Книга - Малютка Эдгар

Малютка Эдгар
Андрей Георгиевич Дашков


Трудно выжить, если тебе шесть с половиной лет и ты потерялся – сначала в супермаркете, затем в Доме Тысячи Дверей, за каждой из которых начинается путь в лабиринте миров, чужих, враждебных, кошмарных. Единственная надежда – на «дядю Эдгара», поселившегося в твоем сознании авантюриста и преступника. Его незримое присутствие когда-то едва не свело тебя с ума, но зато ты научился кое-чему полезному. Ты хочешь вернуться домой, к маме, папе, своим игрушкам, теплой постели и приятным снам? Ну, это вряд ли. Дядя попал в ловушку, пытаясь обмануть далеко не слепую судьбу, и жестоко расплачивается за это. А при чем здесь ты? Вопрос, на который нет ответа. Или при случае задай его говорящей птице, в которой тоже обитает «подселенный». Так или иначе, кому-то придется позаботиться о тебе – по крайней мере до тех пор, пока «никчемный щенок» не вырастет и не станет мужчиной, способным защитить себя с оружием в руках. И тогда дядя Эдгар, возможно, окончательно завладеет твоим телом. Неутешительная перспектива…

Но не менее трудно выжить, если тебе двадцать семь и однажды ты потеряла все – мужа, привычную жизнь, знакомый и в общем-то уютный мирок, смысл и основу существования. Ты оказываешься посреди черного моста, переброшенного через пустоту, и обнаруживаешь внутри себя старую, злобную, властную стерву. Это похуже второго «я». И гораздо хуже, чем шизофрения. Старуха – посланница загадочных Джокеров, поставивших на кон ее жизнь и жизни других, вконец проигравшихся марионеток. А ты – даже меньше чем кукла, ты всего лишь «костюм», который носит старуха, пока не найдется другой, более подходящий. Что тебе остается? Играть по чужим правилам. И надеяться обыграть другую марионетку Джокеров – твоего бывшего вероломного любовника, которому ты ничего не простила и который прячется в теле мальчишки.





Андрей Дашков

Малютка Эдгар



Мне все больше становилось не по себе, словно мы играли в некую игру, когда меняются местами и лучшая моя половина оказалась без места.

    Норман Мейлер






1. Малютка/Эдгар


Его звали Эдгар, и он потерялся. Поскольку ему было шесть с половиной лет, он даже не мог выговорить как следует это свое имя. Спасибо родителям, постарались – и папа, помешанный на Эдгаре Аллане По, и мама, помешанная на «Припадочном» Эдгаре Кестерсоне из панк-группы «Jack-knife».

Правда, «Эдгар» звучало, когда взрослые на него сердились. Чаще они называли его Эдди или Малюткой, и в какой-то момент он решил, что это его второе и третье имена. Про себя-то он произносил все три имени прекрасно, а вот язык плохо его слушался. Вероятно, такова была компенсация за перегруженную память. Дело в том, что Малютка помнил, кем он был до того, как родился.


* * *

До последнего времени это не причиняло ему особых неудобств. К перенасыщенным событиями сновидениям он давно привык – как будто в темноте включался телевизор и показывал фильмы, которые предназначались не для него и на которые можно было не обращать внимания – до тех пор, пока смерть не подбиралась слишком близко.

Наяву порой возникали странные ситуации. Оказывается, о многих вещах он знал больше своих родителей, вот только держал это при себе, прежде всего потому, что не мог свободно разговаривать. Случалось, его так и подмывало дать папе полезный совет, но интуиция удерживала от опрометчивого шага – словно нужный момент еще не настал.

Его раздирали противоречия и терзали кошмары, пока память взрослого осваивала детский мозг. Впрочем, этот период был очень недолгим. Кажется, мама о чем-то догадывалась; он часто ловил на себе ее озабоченные и даже подозрительные взгляды, но ему даже не требовалось включать ответную улыбку – его лицо начинало излучать простодушие, стоило только открыть пошире большие серо-голубые глаза. Ни разу ей не удалось застать его врасплох. С отцом было проще; папиному тщеславию льстило, что его сын, как говорится, развит не по годам. Других странностей папа не замечал, да и не до того ему было.

В общем, Эдди был до известной степени предоставлен самому себе. Это его вполне устраивало; покуда детское тело находилось под опекой и защитой взрослых, он мог сколько угодно играть и общаться с дядей Эдгаром. С ним было интересно, намного интереснее, чем с родителями. Дядя Эдгар показывал Малютке всякие фокусы и разные штуки, которые, правда, нельзя было потрогать, потому что они появлялись и исчезали прямо у него в голове.

О самом дяде Эдди знал очень мало – тот тенью витал в его мыслях и снах. Он не знал даже, как дядя выглядит, и до определенного момента не был уверен, что таинственный напарник – мужского рода. Лишь однажды, когда дядя Эдгар увел его в какую-то пустыню, где были песчаные дюны, оазисы, шатры, люди в белых тюрбанах и горбатые лошадки, Малютка будто ненароком заглянул в наполненный водой медный таз. Мальчик увидел отразившееся в воде незнакомое мужское лицо – темное, с густой бородой и сабельным шрамом, который тянулся от уголка левого глаза до скулы. Разглядеть лицо получше он не успел. В следующее мгновение отражение было разбито упавшим в таз камнем; вода брызнула во все стороны осколками то ли льда, то ли витражных стекол, почему-то окрасившими песок в багровый цвет; в конце концов, вместе с твердеющей водой исчезли и державшие таз чужие руки…


* * *

Маленький Эдгар потерялся в супермаркете не без «помощи» большого Эдгара. Родители никогда не оставляли его в игровой комнате. Там ему сразу становилось скучно; он плохо ладил с ровесниками и не получал никакого удовольствия от примитивных игрушек. Куда интереснее было бродить по закоулкам огромного магазина в поисках штуковин неизвестного предназначения. Такие попадались редко, но если уж попадались, дядя просвещал своего юного друга на этот счет, и Малютка «слушал», открыв рот. Это были не просто слова (точнее, Эдди вообще не имел понятия о том, какой у дяди Эдгара голос), а то, что дядя показывал, было увлекательнее и волшебнее любого цветного сна. И ничем не отличалось от реальности.

