Книга - Параметры поиска

Параметры поиска
Исаак Ландауэр


«Параметры поиска» – психологический современный роман Исаака Ландауэра. Действие развивается в наши дни, где тщеславие и стяжательство стали нормой жизни современного общества потребления. В бесконечном стремлении к деньгам, власти и удовольствиям человек теряет себя и, лишь достигнув собственной вершины, задумывается об истинных, давно забытых ценностях. В поиске ответов на простые вопросы он сталкивается с предательством, алчной агрессией общества, непониманием продажной власти и сакральным мошенничеством религии, открывая для себя до той поры неведомые глубины человеческого сознания. Сила собственной мысли ведёт его по трудному и смертельно опасному пути, на котором лишь немногим становится доступным обретение истины, но и она подчас оказывается страшной бездной.

Стремительное развитие сюжета, реализм сцен и образов главных героев не оставляют равнодушным, а актуальный диалог, острая полемика автора и читателя на страницах романа стали отличительной особенностью произведения.





Исаак Ландауэр

Параметры поиска


“Nobody f_cks with the Jesus”

    Братья Коэн «Большой Лебовски»


© Юкиш Никита Викторович, 2015




Часть 1


Какой-то он был недоделанный. В меру жизнерадостный сибарит, решивший положить жизнь на то, чтобы урвать как можно больше доступных и не очень наслаждений, но делавший это будто вполсилы, как-то даже несерьёзно. Не умея отдаться порыву до конца, всё время оглядываясь через плечо, выискивал, не пропустил ли чего стоящего, не прошла ли вдруг лучшая часть мимо него, но чего – он им сам не мог толком сказать. Вполне, как оказалось, щедрая судьба, подкинув ему когда-то нужную дозу инициативы и смелости, обеспечила начинающего прожигателя жизни стабильным доходом от созданного бизнеса, который нельзя было назвать существенным, но и совсем уж в бедняки он никак не годился. Набор купца третьей гильдии из двух московских квартир, хорошей машины и разросшейся до загородного коттеджа дачи. Свободное время, путешествия бизнес-классом с оглядкой на ценники в дорогих ресторанах, начинающие провинциалки в первой стадии покорения столицы, здоровый скептицизм, нездоровый снобизм, лёгкая пресыщенность вполне обширным набором благ и твёрдая уверенность, что так оно всё и должно быть, составляли портрет человека, которому и имя-то досталось двусмысленное – Николай. Вроде бы приличное, только ведь где Николай Борисович, там, рано или поздно, но всплывёт недотёпа-Колян, и, отчаянно кляня легкомысленных родителей за недостаток предусмотрительности, он с юности избегал пьющих мужских компаний и вообще любых сборищ, если только львиную долю присутствовавших там не составлял ярко выраженный непролетариат. Нормальный типичный москвитянин из профессорской семьи, хотя, глядя на давно пенсионного, регулярно поддававшего батю, как-то слабо верилось в блестящее прошлое доктора биологических наук, да тот и сам, казалось, давно уже перестал вспоминать былое, превратившись в обычного слегка нудноватого отца взрослого семейства из младшего сына, подававшего надежды юного самородка, и старшей дочери, неисправимо бестолковой девахи, пережившей два поспешных брака, по её собственному выражению, «на всю жизнь», и столько же не менее судьбоносных разводов, в результате чего обосновавшейся, как видимо, уже навсегда, вместе со стареющими отцом и матерью.

Любимая дочурка, кстати, собираясь по утрам на работу, с надеждой прислушивалась у двери родительской спальни – дышат ли ещё горячо любимые предки. Нельзя сказать, чтобы она так уж их не любила, но освобождение от данного бремени сулило ей в безвозмездное пользование трёхкомнатную квартиру на северо-западе Москвы, что автоматически означало реализацию последней и, быть может, самой яркой, после двух пережитых влюблённостей, мечты: окончательный и бесповоротный переезд на Гоа с полным пансионом, благо дохода от сдачи жилплощади в престижном районе столицы там с лихвой хватило бы на безбедную жизнь и обеспеченную старость.

Ушлому братику, однако, повезло гораздо больше. Ему, безусловному фавориту сердобольной бабушки, завкафедрой микробиологии в известном вузе соответствующей направленности – собственно с неё и начала передаваться по отцовской линии из поколения в поколение традиция профессорства, по смерти старушки остались хоромы в районе метро «Университет», коими наделила её в далёком прошлом щедрая тогда советская наука. Вероятно, за самоотверженный многолетний труд на ниве воспитания отечественных научных кадров, но скорее – за эксперименты над дрозофилами, в результате которых те были назначены в солдаты-переносчики нового бактериологического оружия. Бабуля была стальная женщина, замордовавшая сына ещё в младенчестве и сделавшая из него послушную, в меру талантливую учёную тряпку, зато внуку очевидно благоволила.

Коленька сразу был ею назначен в продолжатели рода гениальных биологов, отчасти прервавшемся на нерадивом папаше, получившем профессорскую степень более благодаря известной фамилии, нежели вследствие открывшихся способностей, и возражения не принимались совершенно. Мать трепетала перед могущественной свекровью и к тому же от души желала, чтобы сын стал кем угодно, только не копией своего отца, а тот, в свою очередь, согласился бы хоть утопить отпрыска в ведре, лишь бы никому не перечить. Что до непосредственно объекта столь трепетной заботы, то он плевать хотел, на какие учебники налегать, коль скоро выдающимся спортсменом и потому любимцем девочек ему сделаться не удалось – хилая конституция кабинетных писак здесь сработала безотказно. Таким образом, ещё только поступив в аспирантуру, юный Николай получил родительское благословение, необходимую протекцию от бабушки и, по смерти оной, вышеуказанную жилплощадь в придачу. Последнее, очевидно, не могло не радовать лишь только оперившегося птенца науки, хотя и произвело результат отчасти неожиданный: ещё не отсидев на положенные сорок дней очередные унылые поминки, тот бросил университет, коротко, но вполне доходчиво изложил отцу с матерью, почему не хочет их более знать и даже просто видеть, собрал немногочисленные вещи, пожелал на тот момент повторно влюбившейся сестре думать иногда головой, последний раз окинул взглядом ненавистные стены и покинул отчиSнавсегда. Полученное весьма приличное по отечественным меркам образование дало ему возможность найти хорошую работу, а через каких-нибудь четыре года и вовсе основать собственное дело, которое стараниями предприимчивого Николая быстро превратилось в успешную молодую компанию, дававшую неплохой доход.

Подготовка материальной базы прошла вполне успешно, особенно если учесть, что, едва перешагнув четверть века, он получил в полное распоряжение избавленного от офисной рутины себя самого, полного сил, надежд и планов как лучше всего потратить расстилавшуюся перед ним почти бескрайнюю жизнь. Двух мнений на этот счёт быть не могло: слишком хорошо познал он структуру всего живого на планете, чтобы сомневаться в конечности материи и, в целом, бренности всего живого, а потому времени нельзя было терять ни минуты, чтобы получить как можно больше за тот предательски конечный отрезок времени, что отделял его от окончательного забвения. В масштабах вселенной лишь песчинка, он охотно признавал за собой отсутствие всяких талантов, а, значит, и право на награду вечности: небо ничего не было ему должно, но и он в свою очередь ничего не должен был небу – вполне справедливая сделка, да и кто думает иначе в двадцать пять лет. Фактура тоже выдалась вполне подходящая: отсутствие ярко выраженного уродства само по себе содержит потенциал минимальной привлекательности для мужчины, в чертах же Николая было нечто притягательное, что, хотя и не имело над женщинами магической силы, всё же помогало ему увлекать юных по большей части красоток не одним лишь богатством внутреннего мира и вместительностью кошелька. Тем более, что оба эти аргумента в его случае слабо тянули на решающий. Полюбив однажды праздность и веселье, он не мог уже исключить из рецепта любимого блюда основной ингредиент, а потому окончательно и бесповоротно сделался поклонником женской красоты: источника, средства и вполне приемлемой платы за его наслаждения, ведь главный счёт из давно сосчитанных мгновений девичьей молодости всё-таки предназначался не ему.

Николай принял текущий порядок вещей во многом потому, что не мог не принять, но в то же время его чуждая метаний сугубо материалистическая натура признавала оправданность мироустройства, где всё без исключения вращается вокруг красоты по той простой причине, что не придумано ещё лучшей оси, на которую можно было бы нанизать все человеческие желания, радости и пороки. На том же основании он признавал необходимость за обладание красотой платить, если только чересчур щедрое мироздание не наделило отчего-то ею непосредственно твою персону. Тело человека, умение его подать, придать ему высший блеск, сделать привлекательным и манящим было в его понимании такой же кропотливый труд, как и зарабатывание денег – с той лишь разницей, что обеспечить себя можно раз и навсегда, а внешняя привлекательность мало того, что требует ежедневного внимания, так ещё и с каждым днём убывает. Женщинам на этом пути приходится совсем туго: их мир и вовсе ничто, если имеющаяся в распоряжении оболочка не вызывает сиюминутной эрекции у абсолютного большинства, и старая как мир формула «я полюблю тебя за ум, но сначала должен захотеть твои стройные ноги» с течением времени становится лишь более и более актуальна. Его всерьёз поражало, как некоторые без меры самовлюблённые мужчины жаждут прочесть в глазах понравившейся красавицы ответную симпатию вот так запросто, не приложив к тому сколько-нибудь существенных усилий или хотя бы денежных знаков: это был уже какой-то в высшей степени эгоизм. Лично он нисколько не сомневался в необходимости естественного отбора прежде всего во благо именно сильной половины человечества, поскольку лишь таким образом возможно было, пусть ценой известных жертв и часто ненадолго, но всё же достичь той желанной степени дисгармонии, когда красота сопутствует посредственности. К женщинам его откровенно влекло, здесь была причудливая смесь хорошо развитого эстетического чувства прекрасного и здравого разумения, что из всего, так или иначе попадающегося на его жизненном пути, это, пожалуй, единственное заслуживало сколько-нибудь пристального внимания. К тому же далеко не блестящая внешность счастливо избавила его от опасности раннего пресыщения однообразной, по мнению редких несчастных, женской плотью, и начавшийся ещё в ранней юности приятный марафон успешно продолжался уже больше десятилетия, позволяя его участнику получать хорошие дивиденды от однажды сделанного правильного выбора. Задолго до чересчур поспешного распятия мудрые жители античного мира познали высшую гармонию, научившись извлекать удовольствие всюду – от священнослужений до академической мудрости, и с тех пор, достигнув пиковой точки своего развития, человечество лишь откатывалось назад в припадках мнимого прогресса, так что понадобились две подряд жестокие мясорубки мировых войн, чтобы наконец-то вернуть его пусть в самое начало, но всё же единственно верного пути.

Для Николая современность представляла собой идеальный баланс технологии, позволявшей снизить цену производства благ до минимума, и не окончательно потерянной ещё индивидуальности. Так он размышлял вслух, про себя упрощая уравнение до почти общедоступной южноевропейской кухни, хорошего вина и напичканных силиконом повсюду выбритых молодых алчных соотечественниц, готовых одарить своей молодостью в меру предприимчивого нестарого мужчину в обмен на весьма сносное количество материальных приятностей. Ему не нужно было от мира более, и в этом состояла его величайшая мудрость, потому что как никто другой он умел радоваться и идти по жизни вечно довольным счастливым человеком. Трижды проклятый кризис среднего возраста его также не коснулся, и, перешагнув через рубеж тридцатилетия уверенным гедонистом, он таковым и остался, казалось, уже навсегда, тем более, что конец, то есть смерть, полумифический закат в почти воображаемом завтра нисколько не занимал его вечно жаждавшей новых впечатлений натуры. Даже искусство интересовало его так же как гастрономия, то есть покуда радовало само по себе, к тайнам рождения великолепных блюд оставляя неизменно равнодушным: в конце концов, как говорят, кто на что учился. Наука, достигнув в пластической хирургии рубежа идентичности на ощупь искусственной груди и натуральной, а в фармацевтике изобретя виагру, лично для него сделала более, чем достаточно, вплотную подобравшись к возможности синтезирования жизненно важных органов. Он справедливо видел себя со стороны успешным молодым неглупым мужчиной, достаточно зарабатывающим, чтобы с прицелом на своевременную замену подгнивших к старости печени, сердца и почек протянуть на грешной земле лет эдак сто с лишним, наполненных одним нескончаемым праздником удовольствий, и отойти в мир иной твёрдо уверенным, что жизнь потрачена не зря. Семья по очевидной причине занимала одно из последних мест по шкале приоритетов, хотя, в целях страховки от возможного разочарования в старости, эгоистичный пронырливый ум выдумал хитрую схему: перевалив сорокалетний рубеж, заиметь при помощи какой-нибудь решительной, едва совершеннолетней провинциалки пару цветов жизни, чтобы затем под надуманным предлогом оставить её один на один с воспитанием потомства, не забыв, конечно, предоставить квартиру в Москве и небольшое содержание, достаточное, чтобы дети не росли в нищете, но всё же способное стимулировать незадачливую бывшую супругу искать альтернативные источники дохода.

Счастье – это прежде всего наука об умении быть счастливым, и Николай безусловно достиг на этом поприще известных успехов, тем более внушительных, что миллионы людей вокруг не освоили здесь и десятой части стандартной школьной программы. Он с сожалением и подчас плохо скрываемым презрением смотрел на тех, кто не сумел понять глубокую, но в то же время простейшую истину: наш единственный бог – это настоящее, мы живём, а следовательно, нам должно быть хорошо здесь и сейчас, не завтра, не через час или минуту, но именно в этот самый момент. Работать – только чтобы обеспечить баланс насущных потребностей в удовольствиях с объёмом потерянного на заработок времени, заботиться о здоровье не рецептами докторов, но посредством здорового климата, пищи и способностью уберечься от чрезмерности, отдыхать так, чтобы всегда оставалось чуть-чуть на потом, избавляя себя от преждевременного старения духом. Иногда ему казалось, что неплохо было бы написать какую-нибудь наставительную книгу, но, взвесив скромные писательские гонорары в сравнении с потенциальными временными затратами, он оставил пустую затею до глубокой старости, когда поизмотавшийся организм разучится спать по десять часов в сутки, наполняя удовольствиями остальные четырнадцать. В этой непрекращающейся гонке за лучшим из того, на что столь щедра оказалась к нему судьба, Николай абсолютно незаметно для самого себя совершил, быть может, одну из наиболее значительных побед, навсегда раздавив ещё в зародыше бич своего поколения – тщеславие.

Коэффициент полезного действия от чужого восхищения или зависти на весах грубого материалиста явно не тянул на количество затраченных усилий, а потому, хотя и не чуждый тонкой радости преклоняющихся взглядов, он, тем не менее, полагал несуразным тратить энергию денежных знаков на то, что нельзя было потрогать, выпить или хотя бы съесть. К тому же в богатой Москве трудновато блистать обладателю весьма скромного, по столичным меркам, дохода и то, что легко уравняло бы его с молодым провинциальным олигархом, внутри Садового кольца едва тянуло на захудалый третьесортный середняк.

Таким было его счастье, таким оставалось оно и для миллиардов соседей по всё более тесной коммуналке земной поверхности, но, в отличие от менее талантливых собратьев, он умел им наслаждаться. И за одно это, по его мнению, должен был непременно быть прощён на Страшном суде, как некто, сумевший не только банально истратить на себя n-ное количество белков, жиров и углеводов, но оказавшийся способным довести КПД до максимума. Расцвет мужского организма, вторая, более осознанная молодость, между тридцатью и сорока гостеприимно раскрылась перед ним. От обилия возможностей подчас кружилась голова, и ему стоило изрядных усилий держать себя в рамках здравого смысла, не поддаваясь соблазну тщеславия бесконечного путешественника или мнимой смелости поклонника экстремальных видов спорта: для всего этого он был слишком осторожен, умён и несколько даже трусоват. Впрочем, храбрость в чистом виде, то есть при отсутствии объективной необходимости, он весьма справедливо считал лишь тренировкой от трусости, разумно полагая, что рисковать без цели, только ради ощущения опасности – удел далеко не самых воинственных. Следовало избегать острых углов там, где это было возможно, и смотреть в глаза опасности смело, если иного достойного выхода не наличествовало, хотя и о достоинстве у Николая тоже были свои представления. Он не считал зазорным страшиться прямого столкновения с откровенно более сильным противником, полагая неразумным столь банально получать по морде, и охотно пустил бы в ход весь арсенал ухищрений и спасительных компромиссов от имеющихся у каждого более-менее обеспеченного соотечественника нескольких телефонных номеров облеченных властью знакомых, до ножа в спину зарвавшегося мачо, если того потребуют обстоятельства.

Весьма неплохо устроившись, посильно развлекая себя чем ни попадя, он загремел однажды на Ибицу, польстившись на хорошо разрекламированную замануху современного острова свободы, куда десятки тысяч несут свои пылившиеся не один год на дальней антресоли мечты, чтобы променять их на убожество навязанного удовольствия. Николай был из тех, кто, почитая себя решительно выше объятого единственной страстью к размножению большинства, тем не менее, наедине с собой признавался, что «новая машина себя окупила», подразумевая желанное повышение качества жизни путём приобретения какого-нибудь внушительного «немца» представительского класса, на которые столь падки, быть может, все без исключения девушки от блестящих столиц до глухой провинции. Пляжные вечеринки у бассейна полюбились не столько потому, что его занимал сам процесс или приятное глазу всякого мужчины сочетание купальников бикини и высоких каблуков, сколько вследствие аналогии происходящего с увиденным когда-то на музыкальном канале эталоном красивой жизни. Ему сказали, что это красиво, и он поверил охотно, потому что незачем было протестовать. Можно принимать этот мир или создавать свой, чаще на поверку представляющий из себя один высокий забор, за которым лишь отрицание, но если последний способ и несёт в себе надежду на некий глубоко сокрытый смысл, могущий оправдать жертвенность, то первый никакой жертвенности и не требует. Тем и привлекательно плыть по течению, что грести уж точно не надо. Ярмарка тщеславия богатых торчков, но кто сказал, что это неприятно и тем более плохо.

Конвейерное производство закономерно рождает типичные впечатления, и поначалу именно так всё и складывалось. Попытка общения с соотечественницами неизменно наталкивалась на второй, после непосредственно имени, вопрос:

«Какая у тебя яхта?», а потому никаких решительно перспектив здесь не прослеживалось. На фоне так называемых завсегдатаев Николай казался беднее, чем гастарбайтер-дворник, рядом с которым и церковная мышь – вполне состоявшийся обеспеченный член общества. Корысть и ярчайшие её представительницы были засим брезгливо отброшены в пользу эмансипированной европейской молодёжи женского пола. Первенство русских красоток в мире – миф из разряда изобретения радиоприемника Поповым, то есть кажущийся вполне достоверным, лишь покуда другие источники информации банально отсутствуют. Немки и голландки, как показало кропотливое непредвзятое расследование, местами, а часто и целиком оказывались куда притягательнее своих восточных соседей, в то время как шведки и вовсе легко могли дать фору всему остальному человечеству разом. Славянская красота, впрочем, традиционно брала количеством, в то время как её нордическая конкурентка выдавала скорее штучный товар, что, следовательно, устанавливало некий разумный обоюдовыгодный баланс. Повернув за угол, ему посчастливилось узнать, каково прочувствовать этот так называемый баланс на собственной шкуре.



Такие как она не остаются незамеченными. Почти неестественно стройная, в серебристом облегающем платье и на высоких каблуках, она, тем не менее, вальяжно развалилась на грязных ступеньках третьесортного отеля в силу одного единственного обстоятельства – так ей было удобнее. Пить кофе, затягиваясь сигаретой, привлекать десятки жадных мужских взглядов и будто на самом деле властвовать – над всем, вплоть до окружающего пространства. Лицо, которому позавидовала бы и античная богиня, будучи высеченным из камня, непременно сохранилось бы в веках, потому что природа не осмелится поднять руку на воплощённую красоту. Угловатая немецкая речь в её исполнении казалась нежным щебетанием страстно любимой женщины, да такой она, пожалуй, и была для каждого первого, кому посчастливилось, лишь однажды увидев её, запечатлеть навсегда в памяти этот образ. То была обнажённая грубая сила, помещённая в коварнейшую из оболочек, и била она вот уж действительно без промаха. За такую ночь отдавали жизнь разделившие ложе с ненасытной Клеопатрой, и многие из них, даже сброшенные из смертельной башни прямо в выгребную яму, не расставались с ощущением истинного счастья до самого конца.

Она, местоимение третьего лица единственного числа соответствующего рода, унылый набор терминов за которым скрывается поистине что-то неземное, волшебное, почти нереальное. Николай не верил, что приземлённая материя человеческого зачатия способна породить что-то настолько совершенное, и впервые дипломированный биолог усомнился в единообразной молекулярной структуре вещества, поскольку там, где есть такие исключения, нет места правилу. Здесь бессильны оказались бы его обаяние, чувство юмора и претензия на харизму, до этой высоты было очевидно не дотянуться. В виде слабого утешения он повторял себе, что лучше воспоминание о прекрасных вдохновляющих секундах, чем знакомство с вздорной избалованной девкой, без меры наслаждающейся величайшим даром провидения, столь несправедливо свалившимся в таком количестве на отдельно взятую голову. Кто-то там, наверное, очень веселится, отмеряя другим тысячную долю того, что достаётся одной, и разве не прекрасен мир, в котором он может хотя бы в мечтах обладать ею. Самоуверенности Николая хватило бы на бесконечное число женщин и столько же провалов, но здесь пропасть оказалась велика, и для его не страшившейся поражений натуры хотя даже испытать от неё величайшее унижение казалось блаженством: дать растоптать себя, посмеяться и выбросить, но на несколько гулких ударов поверженного сердца отразиться в её объятых презрением глазах, чтобы остаться в этой вселенной навечно. Мгновение было прекрасно и, остановившись легко и непринуждённо, без содействия пятисотстраничной истории соблазнения Люцифером, дало ему возможность до конца вкусить радость сознания одной лишь возможности произошедшего только что. Реальность, впрочем, скоро заявила о желании снова вступить в свои права, когда, мечтая сломав себе ноги тут же упасть к её, он всё же поднялся по четырём ступенькам лестницы, не удостоенный ответного, хотя бы самого презрительного взгляда. Фашистский линкор справедливо не признавал за противника несчастного карася, погибшего под гребнем его могучих винтов, и, закрыв за собой дверь, Николай будто разом лишил себя прохладного живительного кислорода, настолько тяжёлым и бессмысленным оказалось вдруг его дыхание. Назначенная в богини тем временем докурила, чуть заметно поёжилась от налетевшего с моря ветра, зевнула, осмотрелась вокруг и, нетерпеливо позвав болтавшую с кем-то подругу, картинно удалилась, демонстрируя отточенную походку высококлассной модели. Мираж, судя по рано состарившемуся лицу, отправился на поиски волшебного зелья или ещё какого чуда-снадобья, но уж точно не прекрасного принца – маленькая, а всё же радость.

Взятый старт пассивного, чуть трусливого обывателя спешил принести соответствующие плоды. Разочарование следовало за разочарованием, ощущение подавленности главенствовало в организме, делая невозможным всякую попытку вырваться из порочного круга обид и неудач. Дни, предназначенные быть наполненными незабываемо яркими впечатлениями, превратились в рутину ожидания обратного рейса, пока всю эту массу негативных эмоций не сковал спасительный лёд равнодушия. Способность принять, однако, не исключала желание рассуждать, и последовали нелицеприятные выводы.

Тонкая чувствительная натура его могла отличить рядовую неудачу от чего-то действительно вехового, разделяющего ось существования на до и после. До этого момента в жизни Николая не было женщин, которых он не смог бы заполучить, но были лишь те, кого он ленился завоевать, находя имевшуюся фактуру несоизмеримой объёму усилий и затрат, требуемых для соблазнения указанной особи. В эту последнюю поездку он вдруг понял, что сделался для кого-то непростительно взрослым, так что уже никакие реальные и мнимые достоинства не могли склонить чашу весов в его сторону. Красивое эффектное фиаско, впереди которого расстилалась вдруг оказавшаяся конечной абсцисса, но он слишком любил этот мир, чтобы так просто, без боя, сдаться на милость пусть даже и величайшей силе – времени. Выход представлялся ему один: двигаться не вправо от нуля, но, поднявшись над удобством привычного уютного мира, открыть для себя новое измерение, полное опасной неизвестности, разочарований и, быть может, самых настоящих бед, но всё-таки полное, а не пустое. Впрочем, для того чтобы впервые сделать такой рывок, нужно было нечто большее, чем банальная точка опоры на привычное мировоззрение, здесь требовался перелом помасштабнее, чтобы, пусть через невыносимую боль разрываемой плоти, но всё же породить совершенно новое – или хотя бы лишь только другое.

Как-то совсем неожиданно проснулась в нём давно, казалось, угасшая жажда индивидуальности, и это открытие одновременно порадовало и испугало. Не хотелось сворачивать с накатанного пути, но приоритеты необратимо менялись. Стало заявлять о себе что-то другое, до той поры задвинутое на антресоль человеческого сознания с целью быть там забытым навечно. Очередное милое почти ещё детское лицо не захотело в него влюбляться, отказалось трепетать у него в руках, отчаянно боясь разрушить их хрупкое счастье. Даже не предпочла ему другого, а так, лишь прошла мимо, окинув его равнодушным взглядом, как посмотрела бы на привычный с детства пейзаж вокруг дома. При всём напускном или искреннем презрении к соотечественницам нельзя было не признать за ними одного, но решительного преимущества – алчности, заставляющей идти на известные компромиссы, а иногда и вовсе кардинально меняющей существующую модель поведения. Их можно было завлечь, обмануть и использовать, в то время как с той, что по-настоящему жива, нельзя было сделать абсолютно ничего. Не стерпится и не слюбится у соотечественницы Ван Гога и Вермеера, не допустит её алкающее искренних чувств эго такого насилия над собой, какое смотрело на него с их общей фотографии, на которой ангельски прелестное лицо соседствовало с тем, что ему теперь хотелось называть лишь рожей. Фальстарт, и неликвидного бегуна сразу сняли с дистанции. Привычная схема ожидаемо дала сбой там, где действовали иные законы, в том самом уныло бесцветном оплоте западной демократии, который презирал он столь показательно, что подчас против воли вылезала наружу дурно пахнущая истина, состоявшая из смеси зависти и страха.

Родина-мать и до сих пор ещё достаточно сильна, чтобы заставить себя бояться и даже считаться с собой, но по-настоящему встать на равной ноге с тлетворным западом она так и не может. Тысячи её весьма небедных сынов по привычке заискивающе-подобострастно смотрят в пустые коровьи глаза официантов, метрдотелей и прочих распорядителей, стараясь как можно более походить на них скромностью и послушанием, чаще всего копируя лишь самую банальную трусость. Иностранец для нас, по сути, инопланетянин, набор приземлённых мотиваций, возвеличенных болезненным воображением до степени неземного благородства и аристократического воспитания, хотя бы на поверку речь шла о гротескной жадности в сочетании с разыгравшимся на щедрых отечественных хлебах бесконечном самомнении. Наши женщины, наиболее характерный срез пороков общества, одаривают интуриста своей благосклонностью быстрее и чаще, проявляя неожиданную инициативу там, где и находчивый соотечественник подчас встречает суровый отпор. Милый сердцу Ваня должен успеть положить к ногам как минимум небо, прежде чем позволено будет их раздвинуть, в то время как любой француз в силу одного лишь языкового барьера получит всё тем же вечером, лишь потому, что создан из другого теста и подсознательно воспринимается как существо высшего порядка. Стоило послушать Высоцкого и не разыгрывать из себя пассатижи, но даже эта жалкая история позорного бегства не терпела сослагательного наклонения. Оказавшись, наконец, в самолёте, он весь полёт едва заметно дрожал – то ли переживая за исправность борта, то ли снова вспомнив свой подростковый страх, давно, казалось, его уже покинувший.



Это было для него что-то заветное, сокровенное, о чём, кроме родных – возможно, он подсознательно стремился избавиться от тех, кто знал его главную слабость, когда прощался с ними навсегда, не знал больше никто. В возрасте четырнадцати лет, вкусив по настоянию бабушки сверх меры толстенных фолиантов, Николай вдруг отчётливо осознал, что неизбежно и, пожалуй, вполне даже скоро умрёт. Речь шла не об опасности смертельной болезни, но трезвом понимании, что жизнь когда-нибудь закончится, и, в лучшем случае лет через девяносто, вселенная спишет его со счетов, оставив разлагаться в какой-нибудь сырой, напичканной прожорливыми червями земле. Детская непосредственность отказывалась принимать столь очевидную несправедливость, и юный Коленька попросил купить себе новые электронные часы с будильником, таймером и прочими новомодными игрушками. Пожелание любимого внука было немедленно исполнено традиционно отзывчивой матерью, и вскоре семья с удивлением констатировала новое увлечение всеми любимого чада – лишь только появлялось у него свободное время, Николай забивался в угол, садился, поджимая под себя ноги, включал секундомер и, не отрываясь, смотрел, как сменяют друг друга на экране бесценные секунды. Употребить их на что-либо стоящее у него недоставало сил, он просто глядел на них как завороженный, так что вскоре лишь сильный окрик почти над самым ухом мог вывести его из этого гипнотического состояния. Однажды, когда, по совету весьма неравнодушной к нему сестры, он просидел так нетронутый двадцать часов подряд, на семейном совете решено было прибегнуть к содействию могущественной бабули.

МамА, как до сих пор ласково называл её сын, не исключено, что так же до сих пор непроизвольно писаясь в штаны, лишь только заслышав нотки раздражения в её голосе, заявилась практически мгновенно, будто всё это время поджидала за дверью. С ходу оформив порядочный втык нерадивому отпрыску, зашипела на невестку «Какая ты после этого мать», а внучку и вовсе заперла до поры в комнате, оказавшейся на поверку захламленным гардеробом, но масштабная женщина, к тому же охваченная позывом к врачеванию, не привыкла озадачивать себя второстепенными деталями. Запретив родителям покидать квартиру, она сорвала с руки фаворита ненавистный тахометр, влепив в ответ на слёзы и мольбы здоровенную оплеуху, и буквально за шкирку вытащила чадо во двор. Там уже ждала её машина с водителем, любезно, по первому требованию, которое сама она полагала деликатнейшей просьбой, предоставленная ей давно уже бывшим, но по сей день трепещущим перед ней работодателем. Со своими двукрылыми она некогда оказалась на острие холодной войны, а потому кое-кто из нынешних власть-имущих был ей хорошо знаком ещё с тех времён, когда четырехлетним пацаном читал, стоя на табуретке, детские стишки, покуда взрослые в кабинете отца прикидывали, сколькими миллиардами ожиревших мещан придется неизбежно пожертвовать во имя победы мирового коммунизма, добытой при посильном содействии только что синтезированных в её лаборатории бактерий. Кончина Андропова, однако, не позволила претворить сей миролюбивый план в жизнь, но авторитет создательницы чудо-оружия был в семье непререкаем и поныне, а потому по настоянию отца старшая дочь, как не получившая от главнокомандующей добро на свободное передвижение, до особого распоряжения оставлена была в чулане.

Психотерапевт, он же заведующий какой-то закрытой душевной клиникой, опрятный пожилой доктор в идеально отглаженном халате, пообщавшись с мальчиком наедине, сообщил, что случай, безусловно, тяжёлый, но юный, в стадии активного формирования, организм травить седативными препаратами не советовал, порекомендовав отвлечь больного переживаниями более сильными, но куда менее негативного свойства. Не найдя понимания в устремлённом на него прожигающем взгляде, пояснил, что пацану требуется всего-навсего влюбиться, и тогда бег минут станет для него источником блаженства, а никак не трагедии. «Предпочтительно взаимное чувство, – пояснил заботливый врач. – Но и неразделённая любовь в его возрасте дарит такую массу ощущений…» – после чего замолчал, прикрыл глаза и, видимо, погрузился в воспоминания. Мария Кондратьевна, отчество подходило ей идеально – кондратий хватил бы всякого, рискнувшего ей перечить, недолго думая, взяла со стола фотографию семейной идиллии и, ткнув пальцем в миловидную светловолосую девушку лет шестнадцати, коротко поинтересовалась: «Твоя?» Эскулап вздрогнул, младшая дочь заканчивала школу, к тому же она заметно опережала сверстниц по части физического развития и уже втайне засматривалась на папиных аспирантов, в то время как щуплый доходяга-внук едва тянул на свой возраст. Но отказать не решился – своей карьерой, точнее, некогда блистательному её старту, он был обязан всё той же бабушке, которая, к слову, могла столь же изящно прервать нить его госслужбы, отправив несговорчивого протеже на досрочную пенсию. «Не переживай, малость за ней побегает и всё, надо их только познакомить. Девки не испортит. Да и куда ему», – взглянув на сутулого тщедушного Колю, будто судебный вердикт произнесла она.

София, «а не Софья», как неоднократно подчёркивала сама хозяйка столь необычного для той поры имени, стала таким образом первым серьёзным увлечением Николая. Касательно невинности его страсти выводы были сделаны чересчур поспешные, гормоны в нём били через край, совершенно игнорируя хилую конституцию носителя несметного числа сокровенных желаний на тему как, в какой последовательности, количестве и позе получит он заслуженное наслаждение. Девушка, ясное дело, не воспринимала его поначалу всерьёз, шутки ради поднимая иногда даже на руки, так как была его выше на целую голову, да и то лишь в том случае, если под ногами рыцаря-недомерка оказывался трёхтомник любимого отцовского поэта, но эта безусловно излишняя самоуверенность, как водится, сыграла на руку противнику, то есть терпеливому ухажёру. Интернет как мировая сеть существовал в одном только воображении избранных заокеанских провидцев, доступа к информации не было, компьютер не имел ещё приставки домашний или, тем более, персональный, а видеомагнитофон считался роскошью наравне с автомобилем. Избранные папины студенты, что допускались к нему домой, казались взрослыми, но, при более тесном контакте, хотя бы в качестве гостей за обеденным столом, проявляли исключительную неуверенность, мямлили, восторгались кулинарными успехами матери и вообще старались всячески угодить своему профессору, боясь вызвать его недовольство, даже просто лишний раз взглянув на соблазнительный плод его чресел. Николай же был наглым, смелым и, к тому же, не по годам всесторонне образованным, проще говоря, начитанным. Он запросто влезал в разговор за столом, чуть ли не снисходительно комментировал иные высказывания папиных коллег, порой вступая, к истому восторгу последних, с ними в настоящий спор, из которого раз-другой, хоть и с натяжкой, но вышел-таки победителем. Второй, решительный его козырь, заключался в характеристике, данной ему в раздражении бабушкой, точнее, той её части, где говорилось о сугубо платонической основе всякой привязанности неоперившегося подростка.

Николая запросто оставляли с дочкой наедине, и он лил в её истосковавшиеся по мерзости интеллигентские ушки яд познания другой, единственно настоящей стороны окружавшей её с детства жизни. Так, Пушкин представал в виде похотливого кобеля, Пётр Первый – неисправимого алкоголика, правда могущего похвастаться колоссальных размеров детородным органом, который, по легенде, приходилось наматывать чуть ли не вокруг ноги, а о Екатерине Великой был и вовсе показан юной деве специальный видеофильм, где подробно, с похвальным вниманием к деталям процесса, объяснялось, каким образом граф Орлов и иже с ним делали карьеру при дворе императрицы. В финале которого даже явился здоровенный негр, по-видимому, предок вышеуказанного поэта, в форме офицера Семёновского полка и с таким внушительным «аргументом» в пользу немедленного продвижения по службе, что Софи невольно зажмурилась. Ей было приятно, страшно и противно одновременно в обществе этого находчивого всезнайки, к тому же подчёркнуто далёкого от претензий на реализацию её сокровенных фантазий, пока однажды, во время просмотра очередного правдивого, то есть без налёта ханжеской морали, скромности и одежды, киношедевра, отвлекшись, она не заметила, что его плохо скрытая облегающими брюками реакция на происходящее на экране в точности повторяет завязку многообещающего сюжета. Последовал немедленный романтический поцелуй, затем тонко чувствующая девичья натура повалила его на диван, после чего тут же обогатилась исключительно полезным знанием о том, что рост, оказывается, далеко не самое важное. Что до непосредственно любовника, то, хотя и не блистая опытностью, тот вполне сносно копировал поведение сластолюбивой парочки на экране, разве что побоялся заканчивать представление также на лицо, предпочтя более скромный и быстрый финал.

Результат из всего этого вышел неожиданный. Обойдясь без типичных проблем с нежелательной беременностью – на то и эрудированный партнёр, чтобы из творчества Стендаля усвоить первоочередную важность контрацепции, Николай, избавившись от переизбытка гормонов, перешёл от скабрезных рассказов к более возвышенным разговорам с любимой. Перебирая в паузах между всё нараставшей близостью древнегреческих философов, он потихоньку добрался и до своего забытого немого противостояния с временем, тут же развив какую-то глупую претенциозную теорию, – но много ли надо женщине, лежащей на плече своего первого мужчины. Они стали бороться уже вместе, пообещав друг другу урвать от проклятых секунд как можно больше удовольствия, которое порешили сделать флагманом борьбы. Щедрые карманные деньги Николая, отсутствие родителей Софьи с восьми до девятнадцати и смещение приоритетов явно не в пользу учёбы позволили им несколько месяцев кряду посвятить по большей части физической любви, чревоугодию и, по настоянию дамы, наиболее почётным языческим богам, то есть Дионису и Бахусу. В последнем случае почти детский ещё метаболизм легко позволял им напиться, протрезветь и скрыть следы преступления в течение нескольких часов, так что никто из взрослых, и без того не страдавших излишком наблюдательности, абсолютно ничего не заметил. Но как у всякой порядочной истории юношеской страсти финал в их случае оказался в меру трагическим. Пообщавшись с классной руководительницей, Софьин папа заподозрил неладное и, заявившись в обеденный перерыв домой, застал сцену, достойную фресок на стенах храмов сластолюбивых римских богов. Заглушая стоны из телевизора, красавица дочь на четвереньках подставляла сокровенное проклятому отпрыску Марии Кондратьевны, а тот ещё умудрялся параллельно с осквернением давить на кнопки пульта и хлебать из горла красное вино. Решив, что увидел дурной сон, несчастный отец поспешил снова отключиться.

Далее неразделённая уже любовь – обвинив в совращении куда более взрослую девушку, бабуля вырвала опозоренного внука из её ненасытных когтей, дала новое направление усвоенной Софией философии. Осознав, что лучшая часть жизни уже позади, и проведя несколько ночей подряд, гипнотизируя стрелки часов, она проглотила упаковку снотворного, не оставив предсмертной записки. Последнее выдавало основательность и спокойную уверенность в правильности задуманного, но подвела дозировка: молодой сильный организм справился, да и скорая подоспела непривычно вовремя – прямо на дому сделано было промывание желудка, и всё обошлось. На Николая событие произвело ожидаемо гнетущее впечатление, и, снова забившись в угол, он потерял всякий интерес к реальности. Недолгий период влюблённости лишь ярче подчеркнул бессмысленность и безысходность дальнейшего существования, заменив страх на гораздо более опасную меланхолию. Закончилась эта история принудительным лечением, длившимся около полугода и кое-как залатавшим массивную прореху в юношеском подсознании. Но неизбежность абсолютного забвения, неумолимо приближающегося с каждым ударом сердца, маячила перед ним ещё долго, покуда новые горизонты, открывшиеся в связи с кончиной бабушки, не отвлекли его от утопления в окончательной депрессии. Из относительно положительных результатов можно было отметить раннее приобщение к безусловно прекрасному, сохранившееся навсегда пристрастие к высоким девушкам и умение совмещать удовольствия, таким образом усиливая конечный эффект. Первое сильное чувство раз и навсегда утвердило для него стандарты привлекательности, и, привыкнув смотреть на объект страсти снизу вверх, Николай уже не мог иначе, что со временем, когда он перевалил за метр семьдесят, решительно сократило число претенденток на его сердце и прочие органы. Эталоном счастья для него сделались стройные дамы на каблуках под аккомпанемент из морского прибоя, живописного заката, омаров и сухого вина.



