Книга - Небо № 7

Небо № 7
Мария Свешникова


#trendbooks
Маша возвращается из Лондона домой, ей не продлили визу за год до диплома. Привет, Москва, неоконченное высшее и мама, которую Маша не видела три года. Планы и мечты приходится сортировать по папкам «несбыточное» и «я смогу».

И как тут не влюбиться в первого встречного, с которым нет ничего общего, кроме чувств? Он старше и опытнее, хочет такие отношения, где мужчина главный. Готова ли она доверить ему свою жизнь? Сможет ли совместить мечты о театре и свободе с любовью, которая ставит рамки?

Измениться и взлететь вместе, чтобы… оказаться на седьмом небе или разбиться о скалы? Настоящая любовь не выдает парашютов.





Мария Свешникова

Небо номер 7


В каждом человеке есть солнце.

Только дайте ему светить.

    Сократ







© Мария Свешникова, 2022

© ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2022

Фотография на обложке использована по лицензии Shutterstock




Запертый космос


– Вынь наушники, в них ты орешь как на партсъезде. Женька спит. Если узнает, что мы с тобой снова ночами трещим, от меня уйдет, – умудрялся кричать шепотом в телефонную трубку школьный подельник по преступлениям мелкого калибра.

– Саш, ну как можно ревновать к лучшей подруге, которая живет за тысячу километров? Смешно, ей-богу. – Я отошла в тихий угол зала ожидания и сбавила громкость. В тот день в Хитроу яблоку упасть было негде.

– Когда-нибудь ты влюбишься и поймешь…

Он рвал беседу на клочья неудобной правды. Двадцать один год подобных оказий мне удавалось избегать, если не считать досадного недоразумения с Дэвидом Бэкхемом. Спасло только то, что он быстро женился на тощей певице, а бабушка всегда говорила, возведя указательный палец к небу (ну или потолку), что нормальный мужик – не псина, на кости не бросается. А на фига нам такой? Мы нормального подождем. И, заев юношескую печаль дюжиной вареников с картошкой, я отправилась в комнату сдирать постеры упавшего в моих глазах футболиста.

– Хватит с меня неприятностей за последние пару недель. – Мне вспомнилось, с каким трудом я пассатижами вытягивала из кирпичных стен оставшиеся от постеров гвозди. – Никаких влюбленностей! И так проблем хватает.

Меня, как и сотню-другую таких же неудавшихся эмигрантов, приглашали заполнить салон самолета и отправиться восвояси на родину.

– Ты что, встречаешь кого-то в аэропорту? Кто на этот раз прилетает и экономит на отеле? – Сашка ожидал услышать очередное знакомое имя. Пока погода была летной, а воздух открытый, как космос, я безотказно принимала в гости большую половину класса.

– Саш, я возвращаюсь! Насовсем, – наконец констатировала факт, который казался пластмассовым муляжом, но никак не правдой. Глаза стали влажными, главное – не зарыдать в голос.

Благо в этот момент проснулась его Женька и начала бубнить, что он ее ни в грош не ставит, спать не дает. Хорошо хоть голос мой не расслышала.

– Я думал, ты решила там остаться, пока все в мире не уляжется, – дивился он такому повороту событий.

– А ты планировал не заводить серьезных отношений и жениться на мне, когда мы оба отчаемся.

– Так я и не нарушал обещанного.

– Подлый лжец. Я помню, как ты у меня списал изложение и на разборках не сознался, – решила я внести нотку юмора в реквием по мечте.

– Маш, а на самом деле чего стряслось?

Я не умею сообщать людям о смерти – это как стоять на паперти и требовать к себе жалости. Ну что изменила бы фраза «Саш, у меня умер отец»? Еще не умею говорить о проблемах в семье: учитывая шаткое состояние мировой экономики, мама не сможет сама оплачивать мое обучение. А всего год до диплома. Да и гневаться на геополитику – дело опасное, тут до кровавой резни пара неточно сформулированных предложений. Поэтому я умолчала, что мне отказались продлять визу просто потому, что я русская. И моя фамилия такая же простонародная, как у многих чиновников, попавших под санкции. Да, был вариант перевестись в Нью-Йоркскую киношколу, но я не прошла конкурс и могу только опуститься на два курса ниже по лестнице высшего образования, а это вызвало бы тотальный дефолт в рамках нашей семьи.

Вы когда-нибудь возвращались туда, откуда мечтали выбраться и, что самое интересное, таки выбрались? И когда прошли зону языковой турбулентности, настроили планов и раскатали губу, оказывались у разбитого корыта? Как только стал космополитом, сидишь за ужином, где присутствуют все этносы и религии, но это вас ни на толику не разнит, а потом бах – цепочка мировых катаклизмов, смерть отца и все многолетние старания стать человеком мира насмарку.

Я снова русская. И сейчас мне от этого грустно. Будто выведенное лазером, вытатуированное, как у породистого стаффордшира, клеймо на загорелой коже проявилось. И нет варианта скосить под дворнягу, что бредет своим маршрутом. Придется оправдывать породу.

Мама запретила мне прилетать на похороны отца. Мы ссорились до хрипоты и проклятий. Она боялась, что меня не пустят обратно. Да и, наверное, хотела, чтобы я запомнила отца живым. Но как итог – цитадель Шекспира, Байрона и Камбербетча меня все равно исторгла, будто эмбрион с поломкой в генах.

Забавно: единственное решение, принятое моими родителями обоюдно после похода в загс, – сделать из меня драматурга в Туманном Альбионе. А до этого ни в чем не сходились. Когда купили новую кровать с коваными ножками в начале 90-х, до того поссорились, что та стояла ребром в коридоре несколько месяцев. Все началось в день выписки из роддома – надо было как-то меня уже обозвать. «Орущее недоразумение» в свидетельстве о рождении тогда нетолерантное общество вряд ли бы оценило.

Папа топил за Иру (так звали его первую любовь), мама – за Марину (слишком любила Высоцкого). Как вышла Маша, никто не понял, даже бабушка, написавшая на всех бумажках, положенных в шапку, «Анна». В честь Ахматовой (не Карениной, если что).

С мамиными взглядами на жизнь мы спорили всю дорогу, а особенно с ее полетами к Богу, о которых она рассказывала на каждом семейном собрании (видимо, поэтому вся наша семья и разбежалась по разным континентам). Випасана в Керале, айауаска в Перу, регрессолог на быстром наборе и даже друг-батюшка в подмосковном монастыре, которому она для проформы каялась в инакомыслии, а после в трапезной за чашкой малинового компота пересказывала содержание четырехтомника Антаровой, кормила чавашпрашем и делилась псевдонаучными исследованиями о пользе кундалини и пранаямы, – все это точно описывало то, кем стала моя мама. Некогда филолог и заядлый атеист. Перед тем как сказать, что отец скончался от инфаркта, она около часа рассказывала мне про Санта-Муэрте и народы вроде балийцев, которые почитают смерть, радуются, когда она приходит. Ибо смерть есть великое освобождение души.

Впервые мама соприкоснулась с «небом», когда ей делали ножевую биопсию. В тот год мне стукнуло четыре. Под предлогом командировки в Баку она отправилась в Центр акушерства и гинекологии РАН, где ей и вкололи стандартную дозу анестезии, не рассчитав точное количество, а мама у меня хрупкая, тоненькая, как береза на патриотических пейзажах. Раньше мне казалось, что шквалистый ветер способен унести ее в волшебную страну Оз и мне придется собирать фронт плюшевых игрушек, объявлять всеобщую мобилизацию и спасать целый мир в лице и теле моей мамы. Я даже составила список того, что мне может понадобиться, – туда входили шляпа-невидимка (шапка показалась мне банальным аксессуаром), ступа-самозванка, кошелек-самобранец и прочий реквизит, и в одном полку с шахматными фигурками я готова была спасать целый мир. Ведь меньше четверти века назад мой целый мир умещался в утробе матери. С тех пор, в отличие от большинства, моя мама не только не боялась смерти, но и с юношеским озорством ее изучала.

Я не зря сейчас вспоминаю эту историю, и вовсе не потому, что через двадцать часов я стану проституткой (да, такой спойлер), а потому, что перед взлетом самолета любой нормальный человек думает о смерти. Тем более когда коротал время в зале ожидания за просмотром свежего документального фильма о военных испытаниях государств, над территориями которых предстоит промчаться несчастному «боингу».

Позже рядом со мной уроженец Таджикистана перебирал четки и мелодично произносил «Аллах акбар» на взлете, что никого уже не пугало. Я бежала в Москву по сожженным мостам. Всего три часа, я даже не обожгла пятки.

Мой преподаватель по истории английской литературы посоветовал вязать, когда начинаешь думать о смерти, и вместо мыслей: «Для чего все это?» – наматывать нитки на спицы. Я пыталась смотать клубок ниток, который размотался на целый салон. Все русские смотрели на меня как на полную клячу, англичане же пытались помочь. Раскорячившись в поисках пушистого беглеца, уткнулась взглядом в ботинки такого же размера, как у папы, морщинистые руки с проявленными сухожилиями и обручальное кольцо, которое он не снял даже после развода, – все свидетельствовало о том, что это был он… Старый хрипловатый ирландец.

Неужели рейсы из Дублина тоже начали отменять?

– Thank you!

Насколько мне известно, в России девушка моего возраста с большей вероятностью принимает запрещенные вещества или позирует голой в чатах, чем вяжет. Так что я снова белая ворона. Нерусская русская. В очередной раз придется ассимилироваться.

Как-то одноклассница показала мне отдельный чатик нашей школы, где покинувших родину обзывали буржуйками или печками. Ведь все уверены, что жить в Лондоне – значит обязательно быть дочерью вора или жулика. Неправда. Отец платил за мое обучение из тех денег, что зарабатывал в театре и копил многие годы, добавлял средства, полученные им по наследству при размене квартиры троюродной тети Инны, вложенные в криптофермы, просто фермы и банки разной степени надежности. Мама превратила всех знакомых редакторов в литературных рабов, которые денно и нощно помогали ей писать детективы, почитаемые в глубинке. Она хотела стать второй Берберовой или Блаватской, но менять Королевскую школу искусств на ашрам как место моего обитания оказалась не готова. Волевым решением оставила себя в том жанре, который давно ей был чужд. Но умение жонглировать словами и мастерство не пропьешь.

Еще совсем недавно мы на пару с латиноамериканкой Миячче снимали небольшие апартаменты недалеко от железнодорожных путей в районе Хаммерсмит. То марширующие поезда, то громогласные болельщики мешали нам спать, и никакие беруши не спасали. Площади «небольших апартаментов» в Англии и по ту сторону Ла-Манша существенно различаются. Воспеваемая комиками квартира в 33 квадратных метра – это вполне себе просторные хоромы для студентов. Иногда мы неделями питались супом быстрого приготовления в пластиковых стаканах, чтобы позже урвать странные наряды именитых дизайнеров, которые моя бабушка мигом бы отправила на половые тряпки. Или пойти на концерт плохих парней в лице Пита Доэрти или Карла Брата.

И вот теперь я неделю наскребала деньги на билет на самолет, одалживая у всех подряд, потому что мама не могла вывести деньги со счета и разобраться с тем, как осуществить перевод. Мне пришлось сдать в секонд-хенд винтажный пиджак, пару сумок и решить этот вопрос самостоятельно.




Земля в иллюминаторе


В Москву я спустилась с небес пустой и растерзанной. Кто-то выпил меня, как утренний кофе.

Мама появилась такая лучезарная, как в детстве, когда я хотела спасать ее из страны Оз. С пепельными, чуть вьющимися на концах волосами, практически алебастровой кожей, окропленной веснушками, с серо-зелеными глазами и вздернутыми не домиком, а просто-таки альпийским замком бровями – ее бы в поля ржи. Худая, в светлой рубашке из тончайшего шелка, она высматривала меня в толпе.