Особую склонность дядя питал к предметам, известным с давних времен, хотя вкусы его были разнообразны и порой неожиданны. Он мог «поведать» потрясающую историю, задержав напарника возле какой-нибудь невзрачной вазочки; показать людей, умирающих в страшных муках, пока мальчик держал руку на черной книге с маленьким золотистым крестом, или, заворожив Малютку блеском новеньких кухонных ножей, ввести его в гипнотический мир, на изнанке которого сверкало оружие, лишь отдаленно напоминающее очертаниями своих мутировавших потомков.

Новый супермаркет находился в четырех кварталах от дома. Родители отправились туда, прихватив с собой Эдгара. В день открытия были обещаны соблазнительные скидки. Малютка знал: скидки – это когда можно купить больше за те же деньги. А вот дядя презирал деньги. У Эдди сложилось впечатление, что при наличии определенной смелости, ловкости и твердости духа можно иметь то, что хочешь, без всяких денег. Дядя умел брать то, что хотел, и когда-то брал – в этом не осталось ни малейших сомнений. Правда, происходило это в какой-то другой жизни, но Малютка отчего-то был уверен: та жизнь не так уж далека от этой, а разделяющая их незримая завеса не так уж непреодолима. И пока его родители пытались сэкономить жалкие гроши, мальчик «увидел», как однорукий человек отдал свою роскошную черную машину за то, чтобы одну ночь полежать рядом с какой-то жирноватой голой теткой. Эдди не согласился бы на это даже бесплатно. Дело происходило в каком-то доме, смахивающем на дворец. Однорукий почему-то нервно озирался, хотя Малютка абсолютно точно помнил, что они с дядей ни разу не вышли из тени и ничем не выдали своего присутствия.

А потом, уже здесь, ему на глаза попался сувенирный отдел, и сразу надоело брести, держась то за мамину руку, то за доверху нагруженную тележку. Он незаметно свернул, зная, что родители никуда не денутся – во всяком случае, не дальше очереди, выстроившейся возле кассы.

В просторном светлом помещении было малолюдно. Предметы, выставленные вдоль каждой из четырех стен и на воздвигнутом посередине островке из стеллажей, немедленно возбудили интерес обоих Эдгаров, но старший, конечно, возбудился сильнее. Перед трубками и кальянами Малютка с дядиной подачи впал в глубокий транс, за безразмерное время которого они успели побывать в каком-то притоне, среди отрешенных курильщиков опиума, а затем переместились еще дальше – в искрящееся пространство опиумных грез, где не осталось вообще ничего твердого. Только бледный свет, туман, тени и прохлада, мягкая, как мамины («женские, сопляк, женские») губы…

Между тем минутная стрелка больших часов с циферблатом в виде старинной карты сдвинулась лишь самую малость. Дядя потащил Малютку к стеллажам, на которых громоздились инкрустированные шкатулки, вазы размером с мальчика, странноватые фигуры, вырезанные из темного дерева, и жутковатые раскрашенные маски, которые Эдди поостерегся бы вешать у себя в комнате и даже брать в руки.

Но дядя не имел подобных проблем. Он был воодушевлен разнообразием пищи, внезапно доставшейся его памяти после долгой вынужденной голодовки. Обоих глаз ребенка не хватало, чтобы вобрать в себя все это; сознание еще не размягчилось, чтобы впитать живительную влагу воспоминаний; яма подсознания пока не углубилась настолько, чтобы стаскивать туда трофеи. И все равно дядя рыл; он старался.

А вокруг бродили так называемые покупатели. Что они покупали, кроме мертвых штуковин, неясно, но расплачивались разрисованными бумажками, а не кровью или кусочками жизни, – значит, по мнению дяди, с обеих сторон это были пустые, дутые сделки…

Дядя задержался у прилавка со старинными монетами; он испытывал некоторый интерес – но не к самому презренному металлу, а к человеческой глупости, возводившей в фетиш никчемные кругляши с профилями выродившихся царей. С монетами было связано столько «историй», что у маленького Эдгара закружилась голова. Его натурально шатало; должно быть, он выглядел как пьяный. Продавцы в эту минуту не обращали на него внимания.

Дядя вошел в его положение, и сразу сделалось легче. От необозримо огромной мозаики остался лишь небольшой фрагмент: какие-то люди прятали мешочки с монетами внутри мертвых выпотрошенных младенцев, зашивали им животы, и женщины с потухшими глазами брали их с собой на паром под видом живых детей и долго сидели на палубе под палящим солнцем, и кое-кто из других пассажиров не мог понять, откуда взялся запах. С этой минуты Малютка уверился, что поговорка «деньги не пахнут» лжива. Деньги пахли смертью.

Он двинулся дальше. Его внимание привлек огромный глобус на подставке из красного дерева, однако к этой игрушке дядя отнесся скептически. «Они будут говорить тебе, что Земля круглая. Не верь и этому. Не верь ни единому слову. Доверяй только тому, что видишь сам». Малютка едва заметно пожал плечами. Он и так не верил. Повседневный опыт подсказывал ему, что земля местами очень неровная, но ни в коем случае не похожа на голубой пузырь.