К несчастью, заграничная поездка, обещавшая море или хотя бы приличное озеро удовольствий, обернулась неожиданным и более чем неприятным открытием. Программа минимум в меру обеспеченного молодого человека, что столь блестяще дополняла образ юного, пышущего здоровьем Николая, по преодолении тридцатилетнего барьера дала ощутимый и болезненный сбой. Дело было даже не в том, что разменявшей четвёртый десяток мужской особи неплохо было иметь, как говорят, несколько более основательную жизненную позицию, то есть чуть приличнее недвижимость, по возможности заграничную, посущественнее доход, водителя с охранником для статуса и попутно защиты от мелких неприятностей отечественного быта. Против него стал вдруг работать совершенно новый и, что было особенно печально, вездесущий фактор.

Оказалось, что отечественная женщина, а тем более девушка, как ни странно, охотнее сделается любовницей взрослого семьянина, нежели подругой, пусть даже и с призрачной, но всё же перспективной на будущее, сугубо бессемейного индивида. Против воли и вразрез с привычной бессмыслицей рассуждений прекрасного пола здесь прослеживалась известная логика: доказавший приверженность семейному очагу, отягощённый женой с детьми, но всё же правильный по части мировоззрения спутник очевидно перспективнее того, кому и на половине жизненного пути не пришло в голову остепениться и завести потомство. К тому же дамам свойственно преувеличивать всепобеждающую мощь собственного обаяния, а потому любая, хотя бы и десятая в череде регулярно сменяющихся двоюродных, втайне лелеет надежду разрушить опостылевшую ячейку общества любимого ради создания такой же на своём берегу.

Постсоветское общество, в массе своей продолжающее, несмотря на стремительно меняющиеся реалии, жить от рождения до брака и от брака до смерти, отказывалось принимать чуждую модель поведения, в которой продолжение рода не поставлено во главу угла. Опытные москвички, то есть обосновавшиеся в столице провинциалки, открыто сторонились выраженно бесперспективной связи, предпочитая работать над более податливым материалом, и никакая статистика разводов в молодых семьях, вплотную приблизившаяся к показателю в сто процентов, не способна оказывалась их переубедить. Сказывался инстинкт, впитанное с молоком юной матери отчаянное желание узаконить отношения, впоследствии закрепив их ещё более существенным обременением. Наиболее предприимчивые охотники до красоты, на лету подхватив распространяющуюся тенденцию, быстро оценили преимущество образа не слишком амбициозного, глуповатого, местами безработного, но зато ответственно серьёзного будущего мужа, и центральные улицы огромного города запестрели диким контрастом вопиюще непропорциональных пар. Во имя красивой мечты об унылом будущем в тесной съёмной квартире или хотя бы комнате родительского дома таким ухажёрам прощалось всё – от посредственной внешности до лени, грубости и даже предательства, ибо тонко чувствующие баланс спроса и предложения псевдо-мужья часто умудрялись попутно охаживать и податливых симпатичных подруг возлюбленной. Обстоятельства работали на них, поскольку, выдав юной искательнице тихого счастья аванс в виде гражданского брака и общего хозяйства, они могли затем годами откладывать непосредственно свадьбу под предлогом упорно отказывавшихся устраиваться жилищных условий, денежных неурядиц, смутных перспектив и так далее до бесконечности, благо проблем такого рода у малоподвижных инфантильных отпрысков всегда с избытком. Николаю было обидно не столько вылететь из когорты активных потребителей женской привлекательности, сколько проиграть в этом марафоне тем, кого судьба, казалось, навсегда загнала в аутсайдеры с рождения. Создавшуюся проблему, тем не менее, следовало оперативно решать, так как в противном случае его жизненная платформа лишалась основного и наиболее приятного элемента. Не обласканный вечно манящей девичьей молодостью, он был такой же гедонист, как взявший в руки кисть отставной маляр-художник: вроде подходящая сноровка да инструмент есть, но ничего путного не выйдет по определению.

По завершении усиленного мозгового штурма кристаллизовалось два варианта. Первый, лежавший на поверхности, был переезд в гостеприимную Европу, где молодёжь даст ему лишних пять-семь лет прежде, чем спишет окончательно со счетов. Он по опыту знал: красота иных национальностей там легко могла бы поспорить с исконно русской, так что с этой стороны трудностей не ожидалось. К тому же обширная география предлагала богатый выбор от северных малонаселённых широт до самого жаркого юга, с неизменным качеством жизни, инфраструктуры, медицины и всего прочего. Существенных проблем с получением легального статуса также не предвиделось: изрядно просевшая экономика снова вывела на рынок услуг институт фиктивных браков, а посему за вполне приемлемую цену можно было запросто обосноваться в любой из понравившихся стран. Всё, казалось бы, складывалось как нельзя более удачно, тем более, что и жизнь в сердце прогнившего Запада существенно дешевле для избавленного от налогов обладателя ренты плюс доходов от вполне легального по отечественным меркам бизнеса. Смущало, по сути, единственное обстоятельство: ведь даже забыв о свежей ране от недавнего фиаско, очевидно было, что со временем, ближе к сорока годам, всё равно придётся снова переезжать с насиженного места куда-нибудь в Азию или Латинскую Америку. Жить перманентным временщиком не хотелось, к тому же под боком оказывалось другое, менее затратное и глобальное, но более эффективное решение.

Николай и раньше подумывал однажды перебраться в близлежащую провинцию, где на расстоянии в две сотни километров от центра можно было весьма неплохо устроиться в частном доме на окраине города, удачно совмещая тихий покой веками неизменной русской глубинки с многочисленными соблазнами недалёкого от Москвы областного центра. Клубы, бары, рестораны, стриптиз, проституция и, главное, массы не оприходованных юных красавиц наличествовали там в избытке, ожидая лишь своего потребителя. Все эти райские кущи готовы были с распростёртыми объятиями и, что немаловажно, весьма недорого встретить умелого покорителя местного пространства. Конечно, имелись и очевидные минусы в виде плохих дорог, диковатости контингента, отсутствия фэйс-контроля где бы то ни было, полукриминальной местной власти и так далее, но, как говорится, «Москва бьёт с носка и слезам не верит», так что на всякое новое испытание всегда можно было адекватно ответить, тряхнув накопившимися за годы предпринимательской деятельности связями. Имелся ещё последний, наиболее весомый аргумент: его поверхностной натуре претило как-то связывать себя с определённым местом обитания, а в данном случае налицо были как лёгкость переезда в арендованное со всеми условиями жилище, так и быстрота, с которой, покидав в машину немногочисленные вещи, представлялось возможным при необходимости отбыть восвояси. Из двух зол, очевидно, стоило выбрать для начала то, что не требовало кардинального пересмотра текущего положения дел, а потому, взвесив в последний раз все за и против, Николай принял окончательное решение попытать счастья в какой-нибудь соседней с Московской области.

Как ни странно, выбор оказался не из простых, в силу того, что его отродясь не прельщали красоты Золотого Кольца и прочие отечественные достопримечательности, а потому и дальше аэропорта Домодедово он не выбирался ни разу. Воспитанный в профессорской семье москвич испытывал закономерное презрение ко всему, что располагалось в соседней дикой, враждебной, окружавшей родной город стране, о которой он знал так же мало, как хотел знать, то есть практически ничего. Делая выводы из поведения многочисленных приезжих, то есть наиболее амбициозной, иными словами, лучшей части таинственного замкадового общества, он быстро убедился, что ничего путного, а тем более хорошего, интеллигента столичной закалки на бескрайних просторах чужой, незнакомой родины безусловно не ждёт, и потому весьма успешно избегал удаления от нулевого километра более, чем на сорок морских миль. По иронии судьбы, сейчас ему требовалось почти что наугад, основываясь на одних лишь предположениях и не больно-таки информативных форумах, решить, в каком направлении двигаться – в самом прямом смысле этого слова. Калуга, новая столица автопрома, динамично развивающийся, а, следовательно, далеко не самый дешёвый для проживания регион, отпала первой. По обратной причине, то есть в силу совершеннейшей отсталости, исключена была из списка претендентов Тула. Владимирская область, подозрительно близко подобравшаяся к Третьему Риму, рисковала чересчур подпасть под тлетворное влияние последнего, а посему, хотя и из одной только предосторожности, но также лишена была статуса нового места жительства. Оставалось не так уж много вариантов, и в результате Николай склонился к Твери, некогда конкурентке Москвы за право именоваться собирательницей земель русских, милого городка на берегу исконно славянской реки. Представляя, какой потрясающий riverside ждёт его в недалёком будущем, он с удовлетворением ткнул пальцем в монитор, будто закрепляя только что сделанный выбор. В пользу данного варианта говорила и банальная география: расположенная на пути следования из бывшей столицы в нынешнюю, Тверь, безусловно, служила неким транзитным пунктом и на звание скромного захолустья потому вряд ли претендовала. Общее скромное экономическое положение региона сулило безбедную, если не вовсе роскошную жизнь, а богатое воображение заботливо рисовало толпы светловолосых, по причине близости варяжского элемента, непременно высоких красавиц. Итак, образованный, предприимчивый, неглупый и успешный мужчина решительно менял привычный с детства мир, знакомых, коллег и друзей на полную неожиданностей провинцию единственно по причине доступности здешних баб – вершина деградации homo sapiens: обновлённый, бесконечно счастливый, эволюционировавший до абсолютного нуля homo erectus. Безусловно, грустно сознавать себя исходящим слюной неисправимым кобелём, но на то Николай и читал не меньше штатного филолога, чтобы уметь облечь любую грязь в изящную, ласкающую слух форму, а потому лично свою персону давно привык именовать бескорыстным ценителем лучшего, что дало нам провидение: молодости, нежности и красоты. Женской, естественно, прибавлял он неизменно, пугаясь одного лишь призрака однополой страсти, поскольку до мозга костей, несмотря на всестороннюю открытость и приличествующую современному человеку толерантность, всё же оставался неисправимым остервенелым натуралом.

Скромные пожитки вскоре были собраны и упакованы в багажник ослепительно-белой немецкой прелестницы, вынужденной лучшие свои годы посвятить ожесточённой борьбе за выживание с безжалостным климатом северного соседа, на чьих просторах некогда закончили недолгий путь многие тысячи её соотечественниц. Текущие офисные дела одномоментно улажены, то есть отложены на месяц-другой, и окрылённый предчувствием нового, полный надежд и чуждый сомнений, казалось, изрядно помолодевший Николай ранним утром тёплого летнего дня не спеша двинулся в путь. По замыслу смелого путешественника, он должен был прибыть в искомую точку к полудню, чтобы, осмотревшись на местности, первым делом выбрать подходящий отель и, разместившись там на неделю, приступить к освоению неизведанных земель и населявших их, хотелось верить, приветливых аборигенов. Установив целью навигатора сердце города, зачем-то трижды перекрестившись и улыбнувшись отражению в зеркале, гордый обладатель новенького «Мерседеса» нажал на педаль. Обдумывая с такой лёгкостью принятое решение, он, как и всякий не слишком решительный человек, уже в начале пути начал сомневаться, с каждым новым километром опасаясь затеянного всё более.

Николай был тем, кого один талантливый человек назвал стихийным экзистенциалистом. Смелый, инициативный, любящий риск, но лишь когда стоял на краю гибели, что в его понимании означало невозможность дальше поддерживать ставший из привычного жизненно необходимым образ жизни. Способный руководитель в нём просыпался в моменты острого кризиса, пока же всё как-нибудь, да шло, и родная компания приносила скромный, но постоянный доход, владелец предпочитал не вмешиваться в дела фирмы, закрывая глаза на закономерные в таком случае перегибы со стороны управляющего и некоторых особенно прозорливых сотрудников. Для него то была нормальная постановка вопроса, что лишённый бдительного присмотра наёмный менеджер оставляет в своём кармане более значительную, нежели оговорено, сумму, пользуясь сложившейся благоприятной ситуацией, успехами в делах и очевидным для каждого русского пониманием того, что он, работая больше всех, имеет право на соответствующее вознаграждение. Детали этой сделки с податливой совестью управляющего директора, опять же в силу национальных особенностей характера, волновали мало, тем более, что на слегка усовершенствованной чаше весов факт основания, развития и передачи в его руки исправно функционирующего бизнес-механизма тянул не выше жеста доброй воли от лица умеющей отметить достойных судьбы. Мириться с таким положением дел не каждому под силу, но Николай уважал свои принципы больше, чем норму прибыли, а потому не очень переживал. К тому же, здесь имел место и другой существенный фактор. Как ни глупо это могло показаться, но он на практике убедился, что ежемесячный доход в двадцать или сорок тысяч долларов обладают интересным свойством практически неотличимых соразмерно открывающихся возможностей. И то, и другое означает свободу передвижения по земному шару, игнорирование ценников в продуктовых магазинах, равно как известную небрежность в остальных, доступность всех по-настоящему нужных предметов быта, возможность хоть через день читать меню ресторана слева направо, время от времени устраивать подруге сюрпризы, не жадничать по части подарков и так далее по списку из обширного набора удовольствий, ныне позволительных среднему классу. В то же время двукратное увеличение его уровня дохода не открыло бы для него ровным счётом ничего принципиально нового, при этом гарантированно заставив отдавать существенную часть времени кропотливой работе в офисе. Действительно, виллы, яхты и вертолёты оказывались всё так же недосягаемы, премиальная столичная ночная жизнь с её столиками в лучших клубах за десять тысяч y.e. – тоже. Норковые шубы, бриллианты, люксовые автомобили для роскошных любовниц, личные самолеты, хотя бы и только арендованные, часы ценой в среднестатистическую квартиру и всё прочее, к чему его вполне трезвую натуру, по правде говоря, не больно-таки и влекло, в любом случае оставалось за скобками. Так стоило ли рвать жилы в душном мегаполисе, если на выходе имел место быть всё тот же пресловутый середняк.

Вырваться из порочного круга обыденности в России теоретически возможно, но, как правило, лишь оттрубив полвека на корпоративном поприще и заработав неврастению в постоянной гонке на выживание. Это, кстати, была одна из причин, отчего Николай считал себя в общем и целом патриотом если не страны, то как минимум того набора часто уникальных возможностей, которые та предоставляет наиболее предприимчивым соотечественникам. Сетования плодившейся оппозиции о том, что частная инициатива неизменно тонет в зловонном море бюрократии, разбивались о грубые факты многолетней предпринимательской деятельности. Налоговой проверки не было ни разу, страждущих мальчиков в погонах тоже, а известный принцип «не подмажешь – не поедешь» работал исключительно в ключе не менее знаменитого «утром деньги, вечером стулья», то есть когда банально требовалось ускорить, разрешить, закрыть глаза или прочим невинным образом посодействовать в преодолении скорее общего несовершенства системы, нежели искусственно созданных барьеров. К тому же не чуждый участию в крупных тендерах, он доподлинно знал, что наёмный персонал сугубо частных компаний по части откатов и распилов легко даст фору своим государственным собратьям – особенно в том, что касалось отсутствия меры и желания соблюсти хоть какой-то баланс между размером взятки и качеством работы. Крали все – от рабочего на производстве до министра, но свой брат-работяга по очевидным причинам вызывал в народе существенно меньше антагонизма, чем рафинированный бюрократ высокого полета. Опять же многие тянули и вовсе «по нужде», то есть дабы кое-как свести бюджет ячейки общества, а такого рода деятельность на родине выражения «решить вопрос» отродясь воровством не считалась.

Давно оставлен был позади МКАД, пригородные таунхаусы по цене виллы на Карибах, и после стокилометрового рубежа взору первооткрывателя открылся донельзя обыденный, неизменный на пространстве от Владивостока до Бреста русский провинциальный пейзаж. Кроме сиявших новизной автозаправок на всём лежал отпечаток того уникального отечественного отношения к жизни и, в особенности, к работе, характеризующийся коротким всеобъемлющим «и так сойдёт». Это было не запустение, а какое-то лёгкое вроде как гниение, подобно древесному грибку, распространявшемуся по большому внушительному зданию. Неоновые буквы вывесок местами перегорели, соседние здания отдавали затянувшимся долгостроем, редкие трудящиеся громадной индустрии обслуживания нужд федеральной трассы двигались подчёркнуто лениво и чуть даже нехотя, будто делая одолжение работодателям, проезжающим и лично мирозданию одним лишь тем, что в принципе вылезли в столь откровенно хмурое утро на свет божий. То была настоящая Россия: унылая, вечно недовольная, местами подвыпившая или совсем пьяная, исповедующая тысячелетний принцип «работа не волк, в лес не убежит» и отчаянно желающая только одного – а хрен его знает чего. Поиски истины и душевной гармонии здесь ежедневно начинались промозглым утром и счастливо завершались тем же вечером звуком откупориваемой бутылки. Целое население огромной страны вопреки самой природе умирало с восходом и кое-как возрождалось с закатом. Никто и ничто не знало и, казалось, не хотело знать другой жизни, кроме той, что в виде ужасающе однообразной рутины незаметно проплывала мимо на экране пыльного телевизора, пока смерть и избавление от страданий не настигали несчастных по праву рождения людей. Так размышлял Николай, педаля гашетку послушной комфортной машины, когда ему вдруг показалось, будто расстилающаяся вокруг безнадёга, которую тот всеми силами избегал, не покидая столичного анклава, есть часть его самого, глубоко скрытое на дне исчезающей души сомнение в том, что счастье в этом мире возможно. Черта поистине русская, определяющая императив поведения нации, с одинаковым рвением спивающейся под взглядами оборванных голодных детей и в следующее мгновение всецело отдающейся чему-то настолько великому, что становится неважно – подвиг это или предательство. Он сам, быть может, целые годы проводил в развратной праздности лишь оттого, что с детства разочаровался в окружающем, разуверился и перестал даже мечтать когда-нибудь сделаться по-настоящему счастливым, променяв надежду на гарантированный набор благ просвещённого скептика, и сидящий внутри новёхонького мерседеса, одетый с иголочки холёный мужчина в главном ничем не отличался от дышавших выхлопными газами, как ему минуту назад казалось, недолюдей. Всех их объединяло некрасовское «кому на Руси жить хорошо», и впервые он почувствовал себя истинным гражданином проклятой, ненавистной, истерзанной, но всё-таки единственной и неповторимой, своей, родной, мать её, страны.

То был типичный набор впечатлений иностранца, впервые заглянувшего в сердце величайшей на планете фантасмагории из окна персонального авто: сильная, непродолжительная эмоция, казалось, испарившаяся бесследно, как только бесконечная дорога сменилась недолгим пригородом итогового пункта назначения, за которым быстро началась непосредственно Тверь. Милый городок, где провинциальность вместо того, чтобы резать глаз, отчего-то мягко убаюкивала слегка уставшего от дорожных впечатлений путника, раскрывая претенциозному москвичу свои вполне гостеприимные объятия, подобно юной девушке из сельской деревушки, немного всё ещё стесняясь простецкого наряда, но безошибочным женским чутьём уже понимая, что ей простительны такие мелочи. Вопреки массовой, исключительно утилитарной коммунистической застройке, городу местами удалось сохранить обаяние нетронутой древности, утаить от беспощадного госплана нечто, дарующее неповторимую самобытность, которая теперь, в отсутствие обкомовского пригляда, вышла, наконец, на авансцену.

В гостинице, претендовавшей называться лучшей в области, на ресепшн его встретила миловидная девушка лет двадцати пяти, на удивление лишённая той поразительной смеси недосыпания и потасканности, что так часто встречается на лицах женщин-администраторов уездных отелей. Приветливая, улыбающаяся, хорошо и не вычурно одетая – Николай будто с самого начала получал желанное подтверждение несомненной правильности сделанного выбора, а потому от недавних грустных мыслей о бренности отечественного бытия скоро не осталось и воспоминания. Организм спешил во всём согласиться с хозяином, благодарно выбрасывая в кровь разные жизнеутверждающие гормоны, он попытался даже сострить, но чуждая столичным изыскам дама лишь дежурно улыбнулась, явно не уловив завуалированного комплимента. «Ах, святая простота», – думал глядя на неё вполне состоятельный приезжий, разорившийся на целых пять дней в номере люкс.

– Скажите, а куда в вашем городе принято водить ужинать красивых девушек?

Всё ещё не понимая или не до конца веря, что речь идёт о ней, обаятельная незнакомка по имени Света, о чём свидетельствовала надпись на табличке, уютно разместившейся на её изрядно выпуклой груди, тем не менее, тут же предоставила требуемую информацию.

– Название многообещающее, – соврал искуситель. – Честно признаться, я впервые в этом замечательном месте, и овершенно ничего здесь не знаю. Навигатор мой тоже упорно отказывается распознавать дорогу, так, может, Вы доставите мне удовольствие и составите компанию? – его изысканная, а, по мнению Светланы, вычурная речь, выдавала явно неопытного по части общения с местными красавицами постояльца, и, прикинув в уме, что тому понадобится два-три вечера, чтобы перейти к чему-нибудь существенному, она решила недолго побаловать себя ухаживаниями вполне симпатичного нестарого москвича и объявить о наличии официального молодого человека несколько позднее, тем более, что последний будет только рад, избавившись от неё на пару вечеров, попить вдоволь пива с друзьями. Такая вот теория общественного договора, основанная на мужском самомнении, женской дальновидности и вопиющей по здешним меркам дороговизне названного ею заведения.



Николай, заботливо не посвящённый в детали социального статуса новой знакомой, первое время поистине блаженствовал. Для него было особенным удовольствием совершенно забыть обо всех извечно сопровождающих мужчину навязчивых мелочах, поскольку в данной милейшей провинциальной глубинке он заслуженно чувствовал себя почти что всемогущим. Пусть и в границах маленького заштатного городка, но можно было пойти куда угодно, заказать что угодно и заняться, опять же, чем угодно. Набор развлечений был не слишком велик, но всё-таки включал общепит всех мастей, кино, местный театр, хотя и состоявший по большей части из спившихся актёров-неудачников, боулинг, пейнтбол и картинг, причём два последних увеселения считались здесь чем-то изысканным, доступным лишь небожителям и их осчастливленным подругам. По сути это был всё тот же столичный оазис разврата, но с поправкой на незамысловатые запросы четырёхсоттысячного населения, по большей части балансировавшего на грани откровенной бедности. Ничего сколько-нибудь нового, зато возможность более чем недорого почувствовать себя хозяином положения, а может быть и самой что ни на есть жизни. Напыщенный столичный франт, в которого от обилия возможностей поначалу превратился Николай, умудрялся и здесь жить с московским размахом, пока со временем не усвоил очевидную истину: желание казаться себе популярным и богатым подчас обходится дороже самого богатства. Эфемерное ощущение вседозволенности нечасто дарит желанное наслаждение, но зато уж платить за него приходится всегда. Как ни глупо, но наиболее высока в этом мире цена иллюзии, и, тем не менее, именно за неё отдают деньги, здоровье и молодость охотнее всего. Умение довольствоваться малым в его понимании было сродни унылому прозябанию скопца, а желание большего или хотя бы видимости большего, являлось двигателем всех сколько-нибудь существенных начинаний. Ради обманчивого чувства величия сменил он понятную Москву на сгусток комплексов обнищавшей провинции, и первый урок прилежного ученика не заставил себя долго ждать.

Света была из тех замечательных девушек, что, потратив лучшие годы на очевидного кретина, однажды твёрдо решила, что у неё не осталось более и лишней минуты, о чём спешила заявить практически каждому попадавшемуся на её жизненном пути мужчине. Логика известная, которая, однако, неизменно упиралась в маленькое противоречие, озвученное её текущим официальным сожителем следующим образом: «Какого чёрта я должен расплачиваться за то, что ты, дура, потратила столько времени на бесперспективного идиота. Ему и предъявляй теперь претензии». Вооружившись тем же набором мотиваций, находчивый друг в шутку предложил ей, не затягивая процесс ухаживаний, переспать в день первого же свидания, потому как он так часто уже обжигался, и, к своему удивлению, получил желанное тем же вечером. С тех пор они мило гармонично сосуществовали, каждый воспринимая этот союз как временную тихую гавань, из которой проще делать вылазки за светлым будущим с новым партнёром. Выходило что-то вроде соревнования: кто быстрее устроит личную жизнь, хотя де-юре узы гражданского брака позиционировались обоими как священные и не подлежали какому-либо осквернению или надругательству. Регулярный необременительный секс как ничто лучше помогает трезвым взглядом оценивать претендентов, и вот уже больше года, соблюдая известную конспирацию, оба находились в поиске лучшей судьбы. Однако вскоре перед Николаем во весь рост встала трудность куда более существенная, чем наличие полуофициального дружка, суть которой заключалась в следующем: каждая провинциальная девушка в общем-то непритязательна, осознаёт суровые реалии небогатого достойными молодыми людьми маленького города, но ровно до того момента, как её привлекательность обеспечивает ей место на сидении дорогого авто и компанию состоятельного приезжего сердцееда. Тут ей, как правило, начинает казаться очевидное: она себя решительно недооценила, и всё происходящее есть лишь закономерная ступенька на пути вверх по социальной лестнице, а переубедить в чём-то уверившуюся даму, как показывала суровая практика, дело почти безнадёжное. Таким образом, неизменно формировался замкнутый круг, выйти за пределы которого не было никакой возможности. Первой жертвой собственной неземной красоты пала именно Света, на втором свидании заявившая, что не видит с Николаем будущего, поскольку ставит своей целью переезд на ПМЖ «в центр», где и найдена будет соответствующая оправа её исключительной чистоты бриллианту. Слегка обескураженный ухажёр попытался было намекнуть покорительнице мира, что не она одна грезит идеей завоевать столицу, но его грубо оборвали, как упустившего главное: речь шла не о ком-нибудь, а об уникальном сочетании привлекательности, ума, обаяния юности, сексуальности и, вместе с тем, моногамии, способной составить беспредельное счастье любого состоятельного мужчины, а на что ещё олигарху потратить нажитое состояние, как не на воплощение фантазий самовлюблённой приезжей дурочки. Впервые, наверное, почувствовавшая вкус к жизни Светлана расцвела прямо на глазах и кончила тем, что великодушно предложила ему свою дружбу, оговорившись при этом, что ни о чём большем не может быть и речи в принципе. Получив закономерный отказ, даже пожалела немного столь быстро и вместе с тем безнадёжно влюбившегося в неё мальчика, от души посоветовала ему, не падая духом, поискать что-нибудь поскромнее, напоследок разрешив на прощание довезти её до подъезда дома, откуда бесследно упорхнула в блестящее светлое будущее. И хотя он провожал взглядом будущую старую деву, вынужденную делить жалкие метры с престарелыми родителями, сознание этого факта нисколько не помогало в разрешении возникшей проблемы.

Но на то он и первый блин, чтобы выйти комом, а потому отчаиваться совершенно не следовало. Сей находчивый девиз, однако, упускал из вида одну немаловажную деталь: многомиллионный бурлящий мегаполис был ему знаком не хуже бабушкиной квартиры, в то время как заштатный городишко, как ни глупо, имел для него статус terra incognita, где вот так запросто, прыгнув в машину, побороть тоску возможности не было. К тому же местный народ по большей части, видимо, в силу удалённости от культурного центра, исповедовал странные, если не сказать противоестественные ценности: усердно работал с понедельника по пятницу, мало отдыхал, разве что порядочно напивался по случаю окончания рабочей недели, и вообще вёл себя как-то бессодержательно. Даже официанты и бармены заведений, эти извечные беспробудные весельчаки и халявщики, позволяли себе разве что самую малость, через одного состояли «в отношениях», а верхом разгула почитали визит в местный клуб в изрядном подпитии. От тех, кто претендовал тут на роль обеспеченной необременённой проблемами молодёжи, толку оказалось не больше: существуя на редкие, далеко не щедрые подачки родителей, они могли похвастаться разве что неплохой, доставшейся от папы машиной, в остальном же походили на безропотных холопов, не имевших права распоряжаться даже собственным временем. В границах области это ещё попахивало некоторой свободой передвижения, с непременным условием явиться поутру домой трезвым, но дальше следовала территория с сугубо регламентированным посещением. Отцы города демонстрировали в данном вопросе предусмотрительность сродни умелой пропаганде дяди Сэма: не подвергая чад тлетворному влиянию чуждой идеологии, с юности прививали им любовь к просторам малой родины.

Всё вместе это означало, пусть и временное, но одиночество: не тихую грусть, которую легко развеять стремительным походом по всем сколько-нибудь злачным заведениям, но осознание безысходности, понимание, что усилия тщетны, а фундамент провинциальной жизни незыблем. Остальное, впрочем, складывалось в целом удачно, поскольку ему удалось снять в местном посёлке для избранных милое двухсотметровое жилище с участком в десять соток, видом на жиденький берёзовый лес, кусок заброшенного поля и очертания реки вдалеке. Мечте о riverside не суждено было осуществиться, но цена оказалась более, чем приемлемой, а недавнее фиаско в деле покорения красавицы-Светы, заметно поубавив гонор, помогло как-то примириться с реальностью и пойти на необходимый компромисс. После квартиры, как бы хороша она ни была, ощущение собственной земли под ногами, твёрдой почвы, на которой непременно чувствуешь себя увереннее, всегда приятно, а тем более, когда дом не является источником непрекращающихся хлопот по хозяйству. С другой стороны, эти с претензией на усадьбу хоромы решительно усиливали ощущение унылой загородной осени с её навевающим беспросветную скуку барабанящим в окна дождём – наглое, плохо скрываемое надувательство, именуемое чудесным временем года. Заигрывания с прохладным вечерним воздухом, живописно опадающей листвой и красочными закатами напоминали ему только что открытую грубую реальность провинциальной женственности, где каждая жаждет услышать пусть откровенное враньё, но обязательно про чувства и стремление навсегда соединить алкающие единения сердца. На деле и там, и здесь были грязь, слякоть да едва прикрытое фальшиво-восторженными вздохами желание поскорее промотать надоевшую прелюдию – недостаток истинных страстей компенсировался жиденькими потугами не чуждого расчётливости воображения.



Пришло время рутины: подъём, завтрак, редкие дела, офисные звонки или переписка, внимательное изучение новостных сайтов, жизненную необходимость которых лучше всего чувствуешь вдали от источника любых происшествий, визит в небольшой спортзал или лёгкая пробежка по окрестностям, обед, нередко затем сон и лишь под занавес дня венец перечисленных усилий – ежевечернее дежурство в популярном городском кафе. Персонал всегда быстро и безошибочно определяет чаяния постоянного гостя, а потому вскоре Николаю уже сообщали, если за каким-то столиком размещалась одинокая любительница свежевыжатого апельсинового сока или парочка одержимых здоровым питанием, то есть не заказавших ничего, кроме чая, миловидных девушек. Знакомые с контингентом официанты часто уже заранее могли предсказать вероятность успешного знакомства, равно как и предостеречь от связи с чересчур популярной, иными словами, неизбирательной гостьей – это называлось тут «братская могила», по аналогии, видимо, с несметным числом бойцов, что полегли, ужаленные ниже пояса стрелой амура, в распростёртых объятиях безотказной девахи. Особым шиком считалось угостить предварительно дам выпивкой, благо меню пестрело наименованиями дешёвой бурды под маркой шампанского, что, хотя и не гарантировало результат, но всё же склоняло чашу весов в пользу благосклонности к щедрому приезжему москвичу. Нехитрая сия техника была усвоена Николаем в течение месяца, и далее закономерно последовала вторая, она же главная, часть, что весьма неожиданно, вопреки утверждённому плану, вместо похотливой романтики непродолжительного заигрывания с ходу окунуло его то ли в омут, то ли в канализационный отстойник не к месту проснувшегося чувства. Стремительно, будто в милой сказке, оно стало набирать обороты и вскоре привело его к финалу.

Чересчур увлёкшись молодой особой, Николай, естественно, чересчур резво принялся сыпать на её провинциальную голову все радости жизни, в результате поселив в юной непосредственной девочке твёрдую уверенность в божественной красоте её, впрочем, действительно привлекательного девичьего тела. Последний факт особенно сильно будоражил кровь плотоядного обольстителя, который почти всё время стал тратить на ухаживания, используя нехитрый набор местных увеселительных заведений. Скрытое коварство провинции заключалось в том, что здесь достаточно было десяти вечеров, чтобы исследовать все сколько-нибудь заслуживающие внимания места, после чего, так или иначе, приходилось идти на второй круг. До освоения целины было ещё далеко, а поражать воображение старшеклассницы стало нечем, и вскоре романтические прежде встречи стали больше походить на обеды по талонам в студенческой столовой: привычные и никакой романтики. Облцентр, кстати, не блистал и способными флористами, что оказалось проблемой гораздо большего масштаба, нежели показалось изначально. Цветы есть воплощение красоты того же порядка, что и сами женщины: яркие, недолговечные вспышки эмоций, призванные дарить радость всем, не принадлежа по сути никому в отдельности, они дают ощущение причастности к лучшему, что создала на этом свете природа. Однако величайшая их прелесть раскрывается лишь в композиции: привлекательность, особый тембр голоса, заставляющий кровь резко приливать к сердцу и иным более приземлённым органам, умение подать себя посредством внушительного набора средств от стильной одежды до ухоженных ароматных волос, маникюра и нужной степени загара – так из множества обычного создается неповторимость. Букет из одних лишь роз, что стройная лузгающая семечки деревенская красотка в телогрейке: влечёт более по привычке, нежели в силу подходящей случаю эмоции. Однообразие – приговор похуже непривлекательности, поскольку исключает возможность увлечься сразу и окончательно. Так и с цветами: где нет торжества вдохновения, нет и истинной красоты, а местные продавцы были так же далеки от прекрасного, как их убогие мечты от того, что именуется словом творчество. Для них это всё была срезка, как-нибудь скомпоновать которую уместно было с одной лишь целью: впарить подгнивший товар незадачливому покупателю или, наоборот, путём нехитрой комбинации из бумаги и лент заставить «богато» выглядеть посредственный веник ценой в тысячу рублей. Николай понял, наконец, для кого на самом деле придумано было утверждение, что семь роз есть символ искренней и чистой любви – таская своей избраннице попеременно бордовые, розовые и белые, он столько раз заявил ей о пылавших в груди чувствах, что пора было уже предложить руку и сердце. Последнее, впрочем, шло несколько вразрез с планами цветущего жизнелюба, и хотя он всерьёз рассматривал возможность соседства обольстительной подружки на вполне длительный срок, узами Гименея связывать себя явно не спешил. Будучи с ней вполне искренним, напирал на то, что молодость сама по себе безусловно прекрасна, но всё же лучше заполнить её как можно более приятными впечатлениями, где место сурового быта школьницы и студентки займёт вполне молодой привлекательный мужчина, красивое авто, одна-две поездки в солнечную заграницу, благо чем увереннее наступает зима, тем гостеприимнее раскрывает объятия сказочный Таиланд, дорогие магазины, омары под белое вино и антрекоты под красное, уютные гостиничные номера, джакузи, большие мягкие кровати и полный нежности любовный акт под великолепный, ни с чем не сравнимый кроваво-красный закат.

Здесь и возникло некоторое противоречие, поскольку юная Таня была готова, в общем-то, на всё, кроме непосредственно последнего, а её галантный ухажёр именно на последнее и напирал, полагая остальное лишь подходящей прелюдией к главному. Дилемма, однако, имела все шансы разрешиться весьма успешно, благо чуткая к актуальным тенденциям женская натура подсказывала её обладательнице, что рай в шалаше с любимым – это, бесспорно, очень весело, но на дворе осень, а потому лучше воздержаться от чистого непорочного влечения в пользу более прагматичного расчета. Да и невинность всё же приятнее оставлять в шикарном бунгало на живописном морском берегу, нежели в опостылевшей с детства кровати, пока родители вкалывают на работе, а бабушка развлекается клизмой в поликлинике. Расчёт был верный, но здесь возникли сразу два неожиданных и, что особенно удручало, печальных обстоятельства.

Первое было сугубо административного толка, ибо облечённая в рамки закона, а местами даже уголовного кодекса непоследовательная отечественная мораль разрешала девушкам вступать в половую связь, выходить замуж и, соответственно, рожать детей без родительского благословения лишь только им стукнет шестнадцать, в то же время требуя предаваться всем этим радостям исключительно на Родине, поскольку выехать за её пределы без нотариально заверенного согласия отца и матери было возможно лишь по достижению восемнадцатилетия. Страх перед заграницей сказался и здесь: поспешная дефлорация, ранний брак, брошенные дети и ещё масса других потенциально неприятных последствий стояли на шкале добра и зла существенно левее, нежели самый невинный выезд «за бугор». Требовалось хотя бы поверхностно, но всё же вступить в некоторый контакт с предками, дабы помочь им смириться с неизбежностью судьбы, которая рано или поздно, а в данном случае совсем рано, но всё-таки вырвет из тишины семейного очага любимое чадо, если тому посчастливилось столь удачно совместить женский пол, внушительный рост, стройные ноги и третьего размера грудь. Ситуация осложнялась ещё и тем, что рождённая от законного брака девятнадцатилетней матери и столь же взрослого отца Татьяна вполне годилась ему в дочери, а просить разрешения ему предстояло у почти что ровесников. Любовь или, как в его случае, похоть, однако, творит чудеса, и Николаю весьма быстро удалось заочно навести мосты, уговорив подругу решительно поднять на семейном совете вопрос самоопределения, попутно произведя наиболее выгодное впечатление, намекнув в состоявшемся телефонном разговоре на свою приверженность семейным ценностям, подступающий возраст Христа и потому готовность по завершении многолетних праведных трудов наконец-то утонуть в заслуженном счастье непременного отцовства. Дочь, хотя была единственной и горячо любимой, воспринималась семьёй более как обуза, мешавшая тридцатишестилетним мужу и жене в полной мере наслаждаться жизнью, к тому же супруг втайне пасовал перед могущественным будущим зятем, попутно рассчитывая на правах родственника и доверенного лица как-нибудь особенно хорошо устроиться в конторе нового благодетеля. Увлечение чада сулило им массу очевидных выгод и к тому же предохраняло от самого страшного – если бы та вдруг пошла по стопам незадачливой мамаши, что создавало прямую угрозу имеющимся квадратам жилой площади. С опозданием в почти двадцать лет, но они научились-таки рассуждать трезво и заглядывать в будущее более, чем на неделю вперед, а потому, уверившись, что разница в возрасте не может быть помехой настоящему чувству, решили всячески содействовать благому делу.

Таня, хоть и не питала особых иллюзий касательно степени родительской привязанности, расположившейся где-то между летними попойками на природе и вечерним чаем с печеньками, всё же оскорбилась быстротой, с которой решена была её судьба. То, чего она недавно и сама, пожалуй, желала, обретя статус неизбежности, показалось ей почти отвратительным, и картина водрузившегося на неё сверху безжалостного покорителя её невинности и беспощадного потребителя её молодости с каждым днём представлялась всё более отталкивающей. На беду и Николай, уяснив из редких обрывочных фраз, что, ещё не вступив в основное сражение, победил наиболее, как казалось, опасного врага, начал слишком фамильярно демонстрировать ей свою крепнущую в буквальном смысле любовь, еле сдерживаясь в преддверие долгожданного романтического путешествия. Она взбунтовалась лишь потому, что почувствовала себя даже не проданной, а просто отданной на поругание столичному ухоженному мужичку, притащившемуся в их городишко в поисках новых впечатлений и удовольствий. Впервые, может быть, задумалась Таня об окружавшей её неприглядной действительности и, движимая первым светлым юношеским порывом, решила силой собственной красоты уравновесить зло и восстановить справедливость. Ещё неопытная в обхождении с мужчинами, тем не менее безошибочно определив ахиллесову пяту своего противника, начала действовать.

Роковая ошибка Николая состояла в том, что он праздновал победу раньше времени: не получив ещё заслуженную награду, уже не мечтал, но спокойно размышлял, как и в какой последовательности станет приобщать молодое податливое тело к плотоядным радостям, с чего начнёт, что скажет, как обуздает мнимую стыдливость и отправит на свалку природную скромность. Наблюдая сзади её удалявшуюся фигуру, с наслаждением смаковал приближавшийся момент, когда хозяйской рукой сможет, задрав ненавистный кусок ткани, вторгнуться на просторы бесконечного наслаждения. Он и смотреть-то на неё стал как на собственность, что не укрылось от чуткого взгляда оскорблённой девушки, которая, внешне подыгрывая его грубоватым ухаживаниям, готовила план жестокой мести тому, кто не сделал, в общем-то, ничего плохого, но вознамерился заполучить её раньше, чем того хотела она. Рана оказалась слишком глубока, и вместо того, чтобы под шум тропических волн не спеша влюбиться в интересного взрослого мужчину, она не менее закономерно возненавидела истаскавшегося сластолюбивого урода, в силу одной лишь самоуверенной тупости продолжавшего верить, что сюжет развивается по заранее намеченному плану. Так появилось обстоятельство номер два.

