Книга - Генеральша

Генеральша
Сергей Куприянов


Это повесть о молодой девушке Катерине из Саранска, одаренной пианистке, родителей которой выслали из Ленинграда в 35 году, волею случая ставшей женой генерала МВД, гораздо старшего по возрасту, жесткого и грубого человека. Вместе с мужем они переезжают к месту его нового назначения – в Москву. События разворачиваются в 52-53 году на фоне времени, называемым «сталинским ампиром». Она знакомится с Ритой, артисткой Московской оперетты, яркой, дерзкой, неординарной девушкой, в которую буквально влюбляется и хочет быть похожа на нее во всем. Это история о взаимоотношениях, семейном насилии, любви и предательстве, мечтах и их воплощении.





Сергей Куприянов

ГЕНЕРАЛЬША

повесть



Моей матери







1. Москва


За окном замелькали постройки, городские кварталы. Поезд заметно сбавил скорость и осторожно подкрадывался к вокзалу, колёсами на стыках рельсов, отсчитывал последние метры их долгого пути. Иван Никитич молчал, напряженно, в раздумьях смотрел в окно. Катя тоже не хотела беспокоить супруга пустяками, водила пальцем по бежевому линкрусту, повторяя его выпуклый узор.

Не было в жизни Катерины, такого трепетного и волнующего момента, как этот. Даже тогда, когда сказала «согласна», даже тогда, когда прощалась с матерью и уезжала из города, где прошло всё её детство. Даже, та первая ночь, проведенная с незнакомым и неприятным человеком, как-то неожиданно ставший её мужем, вызывала скорее страх и оцепенение, чем трепет.

Иван Никитич встал.

– Ну… вот и Москва-а-а, – протянул он торжественно.

Грудь наполнилась тревогой, приятной и незнакомой. Катя вздохнула, набросила на голову платок, туго завязала и встала, словно готовясь какому-то решительному прыжку. Поезд дернулся, остановился, выдохнул, будто издох. Она взяла чемодан и направилась на выход.

– Да оставь ты его, – перехватил чемодан Иван Никитич, – носильщики ж есть.

При слове «носильщик», почему-то вспомнилась картина Репина «Бурлаки», измождённые и чумазые, тащат её чемодан. Ей показалось это каким-то буржуйским пережитком.

– Я не барыня! Я и сама могу!

– Сама…, – иронично растянул Иван Никитич. Он снял с крючка фуражку и натянул низко на глаза, покрутил головой перед зеркалом в купе, поправил стойку кителя и пригладил отворот шинели.

– Привыкай, ты теперь жена моя, соответствовать должна… положению.

Катя опустила глаза.

В дверь купе слегка стукнули. Галеев открыл дверь и на пороге показался молодцеватый капитан, высокий голубоглазый красавец с ямочками на щеках. Он скользнул взглядом по Катерине, коротко приставив руку к фуражке, представился:

– Капитан Доценко, товарищ полковник, с прибытием!

Иван Никитич протянул ему руку. Катя украдкой взглянула на капитана. Охватила какая-то робость. По щекам разлился румянец, словно сам артист Столяров заглянул в купе. Она потупила взгляд, отвернулась, стараясь не показывать смущение.

– Спасибо, капитан. Ну, хватай вот этот! – Иван Никитич выставил в проход Катин чемодан, достал с верхней полки ещё один, увесистый. Доценко схватил их, ещё раз бросил игривый взгляд на Катерину.

– Сейчас носильщика позову!

На перроне пахло паровозным дымом, шпалами и весной. Катя осторожно, словно в неизвестность, спускалась со ступенек. Доценко протянул руку.

– Прошу… Меня Николаем зовут, если что…

Он лукаво подмигнул, неотрывно заглядывая в глаза, спустил Катю со ступенек, а затем делово повертел головой и громко скомандовал:

– Носильщик! Ко мне!

Появился мужичок-татарин в форме с бляхой и подобострастием. Он схватил чемоданы, поставил на тележку, суетясь, подбежал к спускающемуся Ивану Никитичу и выхватил чемодан из рук.

– Это и все вещи? – спросил Доценко.

– Больше не обзавёлся. Пошли.

Катя завороженно разглядывала здание вокзала, людей. Она ослабила платок и шла следом за Иваном Никитичем. Галеев шёл впереди, чеканным уверенным шагом, цокая подковками на сапогах, сшитыми лагерными умельцами. Чуть впереди семенил Доценко, услужливо что-то объясняя, постоянно оглядываясь на Катерину. Катя смотрела на спину и бритый затылок супруга и думала над словами Галеева – «должна соответствовать». Как соответствовать? Тоже носить фуражку и сапоги? Или с таким же пренебрежением смотреть на носильщика? Затылок Галеева молчал. Наверное, он не слышал этих глупых вопросов или не считал нужным на них отвечать. Становилось жарко. Майское солнце столицы предлагало носить лёгкие шляпки и расклешенный плащ из габардина, туфельки на каблучке, в каких встречались московские дамочки, а не теплый платок, тяжёлое пальто на ватине и чугунные ботинки. Катерина с жадностью разглядывала «дамочек», пытаясь зафиксировать каждую складку одежды, походку, поворот головы. И туфельки… Словно они не ступали, а только слегка касались перрона и казалось, дуновение ветра может их поднять, закружить над головами, как воздушный шарик в Первомай. Катя задержалась взглядом на одной дамочке и, получив в ответ взгляд полный презрения и надменности, смущенно опустила голову и смотрела только перед собой, глядя на начищенные до блеска задники сапог Галеева и золотистые пуговки на его шинельной шлице. Она скинула платок и расстегнула пальто. Становилось душно и от теплого майского солнца и жара, внезапно нахлынувшего от этого взгляда незнакомки.

Доценко подбежал к передней двери «эМ-ки», преградив путь водителю, и распахнул её.

