Книга - Истории дождя и камня

Истории дождя и камня
Инга Лис


… Шарль снова ощутил, как где-то в небесной выси возобновили свой ход стрелки невидимых часов. Он помолчал, вглядываясь в такие знакомые лица – зрелые и совсем юные, безусые и давно небритые, внимательные и скучающие, ироничные, откровенно-раздражённые и просто уставшие, – а затем произнёс: – Уверен, не следует объяснять, что Корби значит для нас и для безопасности Парижа, а потому нам с вами следует приложить максимум усилий, чтобы освободить его как можно быстрей. Я не требую каких-то неимоверных подвигов, потому что уверен: каждый из вас и без лишних напоминаний знает о долге перед Францией. Просто хочу пожелать удачи и сказать, что буду очень рад увидеть вас всех завтра в добром здравии. Да, и вот ещё что… сражаясь, помните не только о родине, но и о своих товарищах, которые будут драться бок о бок с вами. Потому что в бою многое зависит не только от личных умений или удачи, а, в первую очередь, от того, насколько надёжно ваш товарищ прикрывает вашу спину, а вы – его… Надеюсь, вы поняли меня, господа… Воцарилось молчание. Мушкетёры хмурились, а губы у некоторых шевелились, словно они проговаривали следом за лейтенантом его слова. А затем Атос выступил вперёд и отсалютовал ему шпагой: – Мы не подведём, ваше сиятельство. И помним также наш девиз… – он обернулся к товарищам, а сотня глоток выпалила на едином дыхании: – Один – за всех и все – за одного! В соседней рощице с шумом вспорхнула стая птиц, и взвились на дыбы привязанные неподалёку кони. У Шарля морозная волна прокатилась вдоль позвоночника, и от волнения окончательно перехватило дыхание. Как же долго он стремился внушить этим сорвиголовам, что рота всегда будет нечто большим, чем просто голубой плащ и неплохой заработок. Рота – это своеобразная семья, члены которой должны горой стоять друг за друга. Кто-то не понимал его, кто-то игнорировал, кто-то откровенно скалился в ответ, а вот теперь – поди ж ты… неужели сработало? … Один – за всех и все – за одного. Наверное, сложно отыскать такого человека, чьё сердце, замерев на мгновение, не забьётся в сладкой истоме при звуках заветной фразы. И вряд ли найдётся тот, кто, распрощавшись с д’Артаньяном на последней странице «Трёх мушкетёров» и листая затем «Двадцать лет спустя», хоть раз не задался бы вопросом: как могла бы сложиться жизнь молодого гасконца во временном отрезке между этими двумя великими книгами? Хотите узнать? Об отрочестве Шарля д’Артаньяна и его семье, о том, кем, на самом деле, оказалась миледи, действительно ли лейтенант мушкетёров и великий Ришелье были врагами, а кроме всего прочего – историю заговоров Великого Конюшего и королевского брата Месье, тайну писем Валь-де-Граса и наиболее кровопролитных сражений Тридцатилетней войны? Тогда милости просим, господа, и, надеемся, автору удалось не просто перенести читателя в легендарный мир мушкетёров, но и по-настоящему поразить воображение даже самых требовательных поклонников мушкетёрской саги.





Инга Лис

ИСТОРИИ ДОЖДЯ И КАМНЯ



Тому, кто за меня в ответе







Прелюдия


– Можно войти, г-н лейтенант? – двери приоткрылись, и на пороге появился посыльный. – Вам письмо.

Человек в плаще мушкетёра, стоявший у окна, обернулся, протянул слуге монету.

– Спасибо, – произнёс с сильным гасконским акцентом, который ничуть не ослаб за три года, проведённых в Париже. – На сегодня ты свободен.

Посыльный ушёл, и тогда мушкетёр запер за ним дверь, вернулся к окну. Прислонившись к подоконнику, долго рассматривал конверт, поглаживая печать тонкими изящными пальцами.

Человеку у окна, которого посыльный назвал г-ном лейтенантом, с равным успехом можно было дать и двадцать, и сорок лет.

Невысокий, но при этом тонкий и стройный, он был удивительно ладно сложен. У него было худое скуластое лицо с насмешливо изогнутыми губами и тонким, с характерной горбинкой, носом. Волосы цвета воронова крыла юноша обычно собирал в небрежный хвост, однако сейчас они просто рассыпались по воротнику, украшенному дорогим брабантским кружевом. Непослушная чёлка скрывала глаза, и они-то путали все карты. На первый взгляд, гасконцу было не больше двадцати – возраст просто непозволительно юный, чтобы носить мундир лейтенанта королевских мушкетёров, – но вот глаза, умные, внимательные, непроницаемо холодные, заставляли усомниться в чрезмерной молодости их хозяина. Это были глаза человека, успевшего пережить чересчур многое, а потому и повзрослевшего слишком рано. Седые виски и такие же седые пряди в чёлке только служили ещё одним подтверждением этому.

Шарль д’Артаньян, новоиспечённый лейтенант мушкетёров его королевского величества, поднялся в кабинет и уселся в кресло, однако ещё долго не распечатывал конверт. Он прекрасно знал, от кого оно – подобные послания приходили неизменно с интервалом в три-четыре месяца, – но каждый раз волновался настолько, будто получал их впервые.

Пьер был верен своему слову и писал стабильно, ухитряясь передавать письма так, что за эти три года ни одна из его весточек не пропала.

И, каждый раз вскрывая конверт, молодой человек испытывал самые противоречивые чувства.

Радость, словно брат рядом, лёгкую печаль – всё-таки он скучал по родным, – сожаление, потому что понимал: ему ещё нескоро представится возможность навестить их.

Но каждый раз эти чувства сопровождало ещё одно. Глухая тоска, от которой сердце начинало болеть так, что пропадало дыхание, и на глазах выступали непрошеные слёзы.

С тех событий прошло уже больше трёх лет, а Шарль так и не привык.

Он ждал письма из Гаскони не столько из-за сообщаемых в них новостей, но ради нескольких строчек, приписываемых братом в самом конце.

Всегда одних и тех же, но, только прочитав их, юноша наконец находил в себе силы, чтобы хоть частично справиться с чувством вины, которое не отпускало его ни на минуту. Как раз до следующего письма.

Тонкое железное кольцо, крестик на потёртом кожаном шнурке да не проходящее осознание утраты, жестоко терзающее душу – вот и всё, что осталось в память о человеке, которого он так любил.

Наконец юноша всё-таки вскрыл конверт. Раскашлялся тяжело, не глядя, вытер губы платком. С трудом удержавшись, чтобы не скользнуть глазами сразу в конец листа, заставил себя начать чтение с первых строк.

«Шарлю Ожье де Кастельмор д’Артаньяну,

лейтенанту королевских мушкетёров,

в собственные руки

Здравствуй, малыш.

Надеюсь, мне и впредь можно будет обращаться к тебе так, невзирая на тот высокий чин, что ты получил недавно, а, братец?

Позволь поздравить тебя с повышением, которое ты заслужил, как никто другой. Твои родные так же присоединяются к моим поздравлениям.

Новостей, у нас, сам понимаешь, немного, хватит нескольких строк.

Матушка, слава богу, жива-здорова. Она стойко переносит недавнюю утрату, а вести о твоих успехах поддерживают её особенно.

Нэнси снова родила. И опять девочку. Уже третью. Бернар, наш счастливый отец, просто в ужасе. По крайней мере, мне так кажется.

Кэтти с мужем переехали в Фезензак. Всё зовут навестить, но мы с Полем что-то никак не выберемся. То одно, то другое… ну, ты понимаешь.

А вот Анна, наша с тобой невестка, недавно разрешилась от бремени мальчиком. После недолгих размышлений мы решили назвать его в честь батюшки – Ангерраном. Наконец-то есть, кому продолжить славный род д’Артаньянов.

Что до меня, то я потихоньку превращаюсь в старого, занудного ворчуна, озабоченного лишь тем, чтобы Кастельмор и Артаньян продолжали приносить более-менее стабильный доход. Ладно, ладно, шучу. Не переживай: у меня всё в порядке.

Конечно, до хозяйственных способностей отца мне далеко, да и староста наш с каждым годом не становится моложе, но вместе с ним и Полем я справляюсь потихоньку.

Пару слов о твоих бывших приятелях. Если тебе, интересно, конечно.

Серж женился недавно, а Жан окончательно заменил на посту лекаря своего отца. У Роже-старшего к старости стали сильно дрожать руки, и он отошёл от дел. Хотя советами, конечно, помогает по-прежнему. Об Андре давно ничего не слышал.

Да, кстати, уже несколько раз собирался написать, но всё забываю.

Поскольку тело Антуана так и не нашли, бальи Фезензака официально признал его умершим. Вот уже год, как мы с Полем окончательно вступили в права управления Кастельмором и Артаньяном.

Я подумал, тебе надо об этом знать.

Вот, собственно, и все новости.

Береги себя, малыш. И пиши чаще. Теперь-то ты должен понимать, что значит для нас хоть раз в полгода получить пусть несколько строчек, написанных твоей рукой.

Будь здоров, и да хранит тебя Господь.

Твой Пьер.

P. S. Я регулярно навещаю твоего друга. Знаю, как это важно для тебя. Там… всё в порядке. И где бы сейчас ни была его душа, поверь, он знает, что ты помнишь о нём. Уверен также: он в полной мере заслужил такие чувства с твоей стороны и такую память.

Пусть даже я окончательно понял это только сейчас».




Глава I. Жак



* * *

Шарль вздохнул и покачал головой.

Конечно, письмо брата обрадовало его – хотя бы потому, что это был знак, что дома всё в порядке, – однако вместе с тем вызвало такую душевную боль, что юноша даже продышаться смог не сразу.

Сидел, скомкав в руке листок, и всё повторял про себя строки постскриптума: поверь, он знает, что ты помнишь о нём, поверь, он знает…

Поверь…

Как, если сам Шарль до сих пор не может принять тот факт, что друг его мёртв?

Если до сих пор каждую ночь видит его во сне, а идя по улице, невольно вглядывается во все встречные лица, словно кузнец из Артаньяна выжил и каким-то чудом смог очутиться в Париже?

А потом гасконец до боли прикусил губу.

Так, сказал сам себе, а ну-ка, соберись.

В самом начале, когда после смерти Жака прошло совсем немного времени, он ужасно боялся, что постепенно начнёт забывать лицо друга. Раз за разом мысленно вызывал образ любимого человека, вспоминая каждую чёрточку: всё казалось, что, если хоть какие-то подробности о нём сотрутся из его памяти, он, таким образом, предаст его.

Постепенно страх этот ослабел, но привычка беседовать с приятелем, особенно в минуты душевного напряжения, осталась.

Вот и сейчас Шарль откинулся затылком на спинку кресла и прикрыл глаза.

Привычно вызвал в памяти знакомую картинку.

Кузня, погружённая в вечный полусумрак, грубо сколоченный стол, инструменты… Жар, от которого моментально хочется засунуть голову в бадью с ледяной водой, хотя она предназначена совсем для других целей.

Жак в штанах и переднике на голое тело. Рыжие вихры подвязаны кожаным шнурком; прищурившись, внимательно разглядывает горячую заготовку, которую держит в щипцах.

Он всегда самым тщательным образом проверял качество деталей, предпочитая скорее задержать заказ и получить взбучку от старосты, чем отдать бракованное изделие.

А потом кузнец обернулся.

«Ты чего, малыш? – спросил он, усмехаясь краем рта. – Всё в порядке?»

Да, мысленно ответил Шарль, улыбнулся невольно тоже, всё в порядке… наверное.

«Гляди мне, – и Жак, словно наяву, вытер грязной рукой мокрый лоб. – А то ведь… я всегда готов выслушать тебя, ты же знаешь…»

– Да, – пробормотал молодой человек. Поднялся, налив себе вина, и залпом опорожнил кубок. – Я всё знаю, приятель. По-прежнему не знаю только, как мне быть без тебя…

И тем не менее, как и всегда после подобной беседы, на душе стало легче.

Юноша в последний раз пробежал глазами письмо, а затем порвал его на клочки и бросил в камин.

Ну вот, на ближайшие несколько дней душевный покой ему обеспечен.

А потом… потом он опять будет ждать очередной весточки из Гаскони, а ночью просыпаться от невозможно реальных и оттого ещё более мучительных кошмаров.

…

Молодой человек собрал волосы в хвост и, прихватив шляпу, спустился вниз.

Тётушка Мари, его приходящая служанка, как и всегда, с тряпкой наперевес воевала с несуществующей пылью.

В своё время, едва приехав в Париж, Шарль снял комнату над трактиром «Зелёный лис», что на улице Вье Коломбье.

Просили недорого, а шум юноше не мешал ничуть, потому что, будучи занятым службой, он практически не бывал дома.

Однако не прошло и двух недель, как жена трактирщика, разбитная смазливая бабёнка, стала делать своему постояльцу довольно недвусмысленные намёки о преклонном возрасте мужа и женском одиночестве.

Поначалу молодой гасконец вообще не обращал внимания ни на улыбки, ни на якобы случайные прикосновения – его мысли были совершенно о другом, – но когда хозяйка попыталась перейти к более активным действиям, молча собрал вещи и тем же вечером съехал.

Несколько дней он жил в казарме, но там всегда было слишком шумно – даже сильней, чем в трактире, – а каждый второй просто считал своим долгом попытаться залезть к новобранцу в душу, поэтому Шарль принялся искать новое пристанище с удвоенным энтузиазмом.

Это оказалось не так легко, особенно если учесть, что ввиду недавнего плачевного опыта, юноша стал чересчур требователен к условиям проживания.

Он даже успел приуныть и где-то смириться с перспективой ещё надолго застрять в казарме, когда совершенно случайно наткнулся на дом на углу улицы Бак и набережной.

Дом был трёхэтажный, но небольшой и какой-то очень аккуратный; особенно привлекательным Шарлю показалось то, что первый и третий этажи были снабжены каминами, а первый этаж, в довершение ко всему, ещё и настоящим очагом, что по тем временам было редкостью. Владельцем значился мастер-кровельщик Пьер Юло. Вот его сын Никола и сдал жильё молчаливому юноше с седыми висками и ужасным гасконским акцентом.

Шарль сразу поставил условие: жильё только его, никаких других квартирантов. Ни под каким предлогом.

И, не торгуясь, заплатил за аренду довольно круглую сумму.

Всё равно тратиться ему было особенно не на что, ведь в еде и одежде гасконец всегда был достаточно неприхотлив.

Куда сложнее обстояло дело со слугой.

Многие молодые дворяне зачастую приезжали в Париж уже в сопровождении слуги, однако Шарлю, как известно, это не удалось.

Более того, мысли о том, что вот они с Жаком могли бы жить под одной крышей, не вызывая ни у кого никаких подозрений, провоцировали такие приступы душевных мучений, что и речи не могло быть, чтобы пустить в дом кого-то постороннего.

Но без слуги тоже было не обойтись. Хотя бы для того, чтобы изредка прибираться в помещении и носить прачкам его одежду. Ну и доставлять еду из трактира, когда молодой гасконец чувствовал себя плохо и был не в состоянии оставить постель.

Проблема решилась сама собой, когда однажды вечером в двери дома постучалась невысокая старушка и суровым голосом сообщила, что зовут её тётушка Мари, что живёт она в доме по соседству и, если сеньор не против, может взять на себя хлопоты по хозяйству. Откуда она узнала, что требуется служанка? Так это по молодому господину сразу видно. Что называется, без слёз не взглянешь.

Так и сказала: без слёз не взглянешь. Шарль тогда от неожиданности засмеялся даже и без колебаний согласился.

И не прогадал.

Старушка оказалась довольно забавной, но при этом очень ответственной.

Во-первых, она сражалась с пылью и беспорядком так, будто они были её персональными врагами.

Во-вторых, так же активно попыталась опекать своего нового хозяина, а когда гасконец вежливо намекнул, что делать этого не стоит, страшно обиделась и всерьёз дулась несколько дней.

Потом, конечно, перестала, однако теперь при каждом удобном случае демонстрировала своё глубокое убеждение в том, что молодой человек без неё просто пропадёт.

Шарля всё это крайне забавляло, и он только улыбался, наблюдая, каким осуждающим выражением лица тётушка Мари каждый раз сопровождает выполнение всех его просьб.

Мол, что этот юнец может смыслить в решении хозяйственных проблем?

Да, не смыслил и не собирался, но визиты служанки, несмотря на всё её ворчание, привносили в его существование подобие стабильности и даже какого-то уюта.

– Я ухожу, – сказал он старушке, а она даже не обернулась. – Буду только завтра. Все, кому я понадоблюсь, могут найти меня в казармах или Лувре.

– Да уж понятно, что не в кабаре, – губы тётушки Мари сложились в подобие улыбки. – И оденьтесь потеплей, потому что на улице скверная погода.

– Обязательно, – Шарль улыбнулся ей в ответ и оставил дом.


* * *

Погода и впрямь была скверной.

Зима в этом году оказалась затяжной и очень холодной. Ледяной ветер так и норовил забраться за ворот плаща или сорвать шляпу с головы. Под ногами хлюпала грязь вперемешку с нечистотами и талым снегом.

Шарль не просто не любил, а очень боялся такой погоды, потому что кашель у него тогда обязательно усиливался, а по вечерам ещё и добавлялись слабость и жар.

Однако если раньше он мог позволить себе отлежаться дома хотя бы несколько дней, то теперь, после нового назначения, о таком не могло быть и речи. А если учесть крайне запутанные отношения, которые сложились у молодого гасконца с капитаном де Тревилем, тем более.

И всё-таки Шарль любил Париж.

Несмотря на шум и гам, вечно грязные, в потоках нечистот улицы.

Несмотря на отсутствие фонарей и постоянный риск быть ограбленным, даже находясь в двух шагах от Лувра или Пале-Рояля.

Париж как-то сразу принял его, и юноша чувствовал себя в столице, как рыба в воде.

Он практически не скучал по Гаскони.

Возможно, дело было в событиях прошлого, которые лейтенант предпочёл бы забыть, а может, в службе, отнимающей всё свободное время.

А может, ещё в том, что Париж был буквально наводнён его земляками: первое время Шарлю постоянно казалось, что он не уехал дальше Фезензака или Тарба.

Гасконцев недолюбливали, высмеивая их бедность, нахальство и, конечно же, жуткий акцент, хотя связываться всерьёз тоже не решались, поэтому молодой человек даже не мог припомнить ни одного случая, чтобы ему пришлось по-настоящему обнажить на улице шпагу.

А уж когда он надел мундир лейтенанта мушкетёров, тем более.

Впрочем, проблем хватало и без этого.

Правда, поначалу всё складывалось отлично.

Жак совершенно зря переживал о том, как его друг устроится в далёкой столице.

Как уже было сказано выше, юноша довольно быстро нашёл жильё и без промедления был принят капитаном мушкетёров, г-ном де Тревилем.

Конечно, капитан и не думал забыть своего друга молодости, а потому без колебаний определил его сына сначала кадетом, а через полгода испытательного срока – на постоянную службу в мушкетёрский полк.

Молчаливый юноша с сединой в волосах и холодными, непроницаемыми глазами надолго стал главной темой пересудов как среди мушкетёров, так и среди гвардейцев.

Понимая, что от этого никуда не деться, Шарль вежливо отвечал на расспросы, стараясь ничем не выдать, насколько они раздражают его. Никогда не отказывался от общих пирушек, несмотря на королевский запрет, играл вместе со всеми в карты, одалживал товарищам деньги, несколько раз даже принял участие в совместном походе к обитательницам многочисленных «лавок чести», но…

Если бы кто-то спросил у мушкетёров, что они знают о своём юном товарище, вряд ли кто-то из них мог бы сообщить что-то иное, кроме общеизвестных фактов.

Гасконец лет двадцати. Приехал не то из Тарба, не то из Люпиака. А может, из Фезензака – разве разберёшь эти чудовищные гасконские названия? По-французски говорит на удивление правильно, правда, с ужасным акцентом. Необщителен, даже замкнут, что редко встретишь у выходцев с юга. Но при этом чертовски проницателен, умён и ловок – иначе как ему до сих пор удаётся лавировать между капитаном, королём и кардиналом, как говорится, не теряя лица? Отличный фехтовальщик, но вот дуэли на дух не переносит. Однако храбрости ему не занимать: мушкетёры имели возможность убедиться в этом как во время многочисленным учений, так и при осаде острова Ре, за которую юнец получил ни больше, ни меньше, а лейтенантский мундир. Снимает дом, где практически никому не удалось побывать в гостях (посыльные не в счёт), слуги не имеет, а одет, несмотря на это, всегда самым тщательным образом. Постоянной дамы сердца тоже нет… Вроде бы, хотя тонкое железное кольцо на безымянном пальце явно свидетельствует о её наличии, по крайней мере, в прошлом. Седые виски и чёлка – по-видимому, тоже ещё одно напоминание о трагической любовной истории. А может, просто трагической. И к любви никакого отношения не имеющей…

Вот, собственно, и всё.

Если бы Шарль услышал хоть часть этих россказней, он бы только усмехнулся и вспомнил слова, сказанные ему как-то Пьером: ты научился великолепно притворяться, братец…

Но потом начались неприятности.

Поначалу пришлось спешно подыскивать новое жильё.