Рядом с ней, грузно положив подбородок на ее плечо, стоял мужчина. Мне доселе незнакомый.

– Привет, мама! Я твоя дочь! Приятно познакомиться!

Даже на расстоянии трех метров она не сразу заприметила во мне родные черты. Уставшая от сбора вещей и бюрократических нюансов, выглядела я потрепанно.

– Ты пьяна? – Мама потрогала мой лоб.

– Нет, констатирую факт, что мы не виделись три года!

Пока мир сидел в оцепенении от чумы, мы привыкли общаться дистанционно. Я вообще с трудом помню, когда меня последний раз кто-то обнимал, и потому от тактильных приветствий я чуть поежилась.

– А она у тебя забавная, в жизни приятнее, чем на фотографиях, – вставил незнакомец пять копеек в копилку бессмысленных и раздражающих меня фраз.

– Ты просто плохо меня знаешь, – вертко выскользнула я из почти случившихся объятий, понимая, что диалог носит состязательный характер.

– Это Эмиль! Мы с ним живем уже почти год вместе. Я тебе присылала фотографии, помнишь?

– Нет, ты мне не высылала. – Я резко зашагала в сторону выхода, всучив все четыре громоздких чемодана Эмилю.

– Ну или не тебе… Какая разница? Поехали домой. Интересно, Фима тебя узнает?

Фима – это поджарый лабрадор цвета горького шоколада, кобель и любимец семьи (не то что я). Нам его папа подарил шесть лет назад на Новый год, накануне их с мамой развода. Мне на радость, маме – в отместку. Чтобы не только санкции в нашей жизни присутствовали, но и ссанкции.

– Даже не обнялись при встрече. Что за холод в нашей семье! – бубнил Эмиль, утрамбовывая мой скарб в багажник. – По коням?

– Дай ей выйти из зоны турбулентности и вымыть из себя чай с лактозой, – с налетом сарказма подметила мама, – сама обниматься полезет.

– А ты мне вообще не семья. – Я засверлила Эмиля взглядом. – И мам, а с каких пор ты занялась усыновлением совершеннолетних детей?

Эмиль был лет на семь старше меня. Сын зажиточного азербайджанского фарцовщика и русской продавщицы из ГУМа. С практически пушкинскими бакенбардами и неприлично загорелый, он напоминал напыщенного франта.

Стоило нам усесться в салон и приняться за обсуждение будничного, как почти тотчас началась стандартная перепалка повзрослевшей дочери и молодящейся матери. А спустя пять минут молодящаяся просветленная мать предложила мне выйти в закрытое окно на полном ходу. Она была раздражена, что во мне нет ни толики радости от возвращения на родину, в отличие от спутника, которого, казалось, все это забавляло.

Хихикая и посмеиваясь, он напоминал по мимике отца. Я простила маму за эту слабость. Все мы пытаемся воскресить воспоминания. Никто же не возьмется обвинять диабетика, что он перешел на допустимый аналог.

В районе МКАД Эмиль занервничал, что опаздывает, посему он прямо из-за руля вылетел и, сверкая пятками, нырнул в ближайшую станцию метро. Мы с мамой остались вдвоем в машине. Наэлектризованный воздух вкупе с гробовым молчанием вдавили нас в сиденья. Поводы для полемики закончились, а раздражение лилось через край. В мире, где больше не осталось правых и праведных, мы были на стороне большинства.

Непременно хотелось чем-то занять руки.

– Можно я сяду за руль? У тебя же все равно страховка безымянная.

– Ты хотела сказать расширенная? – Мама включила аварийку, даже не удосужившись прокрасться на обочину. Все равно пробка. – У тебя права-то русские есть?

Я достала их из сумки.

– А слабо назвать точную дату моего рождения? – Я вновь нашла пространство, где можно пофехтовать упреками.

Мама справилась с этим. Даже вспомнила год. Так сменился третий за последние пятьдесят метров человек за рулем. Машина пошла по рукам, как девушка легкого поведения.

– Ты помнишь, что у нас правостороннее движение? – Мама безумно ароматно и со смаком закурила, заметив буржуйские сигареты, торчащие у меня из кармана.

– Правда, что ли? А я-то думаю, почему столько народу на встречке толпится? Штрафы, что ли, отменили?

На самом деле мне хотелось плакать. Столько раз я прокручивала в голове, как приеду домой победителем, буду бравировать именами режиссеров, названиями театров, где удалось поработать, хвастаться дипломами, привезу набухший чемодан дорогих подарков и редких артефактов, чтобы устроить близким праздник. А в итоге тоскливо поджимаю хвост.

– Вот что! – наконец разбавила молчание мама. – Летом ты потрудишься у меня. Ближе к осени Эмиль проект запустит – пойдешь к нему работать. Администратором или, может, продвижением займешься. Его армейский товарищ в Колумбию перебрался. Кофе возит. Хороший. Я пробовала. Вот и решили кофейню открыть. Но там пока ремонт. Так что будешь творить во благо отечественной литературы. В моем лице.

– Тоже мне Толстой. И чем я могу быть тебе полезна, королева детективов?

– Придумаем по ходу пьесы, а пока ты вполне могла бы вести за меня блог, такая с ним морока. Ну и помогать редакторам «рыбу» выстраивать со своим сценарным высшим…

– Оборванным высшим, мама, оборванным…

– Хорошо, со своим оборванным высшим ты вполне сможешь прописывать обстоятельства действия в моих книгах. Да, это черная работа, но надо с чего-то начинать.

Стыдно признаться, я не читала ни одной маминой книги. Знаю, что продаются неплохо. Больше в регионах. Когда-то благодаря крупным по тем временам тиражам мама смогла, продав бабушкину квартиру, перебраться в самый центр. У нас даже одно время комнаты назывались как те издания, на авансы за которые мы делали ремонт.

– Мам, других вариантов точно нет?

– А есть ты хочешь? Или как ты собираешься жить? В типографиях то стачки, то бумаги с гулькин нос из-за ситуации в стране. Мой доход снизился, я тебе даже наполовину прошлую жизнь обеспечить не могу. Придется взрослеть. Причем быстро.

– То есть опции всего две – либо носить кофе, либо быть твоим литературным рабом?

– Ты слишком грубо сформулировала. Это лишь начало. Многие великие сценаристы начинали с того, что носили кофе на съемочной площадке.

– Знаешь, зачем папа меня отправил в Лондон? Чтобы я никогда – слышишь, НИКОГДА! – не носила никому кофе!

– Ничего. Поносишь, не развалишься. Опустись с небес на землю!

Когда мама переходит на крик, то иногда у нее в уголках губ появляется капелька слюны. В детстве я протягивала ей салфетку, и мы переставали ругаться. Салфеток под рукой не было. Как и желания.

– Варианты всегда есть. – Мой оптимизм восстал из ада.

– Какие? Тебе хоть из одной компании ответили на резюме? Ты витаешь в облаках, думая, что кому-то нужны молодые дарования. Чтобы иметь все и сразу, есть только два пути: родиться с золотым половником во рту или переобуться в содержанки, что, в общем-то, близко по «содержанию». С первым ты пролетела. А панель всегда в твоем распоряжении.

– Вот оно как? То есть ты так оцениваешь мои перспективы? Ну хорошо…

Я вдавила тормоз в пол и остановила машину в самом центре пробки. Вышла под возгласы водителей других машин, которые лишь искали повод, чтобы на кого-то сорваться и ударить по клаксону. А мне было плевать.

– Хватит театра! Не устраивай МХТ. Садись в машину. Ты знаешь, что я тебя люблю.

– А еще я вижу, что ты в меня не веришь. Рабыня, официантка, панель. – На грудину будто чугунный утюг водрузили, каждый вдох – поднятая 50-килограммовая гиря. – Мы же на Ленинградке? – Продышавшись, я огляделась по сторонам. – Ее в девяностые называли панелью?

– Она самая. Только я прекрасно знаю, что ты никогда на подобное не решишься! Для этого тоже смелость нужна и трудолюбие! – крикнула она мне вдогонку, потом пересела на переднее сиденье, явно размышляя, каким аперитивом запить данный вид ссоры.

Суть дорожно-транспортных отношений в том, что всегда кто-то кому-то переходит дорогу. Что зеленый для одного, то красный для другого. И так будет вечно. Пока не зажжется желтый и участники этих странных отношений не пойдут на риск и не начнут решать, кто же из них прав, а кто лев.

Машины в правом ряду мигали поворотниками, как цветомузыка. Меня прельщал средний, он никуда не сворачивал с пути. От проспекта исходил жар. Каблуки тонули в раскаленном асфальте. Неужели привести с собой дождь – это такой немыслимый перевес багажа?

И тут, в очередной раз выдернув себя из недр дорожного полотна, я решилась. Решилась хоть раз в жизни ответить за собственные слова. Если что я и усвоила из воспитания, это то, что за сказанное надо нести ответственность.

От духоты перед глазами рябило; по моим подсчетам, до обморока оставалось несколько минут, и лучше в этот момент оказаться внутри машины с кондиционером. Я решила не рисковать своей вегето-сосудистой дистонией и двинулась в сторону пешеходного перехода, где весь ряд тормозил перед поворотом.

…Вдруг из замершего рядом автомобиля, чье боковое зеркало я беспардонно задела бедром, заиграл Патрик Вульф:

It’s you
Who puts me in the magic position, darling now
You put me in the magic position
To live, to learn, to love in the major key[1 - Ты та, которая делает меня особенным. Детка, именно ты заставляешь меня сейчас жить, познавать, любить на полную катушку. (Здесь и далее примечания автора.)].

Неужели кто-то в Москве слушает брит-поп?

А какого черта и не наломать дров? Если верить отцу, то живем мы только один раз, и терять, собственно говоря, нечего. С другой стороны, если верить матери, мы живем бесконечный караван жизней, тогда тем более – почему бы не рискнуть? К тому же если весь мир думает, что русские девушки – проститутки по складу сознания, то я просто следую зову природы. Гены пальцем не раздавишь.

Трясущейся рукой я постучала в окно пассажирской двери. Водитель опустил стекло. Убавил громкость.

– Можно я у вас здесь посижу? – Я пыталась не смотреть на мужчину, управляющего транспортным средством.

– Зачем?

Не могу сказать, чтобы сухощавый мужчина с сизоватой проседью на висках испугался, скорее он был приветливо насторожен.

– Откройте, пожалуйста, быстрее, а то сяду в соседнюю.

Все-таки угроза – всегда самый верный способ манипуляции. Он снял блокировку с дверей и пустил меня в свой вечер.

– Что у вас случилось с музыкой?

– Приложение зависло. – Он показал мне, что следующий трек не подгружается. – Могу радио включить.

Он не придавал значения мелочам. Крепкая нервная система – это плюс.

Видимо, он тоже от чего-то бежал. Его грустный взгляд делил дорогу на дополнительные полосы движения. По радио играла заунывная песня на иврите. Толерантное отношение к тоскливой музыке – это минус.

– Интересно, о чем он завывает? – попытался затянуть меня в трясину бессмысленного диалога мужчина.

– Он поет о том, что если девушка согласится и пойдет вместе с ним, то он непременно сделает ее счастливой. Только ей надо довериться своему сердцу. – Я еле сдерживала гомерический хохот.

– Ты знаешь арабский? – поинтересовался водитель, не прочухав, что мой язык та еще секира и за словом в карман я с пеленок не лезу.

– Это иврит.

– Хорошо, поставлю вопрос иначе: ты знаешь тот язык, на котором исполняется эта песня?

– Нет, но если бы я вдруг решила спеть такую песню, то непременно вложила бы такой смысл. Подобной тональностью только липовые обещания раздавать.

Он оценил мою шутку и расслабил скулы.

– Куда тебе? – спросил он.