– Прошу, товарищ полковник.

Затем открыл заднюю и попытался под руку взять Катерину, но она неохотно прижала локоть. Доценко ухмыльнулся.

– Ну, как знаете…

Погрузив весь небольшой скарб, тронулись. Доценко ехал рядом на заднем сидении, любезно рассказывая о некоторых достопримечательностях.

– Вот, высотку строят, таких по Москве штук десять будет!

Катя, с детской непосредственностью, даже, вскрикнула от увиденной громады, строящегося величественного здания. Доценко сидел с видом искушенного знатока, будто принимал в строительстве самое непосредственное участие.

Мелькали здания, люди, машины. Катерина с огромным любопытством, с каким-то ребяческим азартом смотрела на весь этот калейдоскоп оживших картинок из журналов и альбомов, которые она специально брала в библиотеке, чтобы наперёд познакомится с Москвой. Они оказались ещё более впечатляющими, чем на бумаге. И тревога разочарования, которая была в момент, когда поезд остановился, сменилась переполняющей радостью, что начинается какая-то светлая страница её жизни, в большом наполненном теплом и жизнью городе. Она почти не слушала, что там говорил Доценко, а углубилась в свои ощущения, грёзы предстоящей здесь жизни. Галеев молча курил и смотрел прямо, не обращая внимания ни на Доценко, ни на столичные красоты. Казалось, он всё это видел тысячи раз и ничто не могло его удивить или взволновать.

– Какой смешной автобус! – воскликнула Катя, тыча пальцем в стекло, показывая на двухэтажный троллейбус.

– Это троллейбус – угрюмо буркнул Галеев, не повернув в её сторону головы. Катя проводила глазами троллейбус и перевела взгляд на затылок мужа. Доценко хмыкнул.

«Нужно соответствовать», – подумала она. Стало немного стыдно за свою провинциальность. Она почувствовала эту неловкость ещё на вокзале, когда та «дамочка» пронзила её самолюбие презрением. Сейчас это чувство только усилилось. Она выпрямилась и изредка бросала взгляд то на затылок супруга, то на городской пейзаж за окном. Доценко молчал со снисходительной ухмылкой, что ещё больше усиливало её стыд.

Машина подъехала к невзрачному трехэтажному зданию, на котором красовалась табличка «Общежитие № 3». Первым выскочил водитель, оббежав машину, распахнул дверь перед Галеевым. Вышел Доценко и протянул руку Кате. Она нехотя позволила поухаживать за собой, чувствуя всю ту же снисходительность на лице капитана, словно он знал о какой-то её тайне.

– Вот и приехали. Скворцов! Вещи на второй, в двести десятую! – скомандовал Доценко шофёру, – Если проголодались, товарищ полковник, тут столовая есть, неподалёку. На довольствие… всё равно уже не успеем.

– Ты как? – Галеев посмотрел на Катю, – Перекусим?

– Не знаю…, – неуверенно произнесла она, не столько из-за того, что не разобралась, насколько голодна, сколько не была уверенна, не увяжется ли этот хлыщ-капитан за ними и не будет смотреть на неё так же снисходительно-высокомерно.

– Пошли, – прервал её сомнения Галеев, – а ты капитан, свободен. Машину завтра в восемь. Отдыхай.

– Вас понял, товарищ полковник, – обмяк Доценко, поняв, что его предусмотрительность и необходимость не оценена начальником. Кисло улыбнулся, приставил руку в приветствии:

– Всего доброго…

Он что-то ещё хотел добавить, с ухмылкой посмотрел на Катю, словно искал повод остаться.

– Найдёте сами? Тут недалёко…

– Найдём, – оборвал Галеев. После этих слов, Катя почувствовала, что голодна.



Ночь на новом месте прошла в тревоге и дурных мыслях. Катя почти не спала. Ворочалась осторожно, боясь скрипнуть и разбудить Ивана Никитича. Тихо плакала, травя себе душу сомнениями, что поступила правильно. Не было в её короткой девичьей судьбе ни романтических ухаживаний, ни опыта отношений с парнями, ни, вообще, с мужчинами. Всё так быстротечно и внезапно. Больше полагаясь на опыт и авторитет матери, чем на собственные чувства. Манила Москва, она грезила о Большом театре, больших проспектах, домах, где жили какие-то особенные люди, концертах и музыкальных вечерах. Может, это и было главной причиной выйти замуж за Ивана Никитича? Она и сама не могла себе ответить. Вырваться из серости и безысходности Саранска, где она провела не очень сытую и однообразную жизнь. Ну и конечно – мать. Она словно выпихнула её, как мать выпихивает ребёнка из полыньи, чувствуя обречённость и неминуемую трагедию – сама уходит под лёд.

Душила обида, необъяснимая, безутешная, когда вспоминала ту «дамочку», ухмылки Доценко. Как в детстве, когда мальчишки устроили обструкцию, когда не хотели принимать в пионеры из-за отца. И ещё Иван Никитич. В столовой он выпил, а когда ложились спать, стал домогаться. Меньше всего сейчас хотелось его ласк и поцелуев. Катя расплакалась. Хотелось убежать, куда глаза глядят. Любовный порыв Галеева угас, он молча, с угрюмым видом разделся и лёг спать.

Под утро она уснула, успокоив себя, что всё-таки она в Москве, всё ещё наладится, как-то обустроится. Она замужем, как говорила мать, «за каменной стеной». Всё будет хорошо.

Она проснулась от ощущения, что Иван Никитич залез к ней под ночную рубашку и крепко схватил за ягодицу. Катя встрепенулась, вскрикнула, хотела вскочить, но Галеев с силой откинул её опять на подушку.

– Ну что ты, как целка, будто в первый раз!

