Книга - Бессонные ночи в Андалусии (сборник)

Бессонные ночи в Андалусии
Ирина Петровна Безуглая


«Бессонные ночи в Андалусии» – это сборник рассказов и повестей, объединенных одной темой, которую кратко можно выразить, используя призыв А. С. Пушкина: «…Поговорим о странностях любви…». Рискнем предположить, что поэт подразумевал «странность» как таинство любви, – того высшего проявления чувств, которое охватывает человека целиком, проникая и достигая самых глубоких и скрытых уголков души.

И часто это происходит не потому, что…, а вопреки всему. За тысячи лет существования человеческой цивилизации написаны миллионы строк о любви, но тайна ее появления остается скрытой. Возможно, любовь – это Дар Божий, созидательный и творческий. Не всем он дается, не всегда с ним справляются. Каждый рассказ, включенный в данный сборник – это оригинальная история любви, которая не всегда приносит радость и безоблачное счастье, не редко – мученье и страданье. Но даже и в этом случае, человек испытывает момент истинного катарсиса – он очищается любовью.





Ирина Безуглая

Бессонные ночи в Андалусии



© Текст: Безуглая Ирина Петровна, 2019

© Издательство «Aegitas», 2023

eISBN 978-0-3694-1037-5

Все права защищены. Охраняется законом РФ об авторском праве. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.







Ирина Безуглая, кандидат филологических наук, переводчик и преподаватель иностранных языков. Большой жизненный и профессиональный опыт автора, интерес к общению с людьми разных профессий, возрастов, социального статуса, разных судеб, умение слушать и анализировать предоставил огромный материал и прекрасную возможность для переработки реальных историй в художественные произведения – рассказы и повести, сделать реальных персонажей их героями…




… А вчера мне позвонил медведь


– Привет, Муха, – услышала я как-то вечером.

А дальше последовал рев. Нет, не плач, а рев или рык, наподобие звериного. Я хотела повесить трубку, как неожиданно вслед за этим послышался нежный альт, голос, который не спутаешь ни с каким другим, хоть и пройдет сто лет. Такой быстрый переход от мощного баса к почти детскому фальцету мог быть только у одного человека – у Мишки Когана из моей школы, моего класса. Мухой меня не называли долгие годы, и я имела полное право забыть о моем детском прозвище.

– Вспомнила? А помнишь, что в этом году лохматый юбилей окончания школы? – заливался высоким резким смехом Медведь. А потом бархатисто прохрипел в песенном ритме: – Хэлло, дарлинг, мушка. Ты – классная моя подружка, – подтверждая, что на конце провода именно он, тот самый, который легко брал пять октав, когда мы лабали джаз в школьном оркестре.

Мимо нашего Медведя его рассеянный собрат прошел, не наступив на ухо. Влюбленный в джаз, Медведь стал самостоятельно изучать английский – американский, игнорируя школьный немецкий, и позже окончил мидовские курсы, подрабатывая иногда переводами. Но диплом у него был архитектурного института. Куда хотел, туда и поступил.

Мишка был создан для джаза, этого искусства импровизации. Он обладал музыкальной интуицией и владел в большей или меньшей степени всеми инструментами. В нашем оркестре он мог заменить любого. Но он так и не научился читать ноты в отличие, например, от меня, которая каждый диез и бемоль долго сверяла, заглядывая раскрытую тетрадь. Но зато я имела лингвистический слух, я могла различить интонации, говор, лексические особенности речи. Это когда-то составляло часть моей специализации по диплому, а потом стало темой моей диссертации. Интонация у Медведя сохранилась полностью, как и жаргонные словечки времен нашей юности.

Мишка сказал, что недавно совершенно случайно в поезде Москва – Нижний Новгород встретил Таракана, а тот, оказывается, не терял связи с Гиппопо, который может легко запеленговать Воробья.

– Ну, а Бармалей, как ты знаешь, вообще всегда в зоне видимости, среди членов главных государственных органов. Ну, короче, есть идея организовать встречу одноклассников. Ты как? – напирал Медведь.

Такие привычные когда-то прозвища моих школьных друзей звучали бы несколько издевательски, если не знать предысторию. А я ее, конечно, знала. Дело в том, что в восьмом классе мы под руководством нашей молоденькой учительницы по русскому языку и литературе, которая потом проходила как Айболит, сварганили театрализованную постановку по мотивам нетленных произведений дядюшки Корнея. Мы должны были вместе с десятиклассниками подготовить монументальное зрелище для младших классов к какому-то празднику. Мы решили сделать этот спектакль музыкальным – оркестр к тому времени у нас уже был. Нам даже разрешили по вечерам проводить репетиции в зале, конечно, только вместе с Айболитом. Проходили праздники и будни. А мы все репетировали, долго, со вкусом, врастяжку. Мы с удовольствием валяли дурака и, как дебилы, не запоминали стишки, чем вызывали сначала взрывы отчаянья у всеми любимого Айболита. Но она смирилась, разгадав нашу нехитрую уловку: лишний раз собраться вдали от бдительного ока родителей и директрисы и оттянуться, как сейчас бы сказали, по полной. Медведь приходил раньше всех. Мы заставали его уже сидящим за фоно, перебирающим клавиши могучими, совсем не музыкальными пальцами. Он задудыкивал, по его собственному выражению, импровиз на джазовые темы, подслушанные по «Войс оф Америка» или запомнившиеся по прокрученным на старом патефоне пластинкам «на ребрах». Наш Айболит, наша Валечка Петровночка, была прелесть, проверенный кореш, не выдавала нас, и сама с удовольствием отбивала ритм маленькой изящной ножкой.

Через пару месяцев, когда пьеса, наконец, была готова, мы уже так свыклись со своими персонажами, что вплоть до окончания школы многие участники спектакля так же спокойно отзывалось на прозвища, как и на имена-фамилии согласно метрикам.

К собственному выпускному вечеру, когда надо было приготовить концерт, кто-то для хохмы предложил: «А может, опять “Айболита” забабахаем?» Неожиданно все дружно завопили, одобряя инициативу. Выступление прошло под гром аплодисментов, криков и свиста. Театральных костюмов мы не стали шить – надо было готовиться к выпускным экзаменам, а сделали только маски и кое-какие атрибуты. От этого было еще смешнее: девочки в белых муаровых платьях и мальчики в первой в своей жизни брючной паре с прикрепленными хвостами, рогами, клювами, хоботом – в соответствии со сценическим образом. Да, вышло здорово. Особенно когда в паузах мы садились за свои инструменты и вбивали через усилители (собранные «с миру по нитке») «Шестнадцать тонн», что-нибудь из Гершвина или просто «Чаттанугу». Правда, это безобразие, как выразилась директриса, было прекращено, едва закончился спектакль, а на самом выпускном вечере играл только приглашенный в малом составе духовой оркестр, который беспрерывно исполнял вальсы. Пухлая дама из филармонии, в бордовом бархатном платье с кружевным воротничком, честно отработала два часа. Мощным глубоким контральто она прилежно следовала своему репертуару, заглушая не только шум в зале, но даже оркестр. Некоторые произведения советских композиторов и поэтов-песенников исполнялись на бис. Возможно, их ей заказывали наши учительницы, в основном одинокие незамужние женщины. Советский хит «В городском саду играет духовой оркестр…» мы прослушали тогда раз пять.

На другом конце провода Медведь ждал ответа:

– Алле, Муха Цокотуховна, почто молчишь? Давай, цокоти, жужжи, потирай лапки, думай, думай.

– Думаю, – сказала я и взглянула на себя в зеркало, которое как раз висело над телефоном. Я постаралась быть к себе объективной и критичной, но не слишком. На пыльной поверхности (зеркала в московских квартирах сколько ни протирай, все равно наутро будут покрыты тонким слоем пыли) отобразилось лицо женщины – мое, усталое, с встревоженными круглыми глазами, втянутыми от худобы щеками и ртом, растянутым в какую-то горестно-ироническую улыбку.

– Нет, Косолапый, – сказала я, как мне показалось, довольно решительно. – Поздно. Вот если бы тебя осенило пораньше годов на пять, лучше семь, а сейчас, боюсь, мы и не узнаем друг друга.

– Муха, не кокетничай. Я тебя пару раз по телику видел. Кстати, я через вашу программу и телефончик твой взял. Ты по-прежнему королева.

– Ага. Королева мух, – шучу я. – Мне просто косметику классную из Франции привезли. Да и оператор – свой парень, понимает, как даму лучше на экране показать. А с Бармалеем мы действительно недавно пересеклись. Я приехала интервью брать у его соратника по партии. Удивительно, но он не только узнал меня, но, кажется, даже обрадовался.

– Ну вот! – взревел Коган, переключившись с фальцета на Армстронга. – Давай, Муха, милая, без тебя у меня стимула не будет трубить дальше.

И я дала согласие, слабо надеясь, что Медведь отступится. Но он, как будто угадав мои надежды, проревел на прощанье:

– И не думай, дарлинг, ты же меня знаешь. Я злой и упертый, как гризли. Так что готовься, чисть перышки, если хочешь снова разбить сердца своим бывшим поклонникам. Кстати, ты хочешь, чтоб Крокодил был? Это мне запросто.

– Крокодил? – переспросила я, растягивая на слоги длинное прозвище, стараясь сохранить безразличный тон, тем самым дать понять, что я как бы не сразу и вспомнила, что это относилось к Эрику Вольскому, моей первой школьной любви, моему первому мужу. – А, Крокодил… – снова протянула я, как можно ленивее и равнодушней. – Ну, конечно, какие могут быть сомнения? Все это так давно было. Зови, если хочешь.

– Ладно, будь на связи. Кстати, тебя наши перестроечные цунами не очень задели? Помощь нужна?

– Эка, спохватился. Нет, благодарю. Все окей.

– Ну, тагды – лады, – закончил Медведь разговор, вставив одно из своих дурацких выражений, оскорбляющих мой филологический вкус, и прибавил: – Я буду делать тебе контрольные звонки. А ты отвечай.

– Литерный прошел узловую, – закончила я за него.

Вот с этого звонка Медведя у меня в голове как бы щелкнуло давно замкнутое реле, включилась и заработала цепь воспоминаний.

Я садилась за руль, стояла в очереди в магазине, в толпе у входа в метро или просто шла по улицам, сидела в кафе или у себя дома перед теликом и вспоминала, вспоминала, школу, юность и свое первое замужество. Вспоминала и злилась. Ну какого черта он позвонил?

Мне пришлось вспомнить, то, что совсем не хотелось. Что когда-то давно меня действительно, как муху, в один момент пришибло. Я, хоть и сумела выбраться, даже кое-как расправить жалкие крылышки, была уже не прежняя Муха-Цокотуха. Это была совсем не та уверенная и энергичная особа, которой восхищались, которой позволялось иронизировать и шутить над всеми и всем, которой все прощалось. И она, как дура-муха, поверила, что так всегда и будет.

Я давно не заглядывала в семейные альбомы, вообще не очень люблю это делать. В любом случае с трудом, но мне удалось побороть привычку ностальгировать, а режим работы на новом канале ТВ, дикие темпы и ритмы конца 80-х не оставляли времени на рефлексии.

Но спустя неделю после звонка Медведя, имея свободными целый день и вечер, я разгребла встроенный шкаф-кладовку, нашла старый чемодан, еще родительский, фибровый, как его называли, открыла, стряхнула пыль с тяжелых папок и альбомов, заполненных фотографиями давних лет, и стала разбирать их. Я быстро перелистала, переложила, не задерживаясь, фотографии родителей, которых давно уже не было на белом свете: вглядываться в их любимые лица было бы слишком тяжело. Я искала школьные фотки. Они должны были лежать все вместе. И я их нашла. Совсем немного: тогда фотоаппараты имелись далеко не у каждого. Какие-то случайные снимки, на которых меня часто и не было. Я смотрела, внимательно рассматривала, но далеко не всегда могла вспомнить, кто там стоит, улыбается в полной уверенности, что его знают и даже более того, никогда не забудут. Один любительский снимок, только один, к сожалению, был сделан во время нашего выпускного вечера. Там тоже почти никого не различишь. На снимке стояли все три выпускных десятых класса и весь состав учителей, нянечек, дворников. И еще была традиционная фотография с нашими головами – снимок профессионального фотографа, а потому довольно четкий. В каждом овале с цветочками (ну чем не надгробное фото?) улыбалась физиономия счастливого человека семнадцати лет, у которого за плечами была школа, а впереди свершения и дерзанья, потому как молодым, по велению партии, была «везде у нас дорога».

В отдельном конверте лежали фотографии, сделанные уже Крокодилом во время нашей с ним совместной жизни, счастливой и сумасшедшей. И очень короткой. Едва прожив вместе пять лет, мы разбежались. Нашлись, как всегда, «доброжелатели», которые при случае передали мне его слова. А сказал он, что выполз от меня, как солдат из-под танка. Не знаю, можно ли вообще выбраться из-под танка, но метафорически я бы тоже примерно так определила свое тогдашнее состояние. Только солдатом я была, конечно, а танком – он. Сказать честно, мы просто задавили друг друга и в любом случае от совместного проживания не приобрели, а скорее многое потеряли, не в материальном смысле. Но если душа, как выясняется, существует и является субстанцией материальной, значит, мы частично потеряли и ее. Я – точно, на какое-то время. И мне понадобился не один год, чтобы восстановить, а лучше сказать, установить новый «модус вивенди».

Через неделю Медведь снова позвонил:

– Готовишься к балу? Платье у феи заказала? Слушай, я что подумал, а если нам попробовать наш джаз-бэнд собрать? Ты сама как? Смогла бы подыграть?

– Если только на флейте водосточных труб.

– Муха, когда я из тебя, во-первых, вышибу любовь к цитатам, а во-вторых, скромность? Впрочем, скромность дам – это оборотная сторона их гордыни. Я так думаю.

Последние слова он сказал, в точности скопировав интонацию известного актера из популярного фильма.

– Мишка, забыла тебя спросить, ты по-прежнему в своем архитектурно-планировочном?

– Вестимо. Кто, как не я, лучше всех спичечный коробок в трех проекциях представит? Такие сооружения до сих пор в большом спросе. Стекла только побольше и козырьки пошире, – сказал Мишка и прогоготал смех, но мне показалось, он старался не показать горечь разочарования в своих творческих амбициях: быть вторым Мельниковым или первым российским Корбюзье. В свое время он мне так часто «пел» о музыке в камне, особенно готики. Она его завораживала. Он говорил, что это метафора джаза. Наивный чудак! Долгие годы ему пришлось лепить в основном хрущевки. И я имела основание думать, что он не выдержит и уйдет.

Проглотив смех, Медведь сказал тихо и задушевно:

– Мушка, милая, не тревожь мое устоявшееся болото души. Нет, я так и не спрыгнул со своей кочки, сижу и даже квакаю иногда. – Помолчал, вздохнул, а потом уже другим, бодрым и радостным голосом завопил: – Зато, знаешь, я здесь в клубе при заводе организовал оркестрик. Самому-то предприятию кирдык пришел вместе с перестройкой, но клуб действует, представь! Такие ребята обнаружились классные. Я с ними и творю. Новое поколение. Может, что и выйдет. Они сами сочиняют и тексты, и музыку. Такие, знаешь, песни протеста, ну помнишь, что было когда-то в Штатах в 60-х. А вот и до нас докатилось, и полвека не прошло. Ладно, вернемся к теме. Смотри, не вздумай спрыгнуть с проекта.

– Как можно? Процесс пошел, как сказал бы наш главный перестройщик. Я по твоей милости включила обратный отсчет, машину времени.

– А мне лично именно сейчас пока все нравится, даже то, что жрать нечего. Может, похудею в конце концов, – пошутил Медведь и заржал, как будто сказал что-то очень остроумное.

– Не, Мишань, не смей. Не выходи из образа. Ты нам нужен такой, большой, сильный и добрый.

– Ну-ну, только без сантиментов, а то зареву. Все, до встречи в эфире.

Я сидела среди разбросанных по полу старых черно-белых фотографий, снова курила, несмотря на данный самой себе зарок, и снова ощущала боль, которую медики называют фантомной. Та часть души, сердца, нервов, которая была отрублена давным-давно, вдруг почти с прежней силой заявила о себе. Вся эта байда любовной лихорадки, по выражению Крокодила, которая изматывала тогда нас обоих и от которой я избавилась, казалось бы, необратимо, готова была пойти в атаку, оттолкнувшись от старых снимков. Мне угрожали эти два смеющихся молодых лица, их красивые загорелые тела на сочинском пляже, их чувственные объятья и поцелуи. Это были Муха и Крокодил, это была я с Эриком Вольским.

Всю нашу компанию объединяла не только школа, но и дворы, куда выходили дома, где жили мои друзья. Вечерами мы собирались то здесь, то там. О, эти знаменитые московские дворы. Они не дожили до наших дней. А когда-то в них до поздней ночи слышались веселые детские голоса, глухие удары по мячу, музыка, песни, звуки гитары, женские крики из окон и балконов, зовущие спать загулявших отпрысков. Я почти никогда не пропускала вечерние сборы во дворе. А вот Эрик Вольский, новенький и во дворе и школе, был у нас редким гостем, да и задерживался всего на несколько минут. Я и в школе его почти не встречала, да и вообще не обращала на него особого внимания, тем более он был на два года старше и их класс выпускников находился на последнем этаже. Многие из ребят вообще его недолюбливали, считая задавалой и маменькиным сынком.

Наша дружба с Крокодилом началась, когда умер его отец, известный в то время генерал-майор Вольский. В организации похорон участвовал мой отец, фронтовик, майор. Не только потому, что он тогда работал в одном ведомстве, начальником которого был генерал. Оказалось, они были знакомы с военных времен, вместе прошли и Курск, и Сталинград. Отец раньше мне об этом не рассказывал.

Всей семьей мы пошли на поминки генерала. У них была большая отдельная квартира с собственной ванной и туалетом. Обстановка в комнатах моих дворовых друзей, которые тоже, как и мы, жили в коммуналках, была примерно одинаковой: старый дерматиновый диван, давно списанный за ветхостью из канцелярий госучреждений, стулья и стол с реквизитными номерами внизу, шифоньер с давно рассохшимися, а потому не закрывающимися плотно дверцами, ну и так далее.

И вот я впервые оказалась в квартире, где были не грубо сколоченные стеллажи из простых досок, а настоящие шкафы и полки из блестящего темно-красного дерева, где широкая софа была накрыта мягким клетчатым пледом, а стулья заканчивались высокими дугами спинок. Особенно меня поразило зеркало: оно было трехстворчатым, огромным, чистым, без сколов и щербинок. Я рассматривала себя сразу в трех измерениях и стояла, не в силах оторваться от удивительного зрелища: я во весь рост, да еще видно и спереди, и сбоку, и сзади. За этим занятием меня и застал Крокодил, когда вошел в комнату, смежную со столовой, где сидели гости и печально уминали богато сервированный стол.

За своей спиной в зеркале я вдруг увидела отражение худенького белокурого мальчика, с огромными глазами и приветливой улыбкой, где пряталась легкая насмешка. Я резко обернулась и отпрянула от зеркала, как будто меня застали за воровством, заметалась по комнате, забыв, в какой стороне дверь. А мальчик стоял и смеялся. Наконец, я сообразила, куда нужно идти, сказала ему на всякий случай «дурак» и вышла. И оказалась на кухне. Здесь я снова увидела чудо. На столе стоял приготовленный к подаче в гостиную (куда детям не полагалось сейчас входить) чайный сервиз. Такие я видела один раз только в музее: нежно-розовые прозрачные чашки с золотым ободком по краю и маленьким цветочком на боку, какая-то замысловатая вазочка, полная печенья с завитушками, и высокий чайник с гордо поднятым золотым носиком. Я стояла разинув рот, закрывая его только чтобы сглотнуть набежавшие слюни. Наверное, на меня было смешно смотреть, в чем я тут же и удостоверилась, услышав за спиной смех мальчишки. Я не успела повторить «дурак», потому что он протянул мне вазочку с печеньем и сказал:

– Бери, пожалуйста.

– Пойдем, я тебе еще чего-то покажу, – предложил он, когда я догрызла сухое печенье, несколько давясь под его внимательным взглядом сине-прозрачных глаз. Стараясь сохранить независимый вид, но движимая любопытством, я пошла за ним. И мы оказались в настоящей библиотеке. Я много читала и, конечно, была записана в школьную и районную детские библиотеки. Но увидеть такое количество книг просто в жилой комнате – я даже представить не могла. По трем сторонам комнаты высились книжные шкафы. За чистыми стеклами полок тусклым золотом светились корешки каких-то могучих фолиантов. Некоторые, не уместившись в вертикальном положении, лежали плашмя, а на обложках я увидела обнаженные торсы греческих богов и богинь. Именно в тот момент я как-то остро поняла, что мне никогда не прочитать всего, поняла ограниченность человеческих и лично моих возможностей, что жизнь, ее тайны, полностью мне так и не раскроются никогда.

С того дня мы стали дружить, а на стене в моем подъезде, конечно, появилась прорезанная острым куском кирпича «нетленка» одного из местных летописцев: «Эрик и Юлька – жених и невеста».

Я стала меньше носиться по двору с привычной компанией, предпочитая общество одного человека. Мы встречались почти ежедневно, ходили в кинотеатры, консерваторию, на выставки, обсуждали прочитанные книги. На все лето Эрик уезжал с семьей на дачу, а я, как обычно, в пионерский лагерь на три смены, где раньше мне было всегда весело и интересно. Потом я стала нетерпеливо ждать окончания летнего сезона, я хотела быть в Москве, быть ближе к Эрику.

После очередного лета, вернувшись в город, я с удивлением заметила, что Эрик превратился вдруг в высокого крупного парня, сразу выделяющегося среди наших низкорослых, худосочных сверстников. Кстати, поэтому ему и дали в нашем спектакле роль Крокодила.

Я стала частым гостем у него дома. После смерти отца они остались жить в огромной квартире вчетвером: Эрик и три вдовушки – его мама, тетя и бабушка. Я уже знала, что по отцовской линии все в родне были люди военные, а вот материнская «веточка» росла на древе искусств. Крокодилова тетка была когда-то балериной Большого театра, танцевала в кордебалете. Бабка тоже была артисткой – пела в хоре Большого. А мама, получив музыкальное образование и выйдя замуж за Вольского, нигде не работала и была просто мамой. Меня всегда принимали очень приветливо, искренне, уверяя, что я могу приходить к ним, даже когда самого Эрика нет дома. И я иногда приходила. Они уже знали мою страсть к альбомам с репродукциями картин. Тексты на немецком я разбирала с трудом, но зато могла просто любоваться картинами. Там были редкостные книги со старинными гравюрами, офортами, книги по искусству, изданные в Германии еще до Второй мировой, среди них редкая вещь – каталог и репродукции картин Дрезденской галереи до ее разрушения. Такими же довоенными, если не дореволюционными, были и огромные альбомы с прекрасно сделанными репродукциями картин из Лувра, Прадо, Эрмитажа, Русского музея. Я с благоговением осторожно переворачивала тонкую прозрачную бумагу, предваряющую появление каждой картины, и могла часами рассматривать детали портрета, пейзажа, натюрморта. Время от времени мама Эрика или тетя подходили ко мне и, едва взглянув на картину, рассказывали о самом художнике, объясняли, почему его считают великим, спрашивали мое мнение о картине и выслушивали его очень внимательно. Теперь я могу уверенно сказать, что мой вкус во многом сформировался в квартире Вольских.

