Книга - Рубль – не деньги

Рубль – не деньги
Ирина Бова


Хочу в СССР?
Жанр рассказов Ирины Бова определить сложно – они и комичны, и трагичны, и трогательны одновременно. Ведь это все о нашей жизни, а она, как мозаика, состоит из мелких кусочков – в целом смотрится как единая картина, а уж какое на кого произведет впечатление, это индивидуально.

Наше бытие не меняется от того, жили ли мы в советскую эпоху, или живем в постсоветскую. Это так же, как менять страну проживания… Мы вывозим на ПМЖ самое себя, а не чемоданы и контейнеры. Время нельзя разделить на «до» и «после», просто у каждого оно свое, но и относится к нему каждый по-своему. Так же и эти рассказы: любой из них мог бы быть драмой, детективом, сатирой, только автор увидел их сюжеты именно так.

Как любят говорить психологи, «каждый видит и слышит то, что он хочет». И если вы хотите (или не хотите) обратно в СССР, просто начните читать эту книгу.





Ирина Бова

Рубль – не деньги





© Деловой двор





Профессиональная пригодность


Эллочка Киселева была обыкновенной советской девушкой и училась в Ленинградской книготорговой школе. Заведение готовило высокопрофессиональных продавцов для Ленкниги и было для Эллочки первой ступенью в облюбованный ею блистательный мир.

70-е годы не радовали ни обилием, ни разнообразием, а что касается печатных изданий, так вообще «полная засада». На полках магазинов обширной сети Ленкниги в изобилии стояли труды классиков марксизма-ленинизма, увесистые романы о сталеварах, шахтерах, целинниках и прочих героях труда. Особое внимание уделялось работам деятелей дружественных социалистических стран мира – они были изданы на плотной мелованной бумаге, а муаровые переплеты прикрыты суперобложками. Цены, конечно же, соответствовали великолепию предлагаемых экземпляров. Так, например, речи пламенного монгольского революционера и вождя Юмжагийна Цэдэнбала оценивались почти в пять рублей, на которые советский гражданин мог свободно жить неделю – правда, без роскошеств, но и без Юмжагийна Цэдэнбала.

Чтобы приобрести недосягаемых, но вожделенных Ахматову или Пастернака, следовало долго пастись на стихийных книжных рынках, один из которых был организован и регулярно действовал во дворе магазина № 7 «Подписные издания», или брать штурмом уличные прилавки в Катькином садике, дождавшись праздника «Книжная весна». В какой-то мере спасали «макулатурные книги» – их можно было купить по талонам без сутолоки и давки. Но ведь интересы читающей публики не исчерпывались «Тремя мушкетерами» и «Собакой Баскервилей»! Так что линия поведения и обучения Эллочкой Киселевой были выбраны верно.

По окончании Книготорговой школы она поступила в Институт культуры на соответствующее отделение и устроилась работать в изумительный магазин «Книги социалистических стран» на Невском. В ее руках сосредоточились те рычаги управления, о которых только можно было мечтать. Не деньги привлекали юного товароведа, а возможность разменять свой доступ к дефицитным изданиям на необходимые товары и из других жизненных сфер, как-то итальянская обувь или балыковая колбаса. Но это было тоже очередной ступенью! Полное «эльдорадо» наступило, когда Эллочка с дипломом в зубах вошла в Академкнигу. Отдел старой книги на иностранных языках оказался вершиной благополучия Киселевой. Сидя в тесной клетушке с окошечком, она правила миром.

Появились свои покупатели – это были художники, переводчики и артисты. Появилась возможность приобретения не только товаров, но и услуг. Эллочка стала завсегдатаем модных концертов, нашумевших спектаклей и недоступных выставок, а уж в престижных ресторанах она просто открывала двери ногой. То, чего не могли обеспечить для нее деятели культуры, обеспечивали книжные спекулянты, суетившиеся между Академкнигой и Сайгоном с утра до вечера. Книги в руках Эллочки, как по мановению волшебной палочки, превращались в любые мирские блага, а она уже чувствовала себя диспетчером при их распределении.

Особенно выделялся из толпы книжных менял и перепродавал некий Ульмах, личность очень говорливая, грязноватая, вечно суетливая и лохматая, как неандерталец. Его «Жигули» 6-й модели прочно занимали место под окнами магазина – казалось, он даже там ночевал. Салон машины был забит иконами, книгами и импортными сигаретами. Может, там была и валюта, но Киселеву это не волновало. С помощью Ульмаха Эллочка создавала такие дивные цепочки, что приходилось прощать ему и грязные ногти, и перхоть на мягкой замшевой куртке. Кем он был и откуда взялся на самом деле, Ульмах говорил много и сбивчиво, поэтому все можно было считать враньем, от первого до последнего слова, тем более что он постоянно намекал на причастность к неким высшим слоям общества.

И вдруг в один прекрасный момент Ульмах пропал, как сквозь землю провалился. Не было ни его самого, ни его машины. Эллочка не горевала, но потом краем уха услышала смутные разговоры среди книжных «жучков» – то ли уехал в Америку, то ли посадили.

Прошло еще пару замечательных лет, высветившихся в трудовой биографии Киселевой новой квартирой и тремя шубами. Но однажды она поняла, как скучно ей стало. Скучно и тесно. Все доступно, все подвластно и хотеть больше нечего. Эллочка задумалась: чего бы пожелать? И придумала – надо эмигрировать. В Союзе все охвачено, надо теперь завоевывать США! Потряся свое генеалогическое древо, быстренько накопала там еврейскую веточку, подтвердила ее с помощью серии «Забытые сокровища» издательства «Аврора» и маханула за пределы родной страны.

Первые полгода занималась тем, что крутила в изумлении головой по сторонам и тихо ахала, потом искала и нашла квартиру в городе своей мечты Нью-Йорке, потом шерстила все торговые точки, а потом поняла… Места приложения ей здесь нет. Никому не нужны дефициты, никто не бежит за ней, чтобы обменять десять банок крабов на билеты в театр или талон к модному протезисту, никому не нужны итальянские сапоги – здесь все есть. Проклятый капитализм! Это порочное изобилие лишило ее смысла жизни и уверенности в себе. В небольшой удобной квартире на Брайтон-бич Эллочку накрыла страшная черная депрессуха. Надо было срочно искать врача – это ей посоветовала новая подруга и соседка Эрика.

– Знаю я такие случаи, – сказала она. – Смотри, в окно не сигани!

И назвала адрес клиники.

Хмурым зимним утром Эллочка вышла из дома и кутаясь в белую лисью шубку, отправилась на поиски так необходимого ей спасительного места. Люди, шедшие навстречу, шарахались, поскольку никогда не видели на улицах Нью-Йорка женщин в мехах. Она производила на прохожих впечатление почище медведя с балалайкой. Найдя нужный дом, Киселева еще раз сверилась с бумажкой, которую ей всучила добрая Эрика, и поднялась в лифте на 3-й этаж. Пройдя прямо по коридору, она уперлась в двери, рядом с которыми светилась табличка: «Прием ведет доктор Ульмах».

Эллочку госпитализировали с диагнозом «нервная горячка».




Клятва гиппопотама


– Врешь, – убежденно сказал Гарик, – таких зарплат в Советском Союзе не бывает.

– Ну что мне, землю есть или справку из бухгалтерии тебе принести?

Они сидели в комнате Гарика за письменным столом и пили мартини. Вместо привычных интеллектуальных разговоров речь с самого начала зашла о деньгах, а вернее об их нехватке. На стипендию не разгуляешься, поэтому Катя перешла на заочный и пошла работать. Теперь обсуждались преимущества трудящихся перед студентами.

– Тогда получается, что ты в денежном выражении от меня немногим отличаешься, – гнул свое Гарик.

– Отличаюсь. На 22 рубля 50 копеек.

– Вот представь себе, Катька, женился бы я на тебе…

– С ума, что ли, сошел?

– Это допущение, не перебивай. Вот предположим, женился, а у нас твоя зарплата, моя стипендия и ребенок…

– Давай сразу к эпилогу, – все-таки перебила его Катя. – Мы бы сдохли.

– Значит, надо идти работать, – осенило Гарика.

– Я уже и пошла.

– Да нет, мне надо. Я придумал: пойду на «Скорую», там по графику, ночами.

Катя встала и прошлась из угла в угол, чтобы размяться. Задумчиво посмотрела на друга детства и спросила:

– Вот скажи мне, Макаров, чего тебе не хватает? Мы же не живем по остаточному принципу… При полном безденежье на тебе цейсовские очки, а на мне – австрийские сапоги, пьем мы мартини и только позавчера ходили на Алисию Алонсо. Пока есть наши родители…

– Ты подошла к самому главному, котенок! Именно родители! А я хочу своих денег, а не родительских! – Гарик почти кричал. – Летом поеду в стройотряд!

– До лета еще дожить надо, – резонно заметила Катя.

Гарик враз погрустнел. До лета еще был целый учебный год. Девять месяцев будут тянуться долго, а влюблен он сейчас, и в девушку Снежану, с которой он только недавно познакомился. Хотелось ошеломлять дорогими ресторанами и театрами именно на начальном этапе отношений. Это Катьке можно было честно признаться в том, что кошелек пуст – она знает его, как Облупленного, всю жизнь, а никакой девушке не сообщишь о таком конфузе. Болгарке – тем более…

– Доживем, – сказал Гарик не особо радостно, – а пока пойду на «Скорую». Ребята говорят, что там благодарности всякие.

– От кого? – поинтересовалась Катя.

– Как от кого? От больных. Я же не санитаром устроюсь, все-таки последний курс, врачом возьмут. Вон Никита там уже месяц, ему аж 200 рублей перепало в первую же неделю от какого-то дедка.

– Ну-ну, – неопределенно хмыкнула подруга. – Рвач твой Никита, и своего не упустит. Стыдно с больных деньги брать, у нас медицина бесплатная.

– Мы все помним про клятву Гиппократа, – торжественно начал Гарик, – и никогда…

– Это ты никогда, а твой дружок всегда, не взирая на Гиппократа, – подвела черту Катя. – Пойду я домой, уже первый час ночи.

Когда она ушла, Гарик еще долго обдумывал сложившуюся ситуацию и пришел к выводу, что прав. Стыдно здоровому взрослому мужику брать у родителей деньги. С этой сладкой мыслью он и уснул.

На «Скорую» Гарик все-таки оформился и когда уходил на первое свое ночное дежурство, мама пыталась вручить ему с собой термос и бутерброды.

– Мамочка, я поем, у меня деньги есть, – отговорился взрослый сын, сжимая в кармане плаща единственный рубль.

Ехали по первому адресу, и Гарик, настроенный на боевые подвиги и получение наград за них, был расстроен неимоверно: их бригаду отправили к девятикласснице, которая сожрала пачку пятерчатки назло родителям. Девчонке всучили кувшин со слабым раствором марганцовки и пока она блевала в ванной, пили чай. Следующий вызов был на несчастный случай с летальным исходом: пьяный мужик решил спуститься по решетке лифта с шестого на первый этаж.

Все вызовы были скучными и бездарными в медицинском отношении, и начинающий врач Макаров впал в отчаяние. Все мысли были только о пирожках и стакане кофе с молоком. Он любовно поглаживал последний рубль в кармане и пытался не заснуть. Складывалось тоскливо и утомительно. Ближе к утру отправились по звонку сильно перепуганной бабульки. Ожидался труп. Бабулька жутко верещала, повторяя через слово «Ироды проклятые!», и еле смогла объяснить, по какому адресу надо ехать. Вызвала ли она милицию, так никто и не понял.

Переступив порог квартиры Гарик сразу снял плащ и пристроил его на вешалку. Деловито осведомился:

– Где больной?

Пред ним убегал вдаль пыльный извилистый коридор, а прямо перед носом крутилась маленькая седая бабка с перемотанной полотенцем головой. Она и откликнулась.

– Больная-то я! С ними разве здоровой будешь?! Пьют, гады, а у меня уж все изболелось!

– Бабушка, с вами давайте потом, – перебил ее Гарик строго, – вы же говорили, что «убили ироды». Кого убили?

– А что это ты, доктор, так со мной? Какая ж я тебе бабушка?! Я только в бардаковский возраст вошла!

За спиной тонко захихикала медсестричка и грубо загыкал санитар с носилками. Гарик, еле сдерживаясь, упирал на свое.

– Ведите в комнату.

Но когда они все вместе в эту комнату вошли, то не только трупов… За столом, где были свалены вперемежку пустые бутылки и остатки закуски, восседал небритый мужичонка в обширных фиолетовых трусах. По щекам он размазывал обильные слезы, которые стекали на тощую грудь вместе с чем-то красным, а у его ног валялся еще один, правда, в майке, но без чувств. Он громко храпел. Под ним растекалась кроваво-алая лужа. По комнате плавал плотный бурый дым с запахом перегара.

– Это что? – грозно спосил Гарик, зажав двумя пальцами нос.

– Убил я брательника, – признался хлипкий, не переставая подвывать.

– Как же вы его убили, если он храпит? – удивился Макаров.

Санитар выступил вперед.

– Георгий Владимирович, что вы с ним политес разводите, милицию нужно вызывать, пусть их обоих в вытрезвитель забирают.

– А кровь? – недоуменно спросил Гарик.

– Да какая, к лешему, кровь! – возмутился опытный санитар. – Они из томата пойло свое гонят. – И поторопил: – Поехали-поехали! Дышать же нечем…

А в дверях из-за плеча подпрыгивала маленькая соседка и кричала:

– Прав не имеете уезжать! Вы клятву гиппопотама давали!

Санитар двинул мощным плечом и оттеснил старушку «бардаковского возраста».

Гарик опомнился только в машине. Сунул руку в карман плаща – заветного рубля не было.