Взгляд был суровым, нетерпящим возражений. Катя прерывисто вздохнула, повернула голову к стене, выражая повиновение. Галеев навалился сверху и вошёл в неё. Катя сильно зажмурилась, словно от боли. Хоть больно и не было, но память того первого раза остро засела в голове, не позволяя расслабится до самого конца. И уговаривала себя, что это необходимая часть супружеской жизни, но не могла себя превозмочь. Супруг, недолго поскрипев кроватью, свалился на бок.

– Тебе что, так противно?

– Нет… просто больно, – соврала Катя, выдохнув с облегчением, поняв, что экзекуция закончилась.

Галеев недоверчиво посмотрел на неё, встал, закурил.

– Правда, Иван Никитич, все эти переезды… так меня измучили… Не могу расслабится, – попыталась она оправдаться.

Галеев пристально посмотрел на жену. Щеки Кати предательски горели.

– Ладно, давай мужа собирай.

Катя быстро встала, застелила постель, наспех заплела волосы в толстую косу и стала ждать указаний Галеева. Почему-то быстрей хотелось остаться одной, не чувствовать на себе его взгляд, быть собой и не стараться «соответствовать».

– Сапоги начисть, – Галеев брился, вытянув подбородок, срезая пену опасной бритвой.

Катерина с готовностью бросилась в угол, где стояли сапоги. Они отливали лаковым блеском, словно уже кем-то начищенные. Она надела один сапог на руку и покрутила перед глазами.

– Иван Никитич! А они и так начищены…

Катя поднесла сапог и показала супругу. Галеев посмотрел на сапог, затем на Катю.

– Начищен, это когда отражение своё в нём увидишь, понимаешь? – Галеев налил в горсть «Шипр» и стал лупить себя ладонью по щекам, вбивая в лицо одеколон.

Катя опустила глаза и отошла назад в угол. Она покрутила сапог на руке, пожала в недоумении плечами, открыла маленький фанерный чемоданчик, в котором аккуратно были сложены три щётки, с щетиной разной длинны и жесткостью, баночки с ваксой, и две широких полоски: одна суконная, а другая темно-бордового бархата, похожего на знамя, которое висело у них в училище. Катя растерялась. Казалось, что это был набор профессионального чистильщика. Она оглянулась на супруга, боясь сделать что-то не так. Наличие такого набора говорило, что обладатель его относиться к такой простой процедуре, как некоему ритуалу. Галеев уловил её растерянность.

– Возьми вон ту крайнюю щётку, жесткую, а ваксу лучше на скипидаре, вон ту с завинчивающейся крышкой, она больше блеска даёт. В дождь лучше с воском, но он не так блестит. А потом суконкой натираешь. Ну, а в конце… бархоткой, – плавно провел он рукой, – Эт наука, Катерина. Осваивай.

Катя открыла банку и комната наполнилась резким неприятным запахом, вытащив из памяти детские воспоминания, как мать натирала её скипидаром, когда та сильно простыла. Уже много позже он напоминал ей болезни, мрачную фельдшерскую, глаза матери, с застывшими в них слезами. Катю передёрнуло. Она макнула щётку и с силой, старательно начала растирать ваксу. Затем надела сапог на ногу и с энтузиазмом отполировывала его суконкой.

– Прежде чем брать суконку, нужно дать время ваксе впитаться и просохнуть, – заметил Галеев жене. Катя остановилась, вытерла испарину.

– Хорошо…

– Ладно, давай следующий, времени-то уже нет.

Катя с такой же энергией набросилась на второй сапог.

Галеев стоял босой в зелёном кителе, васильковых бриджах и внимательно наблюдал за Катериной.

– Ну-ка, покажи!

Иван Никитич взял сапоги, с недоверием осмотрел, швырнул их к табурету и сел сам.

– Дай-ка новые портянки. Понимаешь, Катерина, по сапогам-то всё отношение к службе можно понять. Бывают и блестят, а не подбиты. Сразу видно – очки втирает, карьерист. Грязные – лодырь или неряха. Тоже путнего-то не жди. Уж сколько я в этом убеждался… Я людей по сапогам сразу раскушу. Так и отец мой меня учил, а он, хоть и сапожником был, а разбирался не только в сапогах, но и человеке, который их носит. А уж сапоги-то знатные точал… ммм… Сейчас, поди – сыщи… Вся Самара знала, ежели нужен сапог, так к Никите Галееву. Какие прохоря шил, ух!

– А что с ним? Где он?

– Помер он… в двадцать втором… Голодно было тогда. Нас с братом в Дербент отправил, а сам, с меньшими, да мамкой… с голоду помер. Заготовки жрали…, – желваки Галеева заходили.

Катя трагично взглянула на мужа.

– Какие заготовки?

– Подошвы… они ведь кожаные. Варили и жрали. Так все и померли… И мать и две сестры…

– А брат? Жив?

– Тимофей… Тот в сорок втором… на ленинградском… Так что, один я – Галеев, Катерина, остался. Как перст, один. А вот родишь мне пацана, а то и двух и продолжится род наш…

Он с особой тщательностью наматывал портянки, затем натянул сапоги, встал и постучал по полу.

– Вот так-то! Я вот, что скажу… Я человек простой и про любовь говорить не привычный. Если, что грубое сделаю или скажу что – ты прости. Это потому-то, что всю душу службе отдаю и для тебя всё сделаю. Будешь, как королева жить. Дай время. Я матери твоей обещал, а ежели сказал – так тому и быть. Ты в общежитии не сиди. Погуляй по Москве, посмотри, что, где, можешь в кино сходить, мороженое там… халвы купи. Я… очень халву с чаем люблю. Вот тебе тридцать рублей, в столовую сходи… В общем осмотрись, Катерина.

Галеев положил на край стола три десятки, натянул фуражку на самые глаза, напоследок покрутился перед зеркалом и вышел.

