Книга - Конец света

Конец света
Алексей Летуновский


Шесть историй про людей, которые приходят к своему концу, несмотря на конец света. Содержит нецензурную брань.





Алексей Летуновский

Конец света





Это еще не конец света


***

Это уже было четвертое за день собеседование. И четвертый за день вопрос: «Почему переехали именно сюда, а не в Москву?». Я уже устал отвечать простое и затертое: «Здесь климат лучше». Какая им, рекрутерам, разница, зачем я приехал в их город. Неужели ради этого вопроса я спасался бегством со своего ветреного до колик в почках Урала? Да и если я дал бы верный ответ, сказал бы горькую правду о том, что сбежал, поджав хвост, в поисках лучшей жизни, что не мог больше там находиться, что каждый новый день, проведенный Там, удавкой жег горло все сильнее и ярче? Я же не пришел устраиваться в госструктуру, я пришел продолжать свое существование последних лет – продолжать разносить еду пьяным людям.

Но, как и раньше днем, сейчас приятная до белизны зубов молоденькая девушка, явно младше меня, не оценила моей паузы. На ее белой рубашке не было ни единой складки. Ни один волос с ее прически не торчал. Запах ее дежурного дезодоранта учтиво гармонировал с запахом томящегося на углях мяса. Казалось, она уже свыклась с перманентной атмосферой кухни, а может и была неотъемлемой ее частью. Подсобка была обставлена скудно.

«А кем вы видите себя в нашей компании через пять лет?» – продолжала она настаивать на Аристотеле.

Как только я попытался дать себе паузу на эксбиционизм мысли, последовали новые толчки, не унимавшиеся еще с утра. Часть потолочной плитки обрушилась на кафельный пол, обнажив оголенные провода и резвящуюся в воздухе штукатурку. Я стал вспоминать, как пять лет назад бросил институт и, молодой, впервые женился. Сейчас я и имени ее уже не помнил, а тогда мы решили не устраивать пир, а, тихо расписавшись в загсе, купили друг другу в ближайшем ларьке по шаурме. Впрочем, ее вкус я так же уже запамятовал.

Последнее на сегодня собеседование кончилось, девушка обещала перезвонить, тем самым оставив во мне неприятный осадок от встречи. Я шел по улице одного из южных столичных городов, рассматривал выбитые толчками окна на фасадах разношерстных домов. Очень хотелось есть. Все оставшиеся с переезда деньги я отдал прекрасной семейной паре, двум худым бездетным людям, которые пустили меня пожить в старую квартиру, доставшуюся им от одной из скончавшихся бабушек. На душе, как и в желудке, было также пусто. «А ведь тогда в загсе нас и не спрашивали о том, кем мы видим себя через пять лет. Мы думали, что это навсегда, что это – вдвоем против целого мира».

Проснувшись с утра от того, что пыльный кухонный шкаф упал на газовую плиту, я пообещал себе, что, вернувшись с поиска работы, я сяду и буду писать. Оставалось закончить четыре длинных главы в моем первом романе, который я начинал писать еще в институте и бросил писать, женившись. После развода я все никак не мог сесть над письмом. Любая мало-мальски значимая мысль вводила меня в ступор и заставляла откладывать когда-то давно начатое. Откладывать, откладывать, откладывать… Как же хотелось есть!

В последнее время я завидовал инвалидам, получавшим гроши от государства. Я не мог понять, отчего они так стремятся к работе, к социальной адаптации. Я никогда к этому не стремился, работа меня обременяла, любой заработок я спускал на алкоголь, нигде не работал больше полугода. Может быть, такова участь работника общепита – перегорать, видя людей с изнанки, наблюдая за танцем их скупости и двуличия. Инвалиды же – они мне казались людьми свободными, не обремененными ничем, кроме своего недуга, не важно, физического ли, психического. Этот недуг представлялся мне преимуществом перед людьми здоровыми, людьми, у которых существуют зависимости, как от славы, как от богатства, как друг от друга, так и от простого словно солнечный свет никотина.

Так я и шел по простым солнечным улицам и понимал, что сегодня уже ничего не смогу написать. Настроение было на нуле и под грудиной постоянно что-то ныло. «Видимо так и проживу всю жизнь, от одного общепита к другому, от одного ненормированного рабочего дня к другому, от одного признака неврозоподобного расстройства личности к другому. А мне ведь хочется иного. Хочется писать, бесконечно, безвылазно писать!»

Мысли стал заволакивать туман. «Вот оно! Мне нужно написать о том, как мне сложно закончить роман!», но я был слишком далеко от листа бумаги. Прошли считанные минуты – я оказался в простом продуктовом магазине, ходил, опьяненный сюжетом, по торговым рядам и снова начинал понимать. «Нужно писать. Сесть и писать».