Затем Тревиль, присмотревшись к юноше и оценив его способности, попытался склонить земляка к участию в политической игре на стороне партии королевы.

Осторожный Шарль поначалу не говорил ни «да», ни «нет», предпочитая разобраться в ситуации и сделать свои выводы.

Собственно говоря, он до сих пор не ответил капитану категорическим отказом, однако события в Амьенском саду совершенно определённо продемонстрировали позицию молодого гасконца относительно заигрываний с Англией в любом их проявлении.

С того времени его отношения с де Тревилем если не испортились, то явно охладели. А после того, как юноша получил патент на чин лейтенанта из рук кардинала, тем более.

Став лейтенантом, он растерял добрую половину если не приятелей, каковых и так было немного, то уж доброжелателей точно.

Вдобавок ко всему, выполнение новых обязанностей действительно отнимало всё свободное время.

Во-первых, потому, что Тревиль держал гасконца под неусыпным наблюдением, явно ожидая, когда же тот, наконец, ошибётся, а во-вторых, оттого, что Шарль слишком хорошо осознавал, насколько от его действий в мирное время может зависеть жизнь рядовых мушкетёров во время военной кампании.

Неожиданно для самого себя, он оказался педантичным, придирчивым и даже где-то беспощадным командиром.

Проверки оружия и амуниции, а также состояния лошадей, постоянные упражнения в фехтовании и верховой езде, инспекционные осмотры условий, в которых проживали солдаты – всё это вызвало поначалу массу недовольства.

Некоторые пытались в открытую игнорировать учения, некоторые рысью понеслись жаловаться де Тревилю.

Нашлись даже такие, кто попытался вызвать зарвавшегося юнца на дуэль.

Однако лейтенант оказался неумолим.

Инициаторы саботажа без промедления были отправлены под арест.

Участвовать в поединках с собственными подчинёнными д’Артаньян тоже отказался. Презрительно кривя губы, повторил фразу кардинала о том, что дворянин должен проливать кровь исключительно на поле боя и исключительно во славу короля и Франции. А если кому-то угодно считать его трусом – пожалуйста, потому что лично ему на мнение окружающих (это так, по секрету, если вы ещё сами до сих пор не догадались) откровенно плевать.

Неизвестно, что возымело большее действие: безразличие, с которым были произнесены эти слова, или слава первоклассного фехтовальщика, уже давно закрепившаяся за д’Артаньяном, а может, тот факт, что двоим, особенно неугомонным шевалье после визита к капитану вдруг как-то слишком быстро пришлось распрощаться с ротой.

Солдаты так растерялись, что прекратили всякое сопротивление.

К тому же выяснилось, что де Тревиль, несмотря на своё двойственное отношение к лейтенанту, что ни для кого не было секретом, полностью поддержал его начинания.

Это охладило пыл самых упрямых буянов и заставило их окончательно смириться с новым положением вещей.

Да и личный пример д’Артаньяна подействовал не меньше.

Тот всегда сам проверял караулы – в любую погоду, в любое время дня и ночи, – его всегда можно было застать или непосредственно в казармах, или в фехтовальном зале, что прилегал к ним. А вот в приёмной де Тревиля Шарль старался бывать как можно реже: понимал, что капитан, несмотря на любезное обращение, вряд ли простил ему Амьен.

Ещё одним местом, где он практически не появлялся, была кузня.

Согласно распоряжению короля, при мушкетёрском полке состояли свои, персональные, капеллан, лекарь и кузнец.

С капелланом, отцом Безье, у Шарля сложились прекрасно-равнодушные отношения.

Дремучий непрофессионализм лекаря привёл его в ужас.

А вот общаться с кузнецом юноша заставить себя так и не смог. Конечно, он понимал, что это абсолютно другой человек – кстати, уже пожилой и на его Жака ничуть не похожий, – что это совершенно другое помещение, однако воспоминания прочно удерживали от любого общения.

Неизвестно, что кузнец думал о нём, но максимум, на что молодой лейтенант был способен – это войти в кузню, двумя короткими, сухими предложениями озвучить просьбу и тут же поспешно уйти, даже не дождавшись ответа.

Уйти, а вечером непременно напиться.

Потому что, несмотря на занятость и публичную должность, он был просто чудовищно, до невозможного одинок.

…

Придя в казарму, Шарль кивнул дежурному и собрался уже идти проверять караулы, когда в помещение заглянул ещё один мушкетёр.

– Г-н лейтенант, – сказал он, отряхивая воду с плюмажа и плаща, – там вас спрашивали… какой-то приезжий. Уже давно ждёт.

Юноша украдкой вздохнул.

Помимо прочих сложностей в его повышении очень быстро обнаружился один пренеприятнейший момент.

Выяснилось, что поскольку теперь он – лицо, облечённое определённой властью, его помощи стали искать самые разнообразные личности с самыми неожиданными просьбами.

Начиная с прошений составить протекцию при поступлении в мушкетёрский/гвардейский/жандармский полк и заканчивая предложениями взять в любовницы любимую племянницу/дочь/внучку/любую другую родственницу, но только обязательно взять.

Самым печальным во всём этом было то, что статус обязывал лейтенанта в любом случае принимать посетителей, и уклониться от подобных визитов не было никакой возможности.

– Сейчас, – он со вздохом принялся развязывать тесёмки плаща. – Проводи его пока в малую приёмную.

Кто бы ни пришёл, быстро спроважу его и пойду в Лувр, подумал мимоходом. А по дороге можно будет прикинуть, о чём написать в ответном письме Пьеру.

Малой приёмной несерьёзно называлась крохотная комнатушка, где Шарль иногда дремал в ожидании смены караула или очередной тренировки по фехтованию. Тут же он принимал просителей, не желая впускать в свой дом посторонних.

Вошёл и удивлённо остановился на пороге:

– Г-н д’Эстурвиль?

Человек, сидящий в этот момент в кресле для посетителей, приподнялся и прищурился в сумерки входа.

– Простите, – произнёс он знакомым и одновременно полузабытым голосом, – но я уже говорил, что мне необходимо увидеться с вашим лейтенантом. И я буду ждать столько, сколько понадобится… Шарль, это ты?

– Здравствуйте, сударь, – молодой человек прикрыл за собой двери. – Совершенно не ожидал увидеть вас.

Учитель фехтования молчал, потому бывший воспитанник показался ему абсолютно чужим человеком.

Конечно, он понимал, что прошло четыре года, и Шарль д’Артаньян просто не мог не измениться, однако всё же не ожидал, что эти изменения будут такими.

Слишком много седины оказалось в волосах вошедшего, слишком тяжело смотрели глаза, а в уголках губ притаилась жёсткая, недобрая улыбка.

Д’Эстурвилю даже пришлось снова сказать самому себе, что перед ним его любимый ученик, которому сейчас должно быть не больше двадцати одного года, а сам всё спрашивал себя, что же случилось с ним за это время, ведь Шарль уезжал из Лиона почти здоровым и откровенно счастливым юношей.

Конечно, борьба с чахоткой здорово измотала его, но ведь гасконец выдержал и не сломался, более того, снова начал мечтать о мушкетёрском плаще и Париже.

И вот его мечта, судя по всему, более чем сбылась… так почему же Шарль выглядит так, будто ему не двадцать, а все сорок лет?

И этот взгляд… Внимательный, цепкий, изучающе-холодный, словно у змеи – д’Эстурвилю даже не по себе стало.

Однако он слишком хорошо знал характер д’Артаньяна, а потому сделал над собой усилие и улыбнулся, как ни в чём не бывало. Подошёл к молодому человеку и крепко обнял его:

– Мальчик, как же я рад тебя видеть!

– Взаимно, – Шарль ответил совершенно искренней улыбкой. – Какими судьбами вы в Париже? Хотя нет, не отвечайте… Идёмте куда-нибудь в ближайшую таверну, и там вы расскажете мне обо всём.

– Командуй. Уверен, ты теперь куда лучше меня ориентируешься в городе.

– Так… – юноша задумался на минуту, а затем надел шляпу. – В «Сосновую шишку» даже нечего соваться – там всегда чересчур много народу… Знаете, идёмте на остров Нотр-Дам: тамошний «Рекрутирующий сержант» – вполне пристойное место.

В «Сержанте» и впрямь оказалось немноголюдно. Шарль провёл своего учителя в отдельный «кабинет» в углу зала, чтобы никто не мог помешать им спокойно разговаривать.

– Вы давно приехали? – а потом обернулся к подошедшему хозяину. – Две бутылки бордо, две порции вашего супа… остальное потом.

Трактирщик склонился в поклоне, а гасконец тогда вновь обернулся к учителю:

– Рассказывайте. Как долго вы в Париже? Как пансион?

– Мне, в отличие от тебя, рассказывать особенно нечего, – д’Эстурвиль всё разглядывал бывшего курсанта, и в самом деле не зная, с чего начать. – В пансионе всё по-прежнему: те же учителя, такие же ленивые ученики-мальчишки. Г-н де Лианкур, к сожалению, никуда не делся, как, впрочем, и аббат Лануа… прости, если напомнил о неприятном.

– Ничуть, – Шарль пожал плечами. – Это всё настолько в прошлом… вы же знаете: я быстро забываю плохое.

Похоже, за эти четыре года с тобой произошло достаточно несчастий, на фоне которых поблекли даже воспоминания об аббате Лануа, подумал д’Эстурвиль, по-прежнему будучи не в силах оторвать взгляда от седины в волосах юноши.

– Скажи, мальчик, – начал он осторожно, – а как твоё здоровье? Твоя болезнь… не вернулась?

– Нет, – молодой человек покачал головой. – Кашель, конечно, докучает, особенно в такую сырую погоду, как теперь, но в целом…

Он замолчал, вспомнив, как отчаянно учитель и пансионный лекарь боролись в своё время за его жизнь.

От воспоминаний этих невольно стало холодно, и лейтенант зябко передёрнул плечами.

– Всё хорошо, – сказал после минутной паузы. – Я, конечно, быстро забываю плохое, но то, что сделали для меня вы, не забуду никогда.

– Что ты! – д’Эстурвиль, похоже, смутился по-настоящему. – Я ведь спрашиваю не потому вовсе… Просто за то время, что ты учился у нас, ты стал мне… как сын, которого у меня, к сожалению, нет. И когда ты уехал, не проходило и дня, чтобы я не думал о том, как у тебя дела.

В этот момент служанка принесла их заказ, Шарль ловко откупорил бутылку, разлил вино.

– Я знаю, – подвинул кружку учителю. – Но, тем не менее, я не забыл и не забуду никогда, что обязан вам жизнью. Вам… и ещё одному человеку.

Он запнулся и склонился поспешно над тарелкой, чтобы справиться с внезапными воспоминаниями. А мгновение спустя уже снова улыбался:

– Наверное, я всё-таки везунчик. Ведь кто знает, что со мной было бы, поступи я в какой-нибудь другой пансион и заболей там?

– Кстати, – спросил его д’Эстурвиль – явно желая сменить тему разговора, – а та шпага, что я подарил тебе… Она ещё цела?

Вместо ответа Шарль молча вытащил клинок из ножен и положил перед учителем:

– Он всегда со мной, – а его собеседник даже охнул от изумления.

– Не может быть! – воскликнул он. – Ты всё-таки нашёл оружейника, исправившего эфес?

– Да, – Шарль коснулся осторожно гарды, а потом клейма на эфесе. В его лице ни единый мускул не дрогнул, хотя каждое прикосновение к шпаге по-прежнему вызывало горечь воспоминаний. – Это наш… артаньяновский кузнец… перековал мне эфес. Вы, наверное, не помните, но я как-то рассказывал вам о нём.

– Твой друг детства? У него просто золотые руки, ведь в Лионе никто не хотел браться за эту шпагу. Помнишь, как мы намучились с поиском мастера, а в результате один горе-умелец едва не испортил гарду окончательно… Шарль, всё в порядке?

Лейтенант кивнул, а д’Эстурвилю на мгновение показалось, что маска, по-видимому, уже давно ставшая вторым лицом д’Артаньяна, вот-вот дрогнет, рассыплется, и наконец появится тот юноша, с которым они когда-то были так близки.

Однако прошла минута, затем другая, и лицо молодого гасконца вновь стало невозмутимым.

– Да, конечно, – взглянул на учителя со спокойной, но какой-то отстранённой доброжелательностью. – Просто вспомнилось… но это не имеет к нашему разговору ровно никакого отношения.

– Ты изменился, мой мальчик, – сказал тогда д’Эстурвиль. – Конечно, прошло три с половиной года, и ты вырос… неудивительно, что я даже не признал тебя поначалу… но эта седина у тебя в волосах… Что за беда случилась с тобой опять?

Шарль не ответил. Водил ложкой в остатках супа, а сам размышлял о том, что бы такого отдалённо правдоподобного рассказать своему гостю.

С самого начала разговора он ждал подобных расспросов, и дело было даже не в том, что они с д’Эстурвилем за это время отдалились друг от друга. Дело было, конечно же, в нём самом, наверное, окончательно утратившем способность вести откровенный разговор даже с близкими людьми. Но и обижать собеседника тоже не хотелось.

– У меня всё в порядке, – он вновь наполнил кружки. – Я ведь столько мечтал о плаще мушкетёра, и вот… служу. Наверное, это действительно моё, потому что служба, невзирая на все сложности, абсолютно не тяготит меня. Ну а что касается вашего вопроса… отец умер недавно.

– Прости, – д’Эстурвиль взглянул на него с искренним сочувствием. – Соболезную. Учитывая, как ты любил его… я же помню твои рассказы… неудивительно, что ты так воспринял это известие. А… твой старший брат, с которым вы не ладили когда-то?

– Погиб, – лицо Шарля по-прежнему не выражало ничего. – Давно, но это… очень подорвало здоровье отца. Он умер, так и не узнав, что я получил чин лейтенанта. Вот… Ну а дома сейчас хозяйничают Пьер и Поль. Мои братья-близнецы… помните, они ещё приезжали за мной в пансион?

– Конечно, – учитель фехтования кивнул. – Славные молодые люди. Это хорошо, что ваш фамильный замок оказался в достойных руках.

Он помолчал, а потом снова взглянул пристально на бывшего ученика. Шарль д’Артаньян неторопливо пил вино, и его лицо уже не было таким бледным, как ещё мгновение назад, когда он говорил о смерти отца и брата, и д’Эстурвиль снова подумал о том, как изменился юноша. Конечно, он всегда был скрытен и сдержан, но никогда ещё, даже будучи тяжело больным, Шарль не держался с ним настолько холодно и отстранённо.

А чего я, собственно, хочу от него, подумалось невольно. Чтобы мальчик бросился мне на шею? Излил до конца душу? Так он и раньше… даже когда умирал от чахотки… не открывал до конца своих чувств.

А ведь тогда он был всего-навсего семнадцатилетним пацаном… чего же я хочу от Шарля д’Артаньяна, ставшего взрослым мужчиной, лейтенантом королевских мушкетёров?

Вполне в его духе не делиться ни с кем своими проблемами.

Он принял своего бывшего учителя и даже искренне обрадовался ему… А ведь другой на его месте вообще мог бы сделать вид, что не помнит ничего из лионского периода… и самого д’Эстурвиля тоже признаёт с трудом.

Конечно, его ученик повзрослел и имеет полное право на тайны, но так больно видеть, что он снова несчастлив…

– Сударь, – прервал между тем его размышления Шарль, – не переживайте. У меня действительно всё в порядке. Ну, хотите, дам честное слово дворянина?

– Ты, как всегда, читаешь мои мысли, – д’Эстурвиль даже засмеялся. – Хотелось бы верить… Но если серьёзно, то я искренне рад твоей карьере. Помнишь, я всегда говорил, что Париж должен не просто принять тебя, но и оценить по достоинству? Кстати, тот же де Лианкур теперь вовсю хвастает тобой перед новичками-курсантами, и тут я согласен с ним, потому что на моей памяти ещё никто из наших выпускников не сделал такой блестящей карьеры, как ты.

– Ну, уж, – юноша усмехнулся. – Всё это… суета сует, вы же знаете. Так чем я могу быть вам полезен? Кстати, заказать вам ещё что-нибудь?

– Нет, спасибо, – учитель покачал головой. – Конечно, в Париж меня привели дела пансиона, но, в первую очередь… я прошу твоей протекции для своего племянника.

– У вас есть племянник? – удивился молодой человек. – Вы никогда не рассказывали.

– Да, сын моего старшего брата. Примерно твоего возраста. По-моему, я упоминал о нём, просто ты уже забыл. А подробно… как-то не представлялось случая.

– Ему нужно помочь устроиться в Париже?

– Да. Но, впрочем, давай я расскажу всё по порядку.

– Тогда я закажу ещё вина и весь во внимании.

– Мой брат ещё много лет тому перебрался в Нант. Племянник окончил военную школу там же. В Нанте хорошо готовят военных, если ты слышал… Но потом брат умер, и я забрал мальчишку к себе. Думал, пристрою его служить в гарнизоне или, быть может, даже в пансионе…

– И что, Лион оказался тесен для вашего родственника? – улыбнулся невольно Шарль. – Или его переезд в Париж – ваша инициатива?

– Скажем так, и то, и другое, – д’Эстурвиль никак не мог отделаться от мысли, что разговаривает как минимум со своим сверстником. – Видишь ли, я не могу сказать, что он амбициозен или я неоправданно высокого мнения о его способностях, но… Вот, например, помнишь Анри де Ромбера? А Гоше?

– Де Лафайета? Помню, конечно. Как они, кстати?

– Отлично. Ведут ничем не обременённую жизнь праздных лоботрясов. Высший свет… в масштабах Лиона, но, тем не менее.

– Понятно, – гасконец кивнул. – И что, ваш племянник не вписался в этот самый высший свет?

– Вписался, отчего нет? Но… – д’Эстурвиль потёр переносицу, подбирая слова. – Даже не знаю, как объяснить… Вот, например, тот же Анри. Ведь он – образованный молодой человек, хороший наездник и фехтовальщик, да и амбиций у него всегда вроде бы было достаточно… Но в результате оказалось, что по-настоящему ему от жизни ничего и не надо. Местные балы, салоны, охота… Интриги и интрижки… Может, это оттого, что Ромбер чувствует, что на уровне Лиона он – личность выдающаяся, а в Париже таких молодых людей – пруд пруди? Не знаю…

– А ваш племянник, конечно же, не такой, – как Шарль ни старался, но не удержался от скептической улыбки. – Простите за резкость.

– Я не знаю, – его учитель не обиделся вовсе. – Я не могу сказать, что у него какой-то особый характер или способности, как это было совершенно ясно, например, в твоём случае, но вместе с тем, есть в нём нечто такое… Одним словом, я вижу, что ему тесно в Лионе. Не хочется, чтобы он постепенно опустился, превратившись в банального прожигателя жизни, как многие наши бывшие курсанты. Может быть, всё-таки стоит дать парню шанс?

– Что ж, – сказал лейтенант, – давайте поступим так. Вы присылаете ко мне своего племянника, и я постараюсь устроить его кадетом в одну из рот. Не обещаю, что в мушкетёрскую… где отыщется вакансия. Ну а дальше всё будет зависеть исключительно от молодого человека.

– Спасибо, – д’Эстурвиль сжал благодарно его руку. – Может, конечно, Париж окажется мальчишке не по зубам, но, во всяком случае, могу ручаться, что тебе не придётся краснеть за него.

– Я даже не сомневаюсь. Где вы остановились, сударь? Вам есть, где переночевать?

– Конечно. Я ведь уже не первый день в столице, и мне меньше всего хотелось бы обременять тебя. Я же понимаю, сколько сил отнимает служба, да ещё и на такой должности. Ты и сейчас, наверняка, спешишь, правда?

– Не то что бы спешу, но караулы, кроме меня, никто не проверит, – Шарль поднялся, оставив на столе плату за ужин. – Идёмте, я провожу вас до вашей гостиницы, а по дороге договорим.


* * *

Несмотря на договорённость об ещё одной новой встрече, Шарль так и не сумел больше увидеться со своим учителем.

Сначала по требованию капитана ему пришлось переделывать график дежурств мушкетёров в Лувре, потому что его величество ожидали прибытия испанского посла.

Потом два его мушкетёра устроили совершенно безобразную драку с гвардейцами в кабаре «Эшарп бланш». Хорошо, что дело ограничилось исключительно рукоприкладством, и инкриминировать забиякам участие в дуэли не вышло, но после всех объяснений с капитаном, королём и кардиналом лейтенант совершенно позабыл о том, что обещал д’Эстурвилю снова встретиться до отъезда последнего в Лион.

Да и у самого учителя фехтования, видимо, нашлись какие-то новые неотложные дела, потому что он также больше не делал попыток отыскать своего ученика.

Мотаясь по стылым парижским улицам между Лувром, Пале-Роялем, казармами и особняком де Тревиля, Шарль всё-таки простудился.

Поначалу он ещё держался, но в один прекрасный момент проснулся ночью от кашля, который бухал в груди, словно в барабан, и с раскалывающейся от боли головой.

Головная боль всегда была признаком приближающегося жара, а вот это уже было серьёзно.

Юноша хорошо помнил, как заболел подобным образом два года назад, и как полковой лекарь своими сомнительными снадобьями, а также кровопусканием едва не отправил его на тот свет.

