Книга - Текущий момент

Текущий момент
Ляна Радоман


Один и тот же текущий момент. Как же он может быть прекрасен для одних. И ужасен для других. Одно и то же мгновение. Кто-то его остановит. А кто-то не заметит. Один и тот же шанс. Кому-то он словно по мановению волшебной палочки переменит жизнь к лучшему. А кому-то изуродует жизнь навсегда. Один и тот же случай. Для одних станет тем самым, счастливым, о котором помнят всю жизнь и благодарят судьбу. А для других – несчастным, о котором хочется побыстрее забыть.

Короткие и длинные, счастливые и не очень – разные истории, как мгновения: одни – остаются в памяти надолго, иные – пролетают мимо. Впрочем, мы ведь так и живем: от истории к истории, от одного текущего момента – к другому, между которыми и проходит наша жизнь. Так или иначе: без чужих историй не будет наших. И наоборот: без наших историй – не получится чьих-то.





Ляна Радоман

Текущий момент



Посвящается моему брату.

Любой момент нашей жизни – бесценен, ведь жизнь – это наше сейчас, без всяких “потом”.

Текущий момент



Истории, рассказанные здесь – реальны.

Имена изменены… по причине женской солидарности.

*****

Жизнь. Внешне – цельная, внутри – раздробленная на несметное число личных историй, пересекающихся с чужими: где-то лоб в лоб, где-по касательной, едва-едва соприкасаясь в одной малюсенькой точке.

Наши истории связаны с другими. Текущий момент сводит части и дроби разных историй в одну, а потом разводит. И снова сводит… Какие-то моменты запоминаются надолго, врезаясь в память, а какие-то – с легкостью забываются, остаются незамеченными, не оцененными.

Странно, но именно из абсолютно второстепенных на первый взгляд ситуаций и соткана наша жизнь. Ты всю жизнь можешь ждать чего-то эпохального, весомого, а жизнь тихим сапом сплетает картину твоей жизни из мелких моментов, которым, зачастую, ты не придаешь никакого значения. Но эти незначительности, по сути, и есть наша жизнь.

“Текущий момент” – мой волшебный миг, где в единой точке каким-то невероятно-непонятным образом вдруг соединились множество моих и чужих простых жизненных историй. Сошлись, переплелись, зафиксировались в “здесь и сейчас”, наследили, наставили клякс, натворили дел и разлетелись в совершенно другие истории…




Вишенки





1


Меня зовут Эмма… И я всегда была не по годам… осторожная. Шел 1982 год. Мне семь лет. В тот год я пошла в школу. Стала первоклассницей, – знаете, такой ответственной девочкой с серьезным взглядом и с огромными белыми бантами, заплетенными в тугие косички, с аккуратно сложенными в портфель учебниками и прописями, в которых старательно и осторожно выписывались палочки, галочки и буквы.

На первых этапах школьной учебы трудных домашних заданий не предполагалось, так что мы, всей нашей дружной дворовой компанией, свободно гуляли на улице. Без забот и без особых хлопот. Легковесное, шалопутное детство, которое никто никогда не ценит. И лишь потом, спустя годы, сожалеет о … О чем? Конечно же о том, что нельзя вернуться, снова попробовать на вкус, посмаковать с высоты прожитых лет свое, такое радостное и такое дурашливо-беспечное детство, в котором еще нет ни жизненного опыта, ни потерь, ни трагедий. Все это еще будет, предполагается, но разве об этом задумывается ребенок? Нет. Конечно нет. И в этом – вся прелесть и мудрость детства.

В начале октября еще стояла относительно теплая погода. Моя мама работала до восьми вечера в продуктовом магазине, недалеко от дома. В тот октябрьский вечер я, как обычно, бегала с подружками во дворе в ожидании возвращающейся с работы мамочки. У нас был такой ритуал: завидев ее на полутемной тропинке, я всегда бежала с распростертыми руками, обнимала с такой силой, словно не видела ее как минимум несколько дней, и мы вместе возвращались в наш уютный дом, готовили ужин и ждали папу с работы. Эх, если б я только знала, что случится потом – то я бы никогда, никогда не отпускала бы ее руку.

Темнота в вечернее время никого из детей не смущала: во дворе горели фонари и нам совершенно не было страшно.

– Девочка! – внезапно услышала я откуда-то из темного закоулка, – Подойди, пожалуйста.

– Вы мне? – удивленно спросила я, оглядываясь по сторонам. Мы играли, кажется, в “Догони меня”. Все дети бросились врассыпную, и я, чуть замешкавшись, в какой-то момент осталась одна.

– Да, милая. Тебе. Помоги мне, детка! – тихим слащавым тоном произнесла женщина. Она была невысокого роста, в каком-то замызганного вида сером плаще. На голове – платок, странно намотанный и закрывающий пол лица.

– Мне надо купить кое-что, – продолжила она и улыбнулась. Улыбка ее показалась мне неестественной, холодной, похожей на гримасы Бабы Яги из фильмов-сказок. Мне вдруг стало как-то не по себе.

– Странно, – сказала я, окинув ее своим привычно-придирчивым взглядом, – Вы собрались в магазин, а сумки-то в руках у вас нет.

Я оглянулась по сторонам. На плохо освещенном клочке улицы по-прежнему никого не было рядом. Только она, непонятно откуда появившаяся. Она и ее надтреснутый голос.

– Какая наблюдательная девочка, – усмехнулась она, – То, что мне надо, я унесу в руках без авоськи,

Секунд десять мы стояли молча, смотря друг на друга: я – с опаской, она – странно-оценивающе.

– А как зовут тебя? – прервала молчание странная женщина.

– Эээ.. – я вдруг остановилась на первой букве своего имени и быстро выпалила: – Настя. Мое имя – Настя.

Я соврала по единственно-простой причине. Мне совершенно не хотелось, чтобы эта тетка узнала мое настоящее имя.

– Настенька, значит, – проговорила она тихо и одобрительно кивнув, добавила, – Хорошее имя. Приятное на слух. Настенька, Настюша, – она произносила придуманное мной наспех имя немного нараспев, словно смакуя его на вкус.

Сделав небольшой шаг в мою сторону, продолжила говорить вкрадчивым тоном:

– Мне необходимо купить сливочное масло. Килограмм. Очень нужно, понимаешь? А в магазине столько много одной мне не продадут. Давай сходим вместе? Ты ведь поможешь мне? На двоих человек как раз выдадут один килограмм. За твою помощь я тебе конфет куплю. Какие ты любишь?

Странная незнакомка проговорила фразы быстро. Они вылетели из ее уст, как заранее заученный кусок текста. Нервно оглянувшись по сторонам, она резко потянула руки в мою сторону. Торопливо поманила меня пальцами.

– Ну! Пошли уже. Давай, девочка! Давай, Настенька, пойдем, – произнесла она нетерпеливо и, как мне показалось, немного раздраженно.

Незнакомая женщина как-будто на несколько секунд вышла из своей роли. Зыркнула на меня недобрым взглядом. И подалась ко мне вперед. Вероятно мне это и показалось (ведь у страха глаза велики), а может так и было на самом деле, но она будто хотела ухватить меня за рукав куртки. Затем, словно опомнившись, она выпрямилась и снова натянула на лицо слишком уж переслащенную, явно фальшивую улыбку:

– Милая моя! Мне очень нужна твоя помощь, Настюша. Ты же хорошая девочка, не так ли? Пойдем, голуба, купим мне масло, – настойчиво произнесла она.

В ту минуту я словно стояла у невесть откуда взявшейся калитки заброшенного сада. Скрипучая дверца в неприглядного вида заборе внезапно открылась передо мной и нарочито-медоточивым тоном предложила зайти внутрь. Пройти дальше по незнакомой тропинке, ведущей незнамо куда, – “темна вода во облацех”…

На меня словно вылили ушат с холодной водой. Признаюсь: испугалась я изрядно. Такого рода страх я испытала впервые. Путь к магазину пролегал через старые наполовину заброшенные гаражи и узкий неосвещенный переулок. Глуховатое, неприятно-безлюдное место. Отскочив как ошпаренная на несколько шагов, я крикнула:

– Не говорите глупости. Сколько масла надо – столько и получите! Моя мама работает в магазине, я точно это знаю! – отчего-то закричала я очень громко, по-видимому, чтобы разбавить настороженную тишину, царящую в округе.