– А какие варианты? Из двух: к тебе или к тебе? – Я сказала это с такой уверенностью, как будто каждый день зарабатываю на жизнь эскорт-сопровождением и по сговору с ДПС захватила Ленинградский проспект.

Я улыбнулась. Едва спустилась с трапа – а уже мыслю в контексте 90-х.

Мужчине – простите, моему первому клиенту – оказалось около тридцати пяти. Поскольку он сидел, точный рост я определить не смогла, – макушку о люк не чесал, но и до педалей дотягивался с приличного расстояния. И пальцы на руках у него были аккуратные, но не холеные, отдающие жеманством. Он чем-то напоминал молодого Сержа Генсбура. Только стрижка покороче. И одеколон его тоже казался приятным. Но только я решила спросить название, чтобы записать и позже купить себе в единоличное пользование, как обнаружила, что телефон я оставила в сумке в маминой машине. Ни денег, ни телефона, чтобы отправить клич о помощи и скинуть геопозицию.

Из левого глаза предательски покатилась слеза. Я с самого детства плачу одним глазом. Непредумышленно.

– Что-то случилось?

– Нет, просто жарко, – Я всосала эмоции и продолжила играть роль девушки на одну ночь. Хотя хотелось бы девушки на одну жизнь.

– Хотите воды? – Он потянулся за бутылкой минералки.

– Нет, спасибо. Мне бы закурить.

– У меня в машине не курят.

– Не курят так не курят! – Я посмотрела на часы. Не смарт, обычные, со стрелками, что сообщали: Степашка в «Спокойной ночи, малыши!» скоро скомандует отбой.

Знаете, бывает такой сканирующий взгляд, как металлоискатель? Вот именно таким взглядом он окинул мои часы. Мне их мать отдала перед отъездом. После развода и до геополитического раздрая ей часто ухажеры дарили драгметаллы. Она же на запястье носила лишь красную нить, а на груди серебряный крест. Так что атрибуты зажиточных времен оказывались у меня в ушах или на руке.

Мне кажется, мой первый клиент сопоставлял факты и прикидывал, во сколько я ему обойдусь. За час.

Мы снова намертво встали в пробку, в этот раз уже на Страстном бульваре. Я решила, что это повод или хотя бы причина, чтобы выйти покурить, – все равно он далеко не уедет. Однако мой случайный встречный забрался одним колесом на тротуар и припарковался.

– Ну, рассказывай, почему ты села именно в мою машину? Ты же чем-то руководствовалась, совершая этот выбор? – Он резко перешел на «ты».

– Мне показалось, что ты бы заплатил больше всех.

– А как же дорогой внедорожник, что стоял рядом? Мне кажется, правильнее было бы сесть туда.

– Он же покрыт матовой пленкой. Комплексами за версту разит.

Я пощупала, не выпала ли пачка из заднего кармана, и вышла из машины. Все оставшиеся фунты я спустила в дьюти-фри на сигареты. Он последовал за мной.

– Как тебя звать-то?

– Марина! – Пусть будет так.

Вспомнив биографию Марины Цветаевой и хронологию ее похождений, я решила, что этот творческий псевдоним мне вполне подходит. Главное, не начать рефлексировать и страдать на постоянной основе.

Мы присели на горячий от солнцепека бордюр. Солнце слепило напоследок, готовое завалиться за горизонт.

– Меня, кстати, Макс зовут. Угостишь? – потянулся он к пачке.

– Ты же не куришь.

– Поправочка: в машине и дома не курю.

Я протянула ему пачку и зажигалку. Последний предмет он очень тщательно осмотрел, молча делая выводы. Раритетная золотая зажигалка, выпущенная в 1993 году и посвященная Элвису Пресли, мне досталась от отца. В 1998 году ею рассчитались с ним за гастроли в Братиславе, когда кассу театра обнесли. Он хранил ее как заначку на черный день, чтобы в любой момент сдать в ломбард и залечь на дно. Моим же знакомым я говорила, что купила китайскую подделку, дабы зазря не переводить пластик, покупая одноразовые. Только европейцы могут одновременно курить и заботиться об окружающей среде.

– Так куда поедем? Ко мне или ко мне? – Макс – теперь уже можно называть его по имени – изучал меня, как причудливый экспонат на выставке современного искусства. Пытался понять, что я являю собой, где подвох и что хотел сказать автор.

– Давай лучше к тебе. – Я отвела глаза.

– Не боишься? – Он прислонился ко мне плечом и чуть ткнул локтем.

– А должна? – отыгрывала я невозмутимость, понизив голос до контроктавы.

Он лишь усмехнулся. В конце концов, всем бы умирать от рук (и не только рук) таких харизматичных маньяков. Просто нуар какой-то.

– Мы поедем за город в мой дом.

– Ты меня изнасилуешь и закопаешь? Лопата же наверняка есть, – схохмила я.

– Первое вряд ли, второе – только по желанию. Ну или наоборот. Решай сама.

– Решила. Поехали. – Затушив бычок, я сканировала пространство на предмет урны.

– Обычно в такие моменты девушка спрашивает точный адрес и сообщает его по телефону вышестоящим. Теперь я поинтересуюсь, в чем подвох?

– А я сама по себе. И телефона у меня нет. – За неимением других опций я протолкнула бычок сквозь канализационную решетку.

– Одиночка, значит? Или, как там у вас говорят, индивидуалка?

Только не сдаваться! Как меня отец в детстве учил, сила воина в его безупречности. Думаю, данная теория применима и ко лжи.

Я вздрогнула от прикосновения Макса. Он с силой выдрал нить, на которой висела пуговица манжеты. Я задела ею, когда выкладывала багаж на ленту. Последние годы я перешла на капсульный гардероб и потому извечно была одета в джинсы разной степени узости и белые рубашки разной степени расхристанности. Сегодня все было ?же и расхристаннее, чем обычно. Но своему фирменному стилю последних лет в плане материи облачения я не изменяла.

– На. – Он протянул мне ее, потом положил эту чертову пуговицу с кричащим логотипом дорогого бренда по центру моей ладони. – В карман убери, приедем – пришьем.

Предвосхищая его вопросы, я начала отвечать:

– Рубашка – подделка. Стоит копейки – выкину, и все.

– Врешь, – продемонстрировал он свою наблюдательность, когда галантно открывал мне дверь.

– Почему ты так думаешь?

– Иначе бы ты выкинула пуговицу, но ты убрала ее в карман.

Я промолчала. Его взгляд кутал заботой, но открыто жалеть меня он стеснялся, хотя с самого моего появления учуял червоточину. Глядя на его фигуру, я наконец поняла, что такое сажень в плечах. И даже на глаз могу прикинуть, сколько это в сантиметрах.

Рядом с ним хотелось просыпаться. И быть может, даже засыпать. Так сложилось, что у меня в жизни было только двое мужчин, и оба вызывали отторжение за завтраком. А тут первый, с которым хотелось разделить утренний кофе, а не унестись прочь, в кокон одиночества. Но у моего персонажа такой сцены не прописано.

Однажды к нам в школу искусств приезжала ирландская драматургиня и борец за феминизм и феминизмы, и она рассказывала, что когда работала над пьесой про бомжей, то неделю провела в ночлежке и питалась на свалках города. Брызгая слюной, она призывала нас изучать все грани жизни, ибо иначе в словах нет правды. А где нет правды – там ложь. Кажется, я только что получила шанс опробовать на зуб первый сюжет. Да еще и получить деньги.

На Максе была измятая за трудовой день рубашка, которую он на долгом светофоре заменил хлопковой футболкой. Мы удалялись от центра города. Я чувствовала, как запахи наших духов смешивались в единый ольфакторный орнамент. Хотелось пить пузырящееся лето в красивых бокалах.

– Можно странный вопрос?

– Валяй. – Его губы растянулись в косой ухмылке.

– Если честно, я не знаю точно, сколько стоят мои услуги, но давай так: ты купишь бутылку самого дорогого шампанского, которое найдем в ближайшей винотеке, и мы с тобой ее выпьем на двоих.

– Ну просто натуральный обмен, новая форма товарно-денежных отношений в действии. – Макс расхохотался.

– Something like that. – Я, сама того не заметив, слетела на английский. По привычке.

– Хорошо. Но только самого дорогого. Чтобы больше не покупала подделок. – Он снова взялся за манжету рукава и пощупал ткань, пытаясь меня расколоть до правды.

– Спасибо.

– Больше ничего не хочешь?

Мы остановились возле энотеки с небольшой верандой, где можно продегустировать новые сорта.

– Хочу. Зиму вместо лета.

– Загранпаспорт с тобой? – Не дождавшись ответа, он выскочил из машины, которой перегородил запломбированную жильцами арку, и удалился за игристым.

Вернувшись, Макс протянул мне пакет. Я невольно увидела сумму, пропечатанную на чеке, и подумала, что не самую плохую идею заработка послала мне жизнь. Но почему-то вместе с шампанским в сумке я обнаружила упаковку бокалов.

– У тебя посуды нет?

– Там, куда мы едем, – нет.

За время его отсутствия несколько раз звонил телефон. Вернувшись, он заметил пропущенные, однако выходить перезванивать или писать сообщения не стал.

– Жена? – почему-то сорвалось у меня с языка.

– Какая разница? Не важно все это. Мы же с тобой про шампанское, а не про задушевные разговоры. Какая тебе разница, кто я? Но нет, не жена.

– Как скажешь. Я вот на твои вопросы не вижу сложности ответить. – Я чуть насупленно уставилась в окно. Вдалеке высилась Останкинская телебашня.

– Так почему ты села ко мне в машину? Ведь не потому, что я заплачу больше. – Он не отступал в своем желании докопаться до истины.

– Решила испробовать на досуге маркетинговый ход – застать врасплох. И сработало же. Тебя даже не пришлось уговаривать.

– Это точно.

– Можно я буду считать это комплиментом? – Я вдруг наконец расслабилась, когда мы проехали перечеркнутый знак «Москва».

– В полной мере.

Мы ползли по пробкам целую вечность. Я сняла босоножки и забралась с ногами на сиденье. По моим подсчетам, мы проехали не больше двадцати километров по Ярославскому шоссе, зачем-то запоминала я.

От асфальта струился легкий пар. Город остывал.




С небес на грешную землю


Деревья шелестели, изгоняя духоту до утра, будто полоскали воздух. Мы резво свернули на хорошо асфальтированную дорогу, миновали два шлагбаума и попали на территорию ухоженного и обжитого коттеджного поселка.

– Ну все! Приехали! На выход.

Рядом с вековыми соснами я почувствовала себя лилипутом. Стройные, как анорексичные модели нулевых, они выстроились на землистом подиуме чествовать своего модельера в лице показавшей свой морщинистый лик луны.

Впервые за много лет мне захотелось обниматься. С деревом, с человеком – не важно.

Дом Макса являл собой смесь комаровской дачи питерских интеллигентов с пристанищем норвежского рыболова и располагался в коттеджном поселке для интровертов. Здания были хаотично раскиданы по опушкам соснового бора. Вообще загородному имению Макса у берегов Балтики бы стоять. Хотя почему я вдруг решаю за дом?

Возле крыльца создавали сутолоку мешки со строительным мусором, а сами ступени были помечены цветными булыжниками – на некоторые до сих пор нельзя было ступать, чтобы облицовка схватилась.

Мы ступили в черное чрево дома. Когда зажгли свет, оказалось, что мебели почти нет. Вместо нее – эхо.

Я принялась с нескрываемым любопытством изучать дом. Вдалеке показалась кухня, опоясывающая гостиную, слева лестница без перил – на втором этаже мной была обнаружена красивая ванная размером с наши с Миячче апартаменты в Лондоне. Кровать с высоким, обитым телесного цвета бархатом изголовьем в спальне. Да и все. Ни шкафов, ни ваз, ни ковров с причудливым орнаментом. Все комнаты под завязку были забиты неразобранными коробками.