Мне нравилось здесь все. Затаившаяся в тяжелых золотисто-коричневых шторах тишина, распластавшаяся по широким коврам, зависшая среди картин и гобеленов. Нравились ежевечерние чаепития, которые всегда были похожи на торжественные приемы, потому что на столе стояли те необыкновенные чашки тончайшего фарфора, которые я впервые увидела на поминках Вольского-старшего. Оказывается, этот чайный сервиз использовался не по случаю, а просто так, каждый день. Нравились разговоры за столом, в которых не было места для тем бытовых, вроде где достать гречневую крупу, даже когда эта проблема действительно стала очень актуальна и в этой семье. Зато собравшиеся женщины могли не один час обсуждать и даже вежливо спорить по поводу, например, арабески, выполненной молодой примой-балериной, сравнивая мастерство нынешних и прежних танцовщиц. Обсуждали сомнительную необходимость изменений в хореографии старых постановок, в том числе костюмов и декораций, и т. п. И все трое сходились во мнении, что появление неистового Григоровича грозит крахом столетним традициям Большого. С другой стороны, они нехотя признавали, что кое-что действительно немного обветшало в Большом, и любопытно будет посмотреть на перемены.

Я сидела за красиво накрытым столом в гостиной (в отличие от московской традиции, вечерний чай подавали не на кухне) и с удовольствием «растопыривала глаза и уши», по выражению Эрика. Сам он давно привык к этим чайным беседам, а потому, может быть, и не участвовал в них. Да и вообще сфера его интересов лежала далеко от темы балета, оперы и прочих жанров искусства.

У него были другие увлечения: политика, события в мире, стране, вопросы истории, войн и революций. Он и меня старался приобщить к этому, не упуская случая заняться моим образованием. Он много читал, доставал запрещенную тогда литературу и снабжал меня этими синими, едва различимыми текстами. Надо было прочитать за одну ночь, максимум за две. Он втягивал меня в обсуждение прочитанного, но права слова я не получала: говорил всегда он. Он хотел быть дипломатом, пошел учиться в МГИМО и блестяще его окончил.

Кстати сказать, муж тетки, дядя Эрик, обрусевший немец, тоже был дипломатом, причем довольно известным. Он-то и приобретал, где и как только мог, книги и альбомы с репродукциями европейских и русских художников, чьи картины украшали многие музеи по всему миру. За свою сравнительно недолгую жизнь ему удалось собрать редчайшую коллекцию. Дядя был полиглотом, и его отправили в Испанию, где он сражался вместе с другими интернационалистами-добровольцами в гражданской войне против Франко за Республику. И там, где-то на берегах Эбры, он и погиб. Своих детей не было, и когда родился племянник, все без возражения решили назвать его в честь дяди.

Своей гибелью старший Эрик избавил родственников от неприятностей, связанных с принадлежностью к «врагу народа». После возвращения с гражданской войны в Испании его запросто могли объявить германским шпионом (учитывая его немецкое происхождение), агентом разведок других стран (учитывая знание многих иностранных языков). Арест, ссылка, а иногда и расстрел грозили тогда многим и по менее уважительному поводу. Эту историю я узнала значительно позже, когда уже вошла в эту семью как жена любимого и единственного сына, племянника, внука.

Он и мне стал единственным и любимым.

Отец небесный, я его любила больше, чем всех остальных вместе взятых и, конечно, больше, чем себя. Мне не просто нравилось смотреть на него, любоваться каждой мелочью: как он берет чашку, как ест, одевается, смеется, читает. Все, что он делал и как он это делал, мне не просто нравилось. Я обожала его и все, что было с ним связано. Когда мне приходилось иногда стирать его рубашки, правда, редко, поскольку на право делать это претендовали все женщины, окружавшие его дома, я чуть ли не плакала от счастья. Я любила его запах, что вообще в отношениях между партнерами вещь очень важная. Я любила, как он обнимает меня, целует. Я любила любить его. Кажется, что и он тоже. Но на свой манер, всегда чуть насмешливо, иронически, как бы не доверяя до конца ни мне, ни даже самому себе, своим чувствам. Возникало ощущение какой-то междоусобицы, лучше сказать, противостояния, где каждый борется за сохранение своего эго.

И я упустила очень важный переходный момент в наших взаимоотношениях. А началось с того, что я тоже перешла в общении с ним на насмешливый ироничный тон. Но ирония и насмешка были обращены скорее на себя, а не на собеседника. Наверное, я надеялась, что это будет неким элементом моей личной защиты. Но самоирония оказалась разрушительней, чем ирония, направленная на другого. Я начала быстро проигрывать в противостоянии.

Вопреки изречению классика по поводу москвичей, наши отношения испортил совсем не квартирный вопрос. Быт не повлиял на наши ссоры и конечное расставание.

Разногласия наши касались, как ни смешно сейчас вспомнить, вопросов политических, моральных и в целом – этических. Мы не сходились ни по одному пункту, каждый стоял на своем, не желая уступить ни на шаг. Спорщики мы были отъявленные.

Эрик быстро вступил в партию, стал секретарем факультета. Путь наверх был открыт. При этом он отрицал или презирал почти все, что делалось тогда в Советском Союзе. Он издевался над текстами передовиц газет, где из года в год писали о героических битвах за урожай, высмеивал объявленные народу результаты выборов – стопроцентные «за», возмущался методами подавления любых выступлений инакомыслящих, негодовал по поводу изгнания из страны великих писателей, поэтов, мыслителей и так далее. Но все эти крамольные мысли Крокодил высказывал, только сидя на московской кухне, в кругу самых близких людей. Я тоже кое-что понимала, о многом думала и догадывалась, умела читать между строк. Да, мы трепались до рассвета на кухнях, как и тысячи других так называемых интеллигентов. А утром мы возвращались в свои НИИ, вузы, библиотеки, «ящики», лаборатории и кафедры и следовали установленному порядку. В кругу наших близких друзей никто не стал открытым диссидентом, никто не выходил на Красную площадь с протестами и не привязывал себя цепями к лобному месту, никто не сидел в тюрьме или психушке по политическим мотивам. Доставали затертые синие листочки «самиздата», читали по ночам, обменивались как самими изданиями, так и мнениями, слушали, конечно, «Голос Америки» и «Радио Свобода». Ну, вот, пожалуй, и все. Задушенный протест проявлялся лишь в том, что кто-то из знакомых, вполне способных и даже талантливых людей, уходили работать в котельные, на грузовые и овощные базы, работали дворниками, другие продолжали писать стихи и прозу, рисовать или просто читать, читать, доставая из самого глубокого подполья запрещенную литературу. Так мы и жили: миллион терзаний в сердце, яростное многословие на кухнях и полная бездеятельность, страх, сковывающий даже самых красноречивых. Раздвоение личности нередко приводило к ранним инсультам, инфарктам и прочим старческим болезням. Ну, и, конечно, алкоголизм, а иногда и наркотики. Можно говорить о тысячах маленьких трагедиях людей не пассионарных на фоне затянувшейся драмы Страны Советов.

Но большинство, как Эрик, вступали в партию, делали неплохую карьеру, гротескно следуя всем указаниям и директивам, чтобы потом в кругу друзей облить презрением и насмешкой эти самые указания.

С какого-то времени друзья перестали собираться у нас, и мне приходилось одной выслушивать долгие монологические тирады Крокодила. Мои робкие попытки вступить в диалог сметались новой бурей аргументов и фактов, которые ему были известны, а мне нет, которые им самим были продуманы, проанализированы, соотнесены с другими. Он был умен, начитан, он был замечательным аналитиком и готовился к долгой дипломатической службе за рубежом. А я в то время просиживала целыми днями в Ленинке, собирая материал и готовясь к докладу, семинару, написанию курсовой работы, – все по теоретическим проблемам филологии, весьма далеким от текущих событий.

Однажды я взорвала его очередной пассаж в ораторском искусстве. Мы сидели с ним на девятый день после скромных похорон моего отца. Подняв рюмку с водкой, чтобы помянуть майора, Крокодил надолго завис в обвинительной речи, не соответствующей, на мой взгляд, моменту. Он заявил, что миллионы павших на войне – напрасные жертвы, солдаты, ставшие пушечным мясом из-за неумелого руководства, включая и его собственного папеньку. Тогда от него я впервые услышала сравнительную статистику человеческих потерь во время войны с нашей стороны и со стороны Германии, жуткую, ужасающую своей очевидностью статистику. И все-таки я пошла в бой против этой очевидности, поданной мне Крокодилом с какой-то торжествующей жестокостью. Мой протест был предъявлен с высоким эмоциональным накалом. Я говорила громко, страстно. Он слушал меня, снисходительно улыбаясь. Откинувшись на высокую спинку стула, он сидел, слегка покачивая носком начищенной туфли, и разглядывал меня, как некий любопытный субъект для своих дальнейших аналитических изысков. Его улыбочка становилась все более добродушной. Его явно забавлял мой патриотический порыв, мой полемический задор, «гносеологически связанный», как он выразился потом, с моим пионерским детством.

Вот с этого вечера и началось наше расхождение, уже необратимое, споры становились более жесткими, даже злыми, уже по любому поводу, при разговоре на любую тему. У меня возникало непреодолимое желание возражать ему, как только я слышала его безапелляционный комментарий к какому-либо событию, высокомерное суждение о прочитанной книге, саркастические замечания по поводу художественной ценности картин на выставке в Манеже, ироничные похвалы в сторону популярного фильма. Не говоря уже о его шутливых и злых тирадах по поводу телевизионных программ типа «А ну-ка, девушки!».

Бывало и такое, что из протеста, если не сказать из вредности, не желая совпадения мнений по какому-либо вопросу, каждый из нас готов был тут же поменять его на противоположное. Особенно мне запомнился наш спор по поводу пользы чтения с раннего детства. Оба гуманитарии, книголюбы, мы даже и в этом вопросе разошлись полностью. Крокодил доказывал, что чтение, книга с детства и дальше должна остаться основным источником знания и познания в самом широком смысле. Я возражала, хотя значимость книги в системе общего образования, конечно, не отрицала. Спор зашел в то время, когда в обществе заговорили о необходимости преобразования школьной системы, о реформе школы (тема, до сих пор актуальная).

Предложения чиновников в основном сводились к необходимости повышения зарплаты учителям, выпуску новых учебников и сокращению часов по некоторым предметам. Среди этих предметов кто-то опрометчиво выступил за уменьшение школьной программы по литературе. И тут началось. Защитники книжного образования, трепеща от праведного гнева, обрушились на тех, кто посмел робко высказаться «за». Представляя явное меньшинство, оппоненты ратовали если не за сокращение часов по литературе, то хотя бы за сокращение или изменение списка писателей, чьи произведения были включены с ранних советских времен в школьную программу как обязательные для изучения.

Крокодил предрекал, что, если такое случится, то есть если литература не останется главным предметом подрастающего поколения, страна превратится в общество недоразвитых дебилов (как будто дебилы бывают развитыми), общество, которое еще легче будет поддаваться манипуляции, общество рабов и недоумков. А я с не меньшей горячностью отстаивала принцип натуралистического обучения и воспитания. Я приводила пример великих мастеров итальянского Возрождения. Они, конечно, читали книжки, но больше всего изучали природу, себя в природе и природу в себе. Они наблюдали и изучали строение растений, изучали тончайшее переплетение жилок на листьях, следили, как распускается цветок, как блики солнца отражаются в воде. Не говоря о том, как они тщательно изучали строение тела, анатомию и физиологию человеческого организма.

– Вот мы с тобой, – продолжала я свою обвинительную речь против книжной доминанты в раннем возрасте, – мы с тобой даже не знаем, где находится печень и почки, почему стучит наше сердце, не в литературном смысле, а в самом простом медицинском, физиологическом. Или, например, я люблю травы, цветы, деревья, но я с трудом отличу или найду в поле чабрец или какой-нибудь чистотел. Я хотела бы, чтобы мой ребенок с раннего возраста ощутил себя в первую очередь не просто железным винтиком общества, а частицей природы, Земли, даже космоса. Вот эту взаимосвязь я хотела бы и сама познать и принять, приближаясь, если хочешь, к Божественному промыслу.

Я еще не закончила мой грандиозный спич, редкий за годы проживания с мужем, как раздался его смех, такой издевательски-веселый, громкий, разрушительный, что я тут же заткнулась и надолго замолчала.

Какое-то время, немалое, признаться, наши кардинальные разногласия по всем вопросам, которые относились к политике, идеологии, культуре и так далее, забывались ночью. Ночью мы были идеальными партнерами, мы понимали друг друга одним движением, жестом, словом, сказанным едва слышимым шепотом. Нам было так весело, счастливо и радостно, что иногда, вспоминая дневные баталии, смеялись сами над собой, над своей страстью спорить без уступок и снисхождения, без желания понять.

А потом все начиналось сначала. Однажды спор разразился так внезапно, а затянулся так надолго, что я заорала:

– Ну, пойди, пойди в свою парторганизацию и положи билет на стол, скажи честно и прямо, что ты не веришь в их постулаты, что тебе надоели вранье, ложь и лицемерие! Ты смелый здесь, со мной, на кухне, пойди, скажи, напиши, провозгласи свое кредо!

На это он, оставаясь спокойным, чем всегда и выигрывал в спорах, сказал:

– Я – игрок, соблюдающий правила игры. Сейчас мне предложены одни, завтра будут другие, правила изменятся, и я буду следовать им. Мне просто нравится играть, и я всегда буду в прикупе.

Так и получилось. После окончания своего престижного института он поехал сначала на стажировку в Америку, а потом в длительную командировку на дипломатическую службу в маленькую уютную европейскую страну. Но это уже была его другая жизнь, без меня.

Мы встретились спустя три года, поскольку требовалось, наконец, оформить развод официально: ему для долгосрочной командировки нужно было жениться. Мы развелись, он женился и уехал, и наши пути-дороги больше не пересекались. И мы не виделись до того момента, пока неутомимая активность Медведя не собрала почти весь коллектив Айболита на встречу выпускников спустя двадцать лет после окончания школы. Был конец 70-х, время голодное, разгульно-пьяное, веселое и циничное. Большинство, ерничая и насмехаясь, с успехом приспособило общие лозунги и призывы к личным целям. Конформизм расцветал пышно и ярко. Многие определенно нашли позитивы в системе и с циничным удовольствием пользовались ими, как и мой бывший муж. И уже не в чем было обвинять Крокодила: он оказался вроде прав насчет вынужденной необходимости жить двойной моралью или, если была малейшая возможность, уезжать за рубеж, хотя бы ненадолго, лучше навсегда.

Для юбилея было арендовано какое-то кооперативное кафе. Мы сидели, шумели, смеялись, вспоминая наши школьные годы. Помянули и рано ушедшего Коленьку Богданова, Зайчика, который, как известно, по сказке, попал под трамвай. Странно, но эта роль в детской пьесе мистическим образом сказалось на его реальной судьбе: он трагически погиб в транспортной аварии, где трамвай тоже присутствовал.

Крокодил сказал, что он зашел на минуточку, и сразу извинился за то, что уйдет быстро и незаметно.

Уйти незаметно не получилось. Медведь, изрядно выпив, вдруг начал вдруг совершенно несуразное, обвиняя Крокодила в том, что он, перепутав сюжет, проглотил в один момент солнце, которое вообще-то было Мухой, а он должен был оставаться добрым Крокодилом, помогать и защищать. Медведь, наверное, хотел пошутить, но у него не получилось, и мне, да и остальным, этот полупьяный бред показался не смешным и совершенно неуместным. Нам удалось нейтрализовать Мишаню, мы быстро заткнули ему рот, налив в его стакан водки пополам с венгерским вермутом, который было тогда в ходу. Медведь вырубился и заснул на маленьком диване в углу.

Крокодил ушел. Застолье стало стихать, компания разделилась на малые группы по интересам. Я встала и тихо направилась к выходу, ни с кем не прощаясь, стараясь не привлекать особого внимания. Мне это вполне удалось.

Вышла и не очень удивилась, заметив невдалеке от кафе одинокую фигуру Крокодила. Он ждал меня, уверенный, что я без него долго не задержусь и выйду вскоре следом.

Мы бродили по холодным улицам Москвы до позднего вечера, заходя иногда в кафе, чтобы выпить кофе или коньяка. Мы опять спорили, но спор наш был вялый и неинтересный. Мы стали более толерантны не столько к мнению другого, сколько к тому, что происходило с нами, со страной, с людьми. Нам обоим казалось, и для этого были все основания, что выхода из ситуации нет, не различим даже свет в конце этого темного туннеля.

Именно в тот вечер Крокодил мне рассказал, что к нему, как к помощнику атташе по культуре, часто на приемах в посольстве обращаются друзья и знакомые русских эмигрантов первой, далекой волны двадцатых годов. Они просят принять в дар какие-то архивные документы, письма, книги, вещи от них или их умерших дедов и отцов – генералов и адмиралов царской армии и Белой гвардии, от семей русских аристократов и даже от потомков царской фамилии. Из-за соображений конспирации на личный прием приходят и посредники, убеждая его собирать все, что относится к старой России, к ее защитникам, к ее преданным сынам. Их поручители не хотят денег, медалей и грамот. Они хотят только, чтобы хоть материальная частица их прошлого вернулась в Россию.

– Муха, милая моя, поставь мне в зачет, что я, рискуя званием, и должностью, и, в общем, сытой жизнью, встречаюсь с ними и иногда принимаю эти дары, упаковываю и перевожу сюда, благо меня не шарашат на таможне. Несмотря ни на что, я надеюсь, что когда-нибудь кому-нибудь это пригодится.

Такого сентиментального Крокодила, почти со слезой в голосе, я еще не видела, не поверила в его искренность и имела полное право рассмеяться:

– Представляю. Входишь в музей, а там под экспонатом написано: «Сабля, подаренная Советам дочерью генерала Корнилова».

Он тут же перешел на привычный насмешливый тон:

– Забудь, Муха, я ведь игрок, мне нравится риск. Я просто играю, как всегда. Просто сейчас игра интересней, поскольку ставки выше.

О личном мы не говорили, зная, конечно, что у каждого есть семья, дети. Но мы оба были абсолютно уверены, что так, как мы любили друг друга в юности, мы уже никогда не сможем любить никого. Наши тела, губы, руки, вся мощь и нежность нашей страсти были отданы и исчерпаны тогда полностью. Мы прощались, и он, стараясь сохранить легкую непринужденность, сказал:

– Солнце мое, согласись, что не только я тебя, но и ты меня проглотила. Разница в том, что потом солнце по сказке спасают, и снова оно на небе, а вот моя крокодилья кожа высушена тобой, солнце мое. Вот так-то. Ну, пока.

Сказал и ушел. Оказалось, это был наша последняя встреча.

А вот вчера мне позвонил Медведь, спустя уйму лет, и снова предложил организовать встречу одноклассников по поводу солидного, страх сказать, насколько, юбилея окончания школы.

Шли 90-е, время бурлящее, бурное. Любопытное было время. Из всех уголков, «дыр», укрытий и засад выползали и выскакивали торговцы всех мастей. Торговали чем ни попадя, начиная со старых консервных ножей, матрешек, примусов, картин художников соцреализма, голосами на выборах, мнениями и рейтингами, алюминиевыми заводами, нефтяными скважинами и прочим товаром. Кто тогда не успел ничего купить или продать, спустя немного времени получил еще один шанс. Потом дележ продолжался, но велся уже между обозначившимися ранее фигурами, со скандалами, убийствами или тихо и скрыто. И достояние республики свободно перетекало туда-сюда, или наоборот – сюда-туда, но всегда мимо простого люда, разумеется.

Посидев над разбросанными фотками, вспоминая, иногда с перекуром, дела давно минувших дней, я перезвонила Медведю и спокойно сказала, что согласна на встречу:

– Давай, собирай персонажей. Есть о чем побазарить, как сейчас стали выражаться. Наверняка будет любопытно, кто что сейчас делает, что мыслит по поводу демократизации всей страны, ну и вообще.

– Отлично, Муха. Ты – настоящий товарищ. Знаешь, я все-таки застрял на фикс-идее кликнуть всем прийти с инструментами, тряхнем стариной, сбацаем что-нибудь из классики джаза, например.

Мы договорились назначить встречу через пару месяцев, в конце апреля, перед началом дачного сезона, святого времени для москвичей. У нас была возможность найти школьных друзей, обзвонить, предупредить, заручиться согласием. Тогда еще не было ставшего популярным сайта «Одноклассники», впрочем, как не наступила еще эпоха компьютеризации всей страны.

Уже накануне встречи, примерно за неделю, Медведь позвонил и рассказал, что все в порядке, кворум удалось собрать, признавшись, что ему это стоило определенных трудов. Некоторых бывших соучеников он находил только благодаря своим знакомствам в МВД, где, оказывается, все это время работал Воробей. Этот птах в соответствии со сказкой проглотил таракана, но зато наш Таракан, Толя Рогов, живой и невредимый, давно был доцентом кафедры органической химии в менделеевском институте. Там его и запеленговали. Нашли Гиппопо, тренера по лыжам в детской спортивной школе, отыскали Слона, чуть спившегося в каком-то НИИ, но воспрявшего после развала этого научного заведения в образе удачливого челнока. Ну и так далее…

– Короче, Муха-Старуха, дело закрутилось, – начал было Медведь, но опомнился, что сморозил что-то не то и начал выкручиваться: – Не, «Старуха» я сказал только в смысле, что ты старый, давний добрый друг, ну, и просто рифма подвернулась. Не бери в голову.

Я не брала. Медведь такой, какой есть. Мы поболтали о том о сем.

– Ну, ладушки, Мушка-старушка, – заканчивая разговор, проговорил Медведь, тут же заткнулся, поняв, что это перебор.

Он попытался прогнуть позвоночник, но я его остановила и коротко спросила, когда встречаемся, где и во сколько. Он мне сказал, и я повесила трубку.

В день встречи я взяла один из многих полагающихся мне отгулов, специально, чтобы выспаться, не спешить, принять ванную, сходить в парикмахерскую, выбрать со вкусом одежку из моего довольно разнообразного гардероба. Рынки и магазины Москвы были уже заполнены турецким и китайским ширпотребом, и у наших дам впервые после стольких лет воздержания появилась возможность одеваться модненько и сравнительно за небольшие деньги. К назначенному часу я выглядела если не на миллион долларов, то сотен на пять еще неденоминированных рублей. Я была готова к выходу.