Повторения подобного лейтенант допустить не мог категорически, а потому вызвал посыльного и отправил с ним коротенькую записку де Тревилю с уведомлением о болезни и просьбой предоставить хотя бы три дня на лечение.

Одновременно тётушка Мари была послана в трактир и на рынок. За вином, мёдом и яйцами, а также гусиным жиром.

Поскольку подобное состояние у своего хозяина она уже наблюдала однажды, старушка не стала медлить.

А Шарль закутался в одеяло и, стуча зубами от подбирающегося озноба, скорчился в кресле, листая томик Вийона.

Он не планировал брать его с собой, но чуткий Пьер в последнюю минуту перед отъездом тайком засунул книгу в дорожные сумки. Как чувствовал, сукин сын, до чего его брату может пригодиться моральная поддержка со стороны любимого автора.

Уже хоть что-то, потому что рассчитывать ещё на чью-то помощь в данной ситуации вряд ли придётся.

Молодой человек листал книгу, совершенно не вчитываясь в строчки стихов. Он и так знал их наизусть, просто прикосновение к шероховатым листам, от которых так пронзительно пахло прошлым, немного успокаивало.

Но потом мысли гасконца снова приняли мрачное направление.

Он думал о том, что неизвестно, насколько затянется простуда, и как паршиво ему может стать к вечеру.

Что трёх дней для выздоровления, возможно, окажется слишком мало.

И что вообще неизвестно, как долго ему ещё будет удаваться играть со своей болезнью в кошки-мышки.

Ведь образ жизни, который он ведёт, совершенно не располагает к укреплению здоровья.

Юноша кашлял и каждый раз делал над собой усилие, прежде чем заглянуть в платок.

А если откроется кровохарканье – что тогда?

Да даже не кровохарканье, а просто сильный жар…

Лазарета, как такового, при казармах нет.

Ложиться в одну из городских больниц, чтобы попасть, не дай бог, в руки такого же коновала, как их полковой лекарь?

Валяться дома, где даже воды подать будет некому? Конечно, можно попросить тётушку Мари переночевать у него сегодня, но при мысли о том, что кто-то посторонний будет наблюдать его в столь беспомощном виде, становилось совсем тошно.

Или всё-таки попросить? Корона с него не упадёт, а всё будет спокойней. Потому что Шарль не забыл, как, заболев два года назад, пытался в жару добраться до кружки с водой, и, оступившись, разбил себе о подоконник голову…

Да и одиночество, к которому он привык настолько, словно оно было его второй натурой, в период болезни ощущалось особенно остро и делалось совершенно нестерпимым.

А потом молодой человек, должно быть, задремал, потому что очнулся от того, что кто-то осторожно гладил его по голове.

Он улыбнулся и едва не позвал Жака, спохватился в последний момент: привычка держать все чувства в узде всё-таки сработала вовремя.

Медленно открыл тяжёлые после дурного сна глаза.

– И чего, спрашивается, в кресле спать, если плохо? – служанка смотрела с таким видом, словно он совершил преступление. – В постель бы легли…

Шарль в ответ только раскашлялся глухо, а губы тётушки Мари сжались ещё суровей.

– Я его спрашиваю, что с продуктами делать, а он кашляет, и всё… Вот наказание, а не хозяин!

– Продукты… спасибо… – юноша улыбнулся слабо, дотронулся до лба – ну, конечно, жар. – Нагрей мне молока с мёдом. А жир оставь – я сам разотрусь.

– Вот наказание… – повторила служанка, но уже значительно мягче. Положила ему на лоб жёсткую, натруженную ладонь. – Лекаря-то позвать?

– Не надо, – гасконец аккуратно вывернулся из-под её руки, поднялся медленно, чтобы не сильно шатало. – Давай молока. И ещё вина горячего. Я отосплюсь и завтра буду на ногах, вот увидишь.

– Как же, будете, – тётушка Мари, казалось, обрадовалась даже, что уличила хозяина во лжи. – Лежать пластом вы будете, как прошлый раз, что я, не помню? Да ложитесь уже, не то снова упадёте…

– Со мной всё в порядке, – два шага, отделяющие кресло от кровати дались Шарлю с неимоверным трудом; рубашка от пота даже прилипла к спине. – Просто мне надо отлежаться, вот и всё. Да, и до завтрашнего вечера меня ни для кого нет.

– Что уж тут непонятного, – пробормотала служанка. – До послезавтрашнего вечера вас нет.

– До завтрашнего, слышишь? – попытался возразить лейтенант, но старушка уже скрылась за дверью.

А молодой человек, едва коснувшись головой подушки, мгновенно провалился в горячий, муторный сон.

…

В болезни Шарль больше всего не любил то, как ощущается время. Заполненное изматывающим кашлем и жаром, оно тянулось неимоверно мучительно, словно в сутках было не двадцать четыре, а все пятьдесят часов. Тело ломило, чтобы подняться с кровати или просто дотянуться до кружки с водой, приходилось совершать поистине героические усилия.

Он то проваливался в сон, то приходил в себя и, трясясь попеременно от озноба и жара, долго пытался понять, какое сейчас время суток.

Ни вино, ни молоко уже не лезло в горло, от запаха гусиного жира откровенно тошнило, но Шарль добросовестно лечился, с кривой усмешкой размышляя о том, что чего-чего, а подобного педантизма раньше он от себя вряд ли мог ожидать.

Однако затем юноша вспоминал, как исходил кровью в пансионном лазарете, как тяжело заживали сломанные рёбра, и, стиснув зубы, продолжал глотать опротивевшее молоко с мёдом.

Он выкарабкался тогда вовсе не затем, чтобы умереть теперь от какой-то дурацкой простуды.

Он ведь и Жаку обещал, что будет беречь себя… а обещания надо держать, особенно, если это последнее, о чём тебя просят перед смертью.

Как и всегда, мысли о друге заставили молодого человека собрать в кулак всю свою волю и продолжить лечение.

Да и присутствие тётушки Мари было очень кстати. Разумеется, она никуда не ушла, потому что влажная повязка на лбу и кружки с горячим питьём на стуле рядом с кроватью гасконца появлялись с завидной регулярностью.

Шарль больше не пытался спровадить старушку домой, думал только о том, что в этом месяце надо будет заплатить ей двойную плату.

А ещё о том, что он так и не ответил до сих пор на письмо Пьера.

И о том, что если завтра не будет жара, то следует начать потихоньку приводить себя в порядок и возвращаться на службу.

Что, как это странно ни звучит, но он соскучился по рутинной проверке караулов и состояния оружия своих подчинённых, по запаху сена в конюшне и звону шпаг в фехтовальном зале.

И кто бы, чёрт возьми, мог подумать, что он окажется таким занудой?

Хотя… Шарль знал, что в данном случае не вполне честен с собой.

Его служебное рвение вовсе не было свидетельством желания выслужиться, как думали многие.

Оно было вызвано, в первую очередь, страхом, что по его недосмотру могут погибнуть люди.

Достаточно Жака – больше подобного кошмара он не допустит никогда.

Именно этим страхом и объяснялась строгость проверок, именно поэтому он первым ворвался в осаждённую крепость на острове Ре. Чтобы закрыть собой других, а не оттого, что не было страшно.

Было, да ещё как – с тех пор персональная коллекция кошмаров молодого гасконца значительно расширилась.

Хотя, с другой стороны… уж лучше страх подобного рода, чем повторение ситуации с Жаком.


* * *

Молодой человек вздохнул и всё-таки выбрался из-под одеяла. Причесался, не глядя – в зеркало смотреть откровенно побоялся, – сменил рубашку.

Единственное, с чем Шарль, несмотря на всю свою любовь к Парижу, решительно не желал мириться, было отсутствие воды.

Привыкший у себя на родине к возможности регулярного мытья, он никак не мог понять, почему отсутствие воды не расценивается в столице как большое неудобство: основная часть его сослуживцев грязное бельё отдавала в стирку прачкам, а вот мыться ежедневно было не принято. Вместо ванны полагалось несколько раз на дню менять рубашки, но и этим зачастую пренебрегали.

Бани на улице Нев-Монмартр использовались в медицинских целях, как последнее средство врачевания, и на лейтенанта мушкетёров, регулярно появлявшегося там, поначалу откровенно косились.

Вот и сейчас, выглянув в окно и отметив про себя с удовлетворением, что вроде бы распогодилось, Шарль подумал о том, что перед возвращением на службу следует обязательно посетить баню.

А потом он набросил на плечи камзол и, прихватив с собой кружку с очередной порцией горячего вина, спустился в кабинет, служивший одновременно парадной гостиной.

Поминутно откашливаясь, попытался сосредоточиться на письме брату.

«Пьеру де Кастельмор д’Артаньяну,

в собственные руки

Здравствуй, брат.

На днях получил твоё письмо, оно дошло в целости и сохранности.

Рад, что у вас всё в порядке.

Никогда не сомневался в ваших с Полем хозяйственных способностях. Более того, уверен: отец гордился бы вами.

Передавай привет матушке. В следующий раз напиши, пожалуйста, подробней о том, как она.

Отдельно поздравь Бернара и Нэнси, а также Поля и его супругу.

Чёрт… до сих пор никак не могу представить себя дядей, это так странно…

У меня всё в порядке. И со здоровьем, и со службой.

Возможно, мне удастся получить неделю отпуска, и до конца лета я смогу навестить вас. Но это так, мысли вслух…

Вот, собственно, и всё.

Жду ответа.

Шарль.

P. S. Спасибо, что заботишься о памяти… моего друга. Поверь, это очень важно для меня».

…

Он перечитал письмо и вздохнул.

Какое-то корявое, да ещё и вранья половина.

Во-первых, насчёт того, что получил письмо из Кастельмора на днях – ведь на самом деле уже, наверное, недели две прошло, – а во-вторых, по поводу здоровья.

Но, с другой стороны, о чём писать?

Что, несмотря на прошедшее время, страшно тоскует по Жаку?

Что время вовсе не лечит, а лишь обостряет чувство вины?

Что заболел и вот уже третий день валяется в жару дома, а на душе так тоскливо, как не было уже очень давно?

Он так отвык от подобных откровений… да и Пьера пугать не хочется…

Нет, пусть остаётся как есть, а вот если Шарлю и впрямь удастся выхлопотать для себя отпуск, он навестит родных и лично расскажет брату о своей столичной жизни во всех подробностях.

Ну, или, скажем так, почти во всех.

И если, конечно, вообще наберётся храбрости приехать.


* * *

А потом размышления юноши были прерваны шумом внизу.

Шарль аккуратно сложил письмо, прикрыл его книгой. Придерживая на плечах камзол, вышел на лестницу, чтобы выяснить причину нарушения спокойствия.

Как правило, кроме посыльных, домой к нему никто не приходил, да и тех не пускали дальше нижней залы. Он никого не звал к себе в гости, разных попрошаек и разносчиков всяческого товара прекрасно умела спровадить тётушка Мари. Даже с немногочисленными друзьями Шарль предпочитал встречаться где-нибудь в таверне. Возможно, кто-то поначалу и обижался, но потом все смирились с существующим положением вещей.

Исключение составляла лишь неразлучная троица Атос, Портос и Арамис.

Три мушкетёра, пожалуй, были единственными, с кем Шарль действительно подружился за эти три года.

Правда, в отличие от россказней, которыми бывалые солдаты пичкали новичков, произошло это хоть и не сразу, однако вовсе не вследствие дуэли, а где-то спустя год после приезда юноши в Париж.

Они достаточно долго присматривались к друг другу, прежде чем поняли, что могут стать кем-то большим, чем просто сослуживцами.

Причём дело было не столько в разнице в возрасте или жизненном опыте, сколько в самом Шарле, после смерти Жака надолго утратившем потребность в близком общении с кем-либо вообще.

Конечно, он никогда не стремился открыть перед ними душу, да и у трёх мушкетёров собственных секретов было предостаточно, но при этом каждый из них знал, что в минуту настоящей опасности вполне может рассчитывать на помощь друга, а это было главным.

Даже повышение молодого гасконца, и, в первую очередь, тот факт, что оно было инициировано кардиналом, не испортило их отношений.

И Шарль, старавшийся никогда не смешивать личное и служебное, был признателен за это своим друзьям вдвойне.

Вот и сейчас, ещё не различив вполне голоса внизу, юноша был более чем уверен, что это Атос, Портос и Арамис явились проведать его.

Ну, конечно, выждали несколько дней и, видя, что их лейтенант по-прежнему не появляется на службе, поняли, что дело серьёзно.

Однако при входе обнаружилось внезапное препятствие в виде маленькой седой старушки. И препятствие, как выяснилось, практически непреодолимое.

– Вам кого? – спросила тётушка Мари с таким искренним изумлением, что мушкетёры растерялись даже.

– Разве хозяин не дома? – удивился Портос, а Арамис уточнил на всякий случай:

– Нам, милейшая, нужен шевалье д’Артаньян.

– Кто? – в моменты личных катаклизмов старушка моментально глохла на оба уха. – Тут таких нет.

Мушкетёры переглянулись. Во-первых, уже странным было то, что служанка не признала друзей своего хозяина. Ну а её заявление вообще ни в какие ворота не лезло.

– Как это – нет? – Портос даже рот приоткрыл. – А где же он?

– Откуда мне знать? – притворно возмутилась тётушка Мари и на всякий случай приподняла повыше метлу с намотанной на неё тряпкой. – Съехал.

– Съехал? – и Портос толкнул в плечо Атоса. – Атос, ну хоть вы не молчите! Вы что-нибудь вообще понимаете?

– Что я должен понимать? – тот пожал плечами. – Наш друг или действительно съехал, или вышеозначенная дама из каких-то своих соображений вводит нас в заблуждение.

– В заблуждение? – старушка смотрела на них с праведным негодованием, но в душе при этом явно вовсю наслаждалась моментом. – С какой стати? Да я даже едва помню, судари мои, кто вы такие!

Это уже было слишком, и Шарль, не выдержав, рассмеялся во весь голос.

– Господа! – крикнул он, перегнувшись через перила. – Проходите, господа! Тётя Мари, пропустите их немедленно!

– Конечно, сначала пропусти, а потом и не выгонишь… – проворчала служанка, однако посторонилась. – Проходите, коли просят.

Мушкетёры поднялись на второй этаж, в кабинет, где Шарль уже поспешно очищал стол от книг, бумаг и прочих письменных принадлежностей.

– Здравствуйте, господа, – по очереди пожал друзьям руки. – Простите, но я не сразу услышал, что вы пришли.

– Ничего страшного, это было даже забавно, – сказал Портос. – Да и мы хороши… так редко бываем здесь, что совершенно забыли, что у вас не служанка, а цербер в юбке.

– А что, милая старушка, – Арамис уселся в кресло, закинув ногу на ногу. – Я бы не отказался от такой служанки.

– Ага, особенно будь она лет этак на сорок моложе! – хохотнул Портос, извлекая из корзины сыр, хлеб, а также бутылки с вином. – Д’Артаньян, велите вашей служанке принести кружки, а то, боюсь, моей просьбы она просто не расслышит.

– Что поделать, у тётушки Мари немного специфическое понимание своих обязанностей, – покашливая, Шарль направился к двери. – Погодите, я сам сейчас принесу всё необходимое.

Когда он вернулся с кружками и блюдом для сыра, то обнаружил, что бутылки уже откупорены, а Портос, нимало не смущаясь, ломает хлеб над расстеленной картой Франции.

– Чёрт, Портос, неужели нельзя было подождать? – лейтенант выдернул из-под рук друга карту. – Ваше счастье, что вам не пришло в голову нарезать на ней сыр.

– Я хотел, но Атос подсказал мне, что этого делать не стоит, – бесхитростно сообщил тот, а Атос тем временем протянул юноше кружку с вином:

– Вот, держите. Это, конечно, не бордо или ваш кагор, но тоже неплохое.

– Бургундское – для королей, бордо – для дворян, шампанское – для герцогинь, – провозгласил Арамис, а затем добавил с лукавой улыбкой:

– Тем более, оно досталось нам почти даром…

– Я так и понял, – Шарль улыбнулся невольно тоже, но потом зашёлся в тяжёлом кашле. – Чёрт… прошу простить меня, господа…

– Вы и впрямь серьёзно больны, – подал голос Атос. – Я бы не советовал вам появляться завтра на службе.

– Ну уж, нет, – юноша вытер губы и, заглянув мимоходом в платок, спрятал его за манжету. – Так у меня будет дополнительный стимул для выздоровления. Да вы не переживайте: это всего-навсего простуда.

Атос с сомнением покачал головой, однако вслух ничего не сказал.

Зато вмешался Портос. Уминая кусок хлеба с сыром, сообщил, довольно усмехаясь:

– Возвращайтесь, д’Артаньян, возвращайтесь. Потому что кое-кто уже выплакал по вам свои прекрасные глазки.

И добавил, словно Шарль мог не понять:

– Я имею в виду малышку Женевьеву.

– Портос, – укоризненно заметил Атос, однако мушкетёр даже бровью не повёл. Продолжил, как ни в чём ни бывало:

– Сегодня мы дежурили в Лувре и встретили её. Бедняжка спрашивала, что с вами стряслось, потому что вы не навещали её уже целых две недели.

– Переживёт, – отозвался гасконец совершенно бесстрастным голосом. – В крайнем случае, утешится с кем-нибудь другим.

– Как? – искренне поразился Арамис. – Вы допускаете… и так спокойно говорите об этом?

– Потому что я, дорогой Арамис, совершенно не ревнив, – Шарль стал пить вино, но был вынужден остановиться, потому что снова раскашлялся. – Да и, в конце концов… как можно требовать от женщин верности, когда мы сами… изменяем им на каждом шагу?

– И это говорите вы, который вот уже два года даже не взглянул в сторону другой прелестницы? – насмешливо протянул Арамис.

– А зачем? – лейтенант посмотрел на него с удивлением. – Какой смысл бегать от одной юбки к другой, когда все женщины одинаковы?

Портос громко фыркнул, Арамис же одарил молодого человека улыбкой:

– Вы ещё так молоды, д’Артаньян! Просто вы ещё по-настоящему не влюблялись.

– И правильно делаете, – произнёс вдруг Атос. – Ни в коем случае нельзя серьёзно относиться к любви. Потому что любовь – это лотерея, в которой выигравшему достаётся смерть.

Услышав такое, Шарль вздрогнул невольно. А ведь граф действительно прав. По крайней мере, для Жака его любовь закончилась именно так.

– Думаете? – спросил, не отрывая взгляда от кольца на пальце. – Что ж, я не помню, чтоб вы давали плохих советов, мой друг. Возможно, и к этим вашим словам следует прислушаться.

– А, по-моему, Атос, вы перегнули палку, – заметил Арамис. – Зачем вы пугаете нашего командира, ведь он – сущий ребёнок?!

А Портос, чтоб хоть как-то разрядить обстановку, пробасил насмешливо:

– У д’Артаньяна – белошвейка, у Арамиса – белошвейка… как там её – Мари Мишон, да? Атос, может, и нам с вами завести себе по такой же крошке, чтоб не выделяться?

Друзья засмеялись невольно, потому что прекрасно знали, в каких ежовых рукавицах, на самом деле, держит Портоса его возлюбленная, г-жа де Кокнар.

И Шарль, воспользовавшись переменой темы разговора, спросил:

– Какие новости? Надеюсь, я не пропустил ничего важного за эти дни?

– И да, и нет, – ответил за всех Атос. – Герцог Бэкингем в Париже.

– О, – гасконец приподнял бровь, – даже так?

– Представьте себе. Говорят, он приехал, чтобы обсудить с его высокопреосвященством проблему Ла-Рошели.

– Но говорят также, – вмешался Арамис, – что попутно он хочет всё-таки отыскать человека, сорвавшего ему когда-то свидание в Амьенском саду.

– Не понимаю, о чём вы, – бесстрастно отозвался молодой человек, а Портос захохотал во весь голос:

– Да ладно вам, д’Артаньян, неужели вы не помните, как оттащили герцога от одной… известной всем особы? Да ещё и угостив при этом оплеухой?

– Не помню, – лицо гасконца оставалось таким же невозмутимым. – Я дежурил в другой части сада. А вы, Портос, если память не изменяет мне, не дежурили в тот день вообще.

– Ну да, вы тогда посоветовали нам всем поменяться дежурствами… – пробормотал мушкетёр, слегка озадаченный крайне холодными интонациями в голосе друга.

– И за это мы по-прежнему искренне благодарны вам, – заметил Арамис. – Потому что в противном случае… не хотелось бы оправдываться перед его величеством, подобно де Тревилю. В отличие от капитана, к нам он мог бы оказаться не столь… милостивым.

– И тем не менее, – сказал Атос. – Герцог крайне злопамятен. А потому будьте осторожны, д’Артаньян.

Шарль поднялся, разлил по кружкам остатки вина. Его лицо по-прежнему было спокойным, даже безмятежным.

– Знаете, Атос, – сказал он, думая о том, что, наверное, всё-таки будет нелишним пообщаться с капитаном и разведать обстановку, – в этой жизни осталось очень мало вещей, которые… скажем так… тревожат меня по-настоящему. И Бэкингем не из их числа. Но за предупреждение благодарю.