Откуда берутся антисемиты


Володя Гутман свалил первым. Саша, может, и поехал бы с ним, но то да се, какие-то вечно причины (или поводы?), чтобы не бросать СССР ради исторической Родины. Сначала Александр учился в институте, после института – распределение… Правда, остался в Ленинграде, но опять же, секретность… А кто с ней, родимой, выпустит?

Старший брат все время агитировал, взывал к воссоединению семьи, разливался про дивный климат, вечное солнце, бирюзовое море и свежайшие продукты. Конечно, надо бы уже решиться, тем более что по Володьке он очень скучал… Но все лень проклятая – документы собирать, квартиру продавать… В общем, морока сплошная. И для начала младший Гутман задумал съездить просто в гости. Он страшно устал – от работы, от пестрого калейдоскопа девиц, а главное, от неопределенности. Нет, надо точно ехать и провести там рекогносцировочку. Вдруг, и правда, дозреет, чтоб воссоединиться с братом, его семьей и государством Израиль? Работа ведь будет нужна, желательно по специальности… Хорошие программисты везде нужны!

Гутман собрался основательно: помимо двух отпусков и отгулов взял месячишко за свой счет, экипировался по последней моде, чтобы никто, не дай бог, не подумал, что он бедствует, и сделал модельную стрижку за безумные деньги в салоне на Петроградской.

Володя с женой встречали его в аэропорту Бен Гуриона и первое, чему удивился по дороге Гутман, это самой дороге – гладкой, с хорошим покрытием и четкой разметкой, а второе – пальмам, которые росли не в кадках, а из земли. Машина у брата была небольшая, зато японская, такую в Союзе могли иметь только члены правительства или бандиты, а уж никак не простой служащий.

– Что у тебя с волосами? – спросил брат, не успели они отъехать. – Надо будет тебя к своему парикмахеру отвести.

Саша обиделся, но промолчал. Как ни в чем не бывало, обратился к жене брата:

– Лиличка, ты мне парадонтоз мой глянешь? Развивается или на месте стоит?

Родственница была стоматологом, но здесь, открыв свой кабинет, стала и протезистом, и хирургом, и пародонтологом. Деньги хорошие, но она со своей специальностью и в Ленинграде на паперти не стояла.

Лиля важно кивнула в знак согласия, а братец начал странным извиняющимся тоном объяснять, почему они живут не в Тель-а-Виве и не в Иерусалиме. Саше, честно говоря, было до лампочки, и он не прислушивался. До него только долетало «… город- спутник…», «… налоги…», «… свой дом…».

Доехали быстро, что удивления не вызвало, – страна крохотная. И наконец Гутман увидел «свой дом». Маленький такой пластмассовый домик с порожком и двумя входами.

– А с обратной строны у нас Янка живет, – гордо сказал брат.

Янка была племянницей, эмигрировала вместе с родителями и молодым мужем. Муж был родом из Керчи и носил фамилию Коцубей, но внешне походил на семита гораздо больше, чем вся семья Гутманов вместе взятая. Александр сразу загорелся посмотреть на их двухмесячного малыша, но его не допустили, мотивировав запрет тем, что Янка и ребенок сейчас находятся у молодого папы в больнице.

– Что случилось-то? – взволновался Саша.

Брат беспечно махнул рукой.

– Ерунда! Марроканцы избили.

– За что?!

– Закурить не дал.

Так Гутман в первый раз узнал, что гопники есть не только в СССР. Дальше открытий становилось все больше, а именно: подходить к арабам нельзя (могут изувечить или похитить), курить можно – только не отходя от собственного порога (соседи сдадут в полицию), ни к одной букашке, а равно к растениям прикасаться строго воспрещено (отравление и смерть неизбежны), в магазинах не приобретать ничего электрического, вплоть до утюга (из страны никогда не выпустят). Но самое необычайное начиналось после ужина. Большим счастьем Александр считал, если семья брата, расположившись на напольном ковре, играла в «танчики» – по крайней мере, было тихо. А вот если засиживались за столом, то еврейская тема низвергалась на голову Гутмана водопадом.

– Ты знаешь, что Артуро Тосканини был евреем?

– Он был итальянцем.

– У него прадед первым браком был женат на еврейке! – победно сообщал брат.

– И что из этого?

Володя соболезнующе качал головой и продолжал:

– А у Жанны Самари отчим матери тоже еврей.

– Ты совсем свихнулся? Меня из биографии Жанны Самари интересует только портрет, который с нее написал Ренуар.

– Кстати, об импрессионистах. Знаешь, с кем Гоген крутил любовь на Таити?

– Знаю, с таитянками.

И Саша демонстративно брал в руки газету, но брат ее выхватывал и выкладывал ему на колени распечатку, где большими буквами шло название статьи: «Евреи в Венеции».

– Я не стану читать! – взрывался Александр.

– Правды знать не хочешь!

– Какой правды?! Сейчас из этой писанины выяснится, что мавр венецианский Отелло – тоже еврей?

– А если да, то что?

– То-то и оно, что ничего! – срывался Гутман на крик. – Ты мне еще расскажи, что Шекспир был евреем!

Брат был намного уравновешенней. Он похлопывал Александра по руке, разливал по широким стаканам виски и умиротворенно подводил итог:

– Все-таки совок сделал из тебя антисемита.

– ???

– Да-да, – продолжал Володя, – ты не гордишься своей национальностью.

– Знаешь ли, братец, еще Шопенгауэр сказал, что только ничтожному человечишке, ничего не достигшему, кроме национальности гордиться нечем.

– Фашист твой Шопенгауэр.

– А еще кто-то, кажется Луначарский, сказал, что национальность определяется местом рождения и родным языком.

– У тебя в голове полный сумбур, – делал заключение брат. – И кем же ты себя считаешь?

– Ленинградцем.

– Это ты уже с Довлатова слизал.

– Не слизал, а солидаризировался.

На следующее утро брат-еврей потащил чуть ли не силком брата-ленинградца стричься. Когда «обновленный» Александр взглянул на себя в зеркало, захотелось плакать: за жалкие пять шекелей из него сделали мужское подобие Надежды Константиновны Крупской.

Каждый день, каждую минуту Гутман мысленно спрашивал себя: «Доколе?», но ответа не находил. Ответа и не могло быть – брат со всей семьей старались, аж из кожи вон лезли, и он не мог их обидеть. На 17-й день пребывания в Земле обетованной Лиля усадила его в зубоврачебное кресло и, слегка прижавшись к его плечу пышным бюстом, накинула белую простынку. Потом надела тонкие латексные перчатки и ловко стала копаться у него во рту. Пахло спиртом и чем-то вроде хлорофома. Лиля сдвигала бровки, щурила глазки и поджимала накрашенный ротик. Через полчаса осмотр закончился.

– У тебя все в порядке, даже не верится.

– Это почему же?

– Если б ты не был моим родственником, я бы решила, что ты из группы риска, и зубы у тебя должны быть желтыми и съеденными.

Александр поперхнулся.

– Какая группа риска, ты с ума сошла?

– Брось, Сашуля! Стрижка, с которой ты заявился, твой наряд, твой образ жизни…

Гутман вскочил с кресла с мыслью либо двинуться в аэропорт сразу из кабинета, либо предварительно удушить жену брательника. Но не сделал ни того, ни другого, а выйдя во дворик закурил. Рядом с ногой резко зашуршало и появился крот – к таким чудесам у себя на Литейном он тоже не привык и просто резко отдернул ногу.

За ужином Владимир проинформировал, что завтра с утра они едут в Цфат.

– Познакомлю тебя с Яшкой, он большой человек.

– В смысле? – спросил вконец измученный Гутман. На самом деле, ему уже было совершенно все равно, куда ехать. Он так устал морально от всей израильской экзотики и постоянных абсурдных обвинений, что если бы Яшка оказался даже драконом о трех головах, его бы и это не смутило.

– Он в Электронной еврейской энциклопедии дела прокручивает, вот приедешь к нам на постоянку, будешь у него работать.

Солнце палило, не щадя своих сил, как, впрочем, все эти дни.

– Нам наверх, вот по этой улице, – сказал брат.

То, что он назвал «улицей», представляло из себя узкий каменный проход с желобом посередине. Исторически все понятно: строили на ширину копья еще при крестоносцах, а желобок – для стекания дождевой воды, но как идти по такому сооружению, оставалось загадкой. Чтобы не завалиться ни вправо, ни влево, Александр стал продвигаться ровно посередине, как вдруг… Расширившимися глазами Гутман увидел, что навстречу летит армада отъевшихся, лакированных, пронзительно красных тараканов. Они летели молча и упорно.

Гутман развернулся и стремительно побежал вниз.

– Ты куда? – кричал брат.

Очень хотелось крикнуть в ответ:

– В Ленинград! Навсегда!




Любовь к Родине


Любовь к Родине (она же патриотизм) должна присутствовать в любом мало-мальски приличном человеке так же, как любовь к родителям или детям. Это чувства врожденные. Выражаются, правда, по-разному, в зависимости от менталитета и ситуации.

Я, например, была совершенно убита на днях, когда посмотрела по телевизору некий опрос наших милых деток (лет так по 17–18). Никто не знает, кто такой Алексей Маресьев и какой подвиг он совершил. Насчет Великой Отечественной как-то получше, но в датах начала и окончания путаются серьезно, помнят уверенно только, что Гитлер был плохой.

Понимаю, времена уже другие и в школе не требуют учить наизусть имена всех пионеров-героев, как требовали когда-то от нас, но элементарную совесть все-таки надо иметь, чтобы хоть что- то знать о людях, благодаря которым ты живешь. Они погибли за свою и твою Родину.

Любить Родину – не значит не видеть недостатков бытия. Наоборот – как-то с ними бороться. А если бороться уж совсем никак, то относиться к ним с некоторым юмором.

В 70-е годы прошлого, то есть ХХ столетия была такая чудная студенческая программа «Спутник», которая позволяла за весьма терпимые деньги побывать в странах социалистического лагеря. Деньги-то вполне удобоваримые, а вот комиссия, определяющая кто поедет, а кто нет – жутковатая. Вопросы задавали просто необыкновенные и конкретно рассчитанные на завал. Например, какова разница между уставами СЕПГ и ХДС (это партии такие были в Германской Демократической Республике – «витрине социализма»). Но уж если комиссию проскочил… Гуляй, товарищ советский комсомолец, по полной программе!

Вот так мы и поехали гулять по Венгрии в 1975 году. И был среди нас хороший парень Юра Минкин, циник и хохмач, душа компании. Поселили всех в очень скромненькой гостинице, но обедать и ужинать водили в ресторан – не Версаль, конечно, но даже минимальная выпивка в меню была. А уж на свои, которые чудом провез, так пей – хоть залейся. Вот Минкин наш и воспользовался этой приятной возможностью и в один из вечеров надрался так, что его до гостиницы доставила дирекция ресторана – за свой счет и с извинениями. А наутро – тоже с извинениями – довезли Юркин плащ, который он в пьяном беспамятстве забыл там же, где пил. Мы все дружно оценили заботу венгерских товарищей и даже несколько обалдели от того, что плащ вообще не сперли.

Обратно из Венгрии нас довезли до Москвы, а конкретнее – до Казанского вокзала. Минкин поставил среди зала ожидания свой чемодан, прилег на него, а плащ пристроил рядом. И тут его охватила такая любовь к Родине, на которой он не был целую декаду, такая нежность, что он чуть не взвыл. Задрал голову к потолку вокзала – а потолки- то на Казанском расписные! – и запричитал:

– Ой, блин-компот! Ай, блин-компот! Ой-ей- ей… мы на Родине… На Родине?

Повернул голову – к месту, где плащик должен находиться, – нету плащика. Совсем нет. И ясно, что никто завтра его обратно не принесет, ни с извинениями, ни без них. Уперли.

И даже как-то радостно стало Всем. Вот она, Родина!




Социализм с человеческим лицом


Его звали Димитрос Теодоракис. Он приехал из какого-то городка под Афинами. Ну как если бы он жил в Гатчине – вроде и Санкт-Петербург, но в тоже время пригород. Впервые я увидела его в кабинете декана, где он уточнял процедуру оплаты экзаменов. Говорил Димитрос живенько, а его акцент навевал мысли о Китайской Народной Республике.

– Я не понимаю: сначала платить или сначала сдавать?

– Иди в кассу, – говорил декан, судя по тону, раз в пятый – и плати, а чек об оплате отнесешь в учебный отдел.

– Зачем в учебный отдел? – удивлялся наивный Димитрос. – Лучше преподавателю, я ж ему буду сдавать.

– Иди в кассу, а потом в учебный отдел, – не сдавался декан.

– А сдавать когда? – в свою очередь не сдавался грек.

– Иди плати, – простонал декан.

– А сдавать когда?

Декана слегка повело влево, а лоб покрылся испариной. Надо было выручать.

– Дима, – я говорила медленно и доходчиво, как разговаривают с клиническими идиотами, – иди в кассу и оплати сдачу экзаменов, чек отнесешь в учебный отдел, а потом приходи опять сюда.

– Я ничего у вас не понимаю, – честно признался Димитрос. – Вот оплачу, а когда сдавать? – Но все-таки вышел из кабинета.

Нас разобрал истерический хохот. Но смеялись мы рано – это было только начало.

Дима действительно ничего не понимал в нашей жизни. Мальчиком он оказался легким, откровенным и коммуникабельным. Весь факультет целыми днями выслушивал его удивленные жалобы на российскую действительность и его семейное бытие. Дело в том, что Дима был женат на русской и приехал с ней сюда. По его словам, день ото дня жена становилась все злее, требовательней и ревнивей, а в конце прошлого семестра начала его побивать и не отпускала на летнюю практику. Для всех ситуация была предельно ясна, и только наивному Теодоракису не могло прийти в голову очевидное: она выходила замуж за грека, рассчитывая жить в Греции. И даже в страшном сне девочке не могло привидеться, что молодой муж потащится в Санкт-Петербург, да и еще поступит платно учиться в институт. Было от чего озвереть! Мы дружно удивлялись, как она его еще не убила.

