Книга - Музей шкур

Музей шкур
Сергей Носачев


Финалист литературной премии «Лицей».

Реализм. Мистический реализм. Юмористический мистический реализм.

«Музей шкур» – это сборник из романа и шести рассказов.

«Пока я только предчувствую значительность этого вечера. Что-то в нём есть такое, из-за чего я его не забуду. Но сейчас я не могу его распробовать, переварить. Нужно время. Пара месяцев или лет. Как с картиной – нужна правильная точка, чтобы увидеть её верно и полностью».

Содержит нецензурную брань.





Сергей Носачев

Музей шкур





Костёр


Невидимые пятки били в тропинку из фанерных щитов. Гул шагов грозно и безапелляционно нарастал. С каждым новым ударом звуки всё больше походили на тревожный бой индейского барабана.

– Ну вот и всё, – прошептал Костя и с тоской посмотрел на молодую луну. – Кончилось свидание.

Хотел было сразу уйти, но решил выждать. Может, повезёт и пришелец долго здесь не задержится или вообще – пройдет мимо. Грохот сменился едва слышным шорохом – незваный гость перешёл на траву, а значит, скоро проявится. Окрестности, особенно река внизу, тонули в густых тенях, но лысая макушка холма хорошо освещалась по-осеннему ярким звёздно-лунным светом. Костя вглядывался в тёмную кайму поляны. Вот от нее отделилась тень. Свет мгновенно выбелил её. Девушка. Она огляделась (Зачем? Один черт ничего не разглядеть…) и, решив, что она здесь одна, вприпрыжку двинулась к центру поляны. Гостья запрокинула голову и раскинула руки в стороны, словно на ней не было куртки, и небо не дырявили звезды. Костя улыбнулся её непосредственности, но в то же время стало немного неловко подглядывать за странными, даже интимными лунными ваннами.

– Ну, здравствуй, – тихонько проговорила девушка.

– Привет! – не удержался Костя.

Вскрик, нелепый прыжок спиной вперед, попытка развеять густую ночь внимательным взглядом.

– Извините, не хотел напугать.

Костя спрыгнул со скалы, на которой сидел, и спешно вышел на свет.

Первый страх прошёл. Девушка достала телефон и беспощадный луч фонаря ударил Косте в лицо.

– Жестоко, – он зажмурился и стал тереть глаза.

– Сами виноваты.

– Это чем же?

– Напугали меня.

– Испугались вы сами. Я просто поздоровался. Будьте добры, уберите.

Девушка продолжала светить Косте в лицо.

– А вдруг вы нападете на меня?

– Если не уберёте – точно нападу.

Костя вдруг осознал, что рисуется, сам длит эту неприятность. Он развернулся, проморгался и пошел обратно к огромному валуну.

– А фонарь всё же погасите. Раз пришли, то хоть не мешайте, – попросил он, располагаясь на скале.

Девушка переминалась в нерешительности, но всё же выключила фонарь и на поляне вновь возобновилась безмятежная ночь, ещё более тёмная в обожжённых светом глазах.

Костя разглядывал гостью из темноты своего убежища. По коротким скованным движениям девушки было понятно, что ей неловко и она колеблется – уйти или остаться.

– Зря вы там стоите. Трава уже влажная. Ноги промочите. Заболеете…

– А можно к вам?

Костя достал телефон и высветил свой пьедестал.

– Забирайтесь.

Хотелось уединения, но именно этим отчасти и привлекало одиночество – что кто-то может застать его за созерцанием бытия, увидеть в нём носителя тяжёлых дум, и восхититься. Неплохо, когда собеседник априори считает, что у тебя может быть своё, обдуманное мнение, когда ты ещё ничего и рта не успел раскрыть. Ты выше. Если человек кажется интересным – ты снисходишь, соглашаешься. Нет – с видом оскорбленным оттого, что уединение нарушено, неделикатно просишь оставить тебя, или уходишь…

Девушка была симпатичной, насколько Костя смог её рассмотреть. И голос у неё был приятный по-особому: он как будто был скомпилирован из нескольких давно знакомых голосов, очень близких, и располагал Костю помимо воли.

– Не такой холодный, как я думала.

– Да. Не гранит… и день был солнечный, – зачем-то проговорил очевидное Костя. – Меня зовут Костя.

– Карина.

– Карина, – повторил Костя.

– Да?

– Это… нет. Я просто так. Пробую имя.  Карина. Катерина и Ирина.

Карина молча отвернулась и уставилась в темноту. Косте хотелось говорить, но всё, что приходило в голову, казалось банальным и нелепым, куда менее значительным, чем прохладная монументальность и тишина ночи. Стало неуютно. Десять минут назад он смотрел на чёрное пыльное небо, глубоко в него, в космос, путешествовал по этой красоте, заныривал в фантазии и воспоминания; этот калейдоскоп так  увлекал, что Костя сидел неподвижно, не обращая внимания на затёкшие ноги и задницу. А теперь он думает только о том, уместно ли заговорить? Как понимать её молчание – может, она тоже хочет поговорить и также не решается из стеснения? страха?

Раз за разом он почти решался, но в последний момент трусил. И снова – тишина, духи Карины и её чуть слышное дыхание.

Она зашелестела курткой, заёрзала.

– Всё-таки холодновато.

Костя обернулся. Карина подпихнула под себя ладони.

– Встань. На вот, подложи.

Костя приподнялся и растянул из-под себя наст лапника.



У неё было обручальное кольцо, но он всё равно спросил.

– А ты?

– А мне замуж ориентация не позволяет.

– Не смешно.

– Ничуточки?

Карина покачала головой.

– Ну и ладно, – демонстративно вздохнул Костя и продекламировал: «Но я останусь верен себе и продолжу глупо шутить».

– Какой же ты клоун.

Костя рассмеялся.

– Потому и не женат. Не намерен прогибаться! И не стану!

– Прекрати. А то уйду.

Карина, сама испугавшись своих слов, резко замолчала. Костя напряжённо вслушивался в неё, но девушка умолкла, даже дышать стала тише; как будто в многоэтажке среди ночи разом погасли все окна, и дом растворился в беззвучном городском небе.

– Я последнее время боюсь звездного неба.

Он специально искал в голове какую-то нетривиальную мысль, и сооружал фразу-катализатор, но Карина промолчала. В этой неловкости и неудобстве Костя разом ощутил затекшие ноги и озябшую спину. Он выждал время и продолжил без её вопроса.

– Там ведь есть кто-то. Это уже не просто предположение. Выкладок много, и весьма убедительных теорий. И когда думаешь, что всё, что писал Бредбери и Стругацкие не такая уж фантастика, становится тоскливо. Оттого, что я этого не застану. Что фактически «рано или поздно» при нынешнем состоянии дел – звучит, как «не в этой жизни». С другой стороны, мечтать о новых планетах, когда свою-то нормально не посмотреть, – это ещё грустнее.

– Я замёрзла, – Костя мысленно поблагодарил её за деликатность. Монолог и впрямь вышел унылым.

Костя сдвинулся назад, смежив их спины.

– Так будет теплее, – сказал он и просительно добавил, – Не хочу уходить.

Спина Карины была удивительно горячей, и он прогнулся и расправил плечи, стараясь соприкоснуться с ней как можно шире. Интересно, его тепло она ощущает так же?

Скоро похолодало ещё сильнее. На этот раз Карина ничего не сказала, но Костя отдал ей свою куртку.

– Может, просто пойдем?

– Есть идея получше, – он спрыгнул с камня. Затёкшие ноги не слушались, и он едва не сломал лодыжку. – Разведём костёр.

– А если будут ругаться? Всё-таки, мы на территории пансионата…

– Ну… мы повинимся, раскаемся и пообещаем больше так не делать.

По поляне заплясал свет фонаря. Через пять минут Костя с видом знатока тщательно укладывал мелкие хрусткие ветки «колодцем».

– Нам бы ещё бумажку какую-то, – он обернулся на Карину. Та протянула ему салфетку носового платка.

Через минуту огонь установился и Костя стал ломать в него толстые сучья.

– Так значительно лучше, – Карина нагнулась и протянула руки к огню.

– Давно надо было. Не хотелось портить пейзаж.

Карина огляделась – огонь высветил небольшой круг поляны, но за границами круга темнота стала гуще, отменив весь остальной мир.

– Очень красиво. И тепло.

Костя сидел на корточках у самого огня. Карина сторонилась пахучего едкого дыма.

– Тебе не холодно?

– Нет. А тебе?

– Лицо и колени горят, а спина мёрзнет.

Карина подошла сзади, прижала ноги к его спине. На замёрзшую спину словно вылили ковш сильно теплой воды. По коже пробежали мурашки. Костя слегка откинулся на Каринины ноги, как на спинку кресла.

– Спасибо.

– А я вот всегда несколько раз в жизни сидела у ночного костра. Детство в городе. Никаких пионер-лагерей, походов и дач. Раз в год – на море.

Костя промолчал и снова удивился сам себе.

В его жизни были сотни ночных костров, и он мог бы часами выуживать трогательные воспоминания, выстраивая образ романтика-походника, но он молчал.



– Мне было лет пять-шесть. Родителей позвали отмечать папин выпуск из училища – не то, чтобы я помнила, они мне потом рассказали, – а меня не с кем было оставить. И мы поехали куда-то в лес. Этот старый жёлтый автобус. Мне долго ещё казалось, что он наш. Потому что там была только родительская компания.

Я мало, что помню. Едем в автобусе и бах – мы уже в лесу, ночь, костёр, песни под гитару. Всё чёрно-оранжевое. Очень яркие улыбчивые лица, громкие весёлые голоса, которые разносились на весь мир. Потому что было темно и тихо, и только мы не спали. Многие были с парами. Мужчины оборачивали жён в куртки, женщины клали головы мужьям на плечи. Тихие поцелуи в волосы и лицо. Они передавали друг другу кружки с вином. А я, помню, очень радовалась, что у меня была другая, чем у остальных кружка. Большая, алюминиевая, с паром…

– С паром?

– У меня-то чай был. Алюминиевая, горячая. Ручка была замотана бечёвкой, чтоб пальцы не жгло, но брать её всё равно приходилось через спущенные рукава. И она парила. Сейчас понятно, что все те люди – они самые обычные. Так же ссорились, обижали друг друга, разводились. Но долго всё это было иконой семейного счастья. Тайная вечеря, – Карина усмехнулась.

– Ну, сейчас никто не мешает…

– Да. Но и этого не делаю. Слишком накладно. Тащиться в лес, готовить там, потом обратно, всё перестирывать от дыма…

– А на самом деле?

Карина задумалась.

– Первый прыжок с парашютом – всегда первый. В какой-то момент просто испугалась. А если всё выйдет не очень? И тогда это «не очень» останется более сильным и ярким, и испортит то, красивое и тёплое.

– Ну, у тебя же муж…

– Муж… это ничего не меняет. Даже наоборот. От него будешь ждать чего-то, и наверняка не дождёшься. Да и не люблю нарочитость. Ведь чтобы получилось, должно хотеться в лес. А нам не хочется.

– Если бы знал, что всё так, не разводил бы…

Тут же острая коленка ткнула его между лопаток. Костя едва не рухнул в костёр. Он выудил из кучки дров несколько несколько палок и подложил их в огонь.

– Сейчас все очень свободные. Раскованные, сексуальные. Кажется, что не осталось ничего душевного. Точнее осталось, но ощущается чем-то постыдным. Проще раздеться, чем погладить по волосам и поцеловать в макушку.