– Даже если его визит означает войну в самом ближайшем будущем? – спросил Арамис, а лейтенант только головой покачал:

– Войны не избежать в любом случае. Я не думаю, что его высокопреосвященство, несмотря на весь свой талант дипломата, сумеет договориться с герцогом. Потому что Англии нужна эта война. Под любым предлогом. И нам, быть может, тоже.

– Мне – не нужна! – заявил Портос. – Почему я должен убивать этих несчастных гугенотов? Ведь они отличаются от нас только тем, что поют по-французски псалмы, которые мы поём на латыни!

– Если король прикажет – будете, – парировал гасконец с неприятной улыбкой. – Вы же должны понимать, что дело отнюдь не в псалмах.

– Вы, как всегда, правы, д’Артаньян, – сказал Атос, а в двери в этот момент постучали.

Это оказался посыльный, доставивший приказ капитана к вечеру явиться к нему в особняк на улице Риволи.

– Вот и закончилась моя болезнь, – сказал юноша, пробежав глазами записку. – Де Тревиль вызывает меня.

Мушкетёры тут же поднялись. Распрощавшись с другом, договорились встретиться вечером в «Сосновой шишке»: поужинать и заодно более подробно обсудить все последние события.

…

После их ухода Шарль не стал медлить. Не обращая внимания на причитания тётушки Мари, не желавшей вообще выпускать его из дому, оделся потеплее и отправился на улицу Нев-Монмартр. После такой вожделенной бани посетил цирюльника и вернулся домой.

Переоделся в мушкетёрский плащ и, прихватив с собой письмо Пьеру, поспешил в особняк капитана.

Несмотря на то, что новости, услышанные от друзей, нельзя было игнорировать, он действительно не беспокоился.

Во-первых, с той истории прошло слишком много времени.

Во-вторых, Амьенские сады тогда охраняли как мушкетёры, так и гвардейцы.

В-третьих, оттащив Бэкингема от насмерть перепуганной королевы, он обругал его по-испански. А на этом языке Шарль говорил куда чище, чем по-французски, и его гасконский акцент был практически неразличим.

А потом вообще набежало несметное количество гвардейцев, и молодой человек благополучно растворился в темноте.

Одним словом, вероятность того, что герцог всё-таки узнает его, минимальна.

Так что волноваться не о чем. И ничего, кроме чувства гадливости, данная история не вызывала.

Куда неприятней было размышлять о де Тревиле.

Отношение молодого гасконца к капитану было весьма двойственным.

С одной стороны, тот был другом отца и, как ни крути, благодетелем Шарля.

Храбрый военный, толковый командир, никогда не жертвовавший своими людьми без реальной нужды, а также ловкий придворный – у де Тревиля и впрямь было, чему поучиться.

Но с другой… Конечно, представить себе гасконца без тщеславия и амбиций практически невозможно, однако Шарль решительно не понимал, как можно растрачиваться на нечистые интриги, когда речь идёт о величии и безопасности страны.

Хотя… быть может, это он, несмотря ни на что, не утратил ещё остатки юношеского максимализма, а в действительности нужно быть более цепким и примитивным, заботясь, в первую очередь, об удовлетворении собственных интересов…

Во всяком случае, молодой человек не спешил осуждать своего капитана, невзирая на то, что значительно разочаровался в нём за последнее время.

Он только постарался свести их общение к минимуму, понимая, что положение де Тревиля при дворе по-прежнему устойчиво, а влияние на короля – очень велико. И если дело дойдёт до открытого противостояния, ещё неизвестно, чем закончится карьера Шарля д’Артаньяна.

Вполне возможно, что сырым подвалом где-нибудь в Бастилии.

Чёрт, хоть бери и впрямь переводись в гвардейский полк – тогда, по крайней мере, его положение не будет таким двусмысленным…

Однако затем юноша тряхнул головой, отгоняя дурные мысли.

Заставил себя успокоиться и максимально собраться, потому что со старым другом отца следовало держать ухо востро.

К его удивлению и облегчению одновременно, капитан принял его сразу.

– Сударь, – Шарль снял шляпу и склонился в поклоне. Не слишком низко, но и так, чтоб это не выглядело, как проявление неуважения. – Готов выполнять ваши распоряжения.

Капитан-лейтенант королевских мушкетёров отложил в сторону перо и какое-то время рассматривал вошедшего.

Мало кто настолько сильно раздражал его, как сын старого друга, и мало кем он восхищался так, как этим юношей.

Сдержанный и рассудительный, молодой гасконец был словно закован в невидимую броню. Он был крайне проницателен и осмотрителен, но при этом – удивительно последователен в своих убеждениях. Не кичился ними, но и переубедить его, если Шарль д’Артаньян принимал решение, было невозможно.

Даже категорическое нежелание принять сторону королевы – а капитан поначалу действительно всерьёз рассчитывал на способности своего протеже, – вызвало вкупе с досадой невольное чувство уважения.

И тем не менее, де Тревиль обиделся всерьёз и задался целью проучить мальчишку, подловив его на двойной игре или сомнительном поступке. Однако за три года их знакомства это ещё ни разу не удалось ему.

Ни дуэлей, ни подозрительных знакомств или корреспонденции – молодой человек исполнял свои служебные обязанности так, что придраться было не к чему.

Он был весь на виду и даже того, что периодически захаживает в Пале-Рояль, не скрывал.

Хотя… что скрывать, когда тебя требует к себе сам кардинал?

Дошло до того, что Тревиль даже давал задание доверенным лицам попытаться подружиться с лейтенантом, но каждый раз эти попытки оказывались обречены на неудачу.

Несмотря на всю свою замкнутость, д’Артаньян вполне охотно общался с сослуживцами. Обо всём… и ни о чём. Когда дело доходило до конкретных расспросов, он отделывался общими, ничего не значащими фразами или общеизвестными фактами. Или просто смотрел так, что вся охота расспрашивать пропадала начисто.

О да, молодой гасконец был просто мастером самых разнообразных красноречивых взглядов…

Единственными, с кем он дружил по-настоящему, были Атос, Портос и Арамис, но в данном случае Тревиль инстинктивно чувствовал, что как раз к ним за какой-либо информацией обращаться не стоит.

Три мушкетёра были верны представлениям о дружбе и чести не меньше, чем молодой гасконец, и, несмотря на свою преданность капитану, вряд ли согласились бы нарушить их.

А потому старому гасконцу оставалось только ждать.

И надеяться, что мальчишка, похоже, возомнивший о себе столь многое, наконец-то ошибётся.

– Проходите, – произнёс он наконец. – Думается, вам следует знать, что я был неприятно удивлён вашей запиской.

Д’Артаньян ничего не ответил, только слегка наклонил голову. Не то винясь, не то ожидая продолжения.

– Но вы вовремя выздоровели, – раздосадованный этим молчанием, де Тревиль был вынужден говорить далее. – Вы ведь выздоровели, г-н лейтенант?

– Вполне, – ответил Шарль, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не раскашляться. – И, как уже сказал, готов выполнять ваши распоряжения.

– Распоряжений будет много. Вы уже знаете о визите английского посла? Надеюсь, понимаете, что это значит?

– Сначала испанский посол, теперь – английский, – юноша пожал плечами. – Это означает всего-навсего, что нас ожидает война.

– Гм, – не удержавшись, хмыкнул капитан. – Тот день, когда я увижу на вашем лице открытое проявление хоть каких-либо чувств, я, пожалуй, запомню надолго… Но перейдём к делу.

– Я понял, – Шарль наконец-то позволил себе откашляться. – Усилить караулы. Проверить состояние оружия. Увеличить количество тренировок. Вам лично – список тех, кто будет в эти дни охранять непосредственно подъезды к Лувру… Я что-нибудь не так говорю?

– Всё так, – сквозь зубы ответил де Тревиль. – Всё совершенно так… чёрт побери, сударь, с вами абсолютно невозможно разговаривать, вы знаете это?

– Простите, – молодой гасконец позволил себе улыбнуться краем рта. – Ещё какие-нибудь распоряжения?

– Опасайтесь разного рода провокаций. Особенно со стороны гвардейцев… или других клевретов кардинала… Будьте крайне бдительны, шевалье, потому что теперь вы – лейтенант мушкетёров, а это значит, что спрос с вас будет куда более строгим, чем несколько лет назад.

Улыбка Шарля стала просто ледяной.

– Я обязательно учту это, – поклонился опять. – Могу я идти, чтобы начать исполнять свои прямые обязанности?

– Ступайте, – капитан сделал вид, что не заметил его иронии. – Герцог приезжает через три дня. Завтра утром доложите, что сделано для обеспечения его безопасности.

Юноша поклонился ещё раз и молча вышел.


* * *

Шарль лежал на кровати, откинувшись на подушки, и сквозь полусомкнутые веки наблюдал, как Женевьева, примостившись на маленьком стульчике возле комода, расчёсывает свои длинные пушистые волосы.

Во всех своих встречах с белошвейкой он больше всего любил именно этот момент. Во-первых, потому что волосы у девушки действительно были очень красивы, а во-вторых, потому что подружка наконец-то переставала требовать, чтобы он развлёк её какими-нибудь историями.

Вот теперь можно было расслабиться по-настоящему.

Девушка что-то мурлыкала себе под нос, а Шарль размышлял о том, что несмотря на хлопоты, связанные с приездом англичанина, ему удалось сделать самое главное: отправить письмо брату. Причём не с обычным курьером, а со специальной королевской рассылкой. А это значит, что Пьер получит письмо в кратчайшие сроки. Наверное, обидится, что младший брат снова отделался общими фразами, а может быть, поймёт. Он всегда был чертовски проницателен во всём, что касалось Шарля, и первое время после их расставания юноше безумно не хватало именно его общества.

Может, и впрямь увидеться с родными, пока не начались военные действия?

И могилу Жака навестить заодно…

Гасконец так задумался, что не заметил даже, как его подружка тихонько подкралась к нему и попыталась провести гребнем по волосам.

– Женевьева, нет! – Шарль перехватил её руки. – Ты же знаешь, что я не люблю этого!

– Прости, – совершенно не расстроившись, девушка потёрлась щекой о его грудь. – Просто я забываю всё время… А мне так нравятся твои волосы… их даже эта дурацкая седина не портит.

Лейтенант вздохнул, понимая, что злится вовсе не на возлюбленную, а на себя. За то, что нарушил одно из самых главных, установленных им самим правил: не думать о Жаке.

Юноша очень хорошо помнил, чем закончилась когда-то его встреча с Катрин, а потому, когда появилась Женевьева, постарался сделать всё, чтобы не допустить повторения подобной ситуации. Всё, что связано с погибшим другом – табу. Никаких мыслей, никаких воспоминаний, сомнительных поз и, упаси боже, никаких фантазий.

Возможно, он казался из-за этого холодным и сдержанным вдвойне, но его пассию вроде бы всё устраивало. Во всяком случае, девушка знала, что абсолютно вольна в своих поступках и, вздумай она уйти, лейтенант не станет удерживать её.

По крайней мере, за то время, что они были вместе, она не сделала ни одной подобной попытки.

Как казалось Шарлю, у них сложились своеобразные, но при этом приятные и необременительные для обоих отношения.

Когда два года назад одна из многочисленных белошвеек, обшивающих королеву и других придворных дам, начала строить глазки молодому мушкетёру, тот решил, что это очень даже кстати.

Во-первых, ему уже давно было не по душе посещение «лавок чести», где, несмотря на все предосторожности, за свои же деньги, помимо крайне сомнительного удовольствия, можно было подцепить массу малоприятных болезней.

Во-вторых, наличие постоянной дамы сердца позволило наконец-то пресечь все сплетни о трагической любовной утрате в прошлом. Пусть не до конца, но всё же, потому что расспросы на эту тему раздражали больше всего.

В-третьих, невзирая на душевные раны, которые Шарль безуспешно зализывал вот уже столько времени, физические потребности никуда не делись.

А Женевьева была юна, свежа и практически не испорчена близостью к придворной жизни.

И, хотелось надеяться, в дальнейшем также будет терпеть, в обмен на содержание, некоторые странности в характере своего кавалера.

Впрочем, гасконец никогда не интересовался, что подружка думает по этому поводу или что испытывает к нему, хотя и чувствовал, что Женевьеву такое равнодушие обижает ужасно.

Он не знал, что она заприметила его, ещё когда он был только кадетом.

Молоденький гасконец показался белошвейке крайне симпатичным, а седина в волосах делала его загадочным и привлекательным вдвойне.

Он долго не замечал её, и когда Женевьева уже отчаялась, вдруг пригласил на прогулку.

Естественно, она с готовностью ответила на его ухаживания, потому что, подобно всем девушкам, приезжавшим в Париж, кроме более-менее стабильного заработка мечтала о богатом покровителе.

И хотя молодой гасконец априори не мог быть богатым, не прогадала, потому что он неожиданно оказался удивительно щедрым кавалером.

Юноша без колебаний оплачивал белошвейке комнату, которую она снимала, водил её на прогулки, угощал сладостями. И непременно оставлял при каждом визите не меньше ливра на мелкие расходы.

При этом был абсолютно неревнив и не любопытен – поначалу девушка даже не могла понять, нравится ли ей такое отношение или, наоборот, оскорбляет.

А ещё Шарль д’Артаньян, в отличие от многих молодых людей, что добивались от симпатичной белошвейки взаимности, оказался крайне сдержан и, казалось, меньше всего интересовался физической близостью.

Да, он был нежен и внимателен, но частенько инициатива отправиться в постель исходила от самой девушки. А ещё чаще мушкетёр, навещая подружку, просто усаживался за стол в углу и, слушая её нехитрую болтовню, улыбался каким-то своим мыслям. А потом уходил, едва коснувшись на прощание губами щеки.

Больше всего Женевьеву настораживали его глаза. Даже когда гасконец улыбался, они оставались холодными и совершенно непроницаемыми. Она совершенно не могла понять, о чём он думает и, тем более, что чувствует.

Юноша напоминал ей туго сжатую пружину, и даже в моменты близости он не позволял себе расслабиться. Вообще казалось, что как раз с этой частью их встреч д’Артаньян старается покончить как можно быстрее.

Нельзя сказать, что девушку это слишком огорчало, просто поначалу казалось удивительным. Молоденький, хорошенький, да ещё и родом с горячего юга – и вдруг такая холодность.

Хотя, когда мушкетёр бывал в настроении – а несколько раз случалось и такое, – он становился просто великолепным любовником.

Конечно, причина была в женщине, оставившей после себя на память седину в волосах и тонкое железное кольцо на безымянном пальце – Женевьева даже не сомневалась в этом.

И как-то не удержалась, попытавшись разузнать о ней.

Продолжая всё так же безмятежно улыбаться, д’Артаньян ответил, что всё это – дела давно минувших дней, а потому она не должна забивать глупостями свою хорошенькую головку. Но выражение глаз у него при этом было такое, что Женевьева мигом прекратила все расспросы.

Но потом всё же заметила, надув губки:

– Если ты до сих пор любишь её… зачем тогда тебе я?

– Что-то не так? – теперь д’Артаньян выглядел донельзя удивлённым. – Или ты недовольна мной?

Она так растерялась, что даже не нашлась, что ответить.

И вправду, чего она хочет от своего кавалера?

Он щедр, внимателен, ненавязчив, ни разу не то что не ударил её, но даже голоса не повысил… Все подруги завидуют, и ей действительно не должно быть никакого дела до призраков из его прошлого.

Вроде бы не должно быть, потому что девушка вдруг поняла, что по-настоящему привязалась к мушкетёру.

Это отнюдь не входило в её планы, и Женевьева, чтобы убедить себя в обратном, одно время даже пыталась кокетничать со швейцарцами из личной охраны короля.

Правда, быстро перестала, потому что испугалась реакции д’Артаньяна. Нет, никакого скандала не было. Просто он как-то сообщил ей, со всё той же спокойной улыбкой, вскользь и совершенно между делом, что, если чьё-то общество ей более приятно, она может уйти в любой момент. Что отпустит её с лёгким сердцем, потому что понимает: он – далеко не самый лучший вариант для такой прелестной молодой девушки.

И она оставила все попытки понять своего лейтенанта. Просто приняла как есть – со всей холодностью, сдержанностью, седыми висками, многочисленными шрамами и прочими странностями характера.

…

Девушка вздохнула и провела пальчиком по губам гасконца.

– Шарль, нельзя быть таким скучным! Ты опять думаешь о своей службе, да? – скорее не спросила, а произнесла утвердительно.

– Вовсе нет, – лейтенант взглянул удивлённо, потому что действительно расслабился и не ожидал подобных нападок. – Я наоборот отдыхаю… и от всяких мыслей о службе в том числе.

А потом он сел, заставив девушку отстраниться.

– Женевьева, – закашлялся и долго не мог продолжить, – что не так на этот раз? Я пришёл, как только представилась возможность.

– Две недели! Ты не появлялся две недели!

– Я был занят, – молодой человек пожал плечами, явно не собираясь вдаваться в подробности, а глаза белошвейки тут же стали напоминать два огромных озера:

– Неужели нельзя было хотя бы записку прислать? Ну, вот такую малюсенькую?

Но потом Женевьева, видимо, взяла себя в руки, скривилась только горестно:

– Хотя… о чём я говорю, когда даже в обычной ситуации не могу дождаться от тебя ласкового слова?!

Первым желанием гасконца было подняться и уйти, но он сдержался.

Обнял подружку и долго гладил её по голове.

– Малыш, – попытался обратить всё в шутку, – ну чего ты ждёшь от человека, большую часть времени проводящего в обществе лошадей или таких же вояк, как он сам? Я не силён в комплиментах, ты же знаешь.

– Я думала, что надоела тебе, – девушка улыбнулась невольно. – При дворе столько красивых дам, а тут какая-то белошвейка…

Это был удобный момент, чтобы произнести ожидаемые слова и наконец примириться, но гасконец не сумел заставить себя.

Всё хрупкое умиротворение, которое он создавал с таким трудом в последние часы, было разрушено.

Чёрт, как же он ненавидел подобное выяснение отношений…

– Что происходит? – спросил резко, а Женевьева увидела, как каменеет у него лицо, и наливаются тяжестью глаза. – Объяснись!

– Ничего не происходит, – пролепетала девушка, отчаянно жалея, что вообще завела подобный разговор. – Просто я соскучилась по тебе…

Выражение лица мушкетёра не изменилось.

– Когда-то я уже говорил… – снова закашлялся. – Не знаю, что ты себе надумала или чего ждёшь от меня, но… Наши отношения не изменятся. Потому что большего, чем то, что уже есть, я дать тебе не смогу. Так что решай.

Кем-кем, а дурой Женевьева отнюдь не была.

– Ты неправильно понял меня, – стала медленно гладить его по щеке и груди. – Я действительно имела в виду лишь то, что соскучилась за эти две недели. И, конечно же, я ничего не хочу менять. Потому что мне очень хорошо с тобой.

– Мне тоже, – совершенно искренне ответил Шарль. Мысль о том, что придётся искать белошвейке замену и выстраивать с кем-то заново такие удобные для него отношения, вызвала приступ самой настоящей тоски. Нет, он не готов к подобному, а значит, надо сделать всё, чтобы сохранить существующее положение вещей.

– Всё в порядке? – Женевьева заглянула ему в глаза, улыбнулась робко. – Что мне сделать, чтобы ты не сердился?

Ну слава богу, и Шарль вздохнул с облегчением: кажется, ситуация под контролем.

А потом он приспустил штаны и толкнул голову подружки вниз.

– Ты знаешь, что, – откинулся на подушки. – Только медленно. Сегодня я действительно никуда не спешу.


* * *

Несмотря на состоявшееся примирение, размолвка с Женевьевой оставила после себя неприятный осадок.

Конечно, хотелось надеяться, что девушка сделает правильные выводы, но что-то подсказывало лейтенанту, что такими, как раньше, их отношения уже не будут никогда.

Он так уверился, что подружкой по отношению к нему движет расчёт, впрочем, вполне понятный, что как-то упустил момент, когда ситуация начала меняться.

Твою мать, только влюблённых девиц ему не хватало…

Теперь начнутся сцены ревности, требования ответного проявления чувств, горькие рыдания – при мысли об этом у Шарля начинали болеть разом голова, зубы и все остальные части тела, вместе взятые.

Конечно, гасконец понимал, что такие длительные отношения не могут стоять на месте и просто обязаны развиваться, но с другой стороны, что же делать, когда такое развитие ему абсолютно не нужно?

В его душе всё выгорело дочерна ещё три года назад, но разве объяснишь это прекрасной белошвейке?

Шарль представил себе, как он усаживает Женевьеву в кресло, рассказывает ей о Жаке и просит быть снисходительной к его слабостям – картинка получилась до того дикой, что он засмеялся даже. Неприятным хриплым смехом, мгновенно перешедшим в кашель.

– Д’Артаньян, что с вами? – де Бемо, подпоручик мушкетёров, взглянул на командира с удивлением. – Вы весь вечер сам не свой…

Подпоручик принадлежал если не к друзьям, то, во всяком случае, к приятелям. В чьём обществе Шарль иногда позволял себе сбросить маску невозмутимости и предстать живым человеком, который время от времени тоже может быть не в духе.

– Да нет, ничего, – юноша покачал головой. – Просто ума не приложу, как ещё расставить наших солдат, чтобы угодить капитану.

– Дайте-ка я взгляну свежим глазом, – де Бемо подсел к нему за стол. – Показывайте.