Наряду с семейными неурядицами Дима не уставал удивляться русским идиоматическим и сленговым выражениям – половина занятий уходила на то, чтобы удовлетворить его неподдельный интерес к русскому языку. Читал он много, еще больше слушал, поэтому результат непереваренного им объема информации часто заводил в тупик. Никогда я не могла вообразить, что придется отвечать на вопросы типа «почему человек человеку друг, товарищ и брат» или «что такое „социализм с человеческим лицом“».

Голова мутилась не только от Диминой тяги к знаниям – других проблем тоже хватало. Я стала замечать, что путаю студентов, и стоит мне увидеть знакомое лицо в коридоре (а они все знакомые!), я сразу начинаю проявлять служебнопедагогическое рвение:

– Идем в аудиторию!

На что больше половины студентов резонно отвечало:

– Да у нас же не вы сейчас по расписанию.

Еще не хватало, чтоб я и расписание стала путать!

Пораскинув умом я пришла к выводу, что до каникул в таком режиме я не дотяну. Институту пользы никакой, а в Греции день моей безвременной кончины вряд ли объявят национальным днем траура. На выходные села в электричку и поехала к друзьям в пригород – может, на воздухе мозги проветрятся.

Пригород, воздух, друзья – это великолепно. Я, вроде бы, стала отходить, но студенты в общей массе и Дима со своими вопросами в частности не выходили из головы. Решила поделиться. Стала рассказывать… и вдруг, по аналогии, вспомнила.

– Слушайте, ребята! Ведь с этими бедными студентами, как на даче с бычком. Сейчас объясню. У нас дача, как известно, на Украине. Участок идет вниз, там яр, а за яром вверх поднимается бугор – это уже колхозные угодья. Мои девчонки обычно загорают на бугре, и я как-то пошла звать их к обеду. Смотрю – там бычок. Кто его там в лицо разберет – чей, и я решила, что это бычок моей тетки. Я и говорю, мол, девчонки, давайте сделаем доброе дело – отведем сбежавшего бычка тете Гале. Ну, эту корриду надо было видеть! Я боюсь бычка, он – вероятно, меня. Мы его с дочками тянем, он упирается. Шуму! Вверх, вниз! Жара – плюс тридцать пять градусов. Какие-то колхозные дети к нам приблудились. Еле дотащили бычка. И так гордо: «Тетя Галя, мы вашего бычка привели!» На что тетя Галя – довольно удивленно – «Та це ж ни мий».

Галка с Мишкой отсмеялись. И вдруг Галка мне так серьезно говорит:

– А ты что ж, бычка не узнала, да?

Я несколько обалдела.

– Галка, как же можно узнать бычка?!

Галка тут же наставительно заявила:

– Вот у моей тетки в деревне среди коров не ошибешься. Каждую в лицо можно узнать. Сами черные, вокруг глаз – белые пятна, а во лбу звезда…

– Горит, – закончил за жену Мишка. И грустно добавил: – Вот он, социализм с человеческим лицом.

Эх, жаль, что Дима не слышал!




Портрет Дзержинского


В совершенно замечательные советские времена существовала совершенно замечательная и широко разветвленная организация, которую основал легендарный Феликс Эдмундович Дзержинский. И в каждом кабинете, имеющем отношение к этой организации, висел его портрет. Это было непременным атрибутом – ну, чтоб каждый оказавшийся в таком кабинете сразу мог понять, где он и в какой переплет он попал. Феликс Эдмундович смотрел со стены строго и с профессиональным прищуром, что навевало мысли о неотвратимости наказания и испорченной биографии.

10 ноября 1983 года я развелась с мужем. Эта история отдельная и многотрудная. Только в процессе развода я поняла, что выйти замуж – дело плевое, а вот развестись – почти невозможное. Выйдя из суда, я долго стояла у дверей осчастливившего меня (как мне тогда казалось) учреждения и соображала, чем бы таким сбить отвратительную оскомину после тяжбенного процесса. Решила, что надо напиться. И позвонила одноклассникам.

Эта парочка моих друзей поженилась после школы, но виделись мы не часто, так как они уехали в Уссурийский край по распределению. Сейчас они были в отпуске, и я подумала, что утешать и веселить меня после развода – их прямая обязанность и священный долг. Слава богу, они думали так же, и уже через три часа мы сидели в густо заполненном зале ДК им. Ленсовета на концерте в честь Дня советской милиции.

Но концерта было мало – там же не напьешься… И мы поехали в гостиницу «Карелия». Валютный гриль-бар. Что может быть лучше, увлекательней и запретней в 1983 году?

От гнусного состояния у меня появился невообразимый кураж. Мы вкусно ели, много пили, а потом – в качестве художественной части – я сорганизовала танцы для западных немцев, сидевших по соседству, хотя в гриль-баре танцы, как таковые, не были предусмотрены вообще. Во время танцев я упрямо втюхивала немцам, что я из Лос-Анжелеса. Идиоты фээргэшники верили.

В разгар веселья меня пригласил приятный молодой человек в вельветовых брюках. Поскольку он все время молчал, то понять, кто он – немец или русский (а может, как и я, «из Лос-Анжелеса») – было невозможно. Возможность появилась к завершающему туру: он предъявил мне красную книжечку. Сомнений не было. Через двадцать минут мы дружно сидели в комнате под лестницей, где со стены на нас укоризненно и с прищуром смотрел Дзержинский.

Кураж, правда, еще не пропал. Мы бодро продиктовали свои анкетные данные, а Лешка еще успел помитинговать в защиту советских офицеров, которые, не щадя живота своего, служат в непосредственной близости от китайской границы, а значит, и имеют право на отпуск (по Конституции) и выпивку в валютном баре (по этическим соображениям).

Трудности наступили в тот момент, когда мой партнер по танцам в вельветовых брюках, подозрительно щурясь (мало мне одного Дзержинского), спросил:

– А почему вы говорили по-английски?

– Потому что я не знаю немецкого.

– А английский знаете?

– Знаю.

– Откуда же? – он считал вопрос провокационным.

– Учила в школе. И в институте. Государственные курсы закончила, наконец.

– И по работе ей нужно, – встрял, не удержавшись, Лешка.

– Ну, и где же мы работаем? – ехидно поинтересовался «вельветовый».

Лешка гордо выпятил грудь:

– В магазине «Академкнига», в отделе «Антикварные книги на иностранных языках». Товароведом.

– Да-а-а… – протянул «вельветовый».

Через неделю я в «Академкниге» уже не работала.




Коммерсант


Есть люди, к коммерции совершенно неприспособленные. Это и понятно – не каждому дано. Но тогда и стараться нечего, надо сразу идти по назначению, то есть в любой вуз, кроме торгового, и не рыпаться.

С Вовкой сначала так и было. Он поступил на матмех и успешно проучился аж два курса, но вдруг на третьем году в голову ему пришла блестящая (он в этом был уверен) идея – бросить университет. Идею он срочно начал воплощать в жизнь. Ушел с матмеха и в том же году поступил в Ленинградский торговый институт, здраво рассудив, что от математики прибыли никакой, а вот специальность технолога пищевой промышленности в условиях устойчивого дефицита продуктов – полное эльдорадо.

Учиться было легко и комфортно. Впереди маячила летняя практика, которая помогла бы разжиться дармовыми продуктами.

Рабочее место практиканту Соловьеву деканат определил в ларечке на площади Стачек сроком на два месяца. Погода радовала, перспективы завораживали. И душа пела. Пела о том, что с его математическими способностями подзаработать – дело плевое. В первый же день для продажи поступили сливы. Расторговался Вовка быстро и с шуточками, но подсчитывая выручку, с удивлением обнаружил, что не достает 15 рублей.

– Не беда, – подумал он, – первый блин комом, завтра наверстаю.

Завтра слив уже не было – была бочка с солеными огурцами. Вовка взвесил запечатанную бочку, сверился с накладной и расписался. Пора было приступать к работе.

Изодрав руки в кровь и весь облившись рассолом, Вовка открыл бочку… Огурцов там была ровно треть – остальные растворились. Это была слизкая соленая труха, которую продавать было, конечно же, нельзя, но и сдать тоже – поздно, расписался.

Доплатив деньги из собственного кармана, Вовка слегка загрустил. Утешало только то, что впереди было два месяца.

Спустя три недели вся наличность была потрачена на восполнение выручки. Субсидий не предвиделось, а мысль о поступлении новой партии товара отдавалась в сердце и голове звонкими молоточками. По ночам мучили фруктово-овощные кошмары. Еще неделю спустя, не выдержав этой пытки, Вовка занял денег у соседей по квартире. Денег хватило на липовый больничный и билет в Евпаторию, где жили родители.

К 1 сентября отъевшийся и отдохнувший, он вернулся в Ленинград, чтобы продолжить занятия в столь вожделенном институте. И занятия шли. Вовка сдавал экзамены, но на время производственной практики он неизменно покупал больничный лист, с указанием почти смертельного диагноза, и билет в Евпаторию.

Рухнуло все в одночасье – он получил диплом. По распределению оказался в пригородном ресторане первой категории в должности шеф-повара. Мечты о наживе давно уже не посещали: каждый вечер в ресторан приезжали друзья, бывшие сокурсники и просто знакомые. Кормил он их за свой счет – мимо кассы. И еще давал с собой продукты и выпивку – тоже мимо кассы. Человеком он был широким.

Через три года, положенных для молодого специалиста, когда уже все осточертело, Вовка принял очередное судьбоносное решение. Наскоро женившись в четвертый раз, он эмигрировал в Израиль, – благо, мама была еврейкой, а следовательно, по законам Земли обетованной, он был евреем. Вот где можно было развернуться! И он развернулся…

Через год однокурсникам пришло письмо. В нем Соловьев сообщал, что устроился весьма прилично. Купил домик на Голанских высотах – правда, денег назанимал у половины Израиля. Друзья покивали, порадовались… Смущало только одно: они достоверно знали, что на Голанских высотах (в районе военных действий с Палестиной) жилье давали бесплатно и даже приплачивали. А ведь ему еще отдавать деньги половине Израиля…




Пятнадцать копеек


Сентябрь в том году выдался совершенно мерзкий. И это удручало – в первую очередь потому, что моя дочь шла «первый раз в первый класс».

Первое сентября было еще более или менее: холодновато, конечно, но дождь пошел, слава богу, когда линейка уже закончилась. Все последующие дни – сплошная мокрота и грязь. На текущую учебу это не влияло, но ведь ребенку нужно еще и погулять, и какими-то внеклассными делами заняться. Школьными науками моя Ксюшка не особо себя обременяла, приходила домой, усаживалась за лакированную парту, которую мы купили ей вместо письменного стола, открывала любой учебник на произвольном месте и говорила одну и ту же фразу:

– Что-то же задавали, но что – хоть убей, не помню!

И так каждый день. Я кидалась к телефону, начинала обзванивать всех соучеников и их родителей подряд и общими усилиями мы определяли содержание домашнего задания. Дневников в первом полугодии малыши еще не заводили – что они там могли зафиксировать? А когда дневники уже полагались, то первое, что я увидела там, была запись учительницы: «Ходила по классу на уроке русского языка». Думаю, что и сентябрь начался бы с замечаний, но, видимо, деток все-таки жалели.

Помимо школы у Ксюшки была масса занятий. Я сразу решила, что нечего бегать по дворам, как жучка, и отдала ее во всевозможные кружки и секции. Мама я была беспощадная – наверное, в силу того, что слишком рано родила. Складывалось у нее везде и все удачно, кроме музыки, что было особенно жаль. Еще в четыре года мы с мужем приобрели для нее пианино и наняли учительницу, но Ксении не понравилось и то и другое. Тетка каждое занятие начинала с немудреного стишка: «По столу ползет паук, много ног и много рук…». Поэтический шедевр предназначался для того, чтобы детки правильно ставили руки на клавиатуре. Мою дочь это не пробирало никоим образом. Я увещевала, я кричала, я ставила в угол, – дело доходило почти до мордобоя. К тому же еще и дедушка постоянно лез в воспитательный процесс: «Плохая мама обижает хорошую девочку»… Это не шло уже ни в какие рамки! Тоже педагог выискался на мою голову! Песталоцци! Ушинский! Дед с самого рождения трясся над Ксенией, как никто, как бабка с дедкой над золотым яичком. «Чем ты девочку крмишь? Ты ее отравишь!», «Закрой форточку, ты девочку простудишь!», «В какой воде ты ее купаешь? Ты обожжешь девочку!» и все в таком роде. Родному папе он даже приближаться к ребенку не давал: «Ты такой огромный, ты покалечишь девочку!». Любил он ее, как никогда и никого из нас. Пришлось расстаться с фортепьяно, учительницей и мечтой одновременно.

Через год Ксюшка объявила, что хочет играть на гитаре, как папа, но приткнуть ее в музыкальную школу не удавалось: то ли не было гитарных классов, то ли они, эти самые классы, были переполнены, я не помню. После долгих поисков, наконец, нашла единственное место, куда ее взяли, – струнный ансамбль при Доме культуры… чьей-то культуры… – в общем, возле Исаакиевской площади. Я честно возила ее туда два раза в неделю с новенькой гитарой и все были безмерно счастливы, пока мне не пришло в голову поинтересоваться успехами ребенка.

– Кошенька, сыграй мне что-нибудь из того, что вы там разучиваете.

Кошенька охотно взяла гитару и ударила по струнам.

– Блям!

– Это что? – я чуть не подскочила вместе со стулом.

– Это моя партия, – гордо сообщила дочь.

Без лишних разговоров и демаршей я прекратила увлекательные, а главное, «полезные» поездки в Дом чьей-то культуры и начала усиленные поиски «места под солнцем» – какую-нибудь лазейку в обычную музыкальную школу. Спустя два месяца приятель мужа вывел меня на загадочного и, как он уверял, всесильного Иммануила Фомича.

– Почему имя такое? – поинтересовалась я. – Он немец, что ли?