Наконец они добрались до витрины с холодным оружием, и тут дядя завибрировал по-особенному. Малютка давно ощущал дядину тягу к оружию, которая постепенно становилась и его тягой. Это было сложное чувство, смешанное с сожалением и надеждой. Без оружия он оставался всего лишь жалким ничтожным существом, которое мог обидеть или убить каждый, кому не лень. Относительно того, что папа и мама способны защитить его от настоящей угрозы, Эдди не питал иллюзий – благодаря Эдгару он уже знал слишком много. И оставалось только пожалеть дядю, который жаждал вновь обрести силу, но был до поры до времени заключен в столь убогую оболочку…

Малютка обернулся. Что-то изменилось вокруг него. Сначала – едва уловимо, потом все более заметно. Квадратный в плане зал сделался прямоугольным. Во всяком случае, дальняя стена, в которой была дверь, отодвинулась на добрые полсотни шагов (если соблюдать перспективу, а Малютка по-прежнему не имел оснований не доверять собственным глазам). Соответственно вытягивались и стеллажи, на которых словно ниоткуда появлялись новые предметы. Зато людей поблизости не осталось вовсе – они оказались где-то за пределами досягаемости, не докричишься. Он подумал, что это дядя крутит для него новое кино, только оно уж слишком сильно напоминало тот же день, тот же час и то же место.

Малютка ни на секунду не испугался. У него не возникло и мысли, что он может вообще не выйти из этой дурацкой удлиняющейся комнаты через стремительно убегающую дверь. Дядя был слишком надежным напарником, чтобы дать заманить себя в ловушку.

Но вот эти новые штуки, занимавшие освободившиеся места на полках… Как быть с ними? Эдди не знал, как они называются. Он даже не догадывался, для чего они предназначены. И в один прекрасный момент он вдруг понял, что дядя Эдгар тоже не догадывается.

А между тем торговый зал превратился в узкий и чрезвычайно высокий коридор, как будто кто-то сплющивал его между гигантскими ладонями, сдвигая две противоположные стены. Малютка ощутил нехватку пространства, которое выдавливалось вверх и в открывшуюся впереди вертикальную щель. Он испытывал первое, пока еще аккуратное и щадящее прикосновение клаустрофобии.

Через некоторое время стало хуже. Подкрался холод – сначала к ногам, затем пополз выше, ледяной змейкой свернулся в желудке. И, как назло, дядя Эдгар куда-то пропал.

Малютка еще раз посмотрел в ту сторону, где недавно была дверь. Теперь оттуда надвигалось что-то похожее на поезд. Или на падающую кабину лифта. Только живое. Ну, почти живое.

Внезапно объявился дядя и то ли выругался, то ли не поверил чужим глазам. Короткую фразу, которую он произнес, Малютка не совсем понял – она заканчивалась словами «твою мать!». Но мальчик явственно ощутил дядину растерянность перед происходящим… и какой-то совсем уж необъяснимый восторг.

Он вскрикнул и побежал в темноту.




2. Анна


Анна и предположить не могла, когда училась на историческом факультете, что несколько лет спустя будет заниматься любовью на старом кожаном диване в запаснике музея, среди полотен и предметов старины, внушавших ей благоговейный трепет. Но если твой законный муж – ночной сторож в том же музее, и дома вы встречаетесь только изредка, по выходным, которые у тебя и у него совпадают далеко не всегда, то, пожалуй, остается немного вариантов.

Она знала, что нарушает правила, и он знал, что нарушает правила, но любовь не замечает правил. Однажды, задержавшись допоздна из-за проливного дождя, она оказалась вначале в его объятиях, а затем и на диване. Они списали это на внезапный прилив страсти, но та первая ночь в музее запомнилась надолго. Спустя неделю все повторилось (теперь уже по другой причине), а через месяц вошло в привычку.

Вскоре она с некоторой настороженностью поняла, что полутемный запасник кажется им куда более уютным местом, чем спальня с белой мебелью и редко востребованной супружеской постелью. Она задумалась, можно ли считать это своеобразным извращением. Вряд ли. Разве только что-то витало в здешнем воздухе и они успели превратиться в двуногих музейных крыс. Рановато, если учесть, что ей недавно исполнилось двадцать семь, а ему не было и тридцати.

И не то чтобы ее потянуло на экстремальный секс – по правде говоря, в любви на музейных задворках не было ничего экстремального. Вероятность, что их застанут за этим делом, практически равнялась нулю. После закрытия наступала тишина, в подвальных помещениях – почти абсолютная. Изредка они слышали какие-то шорохи, доносившиеся то ли снизу, то ли из-за стен (может, этим выдавали свое присутствие настоящие крысы?). Музей располагался в очень старом доме, бывшей усадьбе некоего мецената, и просто обязан был для приличия иметь хотя бы одно штатное привидение, не говоря уже о парочке скелетов в замурованных пустотах или о комнате без окон и дверей, хранящей многовековую тайну.

Если серьезно, до Анны доходили слухи о чем-то в этом роде, но вызывали у нее только сдержанную улыбку. Кое-кто из персонала намекал, что в музее до сих пор не все чисто. От нечего делать она покопалась в газетных подшивках. Как водится, не было дыма без огня. Около полусотни лет назад бесследно исчез один из смотрителей. За последние три десятилетия несколько раз обнаруживалась пропажа полотен и ювелирных изделий, но дела о хищениях так и остались нераскрытыми.