– Я бы погладил и поцеловал, но сижу слишком уютно.

– Паяц.

– Отож!



Природа размеренно сопела. Невероятно длинный, мелодичный вдох, осторожно шевеливший кроны деревьев, шерсть спящих и недремлющих зверей, ласкавший чёрный глянец воды у подножия холма и камни на скалистых вершинах, ворсинки на тельце самого ничтожного насекомого и саму тьму – через всё это проходила ночь, напиваясь множеством незначительных звуков, и превращая их в совершенно особенный род тишины. Можно было не чувствовать отдельных нот, но густоту и значительность их общности не отменил бы самый закоренелый прагматик. Косте хотелось говорить с Кариной – не от переполненности чувствами и мыслями, – что-то толкало касаться её, пусть только словами, но касаться. Но тишина ночи казалась слишком плотной, как насыщенный раствор – ещё один звук и в секунду ночь кристаллизуется и рассыплется в пыль.

Редкие острые порывы ветра давали пощёчины костру, обдавая пару мимолетным жаром.

– Через пару десятков лет я вернусь сюда. Там, может, всё перевернётся с ног на голову, а здесь останется так же. Лес, пансионат, останки горнолыжного спуска. Пожилой мужчина, тяжело осваивающий холм. Подъём не больно-то крутой, да. Но у меня будут больные колени и сердце, или спина и сердце. Рядом будет восхищённо крутить головой мальчик – сын или внук. Изо всех сил он постарается удержаться от вопросов и слов. Слишком неприступно будет мое позёрское молчание. Хотя, тогда оно уже может будет просто возрастным. Здесь мы так же разведём костёр. Шерудя палкой угли, стану кряхтеть что-то вроде: «Вы разводите костры только чтобы их фотографировать…», и может быть расскажу про этот вечер.

Карина рассмеялась.

– Почему ты сейчас думаешь об этом? – спросила она через время. Костя пожал плечами.

– Потому что пока я только предчувствую значительность этого вечера. Что-то в нём есть такое, из-за чего я его не забуду. Но сейчас я не могу его распробовать, переварить. Нужно время. Пара месяцев или лет. Как с картиной – нужна правильная точка, чтобы увидеть её верно и полностью.

Дерзкий порыв ветра хлестанул по хлипкому шалашу костра, на секунду раздув угли и высветив всю поляну целиком. Пламя тут же стихло, ватные ветки кедра с лёгкостью разлетелись, и на месте кострища теперь пульсировала мутная оранжевая лужа.

– Пойду ещё хворосту наберу, – тщательно выговаривая гласные сказал Костя и ухмыльнулся своей пародии на деревенский говор.



Костёр медленно иссякал. Он хотел было набрать еще топлива, но Карина его остановила: «Скоро надо будет идти». Как ребёнка, его внезапно и остро ранила конечность этого вечера. Любой костёр обречён когда-то догореть. Он зажмурился, чтобы прочувствовать правоту Карины, унять каприз и согласиться, что нужно идти.

Угли стали черно-красными, растратив всё тепло.

Костя стал замерзать, но стоящая позади Карина, её тепло вязали руки и ноги, как постель поутру, и тот же утренний стон пульсировал в голове: «Ещё минутку». Он был благодарен девушке, что не торопит закончить этот вечер.



Он весь сосредоточился на ее ногах, греющих его спину. Чувствовал, как это тепло делит мир надвое, объясняя одновременно нечто грубое, первобытное и самое что ни на есть потаённое, хрупкое.

– Я завтра уезжаю, – он поднялся, но не повернулся к девушке. Костя смотрел сквозь деревья, где у подножия холма прятался пансионат. Одна мысль о железобетонных конструкциях, электрическом свете, городах и существовании множества людей кроме них двоих разбила изящную радужную конструкцию внутри Кости, и за секунду все внутренности посекло её летящими осколками.

– Знаешь, о чём я думаю?

– Знаю.

Костя удивлённо обернулся на девушку.

– Думаешь, будет ли в твоей жизни что-то хоть наполовину такое же романтичное, как замужняя я и этот вечер, – улыбнулась Карина.

– И?

– И мы уверены в том, что будет, – и когда Костя повернулся, уходя, добавила. – Или нет.

Они начали спускаться по холму, и он взял Карину за руку, чтобы она не оскользнулась. «Или нет» – звучало в его голове по кругу.

– Или нет.



Костя знал, что воздух напоен запахами, десятками ничтожных ароматов, создающих неповторимую общность. Но не ощущал этого. Остро захотелось узнать, какова Сибирь на вкус. Он снова пообещал себе бросить курить и тут же обречённо усмехнулся.

Наверное, давно пора бы смириться, что есть что-то недоступное. Может быть совсем рядом, и в то же время недоступно, как звёзды.

Он обошёл поляну по кругу. В тени поблескивала шершавая чуть замшелая грань скалы. В несколько затяжек он докурил сигарету и залез на камень. Темнота окружила, почти обняла. Он уставился в небо и прислушался. Где-то внизу, далеко, лениво плескалась река. Он знал это, но услышать не смог.




Честная игра


Лифт судорожно дёрнулся, готовясь распахнуть двери, и Михаил привычно натянул на растерянно-отрешённую физиономию обыденное выражение перманентного недовольства. Обыденность была связана с тем, что Михаил Афанасьевич  большую часть времени действительно был раздражён окружающим.

С порога он нахмурился ещё сильнее: в прихожей как и неделю назад валялись пакеты из-под чего-то и с чем-то. «В этом доме все вечно валяется, потому что ни у одной вещи нет своего места!» – в который раз подвёл он черту под очевидным. Он всё ждал, что этот свинарник начнёт хоть немного заботить его подругу, но Кристина была частью этого кавардака – она сама валялась среди барахла на диване перед телевизором.

– Привет, милый! – не вставая поздоровалась жена. – Ты чего суровый?

– Ничего.

Начинать разговор, который они имели уже несколько десятков раз, сегодня не хотелось. Михаил решил удовлетвориться внутренним монологом: «Негласные правила организации быта. Если ты женщина – будь добра держать жилье в  чистоте, приходя с работы, вставать за плиту, чтобы накормить мужа. Тогда всё будет в порядке. Но нет! Она слишком устала, чтобы встать с дивана и налить себе чай, зато на полуторачасовой секс или выяснение отношений до четырех утра сил всегда хватает!»

Пролистав этот небольшой список причин домашнего негодования, Михаил разделся. Он аккуратно повесил куртку на плечики, поставил ботинки в обувную полку и стал экспрессивно рыскать в её, полки, окрестностях, ища свои тапки: куда бы он их не ставил, уходя на работу, к вечеру они исчезали.

– Ой, ты тапки ищешь? Я обула. Роро сбросил кружку со стола – тут везде осколки и липко.

Михаил  обошёл кухонную столешницу. Ступать приходилось осторожно – осколки, припаянные к полу сладким чаем, всё ещё окружали стол. На несколько секунд он оторвал взгляд от пола и с укором глянул на Кристину. Она невозмутимо валялась среди подушек, пледов (во множественном числе!), шмотья и подносов с кружками (тоже во множественном числе). Михаил отметил, что во всём этом бедламе подруга смотрится органично. Одним глазом Кристина таращилась в телевизор, другим – сосредоточилась на переписке в мобильнике. Операция была сложной, поэтому от напряжения она даже закусила язык.

По этой причине его взгляд заметили не сразу. Пришлось подождать.

– Я сейчас всё уберу!.. – встрепенулась она, но с дивана не встала.

Михаил нашарил в кармане ключи. О ногу уже тёрся Роро – жирный котяра, считавший квартиру своим персональным лунапарком. Единственное место, куда он никак не мог попасть – всегда запертый кабинет Михаила.

Михаил отпнул кота, отпер дверь, вошёл в свою комнату и спешно закрылся. Только здесь он чувствовал себя как дома. Чистота и порядок. Все вещи на своих местах: книги на книжных полках, документы в столе, одежда аккуратно развешена в шкафу; даже трусы, носки и футболки лежали в трех разных ящиках. Это был уютный мир с границами и жёстким укладом.

Стоя под душем Михаил привычно перебирал раздражители, накопленные за день. Несколько дураков на дороге, непонятно как получившие права. Больше всего раздражали именно водители. Как будто правила дорожного движения – это нечто вроде Библии: можно назвать себя агностиком, и творить всё, что душе угодно…

О работе вспоминать вообще не хотелось. Ощущение, что всех там набрали по объявлениям. Марина два часа правила статью на три тысячи знаков. Это же нелепо! Она читает со скоростью второклассника и так же шевелит губами! Как может работать редактором женщина, которая делает ошибки в слове «мясной»? И она! редактирует его! тексты… При капитализме успеха добиваются самые способные – ага, как же… Нужна жёсткая система власти, нужно всех приструнить – от лезущих к врачу без очереди до чиновников с их детьми, которым закон не писан.

От обилия пара в душевой, злости и умственного напряжения, постоянного спутника носителей спасительной истины, у Михаила потемнело в глазах. Он завернул горячую воду и полил затылок холодной. Отпустило. Покачиваясь от остаточного головокружения он ещё немного постоял под холодным душем. Горячая вода расслабляет. Холодная – закаляет тело, а с ним и дух. Это истина и правило, а правила Михаил очень любил.



В постели он холодно пресёк Кристинины липкие приставания. «Не заслужила». Хотелось поскорее заснуть, но всеобщее несовершенство утыкало сознание занозами, которые разом решили загноиться. Его подрезали на дороге, лезли в лифт, не дав ему выйти, заставляли смотреть на рабочего, который клеил обои от двери к окну, когда все знают…

«Не так! Всё не так! Господи! Как тут уснуть?» Несколько раз Михаил выходил на кухню. Глотнув остывшего чая и набравшись сил на новую попытку, он возвращался в кровать и пытался заснуть.

За много лет в Михаиле скопилось огромное количество «не-так-ов». Но именно в эту ночь к ним добавился решающий десяток. И тело Михаила вдруг сработало не так.



Он очнулся от холода. Сознание вернулось раньше, чем силы открыть глаза, из-за чего открывать их стало страшно. Сперва он почувствовал запах. Очень похожий на больничный, но все же другой. Кунсткамера, хирургия?.. Не то. Он узнавал только оттенки, но пахло совершенно по-новому. И запах этот был страшен.

Михаил слышал, что лежит в просторном месте, настолько звонком, что даже полная тишина здесь звучала.

Наверное, все стены, как в туалете, покрыты глянцевым кафелем.

Он мысленно ощупал тело. Лежит на твёрдом и холодном, накрыт простыней… Это шутка?! Он открыл глаза и тут же зажмурился. Никаких шуток. Сквозь окна без штор свободно и густо лил свет луны, яснее, чем днём вырывая главные детали интерьера – сияющая стена холодильника, стол в центре комнаты и несколько раковин. Он пошевелил пальцами ног. Левую ступню щекотнула бирка.

Нужно бежать. Определённо и точно. О чём тут думать? Но он оцепенел и не мог пошевелиться. Изощрённая пытка сознания – сковать тело и транслировать на экран захлопнутых глаз жуткие картины с мертвецами. Наконец, он собрался и соскочил с каталки. Ему показалось, что этим прыжком и ограничился его путь до двери.