Денег не было даже на самую тонкую тетрадь, тогда я прикинулся дурачком и вынес из магазина альбом для рисования и пачку карандашей. Отсутствие опыта в кражах сказалось: за мной побежал охранник. «Был бы я инвалидом, смог бы охранник меня остановить? Нет, нет, нет. Я бы сам мог обеспечить себя и тетрадями и, тем более, пищей с помощью пенсии.»

Я бежал прочь от магазина, уверенно оторвавшись от преследования, и хохотал. Туман мысли кипел во мне и, казалось, вот-вот меня разорвет напополам от нетерпения изложить сюжет. Но и земля не медлила – произошел очередной толчок – и я кубарем покатился по потрескавшемуся тротуару. Было забавно, нет – смешно. Было очень смешно и легко, как после рвоты. Я сел на первую попавшуюся скамейку, раскрыл альбом, и… все исчезло.

Осадок гематомой заныл под ребрами, напомнил о себе и голод, все вернулось на круги своя. Я почувствовал себя немощным, почувствовал себя инвалидом. Правильно, инвалидом. «Я всегда им был. Я родился им.» Оставалось только подтвердить это. Осталось перевоплотиться.

Я побежал домой.

Взяв нож поострее и в кладовке нащупав пилу, я сжал в зубах крестовую отвертку. «Одно действие и привет, пенсия. Один рывок и привет, жизнь!». Мысленно начертив линию на бедре, я сжал в руке нож и выдохнул. «Давай, прекрати трусить. Давай же.» Я зажмурил глаза и впился что есть мочи зубами в отвертку. Нож вошел в ногу как в подтаявшее сливочное масло. Кровь кинулась вон, а в глаза побежали искры. Остановиться означало проиграть. За окном последовали новые толчки. Деревья поспешили избавиться от свежей весенней листвы, небо разразилось пополам, а рукоятка ножа ринулась вниз и еще раз вверх.

Залив обрубок перекисью водорода и замотав его футболкой, я закинул ногу в газовую печку и выставил температуру 180 градусов. Подкрепиться не мешало бы. Затем я сел за стол и стал наблюдать как солнечные зайчики резвятся в луже моей крови, но наблюдениям вскоре пришел конец. Зазвонил телефон, я ответил.

«Здравствуйте, мы одобрили вашу кандидатуру. Когда вы сможете выйти на стажировку?»

***

К вечеру толчки приостановились, дав покой солнечному не по погоде городу. Гоша вышел на перекур, он стоял у подъезда и смотрел на выкорченные неведомой силой деревья. «Сегодня надо выпить», – думал он. «Возьму себе пару литров ирландского», – продолжал Гоша. Из подсобки вышли две кассирши.

– Гоша, ты же поможешь мне с консервами? – спросила первая. Они слишком тяжелые для меня.

– Помогу.

– Конечно, тебе ж еще рожать, – ухмыльнулась другая.

Они затянулись и почти синхронно уткнулись листать социальные сети в своих телефонах. Гоша выбросил окурок и зашел внутрь.

Подсобка продуктового ломилась от неразобранного товара в паллетах. Гоша заглянул в пресс для картона: полный, нужно менять. Он вытянул две веревки, которые обхватывали спрессованный картон, закрыл дверцу пресса, перевел его на ручной режим и нажал кнопку «вниз». Машина с жадным треском подчинилась и вскоре остановилась, наевшись. Тогда Гоша схватил веревки вместе с нижним уже завязанным ранее узлом и связал картон с двух сторон. Затем он нажал кнопку «вверх» и пресс издал громкий хлопок. Гоша открыл дверцу и вытащил получившийся куб с помощью тележки с острыми клыками. Он вынес куб на улицу и посмотрел на часы.

«Еще четыре часа», – выдохнул он. «Еще четыре часа».




Дядя Миша весной





Глава 1


«Вот и все. Это конец. Конец всего света», – думал Гоша. На вырученные от продажи телефона рубли он купил водку, бутылку «Байкала» и овощные роллы.

Весна все больше скучала по непривычно редкому солнцу. Пройдя сквер, Гоша спустился к реке. Остановившись за редью кустов, он перелил водку в бутылку с газированной водой и поспешно отсчитал пять глотков. За грудиной потеплело, Гоша сел на успевшую оттаять черную землю и стал тупо всматриваться в течение воды. Река была мелкой, сквозь гладь то и дело сверкали осколки стекла, железа и костей, в каких-то местах торчали резиновые покрышки и грязные нерасторопные льдины.