И тут мне опять позвонил Медведь. Он прохрипел в трубку «привет», а потом надолго замолчал, только тяжело дышал, кряхтел и даже постанывал. Я, ухмыляясь, ждала, еще не чувствуя беды, еще не зная и даже не предугадывая, что сейчас услышу.

– Значит, так, детка. Нет, встреча не отменяется, скорее наоборот… Юленька, родная моя, дело в том…

Только после того, как я, вместо привычного «Муха» услышала от него свое настоящее имя, до меня стало доходить, что случилось что-то страшное и непоправимое.

– Юля, оказывается, позавчера скоропостижно скончался…

– …мой Крокодил, – закончила я тусклым голосом, в секунду прозрев, как ясновидящая, случившееся.

– Ты уже знаешь? – изумился Медведь. – Да, твоего Крокодила больше нет.

Вот так-то, моего любимого Крокодила не стало. Его больше не было на свете. Я не удивилась, что Медведь сказал «твоего Крокодила», продолжая считать Эрика моим, несмотря на уйму прошедших лет, когда он был не со мной, далеко географически, да и по-всякому далеко.

– Представляешь, завтра будет отпевание, настоящее, в храме, как полагается. Так мать его захотела. Оказывается, он был крещеным. Помнишь его бабушку? Вот она его и крестила. – Медведь замолчал, ожидая моей реакции, какого-нибудь ответа, замечания. Но я ничего не говорила, и он продолжил: – Если не будешь на похоронах, то все равно найди время зайти к его матери. Она просила тебя. Они живут все там же, помнишь?

На этот вопрос я даже не ответила.

Я пошла туда на сороковой день. Мы сидели вдвоем – его мать и я, поминали и вспоминали. Она, тактичная женщина, ничего не рассказывала и не говорила о его жизни без меня, хотя по временным измерениям это был несравненно более долгий период, чем со мной. И когда, кажется, воспоминания в рамках, приемлемых для нас обеих, были исчерпаны, мы замолчали. Потом она пристально посмотрела на меня, поднялась из-за стола, прошла куда-то вглубь большой квартиры (сейчас уже слишком большой для нее одной), вернулась и протянула мне увесистый кожаный саквояж (я его помнила по нашим поездкам на юг) и огромный пакет в придачу. Я почему-то со страхом отпрянула. Но она серьезно, без улыбки, просто сказала:

– Возьми, Юля. Это тебе. Там записка. Он давно мне сказал, если или когда… знаешь, он так и сказал «если» или «когда» с ним что-нибудь случится, передать это тебе. Я это хранила не здесь. Я только недавно достала, когда это (она слегка подчеркнула слово «это») случилось.

Я колебалась, разворачивать ли мне это прямо сейчас или уже дома, да и вообще брать ли мне это или вежливо отказаться, найдя подходящий предлог. Но она была не только тактичной, но и чуткой женщиной. Уловив мои сомнения, она так же без улыбки, серьезно и твердо сказала (почему-то перейдя на Вы):

– Юлия, Вы должны это взять, а что с этим делать – поймете сами.

Я заказала такси, так как тащить эти килограммы в автобусах и метро было мне не под силу.

Вернувшись домой, я почувствовала себя такой усталой и разбитой, что, приняв душ, завалилась спать, выпив снотворное. Вся неделя у меня на телевидении была забойная, что называется. В те времена каждый день был событийным, и все каналы едва справлялись с потоком информации, едва справлялись с той свободой, какая вдруг навалилась и захлестывала, накрывала с головой. Даже наша «культурная» программа, при всем стремлении остаться не политизированной, попала в общий шлюз слива всякого рода «дезы». Водонапор был громадный.

Дар от Крокодила оставался лежать посереди комнаты невостребованным. При всей моей угловатости мне удавалось обходить его осторожно, ни разу не споткнувшись. Я старалась не обращать внимания на какой-то тайный призыв или немой укор, исходящий от этого старого, добротного кожаного саквояжа, не решаясь открыть его, углубиться в изучение. Возможно, я интуитивно опасалась ответственности, догадываясь, что Крокодил возложил на меня некую миссию, с которой не мог, не хотел или не успел справиться сам.

Так оно и оказалось. Почти месяц спустя я собралась, наконец, с духом. Я расстегнула ремешки и молнии, щелкнула замок и обнаружила, что внутри чемодан был плотно забит папками. Я стала открывать одну за другой. Передо мной разворачивались сотни архивных документов, многие написанные еще на несовременной отличнейшей бумаге с царскими вензелями и гербом царской России. На самом дне оказался конверт с надписью «Мухе».

В письмо было следующее: «Любимая моя, единственная моя, бесценная моя девочка, ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет. Ну, и слава Богу. Я что-то подустал от игры в жизнь, игры с жизнью. Или сломался и перестал следовать правилам, или сама игра наскучила. В нашем затянувшемся споре, наверное, ты выиграла. Я, при всем моем ерничестве и цинизме, все-таки не выдержал груза двойной морали. Я был таким образцовым коммунякой, что меня ставили в пример и продвигали по службе. У меня это вызывало, кроме смеха, еще и сердечные приступы, которые учащались по мере этого самого продвижения. Ведь нужно было соответствовать, то есть выступать со всякими речами и предложениями. Что я и делал, и мое влияние стало довольно существенным. Никто или почти никто не догадывался даже о моей скрытой игре, о том, что я по существу был двойным агентом. Нет, конечно, не другой страны или разведки, а двойным агентом советского государства, с одной стороны, и своей собственной совестью, или как это еще называется, когда что-то внутри переворачивается от отвращения к себе самому. На сем заканчиваю свои покаяния и раскаяния. Теперь слушай внимательно. Я тебе как-то давно рассказывал о русских эмигрантах, престарелых уже людях, которые – представь! – все еще любят искренне и трепетно матушку-Россию. И я дрогнул, я почувствовал такой притягательный взрыв адреналина, что не мог отказаться. Ладно, шучу, не бери в голову. Не только азарт сподвигнул меня. Я стал собирать то, что, что они мне приносили, не все, конечно, а то, что не вызвало бы в худшем случае подозрения в корысти. Я старался быть осторожным. Это было интересно. Это был экстрим. Здесь была та игра, которая зависела только от моего умения и разумения, хитрости и изворотливости. Все, что я собрал, находится здесь. Я начинал верить, несмотря ни на что, что мы выберемся из туннеля, по которому бредем уже столько лет. Я в это поверил, читая и перечитывая эти документы, письма, дневники. Так вот, любимка моя, когда придет время, а ты его сразу, конечно, почувствуешь, передай, кому сочтешь нужным, эти бумаги. А может быть, тебе самой захочется сделать эти письмена “гласными” (застряло-таки это словечко после Горби)? Сама решай. Все. Люблю тебя не меньше прежнего. Всегда твой. Крокодил».

Теперь уже я сама позвонила Медведю и попросила встретиться. Он приехал ко мне с букетом цветов, шампанским для меня и бутылкой водки для себя. Все как в былые времена. Он старался быть, как всегда, шумным, веселым, остроумным, но у него плохо это получалось. Может, кто-нибудь чужой и клюнул бы на его шуточки, поверив в искренность его мажорного настроения, но только не я. Мы сели на кухне, я настругала сыру, колбасы, нарезала салатов. Когда мы разлили шампанское в бокал, водку в стопочку, и я протянула руку, чтобы чокнуться, он отвел свою в сторону и сказал:

– Давай, не чокаясь. Помянем. Я ведь к тебе опять с похорон. Наши пошли…

Он назвал мне имя, фамилию вновь упокоенного: Стас Круглов. Он играл когда-то в каком-то составе на саксофоне. Но я не могла его вспомнить. Медведь всегда был очень общительным, всегда в его окружении было полно друзей-товарищей. И, главное, он умудрялся со всеми поддерживать отношения, не терять из вида, «держать контакт», как он выражался. И он всегда оказывался кстати, когда ему звонили, чтобы помочь в переезде, ремонте или вот в таких скорбных делах.

– Знаешь, Стас, еще в больнице, когда я его навещал, просил меня, чтобы ему на дорожку в мир иной сыграли что-нибудь из нашего старого репертуара. Его мечта была послушать в натуре своего кумира, американского саксофониста Чарли Паркера. Представляешь, они умерли почти в один день. Тот тоже пил, да еще наркотики. Ну, в общем, я собрал небольшой джаз-бэнд, и мы ему отыграли его любимые мелодии… В общем, здорово получилось. Он был бы доволен. Он очень талантливый был. Скажи мне, умная Муха, почему в наше время как человек талантливый, так ему счастья мало достается, да и жизнь короткая…

– А когда и кому на Руси жилось вольготно и весело? – задала я вопрос, не ожидая ответа. – А времена, как сказал поэт, не выбирают. В них живут и умирают…

– К месту сказано, ссылка на первоисточник помогает. Понимаю, но принять не могу. Сколько молодых ребят погибло уже в наше время! Афган, Чечня и вообще Кавказ, Балканы, региональные конфликты то тут, то там. А эти катастрофы, Чернобыль, взрывы, теракты, гибель подлодки, авиакатастрофы. Даже обычная статистика на наших дорогах как еще одна война. Давай выпьем.

– Давай, конечно, только я считаю, что все равно нашей главной бедой остаются пьянство и лень, а уж когда они вместе – это конец полный. Ведь твой талантливый друг пил?

Медведь, низко склонив голову, кивнул утвердительно, а потом еще сделал знакомый жест рукой, означающий, что пил и очень сильно.

– Ну, вот, и Крокодил в последние годы, я знаю, тоже стресс снимал… – сказала я и выпила, не чокаясь, не шампанского, а водки. Я молчала, Медведь тоже. Он встал, подошел к окну, отвернувшись от меня, шмыгнул носом, смахнул слезу (или мне показалось?), поднял рюмку.

– Давай, за наших, за одноклассников, которые уже на встречу не придут, им туда (Медведь поднял указательный палец вверх) не дозвониться. Светлая им память.

Потом мы перешли в комнату, сели на пол, где были разложены папки с документами, и я объяснила, зачем его позвала. Медведь был просто ошарашен моим рассказом о «подпольной» деятельности Крокодила за рубежом. Он осторожно брал старые письма начала ХХ века, военные рапорты, фотографии, приказы о награждении и т. д., читал, рассматривал, вздыхал, запивая свои впечатления водкой, которую перетащил из кухни.

– И что с этим думаешь делать? Пока ведь это не опубликуешь, несмотря на всю гласность. Да и вообще пока не до культурных ценностей. Так ведь? – спросил он и сам ответил: – Конечно, сейчас не до того. За власть надо биться и за нефтяные краны, что суть одно и тоже. Но придет же когда-нибудь, черт возьми, время…

– Придет. Жаль только жить в это время прекрасное уж не придется ни мне, ни тебе, – опять цитатой откликнулась я. Реакция Медведя была мгновенной:

– Вот к чему приводит филологическое образование. Ты вся напичкана цитатами, Муха. Хотя, надо признать, лучше классика не скажешь. Ладно, надо ведь все равно что-то делать. Хотя бы в память о Крокодиле.

Я сразу поняла, что у Мишки появилась идея. Он был импровизатором. Эта способность распространялась у него и за пределами чисто джазовых композиций. Я это знала и надеялась, что он что-нибудь придумает. И я не ошиблась.

– Ты хоть помнишь, что я переводчиком подрабатывал одно время, с туристами, с делегациями? Ну вот, я помотался немного по странам, кое-какие связи, и даже вполне дружеские, у меня есть там, за бугром. Да и вообще с моей фамилией Коган в каждой стране найдешь дядю или племянника. Мой великовозрастный сын давно живет в Штатах, его тоже можно напрячь. Он у меня покладистый. Так вот, я перепишу адреса, имена-фамилии, телефоны, возможно, они устарели, надо обновить и, как говорится, идентифицировать отправителей и получателей. Начнем, «бегин ту бегин» и «степ бай степ». Видишь, я тоже кое-какую классику знаю, – хмыкнул Медведь. – В общем, ты поняла? Надо наладить контакты, создать агентурную сеть, по возможности встретиться. Слава богу, теперь не ссылают за связи с иностранцами. Но эта работа неспешная, деликатная, так что скорых результатов не жди.

В первый вечер мы разобрали лишь одну папку и пачку писем, переписали все фамилии и адреса, которые там нашли. Мы надолго застревали над каждым документом, особенно над каждым письмом, запиской, посланными с оказией, редко по почте, русским офицером царской или Белой гвардии, молодым человеком, нежным сыном, влюбленным женихом или заботливым мужем и отцом. Письма с фронтов, из эмиграции, из стран, куда попадали случайно, уверенные, что ненадолго, и страстно хотели вернуться, и все ждали парохода…

Мы засиделись за полночь, легко переходя, как это принято всегда у русских, от тем житейских, практических, к темам всемирно-историческим.

Но начало было положено. Медведь отобрал две папки и сказал, что будет над ними работать дома. Мы попрощались, заручившись обещанием регулярно звонить, обмениваться ходом дел. Наметили очередную встречу, не раньше чем через два месяца.

Очень небыстро, намного медленнее, чем мы ожидали и чем думали вначале, мы с Медведем все-таки перелопатили всю груду материалов, установили новые адреса, проверили старые, вписали нужные телефоны. Мы звонили, разговаривали и даже встречались с родственниками тех, кто когда-то писал эти письма, кто когда-то отдал их в руки русского дипломата. У нас появилось столько новых документов, фотографий, а главное, реальных людей, готовых рассказать, вспомнить и даже приехать в новую Россию, преклонить колени к пыльным гробам Отечества.

Однако прошли еще года и лета, когда, наконец, в нашем обществе как бы возникла реальная потребность знать больше и глубже свою историю, свои корни.

Мы с Медведем были готовы ответить в определенной степени на такой запрос. И в один прекрасный день я представила своему руководству культурной программы на ТВ давно продуманный проект, цикл передач о наших братьях-сестрах, русских людях. О тех, которые, оставаясь верными присяге «за веру, царя и Отечество», были вынуждены покинуть Россию, ставшую уже Советской, об их женах и детях, которые разделили с ними их тяжкую судьбу. О тех, кто прожил в эмиграции долгие годы и не забыли языка, не растратили свой любви к России и не предавали ее ни тогда, ни позже, а многие и погибли уже во Вторую мировую, сражаясь в отрядах Сопротивления или в регулярной армии союзников.

Передача прошла с большим вниманием со стороны зрителей, было много откликов, весьма положительных. Я достаточно легко договорилась с продюсерами, чтобы среди создателей передачи было указано имя Эрика Вольского. И я была рада, что по рассеянности или незнанию его имя не было заключено в черную рамку. И он как бы и не умер вовсе…




Ну, так вот, о Ниночке


Нет, иска никто не подавал: кроме меня, у нее не было родственников. Обвинение было предъявлено прокурором. Меня обвиняли в непреднамеренном убийстве Нины Алексеевны Семеновой, проживавшей по адресу: Москва, улица… дом… квартира… Моя вина отягощалось тем, что на момент преступления жертва находилась в беспомощном состоянии: женщина уже почти месяц лежала на больничной койке.

Я пришел в очередной раз ее навестить, и в какой момент это случилось, даже не помню. Когда в палату вошла сначала санитарка, потом прибежали медсестра и врач, а потом появилась милиция, я продолжал полулежать на кончике кровати, приложив свою голову к ней на подушку и обхватив руками ее шею, худенькие плечи и грудь. Меня отцепили от Ниночки, составили протокол, где определили асфиксию как причину смерти пострадавшей. А дальше все пошло, как и полагается.

Друзья нашли мне очень хорошего адвоката, тоже еврея. Он сидит со мной уже который день и пытается хоть что-то выудить из меня. Наверняка его предупредили, что я не очень разговорчив, но, видимо, он не предполагал, до какой степени. В конце концов перед уходом он оставил мне чистые листы бумаги и предложил написать все, как было, и особенно о моих взаимоотношениях с погибшей, то есть написать о Ниночке.

Мои коллеги, очень доброжелательные и расположенные ко мне люди, наверное, сказали ему, что я всегда хорошо писал квартальные и годовые отчеты, пояснительные записки к проектам и статьи в научные журналы: их у меня сотни, не считая кандидатской и докторской. Вообще-то я один из ведущих в стране специалистов по железобетонным конструкциям.

Я взялся писать, но совсем не для того, чтобы облегчить работу моему защитнику, помочь найти ему оправдательные аргументы, составить заключительную речь в доказательство моей невиновности или хотя бы для смягчения приговора. Я-то знал, что дело до суда не дойдет. Потому что меня не будет на суде. Меня вообще не будет. Меня уже почти нет.

Я стал писать, потому что привык, видя перед собой белый лист бумаги, заполнять его цифрами расчетов, формулами, графиками, набросками будущих пояснений к очередному проекту или к выступлению на очередной конференции, научном симпозиуме и т. п. Для меня незаполненный лист бумаги – как призыв к действию. Я с удовольствием остаюсь с ним наедине.

Мне давно нет необходимости ездить по стройкам, проверять работу испытательных станций и лабораторий: это делают другие. Они привозят результаты испытаний, фактические данные. Вот я их и обрабатываю, анализирую и делаю выводы. Ум у меня скорее математический, чем инженерный. Я люблю свою работу, а начал я еще студентом.

Тогда же я впервые и увидел ее, Нину, в бюро патентной литературы, куда я пришел узнать, как оформляются эти самые патенты на какие-нибудь открытия. Мне казалось, что я уже сделал первое, и был уверен, что за ним последуют другие.

Моя придумка касалась добавок в бетонную смесь для ускорения процесса твердения и набора прочности при строительстве в условиях повышенной влажности, ну, например для гидравлических сооружений. Кстати, несколько лет спустя именно это направление моих разработок помогло в результате значительно сэкономить цемент при составлении бетонной смеси. К тому времени цемент очень подорожал, и предложенная мною новая расчетная формула теоретически вела к значительному сокращению сметы строительства. На практике же быстро выяснилось, что на конечной стоимости объектов это никак не сказывается. Но я сейчас не об этом.

Так вот, о Ниночке. Тогда она только что начала работать сразу после школы, поступив на вечернее отделение Библиотечного института (сейчас, по-моему, он называется Академией культуры). Она всего лишь выдавала книги, получив от посетителя листок с запросом, или, как тогда говорилось, «требованием». Посмотрев на заполненный мною бланк, она улыбнулась и сказала, что не может понять мой почерк. Я наклонился, чтобы пояснить ей, и замер: я увидел цвет ее сине-сиреневых глаз и случайно коснулся ее руки, когда брал исписанный мною листок с заявкой. А главное, я вдохнул запах ее волос, ее кожи, запах ее самой. И с этого все и началось.

Я всю жизнь очень чувствителен к запахам. Во дворе у меня было прозвище Шнобель из-за здоровенного носа и потому, наверное, что моя фамилия была Шноберг. Кстати, сравнительно недавно я узнал о своих шведских корнях. Но это сейчас не важно. Так вот, моя сверхчувствительность к запахам явилась основной причиной, по которой меня не привлекали женщины. Тот запах женщины, о котором с затаенной страстью мечтает слепой герой старого американского фильма, меня скорее отвращал, чем привлекал. Возможно, это связано с детскими ощущениями. Дело в том, что наша семья жила довольно долго в большой коммунальной квартире, несмотря на высокое звание и должность моего отца. К соседкам (мужчин в квартире не было, за исключением старого деда) и к нам периодически приезжали родственники, в основном тоже женщины. В нашей маленькой комнате, да и во всей квартире с одной уборной, душем, и кухней всегда стоял неприятный специфический запах, который для меня, мальчишки, почему-то стал ассоциироваться только с запахами женщин, всегда в большом количестве толкающихся около плиты, в очереди в туалет или ванную. Меня слегка подташнивало, когда после них я заходил в эти помещения.

В отличие от меня, большинство однокурсников, особенно иногородних, получивших место в студенческом общежитии, быстро приобретали опыт сексуального общения, частенько не выходя за пределы этого самого общежития. Такую же возможность они использовали и во время производственной практики в сельской местности, куда мы выезжали летом, часто далеко от Москвы. После окончания практики мы оставались там же, в каком-нибудь колхозе, совхозе, брались за любую оплачиваемую работу, чтобы, получив расчет, провести остаток каникул на юге, у моря, сняв убогий сарай или часть веранды с расшатанными раскладушками и удобствами во дворе.

Молодые здоровые ребята находили себе партнерш и в деревнях, куда мы уезжали по осени на сбор картошки и прочих овощей, на спортивных сборах, на курортах. А я все еще оставался девственником. Но меня это нисколько не тревожило, не смущало. Ребята относились ко мне с уважением, возможно, потому, что я плавал лучше многих, прыгал с самой высокой скалы около нашего спортивного лагеря на море, легко обыгрывал всех в шахматы. Кроме того, может быть, еще и потому, что я всегда предпочитал молчать и слушать, а потому многие считали меня хорошим собеседником, не трепачом и надежным парнем.

У меня был один близкий друг, Лева, к сожалению, рано ушедший из жизни. Он сильно заикался, поэтому даже просто подойти и познакомиться с девушкой для него было делом непреодолимой трудности. Мы никогда это не обсуждали, а находили много удовольствия в другом. Мы на спор решали шахматные задачи, подрабатывали себе на вино, просидев часа три за пляжным преферансом со случайными знакомыми, ходили в ближайший санаторий поиграть в теннис или забирались высоко в горы, оставались там на ночь, чтобы посмотреть, как встает солнце.

Так вот, о Ниночке. Я влюбился в нее сразу и, как оказалось, на всю оставшуюся жизнь. После института, а иногда и сбегая с лекций, я стал каждый день появляться в библиотеке. Я просиживал там до конца рабочего дня, набирая кучу книг по будущей специальности и смежным наукам. Возможно, эти долгие посиделки как раз и помогли мне прийти к одному любопытному решению в области расчета тонкостенных бетонных сооружений. Мною была предложена компактная формула, которая позже вошла в учебники. Правда, как часто случалось, без ссылки на мою неудобную фамилию.

Так вот, о Ниночке. Я просиживал целыми днями в читальном зале, однако это ничуть не продвинуло мое знакомство с ней. Она вежливо здоровалась и улыбалась, когда я входил, заказывал гору книг и сидел до закрытия библиотеки. Ниночка уходила после работы, даже не взглянув в мою сторону. А я всегда стоял (и я знал, что она знала) справа от двери, прислонившись к колонне. Какое-то время я незаметно, как мне казалось, шел за ней, пока она не садилась в троллейбус.

Но однажды она вдруг остановилась, резко повернулась, подождала, пока я подойду поближе, и строго спросила: «Ну, и долго Вы за мной ходить будете?» – «Всю жизнь», – ответил я, стараясь придать словам иронический тон. «Этого еще не хватало, – промолвила она вполне серьезно и приказала: – Тогда идите хотя бы рядом. Терпеть не могу шагов за спиной».