В коридоре стало спокойней. Он обернулся простынёй, как в бане, и пошёл искать, кому можно доложить о вопиющей ошибке помещения его, живого, в морг. Коридор с обеих сторон оканчивался закрытыми дверями. Но за правой горел свет. Из одного коридора Михаил попал в другой, такой же длинный и по-больничному постный.  Правда здесь среди ниш с дверьми была стойка дежурной медсестры. Издалека показалось, что за ней никого нет, но когда он подошёл ближе, оказалось, что дежурная просто спала, уложив голову на руки и укрыв лицо крылом иссиня-черных волос.

– Кхе-кхе… – деликатно прокашлялся Михаил, переминаясь с ноги на ногу – пол был ледяной. Медсестра продолжала спать.

– Ну, это уже… Дамочка, а ну-ка вставайте! – прикрикнул Михаил, а для верности потряс девушку за острое плечо.

Медсестра вскочила и в страхе отпрянула, едва не кувыркнувшись через стул. Из них двоих девушка больше его подходила на роль постояльца морга – бледная кожа обтягивала худощавое лицо, слишком уж подчёркивая все анатомические особенности черепа. Обильный чёрный макияж на глазах и губах усиливал эффект.

– Вы кто?

Михаил замешкался с ответом. Ситуация необычная. С чего начать?

– Эм… Я проснулся в вашем морге. Не понимаю, как попал сюда. Очевидно, меня привезли по ошибке. Я ведь живой. Вот. Я замёрз.

Девушка сурово посмотрела на Михаила.

– У нас серьёзная больница. Никаких «по ошибке» быть не может. Минуту.

Она взялась листать журнал регистрации.

– Да, вот. Видите? – она протянула разлинованную вручную амбарную книгу и ткнула в строчку №137. – Освидетельствование проводил сам Вениамин Борисович. Ошибки быть не может. Если Бублик сказал «мёртв», значит так и есть.

– Бублик?

– Вениамин Борисович Бублик, – кивнула девушка. – Очень серьёзный человек. Профессор. Светило. Так что отправляйтесь обратно в морг и не мешайте работать.

– Но позвольте! Я же живой!

– Не выдумывайте! И не кричите! Пациентов перебудите.

– Что значит, не выдумывать? А какой я, если не живой?

Девушка мечтательно закусила губу.

– Возможно, вы зомби. Снимите простыню. Ну! Снимите, снимите!

Растерянный Михаил подчинился.

– Ну да, смотрите сами.

Михаил опустил глаза и ужаснулся: на груди и животе чернели огромные полосы резов, заштопанных залихватскими широкими стежками.

– Что же это… – Михаил попятился от стойки, а когда уткнулся в стену, съехал по ней и шлёпнулся голым задом на пол.

– Ой, не волнуйтесь вы так, – девушка заметно оживилась и потеплела к нему. – Умерли. Ну, с кем не бывает? Пойдемте, я вас уложу. Не стоит вам вот так вот по коридорам разгуливать. Ещё увидит кто – заполучите себе соседа. Давайте, прикроем вас. Ну же, вставайте!

Михаил медленно переставлял ноги, то и дело повисая на медсестре, оказавшейся на удивление крепкой.

– Поверить не могу! Я работаю здесь всего неделю, а уже такое! Фантастика!

Она продолжала восхищённо вскрикивать и когда они вошли в морг. Михаил отметил, что теперь это место не нагоняло жути. И дело было не в его спутнице. Просто чего ему бояться мертвецов, раз он сам – один из них?

Медсестра увлечённо повествовала о своих тайных пристрастиях к мистике и кладбищам.

– Там так тихо и красиво… – девушка мечтательно закатила глаза. – Особенно в глубине, где в зарослях прячутся неприметные старые могилы. Однажды мы даже пробовали провести ритуал…

– Да неужели… – без интереса вставил Михаил.

– Да-да! Представляете?! Глупость страшная. А ведь верили… – рассмеялась медсестра, но тут же заострила лицо серьёзностью. Не то, чтобы я сейчас не верю. Но разве можно всерьёз рассчитывать воскресить мертвеца текстами из книги, купленной в книжном? То-то и оно…

Михаил тяжело вздохнул. Навязчивость медсестры и её неутишимая болтовня раздражали.  Сам он думал только о том, как быть с работой. Его материалы наверняка передадут другому корреспонденту, а там ведь сюжет про «Вихрь»… И без того ледяное тело покрылось острыми мурашками. Отдадут наверняка Васькиной. Она ведь ничерта не смыслит в технике, и в интервью с конструктором много пробелов… Все особенности они обсуждали за кадром. Учитывая уровень и способности Васькиной, из сюжета в лучшем случае будет понятно, что эта штуковина может ездить и стрелять. Михаил схватился за голову. Его комната… Кристина  моментально устроит там мемориал, и станет пускать туда своего ужасного кота, и всё будет в шерсти… а его вещи? Она же будет рыться в его вещах, а там столько личного… Боже! Она же будет организовывать похороны! Наверняка соберётся кодла её родственников и обязательно припрутся эти трое дегенератов – её двоюродные братья. И родители улетели. Если не успеют вернуться, некому будет отогнать от могилы стенающих и молящихся подружек ударившейся в религию бабуси… И Кристина против кремации, а значит он будет медленно гнить в компании червей… И кладбище. Он приметил местечко под раскидистой берёзкой в Шатуре, рядом с дедовской могилой. Кристина наверняка захочет закопать его поближе, чтоб в любой момент можно было приехать и поголосить над его бренным телом. С другой стороны, лучше так, чем если она поставит урну дома… Роро обязательно её расшибёт и нагадит…

– Нет! – Михаил с криком спрыгнул с каталки. Медсестра попыталась удержать его за руку, но он вывернулся. – Нет! Нельзя! Ни в коем случае. Я не могу быть мёртвым. Это слишком… – он быстро шагал по моргу туда и обратно. – Нужно сперва утрясти… Похороны, и работа. Нужно завещание. Да! Завещание. Распишу всё в завещании. Принесите бумагу!

Медсестра осторожно, с ласковой улыбкой двинулась к нему, слишком заблаговременно растопырив руки то ли для объятий, то ли для захвата.

– Ну-ну, успокойтесь. Без вас разберутся. Идите, идите ко мне.

С материнской нежностью она обняла Михаила и погладила по спине. Её руки были успокаивающе тёплыми. Михаил послушно двинулся обратно к своему предпоследнему ложу.

Медсестра придвинула стул к изголовью и стала гладить усопшего по голове, как мать, укладывающая температурящего ребёнка. Тревожность немного отступила.

– Не переживайте… Ни о чем не нужно волноваться. Всё без вас сделают.

– Вы не понимаете, – уже совсем спокойной ответил Михаил. – Они всё сделают не так.

– Ну с чего вы взяли? – медсестра облокотилась на каталку. Её лицо оказалось так близко, что дыхание неприятно жгло щеку.

– Потому что именно так они обычно и делают! Как бог на душу положит!

– Думаю, вы преувеличиваете, – медсестра чмокнула его.

– Нисколько.

– Тогда зачем окружили себя такими людьми?

– О! – усмехнулся Михаил. – Это не я… Дело ведь не в конкретных людях, понимаете? В отсутствии централизованности. Какая-то всеобъемлющая бессистемность – в воспитании, образовании, вообще во всём. Раньше было строго, всегда были правила – гласные или негласные, этикет в конце концов. Сейчас – нет. Всё, что не нарушает закон – можно. А если никто не видит, то можно и нарушать; там чуть-чуть, здесь немного… В результате – всеобщая расхлябанность, заразившая даже старшее поколение… Хаос! А завещание – непреложный алгоритм; ни шагу в сторону!

Медсестра задумчиво жевала губу, ища, что ответить. Михаил наслаждался произнесённой речью и произведенным эффектом. Но радоваться пришлось недолго.

– Знаете, странный вы.

– Это ещё почему?

– Вот, жалуетесь, что всё вокруг не так, не по правилам, а ведь сами такой же.

Михаил от удивления приподнялся на каталке.

– Да, да. Сами посудите. Вот вы умерли. Но вместо того, чтобы как должно лежать себе тихоничко до погребения, вскочили, начали требовать, спорить… И ведь кроме вас никто себя так не ведёт. А я уверена, – глаза медсестры снова заволокло романтической пеленой, – что вы здесь такой не один. Но все лежат себе тихонечко, не пискнут…

Михаил раздосадовано откинулся на каталку и подтянул простыню к подбородку.

– А ведь вы правы… – он нахмурился и закрыл глаза.

Медсестра потрясла его за плечо. Труп не реагировал.

– А всё-таки, ответственный человек! – с восхищением она поцеловала тело в лоб, вернула стул на место и пошла к выходу.

Щёлкнул выключатель, и морг снова наполнило бело-голубое свечение из окна. Девушка немного ещё постояла в дверях, глядя на Михаила, вздохнула и заперла дверь морга на ключ.




Лес



Растение – посредник между небом и землёю.

Оно истинный Прометей, похитивший огонь с неба.

Похищенный им луч солнца горит и в мерцающей

лучине, и в ослепительной искре электричества.

Луч солнца приводит в движение и чудовищный

маховик гигантской паровой машины,

и кисть художника, и перо поэта.



К.А. Тимирязев




Часть первая



Ретроспектива

Задребезжал телефон. Никишин сполз с дивана и уткнулся лицом в пол. Ковролин, в пятнах, вонял ногами и всем когда-то упавшим и пролитым на него. Было бы здорово оставшись дежурным хоть раз проснуться от бьющего в окно солнечного света и нежелания спать дальше. Но это значило бы, что ничего не случилось, а это само по себе неплохая новость. Он представил себе этот сюжет: «Спешу сообщить, что ничего не случилось». И размеренное течение улицы за спиной. Было бы забавно выдать такое в эфир. Телефон продолжал звонить. В корреспондентской он был один и кроме него трубку было снять некому.  Все современные технологии не могли сделать этот трезвон приятным. Точнее, какую мелодию не поставь, на третий раз она начнет раздражать. Странно, что с мобильными всё иначе. Никишин покатался по полу, корчась, словно в припадке, резко растянулся и несколько раз ударил затылком о пол. Последнее, видимо, окончательно привело его в чувство, он поднялся и снял трубку.

– Спал? – без особого интереса осведомилась Катя и не дожидаясь ответа затараторила. – У тебя выезд. Группа уже ждёт.

– Кто?

– Володя и Миша.

Хоть здесь повезло. Миша был одним из немногих операторов, с которым можно было без лишней нервотрёпки и длинных подробных объяснений снять что угодно и именно так, как нужно.

– Куда едем?

– Лесозёрск. Там эпидемия какая-то! Может даже помер кто! Если подснимешь – вообще шик! Постарайся, – восторженно проговорила она. Никишина передёрнуло. Чем сочнее материал, тем лучше. Аналитика осталась в прошлом. Теперь они мотаются по городам и весям в поисках историй, которые выжмут из зрителя побольше эмоций. Стало противно.

– Какая-то мутная история. Туда приехали московские врачи, всех местных отправили по домам. В общем, сам там разберёшься. Тебя ждёт главврач тамошней больницы. Он всё расскажет. Эксклюзив – все дела. Так что дуйте пулей. Контакты в выездном.

– Лесозёрск…Это же чёрт знает где!

– Ну, извини, – Катя повесила трубку.

«Оттрахать бы тебя разок хорошенько. Может, повежливее станешь».

Никишин поплёлся в туалет умываться.