Катя некоторое время стояла в том же положении, в котором её оставил супруг, пытаясь осознать сказанное Иваном Никитичем, насладится одиночеством и составить в голове хоть какой-то незначительный план, что делать. Она села на оставленный посреди комнаты табурет, сложила руки на коленях и, не мигая, смотрела в окно. Затем вскочила, словно о чём-то вспомнив, схватила чемодан и начала в нём рыться. Она достала простую тетрадку, химический карандаш, вырвала двойной листок и, придвинув к столу табурет, начала писать.

«Дорогая мама! Пишу тебе из Москвы. Мы доехали хорошо, поселились в общежитии. Тут очень большая и светлая комната, даже есть умывальник. Иван Никитич ушёл на службу, а я осталась одна. Хотя Москву я видела только из окна машины, она меня поразила, такая большая и красивая…»

Катя старательно выводила буквы, обсасывая периодически карандаш и замирая, что-то обдумывая. Мысли путались, хотелось написать о тех чувствах горести и досады, которые она ощутила, но расстраивать мать не хотела и старалась держать оптимистический тон письма. Она заклеила конверт и стала разбирать вещи, примеряя, в чём можно выйти. Гардероб был невелик. Пара ситцевых платьев, пара белых бязевых блузок, материна юбка, которую немного подрубила, жакет на все праздники и две кофты. Из обуви – белые парусиновые туфли и черные, новые, с ремешком, которые мать купила на рынке в подарок дочери по случаю росписи. Катя поставила их на стол, борясь с соблазном сейчас же надеть их и выскочить на улицу, доказать москвичкам, что у неё не только зимние стоптанные ботинки, но есть и модельные туфли. Она вздохнула, посчитав этот порыв ребяческим и аккуратно сложила их назад.

Район, где было расположено общежитие, ничем особенным не выделялся и чем-то напоминал Саранск. Те же убогие бараки, пристройки, сколоченные из всякого хлама, белье на верёвках, подпёртое длинными шестами, чугунные колонки и ничем не выразительными обитателями. Что отличало это от Саранска, был воздух, наполненный каким-то тревожным и приятным ожиданием. Будто за тем углом сразу откроется Москва. Та, как на открытках. Она шла мимо этой знакомой обстановки, словно кто-то неведомый не хотел сразу раскрывать всю красоту, величие и царственность столицы, ошеломлять и подавлять монументальностью и грандиозностью, а давал время подготовиться, привыкнуть.

Катя прошла мимо лавки, где продавали керосин и вышла на широкую улицу. Немного постояв, раздумывая куда пойти, свернула налево. Это уже была та Москва, которую она жаждала. По широкому проспекту неслись машины, гулом наполняя городской пейзаж. Большие красивые здания выстроились вдоль улицы, словно экспонаты, демонстрируя свои архитектурные достоинства. Одно здание её поразило больше всего. Это был огромный, в девять этажей, дом на треть облицованный рустовым красным гранитом, с аркой посредине. Слева и справа от арки здание украшали два ризалита, делавшие его ещё выше. Ризалиты венчались башенками в виде маленьких античных дворцов с колоннами, в которых казалось, жили какие-то античные боги. Многочисленные колоннады, портики, пилястры, причудливые консоли и карнизы придавали зданию торжественность и величие дворца. Но Катю поразило не столько архитектурное богатство здания, сколько то, что в нём жили люди. Это был не музей, не дворец, как в Ленинграде, про который ей рассказывала мать. Это был жилой дом. Кем были эти люди, за какие заслуги поселились тут? Катя стояла, раскрыв рот, снизу вверх рассматривала здание. Затем, её взгляд заметил эмалированную табличку: «Ул. Чкалова».

«Чкалова… может тут живут «чкаловцы», «папанинцы», герои Советского Союза?», – подумала она и представила, какое это счастье жить в таком доме.

Дом, словно магнит, надолго удержал её внимание, но насытившись зрелищем и вздрогнув от неожиданного трамвайного звонка, она посмотрела по сторонам и заметила почтовый ящик. Бросив в него письмо, Катя пошла дальше. Хотелось посмотреть Красную площадь, Большой театр, ВХСВ, метро. Она даже не понимала, куда её больше тянуло. Хотелось увидеть всё сразу. В голове мелькали кадры из фильмов, открытки с видами Москвы, а грудь наполнялась радостью встречи, желанной и долгожданной.

– А как пройти на…, – остановила она прохожую женщину и запнулась, перебирая в голове, куда больше всего ей хотелось, – на… Скажите, Большой театр далеко?

Женщина смерила её недоверчивым взглядом.

– Вот туда, если пешком, но… сейчас время такое, там дворы глухие, шантрапы всякой шастает… Ты, девонька, лучше на метро, на «Курскую» иди, а там до «Площади Революции» доехать. Там тебе всё, и Красная площадь и театры… Вот прямо так и дойдешь.

Женщина махнула рукой вдоль улицы.

– Спасибо! – радостно ответила Катя и, ускорив шаг, пошла к метро. Предстояла ещё одна долгожданная встреча. Желание поскорей увидеть метро толкало вперёд и вперёд, заставляя и без того скорый шаг чередовать с пробежкой.

Ну вот! Она заметила здание с тремя арочными сводами, над фронтоном которого красовалась огромная буква «М». Она остановилась перевести дыхание и дальше старалась идти степенно, без спешки. Было много народу, чувствовалось близость вокзала. Граждане с ручной кладью, чемоданами, узлами, мешками суетились воле входа. Катерина купила билет и остановилась в нерешительности, что делать дальше. Уже с вестибюля метро завораживало своим размахом, мрамором, причудливой лепниной. Катя шла, разглядывая стены и своды, пока не натолкнулась на тётеньку в чёрной форме и красной шапке-кепке.

– Билетик, билетик! Не задерживаем, проходим! – выхватила она у Кати билет, оторвала край и всунула его ей обратно в руку.