Впрочем, за все то время, пока Анна работала в музее, ничего подобного не случалось. Глядя на своих сотрудников, средний возраст которых перевалил за шестьдесят, она забавы ради гадала, кто из этих милейших, интеллигентнейших и безобидных старичков мог хотя бы теоретически оказаться преступником. Иногда она обсуждала их шансы с ночным охранником. По мнению обоих, шансы были мизерными. Сами они – вдвоем и каждый по отдельности – куда больше подходили на эту роль.




3. Малютка/Эдгар


Взрослый Эдгар приплясывал внутри Малютки, как будто мрачный туннель, по которому они двигались, оказался затерянной дорогой, и эту дорогу он уже и не чаял найти. Скорее всего, дело было даже не в самой дороге, а в том, что ожидало его (их) в конце пути.

Но Эдди еще ничего не знал о конце пути (или думал, что не знает), и потому страх не отпускал его. Поначалу он то и дело оглядывался – штуковина, которая (прогнала? выдавила?) заставила их спрятаться в щели, вроде бы, пропала, однако это служило слабым утешением; из клубившейся позади тьмы в любой момент могло вынырнуть что угодно. Малютке казалось: плохие сны преследуют его.

«Откуда такие мысли, малыш?» – язвительно осведомился дядя. И, не получив ответа, продолжал: «Ты кого-нибудь видишь? Лично я – нет. И слава тебе, господи! Наконец свободен!!!» – завопил Эдгар так, что у Малютки странным образом заложило уши – а крик-то раздавался внутри.

Ему оставалось только послушно переставлять ноги. Пол был ровный, без стыков, из неизвестного материала. Вверху по-прежнему зиял черный провал. Словно две параллельные льдины, оттуда спускались стены – непрозрачные, гладкие, серые; и не за что было зацепиться взглядом.

Спустя пару минут Малютка заметил, что не отбрасывает тени. Тут он задумался, откуда берется свет. Даже замедлил шаг. «Не бери в голову», – посоветовал дядя Эдгар с легким раздражением (и куда это он так торопился?). Но Эдди не мог избавиться от ощущения неудобства и тревоги, которое внушало ему исчезновение тени. С дядиной помощью он решил: либо все это ему снится и тень ожидает его возле «выхода», словно взрослый, отпустивший ребенка побродить по парку чудес; либо он, Малютка, сам сделался источником света. Он поднес руку к глазам – она не светилась. Тем не менее его сопровождало бегущее по туннелю пятно света, центром которого был он сам. «Ну и чего тебе еще надо?» Малютка признал, что это лучше, чем остаться во тьме. В каком-то фильме он видел дядек с фонарями на касках, ползавших по пещерам и подземельям. Он, похоже, обзавелся еще более удобным осветительным прибором, только его «фонарь», кажется, находился там же, откуда доносился дядин голос.

Между тем Малютка начал уставать. Или ему надоело однообразие серого коридора – он еще не научился различать усталость и скуку. Во всяком случае, он замедлил шаг до прогулочного и постепенно осознал, что потерялся всерьез и, наверное, надолго. Если не навсегда… Родители не найдут его здесь, они просто не смогут проникнуть сюда – в этом он почему-то был уверен, и дядя Эдгар, обычно такой услужливый, что-то не спешил разубеждать его.

Охваченный новой разновидностью страха, от которого даже стало трудно дышать, Эдди снова оглянулся – коридор просматривался не более чем на тридцать-сорок шагов. В какое-то мгновение он остановился, приготовившись повернуться и бежать обратно, но тут уж дядя Эдгар вмешался и напомнил откуда-то из-за красно-черного тумана паники: «Та штука… Помнишь? Она нас раздавит».

Малютка вздрогнул. Дядя сказал: «нас», – и тем самым едва ли не впервые поставил перед Малюткой вопросы без ответов: а где же дядя находится, и почему он, взрослый, умный и смелый, так сильно зависит от маленького мальчика, который и говорить-то как следует не научился.

Ответов не было, но Малютке понравилось ощущать свою значительность. В мире взрослых, где от него мало, катастрофически мало зависело, он нуждался в чем-то, а лучше – в ком-то, на кого мог бы распространить… что? Слово «власть» ему подсказал дядя Эдгар и сделал это явно без особой охоты. Но все-таки сделал. Эдди тоже постепенно нащупывал способы получать желаемое – даже если оно сводилось пока к узнаванию новых слов от безликого существа.

В обмен на «власть» Малютка согласился пройти еще немного серым коридором. Тем более что в конце пути Эдгар намеками обещал ему нечто необычное: какой-то «аттракцион». Чтобы понять, о чем идет речь, Малютке требовалась картинка или «фильм», но на сей раз дядя проявил твердость. «Увидишь сам и не пожалеешь».

Слово «искушение» Малютка узнает еще не скоро.




4. Анна


Раскаты грома звучали здесь, в подвале, будто отдаленная канонада. Анна лежала, обняв своего Алекса, и ощущала холодеющую влагу на своих бедрах. Она бы не предохранялась, даже если бы могла забеременеть. Но тот, кто знал все наперед, распорядился иначе.

Сейчас ей снова казалось, как тогда, в первый раз, что они отрезаны непогодой от остального мира. Если позволить фантазии увести себя дальше, то вполне можно вообразить, что они остались вдвоем посреди затопленного города, на островке, в который превратилось здание музея. А вода прибывает… И это их последняя проведенная вместе ночь. Повод для разлуки найдется всегда, и Анну постигнет участь многих женщин, обреченных ждать, не зная, что уже стали вдовами…

От мрачных мыслей ее отвлек новый необычный звук – будто в паузах между ударами грома кто-то скреб металлическим предметом по камню. Камня вокруг было хоть отбавляй; из металла – разве что ключи и кое-какие экспонаты. Спустя несколько секунд звук повторился.