Разглядывать особо было нечего, поэтому Гоша снова погрузился в кислые мысли. «Теперь я уже не смогу ей позвонить», – думал он. «Прощай». – Прощай, Анастасия! – громко сказал он вслух и раскрыл коробку с роллами. Вкус авокадо и сливочного сыра напомнил ему о еще недавнем, еще не безработном, времени. Времени, в котором он мог позволить заказать на дом доставку еды, рассеться в трусах на диване и кормить возлюбленную тем, чем она захочет.

Просидел Гоша недолго. Как только кончилась водка, он поднялся и, даже не попрощавшись с местом пребывания, тоскливо поковылял к родительскому дому. На обратном пути он взял себе полторашку пива.

Глупо было ложиться сразу, не отдышавшись. Гоша стал захлебываться и поспешил к туалету, но не успел добежать до унитаза и опорожнился на кафельный пол. «Беда», – подумал он и упал в лужу своего свободного дня.

Сразу заснув, он не услышал, как в квартиру вошли. Мама была не одна. Маленький коренастый мужчина с залысиной, в дешевой куртке и таким же взглядом, стал разуваться у всех на виду.

– Гоша, ты дома? – сказала мама, но не услышала ничего в ответ.

А когда она обнаружила сына в луже, сразу же позвала на помощь мужчину, с которым пришла. Тот, будто не надо было ему ничего объяснять, поднял парня с пола и аккуратно положил его в ванну, затем включил холодный душ и живенько парня сполоснул.

– Вот и познакомились, – ничего другого мама сказать не смогла.




Глава 2


Его звали Михаилом. Авторитетов он не признавал, поскольку был себе на уме. Работал он так же, на себя. Слесарем.

Еще будучи юным, еще учась в ветеринарном институте ремеслу слесаря, он получил от почившего отца два участка на юге области. На одном поселил свою мать, в старый ветхий домик, там же посадил две яблони. На другом решил строить свой дом. За год он отсроил первый этаж и гаражи с подвалом. Подготовил каркас для второго этажа и завел овчарку, немца по кличке «Владлен».

Годы шли, а второй этаж так и стоял недостроенным. В город он почти не ездил, предпочитая работать в селе. Однажды в интернете он познакомился с красивой одинокой женщиной сорока лет. Предложил ей жить на свежем воздухе и вести свое хозяйство. Она согласилась, то ли от выпавшей майским снегом удачи, то ли от безысходных обстоятельств тяжелого одиночества.

Вскоре она познакомила Михаила со своим сыном, Гошей, парнем восемнадцати лет. Хоть знакомство получилось не ахти какое, Михаила это не расстроило, наоборот, он увидел перспективу непаханного поля в этом молодом человеке, рано вступившего не на ту дорогу. Поэтому Михаил решил поступать по мужски. Убедительно и твердо в глазах будущей жены.

Годы продолжали идти, и мама Гоши уже забывала присылать смс со словами: «Поздравь дядю Мишу с днем рождения». Михаил же пытался вырвать Гошу из его среды обитания, то и дело он звал парня подзаработать, старался научить его слесарному мастерству и не понимал, почему парню это не интересно.

В один из таких дней он увез Гошу в соседнее село чинить канализацию в школе после очередного землетрясения. Работа получалась медленной. Неучастие Гоши резко бросалось в глаза. Михаилу приходилось почти в одиночку сваривать прорванные трубы и лазать по подвалу по пояс в воде. Тем не менее, получилось и получилось, иного не скроешь. Михаил отвез Гошу в свой недостроенный дом, а сам вышел купить к ужину хлеба. Гоше эта идея не понравилась. Весна все еще набирала обороты, и потому в доме было неприветливо холодно. Он сидел в темноте и слушал, как хозяйский немец лает на прохожих.

«Если бы не мама, в жизни бы с ним никуда не поехал», – думал он. «Да ладно тебе, заплатит и тогда можно выпить по хорошему», – думал он вслед. Мама почти слезно заставляла принимать участие в таких подработках Гошу. «Мы же одна семья», – твердила она и не могла успокоиться. Но Гоша мало чего хотел от жизни. К двадцати годам он успел во многом разочароваться, но самое большое разочарование – разочарование в себе – ждало его совсем скоро.

От скуки он стал исследовать кухонные шкафы и чисто случайно нашел в одном таком бутылку водки. Он налил себе стакан, так чтобы разница в уровне водки в бутылке была незаметна, и выпил. Не полегчало. Тогда он выпил еще, и еще. Когда водка кончилась, он помыл стакан и налил в бутылку воды из-под крана. В животе что-то непрерывно ныло. Гоша лег на кухонную кушетку и стал смотреть в потрескавшийся потолок. Он уже не замечал лай пса и редкие женские крики, раздававшиеся вдали.