Макс кинул бутылку шампанского в пустой морозильник, что еще не успел обрасти коркой снега.

– Можно я душ приму? – От меня пахло потом, аэропортом и свежеположенным асфальтом одновременно.

– Можно даже ванну, – залихватски гостеприимно отреагировал на мой вопрос Макс.

– Полотенец тоже нет? – бросила я в ответ, оценив, что, кроме куска хозяйственного мыла, оставленного рабочими, никакой утвари тут не водится.

– Нет. Зато есть бамбуковые простыни.

– Сойдет.

– Тогда пошуруй по коробкам. И в ванной в ящиках посмотри.

Я прокралась в светлую ванную комнату с окном, по которому когтистыми ветвями царапали деревья.

– У тебя есть пена для ванны, но нет полотенец? – крикнула я Максу. – Ты, случаем, не гастарбайтер? Помню, мы так как-то застали прораба в джакузи, когда мама ремонт делала, – снова спалилась я. Вряд ли жрицы любви до первых саун знали, что такое джакузи.

– Ха-ха! Посмотри в стиральной машине – там еще и соль есть. И всякие другие прибамбасы.

– Ты хранишь ванные принадлежности в стиральной машине? – изумилась я положению вещей.

– Если я скажу, что боюсь, как бы рабочие не подмешали мне депилятор в шампунь, ты же мне все равно не поверишь.

– Кто тебе сказал такую глупость? За то шампанское, что ты купил, я просто обязана верить каждому твоему слову.

Странно, но он оказался первым человеком, которому я безоговорочно доверилась. Легко и невзначай.

Я стекла по задней стенке ванны под воду. Очутилась на дне и открыла глаза. Сквозь пену ни зги не видно – пелена. Мокрые волосы опутывали шею тугим пионерским галстуком.

Мне все время было душно. Душно от одиночества. Душно на жаркой улице, душно в теплой ванне, душно в прохладной машине – я задыхалась от собственной жизни. Разве такое возможно в двадцать один год?

Я нашла возле унитаза стопку книг. Цвейг, Мопассан и Достоевский. Последнего взяла почитать, задрав ноги на край ванны.

– Эй, забытое дитя искусства, еще не утонуло? – послышался голос из-за двери, и она поспешно открылась.

В полумраке он показался мне красивым. Не канонически – от него исходил тестостерон, выдержанный тестостерон в бокале человеческого тела. И римский профиль более чем к лицу, и глаза дымчато-серые с синеватыми прожилками.

– Тебе не стыдно в ванне читать «Братьев Карамазовых»? По-моему, ты унижаешь достоинство писателя! – отрапортовал он, ухмыляясь.

– А тебе не стыдно так беспардонно вламываться? – Во мне вдруг проснулось второе счастье, именуемое наглостью.

– Вообще-то это мой дом, – растерялся он, – да и чего ты дверь не запираешь?

– Может, я боюсь.

– Меня или Достоевского?

– Утонуть, заснуть и захлебнуться, – на полном серьезе ответила я.

– Шампанского хочешь для бесстрашия?

Макс достал из-за спины запотевшую бутылку из мутного зеленого стекла. Мой гонорар, в смысле шампанское, вспененным дождем обрушился на пол. Наутро мы будем прилипать к переливающимся, как слюда, капелькам и чертыхаться. Но это все потом.

Макс поставил наполненный до краев бокал на край ванны и плотно закрыл дверь. С обратной стороны. Шагов по ту сторону двери слышно не было. Выжидает? Зачем? Я сделала несколько глотков и затаила дыхание. Макс не заставил себя долго ждать.

– Хотел проверить, как у тебя с уверенностью и пьешь ли ты свою зарплату, – ошарашил он меня, резко открыв дверь.

– Последний раз я так же, как ты, смотрела, выпьет ли человек предложенное, классе в седьмом, когда подсыпала слабительное в чай однокласснику.

– То есть ты была той еще хулиганкой?

– Почему была?

– И правда, почему была?

Мне показалось, что голос Макса повеселел и преобразился. Я зачерпнула ладошками воды и вылила на него, оросив майку. Но этого мне было мало, я опрокинула в себя бокал и использовала его как черпак для водяной атаки. Макс сначала пытался то отпрыгнуть, то увернуться, но тщетно.

В секунду, да что там – в сотые, а вернее, миллиардные доли секунды я ощутила себя невероятно счастливой.

– Спасибо! – По идее эту фразу должна была выпалить я, а не Макс.

– За что? – испуганно переспросила я, решив, что сейчас меня точно огреют моей же зарплатой и вместе с орудием уничтожения закопают в соседнем пролеске.

– Ты как-то ярким пятном разбавила мои хмурые будни.

– Можно я выйду из ванны и мы тогда продолжим?

– Ладно, так уж и быть. Хотя мне нравится смотреть. – Он опустил глаза, и только тут я заметила, что пена почти осела и я предстала перед ним во всей своей, надеюсь, красе.

– Я в стриптизерши не нанималась.

– Мне не сложно съездить за еще одной бутылкой шампанского.

Мы напились игристого и переместились на крыльцо. Я сидела, завернутая в бамбуковую простыню ментолового цвета. Даже намека на секс не последовало. Меня штормило в унисон ветру.

– Ты играешь в чужую профессию, прикрываясь чужой оболочкой, чтобы спрятаться? На фига тебе все это?

– Так надо. Потом, мне очень хочется отработать свою бутылку шампанского.

Мое безумие требовало сиюминутной близости. Душевной или физической – не столь важно. Хоть и раскусили и моя карта бита, но я еще могу остаться человеком слова.

– Вот ты будешь смеяться, но я не могу взять и тебя поцеловать, – отрезвил он меня.

– Ну да, проституток же не целуют. – Это я запомнила еще в дошкольном возрасте, посмотрев тайком фильм «Красотка» по кабельному.

Простыня упала с одного из моих плеч. Ветер раздувал полувысохшие светлые локоны.

– Хватит цитировать голливудский ширпотреб. И то, что я не могу поцеловать, не значит, что я не хочу.

– Не важно, кем я была до встречи с тобой и кем я буду после того, как наступит утро. Сейчас я девушка, за ночь с которой ты заплатил.

– Я не платил, я просто угостил тебя бутылкой шампанского, – пытался ретироваться он от любого рода слияний.

– Хочешь, я тебя сама поцелую?

– Я хочу, чтобы ты хотела меня поцеловать. Но ведь ты не хочешь, – решил он за меня.

– Не знаю. – Я осунулась и растерялась.

– Ну что, тогда просто пошли спать? Кто платит, тот и заказывает музыку.

Меня данное предложение удивило. Но спать так спать. Мы забрались в одну кровать, под одно одеяло. Макс даже не дотронулся до меня. Приставать хотя бы для проформы, засыпая, не стал. Храпеть тоже.

Оба факта вызвали приступ бессонницы. Ветер вломил трехочковым ударом по окну, будто метил под дых. За рамой, за странной вылазкой в потусторонний, не принадлежащий ни Максу, ни мне мир, зияла ночь, чуть выше горизонта виднелись прослойки гнойно-желтого рассвета. Я подошла к открытому окну и вдыхала подмосковный воздух. Так пахнут бабушкины дачи и школьные лагеря, так пахнут велосипедные прогулки к ручью с горбушкой ржаного хлеба, посыпанного крупной солью и политого нерафинированным маслом. Так пахла моя страна, которая никогда из меня не выветрится.

Макс спал чутко. Как сторожевой пес на пограничном блокпосте.

– Ты чего встала?

– Пытаюсь понять, это просто прожилки рассвета или гроза надвигается…

Он засмеялся и хлопнул рукой по матрасу:

– Давай ложись обратно!

Я достала из заднего кармана джинсов пачку сигарет без акцизной марки, распахнула окно и уселась на подоконник. Стаи мыслей сбивались в клин.

– Знаешь, а мне хочется тебя поцеловать! – вдруг исторгла я из себя признание.

– Это минутное? Или продуманное все же?

– Дай мне подумать. Я спущусь покурить, у меня крепкие – потом не выветришь, – решила я катапультироваться от его пристального взгляда. – И… если ты вдруг захочешь меня поцеловать, то спускайся на крыльцо.

Ливень лишь собрался на границе циклонов, готовый к наступлению. Но атмосферный фронт еще пытался отбить кусок безоблачного неба. Он в клочья рвал мои эмоции. Что со мной происходит? Какая муха меня укусила?

Поежившись, я закутала свои этические мытарства в простыню. На плечо упала первая капля утреннего, но тем не менее сумеречного дождя. Неожиданно и колко.

Макс спустился и остановился позади меня.

– Хочешь, я тебя обниму?

– Хочу.

– Сигарету дашь?

Я протянула ему пачку и зажигалку.

– Покрепче или послабее? – Я вспомнила, что выложила пачку с меньшей дозой никотина.

– Сигарету или обнять?

– И то и другое.

Мы оба выполнили просьбы друг друга. Касаться кончиком носа родинок на шее, бродить пальцами по телу, исследуя те точки, дотрагиваясь до которых покрываешься мурашками. Дышать в ухо и поеживаться от этого. Вдруг почувствовать, что ты ровно там, где хочешь быть.

– Тебе не холодно? – спросил Макс.

– На удивление, опять жарко.

Я запрокинула голову назад. Все еще мокрые волосы прилипали к его груди. Пальцами он проводил по моим губам, не решаясь наконец развернуть меня лицом к себе и поцеловать. Молнии булатным клинком рубили небо на лоскуты. Мы же сливались в единое полотно.

– Хочешь еще выпить? – спросил Макс.

– Мы же допили бутылку.

– Ты меня все время недооцениваешь.

– С чего ты взял? Я не сомневаюсь, что в тебе, как в матрешке, есть внутри много сюрпризов, и мне еще открывать тебя и открывать.

Стоило ему ослабить хватку и отойти на несколько шагов, как мне моментально стало его не хватать. Появилась неимоверная жажда.

Макс вернулся с бутылкой белого вина.

– Знаешь, ты будешь смеяться, но я не ценитель вин. В школе я тайком разбавляла вино спрайтом, выдавливала туда лайм и сыпала ванилин.

– Ты будешь смеяться, но я не встречал ни одну девушку, которая могла бы состязаться с тобой в оригинальности.

– Уверен?

– Даю руку на отсечение.

– Отсекать буду медленно и больно, так что хорошенько подумай. У меня этими руками на отсечение и зубами на выбивание уже весь холодильник забит, – острила я, наконец расслабившись.

– А ты на органы продавай!

Лил сильный дождь. Мы стояли возле крыльца, крыша над ним еще защищала нас от капель, но уже не загораживала вид на небо. Макс толкнул меня в полосу дождя. Простыня чуть не упала на газон. Он оставил меня в этом дожде одну. Второй раз за полчаса. Как будто думал или сомневался.

Я тоже сомневалась. Потому что знала, что не стоит заниматься с человеком сексом в первый день знакомства, если намереваешься завести с ним отношения. А тем более не стоит спать с человеком, с которым толком не познакомилась.

– Что ты делаешь?

– Стой и охлаждайся. Как надоест, возвращайся на крыльцо.

Я стояла в холоде начинающегося ливня.

– Зачем ты так? – спросила я удивленно.

– Хочу посмотреть, сколько ты продержишься. Да и зрелище красивое! – Влажная простыня мигом начала просвечивать и подсвечивать все изгибы и выпуклости.

Дождь зарядил с такой силой, что мы видели друг друга с трудом, стоя на расстоянии пары метров. Своеобразная сепия природных явлений.

– Так ты хочешь? – кричал он, пытаясь стать громче дождя.

– Хочу чего?

– Поцеловать меня хочешь?

– Я хочу, чтобы ты первым сделал шаг.