Месть – штука в любом случае малоприятная, но особенно паршиво, когда это месть оскорблённой женщины. Задетой по-настоящему, поскольку большая часть мнимых страданий проходит для неё бесследно, не оставляя и малейшего следа, но если чему-то или кому-то удалось-таки её зацепить, то вся мощь соблазнительного обаяния разом обрушивается на виновного, оставляя последнему мало шансов. В любой войне на стороне женщины внезапность, с которой она может неожиданно перейти в наступление. Ни один блистательный лицедей-мужчина не сможет играть роль постоянно, день ото дня, складывая их в недели и месяцы, в то время как это легко даётся любой самой бесхитростной на первый взгляд простушке. Спокойствие и сосредоточенность на грани механизма позволили неопытной девушке переиграть Николая легко и непринуждённо.

Для начала откопала на периферии школьных воспоминаний более-менее подходящего на роль возлюбленного старого друга, который в то время был студентом местного института, а вскоре по слухам сделал неплохую карьеру в индустрии провинциальных развлечений. Позже, из-за какой-то глупой нелепой истории Андрей ненадолго пропал, но, как вскоре выяснилось, не в объятиях единственной и любимой, а поселившись у чёрта на куличках с невинной целью, как, по крайней мере, подозревала Татьяна, выращивания конопли в промышленных масштабах. Женское упорство легко одолеет всякое препятствие, и, через ставших уже бывшими общих знакомых, ей удалось заполучить его телефонный номер, который, как ей объяснили, использовался не чаще раза в неделю и лишь по самому неотложному поводу. Собравшись с мыслями и поднатужившись в правописании, она отправила ему в меру двусмысленное послание с просьбой сообщить адрес, где жаждущая встречи девушка могла бы навестить плод своей некогда пылкой любви. Получив спустя четыре дня желанный ответ, Таня ранним утром села на автобус и отправилась в беспросветную глухомань, довольная, что дальность и сложность поездки тем лучше продемонстрирует её рискующему поперхнуться слюной мужичонке силу неожиданно вспыхнувших чувств.

Андрей не стал встречать её на автостанции, ограничившись вызовом такси, поскольку, прибегнув к услугам частных бомбил, его гостья вполне могла и не доехать до места назначения. Она предстала в кислотного цвета наглухо застёгнутой куртке под которой оказались многообещающе прозрачная блузка и по виду на полразмера меньше требуемого лифчик, превративший и без того соблазнительную грудь в фотографию из эротического календаря. Благоразумно привезя с собой бутылку ликёра, Татьяна подозрительно быстро её опорожнила и, как он позже догадался, стараясь не опоздать на обратный рейс, запечатлела на его губах мерзкий пьяный поцелуй. Дальнейшее было похоже на медицинскую операцию, даже лубрикант оказался в наличии, не говоря уже про упаковку презервативов, болеутоляющее, интимный антисептик и даже таблетку от нежелательной беременности. Приняв всё это чуть ли не разом, хотя и продолжая напирать на чувственную сторону вопроса, пациентка слегка преждевременно, но в меру правдоподобно застонала, легла в требуемую позу и десять минут прилежно изображала неземное блаженство. Затем поинтересовалась насчёт душа, попросила вернуть ей потраченные на дорогу деньги, пообещала вскоре непременно вернуться и отбыла восвояси, оставив хозяина размышлять о загадочности иных женских душ. Она почитала его с тех пор безнадёжно в неё влюбленным, страдающим и, в конце концов, покончившим с опостылевшей жизнью, поскольку иное объяснение его молчанию объективно отсутствовало. Впрочем, подобный финал лишь добавлял налёт желанного романтизма образу её первого мужчины. Решив покончить всё разом в один день, она отправила новоявленному рогоносцу приглашение встретиться тем же вечером, в который раз посетовав на дороговизну смс – проклятый кобель так и не удосужился купить местную сим-карту, продолжая грабить её непозволительно дорогостоящим роумингом.



Глядя на её источавшие ненависть глаза, Николай задавался вопросом: куда делось то удивительное обаяние их первой встречи, отчего растворилось в городской пыли столь бесследно. Ничего не осталось от их недолгой, но всё же вполне романтической привязанности, когда юное создание внимало мудрости и опыту мужчины рядом. Удар был тем сильнее, что Николай соединил в этом увлечении жадную похоть неисправимого сластолюбца и искреннюю заботу несостоявшегося отца, а что может быть прекраснее соединения этих двух сильнейших чувств воедино. Слушая, как сыплются в его адрес бесчисленные проклятия, быстро эволюционировавшие до скорейшей гибели под колёсами автомобиля, забором или даже просто так, на ровном месте, он отчаянно старался постигнуть, почему с таким неожиданным ожесточением разрывалась их некогда милая связь. Рациональность мужчины откровенно пасовала перед импульсивностью женщины, в ярости порыва готовой уничтожить всё вокруг и переступить через что угодно. Факты хлестали по лицу будто хорошая пощёчина – с оттягом, но с каждым разом всё слабее, пока не превратились в новостную ленту из лишней, ненужной информации о том, что кто-то на другом конце света погиб от стихийного бедствия, где-то принят какой-то противоречивый закон, а непосредственно ведущая этой своеобразной передачи назло ему лишилась невинности в компании того, как он о нём выразился, «странноватого жизнерадостного типа», о котором рассказывала ему недавно. Выплеснув напоследок в показавшееся ей чересчур спокойным лицо бокал хорошего, как он успел отметить, Каберне и дюжину раз обозвав дерьмом, милая Таня, по-видимому, удовлетворившись произведённым эффектом, гордо удалилась. На лицах окружающих посетителей и официантов читалось то ли сочувствие, то ли злорадство, но его и прежде мало занимала реакция окружающих, а теперь и подавно было не до того. Вытерев салфеткой лицо, Николай хотел попросить счёт, но, вспомнив, что в багажнике машины наверняка отыщется пусть непритязательная, зато чистая футболка, передумал и заказал чай, а заодно и яблочный штрудель, которым всегда славилось заведение. Более всего удивительной оказалась реакция наблюдавших сцену немногих девушек: вопреки услышанным, мягко говоря, нелестным отзывам и, в общем-то, унизительному финалу, в направленных на него взглядах читался живейший интерес без тени насмешки или порицания. «Выходит, тот, кто способен возбудить в красивой молодой девушке столь безудержные страсти, уже за одно это заслуживает весьма пристального внимания», – развлекал себя приятными догадками Николай, в то время как правда была грубее и проще. Дорогой автомобиль, из которого он достал майку, был виден изнутри, а перспектива лёгкого флирта с вполне приятным богатеем-недотёпой, умудрившимся, истратив не один месяц на ухаживания, так и не заполучить причитающееся, сулила опытным дамам многие выгоды. Так, следуя устоявшейся традиции взаимоотношений полов, он предчувствовал тонкую, не чуждую прекрасному натуру там, где видела лишь голый расчёт она.

Всё же решительно воздержавшись от попыток нового увлечения на развалинах старого, Николай отправился в местный стриптиз-клуб, дабы припасть к живительному источнику доступного местечкового порока. В здешнем стриптизе хорошо было всё: от весьма приличного кальяна до общей недороговизны, кроме, правда, непосредственно девушек. Особенность провинциальных танцев на шесте состоит в том, что подобный вид заработка сулит его обладательнице репутацию доступной шлюхи, к слову, весьма часто оправданную. Маленькие, не всегда стройные девушки, обутые в туфли на громадном каблуке, накачавшись дешёвых наркотиков, исполняют нечто, претендующее стать вершиной соблазнительности в глазах сидящих вокруг редких посетителей, пока кто-нибудь из них, вылакав с пол-литра водки и отчаявшись дождаться кого-нибудь посимпатичнее, не пригласит танцовщицу за стол с тем, чтобы приступить к общению, ради которого все здесь и собрались, а именно – «чё-почём?» Заведение удачно располагалось в подвале местной гостиницы, которая предусмотрительно взимала при желании и почасовую оплату за номер, так что все стороны процесса – клиент, исполнитель и крыша над головой – сосуществовали более, чем гармонично. Разве что та самая голова, в которую приходилось вливать добрую пинту крепкого пойла, частенько раскалывалась по утрам от выпитой накануне палёной бормотухи. Но всё это меркло перед решающим, несомненным, железобетонным аргументом, заключавшимся в простой как всё гениальное истине: по будням ничего больше ночью в городе просто не работало.

Результатом, как могло бы показаться, сомнительной операции стало знакомство с одной из новеньких сотрудниц, чьи таланты, не ограничиваясь непосредственно профессией, шли много дальше и включали порядочное образование, умение поддержать разговор и в довершение всего законченную музыкальную школу по классу фортепьяно – очередной перл, который узреть можно в одной лишь России. Чутьё подсказывало ему, что послушать Чайковского в исполнении обнажённой, на удивление симпатичной молодой девушки, а потом слиться с ней в едином жизнеутверждающем порыве, тянуло на увесистый артефакт в его и без того порядочной коллекции, а потому, недолго думая, Николай заполучил мадам по левую руку от себя. Диалог, если так уместно назвать живейший интерес в меру деликатного посетителя касательно стоимости полного комплекса услуг смущённо опустившей ресницы Веры, занял с лихвой полчаса и увенчался относительным успехом. Слишком откровенно увлечённый ею мужчина был уполномочен досиживать представление до конца, чтобы дать объекту безудержной страсти подзаработать ещё и на чаевых, прежде чем получить достойное вознаграждение за тяжёлое детство в обнимку с нотной тетрадью. Пушкинское «чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей» безотказно работало даже в борделе. Женская находчивость, однако, совершила в данном случае один, но фатальный промах: Николай был прежде всего человеком настроения, готовым на многие затраты и даже жертвы, когда удавалось оседлать безудержную силу порыва, в остальных случаях оставаясь расчётливым консервативным флегматиком, не изменяющим привычкам в угоду самым многообещающим приключениям. Так и вышло, что чрезвычайная настойчивость одного в сочетании с излишней самоуверенностью другой лишили обоих необременительного взаимовыгодного партнёрства, и вполне успешной бизнес модели не суждено было увидеть свет.

Для Николая многочисленные девушки вообще-то не являлись самоцелью. С каждой новой женщиной, при известной сноровке и увлечении, можно было заново прожить в миниатюре жизнь: несмотря на разочарование пройти тернистый путь познания, обрести надежду. Как день от восхода до заката является моделью существования, так и процесс ухаживания, нарастающей близости и страсти копирует существование от рождения до смерти. Замысловатая игра в бесконечность, когда со сменой очередной партнёрши целый пласт связанных с ней эмоций и воспоминаний умирает, но сам ты при этом остаёшься очень даже живой. К тому же ему трудно было смириться с мыслью, что наступит магическая пора, когда, скованный границами официального супружества, он не сможет более смотреть на всякую девушку как на потенциальную спутницу непосредственно до гробовой доски. Неутомимый романтик, он и в борделе готов был узреть некую полумифическую единственную, что составит ему компанию на ближайшие лет эдак сорок. Народная мудрость гласила, что клубы, рестораны и прочие сборища активно развлекающейся публики не обещают подобающих кандидатур с прицелом на красочное будущее, озвученное композицией Мендельсона, но что делать, когда библиотеки и прочие органы культпросвета давно перестали быть местом паломничества красоты и юности.

Так уверял себя Николай, не зная, правда ли это или непритязательная история скучающего мужчины, призванная дарить надежду молодым покорительницам сердец: всякой девушке приятнее увлечься с заделом на будущее, нежели «впустую» предаваться запретным удовольствиям. Где-нибудь сто с лишним лет назад холостяк его формации завел бы себе привлекательную содержанку и не исключено, что был бы изрядно счастлив в объятиях быть может не совсем искренней, но однако не совсем же и шлюхи. К несчастью, современность, движимая неоднозначным прогрессом, почти совершенно изъяла из лексикона это полезное слово, придав ему к тому же весьма порочную окраску, почти уже окончательно приравняв к проституции. Эмансипированные дамы предпочитали напустить побольше тумана, и нормальный симбиоз в меру состоятельного взрослого мужчины и цветущей молодости вынужден был скрывать понятную истину за чередой подарков и вспоможений на учёбу, больную маму, непутёвого братца и так далее, кто во что горазд. Говоря по совести, его и такая модель вполне устраивала, но всё более начинала пугать одна сугубо национальная черта всякого общения с русской барышней: обыденность. Личность и всегда-то была не в почёте на просторах матушки-Руси, а в новом тысячелетии и вовсе, казалось, окончательно стушевалась на обочине исторического процесса. Они все были как из-под штампа: хотели семью, прекрасного или хотя бы средненького принца, непременный достаток, отдельную жилплощадь, хорошую машину в личное пользование и… пожалуй, и всё. Воображение юных дев чуралось порыва, чувственности или хотя бы малейшего отклонения от твёрдо зазубренной нормы: один шаг в сторону – и программа давала гарантированный сбой. Ухаживание включало в себя кино, цветы, два «выхода» в ресторан и непосредственно третий, домашний уже, вечер при свечах под благовидным предлогом просмотра какого-нибудь очередного кинематографического шедевра с последующим переходом в горизонтальное положение. Лучше всего, как ни странно, в качестве прелюдии годились не слезливые голливудские мелодрамы, но итальянские фильмы: римская лёгкость восприятия действительности и непринуждённость бытия уверенно пробивали даже твёрдые лбы самых яростных баб, ибо гению от искусства нипочём и воинствующий домострой. Ильич был бы в восторге, вот уж действительно, где «вчера было рано, завтра будет поздно». Форсирование «отношений» грозило сценами оскорблённой невинности, но и затягивание романтической части внушало девушкам известные опасения: непрактичный дурак им тоже был не нужен. Любые попытки нарушить тошнотворную рутину были гарантировано обречены на провал. Широкие жесты быстро кружили головы, превращая в меру податливых, трезво мыслящих девах в оторванных от реальности небожительниц, преждевременные чувства также не поощрялись – признание в любви годилось как хороший аванс в обмен на первые постельные утехи, но не канало заранее. А уж посягательство на святая святых, то есть, например, предложение заменить устоявшийся ритуал хотя бы и на выходные в Париже, с головой выдавало в кавалере обладателя недвусмысленного диагноза и соответствующего документа из ближайшего психоневрологического диспансера. Как это часто бывает у несправедливой Родины, выигрывали от этого лишь заграничные потребители отечественного женского ресурса: иностранец воспринимался как житель иной галактики, а, значит, и существующий по своим, неведомым, но соблазнительным законам. С таким, конечно, можно было при случае и в Париж, но европейская модель предпочитала куда менее обременительный для бумажника секс в первый же день знакомства, и тут уж, что поделаешь, требовалось подстраиваться – другая культура. Некоторые особо ушлые гости из ближнего зарубежья тоже научились, подчас успешно, использовать этот чудодейственный рычаг, так что и кавказский акцент в сочетании с умелой притчей о высоких нравах очень даже пользует нашу извечную русскую бабу, готовую при известной сноровке щедро отблагодарить находчивого кацо.

Размышляя таким образом, Николай и не заметил, как дошел до состояния порядочной тоски, и в лучших традициях легко ранимой, утончённой натуры потомственного интеллигента, захватив предусмотрительно в баре бутылку, отправился непосредственно к шлюхам. В ближайшей круглосуточной сауне ласковые, по-матерински добрые глаза сорокалетней администраторши на входе встретили ночного гостя с нарочитой приветливостью, выложили прейскурант и, после того как клиент определился, с предупредительностью китайского придворного эпохи Мин поинтересовались: «Что-нибудь ещё?»

– Да, – живо реагировал клиент, и лицо повелительницы терм расплылось в понимающей улыбке. – Чай.

Чёртово настроение подвело и на этот раз: вид явно не выспавшейся смотрительницы, запах влажных испарений, будто пропитанный дешёвым третьесортным развратом, а главное, звон посуды и матерный рык из ближайшего «номера», на который с хрипотцой, в далёком прошлом женственный голос визгливо реагировал: «Мы чё, мля, плохо отдыхаем?», заставил его переменить ещё недавно твёрдое в буквальном смысле решение. Вид небедного мужчины, заявившегося под утро в баню хлестать водку с чаем, поставил в тупик даже видавшую виды работницу, и ещё раз, для верности, уточнив: «Точно больше ничего?», она проводила его «в расположение». За тысячу рублей в час перед ним предстала удручающая картина грубой, без прикрас реальности отечественного существования. Обильно хлорированный бассейн, парная, хамам, ни разу не использовавшийся по назначению бильярдный стол и неизменная «комната релаксации» с громадным кожаным диваном в свою очередь впервые наблюдали посетителя такого рода. Николай вдруг отчётливо понял, что здесь, в этих стенах, до поры спрятан закономерный финал его путешествия в бездну наслаждений. Когда-нибудь, постаревший и обрюзгший, неспособный более и силой кошелька привлечь столь желанную молодую плоть, он станет постоянным, горячо любимым клиентом убогого заведения и, возможно, подобно соседу по «камере», станет в порыве неудовлетворённой пьяной страсти вот так же лупить кулаком по столу, попутно выкрикивая нечленораздельные ругательства. Приятно чувствовать себя молодцеватым взрослым холостяком, но что будет, когда столь притягательное определение эволюционирует до истаскавшейся похотливой мрази, то есть вылезет, в конце концов, его истинная сущность, не в силах более прикрываться маской скучающего обеспеченного эрудита. Будто погребальный набат, снова послышался за стеной нарастающий звон, где, как выяснилось позже, истерзанная и побитая гетера отчаянно лупила обидчика стальным подносом по голове. Стоя в центре раскинувшегося по углам «банного комплекса», Николай продолжал смотреть, пытаясь навсегда запечатлеть в памяти ужасающую картину. «Лучше бы я вызвал шлюху», – пронеслась в голове последняя, угасающая мысль прежнего я. На первый план выходил, в общем-то, всё тот же человек, жизнерадостный сибарит, гедонист по призванию, беспечный прожигатель жизни, но теперь ему было этого мало.

Плохо соображая, что делает, он выбежал вон и, резким ударом ноги выломав соседнюю дверь, вломился в издававшее шум помещение. Человек слабой воли, Николай знал, чувствовал, что одного лишь взгляда на омерзительную будущность ему может оказаться мало, нужно было ярко, глупо и хоть немного трагично закончить этот идиотский день, иначе, проснувшись утром, он лишь стряхнет подобно надоедливой перхоти столь яркие пока впечатления. Там оказались, к несчастью, не молодые подвыпившие ребята, доходчиво разъяснившие бы нарушителю спокойствия те нормы этикета, где говорится о необходимости предварительно стучать, но характерная для здешних мест пара из пузатого, обмочившегося спьяну мужичонки и его приобретённой на два часа подруги, со страхом взиравшей на дело рук своих, давно привыкших держать исключительно орудие наслаждения, но никак не убийства. К всеобщему удовольствию, откровенного криминала удалось избежать, и дело ограничилось штрафом для разбушевавшегося от чаепития хулигана да бонусным, вне оплаченного трафика, так сказать, примирительным, соитием рассорившихся голубков.

Провожаемый испепеляющим взглядом всё той же администраторши, уяснившей, наконец, извращенскую сущность буйного посетителя, он быстро сел в машину и уехал. В итоге Валентина Дмитриевна, в прошлом тоже ночная бабочка, добавила к увесистому багажу знакомых характеров ещё один: вуайериста-мастурбатора и по совместительству эксгибициониста, беспардонно нарушившего досуг приличного, ну, может, слегка выпившего мужчины. Поведения строптивой нимфетки она не одобряла: большое дело, вломили слегка под дых да засунули бутылку – во времена её бурной молодости за некачественный сервис могли и в бассейне утопить, но особенно раздражал этот напыщенный, явно столичный любитель клубнички с под-вывертом. «Маньячная порода, сразу видно, что тварь; ошивается, поди, вокруг детских садов. Надо было номер записать», – и, негодуя на досадную оплошность, поклявшись себе отныне проявлять всестороннюю бдительность, она мирно задремала в кресле.



Новая жизнь стартовала с утра, которое, подобно всякому порядочному рассвету, внесло в родившийся накануне план некоторые важные коррективы. Русский интеллигент, когда озадачивается судьбами отечества, загадками бытия, верой, правдой и так далее по списку, кому что ближе, традиционно продолжает бездельничать или вести иной привычный, необременительный образ жизни, но теперь уже находя в этом глубокий смысл. Николай с ещё большим рвением взялся за покорение местных красавиц, не брезгуя теперь и совсем уж молодёжными клубами, хотя временами отвращение при виде полуголых невменяемых малолетних девок на барной стойке было слишком велико. В такие моменты небольшой каннабиноидный допинг успешно сглаживал противоречия, а большего и не требовалось. Всё-таки теперь он не просто тискал на пассажирском сиденье едва совершеннолетних пьяных девиц, но жаждал спасения, как мог спешил порвать с ненавистным прошлым. Вскоре пришла и вторая закономерная стадия: накуролесившись вдоволь ночью, он следующим же днём спешил вдохнуть благолепного ладана, стоя, а чаще прогуливаясь между набожными пенсионерками под сводами ближайшего ещё домонгольской постройки храма, что несколько подтачивало известную теорию о зверстве чингизидов, уничтожавших все без исключения города как очаги сопротивления. Таким образом авторитету Нестора был нанесён существенный урон.

Его слегка похмельный, а следовательно, весьма глубокомысленный взгляд и щедрые иногда пожертвования быстро снискали ему славу одухотворённой личности, поскольку иногда его поневоле сопровождала какая-нибудь особенно отличившаяся мадам из ночных знакомых, если, конечно, на поиски любви та намедни отправилась в джинсах, а не короткой неполиткорректной юбке. По очевидным причинам, ответов на вопросы он не получил, зато немного успокоился, да и в целом жизнь перестала казаться такой уж неразрешимой загадкой. Кому не понравится сертифицированный поп, незамысловатая процедура очищения от накопленной скверны и ощущение прямо-таки левитановского вечного покоя под отечески-добрыми взглядами Христа сотоварищи.

Атмосферой и внутренним убранством всякая церковь невольно напоминала ему кабинет психоаналитика. Тихий приглушённый голос служителей, на лицах прихожан – смесь благоговения и едва заметного страха от незнания того, как предпочтительнее это благоговение изображать. Запах, похожий на дым ароматических свечей, а иконы напоминали репродукции портретов Кьеркегора и Фрейда. Умиротворение сродни ленивому потягиванию утром в постели, когда выходной день избавляет от необходимости вставать на работу и душу греет сознание предстоящей заслуженной праздности. Вездесущие, резво крестящиеся бабульки, источники полезного знания о том, куда, по какому поводу, с какой молитвой и сколько пихать свечей, они давно уже почти совсем поселились здесь, и только бесконечные посещения врачей могли сподвигнуть их оставить ненадолго этот портал, откуда они вознамерились махнуть прямиком в вечность. На взгляд молодого здорового человека, их рвение было похоже на поведение владельца гостеприимной трёхкомнатной квартиры, населённой приезжими ночными труженицами, решившего застраховать собственность от пожара на случай, если подвыпившие клиенты или уставшие шлюхи забудут окурок в неположенном деревянном месте. Мало кто из них отличался набожностью, покуда земля не стала подмигивать им, намекая на скорую встречу, и вот тогда они стали толпиться под сводами храма в поисках защиты и прощения грехов. Стариков, однако, почти не встречалось, мужикам претило изображать из себя верующих после добрых полувека оголтелого материализма, да и хватало трезвости рассудить, что наверху, если кто и сидит, то вряд ли это откровенные оболдуи, способные купиться на жалкий фокус запоздалого перевоплощения в рьяного праведника. Ему вдруг стало приятно от мысли, что и он, может быть, когда состарится, удержится от позорного соблазна вымолить у размалёванных досок тёпленького местечка в прекрасном далёком, и знакомое чувство объективного превосходства над низостью женской натуры согрело его начинавшее зябнуть тело. В церкви не топили, полагая, что перед ликами святых непотребно думать о страданиях грешного тела; он не помнил, чтобы хотя бы в одной из немногих им виденных имелись батареи, кроме, естественно, жилых помещений для настоятеля и обслуги. «Наивные, здесь бога нет, тут его не найдёшь», – хотелось крикнуть что есть силы натянувшим маски скопцов молящимся, бросить им это в лицо, а лучше уж сразу плюнуть – так противно было смотреть, с каким подчёркнутым благолепием осеняли они себя крестным знамением. «Странно, что до сих пор не разрешили приносить на служение домашних питомцев, всё-таки друг человека, так чего бы, кажется, не сопроводить хозяина заодно и в рай», – развлекал он себя богохульными фантазиями, находя известное удовольствие в надругательстве над чем-то официально непогрешимым. Сквозь фрески на стенах, приглушённый свет и общую парадигму величия проглядывал типичный филиал госучреждения, где, дабы получить консультацию, следовало, отстояв очередь, записаться на приём, а руководитель отдела в рясе начальственным взглядом окидывал скромно потупивших глаза просителей. Время от времени он подходил к чину пониже, и тогда тот, стараясь изобразить как можно большее служебное рвение, ретиво отвечал на вопрос и с готовностью семенил исполнять, если давалось какое поручение. Здешний наместник от бога был молод, но, по слухам, влиятелен благодаря протекции отца, служившего в центральном аппарате, имел слабость к красивым машинам и ревностным молодым послушницам, но в остальном слыл за человека порядочного и твёрдых взглядов, консервативного не только по должности, но и от природы, любившего слушать звук собственного голоса и принимать целование руки. Какие ещё целования и куда он принимал, глядя на его пухлое холёное лицо, догадаться было несложно, но РПЦ, кажется, давно перестала обращать внимание на подобные мелочи, руководствуясь универсальной президентской отповедью «не с луны же мы их набираем».

И всё-таки ему здесь нравилось. Хорошо, спокойно, будто и впрямь далеко от суеты раскинувшегося за массивными воротами мира. «Ты не прав», – перед ним вдруг возникла долговязая трясущаяся фигура, одетая в громадных размеров чёрное пальто и широкие не по размеру брюки, если так можно было назвать нещадно застиранные, с вздувшимися коленками шаровары. Дряблая, жёлтого оттенка кожа лица выдавала любителя выпить, чаще без меры и что придётся, но поза – грудь вперёд и упёртые в бока руки, подсказывала, что себя лично этот клоун полагал существом чрезвычайно значительным. «Так нельзя смотреть», – хулитель не унимался, привлекая всё больше внимания, и Николай уже собрался, наплевав на приличия, отпихнуть навязчивого советчика, когда отделившаяся от общей группы старушка, едва слышно бормоча то ли проклятия, то извинения, поспешила увести оратора подальше от объекта раздражения. Тот не сопротивлялся, по-видимому, давно привыкнув к такого рода эффектным исчезновениям со сцены, но всё же успел напоследок погрозить кулаком. Симпатии публики, казалось, были на стороне обвинителя, и Николай, пожав непроизвольно плечами, отправился к выходу.

Улица встретила его ослепляющим солнечным светом, и он почувствовал знакомое ощущение тоски, когда выйдя из ночного клуба утром понимаешь, что веселью, как ни старайся, вскоре наступит конец. С таким настроением ехать домой не хотелось, он сел за руль и поехал колесить бесцельно по городу, надеясь, что езда отвлечёт его от грустных мыслей, а когда этого ожидаемо не произошло, остановился, вопреки привычке, у незнакомого ресторана с многообещающим названием «Гасиенда», чей латиноамериканский колорит, как вскоре обнаружилось, целиком исчерпывался названием. Хостес, будучи занята другими гостями, попросила официантку проводить его за столик и, громогласно поинтересовавшись «Этого?», та скомандовала ошеломлённому «радушием» клиенту: «Следуйте за мной». В будний день заведение не могло похвастаться и десятипроцентной заполненностью, однако Николаю предложили угловой, скорее похожий на большую табуретку столик и лишь после настоятельных увещеваний разрешили сесть на диван. «Для четверых», – заметила девушка так, что, потребуй кто от неё оральных ласк на первом же свидании, она, казалось, оскорбилась бы менее. Далее последовало типичное знакомство с меню: стейк рьяно проповедовал вегетарианство, красное вино утверждало императив воздержания и трезвости, и даже заявленный китайским зелёный чай с мятой торжественно провозглашал аскетизм, намекая на преимущество обычной питьевой воды. В большом неуютном зале кроме него сидела ещё типичная парочка не спеша потягивавших пиво ярко накрашенных женщин неопределённого возраста, и трое, то и дело присматривавшихся к ним, характерного вида джентльменов: короткая стрижка, футболка, мятый пиджак и хамоватый, чтобы скрыть неуверенность, рыскающий взгляд. Один из них, собравшись с духом, подошёл к тут же показательно увлекшихся разговором дамам, грациозно положил той, что оказалась поближе, руку на плечо и, шумно проглотив то, что жевал по дороге, галантно произнёс: «Девочки». Девочки сначала просияли, но, образумившись, быстро изобразили пресыщенность, однако первая реакция не ускользнула от решительного мачо и дальнейшая судьба их была решена: если не романтическая привязанность, то хотя бы гостиничный номер им был в этот вечер обеспечен. Устав развлекаться картинами чужого нетребовательного счастья, Николай попросил счёт.

Зарекшись в этот день экспериментировать, он припарковался у знакомого кафе, где к его услугам всегда было вполне удовлетворительное, особенно по меркам российской провинции, вино, более чем съедобные произведения местного повара, часто живая музыка и достойный ассортимент страждущих повеселиться молодых нетребовательных студенток – иными словами, весьма приличный набор радостей под хорошо знакомой гостеприимной крышей.



Религиозная тема его в тот вечер так и не оставила, потому как очередная новая знакомая, прослышав о милом увлечении зажравшегося москвича, тут же предложила ему совместный поход к здешней celebrity, отцу Алексею, славившегося на всю округу какой-то прямо соломоновой мудростью и совершенной, исключительной святостью. Ни дать ни взять, живое воплощение: «Ну этого, как его», – нетерпеливо мотала головой подруга. – «Ну ты меня понял, в общем». После такой характеристики манкировать богоугодными обязанностями не было никакой возможности, к тому же по завершении процедуры, осенённые, они должны были ехать к нему, что, учитывая только что не кричавшую даже из-под скромного одеяния сексуальность благолепной дамы, легко примирило бы его и с целой заутреней. В городе религия давно стала частью провинциальной светской жизни, и крещение всякого малолетнего оболтуса, рождённого при посредстве законного брака сколько-нибудь уважаемых людей, неизменно собирало всё стадо местной богемы – так они себя называли, путая определение интеллектуальной элиты с теми, кому повезло урвать немного бабла. Колония спешно перенимала опыт центра, как всегда гротескно извращая все его черты. Здесь издавался даже свой ежемесячный журнал с неизменной рубрикой «Наши миллионеры», где с глянцевых страниц гордо взирал на читателя очередной владелец сети автомоек, региональный дилер известной марки или ещё какая знаменитость. Покорители местного форбс-листа делились секретами успеха, напутствовали юных предпринимателей и обязательно, в духе времени, спешили оповестить мир о вопиющей социальной ответственности вверенного бизнеса, благо подкинуть на Новый год конфетные наборы в детский дом не составляло особого труда. Но даже здесь тема бога и его облечённых властью земных представителей занимала особое почётное место. «Длань сия ощущается повсюду», – бравируя заумным словом, вещал хозяин вещевого рынка; «Господу было угодно», – вторил ему народный избранник, бывший рэкетир, заваливший в далёком прошлом двух бизнес-партнеров и получивший за то неожиданно гуманный срок; «Сердце моё возрадовалось при созерцании дела рук своих», – тут уж совершенно восторгался то ли собой, то ли отреставрированной церковью бессменный подрядчик основного дорожного строительства области. В общем, все, так или эдак, но были в тренде, иначе говоря, в обойме, и подчас можно было усомниться – правит ли ещё здесь светская власть или набожный регион давно сделался отдельным теократическим государством. Самый главный массовик-затейник, глава областной епархии, меньше чем за три года своего пребывания у власти поднял церковный КВЧ до высот поистине небесных. Даже в школах повсеместно внедрялись регулярные православные факультативы, присутствие на которых строжайше рекомендовалось всем ученикам независимо от конфессиональной принадлежности. Безбожники и их недалёкие родители на своей грешной шкуре рисковали испытать всю мощь административного ресурса системы образования. Нельзя сказать, чтобы это оказывалось совсем уж бесполезно, вот только уровень малолетней преступности всё так же рос. Вместе со священнослужителями в школьные двери входили и продавцы наркотиков, так что картина разбросанных шприцев на спортивной площадке уже давно перестала вызывать удивление, да и в целом атмосфера в городе была далека от идеалов чистоты и непорочности. Таким образом, неизменно входя в топ-лист наиболее инфраструктурно отсталых регионов Российского государства, область столь же уверенно лидировала по части новообращённых, отреставрированных объектов всеми любимого культа, церковного просветительства и так далее. Оно и понятно: когда все кругом радеют о душе, некогда думать о насущном.

Отец Алексей нашёл в своём плотном графике время для персональной аудиенции, поскольку спутница Николая была из тех заблудших чад, чьё возвращение в лоно лучшего из пастырей казалось ему необходимостью. Он был трезвый прагматик, если можно так сказать об искренне верующем в божественную природу всего сущего, и хорошо понимал, что молодая красивая девушка в скромном одеянии перед иконой поможет делу много больше сотни усердно молящихся старух. Вполне разумный, предприимчивый священник не требовал от неё многого: отношений с прицелом на будущее замужество, умеренности в спиртном да более подходящей нежели «танцовщица» профессии. Сей незамысловатый список был прочитываем ей подобно мантре каждый раз, когда она приходила к нему за советом, поплакаться или даже покаяться в не слишком тяжких грехах. «Нормальный, трезвый подход», – размышлял Николай, представленный как очередной претендент на сердце красавицы, пока настойчивый пастырь, держа её за руку, выслушивал перечень сомнений и хворей. Будущий супруг, с затаённой радостью предчувствуя скорое падение ближнего, ждал, пока в глазах завёрнутого в рясу, но всё-таки мужчины начнёт просвечивать едва заметный огонёк желания, который обязательно появлялся у всякого, кому посчастливилось разговорить его новую пассию. Ничего удивительного или достойного осуждения: попробуйте сохранять невозмутимость, если перед Вами сидит эдакая развращённая невинность, страждущая чего-то «кроме» душа, вынужденная противостоять мощным позывам юного да к тому же ещё и привлекательного тела. Вообще папаша, как он со свойственным образованным людям презрительным снисхождением к религии окрестил отца Алексея, оказался очень ничего: слегка нудноватый, в меру прогрессивный, не слишком требовательный служака, искренне верящий, что несёт заблудшим овцам долгожданное спасение. «Почему нет», – резюмировал Николай, когда подошла его очередь откровенничать.

– Вы верующий? – и в тональности вопроса послышалось давно ушедшее советское, «Вы комсомолец?»

– Не думаю. Крещёый, если это поможет.

– Поможет мне или Вам?

– Надеюсь, что нам обоим, – ему вдруг надоела эта игра в кошки-мышки, и он прямо спросил, – что Вы от меня хотите?

– Абсолютно ничего. Думал, может, у Вас на душе есть что невысказанное.

– Невысказанного навалом. Знаете, я, наверное, лучше пойду, как-то плохо себе представляю нашу дальнейшую беседу. Честно говоря, пришёл только за компанию.

– Любите её?

– Я предпочел бы говорить об этом непосредственно с объектом, так сказать, своих чувств. Почему вы всегда пытаетесь лезть в то, что вас совершенно не касается? Я вообще про священников: до всего вам есть дело, собственных что ли проблем мало. Вот Вы свою жену любите? Не для проформы, не потому что «браки совершаются на небесах», а без дураков, по-настоящему? Можете не отвечать, но неужели же никогда, ни разу за всю жизнь не шелохнулось в Вас ничего при взгляде на такую вот послушницу? Мы же оба знаем, что я прав, но декорации этого театра не предусматривают выход за пределы навязанных ролей, где Вы – сама святость, а я – кающийся грешник. Ну её в болото, эту субординацию, хоть один-то раз ведь можно не соврать: на мне микрофона нет, и нас никто не снимает.

– Почему только раз, – спокойно, немного даже улыбаясь, ответил священник, и за привычной маской промелькнуло что-то обычное, простая житейская мудрость взрослого опытного мужчины. – Бес не дремлет, куда же без этого, но весь вопрос – в состоянии ли мы противиться соблазну. Я Вам больше скажу, сам же и просил нашу общую знакомую одеваться не столь вызывающе, чтобы не вводить меня в искушение, да к тому же здесь всё-таки храм. Боюсь Вас разочаровать, но я как раз принадлежу к тем, кто считает, что побороть в себе желания плоти совершенно вряд ли возможно – это постоянная кропотливая работа для каждого из нас, и нечего тут стыдиться или, тем более, скрывать. Хотя, признаюсь, здесь мнение моё и, скажем так, руководства, несколько расходятся, но в личных беседах с небезынтересными мне людьми я иногда позволяю себе слегка отклониться от нормы, если таковая вообще существует. Вы удовлетворены?

– Скорее удивлен.

– Вот и прекрасно. Оставим Вас в этом приятном недоумении. Вы же куда-то изволили спешить, да и я, признаться, догадываюсь, куда. Верующий не обязательно недалёкий, рекомендую сие запомнить, иначе можете как-нибудь попасть в весьма неприятную ситуацию. До свидания, благослови Вас Бог, – и хитрый иезуит тут же удалился с видом чрезвычайно занятого человека.

– Интересная получилась беседа, – только и сказал Николай в ответ на вопросительный взгляд спутницы. – Но грешить мне всё равно не перехотелось, – и, подхватив смеющуюся девушку на руки, он почти бегом понес её к машине.



Со временем ему понравилось постоянно чего-то искать, ведь наличие едва различимой, а то и просто воображаемой точки «В» придаёт смысл любому, хотя бы и самому парадоксальному на вид предприятию. Русский барич начала девятнадцатого века с не меньшим, наверное, остервенением прожигал опостылевшую жизнь, купаясь в неприхотливом и доступном разврате, готовый, однако, по первому зову открыть себя чему-нибудь благородному или хотя бы достойному. Два века эволюции, впрочем, сделали положенное им дело, и современный прообраз средней руки помещика чихать хотел на службу Родине, всякие там декабристские поползновения и уж тем более войну против сильного, не в меру цивилизованного противника. Осталась лишь почти совсем увядшая тяга, глубоко в подсознании сидящее желание, несмотря на убожество вездесущей объективности, хоть однажды, но всё-таки почувствовать себя личностью. Чертов атавизм, к тому же действительность, к несчастью, не баловала даже внятным рецептом, процедурой, техническим заданием или совсем уж намёком как, из каких ингредиентов и каким образом готовится желанное блюдо. Николай почти искренне хотел вырваться из порочного круга, чтобы – он предпочитал сначала выбраться, а там уж оглядеться и всё для себя решить. Некто очень богатый, купаясь в заслуженной или не очень роскоши, надо думать, чувствует себя намного лучше, сознавая, что с его помощью где-нибудь в далёкой непролазной глуши несколько десятков детдомовских оборванцев получат самую что ни на есть путёвку в жизнь, шанс, вопреки гнусному провидению, выбиться в люди. И хотя кое-кто из осчастливленных, будь у него такая возможность, с удовольствием выпустил бы кишки надменному благодетелю, реальность социального расслоения общества вряд ли позволит совершиться вопиющей несправедливости. А посему, потягивая десятилетнее красное из региона Лацио и едва прикрытые соблазнительные формы благодарной спутницы, добродушный мешок с дензнаками так и останется в приятном недоумении касательно собственной ангельской доброты и щедрости. Нечто подобное, в слегка уменьшенных сообразно благосостоянию масштабах, с той исторической ночи в сауне регулярно проделывал теперь Николай: искал чего-то, не забывая попутно благодарить себя за неиссякаемую самоотверженность. Таким незамысловатым образом убогая натура потребителя вдруг ощутила за спиной прямо-таки настоящие крылья и вот-вот готовилась воспарить до самых небес включительно. В конце концов, не зря же повсюду твердят, что осознать недуг, значит сделать первый, быть может, важнейший шаг на ниве борьбы с очередным вредным пристрастием. Нормальный торг растленного вседозволенностью сознания: дайте мне что-то стоящее, читай – более интересное, и я брошу к чёртовой матери все наслаждения плоти – так ведь намного проще вкушать от неиссякаемого рога изобилия. «Низок, но не безнадёжен», – подзадоривал он себя иногда, втайне гордясь тем, что уж с продажной-то любовью, несомненным злом, с горем пополам всё-таки завязал. Тот факт, что совершил вышеуказанный подвиг более по причине отсутствия достойного предложения на рынке и призрачной, но всё же опасности заиметь какую-нибудь венерическую дрянь, не смущал его нисколько: главное же результат.