– Ты слышишь? – спросила она.

Алекс поднял голову. В этот момент громыхнуло так, что казалось, здание содрогнулось от фундамента до крыши. Анна невольно вжалась в узкую щель между спинкой дивана и лежавшим на спине мужчиной. Он поглаживал ее по голове – движение было машинальным; она поняла, что он прислушивается. Едва звук возобновился, он вскочил.

Она смотрела на его смуглую мускулистую фигуру. Даже голый, он не выглядел беззащитным. В том, как он поднимал голову, словно принюхивался, было что-то хищное. С ним она чувствовала себя спокойно. Ну, почти спокойно. Для начала, у него не было огнестрельного оружия.

Между тем не на шутку разыгравшееся воображение подсовывало ей сложившуюся безо всяких сознательных усилий картинку: некий узник выскребал заточенной рукояткой черпака застывший раствор в щелях между камнями, из которых были сложены стены одиночной камеры. Это была работа на долгие годы – вероятно, безнадежная. Узник находился в постоянной тьме и почти ослеп. Анна оставила себя в неведении относительно того, кто он: маньяк, убивший пару десятков женщин, или безвинно осужденный.

Какое все это имело отношение к музею, она тоже не знала. Но ей бы, пожалуй, хотелось, чтобы узник выбрался на свободу. Всякое долготерпение должно быть вознаграждено. А она бы посмотрела, что будет дальше…

Алекс одевался быстро и бесшумно. Он знал свое дело – что в работе, что в постели. Правда, если с постелью все было ясно, то касательно работы Анна могла испытывать только интуитивную уверенность. На ее памяти в музее не случалось серьезных инцидентов. Однажды охранники утихомирили двух пьяных ублюдков. А примерно полгода назад Алекс скрутил вандала, который явился перед самым закрытием, внезапно достал из-под пальто гвоздодер (кстати, о металле) и попытался расколоть им надгробную плиту, датируемую тринадцатым веком. Потом кто-то из сотрудников рассказывал Анне, что псих, уже уложенный на пол лицом вниз и с «браслетами» на запястьях, твердил о каком-то проклятии и… (тут она мысленно осеклась) …ну да, о терпении, которое должно быть вознаграждено. Тогда, по горячим следам, Анна пыталась расспросить Алекса о подробностях произошедшего, но тот лишь отшучивался и говорил, что не запоминает всякую бредятину.

Сейчас он подмигнул ей – не бойся, мол, я быстро, – и неслышной походкой направился к единственной двери. Она кивнула и провожала его взглядом, пока он не скрылся за стеллажами. Она еще не знала, что видит мужа в последний раз.




5. Малютка/Эдгар


Дядя сдержал свое обещание. Это действительно было похоже на аттракцион – по крайней мере вначале. Ну а большего пока и не требовалось, чтобы прогнать тревогу и страх, охватившие Малютку несколькими минутами ранее. Отыскать маму и папу он мог надеяться только с помощью дяди Эдгара. И никак иначе. (Между тем Эдгар-старший отчетливо прошептал: «На хрена нужны папа и мама, если у тебя есть я?»)

Пятно сопровождавшего их света добралось до поворота, который наконец нарушил унылое однообразие коридора. Стены сходились, образуя идеально прямую вершину угла. Неестественно прямую. При одном взгляде на нее закрадывалось подозрение, что, просто приложив палец к выступу, можно порезаться. Малютке не хотелось проверять это, но в какой-то момент ему показалось, что дядя его заставит. Пять-шесть секунд они занимались перетягиванием каната из нервных окончаний, и все же дядя уступил. Его (влияния? силы?) власти было пока недостаточно, и ему это очень не нравилось. Малютка не понимал, что им делить, кроме… Насчет «кроме» он не успел додумать.

Свернув за угол, он остановился. Впереди открылось нечто, напоминавшее вид из туннеля. Внизу и по краям – темные неразличимые силуэты, а над ними – парочка звезд, запачканных смогом. Из дыры тянуло смесью городских запахов – бензина, выхлопных газов и еще какого-то приторного цветочного аромата.

«Куда это я попал?» – спросил себя Малютка и обернулся. Его взгляд уперся в тупик. За углом больше не было коридора. Стена, возникшая на расстоянии трех шагов, выглядела столь же плотной и непреодолимой, как те, что тянулись справа и слева. И как пол под ногами, если на то пошло. Поверхности, доведенные до немыслимой гладкости, но ничего не отражавшие.

Дядя Эдгар оставил это без комментариев. Его тянуло наружу, да и Малютке захотелось поскорее оказаться в более привычной обстановке. Впрочем, к тому моменту он начал догадываться, что именно «привычное» дядя Эдгар ненавидит сильнее всего. И сыт «привычным» по горло.


* * *

Судя по кучкам дерьма, этот (ход? коридор?) тупик использовался в качестве отхожего места. Над головой нависало перекрытие. Малютка больше не «светил», как шахтерский фонарь, – тусклое сияние пролитым молоком просачивалось снаружи вместе с запахами, забивавшими вонь экскрементов. Надеясь не испачкать подошвы слишком сильно, Эдди быстро одолел остаток пути и выскочил на открытое пространство.