Он подвинул к себе исписанные мелким почерком листы, и следующий час мушкетёры посвятили уточнению графика дежурств на оставшиеся два дня, в течение которых герцог Бэкингем ещё собирался пробыть в Париже.

Наконец все детали были учтены, и Шарль, вызвав посыльного, отправил бумаги Тревилю.

– Спасибо, сударь, – юноша протянул заместителю руку. – Без вас я просидел бы над этими графиками ещё битых два часа.

– Да уж, от этого проклятого англичанина одни неудобства, – хмыкнул подпоручик. – Поскорее бы он убрался в свой Лондон и объявил нам войну. А на поле боя, как известно, разговор совсем другой.

– Вы знаете, я тоже не прочь сменить обстановку, – гасконец поднялся, набросил на плечи плащ. – Я ухожу, сударь. Проверю караулы и домой, потому что голова, если честно, просто раскалывается. Но если что – посылайте за мной в любое время.

Де Бемо кивнул, и Шарль оставил казарму.

…

Однако стоило ему выйти за ворота, как от стены соседнего дома отделилась тёмная фигура.

– Шевалье д’Артаньян! – а гасконец остановился, вглядываясь. – Давно ожидаю вас!

– Ваше сиятельство, – лейтенант наклонил голову, узнав Рошфора, одного из доверенных лиц кардинала. – Чем могу служить?

– О, многим, – старый шрам придавал даже самой обычной улыбке графа хищный вид. – Только не мне, а Франции.

– Идёмте, – гасконец осторожно двинулся вдоль улицы, стараясь не угодить в какую-нибудь лужу нечистот. – Вы выбрали не самое подходящее место для разговора.

– А это не я буду разговаривать с вами, – сказал Рошфор. – Я лишь простой посланник.

– Понятно, – Шарль придержал шляпу, чтобы её не унесло порывом ветра. – Когда меня ждут?

– Прямо сейчас. Если, конечно, у вас нет других, более неотложных дел.

– Всё иронизируете… Погодите, я возьму коня. Вы верхом?

– Да, – Рошфор кивнул. – Я оставил коня за углом. Потому что, признаться, заждался вас. Думал уже, вы никогда не выберетесь из этой проклятой казармы.

К сожалению, мне ещё придётся вернуться, подумал молодой человек, однако вслух сказал другое:

– Едем быстрее. Заставлять ждать монсеньора – дурной тон, не находите?

Раздумывая над тем, что домой ему, вероятно, сегодня уже не попасть, лейтенант прошёл в конюшню и взял первого попавшегося осёдланного коня. Ворона пожалел, побоявшись, что при быстрой скачке животное в темноте повредит себе ноги.

Тем не менее, до Пале-Рояля они добрались достаточно быстро.

Рошфор кивнул одному из слуг, и Шарля тотчас же провели в небольшой кабинет на втором этаже.

Судя по тому, как быстро это произошло, его действительно давно ждали.

Какой важной птицей я стал, с невольной усмешкой подумал гасконец: что бы сказал отец, узнав, что я вот так запросто шастаю по кардинальскому дворцу?!

В кабинете не было никого, кроме нескольких кошек, нагло развалившихся в самых неожиданных местах. В отличие от его преосвященства, обожавшего этих животных, Шарль был к ним крайне равнодушен. Более того, каждый раз, оказываясь рядом, еле удерживался от чисто мальчишеского, проказливого желания наподдать усатым нахалкам ногой под пушистый зад.

Одна из кошек спрыгнула со стола и прошлась в опасной близости от сапога гасконца. Юноша вознамерился уже реализовать своё желание, но тут двери за его спиной отворились, и появился кардинал. На руках у него была ещё одна кошка.

Поспешно согнав с лица улыбку, молодой человек склонился в низком поклоне.

Ришелье прошёл к столу и кивком указал на кресло напротив:

– Садитесь, шевалье. Я знаю, что вы устали, а впереди у нас серьёзный разговор.

Твою мать, подумалось Шарлю, да что ж сегодня за день такой? Сплошные разговоры, и один «приятней» другого…

Однако вслух он, разумеется, ничего не сказал. Сел в кресло, пристроив шляпу на коленях. Молча взглянул на кардинала.

Если бы гасконец признался кому-то, что первый министр не вызывает у него абсолютно никакого трепета, его бы сочли либо сумасшедшим, либо наглым вруном.

И тем не менее, это было так.

Более того, в присутствии его преосвященства Шарлю было куда спокойней и комфортней, чем в обществе собственного капитана. Может, оттого, что многие слова первого министра были словно отражением собственных размышлений молодого человека?

– Как ваше здоровье, д’Артаньян? – спросил его между тем кардинал. – Я слышал, вы серьёзно заболели?

– Нет, – юноша едва разомкнул уста, потому что, как на зло, захотелось раскашляться. – Благодарю вас, я здоров.

– Позвольте усомниться в этом, но… как вам будет угодно.

Ришелье помолчал, а потом заговорил опять:

– Когда-то я предлагал вам перейти ко мне на службу, и вы отказались.

Гасконец только кивнул.

– Наверное, я не удивлю вас, если скажу, что слежу за вашими успехами.

– Я просто исполняю свои обязанности… – Шарль всё-таки закашлялся. – Прошу простить.

– Вы необычный человек, д’Артаньян. Как правило, я никогда не предлагаю дважды, но вы даже в этом оказались исключением, – тонкие пальцы его преосвященства благодушно чесали кошку за ухом, однако глаза смотрели пристально и цепко. – Вы знаете, что должность капитан-лейтенанта моих гвардейцев… в силу определённых обстоятельств… вакантна со вчерашнего дня?

Несмотря на то, что Шарль слышал об этом, он удивился. Совершенно искренне, потому что подобного предложения всё-таки не ожидал.

Сравняться в статусе с де Тревилем… покончить одним махом со всеми сомнительными интригами и двусмысленностями… открыто служить человеку, чьи убеждения относительно будущего страны он в последнее время разделял всё больше и больше…

Одним словом, предложение было крайне заманчивым, и тем не менее Шарль покачал головой.

– Нет? – ответное удивление кардинала было столь велико, что он даже забыл разгневаться. – Не кажется ли вам, что вы преступаете все границы, юноша?

– Монсеньор, – лицо гасконца даже не дрогнуло, – поверьте, моё теперешнее положение вполне устраивает меня. Конечно, я помню, что обязан своим повышением исключительно вам…

– Своим повышением вы обязаны исключительно своим способностям! – резко оборвал его Ришелье. – Я лишь слегка форсировал события, потому что Тревиль, как вы догадываетесь, так и не простил вам Амьенского сада! И вы вечно прозябали бы в рядовых!

– Не совсем понимаю, о чём вы, – по привычке пробормотал Шарль, но, столкнувшись с взглядом собеседника, тут же переменил тон. – Я ценю вмешательство вашего преосвященства, однако…

Он замолчал, подыскивая слова. Ришелье ждал. Единственное, в чём проявилось его раздражение, так это в том, что он согнал с колен кошку.

Наконец молодой человек заговорил опять.

– Я всегда считал, что главное – служить Франции, а не какому-то определённому человеку. В силу этого и… ещё кое-каких обстоятельств… карьера не слишком интересует меня. Поэтому также… несмотря на цвет моего плаща… я всегда выполню распоряжение вашей светлости… коль оно будет способствовать укреплению величия нашего государства. Но менять одну роту на другую не стану. Хотя ваше предложение для меня крайне лестно, не скрою.

Кардинал долго не отвечал, и юноша уже успел мысленно примерить под себя все камеры в Бастилии. Но вот Ришелье поднял на гасконца глаза, и Шарль увидел, что тот улыбается.

– Вы удивительный человек, шевалье, уж позвольте повториться, – произнёс он. – А вместе с тем до обидного предсказуемы. Начиная разговор, я поспорил сам с собой, что вы откажете мне. И, как видите, выиграл.

– Или проиграли, – пробормотал лейтенант, а его собеседник рассмеялся:

– Поразительная наглость, вам так не кажется? Однако перейдём к делу.

– Ваше преосвященство, – вновь прервал его гасконец, – я попросил бы вас подумать… Учитывая наш предыдущий разговор и мой отказ… Вы по-прежнему хотите посвятить меня в свои планы?

– Похоже, у меня нет другого выбора, – сказал Ришелье. – Потому что вы нужны мне, д’Артаньян. Вы же хотите послужить Франции?

Неужели ночёвка в Бастилии отменяется? В какой-то момент Шарль был просто уверен, что покинет кабинет под конвоем гвардейцев. Но потом он отогнал пустые мысли и заставил себя сосредоточиться:

– Монсеньор, я весь во внимании.

– Итак, – кардинал наклонился и усадил обратно на колени изгнанную кошку, – кому, как не вам, известно о приезде герцога Бэкингема…

– О да, – мушкетёр скривился невольно. – Переговоры провалились, насколько я понимаю?

– У меня создалось впечатление, что переговоры – лишь предлог, а герцог приезжал совершенно с другой целью… ну да это вам не интересно… Так вот, война будет в любом случае. Что вы думаете по этому поводу, сударь?

– О Ла-Рошели? – Шарль пожал плечами. – Я бы ограничился фразой из древней истории: Карфаген должен быть разрушен.

– Браво, д’Артаньян! – Ришелье улыбнулся краем рта. – Я вижу, что не ошибся в вас. Итак, нас ждёт война. И она нужна всем. Бэкингему – чтобы отомстить за унижение, королю – потому что он хочет прослыть великим полководцем… и отомстить Бэкингему…

– Вам – потому что вы хотите укрепить Францию, – закончил гасконец. – Но зачем вам я?

– Не следует недооценивать себя. Так вот, будь моя воля, я бы не стал прибегать к военным действиям вообще. А поступил бы подобно Филиппу Македонскому… если уж мы начали использовать примеры из древних… Но королю нужна слава, вы понимаете это?

Чтобы возвыситься в глазах королевы, а англичанина, наоборот, унизить, подумал юноша; что ж тут непонятного?

Однако вслух он ничего не сказал, только кивнул.

– До определённого момента я позволю его величеству поиграть в солдатики, – продолжил между тем кардинал. – Но война, знаете ли, занятие сомнительное и непредсказуемое. А рисковать я не хочу, да и не могу. Одним словом, мне необходим человек, который в нужный момент проникнет в осаждённый город, свяжется с магистратом и передаст его членам мои условия, от которых они не сумеют отказаться. Или сделает так, чтоб не сумели. И я хочу, чтобы этим человеком были вы, д’Артаньян.

– Это не я недооцениваю себя, это вы меня переоцениваете, – усмехнулся Шарль. – Но я согласен.

– Вот так сразу, не раздумывая?

– А разве у меня есть выбор?

– Выбор есть всегда, – Ришелье усмехнулся в ответ. – Как и надежда. Так учит нас Писание. Но за согласие благодарю.

Он протянул руку, и лейтенант, склонившись в поклоне, коснулся её губами.

Кардинал кивнул:

– Ступайте. И ждите моих распоряжений.

Юноша тут же направился к выходу.

– Да, и подлечитесь, – сказал ему на прощание первый министр. – Потому что я действительно рассчитываю на вас.

– Я не подведу вас, – Шарль обернулся и улыбнулся так легко, будто не получил только что смертельно опасное задание. – Это не в моих правилах.


* * *

Он вышел в коридор.

Вокруг не было ни души – ни слуг, ни Рошфора, – только свечи мерцали в нишах стен. Шарль позволил себе прислониться к подоконнику и перевести дух.

Как ни странно, но на душе по-прежнему было удивительно легко.

Куда больший дискомфорт юноша испытал, отказываясь от чина капитан-лейтенанта гвардейцев, чем когда согласился быть парламентёром кардинала.

Хотя, возможно, только что он подписал себе смертный приговор…

А потом лейтенант уловил краем глаза какое-то движение сбоку; рука привычно легла на эфес шпаги. Но тут же расслабился.

У женщины, бесшумно появившейся на площадке, были светлые волосы и странные, почти прозрачные глаза. Шарль знал, что они оказывают на людей неприятное, но при этом совершенно завораживающее впечатление.

По крайней мере, в начале их знакомства женщина не раз пыталась испытать на молодом гасконце силу своих чар, а он в ответ только дразнил её, никак не реагируя на откровенные заигрывания.

– Ожье… – она была, пожалуй, единственной, кто называл его вторым именем. – Почему я не удивлена, застав вас здесь в этот поздний час?

Он осторожно взял её руку и поцеловал кончики пальцев:

– Миледи. Стоит ли говорить, что я не удивлён тем более?

– Не стоит. Я и так знаю, что вас практически невозможно поразить чем-либо.

– Практически, – как и всегда, словесная пикировка с леди Кларик доставляла Шарлю искреннее удовольствие. – Но вы, я вижу, не теряете надежды?

А женщина вдруг приблизилась вплотную и положила ему руки на плечи.

– Мой милый мальчик, – провела коготками по щеке гасконца, – неужели монсеньор не говорил вам, что надежда существует всегда?

Её светлые глаза оказались совсем близко, и лейтенант ощутил, как мурашки бегут у него по коже. Не от страха, нет, а от возбуждения – захотелось вдруг, чтобы миледи прижалась к нему ещё теснее.

– Говорил, – тем не менее, его лицо осталось невозмутимым. – Это любимая фраза его высокопреосвященства, будто вы не знаете.

С минуту женщина молчала, а потом вздохнула. А затем поцеловала легко, прямо в губы:

– Тогда я напомню вам также, что отчаянье – смертный грех. Подумайте над этим, Ожье. И перестаньте жить прошлым. Иначе можно проворонить будущее.

– Обязательно подумаю, – Шарль улыбнулся, словно не понял намёка. Убрал руки собеседницы со своих плеч, отстранился мягко. – Идите, потому что кардинал уже, верно, заждался вас.

– Вряд ли, – такое впечатление, леди Кларик нисколько не расстроил его отказ. – Потому что я всегда прихожу заранее.

И, лукаво улыбнувшись, скрылась за дверью кабинета.

…

Шарль попал домой только под утро.

После Пале-Рояля он направился в Лувр, чтобы проверить караулы. Затем пришлось возвращать в конюшню лошадь – стоит ли говорить, что в конце концов юноша чувствовал себя совершенно разбитым?

Однако, оказавшись в постели, он ещё долго не мог заснуть.

Слишком много событий произошло вчера. Слишком сильно могла измениться его жизнь, если вовремя не принять решительных мер.

Во-первых, Женевьева. Сложностей с этой стороны Шарль ожидал меньше всего, а потому ситуация с белошвейкой и вызвала у него настолько сильное раздражение. И теперь гасконец начинал сомневаться, сумеет ли он удержать чувства возлюбленной под контролем. И не проще ли будет распрощаться с Женевьевой, подыскав себе новую, не столь требовательную пассию.

Во-вторых, де Тревиль. Который за эти дни совершенно измучил его своими придирками. Конечно, именно на капитане лежит основная ответственность за безопасность проклятого Бэкингема, но Шарль-то прекрасно понимал, что дело совершенно не в этом… А потому мелочная мстительность старика огорчала вдвойне.

И наконец, в-третьих, предложение кардинала. Соглашаясь выполнить задание первого министра, лейтенант не испытывал ни досады, что ему, по сути, навязали довольно опасное поручение, ни тщеславия оттого, что кардинал среди десятков своих доверенных людей, выбрал именно его.

Нет, он согласился, потому что почувствовал: это единственно верное решение, именно такой реакции ждёт от него Ришелье.

И тем не менее, если он хотел в полной мере оправдать надежды первого министра, теперь следовало быть вдвойне осторожным.

Единственным позитивным эпизодом, оставившим в душе какое-то сладко-манящее чувство, была встреча с миледи. Леди Кларик была незаурядной женщиной – иначе кардинал вряд ли стал бы сотрудничать с ней, – и Шарлю, безусловно, было лестно её внимание.

И не менее приятно было вспоминать, какое возбуждение вызвало внезапно прикосновение её губ.

Гасконец невольно сравнил миледи с Женевьевой, однако тут же решительно отогнал эти мысли, понимая, что роман с прекрасной шпионкой может принести ему куда больше неприятностей и осложнений, чем отношения с белошвейкой королевы.

Нет, сначала война и задание кардинала, а потом… Вот потом можно будет подумать, не перевести ли ему отношения с леди Кларик на качественно иной уровень.

Когда юноша наконец заснул, за окном уже начало светлеть.

Однако прошло не более нескольких часов, когда он почувствовал, что кто-то осторожно касается его щеки.

Хотя, почему «кто-то» – это могла быть только тётушка Мари. А учитывая, что служанка позволяла себе вторжение в святая святых хозяина лишь в исключительных случаях, Шарль проснулся незамедлительно.

– Что случилось? – приподнялся на локте, убрав с глаз волосы, а старушка взглянула на него неодобрительно, словно он сам был виноват в том, что пришлось его будить:

– Что, что… пришли к вам.

– О, нет, – гасконец повалился обратно на подушки. – Я никого не жду.

– Вот и я так сказала, – женщина поджала губы. – Что вас вообще дома нет. А он: ничего, я подожду, пока не вернётся. Потому что ни в казармах, ни в Лувре г-на д’Артаньяна нет, а значит, он может быть только дома. И сидит уже третий час! Убираться мне, между прочим, мешает! Хотя что с этих провинциалов возьмёшь? Все они – хамы и невежи, покуда в Париже не пообтешутся…

– Погоди, – Шарль прижал ладони к вискам. – Какой посетитель, какой провинциал… ну что за чёрт, я спать хочу…

– Выгнать его? – деловито осведомилась тётушка Мари, однако молодой человек покачал головой:

– Нет, не надо. Я сейчас спущусь. Всё равно уже не засну.

– Сами не знаете, чего хотите, – пробурчала служанка, направляясь к двери. – То «не жду», то «не выгоняй»… Ладно, я пока за завтраком для вас схожу. Но чтоб к моему возвращению ноги его здесь не было!

– Слушаюсь, – невольно фыркнул Шарль и начал одеваться.


* * *

Он не стал мешкать, потому что, учитывая вчерашние события, неожиданный посетитель мог означать всё, что угодно.

Мог быть банальным просителем – тогда и в самом деле, мрачно подумал Шарль, стоит позволить тётушке Мари вышвырнуть его при помощи метлы, – но мог и оказаться посланником Тревиля или кардинала.

Хотя, конечно, лучше, чтоб просителем, потому что голова у гасконца болела немилосердно, и вникать в разные поручения начальства не было ни малейшего желания.

Он спустился вниз, в парадную гостиную, и, находясь ещё на середине лестницы, увидел человека, стоящего у окна.

Человек был высоким, одетым в дорожную куртку и со шпагой на боку.

Его плащ и шляпа были аккуратно сложены в одном из кресел.

При звуке шагов человек обернулся, попав при этом в полосу света. Яркие солнечные блики заиграли в его длинных волосах и зелёных глазах цвета светлого винограда.

А ещё у незнакомца было загорелое лицо с высокими скулами и упрямой линией губ – Шарль даже поразился, сколько деталей он ухитрился заметить за эти несколько мгновений.

Смотрел на прибывшего и никак не мог понять, отчего не ощущает ни рук, ни ног, а воздух никак не хочет попадать в лёгкие.

Перед ним стоял Жак. Живой-здоровый, а вовсе не погибший три с половиной года назад. Только одетый, как дворянин, а не в свои обычные штаны и просторную рубаху. И волосы у него почему-то не отливали медью, а просто были цвета спелой пшеницы.

Но при этом с таким же спокойным прищуром смотрели глаза – даже не просто зелёные, а с примесью тёмного золота, – и так же знакомо кривились губы.

Какой восхитительный кошмар, подумал лейтенант, вцепившись до крови под ногтями в дерево перил: такого в моей коллекции ещё не было…

В том, что всё это, начиная с прихода тетушки Мари, ему снится, он не усомнился ни на мгновение. Потому что в самом деле… ведь не мог же ему привидеться наяву давно погибший друг?

– Мальчик, – сказал тем временем незнакомец, – где твой хозяин?

У него был мягкий акцент уроженца севера, а Шарль даже глаза зажмурил от ужаса: нет, так не пойдёт, нужно срочно проснуться…

– Мальчик, – повторил приезжий, – твой хозяин дома? Или ты немой?

– Нет, – ответил наконец гасконец, не узнавая своего голоса, – я не немой и прекрасно понял ваш вопрос.

На негнущихся ногах он спустился в гостиную и, старательно обойдя кошмарного посетителя, уселся за стол.

Воздуха по-прежнему не хватало, а сердце стучало уже не в груди, а прямо в ушах – Шарль испугался, что сейчас просто лишится чувств.

Однако затем многолетняя выдержка всё-таки взяла своё. Лейтенант откинулся на спинку стула и, стараясь не смотреть двойнику Жака в глаза, спросил резко:

– Вы кто? Вам что надо?

Парень несколько раз ошалело моргнул, а потом вдруг рассмеялся:

– Я… чёрт побери, простите, что не узнал, г-н д’Артаньян! Даже не знаю, как так вышло, ведь дядя описывал мне вас…

– Дядя? – тупо переспросил гасконец, а молодой человек тут же сделался серьёзным:

– Учитель фехтования из Лиона, шевалье д’Эстурвиль. Он навещал вас недавно. Понимаю, вы могли забыть…

А потом приезжий чуть наклонил голову:

– Позвольте представиться. Жак д’Эстурвиль, к вашим услугам.