На ужин Михаил приготовил жареной картошки. Настроение его было лучше, чем никогда. С работы из города вернулась жена, Гошу они разбудили и сели за стол. Еще один тяжелый день подошел к концу, и Михаил по такому поводу решил выпить. Достав припасенную водку, он налил себе в рюмку и чуть не поперхнулся.

– Вода!

– Что случилось? – спросила неспокойная жена.

– Это вода! – он выпил еще. – Точно говорю. Гоша, ты?

– А что я? – попытался сыграть в дурачка Гоша.

– Ты что делаешь? – разозлился Михаил.

Он встал и схватил Гошу за шкирку. – Дыхни. Гоша выдохнул. Все осознав, Михаил дал Гоше затрещину. -Прекратите! – закричала жена.

А где-то по соседству прогремел взрыв.




Глава 3


Мама Гоши часто плакала. Она не могла понять, отчего ее сын ни к чему не стремится. Он бросил институт, редко работал то грузчиком, то дворником, все свои силы он использовал в пьянстве и самобичеваниях. «Что я сделала не так?» – думала она. «В чем я виновата?»

Наступила очередная весна. Землю трясло все меньше, а Солнце решило играть забавы. Бывало, оно совсем не всходило, и пол страны жило в полярную ночь.

Гоша же уехал в Петербург. «Раз в жизни каждый из нас должен попробовать себя в Петербурге!» – сказал он на прощанье. Мама стала плакать чаще.

«Я съезжу к нему» – предложил Михаил. «Посмотрю, как он там живет».

Это предложение пришлось ей по душе. Она и сама бы съездила к сыну, но работа в городе не отпускала ее так далеко. А муж был относительно свободен. Гоша хоть и был оповещен о приезде, но не пришел встречать Михаила на вокзал. Поэтому ему пришлось искать адрес самостоятельно. Метро было затоплено, и Михаил добрался до Гоши на нескольких автобусах.

Гоша жил один. Кончив ночную смену, он запасся пивом, и встретил Михаила у подъезда своего личного Девяткино. «Почему не пришел на вокзал?» – спросил тот Гошу, но Гоша насупился и раскупорил одну из бутылок.

«Снова пьешь, пожалел бы мать свою» -сказал Михаил. Гошу затрясло»А что вас не устраивает? Вечно вас что-то не устраивает. Вот, живу. Живу хреново, но живу. Вы вообще зачем приехали?» – огрызался Гоша. Он закрыл глаза и был готов вот-вот взорваться.

Михаил решил не обострять общение и ушел гулять по городу, в котором ни разу не был. Из-за вышедшей из берегов Невы исторический центр был затоплен. Основная часть жителей уехала либо на окраины, либо в Москву. А вот русской Венеции не получилось – из-за кислотности воды дома стали тупо обваливаться. Михаил прошелся по широким современным проспектам, напоминавшем ему о любом другом городе, в котором ему приходилось бывать. Посидел на лавочках, покушал бутербродов в одной столовой. А к вечеру сел на обратный поезд.

«У него все хорошо» – сказал он жене.




Глава 4


В Петербурге Гоша продержался недолго. Следующей весной он вернулся и на любые вопросы о городе он отвечал: «Не получилось».

За пару недель он пропил всю свою последнюю зарплату и, устав от суеты и утренних собутыльников, попросился пожить в селе, в домик, в котором когда-то жила мать Михаила.

Михаил не был рад этой новости, но мама Гоши настояла на том, чтобы сын был рядом, поэтому Михаил согласился на условие: «Если не будет пить, пускай живет».Он уже потерял надежду научить слесарному делу своего пасынка, однако просто жить, вести хозяйство, содержать кроликов в сарае, он все еще мог. Каждый день Михаил встречал Гошу в плохом настроении и указывал ему на недостатки. Ему не нравилось, что парень не колет дрова, не кормит кроликов и даже унитаз не может почистить от желчных следов. Гоша, казалось, был постоянно опустошен, был не устроен своим положением и месту быта в своем положении.

Один раз Михаил пришел навестить Гошу с женой. Он настоял, чтобы Гоша сходил отслужить. «Двадцать шесть – еще можно успеть.» – сказал он жене. Маме Гоши этот вариант понравился. «Армия бы воспитала сына и дала ему уверенность в ближайшем будущем» – думала она. Гоша же просто расхохотался, услышав предложение об армии, он назвал родителей идиотами и уткнулся в книгу, сделав вид, что никого не замечает.

