно выкатились слёзы.

– А чего я-то сразу? – возмутился Серёга на полном серьёзе, мысленно представив, как он будет выполнять эту последнюю волю Загрёбы. – Так и так не успеем, сейчас схватываться уже начнёт. Оставь уж как есть, на полшестого, а то сикать неудобно будет, – поглядев на бригаду впервые за всё это время одарил он нас своей улыбкой. – Вон тётка какая-то без зонта сюда, кажись, бежит. Одень хоть портки, а то, чего доброго, она в обморок упадёт.

Одновременно взорвавшись, мы заржали, как жеребцы. Хохот раздавался на весь подъезд. Истерика на максимуме держалась минут пятнадцать. Из квартир первого этажа уже начали высовываться жильцы, угрожая вызвать милицию. Пока мы впопыхах напяливали на нашего героя оставшуюся целой одежонку, он успел надуть прямо в штаны, придав нам этим поступком новый импульс энергии для хохота. Кое-как воткнув обезумевшего Загрёбу в ботинки на босу ногу, не зашнуривая, рассовав по карманам плаща его грязные носки, мы волоком вытащили его на улицу.

Дождь продолжал хлестать, как из ведра. Не разбирая дороги, прямо по лужам и грязи, мы вели под руки своего наставника к автобусной остановке. Он, бедный, чуть не плача от обиды, еле плюхал без зонта, в брюках с незастёгнутой ширинкой, в джемпере, одетом наизнанку. В старомодном плащишке, застёгнутом не на те пуговицы, в резиновых перчатках на руках. Широко, как моряк во время шторма, расставляя ноги, он несколько раз терял по дороге застрявший в грязи ботинок. Узнав правду о том, что в резиновой перчатке в его трусах вместо клея было налито растительное масло, густо подкрашенное чайной заваркой, он уже даже не радовался…



***



В автобусе на меня напала жуткая икота. Домой пришёл весь грязный, промокший, хоть выжимай, с горьким привкусом желчи во рту. Развалившись в душистой ванне, перед глазами продолжал стоять образ плачущего пожилого человека, когда-то бывшего самого лучшего моего наставника. В душу закрался грешный стыд. «Как же я мог? Это же я… я один во всём виноват. Моя идея была, Серёга лишь отлично её реализовал», – корил я себя весь вечер.

Вспомнилось, как год назад, сразу после техникума, попал я в этот цех совсем зелёным салагой, осциллографом даже нормально пользоваться не умел, паяльник в руках не держал. Борис Фёдорович за неделю меня, дурня, обучил всем хитростям и премудростям. Работа у нас сдельная – сколько сделаешь, столько и заработаешь. Без него бы я до сих пор, может быть, гроши с копейками получал. Вон батя, в карьере на самосвале без выходных пашет, а на целых тридцать рублей меньше меня в дом приносит. «Сволочь я неблагодарная», – душила проснувшаяся вдруг во мне совесть, не давая покоя всю ночь.

На следующий день на работе всё валилось из рук. Похожее состояние было и у остальных свидетелей вчерашней трагикомедии. С хмурыми физиономиями, мы старались не встречаться глазами друг с другом. Перед обедом к нам зашёл мастер.

– Давайте, мужики, поднажмите. Фёдорович серьёзно заболел, впятером вам теперь придётся план гнать. Температура у него под тридцать девять, с подозрением на пневмонию. Зашьёмся ведь без Бориса Фёдоровича, – с тревогой увещевал нас непосредственный начальник. – Никого домой не отпущу, даже не надейтесь. Будете пахать у меня, пока норму не сделаете. Иначе в этом месяце вот вам, а не премия будет, – уходя, индивидуально покрутил он фигой из пальцев перед каждым угрюмым табло.

– Чё раскисли-то, как кисейные барышни? – пытался реабилитировать нас Серёга, перед концом смены, обнаружив в полном составе в курилке. – Жалко стало? Жалко у пчёлки, а он сам виноват. Чё заслужил, то и получил, и нечего тут. Зато теперь на всю жизнь урок ему будет…

Выйдя с больничного, Борис Фёдорович около двух недель ни с кем из нас не разговаривал и даже не здоровался. Собраться всей бригадой в первый раз после того кошмарного случая нам снова поспособствовала веская причина для обмывания – очередная месячная премия.

Мы сидели на своём старом месте в лесопарке. Растущий рядом лопух, которым когда-то из принципа грозился занюхнуть великий артист Сырожа, уже порядком завял и покрылся инеем.

Энергично размахивая руками, наш Загрёба, держа в одной бутерброд со своей родной колбасой, а в другой огрызок солёного огурца, рассол с которого брызгал ему на живот, набив полный рот закусью, как всегда руководил застольем. Уже без малейшего намёка на озлобленность, от души и по-доброму, он увлечённо взахлёб рассказывал нам о своих ощущениях и чувствах, которые тогда испытывал, помогая себе иногда мимикой физиономии, ставшей красной от выпивки. Мы снова громко ржали, как стадо диких мустангов, заливая водкой остатки греха на дне своих душ от надсмеяния над чужой бедой, свободные и полностью оправданные своим бескорыстным старшим другом. Ещё больше и теснее сплотились дружбой. Работа снова заладилась, и жизнь нашего маленького общества стала ещё радостней.