– Что? – переспросил Шарль и тоже засмеялся. Ему сделалось дурно.

Прищурившись, смотрел на племянника своего учителя, о приезде которого действительно уже давно успел забыть, а в висках стучала только одна мысль: Жак д’Эстурвиль… Жак… не может быть… нужно срочно проснуться, потому что…

Невероятно. Невозможно представить себе, чтобы два разных человека были так похожи между собой, да ещё и носили одинаковое имя. Выдержать подобный кошмар невозможно тоже.

– Сударь, – молодой д’Эстурвиль смотрел обеспокоенно, – что-нибудь не так?

О да, дружок, ты даже не представляешь себе, насколько не так… Однако вслух Шарль ограничился скупым вопросом:

– Надеюсь, рекомендательные письма при вас?

– Конечно, – и юноша вытащил из внутреннего кармана куртки конверт. – Вот.

Гасконец вскрыл его, искренне надеясь, что руки у него дрожат не так сильно, как ему кажется.

Он несколько раз начинал читать письмо заново, потому что глаза перепрыгивали со строки на строку, и лейтенант никак не мог уловить содержания.

«Дорогой Шарль, – писал учитель, – как мы и уговаривались, направляю к тебе своего племянника. Он неплохой мальчик и, обещаю, не подведёт тебя. Я рассказывал ему о тебе… в общих чертах, конечно… а потому он знает, что обретёт в твоём лице строгого, но справедливого командира. Ещё раз сердечно благодарю, что ты согласился принять участие в его судьбе».

– Сударь, – вновь подал голос приезжий, а Шарль, не удержавшись, прикрикнул на него:

– Молчите! Вы мешаете мне сосредоточиться!

И снова уткнулся взглядом в листок. Какое-то время молчал, борясь с искушением сообщить учительскому племяннику, что вакансии нет ни в одной из рот и не предвидится в ближайшее время, а, следовательно, парню желательно как можно скорее убраться восвояси.

А потом взялся за перо и быстро написал следующее: «Любезный де Бемо, прошу оказать подателю сего письма всяческое содействие во всём, что касается зачисления на должность кадета в роте мушкетёров его величества. Д’Артаньян».

– Вот, – по-прежнему избегая смотреть в глаза, протянул гостю сложенный лист. – Отправляйтесь обратно в казарму… полагаю, вы найдёте дорогу? Отыщите там подпоручика де Бемо. Он всё устроит.

– Спасибо… – д’Эстурвиль переводил растерянный взгляд с записки на гасконца, а Шарль поднялся, давая понять, что разговор окончен:

– Ступайте. И постарайтесь оправдать надежды своего дяди.

Возможно, молодой человек хотел спросить ещё о чём-то, но потом передумал.

– Благодарю, – уронил скупое и направился к двери.

…

Шарль даже не шелохнулся.

Жак д’Эстурвиль уже давно ушёл, а он всё продолжал сидеть, уставившись невидящим взглядом в письмо своего учителя, что по-прежнему лежало перед ним.

И даже не мог понять, что чувствует.

Удивление, обиду или боль, от которой по щекам ползли непрошеные слёзы… или все эти чувства, вместе взятые.

А может, ещё чувство искреннего восхищения изобретательностью Господа Бога, разыгравшего с ним такую бесподобную шутку. Такую изощрённую пытку… и по сравнению с ней боль в обломанных до крови ногтях – просто пустяк.

Пришла тётушка Мари. Долго что-то спрашивала. Кажется, о том, куда принести завтрак. Пусть с третьего или пятого раза, но Шарль всё же ответил. Кажется, чтоб поставила у него в спальне.

Затем он поднялся наверх. Не для того, чтоб поесть, а чтоб собраться на службу. Потому что сегодня герцог Бэкингем, если Шарль ничего напутал, конечно, отъезжал, наконец, в свой Лондон. А это значило, что лейтенант королевских мушкетёров, согласно своим обязанностям, должен был лично проводить карету первого министра за городские ворота.

О том, что в казарме он может столкнуться с племянником своего учителя… что теперь это будет происходить ежедневно… более того, что с сегодняшнего дня он обрёл протеже, за которого отвечает, но которого предпочёл бы больше не видеть вообще, гасконец старался не думать.

Он даже дышать старался не слишком глубоко, потому что в области сердца тяжело ворочалась такая горячая боль, что просто темнело в глазах.

Наконец, лейтенант собрался. И даже вроде бы успокоился. Даже глаза не выглядели такими красными, а лицо, наоборот – до невозможного белым.

Однако затем Шарль снова вспомнил, как удивлённо смотрели глаза приезжего парня – такие знакомые, в окружении таких же знакомых золотистых ресниц, – а следом наткнулся взглядом на поднос с едой и не выдержал.

Видимо, он всё-таки переоценил свои силы – юноша ещё успел отвернуться от кровати, когда его жестоко стошнило прямо на ковёр. Слезами и жёлчью – выворачивало долго и тщательно, даже когда в желудке уже не осталось намёка не то что на вчерашний ужин, но и на позавчерашний.

И вместе с тем, случившееся как-то сразу отрезвило его.

Снова ощутив ту же восхитительную пустоту, какая присутствовала в его душе разве что три года назад, он спустился в кухню. Не объясняя ничего служанке, взял первую попавшуюся тряпку и кое-как прибрал в комнате. Потом выпил добрых полбутылки вина, чтобы заглушить резкий привкус горечи во рту.

Изо рта горечь послушно переместилась в душу, и тогда Шарль отправился на службу.


* * *

Жак д’Эстурвиль сидел в казарме в ожидании своей очереди заступать в караул и, от нечего делать, наблюдал, как остальные мушкетёры играют в карты.

Занятие это не одобрялось ни королём, ни кардиналом, но, несмотря на все запреты и штрафные санкции, продолжало процветать. Особенно если учесть, что играли в этот раз не на деньги, а на желание, и что лейтенант д’Артаньян отсутствовал вот уже несколько дней.

Конечно, командир всегда смотрел на подобное нарушение сквозь пальцы, но мушкетёры предпочитали не искушать судьбу.

Лейтенанта откровенно побаивались и на рожон старались не лезть.

Это было тем более удивительно, если вспомнить, при каких обстоятельствах произошла их первая встреча. Впрочем, молодой человек благоразумно предпочитал об этом помалкивать.

Он вообще был не любитель откровенничать, особенно с людьми, которых практически не знал.

К тому же д’Артаньян действительно произвёл на него неизгладимое впечатление.

«Жак, – сказал дядя юноше перед отъездом, – я немало рассказывал о моём бывшем ученике, но тебе следует хорошенько запомнить одно: он очень талантливый, но при этом очень своеобразный… я бы даже сказал, крайне тяжёлый человек. Следи за своими поступками и словами, потому что заслужить его уважение будет очень непросто».

И что же?

Человек, о котором дядя всегда говорил с таким искренним восхищением, оказался практически мальчишкой. Из его рассказов Жак знал, что будущему командиру около двадцати одного года, а увидел худого подростка с измученным серым лицом и обильной сединой в волосах.

Это и впрямь была очень странная встреча.

Конечно, д’Эстурвиль-младший где-то подозревал, что человек, занимающий подобную должность, всегда крайне занят, а потому вряд ли помнит об обещании позаботиться о чьём-то там племяннике, однако такого неприязненного приёма, который был оказан ему, всё-таки не ожидал.

Д’Артаньян, создавалось такое впечатление, всем своим видом хотел показать молодому человеку, насколько некстати его появление в доме на углу набережной и улицы Бак.

Был бледен, смотрел тяжело и всё время куда-то в сторону, разговаривал резко… вообще не дал рта открыть. Даже о дяде не спросил.

И как же глупо получилось… как его вообще можно было спутать с прислугой?

Может, оттого он и обиделся?

Хотя, с другой стороны… как д’Артаньян должен был поступить? Броситься к незнакомому просителю с распростёртыми объятьями?

Он и так сделал для него чертовски много.

Подпоручик де Бемо, к которому д’Артаньян направил Жака, принял лионца весьма радушно. Прочёл записку, поцокал языком, а потом сообщил, что молодой человек – почти счастливчик, коль за него просит сам лейтенант. Потому что на его памяти – а память у него преотличная, – такое случается впервые.

Помог снять пристойную комнату на соседней с казармами улице, объяснил обязанности, представил остальным мушкетёрам.

Конечно, поинтересовался, впрочем, достаточно деликатно, кем кадет приходится лейтенанту.

Жак честно ответил, что его дядя обучал д’Артаньяна фехтованию, когда тот учился в Лионском военном пансионе, после чего подпоручик сказал: «О!» и всякие расспросы прекратил.

Обязанности кадета оказались простыми, скучными и мало чем отличающимися от тех, которые молодой человек исполнял при лионском гарнизоне.

Мушкетёры его величества дежурили в караулах возле Лувра, а также во внутреннем дворе королевской резиденции. Непосредственно в монаршие покои доступа не было: там несли службу швейцарцы и королевские жандармы.

Как поговаривали, потому, что от сапог господ мушкетёров, украшенных каблуками и шпорами, слишком много шума и грязи.

Караулы тщательно проверялись непосредственно лейтенантом, а в его отсутствие – подпоручиком.

Существовали ещё проверки оружия, занятия по фехтованию и верховой езде, где лейтенант безжалостно гонял своих солдат и за малейшую небрежность, как загодя просветили новенького, запросто мог отправить на гауптвахту или в дополнительное дежурство.

Впрочем, за эти дни Жак видел д’Артаньяна всего однажды.

Тот вошёл в казарму стремительным шагом, едва прикасаясь рукой к шляпе в знак приветствия.

Отозвал в сторону де Бемо и долго расспрашивал о чём-то. На д’Эстурвиля не взглянул, несмотря на то, что тот стоял совсем близко. Хотя мог бы, пусть даже из вежливости, поинтересоваться, как устроился его протеже.

Такое равнодушие неожиданно задело лионца за живое, и он пообещал себе выбросить все мысли о лейтенанте из головы.

В конце концов, ему вполне хватало проблем, связанных с обустройством в столице.

…

Впрочем, проблемами это назвать было нельзя – скорее, неизбежными хлопотами.

В Париже, по сравнению с которым шумный Лион казался снулым провинциальным городишкой, ещё предстояло освоиться.

Как и найти общий язык с остальными мушкетёрами.

А пока Жак старался держаться со всеми вежливо, но сдержанно, предпочитая для начала присмотреться, а потом уже делать какие-то выводы. Не сказать, чтоб он сильно нуждался в новых приятелях, однако понимал, что их появление неизбежно.

Общение никогда не было его сильной стороной, но со временем д’Эстурвиль-младший научился замечательно притворяться этаким жизнерадостным рубахой-парнем, всегда готовым на весёлое времяпровождение.

Он довольно быстро завязал ровные и вполне дружелюбные отношения с большинством солдат, особенно выделив Жана Арно де Террида, потому что, как выяснилось, тот тоже был родом из Лиона, и гасконца Луи де Мелена, приехавшего откуда-то из Дакса, а может быть, По.

Гасконцев в роте, кстати, было большинство. Смуглые, горластые, с лихо закрученными усами, они шатались в свободное от службы время по улицам и тавернам, задирая всякого, кто осмеливался даже просто косо взглянуть в их сторону.

Д’Артаньян же разительно отличался от них. И хотя они беседовали всего лишь однажды, он показался Жаку чересчур резким и сдержанным одновременно. Юноша даже не мог вспомнить, присутствовал ли в его речи такой характерный и такой смешной гасконский акцент.

Ну вот, опять – и д’Эстурвиль досадливо прикусил губу, – ведь решил же не думать об этом странном мальчишке, а мысли всё равно упрямо возвращаются…

– Эй, новенький! – окликнул его в этот момент один из солдат. – Чего киснешь? Присоединяйтесь к игре!

Луи де Девезо де Ранкунь тоже был гасконцем. Или беарнцем, как он всегда любил уточнять. Один из немногих, он с самого начала вызывал у молодого лионца стойкую антипатию. И дело было даже не в его бесцеремонности, часто переходящей в откровенную бестактность: неприязнь возникла сразу, и Жак не стал искать её причины. Просто постарался свести общение к минимуму. Как с Ранкунем, так и с двумя его прихлебателями: бургундцем де Пави и бретонцем Анри де Лоном.

Тем не менее он поднялся и подошёл.

– Каковы ставки? – поинтересовался спокойно, а де Мелен подвинул ему стул:

– Присаживайтесь. Ставки самые приятные.

– Ага! – захохотал де Ранкунь. – Кто проиграет, угощает ужином!

Жак молча принял карты.

Он понял намёк. Вне зависимости от исхода игры ему предлагали угостить новых сослуживцев едой и выпивкой.

Ещё одна традиция, которой не избежать…

Что ж, радует лишь то, что традиция не самая неприятная, а деньги, привезённые из дому, он ещё растратить практически не успел.

А потому юноша позволил обыграть себя и спросил с самым невозмутимым видом:

– Куда направимся, господа? Буду благодарен, если решите за меня, потому что я пока ещё скверно знаю город.

– В «Сосновую шишку»! – нагло сказал де Ранкунь, а Этьен дез Эшероль, тоже, кстати, беарнец, взглянул на него укоризненно:

– Вы перегибаете палку, сударь. «Шишка» – удовольствие не из дешёвых. Давайте не станем вот так сразу разорять нашего новичка.

– Идёмте в кабаре «Эшарп бланш», – поддержал его де Террид, служивший в кадетах уже около года, а потому успевший досконально изучить все злачные места Парижа. – Это в квартале Марэ, и там отличная выпивка.

Сказано – сделано. Молодые люди быстро собрались и час спустя уже сидели в «Белом шарфе». Сдвинули для удобства два стола, позвали трактирщика. Для начала заказали несколько бутылок бордо, бержерака, а также сладкого сотернского вина. А к ним – хлеба, сыра и совершенно устрашающих размеров индейку.

Жак прикинул, сколько денег у него в кошельке, и занервничал: если веселье затянется, ему придётся влезать в долги уже с первых дней пребывания в столице.

Но тут, словно подслушав эти мысли, на помощь ему пришёл де Террид:

– Господа, вы помните, что в полночь нам заступать в караул? Так что давайте следить за временем.

– И не сильно напиваться, – поддержал его де Мелен. – Потому что если с проверкой заявится д’Артаньян, а не де Бемо, нам всем будет несдобровать.

– Да ладно вам! – де Ранкунь беспечно махнул рукой. – Слава богу, он уехал и неизвестно, когда вернётся.

– А даже если и вернулся… – угодливо хихикнул де Пави. – Бордоские вина тем и хороши, что не оставляют запаха.

– Смотря сколько выпить, – заметил де Мелен, а беарнец замахал на него руками:

– Сколько бы я ни выпил – это касается только меня! Не хватало ещё, чтоб всякие… гм… указывали, сколько мне пить!

– Осторожно, сударь, – сказал Эшероль, разливая вино по кружкам. – Он – наш лейтенант…

– А вы донесите на меня! – нагло парировал мушкетёр. А потом вдруг обернулся к Жаку:

– Или, может быть, это сделаешь ты, дружок? Ты ведь, как-никак, его протеже…

Наступила тишина. Все уставились на новичка, с явным интересом ожидая его реакции.

– Вы ищите ссоры, или мне кажется? – как можно спокойнее, поинтересовался д’Эстурвиль. – Если да, то почему бы вам открыто не вызвать меня на дуэль? К чему приплетать сюда д’Артаньяна?

– Да просто потому, что д’Артаньяна он на дуэль не вызовет никогда, – фыркнул де Террид. – А если вдруг даже и решится вызвать, лейтенант никогда не примет вызова, вы же его знаете.

– Почему? – удивился Жак, невольно забывая как о начавшемся конфликте, так и о данном самому себе обещании не думать о дядином ученике. – Это… очень странно…

– Да он вообще странный, и странно, что вы до сих пор не заметили этого, – сказал де Террид. – Уж простите за каламбур.

– Мы встречались всего один раз, – пробормотал молодой человек. – И я совсем не знаю его. Но буду благодарен, если расскажете.

– А, ну да, он же знакомец вашего дяди, – кивнул кадет. – Де Бемо говорил…

– Да, мой дядя когда-то был учителем д’Артаньяна. Это постыдно, что я воспользовался их знакомством?

– Да нет, – де Террид пожал плечами. – Наоборот, вам повезло, что у вас оказался в знакомых, пусть и отдалённых, сам лейтенант королевских мушкетёров.

– Иначе в эту роту не попасть, – хмыкнул де Пави, а де Ранкунь, тот даже зубами скрипнул:

– Хотелось бы мне знать, кто, на самом деле, стоит за нашим лейтенантом. Вы же не будете утверждать, будто верите в сказку о том, что его поставили над нами только потому, что его отец когда-то там сто лет назад знавал де Тревиля?

– Почему нет? – де Мелен пожал плечами. – Многие из нас пришли в эту роту именно таким путём. А что до д’Артаньяна, то никто, по-моему, не сможет упрекнуть его в том, что он незаслуженно носит мушкетёрский плащ. А вы, де Ранкунь, просто предвзяты, что вовсе не украшает.

Беарнец насупился, однако ничего не ответил: Жак уже не раз замечал, что де Ранкунь предпочитает задирать других солдат, однако никогда не доводит дело до непосредственного выяснения отношений. То ли боится, то ли получает удовольствие уже от того, что просто портит людям настроение, чёрт его разберёт.

Вместе с тем обстановка как-то сразу разрядилась, и разговор потёк более спокойно.

– Вы, д’Эстурвиль, – говорил между тем Эшероль, – запомните одно: распоряжения нашего лейтенанта следует выполнять беспрекословно. Не пытайтесь спорить с ним или делиться какими-то своими соображениями: его это не интересует. Просто качественно выполняйте свои обязанности, и будет вам счастье.

– И не смотрите, что он выглядит, как подросток, – поддержал товарища де Террид. – Д’Артаньян может быть крайне жёстким и злопамятным. Вот, например, почему я до сих пор хожу в кадетах, как думаете? Да потому, что командир до сих пор не желает забыть некоторые мои… промашки в обращении с оружием… во время осады Ре.

– Но вы, я вижу, вовсе не в обиде? – Жак улыбнулся невольно, чувствуя, что земляк нравится ему всё больше.

– Нет, ничуть, – тот пожал плечами. – Я же сам виноват. А д’Артаньян… он, конечно, как я уже сказал, может быть жестоким… но несправедливым – никогда.

– И не вздумайте впутаться в какую-нибудь историю с дуэлью, – продолжил следом за лионцем де Мелен. – Уж не знаю, по какой такой причине, но д’Артаньян на дух не переносит дуэлянтов. Он безо всякого сожаления отдаст вас в руки правосудия. В лучшем случае, отделаетесь недельной гауптвахтой, а в худшем – вылетите из роты или вообще пойдёте под суд.

– Я не собираюсь без надлежащей причины обнажать шпагу, – пробормотал Жак. – Дуэль – это серьёзно.

– О, тогда вы найдёте с лейтенантом общий язык! – хмыкнул де Ранкунь. – Хотя, говорят, он не всегда был таким.

– Да, – поддержал его де Лон, – рассказывают, что, едва прибыв в Париж, д’Артаньян устроил дуэль не с кем-нибудь, а с Атосом, Портосом и Арамисом! Вы уже познакомились с этой знаменитой троицей?

– Ещё не пришлось, – ответил молодой человек. – Что, со всеми тремя одновременно?

– Ну да. И вышел победителем.

– Что за чепуху ты несёшь? – брызгая слюной, завопил де Ранкунь. – Это они вызвали мальчишку! Но до дуэли, к сожалению, не дошло, потому что вмешались господа гвардейцы!

– Правильно, а я о чём? – кивнул де Лон. – Он дрался с гвардейцами и смертельно ранил самого де Жюссака…

– Как, смертельно? – удивился д’Эстурвиль, уже имевший честь познакомиться с лейтенантом гвардейцев. – Меня же… на днях представляли ему! Он жив и здоров!

– Потому что наш де Лон – ещё то трепло! – ответил де Мелен, а остальные мушкетёры прямо зашлись от хохота. – Он так боится д’Артаньяна, что готов приписать ему бог весть какие ужасы!

– А я вообще слышал, что д’Артаньян не дерётся на дуэлях, потому что в своё время по случайности заколол в поединке брата своей возлюбленной, – сообщил де Террид. – Семья девушки была против их романа… брат красотки вызвал нашего лейтенанта на дуэль и погиб. Такого его пассия вынести не смогла, и они расстались. Поэтому д’Артаньян и поседел.

– Ага, и страдает до сих пор, – сказал де Пави, но при этом с какой-то гаденькой ухмылкой. – Видели кольцо у него на руке? Ну вот… А потом родня девицы упекла его за убийство в тюрьму, и там он подцепил не то чахотку, не то ещё какую заразу… Слышали, как он кашляет?

– Да, – пробормотал д’Эстурвиль.

Он хотел было возразить, что от чахотки д’Артаньян давно излечился… дядя однажды рассказывал, правда, в общих чертах, как в своё время они с пансионным лекарем боролись за жизнь любимого ученика… а постоянный кашель – это, видимо, уже остаточное явление, однако промолчал. Ему вдруг сделалось неприятно. Почему-то показалось, что, обсуждая за глаза лейтенанта, они занимаются чем-то постыдным.