«Зря ты так. А вот мне служба во многом помогла», – начал Михаил. «Ты, должно быть, думаешь, что мы тут с мамой тебе жить не даем. Так вот – это еще куда ни шло. В мои годы бывало разное». И Михаил стал рассказывать о разном.

«Помню, как нас с приятелем чуть не расстреляли.» – продолжал Михаил. «Было дело весной, под конец первого года службы. Нам, как стройбату, дали задание повесить в новой казарме патроны и вкрутить в них лампочки. Плевое дело, казалось бы, а вот одной лампочки мы и не досчитались. То ли разбил кто, то ли… Короче, прапорщик наш был всегда на серьезных щах и за любую малость давал почти невыполнимые наряды. А одной лампочки не оказалось. Ну и мы с приятелем, как самые смышленые, решили где-нибудь ее скрутить. Темнело. Мы выбрались к одной из соседних казарм, но там было много глаз, поэтому мы пошли дальше. Вдруг видим, висит одинокая супротив какого-то склада. Мы, естественно, поторопились, я подставил спину и мой приятель, забравшись, начал лампочку выкручивать. И тут, не успев закончить, слышим треск затвора и крик «Стоять!». Приятель упал с меня, да и я на ногах не удержался. Говорим: «Мы не мы, нас попросили», но человек с автоматом не послушал и дал очередь по нашим ногам. Не зацепило. – Вкручивайте лампочку обратно, – сказал он. – Чуть не пристрелил вас, идиоты. Вот уж где нам было «хреново», Гоша. А ты говоришь, тебе хреново».

Гоша снова расхохотался и ответил: « И это все? Единственная история за 50 лет твоей жизни и та из армии?

Михаил быстро вспылил, он взял Гошу за грудки стал его трясти. Мама еле как разняла их.

«Сходил бы ты в армию, сынок» – повторила она. «Сходил бы».




Глава 5


К середине весны снова начались подземные толчки. Центр города не был похож на себя раннего. Городские службы не успевали убирать поломанные деревья и столбы, вставлять в здания окна, засыпать щебнем трещины на улицах. Работу Гоша нашел быстро. В очередной раз он стал грузчиком продовольственного магазина. Каждое утро он ездил из села, и каждый вечер возвращался. Так прошел месяц, работа его не напрягала, как и он не напрягал ее. Работал он медленно, часто выходил на перекур.

Получив первую зарплату, он взял выходной, и напился пивом, смотря по телевизору сериал про ресторан. Напился он сильно и не заметил, как в дом вошел дядя Миша.

Михаил застал парня сладко спящего в кресле. Он понял. «Теперь пусть катится во все стороны» – понял он. Достав свой телефон, он стал снимать смешную позу заснувшего Гоши, стал говорить на камеру: «Вот он, разлегся. Гоша, ты кроликов покормил? Покормил кроликов, Гоша?»

«Покажу мужикам, посмеются» – заливался Михаил краской. «Такого дебила не грех и в интернет залить» – продолжал он и не заметил новых подземных толчков.

Зато старый домик, в котором Гоша жил последнее время, эти толчки заметил. Стены треснули, и ветхая крыша рухнула на двоих непривлекательных мужчин разом.




Прощание


***

Видимо, когда начались неполадки с погодой, с моей памятью тоже начались эти, позвольте, неполадки. Будто одним моментом я помню сухие интернет-статьи с картинками разрушенных африканских деревень, будто другим моментом – свое бесстыдство ушедших дней, которое, возможно, и началось вместе с бесконечными катаклизмами. Где-то обрушилось цунами, где-то – ряды землетрясений, где-то начали господствовать полярные дни и ночи, будто ось земли заржавела. Может, она заржавела как раз из-за бесстыдников таких как я?

Ошарашенные природой, мускулиные правители мира закончили все войны, наша страна стала готовиться к очередным президентским выборам. Впрочем, в этом рассказе я не хочу говорить ни про то, ни про другое.

Память бесстыдств и, конечно, пьянств, память, которой я никогда не отличался, дамокловым мечом висела над темечком и каждый раз, когда я повторял пройденное, как параграфы учебника, темечко чувствовало неприятный холодок. Забавно, из лекций по литературе в институте я унес всего два фразеологизма – дамоклов меч и секрет Полишинеля – так, что теперь я повторяю их во всех своих рассказах, хоть и не до конца зная их значение. Еще память горчичником возвращает меня к моменту моего прощания с Уралом, моменту, растянувшемуся на целые сутки.