Я резко развернулась и опрометью бросилась наутек. Не оборачиваясь. Как не на шутку перепуганный заяц, за которым гналась оскалившая свои клыки драная лисица. Испуг был нешуточный.

Пулей добежала до своего подъезда. Перескакивая через ступеньку, несясь галопом, точно угорелая, не чувствуя под собой ног, я взетела до восьмого этажа, не дожидаясь лифта. Мое сердце учащенно билось.

Дрожащими от непонятного мне страха пальцами я вставила ключ и открыла замок. Забежала в квартиру. Захлопнула за собой дверь. Проворно защелкнула все замки. Выдохнула. Расплакалась. Успокоилась только в ванне, когда горячая вода (почти кипяток) словно смыла с меня противно-липкий прилипчивый страх. Паника отступила.

Детская интуиция? Осознание неправды в словах этой странной незнакомки? Ее подозрительно-слащавый тон? Платок, прикрывающий часть ее лица? Что конкретно меня так насторожило и напугало – я не могу ответить. Но и сегодня, спустя столько лет, мне кажется, что в тот осенний вечер я себя спасла. Спасла от какой-то нехорошей истории. А может, мне это показалось и никакая опасность мне не грозила? Страх может убедить всякого в чем угодно.

В любом случае, меры предосторожности не бывают лишними. Иногда лучше переборщить и посмеяться над излишней мнительностью, чем беспечно довериться кому-то. Поэтому с тех пор я проявляю осторожность с еще большей силой. И всегда слушаю свою интуицию. Прислушиваюсь к любым ее шепотам. К мало-мальским полунамекам. И к легким толчкам внутри себя.

Может тот самый момент каким-то образом изменил мой взгляд на мир, на жизнь и на людей? Укоренил мою недоверчивость? Ведь внутри-то я была иная: алые паруса, воздушные замки, хрустальная туфелька, аленький цветочек, сказочный принц. Я грезила всем эти наедине с собой. Да уж, внутри я всегда была не по годам… мечтательная.

Я часто представляла себя взрослую. Красивую. Счастливую. Придумывала разные романтические истории о любви. Витала в облаках. Фантазировала.

Мое заветное желание звучало банально: получить от жизни свою прекрасную историю. Волшебную сказку наяву. Ведь когда ты мечтаешь, зачем в чем-то себя ограничивать? В своих мечтах можно ни в чем себе не отказывая, добираться до любых звездных высот, не правда ли?

Да… Я мечтала о звездах. Доверяла лишь этим далеким и прекрасным мерцающим на небе лампочкам, к которым улетала в своих упоительных девичьих грезах. Но я не верила ни в теплоту взглядов, ни в сладкие речи, произнесенные располагающим тоном, ни в слишком уж открытые улыбки, ни в сильные дружеские рукопожатия. Я могла делать вид, что податливо вверяюсь кому-то. Но всегда была начеку, на стороже. Наивность была мне абсолютно не присуща.

– Ты сделала все домашние задания? – строго спрашивал меня отец, если рано возвращался с работы домой.

– Да, все уже сделано! Точно тебе говорю. Ты что, не веришь своей дочурочке? – беззаботно отвечала я.

– Доверяй, но проверяй! А затем – перепроверяй, – твердил мне папа в ответ. И легонько щелкал пальцем по носу.

Мне приходилось снова открывать свой портфель. Доставать тетрадки и дневник. И показывать мои домашние уроки.

Как правило, папа всегда находил недочеты и, указывая на них, заставлял переделывать. Снова и снова. До тех пор, пока придраться было уже не к чему.

Ответы переписывались. Уравнения перерешивались. Схемы дорисовывались. Стихи доучивались и отлетали от зубов без заминок. Теоремы доказывались без запинок.

– Никогда ни в чем нельзя быть уверенной на сто процентов. Всегда имеет место быть определенный процент погрешности, малышка. В большей или меньшей степени, но он есть. И его всегда надо учитывать и держать в голове, – резюмировал отец.

Он был прав. Я соглашалась и фиксировала в памяти его слова.

“Доверяй, но проверяй. А затем – перепроверяй”, – вот чему учил меня мой папа. И часто добавлял: “Иначе однажды можешь влипнуть в какую-нибудь нехорошую историю, детка!”.

Да. Я всегда была не по годам… Может поэтому мне и прилетело от судьбы – больно-пребольно и не по годам много-премного? Может кто-то там сверху взглянул на меня и загорелся желанием узнать: “Вот эта молоденькая девица, которая слишком уж не по годам …, интересно, стерпит ли она то, что мы ей приготовили? Давайте-ка обрушим на нее огромную лавину. И посмотрим: выдержит ли? Переживет? Выберется из-под этого катастрофического потока? Или останется внутри?”.

Ого, как же много вопросов, не правда ли? Большое количество непростых вопросов для одной хрупкой девочки, которая не по годам…




2


Мне было почти девятнадцать лет, когда ко мне вернулся тот противный, липкий страх. Страх, который на этот раз прилип ко мне надолго и я уже не смогла, как в детстве, одним махом смыть его в ванной комнате, включив обжигающе-горячую воду.

В один момент – (как же все-таки всего один текущий момент может перечеркнуть, перелицевать и испоганить жизнь, наполнив ее навсегда ужасными воспоминаниями и непоправимыми, а от того и безусловно – жуткими бедами!) – моя жизнь изменилась.

В какой-то мизерный временной промежуток, в злосчастный миг я потеряла всех, кто мне был дорог. Словно кто-то бездушно нажал на маленькую кнопочку и отключил одним махом всех, кто меня любил. Всех, кого любила я.

Мама и папа забрали бабушку с дачи. На обратном пути в них врезалась огромная грузовая машина. ”Доверяй, но проверяй”, – папины слова, но за других ведь не проверишь. Я знаю, пап, ты ехал осторожно и постоянно перепроверял дорогу, смотря в зеркала заднего вида. Но водителя-лихача на большом грузовике никак не предусмотришь и не проверишь.

Удар был сильным, нашу маленькую машинку развернуло и из багажника высыпался весь садовый урожай. По пыльному асфальту багровыми точками рассыпалась вишня, – в то лето ее было очень много и мы с бабушкой планировали вечером наварить варенья, а мама с утра замесила тесто для вишневого пирога.

С тех пор я ненавидела вишню. И терпеть не могла пироги с вишневой начинкой. К горлу подкатывала отвратительная тошнота при одном только виде этой темно-красной ягоды.

Я осталась совершенно одна. Внезапно и коварно моя судьба сыграла со мной злую шутку: получи, мол, девочка, удар под дых, от которого не спрятаться не скрыться. Получила? Ну а теперь давай-ка посмотрим, как ты справишься.

Несправедливость, вызывающая единственный вопрос: "За что?". Этот психологический удар, я страстно хотела поменять на другой, физический – тот самый, от которого больно-пребольно и вишни в разные стороны. Как же я хотела оказаться в той машине и умереть вместе со всеми, чтобы не чувствовать эту раздирающую боль внутри и отчаянную безысходность! Чтобы перестать думать, перестать скулить в подушку. Чтобы перестать жить.

Я ощущала страх: жуткий, невыносимый. Тот самый, что однажды я уже испытывала в детстве, в один из осенних дней. Но от того страха мне удалось убежать быстро и стоило мне закрыть дверь – он вмиг улетучился. А теперь, стоило мне только открыть дверь и войти в притихший дом, неприятная оторопь нападала на меня и не отпускала.

Помимо этого была еще и пустота. Унылая и зловещая. Она окутала меня своими приставучими объятиями и не давала свободно дышать. Я не понимала ничего. Засыпала и просыпалась. На автомате ходила в институт. Привычно возвращалась домой (у входной старенькой двери моя рука еще какое-то время тянулась к кнопке звонка, но сердце предательски начинало ныть и бешено колотиться, так что рука, едва поднявшись, опускалась и обреченно падала вдоль тела). Я ела, не различая вкус еды. Машинально отвечала на звонки, не понимая сути разговоров. Бессмысленно существовала, короче говоря.

Опустошенная я в неживом, окоченелом доме, где тишина так красноречиво громыхала, что было невозможно засыпать и нестерпимо просыпаться. Хоть волком вой, хоть в петлю лезь. Муторно, солоно, невыносимо.

Я включала свет во всех комнатах. Пересматривала в сотый раз семейные фотографии и перебирала старые вещи. Распахивала дверцы шкафа и уткнувшись носом в родительскую одежду, вдыхала их запахи. Легче не становилось. Только хуже. И время, вопреки общепринятой жизненной мудрости, никак не лечило.