А потому лионец решил сменить тему беседы.

– Спасибо за информацию, господа, – вновь наполнил бокалы. – Самое главное я себе уяснил. Чтобы заслужить плащ мушкетёра, мне следует хорошо выполнять свои обязанности и не пререкаться с начальством.

– И следить за состоянием оружия, а также лошади, это де Террид вам верно заметил, – добавил де Мелен. – Во всём, что касается экипировки, д’Артаньян ещё более требователен и придирчив. Погодите, вот он вернётся и погоняет вас, как следует. Невзирая на дядю и прочие знакомства.

– Я уже вернулся, – послышался откуда-то сбоку тяжёлый, неприятный голос, и лейтенант мушкетёров, стряхивая с плаща дождевые капли, подошёл к их столу. – Здравствуйте, господа. Я вижу, инструктаж новичка идёт полным ходом?

Жак с удивлением увидел, как мушкетёры, словно по команде, смешались и замолчали. Даже хам де Ранкунь избегал встречаться с д’Артаньяном глазами.

А потому, чтоб хоть как-то разрядить обстановку, он ответил за всех:

– Добрый вечер, г-н лейтенант. Присядете?

Д’Артаньян медленно повернулся к нему и некоторое время разглядывал в упор, словно какое-то диковинное животное.

По крайней мере, у молодого человека сложилось именно такое впечатление, и ему стало чертовски неуютно под холодным, немигающим взглядом чёрных глаз гасконца.

– Благодарю, но нет, – сказал, наконец, а потом вообще отвернулся. – Хочу напомнить вам, господа, коль мы так… удачно встретились… что через час вы должны заступить в караул.

– Мы всё помним, д’Артаньян, – к де Ранкуню, видимо, уже вернулось его нахальство. – Так что можете идти баиньки.

– Хочу напомнить вам так же, – в лице лейтенанта ни один мускул не дрогнул, – что завтра после обеда я жду вашу группу в фехтовальном зале. Прошу не опаздывать.

И, не дожидаясь ответа, оставил залу.

– Вот, пожалуйста, – сказал после его ухода неугомонный беарнец. – И в этом весь д’Артаньян. Высокомерный сукин сын.

– Да, – поддержал его де Лон. – И таков он во всём, учтите. А то вы, д’Эстурвиль, сидите тут с такой физиономией, словно думаете, что мы вас обманываем.

– Вы ошиблись, – как Жак ни сдерживался, а вышло резко. – Я думаю лишь о том, что нам и впрямь следует собираться, если мы хотим вовремя заступить в караул.

Он ожидал возражений, однако большинство мушкетёров неожиданно поддержали его.

Наскоро допили вино, обглодали последние косточки, расплатились с трактирщиком и оставили таверну.


* * *

Надо идти, сказал себе Шарль и всё равно остался сидеть за столом.

Надо идти, повторил он в пятый или шестой раз.

Надо…

Так скверно он не чувствовал себя уже очень давно.

Голова болела, не переставая, вот уже которые сутки.

Где-то между рёбрами тяжело ворочалась невыносимо острая игла.

Желудок ныл, требуя полноценного обеда, но при малейшем намёке на мысли о еде к горлу подкатывала такая жгучая тошнота, что юноша даже вздохнуть боялся.

Хорош он будет, если его стошнит прямо на уроке фехтования…

А ведь ещё вчера утром он был абсолютно уверен, что сумел взять себя в руки.

Поначалу помог отвлечься ненавистный Бэкингем, которого нужно было выпроводить из Парижа.

Шарль во главе отряда мушкетёров следовал за каретой герцога до самого Блуа. Радовало то, что англичанин так и не узнал его, хотя всю дорогу периодически высовывался из окна, окидывая лейтенанта задумчивым взглядом.

– Скажите, шевалье, – спросил он, уже прощаясь, – ваше лицо кажется мне таким знакомым… Мы нигде не виделись раннее?

Герцог говорил на вполне приемлемом французском, юноша же, чтоб запутать его окончательно, ответил по-английски.

– Возможно, ваше сиятельство, – подъехал к самой карете да ещё и голову наклонил так, что поля шляпы закрыли пол-лица. – Я часто проверяю посты вокруг Лувра.

– А, – сказал Бэкингем и потерял к молодому гасконцу всякий интерес.

Потом Шарль вернулся в Париж, долго докладывал обо всех подробностях поездки де Тревилю.

Тревиль выслушал его, покивал, а потом поинтересовался, прищурившись: что это за новый кадет появился в роте? Болтают даже, он – протеже шевалье д’Артаньяна… или что-то путают, нет?

Ох, как лейтенанта всегда раздражал этот его ехидный прищур…

Он едва сдержался.

А потом сообщил сухо, что да, можно считать и так.

Мальчишка – племянник его учителя фехтования. Дядя просил за него, и Шарль не сумел отказать бывшему учителю. Тем более что вакансия есть, и назначение на должность кадета начальство ни к чему не обязывает.

Но если г-н капитан посчитает нужным, он тотчас же укажет юнцу на двери.

Да нет, зачем же так обходиться с молодым человеком, возразил де Тревиль. Пусть служит, тем более, как ему доложили, это, судя по всему, весьма достойный молодой человек.

Конечно, уверен, что поймал меня на крючок, подумал тогда Шарль, чувствуя, как внутри закипает глухое раздражение. Радуешься, что теперь сможешь манипулировать мной… а вот чёрта с два.

Как будет угодно г-ну капитану, сказал в ответ. Он проследит, чтоб новый кадет ни в чём не уронил честь роты. Позволено ли ему идти?

Де Тревиль, конечно же, позволил, и юноша из особняка капитана отправился прямиком к Женевьеве, где провёл ещё сутки. Правда, лучше бы не ходил, потому что совершенно напугал подружку застывшим выражением лица и отвратительно-грубым поведением в постели.

А как ещё он мог себя вести, если стоило только расслабиться, как вспоминалась освещённая солнцем высокая фигура в проёме окна, и то, с каким спокойным достоинством молодой д’Эстурвиль наклонил голову: позвольте представиться…

И хотя следом за этим воспоминанием обязательно накатывал невыносимый рвотный позыв, он всё равно не мог остановиться.

Вновь и вновь вызывал в памяти загорелое скуластое лицо, глаза в обрамлении пушистых ресниц, упрямо сжатые губы. А затем думал о Жаке, которого любил, и всё пытался понять, действительно ли они похожи, или это ему просто показалось.

Понять не удавалось.

Единственное, что вспоминалось, так это то, что у племянника его учителя вроде бы светлые волосы. А не медно-рыжие, как у артаньяновского кузнеца.

Но потом, кажется, ему удалось взять себя в руки.

Удалось успокоиться. Он даже приноровиться дышать так, чтобы игла в сердце не ворочалась столь явно, а желудок не скручивало от жестокой рези.

В конце концов, всё не настолько плохо.

Это ведь не настоящий Жак, восставший из мёртвых.

Это совершенно другой человек, возможно, и близко не похожий на него.

Просто Шарлю показалось после нервного дня и бессонной ночи.

Подумаешь, глаза одного цвета… Подумаешь, одинаковое имя…

Но ведь характеры-то одинаковыми быть не могут.

И мальчишка, как бы он ни был внешне похож на Жака из Артаньяна, никогда не сможет заменить его.

Никто не сможет.

Вообще.

А потому следует сделать всё, чтобы наладить прежнюю жизнь.

А чтоб не бередить себе душу, просто свести общение к минимуму.

В конце концов, своё обещание учителю Шарль сдержал, племянника пристроил.

А дальше пусть крутится сам – он не подойдёт к нему даже на пушечный выстрел.

Решив так, гасконец подумал, что самое время поужинать, прежде чем проверять караулы. Специально не пошёл в «Сосновую шишку», где можно было встретить знакомых, а отправился подальше от Лувра и казарм, в квартал Марэ.

И надо же было такому случиться, чтоб именно там он наткнулся на своих подчинённых.

Человек шесть или семь, как мушкетёры, служившие не первый год, так и кадеты. А среди них, конечно, Жак д’Эстурвиль.

Ну естественно, заставили парня раскошелиться и угостить всех ужином в честь поступления на службу… а может, он и сам был не против…

Да и какая разница.

Главное, что аппетит у Шарля пропал начисто, и снова накатила тоска вперемешку со злостью.

Твою мать, да что же это такое…

Он едва заставил себя взглянуть в сторону своего протеже. Похож или нет?

Снова не понял, потому что черты лица молодого человека вдруг начали расплываться перед глазами. Тот спросил о чём-то – гасконец даже не разобрал, но на всякий случай отказал. Всё, на что лейтенанта хватило – это напомнить мушкетёрам о скором дежурстве и поспешно уйти.

…

А теперь вот он сидел в малой приёмной и битый час уговаривал себя подняться в фехтовальный зал.

Знал, что уже опаздывает, чего не позволял себе никогда, но мысль о встрече с двойником Жака вызывала такой панический страх, что становилось всё равно.

В двери деликатно поскреблись.

Всё, тянуть нет смысла.

В любом случае, встреч и общения не избежать… чёрт бы побрал д’Эстурвиля и его племянника заодно.

Шарль перетянул волосы кожаным шнурком, чтоб не мешали во время занятия, и поднялся в залу.

Вошёл стремительно, а галдевшие до того мушкетёры тут же поспешно прекратили всякие разговоры. Сегодня их было две группы, и гасконец, отметив вскользь, где стоит д’Эстурвиль, переместился к противоположному краю шеренги.

– Построились, – сказал негромко, и среди солдат тут же началось привычно-упорядоченное движение. – Быстрее. Это следовало сделать до моего прихода.

Уловив, что их лейтенант явно не в духе, мушкетёры вытянулись в струнку.

Заложив руки за спину, Шарль двинулся вдоль образовавшихся рядов.

В наступившей тишине был слышен его бесстрастный, хрипловатый голос:

– Хорошо. Сапоги привести в порядок. Покажите шпагу. Отчего клинок не начищен? В прошлый раз я просил вас подтянуть перевязь, а она, как и прежде, болтается… почему?

Солдаты, не получившие замечаний, вздыхали с облегчением, уличённые же в нерадивости начинали возиться, пытаясь исправить недостатки, насколько это позволяла ситуация.

Так лейтенант дошёл до края шеренги. Остановился перед новеньким.

Ну, сказал сам себе, соберись: это ведь не Жак. Раз, два, три – и поднял на д’Эстурвиля глаза.

Кадет встретил тяжёлый взгляд командира на удивление спокойно. Более того, позволил себе улыбнуться:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – неожиданно для самого себя ответил Шарль. – Вижу, вы уже вполне освоились?

– Наверное, – молодой человек снова улыбнулся. – Хотите видеть, в каком состоянии моя шпага?

– В другой раз, – и гасконец заставил себя отвернуться. Скомандовал:

– Разойтись. Берите рапиры. Становитесь к стене. Разрабатываем ноги. Затем кисть. Не отлыниваем.

Началась разминка. Мушкетёры, уже привыкнув к порядку упражнений, выполняли их без лишних понуканий. Шарлю оставалось только ходить между рядов, внося коррективы в движения своих подчинённых.

Мучительно хотелось взглянуть, как двигается молодой д’Эстурвиль, но юноша удерживался из последних сил, заставляя себя заниматься другими солдатами.

И как же невыносимо медленно тянется время…

Наконец он решил, что его подопечные размялись достаточно:

– Разбейтесь на пары, – отошёл к центральному окну, чтобы был максимальный обзор. – Отрабатываем простые и двойные финты, полувольты. Потом – удары по шпаге, уход в сторону, перехват. Запомнили последовательность?

– Да что тут запоминать? – де Ранкунь презрительно пожал плечами. – Каждый раз одно и то же! Вы бы лучше научили нас каким-нибудь секретным приёмчикам, г-н лейтенант.

Шарль незаметно вздохнул.

С заносчивым беарнцем у него сложились крайне запутанные и неприятные отношения. В своё время дело едва не дошло до дуэли, и с тех пор мушкетёр не упускал возможности задеть юношу. По-настоящему, правда, не получалось ещё ни разу, тем не менее, постоянные и вроде бы беспричинные нападки раздражали.

Однако сейчас вопрос де Ранкуня даже обрадовал, потому что позволил отвлечься от тягостных мыслей.

– Для хорошего фехтовальщика не существует неотразимых ударов, – лейтенант закашлялся тяжело, но почти сразу же продолжил. – В крайнем случае, от удара можно увернуться. Никаких «тайных приёмов» не существует: это – сказки шарлатанов, предназначенные для ленивых и невежественных школяров, не желающих постоянно работать над собой и мнящих, будто за несколько занятий можно усвоить пару приёмчиков и стать неуязвимыми.

Помолчал, а потом закончил насмешливо, наблюдая с удовольствием, как вытянулась физиономия солдата:

– Единственное «тайное оружие» – и я не раз говорил вам об этом – это неожиданность, нестандартность, действие вразрез с академическими правилами.

– Например? – ну конечно, как-то это де Пави не поддержит своего приятеля? – Покажите.

Несмотря на то, что бургундца Шарль любил ещё меньше, чем де Ранкуня, юноша и не думал отказываться. На самом деле, подобные ситуации были ему по душе, потому что заставляли постоянно быть в форме и не позволяли расслабиться. Да и к тому же, он всё-таки тешил себя слабой надеждой, что умения, которые он демонстрирует, и впрямь помогут кому-нибудь в минуту настоящей опасности.

Гасконец огляделся, прикидывая, кого бы поставить в пару с собой, а Жак д’Эстурвиль вдруг выступил вперёд.

– Г-н лейтенант, – сказал он, – могу я предложить вам свои услуги? Тем более… всё равно у меня нет пары.

Это не Жак, сказал себе Шарль, и только после этого медленно повернулся к молодому человеку. Это не мой Жак… с какой стати я должен так бояться этого юнца?

Какой-то злой кураж охватил его. Показалось даже, что, повернись ситуация по-другому, он вызвал бы лионца на настоящую дуэль. Не задумываясь. Без причины. Просто потому, что тот посмел быть похожим на человека, которого Шарль до сих пор продолжает любить.

Однако затем гасконец заставил себя успокоиться.

– Благодарю, – вытащил из корзины тренировочную рапиру и, примеряясь, взмахнул ней несколько раз. – Становитесь, раз напросились.

С волосами, убранными в хвост, и в простой белой рубашке, он показался д’Эстурвилю совсем юным и каким-то по-особенному хрупким. Однако глаза, горящие яростным, холодным огнём, уже не позволили ему обмануться. Да и дядя предупреждал, что д’Артаньян – невероятно опасный фехтовальщик.

А, следовательно, пусть это – всего-навсего учебный бой, расслабляться не стоит.

– Нападайте, – предложил ему тем временем Шарль и, не дожидаясь, пока кадет послушается, напал первым.

С каким-то невероятным, изощрённым даже, удовольствием представил себе, как мог бы, будь у него в руках настоящий клинок, украсить кровавыми царапинами лицо мальчишки, разрезать на лохмотья его щегольскую рубашку, и едва сумел остановить наваждение.

Ну что за чёрт, это же просто тренировка.

И разве кадет виноват…

Он уменьшил напор, позволил д’Эстурвилю приблизиться, а потом нанёс сильный рубящий удар по шпаге молодого человека.

Конечно, до того же покойного Антуана с его дьявольской силой ему было далеко, но эффект неожиданности полностью компенсировал её недостаток.

Лионец пошатнулся и едва не выронил шпагу.

– Вот, – и Шарль с удовольствием откашлялся. – Рубящий удар. На первый взгляд, ничего особенного, да и в академиях такому не учат, правда? Но при определенных условиях такой удар может стать «секретным приёмом».

Мушкетёры одобрительно загалдели, а неугомонный де Террид, тот даже зааплодировал.

А д’Эстурвиль стоял, переводя растерянный взгляд то на лейтенанта, то на свою шпагу, и даже не мог определить своих чувств. В какой-то момент показалось даже, что он на уроке у дяди, но только двигался д’Артаньян намного стремительней, не придерживаясь, на первый взгляд, никакой определённой системы боя. Уследить за его движениями и тем более предугадать их было практически невозможно.

Молодой человек ощутил себя действительно жалким новичком и, позабыв о всякой субординации, выдохнул с самым искренним восхищением:

– Ещё! Г-н лейтенант, покажите ещё, прошу вас!

В холодных глазах гасконца что-то дрогнуло, д’Эстурвилю показалось даже, что тот сейчас улыбнётся.

Но д’Артаньян лишь перетянул потуже удерживающий волосы шнурок и снова встал в позицию:

– Нападайте.

Кадет послушался. Несколько минут они прощупывали оборону друг друга, а потом Жак вдруг увидел в защите командира брешь. Не задумываясь, он попытался воспользоваться просчётом д’Артаньяна, а когда понял, что это ловушка, уже было поздно.

Лейтенант, играючи, ушёл от его удара, а в следующий момент вдруг перехватил свою шпагу обеими руками, чтобы с удвоенной силой отбить клинок противника.

Он только казался хрупким, этот странный мальчик, потому что шпага д’Эстурвиля моментально вылетела у того из пальцев.

– Это называется «мужицкий удар», – сказал между тем Шарль и всё-таки улыбнулся. – Разобрались, как?

– Думаю, да, – потирая кисть, Жак поднял клинок и взялся за рукоятку обеими руками. – Так?

– Почти, – удовлетворение от того, что его так быстро поняли, в какое-то мгновение вытеснило все предыдущие негативные эмоции. Даже мысли о схожести лионца с умершим другом исчезли. – Подойдите. А вы все, – он обернулся к остальным мушкетёрам, – смотреть внимательно.

Жак подошёл, по-прежнему сжимая шпагу обеими руками, а Шарль взялся за его кисти, ставя их под нужным углом.

– Вот так. Нет, чуть выше. И отведите корпус максимально назад, когда наносите удар. Как при вышибке.

Он хотел сказать ещё что-то и не сумел. Смотрел только в зелёные глаза д’Эстурвиля и чувствовал, как сердце буквально заходится от какого-то пронзительного, щемящего чувства. А ещё ощущал под ладонями шероховатую поверхность манжет и тёплую кожу кистей, да что там, он чувствовал каждый волосок на этой коже.

Пропал зал, пропали остальные мушкетёры – гасконцу стало казаться, будто запястья кадета начинают буквально гореть под его ладонями. А следом его захлестнула волна невероятного, совершенно дикого возбуждения – так, что голова пошла кругом. А ещё… твою мать, если д’Эстурвиль сейчас опустит глаза на его штаны… о нет, только не это…

Он отдёрнул руки, отшатнулся. Сразу со всех сторон нахлынули звуки. Кто-то о чём-то его спрашивал, остальные галдели, как всегда пользуясь незаслуженным перерывом.

Племянник его учителя смотрел, растерянно моргая, и на скулах у него медленно проступали пятна румянца.

– Продолжим позже, – сказал Шарль, едва шевеля онемевшими губами. – Заканчивайте без меня.

И прежде чем кто-то успел удивиться, поспешил оставить зал.


* * *

Вот уже который день, совершенно планомерно, целенаправленно и упорно, он пытался забыться.

Загрузил себя проверками, тренировками и разъездами так, что не помнил даже, когда последний раз спал или нормально ел.

Пил, не переставая.

Даже с Женевьевой помирился.

Не помогало.

На душе было до невозможного мерзко, Шарль уже давно не ощущал себя так.

Он и сам не мог понять, что с ним и на кого ему злиться в первую очередь.

То ли на себя, то ли на своего учителя, то ли на его племянника, который никак не выходил из головы.

На учителя – за то, что не рассказал вовремя, что племянника, оказывается, тоже зовут Жаком и что у него совершенно невозможные, медово-зелёные глаза. А может, говорил, просто Шарль невнимательно слушал. Хотя… какая теперь уже разница?

На д’Эстурвиля-младшего (он даже мысленно не мог назвать его по имени) – за то, что… ну, собственно говоря, понятно, за что. А ещё, наверное, за то, что в отличие от артаньяновского кузнеца, тот жив-здоров и сможет наслаждаться жизнью ещё очень долго… если хватит ума, конечно. Но при этом юнец явно не понимает своего счастья.

Но сильней всего гасконец, естественно, злился на самого себя. За то, что оказался неспособен противостоять мучительным воспоминаниям, с которыми боролся три последних года… а ведь думал, что вполне успешно. За то, что не может удержаться и все последние дни думает не о своём Жаке, отдавшем за него жизнь, а о мальчишке-кадете. А вдобавок ко всему, когда он привычно попытался мысленно вызвать образ кузнеца, у него ничего не вышло. Впервые.

Он видел кузню, стол с инструментами, пылающий огонь в печи. Видел фигуру друга, но оборачиваться тот упорно не желал. И поговорить с ним, как обычно, не удалось.

Мысли сбивались, постоянно возвращаясь к уроку фехтования, а точнее, к его последнему эпизоду. Шарль многое бы отдал, чтобы забыть, как его ладони касались кожи д’Эстурвиля, и то ошеломляющее чувство возбуждения, что накрыло его следом.

Забыть не получалось. Избавиться от мучительного напряжения – тоже. Не помогали ни руки, ни вино, ни даже участившиеся визиты к Женевьеве, что белошвейку радовало и удивляло одновременно.