Вначале ему показалось, что он очутился ночью на обычной стоянке. Потом он заметил кое-какие несуразности. Силуэты зданий, черневшие в отдалении, выглядели какими-то незаконченными, едва обозначенными, лишенными не только деталей, но и четких очертаний. Словно кто-то рисовал городской пейзаж и решил ограничиться наброском. То же самое касалось деревьев и неба. Хотя погода была ясная, звезд явно недоставало. Например, ковш Большой Медведицы лишился ручки. Полярную забыли «нарисовать» вообще.

Малютка поежился и бросил осторожный взгляд через плечо. Громада сооружения, которое исторгло его из себя, напоминала панцирь гигантской черепахи. От панциря лучами расходились туннели, похожие на терминалы в аэропорту, которые Эдди видел минувшей зимой, когда папа взял его с собой, чтобы встретить маму. Из подобной кишки он выбрался минуту назад и не мог понять, почему плохой сон никак не заканчивается. В том, что сон плохой, он не сомневался – ведь дядя Эдгар вел себя странно и обнаружил необъяснимую враждебность, а ближе дяди у Малютки никого не было. Даже мать родная понимала его хуже, гораздо хуже.

Он почувствовал себя бесконечно одиноким. Такое случалось и прежде, но очень редко, когда дядя Эдгар уходил куда-то, оставляя его наедине с самим собой и внутри становилось непривычно пусто. Пугающе пусто. Это отражалось и на его ощущениях: тело становилось каким-то чужим и непослушным; он будто оказывался внутри сложного механизма, которым еще не научился управлять, и приходилось подолгу думать над тем, что будет, если потянуть за тот или иной рычаг.

Но сейчас все было немного иначе. Дядя Эдгар никуда не уходил и при этом умудрился полностью закрыться от него, сохраняя свое незримое присутствие. Дядя словно наказывал его за что-то, только Малютка не знал за собой никакой вины. Разве что он был слишком мал, слаб и не понимал, где очутился.

Он остановился, не зная, куда и зачем двигаться. Явной угрозы не было, однако все вокруг внушало ему страх неизвестности. Ни странный незаконченный город, ни здание-паук, из которого он только что выбрался, не выглядели местом, где маленькому мальчику было бы хорошо и спокойно и где его ждали бы родители.

К мысли о родителях он остался довольно безразличен, она промелькнула словно поблекшее от времени воспоминание. Между тем времени с момента вынужденного расставания прошло совсем немного – он даже не успел проголодаться. Может быть, он подспудно чувствовал, что наличие и близость родителей больше не означали бы для него ни безопасность, ни защиту, ни сытую жизнь. А вот без дяди Эдгара он был беспомощен, как слепой котенок.

Постояв еще немного, замерзнув и не находя сил сопротивляться страху, затопившему его по самую макушку, Малютка заскулил про себя: «Дядя Эдгар, пожалуйста…»

Никто не отозвался. Никто не отреагировал хотя бы так, как рассерженная мама, – даже когда она наказывала его тем, что прекращала с ним разговаривать, за ее молчанием угадывалось скорое и неизбежное примирение с объятиями, поцелуями и чуть ли не слезами. С дядей Эдгаром Малютка вовсе не был в этом уверен.

По правде говоря, он не был уверен вообще ни в чем. Своей самоизоляцией дядя давал понять, что с ним такие номера не проходят. Его нельзя задобрить, разжалобить или обмануть. Он узнавал желания и намерения Малютки раньше, чем тот начинал действовать. Иногда дядя оказывал ему поддержку, и тогда Малютке было в тысячу раз легче сделать что-то. В случае назревающей драки дядя становился и вовсе незаменимым. В такие минуты Эдди чувствовал себя так же уверенно, как если бы у него за спиной стоял взрослый и этот взрослый был на его стороне. Кто-нибудь сильный и настоящий. Не обязательно хороший, совсем не обязательно. Бэтмен. Тень. Доктор Ганнибал Лектер. Керк Пирр из «Мира смерти»… И, странное дело, Малютке очень редко приходилось драться – как правило, противник отступал, будто действительно видел кого-то за его плечами. А ведь там никого не было. Он проверял. Он долго пытался подловить дядю Эдгара с помощью зеркал, прежде чем понял, насколько это наивно, – ведь обо всех расставленных им ловушках дядя тоже узнавал заранее.

Бывало, дяде не нравились его затеи, а к каким-то вещам он оставался безучастен – например, к детским играм или к разговорам с родителями и другими взрослыми. Порой Малютке даже казалось, что дядя Эдгар скрывается потому, что опасается выдать себя каким-нибудь словом, поступком или жестом. То есть выдать его мог, конечно, только сам Эдди, а уж по его поведению… В конце концов он запутывался в том, кто есть кто, и это вселяло смутную тревогу, которая отравила ему немало дней и ночей, обычно таких безмятежных и долгих в его-то возрасте.

Вот и сейчас. Чем дольше тянулось молчание, тем сильнее Малютка ощущал нарастающий ужас. Ему бывало одиноко, но еще никогда он не чувствовал себя потерянным, брошенным, обреченным – причем случилось это в незнакомом мире, который смахивал на дурной сон. И ясно было: выбраться отсюда в одиночку у него нет ни малейшего шанса.

Он всерьез начал задыхаться. Мысли поглотил липкий туман. Ноги задрожали, потом сделались ватными. Еще секунда – и он упал бы на землю, а там, вероятно, и потерял бы сознание…

В этот момент раздался голос: «Стоять, сопляк! Теперь понял, кто ты есть без меня?»