Но эта эйфория продлилась лишь чуть больше месяца. Вскоре Загрёба в присутствии всей команды снова попросил Серёгу подстраховать его на проходной.

Что поделаешь, эта неизлечимая, патологическая болезнь уже засела у него в крови и перешла, похоже, на генный уровень. Ладно, хоть не заразной оказалась.




3. Котяра


Нынче весна ранняя. Я ещё перед восьмым марта начал по вечерам свои кошачьи песни горлопастить. Нас на весь двор всего-то трое котов, а подружек – аж девятнадцать. Да и то, надо сказать, одноглазый сосед, Циклоп, из второго подъезда, что-то совсем мышей ловить перестал, по два дня из квартиры не вылазит. То ли постарел уже, то ли обленился, как Илюша Обломов. Только жрёт, как свинья, да спит, как сурок. Выйдет с утречка на своё крылечко, на солнышке бока погреет с полчасика – и обратно домой. Тоже мне, жених, ядрён корень.

А третий, Бонапарт, сокращённо – Боня, что у нас в подвале всю зиму прокочумал из-за того, что хозяева прошлой осенью его из дома выгнали. Глупый, как курица, исхудал напрочь за зиму-то, одни рёбра под слежавшейся шерстью. Но к весне стал оживать потихоньку – помойки-то оттаяли, жратвы навалом стало. Я и сам иногда с ним на пару в этот ресторан захаживаю. Частенько там деликатесы выкидывают в виде рыбки с душком. Выходит иногда, только не поёт, а орёт дурью у своей дырки в подвал, прямо под окнами, да так, что все в него из окошек бросают, чем ни поподя.

Вчерась… нет, вру, позавчерась, кажысь… с Пикселем драться пришлось. Этот Пиксель (ну и имечко, ядрён кочан) вообще не с нашего двора. Совсем окабанел, собака! Я, понимаешь ли, старался, весь периметр границы двора почти через каждый метр пометил, как полагается, а он, гадёныш, словно нюх потерял. Это же нечестно, полное нарушение котовского закона о границах. Я же на его территорию не хожу. А если и захаживаю иногда, то только по вечерам, да и то всегда убегаю, когда он меня заметит. А этот нахал припёрся в мой двор после ужина, как раз, когда все наши дворовые невесты на променад выходят, и запел соловьём, как ворона. Тут гляжу, Муська из сто восьмой квартиры, дура-блондинка, на его блатную песню клюнула. Кричу ей: «Стой, шалава, не ходи к нему, а нето всю ночь тебя естеством пытать буду». Да как наброшусь только на этого Пикселя, всю морду ему исцарапал. Хотел было ухо ему прокусить, да не успел – пёс Прометей откуда-то прибежал, гавкать начал. Пришлось нам с этим Питкселем обоим на деревья вскарабкаться – я на рябину запрыгнул, а он на берёзку еле-еле до первой ветки залез. Надолго теперь запомнит, как по чужим дворам на съём ходить.

Я в третьем подъезде живу, на первом этаже. Хозяйка у меня добрая, бабой Верой зовут. Старая только, одинокая, целыми днями вяжет чего-то, сидя в своём до поролона протёртом кресле. Я уже ей надоел, все нитки всегда запутываю, играя с клубками. Поэтому она меня с самого утра на улицу выгоняет. Шляюсь везде, пока жрать не захочу. Форточка на кухне обычно всегда открыта, специально для меня. Поем, полежу маленько на своей подстилке, пока кусочки в животе не улягутся – и опять выпрыгну по дворам шмондить.

К ней каждый день внук Вовка проведать приходит, чтобы в магазин сбегать, новости о родственниках рассказать. Дурак дураком, честное слово. Школу кое-как закончил, а никуда поступить не смог. Его даже в армию не взяли, говорят, по здоровью. Так сразу же видно, что он того. В прошлом году, летом, прибежал как-то и давай хвастать:

– Баб Вера, я же в институт поступил.

– Ой, Вовка, радость-то какая. Молодец, сам свою судьбу строишь. В какой же поступил-то? – у хозяйки словно крылья выросли, того гляди взлетит.

– Забыл, – Вовка с минуту вспоминал, напрягая свои выпрямленные извилины. – Очень длинное название. У папы спроси, он же платил.

– Ну, а на кого хоть учиться-то будешь? – хозяйка вся напряглась, ожидая услышать что-то, вроде космонавтики, но Вовка опять начал долго работать своим недюжинным умом.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/nikolay-vinogradov-32211290/i-smeh-i-greh/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.