Однако нельзя было сказать, что Николай успокоился совершенно. Что-то сродни нервному тику один-два раза в день, но неизменно передёргивало его в моменты пикового наслаждения, решительно возвращая в реальность паршивой действительности, где он всё ещё переминался с ноги на ногу на стартовой площадке. Требовалось срочно сделать любой, хотя бы самый парадоксальный шаг – неважно, в каком направлении, только чтобы сдвинуть ситуацию с мёртвой точки. Для начала кому-нибудь одному, в чём-нибудь совсем малом, но зато уж объективно бескорыстно помочь. Решение подсказали недавние обстоятельства: в водопаде язвительных упрёков и изощрённых оскорблений, что обрушились на его голову из уст соблазнительной Татьяны, промелькнул тогда некий друг детства, помешавшаяся бывшая звезда местной клубной индустрии, низвергнутый с пьедестала и растоптанный азартной публикой в результате какого-то глупого стечения обстоятельств. Не выдержав унижений, бедняга удалился на преждевременный покой в какую-то богом забытую местную деревню, куда и приехала к нему трепетная Таня, чтобы убить двух зайцев разом: поддержать дух старого товарища и заодно распрощаться с невинностью, на которую имел виды плотоядный благодетель, бросив тому в лицо очевидное – лучше в вонючей избе с последним неудачником, чем на красочном тайском бережку в обнимку со столь редкостной тварью как он. Привычно поморщившись от неприятного воспоминания, Николай тут же принял решение, способное разом поднять его престиж в собственных глазах, – не просто сделать доброе дело, но помочь самому настоящему врагу, жестоко надругавшемуся над его готовыми уже родиться светлыми чувствами. Чем таким особенным мог он оказаться полезен отставленному хозяину местечковой жизни ещё предстояло выяснить, но ясно было, что тому и жалкое участие незнакомого человека принесло бы радость, не говоря о более внушительном вспоможении: по слухам, бедняга прозябал чуть только не в совершеннейшей нищете. Благая весть, предварительно выяснив у охочих до сплетен клубных старожил местонахождение страждущего, погрузила своё холёное тело в комфортабельное авто и отправилась вершить истинное милосердие, не забыв на всякий случай кинуть в багажник стереоскопическую дубинку – кто их, этих отшельников, разберёт.

Как ни странно, Андрей как-то вопиюще не соответствовал образу всеми покинутого депрессивного одиночки. Для начала не удивился ни неожиданному гостю, ни причине, заставившей его приехать в порядочную, по здешним меркам, даль. Они никогда не были знакомы раньше, и Николаю пришлось выдумать почти правдоподобную историю о том, как милейшая Таня, только что не рыдая, поведала ему историю трагического падения, присовокупив, что неплохо было бы помочь страждущему в меру их скромных, а тогда они ещё были вместе, возможностей. Страждущий в ответ на такое странноватое приветствие жестом пригласил спасителя в дом, налил обоим чаю, сел на другой стороне древнего как само жилище стола и молча уставился на посетителя. Бедняга совсем, по-видимому, лишился рассудка от горя и, движимый состраданием, Николай деликатно приступил к делу.

– Так что я хотел для начала тебя навестить, узнать, как дела, и в чём-нибудь самом необходимом, если получится, даже помочь. Совершенно бескорыстно, не подумай ничего, это так, крик души, если хочешь.

– Благодарю за участие, но я сдаю свою квартиру в центре, так что на здешнюю жизнь вполне хватает, – изрёк наконец пробудившийся хозяин. – От компании, время от времени, конечно, не откажусь, вот только вряд ли у нас есть что-то общее. Татьяна мне поведала вашу с ней историю, и её версия несколько отличается от твоей. Впрочем, женщинам свойственно преувеличивать. Кстати, и от некоторой помощи всё-таки не откажусь: если занесёт тебя снова в нашу глухомань, будь другом, привези штук пять энергосберегающих лампочек, деньги я сразу верну – здесь до ближайшего хозяйственного километров сорок. Какую-нибудь вкусность к чаю можешь тоже захватить, вот только наркоты мне здесь не нужно, после известных событий решил завязать.

– Очень даже понимаю, – Николай обрадовался, что начала вырисовываться хоть какая-то тема для разговора. Уже пожалев, что притащился сюда, он всё-таки не хотел уезжать не поставив решительной точки, то есть не убедившись, что данный товарищ окончательно слетел с катушек и никакой благотворительностью дела уже не поправишь. – Наслышан более чем. Притча во языцех, так сказать, хотя сейчас уже поутихло. Как тебя угораздило-то?

– Уверен, ты знаешь.

– Не буду спорить. Но так, для поддержания беседы. Говорили, что ты исполнял танец на шесте, потом минут двадцать ходил по клубу задом лунной походкой и кончил топлес-представлением, вот только оголился зачем-то снизу.

– В тот момент это показалось оригинальным. Куча стриптизерш вокруг с «голым верхом», вот и решил выделиться. Объективно говоря, ведь получилось.

– Согласен. По крайней мере, судя по роликам. Весьма живописно вышло.

– Ничего не поделаешь, интернет, – как-то даже вяло реагировал Андрей. – Современное общество больше не прощает ошибок. Изволь быть сверхнормальным и сверхобычным, иначе готовься быть изгоем. Глупо, ведь добрая половина населения клуба охотно бы проделала то же самое, при условии, конечно, отсутствия негативных последствий, то есть безнаказанности. Сам по себе твой поступок больше ничего не значит, важно лишь то, как воспримут его окружающие.

– Я бы сказал не глупо, а грустно. И что думаешь делать по этому поводу?

– Ничего. Сидеть здесь и дальше.

– Так уж прямо и дорога назад тебе навсегда закрыта? Время всё лечит, и не такое забывается.

– Твоя правда, но мне здесь вдруг начало слегка нравиться. Другой ритм жизни, знаешь.

– Понимаю: свежий воздух, тишина и покой.

– Не понимаешь. Там в году у меня было пятьдесят два дня, по числу недель. Пять дней пашешь, один куролесишь на полную – этот и есть единственный, когда живёшь, один приходишь в себя. И снова к станку. Сам не поверил бы никогда, но в этом сельском прозябании рутины намного меньше. Хотя бы погода: в городе это во многом условность, здесь же солнечное небо или дождливое определяет распорядок целого дня. Я вот никогда не знал, как может прямо-таки ласкать осеннее солнце, когда подставляешь лицо его лучам. С каждым днём природа замирает всё больше, медленно, шаг за шагом, ты это видишь и даже вроде как чувствуешь вместе с ней. Трудновато объяснить. А ведь я ещё не знал весны, расцвета – что же это за волшебные должны быть ощущения. Получается, что другое, иное, оно вот – рядом, нужно только научиться его распознавать. Охотно допускаю, что скоро мне эта бодяга изрядно надоест, но в город не вернусь уже точно.

– И куда же тогда? – почему-то было интересно выслушать эту давно известную истину из уст молодого, ещё вчера абсолютно безмозглого провинциального торчка. Неужели земля обладает подобным исцеляющим действием.

– Куда угодно. У меня от пятисот до шестисот долларов, в зависимости от курса, чистого дохода. На более чем половине земной суши это хорошие деньги, особенно если прикупить какую-нибудь простенькую недвижимость в тёплом гостеприимном краю. Может, и работа найдётся: гидом или ещё кем. А уж если открыть своё заведение, хоть бы и просто бар-чик три на четыре, вообще можно припеваючи жить. Мне только здесь пришло в голову, что правильно рассчитать размер свой зарплаты у нас можно лишь вычтя из него потенциальную стоимость аренды жилья, и тогда получается, что очень многие здесь корячатся вовсе забесплатно.

– Что хорошо работает здесь, – перебил Николай, – вряд ли будет столь же эффективно в твоём магическом райском уголке, где так или иначе, но тоже придётся платить за крышу над головой.

– Предположим. Но что это будет за крыша? Лето круглый год, в разы более дешёвое существование и отсутствие привычных здешних проблем. Отчасти я прочувствовал уже нечто подобное: например, помимо комплекта «выходной» одежды для особых случаев деревенскому жителю довольно пары калош, валенок и бушлата, чтобы не испытывать недостатка в шмотье. Так, в общем-то, и должно быть, но попробуй в грязном ватнике прогуляться хотя бы по райцентру – засмеют, а то и в отделение доставят на профилактическую беседу и физическое замечание. За этими малозначительными, соглашусь, деталями скрыто гораздо большее: там, – он махнул рукой, видимо, в сторону треклятого города, – быт давно заменил настоящую жизнь, которая от этой подмены осталась явно не в выигрыше. Кстати, ты извини, – вдруг переменил тон Андрей, – помимо всех прелестей здешнего обитания, есть один небольшой минус: дефицит общения, поэтому и вываливаю на тебя, первого встречного, целый поток информации. Давай лучше ты расскажи, зачем на самом деле приехал.

– Интересно стало. Такой, понимаешь, характерный персонаж, вчерашний оторва, удалившийся на покой.

– Ну и как, оправдал ожидания?

– Да не сказать чтобы, – честно признался Николай, – но в целом ничего, не зря прокатился. Будет о чём поболтать, не каждый же день в вашем, то есть, прощения просим, уже можно сказать и нашем захолустье, такое miracle случается.

– Кстати, хотел тоже спросить: что тебя занесло к нам? Я про номера на машине.

– Здоровое любопытство. По сути, то же, что и тебя сюда: решил сменить бесноватую столицу на тихую провинцию.

– И как результаты?

– Как? – усмехнулся Николай, – сменил? После Москвы мне переезд к вам в город – что тебе богом забытое село на окраине области: впечатлений масса, хотя, признаюсь, далеко не все положительные. Но всё же пока доволен. Любая смена обстановки действует позитивно в том смысле, что даже в худшем случае помогает больше ценить то, что имел – в моём случае в границах Садового кольца. Дёшево тут, сердито, но вообще ничего, жить можно. Клубы только жутковатые, я про контингент. Скажи мне как бывший управляющий, отчего не сделают нормальный face-контроль?

– Поверь мне, он есть, – заулыбался в ответ Андрей. – Ты ещё, видимо, не посещал места, где он не такой строгий. Около таких заведений ментовской уазик вообще дежурит постоянно, иначе завсегдатаи друг друга вполне могут и перерезать. Такой вот провинциальный колорит.

– Ещё один вопрос, только честно. Мне как бездельнику не помешает знать: что ты здесь делаешь целыми днями?

– Пока что читаю. Дома никогда не мог толком сосредоточиться – то работа, то друзья, то ещё что. А тут совсем другое дело. Я же за последние лет пять и десятка книг не осилил, сам не понимаю, чем только жил. Хотя познание, конечно, тот ещё яд. Если начал думать – всё, пиши пропало: обратно дороги уже не будет. Иногда, признаюсь, скучаю по ушедшим денькам: голова пустая, и всех забот – как понравившуюся телочку склеить да от лишней работы откосить. Тоже, по-своему, счастье, может быть, даже уникальное в своём роде.

Неприятно поражала эта твёрдость взглядов вчерашнего неудачника, который, быть может, и не удавился-то из-за одной жалости к себе. Страданием это уж точно нельзя было назвать. Едва заметное позёрство, безусловно, присутствовало, но, скорее, как результат вполне закономерной гордости за самого себя: не покорился, не сломался, с честью выдержал испытание. Против воли вызывало уважение. Вокруг него такая серость, что напиши всем известные три буквы на заборе тремя разными цветами и уже сойдёшь за оригинала, а тут без тени сомнения человек порвал с легкомысленным прошлым ради весьма туманного будущего. «Интересный тип», – думал Николай, разглядывая одетого в потёртый спортивный костюм гостеприимного отшельника. Такие, он знал по опыту, нравятся женщинам в любом виде и качестве, слишком сильна в них натура, уж больно просится наружу буйная, неуёмная энергия, а это всегда притягательно. Внешне тоже был ничего: рост под метр восемьдесят, крепкого сложения, малость угловатый, но грубую фигуру венчало открытое, по-детски непосредственное лицо. «Эдакая будка вызывает доверие», – продолжал он физиономические наблюдения, проникаясь некоторой даже симпатией к Андрею. Искренний, открытый молодой парень, сдуру напихавший в голову сверх меры информации и потерявший оттого последние ориентиры. Порой он готов был согласиться с теми новаторами от образования, которые спешили убрать из курса обязательной школьной программы львиную долю классики: один сумбур от всех этих Чеховых да Гоголей. С типично русской страстью к единому сильному порыву Андрей, по-видимому, бросился из одной крайности в другую, за пару месяцев вынужденного прозябания решительно переиначив всю жизненную платформу, до тех пор верой и правдой служившую когда-то непритязательному хозяину. Шальная мысль, а не наткнулся ли, случаем, этот простофиля на что-то стоящее, вдруг едва заметным лёгким бризом пронеслась в его голове, но была решительно отброшена как очевидно не заслуживающая внимания, да к тому же он не ходил в море и потому не знал, что даже лёгкий ветер может запросто тянуть лодку – стояли бы только паруса. С возрастом, если уместно так говорить о тридцатилетнем расцвете сил, Николай, вопреки накопленному опыту, сделался не столь мнительным, до того уже, что в первом встречном безобидном дурачке готов был найти вселенскую мудрость. Опасная тенденция, поскольку хорошо известно, что ищущий непременно обретет требуемое, как правило, незаметно для себя подменив действительное желаемым. Очнувшись от задумчивости, он обнаружил, что уже некоторое время сидит, вперившись в одну точку, но Андрея, как ни странно, это нисколько не смущало. Заметив, что собеседник вдруг предпочёл замолчать, он спокойно принялся за насущные домашние хлопоты: скручивал какую-то проводку, стараясь приладить розетку к наиболее удобному месту. Электрик из него оказался никудышный, потому что два раза он с силой отдёргивал руку то от провода, то от отвертки, испытывая на себе тонизирующее действие переменного тока, но зато упорству начинающего мастера оставалось только позавидовать: не совсем прямо, не совсем надёжно, но искомый предмет был закреплен, где требовалось. Прямо-таки сияя от радости, как всякий потомственный криворукий горожанин, он с видимым удовлетворением налил себе чаю и оглянулся, желая удостовериться – настроен посетитель и дальше хранить молчание или пришло время дать новый старт затухшему разговору. Удивления, сомнения или хотя бы противоречия в этом взгляде не было, как будто так и должна была вестись любая, с претензией на светскость беседа: с незнакомым человеком, среди деревенской глуши в свете подрагивавшей лампочки, выполнявшей роль изысканной люстры.

– Я пока схожу в сарай за новым проводом, а ты не стесняйся. В шкафу, – он указал рукой на покосившуюся дверцу, – есть кое-какие сладости.

Следуя странноватой, но какой-то нерушимой логике этого дома, Николай молча подчинился, встал, налил себе чаю и достал из буфета коробку пастилы, оставшуюся, судя по сроку годности, ещё от бывших хозяев. Разыгрывавшееся представление театра абсурда вдруг начало его не на шутку занимать. Как отчаянно притягательно оказывалось всего-то не забивать голову условностями: вот он приехал, брошенный любовник, без внятной цели и даже подходящего повода, сидит в непонятной избе и молча хлебает зеленоватую жижу, пока хозяин, наверное, чтобы не мешать, развлекает себя неотложными делами. Ему казалось, что, просиди он так до вечера, Андрей так же невозмутимо выдал бы ему комплект белья и указал на ближайшую постель – ту самую, где милая Татьяна не так давно распрощалась с опостылевшей невинностью. После часа знакомства выбор её уже не казался столь опрометчивым: как минимум, будет что вспомнить. Удобно расположившись в единственном кресле, что застало, наверное, ещё первые сталинские пятилетки, он поставил рядом чашку и принялся с аппетитом уплетать твердостью напоминавшую сухари белую сладковатую массу. Зубы отчаянно хрустнули, и тогда пришлось размочить состав в кипятке, чтобы тут же ощутить себя в атмосфере благодатного советского детства: счастливым невинным ребёнком, довольным своей исключительной смекалкой, которая вот-вот подарит ему наслаждение величайшим из кулинарных изысков человечества. Он был один во всей вселенной, но не был одиноким – по крайней мере, покуда картонный бокс с манящими сластями был всё ещё полон. Не спеша, как и полагается воспитанному в стране советов отличнику, он раз за разом заглатывал всё новые куски, пока на дне не остался сиротливо лежать трагически последний огрызок. Ему вдруг захотелось тут же зарыдать над пустой тарой, когда снова вошёл Андрей, опытным взглядом оценил ситуацию, отложил на время бухту с проводом, достал из кладезя удовольствий коробку овсяного печенья, положил на ручку кресла и деловито полез на второй этаж. «Интересно, что он такое читает?» – понемногу приходил в себя Николай, снова ощущая причудливую нереальность происходящего. Дом теперь казался ему чем-то наподобие портала в другое измерение, где всюду живут такие вот невозмутимые то ли люди, то ли гномы, а время отсчитывается по съеденной пастиле.

Тряхнув хорошенько головой, он ощутимо взбодрился и поспешил выйти на улицу, чтобы с глотком кислорода хоть как-то прояснить ситуацию. На дворе властвовала осень, и влажный прохладный воздух приятно будоражил лёгкие. Природа явно наступала здесь стушевавшейся антропосфере на пятки, и впереди, насколько хватало взгляда, за исключением наката просёлочных дорог, следы разрушительного пребывания человека отсутствовали совершенно. Андрей, вероятно, сознательно поселился среди этого мнимого запустения, чтобы, выходя утром во двор, прежде всего лицезреть торжество вечности и лишь затем – убогие попытки эволюционировавших приматов оставить поверх неё свой жалкий след. Он понял, наконец, в чём причина магического действия хозяина и дома: то было ощущение исключительной новизны, основанное на чистом, непредвзятом восприятии окружающего мира. Как просто и в то же время невообразимо тяжело, сбросив груз накопленной за жизнь информации, снова почувствовать себя по-настоящему беззаботным и потому свободным. А если свободным, то для чего? Ведь нельзя же оставаться девственно чистым посреди бушующей цивилизации. Что же такое нашёл здесь этот победитель районного масштаба, что заставило его, будто заживо схоронив свое опостылевшее я, открыться чему-то опасно новому?

В этот момент первооткрыватель истинного знания с грохотом покатился кубарем по лестнице: старая надломившаяся ступенька ненадолго прервала его восхождение к заоблачным вершинам вселенской мудрости – если под таковыми понимать мансарду ветхого строения. Триумф мысли, равно как и электрификация второго этажа, решительно откладывались. Вбежав обратно в дом, Николай обнаружил его сидящим на полу: из ободранной руки сочилась кровь, но в остальном худшего, как видно, удалось избежать. Целые конечности и белоснежные зубы демонстрировали торжество справедливости: судьба явно благоволила покорителю смежных пространств.

– Сети нет, – будто в оправдание столь неэтичного поведения резюмировал Андрей, показывая на экран телефона. – Ты не принесёшь мне водки из холодильника?

Вместе они продезинфицировали, затем быстро залатали неглубокий порез, выпили ещё по чаю и лишь после этого расстались хорошими знакомыми. Неожиданное происшествие будто окриком свыше напомнило обоим, что форсировать отношения не приветствуется, следует позволить времени сделать положенную работу.



Проводив неожиданного гостя, Андрей тут же забыл о нём, тем более, что хозяйственные дела требовали от него известной концентрации. Эксперименты с проводами он до поры забросил, переключившись на модернизацию водопровода. В доме имелась холодная вода, соответственно наличествовал и санузел, мылась же бывшая хозяйка нечасто, вполне ограничиваясь корытом, что для городского жителя было несколько противоестественно – при наличии водоснабжения и канализации. Посему давно приобретены были восьмидесятилитровый бойлер и душевая кабина, которые оставалось всего лишь собрать и установить. Окинув уверенным взглядом фронт работ, он решительно взял наугад ключ на двенадцать.

Это был молодой, так и хотелось прибавить свежий, человек. Областной мир некогда знал его как полного непосредственности жизнелюба, каким-то чудесным образом умудрявшегося ещё к тому же зарабатывать неплохие по провинциальным меркам деньги, обеспечивая себя, а порой и сменявшихся с завидной регулярностью подруг. Нельзя было с уверенностью назвать его красивым или даже симпатичным, но не по-русски открытое лицо, природное, а не вымученное тренировками обаяние, непередаваемая лёгкость, с которой шёл он по жизни, с одинаковой силой притягивала к нему как молодых девушек, так и взрослых мужчин. Никогда не претендуя на якобы почётную роль души компании и, таким образом, избавляя себя от соответствующих хлопотливых обязательств, он, тем не менее, сделался почти незаменимым элементом всякого сколько-нибудь значимого события, потому что в отличие от скучных, полных чувства мнимого собственного достоинства, однообразных до предсказуемости остальных молодых людей был весёлым, непритязательным и, главное, искренним. Не боясь выглядеть глупо или немужественно, он мог смешить окружающих почти бесконечно, но не разыгрывать шута, а, прежде всего, развлекаться самому. Это местами показательное пренебрежение общественным мнением недалекого захолустья в результате обеспечило его приличным набором завистливых недоброжелателей, что помогли затем низвергнуть с клубного олимпа всеми любимого управляющего.

Уходить с насиженного места всегда непросто. Здесь проявляется тяга к постоянству, с которой первые земледельцы стремились навсегда связать себя с клочком богатой плодородной почвы, чтобы, повторяя незамысловатый цикл зерновых, дав обильное потомство, вернуться в землю. Оставшись плотоядным, человек, тем не менее, не перестал быть хищником, и тогда волею случая или в интересах санитарии первым алкоголем стало пиво, окончательно утвердившее примат трусливого инертного обывателя. Наслаждение, перестав быть заслуженной наградой смелых и предприимчивых, сделалось результатом кропотливого ежедневного труда, прервав эволюционный путь развития человечества. С этого момента жизнь стала течь по законам животного мира, в котором выживает умеющий лучше других приспосабливаться, но никак не сильный или решительный. Обезьяна, два миллиона лет назад взявшая в руки палку, чтобы проще было добраться до соблазнительных плодов, и додумавшаяся воткнуть мотыгу в чернозём, поставила решительную точку в тысячелетнем противостоянии. Наскальная живопись, поклонение могущественным богам накануне завтрашней охоты сменились унылым задабриванием ниломера: не опыт, хитрость или доблесть теперь отделяли живых от мертвых, но уровень разлива полноводной реки.

Впрочем, переживать одиночество на природе оказалось всё же легче, чем в многолюдном городе. Он был один, но не чувствовал себя брошенным: земля, жизнь под ногами давала если не силу, то ощущение причастности, нужности, некой осмысленности существования. Здесь он мог контролировать, решать, кем хочет быть в данный момент: добровольным социопатом-Робинзоном или компанейским милым приезжим, любящим поболтать о чём-нибудь слишком уж непритязательном с соседями и новыми земляками. В городе нет самобытности: все и вся как из-под штампа – мужчины и женщины, актёры и политики, жертвы и преступники, живые и мёртвые, здесь же, на просторе, мысль не упиралась в однообразные стены домов, парила спокойно, расправляла крылья уверенно, не боясь задеть линии электропередач. Чтобы среди однообразия серых многоэтажных коробок русской провинции родилось в голове хоть что-нибудь стоящее, нужно быть как минимум талантливым, а лучше сразу гениальным, в то время как здесь он чувствовал себя подобно смертельно больному на последнем издыхании: всё мелкое, ненужное, лишнее навсегда ушло в небытие, оставив, наконец, место для чего-то действительно важного. Он, каждый день засыпая, будто умирал, а просыпаясь – рождался, в тишине прохладного утра размышляя: просто так, о чём придётся, не привязываясь к результату или даже здравому смыслу, ощущая себя кем угодно, от Платона до Шопенгауэра, не чувствуя и не боясь больше власти неумолимого времени. Как-то совсем незаметно Андрей о нём позабыл, часы перестали его интересовать, он жил рассветом и закатом, подстраивая свой график под лучший в природе хронометр, впервые ощущал себя частью природы, а вместе с ней и мироздания, но уж никак не ненавистной теперь ойкумены. Радость тихого созерцания легко превозмогала тоску вынужденного одиночества, мелодично завывающий ветер нашёптывал нечто бесспорное в своей очевидности: социум есть зло, сборище навязанных правил и стереотипов, механизм эксплуатации, пока Андрей не выбросил, наконец, перевод с английского какого-то завзятого хиппаря родом из ушедшего безвозвратно столетия. Ничего нового, конечно, не было в философии добровольного изгнанника, ну так он и не претендовал на роль первооткрывателя. К чему изобретать велосипед, если данное средство передвижения уже наличествует лет эдак сто двадцать как, гораздо мудрее вместо этого научиться на нём ездить. Человечество давно разделилось – на горожан и остальных неудачников, приговорённых к вечному прозябанию. Им, недалёким землепашцам, невдомёк, что общество давно придумало пригород: тихий оазис ровно подстриженной, четко ограниченной пределами допустимой необходимости природы – без отрыва от цивилизации. «Насколько же бесцветной нужно быть личностью, чтобы неделями жить без театра?» – слышал Андрей много раз от знакомых интеллигенток в клубе, так и не посетивших означенное заведение ни разу. Прикрываясь духовными ценностями, люди ценят в городе пешую доступность удовольствий, предпочитая существовать в установленном кем-то свыше ритме, чтобы тем меньше думать о том, как мало в этой беготне по кругу собственного я.

Временами он, конечно, скучал. Приступы слабости испуганного организма, ещё недавно заботливо лишённого сомнений, прямого как трость слепца, не знающего могучей силы иных знаков препинания, вроде вопроса или, хуже всего, многоточия. Как прикажете жить тому, кто четверть века руководствовался короткими односложными предложениями, вроде «надо пожрать», «клёвая тёлка», «сдать зачёт» или «заработать на машину», и вдруг окунувшегося в мир классической литературы с её надуманными конфликтами давно похороненных информационной эрой чувств. Удар за ударом пропускал он планомерное вторжение иллюзорного выдуманного мира и с ужасом сознавал, что его реальность отступает под натиском бесплотной, существующей лишь в воображении силы, будто охваченная паникой армия ищет спасения в бегстве, забывая о своём предназначении защищать. Как вышло, что молодой полнокровный организм самца трусливо спасовал перед красками ушедших лет и даже столетий, так и осталось загадкой, но факт поражения от этого не становился менее бесспорным. «Судьба», – напрашивался простой без претензий вывод, но обстоятельства переезда мало походили на её перст, скорее на глупую, к тому же неудавшуюся шутку, из тех, которыми вряд ли станут развлекаться высшие силы. Кстати, с ними он теперь находился в молчаливом противостоянии, ибо лишь только осознал в себе хотя бы гипотетическую возможность личности, к божественному провидению сразу и решительно охладел. Действовать по чьей-то указке вдруг показалось оскорбительным – ему, годами служившему индустрии дешёвых провинциальных развлечений, умевшему прогибать спину ровно настолько, чтобы собственник ощущал себя хозяином, но вместе с тем чувствовал, что данный конкретный трудящийся заслуживает уважительного к нему отношения. От скуки и сопутствующей ей тяге к самокопанию, Андрей часто вспоминал боевое прошлое, взвешивая свои поступки на воображаемых весах, признавал, что соблюдал баланс между подхалимством и достоинством в силу одной лишь необходимости, и, сложись обстоятельства так, что ему пришлось бы униженно лебезить, он, наверное, не слишком переживал бы по этому поводу. В его прошлом вообще всё состояло из прямых, далеко вперёд про-слеживавшихся линий, где результат легко просчитывался уравнением приложенных усилий, помноженных на время, и был всегда положительным. Может, эта опостылевшая предсказуемость и заставила подсознание съехать с проклятых рельсов, по крайней мере, такая версия обладала притягательностью решительного бунта, но скорее всё-таки курительная смесь оказалась «с сюрпризом», и дальнейшее было лишь последствием традиционно легкомысленного поведения.

Так или иначе, но он пришёл к тому, к чему пришёл, и, чем шире становилась пропасть дней, отделявшая его от некогда родного города, тем радостнее ему становилось. Дело было в том удивительном чувстве свободы, что открылось ему вдали от источника соблазнов: вдруг оказалось, что он далеко не животное, подверженное неоспоримой власти инстинктов, выяснилось, что интересы его лежат за гранью непрекращающегося буйного веселья, вне магической троицы из наркотиков, выпивки и баб. Он ощутил в себе отчаянную потребность думать, не соображать, просчитывая текущую ситуацию, но именно размышлять, когда мысль не ограничена фарватером сугубо вещественного результата, и это новое открытие перечеркнуло всё, что было до этого. Его мало занимали научные достижения, смелые теории или блистательные открытия, устройство вселенной и тайны прошлого были ему совершенно безразличны, разве что иногда полезны в качестве искомого толчка, после которого мысль отправлялась в свободное плавание или, лучше сказать, полёт. Выяснилось, что пожертвовать неделю на кропотливое разглядывания небосвода есть вполне разумная затея, если в итоге ушедшее время не кажется попусту растраченным – вечный призрак бесполезности, маячивший перед ним всю сознательную жизнь. Раньше он всегда опасался, что нечто важное проходит мимо, покуда охочее до незамысловатых радостей тело утопает в заслуженном наслаждении, а теперь, когда движение, казалось бы, остановилось, сей щепетильный вопрос целесообразности, сделав напоследок реверанс, деликатно самоустранился. Происходящее стало напоминать игру, как будто всё происходит не всерьёз, понарошку, но он твёрдо знал, что игра важнее самой закоренелой реальности, потому что в конце его ждёт не притворно сладкая победа, а нечто куда как более значительное, хотя и постыдно нематериальное. Грустно смеясь над собой, а как ещё было реагировать на нелепые потуги закоренелого потребителя найти в себе некое духовное начало, Андрей, тем не менее, продолжал искания, что, кстати, было несложно, ибо никаких действий и не требовало. Первым его открытием и стало то, что двигатель всякого порядочного мыслительного процесса есть праздность, без которой и лорд Байрон у ткацкого станка – всего лишь образованная ткачиха. Труд за пределами обеспечения разумно минимальных потребностей убивает саму первопричину всякой деятельности, подменяя её существованием ради продолжения существования – претенциозный, далеко не бесспорный вывод почти ещё подростка, но то была его первая по-настоящему самостоятельная мысль.

Примитивная арифметика складывающихся дней, таким образом, уступила место некому подобию алгебры взаимоотношений с окружающим пространством. Всякое новое лицо в деревне – повод для сплетен и пересудов, когда же речь заходит о персоне с характеристикой ПМЖ, интерес растёт в арифметической прогрессии. Каждому требовалось лично удостовериться, что скрывается за забором купленного у огорожанившихся наследников дома, соседи – ближайшие и по улице, старожилы и просто интересующиеся по поводу и без заглядывали на огонёк к гостеприимному хозяину, и, неизменно разочарованные, вежливо поблагодарив за чай, удалялись. Приезжий был так себе: ни красиво рассказать о себе не умел, ни похвастаться или хотя бы приврать, цель переезда сформулировать внятно не мог, профессии не имел, работать в огороде не собирался, квартира в области наличествовала… так чего, спрашивается, тогда приперся – «Чай не курорт тут у нас», – разводили руками пытливые граждане и отправлялись по своим делам. «Может, какие ископаемые в земле лежат здесь», – высказывали фантастические предположения наиболее подкованные в рыночных отношениях, то есть безработные, вечно околачивавшиеся у магазина, но в ответ им только усмехались. «Окромя коровьего дерьма, отродясь не водилось у нас ископаемых», – и прения завершались ничем. Но поскольку лёгкая подозрительность в крови у всякого русского селянина, некоторые предположения всё-таки нашли отклик в сердцах большинства. Вкратце наиболее жизнеспособные версии были следующие.

– Скрывается от призыва на военную службу. Простое, в меру невинное, устраивающее все стороны объяснение. Щуплый пацанёнок боится казармы, то ли дело мы, все как один оттрубившие срочную и гордые персональной, исключительно посильной причастностью к охране государственных границ, отстаиванию рубежей и верности присяге под внушительный аккомпанемент из пьянки, дедовщины, мордобоя и прочей необходимой составляющей пути всякого уважающего себя бойца.

– Скрывается от органов правопорядка. Консультация с библиотекаршей, по совместительству представлявшей интересы деревни в органах местного самоуправления, опасений не подтвердила: Андрей был собственником участка, а значит, и избежать огласки никак не мог. Но для верности участковому всё же доложили о подозрительном субъекте.

– Скрывается от алиментов: местный люд никак не мог поверить, что способен найтись идиот, готовый в здравом уме перебраться в их глухомань, что против воли предполагали худшее. Анализ паспорта, под хитроумным предлогом записи в библиотеку, констатировал девственно чистые страницы «дети» и «семейное положение».

– Лечится от алкоголизма. Из некриминальных – самая жизнеспособная, ибо отсутствие спиртного в доме говорило знатокам проблемы о завершающей, наиболее тяжёлой стадии борьбы, когда на карту поставлена сама жизнь больного страшным недугом, и в ход идёт процедура «зашивания». Слегка потерянный, блуждающий в поисках и не находящий заветного взгляд Андрея вызвал понимание и сочувствие.

– Закономерно вытекающая из предыдущей версия тотального обнищания на почве безудержного пьянства. Долги, проценты по невыплаченным кредитам и общая безысходность ситуации, заставившие продать доставшуюся в наследство квартиру и перебраться «куда подешевше». Сочувствия на этот раз не вызывала: «Зарабатывать ещё не научились, а туда же – всё пропивать. Ишь, поганая молодежь, это они от гамбургеров своих тупеють, загнать всех в ЛТП и пусть вкалывають. Папаша, надо думать, такой же беспробудный ал-каш, совсем мужики на Руси повывелись, гнать бы его отседа, без него горя не расхлебать от ентих выпивающих. У Лидки вон, сынок, тоже к стакану прилип, что никаким макаром не оттащить, аж на мать руку поднимает. Эх, я бы им дала такие трудодни, что враз вся дурь бы повывелась, да страну-то, паскуды, развалили». Далее следовал глубокий анализ текущей политической ситуации, познавательный экскурс в историю, детальное перечисление всех интимных мест, куда стоило бы затолкать «поганым дерьмократам» весь развеянный со сталинской могилы ветром истории мусор и окончательный вердикт: «Будет просить на опохмел, скотина – гнать поганой метлой, прям по роже с оттягом прошелестить, чтоб навсегда запомнил».

– Сплавили от греха родственники как опасного сумасшедшего. Поскольку неподалёку удачно расположился дом-интернат для тех, кто «не такие как все» – деревня чутко реагирует на врождённое несчастье ближнего и потешаться над умственным недугом даже в простом наименовании не станет, то можно, значит, без лишнего шума связать буйного и отдать в руки профессионалов: и овцы целы, и волки сыты. Библиотекарше надлежало предварительно договориться с руководством учреждения о внеплановом приёме страждущего.

– Находится в поиске себя. Эту последнюю версию выдвинула сама библиотекарша, которой надоело исполнять обязанности секретного агента. Образованная немолодая женщина знала, что легко поставит в тупик неугомонных искателей правды чем-то таким смутно-невнятно-метафизическим, и не ошиблась: народ, задумчиво хмыкнув, сразу поутих, оставив её в покое.

Сама же «Мария Сакивна», как во имя патриотичной простоты сократили неприятно семитское имя отца местные, к новоприезжему прониклась искренней симпатией, поскольку, вопреки многочисленным предположениям, тот не пил, не дебоширил, кусаться не пытался, но не позже, чем через неделю после «заселения» явился к ней узнать, что требуется принести, сделать и уплатить, дабы пополнить ряды жадных до просветления читателей. Мария Исакиевна искренне удивилась: книги здесь давались охотно, в любом количестве и бесплатно, лишь бы хоть что-то читали, а когда Андрей, пропустив стеллаж с детективами, перешёл к классике, со всей страстью умилившегося сердца принялась за запоздалое образование безусловно достойного молодого человека.



В результате всё ещё юный мозг, а по сути и в свои двадцать шесть Андрей оставался чистым листом, на котором ни вечно занятые родители, ни малообременительное отечественное образование не оставили каких-либо существенных следов, впитывал новую информацию с жаром открывающего мир подростка и основательностью уже отчасти познавшего жизнь сформировавшегося человека. Впервые открыть для себя Достоевского, Лескова, Булгакова и Шолохова не в старших классах опостылевшей школы, когда юное сознание не способно переварить и сотой доли истинного содержания, но на рубеже серьёзнейшего жизненного перелома, которым является для всякого мужчины тридцатилетний рубеж, чего-нибудь да стоит.

Андрей интуитивно старался избегать обсуждения прочитанного, разумно полагая себя в состоянии без посторонней помощи сделать все необходимые выводы. Будучи от природы чуждым стороннему влиянию и предпочитая доходить до всего самостоятельно, он и здесь, хотя и с опозданием в несколько лет, но всё же действительно познал нечто такое, до чего, быть может, и тот же Николай, приученный читать с самого детства и похвалявшийся, что изучал азбуку по Гомеру, никогда не дошёл бы своим, по сути, ограниченным умом. Уже много позже, неспособный сформулировать, в чем именно состояла разница восприятия, Андрей, тем не менее, чувствовал известный диссонанс в их взглядах на прочитанное, по привычке отдавая дать казавшейся ему поначалу бесконечной эрудиции друга, но всё же предпочитал молчать, будто стараясь оградить свое юное, бережно взращенное мнение от грубого скепсиса всезнающего Николая. Разница же, по существу, состояла в том, что последний, читая, преследовал две совершенно определённые цели: развлечения и повышения уровня собственной образованности вкупе с расширением кругозора, что в результате служило исправно действующим механизмом воздействия на окружающих, когда требовалось преподнести себя наилучшим образом. Непосредственно момент удовольствия при этом всё равно превалировал над остальным, и если бы, к примеру, телевизионные мыльные оперы сделались ему вдруг интереснее, он, не раздумывая, забросил бы высокий слог классиков в пользу того, что обеспечивало сиюминутное наслаждение. Сказался типичный потребительский подход русского интеллигента, читающего потому, что все вокруг делают то же самое; «чтобы всё как у всех» и «не хуже людей» есть универсальный императив всякого отечественного сословия во всякое время, которое и в революцию-то полезет, только если это модно. Эрудит поневоле, легко отказавшийся бы от накопленных богатств знания в пользу самой приземлённой материальной компенсации, не способен был в принципе оценить и понять Андрея, для которого череда сделанных, казавшихся чуть ли не монументальными, открытий была поистине бесценна. Именно он, с детства стиснутый рамками полунищего уездного быта, насквозь пропитанного безнадёжностью грядущего завтра, а не заумный сибарит из благополучной московской семьи, робко, для себя одного, но зато уж навсегда сформулировал то, что позже сделалось одним из основных положений его деятельности: знание важнее хлеба. Тот, кому приходилось с юности добывать себе кусок грубой материи белков и углеводов, будучи преследуемым вечным чувством неуверенности в завтрашнем дне, смог, в отличие от праздного гедониста, пожизненно обеспеченного внушительной столичной рентой, понять и принять тот факт, что без интеллектуального, а, значит, и духовного развития поддержание организма на плаву бессмысленно. Рождённый чтобы раствориться в безликой животной массе не упустил единственного выпавшего ему шанса подняться до действительно человеческого уровня, пока самовлюблённый обыватель медленно, но последовательно эволюционировал до простейшего организма, который ест, чтобы жить и продолжать есть. Решающий перелом, обнаживший два совершенно полярных взгляда на общую, казалось бы, действительность, и с этого времени они лишь всё более отдалялись в том, что касалось цели и смысла. Внешне, однако, всё выглядело более, чем гармонично, роли не поменялись, и старший брат продолжал поучать неразумного младшего, пока тот, казалось, сосредоточенно внимал, на самом деле вынашивая подобно любимому ребёнку какую-то свою личную, основательную мысль.