Миша разулся, сунул под голову кофр со светом и проводами, и растянулся на заднем сидении. В такие моменты Никишин завидовал его месту – на переднем так не разляжешься: ремень острым краем вечно  впивается в шею, и солнце жарит как сумасшедшее. Но ездить впереди было престижнее. Это было место старшего группы. К тому же, Никишину нравилось ездить на машине – всю жизнь для него это было роскошью. У родителей едва хватало денег на то, чтобы прокормить их с сестрой – о покупке авто никто даже и не думал. А когда Никишин повзрослел, стал самостоятельным, он быстренько обзавёлся собственным безденежьем. Фактически машина была служебной, но стоило репортёрской заднице Никишина коснуться сидения, как авто становилось его собственностью, пусть только на несколько часов. Личный водитель только усиливал эффект этой уютной иллюзии. Спал в пути он редко. Каждый раз в дороге он жадно таращился в окно на быстро сменяющиеся пейзажи и виды, на бесконечное полотно асфальта, поедаемое колёсами и бампером. Поначалу он любил высунуться навстречу ветру, как теперь делают разве только собаки, но от этой привычки пришлось отказаться – гул и сквозняк будили Мишу и раздражали водителей. Но это нисколько не умаляло впечатлений от каждой, даже недлинной поездки. Пилить до Лесозёрска было порядочно. Высказанное Кате неудовольствие было необходимостью: нельзя давать понять, что работа тебе в радость, иначе будут заставлять работать больше. Так что Никишин был чертовски рад убить сутки, не меньше!, на эту поездку.

Стало жарко. Через прозрачное лобовое стекло солнце свободно проникало в салон. Ноги и живот порядочно взмокли. Ровный асфальт быстро кончился, и тихоокеанским лайнером их автомобиль закачался на волнах колеи и залатанных выбоин. Володя завёл привычную песню про всё разворовавших чиновников: «Скоро и тот, что есть снимут – на даче дорожки отсыпать. Пидарасы». Всё это приятной колыбельной бережно опускало Никишина в вязкий омут дремоты. Голова безвольно упала на натянутое гамаком полотно ремня безопасности, и Никишин заснул.



Машина остановилась. Никишин, разбитый от второго за день пробуждения, решил не открывать глаза сразу. Он изнывал от жары. Пока он спал солнце старательно выжигало его через слишком прозрачные стекла. Во время длинных поездок репортёр проклинал запрет на тонировку. Он несколько секунд осваивался в пропотевшем горячем теле, свыкался с липкой одеждой и взглядом изнутри проводил полную диагностику мякиша, в которое за часы сна превратилось тело. Изо рта определенно натекло слюны на плечо. Мочевой пузырь раздулся и готов был разорваться под давлением двух ремней – брючного и поясной части ремня безопасности. Зад, ноги, спина, шея и даже затылок – все затекло, онемело. Стоит ему сейчас двинуться, по всему телу огоньками гирлянды запляшут колкие электрические разряды. Кроме того, разрушится барьер, термический купол, накрывший его, и станет холодно. Никишин как никогда понимал сейчас детей, капризничающих со сна. Просыпаться дерьмово. Но обмочиться в машине не хотелось. Кроме того, после многочасовой сауны хотелось попить и покурить. Он нехотя открыл глаза.

– Приехали, – констатировал Володя очевидное. Подобное раздражало Никишина, но водитель деликатно дождался, пока Никишин проснется. Поэтому он промолчал.

– Дай выездной.

Никишин вылез из машины. Они стояли в асфальтированном лесном коридоре, запертом чёрными с редкими прутьями воротами и пристроенной к ним будкой пропускного пункта. Ворота были словно набраны из копьев, по центру каждой створки блестел гербовой щит – эмблема каких-то там войск. Никишин сделал гимнастику и побежал в кусты. Закончив со срочным, он спокойно закурил и заглянул в машину.

– Подъём, – безжалостно крикнул он всё ещё спящему оператору.

Деликатничать не было смысла – Миша просыпался легко и сразу. Это Никишину в нём тоже нравилось.

Выездной дожидался его на сидении. Никишин нашёл номер главврача и позвонил.

– Андрей Витальевич? Добрый день. Меня зовут Алексей. Да, верно. Стоим перед воротами. Отлично! Спасибо.

С обоих концов сквозного коридора КПП синхронно вышли боец – открывать ворота, и крупный невысокий мужчина – навстречу телевизионщикам. На Седове была жилетка; из-за неё он больше напоминал заядлого бильярдиста, чем главврача даже уездной больницы. В такую жару только строгий дресс-код может заставить нормального человека ходить не в шортах и футболке, а в брюках, рубашке, да ещё и жилете сверху. Но когда Седов подошёл ближе, Никишин понял, что дело не только в одежде – цепкий взгляд, вроде блуждающий, но сосредоточенный, слишком широко распахнутые глаза, легкая полнота, походка – во всём этом не хватало наглецы и вальяжности руководителя.

Вертикальный шпингалет ворот протяжно царапал по асфальт. Никишин вдруг разом понял, что за тема его ждёт. Внутри него что-то лопнуло и расплескало неясное ожидание тоски и чужой непонятной боли. В такие моменты он мечтал работать в программе про природу и животных, где всё вокруг – идиллия. Задвижка ворот звонко встала в свой паз. Путь был открыт.

Подошёл Седов. Они пожали руки. Никишин кивнул на машину.

– Садитесь. По пути введёте в курс дела. А то я немного не в теме, – извинился Никишин.

– Не могу, – покачал головой Седов. – Сейчас должны ещё подъехать.

Никишин разочарованно посмотрел на Седова.

– Вы же обещали нам эксклюзив.

– Мне очень жаль. Я никогда раньше не контактировал с журналистами. Позвонил на несколько каналов. Не знал, кто приедет. Подстраховаться решил. Ситуация серьёзная.

– Ясно, – Седов не выглядел виноватым. Никишина это задело. – Вы с нами потом поговорите?

– Да, конечно. Вы пока поезжайте, расставляйтесь. Я сейчас ещё одну машину встречу и подойду, – он наклонился к водителю и объяснил, куда ехать. – Ещё раз извините.

– Ничего, – ответил Никишин не поворачиваясь. – Поехали.

Никишин не любил коллективные съёмки. Среди других журналистов ему было неловко. Он был дипломированным инженером и в журналистику попал скорее случайно. У него набрался немалый опыт, и плохим репортёром назвать его было нельзя. Но в окружении многоопытных коллег Никишин чувствовал себя подделкой: моментально пропадала уверенность в себе, он терялся и не мог задать ни одного толкового вопроса.



Перед больницей толпились местные вперемежку с журналистами. Некоторых из коллег Никишин знал. На входе стояла вооружённая охрана. Из разговоров стало понятно, что к роженицам уже несколько суток никого не пускали. Женщины просто исчезали в роддоме – даже к окнам не подходили. Местных врачей отправили в бессрочные отпуска. Всё это напоминало сюжет второсортного американского фантастического боевика: странный карантин, секретные министерства, полуврачи-полувоенные захватывают власть в городе. В глухом Лесозёрске подобное выглядело театрально и неправдоподобно. Выходит, Седов и не думал устраивать им какой-то эксклюзив. Журналисты должны были устроить осаду, которая вернула бы главврачу власть.

Никишин взял несколько интервью у папаш и отправил Мишу набирать сочных кадров «митинга». Сам встал в стороне.

Кто-то из уставших от неизвестности отцов уже успел рассадить окно.

– Подснял? – подскочил к оператору Никишин.

– Нет конечно! – с удивлённой улыбкой ответил Миша.

– Обидно. Неплохо бы рассадить ещё одно. Для кадра.

Миша пожал плечами и пошёл работать дальше.

Из здания вышла женщина. Она выглядело неприятно и странно, словно человека нормального размера затолкали в пресс для утилизации автомобилей и ужали в половину. Все камеры уставились на неё.

– Это совершенно неприемлемо! Вы же взрослые люди, а окна бьёте – сказала она с напускной строгостью, словно журила школоту. На глади стеклянных дверей за её спиной полыхало оранжевым заходящее солнце, – Ситуация сложная. Вы прекрасно помните, что недавно у всех вас брались анализы. Мы преждевременно сочли их «чистыми» и решили, что ничего не случилось. Сейчас мы считаем, что первичные результаты исследований крови были непоказательны. Эта субстанция, пыльца, – она не повлияла на взрослых. Мы считаем, что ваши организмы стали своего рода инкубаторами. Фактические изменения могут проявиться у этих детей.

Толпа, спаянная из отцов и журналистов, загремела выкриками. Никишин поморщился – у происходящего была какая-то предыстория, о которой нужно будет не забыть разузнать.

– Представьтесь, – раздалось за плечом Никишина. Никишин оглянулся и узнал репортёра первого канала: бойкий, нагловатый, привыкший к чиновникам.

– Маслова Татьяна Сергеевна, Министерство здравоохранения.

– Расскажите подробнее, о каких анализах вы говорите?

– Это закрытая информация.

– Как это повлияло на контактировавших?

– Пока мы не можем подвести какой-то итог. Но – повлияло.

– Это заразно?

Седов следил за интервью Масловой с каким-то напряжённым удовлетворением. Как-будто чужой мужик порол его сына у него на глазах.

– Заразно? Нет. Скорее всего нет.

– Тогда к чему карантин, – вмешался в пресс-конференцию один из отцов.

– Карантин – мера предосторожности. Необходимая. В прошлый раз исследования были проведены халатно. На этот раз мы хотим все трижды проверить, прежде чем делать выводы и заявления. Так что отправляйтесь по домам. В течение нескольких дней мы всё выясним, и тогда вы встретитесь с женами и детьми. Не волнуйтесь!

Никишин не слушал – он зачарованно разглядывал лицо Масловой, пытаясь в нём разобраться. Правильно залегающие морщины и продуманная мимика должны были сделать её физиономию добродушной, но то ли был какой-то рассинхрон между движениями лица и словами, то ли чего-то не хватало… Было ясно – Маслова врёт.

Он встрепенулся. Нужно было хоть что-то спросить. Да, он будет выглядеть глупо, но если не спросит – покажет себя бесполезным идиотом. Хотя, кто тут на него смотрит? А шеф с него спросит…

– А если выяснится, что волноваться всё же есть о чём? – наконец собрался с духом Никишин.

Маслова поморщилась. Её оплывшее лицо зашевелилось, как закипающая манная каша, но хозяюшка тут же прикрутила внутреннюю конфорку и вернула лицу спокойную строгую доброжелательность.

– Когда выяснится, тогда и будем думать. Лишать родителей их детей я не собираюсь. Но – всё будет зависеть от результатов исследований.

– Как себя чувствуют матери?

– Почему матерей не подпускают к окнам?

Маслова вздёрнула брови.

– Вытолкайте из себя трехкилограммового человека, и я посмотрю, как вы будете подскакивать к окнам из-за каждого крикуна. А большинство наших пациенток родили двойняшек. Кроме того, из-за скоротечности беременности организм не успел перестроиться подготовиться к родам. Поэтому сейчас женщины чувствуют себя хуже, чем могли бы. Страшного в этом ничего нет. Повторюсь, это лишь результат аномальных процессов, ставших стрессом для организма. Все роженицы быстро приходят в норму. Скоро вы сами сможете в этом убедиться.

– О каких аномалиях идет речь?

Маслова кого-то искала взглядом в толпе. Никишин проследил направление и увидел Седова. На его лице читалось то же, что и у чиновницы, сосредоточенное напряжение. Он тоже видел в этом вопросе опасность.