– Какой, к черту, немец! – возмутился приятель.

– Как же! – решила я просветить его. – Имя немецкое. Вот Иммануил Кант, например.

– Твой Кант был Фомич? – парировал приятель. – То-то и оно! Езжай смело. По крайней мере, у него не ансамбль народного творчества.

– Струнный, – поправила я.

– Ну струнный, народный. Какая разница?

И мы с Ксюшкой поехали показываться всемогущему Иммануилу Фомичу.

– Вызовем такси? – спросила я у дочки.

– Не-е-ет, – протянула она, – на троллейбусе. Ты сама сказала, что до Витебского вокзала транспорт идет.

– Такси тоже транспорт.

– Оно дороже.

Ксюшкина рассудительность и бережливость поражала, а иногда и смешила. В кого она такая? Разве что в дедушку, больше не в кого.

– В грязь и дождь – тоже дороже, – попыталась возразить я, но постоянный защитник – дед поддержал мою дочь.

– Правильно девочка говорит, не сахарные. А тебе лишь бы деньгами сорить.

Их двое, я одна, – пришлось идти на поводу у большинства.

Перед выходом из дома я сменила дочке прическу: собрала ее длинные светло-каштановые волосы в тугую ракушку на затылке, а заодно достала модную, взрослого фасона юбку, – чтоб ребенок произвел и внешне впечатление серьезного товарища.

– Мам, зонтик возьми, – напомнила Ксюшка.

– Вот это уж нет!

– Девочку промочишь, – тут же вмешался дедушка.

– Папа, либо я ее промочу, либо потеряю, выбирай!

– Ладно, иди без зонтика, – проворчал дед.

Ну действительно, этот зонт пока откроешь, пока закроешь… А Ксюху за руку держать надо.

Как только взобрались в салон троллейбуса, дочка тут же притормозила и стала дергать меня за рукав плаща.

– Давай проходи, – поторопила я ее, – там сзади еще люди.

– Мам! – лицо Ксюшки светилось восторгом. – Мам, смотри!

– Давай сначала сядем, пока места есть.

Мы сели прямо около дверей и дочка тут же указала мне на какое-то объявление.

– Читай!

– Читаю, – сказала я. – Здесь написано: «Требуются на работу водители I–II класса». И что?

– А то, что я уже могу зарабатывать деньги, – гордо заявил ребенок.

Всю последующую дорогу до Витебского вокзала мне пришлось рассказывать про шоферов, их классность и про то, что не для того я ее отдала учиться в школу при Педагогической академии наук СССР. Кажется, Ксения опечалилась. Я опечалилась еще больше, но промолчала. Меня пугала ее заинтересованность деньгами. Говоря «деньги – чеканенная свобода», Достоевский не имел в виду маленьких детей…

Дом всемогущего Иммануила Фомича оказался буквально в трех минутах ходьбы, и мы добежали, не промокнув. Дверь открыл сам хозяин. Это был парень моего возраста, и всесильность ему шла, «как Соеву пенсне». Я, кажется, понравилась ему еще меньше, судя по тому, как он протянул:

– Мама, что ли?…

– А вы ждали, что семилетний ребенок один к вам через весь город вечером поедет? – ответила я вопросом на вопрос. – Знакомьтесь, моя дочь Ксения.

Ксюшка переступила порог, встряхнулась, как собачонка, и поежилась, а я стащила с нее куртку, не дожидаясь пока хозяин предложит раздеться и пройти. В общем, в комнате мы оказались по своей инициативе.

– Царьгородский, – сказал хозяин.

– Царь, простите, что?

– Царьгородский Иммануил Фомич. Но ты можешь звать меня Фома.

– Вы к кому обращаетесь? – решила уточнить я.

– К тебе. – И повторил: – Меня зовут Фома.

– А меня Ерема.

– В смысле?

– В том, что называйте меня Людмила Петровна и на «вы», а Ксения будет к вам обращаться по имени отчеству, – расставила я сразу все точки над «i».

– Нет, – твердо сказал странный молодой человек, – мы с тобой будем на «ты», а девочке идет другое имя – Женевьева. – И обратился к Ксюшке: – Можно называть тебя Эви?

Судя по тому, как у моей дочери вспыхнули щечки и маленькие ушки, я поняла, что этому придурку она позволит называть себя хоть козой-дерезой.

– Впрочем, присаживайтесь и перейдем к делу. Эви, ты музыке уже училась?

Ксюшка довольно толково изложила про свою любовь к гитаре и нелюбовь к пианино, особое внимание уделив жуткому «блям», которому ее выучили в Доме чьей-то культуры.

– Покажи, – предложил Фома и всунул ей в руки гитару.

– А у меня семиструнная, – со знанием дела сообщила дочь, – на этой у меня не получится.

– Хорошо, заменим.

Ксюшка что-то там изобразила, и удивительный парень Иммануил Фомич укоризненно обратился ко мне:

– Это аккорд ля-мажор, мамочка, а ты про какое-то «блям»! С Эви мы договоримся так…

Они действительно договорились, я только отслеживала нить беседы. Самое потрясающее, что этот, кто он там – Кант, Царь или Фома, – с легкостью невероятной нанялся к нам учителем фортепианной премудрости, а уж гитара – как само собой разумеющееся. И все это в Доме офицеров.

Выдвинулись мы в сторону дома уже около девяти вечера. Ксюшка была счастлива тем, что ее оценили и говорили, как со взрослой, а я – тем, что не придется выбрасывать эту гробину «Красный Октябрь».

– Едем на троллейбусе, – строго сказала новообращенная Эви.

– Едем, – устало согласилась я. Что-то переговоры сильно меня измучили.

В полупустом салоне было изумительно грязно. Сразу плюхнувшись на сидение, я полезла за мелочью. Какой от этого элементарного действия меня ждет репримант, я даже не могла представить! А если бы могла, то поехала бы зайцем, – под угрозой штрафа и советской милиции.

На загаженный пол троллейбуса я выронила пятнадцать копеек – даже не звякнув, они покатились по слякотному слою в неизвестную сторону.

– Надо искать, – решила дочь.

– Только не это! – взмолилась я. – Посмотри, какой здесь свинарник!

Не обращая внимания на мои слова, Ксюшка пошарила глазами вокруг, и со словами «на эти деньги можно пять стаканов газировки купить» – полезла под сидение. Сопровождаемая моими доводами насчет того, что пятнадцать копеек не деньги, она начала ползать под креслами и пододвигать ноги пассажиров, извиняясь и интересуясь: «Вы монетку не видели?» Самое ужасное, что всю эту эскападу поддерживали взрослые люди, сидящие в троллейбусе. Они охотно переставляли конечности, надевали очки и, вглядываясь в грязищу на полу, советовали Ксюшке:

– Вот там еще поищи!

За остановку до нашего дома, чумазая хуже любой твари из болота, моя дочь наконец нашла драгоценную потерю.

– Тоже мне, Эви, – только и смогла сказать я.

За шкирку и под дедовские причитания я отволокла ее в ванную, где долго мыла и отстирывала, то и дело повторяя:

– А потом мы подсчитаем, во сколько мне обошлись твои пятнадцать копеек.




Здоровый образ жизни


Всемирная организация здравоохранения всегда и постоянно не рекомендует что-то есть, предупреждая, что буквально во всех продуктах, не сразу, но попеременно, содержится всякая гадость – нитраты, гербициды, а то и вовсе синильная кислота. Почитаешь инструкции ВОЗ о том, как вести ЗОЖ, и сразу не то что есть, жить не хочется. Речи про спиртное и табачные изделия уже никто даже не ведет!

Если во времена СССР не советовали использовать что-либо, значит, этого было просто не достать, но звучало это красиво и лояльно, даже с некоторой заботой о населении. Например, читаешь в поваренной книге или в отрывном календаре «не стоит добавлять в салат „Оливье“ зеленый горошек – он делает блюдо пресным», и сразу становится понятно, что не стоит расстраиваться, если в очереди, где давали по две банки в руки, горошек как раз на тебе и закончился. Это сейчас – иди и покупай что хочешь и в любое время суток, только учти, все – сплошная просроченная гадость. И если в те времена фантазии хватало только на то, что нас травит ЦРУ, то теперь – будьте уверены – этим заняты еще и страны бывшего социалистического лагеря.

Жить становится все опасней и скучней.

Вот в 90-е был такой недолгий период, когда надо было задуматься о своем здоровье, что было очень созвучно наступившим временам. В магазины сразу никто не заходил: перед каждой, или почти каждой, торговой точкой спонтанно образовывался некий авансовый распределитель. Люди обменивались между собой талонами: кто-то менял «сигареты» на «крупу», кто-то «водку» на «мясо» …Народ общался и взаимно поддерживал друг друга, что очень укрепляло и солидаризировало общество. Если хоть что-то можно было ухватить без талонов, то между собой перезванивались, передавали важную информацию – что, где и сколько – по цепочке, брали, что подфартит, «на себя и на того парня». Вот это была консолидация социума!

Закупали все в огромных количествах: сахарный песок – мешками, картошку – ведрами, макароны – ящиками. У людей появился дополнительный (а у некоторых и единственный) смысл жизни! Вот как раз в этот замечательный период звонит мне вечером коллега.

– Регина Павловна, мне тут приятель привез из Пскова много мяса.

– Много – это сколько? Корову целую, что ли?

– Ну да, – отвечает он совершенно серьезно, – только не корову, а нетель.

Я оказалась весьма заинтригованной:

– А нетель – это кто?

Выясняется, что тоже корова, но которая – мало того, что молока не дает, так от нее и приплода никакого, то есть абсолютно бестолковое создание, разве что пустить ее на убой. Вот и пустили.

– Так вам надо?

– Конечно! – радостно кричу я в трубку.

– Нога подойдет? – уточняет коллега.

Я благодарно соглашаюсь на заднюю ногу, даже не задумавшись о том, каких она может быть размеров, эта нога у нетели. И на следующий день он привозит мне прямо на работу огромный и неподъемный рюкзак, из которого торчит кусок окровавленной простыни. Холодильника у нас в преподавательской нет, поставить эту кровавую нетель некуда. И первое, что я делаю, это иду к завкафедрой с просьбой отпустить меня домой «прямо сейчас».

– Куда я тебя отпущу? – интересуется он. – Сегодня заседание кафедры.

Я делаю страшные глаза и говорю:

– Ты пойми, у меня нетель.

Завкафедрой действительно пугается.

– Покажи!

Как только я подвела его к своему столу, он, кажется, даже немного попятился.

– Забирай свою расчлененку и уходи.

– Совсем? – спрашиваю.

– До завтра. Только забери эту мерзость.

Тут я понимаю, что в троллейбус меня с нетелью не пустят, а может, даже в милицию заберут. Значит, надо брать такси. Я выхожу на Невский в сопровождении того же коллеги, который снабдил меня дефицитным мясом, и начинаю ловить машину. Водители останавливаются, но как только видят, что я с окровавленной ношей, резко нажимают на газ. Наконец один все-таки согласился, но с опаской. Всю дорогу я пыталась втереться к нему доверие и рассказывала о нетели, с которой мне так повезло. Не знаю, поверил ли мне парень, но во всяком случае не высадил на середине пути и даже махнул рукой на прощание. Пока у меня еще оставались какие-то силы, я зашла к знакомому мяснику и попросила порубать мою ношу помельче. Он раскроил мою добычу на куски по два килограмма и предупредил, что все это следует хорошо помыть, так как мухи уже не только посидели внутри, но и отложили яйца, или что там они откладывают с целью продолжения своего подлого рода.

Домой я добралась только через час, несмотря на то что мясной магазин располагался напротив. Мелкими перебежками… с помощью прохожих… от скамеечки к скамеечке… Спурта не предвиделось. Еще не зайдя в квартиру, я уже поняла, как люблю вегетарианцев и ненавижу всех псковских скотоводов. Расставив приоритеты таким образом, я помыла уже ставшую родной нетель с марганцовкой и подсчитала запасы мяса на душу населения в семье. Выяснилось, что затарены мы до конца лета, учитывая, что сейчас середина апреля. Это как-то примирило меня с кошмарами текущего дня.

На ужин была нетель жареная, которую я подала на стол под гордым именем телятины с овощами. Сама же я не притронулась к изысканному блюду. Мало того – я ушла из кухни, ибо сам вид и запах нетели меня раздражал.

Первой за мной примчалась мама, а следом, по очереди, остальные члены семьи.

– Региночка, а почему ты не ешь?

– Региночка, что-то случилось?

– Региночка, ты не заболела?

Фантазии хватило лишь на то, чтоб заявить, что с сегодняшнего дня я не ем мяса.

– Ты стала вегетарианкой? – изумился муж.

– Долго не выдержит, – заверил сын.

– Это кто ж тебя подбил? – спросил подозрительный папа.

– Меня подбил ВОЗ, а добил ЗОЖ!

Мама тихо сказала «Ах!», и все – кроме меня – дружно пошли доедать законспирированную нетель.




Реприза


Мы растили кукурузу. Кто не верит, пусть почитает материалы Пленума ЦК КПСС за 1954 год. Тогда Хрущев впервые упомянул о том, как легко и незатейливо можно выйти из зернового и кормового кризисов. Спасение, как народа, так и скота, развернулось на долгие годы. И не надо смеяться: это вам не Геннадий Хазанов прыгает по сцене с радостными восклицаниями «Кукуруза, кукуруза! Как мы любим кукурузу!».

Инициативу разворачивали всерьез под лозунгом «Дадим Родине по 50 центнеров чудесницы с гектара!» В 1956-м стал издаваться журнал «Кукуруза», где в 1959 году на глянцевом развороте подробно описывался визит нашего генсека в Айову к фермеру Гарсту. Очень там понравилось Никите Сергеевичу! Но говорили они с Гарстом преимущественно о кукурузе.