Что именно зарождалось в его растревоженном обилием нового сознании Андрей не мог определить даже отдалённо, но чувствовал, что с некоторых пор всё, что встречалось ему на пути складывалось в постепенно открывавшиеся части уравнения, которое в итоге должно было явить ему единственно важную неизвестную. Откуда и почему взялось это новое ощущение нужности того, что он делал и какой дорогой шёл, оставалось такой же непроглядной тайной, однако уверенность в необходимости продолжать начатое лишь усиливалась. Получалось как в типичной русской сказке: человек жил себе и жил безмятежно, ни во что глубоко не вникая, удобно устроившись подобно Ивану-дураку на тёплой печи, пока нечто коварное извне не заставило его выйти за пределы знакомой привычной колеи и, бросив ярмо оказавшегося бессмысленным понятия об успешности, направиться в длительное, быть может, даже опасное путешествие, окончания которого он не знал. Что-то отдалённо напоминавшее сделанный им выбор проглядывало сквозь перелистываемые страницы лучших мировых классиков, но это было подобно редкому несмелому лучу солнца, ненадолго блеснувшему сквозь бескрайнюю пелену низкого осеннего неба. Всякое движение, где финиш заранее известен, есть лишь жалкое перемещение тела из одной точки в другую, осмысленный шаг поднявшегося с четверенек примата за новой порцией комбикорма, которое щедрое стараниями технического прогресса общество сверх меры наваливает в подгнившее корыто, успешно пережившее многие поколения жвачных. Мир, где раздаточная машина человеческого стойла возведена в ранг высшей философии, где гарантированная миска синтетической жратвы объявлена верхом гуманности, а заодно и эволюции, где червячная передача механизма несёт в себе больше информации, чем ожиревший мозг типичного обывателя, открылся Андрею практически одномоментно во всём убожестве своей бессмысленности. Он отказывался принимать эту новую старую реальность, да и она не спешила бороться за отпавший элемент, предпочитая выплюнуть его, нежели рисковать пищеварением миллиардов, на котором выстроено было здание всеобщего благополучия. Новый бог потребления не страдал всепрощением небесного прототипа, наоборот, сделавшись посредством оболваненного человечества самодостаточным, не спешил раскрывать объятия новым верующим, заставляя их пройти тернистый путь демонтажа тысячелетней истории общества и государства. Вершина развития этого общества была пройдена давно, когда первый бренд, захватив большую часть земной территории, обрёл в прямом смысле планетарный масштаб, и с тех пор пожиная обильные плоды золотого века информации, система процветала всё больше, ассимилируя религию, мораль и всё, что только ни попадалось под руку.



Как всякому сомневающемуся, Андрею легче оказалось изменить обстоятельства, чем сдвинуть с мёртвой точки себя. Служение богу и спасение души за высокими монастырскими стенами, вдали от соблазнов и в кругу близких по духу товарищей, безусловно, вызывает уважение, но истинная сила духа проверяется только в миру. Он знал, что инертен и слаб, но также хорошо понимал, что всякий характер куётся в лишениях, и, загоняя себя в наполовину опустевшую далёкую деревню, прежде всего стремился если не отрезать, то как можно более усложнить путь назад. Окончательно порвать с ненавистным прошлым, однако, не удалось, поскольку денег от продажи машины, а лишить себя средства передвижения как единственной связи с большой землёй он почитал жизненно необходимым, с лихвой достало на покупку дома и уходящего вдаль участка, площадь которого никто, по-видимому, ни разу толком не удосужился посчитать. Предоставив дело случаю, он выехал из города в восточном направлении, справедливо полагая в нашей стране всякое удаление на восток синонимом отрыва от цивилизации; отъехал неполные сто километров, свернул в показавшийся неприглядным поворот и, отпетляв ещё полчаса по местами развороченной бетонке, увидел наконец то, что искал. Местность подходила ему как нельзя лучше: остовы давно заброшенных домов, обветшалые корпуса бывшего кирпичного завода, тоска и запустение, которые поселились, казалось, даже на лицах местных алкашей, торжественно, подобно жрецам новой веры, разливавшим по грязным стаканам мутно-белый самогон. Деревенский русский пьяница рад всякому случаю, вносящему желанное разнообразие в привычный с малолетства процесс, а потому придурковатый городской пацан, разыскивающий место для поселения, тут же получил всю информацию о том, кто, что и за сколько продаёт, благо по случаю отсутствия какой-либо работы поблизости избавиться от бесполезной собственности желали многие перебравшиеся в город наследники. Ко всему прочему мужик наш бескорыстен и приятному собеседнику выложит под аккомпанемент звона стеклотары всё, что угодно, и уже к полудню Андрей обладал нужной информацией. Один из новых знакомых, вечно жизнерадостный выпивоха Толик, который есть в каждом отечественном населённом пункте, расчувствовавшись, даже пригласил будущего соседа домой. Вышло это само собой, после того как удовлетворённый покупатель, решив поблагодарить отзывчивую компанию, предложил последней деньги на добрые полтора литра первача, которые, в строгом соответствии с устоявшейся сельской традицией, были с негодованием отвергнуты. Вместо этого дающий был чуть ли не силой препровождён к местной бутлегерше, которая и выдала ему три заткнутые газетой бутылки. «Ну, теперь пойдёть», – грустно вздохнув, посмотрела на светящиеся огнём вожделения лица, покачала головой и скрылась во мраке едва освещённого коридора.

Дело, и правда, как-то чересчур быстро пошло, так что через полчаса четверо новых закадычных друзей уже соревновались в том, кто сможет в благодарность оказать благодетелю наибольшую услугу. Победил Толян – как единственный державшийся на ногах относительно твёрдо, а потому способный, проковыляв до родной двери сто метров, извлечь на свет божий номер телефона продавца. Андрей проявил изрядную непредусмотрительность, и, если бы не стойкость гиперответственного Анатолия, он, скорее всего, остался бы в тот день ни с чем. С удивительной целеустремленностью тот выпотрошил на пол шкаф и в одной из шкатулок нашёл-таки похожую на колоду карт пачку листков, из которой с быстротой фокусника не глядя извлёк на ощупь две бумажки. «Я помню, шо один на ватмане с обувной коробки записан, а другой в посредине разорван», – ответил он на немой вопрос засомневавшегося было гостя. В жизни этого улыбающегося бедолаги, по-видимому, так мало было чего-то, о чём следовало помнить, что он мог запросто высвободить хоть целое полушарие мозга под самое бесполезное знание. Впоследствии Андрей особенно полюбил этого неунывающего простака, всегда готового помочь соседу по хозяйству или просто так поболтать, хотя бы в его собственном доме протекала крыша, в окнах вместо стёкол торчали подушки с одеялами, а запаса дров едва хватало на неделю хороших морозов. Довольно часто встречающееся на просторах родины извращённое причудливой русской душой, чрезмерное добродушие, когда довольство и покой ближнего, особенно вчерашнего недоброжелателя, радует больше, нежели собственное благополучие. Однако судьба любит и отличает тех, кто умеет не докучать ей бесконечными жалобами, а потому ни дня, быть может, никогда толком не проработавший Толик, тем не менее вот уже треть века как-то существовал, чем-то питался и к тому же был почти всегда пьян. Он не был представителем отчаянно запойных алкоголиков, в угаре мимолетного веселья пропивавших всё до нитки, и в доме его имелась вся необходимая мебель, электрическая плитка и даже телевизор, хотя и с неработающим звуком. «Оно мне, болтовня эта, ни к чему», – объяснял Толян, который и вправду мало что понимал из заумной речи героев сериалов да ведущих новостей, зато по-детски искренне радовался всякой красивой или просто весёлой картинке. Особенно влекли его женщины, обольстительные сексуальные жительницы прекрасного далека, в реальность которых он, впрочем, никогда по-настоящему не верил. «Ну где ты баб таких видал, – и разводя в довершение убийственного аргумента руками он понимающе усмехался: «Техналогии, е. на мать. Вон в сэсэре ишо было взаправду, а тут куды: такие дойки где ты видал?» – и он тыкал грязным пальцем в запыленный экран, на котором в соблазнительном декольте болтала о чём-то очередная насиликоненная звезда отечественной светской хроники. В его мире, а он ни разу не выбирался дальше близлежащего городка с населением в пятнадцать тысяч, всё было просто до очевидности: родная планета, состоящая из трёх соседствующих деревень, и бескрайние просторы чуждого, враждебного космоса, где простому неподготовленному лаптю делать нечего. Центром, ядром вселенной было здание почты, ведь именно там получал он по инвалидности пенсию: неиссякаемый оазис, скатерть-самобранка, квинтэссенция всего, о чём можно мечтать.



Привычный способ выживать для обнищавшей глубинки обеспечил Анатолию без отчества по смерти горячо любимых родителей, имён которых он уже и не помнил, заслуженную стипендию обиженного богом глупого дурачка, на деле подчас оказывавшегося умнее своих официально здоровых собутыльников. Уже сделавшись гордым поселенцем, Андрей часто наблюдал, как тот коряво приплясывал в сторонке, напевая одному ему известный мотив, покуда накачавшиеся собутыльники выясняли отношения, махали руками, доказывая что-то очень важное, а когда спор разрастался, катались по земле, колотя уже непосредственно друг друга. Он пил, потому что от этого становилось хорошо, в то время как остальные делали то же самое скорее по привычке, не представляя, чем ещё можно занять себя на бескрайних просторах российской действительности.

Совершение купли-продажи не затянулось, поскольку хозяин, мужчина лет сорока, давно переехавший в город, где, обзаведясь семьей, старался забыть свои постыдные корни, больше всего опасался лишь одного – что свалившийся будто с неба ополоумевший недоумок вдруг передумает. Ещё до получения официального свидетельства о собственности Андрей сделался хозяином земли русской, хотя и ограниченной площадью в неполные пятьдесят соток, но тем не менее достаточной, чтобы навсегда покорить выросшего в панельных клетках горожанина. Простор и воздух ценой в уныние и скуку – вот, к сожалению, цена домовладения в России, лишённой привычного соседней Европе компромисса в виде собственного клочка почвы в границах большого города. Впрочем, именно навевающей тоску действительности он и искал, дабы проверить стойкость и волю, для начала сбежав от презрения или, что оказалось ещё хуже, снисхождения бывших друзей и подруг. Ему повезло начать освоение непростой профессии сельского жителя поздней весной, когда новый день непременно дарил больше света, тепла и надежды, чем предыдущий, а природа, всё более просыпаясь, внушала уверенность в неизбежно светлое завтра. Да разве и могло быть по-другому в этом прекраснейшем из миров, где тёплое ласковое солнце давало новую жизнь, надежду и умиротворение истосковавшейся душе.




Часть 2


– Толик, во что ты веришь? – странный вопрос деревенскому слабоумному, но Андрею он всегда казался далеко не таким глупым, как считали вокруг. Беззлобный выпивоха стал, на правах соседа через два дома, захаживать к нему в гости, а хозяин, страдая первое время от непривычной тишины, которую путал с одиночеством, рад был всякому посетителю. Тот, к тому же, оказался идеальным собеседником для человека, путающегося в напластованиях собственных мыслей: не перебивал, не задавал вопросов – невинных или провокационных, готов был внимать ровно столько, сколько потребуется, и, ошибочно полагая бесконечные монологи Андрея вниманием к собственной персоне, был искренне тому благодарен.

– Дом и тепло. Весна, природа. Солнце. За ним месяц, собака лает. Чай. Ещё горячий, – добавил он, отпив глоток. – В тебя ещё верю.

– Как это? – чуть заметно дёрнулся Андрей. – Ты хотел сказать «тебе верю»?

– Не знаю. Только ты не просто так. Зачем-то. И мужики говорят: больной, говорят, но знание имеет, понятие опять же ж. Дурак, а послушать полезно. Так говорят, – вздохнув, Толик допил оставшееся в кружке и молча поднявшись, налил себе ещё заварки, а потом, сунув палец в чайник и убедившись, что кипяток не остыл, подлил и его.

Некая особая привлекательность была скрыта в его долговязой фигуре: непропорционально длинные, будто у орангутанга, руки, узкие тщедушные плечи, испитое, но сохранившее выражение детской непосредственности лицо. Охмелевшая в пьяном угаре природа, казалось, наугад выбирая краски к портрету, одарила его огромными ушами, совершенно забыв про нос, губы и прочие мелочи, так что издалека он вполне походил на мультяшного чебурашку, разве что не было рядом друга Гены, да изъяснялся он языком, далёким от стандартов Мосфильма. С самого детства регулярно страдавший от алкогольной интоксикации несчастный его мозг, и без того не слишком развитый, вынужденный приспосабливаться к нарастающим темпам собственной деградации, первым делом упростил до предела речь подведомственного организма. Толик говорил, будто выстреливая короткие предложения из двух-трёх слов, делая после каждого небольшие паузы, чтобы дать себе возможность собраться с мыслями. Вообще он больше любил слушать, хотя и не понимая абсолютного большинства из того, что вещал ему Андрей, но всё-таки каким-то чудесным образом схватывал наиболее важное. Подобно слепому, который за неимением основного источника восприятия окружающего мира имеет исключительно обострённый слух, он с удивительной чуткостью бессознательно улавливал всякое изменение тембра голоса или поведения собеседника, таким образом напрягая свои умственные способности лишь когда тот волновался, повышал голос или иным способом демонстрировал особенную заинтересованность в том, что говорил. Порой могло казаться, что речь для него – та же музыка, к которой он имел явную предрасположенность, и, глядя широко раскрытыми глазами на собеседника, Толик с наслаждением слушал эту своеобразную оперу, оставаясь глухим к содержанию; но много ли ценителей вокалов Ла Скала знают в совершенстве итальянский. Так или иначе, но что-то главное откладывалось, раз он порой отдавал предпочтение посиделкам за чаем, игнорируя приглашение выпить в привычной компании. Постепенно стали подтягиваться и остальные, чаще не вполне трезвые, но достаточно вменяемые, чтобы заинтересоваться беседой и даже подчас задавать вопросы. Такова уж природа русского человека – он любит хорошую историю, а недостатка в них у начитанного с некоторых пор хозяина, очевидно, не было. Не уподобляясь лагерным шутам из недавнего прошлого, за кусок хлеба «тискавших романы» матёрым уголовникам, Андрей составлял репертуар, основываясь на насущных потребностях новых знакомых, иначе говоря – ссылался на классическую философию и литературу, разбирая бытовые дрязги алкашей. «От Палыч, сука, сосед, натравил на меня частковово, шо я, мол, порядок не держу и ночью бедокурю, так шо пожар может быть», – начинал один из них. «От я эту мразоту и спалю когда-нить с собой вместе, шкуры своей не пожалею», – и в ответ на призыв к возмездию любым путём, вплоть до самопожертвования, закономерно следовал адаптированный к степени опьянения недовольного экскурс в творчество Пушкина, который в повести «Выстрел» доходчиво объяснил, что месть есть дело неблагодарное, бросающее все силы человека на воплощение призрачной мечты о восстановлении справедливости вместо того, чтобы заниматься чем-нибудь очевидно более полезным. Далеко не факт, что классик хотел выразить именно эту мысль, быть может, желая, наоборот, отдать дань чести и целеустремлённости главного героя произведения, но русская литература от чересчур вольного трактования не больно-таки страдала, зато незлобный в общем-то выпивоха оставлял идею спалить заживо многодетную семью уставшего от дебоширства соседа. «Не, где счас опосля как всё свершишь порядочную войну найти: геройски не сдохнешь, а тады весь резон по боку», – делал неожиданный вывод несостоявшийся мститель и не возвращался более к соблазнительной идее, покуда однажды не появлялся между ним и злополучным недругом двухметровый капитальный забор. «От, курва, харю мою ему видеть постылело. Удавлю суку», – и тут уж всё культурное наследие человечества от греческой философии до Гегеля включительно оказывалось не в силах противостоять столь грубо попранному достоинству гордого славянина.

А так народ по большей части подобрался добрый. С советских времён привыкшие к политинформации, мужики очевидно чувствовали с приходом повсеместной демократии некоторый вакуум: никто не капал на мозги по аморалке, ЛТП больше не маячил в виде неизбежного зла, да и вообще всем стало вдруг откровенно на них наплевать, так что и позорный столб с фотографиями «Они мешают нам жить» вспоминался не иначе как с теплотой. Еще четверть века назад асоциальные элементы, где-то бунтари, почти что диссиденты, поставившие себя выше системы, презиравшие труд за бесполезность в условиях растреклятой совдепии и предпочитавшие воровать у зажиточных колхозов, оказались в один прекрасный день рядовыми пьяницами, безвредными неудачниками, способными лишь на то, чтобы пропивать мебель и клянчить на опохмелку. Без политической составляющей жить стало грустно, а потому приезжий городской моралист, читавший желанные нотации и проповедовавший трезвый образ жизни, пользовался изрядной популярностью. Они устало, чуть снисходительно кивали на его скучные проповеди, но очень скоро уже не могли без него обходиться, ведь пили чаще от одиночества и потерянности, стараясь заглушить боль сознания простого очевидного факта: никому в этой жизни они не были нужны, никто не всплакнёт над умершим от инфаркта Васей или Петей, не похоронит как следует и не придёт на сорок дней помянуть. Вопрос погребения имел в их среде перманентный статус остро стоявшей проблемы, так как каждому предстояло окончить земной путь в печи крематория, но, то ли рассчитывая на последующее воскрешение, то ли из боязни исчезнуть совершенно, не оставив после себя хотя бы невзрачный холмик, они все как один страшились неизбежной жестокой судьбы. Законное право на посмертные два квадратных метра часто делалось предметом острейших дискуссий и выливалось бы в частые потасовки, если бы не строгие нравы хозяина, запрещавшего подобные непристойности. Со временем один из них, что был посмелее и явно сообразительнее остальных, предложил на общем собрании, а к тому моменту постоянных участников диспута набиралось вместе с неизменным Анатолием трое или четверо, следующую хитроумную схему.

– Дрюх, ты ж у нас блаженный, по ходу, дурак то есть почти, знамо, что умный да образованный, вот потому какое к тебе дело. Ежели я, например, запишу хату свою на Толика, то он, как только сдохну, её пропьёт, а меня спалит к едрене фене в кремантории, – и, махнув рукой на изобразившего смертельную обиду друга, продолжил, – оно понятно, сам такой же, ал-каш – он и в засранной Африке алкаш, но вот ты – другое дело. Если я на тебя отпишу, то ты её загонишь и меня схоронишь как следует, и сам заработаешь, много ли там потратиться надо: гроб, венок да железный памятник с рылом моим. Ну, оградку при возможности, но это уж как получится, главное, чтобы не как собаке лежать. Итого выходит у нас вза-имо-вы-год-ная, – с трудом произнёс он по слогам, – артель: ты мне, я тебе, наоборот то есть, никто не в убытке. А ежели нам газ сюды протянут, аж на поминки той недвижимости хватит, я ж кой-чего понимаю: до столицы рукой подать, вон москали порасселились везде. Мужики со мной все согласные, – закончив многократно отрепетированную речь, он стёр выступивший на лбу пот, выразительно сплюнул и уставился на Андрея.

– Идея мне понятна, – чуть погодя ответил новоблагословенный директор похоронного агентства. – Хотя навскидку здесь есть уже некоторые трудности, первая из которых – это права наследия, в которые даже по завещанию можно вступить только через полгода, на случай, если появятся иные претенденты. Это, положим, не критично, оплатить самые первые затраты я могу и вперёд, но это же нужно везти вас в область к нотариусу, да и не станут ли на меня косо здесь смотреть, со стороны будет выглядеть и правда как секта какая-то: заманил слабовольных и переписал имущество. Могут и уголовное дело завести, если кто-нибудь из вас при необычных обстоятельствах отойдёт в мир иной, потому как выходит я наиболее заинтересованное лицо. Нужно всё хорошенько обдумать, поймите, я совершенно не против таким образом помочь, тем более, что действительно в обиде не останусь, но и принимать скоропалительных решений не стану, – и хотя речь его, вопреки устоявшейся традиции, от волнения была наполнена длинными частью незнакомыми аудитории словами, главную мысль внимательные слушатели уловили: не всё так просто.

– От и правильно. Думать, оно завсегда лучше, чем не думать. Так шо ты размышляй, а мы пока за это дело пойдём выпьем, уж точно есть за что, – с этими словами все дружно встали и, не попрощавшись, впрочем, более от смущения, поспешили уйти.

С виду в предложении не было подвоха, но к тому времени Андрей достаточно хорошо изучил уже противоречивую натуру русского крестьянина, чтобы не увидеть здесь несколько очевидных «но». Для начала остальная деревня из одной лишь зависти дружно провозгласит его хитрым бессовестным обольстителем, наживающимся на глупости пропивших последние мозги алкоголиков. Затем сами дарители, справедливо уверенные, что предприятие несёт ему известный барыш, не постесняются при случае напомнить об этом и, чего доброго, ещё и почувствуют себя вправе требовать причитающийся задаток, если не на что будет похмелиться. То, что любые договорённости, оформленные письменно и скреплённые десятком печатей не значат для нашего человека ничего, лишь только он почувствует себя обиженным и правым, было слишком очевидно, чтобы сомневаться в туманности перспектив подобного рода сделки. Последнее и главное: алчные родственники забытых отцов и братьев непременно и весьма оперативно отыщутся, лишь только запахнет возможностью поживиться оставшимся наследством, и будут неприятно удивлены заблаговременно оформленным завещанием. Тут жди угроз, судов, а то и сожжённое в праведном гневе родовое поместье. С другой стороны, это давало возможность заработать хотя и весьма противоречивую, но всё же некоторую известность, которая не помешала бы ему в качестве самой банальной рекламы, а в том, что призвание его выходило за рамки одного лишь самосовершенствования, он начинал сомневаться всё меньше. Это незначительное событие поставило Андрея перед дилеммой, когда впервые перед лицом потенциальных неприятностей и даже опасности предстояло решить – всерьёз ли всё то, что он делает или же речь идёт о милой непродолжительной игре в отшельника. До сих пор это было суровое, захватывающее, и всё же только приключение, но пекущиеся о будущих могилах, частью выжившие из ума пьяницы были первыми, кто по-настоящему поверил ему, решительно поставив на карту то, что считали последним важным делом в жизни. И пусть они очевидно плевать хотели на то, что он пытался до них донести, но всё-таки эти люди почувствовали в нём честного, порядочного человека, слово, а быть может, даже слова которого что-то значат.



Человек не эволюционирует – он приспосабливается. К меняющемуся климату, законам бытия, постигая главную свою науку: как с меньшим количеством усилий эксплуатировать как можно больший кусок природы. В этом движении нет прогресса, потому что это не движение вовсе. Чего мы добились за несколько тысяч лет? Объективно – лишь некоторой экономии времени за счёт упрощения хозяйственной деятельности. Сегодняшний домовладелец имеет посудомойки и стиральные машины, газовое отопление и электричество, но в главном, что это ему даёт? Раньше он корячился бы с мая по сентябрь, выращивая урожай, заготавливая дрова и всё необходимое на зиму, четыре с небольшим месяца труда в году и не более, остальное – это закинуть утром и вечером в печку дрова, принести да подогреть воды, чтобы, за неимением водопровода, помыться, да огонь лучины вместо света лампочки – нечасто, впрочем, ведь что мешает подстроить график под световой день. Мы лезем всё выше с одной целью, имя которой – удовольствие. Сильнее, дольше, безопаснее пусть будет наслаждение, вот ради чего всё зачинается, вокруг чего вращается наш мир, давно, кстати, превратившийся в густо населённый уязвимый мирок.

Так рассуждал Николай, обнимая на балконе дома привычно стройное, мгновенно отзывавшееся на все его желания тело. Похоже было, что девушка порядком истосковалась по мужской ласке, каждое прикосновение будто несло для неё мощный энергетический импульс, лёгкой приятной дрожью пробегавший сверху вниз по позвоночнику: весьма лестный комплимент мужчине, лишь два дня назад пригласившего её «составить одинокому приезжему компанию». Выяснилось, что они были уже знакомы, причём довольно-таки близко, но действительно восстановить обстоятельства встречи Николай смог лишь заприметив на спине массивную татуировку, разглядыванием которой и был, как теперь вспомнил, увлечён в ту первую сладостную, но слегка нетрезвую ночь. Это «поясничное» искусство, по-видимому, служит некоей прикладной цели: то ли развлечь скучающего любовника, то ли наоборот, не позволить ему слишком отдаться процессу, рискуя закончить всё слишком быстро. В этот раз, однако, нательная живопись не пригодилась, многообещающий с виду партнёр оказался на деле не ахти как горяч: подёргавшись немного, деликатно изобразил пик наслаждения, притворно нежно лобызнул в губы и поспешил налить себе ещё вина. Всякая на её месте поспешила бы отнести это на свой счёт, но Катя оказалась не из пугливых: «Купи в магазине чай, называется страсти китайского мандарина», – спокойно, будто опытный врач, диагностировала она недуг и стала одеваться. Больной, едва не поперхнувшийся отменным тосканским, сразу проникся к ней уважением и обещал волшебный напиток непременно приобрести, попутно выразив надежду на следующую встречу, но уже «в сопровождении» препарата, чем вызвал снисходительную улыбку на полных чувственных губах. Он был всё-таки ловелас со стажем и тоже не спешил расстраиваться – бывает, огорчал только контраст воодушевляющего начала и столь неожиданно посредственного финала. В ресторане, что предшествовал домашнему просмотру кино, чуточку утопая в диване напротив, её короткое платье задралось на самый верх бёдер, явив взору изысканного гурмана кружевное пространство миниатюрного белья – волнующая эротическая сцена, разом перебившая весь аппетит. К несчастью, чуточку пуританские нравы провинции не позволяли взять её там же, порядочные девушки не отдавались здесь в неположенных местах, и разочарование от невозможности воплотить немедленно в жизнь яркую сексуальную фантазию, видимо, похоронило дальнейшие попытки близости. Всё свелось к обычному сценарию: романтический фильм, поцелуи с обжиманиями и невинное предложение полюбоваться звёздами на втором этаже. Звёзд, ясное дело, разглядеть не удалось, но смотровая площадка находилась в спальне, и как-то само собой, вроде как совсем даже случайно, они оказались в постели. Глупая рутина фальшивого ухаживания превратила клокочущие в венах гормоны в сонную, едва переливавшуюся по сосудам жидкость, настроение передалось главной машине, и воцарился окончательный штиль. Можно, конечно, было успокоиться, отдышаться и продолжить, тем более, что Катя была волнующе сексуальна, но воспоминание о сцене за ужином предательски будоражило мозг. Лишь только на теле её опять воцарилась обтягивающая ткань, он готов был броситься на неё снова, но момент оказался упущен, обиженное женское эго решительно устранилось от продолжения, демонстративно набрав номер такси. Он так уже отвык получать от искомого процесса сильные эмоции, что появление таковых начисто выбивало его из колеи – достойный венец карьеры уездного покорителя неискушённых девичьих сердец. Прошло каких-нибудь пять минут, машины подавали быстро, и, снисходительно погладив его по щеке, она исчезла в городском мраке, единственная из череды мимолетных встреч, достойная претендовать на большее. Привлекательная неглупая девочка, безуспешно пытавшаяся выковать своё неприхотливое счастье на просторах русской провинции, он искренне желал ей быть заброшенной судьбой в беснующееся сердце родины, где освещённые столичные проспекты редко, но всё же могут похвастаться достойным аккомпанементом к столь непривычно утончённой игре. След её, к несчастью, как-то быстро затем потерялся, что, наиболее вероятно, означало поспешный брак и невесёлую будущность матери-одиночки, типичное следствие недолгого бурного романа с сугубо положительным целеустремленным «мч», открыто презирающим всякую контрацепцию. Такой любит в ответ на неожиданную новость тут же блеснуть мудрой сентенцией вроде «что богом дано, надо растить», принося в жертву посредственному актёрствованию чью-то, всё одно не свою, лишь только распустившуюся молодость. Впрочем, платить за это самолюбование всё равно не ему, к тому же наличие нетребовательного взрослеющего чада придаёт налёт горячо желанный взрослости, существенно расширяет список тем для разговора, поводов хвастаться – а иначе для чего ещё нужны успехи первенца, и, в целом, даёт почувствовать себя мужчиной, хотя и слегка отягощённым вялотекущим разбирательством по поводу невыплаченных алиментов. Со временем привычка к браку становится у подобных семьянинов неистребимой, поскольку остаётся единственным весомым аргументом в пользу сексуальной связи, а штампы в паспорте регистрируют каждый новый цикл отношений с частотой графы статуса в профайле социальной сети, пока очередная «молодая», на этот раз ушлая взрослая баба с двумя детьми, не привяжет к себе намертво и третьего, завершив, наконец, долгий путь становления личности вечного ребёнка. И тогда наступит долгожданная гармония, заключающаяся в отождествлении жены с матерью, все станут безмерно счастливы, вот только юное Катино обаяние никогда уже не будет радовать предприимчивых заезжих джентльменов – впрочем, не велика потеря, по крайней мере для неё.

И всё-таки как много нежной, ласкающей грубую мужскую плоть романтики в этих бесконечных повторяющихся ухаживаниях. Воспитанные общей системой и на одних и тех же ценностях, они всё равно притягательно разные – в деталях, часто и вовсе малозначительных, но отличные друг от друга хотя бы чертами лица, скудной мимикой и заученными жестами. Каждой хочется не упустить свою мимолетную, предательски короткую молодость, каждая ищет ускользающий баланс между чувством и разумом, сомневается, мечется от крайности целомудрия до разврата вседозволенности, горит, полыхает изнутри пламенем страстной, жадной до впечатлений юности, мучается совестью – для того лишь, чтобы в следующий момент броситься во все тяжкие, восторгается и смеётся, ошибается и плачет, страдает и любит, одним словом – живёт. От неё и заряжаешься этой самой жизнью, начинаешь видеть смысл там, где ещё вчера, раскинувшись во все стороны, лежала бескрайняя холодная пустыня – то ли одиночества, то ли забвения. Безусловно, это лишь доступное шулерство, неприкрытый мухлёж, вроде того, как играя в шахматы с самим собой поддаешься ради красивой блистательной победы, но ведь хоть на секунду же ощущаешь себя гроссмейстером, а тогда отчего бы чуточку не обмануться. Мираж, образ, но в этом мире так мало ценного, что поневоле начнёшь ценить и наскоро выдуманную непритязательную сказку, пусть даже и без традиционно счастливого конца. Куда, спрашивается, приложить силы, не на какую-нибудь же малопонятную борьбу, вроде той, что затеял его свихнувшийся дружок, какой смысл созидать под небом, над которым луна, в чьих лучах ничто, как широко известно, не вечно. Искусство – вот над чем, казалось бы, не властно и само время, но творчество сродни тяжёлой неизлечимой болезни, попробуй на такое решись, к тому же это суровый ежедневный труд, опять всё та же проклятая борьба, разве что за идеал совершенства. Недостижимое, кстати, совершенство, ведь и шедевр величайшей человеческой мысли всё равно процежен сквозь вонючую плоть, несёт на себе отпечаток примитивного убожества материи – он и бессмертен-то лишь в сознании смертных.

«Если бы только прав был Андрей, но он дурак, одержимый идиот, воплощённая насмешка провидения, вздумавшего развлечь себя столь нетривиальным образом. Интересно, чем всё-таки закончится это действо? – снова задавал он себе привычный вопрос. – «Наверное, уедет, перебесившись, обратно под защиту городских стен; не буквально, конечно, но многотысячное скопление людей несёт в себе чувство причастности к толпе, за которой сила могучего большинства, то есть уже право, облечённое в закон и наспех зацементированное общественным договором. Да и не всё ли равно: Катя, за ней Маша и Глаша, приятные, но бесцветные эпизоды некогда волнующего представления, а сейчас надо спать, рассвет лучше всего умеет развеять грустные мысли, новый день подарит надежду или хотя бы её тень – довольно, чтобы прожить ещё двадцать четыре долгих бессмысленных часа, перевернуть ещё одну страницу нелепого повествования, попутно съев, выпив, раздев и поимев», – он медленно, будто умирающий, погружался в мягкие объятия тихого спокойного сна, но утром его не ждали нервное пробуждение от досадной нетерпеливости будильника, многокилометровые пробки, духота офиса и нескончаемый поток из расстройств и проблем – тридцатилетний почётный «пенсионер» заслуженно почивал на лаврах, разбазаривая бесценное время куда более приятным образом. Ночью ему очень кстати привиделась соблазнительная в задранном платье Катерина, и тут уж он дал волю здоровой, не знающей компромиссов похоти, обладал ею на столе, затем в машине, потом долго мучил в подъезде дома, похожем на уютный располагающий к близости уголок знакомого кафе, пока, иссякнув физически, не провалился ещё глубже, в мир радостей уже исключительно духовных, видел со стороны какой-то лик, не помнил чей, но он всё-таки приходил, безобидный или нет, его присутствие было очевидно, впечатления оставались, хотя вспомнить Его – почему-то ясно отпечаталось только местоимение с заглавной буквы – так никто и не смог. «И что за чертовщина эти сны, зато будет о чём поговорить с Андреем, – Николай проснулся с твёрдым намерением проведать одинокого друга, тем более что иной твёрдости, вопреки ярким эффектным сновидениям, в организме не наблюдалось. – Вот они, мои хвори начинаются, пора жениться или сходить на досуге к урологу», – нерушимая связь между физическим недомоганием и тягой к просветлению даже заставила его нарушить привычный график утра, отказавшись от кофе.



Унижений хватает в жизни всякого, до того, что и количество их часто одинаково – как у верховного главнокомандующего, так и у последней канцелярской крысы. То есть понятия субъективные, актуальные в меру чувства собственного достоинства каждого отдельного индивида, но вместе с успехом и благосостоянием растёт и планка допустимого надругательства, а, следовательно, заурядное происшествие для одного является лютым бесчестием для другого, в результате уравновешивая обоих на неких воображаемых весах. Несколько избалованный женщинами Николай видел оскорбление там, где рядовой студент-ухажёр находил одно лишь допустимое кокетство, и эта разница в восприятии оказывалась явно в пользу последнего. Ненасытное эго столичного франта требовало подчинения, а не находя его, спешило избавиться от строптивой обузы, лишая хозяина радости общения с хоть сколько-нибудь независимым умом. Постепенно среди его избранниц стали всё чаще появляться танцовщицы, а то и просто стриптизёрши, часто по совместительству дамы областного полусвета, планка опускалась всё ниже, хотя внешне порог доброкачественности оставался на неизменной высоте. Тут всё оказывалось легко, наличие официального ухажёра требовалось им для статуса порядочной девушки, хотя изредка он и просил их почистить, от греха, лишний раз зубы. Удивительно, но с возрастом избирательность такого рода стала его покидать, сам по себе факт адюльтера не смущал нисколько – естественно ровно до тех пор, покуда Николай о нём не знал, то есть достоинство его, к слову, готовое всякий раз встать на дыбы в ответ на игнорирование звонка или сообщения, объективно не страдало. Вскоре он стал находить в падшей женщине некое особое наслаждение: смесь надругательства и возбуждения, порока и нежности, фальшивого целомудрия и искреннего разврата, когда отвращение столь велико, что на какой-то стадии оно вдруг становится притягательным. Ни в коем случае не поруганная, насилие в любых формах ему претило, но именно добровольно и сознательно окунувшаяся с головой в самую грязь, циничная до омерзения, бессовестно продажная, она была необходима для какой-то новой жуткой гармонии, где все оттенки цвета окончательно и бесповоротно смешались в грязноватую серую массу. Тонкое, изысканное удовольствие падения, когда будто дрожащими от холода пальцами медленно погружаешься в склизкий вонючий ил, чувствуешь, как он застревает под ногтями, обволакивает всё сильнее, пока вязкая податливая масса не начинает источать тепло: надуманное мимолётное ощущение, но зато такое родное.

Ему нравилось выслушивать их усталые отговорки и нелепые оправдания, делать вид, что верит каждому слову, и всего замечательнее было именно то, что оба они прекрасно сознавали происходящее, на деле же упиваясь каждый своим: она – радостью унизить, он – мазохистски притягательным счастьем унижения. Через эту болезненную страсть к самобичеванию Николай вдруг разглядел отблески того, что заставляло его деревенского помешанного загонять себя всё глубже – в нищету, одиночество, тоску и депрессию. Что-то неясное, жуткое, виделось там на дне, но вместе с тем отчаянно манящее, будто покойник лежал в дальней комнате, а пытливый ребенок, страшась, заглядывал в щель дверного замка, жаждая приобщения к тайне. В тот день он пересказал эти ощущения Андрею и получил, по завершении томительных минут гробового молчания, неожиданный ответ:

– Признаться, не ожидал, что ты способен столь тонко чувствовать, мне ты всегда представлялся умным, эрудированным, но чрезвычайно поверхностным. Советую подумать прежде, чем копать глубже, находка может тебя и не порадовать. Не исключено, что я где-то и драматизирую, но, по-моему, ты встал на путь некоего собственного познания. Безусловно, с поправкой на текущие весьма непритязательные интересы, но так, наверное, и должно быть. Какого рода ощущения, расскажи, ты испытываешь с такой, будем откровенны, шлюхой?

– Даже и не объясню. Точно, что ничего от привычного наслаждения процессом, обладания красивым телом, торжества или прочей ерунды. Мне почему-то доставляет удовольствие знать, что я исполняю какую-то убогую – не роль даже, а партию статиста, как бы и не существую для неё вовсе, теряя таким образом ощущение себя, размазывая контуры, стираю и границы личности.

– Занятно. И это всё, извини за вопрос, на трезвую голову?

– Исключительно. Может, бокал-другой вина, но подобная дозировка способна ощущения усиливать, а никак не направлять. Тут фактор опьянения исключается. Мне нравится не только спать, но даже больше таскать её повсюду с собой, ходить по магазинам, будто мы заурядная счастливая парочка, дарить цветы, прямо-таки ощущая у себя на башке огромные неповоротливые рога. Где здесь мотивация – желание почувствовать себя дерьмом?

– Желание нащупать пределы, может быть. И вообще осознать рамки, чтобы непременно за них потом выйти. Точнее, вообще из них выйти, оставив этот намалёванный квадрат приличий в стороне. Собственно, ты это уже делаешь: разгуливая с проституткой по статусным заведениям, наверняка понимаешь, что кто-нибудь из присутствующих весьма вероятно пользовал её хотя бы однажды; кто знает, не накануне ли. А коли шепнет какой доброжелатель на ушко, что делать станешь?

– Да по настроению. Можно сцепиться, можно мимо ушей пропустить, а можно и вовсе поблагодарить, что называется, подчеркнуто вежливо. Последнее, кстати, всего вероятнее. Мне почему-то хочется на лицо этого сердяги тогда посмотреть.

– Это, друг мой Николай, уже почти диагноз. Страсть к познанию, хотя бы и самым идиотским образом, есть серьёзная претензия к мироустройству, а то и мирозданию – уж поверь главному идиоту. Претенциозно, соглашусь, но зато честно: не станешь же ты биться за жалкий фрейдизм.

– Выходит, заразно это твоё помешательство, – Николай довольно улыбнулся. – Давно подозревал, что выйдут мне боком невинные визиты. Наверное, ты мне и приглянулся сначала как осквернитель Таниной невинности, тоже своего рода надругательство ведь, не так ли?