Каждый считал своим долгом посоветовать банальное: “Надо свыкнуться, жить дальше и даже забыть”. Забыть?! Как вообще можно забыть незабываемое? Ну что за дурацкий совет, что за умная глупость?

Я ничего не видела вокруг. Стала слепой, имея оба глаза со стопроцентным зрением. Я не хотела говорить. Была немой, но орала и испускала оглушительные, жуткие вопли внутри себя. Я надеялась на существование загробного мира и рая, куда непременно попала моя семья, но проклинала Бога, которого нет. В моей душе был полный раздрай. В голове – звонкая тишина, от которой лопались перепонки.




3


В тот, самый трудный момент, в моей жизни появился он. Мелкими шажками, аккуратно и ненавязчиво он проникал в мою жизнь, медленно и осторожно продвигаясь вглубь меня. Я привыкала к нему, позволяя всё дальше заходить на мою территорию. Он жалел, помогал, направлял. Успокаивал. Пару раз даже давал звонкую пощечину – чтобы привести меня в чувство.

Я была слаба, не знала что делать. А он был рядом и говорил, как правильно поступать. Держал меня за руку. Убеждал, что знает как будет лучше. Я ведь всегда была недоверчива и осторожничала с того самого октябрьского вечера, а ему доверила и свою жизнь, и саму себя практически без проверок. Поверила на слово, которое никак не перепроверила.

Я кивала головой и соглашалась. Куда делся мой решительный характер? Я ведь всегда была не по годам … упертая. Дерзкая, смелая и придирчивая, не подверженная влиянию других и отстаивающая личную точку зрения до хрипоты. Где были мои стремления на тот момент? Наверное рассыпались на огромное количество маленьких вишенок, безжалостно раздавленных шинами разных рельефов на той злополучной трассе. На той дороге, отнявшей у меня всё, в том числе и мой когда-то боевой и бесстрашный характер.

Он увёз меня. В свой красивый, огороженный высоким забором, огромный дом с камином и садом. С большими окнами в пол, которые почти всегда были зашторены и не пропускали солнечный свет.

Я стала женой, но вот странность: свою свадьбу помню как-то отрывочно-фрагментарно. Мой белый костюм. Его синий галстук. Громоздкий букет лилий с густым, неприятно-одурманивающим ароматом от которого разболелась голова. Моя подпись в книге регистрации браков. Его сосредоточенный взгляд и уверенные движения, без намека на волнительное торжество момента.

Наш ужин на двоих при свечах. На безымянном пальце – классика жанра: красивое кольцо с квадратным бриллиантом. Я даже не особо вспомню его в деталях: доступ к нему был ограничен. Мое украшение всегда лежало в сейфе, так что я к нему так и не привыкла за эти годы. Когда мы выходили куда-то, то муж ставил коробочку передо мной: "Не забудь обручальное кольцо, дорогая!".

Всё, что память сохранила – осталось в ощущениях: мне неудобно в этом шикарном кольце, я боюсь его потерять и всё время трогаю его, ловлю себя на мысли, что хочу поскорее вернуть этот золотой ободок на место – в бархатную упаковку, в сейф, код которого мне неизвестен. Говорят, что обручальное кольцо срастается с тобой, и ты не замечаешь его на пальце, словно это часть тебя. Мое кольцо со мной так и не срослось, оставшись лежать чужеродным предметом где-то в сейфе.

Мой муж богат. Не суетен. И немногословен. Он не принимает отказов. Вообще никогда. Поэтому слово “да” – самое используемое в моем лексиконе замужней дамы. "Да, милый!", "Хорошо, дорогой!" – именно так, и никак иначе.

Три года, прожитые вместе, похожи на молчаливую историю. Мы редко смеемся и не часто разговариваем за столом. Впрочем, мы вообще мало когда обедаем вместе. Только иногда ужинаем.

Наши ужины – совместные и напряженно-немногословные – похожи на поминальные трапезы. Я сконцентрирована на том, чтобы не сказать лишнее. Супруг – сдержан и сосредоточен на чём-то своём.

– Как прошёл твой день? – спрашивает он. Я незаметно хмыкаю: задающий вопрос мог бы и сам на него ответить. Пустой интерес, ведь весь мой день известен мужу поминутно.

– Всё отлично, дорогой. Еще один прекрасный день, – вру я. Хотя какая разница?

Он озвучивает планы на завтрашний день (мои, не свои): что я должна сделать, куда и во сколько приехать, и в чем быть одетой. Его жизнь – вне моей. Его мысли – не для меня. И только его решения – постфактум, для меня. Он решает – я выполняю: “Да, дорогой! Конечно!”.

Как же мне хочется стукнуть кулаком по столу, пролить вино и разбить вдребезги тарелку. Ответить отказом, наконец-то сказать ему в лицо так долго вертящееся на языке: “Нет! Нет! И сто раз нет!”.

Я чувствую непреодолимое желание закричать и раскрошить наконец эту дурацкую тишину. Я хочу сделать хоть что-нибудь, чтобы разрушить идеальную послушность жилища. Мне не терпится сказать, что я – всего лишь декоративная собачка в доме. Не хозяйка (потому что ничего не решаю) и даже не прислуга (прислуга, отработав свои часы, в отличии от меня – свободна и может идти, куда пожелает). Но я молчу. Не могу ничего сделать. Сижу и улыбаюсь. Только давлю зубами на кончик языка: сильно, сильнее, еще сильнее (привычка замужней дамы или непроизвольный мазохизм?). Киваю головой, как китайский болванчик в натертой до блеска стеклянной витрине. Почему я не могу ничего предпринять? По-че-му?

Мой супруг и я. Мы разные. У нас нет ничего общего. Я до сих пор не понимаю, почему он выбрал меня? Зачем ему я? Ведь всё, что близко мне – автоматически далеко для него. Книги, которые с упоением читаю я, кажутся ему бессмысленными. Фильмы, которые ценю я, считаются недостойными внимания. Мир, который люблю я – неприемлемо глуп. Жизнь, которую хочу я, невозможна по определению.

Мои мысли – недальновидные.

Мои чувства – незрелые.

Мои желания – наивные.

Мы всегда завтракаем врозь. Я делаю вид, что крепко сплю, пока он собирается на работу. Как только за ним закрывается дверь, я моментально вскакиваю и бегу на кухню. Включаю музыку с беспечными песенками и пританцовывая, нажимаю кнопку на кофемашине. Мне хочется живого кофе, сваренного в джезве, но я довольствуюсь механическим приготовлением строго выверенной пропорции напитка. Всегда одинаковый на вкус кофе, впрочем, как и многое в этом доме.

В моей нынешней жизни мало что действительно “моего”. Но утро у меня никто не сможет отобрать! Оно моё: лёгкое, радостное, свободное. Распахиваю шторы и открываю окна. Впускаю свет и прохладный воздух в дом. Вдыхаю свежесть ветра. Да здравствует сквозняк, который летает из комнаты в комнату, а вместе с ним порхаю и я!

Ему не нравятся сквозняки. Он ворчит недовольно: "Непонятно, что можно ожидать от сквозняков: простуды, насморка, разбитой вазы, с грохотом захлопнутой двери или с треском бьющейся оконной рамы". Ветер, гуляющий туда-сюда по помещению, невозможно контролировать: создается хаос и разрушается упорядоченность в доме. Муж предпочитает закрытые наглухо и зашторенные до конца окна. Когда он дома, то здесь царит полумрак и отсутствует свежий воздух. “Жарко? Включи кондиционер”; “Темно? Включи свет поярче”.

Внутренности дома контролируются и регулируются. Я оказываюсь в аквариуме. Мы с мужем – по разные стороны. Я внутри, а он снаружи. Наблюдает как я барахтаюсь в аквариуме и бьюсь головой об прозрачные стенки. Мне плохо, а ему – странна и непонятна моя тоска в глазах. Мне должно быть хорошо, ведь вокруг чисто и красиво: “Вот жемчужина, вот игрушка, вот твой садик. Вот твое место: отсюда и до сих пор. А дальше – нельзя: видишь флажки? Это запрет движения. Стоп. Ограничение. Мадам, возвращайтесь-ка в свой аквариум, живите себе спокойненько в своём мирке, который вам определили”.