И я пошел с ней рядом. Так продолжалось всю зиму и весну. За это время мне удалось получить ее согласие пойти со мной в консерваторию, в кафе-мороженое, в шашлычную, в музей Пушкина и на ВДНХ, в зал дегустации вин. Единственное, от чего она отказывалась, это ходить в гости к моим друзьям, и сама не приглашала меня в свои компании. Впрочем, один раз, в самом начале нашего знакомства, мы поехали в дом к моему другу в Подмосковье. Собрались мои друзья, в основном тоже технари. Пили пиво с воблой, играли в футбол на поляне, расписали «пульку», сыграли несколько партий в шахматы и нарды, потрепались о том о сем и разъехались. Ниночка нашла нашу компанию душной, как она выразилась. Это словечко было у нее самым сильным для определения резко негативного отношения к человеку, книге, картине, фильму и т. д. Сейчас я припоминаю, что у Ниночки действительно была повышенная реакция на нехватку воздуха, кислорода. Кажется, это называется гипоксией. В своей квартире, а потом и в моей, в любую погоду, и даже зимой, она открывала окна, форточки, балконные двери, и по комнатам гуляли сквозняки.

Два раза Ниночка брала меня с собой в свою компанию. Мне было интересно послушать злой и ироничный треп ее друзей-гуманитариев, но сам я оставался нем как рыба. Кто-то пытался время от времени обратиться ко мне, спрашивая мнение по обсуждаемой теме, чаще всего касающейся нового литературного шедевра подпольного советского автора или запрещенного у нас иностранного. Но я честно признавался, что не читал этого шедевра и даже впервые слышу имя этого писателя. После моих признаний подобного рода Ниночка становилась мрачной и раздражительной, а весь путь до ее дома мне приходилось выслушивать гневные, презрительные слова о моем полном невежестве, социальной неполноценности (ее выражение) и даже изощренном эгоизме (?!).

Чаще всего мы ходили в театры. Я – театрал, она, оказалось, тоже. У меня и до сих пор где-то в ящиках письменного стола хранится кипа театральных программок спектаклей, на которых мы побывали вместе с Ниночкой. Но и тут мы не сходились практически ни по одному вопросу. Как писал поэт, «меж ними все рождало споры…». Корректно говоря, спорила она. Я, как обычно, молчал. Но это молчание Ниночка расценивала как несогласие с ее высказыванием, и это снова приводило ее к крайнему раздражению. Впрочем, ее многое раздражало во мне, о чем она прямо и говорила, например, как я беру чашку, как повязываю шарф и надеваю шапку, как ем, как вытираю руки и т. п. Меня это смешило. Я не мог понять, как такие мелочи могут раздражать. А вот оказалось, что очень даже могут, причем непоправимо.

Летом она взяла отпуск и поехала на турбазу в поселок около Гагр. Она сама сказала мне об этом, видимо, даже не предполагая, что я и там окажусь рядом с ней. Ну да, я приехал туда, но проявился не сразу. Я предпочитал находиться чуть вдалеке от ее небольшой компании, быть незаметным и незамеченным, но тут подвернулся случай. Она пошла в кино с подругой на последний сеанс. Кинотеатр располагался довольно далеко от места, где она проживала. Возвращаясь из кино, девушки шли по пустынному в это время шоссе. Оно хоть и было неосвещенно, но туда попадал слабый свет луны. А узкая пешеходная тропинка, проложенная за кюветом параллельно шоссе, вообще находилась среди темных кустарников и деревьев.

Я следовал за Ниночкой и ее подругой, скрытый как раз этими кустарниками. И вдруг одинокая машина, проехавшая уже мимо девчонок, дает задний ход, останавливается, дверь распахивается и оттуда выскакивает низкорослый «хачик». Он хватает Нину за руки и начинает затаскивать ее в салон. За рулем остается другой. Подруга Нины начинает визжать, а я выскакиваю из кустов и со всей силой, как при подаче мяча ракеткой, ударяю его по шее. На крики и шум из кустов выбегают еще несколько крепких ребят (их девушки, с которыми они гуляли по темным тропинкам, тоже выскочили вслед за ними на обочину). Ребята сразу врубаются в ситуацию и с удовольствием присоединяются ко мне, вытащив к тому же из машины второго парня. Потом, изрядно потрепанных, мы запихиваем их снова в машину, и она срывается с места, исчезает вдали, а мы – победители, защитники и хорошие друзья, идем на пляж. Кто-то приносит жбаны с домашним вином, кто-то сыра и хлеба. Нам было очень здорово. А мне-то уж в особенности, потому что я сидел рядом с Ниночкой и впервые обнимал ее. Сейчас современным ребятам, таким продвинутым, как они сами себя называют, наверное, трудно поверить, что после полугодового знакомства я ни разу не дотронулся до Нины. Кроме дружеского пожатия руки перед расставанием на троллейбусной остановке, я не смел и приблизиться к ней, да и не знал, честно говоря, как это сделать изящно, непроизвольно, как само собой разумеющееся. Первое объятие закончилось для меня не очень приятно, потому что Ниночка, потянувшись к костру, чтобы прикурить, сбросила мою руку, распрямила плечи, повертела головой, помассировала себе шею и сказала: «Ну и руки у тебя тяжелые». – «Я три года вел кружок “умелые руки”», – попытался я пошутить. «Не знаю, насколько они умелые, но ты не обнимаешь, а душишь, как удав».

Тогда ночью, на пляже, впервые в жизни я ощутил то физическое влечение, о котором раньше только читал или слышал от своих друзей, часто в форме анекдота или не очень приличного пересказа постельных подвигов. Я вернулся к себе домой на старую веранду, которую в тот раз снимал, вытащил топчан в сад, где пахло созревающими помидорами, сельдереем, кинзой, еще какими-то пряностями, и улегся, глядя в звездное небо. Заснуть я не мог. Молодое, натренированное тело впервые содрогалось от сильнейшего желания обладать женщиной. Наверное, я старомодно выражаюсь, но у меня вообще, как Ниночка говорила, консервативное мышление и запоздалое развитие во всем, включая секс.

После возвращения в Москву как бы само собой я получил право провожать ее не только до остановки, но и до дома. Я окончил учебу, защитил диплом, меня взяли в НИИ на работу, и я не мог уже просиживать целыми днями в библиотеке. Я стал звонить Ниночке и пытаться назначить свидание, пригласить ее куда-нибудь прогуляться, посидеть. Она отказывалась. Но я не сдавался, не отставал.

У меня начался, как бы это сказать, второй период ухаживаний. Почти каждый день после работы я приезжал к ее дому и сидел на скамейке около подъезда, дожидаясь, пока она вернется. А возвращалась она все чаще довольно поздно. Я ее узнавал издалека по резкой походке и чирканью спичек. Последнюю сигарету она выкуривала перед тем, как войти в подъезд: мать ее не выносила табачного дыма. Как-то в холодный осенний вечер она вернулась явно нетрезвая. Она села рядом со мной, опустив голову, долго молчала, но не уходила, а потом тихо сказала: «Ты душишь меня своей любовью. И от этого, кажется, не спастись». Но чаще всего она ничего не говорила. Завидев меня, она едва кивала, присаживалась на минуту, докуривала сигарету и скрывалась в доме. А я плелся к себе через весь засыпающий город, часто не успевая даже в метро на последний поезд.

В тот период Ниночка с головой ушла в чтение «самиздатовской» литературы, ходила на подпольные вечера джаза, другие закрытые вечеринки, встречалась с молодыми людьми, которых позже назовут диссидентами. Я же был весьма далек от всего этого. Я был настолько увлечен одной проблемой, включенной по моему предложению в научный план нашего отдела, что долгое время просто не замечал нарастающего гула противостояния системе, режиму. Конечно, я не был настолько наивен, чтобы не знать, например, о событиях в мире, венгерском восстании, пражской весне, позднее о начале польской «солидарности» и т. д. Естественно, я сознавал и наличие антисемитизма у нас в стране, явно – на бытовом и скрыто – на государственном уровне. Но поскольку в нашей прикладной науке работало много евреев (впрочем, как и в любой другой науке), то до определенной поры я не испытывал особых неудобств от того, что я беспартийный, да к тому же еврей. Но когда один раз, другой, третий мне начали отказывать то в допуске на работу по разработке проектов защитных сооружений на космодроме, то не ставили мою фамилию среди авторов проекта, где была заложена не только моя идея, но и мои фактические расчеты, то с моим докладом ехал на научную конференцию в Болгарию товарищ Иванов (Петров, Сидоров), я понял, что из НИИ надо уходить.

И я ушел, уехал. Вернее, уезжал, работая в строительных и эксплуатационных конторах, где всегда не хватает специалистов, где нет лакомых кусков, за которыми стоит очередь, и где вопрос национальности и партийности не имел большого значения. Я проработал на строительных площадках и на испытательных станциях во многих городах Советского Союза. Я собрал колоссальный эмпирический материал, который и лег в основу сначала кандидатской, а позже – докторской диссертации. Как бы я ни был занят, но, имея хотя бы один-два дня свободными, я срывался в Москву, чтобы повидаться с Ниночкой. Она оканчивала институт, став то ли корректором, то ли редактором, – я точно и не знал, как называется ее специальность по диплому. К тому времени она уже работала в каком-то художественном издательстве. И много читала – как в силу необходимости, так и просто потому, что любила читать.

Я обращаю внимание на этот факт, поскольку Ниночку, как я уже говорил, приводило в ярость мое невежество в области новинок современной литературы. Я ей пытался объяснить, что я работаю по десять – двенадцать часов, и кроме практической работы мне нужно прочитывать уйму документов и писать самому другую уйму. И те и другие (документы) всегда связаны с точными расчетами, необходимостью аналитических обоснований и конкретных формулировок в выводах. Поэтому моя голова не должна быть занята ничем другим. Поэтому я не слушаю радио, не имею магнитофона с записью известных западных музыкантов или наших бардов, не включаю телевизор. Меня отвлекают новости и музыка, а на чтение беллетристики просто не остается времени. Но это не было оправданием для Ниночки. Она приводила в пример гениев, начиная с Леонардо да Винчи, включая и современных – Ландау, на минуточку, которые успевали многое во многих областях. Вот такая она была максималистка. Я звонил ей и просил о встрече, а она всегда задавала один и тот же вопрос: «Я люблю разговаривать, а еще больше слушать. А о чем мы будем говорить? И что я услышу интересного от тебя? Ты не знаешь ничего, что происходит сейчас в мире, в стране, нашем обществе. Тебе это не интересно, а мне, представь, не интересно, что происходит у тебя с бетоном в момент сжатия или расширения, и как при этом изменяется эпюра нагрузок».

Иногда, согласившись, наконец, встретиться со мной, она могла вместо приветствия, с улыбкой сказать примерно так: «Я пришла из-за мазохистского удовольствия убедиться еще раз, что ты – полный идиот, страдающий аутизмом; человек, которого нужно вообще удалить от общества, если это общество ему не нужно». Нередко бывало и так, что, обещав прийти, она не приходила, даже не удосужившись предупредить меня об этом. Тогда я ехал к ее дому, чтобы сесть на знакомую скамейку и покорно ждать ее возвращения.

Как-то именно в момент такого ожидания из подъезда вышла ее мать и позвала меня на чай. Мы с ней познакомились еще раньше, но до того вечера никогда не общались. Вот так я вошел в дом к Ниночке и с тех пор стал ее ждать уже не на улице, а в квартире на маленькой кухне. Первый час со мной на кухне сидела ее мама. Помолчав со мной, она шла в комнату, ложилась, включала телевизор, и так под голоса и звуки, доносившиеся с экрана, засыпала.

А я продолжал сидеть, ждать, думать о работе, размышляя о возможных причинах деформации покрытия в сооружении, недавно введенном в эксплуатацию. Думать ведь можно в любых условиях и при любых обстоятельствах.

В связи с отъездом в Израиль нескольких моих друзей и знакомых я стал задумываться о своих собственных исторических и генетических корнях, о великом иудее Иисусе и о людской непоследовательности, с одной стороны, обожествлять древнего еврея, с другой – ненавидеть его единокровных братьев. Решил обязательно найти литературу по этой теме и прочитать. А то я теоретически совершенно не был готов, чтобы рассуждать, пусть даже мысленно, об этой проблеме. Моя соседка по лестничной клетке, вежливая старушка, очень удивилась, когда я попросил у нее Библию. Я брал затрепанный томик с собой в поездки, открывал и читал, с трудом проникая в суть изложенного на языке, давно вышедшем из повседневного употребления. Я дошел до Первого послания апостола Павла к коринфянам и остановился, пораженный, перечитывал текст еще и еще раз. По-моему, я помню его и сейчас.

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долго терпит, милосердствует, всего надеется, все переносит». Там еще несколько пунктов… Но я что-то запамятовал.

В тишине московской кухни в долгие часы ожидания я снова возвращался к этому посланию, раскладывая на составляющие длинные предложения, анализируя каждый постулат, сопоставляя со своей любовью к Ниночке.

Еще мне нравилось, например, размышлять о переводах стихов. Нет, я не большой любитель и знаток поэзии, но к Гете, его «Фаусту», я возвращаюсь часто. Я не знаю немецкого языка (впрочем, как и никакого другого иностранного), поэтому, естественно, я читал поэму в изложении поэтов-переводчиков. Анализируя и сравнивая варианты текстов, я обнаружил, что у каждого переводчика меняется не только нюанс, стилистика, но даже смысл того или иного фрагмента. Поверхностная сюжетная линия, усвоенная за столетия, как говорится, широкой публикой, безусловно, остается неизменной. Но философский смысл с каждым новым прочтением и в новых временных обстоятельствах для многих оказывается труднодостижимым. Он, смысл, ускользает, уходит в бесконечную глубину, бездну. Мои неоднократные попытки пройти сквозь толщу наслоений переводческих изысков (где, на мой взгляд, русские поэты хотели представить скорее себя, нежели великого немца), прикоснуться к оригиналу тоже оказывались тщетными. Я знал наизусть все три варианта моего любимого отрывка из «Фауста» и прокручивал их в голове. Мне нравилась эта аналитическая игра ума. Однажды я попытался заинтересовать Ниночку своими размышлениями на эту тему, но ей, как всегда, быстро надоело слушать мою не очень связную речь. Она презрительно махнула рукой, тряхнула своей длинной челкой и сказала: «Именно потому, что я не имею возможности прочитать стихи в оригинале, я не читаю их в переводе. Да и вообще, как можно перевести стихи? А главное, все равно выше наших поэтов Серебряного века никого нет. А Гете? Нет, это слишком мрачно и непонятно».

Ниночка возвращалась где-то ближе к полуночи, часто позже. Я приносил всегда что-нибудь к столу, как говорится. Но она никогда ничего не ела, и не только потому, что уже была ночь. Она вообще к еде была довольно равнодушна, в отличие от меня. «Привет, привет, Удав», – говорила она, снимая куртку или плащ. Потом быстро подогревала чайник, наливала себе и мне слабого, явно спитого чая и медленно отпивала из чашки, сосредоточенно глядя в одну точку. А я смотрел на нее и думал, как я люблю ее. Я думал о том, что, если бы ей понадобилась моя рука, почки там какие-нибудь, сердце или просто – моя жизнь, я с радостью отдал бы ей все сразу или по отдельности. Но об этом я никогда не говорил вслух, она просто меня бы высмеяла, точно так же, как она высмеивала мои стишки. Ну да, от нечего делать в долгие часы ожидания я писал ей рифмованные строчки «речитативы», как Ниночка их называла. Только там, и то в гротескной иронической форме, я ей признавался в любви и преданности, говорил о своих желаниях быть всегда с ней и умереть в один день. Позже, когда мы жили вместе, я продолжал почти ежедневно писать ей любовные послания и, уходя на работу, оставлял их на тумбочке у кровати. И я наверняка знал, что, едва прочтя мои вирши, она усмехнется, разорвет их на мелкие кусочки и бросит в мусорное ведро. Последующих комментариев не было.

Посидев со мной некоторое время, не допив свою чашку остывшего и невкусного чая, она уходила в ванную. Потом, выйдя уже в халатике, помахав рукой, уходила спать. Ее последней, а чаще и единственной фразой было напоминание захлопнуть дверь, когда буду уходить. Я захлопывал.

Вскоре мать Ниночки умерла. Я помог с устройством похорон. Впрочем, я и до того частенько оставлял деньги, стараясь незаметно сунуть купюры в карман пальто или куртки, висевших на вешалке, или оставить их где-нибудь на кухне, прижав «бумажки» сахарницей или вазочкой.

Родственников или знакомых на кладбище почти не было, а за столом на поминках мы сидели с Ниночкой одни. И тут она неожиданно сказала, что, если я все еще не против, она выйдет за меня замуж. Я был не против. Я очень давно этого хотел. До сих пор не знаю, почему вдруг она решила выйти за меня замуж. Точно одно, что она меня не любила, и я с этим не то чтобы смирился, а принял как норму нашего сообщества, сосуществования: я ее люблю, а она нет. Математически выражаясь, мы были два разнонаправленных, равно удаляющихся вектора, один – центростремительный, другой центробежный. Здесь тоже есть свои четкие закономерности, а их знание означает предсказуемость. В том числе и человеческих отношений. Так мне какое-то время казалось.

Мне давно нравилось мысленно выдвигать гипотезу, обосновывать возможность применения физико-математических постулатов к социально-общественным явлениям, конкретно – к межличностным отношениям. Так, например, размышляя о применении понятия энтропии из второго закона термодинамики к советскому обществу, или режиму, как хотите, я задолго до перестройки предсказал (самому себе, конечно) неизбежность событий, которые и случились в конце 80-х. Поскольку ни одна система (состоящая из двух или более физических тел) не может бесконечно долго существовать в состоянии покоя, внутри самой системы закономерно нарастает элемент хаоса, неупорядоченности. Энтропия достигает таких размеров, при которых происходит необратимый процесс перестройки системы или ее полного уничтожения. Другое дело, когда хаос, а в социальном плане его можно назвать творческим беспорядком, держится в безопасных пределах, не достигая своего разрушительного максимума. И я размышлял, сколь дееспособной может быть наша система, состоящая из двух физических тел, моей и Ниночки. Ниночка вносила в нашу систему энтропийность своей творческой, взрывной натуры, а я, наверное, оказывался некой константной величиной. Таким образом, можно было бы достичь оптимально устойчивого состояния системы в целом. Так мне казалось по умозрительным рассуждениям.

Но так не случилось. Мы поженились, однако некое подобие равновесия в наших уже, можно сказать, сложившихся отношениях было взорвано в первую же брачную ночь. После регистрации мы сразу поехали в Прибалтику, Юрмалу – очень популярное тогда среди москвичей место отдыха. Прошло столько лет, но и сейчас, когда еженедельно вещают оттуда «юморины», и огромный зал дружно хохочет над незатейливыми шутками, я вспоминаю свою боль унижения. А Ниночка, наверное, вспоминала свою собственную. Дело в том, что я в этот пресловутый «медовый», месяц (который у нас сократился до пяти постыдно-безумных ночей), проявил свою полную несостоятельность как мужчина. Это с точки зрения Ниночки. Но я продолжаю считать, что если бы она хоть как-то помогла мне, тем более что у нее уже был опыт, если бы она была более терпимой или тактичной, то у нас, у меня, все бы получилось. Наверняка она и раньше догадывалась о моей неразвитости в плане секса. Тогда она вполне в этом убедилась. А я ведь столько лет мечтал о близости с ней. Но, едва коснувшись ее тела, так и не произведя никакого акта, я просто в изнеможении отпадал и даже засыпал на несколько минут, крепким объятьем прижав Ниночку к подушке. И так повторялось несколько раз за ночь и каждую ночь. Я просыпался от жуткой брани, крика и даже истерики. Ниночка, с трудом освободившись от моих рук, сцепивших ее шею, плечи и грудь, трясла меня, била худенькими кулачками и сквозь слезы рычала: «Удав толстокожий, ты чуть не задушил меня опять. Урод, импотент долбанный. Сделай же что-нибудь, я не могу так. У тебя же есть руки, язык. Ну сделай, ну помоги мне, я не могу больше так». Но я и понятия не имел, что и как можно делать руками или языком. Я просто не понимал ее, а она ничего мне не объясняла, даже не предполагая, что здоровый почти тридцатилетний мужик может быть настолько несведущим. Она обвиняла меня в особого рода извращенности, в садизме, эгоизме и еще в черт знает в чем. «Ну, хоть говори что-нибудь, – призывала она меня ночью. – Ты хоть знаешь, что женщина любит ушами, ей надо говорить, ей надо слушать, урод, скажи хоть что-нибудь, скажи самые нежные слова или самые грубые, но скажи». Но я молчал, молчали и мои неумелые руки. Я даже целоваться, оказывается, не умел. Плотно сжав губы, дрожа от страсти и желания, я как к иконе прислонялся к ее пылающему рту.

Мы вернулись в Москву. Я все так же уходил из дома в семь утра, чтобы добраться вовремя на объект, а она все так же приходила домой за полночь, никогда не объясняя, где и с кем была. Да я и не спрашивал. В моей речи почти не бывает вопросительных или восклицательных интонаций. Ниночка всегда повторяла, что говорить со мной еще неприятнее, чем скрести мелом по бумаге.

Как-то я ей сказал, что, едва научившись говорить, я потерял эту способность, и лет до семи только нечленораздельно мычал или с трудом выговаривал односложные слова, не в силах произнести целую фразу или предложение. Рассказал, как некий курьез, но она отнеслась к этому очень серьезно, и это был тот редкий случай, когда мой рассказ ее заинтересовал. А дело в том, что я родился в Харькове за четыре года до войны. Нас у матери было трое: старший брат, я и младшая сестренка. Когда начали бомбить город, мать вместе со своими родственниками, соседями, с сотнями других людей ринулись из города, стараясь где-то найти укрытие от бомбежек. Часть этой людской лавины двигалась вдоль шоссейной дороги, другая – вблизи железнодорожного полотна, надеясь в обоих случаях сесть на проходящий транспорт. Но ни грузовых машин, ни поездов, посланных, чтобы забрать людей из разваливающегося города, не было. Вместо этого сверху регулярно бомбили немецкие самолеты. Мать, как и другие беженцы, услышав гул приближающихся бомбардировщиков, пряталась с детьми в овражек, кювет, яму, куда угодно, чтобы спастись. Мать ложилась на нас сверху, продолжая держать в скрещенных руках годовалую Машеньку. Когда очередная бомбежка заканчивалась, мы поднимались и бежали дальше, оставив на дороге или в поле тех, кому не повезло. Я так никогда и не узнал подробности нашего долгого пути к спасению и гибели сестренки: мать не возвращалась к тем событиям. Я только помню, что, когда мы добрались, в конце концов, на поезде, до уральской деревушки, где нам предстояло прожить всю войну, обнаружилось, что я разучился говорить. Я и в школу пошел только с восьми лет, когда ко мне вернулась способность хоть как-то связно произносить целые предложения. Гуманитарные науки давались мне с трудом. Гораздо легче и интереснее было решать математические задачи, разбирать физические законы или составлять цепочки формул химических реакций. Я без особого труда выигрывал всякие конкурсы по математике среди школьников, а по оценкам в аттестате и фактическим знаниям вполне мог бы поступить в любой вуз Москвы или даже в университет. Но оказалось, что это было не так или не совсем так. Доступ в институты, связанные с теоретическими проблемами физики или с прикладной наукой, вовсю работающей на армию или космос, для лиц с пятым пунктом в анкете (национальность) был резко ограничен. Я не стал бороться и добиваться, а легко поступил в обыкновенный политехнический институт, где нашел прекрасных преподавателей и замечательных друзей.