– Тут уж тебе виднее. Я просто взял то, что мне сюда на блюдечке принесли, не вникая, как ты, надеюсь, понимаешь, в обстоятельства. Кстати, зря я это сделал, нелепый вышел фарс и не более: когда баба отдаётся из одного лишь принципа, это даже больше, чем просто оскорбление, как в лицо плюнули, однако. К тому же и приятности мало от такого передержанного целомудрия: хоть ты и первый, но под тобой-то далеко уже не юность – вроде протухшей рыбы, нечто подобное по части ассоциаций. Классический вариант булгаковской осетрины. Даже местный наркоз в виде бутылки ликёра с собой притащила, вот уж точно хирургическая операция по удалению девственной плевы. Ей-богу противно, я же не снежный человек какой, и, главное, это же мой последний оказался секс, ничего себе воспоминание.

– А теперь-то как спасаешься? Две верные подруги: левая и правая?

– Можно и так, ничего, признаться, не имею против, но, оказалось, есть метод куда эффективнее. Воздержание – это пытка только первые месяц-два, затем всё приходит в норму. Правда, как с обратным действием – не знаю, но остается надеяться, что всё возможно.

– Послушай, – снова заулыбался Николай, – а что если все мои фантазии – это косвенный результат пресыщенности, а ты банально умом тронулся, а?

– И эта версия, – спокойно реагировал Андрей, – имеет полное право на существование. Только ведь всё дело в восприятии, оно является определяющим, а никак не объективность, вопреки всеобщему мнению. Коли мы с тобой на пару двинемся и, отгородившись забором, заживём тут долго и счастливо, то это весь мир для нас будет полон бесноватых придурков, а мы только двое нормальных и останемся. Последняя надежда человечества, генофонд, призванный засеять единственно здоровым днк осиротевшую планету. Работы непочатый край, но, думаю, с твоей помощью мы точно справимся.

– Да, неслабо тебя так шибануло.

– Как есть, но по мне так всё приятнее, чем стопроцентное здоровье. На кой ляд она мне сдалась, твоя нормальность? Я на неё четверть века потратил, считай, что в мусорное ведро выкинул: что в сухом остатке? Вакуум, пустота, одиночество в толпе или без неё, но как был пустой лист, так и остался. Сама по себе жизнедеятельность ничего не значит, это как утверждать, что еда является основным предназначением существования, а испражнение, соответственно, вторым по счету важнейшим делом.

– Дети, воспитание? – демонстративно лениво парировал Николай.

– А сам-то до сих пор не папа. Отговорки не в счёт, при твоих доходах мог бы давно заделать сынишку и посадить честно брошенную мать на содержание. Хлопот никаких, а наследник, или кто там, растёт себе потихоньку. Опять же в любящего родителя всегда можно со скуки или похмелюги поиграть: дети, мне местные забулдыги говорили, на этот счет первое средство – моральное как рукой снимает. Полезное дело, но мы как муравьи, каждый рождается для определённого рода деятельности: кому потомство растить, кому что посложнее.

– Но хотя бы интереснее?

– Да ещё как! – Андрей непроизвольно ухмыльнулся. – Восторг перманентный сидеть вот так в заднице мира и гречку жрать под уютный треск дровишек в русской печке. Тут петлю на шею почтёшь за избавление и божью благодать. Но нельзя.

– Грустно всё, однако, получается.

– Так никто и не обещал, что будет исключительно весело. Процесс запущен, и ладно. Дальше будет видно.

– Думаешь, оно того стоит?

– Я не думаю, я размышляю, – Андрей встал со стула, хлопнув рукой по колену, по-видимому, в ознаменование конца разговора. – Ты вкусненького чего-нибудь привёз, надеюсь? Вроде пастилы или зефира, от одного чая скоро взвою уже.

– Нет, но здесь же рядом есть магазин, давай съезжу куплю.

– Там невкусный, я уже брал.

– До него шесть километров, кому ты заливаешь.

– Хоть шестьдесят, недостатка во времени я уж точно не испытываю. Жадность мужчине не к лицу, знаешь ли. Придётся так хлебать, – и он поспешил священнодействовать с чайником.

То был старый, явно доставшийся от прежних хозяев, местами облупившийся экспонат времён форсированной индустриализации, но Андрей почему-то всегда пользовался им. Поставив на электрическую плитку, долго и сосредоточенно наблюдал, как тот закипает, сохраняя почти всегда молчание. Казалось, в этом тривиальном процессе сконцентрировались для него все загадки бытия, так внимательно заглядывал каждый раз внутрь, приоткрывая крышку. Он действительно смотрелся тихо помешанным, даже в манере двигаться появилась некоторая порывистость и нервозность, вот только нервничать, Николай это доподлинно знал, поводов у него не имелось. Случалось, он что-то бормотал себе под нос, как бы забывая о присутствующем, хотя в тех редких случаях, когда удавалось что-то разобрать, это оказывалось продолжением недавнего разговора, что в форме куда менее острой полемики таким манером перемещалось на сохранение в черепную коробку. Андрей почти боялся всякой лишней информации, жил в изоляции, не зная ни телевизора, ни интернета, но любую мелочь, хотя бы косвенно связанную с плохо осязаемой целью своего здесь пребывания, готов был обсуждать часами: хоть с собеседником, хоть наедине. «Человек странной судьбы», – говорилось о таких в третьесортных кассовых романах, но, в отличие от тусклых героев чьей-то подержанной фантазии, он был здесь, самым буквальным образом существовал, задумчиво дул на кипяток и порой улыбался, становясь одновременно похожим на ребёнка и серийного маньяка-убийцу. Николаю почему-то сделалось жутко от этой картины и, рванувшись, он быстро вышел на крыльцо.

Но и участок его похож бы на Бермудский треугольник, где, следуя логике магнитной аномалии, творилось по большей части чёрт знает что. Ухоженностью здесь и не пахло: хотя огнепоклонник-хозяин первым делом спалил весь унаследованный хлам, картина не возделанной грязной земли создавала ощущение брошенности, некоторой даже опустошённости. Линии электропередач проходили далеко за домом, окон на этой стороне не имелось, а поскольку иных свидетельств цивилизации не наличествовало, то, глядя вперёд, казалось, что стоишь на месте жестокого побоища какой-нибудь алчной междоусобной распри удельных князей, и всех, кого не удалось истребить, добры-молодцы дружинники угнали в полон. Утоптанные тропинки демонстрировали, чем был наполнен типичный день здешнего обитателя: дровник, старый прогнивший сарай, дорожка к воротам с калиткой и последняя, ведущая в противоположный угол, что невольно поманила Николая своей явно не прикладной функцией. Он надел калоши, аккуратно спустился по шатким скользким ступенькам издыхающего крыльца и, сделав три десятка уверенных шагов, обнаружил на постаменте из четырёх кирпичей сделанный из брусков пять на десять – субботники на даче покойной бабушки научили его разбираться в стройматериалах, решётчатый каркас размером эдак метра три на четыре. Воздвигнуть предполагалось нечто основательное, раз конструкция имела три ряда перекрещенных брусьев, намертво стянутых саморезами. Работа, по-видимому, была закончена сравнительно недавно, так как один из них, не закрученный до конца, лишь слегка поддался действию ржавчины.

– Вот, дерево осталось, – он уже знал, что Андрей имел привычку ходить с бесшумностью охотящегося кота, но всё равно каждый раз невольно вздрагивал. – Решил пристроить.

– А что это будет?

– Ничего. Всё уже сделано.

– Тогда что это? – слегка раздражённо повторил Николай вопрос.

– Говорю же, – Андрей смотрел непонимающе, – просто что-то. Не знаю. Разве у всего должно быть применение?

– Желательно.

– А как же храмы, например?

– Там хотя бы молятся – в сухом прохладном месте.

– Тогда давай предположим, что я на этот символ молюсь. Палки уложены в три слоя, проводим уместную параллель с тремя измерениями – и вперёд. По-моему, вполне разумно.

– Не палки, а бруски, – не в силах вынести этой ахинеи, Николай цеплялся к чему-то, имевшему хоть какое-то касательство к миру здравого смысла. – Это бруски. А если, скажем, пятнадцать на пятнадцать, сантиметров то есть, или, как принято говорить у работяг, сто пятьдесят на сто пятьдесят, уже, соответственно, миллиметров, то будет уже брус.

– У тебя всё хорошо? – внимательно посмотрел на него Андрей. – Ты точно бредишь.

– Я брежу? – вскрикнул Николай, но неожиданно визгливо, так что тут же устыдился своего вопля и перешёл на быструю отрывистую речь. – Ты, идиот, соорудил здесь какую-то бредятину, а не меня смотришь как на душевнобольного. Глаза разуй, доктор Айболит хренов.

– Да ладно тебе, – примирительно, будто и впрямь боясь расстроить его, тихо заговорил Андрей. – Всего-то захотелось чего-нибудь сделать руками, почувствовать себя в некотором роде создателем что ли. Да и доски эти… бруски, – тут же поправился он, – всё равно бы сгнили без дела. А мне здесь никаких пристроек или ещё чего такого не нужно совершенно. Да и работать просто так, без насущной цели, мне полезнее, я ведь сюда забрался не огород копать. Не знал, что тебя это так расстроит – хочешь, распилим эту ерунду и спалим, у меня как раз осталось в канистре немного бензина, – уже с какой-то отеческой заботой, ласково закончил Андрей.

– Вот что в тебе есть, – небогатый на искренних бескорыстных друзей Николай вдруг проникся теплотой к этому безвредному, в общем-то, дураку, – так это умение спокойно, вкрадчиво даже, говорить, объясняя любую, хоть тысячу раз ненормальную свою затею. Гляжу на сей религиозный символ и понимаю: диагноз, а ты прошамкал что-то над ухом, и вроде как не таким уж кажется всё беспросветно глупым. Пошли в дом, тем более чайник, наверное, вскипел уже. А всякое творение, продолжим твою мысль, когда особенно имеет место исключительно порыв души без всякой насущной цели, есть торжество независимого, хотя и чуточку поехавшего, ума, и посему уничтожать подобное есть грех великий. Особливо если учесть, что за время этого невиннейшего факельного шествия вода бы наверняка выкипела, и вполне мог начаться пожар. Надо привезти тебе огнетушитель, кстати – не всё же с пустыми руками в гости наведываться.

Нелепое, смешное, но в то же время какое-то непривычно милое это происшествие разом изменило отношение его к Андрею. Чудак, но добрый, а такая банальная избитая вещь как добро – искреннее, без подспудной цели, примеси самолюбования или тщеславия, как Николай хорошо знал, в современном мире встречается не чаще, чем рыдающая навзрыд икона или ещё какое божественное провидение. К тому же не такой он выходил и умалишённый, раз пару часов бессмысленного на вид труда превратили снисходительного приятеля в того, кто однажды мог сделаться его другом. «Вот и думай потом, в каком движении больше смысла», – Николай усмехнулся, глотнул чаю, обжёгся, выплюнул обратно и вдруг почувствовал, что хочет заплакать. Не от тоски или грусти, вообще не почему-либо, а так, совершить, на пример Андрея, некое бессмысленное самодостаточное действие и всё.

– Боюсь, сейчас разрыдаюсь, – как можно более извинительным тоном сообщил он.

– Уже нет. Раз сказал, то уже нет. Сразу надо было, теперь поздно.

– Ты, однако, проницательный. Может, зарабатывать этим начнёшь.

– Без меня желающих хватает. К тому же, здесь в округе есть уже один душеспаситель, так что, на мой взгляд, более, чем достаточно. Этой публики должно быть не более определённого количества на сто квадратных километров, иначе баланс между почитающими себя за больных и, наоборот, здоровых, рискует быть окончательно утерян. А коли все дружно решат, что они больны, выйдет порядочный бессодержательный переполох.

– Разве к мозгоправам ходят не за тем, чтобы убедиться в обратном?

– Не думаю. Кому, посуди, захочется теперь быть здоровым – исключительно на голову, конечно. Нормальный, значит, такой как все, лишённый индивидуальности, предсказуемый и приземлённый, бесцветный то есть. Вслушайся: «Вы абсолютно нормальный человек». Звучит как оскорбление, будто тебя обвинили в совершеннейшей никчёмности, и зацепиться у тебя не за что. «Вашими действиями движет логика и расчёт, Вы не склонны к спонтанным, непродуманным решениям, Ваши эмоции не имеют власти над разумом». Да никакая баба с таким не ляжет, я уж не говорю про что-нибудь более серьёзное.



Поднатужился, крякнул и выдохнул – то есть, наоборот, вдохнул: малость свежего воздуха, а заодно и свежей мысли.

Как, твою мать, на исповеди побывал. Стоило признать, что его визиты к Андрею отчасти преследовали ту же цель, что и недавнее увлечение официальной религией: знать, что в твоей жизни есть нечто, возвышающее тебя над рутиной, некая глупая, но всё же тайна, противоестественное влечение за гранью физических потребностей, а заодно и доступная индульгенция для изнывающей от гнёта инстинктов совести. Пришёл, очистился, победил: можно снова грешить. Иногда он собой даже гордился: вот, мол, какой я, помогаю обездоленному, впрочем, о какой именно помощи шла речь – гордость умалчивала, да и крыша над головой у Андрея явно наличествовала, но опускаться до мелочей давно уже было не в характере Николая. Ещё недавно внутри этой телесной оболочки сидел упорный боец, которого не могли сломить никакие жизненные неурядицы, тем более что их, в общем-то, и не наблюдалось, вдумчивый, пунктуальный, въедливый коммерсант, умевший вникнуть в суть проблемы быстрее любого съевшего хоть дюжину собак подчинённого, неплохой управленец и способный интриган, знавший, как легко войти в доверие к людям, ко всему прочему искренне любивший своё дело. Но годы праздности обтесали и отполировали его фигуру до блеска, он стал избегать конфронтаций, сторониться масштабных трудоёмких проектов и сконцентрировался на добывании материальных ценностей через посредство запроса управляющему, превратившись в русского дворянина времён Николая Первого, ещё не проматывающего, но уже потихоньку разоряющего некогда цветущее поместье. Безусловно, в данном случае вотчину он заработал сам, здесь справедливость была на его стороне, но три года упорного труда, включавшие почти что бедность, длившуюся шесть месяцев и закончившуюся докризисным водопадом из денежных знаков, вряд ли могли оправдать тридцать лет обеспеченной праздности, которые отмерил себе удачливый предприниматель. Он любил при случае вспоминать как «пахал без роздыху», со временем прибавив к этому «без выходных» и увеличив продолжительность изматывающего рабочего дня до четырнадцати часов, да так рьяно проповедовал на собственном примере несомненное благо трудовой деятельности, что вскоре и сам в это поверил. На деле же от любой, самой незначительной работы всеми средствами отлынивал, активно подключая вверенный офис к решению даже бытовых вопросов, в результате чего понятия не имел, что такое квартплата – курьер регулярно опорожнял почтовый ящик покинутой московской квартиры, как положить деньги на мобильный телефон, заплатить за интернет, подать документы на визу или купить авиабилет. Абсолютная, девственная чистота мозга взамен под крышку заполнялась развлечениями всех мастей, путешествиями и, куда же без них, женщинами. Пресловутый женский вопрос, имелась в виду лишь проблематика личных взаимоотношений с противоположным полом, вскоре занял лидирующую позицию в иерархии эмоций, страстей и переживаний. Ему, впрочем, претило называться бабником, да, может быть, он им и вправду не был – просто массу свободных минут, часов и лет требовалось на что-то расходовать или хотя бы куда-то девать, а равнодушие к наркотиками и весьма слабое пристрастие к алкоголю не оставляли иного выбора. Без сомнения, всегда имелся выход из ситуации куда более изощрённый, вроде альпинизма или дайвинга, но покорение чего-либо ради одного лишь чувства удовлетворения казалось ему чересчур обременительным и, главное, лишённым смысла. Удовольствие стало его богом, а наслаждение – религией, что, хотя и с некоторыми оговорками, но вполне укладывалось во многие философские доктрины древнего мира. Всё, чем болело человечество в новой эре, то есть череда бесноватых архаичных стремлений к переустройству мира, критически воспринималось им с позиции образованного материалиста: затянувшаяся блажь и не более. Он зубы-то еле чистил дважды в день, а пять раз делать намаз почитал чрезмерным вниманием к любой персоне, не исключая и Создателя, факт существования которого, к тому же, не неоспорим. По счастливой случайности Николай при всём этом багаже не страдал самовлюблённостью, хотя и почитал себя стоящим несколько выше остальных на эволюционной лестнице. Он любил скорее привычки, развившиеся у него за период многолетнего безделья, этот своеобразный налёт изысканной лени, свойственный всем умеющим жить состоятельным людям: размеренность, неприятие суеты, умение отвертеться от всякого лишнего движения. Подобно любому чрезмерно уверенному в себе коптителю неба, он полагал, что окружающие не замечают его потребительского отношения к миру, а сужающийся год от года круг знакомых и друзей относил на счёт преждевременного старения последних.

Время работало против него, положительные, в числе прочего обеспечившие ему умеренное процветание, свойства натуры, будучи невостребованными, постепенно отмирали, а самомнение, вера в собственную непогрешимость вкупе с лёгким презрением к «офисному планктону» медленно, но верно цементировали личность далеко не привлекательную. Молодой бизнесмен уже позабыл, что стремительному взлёту обязан был не одной только несгибаемости характера, но и весьма удачной конъюнктуре, сложившейся тогда в государстве, когда всякий мало-мальски качественный продукт или услуга в напичканной сырьевой валютой стране быстро превращался в золотое дно, из которого оставалось лишь без устали черпать, не забывая только вовремя делиться. Да и в самом деле, шутка ли – за несколько лет почти в буквальном смысле не ударить палец о палец ни разу, не знать ни графика, ни обязательств, ни усталости, а единственной проблемой справедливо почитать трудности сна: перманентно расслабленному организму отдых такого рода, видимо, почти уже перестал требоваться, так что нередко приходилось долго ворочаться, прежде чем морфей, наконец, одолевал. Впрочем, здесь его находчивый ум вскоре нашёл посильный выход: единожды в неделю, когда пробуждение, с каждым днём всё более позднее, достигало конца трудового дня, сон отменялся вовсе, и, прободрствовав часов сорок, Николай наконец-то действительно уставал – ровно настолько, чтобы с чистой совестью уснуть.

Во многом потому и женщин он поначалу предпочитал активных, из тех, что, умело распоряжаясь его деньгами, таскали их обоих по разным странам или хотя бы столичным клубам, барам и прочим кабакам. Тогда же выработалась у него привычка не замечать лёгкой фальши этого традиционно шумного любовного оркестра: дамы охотно клялись ему в верности, окружали нежностью и признавались в светлейших чувствах, но по части презренного металла, даже и будучи достаточно обеспеченными, придерживались тех принципов, что лучше бы эта грязь вообще не портила романтики отношений. В переводе на общедоступный язык это означало, что ни одна из них, кажется, не выложила из своего кармана и ста рублей, а если одалживала, к примеру, наличные, когда случались перебои со считыванием кредитной карты, то с неизменной педантичностью затем предъявляла к оплате соответствующий вексель. Бывало, что при слове «деньги» у них интонация менялась сильнее, чем во время оргазма, но эту странную, сугубо, к тому же, национальную черту Николай решил отнести на счёт пережитков сурового детства, тем паче, что большинство его знакомых, будучи существенно моложе, родились именно в период конца восьмидесятых – начала девяностых, то есть с молоком матери впитали ужас и отчаяние тех жутких голодных лет. Сам он тогда ходил преспокойно в элитную школу и недостатка в белках не испытывал, но признавать, что тебя откровенно местами пользуют тоже не хотелось, да и финансы, слава нефтяным фьючерсам, позволяли закрывать на это глаза.

Вообще же москвички, то есть ютившиеся в столице приезжие красотки, ему нравились. Ритм большого города, ускользающая в беспутстве молодость, бесконечные пробки и общий лейтмотив рвачества создавали уникальную атмосферу взаимопонимания полов, максимально приближенную к идеалу. На многочисленные свидания времени было жаль, события отличались стремительностью, постель всё чаще становилась не венцом, но стартовой площадкой отношений, когда, убедившись, что размер, качество и прочие интимные детали не подвели, можно было присмотреться к особи получше на предмет родства душ, общих интересов или хотя бы совпадения гастрономических пристрастий. Москва рихтовала контингент с расторопностью мощного конвейера, существовали уже целые касты, в зависимости от жизненной позиции, то есть терпения и средства достижения благополучия: одни по старинке снимались в клубах, другие, блюдя политес, искали постоянного содержателя, третьи, наиболее способные и дальновидные, прежде всего озадачивались половой независимостью, устраиваясь на настоящую работу и посвящая себя до поры карьере. На последних спрос был велик, хотя бы оттого, что предложение традиционно оставалось весьма ограниченным, да и купить их за выданное «на прокат» дорогое авто и заграничную поездку не получалось – не для того барышни пробивали себе дорогу в офисе, чтобы превратиться в доступных нетребовательных шлюх. Еще имелась, конечно, золотая молодёжь и просто коренные жительницы, но эта капля в море товарно-денежных отношений на общую картину повлиять явно не могла, ютясь по закрытым клубам или каким-нибудь вопиюще интеллектуальным кафе, где лепили на лоб стикеры с надписями, сражались в ассоциации и обсуждали очередную трендовую книгу трендового автора на трендовую проблематику. От таких Николай бегал так, что позавидовал бы и заяц на утренней пробежке, ядрёная смесь недюжинной эрудиции – покуда в руках есть планшет, абсолютного концентрированного знания – чего угодно, но опять же в тандеме с планшетом и весьма посредственного секса – разве что хоть тут злосчастный девайс отправлялся ненадолго под подушку.

Хороший город, в противовес здравому смыслу образованный на слиянии всего плохого, от беззаветной коррупции до воинствующего идиотизма власть имущих и им противостоящих, где можно красиво промотать яркими эпизодами всю незамысловатую картину собственной жизни. Этот Третий Рим несёт в себе особенный смысл, неведомый на бескрайних просторах замкадья, его метаболизм способен играючи сожрать и переварить миллионы амбиций, стремлений, мечтаний и, что особенно важно, сомнений. Потому что здесь всё однозначно, очевидно и прямо, законы бытия просты, но нерушимы, добро покупается, но за вполне приемлемую цену, а зло неумолимо – но зато ведь тоже покупается. Здесь не нужно мучиться собственным мнением – оно не выживает в перенасыщенном СО2 воздухе, искать пути самореализации – они давно открыты, лабораторно испытаны и сертифицированы, угадывать за ласковым движением любимой зарождающееся ответное чувство – она способна пережить лишь остроту внезапного желания, взывать о помощи небо – его хозяин имеет полномочный филиал на Волхонке. Здесь мощь, обнажённая грубая сила собранных под властью кремлёвских заправил тысяч добровольных счастливых заключённых самой комфортабельной в мире тюрьмы. Ни один другой мегаполис не может похвастаться такой доступностью наслаждений, это новый рай, спустившийся на землю в ознаменование окончательной победы торжествующего эгоизма нового тысячелетия, и никакие коварные змеи тут никого своими фруктами уже не испугают.



Но, как не хлебом единым жив некий выдуманный собирательный образ homo sapiens, так и Николай не мог всё же одной лишь прекрасной половиной заполнить образовавшийся после отъезда из любимого города вакуум. Решивший дать бой мирозданию деревенский придурок не в счёт – хорошая отдушина, но чаще, чем раз в две недели устанешь слушать его метафизическую ахинею, правда, кто спорит, бывают и у него просветления.

С возрастом растёт потребность не только в симпатичном девичьем обществе – хотя это и, безусловно, приятный груз, но без локомотива, толкающего веселье, на таком составе далеко не уедешь. Сам по себе момент физической близости не занимает и десятой части отпущенного щедрым провидением времени, а нынешние барышни, даже и под действием хорошего допинга, не умеют ни развлекаться, ни тем более развлекать окружающих. Наиболее востребованный с момента первых посиделок у неандертальского костра тип мужчины – это неутомимый весёлый балагур, свободный от застарелых комплексов, умеющий подмечать и, следовательно, радоваться бесчисленным наслаждениям новой эры, готовый веселиться сутки напролёт, не заботящийся о делах, далёкий от проблем, с девственно чистыми карманами. Последнее, конечно, нельзя столь же однозначно отнести к положительным качествам, но душа нараспашку плохо уживается с расчётливостью, полуголодная лень ему ближе обеспеченной преждевременной старости, тут, независимо от пола, истина для всех одна: «Хочешь мужика – поставь ему выпить».

Они познакомились в облюбованном Николаем кафе, где Дмитрий, или, как все его звали, Димон, привычно исполнял около бара роль стихийного увеселителя. Традиционно без копейки денег, он умел нравиться персоналу, втихаря наливавшему ему за счёт заведения, гостям и даже хозяевам, помогая разогнать тоску от одиночества в толпе. Эта неистребимая тема сочинений российских, а ещё раньше – советских, старшеклассников замечательно прижилась во всякой провинции и за пределами школьных стен. Суть в том, что ограниченный контингент состоятельных людей, а тем более молодёжи, не позволяет где-либо, кроме Москвы или Питера, открыть клуб или хотя бы ресторан уровня выше среднего, с туманно многозначительной приставкой lux или elite. Проклятая рыночная экономика требует от всякого проекта окупаемости, что достигается лишь массовостью, а это, в свою очередь, исключает придирчивый мордоотбор или, как принято у нас говорить, фейс-контроль. Таким образом, хвастать в губернии становится нечем – раз всюду и всех пускают, то и удовольствия от визита, почитай, никакого, а тогда порядочному человеку не остаётся ничего, кроме напускного пресыщенного сплина. Вроде как солёные слёзы к пиву вместо солёных орешков – оригинально и не полнит. Экономно опять же: вздыхать, растягивая чашку кофе, можно без всякой боязни пробить существенную брешь в семейном бюджете. Народ попроще, естественно, плевать хотел на всю эту ипохондрию, но люди «с положением» игнорировать подобную моду не могли да и не хотели. Поездка в близкую Москву тоже проблемы не решала, поскольку местного «хозяина жизни» там к пафосному месту и на пушечный выстрел не подпустят, да и кому захочется быть серой мышью в хрустальном замке – уж лучше в своем дерьме, но на виду, в почёте и с непременным апломбом. Так что серьёзная публика скучала и жаловалась на недостаток сервиса, хотя на чаевые капитаны бизнеса редко оставляли больше двухсот рублей. Каждый из них ворочал через день миллионными сделками, но ездить предпочитал на пригнанной из Германии трёхлетке, мог запросто «пробить любую тему» на высочайшем уровне, но загранпаспорт подруге оформить быстрее установленного регламентом срока откровенно стеснялся, денег имел без счёта, но вместо рибая, движимый соображениями патриотизма, неизменно заказывал местную, жилистую как выставочная борзая говядину. Именно на волне отторжения несвежих плодов богатой фантазии уездных предпринимателей и заметил Николай бесхитростного улыбчивого гуляку, пробравшегося, вопреки бдительности администратора, за пульт и сумевшего встряхнуть полусонных гостей порцией непривычно хорошей музыки. Диджея-самоучку хотели было убрать, но гости завозмущались, требуя дать парню возможность проявить себя. Вскоре благодарные слушатели принялись герою вечера наливать, кто-то даже встал и продолжил трапезу пританцовывая, традиционно унылый вечер приободрился, заголосил и, горделиво расправив плечи, блеснул красочным подобием столичной тусовки.

Дима был полноватым щекастым увальнем с картины про будни зажиточных украинских крестьян, но держался естественно и непринуждённо, что одно делало его притягательным инопланетянином посреди беспробудной серости окружающих. Любимым выражением с четырнадцати лет сделалось «утро вечером мудренее», желанной профессией – безделье, призванием – генерировать энергию веселья. Неистребимый тип обаятельного бескорыстного прихлебателя, умело паразитирующего на досадной беспомощности купеческого люда, научившегося кое-как зарабатывать, но не умеющего грамотно потратить, он знал себе цену не хуже матёрой уличной девки, не лебезил, на коротком поводке себя водить не давал и общался лишь с теми, кто был с ним, профессиональным гороховым шутом, на подчёркнуто дружеской ноге. Как ни странно, таковых оказывалось немало, благо тамада умел договариваться с понравившимися девушками, лить им в уши бесконечные гекалитры мёда, склоняя к решительному продолжению знакомства где-нибудь загородом, да так удачно, что, позови он их хоть на Луну, они, недолго посовещавшись, наверное, согласились бы. Николай оказался первым, сказывался опытный глаз москвича, кто посоветовал ему делать на этом деньги, беря почасовую оплату, поскольку отлично знал, что здешние прелестницы более всего опасаются не надругательства – они сами над кем угодно надругаются, а скуки, и за редкое на просторах родного захолустья стоящее веселье с готовностью одарят благодетеля тем, чем, в свою очередь, щедро наградила их природа.

Их общение слегка выходило за рамки Диминого profession de foi, в меру оперативно склонять дам к коитусу Николай за тридцать с лишним лет кое-как научился и сам, хотя циничному напористому коллеге по цеху временами и завидовал. Тут было нахальство особого рода, умение прирождённого сапёра безошибочно нащупать и не перейти мысленно начерченную в воображении девушки черту, но при том, как бы прогнув линию до известного максимума, не нарушая, однако, целостность последнего рубежа. К примеру, отказывалась мадемуазель ехать с первым встречным к нему домой, и Дима на ходу сочинял небылицы про то, как много раз до тех пор встречал её раньше, но никак не мог набраться смелости подойти. Шли перечисления дат, месяц назад, затем ещё в мае, и тогда, первый раз, в позапрошлом году, будто стрела амура, метко выпущенная из снайперской винтовки, сразила она его своей красотой. Отказать романтику, потратившему уйму времени только на то, чтобы с ней заговорить, казалось слишком жестоким, сердце юной девы из Мелитополя смягчалось, и она, впервые гостившая тут у двоюродной сестры, ехала воплощать мечты своего нового кавалера. Приятно удивляло при этом, что женщинами Димины интересы не ограничивались. Он предпочитал развлечения по возможности многоплановые, не узкоспециализированные попойки в местах скопления легкомысленных одиноких студенток, но масштабный загул, где те хотя и занимали привычно важное место, но не становились центром, вокруг которого вращается остальное веселье. «Их удел – аккомпанемент, а не первая скрипка», – гордо цитировал он слышанную где-то мудрость, заказывая себе ещё пятьдесят коньяка за счёт интересного собеседника – впрочем, неизменно дешевого. Вообще же дело своё знал хорошо, гудел до победного, то есть покуда все вокруг не принимали горизонтального положения: либо спьяну, либо с целью произвести жизнеутверждающий акт чуточку уценённой любви. Такому немного сноровки – и будет у молодящегося олигарха отвечать за приятности досуга, но так далеко неприхотливый Дима смотреть не хотел.

Как и многие люди его положения, привыкшие руководить, наставлять, увольнять и совершать ещё целую тьму вынужденных начальственных действий, Николай не прочь был время от времени побыть скромным пассажиром чьего-нибудь экспресса, быть ведомым опытным проводником, хотя бы и слегка в ущерб собственным интересам. Главное отличие работы по найму от частного бизнеса состоит в расписании: в первом случае и небожитель-шеф трудится пятидневку, хотя бы и урезанную в его пользу, тогда как предприниматель вкалывает исключительно на результат, понимая, что каждая лишняя затраченная минута безвозвратно выпадает из его жизни. Для него разбор полётов с подчинёнными – не желанный повод, искупавшись в приятностях субординации, убить оплаченное время, но малоприятная необходимость, к тому же красноречиво свидетельствующая о далеко не блестящих профессиональных качествах генерального директора, то есть себя. При общем сходстве функционала, наёмный управляющий и владелец во главе компании различны до полярности, так как исповедуют противоположные системы ценностей и, соответственно, мировоззрение. Именно поэтому рядовой директор хочет власти и за пределами стен кабинета, а собственник воспринимает лавровый венок как неприятную обузу, заставляющую отвлекаться от безделья ради получения прибыли. В силу этого сугубо профессионального качества Николай сторонился людей поддакивающих и безынициативных – тот же Андрей на первом этапе заинтересовал его именно тем, что открыто пренебрегал или, как сам говорил, чуть снисходительно взирал на то, чему посвящал свой нескончаемый досуг новый знакомый. Дима на роль ведущего подходил идеально: общие интересы, боевой настрой, приличествующая статусу халявщика скромность – даже и выбранных «на заклание» дам поил чем-нибудь недорогим, лёгкий скепсис – лишь бы не герпес, и в довершение образа – чувство искренней благодарности, если глубокоуважаемый «банкующий» оказывался чем-то большим, нежели бесхребетным, похотливым, набитым деньгами тюфяком. Роль конферансье ему начинала постепенно надоедать, но всё-таки не настолько, чтобы озадачиться по такому случаю сугубо трудовой деятельностью, а потому благоприобретённой чертой характера сделалась посильная избирательность, своего рода кодекс чести бесчестной профессии, вполне сносно позволяющий гордо бросить при случае: «Я не такой».



Так сложились контуры того, что полагалось именовать очередным типичным вечером повелителя вселенной районного масштаба, которому предшествовал бесцельно потраченный день с непременным визитом в лучший фитнес-клуб ради получаса необременительных тренировок и марафонского заплыва в бассейне аж на целых полкилометра – двадцать предательски бесконечных дорожек, осиленных смесью брасса, кроля и просто барахтанья. «А ты меня всё-таки сделал», – порадовал в раздевалке коллега-чемпион, на том бы и остановиться, но жажда вкусить ещё от сладости победы толкнула к шапочному знакомству, которое весьма не к месту выявило у проигравшего застарелую астму, тем самым нивелировав эффект от триумфа. Разочарованный, Николай потащился в сауну, лишь бы иметь повод тут же откланяться, где, изнывая от жары, вынужденно сражался за золото с ещё одним фанатиком из разряда тех, что грезят первенством всюду. Такого умело брошенная наживка заставит сделать что угодно: похвастайся ему бесподобным пищеварением, выливающимся, в прямом почти смысле, в посещение сортира шесть раз в день, и расшибётся в лепёшку, но станет гадить каждые два часа. Хуже нет этой публики, здесь комплексы лежат в фундаменте мировоззрения, определяя, соответственно, всё – от привычек до императива поведения в целом. Придурковато улыбаясь, еле сдерживаясь, чтобы не броситься вон из парной, он черпал воду из шайки и, вежливо осведомляясь «Не против, если немного поддам», в ответ на молчаливое согласие лил на раскалённые камни обильно хлорированную жидкость. Помещение заполнялось густыми испарениями, похожими на слабо замаскированную неприхотливой санобработкой вонь общественного туалета из далёкого советского прошлого, неся с собой образы из детства – сказочно вкусный пломбир, фанту в автомате по двадцать копеек, пионерлагерь и мальчишескую невинную любовь к высоченной рано повзрослевшей девахе из смежного отряда, шутки ради поднимавшей его иногда на руки. Тогда, наверное, и пристрастился он к дамам значительно выше себя ростом, но конкретно тот роман завершился трагично: за неполный месяц ухаживаний юный кавалер не продвинулся дальше чмоков и обниманий. Жаждавшая более решительной близости возлюбленная от продолжения знакомства отказалась, сославшись на вопиющую разницу в сантиметрах – по счастью, не в контексте детородного органа, и Николай пережил неожиданную потерю без роковых последствий.

За приятными воспоминаниями температура была не слишком заметна, он дышал ровно и носом, в отличие от раздухарившегося противника, чьё лицо стало напоминать готовый взорваться переполненный кровью пузырь, но отступать было поздно, и, еле заметно шатаясь, уже не дожидаясь разрешения, прирождённый герой-Матросов обрушил на электрическую каменку остатки содержимого шайки. Печь ожидаемо закоротило, а возмутитель спокойствия, ощутив весьма отрезвляющее действие однофазного, по счастливой случайности, разряда, махнув, с видом приговорённого, рукой, наконец-то сдался, про себя обоснованно сославшись на невозможность продолжать соревнование ввиду полученной травмы.

Стало действительно жарко, и он переместился в массивную раковинообразную ванную с табличкой «джакузи», нажал на кнопку «on», техника внизу призывно зашумела, но, подёргавшись недолго, как-то до обидного быстро сдалась, оставив его без заслуженного наслаждения в виде бурлящих пузырей. Вспомнив, что уже испытал не далее как месяц назад подобное разочарование – аппаратура давно требовала ремонта, Николай, как всякий неконфликтный тип, поспешно сдался, обойдясь без жалобы администратору – дело неблагодарное и, что не менее важно, абсолютно бесперспективное. Ведь в провинции сама по себе принадлежность к избранному кругу, что включает спортивный зал грозного класса «премиум», уже редкостная удача, и труженики соответствующей индустрии это хорошо понимают: в своё время ему пришлось около часа прождать директора по продажам, занятого собеседованием другого счастливчика, прежде чем благодетель наконец-то уделил ему десять минут своего драгоценнейшего времени. Окинув брезгливым взглядом его костюм, на котором отсутствовали массивные ссылки на принадлежность к знакомым люксовым брендам – подпольная отечественная мануфактура всегда тяготилась противоестественной скромностью коренных итальянцев, сей хозяин медной горы протянул ему прайс-лист и, видимо, засомневавшись, всё-таки и визитку, после чего погрузился в созерцание новичка из удобного эргономичного кресла. Потенциальный клиент, скромно поджав ноги, разместился на подобии табуретки со спинкой, а изучив прейскурант, изъявил желание осмотреть хоромы, чем вызвал непроизвольную ухмылку на губах сэйлза. «Есть фотографии и, вон там, напротив ресепшн, плазма с видеороликом, а заходить внутрь можно только членам клуба и то в сменной обуви». «Так, может, бахилы завести?» Незнакомое ругательное слово переполнило чашу терпения и без того чересчур тактичного с эдаким сбродом начальника, и, коротко резюмировав: «Такие правила, не я их выдумал, у нас высшего качества сегмент», – он демонстративно уставился в окно, за которым, ещё одна интересная особенность, живописно раскинулась типичная, местами заброшенная, промзона. Четверо усталых работяг толкали гружёную каким-то хламом четырёхколесную тележку: движение, по сути, создавал лишь один, а трое других, судя по активной жестикуляции, чем могли содействовали занятому товарищу. Двое из них, по-видимому, заспорили на предмет наилучшего способа преодоления возникшей на пути следования канавы, жестикуляция сделалась более решительной, пока самый находчивый не схватил кусок арматуры всё с той же тележки и принялся при активном содействии сего доступного средства доказывать собеседнику явные преимущества собственной точки зрения. Бравого вояку тут же обхватил сзади третий, но на сторону обиженного, демонстративно столкнув груз в канаву, неожиданно встал последний четвёртый участник, и завязалась уже настоящая потасовка. Издалека бежали к разъярённым трудоголикам охранники, не столько движимые страстью к обеспечению порядка, сколько желавшие поучаствовать в веселье, что стало очевидно, когда, выхватив будто шашки из ножен резиновые дубинки, они принялись лупить с оттягом по всем без разбору спинам. Через минуту побоище закончилось: усмирённый люд валялся в грязи, держась за особенно пострадавшие места, а блюстители законности наперебой кричали в единственную рацию донесения о проделанной работе, когда, изловчившись, зачинщик драки ударил железным прутом по ноге ближайшего из обидчиков. Страж порядка тут же осел, но зато остальные, движимые чувством справедливой мести, принялись уже всерьёз избивать непокорённого. «Думаю, надо в милицию позвонить. Уработают же до смерти», – вывел директора из задумчивости Николай. Тот посмотрел на настырного клиента будто в первый раз, пытаясь вспомнить, кто он и как здесь оказался, затем произнес что-то вроде «уф-ф», мотнул головой и неожиданно миролюбиво изрёк: «Да куда там, намучаешься звонить. Здесь это представление через день. Опять же у нас окна выходят на эту сторону, будет посетителям развлечение. Всегда же особенно приятно быть в тепле и комфорте, когда на сырой улице кого-то ещё и мочат. Одно дело помогать инвалиду, чувствуя свое здоровье и превосходство, и совсем другое – любая мелочь для того, кто не смотрит на тебя снизу вверх, – не совсем к месту, но вполне резонно заметил мудрый начальник. – Я проведу тебя по-быстрому, с понтом проверяющего какого или пожарника, только уж не сдай, пожалуйста, а то уволят меня отседа в один момент. Наши хозяевА на этот счёт реально больные люди». Николай так проникся этим спонтанным радушием, что поспешил согласиться на условия годового контракта без столь опасной для чьей-то карьеры экскурсии, чем заслужил крепкое рукопожатие и десятипроцентную скидку. В дальнейшем могущественный руководитель всегда здоровался с ним за руку, чем, как ни странно, очень способствовал поднятию его реноме в глазах остальных поклонников здорового образа жизни – личное знакомство такого уровня в противовес закономерному, казалось бы, презрению к обслуживающему персоналу, весьма, оказывается, ценилось. Сказывалась то ли особенность индустрии, то ли некое преклонение перед служителями культа подкачанного сексуального тела, но любой новичок-тренер ходил здесь с миной такого превосходства, что стороннему наблюдателю легко было спутать его с губернатором или, в силу очевидной юности, единственным горячо любимым сыном особо влиятельного чиновника. В остальном же это было вполне приличное, хотя и с неистребимым колоритом заштатной дотационной губернии, заведение, где почти всё и почти всегда почти исправно функционировало.