Дипломат фигов. Он сделал ровно шаг. Такой шаг, чтобы именно мне пришлось принимать решение, двигаться ли в его сторону. Он сделал свой выбор – и снова передал мне право хода. Следует также заметить, что сделанный им шаг позволял ему оставаться под крышей и не покидать порога крыльца.

Я стояла мокрая и эмоционально обнаженная. В ступоре, готовая войти в штопор.

Последний раз я испытывала подобное, общаясь с братом Миячче, которым очаровалась сначала заочно, по рассказам, а после его визита в Лондон и вовсе грезила им как объектом страсти, но шарахалась как черт от ладана. Иногда мы с ним созванивались по видеосвязи и даже оголялись друг перед другом, но все через океан, экран или даже мимолетных любовников, которых я пробовала на вкус, как взрослую жизнь, и в которых я пыталась уличить знакомые черты. Мы должны были увидеться с братом Миячче этим летом, отправившись на каникулы под Тулум, где обосновалась их семья, но все пошло не по плану. И сейчас я должна признаться, что эта ночь лучше двух недель в Мексике, на которые у меня были большие планы.

Да, я хотела его каждой частью своего тела. Но я боялась приблизиться. Все знают эту оторопь – когда сухожилия неподвластны, когда мышцы перестают сокращаться. И ты замираешь в моменте.

Дождь набирал мощь, нанося сотни тысяч единовременных ударов, повторяя эту природную дробь многократно. Ресницы пили грозу.

– Я хочу, чтобы ты подошел ближе.

– Зачем? Сама не можешь? Я свой выбор сделал, пустив тебя в машину. Теперь ты сделай свой.

Макс улыбался. Казалось, он видит меня насквозь. У него таких, как я, целый вагон, наверное, был. Да и есть.

– Стесняюсь!

– Первая правда, которую ты мне сказала! – Он снова перекрикивал стихию.

– Хватит на сегодня психоанализа, доктор Фрейд!

– Правда хочешь, чтобы я приблизился? Только смотри, я не остановлюсь! – Он максимально понизил голос, чтобы это звучало угрозой. Хоть таковой и не являлось.

– Значит, мы с тобой будем на одинаковых скоростях.

Он взял меня за руку и притянул к себе. В один прыжок обезоружив. Поцелуй имел вкус дождя и спадающей ночной жары. Остывшего в морозильнике шампанского, белого вина лохматого года (и как оно не протухает?), и медовика, случайно купленного на заправке, и осетрины, сильно сдобренной наршарабом из армянской забегаловки.

Мы касались двадцатью пальцами четырех рук наших тел. Мы дотрагивались губами губ. Сплетали между собой четыре руки на двоих. И сливались в чем-то одном. Чему не хотелось давать названия.

Переползали в дом мы медленно. И вроде бы все шло по классическому сценарию с несколькими остановками на лестнице, совместным падением на кровать, сбрасыванием одежды. И когда все должно было перерасти в физическую близость, он резко остановился, практически вдавив мои закинутые за голову руки в подушку, так что едва ли я могла совершить хоть какое-то телодвижение.

– Открой глаза!

– Зачем?

– Не хочу потакать твоему воображению. Ты вообще с кем занимаешься сексом, со мной?

Это был мой первый мужчина старше двадцати трех. Сказать правду – это был мой первый мужчина, не парень, не мальчишка, возомнивший себя альфа-самцом, не метросексуал с поэтичными взглядами на жизнь. Именно мужчина. До этого я пробовала встречаться с творческими сверстниками, нелепо, осторожно, оставляя за собой полуприкрытую дверь, чтобы ретироваться. Пока они влюблялись, я лишь принюхивалась. Стоило мне открыться для чувств, они уставали ждать от меня решений. На берегу я не умела договариваться и была слишком теплолюбива, чтобы, зажмурившись, нырять с борта в пучину амурных вод. Конечно, мне предстояло об кого-то удариться, пораниться, чтобы повзрослеть. Но я как могла оттягивала этот момент, ограничиваясь приятным времяпрепровождением и неловким сексом, где каждый изображал из себя отличного от себя, но не открывался.

– Сколько тебе? – спросил он вдруг.

– Двадцать один.

– Правда, что ли?

– Сажают до четырнадцати. Расслабься.

И он расслабился и дал себе волю, но все равно заставлял беспрестанно смотреть на него и не закатывать глаза. Я не уверена, что до этого я испытывала оргазмы. Нет, иногда я мысленно перемещала себя на съемочную площадку высокохудожественного порно и абстрагировалась, и получалось испытать нечто подобное. А тут не увернуться – все твои ощущения как на ладони, ты открытая книга, а он переворачивает страницы и решает, когда наступит катарсис.

– Я сдаюсь! – почему-то предупредила я о настигающем шторме.

Для некоторых женщин, чтобы сдаться, мало отдаться, нужно еще и получить удовольствие.

У нас было сегодня. А завтра пусть подождет.


* * *

Когда мы выбрались из спальни, петухи давно подняли на уши всю округу. Поэтому мы быстро собрались и выдвинулись в город.

Утро оказалось более чем прохладным, циклон вытеснил свой антипод и понизил градус термометра. Это я поняла, поскольку всю дорогу до шумной трассы ехала с открытым окном и высовывала нос, как игривый домашний пес в первую поездку на дачу.

– Надышалась? – спросил меня Макс, когда я наконец вернула голову в салон.

– Ага. А почему ты тут дом построил? Самое пробочное направление же, – решила я завязать светскую беседу.

– Да как-то так сложилось, что друзья тут начали строиться, позже кусок земли под поселок выкупили. Да и мне тут как-то спокойно, все родное. Вон видишь церквушку с семью куполами? – Он показал рукой в сторону старой деревеньки. – Я там ребенка крестил.

Внутри меня все оборвалось, будто садовыми ножницами перерезали спасительный трос. Конечно, он женат. Иначе зачем ему везти меня в дом, где даже полотенец нет, а не в квартиру? И да, я прекрасно осознавала, что ревновать человека, которого ты видишь первый и последний раз в жизни, – апофеоз глупости. Наверняка успешен, давно женат, ребенок вот еще нарисовался. Судя по тому, как гордо и бодро он сделал ремарку насчет святого обряда, мое воображение мигом нарисовало ему младенца богатырского телосложения, крупного, коренастого…

Я промолчала всю оставшуюся дорогу. Нейтральной темы для необременяющей беседы я не находила. Изучала вывески. За МКАДом в почете психоаналитики, гадалки, а также всевозможные поселки. Один из щитов меня откровенно улыбнул: «Страхую от любви. Дорого». Надо бы мне туда наведаться для перестраховки.

– Чего молчишь? – Макс не выносил моего молчания, ему все время была нужна реакция. – Ребенка – то есть сына лучшего друга. Но мне понравилось, как ты испугалась.

– И вовсе я не испугалась, я устала и спать хочу. – Я снова открыла окно и отвернулась, чтобы не светить улыбку.

– Я тебе отвратителен? Такое иногда случается, что сразу после секса испытываешь безудержное желание помыться, сбежать или даже провалиться. Особенно в двадцать один год, – продолжал ехидничать он.

– Ты тоже сбегал?

Макс кивнул:

– Как сквозь землю проваливался… А ты чем занимаешься? Еще учишься?

– Смеешься? Я собой торгую. Такая профессия. Древнейшая.

– Может, на актерский поступишь? Хотя нет, прокалываешься в образах.

– А ты?

– Я тоже торгую. То тем, то сем.

Мой лучший друг со школы, я его называю Другом из Бронкса, ибо все бурное детство мы разукрашивали соседские гаражи нелепым подобием граффити, ненавидит таких людей и моментально вешает на них ярлык торгаша.

– Знаешь, как это называется у нас, простых людей? Барыга.

Не знаю почему, но язык требовал нахамить.

– В смысле?

– Ну, человек, который говорит, что он торгует, не любит свою профессию. Ты мог бы сказать: «Я занимаюсь холодильниками», убрав слово «торгую». Я бы подумала, что ты любишь холодильники…

– То есть тебе проще было б, если б я холодильники любил? – Он едва сдерживался, чтобы не исторгнуть гомерический смешок.

– Мне кажется, важно любить или хотя бы быть увлеченным тем, что ты продаешь. – Я вспомнила, сколько благородной радости вырывалось из отца, когда ему удавалось продать написанную им пьесу.

– Ты, надо заметить, даже сказав, что торгуешь собой, себя не любишь.

– Это почему?

– Люби ты себя, ты бы ни за что на свете не села в первую попавшуюся машину. А я люблю деньги. Точнее, я люблю то, что деньги мне позволяют делать. Так что мне без разницы, что продавать… Я хотя бы честен в том, что я делаю. Подумай над этим на досуге, – перешел он к нравоучениям.

– Останови, пожалуйста, у ближайшего метро.

– Давай я тебя до дома довезу – зачем тебе в восемь утра в давке толкаться?

– Нет.

– А если я тебя не выпущу из машины?

– Значит, я придумаю адрес, зайду в первый попавшийся подъезд и буду жить на чердаке. – Мое решение ретироваться оказалось непоколебимым.

Он остановил около «Алексеевской». Очень хотелось есть. Открывались палатки с хот-догами, из которых доносился химически сладкий аромат фастфуда. Есть хотелось сильнее, чем следовать канонам аристократических правил. Тут я поняла, что у меня нет с собой денег не то что на хот-дог, даже на проезд. Позвонить матери с телефона Макса – значит пустить человека под расстрел. Она хоть и просветленная, но с разрешением на оружие и пневматикой в ящике прикроватной тумбы.

Я провалилась в мысли, застыла и держалась за ручку двери, не решаясь выйти.

– Когда ты успел надушиться? – спросила я Макса. От него пахло чем-то новым. Не тем, чем вчера. Значит, будет не так больно.

– У меня всегда есть флакон в бардачке.

– Можно?

Не дождавшись ответа, я открыла бардачок и достала пузырек. Брызнула на себя трижды. Запомнила название. Выучила назубок. Нет, будет больно. Воспоминания – это всегда больно. Как ножом, или стрелой, приправленной кураре, или даже степлером по сердцу.

– Эй, – крикнула я, – у тебя есть пятьдесят рублей на метро?

– Поездка стоит шестьдесят с чем-то!

– Прости, я четыре года в Лондоне жила. Не помню.

Он открыл пепельницу, где лежали мелкие купюры и монеты – давать на чай заправщикам.

– Бери сколько душе угодно.

Я отсчитала семь монеток номиналом в десять рублей и засеменила восвояси в сторону.

Машина Макса все так же стояла возле входа в метро «Алексеевская» на аварийке.

– Я обещаю, я верну!

Он рассмеялся. И уехал.

В вагонах пахло потом, от моей кожи все еще чувствовался холод кондиционера. С толикой фреона, с каплей мужских духов. За три года ничего не изменилось. В переходе с «Тургеневской» на «Чистые пруды» все еще играла парочка скрипачей. Я кинула им оставшиеся деньги.

Сосед по сиденью в не менее душном, чем до пересадки, вагоне слушал Гришковца. Из его «ушей» на полвагона разносилась фраза: «Я прожил год без любви». А я? Сколько же я прожила без любви? Четыре года?

Целую жизнь.




Пятна на солнце Бывают всегда


Когда я пыталась принять тот факт, что не стало отца, я решила договориться с собой – очертить зону ответственности, не испытывать сожалений за несказанное или, наоборот, сказанное. Сожалениями о неожиданной нежности мы топим себя в болоте. Надеть маску сначала на себя. Встать на ватные ноги и сделать шаг. Жить дальше.

В двенадцать лет я впервые решила, что мама меня не любила. Точнее, любила, но очень странной любовью. Однажды, вернувшись с театральной тусовки под утро, она почему-то разбудила меня и поведала свою историю полетов во сне и наяву, которые случились задолго до этого разговора. Она рассказывала, будто пытаясь отомстить всему миру в моем лице. Или просто исповедуясь.