Но пока мужа нет рядом, я живу и создаю себе иллюзию, что могу позволить все, что захочу. Дышать, ощущать ветер, ходить босиком по траве в саду, пускать солнце и ветер в дом. Впрочем, это мне разрешено в его отсутствие. А вот выйти за ворота – нельзя. Только с молчаливо-услужливым водителем, который отвезет, и проследит, и подождёт.

Я задыхаюсь от тотального контроля. От невозможности высказать свою точку зрения. От тяжеловесных штор, которые я не могу поменять на более легкие; прозрачные. От массивной напольной вазы, которую я хочу переставить в другую комнату, но не могу. От красивых, но жестких диванов. От геометрически выверенных кустарников и эксклюзивных цветов в саду, тогда как мне хочется балагана и хоть парочку сорняков. От изысканной флоры, которую я бы с удовольствием заменила на простые астры и ромашки. Вся эта бездушная красота вкупе с неудобными удобствами окружает меня с утра до вечера. Я ничего не могу поменять в своей размеренной и расписанной чужим человеком жизни. Или всё-таки могу?

Его “любовь”. Да, именно так: в кавычках. Потому что его любовь – это оковы, кандалы, цепи, ограничения и подписка о невыезде. Он выбрасывал всё, к чему я привязывалась и что любила. Безжалостно избавлялся от того, что мне нравилось, к чему я проявляла интерес и что было мне дорого. Он увез моего кота (“У меня аллергия на животных”) и привез взамен попугая, которого лично выпускал из клетки, с интересом наблюдая как он мечется из угла в угол в маленькой закрытой комнате. Мне открывать клетку категорически запрещалось.

Любовь – кабала. Великан и маленькая рыбка в стеклянном аквариуме, которая мечтает плавать в море, но довольствуется пространством от стенки до стенки. Он наблюдал за мной, давая корм и тщательно очищая внутренности моего жилья от лишнего. Иногда выхватывал из аквариума, и показывал мне огромные водоемы и живительные воды, где я могла бы… где я так хочу плавать! Но он не пускал в них, а наблюдал как я трепыхаюсь и задыхаюсь, находясь в двух шагах от свободы. Затем меня возвращали на место, опуская в отфильтрованную воду аквариума.

Я часто вспоминала тот странный вечер из своего детства и противно-слащавую тетку в темноте улицы. То детское ощущение, предчувствие чего-то страшного, неприятного странным образом совпадало с моим нынешним состоянием. Хотя ничего плохого мой муж мне не делал. Он просто сам решал: как мне лучше поступать, как мне правильнее себя вести и вообще, как мне надо проживать свою жизнь.

Единственное место, где я могла проводить время безподконтрольно – это библиотека, в которую я могла ездить в любой день и проводить там столько часов, сколько захочу. Библиотека стала моим океаном свободы: я словно выпрыгивала из аквариума и плавала в просторах нейтральных вод. Моя библиотечная свобода была глотком воздуха, независимостью и волшебной сказкой одновременно. Я ходила между стеллажами, вдыхая запахи книг. Наблюдала за людьми, общалась с кем хотела на темы, интересные мне.

Тихонечко сидела в маленьком библиотечном кафе, жадно вслушиваясь в чужие разговоры, мысленно вступая в дискуссию то с одним, то с другим. И читала, читала, читала…




4


А потом я словно проснулась. И поняла, что мне надо бежать. Бежать незамедлительно, как тогда, в детстве, со всех ног. Иначе случится что-то нехорошее.

Ко мне вдруг вернулась моя решительность и дерзость той бесстрашной “девятнадцатилетки”, которую я почти забыла. Я поняла, что вот он, тот самый текущий момент, в котором можно изменить всё или уничтожить себя окончательно. Я вытащила сама себя из аквариума. И удивилась: отчего не сделала этого раньше?

Я ушла, бросив висеть в шкафу не мои наряды. Убежала, оставив полные бутылочки не моих ароматов в красивых коробочках не тронутыми на туалетном столике. Покинула обручальное кольцо, запертое в мрачном сейфе. Без сожаления я рассталась со всем, что предназначалось мне в этом доме, но, по сути, не принадлежало мне никогда. Прощай, не моя жизнь!

В то утро я просто уехала в библиотеку и не вернулась назад. Мой суверенитет был восстановлен. Моя свобода вернулась ко мне, а вместе с ней и желание спорить, возражать, стоять на своём, топать ногой, не бояться говорить то, что хочется и восхищаться тем, что нравится.

Я вернулась в старенькую квартиру своих родителей. Протерла пыль и открыла окна. Мне было хорошо от свежести, которая ассоциировалась со свободной жизнью. Я дышала, я любила, я жила. И я ничего не боялась: ни развода, ни одиночества.

С грустью в сердце собрала все вещи моих родителей в коробки. Долго смотрела на пустые полки. Затем я прошла на кухню и достав тусклую медную турку, оттерла ее до блеска.

По утрам в старенькой джезве я завариваю кофе, который всегда получается разным: иногда слишком крепким, иногда – немного горьким, иногда – густым и тягучим. Вкус зависит от настроения, внимания или мыслей в те минуты, когда я его варю. Бывает, кофе даже сбегает, внезапно поднявшись пеной и через секунду заливая огонь от газовой плиты. Мой кофе не выверен механически в строгих пропорциях, как в кофемашине. Он живой и поэтому разный. Сегодня не тот, что вчера, но всегда идеальный для меня. Каждый обжигающий глоток такого кофе – признак свободы и новой жизни, которыми я отныне наслаждаюсь.

… Когда-то я ненавидела вишню и вишневые пироги. Но время лечит и возвращает всё на свои места. В духовке покрывается румяной корочкой вишневый пирог по семейному рецепту. Аромат ванили вперемешку с ягодным ароматом, – почти как у мамы.

Я выглядываю из окна, на котором, безмятежно развалившись на солнышке, спит наш белоснежный кот Зефир. Мои чумазые сорванцы мирно сидят на крылечке. Рядом – тазик с вишней, посыпанной сахарной пудрой. Близняшки жуют ягоду и плюют косточки прямо в огород, соревнуясь: чья вишневая косточка дальше долетит. Спорят, смеются.

Этой весной мы высадили в саду новые вишневые деревья, в память о моей семье.

– Эй, ребята, пирог готов! – кричу я и улыбаюсь своим вишенкам-сыновьям, которых я, возможно, спасла от прозрачных стен и отфильтрованных вод аквариумной жизни.




Восемнадцать





1


Можно сказать, что я – сплошной ходячий комплекс в квадрате. Признаюсь: всю свою сознательную жизнь комплексую из-за внешних данных. Меня можно описать так: помпушка с носом-картошкой и яркими веснушками на лице. Пышная румяная булочка-толстушка.

Матушка-природа не одарила меня высоким ростом, узкими бёдрами, острыми коленками, тонкими ручками и аккуратным носиком, – всем тем, чем обычно гордятся красавицы-модели. Зато судьба подарила мне отличных подруг, которые в любых ситуациях и спасут, и поддержат. Они за меня горой (“А мне нравятся твои веснушки!”, “Мужчины любят крутые бёдра. Ты же просто гитара во всей ее классической красе”, “Мдааа, размеру твоей груди только дура не позавидует!”).

Нет-нет, что вы! Я не одинока. И замуж, несмотря на свои комплексы, вышла к удивлению всех рано, – в восемнадцать, тем же летом, когда прозвенел последний звонок в моей школе. Вот так-то.

Антошу я родила через семь месяцев после свадьбы, будучи студенткой первого курса того самого факультета, где “богини-филологини” с упоением читают несколько книг параллельно, пишут стихи о любви, предпочитают тишину библиотек шумным вечеринкам, и дымят в курилке, критикуя или восхваляя очередную литературную новинку-сенсацию.

Мой супруг к литературным изыскам отношение имеет очень далекое, а к поэзии – вообще никакого. Он с отличием закончил физико-математический факультет. Однако разность интересов никоим образом не мешает нам оставаться счастливыми в ежедневной суете: мы любим и уважаем друг друга не за знание ямбов, хореев или интерполяций. Мы – единое целое с моих восемнадцати лет.