Был февраль. До отъезда оставалось достаточно времени, и на душе скреблась тоска. Тоска по тому дому, в котором меня уже не будет, тоска по людям, с которыми был в хороших отношениях, тоска по женитьбе, именно по женитьбе, не по жене, сколько смог, столько выплакал к тому моменту. Напротив, я не хотел поддаваться ей, не хотел особо никого видеть, поскольку знал, что тоска только подпитается упускаемым и уже упущенным, и будет не просто скребстись, будет кусать и рвать. Но увидеться с кем-то надо было. Надо было хотя бы кому-то оставить новость о том, что я уезжаю.

Поэтому я увиделся с Машей. Прекрасной школьницей Машей. Это была наша первая и, как окажется далее, последняя встреча. Нас познакомили на институтском актерском спектакле, тогда мы вчетвером, еще актер Никита и его подруга-школьница Ника, сидели в макдональдсе и пили чай. Видать, я очень запомнился Маше.

Она была малопривлекательной – длинные белые косички, зеленые глаза, большие зубы. Я смотрел на ее молодость и понимал, какой мудрой она станет женщиной, черты лица огрубеют и станут серьезней, выпрямится осанка, глаза спрячутся в мешки, прическа станет не такой девчачьей, станет короче, проще. Она стала писать мне назойливые личные сообщения, и дошло до того, что мы ехали в трамвае в заводской район моей молодости, и я слушал ее рассказы про маму и отчима, про школьный КВН, про любимых собак. Мы гуляли по местам моего детства, я ей показывал школу, в которой учился, дворы, в которых месил грязь, играя в футбол, гаражи, с которых прыгал. Все стояло на своих местах, этой постоянностью и пробирало до дрожи. Я спросил, не замерзла ли она. Она, стесняясь, пожала плечами и взяла меня за руку, наивно и глупо. Мы зашли в маленький ТЦ. Ретируясь в туалет, я залпом опустошил шкалик уфимского бальзама и прополоскал рот. Я решил почитать Маше стихи. Стихи, написанные в юности, здесь, в этом заводском районе, в котором даже в морозную взвесь нечего было вдыхать, кроме улыбок друг друга. Стихи, которые не были посвящены ни району, ни городу, ни стране; стихи, посвященные простому кому-то, не человеку, нет, поймите правильно, стихи, посвященные образу. И как сейчас Маша представляется мне образом, так и тогда я читал ей стихи, немного окосевший, стихи, написанные образу. Сам?

Сам тоже был образом. Высоким, темным, с нелепой физиономией, вылепленной из глины. Читал Маше стихи. Маше понравилось, мы недолго походили по ТЦ, померили шмотки, которые никогда бы и не надели, да разъехались. Маша домой, к маме, отчиму, собакам и КВНу. Я – в центр.

***

С Леней мы не были особо дружны, даже не были дружны совсем, лишь пересекались пару раз на институтских пьянках, что-то говорили друг другу, вместе ходили ночами за добавкой, да читали стихи на всего одном поэтическом вечере. Тем не менее, мое предложение встретиться он счел удачным и, пока мы шли от остановки до институтской общаги, нам удалось избежать неловкого молчания.

– Вчера сорвал джек-пот, – говорил Леня. – Угадай, какую водку мне принесли сослуживцы.

– Даже представить не могу.

– Винокур.

– Винокур?

– Да, Винокур. Впрочем, сейчас все увидишь.

Мы дошли до общаги и, по воле лестницы, оказались в Лениной комнате, а правда оказалась на его стороне. С этикетки водки действительно смотрел довольный Винокур. На закуску у Лени нашлись почти завядшие яблоки. Мы сидели, пили, разговаривали как в последний раз, не зная, что этот раз и будет последним. Водка оказалась на удивление приятной, хотя возможно это было связано с моим ранним опохмелом.

– Куда едешь? – спросил меня Леня.

– На юг. Решил все-таки на юг.

– Были другие варианты?

– Думал, уеду либо в деревню, где буду тихо писать, либо к морю. Море оказалось привлекательней.

– Э, друг, в деревне можно было кончить как Горчев. Так что правильно выбрал.

– Ну, Горчев бы из меня не вышел, но спасибо.

Мы говорили о книгах, бывших женах и о спектакле, который готовил Леня.

– Один мужик обратился с собственноручно написанным материалом. Говорит, написал историю своей жизни. В трех актах. И, угадай, что на первом плане? Правильно – любовная линия из детства, – делился он.

– Да уж. Мы все пишем и пишем, а получается все одно и об одном.

– Это правда.

Закончив со вторым за день Винокуром, Леня достал пластинку «Умки и броневичка» и запустил проигрыватель. В воздухе запахло мокрым табаком. Леня, быстро охмелевший, заснул на второй песне, и я потихоньку вышел.