Итак, проведя день с пользой то ли для организма, то ли для собственного эго и покрутившись четверть часа перед зеркалом – уездная публика весьма непритязательна по части одежды, лишь бы рубаха да обувь смотрелись дорого и ново, довольный собой Николай погрузил холёное тело в объятия вечно юной «МерсЕдес», нажал на пульте кнопку открытия автоматических ворот, затем ещё раз, затем, выругавшись, снова вышел в темноту рано спустившейся ночи, пнул ногой тут же отозвавшийся механизм, и вторично, но на этот раз уже совершенно удовлетворённый, захлопнул водительскую дверь. Путешествие по ночному городу доставляло ему определённое удовольствие, поскольку, во-первых, не занимало более десяти минут, а во-вторых, посильно способствовало погружению в необходимую атмосферу еженедельного праздника. Повсюду в центре встречались ему отзвуки начинавшегося веселья. То забитое до отказа щедро накрашенными девушками такси, то демонстративно выстроенные у входа в кафе все как один намытые автомобили, громкая музыка, призывно раздававшаяся отовсюду, где имелась возможность скоротать часок-другой перед церемониальным визитом во все лучшие, они же два единственные клуба, приподнятое настроение оттрубившего суровую пятидневку народа и желающего, вопреки устаревшей традиции римского плебса, не банального хлеба и зрелищ, но выпить и себя показать – знаковое наследие тысячелетнего прогресса и несомненной цивилизации. Николай относился к годами утверждённому расписанию загула безукоризненно, на практике это означало pre-party в модном ресторане до часу тридцати, затем перемещение в оазис разврата под вывеской «night-club», после чего, около четырёх утра, по завершении начального этапа нового знакомства – возврат к истокам, сиречь под крышу вышеуказанного ресторана, но уже для after-party. Замкнутый порочный круг, разорвать который не проще, чем проделать дыру в пространстве вездесущей материи, ибо и то, и другое несёт в себе константу отдельно взятого мироздания, разве что физика хотя бы теоретически подвержена эволюции, а бабские привычки – нет. И, чертыхаясь в адрес лишённых воображения дам, Николай, тем не менее, исправно следовал установленным правилам, разве что позволяя себе иногда неуместные параллели с Ибицей, Юго-Восточной Азией и прочими, существующими исключительно за гранью реальности, заоблачными далями из телевизора. Привычка одновременно поливать на чём свет стоит и весьма успешно пользоваться лежала в основе его взаимоотношений с Родиной, выходившими, таким образом, несколько даже патриотичными.

И всё же он, казалось, полюбил эту глухомань, где, за исключением лёгких перегибов в лице слегка оборзевшей местной власти, безусловно присутствовал определённый, ни с чем не сравнимый колорит. Очевидно, эти радости доступны были лишь гостившему здесь, хотя бы и неопределённо долгий срок, жителю столицы, ибо родиться и вырасти, исправно узнавая каждого третьего в уличной толпе, – кошмар пострашнее кассового фильма ужасов, ведь город есть лишь там, где можно по-настоящему затеряться, исчезнуть, превратиться, когда нужно, в бесплотный дух, незримый и невостребованный. Все эти губернские столицы похожи одна на другую – тот же центр города, престижный квартал, расположившийся вокруг здания областной администрации, набережная, где днём романтики-юноши гуляют под ручку с нежными избранницами, а ночью, приняв для храбрости на грудь, остервенело их же насилуют, коли у девушек недостаёт такта по-быстрому убраться восвояси; везде один и тот же замкнутый, будто оторванный от остального пространства мирок, уютный коммунальный дом, где можно запросто проспать включительно до самой смерти – немного покоптив ровным пламенем спиртовки, удалиться на заслуженный покой в гостеприимный чернозём, оставив по себе непритязательную память в виде парочки детей и целого выводка счастливых внуков. Николай привык смотреть на всё с позиции объективного превосходства, а потому и радость семейственности воспринимал, хотя и не имея на этот счёт ни малейшего опыта, как хорошо замаскированную обузу, ярмо, повешенное на шею под видом медали за отвагу.



Но для определённого типа людей всякое настроение – уже само по себе наслаждение. Как-то совсем даже без усилий, движимый одним лишь порывом Николай нашёл всё-таки то самое, чего не хватало ему последнее время – точку опоры, нечто, придававшее хоть и призрачный, но всё же смысл его философии. Всё это должно было стать чем-то вроде математической модели, химического опыта, долженствующего утвердить на практике до сих пор теоретическую нерушимость или, по крайней мере, хотя бы безальтернативность его жизненной платформы. На примере чудаковатого, с виду немного помешанного Андрея, ему посчастливилось воочию узреть смелый эксперимент некогда успешного по скромным меркам захудалой провинции молодого человека, целиком отдавшегося в объятия малопонятного самосовершенствования и потерпевшего затем сокрушительное фиаско. С последним, конечно, требовалось немного подождать, но это лишь делало находку ещё более ценной: чем дольше сохранялась интрига, тем больше времени терпеливый наблюдатель избавлен был от скуки. В обыденности финала этой, в целом, необычной истории сомневаться не приходилось. Чтобы задуматься, осознать и принять хотя бы такого невинного отшельника, обществу требуется для начала… впрочем, какая разница, что бы там ни потребовалось, если общества как такового давно уже нет. Есть относительное единство взглядов, то есть все хотят пожирнее и погуще, по возможности без особых стараний и при необходимости любой ценой. Но чего-то действительно цементирующего социум, идеологии ли, религии, любви. «Хотя любовь есть вовсе самая изощренная форма эгоизма, – рассуждал многоопытный скептик. – Можно бесконечно упиваться своими чувствами, без устали твердить о них, но оставаться интересным для объекта нескончаемых излияний – ведь говоришь-то о любви к ней. Хитро придумано, ничего не скажешь». Николай хорошо видел, как за неполное поколение мир, ещё недавно состоявший из идеалистов, мечтавших о свободе, размышлявших и готовых на поступок, за два десятка лет превратился в озлобленное стадо самовлюблённых особей обоего пола, чей круг интересов раз и навсегда замкнулся единственно на себе или, в лучшем случае, на своей семье. Так оно, безусловно, и должно быть, но сомнение будто червь точит всякое начинание, и Николаю требовалось лишний раз убедиться в правильности выбранного пути. Цивилизация вошла в фазу окончательного, оставалось лишь надеяться – не финального, расцвета, когда повержены все условности и во главу угла возведено единственное несомненное божество – потребность. Жрать, дышать, пить, любить, радоваться детскому смеху, умиляться собственной щедрости, иногда даже чуточку страдать, но во имя чего-то понятного, осязаемого. Собственно, это и есть рай, идеал существования, гармония нарастающего блаженства. Без антипода не обошлось и в лучшем из миров, так что в роли ада весьма закономерно появилась необходимость: работать, бороться, добиваться, ограничивать себя, умереть, в конце концов. Два новых полюса, плюс и минус, окончательно утвердились на годы, века и тысячелетия, смотря по тому, насколько хватит многострадальной планеты, и силы, способной разрушить их гегемонию, не наблюдалось ни за одним из горизонтов. Спешно вытеснялись последние инстинктивные атавизмы: юные матери, сцеживая молоко, торопились снова нырнуть в притягательный алкогольно-наркотический разврат; те, что постарше, спешили избавиться от повзрослевших отпрысков, чтобы успеть прожить последние мгновения перед лицом наступающей старости. Бабушки охотно нянчили внуков, но от дорогих подарков чадам очевидно устранялись, предпочитая группами бодрых пенсионеров весело путешествовать по благодатной Европе. Всё приводилось к одному простому общему знаменателю, и это было хорошо. Больше не требовалось играть с самим собой в прятки, стесняясь использовать или предавать, наконец-то пришло долгожданное время тотального, всеобщего недоверия, когда отец с опаской глядит на взрослеющего сына, прикидывая шансы закончить жизнь в доме престарелых, раз был столь неосторожен, что отписал большую часть площади весьма предприимчивому отпрыску. Уж он-то, конечно, не будет таким дураком, чтобы позволить будущему помёту выжить себя из законные метры, а его предкам стоило быть предусмотрительнее. И то дело – сами виноваты, так что пусть теперь не ропщут. «Вот, батя, это моя женщина», – со спокойной властностью в голосе возвестит он однажды, и этот колокол уж точно будет звонить не по нему.

Николай даже физически взбодрился. Жизнь обретала привычные черты, он снова чувствовал, как она прекрасна, наполнена бесконечными удовольствиями, открытыми его мужественности. С новой энергией взялся он за дело, и череда ярких молниеносных увлечений начисто стёрла из его памяти образ Татьяны, которой он теперь был искренне благодарен за того юродивого, что на своем убогом примере регулярно, а ездить к нему сделалось почти традицией, доказывал ему превосходство собственных убеждений. Приходилось, безусловно, немного подыгрывать бедняге, демонстрируя живейший интерес, но в целом эта игра в одухотворённость приносила лишь положительные эмоции. Мысленно сравнивая, как оба они провели несколько дней с последней встречи, Николай прямо-таки почивал на лаврах победителя. В его активе были пусть и однообразные, но всё-таки приятные девичьи объятия, краска удовольствия на милом личике при виде цветов, первый, чуть наигранный, поцелуй вслед за непосредственно букетом – как-никак ведь второе свидание, и то непередаваемое истинно русское напускное целомудрие, когда приглашённая на домашний сеанс просмотра очередного шедевра Альмодовара, она почти искренне удивлялась, как далеко сиё невинное мероприятие зашло. В иное время смелость его, наверное, действительно брала бы целые города, но и эти трофеи были, ох, какими приятными. Неизвестно, что каждая из них думала на его счёт, и хотя трезвое разумение подсказывало сугубо прагматический подход, он тешил себя иллюзиями, в воображении рисуя искреннее увлечение им как мужчиной, симпатию, что вызывал его исполненный холодной страсти взгляд… каждому позволительно время от времени побыть немного дураком. Андрей в ответ на рассказы об успешных похождениях иногда делился с ним впечатлениями от нового перла местной библиотеки, где он давно стал постоянным и, быть может, единственным посетителем. Выходило, что оба они проходили один и тот же путь, но лишь в разной последовательности. Николай сначала освоил литературу, то есть теоретическую часть, и лишь затем приступил к практике, Андрей же, наоборот, вдоволь нагулявшись в юности, теперь открывал для себя новый, стоило признать, весьма познавательный пласт. Результат, соответственно, получился диаметрально противоположный. Первый вначале одел на подростковый нос чрезвычайно розовые очки читателя, и лишь потом шаг за шагом растрачивал полученное знание в столкновениях с грубой реальностью, второй же, успешно выяснив, до какой степени прогнил окружающий его мир, сознательно взялся сформировать вокруг себя новый, и эта чёткая, горячо желанная цель дала ему удивительной силы импульс. В суждениях о прочитанном также имела места всегдашняя разница взглядов: Николай презрительно судил, Андрей восторженно внимал.

– Ну где у этого Стендаля широта взглядов, – не унимался всезнающий скептик, – почитай его жизнеописание: бедняга всю жизнь еле сводил концы с концами и мечтал о содержанке, вот и нагородил романтической любви везде, где мог. Его героев женщины любят от того, что самого автора вниманием не баловали. Извечная дорога ущемлённого самолюбия.

– Предположим, – устало парировал новый знакомый, – но стимул сам по себе не определяет ценности совершенного. Если женщина не может иметь детей, то она идёт в воспитатели детского сада из, в некотором смысле, корыстных побуждений, но это не значит, что искренняя забота и ласка, которыми она, предположим, окружит воспитанников, будет для тех не в радость. Здесь повсюду материя тонкая: если я, к примеру, взялся помогать сиротам из тщеславия, меня чуть только не возбуждает одна лишь мысль, какой я положительный, так кем меня считать: моральным уродом или всё же неплохим человеком? Смотря как и, главное, с чьей стороны посмотреть. Или так, что лично тебе нужнее: навеянный кучей комплексов блестящий роман или нудятина от первого лица покорителя женских сердец и денежных знаков.

– То есть всё судим исключительно по результату?

– Безусловно. Да и какая разница, что заставляло Моцарта писать музыку: честолюбие, жадность или тяга к прекрасному? Важно то, что он написал.

– Эту невинную, с виду, теорию, я уже слышал. Не успеешь оглянуться, как станешь уверять, что и каждого человека нужно судить лишь по его делам, а там дойдёшь и до очевидного: один Ницше ценнее миллиона обывателей.

– Ты хочешь с этим поспорить? – даже несколько удивился Андрей.

– Нисколько. Вот только завтра ты скажешь, что за нового гения не жалко этого самого миллиона, а позже – что лучше бы ненужный миллион и не рождался вовсе. Отрешившись от всего в этой задрипанной дыре, ты проживаешь сейчас медовый месяц с творческим наследием чуть ли не всего человечества, штука увлекательная, но будь и поосторожнее: не подменяй воздушными замками реальную жизнь.

– Я и не подменяю. Если не заметил ещё, то успел уже сделать выбор. Осознанный, как мне кажется.

– Не слишком, рискну предположить, – вставил Николай. – Ну, да не будем о грустном, рассказывай, что за фолиант теперь грызешь, – и, услышав ответ, начал привычно свысока третировать Кафку.

Жизнь нужно по чему-то отсчитывать. Недалёкие берут за мерило дни рождения и юбилеи, охваченные восторгом чадолюбия мамаши – сантиметры и килограммы избалованных детей, выходящие из массажных салонов мужчины – очередную молодую особу, разделившую с ними постель. Но в погоне за новыми рекордами часто теряется удовольствие процесса, где уж точно главное – участие, ведь победа-то для всех одна: два квадратных метра личного, окончательного пространства мёрзлой земли. Николай решил поставить свою чуть пошатнувшуюся от первого наступления возраста уверенность на эту своеобразную рулетку, где всё, не исключая и злосчастного zero, несло ему основательный выигрыш. Конечно, он мухлевал, но разве у судьбы можно выиграть в честном поединке? Андрей и сам ему казался чем-то вроде литературного персонажа, настолько притянутым за уши была его нелепая вера в нечто за гранью серой обыденности, но перспектива вновь обрести твёрдую почву под ногами всякого заставит иметь дело хоть с второстепенным героем детской сказки, был бы только результат. Кстати, временами казалось слегка даже подло – вот так запросто подталкивать ни в чём не повинного человека в пропасть, не исключено, что фатального разочарования, но… требовалось чем-то жертвовать. Никто не уполномочивал его открывать глаза таким вот запутавшимся идеалистам, и не гуманнее ли будет дать им возможность до капли испить горечь поражения с тем, чтобы зато уж окончательно избавить от разрушительного действия ненасытных иллюзий. Дрессированная совесть легко примиряла его с неизбежностью такого рода потерь, но последнюю соломинку, больше для собственного успокоения, он всё-таки решил ему протянуть:

– С высоты своего, не побоюсь сказать, опыта, хотел бы тебе кое-что прояснить или, если тебе так приятнее, поделиться мнением. Не против? – Андрей молча сделал отрицательное движение головой. – Вот и славно. Литература в качестве основы мировоззрения – вещь чересчур скользкая и потому ненадёжная. Не забывай, что нормальный человек с понятной мотивацией писать не станет, потому что это бессмысленно. Всякая эмоция уникальна хотя бы потому, что нельзя идеально повторить все обстоятельства, и, раз пережитая, она закономерно умирает. Её можно воспроизвести, по ходу приукрасив или наоборот, но это как лепить куличи из песочка, сидя на собственной могиле: добровольно подменять жизнь выдумкой. И это ещё куда ни шло, но вот когда ты слишком увлекаешься чтением, ты даже не в своем воображении живёшь, а в чужом. Всё, от Апулея до Канта, должно служить единственной цели – развлекательной. То есть и поразмышлять над сутью бытия ведь тоже занимательно, иногда полезно, но ты не должен принимать это на веру. Не полагаешь же ты аксиомой всё, что видишь по телеку? И здесь то же самое. Не подпускай слишком близко всех этих призраков, смотри на их произведения, будто они написаны твоими соседями, такими же, как и ты, обычными людьми. Как только текст перестает быть для тебя лишь точкой зрения – дело плохо.

– А что плохого в том, чтобы воспринять нечто извне?

– Именно то, что извне. Инородное тело, чужое, и если новое сердце продлит тебе жизнь, то мысль таким свойством явно не обладает.

– Так уж и никому нельзя верить? – улыбнулся Андрей.

– Совершенно верно.

– Ну и порядочный же ты кретин.

– И это тоже имеет место быть, – Николай не обижался, поскольку цель его была предупредить, но отнюдь не переубедить. – Рад видеть здоровый скептицизм. Вот, кстати, – он указал на томик Ибсена, – твои любимые вирши по поводу желаний плоти, которые нас всех обуяли. Человек всё равно живёт не ими, давай посчитаем: и самый помешанный сексофил будет тратить на любимое занятие не более десяти процентов времени, даже если предположить теоретически, что любые женщины и в любых количествах будут ему доступны. То же и с чревоугодием: два часа в день это по сути максимум, что можно потратить непосредственно на приём пищи, значит, понимание лежит всё-таки за гранью непосредственно материи. Среднестатистический мужчина всю жизнь борется не за то, чтобы совокупляться без устали, а за то, чтобы протянул руку – и вот оно, лучшее из наслаждений. То есть фактически мы боремся за иллюзию, эфемерное ощущение довольствия и через него покоя. Богатый распутник и монах-скитник ищут одного и того же, но только совершенно разными путями, и к чести первого стоит добавить, что у него шансов гораздо меньше. Обрати внимание, я основываюсь лишь на том, что ты говоришь, и получается, что вера в первую очередь возвышает над суетным грешным муравейником человечества, а разве не с той же целью карабкаются бесчисленные чиновники по крутым ступеням властной вертикали? Мы все ищем спокойствия в гармонии с окружающим миром и вся разница в средствах: подмять этот мир под себя или отрешиться от него. Один удовлетворяет страсти, другой отрешается от них, только вот цель у них общая. И если кто-то укажет пусть даже гораздо более сложный, но зато непременно быстрый путь к искомой точке, то за редким исключением все охотно им воспользуются.

– Однако попахивает буддизмом.

– Да хоть митраизмом. Культ собственного хера – та же религия, что и любая другая, а бить поклоны в ожидании божьей благодати – штука ещё и поприятнее иных фрикций. Получается с виду неразрешимая задача: как только человек поверил, что бог есть, он тут же эту самую веру потерял. А вот если он верит лишь в то, что верит, или как ты там объясняешь, то вроде бы все неплохо. Хотя и сложновата для понимания будет эта казуистика.

– Значит, никто кроме меня и не поймет. А для таких вот сомневающихся есть один окольный путь: доподлинно убедиться, что никакого бога нет и, тем не менее, поверить. Все эти иконы, храмы, чудеса и прочее только развращают душу, соблазняют её доказательством, земным воплощением божественного. Священник у нас давно уже стал психотерапевтом: выслушает покаяние, наложит епитимью и все дела, тот же фитнес: сожрал гамбургер, покаялся тренеру, погоняли тебя на тренажерах, и всё снова в порядке; выходишь из храма или зала с чувством выполненного долга и полного удовлетворения. Мнимая вера, о которой ты говоришь, действительно даёт спокойствие, то есть она лжива в самой своей основе, представляя из себя лишь заслуженную плату за смирение и идолопоклонство. Мятежный дух дан человеку свыше как единственное, что способно возвысить его над приматами, сомнение есть первый шаг к осмыслению сущего, и это только самое начало.

– Как-то уж больно трудно получается.

– Согласен, что совсем даже непросто, и могут потребоваться годы, а то и вся жизнь, но ведь никто не заставляет. Кто сказал, что не познавший истину непременно отправится в ад или какое-нибудь другое не слишком приятное место, это ведь все та же глубоко утилитарная пропаганда. Не нужно путать веру и религию, бога и церковь. Одно существует лишь на территории сознания и именно этим ценно, другое стремится придать знакомые, привычные формы тому, что невозможно осмыслить в принципе. Это ведь лежит на поверхности; возьмём концепцию, к примеру, нашего православия: если предположить, что бог есть, то какой дурак пойдёт общаться с ним через посредство измалёванных деревяшек и таких же, как он сам, грешников, ведь будь ты хоть трижды поп, само человеческое рождение порочно. Запросто ведь можно обратиться к нему напрямую. Ранее христианство не на одном константинопольском соборе с этим боролось, но победила как всегда простая бытовая составляющая, ибо необразованному землепашцу так понятнее, на фига ему эти премудрости. Не зря ведь ислам, возникший отчасти как антагонизм набиравшей силу византийской экспансии, прежде всего запретил изображения даже пророка, а ведь, казалось бы, тот был рождён обычным человеком. Есть и другие примеры: иудей молится на пустоту и не может даже произнести вслух имя своего бога, а синагога есть любое помещение, где о нём говорят, но далеко не храм в обычном понимании этого слова. Ничего принципиально нового.

– Предположим, но в таком случае лично ты и лично мне для чего тогда нужен?

– Ни для чего. Всякая община вредна уже потому, что подавляет собственное мнение в угоду позиции большинства. Я допускаю компромисс, что время от времени общаясь и, значит, обмениваясь мнениями, нам очевидно проще будет прийти к пониманию того или иного, но авторитетов никаких быть не должно. Иисус, а его первичное, не извращённое миллионами алчных служителей культа учение я принимаю, чаще всего прибегал к форме притчи именно для того, чтобы доказать свою точку зрения, и вполне вероятно, что далеко не всегда ему это удавалось, а правым оказывался оппонент, но только ведь апостолам нужен был непогрешимый идол, а не учитель, охотно дающий ученикам право высказывать иную точку зрения. Отсюда и Евангелие, где Христос говорит, а все вокруг с открытым ртом слушают.

– Но ведь какое-то старшинство он за собой предполагал.

– Только в виде закономерного торжества мудрости над серостью. Иначе не въехал бы на осле в Иерусалим, таким образом лишний раз подчёркивая равенство с остальными. И получается, что сын бога мог ошибаться и иметь слабости, а наши дражайшие священнослужители все как один непогрешимы: попробуй усомниться в том, что он говорит, и богомольные старушки тебя враз пинками из церкви выгонят. По их представлениям выходит, что врата рая откроются лишь перед слабым, безвольным, не имеющим собственного мнения необразованным коптителем неба, который всю жизнь ничего полезного делал, а только башкой в полу дыры пробивал. Кому как, а вот лично меня перспектива в такой компании провести остаток вечности абсолютно не прельщает, и совесть вместе со здравым смыслом мне подсказывают, что если искать, то уж точно не здесь.

– Всё это замечательно, вот только как бы ты умом не тронулся от таких размышлений наедине с самим собой.

– Ещё один парадокс, который меня очень умиляет: верить в утверждённую официальным культом загробную жизнь, когда тебе на пальцах объяснили, что ты часть биосферы и произошёл от обезьяны, считается нормальным, а выйди пройдись голым по улице, так тут же накачают барбитуратами и упекут в палату с глаз подальше. Если честно, меня больше всего удивляет, как мы вообще пришли к столь уродливой форме общественного устройства. Те же древние греки, которых ты так уважаешь, или римляне хоть по-настоящему удовольствие получать умели, а у нас, с одной стороны, духовности никакой, а с другой – надуманная мораль подпирает: моногамия, семья, уважение и статус добропорядочного гражданина. Да это мы как раз в дурдоме и живём, тыкая из-за решётки пальцем в редких прохожих.

– Эх, с твоей энергией нам бы взять да побороться со всем этим вопиющим лицемерием, – развеселился Николай. – Понабрали бы баб, ты бы им за недельку-другую промыл основательно мозги, и как бы мило стали мы время проводить.

– Неужели тебе действительно этого хочется?

– Как знать. Соблазнительно всё-таки.

– А ко мне тогда что пристал, – усмехнулся Андрей.

– Тоже соблазнительно. Я ведь работаю сразу по двум направлениям: здесь ищу спасения души, там, – он махнул в сторону, по-видимому, города, – не забываю и о позывах бренной плоти. Вариант с виду беспроигрышный, хотя иногда, как говорится, терзают некоторые сомнения.

– По-моему, зря. Никто доподлинно пути того не знает, может, ты ещё умнее всех окажешься.

– Хотелось бы верить. А теперь, милый ты мой скитник, наливай свой чёртов чай, раз ничего другого в ентой обители употреблять не приличествует: хоть какое-то, а удовольствие. Кстати, я привёз немного сладенького, пока ты сдуру поститься на начал, – и, выложив на стол нехитрый набор из вафельного торта, зефира и пастилы, Николай стал картинно потирать руки в предвкушении трапезы. – Как, расскажи кстати, алкашня твоя поживает, всё таскается на исповедь?

– Приходят иногда. Понятно, когда выпить не на что, но и на том спасибо. Хотя и трудновато понимать такую речь, но послушать часто бывает очень полезно. Это старшее поколение богато интересными судьбами, которых среди наших ровесников не встретишь. Порой искренне удивляешься: человек прошёл через такое, пережил то, что нам с тобой и не снилось, а всё для того, чтобы превратиться в запойного пьяницу. Мне почему-то всегда казалось, что чем больше выпало испытаний, тем ценнее будет казаться оставшаяся жизнь, а здесь как раз наоборот: огонь, воды, медные трубы, а в финале – всё равно бутылка.

– Может, именно оттого, что скучно после буйных страстей переквалифицироваться в тихих обывателей?

– Как знать, может, это их особый путь.

– Ты уж совсем не увлекайся, что тут особенного: бельмы залил с утра и день свободен.

– Предположим. Но посмотри с другой стороны. Здесь, на свежем воздухе, натуральной пище и последний алкаш запросто протянет лет так до пятидесяти. То есть начни он пить, скажем, в тринадцать, выходит почти сорок лет первосортного удовольствия, а на другой чаше весов – лишние пара десятков годов, из которых половина старческое прозябание. Красавица-жена, умные дети, которыми можно гордиться, благоустроенный дом – это всё не про него, так уж судьба распорядилась. И не умнее ли в таком случае прожить яркую, хотя и чуть более короткую жизнь, чем коротать бесконечные дни перед телевизором, наблюдая, как твоя старуха закатывает банки с огурцами для прожорливых внуков? Опять же какой силы эмоции: каждое утро в прямом смысле возрождаться с первым стаканом, который насильно впихиваешь в себя наперекор рвотным позывам, и это ещё в случае, если стакан такой есть. Эти несколько минут, когда боль и депрессия переходят в восторг, и уже маячит впереди целый день, без забот и размышлений, наполненный лишь радостью и весельем, пусть бы и пришлось иногда малость поработать. Какие тут женщины, тщеславие и прочая белиберда, они ведь по-настоящему счастливы. Мне последнее время кажется, что я их будто бы развращаю, забиваю голову чем-то совершенно лишним, ненужным, в то время как они уже достигли той самой гармонии, которая мне ещё даже не мерещилась.

– Иногда ты как ребёнок, честное слово, – похрустывая тортом, улыбался Николай. – Чего уж там, давай сразу по вене тогда или лучше дуй в Бирму до скончания века на берегу моря опиум курить: такая нирвана, что никакой бог не страшен, а о смерти вообще думать забудешь. У вас, новоявленных интеллектуалов, всё одно: начнёте с самопознания, а кончить норовите овощем под пальмой в гамаке. Зато уж точно как положено: никаких страстей и ежедневное истязание плоти наркотиками всех мастей, неровен час, словив передоз, по правую руку от Будды и сядешь в ихнем пантеоне, чего же ещё желать.

– Я тебе уже говорил, что ты на удивление примитивен? – перенимал Андрей шутливый тон собеседника.

– Не-од-но-крат-но, – изображая на лице отчаянную умственную деятельность, по слогам ответил Николай. – Но всяко поумнее твоих завзятых корешей. На кой ляд тогда вообще изобретать велосипед, давай смастырим здесь статую Диониса из подручных материалов, или я где в запасниках раздобуду Ильича на переделку, шляпу соломенную на плешь и выйдет чистый грек, тем более кто из местных их вживую-то видел, и ну давай хороводы водить и песни горланить. А назовем себя ЖОПА, то есть Жизнерадостное Общество Почитателей Адониса.

– Ты же сказал Диониса, – рассмеялся Андрей.

– Да кто их тут разберет, зато благозвучия хоть отбавляй. Десять заповедей тоже придумаем: умеренное пьянство, распутство только по взаимному согласию, чревоугодие, миролюбие, прелюбодеяние минимум раз в день… нет, пожалуй, хватит и пяти. Жертвоприношения обязательно, пение в голом виде псалмов и, конечно, полигамия, иначе для чего всё затевалось. Тебя сделаем верховным жрецом и дадим титул Брахмапутра, есть, кажется, такая река где-то в Индии. Отвечай, согласен или нет?

– Непременно и с большим удовольствием, если только ничего получше не выйдет.

– Смотри, перфекционизм – штука опасная, в другой раз предлагать не стану. Итого официально утверждаем запасным вариантом. Печать есть? – Николай картинно оглянулся вокруг. – Нет, ну да и так вполне сойдёт. Принято единогласно, большинством в трезвом, хотя и не совсем здравом уме, но зато уж точно в совершенной памяти. Не хватает официального протокола, впрочем, пока сойдёт и так. Эх, вот в такое бы с какой радостью я поверил, какое религиозное святейшее рвение бы проявлял, а ты всё ноешь со своим познанием сам не знаешь чего. Скучно, Андрюша.

– Ехал бы ты домой, басенник, – с шутливой серьёзностью ответил Андрей. – Как раз ещё успеешь посидеть вечером в местном кабаке, да если повезет – и девочек склеить.

– Вот тут Вы правы, учитель, пора. А то Вам и поразмышлять о вечном в такой компании ну совершенно невозможно. Поеду нести Ваше слово в массы: внедрять, не побоюсь этого слова, по самые гланды юным неразумным тварям божьим, истосковавшимся по непреложной истине, – картинно расшаркиваясь и пятясь задом, он ударился о дверной косяк, потёр ушибленную руку, выругался и с удивительной проворностью чуть только и впрямь не порхнул за дверь.

В который раз Андрею оставалось лишь удивиться превратности судьбы, которая столь причудливым образом свела их в минуту тяжёлого для него испытания. Ничто не связывало их, но, тем не менее, тот каждые две недели исправно приезжал навестить, посмеяться, усомниться или поспорить, сделавшись такой же привычной частью существования, как незамысловатый пейзаж за окном. Такие как Николай умеют застолбить за собой место, что называется, всерьёз и надолго, будь то прибыльный бизнес, компания симпатичной женщины или даже чьё-то болезненное сознание. Неунывающий потребитель всего лучшего, он, по-видимому, изначально нащупал здесь очередное развлечение, но со временем фанатичная твёрдость нового товарища понемногу заинтересовала и его. Консервативная родина не очень богата мессиями и сектами, так отчего же без отрыва от основной деятельности не увлечься ни к чему не обязывающим трёпом с добровольно заточившим себя в четыре облупленные стены юным искателем таинственного нечто, способного ответить на сокровенные вопросы бытия. Андрей отчётливо понимал, что тот не верит ни единому его слову, но причину видел лишь в одном: оставалось до сих пор неясным – верил ли он себе сам. Часто наедине с собой он начинал сомневаться в том, что привело его сюда. Не признания ли и славы предвестника нового учения в глубине души искал он, отправляясь в эту глушь; только ли жажда познания двигала им, когда вчерашний прожигатель жизни добровольно отказался от всех благ провинциального мира? Останется ли он также уверен в своей правоте, если и спустя десять лет будет прозябать в одиночестве, развлекая себя лишь редкими беседами с местными пьяницами? Стоит ли, быть может, единственная, неповторимая жизнь самоубийственной попытки найти абсолютное знание? И если ему против воли лестно внимание Николая, то поиск ли истины на самом деле погнал его в эту дыру, так ли бесспорно чисты его порывы, и где лежит эталон такой чистоты. Страшно было именно то, что он давно знал ответы на все эти вопросы, знал ещё в тот момент, когда первая дикая мысль родилась в его, казалось, обезумевшей голове. Проклятие этого знания неустанно преследовало его, напоминая о слабости, которую он никак не мог побороть. Силы, что с лихвой хватало переживать тоскливое одиночество добровольного затворника, оказывалось до смешного мало, когда требовалось переломить в себе отвратительное, гнусное, растлевающее желание – неистребимую жажду признания. Ни на йоту не придвинувшись к тому, зачем приехал сюда, он, тем не менее, уже знал, что никакие муки плоти, ограничения, посты, наказания и даже страх неминуемой гибели не способны победить этот обитающий в самых низких уголках души сильнейший из инстинктов, величайший из грехов, венец человеческой природы – тщеславие.



Врачеватели душевных болезней считают, что признать недуг – значит, сделать первый шаг на пути к выздоровлению. Так, по крайней мере, уверяет официальная наука, которой они поклоняются, негласно рекомендуя страждущим костоправов и гомеопатов. Всюду мифы и лицемерие, но иллюзия есть основа любого общества, по сути, оно и создаётся во имя добровольного коллективного оболванивания. Стремление жить рядом с себе подобными сродни бессознательному детскому страху одиночества, но раствориться в толпе действительно приятнее, нежели торчать одиноким деревом посреди бескрайней равнины. Внутри косяка рыб выживают те, кому быстрее других удаётся пробиться в центр, сделаться частью единого организма, готового пожертвовать наименее предприимчивым внешним слоем ради сохранения умелого большинства. Стандартизация в истинном смысле этого слова появилась лишь недавно, когда окончательно регламентированной стала сама человеческая жизнь. Андрей знал, что положение его, хотя отчасти и уникальное, всё же, с точки зрения наличествующих приоритетов и норм, вполне предсказуемое. Нормальное желание повелевать если не телами, то хотя бы умами или допотопными умишками спившихся деревенских обывателей, стремление выделиться, утвердиться на ниве весьма, как оказывалось, востребованной профессии то ли учителя, то ли пророка. Ни тем, ни другим он себя, впрочем, не мыслил, но иногда, в припадках самокопания анализируя то, что делал последнее время, пытался примерить на себя костюм районного мессии. Форма сидела плоховато, местами свисая прямо-таки совершенным мешком: тут требовалось фактура посерьёзнее, что-нибудь исхудавшее и с непременно горящим взглядом, Андрей же, как назло, от грубого деревенского труда окреп и возмужал, легко орудовал сильными руками, отказывался болеть и вообще всем своим видом демонстрировал по-хозяйски основательный взгляд на вещи. Отрицание материи не означает пренебрежение ею, физические нагрузки нужны были ему, прежде всего, как способ поддержать тело в удовлетворительном состоянии, чтобы тем усерднее была работа духа. Коли провидение с какой-то целью на время поместило вас в клетку, определённо имеет смысл содержать её в порядке, по крайней мере до тех пор, пока желание досрочно освободиться не сделается навязчивой идеей. Страсть может сосуществовать с остальными потребностями вполне гармонично, если только носитель опасного вируса в силах смириться с её главенствующим положением. Он жил ожиданием веры, говорил и размышлял, но кроме того ещё спал, ел и упражнялся в целибате. Последнее также было скорее утилитарной мерой, нежели обязательным атрибутом непримиримой духовности; женщина, даже в виде одного лишь образа, непременно требует к себе чересчур много внимания, так что может не хватить на главное. Технически это оказалось много проще, чем он думал: плоть буйствовала лишь первый месяц, а затем, перестроившись на новый лад и, по-видимому, снизив выработку гормонов до необходимого минимума, окончательно успокоилась – как знать, не насовсем ли.

Посвящать себя богу – занятие, безусловно, достойное, но Андрей полагал это делом специально обученных людей в рясах, коих и без него, очевидно, хватало с избытком. Он не прочь был сытно поесть и полагал умеренность достойной альтернативой оголтелому служению этикету постов и воздержаний, много читал, но в том числе потому, что это с доставляло ему поистине непередаваемое удовольствие, болтал с окрестными подвыпившими бездельниками, так как с некоторых пор любил наблюдать и слушать, при условии, конечно, что объект заслуживал его внимания. Как ни парадоксально, но, загнав себя в далекую глушь, он стал получать от жизни гораздо больше и полагал это заслуженным вознаграждением за побег и трусость или, как ему теперь всё чаще казалось, решительность и смелость. Путь ему, без сомнения, предстоял неблизкий, страданий и без того предстояло немало, так что форсировать события нужды не было. От испытаний не стоит бегать, но и притягивать их за уши тоже непростительная ошибка. Перед ним расстилались годы, имелось гораздо больше, чем просто осязаемая цель, и настроение по случаю столь жизнеутверждающего уравнения было соответствующее. Тот далеко не линейный отблеск веры, которым является религия, даёт весомое преимущество – неизбежность. Художник или поэт, любой творец мечтать не смеет о подобной развращающей самоуверенности, его путь – это борьба без всякой надежды на завершение, поскольку идеал всё равно немыслим, а поп стоит на финишной черте с самого начала: ему всё предельно ясно, но эта ясность и есть та основополагающая ложь, что делает всё остальное бессмысленным и даже порочным. Рьяно проповедовать несомненные идеалы добра – значит, не позволять страждущему дойти до очевидной, весьма поверхностной истины самому, и в простейшем не давая ему возможности пробудить в себе личность, склонную к осмыслению как самое себя, так и окружающего. Барану не пристало иметь собственное мнение или хотя бы прийти к заветной черте своим путём – на то и пастырь, чтобы стадо не превращалось в разрозненных одиноких животных.

Андрей чувствовал, что бредёт дорогой слабого, но и решительно порвать опасался, поскольку только недавно в принципе научился ходить. Он поделился сомнениями с Николаем, и тот, как всегда чуть снисходительно, с высоты образованности и жизненного опыта небедного московского интеллигента, чуть поразмыслив, выдал:

– Индивидуальность – не самоцель. Коли в данный момент тебе с ними по пути, тогда что переживать. Сойти с дистанции в понравившуюся подворотню всегда успеешь. Иначе, к тому же, рискуешь превратиться в рядового той, наверное, уже многомиллионной армии, где каждый озадачен лишь одним – как бы хоть немного, хоть как, но всё же выделиться. Человечеству не одна тысяча лет, многие направления порядочно исследованы, нет ничего плохого, чтобы ненадолго воспользоваться составленной до тебя картой, да и всегда есть возможность и на утоптанной тропе увидеть нечто, что оказалось недоступно тем, кто слишком уверенно и не моргая смотрел исключительно вперёд в светлое будущее. Ты же не грибник, чтобы бояться ходить за кем-то следом, к тому же твоя добыча наверняка отличается от того, что жаждал найти первопроходец. Кому белые да подберезовики на праздничный стол, а кому бледные поганки – не в меру буйному мужу-алкоголику на закуску. Это, конечно, моё мнение, но меньше всего хотелось бы увидеть здесь оазис очередного нового учения о ценности гармонии с собой и окружающим миром, эдакой ерундой сегодня каждый второй тренер по йоге страдает, чего ради, спрашивается, тащиться было в такую задницу мира – хотя бы и только областного. Довольно и того, что вдруг на ровном месте взял да и сорвался к чёрту на кулички, решительно похерив, так сказать, все нажитые непосильным трудом карьерные начинания. Не каждую же минуту тебе поражать мироздание оригинальностью мышления, ещё ненароком обидится и на пару с судьбой поставит тебе хорошенькую клизму за то, что слишком много о себе возомнил. Мера, безусловно, не твой девиз, но и совсем с ума сходить тоже не стоит, как думаешь?