Кстати, муж мой такой же пончик, как и ваша покорная слуга, только выше меня на шестнадцать сантиметров. Мы идеально смотримся вместе, хотя бы потому, что на его фоне я выгляжу очень даже ничего, почти Дюймовочка. Сын у нас, правда, совершеннейшая нам противоположность. Иногда мы шутим: “Может, аист перепутал и не на ту крышу прилетел в клюве с нашим Антошкой?”. Каким волшебным образом у таких внешне беспечных, вечно смеющихся родителей-пышечек получился весьма серьезный тоненький щавлик – мы не понимаем.

Наш сын, если честно, никакой не Антошка. Антон и никак иначе. Он у нас парень деловитый. Ему шесть лет: сам читает себе книжки перед сном, занимается по утрам зарядкой, задает много умных вопросов и может часами создавать шедевры дизайнерского искусства из Лего. С моими подругами ребенок может разговаривать долго. Смутить его хитрыми вопросами невозможно: Антон с важным видом хмурит брови: “Дайте-ка подумать…” и плавно меняет тему.

Все мои подруги – младше меня. Кто на год, кто на три, кто на семь. По какой причине так получилось, я не знаю. Видимо, просто таким образом легли карты в разложенном мною пасьянсе дружбы. Не важно какого возраста мои задушевницы, но мне с ними очень повезло: ничто так не защищает женщину, как настоящая подруга.

Муж – это иное. Он, конечно, каменная стена и надёжный тыл, сильное плечо, защита, нежная любовь и все такое, однако ему не откроешь чисто девичьи тайны, согласны?

Этим августовским вечером мы, пёстрым девчачьим коллективом, отмечаем день рождение нашей милой Аллы. Ей восемнадцать и она переступила первый значимый рубеж. За нашим столиком нет ни одного букета: Алла не любит, когда ей дарят цветы.

– Как можно пищать от восторга по поводу букета срезанных, а значит уже умирающих, по сути, цветов? Что приятного в том, чтобы наблюдать как на твоих глазах свежие бутоны быстро чахнут и засыхают в вазе? – удивляется Аллочка.

Поэтому наши поздравления "безцветочные". Мы вручаем ей наперебой кто шоколад, кто коробку конфет со словами: “А это тебе в дополнение к подаркам, вместо цветиков-семицветиков”. Алла широко улыбается. Ей нравится такой подход: сладости она обожает.

“Теперь ты взрослая тётка”, – шутим мы, произносим тосты и пьём за ее здоровье прелестное яблочное вино с пузырьками. Не пробовали? Попробуйте! И если вам моей рекомендации достаточно, то купите сразу бутылки три для начала. Это легкое вино с ненавязчивым яблочным привкусом (которое наша Алла называет “гламурной версией сидра”) – идеальный напиток для девочек-припевочек.

Алла примкнула в наши ряды два года назад: ей было шестнадцать и у неё случилась первая несчастная любовь. Она сидела на лавочке у моего подъезда и ревела. Я спешила на наши девчачьи “сборы выходного дня”, но не смогла пройти мимо этого воробушка с размазанной по всему лицу тушью вперемешку с чем-то блестящим. Я привела её с собой. И ничуть не пожалела. Аллу мы оберегаем и любим всем сердцем.

Виновница торжества сегодня блестит как звезда на верхушке новогодней ёлки: макияж с перламутровыми тенями, заколка со стразами, платье с шикарным ремнем, усыпанным камнями. О, нет! Наша Алла – это не дешевый блеск: стразы – от Сваровски, ремень от Кавалли и даже флакон духов в какой-то золотой пыльце. Алла не позволяет себе носить ерунду. Она у нас “дорогая женщина” (так она говорит сама про себя, – не мы). Меня это забавляет, но я снисходительна к Алле (юный бутон, начало пути). Я списываю ее приверженность к дороговизне на недостаток лет, необходимых для познания мудрости жизни.

Аллу я ценю за открытость миру, честность и надежность. А ещё за то, что можно увидеть в ней, только будучи ее подругой. Она максималистка во всём. Если плачет, то навзрыд (хлюпая носом и подвывая при этом грустную песенку о несчастной любви). Если декламирует стихи, то так, словно испивает каждую строчку до дна: сладостно, чувственно и даже те, кто равнодушны к поэзии, прониклись бы и заслушались. Если танцует, то до последнего музыкального трека на дискотеке (когда в полупустом зале снимает высоченные каблуки и усталая, но счастливая, доплясывает босиком). Если радуется за тебя, то искренне и от души (сжимая твою руку в своей, тихо шепчет на ухо: “Я так за тебя рада!”).

Если к кому и обратиться в трудную минуту – то к ней в первую очередь. Напускная беспечность вкупе с блёсточками и постоянным прихорашиванием перед зеркалом делает её похожей на беззаботную стрекозку лишь для тех, кто знаком с Аллой шапочно. Внутри эта девочка – абсолютная противоположность внешнему. Может поэтому она дружит с теми, кто старше её? “Со сверстницами мне абсолютно не интересно”, – утверждает она.

Помимо того, что Алла хорошо владеет несколькими языками, она прекрасно разбирается в поэзии. Своих любимых поэтов может декламировать наизусть долго. Свой тост: “За себя любимую!”, она продолжает поэтически. И никак иначе.

– Из любимого, – говорит виновница торжества. Поднимает бокал, мгновенно становясь сосредоточенной. Она обводит всех глазами и убедившись, что всё наше внимание приковано к ней, произносит:

–” Были очень детские мечты,

Были нежность, дерзость и тревога,

Было счастье. И со мною – ты:

Было всё, и даже слишком много.

Было нам по восемнадцать лет.

Нам казалось, это будет вечно…” *

Алла читает сроки так искренне, словно ищет в каждой из них себя. Ищет и находит. Отпитый из бокала глоток вина я смакую вместе с приятным послевкусием, оставшимся после стихотворения. Поэзия Штейгера, согласитесь, странный выбор для восемнадцатилетней девушки. Но только не для Аллы.

– Дорогая моя женщина, – произношу я и целую её в нос. Моей иронии она не замечает. Интересно: почему “дороговизна” – чисто женский комплимент? “Дорогой мужчина” – про мужчин ведь так не говорят. Дороговизна как похвала – глупая женская привилегия, не находите? По отношению к мужчине есть иные любезности: богатый или статусный, например. Или породистый. Породистый мужчина – это как вообще? В смысле как породистый кот: с ветеринарным паспортом, с прививками и родословной, в которой указан шоу, брид или пэт-класс? Да ладно!

Наша дорогая именинница сияет. Папа подарил ей путевку в Париж ("Вообще-то, хотелось бы в Испанию, но не сложилось, – сетует Аллочка, – Но в следующий раз точно будет Испания!"). Мама Аллы заказала очередь к крутому и безумно дорогому стилисту в Москве. Ещё одиннадцать часов и наша юная прелестница улетит в Париж (через Москву и столичного стилиста). Она извиняется: ей пора, надо выспаться перед путешествием.

“Хорошего полёта!”, “Вернись с Эйфелевой башней под мышкой”, “Привези нам круассан и пару-тройку холостых французских месье”, “Лягушек не ешь, а то квакать начнешь”, – мы искрим юмором и беззаботно хохочем на весь пафосный ресторан, нарушая его высокомерно-чопорную атмосферу и вызывая явный диссонанс с остальными посетителями вкупе с явно недовольной официанткой. Все они кидают в сторону нашего столика осуждающе-снисходительные взгляды. Но нам всё равно. Сегодня мы веселимся.

Алла уходит, посылая нам изящный воздушный поцелуй на выходе у дверей: “Au revoir, милашки!”. Колокольчик замолкает, дверь медленно закрывается. Мы остаёмся, продолжаем праздновать и пить за виновницу торжества, и за её Париж.

Потом угол нашего не особо трезвого взгляда перемещается в иную сторону: каждый из нас начинает вспоминать свои восемнадцать.

– Эх, девочки, – тихо говорит Эмма, – Я б свои восемнадцать и врагу не пожелала. Но за Алкины восемнадцать выпью!

Эмма пьет до дна и на минуту затихаем. В ее восемнадцать она потеряла свою семью. Нелепая авария, после которой было не менее нелепое, скорее даже удручающее замужество. Мы познакомились с ней уже после этой грустной вишневой истории. И, слава богу, что все уже позади.

Сидящая рядом Маруся обнимает Эмму, наливает себе вина и с тихим: “К черту и мои восемнадцать!” – залпом выпивает фужер. Маруся младше меня на год. И если мое замужество в восемнадцать с самых первых дней было лёгким и ничуть меня не напрягало, то Марусина история была другой. Её путь к замужеству был трудным. В семнадцать лет она влюбилась (я тому свидетель). Впервые и навсегда – так бывает. С первой минуты ее влюбленности до дня ее замужества путь растянулся на долгие годы. Точнее – на пять непростых лет ее жизни.