Сейчас он стал известным московским режиссером, поставил модный спектакль «Конец света», а я… не знаю, что я. Ни Горчевым не стал, ни кем бы то ни было еще.

***

Тоска заметила мои передвижения и, недолго думая, выдала новый трюк. Мне стало казаться, что я вижусь не с теми и не так, как надо. А как надо, охмелевший разум не смог сложить в цельное предложение.

Я прошелся по общаге и вспомнил, как хотел встретиться со своим старым приятелем, Ивановым, с которым учился в одной студенческой группе. Он тоже хотел встретиться, звал меня к себе, но я никак не позволял себе этому свершиться. Что я могу сказать об Иванове? Ничего хорошего, ровно как и ничего плохого. Он был одним из тех, кто смеялся над моими шутливыми рассказами на уроках драматургии. Я же был одним из тех, кому нравилась музыка, которую он писал. Сейчас он стал большим диджеем, а раньше был простым тусовщиком, и пытался написать сценарий к своему первому фильму.

– Так в будущем будет заведено, – говорил он. – Встречать станут не по одежде, а по первому снятому фильму.

– О чем же ты хочешь снять?

– О… Иисусе. Хочу экранизировать Тайную вечерю, понимаешь?

– Не совсем.

– Представь. Темные катакомбы, приглушенный свет, легкий волнующий бит, все танцуют, льется вино, но только одному наплевать на творящийся праздник. Он думает… вот только о чем он думает я никак не могу придумать.

Он жил в другом крыле общаги. Его комната была похожа на гарлемские трущобы – одежда, непонятно откуда снятые дорожные знаки, темнота и музыка, музыка и темнота. Но, пробыл я у него недолго. С высоты, а, точнее, из глубины своего опыта, я как мог подсказал ему о сценарных связках и склейках, и мы распрощались.

– Приходи завтра, может чего еще придумается, – предложил он.

– Я уезжаю. Насовсем.

– А, ну, тогда бывай.

Мы обнялись, он был мягким, от него приятно пахло чем-то кальянным. Он ушел писать, фантазировать, слушать, смотреть. Я ушел трезветь, или, возможно продолжать пить. Нет, определенно продолжать пить. Я уже говорил, что в основном и в общем – моя память – это сосредоточение моих загулов, часто – стыдных, редко – теплых и душевно приятных.

Я шел по морозному февральскому вечеру, пил уфимский бальзам и думал, думал, думал. Думал о тех, с кем виделся, о тех, с кем хотел увидеться, о тех, с кем не увижусь больше никогда, а если и увижусь – буду не тем и не таким, да и они будут другими, более думающими, более грустными, что ли. Время идет, как шло и ранее, а мы смотрим друг на друга и не говорим о том, что в общем знаем. В воздухе постоянно витает секрет Полишинеля, но мы предпочитаем молчать о нем, предпочитаем молчать о совместно прожитой памяти.

***

Поэтому я не захотел ждать утра и трезвого стыда за что-то невольно сказанное вслух. Я вышел на трассу и стал ловить машину, но на призыв моего темного образа никто не останавливался. «Надо было хотя бы купить светоотражающие наклейки», – слышалось из потемок разума. Со стороны невидимой тоски. Я выпил еще, допил бальзам до конца, хороший, уфимский бальзам, лег в сугроб и сжался в свою куртку изо всех сил, как в последний раз в жизни.

Что меня ждало на юге? Поиск жилья, работы, поиск счастья, поиск места для быта, для досуга, поиск вдохновения, поиск письма, поиск языка, поиск, поиск, поиск.

«Попрощались, прощание, прощайте» – не унималась тоска. Я посмотрел на темное, забитое выхлопами уральское небо и, как бы невзначай, заплакал. Плакал я недолго. Потом встал, отряхнулся, и на первой же попутке уехал на юг.




Настя


***

Трамваи резко остановились. Во всем городе выключился свет. Остановились и рабочие, укладывавшие асфальт, но не из-за электричества. Просто так. На перекур.

Двор уже был заасфальтирован, но одно место оставалось не тронутым. Из под ярко черного огнедышащего асфальта виднелось …ТЯ …ТИ.

Насте с утра не везло. Она проспала и прокляла свое вечернее решение помыть голову утром. Зачесав свои белокурые волосы сухим шампунем, она под стать солнцу за окном оделась в белый короткий топ и джинсы.