Да, так вот, о Ниночке. Она отнеслась очень серьезно к моему рассказу о том, что в детстве я практически не умел связно говорить, как следствие того самого бегства под бомбежками. В этом же она, наконец, нашла и объяснение моей, по ее выражению, заторможенности в общем развитии, включая сексуальное.

Спустя всего три месяца после нашей свадьбы и поездки в Юрмалу она собрала свой небольшой чемодан с вещами, взяла в другую руку перевязанное бельевой веревкой полное собрание сочинений Паустовского – свадебный подарок друзей, и вернулась к себе домой. Вот так просто. Наверняка она вздохнула с облегчением, освободившись от этих ночных кошмаров, когда я не мог ответить на гневный и страстный призыв ее тела, познавшего задолго до меня сладостное безумие оргазма. Я так и не научился, как это принято сейчас называть, заниматься любовью. К тому же сказывалась и постоянная нервная нагрузка на работе, общая физическая усталость. Сейчас я понимаю, что я совершенно не обладал необходимой интуицией в общении с женщиной и уж совсем был лишен какой-либо фантазии, наверное, необходимой в любовных играх. Кроме того, у меня обнаружились проблемы, связанные со слабой и очень кратковременной эрекцией. Однако это не помешало ей забеременеть. Она сразу сделала аборт. Ниночка говорила: «Меня страшит одна мысль, что кто-то обязательно во дворе или школе презрительно обзовет моего сына жидом. Я тогда просто убью этого мерзкого человечка. – И добавляла со смехом: – Но мне не под силу убить мировой антисемитизм, даже в отдельно взятой стране. Да и я сама не вполне безупречна в этом вопросе».

Через год-полтора после нашего расставания я женился, и у меня родился сын, и он, конечно, уже лет в шесть услышал свое первое прозвище. Мы с женой были готовы к этому и как могли объяснили сыну «еврейский вопрос», успокоили его. Я старался дать сыну как можно больше в плане образования, воспитания, развития. К окончанию школы он очень прилично играл в шахматы, неплохо пел под свой собственный аккомпанемент на гитаре, имел спортивные разряды по горным лыжам и плаванию и с удовольствием, как и я, играл в баскетбол и теннис. Наступала эра электронных технологий, и сын, один из первых среди его сверстников, занялся разработкой компьютерных программ. К настоящему моменту он живет с семьей в Канаде, и мы видимся с ним довольно редко. Жена моя умерла еще до его отъезда из России. Она вообще часто болела. После ее смерти в книжном шкафу я нашел целые полки, заполненные популярной медицинской литературой типа «излечись сам». Видимо, она пыталась бороться со своими недугами и болезнями, но это проходило мимо моего внимания, да и она сама никогда не посвящала меня в свои проблемы. Она была довольна, что я вполне на уровне советских стандартов обеспечиваю семью. Она также не вникала, что для этого мне приходилось, кроме своей основной работы, брать проекты у смежников, заканчивать диссертацию и вести семинары у студентов, выезжать на прием новых объектов. Летом я снимал для жены и сына небольшую дачу в Подмосковье (тогда это не было так дорого, как сейчас). Сам я в летний отпуск вместе с коллегами и друзьями, как в былые студенческие времена, сколачивали строительную бригаду, чтобы заработать где-нибудь в малых городах и селах, ремонтируя или возводя коровники, силосные башни, укладывая земляное полотно новой дороги и т. п. Тогда многие так делали.

Жена очень поправилась после родов, потом эта полнота перешла в какую-то болезнь или, наоборот, явилась следствием какого-то хронического заболевания. Факт тот, что из-за ее веса и объема мы рано стали спать в отдельных кроватях, и ни о какой близости не было и речи, а уж тем более о тех самых пресловутых любовных играх.

Кстати, по поводу перевода. Однажды скалькированное американское выражение «заняться любовью», перешло к нам в разговорный лексикон, в кино, телевидение, часто встречается в современных романах без всякой иронии. А у меня это выражение всегда вызывало недоумение и усмешку: я просто не представлял себе, что это значит. Я знал, что можно заняться новыми расчетами, заняться ремонтом, строительством, спортом, наконец. Но заниматься любовью? Нет, это выражение казалось мне столь же глупым, сколь и вульгарным.

Когда, уже после смерти жены, я как-то поехал в дом отдыха и, познакомившись с молодой женщиной, начал с ней жить, это тоже было совсем не похоже на любовные игры. И ей, и мне было скучно и неинтересно, и связь быстро оборвалась.

Так вот, о Ниночке. Еще до того, как наш брак распался и она ушла, произошел один случай, который Ниночке показался мистическим и произвел на нее большое впечатление. На свадьбу по ее просьбе я подарил ей не обручальное, а золотое колечко с сапфиром: она сама его и выбрала. И как-то ночью, после очередной бессильной попытки с моей стороны «заняться любовью», она в ярости выскочила на балкон, сорвала с пальца кольцо и швырнула его в снег – дело было зимой. Пришла весна, март. Он начался веселым солнечным. Я возвращался с работы раньше обычного и по привычке шел опустив голову: я редко смотрел на прохожих, множество лиц мешало мне сосредоточиться. И вдруг, ступив в лужу прямо перед самым нашим подъездом, я увидел колечко. Еще минута-вторая, и его бы унес ручей, довольно стремительно вытекающий из этой самой лужи. Давно меня ничто так не радовало, как эта находка. Но когда я показал его Ниночке, уверенный, что и она будет рада обретению своего кольца, она вдруг побледнела, опустилась на диван и прошептала: «Ну все, Удав, видно, мне от тебя и впрямь никуда не деться. Плохая примета. Закольцевал ты меня окончательно. Но я сделаю еще одну попытку».

Вскоре после этого случая она и собрала свои вещи, ушла, вернувшись в свою однокомнатную квартиру на окраине Москвы.

Прошло более двадцати пяти лет, когда я встретил ее в театре. Бывает же!

Надо сказать, что, когда мы расстались с Ниночкой, у меня появилась привычка (которой раньше вовсе не было, как я уже упоминал) смотреть на людей. Я стал пристально всматриваться в лица прохожих, походки, жесты, надеясь, что в этой бурлящей московской толпе вдруг промелькнет Ниночка. Я выходил из дома, шел по улицам и день за днем, год за годом надеялся, что встречу ее. Признаюсь, я даже несколько раз приезжал к знакомому дому, садился в тени разросшихся деревьев и снова ждал, как когда-то, что сейчас она пройдет.

И вот случилось. Я увидел ее в антракте, узнал ее сразу: все та же фигура подростка, все та же прическа – каре с челкой. Только теперь она красила волосы не в иссиня-черный, как прежде, а в светло рыжий цвет, почти свой, естественный. Даже зная точно ее год рождения, я дал бы ей лет тридцать пять, не больше – так хорошо она выглядела. Я тоже, как говорили друзья на моих юбилеях, держусь молодцом. Действительно, несмотря на голодное послевоенное детство, здоровье у меня было отменное, и я до сих пор не знаю названий даже самых популярных лекарств, и у меня нет так называемой домашней аптечки. По средам я хожу в арендованный нашей организацией зал, чтобы покидать мяч в корзину, а по воскресеньям в бассейн поплавать. Я вообще очень люблю жизнь, движение. Странно, что Ниночка этого так и не поняла. Для нее я так и остался скучнейшим типом, душным, от общения с которым у нее сводит зубы, по ее выражению.

В антракте мы вышли почти одновременно из зала и увидели друг друга. Я застыл на месте, не в силах двинуться, а она улыбнулась, подошла, представила меня двум подругам, с которыми была в театре, спросила, «как дела, как жизнь». Не услышав ни слова в ответ, иронически усмехнулась и приготовилась отойти. Тут я очнулся от страха потерять ее снова. «Можешь дать мне свой телефон?» – прохрипел я. «Запоминай», – сказала она и быстро продиктовала номер. Я запомнил.

Не дождавшись окончания спектакля, я выскочил на улицу и стоял у театрального подъезда, боясь ее пропустить.

После спектакля я ждал, надеясь, как дурак, что она согласится проводить ее. Не тут-то было: она вышла, помахала мне рукой, показала жестом «звони» и тут же скрылась вместе с подругами за дверью ближайшего кафе.

Я ей позвонил на следующий день, и очень скоро начался период, цитируя Ниночку, моего «второго пришествия». Однако в наших отношениях, как и много-много лет назад, мало что изменилось. Я так же мучил ее по ночам своими желаниями. Да, я хотел ее с прежней силой, а мог все с тем же прежним бессилием. Вот такой грустный каламбур. Что толку, что за прошедшее время я кое-что прочитал по поводу секса, эротики и прочего по той же теме, многое увидел, благодаря разгульно-свободной печати и телевидению. Мне это не помогло. Ниночка, высмеивая, как и прежде, мои потуги, говорила: «В вас, евреях, неистребим генетический стимул продолжения жизни, поэтому вы до старости готовы заниматься этим. А я славянская женщина, к тому же давно не молодая. Вообще, мне кажется, в нашем возрасте этим уже заниматься как-то стыдно и неинтересно».

Ниночка рассказала совсем немного о своей прошедшей без меня жизни. Как-то со смехом, невеселым, правда, она поведала, что даже и после нашего расставания факт ее первого замужества со мной имел негативные последствия. Во-первых, после того первого аборта она пыталась лечиться от установленного диагноза «бесплодие». Родить детей ей так и не удалось. Тогда еще не были так развиты новые медицинские технологии в этом направлении, и ей ничего не оставалось, как развестись со вторым мужем, который не мыслил семьи без детей. Во-вторых, когда ее хотели послать на книжную ярмарку в Лейпциг, неожиданно выяснилось, что она как бы скрыла, что была замужем за евреем. В зарубежном отделе кадров она честно призналась, что не знает ни настоящего адреса, ни места работы гражданина Шноберга и знать не хочет. Ниночка сделала попытку доказать, что в заполненной анкете нет специального пункта типа «были ли вы раньше замужем», а только графа «изменяла ли фамилию». Она и ответила, что фамилию не меняла, что было правдой. Но это не имело уже никакого значения. В то время началась новая большая волна иммиграции в Израиль, и советские кадровики посчитали благоразумнее перестраховаться и не посылать от крупного издательства человека не совсем лояльного. Зарубежный паспорт у нее отобрали, а уже купленный билет аннулировали.

Она еще раз выходила замуж, но сама ушла от третьего мужа, так как он запил после краха своего бизнеса в момент дефолта. Вот, пожалуй, и все основные вехи ее биографии за почти три десятилетия, о которых она рассказала.

Наше второе совместное проживание продолжалось гораздо более первого, почти десять лет: солидный срок для любого брака, а уж тем более для такого странного, как наш.

Он продолжался до того момента, когда она, немощная, лежа на больничной койке и глядя на меня, прошептала едва слышно: «Ты победил, Удав. Я, кажется, почти люблю тебя». Некрашеные седые волосы с остатками рыжины разметались по подушке, лицо, губы, глаза – все было одного и того же цвета тлена. Слезы, видимо, непроизвольно, стекали по впалым щекам. И казалось, что под тонким больничным одеялом вообще не было тела. Она таяла на глазах. Услышав ее признание, произнесенное впервые за все десятилетия нашего знакомства, признание, которого я так хотел в молодости, так ждал в последние годы, услышав это признание, я окончательно понял, что она умирает. Ее гордость была сломлена, воля подавлена, ее ощущение превосходства, презрение ко мне, – все исчезло перед напором наступающего безвременья. А она продолжала шептать: «Да, да, я люблю тебя». Я закрыл ей рот рукой, я хотел остановить это ненужное признание, звучащее как доказательство ее ухода навсегда. Мою ладонь чуть щекотало ее слабое дыхание, я даже ощутил кончик горячего языка на своей коже. И неожиданно я содрогнулся от сумасшедшего желания любить ее сейчас, в эту минуту. Я ее хотел так же страстно, сильно как в юности. Вся моя плоть поднялась навстречу этому желанию. Мне было больно, сладко невыносимо. Я впервые в жизни ощутил ту самую мощь мужской потенции, о которой мне приходилось читать или слышать, к которой столько раз гневно взывала Ниночка. И я сознавал, что это последний в моей жизни всплеск сексуального влечения. Да и вообще все последнее в моей жизни. Я же всегда знал, что мы умрем с ней в один день. Я посмотрел на нее: она смеялась. «Ну, наконец-то, – прошептала она. – Ты стал настоящим мачо. – А потом, отвернувшись к стене, добавила: – Как же я от тебя устала. Ты – удав, кольцо. Ты душишь меня». И закрыла глаза. Я наклонился к ней, обвил руками ее плечи, шею, грудь и застыл так, наслаждаясь оргазмом, чувствуя ее тело, ощущая, несмотря на болезнь, все тот же пьянящий для меня запах, и заснул на несколько минут, как это было и раньше со мной.

Признаюсь, не помню, не заметил, не знаю точно, в какой момент она умерла. Я просто полулежал рядом, на кончике ее кровати, головой на ее подушке, не расцепив своих тяжелых объятий на ее тонкой шее и плечах. Так и лежал, пока не пришла сначала санитарка, потом медсестра, врач, а потом уж приехала милиция. Была зафиксирована смерть от удушья, или асфиксии, как это принято называть в официальных протоколах. Меня задержали по подозрению в убийстве, преднамеренном или нет – должно было показать следствие. Мне наняли адвоката.

Он пытался разговорить меня, а я сидел молча, улыбался, вызывая недоумение, раздражение и справедливый гнев моего защитника. Наверняка он заметил, что я шевелю губами. Он наклонился, пытаясь расслышать, надеясь, что хоть как-то я объясню и оправдаю свою «выходку». А я неожиданно вспомнил последние строки послание апостола Павла: «…Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут и знание упразднится»…

Сейчас я закончу писать и перестану существовать. Я лягу на жесткую тюремную кровать, повернусь к стене и умру. Правда, я еще успею усмехнуться, представив, как утром в мою камеру войдет служивый и отпрянет в страхе: наверняка ему покажется, что на кровати, свернувшись кольцом, лежит огромный удав. Забавно.




Камила


Родня очередной раз старалась выпихнуть меня в санаторий: им надоело смотреть, что я передвигаюсь по лестницам как краб, бочком, бочком, медленно шевеля нижними артрозными «щупальцами» и торопливо цепляясь верхними за перила. Эти проблемы с суставами появились давно, в молодости, когда я легкомысленно провела на ногах простуду, которая перешла в тяжелую ангину. После нее я и получила эти осложнения на много лет вперед. В общем, я сдалась и стала изучать сайты бывших советских здравниц среднерусской полосы. Уезжать далеко мне не хотелось. Пересмотрев с десяток предложений, остановилась на санатории с красивым названием «Сосновый бор». История его начиналась еще с довоенных времен, когда почему-то вдали от автомобильных дорог и железнодорожной станции районного центра в глуши лесов построили пансионат для красных комиссаров. Потом он стал профсоюзной здравницей и так существовал много лет, обслуживая в основном трудящихся местных фабрик и заводов. Взлет популярности произошел в 60-х годах. Тогда рядом с территорией пансионата начали сооружать что-то индустриальное, рыли котлован, докопались до воды, взяли анализ. Оказалось, что вода – минеральная, по составу и целебным свойствам не уступает знаменитым водным курортам типа Карловых Вар и Баден-Бадена. По совету приглашенного биохимика стали рыть дальше, и на глубине уже не ста, а двухсот метров обнаружили еще одну целебную субстанцию, по составу схожую с лечебными грязями Мертвого моря. Такие сведения я получила из виртуального интернетовского источника. Позже это же подтвердил главврач, который проводил традиционную беседу с вновь прибывшими пациентами. В постперестроечные времена санаторий прибавил к своему названию «Сосновый бор» аббревиатуру ЗАО. В рекламном проспекте подчеркивалось, что санаторий обладает суперсовременным оборудованием, аппаратурой и приборами. Указывался не один десяток самых разнообразных и эффективных процедур. Амбициозный девиз гласил: «Мы лечим все!» Это могло бы насторожить, но народ «клевал», и я «клюнула» вместе с народом. Перестав искать другие варианты, послала запрос по электронной почте о бронировании одноместного номера на три недели. Мне тут же ответили с формальными сожалениями и извинениями, что пока свободные места имеются только в двойных номерах. «Ладно, – подумала я, улажу все на месте». Взяла билет на ночной поезд и поехала.

Поезд приходил в пять утра. Сонная Галина Ивановна, дежурный администратор, долго рассматривала мой запрос, перебирала, зевая, другие листочки с графиками приездов-отъездов и все-таки нашла для меня одноместное размещение. Мне оставалось только доплатить в бухгалтерии за повышенную категорию проживания.

Комнатка на втором этаже оказалась совсем крошечной, к тому же с двумя кроватями и огромным гардеробом, что еще больше сужало жизненное пространство. Но после бессонной ночи в поезде я с удовольствием завалилась спать. В одиночестве я кайфовала недолго. Не прошло и часа, как меня разбудили. Первой утреней электричкой из ближайшего районного центра прибыла еще одна отдыхающая. За неимением других свободных коек ее разместили со мной. Галина Ивановна распахнула дверь и, фальшивя бодростью, сказала:

– Принимайте «на новенького». Чтоб не скучно было. – И тут же скрылась, правильно уловив в моем нечленораздельном мычании гневное удивление. – Завтра, завтра разберемся, – успокаивающе пробормотала она на прощанье.

Дольше спать мне не пришлось. Моя соседка, молодая деваха лет двадцати, поставила чемодан, села на мою кровать, помолчала, протяжно и громко зевнула и вдруг сказала:

– Какая у вас скукота здесь.

Я несколько оторопела от такого неожиданного заключения о санаторской жизни после минутного пребывания, да еще ранним утром. Приподнявшись, я повернулась к ней и пошутила хриплым спросонья голосом:

– Подожди немного, сейчас танцы начнутся, викторины, серпантины, лотерея.

Я была уверена, что мой незатейливый юмор будет понят правильно. Но девушка оживилась, поерзала на моей кровати и деловито спросила:

– Переодеваться надо? У меня есть платье нарядное и еще кофта с блестками.

Я несколько растерялась, не знала, что ответить: ее мгновенная реакция била козырем по моей шутке. А девушка серьезно ждала ответа, и во взгляде не чувствовалось никакого подвоха. Я присмотрелась к ней внимательней. Не в меру полная, с большими пухлыми руками и маленькими ладонями, гладкое смуглое лицо, черноглазая, с длинными темными прямыми волосами, собранные «хвостом» на затылке. Она напряженно смотрела на меня неподвижным взглядом, не моргая и не «бегая» глазами по сторонам.

– Чего Вы молчите? Так будут сейчас танцы или как? Мне спать ведь совсем не хочется.

Последнюю фразу она проговорила с явной укоризной, как будто я не хотела ее брать с собой на веселое мероприятие или вообще пыталась скрыть что-то интересное.

– Тебя как зовут? – Значительная разница в возрасте позволяла мне перейти сразу на ты. – Меня Инна Николаевна.

– А-а, – протянула она. – Ну да, мы еще и не познакомилися… Я Камила.

– Красивое имя, – сказала я вполне искренне. Имя на самом деле было неординарное.

– А у меня сестер младших еще красивше зовут – Азиза и Шарона, – с гордостью сказала девушка и уселась поудобнее.

Камила была в спортивных брюках, явно давно не стиранных, и я непроизвольно выдернула свой пододеяльник из-под ее нехилого зада. У меня нарастало раздражение, не в последнюю очередь от неграмотной речи. Я поняла, что мне не заснуть, поднялась, надела халат, взяла сигареты и, перешагнув через ее ноги, пошла к балкону. За спиной я услышала:

– Вы курите?

– Бросаю, – неохотно ответила я, открывая балконную дверь. Я действительно в очередной раз обещала дочери и мужу бросить курить, для чего специально взяла на три недели лечения всего пять пачек, полагая, впрочем, что всегда можно пойти в сельпо и купить. Привычка вредная, воля слабая.

Камила вышла за мной на балкон, наклонилась, сплюнула вниз, а потом, придвинув вплотную свое лицо к моему, уставившись на меня своим неподвижным взглядом, как будто завораживая, спросила:

– А сигаретку мне не дадите?

Я тут же, суетливо, извиняясь почему-то, протянула ей пачку. Девушка вытащила одну, другую, потом, все так же глядя мне прямо в глаза, а не на мою протянутую руку, взяла третью.

– Так ты куришь, а свои забыла взять?

– Нет, не забыла, хотела, да мама не разрешила. Велела бросать.

– Ну, это, ведь знаешь, не так просто, – почти весело сказала я, отвернувшись от нее, радуясь, что внезапное наваждение прошло.

– Я знаю, – проговорила Камила, кашляя и выдыхая неумело сделанную затяжку. – Видите, почти разучилась, а раньше, до болезни, я почти две пачки в день выкуривала.

Я предпочла никак не комментировать признание. Я не любитель ни слушать, ни рассказывать о болезнях. В нашей компании дам второго зрелого возраста – миленькое определение западных социологов, мы по общему согласию не разрабатываем тему физиологических подробностей. Более того, если кому-то из нас нужно дать, например, короткую и емкую характеристику какой-нибудь женщины, достаточно сказать: «В общем, понимаете, она из тех, кто сразу после “здравствуй” поделится информацией о том, как сработал желудок или какого цвета была утренняя моча». И нам сразу понятно: не наш человек. Другое дело помочь найти хорошего диагноста, врача, устроить в больницу, навестить. Это самой собой, а вот ежедневно звонить и делиться уровнем давления, очередным «прострелом» в коленях или пояснице – нет, это у моих «девчонок» было не принято.

Но молодая девушка Камила как раз очень хотела рассказать о своей болезни, не теряя надежды на долгий разговор.

– Два раза чуть не умерла, кома называлась…

Я молчу, докуриваю сигарету и возвращаюсь в комнату.

– Еле спасли, мама думала, помру, а я живучая оказалась.

Молчать дальше было уже вызывающе невежливо.

– Что же случилось? Авария, несчастный случай? – спрашиваю я, не пытаясь даже показать заинтересованность темой.

Но Камила совершенно не обратила внимания на мой тон. Она оживилась, довольная, что может приступить к подробному рассказу.

– Да нет, простуда такая напала. Температура, голова трещит, понос, кушать ничего не хочу. А изо рта гной выходит. Оказалось, ангина у меня была… забыла, как называлась, жуть прямо. Вот после нее и началось… Осложнение. Одно, потом другое…

Знакомое сочетание слов «ангина» и «осложнение» спровоцировало меня на продолжение разговора:

– Надо же, какое совпадение. У меня тоже примерно в твоем возрасте ангина случилась, а потом осложнение на всю оставшуюся жизнь, ревматизм, артрит и всякая такая гадость. – Я старалась внедрить иронию в наше обсуждение серьезных тем.