– Разумно, ничего не скажешь. И, кстати, хорошо говорить – это тоже своего рода искусство, вот чему мне обязательно надо будет научиться.

– Вот уж где гений сказался, такое открытие сделал, – поморщился Николай. – Владеть словом – это значит даже не уметь придавать желанные оттенки; то есть, к примеру, белое, добро превращать в серенькую необходимость и так далее, тут можно вообще цветами крутить, как вздумается, было бы только умение. Миллионы послушно гибнут в войнах, умирают на баррикадах во имя идеи или задыхаются в газовых печах, но всегда по воле того одного, кто так просто и доходчиво объяснил им про идеалы свободы и равенства, расового превосходства или классовой борьбы. Мирный договор, передел послевоенного мира, судьбы народов – безусловно, удел тихих рассудительных политиков, но заваривают эту кашу оторванные от реальности болтуны-идеалисты, наиболее опасное оружие, рядом с которым и водородная бомба – всего лишь послушный инструмент. Так что уметь донести свою мысль, и именно в том виде, как ты хочешь, чтобы она усвоилась в голове слушающего, – это то, что жизненно необходимо освоить в первую очередь, а не записать третьим подпунктом шестого параграфа о мировом господстве. А уж в нашей-то стране и подавно, тут сказать лишнее слово часто гораздо опаснее, чем ввязаться в самую яростную драку, – он взял со стола лежавшую там книгу и, прочитав название, брезгливо швырнул обратно. – И данное вычурное претенциозное говно тебе в этом деле точно не поможет, а то, пожалуй, даже и навредит. Уверен, что в здешней библиотеке найдётся что-нибудь достойное.

– Например?

– К примеру, Камю для начала.

– Что-то такое дворянское есть в этом пристрастии к галлам.

– А в тебе, получается, крестьянское простодушие что ли? Французы умеют писать легко – причём совершенно обо всём, не исключая любой трагедии, вот что неплохо бы у них перенять. Каждое событие по большей части воздействует на тебя именно так, как ты его воспринимаешь. Для одного удача – только повод ожидать от провидения новых подарков и рвать на голове волосы, когда последние вдруг решительно запоздают, а другой и на поражение смотрит исключительно под тем углом, какие уроки из него следует вынести и какую пользу, несмотря ни на что, всё ещё можно извлечь. Говорю избитые банальные вещи, но менее актуальными они от этого не становятся. Ты хорошо начал с этим своим переездом, от души желаю и дальше держать марку и не терять стиля.

– Прямо-таки от души?

– От неё самой. Интересный ты тип, точнее, нет, скажем так – нескучный. А по нынешним временам это большая редкость. Потом, чего греха таить, есть в тебе некая обречённость, ведь недавно только приехал, а что-то фатальное уже проглядывает, – он ненадолго задумался и потому замолчал.

– По-моему, ты и сам далеко не всегда силён в том, что полагаешь умением донести свою мысль. Можно как-нибудь обойтись без глубокомысленных многоточий, мы тут, знаете ли, Ваше Благородие, народ темный, простой, цезарские обороты усваиваем весьма посредственно.

– Вижу, – то ли в шутку, то ли серьёзно ответил Николай. – Попробую разжевать. По-настоящему чувствовать красоту можно лишь в последние мгновения перед тем, как всё закончится. Отсюда яростное наслаждение жизнью у приговорённых к казни, чувство неповторимой красоты последних минут, когда мир настолько прекрасен, что невозможно даже близко описать великолепие бытия. И у меня такое ощущение, что ты себе виселицу-то уже приготовил, хотя и сам, может, ещё того не осознал. Так вот когда ты на эшафот этот входить будешь, надеюсь, конечно, что в каком-нибудь не окончательно фатальном сугубо переносном смысле, я хочу тебя на него проводить и чтобы ты со мной ощущениями поделился. Такой вот невинный, хотя и, признаться, живейший интерес. Тяга к познанию, так сказать.

– Насчёт невинного вот только покривил всё той же душой оратор, – улыбнулся Андрей. – Сдаётся мне, что чем натуральнее будет лобное место, тем достовернее эксперимент – с точки зрения естествоиспытателя нормальная логика, я не обижаюсь.

– Вот и замечательно. Тем более что подталкивать в пропасть не стану, обещаю и торжественно клянусь. А теперь хватит болтовни, предлагаю пожрать что-нибудь. Точнее даже не что-нибудь, а самый настоящий шашлык из сёмги, что я предусмотрительно захватил с собой. У тебя же тут шаром покати, кроме гречки отродясь ничего не водилось, удивляюсь, как на такой диете в памятник не боишься превратиться. Дрова-то есть у тебя или какие обрезки стройматериалов? Мангал я тебе тоже в подарок купил, обездоленный ты наш.

– От той же, не побоюсь этого слова, вышеуказанной души, благодарю покорно. Дрова есть, сухая берёза, жаловаться не приходится.

– Видишь, как быстро схватываешь. Говорить – это искусство, и наше счастье, что немногие это понимают. Слово – та же глина, умелый скульптор заделает из неё что угодно, а талантливый сотворит шедевр, за который не жалко будет при случае и умереть. Но это уже другая история, у нас на повестке дня обед. И ещё – французское красное, или тебе, как затворнику и скитнику, не положено?

– Отнюдь. В разумных пределах, естественно.

– Ох, уж эти святоши, лишним бокалом хорошего Бордо он боится оскверниться. Запомни, глубокоуважаемый монах, вино есть напиток особенный, с большой приятной на вкус буквы, не говоря уже про весьма продуктивное состояние потом. Все сколько-нибудь порядочные решения в этой жизни принимаются исключительно по пьяни, хотя предпочтительнее всё же лёгкой, и твой танец с саблями, простите, с шестом, – тому лишнее подтверждение. Посему объявляю с сегодняшнего дня открытой традицию как минимум раз в две-три недели питаться добычей норвежских рыбаков и запивать её творениями опять же вышеуказанных галлов, иначе твоя дыра станет абсолютно невыносимой. Тайная вечеря в узком кругу с регулярностью опостылевшего семейного секса. Возражения по существу будут?

– Да нет. Пусть так, тем более, если без этого нельзя.

– Не нельзя, а невозможно. Два принципиально разных понятия, в данном конкретном притянутом мной за уши контексте. Итого имеем в наличии урок первый, за который, как и положено любимому ученику, следует отблагодарить способного педагога, так что дуй собирать мангал и разжигать эту свою вопиюще сухую есенинскую благодать, ибо мои собственные походные навыки ограничиваются умением избегать любого физического труда. Хотя нашампурить, думаю, смогу.

Андрей, и сам вчерашний горожанин, за считанные недели успешно освоил азы науки о домашнем хозяйстве, а потому легко справился с возложенной на него ответственной миссией задолго до того, как его товарищ смог нанизать большие сочные куски. Стараясь не запачкать руки, он придавливал их к разделочной доске вилкой, пытаясь затем с расторопностью олимпийца-фехтовальщика проткнуть податливый продукт шампуром, в результате чего аппетитный лосось стремительно превращался в истыканное, потерявшее структуру непривлекательное месиво, частично, к тому же, побывавшее уже на полу. Не в силах дольше наблюдать страдание то ли повара, то ли блюда, Андрей шутя отпихнул традиционно бестолкового вне ресторанных стен москвича и тем спас рисковавшее уже сделаться безнадежным положение.

Он вообще обладал весьма полезной чертой характера – умел быстро распознавать и не менее быстро впитывать всё хорошее, что попадалось ему на жизненном пути. Обычно человек слишком уверен в собственной исключительности, чтобы всерьёз признать за кем-то наличие качеств, которые следует перенять в ущерб столь яркой индивидуальности своего я. Андрей же делал это легко, будто осваивая новый вид спорта или полезный навык, что, добавляя желанную пластику и сноровку, не затрагивало личность как таковую. На первый взгляд, нехитрый маневр, но признавать за собой очевидное несовершенство и в то же время уметь сохранить внутри стержень удаётся действительно нечасто. Он собирал с миру по нитке, но по нитке лучшей, а потому и рубаха получалась что надо. У Николая можно было позаимствовать исключительную эрудицию и закономерную в этом случае почти безграничную самоуверенность, оставив без внимания чванливость, барство и презрительное отношение ко всем, кто глупее его, а именно – остальному человечеству. Всякий рукастый деревенский мастак учил его не менее полезной истине: нет такой проблемы, которую нельзя было бы решить или хотя бы минимизировать до приемлемой степени её негативные последствия. Попутно со временем прививалось и здоровое пренебрежение сугубо медицинской стороной всякого насущного вопроса: хотя и разучившись пахать и сеять, народ не забыл о пользе бани, мёда, водки с перцем, будоражащего кровь лёгкого дружеского мордобоя и иных средствах борьбы с немногочисленными сельскими неурядицами или даже хворями. Здоровый физический труд, вынужденная по случаю невысоких доходов диета из наполовину домашних продуктов, соседство с природой и вследствие этого более здоровое восприятие действительности формировали особенное мировоззрение, которое, охотно примиряясь с мелочами, не страдало гибкостью там, где покоились вековые основы устройства русского села. Здесь ещё встречались семьи, где и давно взрослые дети обращались к родителям на «Вы», а авторитет отца был непререкаем, хотя бы и только в границах семейного очага. Теория общественного договора легко пережила и семьдесят лет коммунистического эксперимента, в чём Андрей имел возможность убедиться на личном опыте. В деревне не было воровства, дома запирались только на ночь, и какое-либо «заимствование» допускалось лишь в кругу молодёжи, когда дело касалось старых мотоциклов, велосипедов и прочей рухляди. Криминал также ограничивался внутрисемейными разборами полётов, чаще между родственниками во время масштабных свадебных попоек, но на улицы не выходил. И всё же наиболее характерным подтверждением неискоренимости круговой поруки был один незначительный, на первый взгляд, факт: жители могли похвастаться круглогодичным водопроводом, а насосная станция, соответственно, – вполне современным импортным оборудованием ценой никак не меньше тысячи долларов. Даже и проданная с дисконтом любому страждущему домовладельцу из приезжих москвичей, она обеспечила бы всякому предприимчивому алкоголику, коих в округе была масса, тысяч десять-пятнадцать чистого дохода, читай, пару летних месяцев непрекращающегося запоя в объятиях жаркого июльского солнца, но вот уже много лет как отдельно стоящее здание, лишённое замка и какого-либо пригляда, исправно подавало Н2О, вопреки нетленному карамзинскому «воруют». Именно в этой глуши, если и не лишённой абсолютно, то испытывавшей весьма ограниченное влияние развращающей массовой культуры нового тысячелетия, Андрей впервые осознал, что его страна обладает далеко не ярко выраженной, но, тем не менее, бесспорной национальной идентичностью. На самом деле давно похороненный, как казалось, на страницах соответствующей литературы характер жил, принимая подчас гротескные, а то и вовсе уродливые формы, но всё-таки, несмотря ни на что, он существовал. Приоритеты менялись, но ценности были всё те же, избыток энергии, не находя себе применения среди размеренного предсказуемого существования, выливался в тянувшиеся годами соседские противостояния, яростные попойки и отчаянные, рождённые случайными порывами решения. Когда историческая миссия народа – не взирая на потери, кроить из нищих полуголодных крестьян историю Евразии, ему трудно усидеть на месте в отсутствие очередной задачи планетарного масштаба. Наши офицеры редко умеют воевать, зато умирать, с остервенением цепляясь за клочок бесполезной, отродясь не паханой земли, могут получше японских камикадзе. Так стоит ли удивляться, что, разбросанные по дальним гарнизонам, они лишь борются со скукой в меру скромных возможностей военной машины, то есть спиваются, попутно обкрадывая солдат, родную часть и лично горячо любимое министерство обороны. Когда императив – это «жизнь за царя», а война – естественное состояние целой нации, трудно смириться с мыслью, что рыбалка на ближайшие десятилетия останется наиболее ярким по силе эмоций времяпрепровождением.

Так казалось Андрею, когда, стоя у мангала, он умело крутил источавшие соблазнительный аромат куски. Он никогда не делал этого раньше – в прошлом штатный массовик-затейник, чья функция всегда состояла в том, чтобы развлекать и умело подпаивать дам, пока чёрную работу выполняли другие, менее способные мужчины, но сомнений в правильности своих действий не испытывал. Первое, что спешит усвоить всякий, выброшенный в объятия природы горожанин, это поза очевидного превосходства ярко выраженной мужественности над бестолковостью вчерашних собратьев. Местному не придёт в голову кичиться умением развести костёр, нарубить дров или затопить баню, для него это что хвастаться прямохождением, но когда житель столицы под возбуждённо испуганными взглядами приезжих дам заводит бензопилу, чтобы уверенным после долгих тренировок движением распилить пару досок, восторг умелого мачо поистине не знает границ. «Посмотрите, как я, образованный успешный менеджер, управляюсь с грубым орудием пролетариата», – кажется, говорит в нём всё, от непринуждённости позы до торжествующей осанки победителя, и, довольный произведенным эффектом, он режет на бис ещё и пачку вагонки, оставшейся после очередной фазы нескончаемого дачного ремонта. Банальная рулетка в такие моменты способна возбуждать интерес, топор смесью страха и восхищения увлажнять до той поры равнодушные поверхности, а щелкающий затвор карабина, если только речь идёт не об охоте, – наделять его хозяина в воображении женщины безграничной силой и властью, манящим сочетанием, которому приятно раскрыть в приступе нахлынувшей пьяной симпатии объятия и прочие соблазнительные конечности. Чем дальше от города, тем меньше остаётся надуманных приличий, рождённых бесчисленными комплексами и зацементированных умелой пропагандой модных журналов, ведь, чтобы мыслить широко, желательно иметь под боком доступную линию уходящего вдаль горизонта, лишённого мельчайших следов антропосферы, иначе и Пушкин, наверное, со временем начнёт писать про «красоту Урбана».

– Как там, готово? – из-за плеча за аппетитным процессом наблюдал традиционно нетерпеливый Николай. – Ты только не пересуши, лучше снять пораньше, морскую рыбу можно есть и чуточку сырой.

– Прошу, – Андрей отошёл, предоставив знатоку возможность на практике доказать несомненную ценность его советов.

– Ладно-ладно, молчу, – поспешил откреститься от чересчур ответственной деятельности Николай. – Что ты сразу в бутылку-то лезешь. Делай как знаешь, тем более, что мне нужно ещё овощи порезать. Кстати, я подарю тебе как-нибудь нормальный разделочный нож, твоим если даже по горлу полоснуть, то и следа не останется.

– Странное у тебя представление о назначении кухонной утвари.

– Ко всему нужно быть готовым. Вот представь, зайдёт к тебе в гости австралийский бычок, весь состоящий из мраморной говядины. На дворе как раз зима, так что хранить запас мяса пожалуйте хоть на улице, полтонны антрекотов ввалилось в избу, а тебе и прирезать его нечем. Так ведь и придётся, бестолковый ты наш, похлебать с ним чайку да отпустить на все четыре стороны. И где тогда справедливость?

– Выпил уже, я так понимаю.

– Пригубил, есть грех. Не мог стерпеть: когда режешь сыр, с бла-ародной, как пишут на ценниках отечественных магазинов, плесенью, удержаться от глотка божественной жидкости нет никакой возможности. В некотором смысле это даже можно классифицировать как преступную халатность, неоказание помощи самому себе и, в довершение многочисленных проступков, насилие над личностью вкупе с лишением свободы, которую, без сомнения, таит в себе прошедшая должную обработку виноградная лоза.

– Это называется алкоголизм.

– Это называется снобизм – я про тебя сейчас. А коли ежедневные несколько бокалов, и попробуй, например, удержаться от них на юге Франции или в Италии, да в бархатный сезон, да не в загаженной туристами Ницце, а где-нибудь в прованской или тосканской деревушке, в которой всего один ресторан или траттория! Так вот, коли это алкоголизм, я с гордостью заявляю: аз есьмь алкоголик. Говорю тебе, бестолочь ты моя любимая, почитай французов, раз уж выбраться из этой задницы мира тебе в ближайшее время не светит, глядишь, что-нибудь и отложится. Ты пойми, каждая еда должна быть немного праздником, вот чему стоит поучиться у беспечных лягушатников. Знаешь, каково это, проезжая на машине по затерянному в европейской глухомани крохотному городишке, остановиться у характерного заведения: пластиковая мебель на улице, на столе вода в ёмкости из-под чего-то давно опорожнённого, заляпанные бутылки с кетчупом, никаких скатертей и прочих излишеств, потому что в стране, где вследствие стоимости электричества один цикл стиральной машины выходит дороже литра хорошего вина это действительно неоправданное транжирство. Итак, садимся, поражая воображение завсегдатаев великолепием спутницы, благо по ихним меркам любая наша симпатичная хорошо одетая девочка, что мисс Франция, выбираем из одностраничного заляпанного меню два куска мяса побольше, натыкаемся на малопонятный жаргон при выборе гарнира, и тогда официант, как позже выяснится, по совместительству хозяин заведения, устав объяснять, жестом приглашает на кухню, где орудует сошедший прямиком с небес бог кулинарного искусства. Неразумного туриста доходчиво тычут мордой в четыре вида картофеля на выбор, а после интересуются насчёт вина. Тут главное – не корежить из себя сомелье, а, отдавшись на милость действительно знатоку, попросить выбрать на его вкус. Через минуту он подойдёт к тебе и, чуть смущаясь, предложит бутылку отменного местного вина, но, тысячу извинений, позволил себе смелость предложить чуть подороже, уж больно тёлка твоя внушительно смотрится, так что, не изволите ли, за одиннадцать евро, отведать. Одиннадцать евро, Андрюша, в ресторане; пятьсот рублей, если у тебя с арифметикой беда. Тут важны два момента. Первый – не улыбнуться и, тем более, не засмеяться, они живут не больно-таки богато, и вид молодого русского, швыряющего деньги, их вряд ли обрадует, а тогда пиши пропало, и второе – не схватиться от восторга за детородный орган, когда сделаешь первый глоток: девочка твоя может обидеться на столь откровенно мастурбационные позывы, всё-таки специально обученная мадемуазель рядом, как-никак. Потому что хорошее вино пьют по трём причинам: оттого, что оно хорошее, полезное и, главное, опьянение от него, как уже говорил, просто божественное. Смесь первосортной фармакологии и лучших натуральных стимуляторов, мягкое погружение в радостную негу, когда чувствуешь всю красоту жизни, именно сейчас, в этом месте, и никакого груза прошлого и тоскливых мыслей о будущем. Концентрированная радость ценой в одну зелёную бумажку единого европейского пространства, эйфория, в который ты будешь плавно растворяться больше часа, и уже под конец, после десерта, тебе, слегка протрезвевшему, любезно предложат специально созданный для этого случая дижестиф – пятьдесят грамм крепкого ликёра, чтобы продлить восторг прекраснейшего вечера. Они ведь не дураки, не хуже нашего понимают, что «закуска градус крадет», только бороться с этим пагубным свойством пищи научились более изящно.

К тому моменту, когда Николай окончил длинную тираду, рыба была уже готова, стекавший на угли жир распространял благоухание, и у Андрея, привыкшего довольствоваться последнее время одной лишь гречкой, нервно задергались крылья носа, лишь только первые соблазнительные запахи в виде характерных электрических импульсов достигли истосковавшегося по удовольствиям мозга. Они внесли блюдо в дом, спрыснули лимоном, звонко чокнулись и трясущимися от голодного возбуждения руками начали есть. Как только первые куски упали на дно желудка, стало полегче, и появилась возможность снова вернуться к тихой размеренной беседе.

– Тебе для чего этот оголтелый аскетизм? – спросил Николай. – Есть же деньги хотя бы на нормальную жратву, неужели ты такой дурак и всерьёз надеешься, что это поможет? К тому же здесь деревня, наверняка есть и молоко, хоть козье, хоть баранье – только плати, кур я сам видел, скотину кое-где держат, так и поиграл бы лучше в слияние с природой посредством органической пищи, для чего так себя насиловать. Считаешь, наверное, что на пустое брюхо лучше думается? Но это хорошо для художников, это им с голодухи ночами не спится и мозг от недостатка углеводов рождает полезные для творческого процесса галлюцинации, а сугубо мыслительный процесс требует сытости.

– Не сказал бы, что ты угадал, – ещё дожёвывая, уже спешил ответить Андрей. – Даже не знаю, как объяснить. Хочется некоторым образом обнулить всё что ли, сделать ощутимее разрыв между прошлым и настоящим. Вроде как выкопать пошире ров перед домом, чтобы самому себе прежде всего обозначить, что здесь – свои, а там – чужие. Почему-то люди стесняются о таком говорить, но я всё ещё не уверен, и всё ещё боюсь, хотя с каждым днём всё меньше. Это надуманно, я согласен, некое, скажем так, вспоможение, на уровне банального самовнушения, так ведь действует же. Нет и не может быть здесь никакого очищения, тем паче духовного, в подобный бред даже я не поверю, но отсутствие сколько-нибудь сильных эмоций да и вообще событий, тем не менее, и создаёт требуемое разграничение. Вроде как вынужден ты писать историю своей жизни в пределах одной книги и, чтобы как-то подчеркнуть, что вот здесь у нас даже не новая глава или часть, а совершенно иное произведение, сознательно оставляешь несколько пустых листов. На сугубо физическом уровне это проявляется в том, что отчаянно хочется довести себя до состояния близкого к анорексии, чтобы только затем нарастить на кости новую свежую плоть. Обновление, банальная и весьма приземленная фантазия, но кто как умеет. По-твоему это слишком глупо?

– По-моему каждый, кто способен чему-то посвятить себя всерьёз уже одним этим заслуживает уважения, – он заканчивал второй бокал и вместе живительной силой винограда по жилам его растекалось добродушие на грани кратковременной всеобъемлющей любви. – Ты, в целом, конечно, прав, какая разница как идти или ползти на карачках к цели, главное, чтобы приближаться. Есть в этом что-то завораживающее и притягивающее. Вот посмотри хоть на меня, какого я здесь у тебя делаю? Баб – нет, выпивки – почитай тоже, заняться – нечем, а вот езжу ведь, полтора часа в один конец, и это за одним, почитай, разговором с не больно-таки, уж не обижайся, умным человеком. К слову, последнее лишь дело времени, с таким подходом ты быстро чердак заполнишь, уже прогресс чувствуется. С каждым годом, да какой там годом – часом, остаётся всё меньше и меньше тех, с кем можно поговорить. Тут любая индивидуальность на вес золота, а ты у нас так прямо-таки выдающийся перл, эдак махнуть-то к чёрту на рога за гармонией мало кто сможет. Я, например, точно не смогу. Заскучаю.

– А ты уверен? Никогда ведь не пробовал.

– Более чем. Ты правильно сказал про чистый лист, в каком-то смысле тебе очень повезло, что жил до этого сугубо животными инстинктами, у тебя независимого мышления или хотя бы созерцания как такового и не было до сих пор. Нормальный самцовый императив поведения, бездумный, и в этом основная его прелесть. Разница между нами огромная: ты за девками волочился, движимый инстинктами и ничем более, а у меня это легло порядочным слоем в фундамент мировоззрения, и оттуда его без риска порушить всё здание теперь не достать. Я уже не бабник, я гедонист: звучит смешно, но на деле куда как грустно. Это въелось в естество, стало частью меня, залезло на территорию даже сознания. И не вытравишь. Я их всех, этот проклятый женский пол с антрекотами, вином, комфортом и тёплым климатом, может, и ненавижу так, что трудно передать, а ничего поделать не могу. Все мы здесь слабые, да к тому же изъеденные привычками, и нам требуется хорошая встряска, чтобы съехать с проклятых рельсов, ведь пока не выбросит к чёртовой матери из знакомой колеи, как произошло с тобой, ничего-то мы ни увидеть, ни сделать не можем. Я тоже бы хотел как ты «обнулить», уехать на край, за край или куда там уезжают, но боязно. Знаю, что не выдержу. Тебе легко теперь рассуждать, твои мосты заботливо сожгли и путь назад отрезали, а вот попробовал бы сам послать всё куда подальше. Неужели думаешь, что легко?

– Какой там. Я бы даже не додумался.

– Что в тебе, безусловно, нравится, это умение судить объективно, в том числе, когда дело касается собственной персоны. Обычно у записавшихся в мыслители или философы именно с этим беда: весь мир для них – открытая книга, с мужицкой грубостью режут в лицо правду-матку, но лишь только дойдет до себя – умеренность и трезвость суждений поминай как звали. В этом смысле мне больше всего нравится Вольтер: полвека с лишним вбивал в просвещённые башки атеизм, а умер, причастившись, в лоне святой церкви. Ну разве не прелесть. И ведь абсолютно у всех так, исключений пока что история не знала. Ты тоже, думаю, если нащупаешь что, быстро начнёшь судить легко и свысока, рассуждать с апломбом или, там, проповедовать воздержание чуть только не с рождения, деликатно опуская историю становления непосредственно личности автора. Вот я тогда посмеюсь. Да не над тобой, не кривись, над тем дурачьём, что тебе в рот заглядывать станет. А что станут – это как пить дать. На фоне повсеместной серости всякая мысль достойна восхищения. Да и потом, лучше найти красоту в уродстве, чем любить навязанные образы. Пусть обезумевший дурак, но всё же не слащавый выпестованный поп с мыльной харей и похотливо бегающими глазками.

– Нельзя всю жизнь от чего-то бегать, – Андрей выпил залпом остатки бокала и, мотнув зачем-то головой, продолжил. – Некоторые вещи нужно просто принять. Церковь продажна, власть развращает, три и более года службы в системе МВД вообще приводят к необратимым изменениям в части восприятия действительности. Плавая в море запросто можно утонуть или сделаться обедом более крупного хищника, а женщины… Всё глупое, ненужное, лишнее в организме самца порождается женщиной. Но оно же и делает его мужчиной. Конечно, мечту на бабу не меняют. Но где ты видел такую мечту. Есть, знаешь, в тебе некоторая латентная эпатажность: всё же имеется, но тщательно маскируется – прежде всего от себя. Воля и характер – это не левая и правая рука, с ними не рождаются, и, кстати, их также не приобретают в результате многотрудной хирургической операции, они не более чем конкретные решения, ответ каждого на вызов или просто дилемму. И тут кому что ближе или, к примеру, кому чего больше хочется. Возможность отказаться от сиюминутного удовольствия во имя будущего, часто призрачного или вообще эфемерного понятия вроде чувства собственного достоинства, желание победить, а не сдаться, ведь проигрывать всегда легче, а то и вовсе приятнее.

– Смотрю я, пить тебе более чем полезно, – Николай улыбался искренне, радуясь возможности в кои-то веки действительно выслушать чью-то точку зрения, а не снисходительно промолчать, зная, что при желании не оставил бы от неё камня на камне. Быть может, подобная же мотивация двигала им всё время, когда в череде сменяющихся подруг он искал ту, мнением или хотя бы обществом которой смог бы по-настоящему дорожить. Извечная глупая фантазия повзрослевших детей. «Все вы мальчики, только игрушки другие», – сказала ему не в меру проницательная эпизодическая героиня какой-то давней азиатской попойки, исчезнувшая и стёртая из памяти, но оставившая там неизгладимый след в виде одной неглупой фразы. Он бы переспал тогда с ней из одной лишь благодарности за столь несвойственную её породе мудрость, да она, помнится, уже выбрала более достойного кавалера, в меру искреннего открытого жизнелюба, не поленившегося спустя несколько месяцев прилететь к ней на другой конец мира всего-то по случаю дня рождения. И хотя союз их наверняка не состоялся, ему отчего-то запомнился отблеск простого искреннего чувства, согревающим пламенем горевший в их наивно-счастливых глазах. Так и в Андрее он видел прежде всего решительность и бескомпромиссность юности, не в виде следствия недостатка прожитых лет, но как состояние души, неподвластной жестокой механике возраста. Будто и впрямь тот плевать хотел на физиологию, утверждая торжество подросткового максимализма вопреки тяжеловесным реалиям окружающего безликого пространства, хотел дышать там, где полагалось совершать лишь аккуратные сокращения лёгких, верить в мире, поклоняющемуся безверию, жить без оглядки, когда давно и научно доказано преимущество осмысленного неспешного существования. Молодость Андрея жила будущим, когда исполнение целей и мечтаний легко отложить на мифическое завтра, в то время как зрелость Николая – обветшалым настоящим, поскольку завтра могло уже и не наступить, а внушавшей ужас старости и вовсе не остаётся ничего, кроме как существовать прошлым, ведь будущего гарантировано не будет. Это страшно, наверное, жить одним днём и не знать, настанет ли следующий. Найти себя в этой непрекращающейся борьбе за каждый новый вздох кажется на пороге зрелости подвигом, однако все так или иначе совершают оный по одной простой и очевидной причине, имя которой – неизбежность. Смерть, постепенное угасание, болезни и страдания в таком случае являются лишь рутиной, хотя бы по степени лишений и силе переживаний они в разы превышали самые смелые решения молодых собратьев, потому что у них есть выбор – струсить и убежать или рискнуть и победить, а у зрелости уже нет. Выбор и составляет основу подвига, без него и Ахиллес – лишь могущественный полубог, резвящийся среди бессильных смертных. Вообще греческая мифология в своем роде уникальная именно вследствие размытости грани между богами и людьми. И те, и другие уязвимы и даже смертны, ведь смог же Зевс отправить каннибала-папашу в совершенно конкретное небытие, а Гера бесконечно страдать, лишившись единственной любимой дочери. Любимые Николаем древние эллины уважали себя гораздо более, нежели все их жадные до унижений потомки, так что даже повелители Олимпа не гнушались вступать с ними в самую что ни на есть сексуальную связь, а многочисленные полукровки затем не становились объектом презрения ни у тех, ни у других. Он раньше Андрея понял, что тот не станет подобострастно взирать на икону или даже сошедший с неё божественный образ. Так уж вышло, что не за этим сюда пришёл.

– И что там насчёт проигрывать легче? Изречение с претензией на вековечность.

– Да шёл бы ты со своими подначиваниями, – старался отшутиться Андрей, чувствуя, как пелена опьянения накрывает его всё больше. – От твоих напитков скоро язык поворачиваться не будет.

– Что же ты хотел от выдержанного Бордо, да ещё и купленного непосредственно на родине напитка. Не нужно сопротивляться, успокойся, это не палёный клубный вискарь, от которого тянет нести околесицу, разговор за таким вином носит отпечаток добродушной искренности, но никак не более. Продолжай. Говори, ведь мы оба собрались здесь именно для этого.

– Сам напросился, может, выйти надолго. Последствия неумеренного потребления классической литературы. Проиграть – значит остаться в понятных надёжных рамках большинства. Победитель – неизменно бунтарь, если мы, конечно, не говорим о придурковатых штатовских зомби, мечтающих сделаться миллионерами. Ежедневная, по капле, жалость к себе намного приятнее вкуса блистательной победы. Ведь последнее – приходяще, следует витиеватой логике удачи и стечения обстоятельств, вечное броуновское движение, а тут стабильность просто цементированная. Девяносто процентов человечества живут посредственно не оттого, что жизнь не даёт им шанса на лучшее, и даже не потому, что их это устраивает. Им это нравится. В любой стране, разве что где-нибудь в Северной Корее или Сомали это потяжелее, но каждый имеет шанс пробиться. Если говорить о мужчинах, по крайней мере. Работать сутки напролёт, терпеть унижения, поставить на кон всё, уйти в криминал, что угодно, но возможность есть всегда. Очевидно, что при этом остаётся и шанс быть убитым или отравленным за решётку, но разве это не вполне приемлемый риск за операцию «из грязи в князи». А ведь никто же почти не пытается, разумно в кавычках предпочитая тянуть лямку серенького обывателя, жаловаться на бедность, отсутствие перспектив и безысходность. Ведь это намного приятнее, удобнее и объективно лучше. Вот представь, сколько там у богатого выскочки наберётся верных искренних друзей. Правильно – ни одного. Каждый смотрит ему в рот и думает, как бы половчее урвать от сытного пирога, никто в лицо правду не выскажет, спорить не станет и даже не выпьёт нормально за ради хорошего разговора по душам: перед ним денежный мешок, он будет либо увиливать, либо держать ухо востро, благо для задушевных разговоров у него достаточно ровни. Женщины и прочая физиология: купаться в роскоши юных, готовых на всё тел? Вот ты уже накупался, разве не приедается. Более того, чем дальше, тем больше превращается в зависимость, а по мере того, как ты не молодеешь, всё труднее становится поддерживать желанный стандарт. А какой-нибудь Вася, столь презираемый тобой офисный планктон, с утра затвор передёрнет, насмотревшись красочных шоу по телеку, и всё у него хорошо. Безусловно, эмоция скудная по сравнению с обладанием натуральной, скажем так, красотой, но ведь при этом и проще. А на другой чаше весов у него: невоздержанность – раз, на кой ему пугаться ожирения и пивного живота, а это, в сравнении с где-то получасом в среднем, давай уж смотреть на вещи реально, ежедневных плотских радостей взрослого отягощённого заботами мужчины, целая вечность. Никакого самокопания и иной зловредной рефлексии: возраст – да плевать тебе на него, свой пик ты давно прошёл и с этим смирился, мысли о смерти – куда там. Если всякий день – нескончаемый праздник сытого брюха, то мозг слишком занят выработкой благодарственных гормонов удовольствия, да к тому же всегда можно поддать, если вдруг паче чаяния накатила грусть. Никаких физических нагрузок, кроме таскания пакетов с едой из гипермаркета, по боку фитнес, бег и вообще всё, где требуется потеть, а это высвобождает ещё уйму времени, поскольку вопреки усердно прививаемому образу, спорт пожирает многие часы. Кстати, не забывай, что, к примеру, в нашей стране всё это совсем даже не гарантирует тебя от вполне привлекательной бабёнки, ибо спрос на основательных склонных к бурной семейственности мужчин неизменно велик. Какой, спрашивается, дурак будет в таком случае карабкаться, рискуя сорваться в пропасть, если и так повсюду совершеннейшая благодать? С момента как мы перешли в эпоху промышленного производства пищи, ценности изменились необратимо. И телевидение с интернетом не более, чем следствие, ответ на эволюционировавшие в соответствии с новыми реалиями запросы. Объективно, мы всё ещё животные, а любой хоть трижды хищник в зоопарке вполне доволен хорошей миской жратвы в ущерб свободе и даже размножению. Когда человек гарантированно сыт исчезает главная, основная мотивация, в этом смысле современный безработный довольнее индийского раджи, которого могли свергнуть, чью страну завоевать, а то и просто добавить в любимое блюдо хорошенькую приправу из ядовитой быстродействующей дряни, заставляющей умирать в страшных мучениях. Вот и вся история, кому тогда нужна эта победа?

– Интересно, но местами притянуто за уши, – реагировал Николай. – Те же деньги, к примеру, избавляют от кучи бытовых проблем.

– Предположим. Но, к примеру, выдала мне жена поручение и, взяв под козырёк, потащился я на машине к чёрту на кулички за рассадой или ещё какой хреновиной. Так я по дороге, хотя и стоя в пробках, куплю себе шаурму, заем мороженым, посплетничаю с друзьями, да ещё и чипсы под музыку погрызу. Чем не досуг, в то время как мой собрат-победитель, минут эдак десять попользовав хоть королеву красоты, станет усердно высчитывать калории в десерте и не будет знать, чем себя занять, коли тестостерон из него до поры вышел. Это у него зал ожидания, потому что развлечения приелись, и что-то приличное можно найти лишь на выходных, в сезон и на Ривьере, а у меня праздник каждый день, точнее – каждую секунду. По ящику сериалов – завались, в холодильнике – райские кущи, начальник на работе в отпуск или на больничный свалил – халява, восторг на грани умопомрачения. Всё же относительно, у каждого одна и та же ось абсцисс, только богатый и успешный сдвинул себе ноль на добрую сотню единиц правее, но степень, градация удовольствий у него осталась та же. Мне с корешами отпраздновать в бане очередной из бесчисленных юбилеев, что ему с мисс Россия переспать, и там, и здесь – плюс четыре по оси Х, при том что у него, бедняги, обязательных потребностей, которые составляют хотя бы жалкий ноль, в десятки раз больше. Итого у оболваненного пропагандой серенького обывателя, наживающего в офисе геморрой за клавиатурой, в разы больше свободы, времени и доступных удовольствий, чем у молодцеватого подтянутого олигарха, если, конечно, правильно выстроить мировоззрение. Знание – вот, что нас губит, вот, где отрава, и правы отцы нашей пресловутой церкви, вбивающие в узкие башки прописные истины, незачем пытаться узнать больше, чем следует. Простой тебе вопрос, без подвоха: ты счастлив? Можешь не отвечать, то я не знаю, а здешнему алкашу налей стакан этанола, и он тебе совершенно искренне ответит положительно. В этой глуши большинство довольно собой и жизнью гораздо больше, чем ты, образованный ловелас с туго набитым бумажником. Это я так, безотносительно чего-либо, одно лишь стороннее наблюдение, выводов делать не прошу и сам не стремлюсь. Для меня в этом открытии важно лишь одно – далеко не всё так однозначно, как мы привыкли думать. Кто знает, может, я сюда тоже приехал свое личное счастье откопать, только вижу его по-другому, но смысл от этого не меняется.

– Знаешь, одна моя знакомая влипла в подобную историю неприхотливой эйфории, выйдя замуж за молодого прапора. Они жили на территории части, расположенной прямо в Москве, имели от щедрот командования вполне просторную комнату, обеды в столовке и, в общем, всё, что положено. Солдаты честь отдают, живёшь как на курорте, только ведь ей всё равно приходилось хотя бы иногда из этого то ли санатория, то ли лепрозория выходить на свет божий, и вот тут-то и обнаруживалось изрядное убожество такого существования.

– Дай угадаю, это оттого, что ты ей в один из таких выходов попался и между делом, походя, трахнул старую подругу, напомнив несчастной, что есть можно в дорогих ресторанах и не только макароны с котлетами?

– Примерно так, – засмеялся Николай.

– Так что же ты удивляешься, змей-искуситель, совратил несчастную, какое же тут доказательство. А то бы жила до сих пор не тужила, разродились бы плодом законной любви и, глядишь, отхватили бы по прошествии установленного регламентом бюрократического механизма времени вполне приличную однушку: воякам сейчас, я слышал, прямо-таки взаправду квартиры дают. То, что принято называть счастьем – не набор благ, но состояние организма, вот и вся хитрость.

– Но твоё, конечно же, другое?

– Я этого не говорил. Кто знает, не исключено, что стану дружить со стаканом или ударюсь в доходную просветительскую деятельность как один здешний предприимчивый банщик, кстати, тоже отставной москвич. Лупит страждущих веником, причём, по слухам, публика к нему катается всё больше серьёзная, про таких принято говорить – уважаемая, проповедует умеренность да воздержание; эдакий лекарь-миротворец, чуть только семьи не восстанавливает. Промывает желающим мозги за их же кровные, пользуется авторитетом, строится потихоньку, в общем, всё как положено у мужика. Говорят, недолюбливает приезжих, так что даже участковый местный ему обо всех переселенцах в округе докладывает, а после уже глубокоуважаемый Пётр, так его зовут, взвесив объективно все обстоятельства, принимает решение – травить ли нежданного гостя при помощи районных ментов, один из начальников которых к нему тоже катается, или, так уж и быть, оставить до особого указания ковыряться в земле обетованной. Естественно, селекция имеет место быть, только когда дело касается рядовой публики, но другая к нам пока и не заглядывает. Стараниями этого санитара здешних мест тут ни один неславянин поселиться не может – смотрящий, видать, побаивается конфликтов на религиозной или национальной почве, одна ведь повсюду нетерпимость. Гнида, наверное, редкостная, а ведь процветает и, спорить готов, полагает себя чуть не святым. Но ведь тоже путь.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=53625914) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.