Возле эскалатора образовалась внушительная пробка. Чем ближе толпа подталкивала Катю к «движущейся лестнице», тем сильнее её охватывал страх. Язык огромного чудища вырывался откуда-то из-под земли и «слизывал» скопившуюся толпу в своё горло, уходящее под землю. Она замешкалась, остановилась.

– Не задержуй, деревня! – кто-то сзади вытолкнул её на «язык» и она поплыла вниз, едва удержавшись на ногах.

Казалось, это был какой-то гигантский подземный аттракцион. Навстречу также двигался поток людей, которых чудище «отрыгивало» назад, наверх. Всё было диковинным и сказочным. В конце пути её опять охватил страх. Защитная гребёнка, словно зубы оскалившегося чудища, под которые уходил «язык» внушал ей ужас. Она попятилась, но натолкнулась на кого-то сзади и опять тот же голос обозвал её «деревней» и толкнул вперёд.

Оказавшись на твердом полу, она перевела дух и осмотрелась. Люди буднично перешагивали с эскалатора, кто её толкнул, она не заметила, да и не было обидно, даже была благодарна, что так вышло. Теперь страх ушёл и Катерина неспеша глазела на серые мраморные стены, арочный филёнчатый свод станции, увешанный громоздкими люстрами. В ушах, заглушая гулкие звуки подземелья, звучала григовская «В пещере подземного короля». Подъехал поезд и голос диктора произнёс знакомое: «Следующая станция – «Площадь Революции». Катя спохватилась и заскочила в вагон. Двери закрылись и вагон тронулся. Он стремительно разогнался и ей показалось, что летит с бешеной скоростью. Внутри всё сжалось. Катя крепко схватилась за поручень и ослабила руку только тогда, когда поезд начал притормаживать. Объявили станцию. Она вышла. В голове опять заиграл Григ. Глядя на великолепие убранства, обилие мрамора, скульптур, огромное число величественных люстр, возникло чувство торжественности и сопричастности к чему-то великому, историческому. Катя завороженно ходила от скульптуры к скульптуре, гладила мрамор арок. Больше всего её привлекла скульптура девочки с книжкой. Она казалась беззаботной, естественной, лёгкой, словно она ненадолго увлеклась чтением и её сейчас позовёт мама, она вскочит и убежит. Будто её не держит тяжелое бронзовое основание.

Катерина долго ходила по залу, ещё и ещё всматривалась в бронзовые лица скульптур, боясь расстаться с чувством восхищения и восторга.

Выход в город уже был не таким стрессовым. Она даже с азартом, словно играясь с «чудищем», прокатилась на эскалаторе и вскоре оказалась на залитой солнцем улице. Григ «уступил» Первому концерту Чайковского. Внутри всё ликовало и радость распирала грудь. Ноги несли неведомо куда, хотелось куда-то идти, всё равно куда, всё было удивительным и интересным. Она немного заблудилась, но решив, что первым всё-таки должен быть Большой театр, остановилась и решила спросить.

– А… как пройти к Большому театру? – обратилась она к группке молодых людей, проходящих мимо.

Одна девушка замедлила шаг.

– Так вот же он!

Ребята засмеялись и этот смех был таким добродушным и искренним, что Катя сама рассмеялась над своим вопросом.

Это был Большой театр. Не просто большой – огромный! Никакие открытки или фотографии из альбомов, которые Катя видела в Саранске, не могли передать этого величия и грандиозности. Теперь звучала увертюра из «Щелкунчика», а пальцы подрагивали, нажимая невидимые клавиши в такт музыки. Хотелось танцевать. Какое это было счастье!




2. Дом на Чкаловской


Так продолжалось до конца мая. Иван Никитич уходил на службу, Катя покорно выслушивала замечания и наставления супруга, стараясь не задерживать возражениями и недовольством, стремясь поскорее остаться одной и снова и снова знакомиться с Москвой. На деньги он не скупился, хотя она и не тратила почти ничего – только на проезд, мороженное и пирожки. Обедали они отдельно, а ужинали иногда вместе в столовой или пили чай в комнате, когда Иван Никитич приходил раньше обычного. Катин восторг Москвой, Галеев не разделял, и при каждой попытке поделиться своей радостью, новыми впечатлениями, Катерина натыкалась на скепсис супруга, замечания и предупреждения об осторожности и осмотрительности в транспорте и малолюдных местах.

Чем был занят Галеев, он не говорил, только загадочно намекал про сюрприз, который её ждет и про то, что скоро всё изменится так, что Катерина забудет про всё на свете. Что это был за сюрприз, она не спрашивала. Общение с супругом становилось всё больше скупым и в виду не слишком большой разговорчивости самого Ивана Никитича, да и нежеланием самой Катерины поддерживать разговор. Присутствие мужа её тяготило. Она ощущала постоянное оценивание, была скованна и напряжена. Хотя и убеждала себя, что таков закон жизни – люди живут парами и нужно терпение, чтобы этот союз держался. Какой должна быть семейная жизнь, Катя не знала. Были только воспоминания о её семье, где отец был гораздо старше матери – абсолютным и непререкаемым авторитетом, а мать выполняла функцию прислуги, возможно любимой и уважаемой, но прислуги. Она не помнила, какие были между ними отношения, была ли любовь, интимная жизнь. Отец был строг. Когда Катя была ещё маленькой и совершала какой-либо проступок, отец никогда сам не наказывал, не повышал голоса, молча и строго наблюдал, пока мать отчитает её и возвращался к своим делам. Мать всегда разговаривала с ним почтительно, на «вы», что привила и ей. Он умер в сорок шестом, немного не дожив до шестидесяти пяти, и воспоминания тринадцатилетней девочки не давали никаких представлений о семейных отношениях отца и матери. О любви она тоже ничего не знала. Только из книжек, в которых любовь казалась сказкой, несбыточной и далёкой, бесполой и романтической, Катя познавала об отношениях мужчины и женщины. Премудростей интимной жизни, которыми обычно матери наставляют дочерей, она была тоже лишена. То ли мать стеснялась этой темы, то ли груз проблем и тяжесть бытовых условий, свалившиеся на неё, скоропостижно потерявшей опору, отбили всякий опыт и память об этом.