– Очень много близнецов. Практически девяносто процентов девушек, – Маслова сделала паузу, ища способ избежать ответа. – Кроме того, срок беременности несколько короче обычного.

– Насколько? – снова выкрикнул Никишин.

– Короче. Большего сказать не могу. Вы можете узнать у родителей – они стоят рядом с вами. Правда, не уверена, что им стоит говорить об этом. Это может привлечь к их проблеме излишне много внимания.

Маслова горделиво оглянула стушевавшихся папаш, стремительно крутанулась на коротких мощных каблуках и скрылась за дверями больницы.



Интервью с Седовым и родителями мало что прояснили. Несколько месяцев назад произошла то ли какая-то авария на комбинате, то ли природный катаклизм. В Лесозёрск нагнали всевозможных комиссий, но ничего не нашли. А теперь произошло то, что произошло. На трехминутный сюжет и без этих подробностей наберется.

– Ну что, едем?

– Не знаю, – пожал плечами Никишин и растёр виски. Как со всем этим быть? Толком ничего не сняли – суета какая-то. Вопросов больше, чем ответов. Показывать такое – мало толку. Борьба за власть в Лесозёрске? Мусор. День впустую.

Они стояли на парковке перед больницей, окружённые машинами других съёмочных групп.

– Давай отпишем стендап, пока не стемнело, – вмешался в тишину Миша. – С накамерником убого будет.

Никишин вгляделся в сумеречное небо. Свет уходил. Ещё немного и они не успеют нормально отсняться.

– Да непонятно, что стендапить, – завёлся было Никишин, но тут же стих. – Щас. С мыслями соберусь.

Запищал мобильный. Звонил Костя.

– Вот щас и узнаем… Алло.

– Вы ещё там?

– Да.

– Есть что стоящее?

– Феерии никакой, но что-то выжать можно. При желании. Московские оккупировали больницу, поставили автоматчиков на входе, но всех уверяют, что банальный карантин. Вроде живенько, но что к чему толком не ясно.

Костя выдал свое коронное «бу-бу-бу» – эдакий музыкальный выдох, иллюстрировавший якобы глубокие и серьёзные размышления. Никишин живо представил себе уморительную физиономию шефа, раздувающего щёки, и широко улыбнулся.

– Ладно, сворачивайтесь.

– Да мы и собирались. Отстендапимся и поедем.

– Не надо. Материал не пойдёт.

– Как?

– Никак. Материал не пойдёт. Звонили из Минобороны. Первый даст коротенько, без подробностей. Остальным – хер.

Никишин удивился. Теперь материал казался более, чем важным. Пусть он не журналист, но правила он знал: если историю хотят замолчать – за ней нечто настолько стоящее, что просто необходимо дать её в эфир.

– Бля, Кость! Я не работаю на Минобороны. Я журналист. Если они так обосрались, значит надо давать!

– Ты меня не слышишь? Я тебе сказал – сматывай удочки. И не надо мне тут всё это. Сказано нет, значит – нет. Журналист… Журналист – это дипломированная проститутка. Запомни. То, что ты не раздеваешься, не значит, что тебя не имеют.

Ответственность. Он не был настоящим журналистом. В первый месяц работы, пытаясь понять, что можно, а чего нельзя, Никишин прочел негласный этический кодекс. Это не было законом, скорее, сводом советов по уходу за совестью. Неэтично было что-то скрывать и замалчивать. Но всегда приходилось. В поисках идеального кадра приходилось «отрезать» от картины мира лишнее. Но сделать это нужно было так, чтобы с одной стороны не показать неправду, но с другой – не показать всё. Почти как фотограф. Только фотографы – художники, а журналист – беспристрастный наблюдатель. Теоретически. Никишину стало тошно от самого себя.

– Что, зря прокатались?

– Ага. Костя… – Никишин беззвучно прошевелил губами несколько эпитетов. – Достало. Как будто мы холуи.

– Да хорош нагнетать. Расслабься. День, конечно, жалко.

Никишин прикинул, как прошёл бы день без поездки – ничего особенного. Перевалился бы с конторского дивана на домашний и спал.

– Не нагнетаю. Напрягает, что сто человек решают, что можно рассказывать, а что нельзя. Как с детьми. Мутят что-то. Знаешь – помалкивай. А не знаешь – крепче спишь.

Проблема была не в неизвестных цензорах – тут Никишин иллюзий не питал. Дело было в Косте. Шефа не тяготила необходимость подчиняться и беспрекословно выполнять; больше того – он искренне считал, что так должны поступать все. Когда в кишечнике гибнет вся микрофлора, врачи делают пациенту «подсадку кала» – буквально пичкают его чужим дерьмом. И тамошние бактерии множатся и распространяются. Вот и Костя решил сунуть в голову Никишина горсть дерьма в ожидании, что оно приживётся…

Никишин вдруг вспомнил, что именно Костя дал ему три года назад кодекс этики, и окончательно сник.

– Не знаю, по мне – пусть делают, что хотят. Деньги платят, работа есть – уже хорошо. Они там знают, как лучше. Меня не учат, как мне работать, чего я их учить буду? – водитель ткнул хмурого Никишина в плечо. – Не переживай. Завтра ещё что-нибудь снимем.

Володя завёл машину. Остальные тоже потихоньку снимались и разъезжались – видимо, до них их «Кости» тоже довели распоряжения руководства.

– Едем? – Володя стронул машину, и они покатили обратно. Никишин постарался заснуть, чтобы избавиться от ощущения отчаянного бессилия.




Часть вторая





1


В полумраке холла разглядеть в глазок лицо визитера было невозможно. Но это было и не нужно. В двухметровом широкоплечем Никишин легко узнал Старика.

– Кто? – для формы спросил Никишин, и, не дожидаясь ответа, щёлкнул замком.

– Ревизия, – на пороге стоял шеф. Его обычно аккуратная борода сейчас больше походила на растрёпанного серебряного кота, вцепившегося в лицо этого великана.

Никишин подтянул трусы и приоткрыл дверь, пропуская шефа в квартиру.

– Проходи на кухню. Штаны надену.

Одевался второпях, не включая света, из-за чего ноги никак не хотели лезть в штанины. Ситуация немного нервировала. Никишин давно усвоил: для журналиста спокойный крепкий сон – привилегия и мечта. Но Старик… Спонтанность не в его характере. Чтобы он заявился среди ночи, должно действительно «случиться». Фёдор Саныч всегда был непробиваемым: военкором прошёл несколько войн и пяток серьёзных вооруженных конфликтов. Это было уже лет двадцать назад, но боевое прошлое шефа не выпарилось до громкой строчки в резюме, вечно хмурой мины и шрама на правой ляжке. С окопных пор Старик «ловил радио» Вселенной – чувствовал её пульсации на квантовом уровне. Никто толком не понимал, как работает его внутренний сканер. Да и какая разница? Главное – в редакции практически не случалось авралов и «нужно ещё вчера». Шеф умел предугадать. Без конкретики, конечно. Обычно, просто говорил что-то вроде: «Егоров, задержись сегодня на часок-другой…» И если такое случалось – обязательно что-то происходило. У новичков от этого волосы на спине дыбом вставали. Да и сам Никишин по первости видел в шефе не меньше, чем пророка. Неужели, осечка?

Никишин справился с джинсами и, щурясь, зашёл в кухню. Старик уже поставил чайник.

– Извини, что посреди ночи.

Никишин только пожал плечами и вскользь глянул на люстру. Шеф, стоящий на его кухне, в любое время суток вызывал у него только одну мысль: «Не рассадил бы плафон…»

– Дело у меня к тебе.

Тон шефа уплотнил Никишина, как холодная вода мышцу; брови мигом сдвинулись к переносице.

– Что случилось?

Старик поймал языком растрёпанный ус и чуть пожевал.

– Материал один надо сделать.

Никишин расслабился.

– А я-то здесь причём? Я же не… – Никишин не мог подобрать слова. В газете он не писал серьёзных статей – несложные, скорее художественные, чем острые истории. – Ксюха же есть. Егоров. Мы же оба знаем, что серьёзное – это не по моей части.

Старик накрыл ладонью нижнюю половину лица и нарочито длинно прогладил бороду.

– Тут деликатно надо… Разобраться.

– Тем более! Егорова хлебом не корми – дай в чём-нибудь разобраться.

– Прекрати! – шеф пристукнул ладонью по столу и добавил уже спокойнее. – Они слишком журналисты. Слишком…

Никишин поморщился. Да, он не большой мастер слова и статьи его писать никто не учил. Но «недожурналист» – это чересчур.



– Будет тебе. Не девчонка. К тому же, это комплимент. Тут дело личное… нужно по-человечески.

– Так может, сам? Раз личное?.. – обиженно спросил Никишин. Старик холодно глянул на него.

– Мог бы сам – чего я бы среди ночи попёрся к тебе?

Шеф привалился бедром к столу и стал сосредоточенно наглаживать всклокоченную бороду.

– Спросить? – не выдержал Никишин.

Фёдор Саныч снова кольнул Никишина взглядом, но тут же усмехнулся и кивнул на чайник, мол, не по-людски на ходу серьёзные разговоры вести. Чайник послушно засвистел. Никишин завернул конфорку, рассыпал по чашкам заварку и разлил кипяток.

– Да я и не знаю ничего толком, – немного смущённо признался Старик. – Сказал, жена в тюрьме. Остальное, мол, не телефонный.

Доверие шефа льстило Никишину. Его впускали во что-то личное, туда, где за бархатной портьерой в интимном полусвете происходят масонские таинства чужой жизни. Но если пройти эту комнату и выбраться в реальность – аналитик из Никишина никакой. А уж уголовка – вообще не его тема. Старик всё это знает лучше самого Никишина. Так почему? Но шеф выглядел растерянным, пожалуй, впервые за всё время, что они были знакомы.

С Федором Александровичем его познакомила бывшая, когда Никишин ушёл с телевиденья. К тому времени работа журналиста порядком ему надоела, но ничего другого он делать не умел. Несколько месяцев он безуспешно пытался найти в себе тягу хоть к чему-то. На работу корреспондента согласился от безысходности – или так, или вспоминать будни российского инженера. Газета не была пределом мечтаний. Нет телевизионной статусности. Кто сейчас читает газеты? Старики? Сумасшедшие? Поначалу думал, перекантуется пару месяцев и уйдет обратно на телевиденье. Но прошло время, а его всё не звали. Да и редакция затянула. Здесь было спокойней – материалы он писал неострые, серые. Такие не запрещают – никаких тебе сделок с совестью. К тому же, работать со Стариком было приятно. Он был из тех людей, чьего внимания неосознанно добиваешься, а добившись – гордишься. Исключительный человек. И сейчас впервые Никишин видел, что шефу нужна помощь.

– Фёдор Саныч…

Шеф вопросительно посмотрел на Никишина, но продолжения фразы не нашлось – что тут скажешь, когда всё обдуманно (не им) и решено. Поэтому оставил имя-отчество болтаться где-то под потолком кухни, а сам кивнул.

– Куда-когда?

Шеф протянул ему блокнотный листок.

– Тут адрес и разъяснения, как и что.

«Лесозёрск». Никишин внимательно посмотрел на Старика. Дело было не в его, Никишина, особенностях. Наверняка шеф запомнил, что Никишин снимал там – он любил рассказывать эту историю, когда хотел показать себя борцом за справедливость. Или это паранойя и Старик поверяет его в личное дело, которое не готов доверить другим?