Теперь я знаю, кому нужно было голову отвернуть за маленькие десятикопеечные батоны с черным мякишем. Гарсту! Но тогда я и не предполагала, что есть штат Айова, а в нем вражина Гарст… Я просто стояла с дедушкой в длинных очередях, которые змеились возле булочной.

Подсолнечное масло тоже исчезло, ему на смену пришло кукурузное. До сих пор не переношу его запаха!

А в четвертом классе на уроках труда мы сами стали осваивать «чудесницу». На пришкольном участке (в центре Ленинграда!) мы эту подлость сеяли, за ней ухаживали, фотографировали и с гордостью потом участвовали в каких-то соревнованиях за право кем-то там называться. В общем, были при деле. Я демонстрировала дедушке фото разросшейся кукурузы, которая уже была выше меня, но початков не давала. Его мои сельскохозяйственные достижения, конечно, не удивляли, как меня удивляли его рассказы о том, что корова до революции стоила 8 копеек, как создавалась газета «Искра», и о многом другом.

Единственное, о чем умалчивалось, была целина, с которой мой дед вернулся в 1957-м. Тщательно скрывалось, что никакой целины в биографии Ивана Петровича Селиверстова не было и в помине. Мама рассказала мне, когда я уже стала взрослой, что дедушка написал весьма критическую заметку в стенгазете Высшего военно-топографического училища, где преподавал политэкономию. Кого критиковал, мама не помнила, но то как ночью за ним приехал «воронок», запомнила на всю жизнь. Приехали, изъяли наградной пистолет, и загремел репрессированный дед в казахстанские степи на шесть лет. Видимо, кого критиковали, тот и «стукнул».

А когда вернулся, занимался только мною и стоял за кукурузным хлебушком. Никто не знает, о чем он думал или вспоминал во время вынужденного ожидания, – о дореволюционном ситнике, о 125 блокадных граммах или о том, что в 1980 году весь советский народ будет жить при коммунизме, как пообещал Хрущев на ХХII съезде партии.




Террористка


Катя Измайлова была изумительно глупа. К тому же имела привычку влюбляться во всех подряд. Как правило, объектами, или, как говорили в старинных водевилях, предметами ее всепоглощающей любви были подонки, прохвосты и командировочные, из десятка которых двое впоследствии оказывались многодетными вдовцами, пятеро женатыми, а остальные – бежавшими из зоны.

В это лето Катя влюбилась в студента Политехнического института. Жил он в съемной комнате возле Манежа, но памятник архитектуры служил только для определения маршрута троллейбуса, на котором трепещущая от чувств девушка ежедневно приезжала к новому предмету обожания для того, чтобы прибрать, постирать и погладить. Единственное окно комнаты упиралось в глухую кирпичную стену, посреди стены располагалось зарешеченное окно, к железным прутьям решетки был привязан кумачовый лоскут, развивающийся по ветру в ненастную погоду, а вокруг все было изгажено голубями. Глядя на этот пейзаж хотелось спеть что-нибудь революционное или пригласить художника Ярошенко, чтоб он написал картину «Всюду жизнь. Часть вторая».

Моя грязное окно Катя скидывала прямо вниз лежавшие годами между двойными рамами заплесневевшие корки сала и окурки, и начинала готовить приблизительный обед, поскольку выходить на коммунальную кухню ей строго запрещалось. А смотреть, как ненаглядный Володечка с аппетитом поглощает детское питание из блюдца, она была не в состоянии, ибо сердце разрывалось от жалости.

– Ты скоро на кошачьи консервы перейдешь, – ворчала она.

– Кошки ж едят и не помирают, – возражал возлюбленный. – Ты рекламу почитай: «новый, еще более вкусный, чем раньше, корм… Протестировано… Опробовано…».

– Кем опробовано? Кошками? Это они сказали рекламщикам, что вкуснее, чем раньше? – не сдавалась Катя.

– Кошки-то причем? Люди сказали…

– А они разве ели это? – искренне удивлялась девушка.

Володя в ответ только вздыхал. Разговор о деликатесах явно не клеился, как, впрочем, и все остальные. Но он и не переживал, – знал, с кем связался.

Помимо исключительной дурости, у Кати имелась масса неоспоримых достоинств: она была хороша собой, сексапильна и хозяйственна. Но главным плюсом, конечно, являлась полная интеллектуальная стерильность. По сравнению с Измайловой даже законченный идиот приобретал шанс выглядеть академиком во всех областях наук, а уж Владимир, парень начитанный и хорошо соображающий, превращался просто в небожителя. Катя своего невежества не стеснялась и никогда не следовала народной мудрости «молчи, за умного сойдешь». С легкостью невероятной она рассуждала об импрессионистах, называя при этом Тулуз-Лотрека – «Тузлук-Лотреком», а Сислея – «Сизлеем». Сморщив пикантный носик, она также высказывала толерантные суждения в пользу тех, кто исповедует сиесту, а глядя на «Автопортрет с отрезанным ухом», широко раскрывала и без того огромные глаза и спрашивала:

– Ван Гог с ним, что ли, в больнице лежал?!

В общем, Володя рядом с ней чувствовал себя более чем комфортно. Да-да! Именно так определялись их взаимоотношения: она его любила, а ему с ней было удобно.

Летом, на каникулы, король положения ездил к родителям в Краснодар, куда несколько лет назад перевели его отца – военного прокурора. Там он отъедался, отсыпался, плескался в море и нежился на солнце, а Катя преданно ждала его возвращения. Уже на второй год путешествия к родителям приобрели ритуальный характер. Сначала Измайлова закатывала избраннику грандиозный прощальный банкет в домашних условиях, потом провожала его в аэропорт и долго плакала на широкой груди, облаченной в выстиранную ее руками футболку (или свитер – смотря по погоде). Потом все происходило в обратном порядке: она рыдала, встречая милого с цветами в Пулково, и устраивала пир-горой в честь его приезда.

Все шло своим чередом. Законов природы никто не отменял, и лето опять пришло в назначенный срок. Владимир собрался в Краснодар к папе с мамой, где его тоже ждали любовь и разносолы. Катерина неслась в Пулково, как сумасшедшая, рассчитывая на последнее лобзание перед двухмесячной разлукой, но по всему городу, как назло, были пробки. Одновременно с тем, как она внеслась в здание аэропорта, объявили посадку на рейс Ленинград-Краснодар. Небо над Катей перевернулось и рухнуло на землю – она не могла отменить миг прощания со своим кумиром ни за какие мирские блага. Решение пришло в одну секунду: Измайлова подскочила к настенному селектору и нажав на кнопку связи четко произнесла:

– В самолете рейса Ленинград-Краснодар заложена бомба.

После этого судьбоносного заявления она резко выдохнула и повернулась лицом к залу. За ее спиной стояли двое милиционеров и двое в штатском. Для полноты картины не хватало только наручников.

Катины круги ада начались со спецкомнаты. Она все еще думала, что если ее шутку в аэропорту не оценили, то уж простить должны в любом случае – это ведь так невинно, да еще весело и находчиво! Однако, кроме нее самой, никто так не считал. Находчивость бедняжки не оценили и в положение не вошли. Игривая Катюша оказалась сначала в милиции, потом в Большом доме, а еще, чуть позже, – в СИЗО № 4 на ул. Лебедева. Искать ее и носить в следственный изолятор чай и сигареты было некому: Измайлова была из замордованного городка в Сибири. Правда, ей удалось переправить записку Владимиру – больше было некому. В крошечном клочке бумаги, свернутом треугольником, как фронтовое письмо, арестованная Катя сообщала о своем местонахождении.

В изоляторе было душно и холодно одновременно, а народу скопилось, как на первомайской демонстрации. Все кашляли, отплевывались, втихую курили и спали по очереди, поскольку места было катастрофически мало. Время от времени Катю выводили в кабинет к следователю, где ее пытались уговорить сознаться в связи с террористами, но фокус не удавался: всякий раз Катюша только горько плакала и рассказывала о своих трепетных чувствах к Владимиру и о том, как он любит «кисью в шоколаде». Следователь закатывал глаза и мечтал только об одном – чтобы Измайлову уже либо осудили, либо выпустили. В перерывах, за чаем, он грозился коллегам, что сам устроит ей побег.

Через месяц состоялся суд, на котором вдруг появился виновник торжества Володечка. Радости Катерины не было предела! Счастье видеть любимого не помешали ни бурные слезы, лившиеся из ее глаз, как в индийской мелодраме, ни присужденные ей три года отбывания в колонии общего режима.

Последующая жизнь Измайловой протекала в Мордовии, где она резво строчила пододеяльники. Возлюбленный приезжал на свидания. Жизнь была полна. Через год – в связи с внезапно организовавшейся беременностью – Катя подала на УДО. То ли «интересное положение», то ли время, проведенное за швейной машинкой в колонии, то ли слова Владимира при встрече на воле: «Я сделал для тебя все что мог» дали совершенно неожиданный результат и развернули жизнь арестантки Измайловой на сто восемьдесят градусов. Выйдя из дома, где ее, как выяснилось, не ждали, она направилась прямиком в Центральные железнодорожные кассы, взяла билет до Краснодара на ближайший поезд (скудных денег хватило на плацкарту) и отправилась к родителям теперь уже бывшего возлюбленного. Впервые задумавшись Катя ясно ощутила несправедливость, которая коснулась ее. Но ребенок-то был ни при чем! Пустота в душе, оставленная Владимиром, не должна быть вакантным местом, – решила будущая мать и занялась вплотную устройством жизни еще не родившегося младенца.

В поезде было Жарко. Она пила воду в вонючем туалете из-под крана, а спала без постельного белья, так как на него не было денег. Зато не голодала: угощали хлебосольные соседи. По прошествии полутора суток выйдя в пыльное южное марево, Катя пошла от вокзала пешком, уговаривая себя, что в ее положении ходить полезно. Ноги подгибались и хотелось есть. Проходя мимо фонтана она зачерпнула ладошкой теплой воды и с жадностью посмотрела на отливающих бензином рыбок. Через два часа Измайлова нашла нужный адрес: дом был похож на пятиэтажки в Купчино. И ободранная детская площадка рядом тоже напоминала Ленинград. Лифт работал только грузовой, но какая разница, если он везет!

Двери открыл плотный лысоватый мужчина и очень удивился.

– Вам кого?

– Вас, – сказала Катя, и от усталости, радости, неопределенности из ее глаз брызнули слезы.

Из глубины квартиры женский голос позвал: «Славик! Кто там?», и в коридоре появилась миниатюрная, несмотря на возраст, женщина. Ее голова была обмотана махровым полотенцем. А Катя все плакала… Женщина с тюрбаном отодвинула мужа и не говоря ни слова втянула ревущую девушку в коридор, прихлопнула входную дверь.

– Ты нам тут всех жильцов распугаешь! Сейчас же вытри слезы и говори, что тебе надо.

– Я… я…я – начала заикаться Катя и вдруг стала крениться вбок, словно у нее отказали ноги.

Женщина крепко взяла ее под спину и скомандовала:

– Славик, стул! И воды из кухни! – А потом сдернула с себя еще влажное полотенце и стала протирать им Катино лицо, то разговаривая сама с собой, то отдавая распоряжения. – Так, реветь прекратили, глубоко вдохнули… Неси что-нибудь сердечное! Э, да ты, мил моя, с животиком… Не надо сердечное! Славик, чай поставь! Кто тут у нас? – И уже, обращаясь к Кате:

– Ты же не воровка?

Измайлова заплакала еще горше.

Хозяйка дома сердито притопнула.

– Кончай сырость разводить! Встала, пошла в комнату!

За большим круглым столом, с чашкой чая в руках, Катя немного опомнилась и сообщила свое имя.

– А ты откуда?

– Из Ленинграда.

– Опаньки! – отреагировал полулысый Славик. От Вовки, что ли?

– Почти, – призналась Катя.

– Значит, так, – вмешалась мама Владимира, гораздо более прозорливая, чем отец. – Иди в ванну, умойся, ты наверняка голодная. Ведь ты с поезда к нам?

Катерина не только умылась, но залезла под душ, благо чужое полотенце все еще держала в руках, а когда вышла в комнату, на столе уже лежала скатерть и стояли давно забытые домашние яства. От запахов кружилась голова и щекотало в носу.

– Ну, а теперь давай с самого начала. Как тебя зовут? – Спросила хозяйка, когда гостья отвалилась на спинку венского стула.

– Катя Измайлова.

– Замечательно. А меня – Мира Мироновна. Это папа Володи, Владислав Игнатьевич. Рассказывай, зачем пожаловала. Только не ври.

И Катерина, как на духу, поведала свою грустную историю, даже про жуткий поезд «Ленинград – Краснодар» не забыла упомянуть. Ответное слово взял военный прокурор, по совместительству папа.

– Ты, конечно, дура. И не перебивай! Ради парня так вляпаться, чтоб еще и на зону угодить, это совсем без головы нужно быть.

– А… – сказала Катя.

– Б, – передразнил Владислав Игнатьевич. – Молчи лучше. Я своего сына не защищаю, но вы друг друга стоите. Ты чего хочешь, за Вовку замуж?

Катя радостно закивала.

– Вот уж не посоветую…

– Она к тебе не за советом приехала, – вмешалась Мира Мироновна. – Правда, девочка?

Та опять принялась кивать.

– Что ты все головой, как лошадь, прядаешь?! – возмутился несостоявшийся свекор. – Разбирайтесь тут сами, я пойду коньяку выпью, – и вышел из комнаты.

– Славик, лучше водочки, а то давление упадет, – вслед ему посоветовала Мира Мироновна и поплотнее села на стуле. – Я так понимаю, что идти тебе некуда и ты хочешь какое-то время пожить у нас?

Теперь Катя не могла остановиться кивать и вела себя, как китайский болванчик.

– Только я тебя предупреждаю, что мы через некоторое время отсюда уедем. Не кивай! Ты-то без нас куда денешься?!