– Нет, у меня другое. Этих болезней у меня нет, – строго сказала Камила.

– А, так ты приехала лечить не опорно-двигательный аппарат?

– Да нет у меня никакого аппарата. Как, говорите, Вас зовут?

– Инна Николаевна, – сказала я и замолчала, начиная понимать, что с девушкой что-то не так.

В это время у нее запел мобильник «Пусть бегут неуклюже…».

Камила торопливо схватила трубку и заговорила… на иностранном языке!

От удивления я окончательно проснулась и даже стала прислушиваться, стараясь определить, что за язык. Он не был похож ни на один из самых распространенных и вполне узнаваемых европейских языков. Мне было очень любопытно, гораздо больше, чем рассказ о ее болезни.

Я прислушалась. Нет, точно, это не был ни английский, ни французский, ни немецкий, точно ни один из скандинавских… Много лет проработав в протокольном отделе Министерства культуры, участвуя в приемах официальных делегаций, я научилась довольно легко распознавать иностранные языки, а на английском, по долгу службы, объяснялась вполне прилично.

– Мама звонила, – улыбаясь, пояснила Камила, закончив разговор. – Спрашивала, как я устроилась. Я сказала, что очень хорошо, с женщиной… Хотела сказать, как Вас зовут, но забыла…

– Да не важно, зови, как тебе хочется, – великодушно разрешила я. – А что за язык, совсем незнакомый?

– Цыганский, – сказала Камила, и в тоне не было ни похвальбы, ни гордости, а просто информация.

– Подожди, как же так? Я знаю, что цыганский по звучанию похож на романские языки, испанский, молдавский, румынский, разве нет?

– Наверное, но мы – венгерские цыгане, мы ни на кого не похоже говорим. А время не знаете сколько?

– Да у тебя же мобильник, посмотри.

– А я не умею там время ставить. Мне мама ставит или сестры. Но спешили. Путевку дали за день до отъезда. Горящая называется. Спешили, не постановили время, и теперь я не знаю, сколько время. А ведь, наверное, по телику уже мультики начались. Давайте смотреть.

– Включай, – вздохнув, сказала я, окончательно смиряясь с безнадежностью попытки заснуть. Я направилась в ванную, остановилась и спросила на всякий случай: – А умеешь включать?

– А чего там уметь, кнопку нажмешь, он сам и включится, – поучительно, как малому ребенку, объяснила Камила и потянулась за пультом. – Я и дома сама включаю, мне мама разрешает.

Я стояла под душем, планируя через часок-другой, когда начнется работа всех служб в санатории, пойти к администратору и решить вопрос о переходе в одноместный номер. Шум воды не заглушал звука телика, запущенного на всю шкалу громкости. Я поспешила выйти и уменьшить звук.

– Камила, еще очень рано. Люди спят, – упрекнула я, и только тут заметила, что она, так и не сняв свой дорожный спортивный костюм, все еще на моей кровати, но уже не сидит на краешке, а возлежит! Я опешила от такой наглости, но почему-то стояла и молча смотрела на ее гладкое смуглое лицо. Камила тоже смотрела на меня, не моргая, спокойно и равнодушно. С моих волос стекала вода, от влажного полотенца на плечах было неприятно, легкий халатик не согревал, но начать одеваться под неподвижным взглядом Камилы я почему-то не решалась. Накинув шерстяную шаль поверх халата, я вскипятила воду и заварила кофе.

– Ой, как я кофий люблю, – тут же протянула Камила. – Угостите? А молока нет? Я с молоком сильно люблю.

– Бери, – сказала я и протянула ей чашку. – Молока нет.

– А сколько сейчас время? Вы мне сказали, танцы будут… А как Вас зовут? – Камила отхлебнула кофе и посмотрела на меня, как будто только что заметила мое присутствие.

– Инна Николаевна, – тихо, медленно произнесла я, начиная, наконец, понимать, что моя соседка не придуривается, а на самом деле придурковатая.

Я оторопела от своего открытия, застыла, опустив руки, забыв, что держала чашечку кофе, тупо глядя на прикроватный коврик, где расплывалось темное пятно.

Внезапно с шумом открылась балконная дверь, ворвался холодный зимний ветер.

– Камила, убирайся с моей кровати, – зарычала я, выходя из минутного ступора. – Заправь свою постель, наконец, прими душ с дороги, переоденься.

– А Вы мне поможете? – немного оробев от моего рыка, спросила девушка. – Я не умею подушку заправлять в эту, как ее, наволочку, и простынка у меня всегда морщит. Мне мама всегда стелет…

– Помогу, вставай, двигайся.

Камила не спеша поднялась, потянулась, зевнула.

– Нет, я в душ не пойду. Я воду не люблю, когда льется. Я налью ванную. У меня есть и полотенце, и мыло. Мне мама положила. А Вы мне сигаретку не дадите? У Вас здесь прянички лежат. Можно я покушаю? Вообще-то я в уборную хочу. У меня еще в поезде понос начался. Я пойду?

Она пошла в туалет, а я, как послушница, стала аккуратно расстилать ей простынку, тщательно расправляя складки, натягивать узкую наволочку на объемную подушку, с трудом запихивать так же не совпадающее по габаритам одеяло в пододеяльник. По звукам из туалета я поняла, что Камила не закрыла дверь.

– Камила, – закричала я. – Закрой, пожалуйста, дверь в туалет.

– Я никогда не закрываю. Мне мама не велит. Один раз я закрылась, а потом пришлось замок и дверь выламывать, – весело откликнулась Камила.

Пронзившая меня догадка о слабоумии моей соседки становилась все более реальной.

– Камила, – позвала я, – ты мне так не сказала, что за осложнение у тебя было после ангины?

Камила тут же вышла из туалета, на ходу натягивая брюки.

– На голову. Все осложнение пошло на голову. Менингит у меня оказался. А доктора не сразу и поняли. Мама ругала их и сейчас ругает, что упустили. А Вы не поняли сразу? Значит, таблетки помогают. Очень много таблеток я должна принимать. А мне замуж хочется и детей. Еще у меня диабет. Еще гормональные какие-то дают, а я кушать все время хочу. А мне худеть надо, много есть не велят. А как Вы думаете, меня скоро замуж возьмут? – Камила спрашивала, не делая пауз, не ожидая ответа. Потом вдруг замолчала, легла на кровать, как и прежде не раздеваясь, и мгновенно заснула.

Быстро, как дембель, я оделась и выбежала из комнаты. У меня было твердое намерение потребовать немедленно предоставить мне или отдельный номер, с доплатой, разумеется, или в крайнем случае перевести куда-нибудь в другой. Я решила не мотивировать свою просьбу нежеланием и невозможностью находиться в комнате три недели с психически нездоровым человеком. Я не собиралась описывать симптомы. Пусть сами заглянут в медицинскую карту. Основным аргументом моей просьбы станет слишком маленькая площадь для размещения двоих. Только это, и ничего больше.

Ждать мне пришлось долго, но проблема так и не решилась. Санаторий был загружен на сто процентов (реклама действовала). Мне пообещали, что при первом же отъезде кого-нибудь мне дадут отдельный номер. На том и договорились. А пока…

Пока мне приходилось ежедневно повторять Камиле мое имя-отчество, делиться сигаретами, пряниками, шоколадом, фруктами, другой снедью. Я, как и многие другие отдыхающие, активно пользовались деревенским магазинчиком, покупая там продукты в качестве дополнения к низкокалорийному меню санатория. Кроме того, делилась я и своим мобильником, так как у Камилы после первого же звонка кончились деньги, а она обещала маме звонить каждый день. Роуминг здесь, в российской глубинке, был зверский. Сама я звонила и говорила не часто и не много, и то мне пришлось уже на третий день сходить на почту и пополнить счет. Я – не жмот, точно, но откровенные халявщики мне не очень нравятся.

– Как же ты без денег поехала? – задала я прямой вопрос, когда очередной раз она взяла мой телефон.

– А у мамы не было совсем денег, когда я уезжала. Она мне дала сто рублей, я на них конфеток купила, – простодушно объяснила Камила.

– А мама не работает?

– Она на дому всегда раньше работала, вязала. Платки, варежки, носки. Потом сама и продавала. Стояла или около рынка, или около метро. А теперь шерсть стала дорогая. Мама мерзнет на улице, и руки у нее болят. Раньше-то она хорошо зарабатывала.

– А на что же вы живете?

– У нас квартира двухкомнатная в городе, в доме большом, – с явной гордостью сказала Камила. – Одну мы сдаем. Еще моя пенсия по инвалидности и субсидия на моих сестренок.

– Отца нет, – догадалась я.

– Нет, умер подлец от пьянства, – произнесла Камила, очевидно, в точности копируя интонацию и фразу матери. – Оставил маму с тремя детьми. Вот я ей помогаю. Готовлю, в магазин хожу, убираюсь. Без меня бы она не справилась, – серьезно поведала Камила и тут же спросила – А позвонить мне дадите? Давно я маме не звонила.

Она разговаривала по телефону, по своему обыкновению, дольше, чем требовалось для передачи информации типа как дела и все ли хорошо. Потом вдруг передала трубку мне и сказала, что ее мама хочет поговорить со мной.

– Здравствуйте. Я Рузана, мама Камилы. Не знаю, как Вас зовут. Камила не запомнила… – услышала я чуть сиплый и громкий голос женщины. – Спасибо Вам большое. Я как деньги получу, сразу ей скину на телефон, и Вы тогда можете звонить с ее. Я вот что хотела попросить, – немного замявшись и сделав паузу, продолжала женщина. – Камила, наверное, стреляет у Вас сигареты. Не давайте ей, пожалуйста. Ей совсем нельзя. Она такие таблетки принимает… Нельзя при них ни курить, ни пить кофе или вино. Вы последите, чтобы она принимала таблетки. У нее в чемодане пакет лежит с лекарствами. Она забывает принимать, я-то здесь слежу… Скажите ей, что мама велела не курить и таблетки принимать каждый день три раза, а то, скажите, мама ее накажет. На улицу гулять не пустит и в магазин не разрешит ходить. И телевизор не разрешит смотреть.

– Хорошо, я постараюсь следить, – пообещала я женщине, а потом спросила: – А как Вас зовут?

– Рузана, – засмеялась женщина в трубку. – Тоже не сразу имена запоминаете?

Закончив разговор, я заставила Камилу открыть чемодан, найти мешочек с лекарствами и принять необходимые таблетки. Она послушно выполнила задание, потом снова полезла в чемодан, вытащила огромное пляжное полотенце с мишками и зайцами и, вздыхая, бормоча что-то, отправилась в ванную. Я ей сказала, что не разрешу ложиться, пока она не помоется и не переоденется с дороги. Она послушно пошла в ванную. Мне показалось, что ладить с Камилой довольно просто. Надо было четко и коротко формулировать задание, которое ей предлагалось выполнить здесь и сейчас, а не через какое-то время и в каком-то ином месте.

Проходил день, другой, следующий. Таяли надежды, что кто-то уедет раньше срока и для меня освободится номер. Ничего не оставалось, как найти «модус вивенди» в сложившихся обстоятельствах. Я старалась как можно реже находиться в «номерах». Этому объективно способствовал режим лечебных процедур, назначенных мне врачом: ванны, бассейн, грязи, массаж и т. д. Даже в столовой мы с Камилой редко виделись: у диабетиков были свои столики, расписание и меню. После ужина я еще долго гуляла по прекрасному сосновому парку, где был расположен санаторий, стараясь вернуться как можно позже, чтобы избежать или свести к минимуму встречи с соседкой. Ее энергетика меня угнетала или, наоборот, вызывала непростительное раздражение и нервозность. Кто общался с людьми не совсем нормальными, наверное, знают, что они обладают какой-то повышенной способностью воздействовать на психику здорового человека. Я старалась быть толерантной, но иногда не выдерживала и начинала донимать Камилу ненужными вопросами и советами, раздражаясь на нее, а на себя еще больше.

– Ты так и лежала целый день? Даже в бассейн не ходила? – спрашивала я, застав ее снова в постели среди дня.

– Я же Вам говорила, что не люблю, когда воды много и она льется. Да и у меня купальника нет, а в трусах нельзя, – отвечала Камила, не отрывая взгляда от экрана телевизора, где крутился очередной мультик.

– Ну, хоть почитала бы. Здесь библиотека не плохая.

– Я не люблю читать, да и не понимаю, про что там пишут. Глаза быстро устают, буквы прыгают, строчки путаются. Я и в школе, когда училась, не читала. Трудно мне было, и мама меня взяла из школы в седьмом классе, когда я заболела.

– А процедуры тебе так и не назначили?

– Диабетикам ничего нельзя, никаких процедур, разве Вы не знаете? Только диета, – укоризненно сказала Камила. – Мне воду, минералку здешнюю сказали, пить надо, только я все время про это забываю.

– А по основному заболеванию тоже ничего не назначили?

Камила оторвала взгляд от экрана, посмотрела на меня с испугом.

– А у меня в карте ничего про это не написано. Мама сказала, коли напишут, меня в этот санаторий не возьмут. Никто не знает, только Вы. Вы уж не говорите никому, что у меня… голова болит. – Камила при этих словах даже перестала смотреть на экран, поднялась с кровати, схватила меня за руку и еще раз попросила: – Не говорите, ладно? А то меня вдруг отошлют отсюда, а мама сказала, чтобы я обязательно здесь отбыла весь срок до отъезда. А сигаретку мне не дадите? Последнюю, обещаю…

– На, бери, только ты уже который раз обещаешь. Мама твоя просила, чтобы я тебе не давала сигарет. Да и у меня тоже уже заканчиваются.

Действительно, мои московские сигареты тонкие с ментолом заканчивались. Я направилась в сельскую лавочку, хотя еще с первого раза заметила, что сигарет моей марки там нет. Дорога в магазинчик от санатория проходила сначала через сосновую рощу, потом через мостик над небольшой живописной речушкой, сейчас скованной льдом, а дальше начиналась деревня. Там на пересечении трех главных улиц и стояла небольшая продуктовая лавка, рядом – почта.

От старой русской деревни осталось одно название – Кузнецы. Когда-то здесь останавливались ломовые извозчики на знаменитом «радищевском» пути между Питером и Москвой, отдыхали, ночевали, а главное, здесь можно было перековать лошадей. Долгое время деревня пребывала в запустенье. Но в постперестроечные времена деревня стала преображаться. Дубовую рощу на холме вырубили, и первый губернатор области отгрохал себе усадьбу, настоящие хоромы по «новорусскому» образцу. Вслед за ним, само собой, потянулись остальные местные чиновники. На деревенских улицах появились мощные кирпичные дома с мансардами, балконами, «зеркальными» окнами, гаражами, банями, бассейнами. Все эти роскошества закрывались высоченными заборами, над которыми виднелись верхушки сосен и разросшихся яблонь. Смещались губернаторы, уходила одна «команда», появлялись новые, выкупив терема прежних владельцев по непомерно вздувшимся ценам. Не в последнюю очередь привлекательным фактором для нуворишей стало и наличие рядом, в санатории, целебной воды. Отдыхали старшие чины наверняка в других «палестинах», но их вассалы часто приезжали сюда для оптовых закупок воды.

Я купила в лавке пачку сигарет для Камилы, отдала ей и твердо сказала:

– Все. Вот тебе пачка, хочешь – кури, хочешь – бросай. Я больше не верю твоим обещаниям. А у меня не проси, не дам. Поняла?

Камила схватила пачку, молча кивнула мне, отошла в сторону, сунула сигарету в рот и долго шарила по карманам куртки и брюк в поисках зажигалки, которую я ей отдала в первый день. Я смотрела на нее и злорадно думала: «Конечно, потеряла. Сейчас будет просить у меня». Камила действительно перестала бесполезно залезать в карманы, однако и не стала просить меня прикурить. Резко повернувшись, она пошла большими шагами по главной алле. Я проводила ее взглядом, вздохнула, недовольная собой, злясь, что опять не смогла быть доброй и милосердной к больной девушке.

Я вошла в гостиницу. В холле, как всегда, сидели несколько парней и девушек. Доступ к бесплатному Интернету, пресловутый «вай-фай», был только здесь, на первом этаже. Молодые люди, склонившись над своей электроникой с наушниками в ушах, были серьезны и сосредоточены. Не так давно картина такой отрешенности от внешнего мира могла бы навести на мысль, что молчаливое сообщество погружено в расчеты какой-то сложнейшей задачи, решения, к примеру бинома Ньютона как минимум. Нет, конечно. Каждый из сидящих в креслах по периметру холла находился в виртуальном мире музыки, игр, «чата», крутого фильма и т. д. Я ни разу не заметила, чтобы ребята, отложив айфоны, айпады, планшеты и прочие «игрушки», просто начали говорить, общаться, хохотать, рассказывать анекдоты или пусть даже вместе выпили пива или кофе. Ничего подобного. В холе стояла тишина: живой голос доносился только из всегда включенного телевизора для коллективного пользования.

Меня окликнула администратор. Они менялись через сутки, выставляя на стойке табличку со своим именем-отчеством. Я успела прочитать: Екатерина Васильевна.

– Инна Николаевна, подойдите, пожалуйста. Вы все еще хотите переехать в отдельный номер?

– Конечно, а что, нашелся? Вот спасибо, Екатерина Васильевна, большое спасибо. – Я не верила своему счастью.

– Возьмите ключ, идите посмотрите. Номер шикарный, на пятом этаже. Он у нас был закрыт, ремонт шел, немного краской еще пахнет, – быстро и почему-то шепотом, оглядываясь, говорила дежурная.

– Спасибо, спасибо, – лепетала я, радостная, сжимая в руках, как Буратино, заветный золотой ключик. Не дожидаясь лифта, забыв про боли в коленках, я быстро преодолела пять пролетов. Открыла дверь, вошла. Просторная комната была залита прозрачным светом зимнего солнца. Окна выходили на главную аллею, обсаженную моими любимыми соснами. На их игольчатых зеленых кисточках искрились снежинки, а высокие янтарные стволы казались теплыми даже в этот морозный день. Чуть справа виднелась спортивная площадка. Там стоял парень со шлангом и заливал каток. На моих глазах происходило одно из чудес воды, этой таинственной земной субстанции, ее превращения, стремительный переход из жидкого состояния в твердое. И вот уже ледяная поверхность засверкала, отражая и золотистые солнечные лучи, и голубое сияние неба. Я стояла, вдыхая чистейший прозрачный, тоже ледяной воздух, замерзая, но не в силах оторваться от завораживающей красоты вокруг. С моего балкона на пятом этаже угловой комнаты просматривалась почти половина всей территории. Была видна не только вся центральная аллея, но и дальше, где за пограничным забором начинался лес, окружающий санаторий. Здесь на опушке леса по периметру санатория шла лыжня. Я смотрела туда, раздумывая, не взять ли и мне напрокат лыжи, когда вдруг заметила Камилу. Ее ярко-оранжевая куртка резко выделялась среди сугробов на расчищенной дорожке. Она возвращалась от дальней части санаторской территории, там, где были только старые хозяйственные постройки и сараи. Недавно там же появились и рабочие бытовки. От кого-то я слышала, что новые акционеры начинают, наконец, делать ремонт насосной станции, их «кормилицы».

Камила приближалась к главному корпусу гостиницы, поспешно докуривая сигарету. Перед входом она остановилась, выбросила окурок, застегнула распахнутую куртку, натянула шапку, вытащив ее из кармана, и, воровато оглянувшись, поднялась по ступенькам. Я недоумевала: Камила раньше никуда не выходила, кроме как в столовую. Она не посещала бассейн, никогда не прохаживалась чинно после обеда или перед сном по аллеям, как это делало большинство, и ей не было надобности по нескольку раз в день бегать по процедурным кабинетам. Иногда она сидела в холле среди других девушек, молчаливая и отрешенная, как они, с одной разницей, что у нее не было проводков в ушах, тянущихся от электронного устройства.

Мне надо было перетащить свои вещи в новое жилище, и я пошла на второй этаж забрать их. Камила, как всегда, лежала на кровати и смотрела телик. Если бы я не видела ее несколько минут назад поспешно возвращающейся с дальнего конца аллеи, я бы решила, что она так и не вставала с места. Подозревая уже, что она не скажет правду, я все-таки спросила.

– Так и лежишь не двигаясь? Как же ты похудеешь, если только ешь и лежишь?

– Скучно мне у вас, – только и ответила Камила.

– А на танцах была? Каждый вечер здесь танцы в зале, знаешь? Ты же хотела на танцы ходить…

– Да была я вчера, посмотрела. Одни тетки старые танцуют, шерочка с машерочкой, кадриль какую-то, – насмешливо, но без улыбки, сказала Камила, как всегда, не отрывая глаз от драматического момента мультяшной истории кота и мышонка.

Я стала собирать чемодан, тщательно проверяя все полки в шкафу и тумбочке, чтобы ничего не забыть и не возвращаться еще раз, рискуя вновь вести никчемный разговор с девушкой Камилой. На всякий случай дотянулась до верхней полки шкафа, хотя точно помнила, что ничего туда не клала. Провела ладонью и, к своему удивлению, достала оттуда две пачки сигарет. Нет, не моих, а коротеньких, толстых, без фильтра. Часто такие курят работяги на стройке.

– Твои? – спросила я, держа в руке пачки.

Камила вскочила с кровати, лицо покрылось красными пятнами. В больших глазах, обычно спокойно-равнодушных, как у жующей коровы, появилось выражение гнева, почти ненависти, направленной на меня.

– Мои, а что? Вы же мне не даете больше, а я не могу без курева. Как Вас зовут, забыла. Зачем Вы полезли туда? Там Вашего ничего нет. А мне подарили добрые люди и сказали, еще дадут.

Я никак не отреагировала на ее вспышку агрессии, закрыла чемодан и направилась к двери.

– Простите меня, пожалуйста, – вдруг услышала я за спиной. – Простите, я виновата. Мама не разрешает мне сердиться на людей… Не обижайтесь на меня. Знаете ведь, что у меня с головой не все в порядке.

– Ладно, Камила, не переживай. Я тоже виновата, что обещание не выполнила. Ты таблетки хоть принимаешь? Не забывай. И помни, что курить тебе очень вредно.

– А мне теперь другую женщину поселят? Я к Вам привыкла. А Вы в каком номере жить будете? Я к Вам в гости зайду, ладно?

– Ладно, – сказала я и поспешно хлопнула за собой дверь, не сказав номер своей комнаты. Впрочем, она все равно его бы не запомнила.

Я вошла в свою новую комнату, поставила чемодан и тут же спустилась вниз, чтобы доплатить за одноместный номер и поблагодарить еще раз Екатерину Васильевну, положив за высокой стойкой коробку шоколадных конфет, заранее припасенную для такого случая.