Ехать нужно было чёрт знает куда. На поезде. Но дело было даже не в этом. Появляться там снова пониженным в должности – это слишком болезненный щелчок по гордости.

– Там же режимный объект…

– Тебя пропустят. Так что допивай чай и иди собираться. До вокзала доброшу, – распорядился шеф.




2


В здании вокзала смердило мочой, как будто ей здесь регулярно мыли пол. Открытые двери и окна не помогали. Плотный дух не выветривался из помещения, а только расползался за его пределы – через турникеты к путям, видимо намереваясь заполонить собой всё. Никишин купил билет и, кривясь, заторопился к поезду.

На платформе его обдало запахом весны и горящего в топках титанов угля. Запахи расшевелили что-то в памяти. В голове мелькнули нечеткие образы – родители, летний лагерь, море. Никишин задышал жадно, словно откусывая от сочного яблока. Он попытался удержаться за воспоминания, но те как обычно ловко улизнули обратно в подсознание.

Сидячие вагоны отвартительны. Сколько не едешь, всё время пути тратишь на то, чтобы усесться более ли менее удобно, но это никогда не выходит. Повсюду телевизоры, от которых никуда не денешься. Скоро их начнут ставить в сортирах: реклама, сериалы, ток-шоу и, конечно, «информационные» программы. Он и до работы на ТВ не особо жаловал телевиденье. Оно как термоядерный синтез – могло бы использоваться для чего-то хорошего. Но плодить идиотов было проще и, в конечном итоге, удобнее. Теперь к брезгливости примешалась зависть – в каждом ведущем Никишин видел того, кем он не стал.

На этот раз повезло: вагон был пуст, квадраты экранов блестели металлическим чёрным глянцем.

«Ещё бы свет выключили…»

Никишин кое-как обустроился в своем кресле и попытался закемарить. Но как назло фантомный шеф разгуливал по его сознанию, хмурясь и теребя бороду. То и дело он бился лбом о плафон кухонной люстры. Что могло произойти, что Старик так дёргается? И с кем? О чьей жене он говорил? Семьи у него, кажется, нет. Боевой товарищ? Нужно было сразу спросить…

В газете Никишин вёл рубрику «История простого человека». «И.П.Ч.» – похоже на чих. По сути – чих и есть. Хорошо, если смутные воспоминания об очередном Петре Степановиче проживут с читателем хотя бы пару дней; обычно с последним словом статьи каждодневщина тут же выпинывала его за порог черепной коробки. Чихнул, вытер нос и забыл. Он, пожалуй, единственный, кто не может так вот «чихнуть». За одно интервью он получает смертельную дозу концентрата чужой жизни. К середине разговора начинает казаться, что гудящая голова сможет вместить в себя разве что пулю, а в неё напихивают ещё и ещё – историй, домыслов, размышлений, жалоб, хотений, мечт… Изо дня в день. Начинаешь искренне ненавидеть людей и работу, приковавшую тебя к ним.   Гораздо легче, когда герой статьи оказывается сволочью. Но такое везение – редкий случай. Покалеченные жизнью приятны, даже если резки, угрюмы и хамоваты. Как джин – сначала обжигает глотку спиртом, но через секунду чувствуешь приятное послевкусие. Всё это Никишин пытался объяснить шефу на какой-то редакционной пьянке, и теперь пытался понять, в чём здесь Старик усмотрел человечность? Сочувствие не лучше других чувств – оно растрачивается.

Он снова подумал, что не знает толком, зачем едет. А если это всё действительно связано с той историей в роддоме? Но как? Да и времени прошло порядочно. Не то, чтобы он всерьёз рассчитывал найти ответ, сидя в поезде. Но неизвестность порядочно трепала нервы и требовала информации, которой у Никишина не было. Интересно, Старик дёргается из-за своих предчувствий и неизвестности?  Или это медленно накатывающее ощущение, как чувство голода?

Никишин залихватским зевком попытался отмахнуться от роения ненужных вопросов и намекнуть сам себе, что надо бы отдохнуть. Думать не хотелось вообще – выбросить всё из головы и задремать. Тем более, что и мыслей-то не было – так, роение пустых сомнений, конвульсии сознания. Восходящее солнце стало понемногу разгонять залегшие в оврагах туманы. Вспышки света били по глазам даже сквозь закрытые веки. Он уставился в окно, где чёрно-оранжевые сосновые леса сменялись березняком или чащобой ельника, или полем, которое длилось всегда дольше леса и, несмотря на свою пустоту, казалось куда более внушительным. Иногда из ниоткуда выпрыгивали безлюдные стылые полустанки: заросшая травой бетонная площадка платформы, обветшалая будка, поеденный ржой металлический холст расписания электричек. В рыжих подтёках давно затерялись сами названия этих местечек. Да и разбираться в них было некому. Все как одна, платформы тонули в высоком дымчатом ворсе весеннего ивняка, камыша и осоки; эти заросли обычно тянулись несколько километров вдоль путей. Иногда в них проглядывались огрызки брошенных домов, их очень естественное умирание: покинутые душами остовы медленно разлагала природа. У некоторых дожди и ветер выгрызли куски стен или крыш, от других только и осталось, что кусок стены или дверь, не ведущая уже никуда.

Никишин лениво подумал о том, к кому едет. Ещё один потёртый человечек, от которого жизнь откусила чересчур, и теперь ему неможется…

Скоро однотипный пейзаж наскучил. Поезд въехал в плотный коридор пушистого ельника. Вагон погрузился в полумрак. Никишин моментально заснул.




3


Станция была несовременной – раскрашенной чёрно-белой фотографией: платформы вровень с землёй и забавный палисадник перед крохотным зданием вокзала. По одну сторону путей тянулись ангары, за ними желтели исполинские водомерки железнодорожных кранов, ещё дальше высилась стена леса. С другой стороны распласталась пустынная привокзальная площадь, млеющая под первым жарким солнцем. Отсутствие людей не удивляло.

У дальнего края площади виднелась волнистая жестянка остановки. Как сказочная избушка, остановка стояла спиной к Никишину, а лицом – к лесу. Из-за неё воровато выглядывала лупоглазая морда старого автобуса.

Никишин посмотрел вслед почти пропавшему поезду, стянул свитер и запихнул его в сумку. Озираясь на пустоту, он зашагал к автобусу. Ступал осторожно – казалось, в любой момент, как в старом вестерне, из-за угла, позвякивая шпорами,  выскочит второй ковбой; грянут часы на станции… А у Никишина и пистолетов-то нет.

В автобусе было душно и ожидаемо пусто. Водитель дремал на руле.

– Кхм…

Водила встрепенулся и диким со сна взглядом упёрся в Никишина.

– С двухчасового?

– Угу.

Никишин наскрёб мелочи и оплатил проезд. Дверь шумно и нехотя затворилась, крякнувший мотор растряс салон и они поехали. Узкая дорога петляла горным серпантином по лесной чаще, отчего казалась бесконечной. Через распахнутые форточки в салон гулко влетал прохладный радужный от запахов воздух. В нём было больше жизни, чем во всех историях «про жизнь», которые Никишин выслушал и отписал за последний год. Репортёр от удовольствия прикрыл глаза и растянулся на разогретом солнцем дерматине сидения.

На этот раз его Никишина не встречал. Он зашёл в будку КПП. В полумраке дежурки за мутной перегородкой из плексигласа белело худощавое скучающее лицо солдатика. Боец неуклюже и как-то растерянно просмотрел документы Никишина и сверился со списком заявок, состоявшим из одной фамилии.

– К Вершинину?

– Эм… да, наверное. То есть, у меня только адрес.

Солдат вернул документы и кивнул Никишину на вертушку.

– А что у вас тут произошло?

Солдат оживился. Он облокотился на стол, высунул нос из окошка дежурки и уже готов был рассказать все от и до, но в глубине помещения кто-то предостерегающе кашлянул. Боец тут же отпрянул от перегородки и уместил себя обратно в засаленное кресло.

– Проходите, не задерживайте.

От КПП стрелой тянулась дорога – главный проспект Лесозёрска. По обе его стороны сверкали классические панельные пятиэтажки, облицованные мелкой бело-голубой плиткой. Город казался до неприличия идилличным. Еще бы не полосатые трубы химкомбината, маячившие вдали непрестанными дымами… В этом безлюдье Никишин чувствовал себя большой комиссией, приглашенной на приемку свежевылепленного микрорайона.

Лесозёрск определённо ему нравился. Никишин даже расстроился, что в первый визит не удосужился толком в него вглядеться. В городе, несмотря на толпу, ты всего лишь одинокий пешеход. Люди вокруг делают это одиночество более жутким. А здесь всё наоборот. Странная и непривычная, но уютная пустынность. И воздух – обильный, сытный.

Никишин не заметил, как стал насвистывать. Вдоль дороги стояли тополя вперемежку с раскидистыми липами и простоватыми рябинами; на некоторых деревьях висели кормушки для белок, но сами зверьки не показывались. Полноценных листьев на деревьях еще не было – легкая зелёная рябь, – а дорогу уже укрывала приятная дрожащая тень.

Дойдя до перекрёстка, Никишин сверился с бумажкой. Судя по нехитрой карте, вычерченной Стариком, здесь нужно было свернуть. Нужный дом оказался в конце улицы. За ним дорога упиралась в серую полосу бетонного забора, с кудрями колючей проволоки на гребне. Ее блеск окончательно сбил с Лесозёрска идиллический глянец. Никишин попытался настроиться на предстоящие знакомство и интервью. Репортёр представил, как поднимется по лестнице и позвонит в дверь. Ему откроет некто в потёртых трениках и затрапезной байковой рубахе в клетку. Старый друг шефа. Наверняка, ровесник Старика, может – чуть старше, но совсем другой – стоптавшийся. Прокуренная дешёвыми сигаретами квартира, где даже седина хозяина пожелтела от дыма. Он явственно услышал кашляющее кряхтение и тоскливое шарканье усталых ног. И, конечно же, квартира на пятом этаже. Никишин вздохнул и зашагал по лестнице. С каждой новой ступенькой в репортёре росла неприязнь к протеже Старика.

Перед дверью квартиры он немного отдышался и смахнул с лица красноречивое выражение подневольности и нежелания быть здесь.

Дверь открыл на удивление молодой мужчина, высокий и коренастый. Взъерошенный и чуть осунувшийся, но с виду вполне бойкий. Разве что взгляд слегка тронут отчаяньем. В его внешности было нечто настолько очевидно знакомое, что Никишин не разобрал – что именно.

– Я…

– Проходите, – хозяин оставил дверь открытой.

В квартире пахло колбасой. Никишин прикрыл за собой дверь, бросил сумку на пол, разулся. Вершинин хлопотал на кухне.

– Алексей, – представился Никишин, приостановившись на пороге кухни.

– Тимур, – без лишних церемоний хозяин поставил на стол тарелку и закинул туда пару половников окрошки. – Проходи, садись.

Никишин послушно сел за стол. С одной стороны, возня с обедом заставляла его чувствовать себя неловко, и он подумал было кокетливо отказаться. С другой – очень хотелось есть.

– А где весь город? – чуть успокоив пустой желудок поинтересовался Никишин.