Катерина успела чуть запрокинуть голову, как Мира Мироновна тихо простонала:

– Господи, это же балаган какой-то… Иди переоденься, я тебе здесь постелю.

Вещей, естественно, не было никаких – разговор утратил смысл. Ночьюв спальне между супругами Вольновыми шло оживленное обсуждение произошедшего, а попросту говоря, подбор вариантов на тему, что делать со свалившейся на голову гостьей.

– Не могу я ее выгнать, – говорила Мира Мироновна, – она же беременная!

– Отошлем ее к Вовке, – предлагал Владислав Игнатьевич.

– Это то же самое, что выгнать!

– Да я понимаю, – не сдавался муж, – но с нами- то что будет? В любую минуту могут прийти документы, не в Израиль же ее с собой брать.

– Можно оставить ей эту квартиру!

– Мира, если мы ее не продадим, нам не хватит денег.

– А так мы обречем на погибель и девочку, и ребенка! Документы еще не скоро придут, давай думать, – взмолилась жена.

– О чем думать, о чем?! Ты только мной командовать можешь, а никакой мало-мальской ситуации разрулить не способна. У меня впечатление, что я нахожусь в таком ладненьком, складненьком дурдоме: какая-то Катя, какой-то ребенок… Вырастили Дон-жуана на свою голову! Мало того, что мы этого великовозрастного балбеса содержим, так давай еще всех его девок себе на шею сажать!

– Тише, Славик, тише, Катя может услышать.

– Катя? А может, она и не Катя! Ты у нее документы проверяла?

– Она справку об освобождении показала.

– Господи, – охнул Владислав Игнатьевич, – она еще и без паспорта! Мира, ее в Ленинграде искать будут, она должна была в милиции отметиться!

– Вот именно, – подхватила жена, – а она к нам поехала, у нее никого нет. И денег нет… Я еще удивляюсь, как она не в угольном ящике под вагоном до нас добралась.

– Какие угольные ящики, не говори абсурда! Такой способ передвижения я поледний раз видел только в фильме нашего детства «Армия Трясогузки снова в бою».

– Славик, прошу тебя, давай на «Трясогузке» и остановимся. Мне самой все это не нравится, но мы ее уже приняли, а значит, и обнадежили. Давай поступим по совести: съездим в Ленинград, ее дела уладим, заодно на Вовку посмотрим. У тебя же связи остались, ты только недавно в отставку вышел…

– Вьешь ты из меня веревки, Мирочка дорогая, – только и мог сказать Владислав Игнатьевич. – Гаси свет, утро вечера мудренее.

Когда на следующее утро поднялось горячее оранжевое солнце, все неприятности и недосказанности показались чем-то нереальным. Всем – и чете Вольновых, и Кате Измайловой. Все дружно позавтракали, прошлись по магазинам, зашли в женскую консультацию и милицию, а еще через день так же дружно отправились за новыми документами для Кати в город на Неве. Как раз с бумажными-то делами все обошлось как нельзя лучше, но предстоял еще разговор с Владимиром, который обещал быть малоприятным. Ко всеобщему изумлению, разговор получился теплым, родственным и замечательно безрезультатным.

– Дорогие мои, – сразу сообщил сын, – я так вам рад! – и расцеловал маму с папой и Катю.

– Не поняла, – сказала девушка.

– Так у вас все в порядке? – спросили родители.

– Ну, конечно, – развеял все сомнения Володя, – у нас у всех все в порядке. Катька пристроена, как я понимаю, от ребенка я не отказываюсь, но только давайте не будем его на меня вешать, и без того дел хватает.

Все онемели. И в полном онемении вернулись в Краснодар.

Жизнь, однако, продолжалась в соответствии с алгоритмом, который начертал им Владимир на прощание. Катя настолько освоилась, что с охотой взяла на себя многие хлопоты по хозяйству. Никто этому не препятствовал, только отслеживали, чтоб она не поднимала больше двух килограммов. А вот мытье пола даже приветствовалось: Мира Мироновна говорила, что рожать будет легче.

Роды действительно были несложными, без всяких фокусов – порвалась, не разродилась, замедленная родовая деятельность и т. п. – и совпали по срокам с получением документов из посольства и завершением многоступенчатых манипуляций Владислава Игнатьевича, преследующих одну цель: взять с собой Катю с ребенком в Израиль на постоянное место жительства. Саму Измайлову никто и не спрашивал, хочет ли она эмигрировать, отъезд считался само собой разумеющимся фактом. Никому из четверых не пришло в голову, что может сложиться по-другому. За неделю до отбытия приехал Володя, чтобы попрощаться, взять немного денег и сделать ребенку «козу».

На Земле обетованной все было замечательно, кроме ужасающей жары. Не страна, а пекло! Все ходят с бутылками ледяной воды – то отпивают, то прикладывают ко лбу. Обосновались в Беершеве. Городок маленький, уютный, вместо привычного асфальта выстлан плитками в елочку, почти что паркет, всюду девушки и парни в военной формес автоматами, – Катя понимала, что из-за непрекращающейся войны с арабами, но все равно ей это казалось театральным представлением. Она никак не могла взять в толк: если с арабами воюют, то почему они работают почти во всех кафе и свободно разгуливают по улицам. Вольновы, которых Катя вполне опосредованно считала уже своими родителями, только что мамой-папой их не называла, пытались провести, что называтся, среди нее политинформацию, но толку никакого не вышло. Катерина стала еще больше запутываться и махнула рукой на высокую политику. Кроме солдат, город был наводнен правоверными евреями (здесь их называли датишными) – женщины ходили в париках, а одежда прикрывало тело так, что не было видно ни одного миллиметра кожи. И это при сорокаградусной жаре! Глядя на них, думалось об узбеках в ватных халатах посреди раскаленной степи.

Совершенно не было нищих, этим Беершева выгодно отличалась от всех городов России. Но каждый день так хотелось домой, и именно в Ленинград, где идут дожди, где золотой шпиль Адмиралтейства упирается в небо, где все говорят по- русски! Поначалу она очень боялась своего безъязычия, но очень быстро поняла, что на русском говорит больше половины населения. Однажды, гуляя с маленьким сыном, Катя поняла, что забыла дома часы и сильно перепугалась, потому что кормить Мирончика надо было по режиму. Некоторые расхожие английские фразы помнились еще со школьной скамьи, и Катя обратилась к первому же прохожему, загорелому до черноты дядьке в шортах:

– What time is it now?

В ответ тот, широко улыбаясь, стал многословно объяснять на иврите – явно уж, не «который час». Девушка была в полуобморочном состоянии: и уйти неловко, и ребенок вот-вот заплачет, а она стоит, как дура и слушает то, чего совершенно не понимает, да еще под жгучим солнцем. То ли мужик сжалился над Катей, то ли вся информация у него закончилась, только вдруг он замолчал, а через минуту-другую сообщил:

– Сейчас выходил из дома, ровно пять по радио пропикало.

С этой минуты у Измайловой исчез лингвистический комплекс неполноценности и она для себя решила, что просто все тут большие выпендрежники, а обойтись можно и своим родным языком. Вот Мирончик подрастет и выучит.

А пока рос сын и старели родители, Катя вела дом, а вечерами отдыхала перед телевизором. Смотрела все подряд и призывала к этому Миру Мироновну и Владислава Игнатьевича.

– Сегодня новый сериал начинается, давайте вместе посмотрим!

– Катюша, не любим мы сериалов, – оправдывались старики, Воспитанные на нормальных полноценных кинолентах.

– Да бросьте, все равно ведь, если наше… Это что-то новенькое, «Сайда-Форсайда» называется. Двадцать четыре серии! – не сдавалась Катерина.

Мира Мироновна тут же бралась за просветительскую работу и начинала коротенько сообщать, что есть такой английский писатель Голсуорси… А ее муж только бурчал: «Пусть смотрит, ведь читать все равно не станет». И уходил на лоджию.

В общем и целом, Катя была счастлива. В Израиле не было мест, куда бы ее могли уговорить или заставить пойти – Ни Эрмитажа, ни филармонии, – а на природу чета Вольновых давно выбираться перестала в силу изматывающего субтропического климата.

Мирончик подрос и его первыми словами были те же, что и у всех детей в Союзе. Когда к ним на побывку приезжал Володя – какая разница, куда ездить к родителям, в Краснодар или в Израиль, – ребенок радостно с порога интересовался:

– Дядя, кто вам нужен?

Владимир протягивал ему руку и замешкивался, припоминая.

– Тебя же, как деда зовут… Черт… Игнат? Или Мирон?

– Мирон Вольнов, – сообщал мальчик. И добавлял, сморщив носик так же, как мама: – Чертыхаться при детях нельзя.

Приезжий папа внимательно рассматривал ребенка со всех сторон – видимо решал, что сгодится, и подытоживал:

– Веди меня в квартиру, я поживу у вас немного. Ты не возражаешь?

– Нет, – серьезно отвечал Мироша, – места у нас много, всем хватит. А вы кто, гость или родственник?

– Я твой папа, – признавался Володя, – только живу в другом государстве.

– Почему? Папы живут в семье!

– Ну ты еще меня поучи. Обстоятельства.

К тому времени, как Мирончик стал понимать, что такое обстоятельства, Владимир успел дважды жениться и развестись, но поскольку папа он был просто замечательный, то всех детей от развалившихся браков он присылал хотя бы ненадолго пожить к бабушке с дедушкой в Израиль.

– Ты не держи на него зла, Катюша, – пытаясь оправдать сыновнюю бесцеремонность, говорила Мира Мироновна.

– Я вас умоляю! – бодрилась Катя, которой до смерти надоел детский гвалт и постоянная готовка на ставшую вдруг огромной семью. – Это же ваши внуки, такие же, как Мироша… Мы их должны принимать и любить.

– Вот-вот, – вклинивался Владислав Игнатьевич. – Держись, дочка, знала, с кем связываешься. Терпи теперь.

– А я и терплю, причем с удовольствием, – откликалась Измайлова, окидывая взглядом четверых разновозрастных детей, из которых старшим был ее Мирон.

– Лицо ты держать умеешь, а главное – на сердце ничего не держать, – продолжал поучать Вольнов.

– Честно?

– Конечно, как же иначе, мы ведь родные люди.

– А если по чесноку…

Мира Мироновна ахала:

– Мил моя, не уродуй родной язык!

– Да теперь уже без разницы, – задумчиво говорила Катя. – Не известно, какой теперь родной, русский или тот, на котором выживаешь. А если он дальше будет жениться, плодиться и разводиться, оставаясь хорошим отцом? Нам дома и денег не хватит, чтоб такую прорву детей содержать!

– Так жизнь складывается, – развела руками Мира Мироновна, – ничего не поделаешь.

– Да-а? А я вот иногда представляю: приехать бы в аэропорт Бен Гуриона, подойти к селектору…

– Минуточку! – закричал в ужасе бывший военный прокурор. – Тут 213-й статьей УК не отделаешься! Будешь не пододеяльники в Мордовии строчить, а бурый уголь в Тимне добывать! И не год, а значительно дольше! Здесь тебе не Союз Социалистических Республик!

Катя выразила лицом полное недоумение.

– А зачем вы тогда меня с собой в Израиль взяли?

– Так кто ж предполагал, что «террористка» – не случайность, а диагноз?




Нужный человек


Как правило, помойка находится совсем близко от дома, в котором вы проживаете, и вынести мусор – дело минутное и нехлопотное. Только почему-то все истории, связанные с этой прозаической манипуляцией, одновременно комичны и трагичны. Я слышала массу таких! Как чей-то муж пошел вынести мусор и ушел с цыганами… Как муж-рогоносец словил любовника, опознав его по содержимому ведра… Как забывшую ключ от квартиры девицу, когда она шла с помойки, не пустила к себе переночевать суеверная подруга – ведро-то было уже пустым… Всего не перечесть. Но, видимо, все эти абсурдные истории имеют твердую историческую основу, хоть какие-то «фиоритуры» и добавлены для красного словца. В этом я убедилась на своем собственном горьком опыте много лет тому назад.

Лето было достаточно теплое. Ведь в Ленинграде – как? Нет дождя, значит, лето хорошее, а если и есть, то нам не привыкать… Это только приезжие любят жаловаться на наш невозможный климат – дескать, болото. А коли болото, то не надо к нам ездить, а тем более переселяться навсегда.

Но я отвлеклась на свою излюбленную тему. Так вот, чтоб без лирических отступлений, – в августе 1979 года я пошла выносить мусор. В тапочках, в халатике, в 12 часов ночи. Смотрю, у моей подруги Катьки окна горят. Думаю, замечательно – зайду к ней на сигаретку, тем более меня никто не ждет и искать не будут, все на даче. Захожу, а у Катьки гости. Дым столбом! Она обрадовалась: давай, мол, поучаствуй. Я сначала отнекивалась, неловко в домашнем виде, а с другой стороны, не такая я уж затрапезная и с ее гостями мне потом детей не крестить.

То есть сложилось все замечательно. Я за стол села, выпила, закусила, с каким-то парнем еще познакомилась, он мне все «куры строил». Катька мне на ухо шепчет: «Не теряйся, он тебе пригодится». Для чего он мог пригодиться, ума не приложу. Но это сейчас, а тогда думаю: если подруга так советует, надо брать. Будь я не такая веселая и не такая выпившая, пришло бы, наверное, в голову, что надо срочно хватать свое ведерко и идти домой, но я же уже была в полете и с мыслью, что этот парень мне зачем-то необходим.

Через час, только решила двинуть в свою квартиру, новый знакомый пошел меня провожать и вместо того, чтобы идти по месту назначения, мы сели в его «шестерочку» и отправились ни более-ни менее, как на Витебский вокзал для продолжения банкета в вагоне-ресторане поезда… Номер не помню, куда отправлялся – тем более. У него этим шалманом на колесах друг заведовал.