– Ну, я тоже рада, что Вы, наконец, переехали, а то ведь с этой намаялись, поди. Не знаю, как Вы терпели, – вздохнула женщина и заговорщицки взглянула на меня.

Я сделала вид, что не понимаю, о чем идет речь.

– Разве Вы не заметили? – подозрительно спросила Екатерина Васильевна. – Ваша соседка. Все уж поняли, не я одна. И другие. Она же не в себе немного. Мы даже к ней и подселять никого не будем. Вы правда ничего такого не заметили?

Притворяться дальше было уже глупо.

– Нет, конечно, заметила. Камила не совсем обычная. Но она добрая и безобидная.

– Необычная… – насмешливо протянула Екатерина Васильевна. – Как раз обычная. Шиза она, самая обычная. Вчера, к примеру, на танцы явилась в пижаме, грудь на распашку, волосы нечесаные, напугала прям всех. Постояла и ушла. Ко всем мужчинам пристает, сигареты стреляет. А они почти все некурящие, да и лечиться ведь приехали. Пожаловались нам. Мы ей строго запретили. Теперь она к нашим гостям не пристает, боится. И знаете, куда стала шмыгать? В подсобку к мужикам-строителям. Там ремонт начался насосной станции, большая бригада рабочих приехала. Вот она туда и ходит каждый день, вечер то есть. Днем-то они работают. У них и выпрашивает, да еще с ними, говорят, и выпивает. – Женщина сделала паузу, оглянулась, перешла на шепот и выдохнула, как самую ужасную тайну: – Цыганка она. Она и у нас, дежурных, все время выпрашивает то деньги, чтобы позвонить, то телефонные карточки. Гости, когда уезжают, оставляют нам эти карточки, а там почти всегда чуть остается, хватает еще на один звонок. Вот за ними Камила и охотится. А тут мне Галина, ну, с которой мы сменой меняемся, рассказывала. В ее дежурство совсем к вечеру, после ужина, Камила устроила гаданье по руке и деньги брала. Народ стал собираться, чуть ли не в очередь вставали. Что здесь было! Галя говорит, ей пришлось главного врача вызывать.

«Вот тебе и на, – промелькнуло у меня в голове. – А я-то со своими вечерними прогулками допоздна ничего и не знала, а Камила, конечно, про это не рассказала».

Екатерина Васильевна замолчала, смотрела на меня призывно-торжествующе, уверенная, что я «поведусь» на ее откровения, и мы вместе продолжим обсуждать Камилу и ее поступки.

– Знаю, что она цыганка, – сказала я спокойно, давая понять, что никак не придаю особого значения данному факту. – Извините, я пойду, спешу на процедуры. Еще и еще раз спасибо за переезд.

Женщина пробормотала «пожалуйста», обиженно сложила губки в форме куриной гузки, села, склонилась за стойкой и стала деловито перебирать бумаги.

Я пошла к лифту и, пока поднималась, твердо решила не встревать ни в какие разговоры о Камиле ни с Екатериной Васильевной, ни с ее сменщицами. Я не хотела выслушивать от них новые подробности неадекватного поведения Камилы, подтверждающие ее психическое заболевание. Но и с Камилой у меня тоже не было никакого желания встречаться, а тем более разговаривать, как всегда, ни о чем или обо одном и том же: как здесь скучно, как она хочет замуж, как ей хочется кушать и где бы достать сигарету.

Мне очень нравилось мое новое жилище: прекрасный вид с балкона, наличие электрочайника, лампы у прикроватной тумбочки (чего не было раньше), хорошо работающий душ. А самое главное, я была одна и наслаждалась одиночеством. Дни были приятно однообразными, вызывали ощущение гармонии, особенно разительной после московской суматохи и первой недели пребывания. Мне было так хорошо и спокойно, что я стала гораздо меньше гулять, предпочитая залечь с книжкой в руках, задремать, посмотреть новости, неспешно пройтись по аллее к столовой, поужинать и снова вернуться «домой». Но однажды я преодолела свою лень, взяла напрокат лыжи и пошла покататься. Навык остался с детства, когда зимой занятия по физкультуре проводились на лыжах в ближайшем к школе парке. В студенческие годы мы выезжали большой веселой компанией в Подмосковье. Позже по моей инициативе внедрили эту традицию в семью, и нам удавалось ее поддерживать долгое время. Ну а потом, когда заскрипели коленки, конечно, о лыжах пришлось надолго забыть, но все равно хоть раз за зиму мы с мужем, тряхнув стариной, выползали в Измайловский парк и неспешно топали вокруг прудов, то и дело уступая лыжню молодым и быстрым.

Я вошла в лес и двинулась вокруг санатория, по периметру которого была проложена основная лыжня. От нее в сторону леса расходились еще три лыжни, менее накатанные. Я шла медленно, то и дело останавливаясь, но не от усталости. Останавливалась, чтобы полюбоваться красотой зимнего леса, игрой солнечного света на заснеженных полянах и сугробах причудливых форм, на яркую легкомысленную зелень иголок среди строгой белизны, на золотисто-коричневые шишки, разбросанные по блестящему насту. Обойдя по кругу весь санаторий, я свернула на боковую лыжню, которая привела меня к знакомому мостику через речушку, на другой стороне которой находилась деревня Кузнецы. Не снимая лыж, я проехала по центральной улице, благо там не было ни машин, ни людей, и снова вошла в лес. К удивлению, обнаружила, что прямо от деревенской улицы уходит вдаль, куда-то в глубину леса, еще одна лыжня. И я двинулась по ней. Шла я довольно долго, взяв за ориентир выпуклую железную крышу какой-то башни, которая то просматривалась, то пропадала среди стволов. Мне было любопытно, что за внушительное сооружение могли построить среди леса. За моей спиной кто-то весело крикнул: «Лыжню!» Я отошла в сторону, оглянулась. Ко мне подъехала Людмила – женщина, с которой мы сидели за одним столом в ресторане. Разрумянившаяся, со смеющимися сияющими глазами, в красивом спортивном костюме и яркой шапочке с помпоном, она выглядела восхитительно помолодевшей, о чем я ей и сказала.

– Спасибо. Люблю лыжи, с детства. Я же здесь выросла, в этих лесах. Никаких спортивных секций в селе, конечно, не было. Все просто катались на лыжах, дешевеньких деревяшках, часто самодельных. Ну что, махнем до водокачки? – предложила Людмила, надевая перчатки, готовая двинуться дальше.

– А, так это водокачка среди леса выросла? А я как раз стояла и размышляла, что бы это могло быть.

– Ну да, там когда-то тоже деревня была, даже несколько развалюх осталось. Мрачное местечко, своеобразный «сталкер». Готовая съемочная площадка для фильма-ужастика.

– А Вы имеете отношение к кинематографии?

– Немного. У нас в области часто что-нибудь снимают, сейчас реже, конечно. Я, как местный старожил, помогаю натуру выбрать, знаю здесь много интересных мест. Ну и вообще, встречаю группы столичные, размещаю, кормежку организую. С местной администрацией посредничаю. Ну, так едем?

– Нет, Людмила, я домой. Для первого раза с меня хватит. Колени мои скрипят и жалуются. Кстати, как Вам чудо-вода, помогает?

– Еще как, я раз в год сюда обязательно приезжаю, глушу свои гастриты с колитами. Ну ладно, встретимся за обедом.

Я смотрела вслед Людмиле, пока она не скрылась за деревьями, залюбовавшись ее свободным легким шагом, ладной фигурой, четкими ритмичными движениями.

Я разглядела лыжню, отходящую от основной, едва заметную, занесенную снегом. По моим расчетам, она сократит мне путь до санатория. Так оно и оказалось. В полном соответствии с классической формулой я вернулась в гостиницу усталая, но довольная. Приняла душ, сварила кофе и вышла на балкон покурить. Лечение, воздух, вода явно шли мне на пользу. Я была рада, что поехала в санаторий. Мне было хорошо, спокойно. Размеренная санаторская жизнь ничуть не была в тягость.

Проходил день за днем. Я все реже встречала Камилу, я не видела ее в столовой, не говоря уже о бассейне или процедурных кабинетах. Иногда только я замечала ее с балкона. Мелькнув оранжевой курткой, она исчезала в конце главной аллеи, за пределами «цивильной» части санатория, скрываясь там, где стояли хозяйственные постройки и насосная станция. Однажды по пути в магазин и почту я с удивлением обнаружила ее на деревенской улице. Камила была не одна. Рядом шел парень, крепкий, с широкими плечами, но не высокий, ростом значительно ниже девушки. «Наверное, поэтому он и держит ее не за плечи, а за талию», – зачем-то сделала я вывод.

Парочка удалялась, свернула на соседнюю улицу и пропала из виду. Я купила журнал с кроссвордами на почте, в магазине сливок для кофе и любимых пряников с вишней и пошла в обратную сторону.

В этот же день ближе к вечеру я еще раз встретила Камилу. Она сидела в холле, в кресле рядом с лифтом. Проскочить мимо незамеченной было невозможно, тем более что она, оказалось, ждала меня. Едва я вошла, она вскочила и бросилась мне на шею, обнимая и бормоча на ухо:

– Я Вас ждала. Я Вас давно не видела. Мне хочется поговорить. Мне больше не с кем, а я разговаривать люблю. Я хотела рассказать Вам. Можно с Вами поговорить?

– Здравствуй, Камила. Конечно, можно, – сказала я преувеличенно радостным тоном. – Давай сядем и будем говорить. Что случилось? Рассказывай. – Я очень старалась быть снисходительной, терпеливой, сочувствующей. Но первый же ее вопрос застал меня врасплох.

– А как знакомятся и потом замуж потом выходят? Вот у Вас много женихов было?

– Господи, это так давно было. При чем здесь я? О себе расскажи. Я тебя видела сегодня с молодым человеком. Вот ты и познакомилась. Замуж зовет?

– Да там многие зовут, – хитро улыбнувшись, ответила Камила и махнула рукой куда-то в сторону. – Я им сама сказала, что замуж хочу… хочу по любви. Но я ничего не знаю, не умею. У меня никогда не было жениха. Я и целоваться не умею. Они меня учат. Но Вы мне скажите, кто-нибудь полюбит меня взаправду? Мама мне говорит, что я красивая, и кожа у меня гладкая, волосы хорошие…

– Конечно, Камила, девочка моя, конечно. Ты красавица, – искренне подтвердила я и погладила ее по смуглой щеке, по черным густым волосам, сжала ее ладонь, маленькую и пухлую, как у ребенка.

– Спасибо, Инна Николаевна, Вы добрая женщина. Вы очень добрая.

Я замолчала, удивленная, что она в первый раз без напоминания произнесла мое имя-отчество, но и порядком смущенная определением меня как «доброй женщины».

– Брось, Камила. Насчет доброй женщины ты преувеличиваешь. Была бы я доброй, следила, чтобы ты не курила, принимала таблетки свои, ходила бы в бассейн, не лопала бы конфеты, вообще сладкое. Тебе при диабете нельзя.

– Я знаю, но мне все время кушать хочется, и я с других столов собираю, кто не съест, булочки и печенье. А добрая Вы, потому что говорите со мной. Общаетесь. Я ведь очень общительная. Я очень хочу общаться, разговаривать. – Камила помолчала, оглянулась на дежурную, которая делала вид, что очень занята, и шепотом сказала: – Давайте я Вам погадаю.

– Да мне уж рассказали, что ты как-то открыла здесь целый салон, говорят, много желающих было, – улыбнулась я. – Ты правда гадать умеешь?

– Конечно. Я ж цыганка. Меня мама научила. Она этим тоже зарабатывала. К ней все соседки и их родственники ходили. Давайте, не бойтесь, я плохого людям не говорю, хоть и вижу иногда.

Не получив от меня ни явного согласия, ни категорического отрицания, она взяла мою левую руку и стала внимательно разглядывать линии. Я была крайне удивлена быстрой переменой выражения ее лица. Взгляд, обычно рассеянный, туповато-равнодушный, вдруг стал сосредоточенным и осмысленным.

– Вы перенесете болезнь, долго лечиться будете, но все пройдет, хорошо потом станет, – начала Камила, готовясь к дальнейшим предсказаниям. Но я ее перебила:

– Э, подруга, дело не хитрое. Что здесь гадать? Понятно, что я сюда лечиться приехала и надеюсь на успех. Мне уже значительно лучше.

– У Вас встреча с мужем и дочерью скоро совсем будет, – продолжала она, не отрывая взгляда от линий на моей руке.

Я уже открыто смеялась над ее пророчествами.

– Камила, естественно, мой санаторский срок заканчивается через несколько дней, и я возвращаюсь домой. Конечно, я встречусь с дочерью и мужем. Ладно, хватит. Спасибо. На вот, купи себе что-нибудь, только не сладостей, а фруктов, – сказала я и протянула ей сотенную бумажку.

Камила не обратила внимания на деньги Она снова взяла мою руку, приложила к ней ребром свою маленькую, пухлую ладошку и стала внимательно смотреть, переводя взгляд с моих линий на свои.

– Инна Николаевна, а знаете, что мы с Вами будем дружить долго, всегда. Мы вместе будем, Вы меня не забудете…

Я решительно отдернула свою руку, резко поднялась с кресла, но постаралась сказать вежливо, без раздражения и сарказма:

– Конечно, Камила, мы останемся друзьями. Конечно. Я тебя не забуду.

Камила медленно и неловко, путаясь в рукавах, надела свою оранжевую куртку, накинула на плечи полосатый шарф, натянула почти до бровей шапку. Нарисованный на ней заяц оказался посередине лба между глаз, которые смотрели на меня в ожидании ответа. Но вопрос не был озвучен, и я сама спросила:

– Камила, ты еще хотела что-то сказать мне, спросить о чем-то?

– Нет, я пойду. Мне идти надо, меня ждут. А, да, хотела попросить. Если мама Вам позвонит, Вы не говорите ей, что я вино пила. Она расстроится, папка-то у нас пьяница был.

– Камила, я тебе и без звонка маминого скажу, ведь я тоже мама, у меня дочь старше тебя. Не ходи к тем мужчинам, парням. Ты молодая, красивая, но как ребенок. Они могут обидеть тебя. Знаешь что? Если не послушаешься, я сама твоей маме позвоню, у меня же остался в мобильнике ее номер.

– Меня там никто не обижает. Они добрые, и конфеты мне дают, и тортики, булочки с вареньем.

– Ах, Камила, ты уже большая, взрослая девочка. Должна понимать, что, если хочешь выздороветь, нельзя ни курить, ни пить, не есть сладкого. Ты ведь хочешь семью, детей? Хочешь?

– Очень, очень, – сказала Камила, зажмурила глаза, закрыла лицо ладонями и часто задышала, повторяя «очень, очень хочу». – Не говорите маме. У нее столько забот, – сказала, быстро поднялась и пошла к выходу. Открыла дверь, оглянулась, улыбнулась мне, помахала рукой. Дверь закрылась.

Больше я Камилу не видела ни вблизи, ни издалека. Выходя на балкон, я по привычке пыталась различить ее среди отдыхающих, разгуливающих по дорожкам или направляющихся в столовую, но ее не было. Прошел день, второй. У меня появилось тревожное чувство, и как-то за завтраком я поделилась своим беспокойством с Людмилой.

– Без паники, – спокойно сказала Людмила. – Для начала надо проверить, во-первых, появляется ли она в столовой. Где ее столик?

– В другом зале, для «режимников», ну, у которых особый режим питания. Она ведь диабетик

– Вот сразу и пойдем.

Людмила тут же поднялась, не допив свой чай с молоком.

В зале уже почти никого не было. Завтрак заканчивался. Мы обошли столы, за которым еще оставались люди, спрашивая о Камиле. Нет, никто ее сегодня не видел и вчера тоже. Отвечали коротко без комментариев, без встречных вопросов. Только один одутловатый синюшный мужик засмеялся беззубым ртом и, не прожевав что-то, с набитым ртом, громко сказал: «На вольных хлебах теперь цыганочка. Что ей наша монастырская каша?» Кое-кто хмыкнул и уткнулся в тарелку.

Мы пошли к раздевалке, чуть задержались у доски объявлений, где было вывешено расписание экскурсий на ближайшую субботу и воскресенье.

– Извините, хорошо, что догнала вас, – услышала я за спиной голос с характерными астматическими хрипами. – Извините, я насчет Камилы.

Мы с Людмилой одновременно повернулись. Женщина, еще совсем не старая, но очень бледная, с впалыми щеками, высоким лбом, смотрела на меня огромными на узком худом лице глазами, с выражением какой-то библейской затаенной печали, доброты и мудрости.

– Вы про Камилу спрашивали, беспокоитесь. Я тоже, очень. Она уже третий день, как не появлялась ни к завтраку, ни к обеду. Ужин она и до того часто пропускала, но вот сейчас. Я Антонина, можно без отчества.

– Третий день, Вы сказали? Примерно так. Я ее как раз и видела дня три-четыре назад.

– У меня номер по соседству. Мне не один раз приходилось просить Камилу сделать потише телевизор. Обычно он был у нее включен не только допоздна, но и всю ночь. Наверное, Камила и засыпала, не выключив. А тут несколько дней в комнате тихо, а мне она говорила, что без телевизора просто жить не может. Я и забеспокоилась. Значит, думаю, она дома не ночует. А куда она могла деться? День стучу, второй, третий. Не открывает. Хорошо, что вы занялись поисками. Я и сама уж хотела куда-нибудь бежать, кому-нибудь сказать… Девушка ведь не совсем здорова психически. Я сразу это поняла. Я-то знаю, проработала пять лет санитаркой в реабилитационном центре для душевнобольных. Она могла выйти за территорию, в лес и заблудиться. Такие больные плохо ориентируются, ну, кроме всего прочего.

– Ну да, кроме прочего, у нее еще и диабет, как я поняла. Без медикаментов нельзя, – сказала Людмила.

– И что делать? Где искать? – спрашивала я скорее риторически, но Людмила ответила вполне конкретно, сразу обозначив свое лидерство в организационных вопросах:

– Прямо сейчас пойдем к ней в номер. Может, заболела…

– А может, просто валяется, она ленивка порядочная. Я удивлялась: сутками валялась на кровати и смотрела мультики. Никуда не ходила, ни в бассейн, ни гулять. – Весь недолгий путь к главному корпусу я намеренно беззаботно частила словами, как бы заговаривая тревогу.

Комната Камилы была заперта. Дежурная, Галина Николаевна, сказала, что ключи ей не сдавали. Мы попросили открыть дверь, объяснив причину нашего беспокойства. Галина быстро нашла в связке дубликатов нужный ключ, и мы все вместе пошли на второй этаж. В комнате было пусто, и стояла особая тишина нежилого помещения. Об этом свидетельствовала и обстановка: неубранная кровать, вещи, разбросанные там и сям, давно высохшее полотенце в ванной, тонкий слой пыли на экране телевизора, немытые чашки и стаканы на столе, надкусанные куски хлеба, так и не раскрытый пакетик с лекарствами на тумбочке, желтые окурки в блюдце на подоконнике, пол, усыпанный конфетными фантиками. Галина Николаевна вызвала по мобильному некую Настю. Та явилась мгновенно. На строгие вопросы администратора испуганная девушка оправдывалась, что она как раз сегодня хотела убраться в этой комнате, а еще раньше, дня три назад, стучалась, но Камила крикнула из-за закрытой двери, что хочет спать, у нее все чисто и убираться не надо.

– Вы можете сказать точно, когда Вы с ней разговаривали? – спросила Людмила

– Сегодня что, понедельник? Ну вот, как раз в пятницу было мое дежурство, я работаю через два на третий, – поспешно сказала Настя.

– В субботу и воскресенье у нас нет уборки, только по вызову. У нас остаются две уборщицы на пять этажей, – пояснила Галина.

– Настя, а вечером в пятницу Вы видели Камилу или только слышали ее голос через дверь? Не заметили, она выходила куда-нибудь? Не помните, когда вернулась? – все так же спокойно и обстоятельно задавала вопросы Людмила.

Девушка опять испуганно взглянула на свою начальницу – администратора, замотала головой, повторяя:

– Нет, нет, не видела ничего. На третьем этаже в люксе мужчине плохо с сердцем стало, и я помогала дежурной сестре, потом с ним сидела, главврач пришел, пока «скорая» приехала, потом его увезли. Я все время там была. А потом пошла в подсобку чаю попить.

– Ладно, ступай, – милостиво разрешила Галина и обратилась к нам: – Что делать-то будем? Надо пойти у охранников поспрашивать. Может, они видели, как она с территории уходила, с кем, когда. Я не могу свой пост оставить. Сходите, пожалуйста, поспрошайте. Я пока повременю директору докладывать. Чего панику поднимать? Может, ничего, все обойдется, – Галина метнула на нас вопросительный взгляд, надеясь на поддержку.

Мы обошли все три входа-выхода с территории, расспрашивая охранников. Как я и думала, по описаниям они легко узнавали Камилу. Одни, посмеиваясь, рассказывали, что она часто приходила «стрелять» сигареты, другие видели, как она выходила с каким-то парнем, направляясь в сторону сельского магазина, третьи помнили, что пару раз она возвращалась в санаторий поздно, приходилось открывать калитку, уже запертую на ночь. Молодые мужики, охранники, рассказывали, ухмыляясь, с некоторой иронией, но беззлобно. Они не скрывали, что замечали странности в ее поведении, но относились снисходительно: среди пациентов санатория встречались, мол, и почуднее.

Мы, добровольные сыщики, престарелые «скауты», стояли, размышляя, что делать и куда идти. Мне пришлось рассказать им, что я несколько раз видела, как Камила направлялась в сторону хозяйственных построек. Людмила тут же определила это место как следующий объект поисков. Так и решили: после процедур и обеда пройти туда, к дальней части санатория, к насосной станции.

В условленное время мы встретились на главной аллее, у так называемого гювета, красивого павильона с зимним садом, скамейками и маленькими фонтанчиками среди гипсовых нимф и просто девушек с кувшинами. Сюда два раза в день, перед обедом и ужином, по рекомендации главного врача приходили мы, санаторские пациенты, и медленно, неспешно, с наивной верой в исцеляющую мощь воды, выпивали рекомендованный стаканчик теплой и неприятной на вкус минералки. Я забежала туда и спросила у заведующей о Камиле. Та недоброжелательно ответила, что вас, мол, больных, много, она одна, и не ее дело следить, да еще запоминать, кто пьет минералку, кто не пьет. Другого ответа я и не ожидала, заглянула так, на всякий случай.