Конфетно-комплиментный период дружбы продлился год. Как только Марусе исполнилось восемнадцать лет, она переехала жить к любимому и три года покорно прожила с Вовой и его мамой в шикарной трехкомнатной квартире. И ждала предложения руки и сердца. Но всё как-то не получалось, сроки отодвигались на неопределенное время, на “когда-нибудь”.

Марусины желания натыкались на решительные возражения Вовиной мамы. Маруся хотела: а). выйти замуж (“К чему торопиться? Вам нужно подкопить на свадьбу, торжество должно быть шикарным, с голубями и полным рестораном гостей”); б). родить ребёнка и не одного (“Дети – это такие расходы, одного вполне достаточно. Поживите для себя”); в). жить в собственной квартире (“Моя квартира такая большая – зачем вам переезжать? Так глупо брать кредиты на жилье и влезать в долги!”). Потенциальная свекровь вмешивалась абсолютно во все.

Однажды Маруся приготовила плов на ужин в большой сковороде, чтобы осталось на несколько дней. На следующий день, открыв холодильник, чтобы разогреть себе обед, она не увидела ни сковородки, ни плова. На вопрос: “А где плов?”, будущая свекровь без стеснения ответила: “Так мы же плов вчера поели свеженький, а остаток я выбросила, мне сковородка была нужна, чтоб свеженьких и вкуснейших котлеток пожарить”.

Когда на следующее утро, лежа в теплой ванной и наслаждаясь пушистыми облаками душистой пены, Маруся услышала: “Объясни ей, сынок, что ванну принимают на ночь, но никак не утром”, то приняла решение в ту же секунду. Она неспешно вышла из ванны, оделась, собрала свои вещи и от всей души послала к черту и Вову и его маму.

Сняла квартиру. И полгода наслаждалась тем, что никто не следит за тем как она варит суп или моет полы, никто не высказывает ей как долго она красится у зеркала или принимает ванну. Она кайфовала от того, что впервые за последние несколько лет делала дома то, что хотела. Она стала хозяйкой своей жизни и ей это нравилось. По Вовке она, конечно, скучала. Продолжала его любить. Плакала, грустила, но не отвечала на звонки и не шла на контакт. Мы со своей стороны поддерживали ее, как могли.

Спустя полгода, когда жизнь Маруси пришла к единому знаменателю свободы, в дверях квартиры неожиданно нарисовался Вова. Прямо на пороге он сделал ей предложение и вытащил из кармана старое мамино кольцо (“Это наша семейная реликвия”, – не без гордости произнес он). Маруся, не приглашая жениха войти во внутрь, тоже прямо на пороге перечислила список условий, после которых она ответит согласием. Первые два пункта (отдельное от мамы проживание и покупка нового обручального кольца) пересмотру не подлежали.

Наша Маруся в итоге сказала: “Да”. Помпезной свадьбы не случилось (это было третьим пунктом в ее списке). В день бракосочетания не наблюдалось ни белого платья, ни дорогих свадебных подарков, ни голубей в небе, ни танцев с развивающейся фатой, ни постановочных фотографий в так любимом ее свекровью слащаво-романтическом стиле.

Невесте хотелось спокойствия и тишины. Вдвоём. Единственная их свадебная фотография (Маруся смотрит прямо в объектив камеры, а Вова – на неё) стоит в скромной рамке на тумбочке в их спальне.

В прошлом месяце Маруся с Вовой отметили два года со дня свадьбы. У них – прекрасная семья: не ссорятся и живут в унисон. Первой малышке – год и месяц. Идея свекрови назвать внучку Анастасией в честь бабушки успехом не увенчалась. Дочку назвали Эмма (“В честь мадам Бовари” – шутит Вова. “Нет-нет, Госпожа Бовари плохо кончила, – с нотками иронии произносит наша подружка Эмма, – Надеюсь, что дочь вы назвали в мою честь. Поверьте, я намного счастливее героини Флобера”).

Вторая беременность протекает хорошо (“Ещё только пять недель и меня совершенно не тошнит”). Будущая мама считает, что непременно будет мальчик. Она забыла все свои родственные обиды. Единственное, что не может простить – это упущенное время, потому что: “Вместо одного малыша можно было бы родить уже троих”.

Я обнимаю Марусю и говорю ей с улыбкой:

– Не знаю, как сложится твоя дальнейшая жизнь, но в одном уверена стопроцентно: когда твой сын вырастет и женится, ты будешь отличной свекровью. Хотя бы потому, что ты прекрасно понимаешь, как это не просто – выйти замуж.

– Необременительной, – задумчиво произносит Маруся, – я буду необременительной свекровью.

Мы шумно покинули пафосный ресторан, оставив щедрые чаевые не особо улыбчивой официантке, но по домам расходиться не спешили. Наш вечер в честь улетающей в Париж восемнадцатилетней прелестницы Аллочки заканчивается в караоке. Мы орём в микрофон веселые песни. Пьем вино. Дурачимся и хохочем. В общем, ведем себя так, словно сегодня не Алле, а всем нам исполнилось по восемнадцать.

–

* – Анатолий Штейгер.




… А ты помнишь Хорхе?





1


Когда мне исполнилось восемнадцать, то впервые в жизни я отправилась в путешествие одна. Это был прелестный Париж! Столица Франции, которая пленила меня, молодую девицу. Пленила, восхитила, но не более. Без страстей и прочих волнующих душу чувств. В страстях я запутала сама себя пару лет спустя, – видимо подошло мое время влюбиться по-взрослому.

Испания не может не манить. Паэлья, сиеста, гаспачо, фламенко, сангрия, кастаньеты, гвоздика в волосах, коррида, Дали, Дон Кихот – всё это смешивается в одну сплошную фиесту и зовет за собой. Праздник для меня – это Испания, поэтому я выбрала для своего августовского отпуска, приуроченного к моему очередному дню рождения, именно эту страну.

Я прекрасно владею испанским языком. Мне нравится его яркость и экспрессия. Я не знаю так это на самом деле или нет, но мне кажется, что когда я говорю на испанском – я словно становлюсь другим человеком.

В Испанию я влюбилась с такой же яростной страстью, как давным-давно баск Хосе влюбился в цыганку Кармен. Мне хотелось заглотить эту страну всю целиком, без остатка. Я не собиралась делиться своей любовью ни с кем. Но заключить Испанию в объятья возможно лишь крепко и ненадолго. Крепко и навсегда – пустой номер. Эта свободолюбивая страна примет тебя в свои страстно-горячие объятья и пойдёт обнимать других, оставив тебя наедине с воспоминаниями о ней.

Вообще-то сначала я влюбилась в Хорхе, потому что его я увидела раньше Испании, в аэропорту. И он стал моей Испанией. Мы сидели рядом в самолете, который, сам того не зная, вёз нас навстречу нашей любовной истории. Как только я увидела Хорхе, – моментально плюхнулась в омут с головой. Одной минуты, когда глаза в глаза и ничего вокруг, мне хватило, чтобы понять: меня шарахнуло любовной силой напряжения в 220 Вольт, как минимум.

На самом деле я – человек не влюбчивый и та еще своенравная штучка. Но тут все было предопределено: в глазах Хорхе я будто встретила всю Испанию целиком. И поняла, что пропала! Мне двадцать и я влюбилась, потеряла голову. Такое со мной могло случиться только в этой горячей стране, где и столетия спустя все еще витает та смелость и страсть, которая принадлежала матадорам и их возлюбленным.

Хорхе выглядел типичным испанским мачо: загорелый, поджарый, с золотыми цепочками на шее и кучей браслетов руке. Немного отстраненный. И в то же время смотрящий на тебя так, словно в этом мире есть только ты и никто другой. Он носил исключительно белые футболки и белоснежные рубашки, рукава которых всегда были завернуты до локтя, а три верхние пуговицы воротника – расстегнуты.

Хорхе был художником. Он рисовал в основном ночные пейзажи. “Ночью мир намного свободнее”, – говорил он, – “Под покровом темноты мы сбрасываем оковы, нас не сковывает жара, не смущают недостатки внешности, не пугает яркий свет”.