Картина маслом: я в халатике и тапочках, с помойным ведром в Обнимку, ни дать – ни взять бедная Лиза Карамзина. Посидели в ресторации, переместились в купе с какой-то Компанией, и тут мой знакомец куда-то пропал, то есть голос его я слышу, а самого не вижу. Вокруг четыре молодых наглых и нетрезвых мужика. Внезапно гаснет свет. И тут я наконец понимаю, что дело плохо.

Враз протрезвевшая, с ведром в охапку я выскакиваю из купе и несусь по коридору. У самого выхода из тамбура меня кто-то хватает сзади за плечи и страшным голосом орет «Стой!». Хорошо не успела выскочить: поезд был на полном ходу. Стою, прижавшись к стенке тамбура, и трясусь, ведро в такт позвякивает. Передо мной страшные глаза того парня, с которым я ушла от Катьки.

– Ты куда собралась? – спрашивает.

– Домой, – отвечаю.

Он так криво ухмыльнулся и сообщает:

– Через семь минут поезд прибывает на станцию Дно, а вообще-то мы едем в Краснодар. – И интересуется: – Ты в Краснодаре была?

– Была, – говорю, – и больше не хочу.

– Значит, выходим, – подводит он черту.

И через десять минут стою я вместе с ним на перроне под лучами восходящего солнца. Интересуюсь:

– А дальше что?

– Сейчас увидишь, – говорит он и крепко берет меня за руку.

Потом мы долго лезем под какими-то поездами, ведро волочится за мной и звонко постукивает по рельсам. Сели опять в поезд, но уже в обратный, который шел в Ленинград. Ехали в купе проводницы вместе с грязными мешками, набитыми использованным бельем.

– Боже, какой запах! – возмущаюсь я.

– А ты тут, конечно, герцогиня Кентерберийская, с помойным-то ведром…

Вышли опять на Витебском, сели в его машину, и тут только я удосужилась спросить, который час. Выяснилось, что шесть утра. Надо же, каким винтом ночь прошла!

До дому он довез меня с ветерком и молча. Права оказалась Катька: пригодился парень.




Пике


Утро Норы Филипповны Трибуц началось с разнообразных звонков по телефону. Звонки подразделялись на ненужные, малоприятные, неприятные и возмутительные. Беспокоили какие-то риелторы, газовщики, рекламщики, бывшие коллеги по работе, волонтеры из собеса… А ближе к полудню совершенно непонятная женщина сообщила, что приехала из Белоруссии специально, чтобы повидаться.

– На каком основании? – поинтересовалась Нора Филипповна.

– Так я же объясняю…

– Вы-то объясняете, только я не поняла, что именно.

– Что я родственница…

– Чья? – уточнила строгим голосом Нора Филипповна.

Женщина глубоко вздохнула и начала рассказывать все сначала. Теперь Трибуц слушала ее внимательно и сосредоточенно. Из монолога телефонной собеседницы постепенно выяснялось, что та является ее дальней родней – правда, непонятно, с чьей стороны и почему из Белоруссии. Нора Филипповна, слава богу, была не в том возрасте и состоянии, чтобы забывать о своей родословной: она твердо знала, что бабушки-дедушки и родители, равно как и она сама, были коренными ленинградцами.

Она давно жила одна, но в том доме и в той квартире, которую когда-то получил ее дед Владимир Филиппович Трибуц, командующий Балтийским флотом. Дом № 190 на Московском проспекте предназначался для таких выдающихся военных, каким был дедушка-адмирал, и в народе прослыл «генеральским». К сожалению, история сделала такой неожиданный вираж, что к 1962-му году по лестничным площадкам стали сновать абсолютно незнакомые люди, которым государство улучшило жилищные условия в связи с расселением коммунальных квартир. Позднее, говорят, здесь жил даже какой-то известный рок-музыкант по фамилии Цой, но это только говорят, – подобное приключение прошло мимо Норы Филипповны стороной. Из теперешних жильцов она старалась ни с кем не общаться, ей вполне хватало людей своего круга. Эта, теперь уже небольшая, горстка людей помнила и то, что дом с башенкой – генеральский, и то, чьи они внуки и правнуки. Конечно, в такой ситуации присутствовала большая доля снобизма, но ведь до сих пор в библиотеках на полках стоят книги ее деда и отца, а в арсенале Балтийского флота числится противотанковая лодка «Адмирал Трибуц».

Извинившись, Нора Филипповна перенесла задушевный разговор с предполагаемой родственницей на вечер, а сама села с чашкой чая в гостиной и стала перелистывать оставшиеся от отца тетрадки. Поднапрягшись, она действительно нашла некую, весьма эфемерную связь с Белоруссией: дед родился черт его знает когда, в 1900 году, в Петербурге, но предки по его линии происходили из Минской губернии, Мозырский уезд, поселок Юревичи. Какая-то потусторонняя история! Кто там мог остаться, уму непостижимо! Прошла революция, три войны… И когда неясная тетка позвонила снова, Нора Филипповна назначила ей встречу на утро следующего дня.

Встать пришлось немного раньше, чем обычно, чтобы приготовить не обычный кофе с бутербродами, а что-то поприличней: все-таки в доме будет чужой человек. Двигалась внучка адмирала уже медленно – не молоденькая, когда все делалось с необыкновенной скоростью и легкостью. Тогда на ее плечах были и дед, и отец (бабушка погибла в блокаду, а мама долго болела после Отечественной), надо было и накормить, и обстирать, и убрать, да и учебу с работой никто не отменял. За всеми заботами Нора так и не вышла замуж, ну и без детей пришлось обойтись. Теперь, конечно, было грустно одной, никто не поможет, если что… А с другой стороны, что «если что»? Сама себе хозяйка! И ведет нормальный, активный образ жизни, только неспешный.

Звонок в дверь не застал Нору Филипповну врасплох. К счастью, возникшая из небытия родственница не стала кидаться на шею и была без чемоданов и баулов. В руках у нее торчал букет белой сирени.

– Это вам.

– Спасибо, проходите.

– А где у вас тапочки? – и гостья пошарила глазами по прихожей.

– Не надо тапочек, проходите в обуви, – щедро махнула рукой хозяйка, а сама подумала: «Какое счастье, что на улице июнь!»

Нора Филипповна оценила посетительницу опытным глазом. Хорошенькая, не разъевшаяся, лет сорок пять, стрижка плохая, волосы секутся, смахивает на официантку – ей бы еще кружевную наколочку и передничек.

Прошли сразу на кухню. «Девочка с наколочкой», как сразу окрестила для себя гостью Трибуц, начала с полуоправданий.

– Вы не думайте, я только познакомиться, я у вас жить не собираюсь…

– Мы сейчас и познакомимся, – утешила ее Инна Филипповна. – А жить вас никто бы и не пустил, так что пейте – что вам, чай, кофе? – и рассказывайте, с чего вы решили, что мы родня.

Далее последовала смутная и путаная история о каких-то прадедушках, братьях, сестрах и соседях, крепостных. Понять, что это, содержание новой серии «Неуловимых мстителей» или индийского кино, было невозможно.

– У вас паспорт с собой? Покажите.

Документам Нора Филипповна верила.

– Трабуц Зоя Ильинична, – сощурив глаза, прочла она, – поселок Воронцовка. Позвольте, но где же Юревичи, и почему фамилия на одну букву отличается?

– Так я же и говорю, потому что Белоруссия, у них же язык другой! А Юревичи давно уже греки заняли, а нам с ними зачем жить, вот мы и Воронцовка давно уже. А я вижу, вы одна мучаетесь?

– Я, Зоя, не мучаюсь, как вы выразились, а живу. Давайте заканчивать с завтраком, что-то у меня голова разболелась, – нетактично подвела к концу встречу хозяйка.

– Конечно, – сразу согласилась «девочка с наколочкой» и начала убирать посуду со стола.

– Я сама, – только начала Нора Филипповна, но посмотрев на раковину, увидела, что все уже перемыто.

– А тряпка у вас где? А то я набрызгала.

Вытерев пол в кухне, а заодно в коридоре («Я же наследила!»), Зоя просительно подняла глаза.

– Можно, я иногда буду заходить? С вами так интересно!

После ее ухода Трибуц глубоко задумалась. Новая знакомая произвела на нее приятное впечатление, тем более что не было ожидаемого акцента, только интонация подсказывала, что девочка приезжая. «Это ничего не значит, – остановила сама себя Нора Филипповна. – Считай, что ничего не произошло. Приснилось».

Однако через неделю Зоя позвонила и пригласила в кино.

– В ки-и-но-о? – насмешливо протянула Трибуц. – А на что?

– На что-нибудь…

– Я «на что-нибудь», деточка, не хожу.

– Может, вы сами придумаете, – засепетила родственница.

Тут уже последовал откровенный смех.

– Придумщицу нашла! Так в кинотеатр не приглашают. Впрочем, у вас там в Воронках…

– Воронцовке, – и Зоя засопела.

– Хорошо, в Воронцовке, – согласилась Нора Филипповна. В конце концов девочка не виновата, что родилась именно там. – Приезжай ко мне, кофе глясе пить будем. И забудь, что я тебе про твою Мурцовку сказала.

– Воронцовку, – и голос стал уже совсем трагическим.

– Хорошо, Воронцовку, только не реви. Жду ровно через час.

Зоя приехала с пирожными, которые бог знает, где взяла, и Трибуц, раскладывая их в вазочке, заметила:

– Сладости следует брать в «Севере», там пирожных с зеленым кремом не бывает, их вообще в природе не бывает, если они не прошлогодние, конечно.

– Я на Невский не ездию, – пискнула Зоя.

– Езжу, – поправила хозяйка. – Ну-ка расскажи, куда ты еще не ездишь?

– Никуда. Я работу ищу.

– Успешно?

– В смысле? – поинтересовалась та, слизывая цветок изумрудного цвета с корзиночки.

– Нашла работу?

– Да! – гордо сказала Зоя. – В филармонии, техничкой. Зато там жить можно.

– Где?! – ужаснулась Нора Филипповна. – За органом?

– Нет, в общежитии, там целая комната!

– При филармонии есть общежитие? – засомневалась пожилая дама. – Вот уж не слышала никогда!

– Перепутала я, – смутилась Зоя, – не филармония, а консерватория.

– Ну-ну.

Уходя, гостья опять вымыла посуду и пол, и без всякой связи с предыдущей тематикой сказала:

– А завтра я у вас окна буду мыть. Часам к двенадцати газет побольше приготовьте.

– Может, не надо? – с сомнением поинтересовалась Нора Филипповна.

– Надо. Я по окнам, знаете, как лазию!

– Лажу.

Но за Зоей уже закрылась дверь.

Странные отношения на удивление со временем все крепли. «Девочка с наколочкой» посещала Нору Филипповну каждую неделю, а то и чаще. Рассказывала про работу, про подработки, которые она регулярно выискивала, про свою неудавшуюся личную жизнь, которая осталась в прошлом, убирала в квартире, ходила за продуктами, не требуя ничего взамен, и уже радовалась, когда ее поправляли на каждом слове.

– Вы мне делайте замечания, чтобы я грамотно говорила!

У нее появились свои любимые места в Ленинграде, и она даже ходила в театр. Трибуц настолько привыкла к Зое, что стала лениться что-то делать по хозяйству сама. Единственное, что оставалось табу, так это совместное проживание. Появилось много свободного времени и все чаще Нора Филипповна задумывалась о том, какое было богатое и насыщенное прошлое и какое однообразное и тусклое настоящее… Ощущение, будто с высокой блистающей горы она спустилась на плоскую, скучную равнину. Спустилась бегом. Было прошлое, нет настоящего, а каким будет будущее?

Однажды Зоя, едва переступив порог, радостно заявила:

– Можете меня поздравить, я теперь питерская!

– Объяснись, пожалуйста, это каким же таким образом?

– Я свою комнату в общежитии выкупила и прописку получила, – и она гордо выложила на стол паспорт. – Мне теперь ихняя Воронцовка по боку.

Нора Филипповна поморщилась.

– Поздравляю, конечно, только хочу тебя известить, что Питер – это рабочие окраины города, а если ты собираешься здесь жить всегда, надо говорить «их», а не «ихняя».

– Чем же вам Питер не угодил, вы ж сама отсюда?

– Не совсем, Зоенька. Я родилась и всю жизнь прожила в Ленинграде.

– Ой, сколько ленинградцев-то этих осталось?!

Трибуц только рот открыла, но кроме, как «ничего, что я здесь сижу?», не смогла выдавить из себя ни слова.

С этой трагикомической истории все и началось. Нора Филипповна окончательно отошла от домашних дел – хозяйство плавно переместилось на Зоины плечи. Ну вроде все опосредованно: старики стареют, молодые крепнут. Факел жизни, как эстафетная палочка, переходит от одного поколения к другому. Нормальная ситуация, если от родителей детям, дети – это будущее… А кому свой светоч вручает Трибуц? Нора Филипповна отчетливо понимала, что композиционно положение вещей стало напоминать какую-то сказку: ее убывающие силы перетекали в Зою. Просто эффект сообщающихся сосудов.

Вечный досуг уходил на всякую ерунду, вроде японских кроссвордов и телефонных разговоров с подругами. Зоя заходила по-прежнему часто, но заходя, попрекала какими-то удивительными вещами, как например: «Почему вы не знаете, что на Маяковской раньше был манеж?» или «Вам бы только кофе пить, нет бы в Гатчину съездить!». У ладненькой «девочки с наколочкой» появился коронный ответ на все лексические замечания: «А у нас в Воронцовке говорят именно так». В один далеко не прекрасный день Нора Филипповна не выдержала, услышав как Зоя отвечает вместо нее по домофону:

– Я после передам, а то ее кондрашка хватит. Я кто? Я-то живу здесь…

– Боже, Зоя, с кем ты таким образом разговариваешь?! – Трибуц, и правда, чуть удар не хватил. – Здесь же все-таки генеральский дом!

Зоины глаза из голубых резко превратились в зеленые.