Тимур одёрнул штору, приглашая Никишина выглянуть в окно. Недалеко от дома Вершинина была ещё одна проходная. От нее тянулась дорога к просторному полю, окружённому лесом. Долину делила пополам черная вытянутая клякса озера. Слева от обширного водоема пространство между лесом и водой заполонили дачные домики. Берег там был весь в насечках причалов, окруженных пришвартованными лодками и катерами. Противоположный берег казался неопрятным: огромная, в несколько гектаров, проплешина, грязно-серая, бугристая из-за сотен недовыкорчеванных пней. Эта гигантская поляна кишела людьми, напоминала гигантский гниющий труп, шевелящийся тысячами насекомых. Посреди пустоши нелепым чубом возвышался перелесок, зеленевший не по сроку густой листвой. Он был своеобразным центром притяжения, сердцем происходящего – люди окружили его кольцом костров и палаток.

– И что это? – удивился Никишин.

– Сначала поешь.




4


Никишин убрал тарелку в раковину. Хозяин разлил чай, выложил на стол пачку сигарет, поставил пепельницу. Каждое движение, мимика Тимура, иголками тыкали память репортёра. Ответ оказался банальным.

– Вы не общаетесь с отцом?

– Нет, – Тимур коротко ухмыльнулся, но Никишину показалось, что на самом деле Вершинин смущён.

– И фамилии разные…

– Долгая история.

– Как и все, – Никишин понимающе кивнул.

Он наслушался этих домотканых саг выше головы. Обычно всё начиналось в далёкие времена полового созревания с пары плёвых перепалок и растягивалось на годы, за которые небрежный ответ разрастался в оскорбление всей жизни. От возможности покопаться в прошлом легендарного Старика, засосало под ложечкой. Все считали шефа чуждым обычным человеческим проявлениям вроде банальной семейной размолвки. Оказывается, нет. Заманчиво, но нужно было работать.

– Так что у вас здесь творится? – Никишин как бы невзначай выложил уже включенный диктофон на стол.

– Н-да… – Тимур хрустко почесал ногтями щетину. – В общем, не знаю, как рассказать это всё вкратце. Это не случилось внезапно…

– Как удобнее, – Никишин поёрзал на табурете, обустраиваясь перед долгим разговором.

– Случайно оказался в школе. Учитель физики, – Тимур усмехнулся. – Там я быстро женился. На коллеге – не на ребёнке. Хорошая жена – как холодное стекло окна, куда упираешься лбом, когда пьян. За окном черная пустота. Стекло жжет лицо холодом и в то же время дает опору. Не будет стекла – вывалишься к чёртовой матери в тёмную бесконечность. Моя бывшая была скорее полиэтиленом, натянутым в раме за неимением стекла.  Брак быстро распался. Больше всего расстраивало то, что остаться в школе я не мог. Работа мне нравилась, но там я бы каждый день встречал бывшую. Пришлось уволиться… – Тимур ненадолго умолк. – Семь лет назад одна знакомая обрисовала мне схему счастливого человека: трехногая табуретка – друзья, работа и семья. Когда что-то с одной из ножек не ладится, теряешь равновесие. В общем, в какой-то момент из всей табуретки от меня осталась только крышка. Работа… Я не мог понять, чем на самом деле хочу заниматься. Сложность была в том, что я многое умел. То есть, найти занятие, с которым бы я справился, было не сложно. Кем я только тогда не работал – от инженера до грузчика. Но всё одинаково обрыдло.

Тимур умолк, нащупывая продолжение.

– Практически год я просидел дома, подрабатывая репетитором. Сейчас модно любить одиночество. Все видят в этом какую-то маргинальность, исключительность. Людей стало слишком много и паузы – они действительно необходимы. Но тогда я терпеть не мог всех этих любителей «одиночества», которые понятия не имели, что значит остаться по-настоящему одному. Для них это было чем-то вроде поедания лягушек или кузнечиков в отпуске. Но когда одиночество длится месяцами – оно перестает быть таким уж романтичным. В какой-то момент я даже систематизировал его, разделил на виды. Своё я назвал «одиночеством взрослости». Друзья в юношеском понимании исчезли. Мы больше не виделись ежедневно, не встречались по каждому мало-мальски значимому поводу. У всех появись семьи. И ты либо семьянин, либо один. Кто-то, спасаясь от пустоты, окружает себя бессмысленными собутыльниками (в широком смысле). Я был один. В окружении тягостных воспоминаний.

Никишин слегка удивленно смотрел на Тимура. Он начал уж слишком издалека. Репортёр кашлянул. Тимур виновато закивал.

– В общем, я решил уехать. Практически сразу наткнулся на вакансию инженера – обещали помочь с переездом, дать служебную квартиру. Да и зарплату предлагали неплохую. Я позвонил и безо всяких резюме и собеседований меня пригласили приехать. Смеётесь?

– Не то что бы. Скорее завистливо усмехаюсь. Натаскался в своё время… Вам повезло.

– Да…

Никишин поморщился и протянул спину. Щелкнули позвонки.

– Пересядьте. Там удобнее, – Тимур кивнул на диван. Никишин послушно переместился – разговор и правда мог выйти небыстрым, а зад на табуретке уже затёк и при малейшем движении по телу разбегались волны электрических разрядов.

– Здесь я быстро оказался в рабочем водовороте. Меня моментально заселили и трудоустроили. У меня появился свой дом, собственное рабочее место, даже наставника дали. Я был захвачен новизной и забурлившей вокруг жизнью. Да и сам город… Я всё ещё был один, но перестал переживать на этот счёт – на новом месте это закономерно, а значит и не так тягостно. Я довольно быстро прикончил всю небольшую библиотеку, привезённую с собой. Так мы и познакомились с Наташей.

Тимур замолчал. Он раскрыл пачку и вставил в рот сигарету. Но закуривать на стал.

– Я тогда ничего не искал. Отчаялся или свыкся – не помню. Просто решил записаться в библиотеку. А там – Наташа. В ней была какая-то библиотечная тишина и книжная безусловность. Законченность. Сложно объяснить. Влюбился. Помню, что она всё никак не шла у меня из головы и я пытался отстраненно понять, что в ней такого: нос большой, зубы со щербинкой, чуть глубоко посаженные глаза, – Тимур усмехнулся. – Перебирал всё это, ища путь отступления. Заранее готовился к чуть пренебрежительному взгляду с сочувствующей полуулыбкой и чему-то вроде «ты, конечно, классный парень…»  Не помню, как начался наш роман. Какой-то пробел между моими сеансами скорочтения и постоянной беготней в библиотеку, и ей – в этой кухне, совершенно голой, с чашкой  руках. Даже её как-то спросил. «Ты влюбился, я ответила взаимностью».

Тимур усмехнулся и закурил.




Часть третья





1


Летом Вершинин всегда просыпался рано. Шторы в спальню выбирала жена. Они не сдерживали свет, наоборот – как линза усиливали без того яркое утреннее солнце, добавляя в его желтизну едкой зелени. Безобидный свет превращался в луч смерти, практически выжигавший из постели. Не подняться с рассветом было попросту невозможно. В последнее время пробуждение и так не приносило радости. Проснувшись, он ненадолго изо всех сил жмурился. Хотелось укутаться в уютные сны и проснуться только к вечеру, когда жидкие тени сделают мир не таким остоугольным, чуть размытым. Когда-то он слышал, что люди подолгу спят оттого, что несчастны. Ему не хотелось, чтобы Таша подумала, что он с ней несчастен.

Тимур нехотя пару раз моргнул, разгоняя веками фантазмы, туманившие взгляд. Оглянувшись, он понял, что на этот раз солнце и шторы не при чем – его разбудило отсутствие Таши.

Тимур поморщился словно от острой головной боли: тот самый день. На часах была только половина шестого, а Таша уже, пожурчав, сидела на унитазе и разглядывала тест на беременность. Он знал это наверняка. От волнения в груди неровно покалывало. Такие утра теперь стали привычным финалом их секса.

Первое время Наташа делала тест каждый день, но чем дальше, тем очевиднее становилось, что это пустая трата денег. И тесты делались всё реже. Реже же случался и секс – только в «правильные» дни, которые тоже определялись специальным тестом. Из изощрённых сражений секс превратился в сезонную битву за урожай. В пустыне. Несколько раз в месяц Тимур распахивал и сеял. Но сколько Таша не лежала вверх ногами «для лучшего усвоения» – ничего не всходило. Вряд ли закидывание ног на стену могло сильно помочь, когда работаешь на химкомбинате и получаешь молоко за вредность: здесь у большинства были точно такие же проблемы. Но что это, собственно, меняет?

За «работой» он старался не смотреть на жену – её глаза в постели больше не были хоть сколько-нибудь похотливыми, томными или даже улыбчивыми; их затягивала пелена грустной, отчаянной надежды на успех. И всё бы ничего, не завершайся процесс ожиданием вердикта от опущенной в мочу палочки. И никакого алкоголя, и тем более сигарет. Никакой мастурбации. От этого алгоритма, практичности, высушившей всю их жизнь, уже тошнило.

Не то, чтобы Тимуру не хотелось детей, нет. Ему было всё равно. Хотелось Наташи, её счастья. И своего – рядом. А ей обязательно нужен был ребёнок. Тимур не чувствовал, но понимал, что дети – закономерное развитие, продолжение – не рода – отношений. Бездетные пары своими попытками жить «для себя» нагоняют смертельную тоску. Бесполезные, бесцельные и оттого странные существа. Уныние и безысходность. Но в глубине душе Тимур их понимал. У Вершининых ещё даже и близко нет ребёнка, а вся жизнь уже вывернулась наизнанку. Что будет, если он появится?

Тимур вслушался в сосредоточенность Наташи и вместе с ней – всего туалета. Но вот тест шумно грохнул о дно корзины – даже пакет не успел прошелестеть. Значит, опять не повезло. Значит, всё сначала.

– Чёрт…

Наташа прошлёпала босыми ногами на кухню. Зашумела вода, щёлкнул усаженный в гнездо чайник, чпокнул открытый холодильник и он же грохотнул – закрыли. Зажужжал телевизор.

Наташа больше не уляжется. Нужно вставать. Но Тимур еще немного выждал: жена сейчас слишком ненавидела и его, и себя. Нужно дать ей несколько минут – нащупать жизнь через будничную суету, прочувствовать себя в ней. Тимур побродил взглядом по комнате: отставшие обои в углу, треснувшая белизна потолка, готовая осыпаться, пыльная паутина без паука. Стало спокойнее. Уют – компиляция несовершенств.

Сковорода встала на плиту – совсем спокойно, осторожно. Это было сигналом. Тимур встал, раздвинул шторы, сменив свет в комнате с зеленого на желтый и уставился в окно. Небо было слишком безоблачным для их маленькой семейной неурядицы. Это слегка злило. Но общая безмятежность, протянувшаяся до горизонта – и небо, и лес, и озеро, – невольно заражала безосновательным несгибаемым оптимизмом.

Всем телом Тимур ощутил жажду холодной воды. Он тихонько проскочил в ванную. Кафель и чугун холодили ступни, чуть подготавливая тело. Через мгновенье кожу обожгли вязкие ледяные струи.

Когда он вышел, на кухне уже ароматно парили чашки с кофе, дожидались едоков непривлекательные мюсли, сором плававшие в тарелках с молоком, и тарелка с ломтиками поджаренного бекона.

– Доброе утро, – раскрасневшийся Тимур поцеловал жену.

– Привет, – устало улыбнулась Наташа.

Обсуждать неудачу не было смысла. Всё уже давно обговорили. Если до конца года ничего не выйдет – они уедут подальше от химкомбината. Выйдет – дождутся, пока ребёнку исполнится год – и всё равно уедут.