Когда Катя оставалась одна, тяжесть напряжения отпускала. Она увлечённо читала. А когда покидала стены общежития, чтобы погрузиться опять в Москву, так увлекалась, что забывала о существовании Ивана Никитича. В эти моменты она не чувствовала себя замужней, будто не было никакого супруга, с его щепетильным отношением к сапогам и форме, нравоучениями и наставлениями. Как заигравшийся и увлёкшийся ребёнок забывает, что есть кто-то ещё и не слышит, как его зовёт мама.

О чём она скучала – была музыка. Она была всегда в её жизни, сколько она себя помнит. Ещё пятилетним ребёнком отец сажал её к себе на колени и её пальчиком наигрывал мелодию на пианино. Старенький «Бехштейн», который отец чудом перевёз из Ленинграда, где они жили до высылки в 1935 году, был её первой и самой любимой игрушкой. Сначала это была забава, но постепенно музыка превратилась в муштру, каждодневную многочасовую пытку, а отец – в последовательного и методичного палача, которого не трогали ни слёзы, ни мольбы, ни боль. После его смерти, каждодневные упражнения стали уже бессознательной необходимостью, рефлекторными, как у дрессированной собачки, на окрик «Але!» вырабатывается уловный инстинкт выполнить заученную команду. Потом была музыкальная школа, училище, где она была лучшей ученицей. Повзрослев, пианино осталось её самым главным увлечением, заменяя прогулки, подруг и общение со сверстниками, заполняя почти всё её свободное время.



31-го мая, утром в субботу Иван Никитич был в приподнятом настроении и на службу не спешил. Спрашивать причину такого сбоя распорядка Катя не хотела, боялась выдать своё желание поскорей остаться одной. Супруг встал позже обычного, не стал бриться и, игриво насвистывая, начал укладывать вещи в чемоданы.

– Ну вот, Катерина, переезжаем, – сказал он, немного подождав, когда Катя заинтересованно начала следить за его сборами, – Давай, собирайся.

– Куда? – она растерянно посмотрела на мужа и захлопала ресницами.

Иван Никитич сделал важное и загадочное лицо и, с нескрываем удовольствием, ответил:

– Всё сама увидишь, собирайся.

Он подошёл к Кате обнял за талию, сомкнув пальцы рук за её спиной и посмотрел в глаза. Она избегала встречаться взглядами с Иваном Никитичем. Тяжелый и проницательный взгляд бледных, почти бесцветных глаз, вызывал у неё неприятное чувство вины, непонятно за что, будто он догадывается или точно знает, но молчит и всматривается, чтобы увидеть, распознать, насколько ты врешь, что ты скрываешь, насколько ты готова к признанию. Катя отвернулась и напряглась.

– Что ты всё дичишься? Как зверёныш прячешься. Я же для тебя стараюсь… Любви – то я не прошу, просто ласковей будь. Я для тебя, Катерина, да что захочешь… А ты, как от чумного от меня шарахаешься.

Катя густо покраснела. Бросила короткий взгляд на супруга.

– Не привыкла я ещё, Иван Никитич, дайте время. Тяжело мне… Простите меня… Я больше не буду…

В глазах блеснули слёзы и Катя прикрылась ладонью.

– Ну вот ещё, – с досадой произнёс Галеев, заметив слёзы, – «больше не буду»… Прям, как маленькая… Ну что ты, Кать…

Иван Никитич обнял её и прижал голову к плечу.

– Ты меня не бойся… я тебя не обижу… Ну, всё, всё хватит сырости, скоро машина приедет, а мы не собраны. Давай, давай, – Галеев похлопал жену по попе. Катя вздрогнула, опять вспыхнули щёки.

По попе её пару раз хлопнул сосед дядя Витя, деливший с ними общую кухню в Саранске. Алкаш и дурак, не дававший прохода матери после смерти отца, ещё там, в Саранске, приговаривая: «Налилась Катюха, растет смена». Она не пожалела тогда литра молока, которое стерегла на керосинке, плеснула соседу на грудь и живот. Хоть и пришлось тогда соврать матери, что разлила молоко по неосторожности, но дядя Витя после этого старался одновременно с ней на кухне не появляться, да и мать освободила от скабрезного внимания соседа.

Воспоминания придали ей решительности. Катя нашла предлог освободиться от Галеева и вырвалась из объятий, судорожно начала складывать вещи.

– Да-да… я быстро…

Через пятнадцать минут Катя сидела на краю кровати и смотрела в окно. Нахлынула внезапная тревога. Куда они переезжают? Что за сюрприз? Будет ли она ему рада? Иван Никитич тоже молчал, напряжённо думал. Тишина и озабоченный вид супруга только усиливал тревогу. Катя чувствовала, что наступает какой-то новый период её жизни, но какой – ответить не могла. Галеев посмотрел на часы.

– Ладно, пошли…

В ту же секунду в дверь постучали.

– Входи! – скомандовал Галеев. Катя встала и хотела взять чемодан.

– Да оставь ты его! – прикрикнул Иван Никитич.

В комнату вошли водитель Скворцов и незнакомый сержант, вытянулись и отдали честь.

– Разрешите, товарищ полковник!

– Давай, Скворцов, давай! Заждались уже.

– Товарищ полковник… так и десяти ещё нет, – попытался оправдаться Скворцов.

Они схватили вещи и вышли. Галеев с Катей пошли следом.