– Да все ваши генералы уже давно в земле сырой! Дом все знают только как «дом с башенкой». А вы все «генеральский»…

Именно в этот момент накрыло жуткое озарение: вот оно, ее будущее… Зоя.




Страшной дорогой идете, товарищи!


Жить стало необыкновенно занимательно – я имею ввиду жизнь интеллектуальную, а не ту, которая состоит из оплаты коммунальных счетов, хождения на работу и добывания себе хлеба насущного. Интересно стало, в смысле любопытно, отчего это люди не могут придумать что-то новенькое, а если и придумывают, то от этого становится страшно…

Допустим, на новенькое у них фантазии не хватает. Постоянно снимают фильмы, смысловая и эмоциональная окраска которых донельзя совпадает с классикой. Подразукрасят какой-нибудь гадостью «Пигмалион», например, и глядишь – денег заработал и в своих глазах выглядишь затейником и гением. А то что народ вокруг плюется и Бернард Шоу в гробу переворачивается, так все это «гори синим пламенем». Но когда таким людям приходит в голову собственная трактовка мировых шедевров, тут уже и до сумасшедшего дома недалеко – причем не только тому, кто излагает, но и тем, кто внимает. Возразить практически невозможно, так как каждый имеет полное право на свою интерпретацию. Правда, пока ее, эту интерпретацию, не делают широко доступной посредством масс-медиа.

С неделю назад обсуждаем на работе во время обеда, кто как провел выходные. Я рассказываю, что мы с мужем были в Мариинском на «Евгении Онегине». Ну это, вообще, моя трагедия: если опера, на которую я взяла билеты, чем-то заменяется, то это обязательно «Евгений Онегин», а если заменяется балет, то я в 25-й раз попадаю на «Жизель». Карма у меня, наверное, такая. В тот вечер – то же самое: шли на «Манон Леско»… и, конечно, ее заменили Чайковским. Я сокрушаюсь, смеюсь, а одна из наших девочек, назовем ее условно Женечка, и говорит:

– А какая разница? Ну заменили одну проститутку на другую…

– В смысле?!

– В самом прямом, – отвечает Женечка. – Проститутку Манон заменили проституткой Татьяной.

– Ну, с Манон – спорить не буду, а Татьяна-то с какого боку? – удивляюсь я.

– Давай разберемся, – и лицо моей визави становится необыкновенно серьезным, – только с самого начала. Вот чего она поперлась к Онегину предлагать себя?!

– Женечка, она не предлагала себя, а признавалась в любви.

– Какая любовь! – она безнадежно махнула рукой, то ли на меня, то ли на девочку Ларину. – Вся любовь заканчивается койкой.

– Но у них-то койки не было.

– Просто не дошло, потому что она нашла себе олигарха, – твердо заявила Женечка.

Я поняла, что окончательно пячу, или мы говорим о разных произведениях.

– Олигарха?

– Гремина она себе нашла, вспомни: «… что нас за то ласкает двор…»

– Не вырывай из контекста: «… что муж в сраженьях изувечен…»

– Да там все хороши, – вдруг перескакивает Женечка. – Онегин…

– Что «Онегин»? Тоже проститутка?

– Ну, в каком-то смысле, – говорит Женечка и покачивает головой, – проигрался в пух и прах за границей и решил Татьяне на хвост сесть.

Одна из нашей компании решительно отодвинула чашку с недопитым кофе и молча вышла из- за стола, а я решила все-таки докопаться до смысла происходящего.

– Давай оставим Онегина в покое, ты сказала про все оперы.

– Нет, ты подумай про самое главное! Пушкин пишет: «Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит?». Цвет берета напоминает о красном фонаре! – Женечка явно не собиралась останавливаться.

– Ты, подруга, даешь… Ладно, давай дальше, несчастного «Евгения Онегина» ты уже под орех разделала.

– Ты просто вдуматься не хочешь, – укорила меня Женечка, а вторая соседка пнула меня под столом.

– Что тебя конкретно интересует?

– Где ты нашла проституток в «Пиковой даме»?

– Что значит «где»? А Лиза?

– ??? – Я онемела. Впрочем, онемела и еще одна наша сотрудница, сидевшая за столиком. Она только выразительно наступила мне на ногу, дескать, заканчивай этот паноптикум… Но я уже не могла замолчать.

– Давай так: сразу выбрасываем из наших дебатов «Травиату», «Кармен» и даже «Аиду». Но Лиза- то что тебе сделала?

– Мне лично ничего. Но как она поддергивала платье и финтила ножкой перед Германном?!

– Это где, на Лебяжьей канавке, что ли?

– Нет, когда он ей дифирамбы пел. Сам тоже альфонс…

– Спокойно! – приказала я не то Женечке, не то себе. – А Дездемона?

– Из той же серии твоя Дездемона.

– Ну, во-первых, не моя, а Верди, и потом – она, по замыслу, жертва.

– Какая, к черту, жертва?! – возмутилась моя оппонентка. – Нет дыма без огня.

– Хорошо, допустим, хотя я сильно сомневаюсь…

– А ты не сомневайся, – сказала Женечка уверенно. – Ты прикинь: Джильда – проститутка, Марфа Собакина – проститутка. В общем… Надеюсь, к концу рабочего дня ты со мной согласишься.

И мы пошли на свои рабочие места. Кто с каким настроением – дело другое.

Уже ночью, дома, я сняла с полки изрядно потрепанную книгу «100 опер» 1964 года издания. Изучала ее до утра – естественно, под определенным ракурсом. Ни один из Женечкиных доводов не подтвердился. И уж совсем непонятным для меня осталось то, кто мог быть проституткой в опере Жиганова «Муса Джалиль»…




Бездарное кино


– Ну какой из тебя пенсионер?! Не выдумывай!

Я говорила эти слова мужу по нескольку раз в день, но взбодрить его все равно не удавалось. За свою жизнь я не раз наблюдала, как мужчины тухнут и начинают сдавать, даже заболевать после наступления сакраментального пенсионного возраста. Особенно это относилось к кадровым военным – настоящая трагедия. А сейчас, когда в стране крутится полный хаос и беспредел, именуемые перестройкой, военное министерство издало и вовсе убийственный, а главное, до невозможности глупый приказ – отправлять в запас офицеров, достигших сорокапятилетнего возраста.

Муж прекрасно понимал, что никуда ему не пристроиться, ибо никакой особой специальности после окончания Высшего общевойскового командного училища им. Кирова у него нет. Умеет красиво под козырек брать и носок тянуть – куда с такими навыками идти? Разве что в охранную фирму… Их сейчас развелось немерено, оно и удивления не вызывает: вокруг бандюги, ну и охраняются друг от друга. Только этот фокус муж испробовал с самого начала – понеслась круговерть! Работа охранником оказалась цикличным мероприятием. Счастливый муж приносил домой деньги, по-прежнему чувствуя себя добытчиком, месяц, второй… Потом его начинала разъедать изнутри мысль о том, что он, здоровый, молодой и неглупый мужик, бегает в холуях. Чувствовать себя ночным сторожем было совсем некомфортно, и он увольнялся. Лежал на диване, пил горькую и грыз себя. Догрызал до основания и опять устраивался непонятно что охранять, и начиналось все сначала. В те периоды, когда он сидел, а вернее лежал, дома, его раздражало все вокруг, я – в первую очередь. Выяснилось, что я не так варю борщ, не так жарю мясо, то есть не устраивало то, что в предыдущие двадцать лет казалось нормальным. Если б у нас были дети, он бы отрывался на них, но жизнь сложилась так, что жили сначала для себя, а когда захотели для кого-то, было поздно – поезд ушел.

Я делала вид, что у нас полный ажур, и подбадривала мужа, как могла. Сейчас он в очередной раз находился в страданиях и без работы, а я порхала вокруг, стараясь изо всех сил повысить его самооценку. Получалось не очень, хотя навык за годы семейной жизни у меня был выработан. Во-первых, муж был ценен для меня сам по себе: если он был удостоен моего избрания, значит он самый лучший, самый необыкновенный, в общем, самый-самый. А во-вторых, у меня никого, кроме него, не было. То есть, конечно, была сестра-близнец, но это ничего ровным счетом не значило. Как в старом анекдоте: «Дуюспик инглишь? Иес, ай ду, а фиг ли толку!». Вот и у меня – «фиг ли толку»… Сестрица сразу после окончания института вылетела белым лебедем замуж за норвежца и укатила с ним город-герой Берген, где до сих пор и проживает. Теперь она фру Ньюквист и звонит мне два раза в год – на рождество и день рождения. Ее детей, как и мы, девочек-близнецов, я знаю только по фотографиям. Мы никогда не ругались, но и не дружили. Просто в моей жизни есть факт под названием «сестра».

То ли муж долежался на диване до логического конца, то ли допился до него же, но я предпочитала думать, что мне удалось сдвинуть ситуацию с мертвой точки. Однажды он решил, что пора приходить в себя и начинать надо с полноценного отдыха, причем в одиночестве, хотя мы всегда проводили отпуск вместе. Для приличия муж предложил:

– Давай смотаемся, например, в Париж.

– У нас деньги появились?

– Хочешь упрекнуть в том, что я безработный?! – тут же взорвался он.

– Ни боже мой, только если мы сейчас отвалим больше, чем на три дня, безработной буду уже я.

– Нет, если не хочешь в Париж, давай съездим к Ньюквистам в Берген. – Муж как-будто меня не слышал, его занимали собственные мысли. – Да, конечно, надо поехать в Норвегию! Я уже забыл, как твоя сестрица выглядит, а ее мужа – встречу на улице, не узнаю.

– Лешенька, чтобы вспомнить мою сестру, просто посмотри на меня, а что касается ее мужа, то встретить его тебе нигде не предстоит, так что не заморачивайся. Кроме того, нас в Берген никто не звал.

– М-да, – сокрушенно произнес муж и снова лег на диван, – надо еще подумать…

– Вот ты и думай, а я пошла на работу.

– Будешь возвращаться, прихвати что-нибудь покрепче.

– Булочек к чаю, – съязвила я.

Как ни странно, к моему приходу Лешка сочинил план действий, который заключался в очень милой и необременительной по деньгам поездке в Прагу: если лететь только с ручной кладью, без багажа, то сущие копейки.

– На сколько полетишь? – поинтересовалась я.

– Дней на десять, чтоб ты без меня тут не загуляла.

И правда, через четыре дня отчалил. По истечении десяти дней не приехал, а позвонил, чтобы сообщить, что он встретил девушку своей мечты.

Я сначала не поняла.

– Она чешка?

– Не тупи, она русская, просто мы жили в одной гостинице.

– Ну это, конечно, повод, – согласилась я, – чтобы ради нее сломать налаженную жизнь.

– Зая, это у тебя она налаженная, причем за счет меня, – заметил мой благоверный.

– Да-а-а? – я безмерно удивилась.

– Зойка, сама ведь говорила, что я всем удался и тебе повезло. Лучше собери мои вещи, а я на днях зайду.

Вот когда я прокляла себя! Это же надо было этого кобеля двадцать лет нахваливать, чтобы он теперь, уверившись в своей исключительности, ушел к первой подвернувшейся девке! В груди грохотало так, что казалось, сердце вот-вот выскочит наружу, сломав грудную клетку. А может, оно там уже разбилось и грохочут осколки? Однако, кисло улыбнувшись телефонному аппарату, я продолжила разговор более или менее спокойным голосом.

– Ты хорошо подумал?

– Да, – нагло сказал муж. – Она просто красотка, тебе понравится.

– Мне? Ты сбрендил! Я не собираюсь знакомиться с твоими профурсетками!

– Фу, заяц, как некрасиво, она замечательная девочка.

– Девочка? И сколько ж ей лет?

Лешка немного подумал и сообщил:

– Лет двадцать пять или семь, что-то в этом роде…

Тут я уже не сдержалась и заорала:

– В каком роде, идиот?! Ты ее паспорт хоть видел?!

– Зачем мне паспорт, – возразил муж, – если она ждет от меня ребенка?

– Ну ты и козел, Лешечка… Какой ребенок, ты с ней десять дней знаком! Вещи соберешь сам. Я видеть тебя больше не хочу, – и я с силой швырнула трубку мимо базы.

Теперь надо было думать, как жить дальше. Я не знала, что делают в таких случаях, как-то ни разу меня еще не бросали. Не покидало впечатление, что я смотрю бездарный фильм, и все это не со мной, а на экране. Вспомнила курс лекций по психологии, главу «Выход из стрессовой ситуации». Там было написано, что первым делом надо выговориться. Гениально! Но кому? Я набрала норвежский номер сестрицы, даже не посмотрев на часы. Трубку никто не взял. Тогда я уселась к интернету и по электронной почте стала посылать SOS в Берген. Отзвонилась мне моя близняшка, когда я уже спала под действием флакона вылерианки.

– Зоя, он подлец! Я спасу тебя, только ничего не предпринимай!

Я плохо соображала.

– А что я могу предпринять?

– Мало ли, – уклончиво ответила сестрица. – Жди меня, вместе разрулим ситуацию. А хочешь, приезжай к нам.

– Куда?

– Я же говорю, к нам! Нет, лучше сиди дома, я сама приеду, – и добавила: – тем более девочки не видели Ленинград.

– Он уже Петербург, – вяло поправила я.

– Не успеешь уехать, как все меняется, – возмутилась родственница с другого конца света. – В общем, жди, только напомни мне номер квартиры.

Утром я с ужасом поняла, что не отклонила Райкино предложение приехать. А с другой стороны… Что я буду делать в пустой квартире? Лелеять планы мести? Не хочу! Плакать? Не буду! Странно, конечно, что Раиса вот так сразу явится меня утешать после того, как мы полжизни не виделись, но сермяжная правда в ее порыве есть. К подругам я со своими печалями не побегу, родная кровь – совсем другое дело. Буду их кормить, гулять и город показывать. Жаль, что билеты в театр не взять: девчонкам будет непонятно и неинтересно.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=64364111) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.