Насколько помню, Настя всегда была щуплой и хрупкой девушкой, с прямой спиной и маленькой грудью. Она работала официанткой в сети поп-ресторанов города, однажды даже была моей коллегой, говорила она коротко и по делу. Находясь рядом, она всегда оставляла мне милую улыбку, казавшуюся довольно искренней. Подавая блюда, она закладывала одну руку за спину, мягко говорила «пожалуйста», «приятного аппетита». Мне она нравилась, хотелось видеть ее чаще, не в ресторане, на легкой прогулке, хотелось дышать вместе с ней одним воздухом и говорить о чем-то более важном, чем о составе европейских блюд.

В то утро из-за электричества она не попала в метро и ехала в битком набитой маршрутке в ресторан, где работала уже второй год. Чтобы отвлечься от созерцания пустых почти безжизненных пассажиров, она смотрела видео-расследование о коррупции на своем смартфоне.

Рассказчик призывал выходить на улицы, называл конкретные даты митингов. Даты находились как раз с датой выборов, и Настя, возбужденная интересом, прикидывала в уме, когда сможет выйти на митинг.

Выходных у нее было мало, но ей так хотелось поддержать протест, что аж щекотало в груди и наблюдалась слабость в коленях.

Опоздание не сыграло большой роли. В ресторане не было света. Весь персонал сидел на диванчиках и играл в мафию. Настя спросила у единственной дружной ей официантки – Тани, пойдет ли та на митинг.

– Какой митинг? – ответила Таня.

– Митинг против коррупции власти.

– Ничего о нем не слышала.

Тогда Настя показала видео, на что Таня фыркнула. – П. сам во всем разберется. Ты за кого будешь голосовать?

– Против всех, – ответила Настя.

– А я за П., кто если не он. Нет альтернатив.

– Альтернатива есть всегда.

– Здесь ты не права.

Но Настя и не хотела быть правой. Посмотрев график работы, она расстроилась – на даты митингов стояли ее смены. Она попросила Таню подменить ее, но Таня отказала: – Зачем тебе это? Все равно ничего не изменится.

Свет включился и день прошел в скучном рабочем режиме. Настя заработала полторы тысячи чаевых и перед сном выпила бутылку вина.

Перед датой одного из митингов был свободный день и, застирав рабочие рубашки, Настя направилась в ресторан переговорить с менеджером. – Мне нужен выходной, – сказала она Максиму, невысокому парню с постоянным отрешенным лицом, украшенным очками в черном, он был моложе ее. – Что случилось? – спросил он. И Настя не смогла ничего ответить, кроме: – У меня умерла бабушка.

Казалось бы, сказав правду, ее никто б не осудил, но Настя чувствовала неловкость за свой политический настрой, выделявшийся из нейтрального настроя коллег. Максим отпустил ее на два дня. Насте казалось, что ему всегда было пофиг на своих коллег. Он работал в ресторане только по знакомству с нерусским директором, часто пропадал, не брал трубку. Много гулял с официантками, даже ей предлагал зависнуть. Но Настя была против, Максим не нравился ей, она пугалась его резкости, пугалась его внешнего вида. Постоянно сухой, неразговорчивый, закрытый. Когда он смотрел на нее за работой, ей казалось, что он раздевает ее. Но тем не менее, он не давал раскрыть себя, хоть и держался в стороне, давал поддержку, помощь, холодную, неискреннюю, но хоть какую.

Настал день первого митинга. Настя помылась, для храбрости выпила, нанесла на щеки триколор. Погода была на удивление приветливой, и Настя решила пройти до площади Революционеров пешком. Люди, шедшие ей на встречу жирно всматривались в нее, отчего ей становилось неловко за свой окрас. На площади к назначенному часу было не так много людей. Казалось, что это рядовое собрание общества защиты животных, а не митинг, возможно важнейший в новой истории страны. Люди стояли с флагами и искусно нарисованными плакатами, Настя стояла в стороне и попивала из бутылочки из-под минералки вино. Заводилы не было. Царила мирная атмосфера. Люди стояли кучками, о чем-то мило беседовали. Потом кто-то крикнул «Позор!» и где-то отозвалось: «Позор!» Настя воодушевилась и громко повторила: «Позор!». Прошло немного времени, и на площадь въехала нацгвардия, она рьяно стала отодвигать толпу. Насте стало совсем страшно, она держалась стороной, вся в напряжении. Может, она и хотела быть в первых рядах, может и хотела дать больше активности, но родной, такой родной, такой привычный страх мешал ей сделать первый шаг. Толпа стала кучнее, крики «Позор!», «Позор» раздавались чаще. Силовики хватали одного за другим, наполняли таким образом автозак. Митинг стих в считанные минуты. Большинство собравшихся тупо разошлись. Ушла и Настя.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=65092762) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.