Наш август был полон откровений: мы открывали друг другу свои тайны, признавались в страшных вещах и делились мечтами. Я честно рассказала Хорхе, что совсем не знаю, чего хочу от жизни, что порхаю туда-сюда, не стремлюсь останавливаться на чем-то одном, что мне все быстро надоедает, ведь усидчивость с упорством – не мой конёк. Без обиняков заявила, что не ощущаю потребности иметь детей от слова “совсем”, потому что они будут отбирать у меня время, силы, свободу передвижения и много ещё чего.

Хорхе в свою очередь открыл секрет, что мечтает жить на яхте и плавать куда ему вздумается. Пожав плечами, признался, что жена с детьми никак не вписываются в фривольную жизнь на воде. И добавил, что написание картин не увлекает его, как раньше, поэтому он хочет бросить рисовать и заняться чем-нибудь другим.

“Хорхе, Хорхе”, – страстно шепчу я, опьяненная сангрией. Звуки его имени загадочны, непонятны, но я продолжаю произносить его имя. Шум морских волн поёт сладкую песню, повторяя за мной: “Хорхе, Хорхе”.

Ночью мы купались в море голышом, а потом ложились на прохладный песок и читали друг другу стихи, вглядываясь в темноту неба до тех пор, пока не начинали дрожать от холода. Тогда мы кутались в огромные махровые полотенца и обнявшись, шли домой.

– Наслаждаться жизнью. Каждым ее мгновением. Вот что первостепенно, – говорит Хорхе, смотря на звёздное небо и выискивая там очередное созвездие, – А всё остальное вторично.

– А как же долг? Или работа? Или же данные кому-то обязательства? – интересуюсь я.

– Если работа, долг, обязательства или что-то другое мешает тебе наслаждаться жизнью – нужно от этого освободиться, иначе счастья не будет. Ведь счастье – это когда ничего тебя не держит.

– А любовь? – задаю я вопрос в надежде, что он ответит на него примерно так: “А любовь – это ты, моя голубка”. Но Хорхе отвечает иначе, философски продолжая начатое ранее:

– Любовь входит в число наслаждений. Но когда она начинает тяготить, то от неё нужно избавляться, как от скучной работы или пресловутого долга. Знаешь, моя голубка, трагедии и драмы омрачают жизнь.

Ночью мы вели откровенные разговоры и могли обсуждать все, что угодно: полумрак скрывал выражения наших лиц и самые постыдные мысли произносились легко и без стеснения. Под звездным небом мы были раскованы и счастливы, потому что тьма скрывает любой стыд.

А потом я нашла чьи-то письма. Полные грустных воспоминаний и надежд на возможность вернуть прошлое. Я не знала, что именно писал Хорхе в ответ: может ничего или наоборот, отправлял послания, полные нежности и тепла. Но из ее писем я поняла одно: Хорхе охлаждается так же внезапно, как и загорается.

Писем было много и я едва сдержала свой порыв отправить всю стопку разом в огонь. Я потихоньку вытаскивала по одному конверту и сжигала его, пока Хорхе уходил по делам, оставляя меня одну. За месяц пачка писем стала на порядок тоньше.

Я любила Хорхе. Впервые в жизни эгоистично и неистово, как Хуана Первая Безумная. Мне не хотелось отходить от него ни на минуту! Я желала проводить с ним все двадцать четыре часа, страстно целоваться и полностью завладеть его вниманием. Я была уязвима в своей страсти, но я наслаждалась этой незащищенной ранимостью, погрязая в ней всё больше и больше. И моя живучесть зависела в тот момент только от присутствия Хорхе. Он был моим иммунитетом: когда он был рядом – я расцветала. Но вот вопрос: был ли он моим надёжным героем на самом деле, а не в моих иллюзиях?

Странности случаются. Я полюбила Хорхе, больше, чем свободу. А Хорхе продолжал любить свободу больше, чем меня. Порой мне казалось, что он вообще меня не любит, а просто плывет по течению и наслаждается текущим моментом. От этих мыслей я злилась, бокал за бокалом поглощая сангрию на каве, чтобы меня отпустило и я казалась расслабленной, умиротворенной и, конечно, свободной. Свобода для него была в приоритете.

Как же невыносимо было наблюдать, когда мой (и только мой!) Хорхе нежно и невзначай трогает кого-то за руки при разговоре, открыто улыбается другой или увлеченно наблюдает за кем-то, кроме меня. Он флиртовал, дарил комплименты, целовал кого-то в щёчку, махал руками в баре соседним столикам, полным испанских граций.

О, как же я ревновала! В глубине меня пылал пожар и клокотала буря, но я не показывала того, что чувствовала в действительности, иначе меня сочли бы сумасшедшей! Внешне я старательно играла роль независимой, свободолюбивой и наслаждающейся жизнью синьоритой. Внутри же я стояла на страже, зорко наблюдая за тем, чтобы каждое песо его внимания отправлялось в копилку моей любовной истории.

Мне хотелось заполнить своим присутствием все вокруг. Если я не оставалось ночевать у Хорхе, то опрыскивала своими духами его подушку, чтобы мой аромат присутствовал в его кровати, пока меня нет рядом. Писала записки и расклеивала их по всему дому. Разбросала по комнатам несколько своих вещей, словно забывая забрать. Мои духи соседствовали на полке с его парфюмом. Моя зубная щетка кокетливо прижималась к его. Мои глаза смотрели на него через подаренный мной фотографический снимок в рамке. Я пристально и немигающе наблюдала за ним с фотографии, которую водрузила на самом видном месте в его жилище – на комоде в зале.

– Поедем, Алла, я хочу показать тебе свою Ибицу, – сказал он однажды ранним утром, разбудив меня долгим поцелуем.

Спонтанность, с которой Хорхе принимал решения, отправляясь в путь, восхищали меня. Беспечная легкость, с которой он менял направления и рушил планы, держали в постоянном неведении и волшебстве завтрашнего дня. И это было восхитительно! С Хорхе я никогда не думала о следующем дне. Я просто шла за ним, ослепленная и очарованная.

Ибица. Знаменитая, раскованная, аморальная, безбашенная и бесконечно-разнообразная. Она поглотила нас, завертела и унесла в какое-то иное измерение. Я хотела одного: чтобы его Ибица стала нашей навсегда.

Мы много путешествовали по чудесной Испании. Хорхе открыл мне мир своей страны, приоткрыв тайные уголки и показав мне такие места, о которых ни один турист даже не догадывается. Теперь я знала Испанию не как чужак. Я уже не чувствовала себя чужестранкой: я словно стала одной из испанских женщин: болтливой, яркой и с кучей браслетов на запястьях.

Однажды мы нежились на пляже Коста де Соль, было жарко и я пошла окунуться в море. Заплыв довольно далеко, я помахала Хорхе, приглашая его присоединиться ко мне. Хорхе отрицательно помотал головой и лёг, прикрыв лицо шляпой, продолжая подставлять солнечным лучам свое и без того загорелое тело. Я плавала, наслаждаясь слегка прохладными объятиями воды, но в какой-то момент мою ногу свело. От неожиданности я начала тонуть. Я барахталась и звала Хорхе, но он меня не слышал, оставаясь лениво лежать под своей шляпой. Я быстро шла ко дну, продолжая отчаянно бороться и звать Хорхе.

Меня спасли два американских туриста, плавающих неподалеку и, к счастью, вовремя заметивших сигналы бедствия. Благодарности моей не было предела. Молодые парни помогли мне выйти на берег, заботливо укутали меня полотенцем и убедившись, что я в порядке, тепло попрощались со мной. Я посмотрела в сторону Хорхе. Он продолжал спокойно и безмятежно лежать, ничего не замечая.

Когда я подошла к Хорхе и взволнованно рассказала о том, что со мной произошло, он лениво приподнялся. Погладил мои мокрые волосы, поцеловал меня в щёку и сказал:

– No Pasa Nada, Paloma! No Pasa Nada…

“Ничего страшного, голубка! Ничего страшного…”. Странно, но он почти никогда не называл меня по имени. Мое имя, Алла, отчего-то казалось ему некрасивым. Поэтому я была для него Паломой, его голубкой.

Как бы мне хотелось, чтобы сильные руки Хорхе подхватили меня и вынесли из моря. Мне бы хотелось, чтобы моим спасителем был мой Хорхе, а не два незнакомых студента-американца. Мне бы хотелось, чтобы Хорхе был моим смельчаком-героем, а не ленивцем-утешителем.