– Знаешь, когда я поднималась над телом, мне было так хорошо, я видела кучку врачей вокруг, сутолоку, суматоху, но не чувствовала ни боли, ни тоски…

– А обо мне в тот момент ты не думала? – Юношеский эгоизм не мог принять факта, что, покидая бренную землю, мать не вспомнила про единственную дочь.

Она отвела глаза и молчала. Не то чтобы ей стыдно было в этом сознаться, скорее она не понимала, на каком языке можно объяснить другому человеку свой трансцендентный опыт. Который вполне мог оказаться банальной галлюцинацией, кстати.

– Ну хоть чуточку? А по папе? – продолжала я свой допрос.

– Нет, о вас я не вспоминала, не думала. Мне было слишком хорошо. Очень не хотелось обратно. Сопротивлялась возвращаться в тело как могла. Но на том свете, как видишь, у меня пока не сложилось, и я вернулась. – Она засмеялась. – Пришла в себя, долго пыталась отыскать в закромах воспоминаний, чем я занимаюсь на работе. Всех медсестер затерроризировала, чтобы в карте посмотрели, вдруг там написано, где я трудоустроена.

– А как меня зовут, ты помнила?

Она обняла меня, не ответив ни да ни нет.

Тогда, в двенадцать лет, я решила, что моя любовь – снова односторонне направленный вектор.

– Сколько времени? – спросил молодой человек, случайно толкнувший меня на выходе из метро «Кропоткинская».

– Без пяти минут осень!

Он пробурчал что-то невнятное и заносчивое.

Мне кажется, единственный человек, способный меня оценить, – это Вуди Аллен. Или Макс.

Лето длится ровно пять минут. Завтра первое июля. Может, стоит купить проездной билет на метро? Я брела к дому неторопливо. Думая, какими словами растапливать льды непонимания с мамой. Лоскуты пасмурного линялого неба отражались в витринах пустых салонов красоты, что умножились в переулках Остоженки. Редкая бахрома деревьев сыпала тополиный пух. Минуя вычурные фасады новостроек, я подошла к нашему дореволюционному дому с непристойно скрипящей дверью подъезда. Тихо поднялась по ступенькам.

Потянувшись к звонку, я вдруг отдернула руку. И решила сначала проверить, вдруг не заперто. Едва слышно лязгнул замок, и я вошла внутрь. Видимо, понимая, что я оставила телефон и ключи, мама решила не запирать, если явлюсь посреди ночи. А значит, еще есть шанс прошмыгнуть в комнату и лечь спать, как будто я просто загуляла. И фиг с ним, с человеком слова.

Однако все мои попытки сгладить ситуацию полетели в тартарары, когда из кухни послышалось жужжание кофемашины. И, судя по оставленным в прихожей мужским тапочкам, шуршал и гремел посудой на кухне не Эмиль. Более того, в считаные секунды я была обнаружена нашим шестикрылым лабрадором по кличке Фима, который счел за честь облизать меня с ног до головы.

Я набрала воздуха в грудь и пошла на голгофу. Лучше сразу отхватить леща и лечь наконец спать.

– Ну просто явление Христа народу, – совершенно спокойным голосом встретила меня мама и достала еще одну кофейную пару. Однако спокойствие ее длилось недолго. – Господи, как же мне хорошо жилось, когда тебя не было в стране! Не прошло и суток, как ты вернулась, а я уже изучаю, у каких антидепрессантов меньше побочных эффектов.

– Прости.

– Да ты-то тут при чем? Я себе вопрос задаю: как я такое выродила?

– Ма-ам, – лялечно протянула и присела за стол. – А насчет «как выродила»… Я тут недавно по National Geographic смотрела о том, как рожают слонихи. Хочешь, тебе покажу? Вдруг полегчает? – скорчила я виноватую гримасу.

– Дурында, – расслабила мимику мама, – люблю я тебя. Но как нам ужиться, пока не представляю. Когда между нами возникла эта пропасть непонимания? Думала об этом всю ночь.

– Почему ты так редко приезжала? Да и звонила нечасто. – Вдруг и я нашла точку бифуркации, грань, где мы шагнули за Рубикон.

– Было много работы. Я тебе говорила… Как клиенты? Нашла себе ночью приключений на прикорневую чакру? – цензурно обозвала мама пятую точку.

– Почему ты мне так редко звонила? – повторяла я вопрос, как заезженная пластинка.

– Клиент щедрый оказался? Много заработала? – переводила она стрелки.

– Так сложно было между встречами набрать? Из пробки? Из ванной? Да хоть из сортира?

– Слушай, а как с тобой рассчитывались? Наличных никто не держит. Банковским переводом? Так у тебя же нет российской карты.

– Ты правда ничего не понимаешь? – Я вдруг захотела опять в пробку и сесть в первую попавшуюся машину.

– Понимаю, что я не хочу тебя видеть.

Мама ушла из кухни, пояс халата волочился за ней всю дорогу, пока не застрял в дверной щели. Она снова открыла дверь и с силой выдернула его. Затем хлопнула дверью так, что нас собакой, которая меня уже практически вспомнила, передернуло.

Вы когда-нибудь чувствовали, каково это – не знать, как жить дальше? Я вернулась в чужую Россию, где уже нет близких, – это вам не проболеть полчетверти в десятом классе, это сложнее. Нет, близкие люди остались, их тела ходят и передвигаются, но у них четыре года общих воспоминаний, стремлений и свершений, карантина и санкций, а у меня – одиночества. Единственный человек, который готов был отдать для моего будущего все, умер. Куда мне идти, к кому? Единственное, что отвлекло меня от мыслей о тщетности бытия, – голод. Поэтому я съела разом сковородку жареной картошки, не разогревая. А потом отломила ломоть белого хлеба, вылила на него полбанки майонеза и покрошила лук. (Мы так в детстве почему-то делали.) После убойной дозы углеводов начало отпускать, и мысли перетекли в другие воды.

Интересно, а если бы мы с Максом встретились иначе, у нас могло бы что-то получиться?




Ремикс нравов: любовь и деньги


Никто не знает курса сребреников? Почем нынче можно продать душу? Именно с такими мыслями я рухнула на подушку, попыталась остановить поток сознания и отправиться в царство Морфея.

Уснуть и встать в прелом мареве – равносильные по сложности задачи. Мне предстояли обе. Хотя что я все о себе да о себе? Пора рассказать вам о единственном близком мне человеке – Друге из Бронкса. Наша с ним история началась не в глубоком детстве, но знакомы мы достаточно давно. Странно, кто бы мог подумать, что двадцать с небольшим лет назад с разницей в пару месяцев из двух ничем не похожих, кроме вывесок, зданий вынесут двух одинаково шкодливых и своенравных младенцев? Меня и Друга из Бронкса.

Говорят, в день, когда я чуть не разорвала своим ревом ушные перепонки акушерок, отец заплакал. Ровно то же самое сделал и отец Сашки. Потом они даже пару раз вместе выпивали после родительских собраний и отдельных вызовов на ковер к директору за наши с Другом из Бронкса изысканные каверзы, припорошенные шкодливым озорством.

Мы ютились в однотипных двушках в одноцветных домах на Никулинской улице, ходили в дворовую школу, а после уроков садились на автобус и отправлялись тусить в районе общежития Университета дружбы народов. Там нас учили сооружать кальяны из подручных средств, плести четки (и потом загонять их втридорога одноклассникам), варить том-ям и играть на всевозможных музыкальных инструментах, сколоченных из полых тыкв или кадки для огурцов. Вышибленные расселением коммуналок пусть и на интеллигентную, но окраину города, мы всегда чувствовали себя отщепенцами. Его отец преподавал робототехнику в МИРЭА, мать же, устав догорать на неоплачиваемой работе в научном институте, шила на дому, а после с нашей подачи открыла свое ателье. Мы выросли в семьях, где каждый жил одержимый своей идеей, у каждого глаза горели и всем всегда хотелось больше.

Наверное, вы спросите: почему Друг из Бронкса? Недалеко от общежития, где мы любили изучать нравы других этносов, стояла баскетбольная площадка, а позади нее лавка, на ней мы, вооружившись пивом и чипсами, любили коротать вечера. Коробку, в которой сигали ввысь темнокожие студенты, сами не замечая, что ставят мировые рекорды, местная шелупонь обзывала Бронксом. Со временем, договариваясь о встрече, мы сигнализировали друг другу: «Почти в Бронксе, скоро буду». Так он стал Другом из Бронкса, а я – подругой. Так я стала пацаном в юбке, а он – подружкой в спущенных штанах.

В то время, когда все наши одноклассники равнялись на глянцевые картинки, Сашка учился крутить вертушки у сомалийца Магди, а я слушала запоем, как заядлая филологиня из Экваториальной Гвинеи читала мне Бодлера в оригинале и сетовала на безалаберность и узколобость русских переводчиков.

Уже в одиннадцатом классе Друг из Бронкса подменял охмелевших или одурманенных прочей химией диджеев в питейных заведениях, а я писала сценарий для последнего звонка в духе Брехта. К выпускному Сашка уже заработал свои первые для своих лет большие деньги, на которые поил весь класс три дня кряду.

С музыкой у Друга из Бронкса вообще была сложносочиненная история. Как обладатель яркого голоса, он, естественно, легко поступил в самое престижное музыкальное училище, трудился как шмель день и ночь. Его даже записывали как солиста на одной из студий в Таллине, куда его, ростом метр с кепкой, отправили в числе скрупулезно отобранных талантов. А после пубертатная ломка голоса, и он стал таким же, как и все.

Соло – это всегда одиночество, но он грезил именно об этом. Стоять за пультом, украшая чужие голоса аранжировкой, было компромиссом. Но все равно соло. Пусть и не такое, о каком он мечтал.

В личной жизни он тоже долгое время придерживался одиночного плавания, на моей памяти ни с кем больше трех дней не встречался. Да и зачем? Когда ты стоишь за пультом, а перед тобой еженощно оголяют упругие тела, едва достигшие совершеннолетнего возраста.

Почему он выбрал серую мышку из подмосковных Люберец – для меня долгое время оставалось загадкой. Старосту группы, с кругозором, отличным от нашего, с диаметрально иной системой ценностей и мировосприятия. И он начал то, что сейчас порицают, а именно – кройку, лепку и шитье. Вовсю занялся ее преображением – дарил одежду, водил на закрытые показы сложного для понимания кино, терроризировал на тему просторечий и стилистических ошибок вроде «займи мне денег». Она вытянулась в струну и следовала правилам. Проявляла недюжинную стойкость и, как лазером, взглядом прожигала всех женщин, поглядывающих в сторону пульта, за которым Друг из Бронкса играл соло. В личной жизни-то теперь дуэт.

Проснувшись, я сразу набрала ему, чтобы забредал на разговор по душам. Мы взяли Фиму и отправились на Гоголевский бульвар помечать ларьки и лавки.

– Слушай, а расскажи мне, почему из всех ты выбрал Женю? Как вообще вы познакомились? – Я решила, что надо возвращаться в гущу московских событий и понять, что к чему.

– Обещаешь, что не расскажешь маме и она не вставит это в свой очередной роман? – Он зарделся и нервно покрутил часы на запястье.

– Даю честное пионерское.

– Еще Советским Союзом поклянись! – Классная руководительница, устраивая допрос, вечно требовала им клясться, оттуда и повелось.

– Да легко!

– Слушай, да тут история как из американского кино. Еще на втором курсе мы с Ваней – я тебе тоже, кажется, про него писал, – банально поспорили, у кого меньше прогулов выйдет. Он все подкатывал к Женьке, а она такая какая-то нескладная была, как детская аппликация на бархатной бумаге. Танцевала до меня только на дискотеках в деревне в военной части. – Друг из Бронкса будто оправдывался за свой выбор. – Ну и я с понтом решил научить его, как действуют профи. Что сделаю из девочки конфетку, да еще и посещаемость свою улучшу. Ну ты ж меня знаешь, я тогда такой мудвин был…

– Кто сказал, что был? – прервала я его монолог.