Мы прошли всю длинную аллею, которая заканчивалась у проезжей части дороги, по которой въезжали и выезжали автомобили персонала, грузовички с продуктами и экскурсионные автобусы. А дальше, почти вплотную к границе санаторской территории, среди многочисленных деревянных времянок, хозяйственных построек и сараев находилось одно бетонное сооружение, длинный унылый ангар. Это и была насосная станция, которая качала из недр земли минеральную воду, а с ней и основной доход предприятию ЗАО «Сосновый бор». Я еще чуть ли не в день приезда обошла все большое хозяйство санатория и обратила внимание на обшарпанные, давно не крашеные стены этого строения: окна с наполовину выбитыми стеклами, закрытыми кое-как нестругаными досками, а то и просто кусками железа, ржавые ворота и тусклую серую крышу из старого шифера. Под убогим сводом этого сооружения находилась знаменитая скважина с чудодейственной водой. К железным воротам прямо от главной проходной лечебного заведения чуть ли не ежедневно подъезжали блестящие иномарки. Охранник, уважительно кивнув водителю или пассажиру, поднимал шлагбаум для проезда автомобиля очередного оптового покупателя. Выходили солидные дядьки, деловито и быстро скрывались в здании, а спустя немного возвращались и грузили в багажник пятидесятилитровые жбаны с водой.

Когда мы вышли к насосной станции, я ахнула от удивления. Меньше чем за две недели, прошедшие с моего приезда, здание преобразилось. Стены были покрыты ровным слоем благородного сурика, широкие окна с белыми рамами и наличниками сверкали на солнце чистыми прозрачными стеклами, распахнутые новые двери-ворота с мощными перекладинами открывали обзор на внутренний инженерно-технический дизайн станции. Логическим завершением преображенного строения являлась ярко-зеленая крыша «под черепицу». Не менее разительной была и перемена на всем пространстве вокруг станции. Исчезли времянки рабочих, снесли сараи-развалюхи, а те, что остались, были обшиты вагонкой, к дверям пристроены крылечки с навесами. В стороне от станции расчистили небольшую парковку для оптовых покупателей, ограничив ее бетонными столбиками.

– Ну и ну, умеем, когда хотим, – улыбнувшись, заметила Людмила, выслушав мой рассказ о прежнем убогом состоянии здания.

– И когда деньги есть и их не воруют, – добавила Антонина.

– Значит, правильно мне говорили, что главные акционеры сменились. Новая «метла». Авось и остальное в порядок приведут…

– Понятно, после ремонта они из этой насосной станции будут «накачивать» больше. Путевки подорожают, – снова усмехнувшись, сказала Людмила. – Ладно, пора приступать к опросу. С чего или кого начнем?

Мы стояли, оглядываясь по сторонам, но вокруг не было ни одного человека.

– Пойдемте внутрь станции. Должна же быть какая-нибудь контора, диспетчерская, офис, где начальство сидит, инженер, оператор. Сооружение-то серьезное, без присмотра нельзя оставлять. Кто-то обязательно должен быть на месте, – разумно предложила Людмила.

Только мы подошли к воротам станции, как тут же, невидимый снаружи, нарисовался охранник, остановил нас:

– Сюда нельзя, дамы. На объект не пускаем посторонних.

– У нас серьезное дело, очень важное. Мы хотели бы поговорить…

Людмила замялась, не зная в точности, с кем нам полезнее будет поговорить.

– Да хоть с Вами, – бодро встряла я. – Скажите, Вы не видели здесь девушку в оранжевой куртке, смуглую, черноволосую?..

Я не успела закончить. Охранник хохотнул, вытащил пачку сигарет, достал одну, затянулся и сказал, все еще посмеиваясь.

– Камилу, что ли? Конечно, видел. Мы ее все здесь видели, и не раз. Она у всех покурить просила, и у меня тоже. Чудная девчонка. В вагончике у работяг сидеть любила. У нас здесь две бригады по найму работали. Видали, какую красоту навели?

– Видали, видали, – поспешно проговорила я. – А Вы лично когда видали Камилу? – От волнения я почему-то повторяла его дурацкое словечко «видали».

Охранник докурил, бросил бычок, сплюнул.

– А что случилось-то? Вообще-то я со своего места не схожу. Она мимо меня проходила, брала сигарету и шла туда. – Охранник махнул рукой в сторону забора и уточнил: – Ну, туда, где строительные вагончики стояли, бытовки. А что уж там она делала, с кем была и когда спать уходила, не знаю, не знаю, – снова хохотнул охранник. – Извиняйте, дамы, мне на объект пора. Поспрошайте еще кого-нибудь.

Парень готов был скрыться за воротами станции, но неожиданно Антонина рванулась к нему, схватила за рукав и взглянула на него своими «библейскими» печальными глазами.

– Молодой человек, эта девушка пропала. Ее нет в санатории уже третий день. Мы разыскиваем ее.

– А я-то при чем? – возмущенно спросил парень и резко сбросил руку женщины со своей форменной куртки. – Я с ней не пил, не курил. Если уж хотите знать, я ее предупреждал, чтобы она не ходила одна, да тем более поздно, к этим… – Он снова показал в сторону забора, где стояли раньше бытовки. – Работяги могли бы сказать, да все разъехались. Ищи теперь…

– Разыщем, – спокойно и строго сказала Людмила. – Мы пойдем к Вашему начальству. У кого-то должны были остаться паспортные данные рабочих. Договор ведь составляли с ними.

– Послушайте, дамочки, – развязно, явно раздраженный, прошипел парень, закрывая перед нашим носом ворота – Вы кого ищете? Пропавшую девушку? Вот и ищите. При чем здесь адреса и паспортные данные работяг? А насчет начальства докладываю: сегодня никого на объекте не будет. В городе общее собрание акционеров, там все наше начальство. Все, я закрываю ворота, у меня вообще обед сейчас.

При этих словах Антонина охнула, посмотрела на часы и заторопилась:

– Простите, ради Бога, у меня сейчас ингаляция. Не могу пропускать. Астма замучила. Встретимся. Пока. Я побежала.

Мы с Людмилой вернулись в гостиницу, сели в холле, выпили из автомата эспрессо и снова стали размышлять, что делать дальше. Обратиться к директору? Но он вполне резонно может ответить, что некоторые гости, особенно местные, уезжают на выходные домой или к знакомым: все равно в эти дни процедур практически нет. Написать заявление в милицию? Но мы – не родственники. От нас и заявление не примут. В любом случае заявление, как известно, принимают на третий день после исчезновения, а мы не можем точно сказать, когда пропала Камила. Вывесить объявление в санатории в разных местах? Опять же потребуется разрешение администрации. А там наверняка будут возражать, боясь, что такая информация спровоцирует нежелательные слухи и волнения среди отдыхающих. Вызвать маму Камилы? Это уже крайний случай. А вдруг мы напрасно потревожим женщину? Она потратится на дорогу, приедет, а тут Камила явится как ни в чем не бывало. Перебрав несколько таких же сомнительных вариантов, мы решили еще раз обежать весь санаторий и поспрошать у обслуги, когда, где и с кем тот или та видели Камилу. Так и сделали. Но разговоры с молодым мужиком, который заливал каток, расчищал дорожки, делал еще массу дел на территории, не дал результатов. Он припомнил, что однажды к нему действительно подошла какая-то девушка в оранжевой куртке и спросила покурить. Он ей сказал, что некурящий. На этом разговор и кончился. Вот и все. Больше он с ней не разговаривал, да и вообще не обращал внимания. Заглянули в мастерскую к парню, который управлял малой механизацией – траком для прокладки лыжни, снегоочистителем, точил в своей мастерской коньки и ножи поварам, всегда что-то ремонтировал. «Сами видите, занят я с утра до вечера, даже в выходные, – объяснил он, вздохнув. – Снегу в этом году. Напарника уволили, вот один и кручусь. – Потом улыбнулся и добавил: – Некогда мне за девушками приглядывать». Сбегали мы и к печнику, который три раза в неделю топил русскую баню на березовых дровах, что в рекламных проспектах служило добавочным аргументам в пользу правильного выбора указанного санатория. Здоровенный мужик с окладистой бородой, русыми волосами и румянцем во всю щеку, прямо герой русских народных сказок, прищурив голубые смеющиеся глаза сказал: «Видел вашу барышню, и не раз. Я ее даже в баньку зазывал, но она сказала, что не любит мыться и не переносит жару. Она у меня сигаретки все спрашивала, а я ей в ответ всегда говорил, что не люблю табачного дыма и ей не советую курить». А последний раз он видел ее еще на прошлой неделе, когда топил мужскую баню. Обежали мы на всякий случай и все процедурные кабинеты, косметический салон, бассейн и отделение для прочих водных процедур. Часть кабинетов была закрыта, в других производилась генеральная уборка. Но там и вовсе Камилу не то что в последний раз, а и в первый никто не видел, хотя поняли, о ком идет речь: слухи о ненормальной девушке витали в воздухе. Опросили мы и незначительный мужской состав отдыхающих. Все опять говорили примерно то же самое: да, видели, подходила, просила, и не только сигареты, но и деньги или телефон позвонить. Но когда встречали последний раз, никто из них не мог сказать точно.

Тогда мы отправились в деревню расспросить местных жителей, зайти на почту и в сельпо. Но и там никакой новой и полезной информации мы не узнали. Почта была закрыта. Стучались мы в дома, но никто не откликался, а редкие прохожие, какие-то смурные мужики и замшелые бабки, коротко отвечали «не видели», «не наше дело», «ничего не знаем». Одна лишь продавщица в магазине охотно подтвердила: да, к ней заходила несколько раз странная девушка в яркой оранжевой куртке, долго расспрашивала, что и сколько стоит, покупала дешевую шоколадку и уходила. Больше продавщице сказать было нечего.

Было заметно, что большинство опрошенных отвечали нам, не скрывая ухмылки, иронической усмешки, а то и явного пренебрежения.

Не очень удивило меня, что молодые ребята и девушки, которые ежедневно часами просиживали в холле, уткнувшись в планшеты, вообще не могли сказать ни слова о своей сверстнице: они даже не заметили ее присутствия, а тем более отсутствия.

Итак, если Камила действительно не уехала вдруг куда-нибудь с кем-нибудь, то возникало самое худшее предположение: она могла пойти в лес и заблудиться. Долго раздумывать было некогда. Мы с Людмилой решили идти в лес, оставив Антонину в качестве связного. Мы обменялись между собой номерами телефонов, узнали и записали номера телефонов администрации. Кроме того, будучи местным жителем, Людмила снабдила Антонину полезными телефонами экстренного вызова отделения полиции и службы «скорой помощи».

У Людмилы были свои лыжи, я взяла напрокат, и через полчаса мы уже входил в лес. Договорились созваниваться каждые двадцать минут, даже если не будет явных результатов поиска. Сверив часы, мы разъехались в разные стороны. Я направилась по знакомой лыжне вокруг санатория, где каталась несколько дней назад. Людмила, как более опытный ходок, выбрала маршрут сложнее и намного длиннее моего. Ее лыжня проходила сначала через лес, потом поднималась на холм, спускалась к берегам замерзшей речушки, огибала вместе с ней высокие заборы местных нуворишей и снова уходила в лес.

Я оттолкнулась и поехала, внимательно глядя по сторонам. Подморозило, было ветрено. Обильные снегопады на прошлой неделе прекратились, оставив на память мощные пласты снега, закрывшие мелкий кустарник, пеньки и даже молодые ростки елей и сосен. Лыжню, видимо, проложили заново. По обеим сторонам возвышались сугробы, а весь остальной снег покрывал сверкающий на солнце плотный наст.

Странная тишина стояла в лесу. Не было слышно ни стука дятла, ни карканья ворон, ни шума упавшей ветки, скрипа деревьев; не раздавался лай громкоголосых деревенских собак или отдаленный гул с автомагистрали, – те звуки, которые я различала во время прежней прогулки. В этом необычном молчании леса чувствовалась опасность. Возрастающее ощущение тревоги заставило меня остановиться, еще и еще раз внимательно осмотреться, не пропустила ли я следы человека на снегу, повалившейся сугроб, а то и какую-нибудь вещь, прямую улику пребывания здесь Камилы. Но вокруг ничего не было, кроме снежного безмолвия среди высоченных еловых стволов с разлапистыми новогодними ветками, где одна цеплялась за кончик другой, образуя своеобразный хоровод.

Через условленное время я позвонила Людмиле. Как я и думала, она тоже пока не обнаружила ни одной «зацепки», да и вообще не встретила ни одной живой души.

Я продолжила свой путь, прошла всю лыжню по периметру санатория, вернулась к началу и стояла, раздумывая, куда двинуться дальше. Я запомнила место, где от основной лыжни уходили две другие. Они были запорошены, едва различимы, но пройти по ним казалось возможным. Взглянула на мобильник узнать время: прошло полтора часа, как мы вошли в лес. Только я хотела набрать номер Людмилы, чтобы сообщить о своем намерении идти дальше по новому маршруту, как она сама позвонила. Я слушала ее лаконичное сообщение, сжимая трубку до боли в пальцах. Сжималось и сердце от жуткого предчувствия, от того, что я услышала…

– Я прошла почти до соседней деревни, – сказала Людмила. – И недалеко от речки справа от лыжни обнаружила углубления в сугробах, явные признаки падения тела, взрыхленный снег, беспорядочные зигзаги возможного движения человека по целине. Рядом валялся женский шарф в полоску, что-то красное с розовым. По-моему, это шарф Камилы. Она его накидывала поверх куртки. Потом следы внезапно кончаются. Но я все-таки иду дальше, ждите, буду звонить. Все, отбой.

Я стояла, не в силах двинуться: горло сдавило, как будто не хватало воздуха в лесу, среди сосен, пронизанных солнечными зайчиками, среди белого чистого снега под высоким голубым небом. Преодолевая ступор, сделала шаг, другой, а потом вдруг понеслась вперед по заснеженной лыжне, быстро и неуклюже, падая и поднимаясь, потеряв ритм, втыкая палки то слишком близко к себе, то слишком далеко в сторону или прямо перед собой, и снова падая, заметно теряя силы и окончательно сбив дыхание. Я спешила, торопилась, боялась не успеть. Мне казалось, что я могу потерять именно сейчас очень важные минуты, которые остались, чтобы спасти Камилу.

Я углублялась в лес, удаляясь от санатория. Неожиданно лыжня резко повернула влево и соединилась с той, где впереди виднелась странная башня. Тогда, в первый раз, я не дошла до нее, но сейчас решила идти прямо к ней, позвонила Людмиле, обозначив как можно точнее ориентиры. Я забыла, что она знает это место.

– Так это и есть старая водокачка, я Вам говорила. Рядом увидите брошенные дома с заколоченными окнами. Хорошо, там и встречаемся, а я еще здесь похожу, потом пройду по короткой дороге сквозь деревню и выйду к Вам. До встречи, отбой.

Я еще раз оценила умную сдержанность Людмилы. Лучшего товарища в этой ситуации трудно придумать. Ей удавалось, не паникуя, без истерики заключить эмоции в русло разума и внушить это другим, мне в данном случае. Я сбавила темп, тем более сказывалась накопившаяся усталость, и направилась прямо к башне, не забывая осматриваться по сторонам. Узкая лыжня с крепким ледяным настом под тонким слоем снега поднялась на холм, а там неожиданно закончилась. Передо мной была просека с торчащими пеньками и уложенными по обеим сторонам стволами спиленных деревьев. Просека была изрезанная вдоль и поперек следами от трактора, снегохода или еще такого же рода механизма. Но не только. Прямо по центру просеки шли следы человека, не одного, нескольких, судя по отпечаткам разных по размеру и глубине вдавливания. А между ними пролегала странная дорожка, похожая на узкую колею, которая тянулась туда, где возвышалась уже вполне различимая ржавая водокачка. Я отряхнула снег с ближнего пенька, села, воткнула палки, отстегнула крепления, сняла ботинки и растерла занемевшие от холода и непривычной нагрузки ступни и пальцы. Снова зашнуровала ботинки, достала из рюкзака бутылку с водой, сигареты, нашарила какой-то сухарь на дне и рассыпавшиеся леденцы. Закурила, попила воды, погрызла сухарь, развернула фантик. Я перестала спешить, медлила, оттягивая момент оказаться первой, одной у этой ржавой водокачки. Меня сильно знобило, стучало в висках, сердце щемило от нарастающего чувства тревоги. Интуиция подсказывала мне, что там, у мрачного ржавого памятника покинутым домам и давно сгинувшей деревне, меня ждет страшная находка. На меня наваливалась тоска и смертельная усталость. Преодолевая боль в плечах, коленях, запястьях, во всех суставах, я с трудом поднялась и пошла. Прошло более трех часов, как мы бродили по лесу. Ноги еле слушались, озноб усилился, сердце бухало куда-то вниз, нехотя возвращалось на место и снова падало, после чего мне едва удавалось восстановить дыхание. Который раз за эту «прогулку» я клялась бросить курить.

Когда я подошла к водокачке, то даже и не удивилась, обнаружив на сверкающем снежном покрове знакомую оранжевую куртку, шапку с помпоном, короткие зимние сапожки и зеленую пластиковую сумку с веселым рисунком. Повсюду валялись пустые или полные пачки сигарет, много, разных марок и много окурков. А в снежном углублении, как в саркофаге, лежало неподвижное замерзшее тело Камилы. Длинные черные волосы наполовину закрывали лицо, бледное до голубизны.

Я полезла в карман за сигаретами, с трудом достала их скрюченными от холода пальцами, сунула в рот, зажгла, затянулась. И вдруг меня затрясло от жесточайшего приступа рвоты. Меня выворачивало наизнанку, по всему телу проходили волнами судороги. Одеревенелые ноги хрустнули, подкосились, и я рухнула, провалившись в сугроб на обочине просеки, не в силах подняться, не желая и делать этого. Я попыталась подняться раз, другой, но не находя опоры, проваливалась еще глубже. Я лежала, нелепо скрестив ноги, на которых, тоже скрестившись, торчали лыжи; палки упали, откатились, стали недосягаемы. Я лежала, замерзая, совсем близко от давно замерзшей Камилы. Я слышала звонок мобильного, но уже не смогла вытащить его из рюкзака, висевшего за спиной. Я слышала приближающийся скрип лыж, голос, зовущий меня, но не откликалась. А потом вообще больше ничего не слышала и не чувствовала. Мне стало хорошо и спокойно. Очень хотелось спать.

Я очнулась в палате областной больницы с легким обморожением верхних и нижних конечностей и с острым приступом ревматоидного артроза. Все это объяснил врач, вызванный сестрой, которая пришла вставить мне иглу очередной капельницы. К вечеру меня навестили Людмила и Антонина. Людмила рассказала, что и как происходило потом, когда я отключилась, а она увидела два недвижимых тела в снежных ямах. Шокирующее зрелище подорвало даже ее необыкновенную выдержку. Она не сразу опомнилась и позвонила Антонине, сказала о «находке» и попросила немедленно вызвать «скорую», полицию, МЧС и, конечно, сообщить дирекции санатория о случившемся. Затем, поняв, что Камиле уже не поможешь, она отстегнула мои лыжи, сняла ботинки, старалась разогреть мне руки и ноги, пыталась вытащить меня из ямы, поднять, тормошила, пробуя вновь и вновь привести в чувство.

Антонина, получив звонок от Людмилы, стала набирать один за другим нужные номера телефонов. Больших трудов оказалось не только дозвониться до местной полиции и «скорой помощи», но и объяснить им происшедшее. Тогда она пошла прямо в кабинет директора санатория и рассказала о случившемся. Тот, растерянный, испуганный, начал переспрашивать, требовал подробностей. Антонина взялась было рассказывать все по порядку, но осознав, что теряется драгоценное время, осмелела и закричала: «Скорей, там человек может умереть, а один, одна уже мертвая лежит. А Вы все спрашиваете. Вызывайте кого нужно из службы спасения, немедленно». Директор притих и стал действовать. Вызвал начальника охраны, главного врача, еще кого-то. Звонил куда следует от своего, директорского имени и требовал действий. Но даже на официальные запросы откликались не сразу. Приходилось убеждать, уговаривать приехать к санаторию. Наконец, необходимые службы были оповещены, получено подтверждение на «производство действий», как выразился по телефону дежурный опер. Не теряя времени на ожидание, директор с подчиненными решали техническую проблему: как проехать к водокачке по снежной целине, не застряв и не провалившись в сугробы. Стали разыскивать трактор или снегоход, но хозяев ни того, ни другого, не нашли. Тогда взяли в мастерской механизатора санки и уже с приехавшей бригадой полицейских отправились к месту происшествия, ступая по лыжне в сапогах. Людмила оставалась около меня и дождалась появления спасателей. Бригада состояла из полицейских, медработников и добровольцев мужского пола, пациентов санатория. Меня достали из сугроба, усадили на санки, закрепили, повезли к парковке, а оттуда на «скорой» до областной больницы.

Тело Камилы вывезли намного позже, когда прибыла группа следователей, освидетельствовала место происшествия, осмотрела тело, записали необходимые данные для составления протоколов. Труп поместили в морг той же областной больницы. Вот так мы с Камилой опять оказались совсем рядом, по соседству…

Члены оперативной группы долго проводили опрос пациентов санатория, администраторов, обслуживающий персонал, лечащего доктора и главного врача. Все опрошенные указывали на очевидную неадекватность поведения потерпевшей, приводили примеры, рассказывали случаи ее странного поведения в разных обстоятельствах. Все показания были внесены в протокол.

У Людмилы, коренной жительницы этих мест, нашлись друзья среди сыщиков. Не раскрывая особых тайн, они сказали, что тщательный осмотр трупа не выявил следов насильственной смерти. Не было обнаружено ни огнестрельных или ножевых ранений, ни следов жестокого избиения. Первичное расследование опергруппы привело к предварительному выводу: смерть произошла раньше обморожения. К водокачке тащили уже мертвое тело. Заключение медэкспертизы также исключило переохлаждение как причину смерти. Подтверждая диагноз, записанный в медицинской карте о том, что девушка страдала сахарным диабетом, был сделан вывод: у потерпевшей случилась диабетическая кома. Смерть наступила в результате неполучения своевременно инсулиновых препаратов. Анализ крови выявил повышенное содержание сахара в крови, а также наличие мощной дозы алкоголя и убойный процент никотина. Кроме того, было установлено, что Камила перед смертью имела несколько половых контактов с разными мужчинами. Но опять же указывалось на отсутствие следов насилия. Не было обнаружено никаких характерных признаков в виде синяков на бедрах, груди, шее. На руках девушки тоже не нашли никаких признаков борьбы и сопротивления. Таким образом, получалось, что отсутствовала юридическая основа выдвигать обвинение в умышленном убийстве. Преступления фактически вроде и не было. Впрочем, в предварительном заключении оперативников указывалось, что возбуждение уголовного дела возможно по статье «оставление человека в опасности без оказания помощи для спасения». Прокуратура приняла дело к рассмотрению и дальнейшему расследованию. Надо было выяснить, с кем Камила провела последние часы, как она оказалась ночью у заброшенной водокачки, кто ее вывез в лес и бросил здесь. Следствие будет проведено и в отношении мужчин, причастных к групповому сексуальному использованию психически нездоровой девушки. Были взяты образцы спермы и потожировые следы, оставленные неизвестными на теле потерпевшей.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/irina-bezuglaya-18655650/bessonnye-nochi-v-andalusii-48416002/chitat-onlayn/) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.