Малютка понял. Еще он понял, что это был урок – жестокий, но необходимый. И он чуть ли не проникся благодарностью к дяде за то, что получил его. Было бы очень трудно отделить (да он и не пытался) благодарность от облегчения, испытанного по поводу того, что дядя Эдгар вернулся и по-прежнему где-то рядом. А значит, у Эдди появился шанс когда-нибудь проснуться в своей кровати, под шелковым пологом, расшитым звездами, где парили модели самолетов, подвешенные на невидимых в полумраке нитях…




6. Анна


Сколько времени должно пройти, чтобы спокойная уверенность сменилась тревогой, а тревога переросла в страх? Это зависит от условий. В хорошем месте некоторым требуется целая жизнь. В подвале музея Анне хватило десяти минут, хотя место было, вроде бы, не самое плохое. Только все тот же звук действовал на нервы: какой-то чертов аббат Фариа, прокопав туннель длиной в пару тысяч километров, решил выбраться на волю именно здесь.

Спустя пять минут, не дождавшись возвращения Алекса, Анна начала одеваться. Она старалась делать это очень тихо, отчетливо осознавая бессмысленность подобной осторожности. Костюм подарил ей некоторую иллюзию защищенности, но ненадолго. Когда свет в подвале погас, все ее иллюзии потеряли какое-либо значение. Даже иллюзия времени.

Она осталась в абсолютной темноте, один на один со страхом. В первый момент у нее перехватило дыхание; потом она обнаружила, что дышит слишком громко. Гроза продолжалась, но бушевала теперь где-то очень далеко за пределами каменного мешка. Эффект шумного дыхания, похожего на пересыпающийся песок, был знаком ей по множеству фильмов; в изоляции, под воздействием реальной или мнимой угрозы, пропорции ее привычного мирка стремительно менялись. Жизненное пространство сузилось до размеров трепещущего тела, и на этой зыбкой границе пульсировала кровь – приманка для хищника, чересчур очевидная, чтобы потенциальная жертва могла надеяться уцелеть.

Ей захотелось исчезнуть, превратиться в нечто вроде тени, растворить во мраке предательское тело. Это была странная девиация инстинкта самосохранения, зовущего упасть в черную дыру. Сползая в темный ледник страха, она поняла, что ей не за что зацепиться. Шум крови в ушах сделался невыносимым, а затем пошел на убыль. Она застыла с гримасой боли на лице, обращенном внутрь.

У нее возникали кое-какие рациональные мысли, напоминавшие отблески бродяжьего костра в заброшенном доме: «гроза – молнии – короткое замыкание – авария – отключение электричества». Возможно, в этом заключалось простейшее объяснение происходящего, но не для Анны. Сейчас, когда зрение стало бесполезным, слух – невменяемым поставщиком новых порций страха, а обоняние вообще ни о чем не сообщало, она могла довериться разве что осязанию. Она поняла, что значит быть слепой в мире, полном кривых королей. И шестерок.

Стоило ей протянуть руку, как та наткнулась на что-то холодное. Еще не осознав как следует ощущения от этого прикосновения, Анна испытала настоящий шок – до сих пор она пребывала в уверенности, что от ближайшей стены ее отделяет минимум десяток шагов. Да, преграда была холодной, как положено стене, но при этом мягкой, будто чье-то тело. Остывшее тело. А потом «тело» отпрянуло. Анна с трудом сдержала крик.

Что-то менялось вокруг нее… либо что-то случилось с ее рассудком. Она не могла потерять ориентацию и незаметно для себя переместиться – если только не выпала из реальности на пару секунд… или на более долгий срок.

Мысль о времени снова вернула ее к попыткам найти опору для самоощущения – идол собственного образа таял, оплывал, стекал жирными каплями в окружавшую ее восковую тьму. Анна начала ощупывать себя, чтобы убедиться: по крайней мере от нее еще осталось это… и это… и это. Беспорядочно блуждавшие пальцы набрели на мобильный телефон, лежавший в кармане костюма.

Казалось бы, что могло быть проще: один звонок – и все закончится. Почему же нет облегчения? И ни малейшей надежды? Она даже боится нажать клавишу, потому что тогда вспыхнет бледный свет, и в этом свете она увидит… что?

Место, где она потеряет себя навсегда.

«С чего ты взяла, истеричка, что до сих пор ты себе принадлежала?» Это несколько отрезвило ее. В самом деле, кому удавалось заглянуть в темную комнату под черепом? И разве хоть кто-нибудь нашел там свою черную кошку? Она сомневалась. Голодная черная кошка сомневалась тоже. Вернее, знала, что ей никогда не наесться досыта.




7. Малютка/Эдгар


«Долго будешь стоять, чертов щенок?» – спросил дядя Эдгар так ласково, что Малютка вздрогнул. С некоторых пор этот изменившийся голос действовал на него, как прикосновение чего-то холодного к голой спине. Малютка съежился и подобрался; он уже почти хотел услышать приказ. Хотел, чтобы ему сказали, что делать дальше.

Вероятно, дядя этого и добивался. Он наслаждался новой ситуацией. Еще недавно он был уверен, что «прогулка вдвоем» затянется надолго; по всему выходило, что нянчиться с сопляком придется как минимум полтора десятка лет, прежде чем его тело станет подходящим для того, что Эдгар собирался осуществить. Но все изменилось в одну минуту в результате нападения врага, с которым он имел дело задолго до появления на свет «чертова щенка». Теперь больше не имело смысла скрываться, притворяться, разыгрывать доброго дядюшку; более того, это было бы небезопасно. Отныне партия превратилась в «блиц», и Эдгар отнюдь не был этим огорчен, хотя, двигая такую фигуру, как Малютка, не мог использовать и четвертой части своей настоящей силы.