В последнюю неделю августа мы оказались в Буньоле: попали на праздник Томатина. Наши белые футболки за секунды окрасилась в красный цвет. Я кидались помидорами во всех подряд, ныряла в кроваво-красные лужи, визжала и целовала Хорхе в губы с привкусом помидорного сока. В этот день “беснующихся томатов” я словно сама превратилась в неистовую томатинку. Я была счастлива, как никогда: мы были вдвоем в незнакомом нам Буньоле и никто не отбирал у меня внимание Хорхе. Я, он и нереальная куча помидор.

А потом наступила осень. Первые дни сентября изменили нас. Хорхе вернулся в Барселону и нехотя продолжил учебу. Он перестал пить со мной вино по вечерам, наслаждаясь закатом. Ранний подъем не предполагал поздний отход ко сну. Мы уже не встречались каждый день, не болтали ночи напролёт и не купались голышом в море. Я редко оставалась у него на ночь. Он по-прежнему шептал мне: "Mi paloma", но уже не страстно, ярко, с жаром, а как-то обыденно, невыразительно, лениво.

Мои летние каникулы закончились, а я всё откладывала свой отъезд, надеясь на что-то, неуловимо-мечтательное, витающее рядом, но не облачённое в слова и мысли. С каким-то непонятным, странным сумасшествием я хваталась за любой шанс побыть рядом с Хорхе.

Неконтролируемая и какая-то отчаянная страсть подстегивала меня любить его еще сильнее, потому что миг, когда он может уйти от меня навсегда, мог наступить уже скоро. Я страстно желала быть с Хорхе каждую минуту, но это вряд ли было возможно. С ним – точно нет. Хорхе любил свободу, и я его уже тяготила. Мне было больно наблюдать, как он отдаляется от меня. Я хваталась за его белоснежную рубашку и тянула к себе, сколько могла, до того момента, пока в моих руках не оказалась лишь скомканная белая рубашка. Без Хорхе.

Сезонный испанский роман, который так молниеносно и красиво начинался, обернулся для меня летним разочарованием. Наверное, эта история могла случиться со мной только в Испании.

Жгучая Испания больше не манит меня, а просто машет иногда и шепчет: “А ты помнишь Хорхе?”.

В Испанию я уже не влюблена яростно и безумно. Теперь я влюблена в Италию, но иначе: вальяжно, слегка лениво и неторопливо. Моя Италия – это стопроцентное сибаритство. Моя Италия, куда я попала спустя несколько лет после своих испанских страстей, научила меня непринужденно относится к любым проблемам, на многое легко закрывать глаза, наслаждаться текущим моментом и с удовольствием плыть по течению. Carpe diem. Лови день.

Мне больше не хочется и страстей ни мучительных драм. Единственное, чего мне хочется – это, наплевав на условности, сбросить одежду, нежно плюхнуться в волну и неторопливо тонуть, зная, что тебя непременно спасёт твой герой, а не кто-то чужой и случайный.




Юля





1


Девятнадцать. Какой же чудесный возраст! Возраст, когда жизнь только начинается, когда весь мир у ног и громадьё планов в голове. Возраст, когда жизнь кружит тебя в быстром темпе, а ты ни на капельку не устаешь и танцуешь, танцуешь… Танцуешь, полный сил, энергии и надежд на что-то неопределенное, но непременно радостно-волнующее, что непременно должно случится. Непременно.

Девятнадцать. Ровно столько ей и было. Юная. Открытая миру. Смелая. С блеском в глазах и по-детски нетерпеливым любопытством (“Ну что там, в моей жизни, будет интересного, яркого, необычного?”) во взгляде. Волнистые волосы каштанового оттенка. Прямая короткая челка чуть выше бровей, которая ей – одной из немногих – действительно шла.

Когда девушка закалывала волосы в высокий хвост, то сразу бросалась в глаза ее длинная хрупкая шея и торчащие острые ключицы. Большие зелёные глаза (она всегда поправляла: “Не зелёные, а цвета болотной тины”) были тем маячком у берега, который притягивает твое внимание с первых секунд и уже не отпускает. Высокая, худющая, стеснительная, с костлявыми коленками и аккуратным носиком.

Юля выглядела хрупким сосудом, который хотелось оберегать. Она казалась слабой, но “казалась” – в этой истории – ключевое слово. Потому что казаться и быть на самом деле – совершеннейшее не одно и то же.

Пока другие девочки прихорашивались у зеркал в ожидании выхода на очередное дефиле, Юля – неизменно с прямой ровной спиной – скромно сидела у окна на стуле и что-то сосредоточенно рисовала в своем блокноте.

Чем-то она походила на маленького ёжика: немного колючая, но очень милая. Однако стоило этой девушке улыбнуться и ты попадал под ее обаяние. Искренняя лучезарная улыбка была такой открытой, приветливой и теплой, что ты невольно улыбался ей в ответ.

Юля училась в институте и подрабатывала моделью. Я была знакома с ней не близко, – шапочно. Встречалась на съемках рекламы, на показах мод. Ее некая отстраненность вкупе с доброжелательной открытостью – такое вот сочетание – меня завораживала. Она была правильной девушкой, без подводных внутренних противоречий. Не злой, не подлой, не завистливой – все отрицательные качества отскакивали от нее. Негативные черты рядом с Юлей моментально соприкасались с частицей “не”.

Я наблюдала за ней. Издалека. Не старалась приблизиться или навязать свое общение. Она была мне интересна и я, по возможности, не упускала ее из виду. Юля цепляла взгляд. Выделялась, светилась изнутри, была наполнена внутренним светом и от этого вокруг нее становилось уютно даже тем, кто, как и я, был знаком с ней лишь слегка, невзначай, поверхностно.

На подиуме – всегда сосредоточена, не улыбчива и немного отстранена от всех, словно играла роль снежной королевы. В косметике девушка не нуждалась: лицо было ярким, запоминающимся. Но модельный бизнес имеет свои законы и в них без макияжа не обойтись. Профессиональные штрихи визажиста усиливали ее красоту: глаза казались ещё больше, высокие скулы приобретали модную впалость, а ярко накрашенные губы вмиг становились вызывающе-притягательными.

Ее фигура, спортивная и подтянутая, вызывала зависть у многих. Всевозможные диеты и “дневники похудений” в силу природных данных, проходили мимо нее. Юля не курила, много двигалась, занималась спортом и обожала кататься на велосипеде по городу. Она вообще любила движение в любом его проявлении. Киснуть, стоя на одном месте? Ну что за глупость! Такой жизненной позиции она не принимала.

Не то, чтобы она грезила о покорении вершин в модельной сфере. Ей нравилось это занятие и у неё хорошо получалось, но мечтала она о другом. Юля любила рисовать. Неважно чем: карандаш, краски, ручка, маркеры – всё, что было под рукой. Неважно что: цветочек, чашку с кофе, окно, небо, снежинку, ёжика – всё, что видела в текущий момент.

Она с необъяснимой даже самой себе, неистово-торопливой жадностью впитывала мир вокруг: наблюдая, запоминая, делая зарисовки. Словно боясь что-то забыть, что-то не успеть, что-то пропустить, Юля порхала рукой по альбомному листу (иногда медленно и плавно, иногда яростно и быстро), оставляя линии, штрихи, точки. И в этих мечущихся туда-сюда, непредсказуемых движениях было нечто вопросительно-завораживающее: "Что же там получится в итоге?".

Каждый раз, с необъяснимым трепетом и легкой опаской, открывая новый альбом для рисования, она испытывала в некотором роде замешательство. Могла долго сидеть, подперев рукой лицо и растерянно смотреть на пустую страницу. “Боязнь чистого листа” в совокупности со “страхом первой альбомной страницы” сковывали ее, но лишь на несколько минут. Затем, словно взяв себя в руки, она собиралась и начинала выводить линии, соединять их, чертить, что-то заштриховывать. И рука ее металась из стороны в сторону, кружилась от одного угла листа к другому, словно скиталась как бродяжка, не зная к какому углу листа пристать на время. На миг Юлина рука замирала и снова начинала лавировать между уже нарисованным на бумаге и теми пустотами, которые только предстояло заполнить. В такие мгновения на ее губах играла едва заметная легкая улыбка – та самая, которая направлена не на кого-то, а внутрь себя. Ах, как же Юле нравился процесс! И конечный результат – тоже.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=67036623) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.