Ехали недолго. Машина выехала на большую широкую улицу немного проехала и остановилась перед большой аркой того самого дома с маленькими античными дворцами на крыше. Сердце бешено забилось и бросило в жар.

– Ну вот Катерина, теперь это твой дом.

Галеев вышел из машины и, сощурившись, посмотрел вверх. Катю сковал неведомый страх. Ни в каких снах, самых дерзких фантазиях не могла она себе представить, что она, простая девчонка из Саранска будет здесь жить. Она стояла перед этой исполинской громадой, с трепетом и страхом смотрела на кладку огромных рустовых камней, словно на крепостную стену, за которой обитало сказочное чудовище.

«Что это? Сон? Что ждет меня за ней? Чем я заслужила, а может, провинилась? Может это не дворец, а наоборот, моя тюрьма?» – думала Катя. Она заметила в окне на третьем этаже девочку, лет шести, та махала ей рукой, улыбалась и вовсе не казалась несчастной. Дурные мысли улетучились, страх отпустил. Она даже выругала себя за это глупое суеверие.

– Ну, давай, Катерина, – подтолкнул Галеев, – как хозяйка, первой и заходи.

Катя робко переступила порог подъезда, поднялась по ступенькам широкой лестницы, устланной ковровой дорожкой и остановилась. Слева стоял стол, за которым сидела строгая вахтёрша и пристально глядела поверх очков. Гораздо строже, чем в общежитии, с которой потом даже подружилась, будто она была самой главной вахтёршей во всём СССР.

– Ты к кому?! – важно спросила женщина и поднялась. Катя оробела и повернулась к Галееву.

– Прямо! – Галеев показался в проеме двери, взял за локоть Катю и легонько подтолкнул.

– Здравствуйте товарищ полковник! – увидела вахтёрша Ивана Никитича и строгость сменилась угодливостью, – Ваша доченька? Взрослая какая…

Скворцов, идущий сзади, чуть не споткнулся, расплылся в улыбке и слегка хмыкнул. Галеев обернулся. Скворцов сделал вид, что вытирает нос, поставил чемодан и, пряча взгляд, стал отчаянно его тереть.

– Это – моя жена! Галеева Катерина Дмитриевна, запомните, пожалуйста!

– Извините, товарищ полковник, обязательно запомню! Проходите, проходите, Вам на седьмой? Где Сомовы жили?

Галеев взглянул на вахтёршу, всем видом давая понять, что ещё одно слово и он что-нибудь с ней сделает. Вахтёрша потупила взгляд, опустилась на стул и замолчала.

Галеев подошел к металлической решетчатой двери и нервно позвонил.

– Ведьма, – тихо произнёс Иван Никитич, разозлившись на вахтёршу. Не то чтобы Катя была удовлетворена таким отлупом вахтёрши, но почувствовала некоторое удовлетворение, что есть кто-то, кто мог постоять за неё. Сколько раз ей приходилось сталкиваться с хамством и высокомерием людей, которые хотели поднять перед ней свою ничтожную значимость исключительно грубостью и невежеством и только сейчас все они, в лице этой вахтёрши, получили достойный ответ. За дверью что-то щелкнуло, дверь открылась, и из неё вышла женщина.

– Здравствуйте, – она приветливо поздоровалась, – Проходите.

Катя заглянула в кабинку лифта и растерялась, полагая, что за дверью должна быть уже её новая квартира. Она даже не сразу поняла, что это за помещение. Когда все погрузились, женщина захлопнула дверь и нажала на кнопку. Лифт дернулся и поехал вверх. Катя почувствовала какой-то приятный спазм внизу живота, вздрогнула и закрыла глаза. Галеев был сосредоточен, женщина взглянула на Катерину. По щекам разлился румянец, предательски выдавая необычное чувство. Лифт вскоре остановился. Катя открыла глаза и смутилась. Она набрала воздуха и вышла вслед за Галеевым. На площадке было две квартиры. Они подошли к двери. Иван Никитич, звякнул ключами, и распахнул перед Катей дверь.

– Ну, давай, Катерина, – торжественно сказал Галеев, – принимай владения.

Квартира встретила запахом паркетной мастики, полной тишиной и полумраком. Катя осторожно прошла по коридору вглубь.

– А где наша комната? – спросила она Галеева шёпотом, словно боялась кого-то потревожить.

– Какая комната?! Вся квартира твоя! Ты понимаешь?! – громко и радостно рассеял тишину Галеев.

Он прошёл в зал и распахнул шторы. Свет мгновенно заполнил всё пространство огромного зала. У Кати перехватило дыхание.

– Скворцов! Оставляйте вещи и свободны!

Сержанты внесли в зал чемоданы, козырнули и вышли, вертя по сторонам головами. Катя, не понимая, что всё это может принадлежать ей, пусть не ей одной, её мужу и ей, что она тут единственная хозяйка, опустилась на чемодан и зачарованно оглядывала зал. Галеев распахнул шторы на других окнах. Площадь громадной, почти квадратной комнаты, дополнялась большим, во всю ширину комнаты, эркером с огромным сводчатым окном и двумя узкими по бокам. В эркере стоял рояль, накрытый льняной тканью. Посреди комнаты располагался большой овальный стол с шестью зачехленными стульями. Зал венчала большая бронзовая люстра, свисающая из лепной круглой розетки. Высокий потолок обрамлял, словно массивная рама картины, лепной бордюр. Из мебели, кроме стола и рояля, был большой буфет, диван и два кресла, также в светлых льняных чехлах. Между креслами у стены, возвышалась радиола, походившая на большую громоздкую тумбу.

– Ну как? – после некоторой паузы спросил Иван Никитич, видимо ещё сам не привыкший к тому, что он здесь не гость, внимательно и с тревогой рассматривал комнату. Катя молчала, потрясённая и оглушённая этим простором и великолепием. Она продолжала сидеть на краешке чемодана, боясь шевельнуться, встать и осмотреть всю квартиру. Любопытство сковал необъяснимый страх, будто она воришка случайно попавшая в эту квартиру и вот-вот должен прийти хозяин, какой-то страшный и жестокий.