Сашка возмужал. Уже не такой субтильный, высокорослый, лицо обрамлено щетиной, наивный юношеский взгляд окаймлен хищным прищуром. Только уши, как в детстве, топорщатся.

Сашка кинул в меня пачкой с салфетками, которыми протирал лоб и шею. Жара отказывалась выпускать город из своих щупальцев. Он продолжил свою историю.

– Понятное дело, она почти сразу повелась. Я же в свой институт поступил, только чтобы от армии откосить, вступительные сдавал, даже не переживая. А она два года готовилась, корпела над учебниками. Моему отцу до сих пор стыдно озвучивать, где я учусь. А когда Женьку зачислили – там вся семья гульбанила неделю. Помню, я ей сумку подарил, не то чтобы за миллион. Так она, приходя домой, ее в пыльник засовывала и аккуратно клала в платяной шкаф, чуть ли не поглаживая. А не на пол кидала, как ты… И еще знаешь, звучит странно, но она меня с таким интересом слушала, может, это было наигранно, не знаю, но я повелся. Обычно же мои слова в одно ухо влетали, в другое вылетали, а тут… Было в этом что-то патриархально правильное, уж простите.

– Ты передо мной извиняешься или перед толерантным европейским обществом в моем лице? – Тут меня чуть не понесло спорить на запретные темы, ибо ни одно слово на земле не вызывало во мне столько агрессии и неоднозначных эмоций, как «толерантность».

– Да ты сама все понимаешь, знаешь, какие женщины меня цепляли, а тут… И самое смешное, что я мозгом все пытаюсь соскочить, и иногда мне кажется, что вдалеке уже показалось брюхо холостой жизни. Но потом я снова… Как приворожили, ей-богу. И изменять пытался, думал: ну вот сравню, и там точно отпустит, – а ни фига. Только пол-литра вины теперь принимаю внутрижизненно.

– Может, ты просто ее любишь?

– Я – и люблю? Ты сама себя слышишь? Мне двадцать два года – я должен нагибать все, что движется, а что не движется, то шевелить и нагибать. Я как-то искал у нее в ящике наволочку, остался ночевать, в душ сходил, голову не вытер. А там бирки лежат, срезанные от всего, что я подарил. Другие так открытки хранят, а она бирки. Может, она не меня любит? А тупо ту жизнь, о которой мечтала? Нет, я не наркобарон и не девелопер, но по ее меркам живу красивой жизнью, – изъяснялся трюизмами Друг из Бронкса. – Вот как понять?

– Это, кстати, чисто русское – что любить надо больных, бедных и обездоленных. А остальное все по расчету. За четыре года в Лондоне я столько слышала про фасадные браки среди европейцев, когда деньги к деньгам, клан к клану и т. д. И это никого не смущает. А что девушка влюбляется не только в парня, но и в среду существования – что в этом зазорного? Ну хочет она хорошо жить и не в забегаловке ужинать, и что?

– У нее отец – дальнобойщик. А мать – буфетчица.

В этот момент я вскипела:

– Саш, у меня умер отец, мне не продлили визу, я не получу диплом, поэтому из вариантов работы у меня официантка, литературный негр и, если повезет, переводчица с функциями эскорт-сопровождения. Это делает меня вторым сортом?

– Ты почему молчала насчет всего этого? – вдруг накинулся на меня Друг из Бронкса.

– Не хотела, чтобы на меня повесили очередной ярлык. На этот раз неудачницы. Я же из-за них и удирала из России, – созналась я, почему в семнадцать лет уехала в чужую страну начинать жизнь с нуля.

– И как?

– В Европе ярлыки оказались массивнее. Особенно если ты русская. Ладно, жизнь покажет, нарисует и поставит вместо прочерков нужные имена.

– Мне тут тему предложили. Сеть закрытых кальянных, для своих. Составить плей-листы, поставить диджеев, собрать народ, как раскрутим – продать, потом вложить в недвижку. Хочешь, давай с нами?

– Как в фильме «Олигарх» – сядешь, будет красиво? Нет уж, спасибо, я как-нибудь сама.

– Почему ты отказываешься от помощи? Тебе же реально нужна работа. Будешь сидеть на переговорах, разбалтывать людей, может, в плане медиа подскажешь. Какую концепцию придумаешь.

– Я не маркетолог, а драматург с оборванным высшим.

На этом моменте каждый из нас окунулся в свои тщетные попытки найти землю обетованную или лизнуть золотой половник, что при рождении миновал уста. Его диджейские сеты переросли в серию вечеринок, которые он организовывал. За ним потянулась толпа, он продавал не столько себя, сколько людей, которые шли следом. Войти в долю, чтобы стать совладельцем клуба, было затратным и достаточно рисковым, ибо танцующие и пьющие мигрировали, как цыгане по Балканам. Дальше вставал серьезный вопрос, о котором все организаторы фестивалей и вечеринок стараются забыть, перевалив за возраст, где начинаешь осознавать исполинские масштабы содеянного. Вместе с танцующими мигрировали и дилеры, которые и закатывали пиры, спонсируя продвижение грядущих мероприятий. Нет, не те дилеры, что роют бабушкиным совком ямки в клумбе для закладки, другие.

Друг из Бронкса как мог уворачивался от подобных схем. Нет, это все равно происходило, пока он зажигал толпу. Просто он не имел доли. Но и не имел ответственности. Кальянные с закрытыми вечеринками – очередной компромисс с реальностью. Там тоже это будет, но в меньших объемах, и с чистой совестью он сможет закрыть на это глаза.

Сразу после нашей прогулки Друг из Бронкса отправлялся смотреть студию, которую думал арендовать, чтобы собирать там знакомых артистов и делать крутые миксы. Капля в море, не без молекул яда.

Мы семенили обратно в русла переулков, про себя рассуждая, как совместить реализацию, которую просит ретивое сердце, и деньги, столь нужные, чтобы твой талант не начал хиреть от невостребованности. Ведь востребованность – это тоже результат вложений. Как бы прискорбно это ни звучало.




Ухмылка Луны


А дальше началась моя новая жизнь. Я столько раз обнулялась, что порядком привыкла к смене декораций. Мама часто спала до полудня, встречая рассвет за очередным текстовым файлом, поэтому Фима по утрам скребся ко мне в комнату и поднимал ни свет ни заря. Дальше я сталкивалась с Эмилем на кухне. Он хлопотал, убирая бардак, оставленный мамой. Варил в турке кофе, добавляя туда кардамон, дольку апельсина и еще что-то неведомое. Мы тащили жребий, кому выгуливать собаку. Но никак не могли подружиться.

Я не понимала, как после моего отца, минуя столько ухажеров, полных жизненного опыта и житейских благ, можно было остановиться на хамоватом мальчугане с несоразмерными своему нутру амбициями. Он был младше моей матери ровно настолько же, насколько она – юнее моего отца.

Их столкнула жизнь на дне рождения общего друга в «Метелице», единственном модном в те годы заведении на Новом Арбате. Признаться честно, интеллигенты туда захаживали редко. Место слыло бандитским, куртизаночным, со всех сторон злачным. Но поскольку в те годы слои общества перемешались как ром, лед, лайм, сахар и минеральная вода с газом в стакане, то иногда дни рождения друзей собирали под прокуренным потолком самые разные осколки советской интеллигенции. Там, отбившись в крохотное стадо от громоздких золотых цепей и ярких пиджаков, за краем стола ютились мои родители. Отец тогда готовил новую пьесу немецкого драматурга, а моя мама искала подработку как переводчик и лингвист. Они вмиг вспомнили, как передавали друг другу запрещенную литературу, перепечатанную на промасленных листах. Она дала согласие помочь с редактурой и переводом пьесы. Встречались они в Ленинской библиотеке и заодно обедали в полуподвальной столовой, где недорого можно было испробовать яства вроде осетрины горячего копчения и воздушного «Птичьего молока».

Я часто рассматривала старые фотографии, которые мама переместила ко мне в комнату, чтобы лишний раз не травмировать и без того ревнивого Эмиля.

Не прошло и нескольких недель, как нагрянул день рождения Эмиля. Ему исполнялось двадцать восемь. И мне очень хотелось схохмить, что мой любовник (пусть и мимолетный) был старше его. Но каждый раз закусывала язык. Напряжение сошло на нет, мама была уверена, что я ночевала у Друга из Бронкса и не сознаю?сь в этом, чтобы ее позлить.

Кстати, когда я писала в личном дневнике про Макса, всегда называла его МММ, не потому что барыга, а потому что он мимолетом упомянул, что все его инициалы начинаются на одну и ту же букву.

Мысли о МММ посещали меня со спонтанной регулярностью. Кажется, я в действительности подписалась на спам-рассылку мыслей о человеке, которого никогда не встречу, как в вездесущей песне из «„Юноны“ и „Авось“». Почему мы не обменялись номерами телефонов? Хотя как бы он меня записал? Марина, Ленинградка? Нет, хорошо, что нет. Хуже было бы, если бы да.

Эмиль отмечал свое приближение к зрелости в небольшом трехэтажном ресторане на Сретенке. Один из залов, к слову небольшой, был полностью закрыт под банкет. Сейчас вообще стало некомильфо устраивать пир во время чумы на всеобщее обозрение. Столы, несмотря на мои предрассудки насчет русских размахов гостеприимства, не ломились, все продумали изысканно, легко, в стиле ненавязчивого фуршета с легкими закусками и приятной музыкой в стиле босанова.

Съехались разношерстные люди всех возрастов, вероисповеданий и уровней дохода. Конечно, большая часть гостей была приглашена моей матерью. Те поначалу терялись из-за отсутствия плотно придвинутых столов и привычной кучности. Броуновское движение путало присутствующих в компанейский колтун.

Несмотря на то что мне скоро стукнет двадцать два, мама строго-настрого запрещала мне употреблять алкоголь крепче вина в кругу ее знакомых и коллег и тем более курить. Так что пришлось бегать с купленной по приезде электронной сигаретой на улицу. Чуть позже бармен на нижнем этаже усадил меня подальше от глаз обывателей и сжалился, разрешив дымить в кулак. Я пила самобытный коктейль, им же смешанный, и изучала посетителей. Брала на карандаш их телодвижения, что выдавали намерения лучше слов и были понятны на любом языке. Сколько бы я ни пыталась объяснить своим европейским друзьям, почему русский мужчина всегда платит за девушку, кем бы она ни являлась, никто так и не смог этого понять. А для меня такие жесты казались просто хорошим воспитанием. Все-таки контекст среды нельзя смыть с себя в семи водах, выжечь восковой свечой и заместить магистерской степенью. Это в крови. Это навсегда.

Допив коктейль, я засобиралась снова поднимать бокал за Эмиля, пока хлипко склеенные в диалог монологи об имперских амбициях нашей страны не переросли в политические дебаты. Подобрав полы широкого платья из жатого шелка, чтобы не запутаться и позорно не грохнуться, и сжав их в кулаке, я уже засеменила к лестнице, как вдруг застыла в проходе и остолбенела.

Макс сидел за низким столиком в каминном зале, уютно расположившись в глубоком белом кресле. Он советовался с сомелье и недовольно оглядывал винную карту. А я всегда говорила, что крымские вина до добра не доведут. Но сейчас не об этом.

От свойственного моей хрупкой натуре сарказма меня отвлек внезапный приступ тахикардии – я верю, что даже влюбленность и очарование могут вызвать неизлечимые болезни, от которых приходится страдать хотя бы в течение часа. Мне казалось, что сердце сильно покалечилось о ребра и сейчас просочится сквозь поры и вытечет на пол, испачкав платье.