Никуда не денешься, сказал он себе, молокососа придется взять в долю. Мир непоправимо изменился, не те времена, чтобы таскать на себе малолетнего идиота. А раньше с Эдгаром случалось и такое.

«Нам придется вернуться… малыш», – произнес дядя Эдгар почти прежним тоном.

«Куда?» – испуганно спросил Малютка, у которого кошки на душе скребли – черные, мокрые, холодные и, судя по запаху, дохлые. Но они скребли.

«Туда». – Ему пришлось повернуть голову так, как хотелось дяде. Все же он немного не докрутил – очень уж не хотелось смотреть в ту сторону. Но дядя заставил.

Здание-паук выглядело словно космическая станция, на которой истреблено все живое. Когда Малютка смотрел фантастический фильм и по ходу действия кто-нибудь собирался войти туда, где затаилась смерть, хотелось закричать, предупреждая об опасности. Иногда он так и делал. Ни разу не помогло.

«Дом Проклятых, – снизошел до него дядя Эдгар. – Так это называли там, где я… жил раньше. Дьявол, никогда бы не подумал… А еще – Дом Тысячи Дверей. На самом деле их гораздо больше. И гораздо меньше».

«Как это?» – не понял Малютка.

«Ну, войти-то ты сможешь только в одну… Хватит болтать. Пошли, пора выбрать что-нибудь… м-м-м… повеселее».

И Малютка обреченно поплелся веселиться.


* * *

Он все еще был напуган, но не настолько, чтобы не заметить, что вошел в Дом Тысячи Дверей через другой туннель. Ноги несли его сами собой – чем дальше, тем быстрее. Оставшийся снаружи «недорисованный» мир ему категорически не понравился; с другой стороны, он совсем не был уверен, что ему понравится там, где станет весело дяде Эдгару. Интуиция подсказывала обратное. Малютка уже понял, что дядины пути темны и неисповедимы; тот вдруг сделался кем-то вроде страшных безликих типов («педофилов»), относительно которых предупреждали родители и воспитатели, когда долбили: не садись в машину к незнакомцам, не бери ничего у чужих, не ходи туда, куда тебя позовут. Если вдуматься, сейчас он именно это и делал, однако не обнаруживал в себе даже мизерной возможности выбрать что-нибудь другое.

До него вдруг дошло, что все случившееся в супермаркете, возможно, было иллюзией, чем-то вроде магического наваждения или компьютерной игры, запущенной дядей для того, чтобы выбить землю у него из-под ног, заставить его покинуть привычный мир, в котором ему были обеспечены спокойствие, еда и безопасность. Выходит, дядя теперь готов специально рисковать его жизнью? И своей, значит, тоже? Но ради чего?!

Для Эдди это стало потрясением. Он впервые почувствовал себя («оттраханным», – издевательски шепнул дядя и тихо захихикал) обманутым по-крупному. Прежние разочарования вроде липового Санта-Клауса казались сущими пустяками. Введенный Эдгаром в заблуждение, он сам сбежал от всего, что любил, и от всех, кто любил его. Дядя поступил коварно и гнусно. Это было похуже, чем похищение невинного младенца. Это было насилие, идущее изнутри. Использование под видом «помощи» и «спасения».

Думая об этом, Эдди испытывал что-то вроде ненависти. Дядя, конечно, узнал об этом. И снова тихо засмеялся. Про себя. Будто достиг своей, непонятной Малютке, цели.

Он остановился. Это потребовало определенных усилий – что-то толкало его вперед, будто внутри у него был маленький парус, наполненный ветром. Однако такому давлению он сумел воспротивиться, и Эдгару это очень не понравилось.

«Дядя, ты никогда не рассказывал, откуда ты взялся».

«Нашел время, мать твою… Во-первых, ты никогда не спрашивал, мой мальчик. А во-вторых, я кое-что тебе даже показывал, разве ты не помнишь? Двигай ногами, сынок!»

«Ты говоришь про сны? Это не считается. Это все ненастоящее».

«Ненастоящее?! Да неужели? Ну что же, тогда выведи нас отсюда, мой юный самонадеянный друг».

Эдди было неведомо, что означает слово «самонадеянный», как, впрочем, и слово «сарказм», однако саркастическое настроение дяди Эдгара он улавливал мгновенно. И понял, что сейчас ему будет преподан очередной урок – возможно, болезненный.

«Я просто хотел…» – начал он оправдываться, но Эдгар резко прервал его:

«Я знаю, чего ты хотел. Кажется, ты вспомнил о боли? А знаешь почему? – Дядин голос сделался вкрадчивым. – Потому что боль – это лучший индикатор реальности».

Вот тут Малютка вообще перестал что-либо понимать, но внутри у него, где и так было очень холодно, совсем заледенело. А Эдгар продолжал шептать:

«Если ты думаешь, что болью называется тот пустячок, который ты испытывал, когда болел ангиной или подвернул ногу, то я вынужден тебя разочаровать. Ты просил чего-то настоящего? Что ж, я покажу тебе кое-что настоящее…»

После этих слов у Малютки потемнело в глазах. Он мог бы поклясться, что гвозди в висках – справа и слева – абсолютно реальны. Дядя сдержал обещание. Боль была такая, что Эдди завизжал, но это, конечно, ничего не изменило. Собственного визга он уже не слышал. Синхронными ударами кто-то (Эдгар, кто же еще) загонял гвозди глубже и глубже, пока их острия не встретились точно в середине его черепа и его мозга – в точке ослепительной, исчерпывающей, запредельной муки, после которой даже временное ее прекращение или хотя бы ослабление – да все что угодно! – показалось бы вершиной милосердия…





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=67100913) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.