Галеев, видя растерянность жены, подошёл и присел на корточки перед ней.

– Ну что ты? – взял он её за руку, – это теперь твой дом, наш дом! Нарожаешь мне деток, места вона сколько! Заживём, Катерина!

Иван Никитич вскинул руки и окинул комнату. Восторг и радость на лице внезапно сменила тревога. Он встал.

– Ладно… давай посмотрим, что у нас там?

Галеев взял Катю за руку и потянул за собой. Ноги не слушались. Катя продолжала сидеть и пыталась собрать мысли. Её рука выскользнула. Иван Никитич не стал силой поднимать её и вышел. Катя осторожно встала и медленно, еле касаясь рукой стола, прошла к роялю. Она бережно отвернула ткань и открыла крышку. Как долго она не касалась клавиш. Как соскучилась она по ним. Ряд желтоватых клавиш отливал ровным матовым блеском. Она нежно дотронулась до них и взяла аккорд. Еле слышно, робко, сама боясь нарушить покой кого-то невидимого хозяина этой квартиры. «Блютнер», словно понимая таинство момента, отозвался мягким тихим до-минором. Катя дождалась, когда растает последний звук, набралась смелости, села за рояль и тихо, осторожно заиграла ноктюрн до-минор № 13 любимого Шопена. Постепенно музыка становилась громче, отпускала робость, но накатила такая необъяснимая грусть и горечь, что, когда Иван Никитич вошёл на звуки музыки и обнял Катю за плечи, она упала головой на руки и разрыдалась. Она пыталась убежать, чтобы не показывать своих слёз, но Галеев схватил её и прижал к себе.

– Ну что ты, дурёха… ну разве можно быть такой? Люди кругом… злые, с ногами в душу влезут и вытрут их об неё. Ты за меня держись, я тебя никому, слышишь, никому в обиду не дам! Ну, родная, ну что ты… радость, ведь, какая. Ты разве могла мечтать… Ну…, – Галеев крепко прижал её к себе и сам растрогался. Пожалуй, впервые за много лет Катя впервые почувствовала искренность и нежность в словах Ивана Никитича. Она обняла его и ещё сильнее расплакалась.

Все выходные они провели вместе. Иван Никитич хоть и был, как обычно не многословен, деловит, но была пробита стена отчуждения и Катя уже не чувствовала того нависающего гнёта от его присутствия, напротив, старалась чем-то угодить, увлечённо бралась за уборку, любую работу по дому. Наступило такое вдохновение и желание, что-либо сделать, что Иван Никитич даже её останавливал.

– Ну, Катерина, тебя не останови, ты так весь дом будешь драить. Отдохни, посиди, поиграй что-нибудь.

Но её это еще больше раззадоривало. Квартира была огромной, четыре комнаты, необъятная кухня, кладовая по размерам с, их в Саранске, спаленку. Всё было в диковинку: унитаз, душ, горячая вода, газовая плита, чудные выключатели и краны. И телефон. Катя с трепетом снимала трубку, слышала потрескивающее «ля» и тут же с игривой улыбкой, вешала назад. Всё вызывало её восторг.

Когда Катя, с искренним энтузиазмом, начала делиться своими планами с Иваном Никитичем о благоустройстве, бытовых мелочах, питании, что обязательно будет что-нибудь печь или готовить какие-нибудь вкусности, Галеев снисходительно улыбнулся, посадил её на колени, положил её руку на свою ладонь и накрыл другой.

– Я в жены, Кать, не кухарку брал. Ты тут марафет можешь наводить, как тебе хочется, цветочки, там, вазочки, но вот прислугой быть не надо.

– А кто же всё это будет убирать, готовить? – удивилась Катерина.

– Ты как-то не до конца понимаешь, жена Галеева – эт статус, Кать. Его нести надо. Ты девчонкой набегалась, хватит.

Катя посерьёзнела, выпрямилась и встала.

– Я… не пойму, Иван Никитич, как это нести?

– А ты присматривайся, наблюдай, больше серьёзности. А то чуть что – ты в слёзы. Гардеробчик обновить надо. Я в этом деле-то не большой знаток. Если что достать, отрез там, туфли, скажи. Посолидней будь. А то вон, как девчонка… косички, – Иван Никитич подбил, висящие бубликами косы.

– Это я дома, чтобы не мешали, – смутилась Катя.

– Может причёску какую сделаешь… В общем, Катерина, подумай. А за дом не переживай… Будет кому следить, – Иван Никитич, чиркнул спичкой, закурил, загадочно прищурился.

Катя не придала значения последним словам, потрогала себя за косы и задумалась над своей «солидностью». Как это? Что ей, одеваться, как сорокалетней? Сделать завивку, как у артистки Серовой? В голову лезла «Мачеха» из «Золушки», последнего фильма, который она посмотрела в Саранске.

«Соответствовать»… Как?»

Вспомнилась та надменная дамочка на вокзале. Катя вздохнула и решила, что она обязательно что-то предпримет, но не сейчас. Сейчас ей нужно закончить стирку.

Единственным препятствием, которое мешало ей полностью окунуться в радость новоселья и которое не давало ей покоя – была тайна. Чья была это квартира? Кто в ней жил? Что случилось с этими людьми? Кто такой Сомов, про которого упомянула вахтёрша? Тут жила семья, были дети. Катя находила детские рисунки, тетради, игрушки. Их было немного, словно их не успели спрятать или забыли впопыхах. Куда они делись? Что произошло? Она видела инвентарные номера на мебели и на некоторых вещах, которые никак не могли быть казёнными. Одна догадка сменялась другой, более страшной.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/sergey-kupriyanov-19019794/generalsha/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.