Рядом с Максом сидела хрупкая, будто полупрозрачная, и малокровная девушка немногим старше меня. Но определенно старше. Тугой хвост стягивал кожу на висках, узкие губы геометрически делили лицо. Ребяческая курносость делала лицо живым и игривым. Ее идеальная осанка заставила меня вмиг выпрямиться до хруста в пояснице. Девушка сидела в белом сарафане и периодически сливалась с обивкой мебели, и мне приходилось заново фокусировать взгляд, чтобы ее различить. Интересно, жена или очередная? Вместо обручальных колец надо татуировки в загсе делать, чтобы не наводить смуту и не хлестать потом фактами по щекам наивных людей.

Я дала задний ход и вернулась к барной стойке. Хотелось ледяного шампанского. Или собрать корвалол, валерьянку и пустырник в одной стопке. Жестом я попросила бармена повторить мне его микстуру.

– У вас ручка есть? – спросила я у него, пока он жонглировал шейкером. – А еще лучше фломастер.

– Есть только ручка!

– Давайте! И бумажка.

– У нас все электронное. Разве что сто рублей, – пошуровал он свободной рукой в кармане.

– Давай, – грозно уставилась на него я.

Я написала свой номер на купюре и внизу подписала: «Нравятся мои визитки?» Пошла к столу. Ноги чуть тряслись на каблуках. И это у меня? Я живу жизнь без любви, у меня такого не бывает. Я же бесчувственная. Точно вам говорю. Длинное шелковое платье прилипало к ногам, волосы путались и падали на губы. Пока шла, пыталась выплюнуть несколько прядей, но они все так же прилипали к блеску, которым я зачем-то намазалась. Одним словом, кинематографичной сцены так и не вышло. Никаких аплодисментов и криков «браво».

Макс сидел ко мне спиной и, жестикулируя, что-то рассказывал. Курносая нимфа вылизывала его взглядом, как окотившаяся Мурка своих новоявленных чад. Заприметив, что я пру на них, как эскадренный миноносец, она округлила глаза и пыталась знаками показать Максу, что не самым плохим решением было бы обернуться.

Я резким движением положила деньги на стол. Если бы чуть промедлила, то точно бы споткнулась в духе Чарли Чаплина.

– Вот, возвращаю свой долг. С процентами. – Я чувствовала себя отлитым в бронзе Шивой, сошедшим со своего пьедестала в Дели и размахивающим своей тримулой перед оцепеневшей толпой.

Девушка ошарашенно и вопросительно уставилась на Макса, не понимая, почему незнакомая девица возвращает ему такой курьезный долг, и, что самое смешное, не зная, при каких обстоятельствах он был дан.

– Кстати, это Ника, – попытался представить нас Макс. – А это Марина.

– Если честно, то Маша, – вконец застала я его врасплох.

Лицо Макса зарделось. Я скинула свою тревогу, как прикуп в преферансе, и вслушивалась, как тахикардия отступает на задний план.

Ника потеребила его по плечу с неким сочувствием и иронией одновременно.

– И не стыдно тебе путать имена! Машенька, простите, он у меня правда не всегда тактичный! А ты извинись перед девушкой!

Он у НЕЕ. Все понятно. Отчаливаю.

– Учитывая обстоятельства знакомства, в этом нет ничего страшного, – решила я хоть как-то сгладить ситуацию. Вышло бездарно. Ну хоть масла в огонь подлила, уже приятно. Ревность варварски захватывала меня, как голодные оккупанты лакомые земли.

Ситуацию спас Эмиль, которого мама отправила на поисковую операцию, дабы вернуть меня в лоно мероприятия. Эмиль оказался человеком известным: до того как начать барыжить колумбийским кофе, он снял спорный документальный фильм о мигрантах из стран ближнего зарубежья, которые хорошо обустроились в Москве. Половина его знакомых считала работу проплаченной пиар-акцией, дабы заманить побольше дешевой рабочей силы из, например, Приднестровья в Первопрестольную. Другая часть восторгалась классовостью и дружностью восточных народов, где брат тянул брата, как репку в одноименной сказке. Эмиль гневно шепнул мне на ухо, что достаточно диссидентства, но выглядело это двусмысленно.

– Представишь своего возлюбленного? – встряла Ника.

– Разочарую, это не возлюбленный, – задрав брови, уставилась я на Нику, а потом сразу перевела взгляд на Эмиля. – Можно я буду звать тебя папой?

Тот мигом покраснел, потом позеленел и сменял цвета дальше, напоминая своей растерянностью хамелеона. Второй раз удачно скинула прикуп. Не зря в шесть лет папа усадил меня за стол с колодой карт, отбросив шестерки, и, едва умевшую считать, научил расписывать пульку.

– Тебя мама просила подняться, – повторил Эмиль, на этот раз во всеуслышание.

– Это гражданский муж моей мамы! – объяснилась я.

– Вы же почти ровесники, – не выдержал Макс. – Тебя мама совсем юной родила? – пытался он как-то выгрести из бурного русла неловкости, в которое мы все угодили словесным рафтингом.

Ситуация достигла критической стадии неловкости. Ника закрыла ладонью глаза и уставилась в пустую тарелку. Эмиль улыбнулся, представился повторно, пожал руку Максу – тот даже привстал с дивана – и в третий раз попросил меня немедленно подняться.

– Я думаю, мне надо идти! Сохрани купюру, вдруг мне снова понадобятся деньги на метро!

Мама бы сказала, что я поступаю некрасиво, но уверена, что если бы она слышала мои сердечные ритмы еще пять минут назад, то взяла бы свои слова обратно.

– Может, спустишься еще? – с некоторым вызовом в интонации поинтересовался Макс.

– Может, и спущусь, – ловко отбила я мяч и ушла.

Церемония тостов, вручения бессмысленных подарков и псевдодружественных объятий и братаний достигала апогея. Следующий шаг – пламенные дебаты.

Поскольку я являлась для друзей моей матери ярким представителем толерантного европейского общества, мне необходимо было эмигрировать до того, как тема политики выйдет в арьергард. Не придумав ничего лучше, я черканула родной матери сообщение, что надо поговорить приватно, но она отмахнулась. Тогда я отправила еще одно, следующего содержания: «Если ты сейчас не выйдешь со мной в туалет, я спрошу, кто как относится к трансгендерам».

Прямо посреди тоста мама попросила ее простить и потащила меня в уборную.

– Ну что такое? Что так срочно могло тебе понадобиться? Не тампон же!

– Не тампон, – начала я отвечать, захлебываясь эмоциями и глотая гласные. – Помнишь, я тогда решила, что стану проституткой, и села в машину…

– В какую машину ты села? – Мама опрокинула в себя бокал, который машинально взяла с собой. – Я думала, что ты меня надула и спокойно поехала к Саше.

– Я просто не хотела, чтобы ты нервничала. Точнее, хотела, чтобы ты поняла, что я человек слова. Короче, неважно. Так вот слушай. Он сидит там внизу, и я в него влюблена. Кажется.

Мама молча вышла из уборной. Вернулась с еще одним бокалом и едва початой бутылкой просекко.

– Ты пока разливай, а я пойду на него посмотрю. Где он сидит? Это заведение моего друга, тут почти все свои.

– В каминном зале, на крайнем диване, с ним девушка – тощая как жердь, в белом сарафане.

Мама оставила меня наедине с бутылкой.

Вернулась она взъерошенная, осыпала меня градом нецензурных междометий, скинула туфли и присела рядом со мной на кафель.

– Ты сдурела? Только не говори, что ты сейчас серьезно. – Несколько секунд она сверлила меня взглядом, потом окинула взором коробчатый свод огромного санузла и пригубила игристого.

– Да, мам! Я серьезно! И кажется, я влюбилась, – впервые поведала я маме о своих чувствах. До этого она даже про Бекхэма не знала.

– Ты вообще понимаешь, к кому ты села в машину? – постучала она кулаком мне по лбу.

Мама назвала его имя, которое для меня ничего не значило. В голове крутились разные варианты: язвительная оппозиция, коррупционер всея Руси или торговец русскими телами, такой персонаж странствовал из одной ее книги в другую. Я нервно сглотнула.

– Не томи. Давай режь. – В спешке я придумывала основания для того, чтобы просить политического убежища в Израиле, и в уме рисовала генеалогическое древо до седьмого колена, пытаясь найти там если не Якова, то Иосифа.

– Мой первый издатель. Им тогда издательство за долги досталось. Много лет назад. И тут я появляюсь со своими опусами. Меня туда Нонна из Абрамцева сосватала, они соседи.

Вот и ходи после этого с душой нараспашку – все время задувает ненужных персонажей. А проституция-то – дело реально опасное, никогда не знаешь, на кого нарвешься, – сарказм пытался удержать меня на плаву.

Как только мама произнесла имя Нонна, внутри неприятно заклокотало. Мой отец на дух не переваривал ее, сколько себя помню. И если мама отправлялась в Абрамцево, то он доставал запрятанную на черный день бутылку коньяка и поглядывал на расписание работы загсов, чтобы подать на развод. Ибо Нонна всегда окружала себя ротой подтянутых мужчин и уводила праведных жен всея Руси с пути истинного и патриархального на потаенные тропы свободной любви.

– Мама, скажи, что ты с ним не спала! – На этот раз я пригубила просекко, хоть и хотелось опустошить бокал залпом.

– Я с ним не спала, – утешила меня она.

Надо признаться, что в адюльтере мама никогда замечена не была. Однако, как собственница по натуре, жившая с драматургом и режиссером, вокруг которого кишмя кишели юные актрисы, она часто возвращала ему едкую пилюлю ревности, пропадая с подругами и никогда не отчитываясь, где и с кем была.

– Поклянись, – решила я удостовериться, ибо Бог шельму метит. А нас с мамой еще бабушка всегда называла двумя всадниками Апокалипсиса.

– Клясться не буду.

– Но ты же сказала, что ты с ним не спала! – Сердце снова шлифовало ребра.

– Ты же меня попросила.

– О господи! – Я начала пить прямо из бутылки, просекко колючками щекотало ноздри.

– Ты же в него не веришь. – Она заметила, что я вернулась из Туманного Альбиона без креста.

– После такого, может, и поверю.

– Да, Москва – безумно тесный город. – Опершись ладонями, мама села на корточки и поднялась, а потом протянула мне руку. – Я с ним правда не спала, но сам факт моего знакомства с ним ставит нас всех в крайне пикантное положение. – Она почему-то вдруг разулыбалась. – Ладно, пошли к гостям вернемся, моя жрица любви!

– Мам! – остановила я ее в проходе. – Ты можешь пообещать, что не напишешь про это в книге?




Месяц, упавший с неба


Знаете, некоторые уверены, что если день плохо начался, то это обязательно значит, что вечер принесет много радости, – можете отправить этих людей к черту. Я вам скажу, что если после первого бокала игристого вас начинают с заразительной систематичностью преследовать неудачи, то мой вам добрый совет – езжайте домой и не повторяйте моих ошибок.

Я спряталась в дальнем углу зала, чтобы не стать участником политических распрей, как вдруг резко освободился Друг из Бронкса с просьбой разделить с ним один-другой бокал чего-нибудь покрепче, чем шампанское. С чистой совестью я попросила у мамы денег на такси, которые она дала мне в счет зарплаты, и побрела на встречу с Сашкой.

Он сидел злой и нервный в небольшом баре на «Красном Октябре».

– Ничего себе ты нарядная! – оценил он мои мятые шелка.

– У Эмиля день рождения был!

– Да знаю я. – Он жестом предложил мне присесть. – Слушай, меня на самом деле твоя мама просила с тобой поговорить.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/mariya-sveshnikova/nebo-7-169965/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Ты та, которая делает меня особенным. Детка, именно ты заставляешь меня сейчас жить, познавать, любить на полную катушку. (Здесь и далее примечания автора.)