2


Тимур вынырнул метрах в двадцати от берега. Вода здесь была ледяной даже у поверхности. Высокое солнце моментально разогрело плечи и голову. Тимур любил этот контраст, воспоминания о котором будут отзываться в теле приятными вспышками до самого вечера.

Озеро покрывали бликующие чешуйки легкой ряби. От каемки воды поднималась тёмная стена леса. Между гладями воды и неба на фоне реликтового леса Наташа была центром пейзажа. Она стояла на берегу и сушила волосы. Из-за размера и расцветки купальника девушка казалась совершенно голой. Наташа завернула полотно мокрых слипшихся волос в полотенце и загорала. Её поза была вызывающей, словно, распалённая, она отдавалась солнцу, как любовнику. Главная прелесть выходного среди недели: вокруг – ни души. Тимуру захотелось воспользоваться этим уединением. Вершинин поплыл, разбивая мощными гребками зеркальную тишину.

Внезапно по ушам ударила сирена. Тимур замер, глянул на город, где гремела тревога, потом на жену. В её позе появилась готовность, но Наташа не знала, что делать, и растерянно смотрела на мужа. Тимур снова поплыл – торопливо и шумно.

– Всё хорошо, не волнуйся, – он стал одеваться, но шорты не лезли на мокрое тело. – Я вернусь в город.

– А я? Предлагаешь мне одной здесь остаться?

– Если на комбинате что случилось, лучше тебе быть подальше.

Наташа уже готова была выдать мужу монолог жены декабриста, но её взгляд переместился куда-то за Тимура.

– Поздно…

Тимур оглянулся. Он не сразу понял, что напугало жену. Вода и лес – ничего экстраординарного. Но что-то все же было не так. Все вокруг стало чуть другим, более желтым. Сперва он списал это на солнечную пыль, вечно убивающую цвета. Секунду спустя глаза различили в воздухе какую-то мелкую взвесь.

Тимур кинулся к воде и намочил футболки. Одну кинул Наташе.

– Завяжи респиратором.

Они быстро сгребли вещи и трусцой побежали в сторону города. Сланцы то и дело загребали носами песок, тут же коркой приставший к мокрым ступням; взвесь, заполонившая воздух, налипала на тела. Тимур отирал плечи шортами. Они приближались к городу, но концентрация пыли не менялась. Получатся, химкобинат – не очаг? И как эта дрянь так быстро распространилась? – ведь ветра нет.

– Тим… – Таша, вечно вертевшая головой, снова ткнула пальцем куда-то за их спины, вверх и вдаль. Тимур оглянулся. Над лесом небо исчезло за сияющей пушистой стеной, поднимавшейся над лесом на сотни метров. Впереди и над ними в небе болтались разве что несколько белесых оборвышей. Контраст был поразительным, пугающим. Облачный фронт стоял неподвижно, но его массив клубился с какой-то мистической интенсивностью. Как бык в загоне, раздувающий ноздри и бьющий рогами по клетке, стена словно ждала команды на старт, раззадоривала себя, разминалась. Тимур прибавил шаг и потянул за собой Ташу.

Когда он оглянулся в следующий раз, белизна облачной стены померкла до грязной серости февральского сугроба, которая быстро чернела. Впереди и над ними раскинулась нетронутая безмятежная синева. Этот контраст не на шутку пугал.  Вооружённый молниями фронт несколько раз предупредительно рыкнул, сверкнул ветвистыми разрядами и двинулся на город.

Таша обожала дождь и инфернальность грозы; Тимур не любил ощущать телом мокрую одежду, а грозы попросту боялся. Он тянул – она сопротивлялась. На его стороне был вой сирены – только неизвестная опасность вернула Таше благоразумие, и они со всех ног побежали в город. Грозовой фронт со спокойной уверенностью пустился в погоню.

Дождь застиг их у самого дома. В последнем отчаянном броске тучи обдали Вершининых градом крупных капель. Как только пара скрылась в подъезде, мелкий частый дождь накрыл Лесозёрск.

Забежав в квартиру Вершинины первым делом закрыли все окна, стянули сырые вещи и полезли в ванную смывать налипшие частички. Наташу перегонки с ливнем воодушевили – она решила воспользоваться наготой, и прижалась к мужу. Тимур отстранился.

– Не сейчас. Надо позвонить на комбинат, – он торопливо выскочил из ванной, едва не подвернув поочередно обе ноги. Телефон разрывался. На экране горел значок десятка пропущенных вызовов.

– Да?

– Что «да»? Ты где? Чего трубку не снимаешь?

– Дома. Что там? Утечка?

– Не знает никто. Весь комбинат на ушах. Дуй сюда.

– Отгул же, Николай Александрович…

– Отменили все отгулы.

Тимур с досадой швырнул мобильник на диван. Аппарат отпружинил и грохнулся на пол. Наташа стояла в дверях – обнажённая, в мелкой росе, с полотенцем вокруг головы.

– Пойдёшь?

– Угу.

Тимур достал из шкафа свёрток с защитными костюмами. Один надел, второй протянул Таше: «И не спорь».



Город словно вымер – пустые улицы, затворённые окна. Тимур прошёл было к остановке, но сообразил, что во время тревоги рейсов не будет. Пришлось идти пешком.

Через забрало костюма городская пустота казалась фантастической: исследователь на постапокалиптической планете. Из памяти вынырнула картинка. Остов качели без маятника, вросшая в землю карусель и обгрызенная песочница, лавки смотрят на бугристую поляну застывшей изборождённой глины. Дома вокруг облезлые, грязные, в ржавом налёте песка и всё той же глины. Пыльные асфальтированные полотна перерастают в запёкшееся на солнце грязевое месиво и плешивые газоны. Повсюду мусор. И посреди всего этого зобатый голубь преследует голубку, выметая дорогу широким веером распяленного хвоста. Откуда это? Фильм, детство, осадок прочитанной книги? Он не помнил. Но такая картина куда больше сочеталась бы с его костюмом. Это ощущение усиливала воцарившаяся тишина, совершенно особенная. Не тягостная, какой была бы первозданная, где тебя разъедает от одиночества и желания заселить всё вокруг своими подобиями, – наполненная отзвуками незримого присутствия. Как будто вирус мгновенно убил всё живое. А что если так? Тимур приостановился. Трупы в квартирах, остановленные за своими обычными делами. Но ведь он жив. И Таша. И с завода звонили.

– Тишина! – вдруг сообразил Тимур. Сирена больше не выла. Он вгляделся в воздух. Тот был беспредельно прозрачен. Дождь прибил пыль, растворил её в лужах, а те разбежались ручьями, унося её прочь с улиц. Небо от края до края снова светилось тихой ровной синевой. Вода под ногами и сияющие каплями листья были единственным напоминанием о том, что десять минут назад здесь царила буря.

Вершинин свернул с центральной дороги и оказался перед центральной проходной химкомбината.




3


Комиссия из Москвы не заставила себя ждать. Десяток солидных дядек и тёток в дорогих костюмах, деловито водили носами, тыкали пальцами в каждый угол, периодически значительно кивали. Вокруг них суетились специалисты в белых халатах – те, кто на самом деле выясняет, изучает и разбирается. Своеобразная модель атома – флегматичное ядро и энергично носящиеся по кругу электроны, боящиеся остановиться хоть на миг, чтобы не грохнуться со своей орбиты. Что эти люди намеревались здесь найти спустя несколько дней после происшествия – мало кто понимал. Но озвучить это не решался даже директор комбината.

Вершинины наблюдали за шествием делегации по заводской лаборатории через стекло стерильного бокса. Заражёнными считались все, но Тимура с Наташей решили изолировать и осмотреть тщательнее – они дольше остальных контактировали с взвесью, которую теперь называли пыльцой.

Московские лаборанты облачились в скафандры, ощетинились иглами и кинулись заново брать образцы и анализы – то ли не доверяли лесозёрским спецам, то ли оправдывали дальнюю дорогу. Единственное, чего они не могли повторить – заборы воздуха с пыльцой. Пришлось довольствоваться теми, что сделали местные.

В бокс вошли двое в защитных скафандрах. У каждого – персональный чемоданчик для образцов. Начальство осталось по ту сторону стекла: разглядывали Вершининых, как мартышек – с безопасного расстояния. Тимур смотрел на жену. На обеих руках Таши были огромные синяки – последствия неудачно воткнутых игл.  Вершинин разогнул локоть и подставил предплечье пареньку-лаборанту. Второй рукой Тимур дотянулся до жены и погладил её по спине.

– Не переживайте. Кровь заново придётся сдавать всему комбинату, – дружески подмигнула Наташе работавшая с ней лаборантка. – Могу им даже синяков наделать.

– Не нужно, – улыбнулась Наташа. Но во всеобщей «пересдаче» супругам, за двое суток измученным и злым от лабораторно-крысиных будней, увиделась если и не вселенская справедливость, то мелкий намёк на неё.

Была в изоляции и положительная сторона. Мир перестал быть сложной логической системой причинно-следственных связей, сузился до «приятно-неприятно»; да и заняться здесь было нечем – поэтому большую часть времени, несмотря на запрет, Тимур и Наташа провели в одной постели. Первый раз за долгое время они не думали об эфемерном ребёнке; только друг о друге.

Комиссия уехала в тот же день. Ещё через неделю пришли результаты. Единственной странностью было то, что большинство женщин в Лесозёрске оказались на ранних сроках беременности.




4


– Всё нормально?

– Да, вполне. Никаких аномалий на УЗИ не видно.

При таком количестве необычных историй болезней пришлось быстро научиться справляться с мимикой – контролировать лицо проще, чем по полчаса успокаивать каждую пациентку. К тому же, жена Кузнецова тоже была беременна. Будущие мамаши никогда не отличались благоразумием. Особенно, если беременность первая и сравнить её не с чем. Все теперешние его пациентки были именно такими – нерожавшими; здесь даже тотальный самоконтроль не очень-то выручал. Но их неопытность порой была на руку врачу. Несмотря на многочисленные руководства для мам, где весь срок был расписан по граммам и сантиметрам, обмануть их было проще, чем опытных рожениц. Хотя, простота была сомнительной – слишком быстро растущие животы вызывали у самих врачей не меньшую панику.

Кузнецов стянул перчатки и протянул девушке одноразовое полотенце.

– А что, что-то беспокоит?

Наташа пожевала губу.

– Наоборот. Чувствую себя просто прекрасно. Нет токсикоза, гормональных сбоев. Ничего. Совершенно.

– Ну, – рассмеялся Кузнецов. – Тут не волноваться надо, а радоваться. Такое бывает довольно часто.

– И в очереди… мы говорили с девочками… Ни у кого нет. Разве не странно?

«Разве не странно?» – Кузнецов мысленно передразнил Ташу. «Чертовски странно! И я понятия не имею, что происходит! И токсикоз – едва ли самая серьёзная аномалия». Он представил лицо девушки, скажи он такое вслух. Пугать незнанием неопытных несушек было бы совсем неумно.

– Не переживайте. Всё хорошо. Но… – он сел за стол и заполнил пару бланков. – Сдайте анализы.

Наташа взяла протянутые бланки и поблагодарила врача.

– А он не слишком быстро растёт? – спросила Таша в дверях.

– Быстро – не медленно, – успокаивающе улыбнулся Кузнецов.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/sergey-nosachev/muzey-shkur/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.