При этом приходилось контролировать себя изо всех сил, чтобы подружка не почувствовала, что близость с ней не приносит ему ни удовольствия, ни настоящей разрядки, хотя лейтенант и понимал, что долго притворяться он не сможет.

А вместе с тем… нет, ведь дело же не в том, что он захотел этого юнца? За последние годы его ни разу не тянуло к мужчинам, да и до этого – тоже. Потому что Жак – не в счёт. Потому что в случае с Жаком, как он объяснял когда-то Пьеру, главным для Шарля всегда был тот факт, что рядом с другом он чувствовал себя совершенно счастливым, а не то, что ему вдруг, скуки ради, захотелось переспать с человеком своего же пола.

Но потом Жак погиб, и выяснилось, что никто не может заменить его. Не хотелось впускать к себе в душу ни мужчин, ни женщин – и совершенно очевидно, твердил себе юноша, что этот последний всплеск дикого желания связан исключительно с тоской по умершему другу.

Конечно, просто потому, что мальчишка оказался похож – однако теперь, завидев даже издалека знакомую фигуру кадета, гасконца начинало колотить от возбуждения, смешанного с какой-то беспричинной радостью.

Этот радостный компонент в его отношении к новоприобретённому протеже бесил гасконца больше всего. С одной стороны, представлялось, что судьба подарила ему шанс ежедневно видеть воочию, каким мог быть его Жак, окажись он живым и попав в Париж, но с другой, казалось, что подобными мыслями Шарль предаёт память о своём погибшем друге.

Чувствуя, что впервые настолько серьёзно запутался, лейтенант постарался свести к минимуму общение с племянником своего учителя в любом его проявлении. Никогда не подходил, если видел, что д’Эстурвиль один, ни о чём не спрашивал. На редкие вопросы молодого человека отвечал вежливо и коротко, но при этом крайне равнодушно.

Чтобы кадет, не подумал, будто опекун испытывает к его персоне какой-нибудь даже отдалённый интерес. И чтобы не вспомнил, не дай бог, какое лицо было у Шарля на том проклятом уроке фехтования.

Он словно проверял сам себя, предел своей душевной прочности. И хотя легче со временем не стало, гасконец чувствовал, что вроде бы даже начинает привыкать к установившемуся порядку вещей.

Даже желание напиться перестало быть таким неудержимым.

…

Он пришёл в «Сосновую шишку», занял, как обычно, стол в углу.

Трактирщик, зная постоянство лейтенанта мушкетёров, всегда держал это место свободным. И, как всегда, даже не спрашивая, поставил перед важным клиентом кубок с горячим кагором и тарелку с завтраком.

Памятуя наставления доктора Роже, Шарль старался ежедневно выпивать не меньше четырёх сырых яиц; то же касалось горячего вина, куда по его просьбе клали больше не пряностей, а мёда.

Чем чёрт не шутит, когда бог спит, тем более, весной и осенью лёгкие у юноши всегда начинали особенно болеть, и кашель, в другое время года практически необременительный, тоже существенно усиливался.

Слава богу, пока обходилось без крови, да и последняя простуда вроде бы прошла, однако молодой человек слишком хорошо помнил, что теперь он может положиться исключительно на самого себя, а потому предпочитал беречься.

Ведь рядом уже нет ни доктора Роже, ни Пьера, ни Жака, ни д’Эстурвиля…

Твою мать, снова…

Шарль скривился досадливо и попытался отогнать мысли о племяннике учителя, сосредоточившись на завтраке.

В конце концов, по возвращении в казарму он ещё успеет в полной мере насмотреться на это чудо, так некстати свалившееся ему на голову…

Правда, аппетит, и без того радовавший его в последнее время очень нечасто, пропал без следа. Шарль выпил яйца только из чувства долга, а вот на кагор его уже не хватило.

Скрючился за столом, борясь с приступом тошноты.

– Доброе утро, д’Артаньян, – услышал он в этот момент, и Атос, сняв перевязь со шпагой, сел на скамью напротив. – Почему-то не сомневался, что встречу вас именно здесь.

– Здравствуйте, сударь, – гасконец заставил себя выпрямиться, пожал ему руку. – А я не сомневался, что вы придёте именно к завтраку.

– Кто мы будем без наших привычек? – философски заметил мушкетёр, а Шарль улыбнулся невольно.

Из всей неразлучной троицы Атос оказался ему ближе всего.

Спокойный и сдержанный, он обладал, по мнению юноши, крайне редким и оттого чертовски ценным качеством: был абсолютно не любопытен.

Ещё в самом начале знакомства Портос и Арамис из кожи вон лезли, пытаясь разузнать хоть что-нибудь об их новом товарище.

Портос – искренне недоумевая, как можно скрывать что-то от людей, которых называешь друзьями, Арамис – потому что никак не мог смириться, что кто-то устоял перед его обаянием и не стал открывать душу.

И лишь Атос принял молодого гасконца как есть, не пытаясь проникнуть в его прошлое, опекать или давать советы.

В характере графа было одновременно что-то и от Пьера, и от Жака; Шарль был искренне благодарен, что в его присутствии не приходится притворяться, продумывая наперёд каждую реплику разговора.

Да и сам Атос, хотелось надеяться, ценил не меньше ответное нелюбопытство своего друга, ведь в его прошлом, как Шарль подозревал, мучительных тайн тоже было предостаточно.

Поэтому неудивительно, что со временем у них даже возникла своеобразная традиция встречаться за завтраком в «Сосновой шишке» и просто молчать.

– Как всегда, пьёте свой кагор? – и Атос, не оборачиваясь, бросил подошедшему хозяину:

– Бутылку хереса.

– Вы же знаете, – Шарль зябко передёрнул плечами. – В этом году какая-то особенно затяжная зима, не находите?

– Погодите, скоро наступит лето, и будет жарко вдвойне, – граф задумчиво рассматривал содержимое бокала. – Вы, конечно же, слышали, что готовится наступление на Ла-Рошель?

– Да, – юноша кивнул, понемногу отвлекаясь от прежних тягостных мыслей. – Но не нахожу в этом ничего удивительного. Ла-Рошель – это вечный источник смуты, с которым необходимо покончить раз и навсегда.

– Не советую высказываться подобным образом при нашем капитане, – Атос усмехнулся. – Он и так считает вас подосланным кардиналистом.

– Что вы, – в тон ему усмехнулся Шарль. – Я – простой исполнитель приказов его величества, не более. А приказы, как известно, не обсуждаются.

– Да, к тому, как вы исполняете свои обязанности, невозможно придраться, даже при большом желании, – а потом мушкетёр стал серьёзным. – Однако… вы скверно выглядите, д’Артаньян, знаете это?

– Знаю, – гасконец вздохнул невольно. – Мне… действительно плохо, Атос.

– Могу я чем-нибудь помочь вам?

С минуту Шарль молчал. Он знал, что в вопросе друга нет никакого подвоха. Это было реальное предложение помощи, а вовсе не попытка удовлетворить мелочное любопытство. Но с другой стороны, за эти три года молодой человек так привык держать в себе абсолютно все мысли и чувства, что теперь уже просто не мог по-другому.

Наверное, он не сумел бы открыть душу даже Пьеру …

Но, тем не менее, появление в его жизни д’Эстурвиля могло перевернуть эту жизнь совершенно, и впервые за долгое время лейтенант почувствовал, что по-настоящему нуждается в совете.

– Верите, даже не знаю, как объяснить, – сказал он, наконец, и тогда Атос вновь подозвал трактирщика:

Вручил ему нетронутый кубок с кагором:

– Полдюжины бутылок вашего лучшего бордо. А это безобразие уберите с глаз долой.

Шарль не стал возражать, только усмехнулся криво. Он так безуспешно пытался напиться все эти дни – неужели получится сейчас?

Невольно вспомнилось, как в своё время, будучи едва знакомы, они с Атосом решили испытать друг друга и выяснить, кто выпьет больше, оставаясь при этом на ногах. Просто так, безо всякого подтекста.

Так и не выяснили, потому что, проснувшись следующим утром у Шарля дома, не помнили из деталей попойки абсолютно ничего.

– Я вовсе не собираюсь напоить вас, чтобы вызвать на откровенность, – сказал между тем Атос. – Можете не рассказывать ничего, но расслабиться вам просто необходимо. А то вы как взведённая пружина.

– Поехали, – сказал гасконец, наполняя бокалы. – Кто знает, может, вы и правы.

Первые две бутылки закончились на удивление быстро.

Как ни странно, но впервые за последние дни юношу перестало тошнить; он даже рискнул заказать хлеб и паштет, чтобы их посиделки со стороны действительно не выглядели явной попойкой.

– Итак, – Атос открыл третью и четвёртую бутылки одновременно, – что у вас стряслось, мой друг? Если вы, конечно, готовы отвечать…

– Не знаю, – Шарль отщипнул кусочек хлеба и стал осторожно жевать его. – Прошлое… никак не оставит меня.

– А вы бы хотели забыть?

– Нет, ни в коем случае. Просто я думал… Я надеялся, что моё прошлое осталось в Гаскони, что я примирился с ним, а оказалось… С вами случалось, чтобы прошлое возвращалось?

– Нет, – ответил мушкетёр, и гасконец увидел, как он явственно вздрогнул. – Слава богу, нет. Но теперь… я понимаю, отчего вы выглядите так.

Шарль ничего не ответил. Мелкими глоточками пил вино, чувствуя, как душу и голову наполняет звенящая пустота.

– Знаете, что самое паршивое? – сказал, наконец. – Что я не могу понять, радоваться мне сложившейся ситуации или всё-таки начать бороться с ней?

– Наше отношение к происходящему во многом определяется готовностью принять его, – граф вновь наполнил кубки. – Мне кажется, у вас должно получиться. Потому что вы – сильный человек. Кстати, хотите совет?

– Разве не вы всегда утверждали, что люди принимают советы лишь затем, чтобы потом с удвоенным энтузиазмом обвинить в своих неудачах советчика?

– А вы – довольно злой мальчишка, д’Артаньян, я всё время забываю об этом, – впрочем, его друг даже не думал обижаться. – Конечно, вы вольны поступить по-своему, но мне кажется, вам следует испросить для себя короткий отпуск и съездить домой. Туда, где корни ваших кошмаров. И попытаться разобраться с прошлым.

– Это вряд ли удастся, – Шарль покачал головой. – Да и к тому же… Вы думаете, Тревиль отпустит меня?

– Просто уверен, – Атос снова подлил ему вина. – Отпустит, только бы вы хоть какое-то время не мельтешили у него перед глазами. Езжайте, мой друг, и не беспокойтесь о службе. Лучше постарайтесь отдохнуть душой, коль представляется такая возможность. Впереди война, и кто знает, вернёмся ли мы оттуда живыми? Так почему бы вам не навестить родных? Сколько вы уже не виделись?

– Больше трёх лет, – юноша вздохнул невольно. – Я даже… на похороны отца… не попал, потому что как раз тогда мы штурмовали Ре… Решено, – он тряхнул головой и даже прихлопнул по столу ладонью. – Как только подсохнут дороги, съезжу домой. А по возвращению, возможно, я действительно буду смотреть на ситуацию совсем по-другому.

– Я рад, если вам станет легче, – мушкетёр смотрел на юношу с мягкой улыбкой, а в голове у Шарля в этот момент чей-то безжалостный голос насмешливо произнёс: поезжай, если хочешь обмануться.

Ведь ты прекрасно знаешь, что просто пытаешься убежать от самого себя. Твоя проблема не в Гаскони, а здесь, в Париже, и она будет терпеливо ждать, пока ты вернёшься.


* * *

Жак д’Эстурвиль, пристроившись у стены под окном, безуспешно пытался закончить письмо.

Это было его первое письмо дяде с момента приезда в Париж, и молодой человек собирался подойти к процессу написания максимально ответственно. Тем более, прошла уже не одна неделя, и, если говорить откровенно, письмо должно было быть отослано очень давно. Хорош же он племянник – к чему заставлять дядю, столько сделавшего для него, волноваться напрасно?

Но поначалу Жак с головой окунулся в службу, обустройство в столице и другие бытовые проблемы, неизбежные для каждого, кто хоть раз переезжал в большой город, да и общение с новыми сослуживцами тоже отнимало уйму времени.

К счастью, они с самого начала весьма доброжелательно приняли его, а после того, как поняли, что новичок не собирается отсиживаться под тёплым крылышком лейтенанта – тем более.

Конечно, д’Артаньян был меньше всего похож на того, кто станет чересчур опекать малознакомого юнца, но д’Эстурвиль чувствовал: за ним всё равно наблюдают с особенным интересом.

Поначалу это раздражало, но затем Жак притерпелся.

В конце концов, его совесть чиста. Он качественно исполняет свои обязанности, и ещё никто – ни де Бемо, ни, тем более, д’Артаньян, который действительно отличался редкой придирчивостью, – ни разу не упрекнули его в халатности.

Лейтенант, кстати, и был основной причиной, по которой кадет никак не мог заставить себя сесть за письмо.

Ведь дядя обязательно захочет узнать, как бывший ученик принял его родственника, и доволен ли он своим протеже. А как раз в отношении гасконца Жак ничего путного написать не мог.

Казалось, участие лейтенанта в судьбе племянника своего учителя закончилось в тот момент, когда он вручил тому записку, в которой просил де Бемо определить кадета на постой. Общие проверки и тренировки, во время которых д’Артаньян безжалостно гонял своих подопечных, общением назвать было никак нельзя, потому что за всё это время они обменялись максимум десятком фраз.

Исключение составило лишь занятие, на котором гасконец показывал им «особые» удары.

Этот урок, а точнее, его финальный эпизод, надолго лишил кадета покоя.

Если вначале их знакомства лейтенант показался д’Эстурвилю резким и даже враждебным, а затем – крайне равнодушным, то теперь… Он даже не знал, что ему думать.

Но только вспоминал раз за разом, как во время боя лицо д’Артаньяна, обычно такое спокойное и отстранённое, вдруг вспыхнуло румянцем, став не просто смуглым, а даже каким-то тёмно-оливковым. И загорелись глаза – так непривычно было видеть столь явное проявление эмоций, что Жак в первый момент растерялся даже.

Но главным было даже не это. Когда лейтенант взялся за его руки, чтобы показать, как правильно держать шпагу, д’Эстурвиль мог поклясться, что… Нет, он даже не знал, как описать свои ощущения. Как будто между ними проскочила искра, юноше показалось даже, что это было не чем иным, как самым настоящим возбуждением.

Что за чертовщина… Жака ужасно злила эта мысль, тем более, что он никогда не испытывал тяги к мужчинам. Но тут же думал о том, что и страстным любителем женщин его, в общем-то, тоже назвать нельзя: так, парочка ни к чему не обязывающих интрижек…

Приятно, но не более; теперь же, стоило только вспомнить прикосновение к своим рукам горячих и твёрдых ладоней д’Артаньяна, как молодого человека бросало в дрожь.

Он злился сам на себя, но, тем не менее, продолжал вызывать в памяти подробности урока, чтобы снова ощутить то невероятно восхитительное чувство близости, как ему показалось, возникшее на несколько мгновений между ним и гасконцем.

А ещё он стал искать общества д’Артаньяна. Сам не знал, зачем и что собирается сказать при встрече, но увидеть лейтенанта хотелось просто мучительно.

Однако д’Артаньян вовсе не стремился к продолжению общения. Нет, он вроде бы вёл себя, как обычно – то есть появлялся редко, а когда приходил, был равнодушен и крайне придирчив, – но теперь Жак вдруг отчётливо осознал, что гасконец намеренно избегает его.

Что происходит, думал молодой человек, а сам понимал, что чем дальше, тем он запутывается всё сильней.

…

Жак завздыхал и написал ещё несколько строчек. Затем отвлёкся, глянул за окно.

Несмотря на то, что зима давно закончилась, весна оказалась ей под стать. Холодная, сырая – как же хотелось увидеть, наконец, более-менее сухую мостовую и первую зелень!

Правда, сегодня солнце всё же решило порадовать парижан, и небо за окном впервые было не серым, а пронзительно-голубым. А если хорошая погода продержится хотя бы несколько дней, д’Артаньян, наверняка, возобновит занятия по верховой езде, и…

Досадуя, что снова отвлёкся, д’Эстурвиль пообещал себе, что не допустит больше ни одной мысли о гасконце, пока не закончит письмо, и вновь склонился над листом.

Но тут двери фехтовального зала приоткрылись, и на пороге возник Жан Арно де Террид.

– Наконец-то! – сказал он довольным голосом. – А то я уж обыскался вас!

– Здравствуйте, – Жак быстро перевернул лист написанным вниз. – Что-то случилось?

– Ничего, – лионец хитро прищурился. – Весна, знаете ли… томленье сердца молодого… Мы с де Меленом собираемся прогуляться… в сторону весёлых кварталов… Не желаете составить нам компанию?

– Нет, благодарю, – д’Эстурвиль покачал головой: не объяснять же приятелю, что ему с некоторых пор не до весёлых девиц. – Я немного занят.

– У-у-у, – разочаровано протянул де Террид. – А в прошлый раз вам вроде как понравилось…

Прошлый раз был до того, как он ощутил прикосновение рук д’Артаньяна… и Жак попытался солгать более-менее правдоподобно:

– Мне необходимо привести в порядок оружие. Да и в караул заступать скоро.

– Да уж, перспектива общения с нашим лейтенантом у кого угодно желание отобьёт, – хихикнул кадет. – Тем более, если учесть то, как он придирается к вам… Нет, – добавил он поспешно, видя, как вытянулось у Жака лицо, – вы не подумайте, что я злорадствую. Да и вам расстраиваться нет нужды. Вы же видите, он со всеми такой.

– Я не расстраиваюсь, – д’Эстурвиль пожал плечами. – А вы давно знаете д’Артаньяна?

– Ну, когда я поступил в роту, он был ещё рядовым мушкетёром, – де Террид уселся на стол и принялся болтать ногами, словно мальчишка. – Но и тогда… он никого не подпускал к себе. А сейчас ещё злее стал.

– Злее? – удивился Жак. – Я бы не сказал. Просто он строгий командир, но разве это плохо?

– Хорошо, особенно если учесть, что все вокруг только и делают, что болтают о войне! Но на характер д’Артаньяна это никак не повлияет, попомните моё слово. Он как был, так и останется – злым, скрытным и холодным. Как те сосульки, что ещё недавно висели за окном!

А потом молодой человек спрыгнул со стола, поправил куртку:

– Так значит, не идёте?

– Нет, – его товарищ покачал головой. А потом всё-таки не выдержал. – Скажите… неужели все те небылицы о нём, которыми вы пичкали меня по прибытии… правда?

– Да кто его знает? – засмеялся лионец. – Д’Артаньян никогда не расскажет… ему этот ореол таинственности, как по мне, только на руку. А хотите рискнуть? Спросите его сами!

– Нет уж, благодарю покорно, – пробормотал д’Эстурвиль. – Мне ещё хочется дослужиться до плаща мушкетёра.

– То-то и оно, – де Террид подал ему руку. – Он даже на исповеди не спешит откровенничать… падре как-то возмущался. Просто однажды мы напоили нашего капеллана, и он разболтался не в меру… ну да это другая история… Ладно, прощайте, шевалье.

Кадет ушёл, а Жак, недолго думая, прихватил письмо и чернильные принадлежности и перебрался в конюшню.


* * *

Здесь было тихо. Пахло сеном, лошади, пофыркивая, хрустели кормом в своих стойлах.

Жак любил спокойное тепло конюшни, кроме того, хотелось надеяться, тут его станут тревожить меньше, чем в фехтовальном зале. Да и дежурившие в конюшне мушкетёры были чересчур заняты игрой в карты, чтобы обращать внимание на появившегося кадета. Выглянули из подсобки, чтобы проверить, кто пришёл, и вернулись к прерванной игре.

А потому молодой человек уселся за колченогим столом, установленным здесь невесть для каких целей, развернул письмо, перечитал уже написанные строки.

«Мишелю д’Эстурвилю,

в собственные руки

Дорогой дядя, искренне прошу простить за столь долгое отсутствие новостей. Не буду ссылаться на занятость или проблемы с обустройством, потому что действительно виноват. Надо было отписаться сразу, но, надеюсь, узнав о том, что у меня всё отлично, ты перестанешь сердиться. Благодаря шевалье д’Артаньяну, я получил должность кадета в роте мушкетёров его величества. Согласись, о большем трудно мечтать.

Что до нашего лейтенанта, то он, как ты и рассказывал, оказался хорошим командиром и действительно великолепным фехтовальщиком. Мне ещё учиться и учиться, чтобы хоть отдалённо достичь его уровня…»

Жак вздохнул, потому что разговор с де Терридом оставил в его душе какой-то странный осадок, и всё-таки дописал: «А ещё мне показалось, что он – одинокий и очень несчастный человек…»

Нет, последняя фраза явно лишняя, и юноша с досадой скомкал листок. Ну вот, теперь придётся начинать всё сначала!

Думается, дядя, будучи знакомым с лейтенантом столько лет, и без того знает о том, что Жак вздумал сообщить в конце письма.

Или не знает?

Потому что д’Артаньян крайне удачно носит маски, и Жак, например, уже потерял счёт их количеству.

…

Скрипнула дверь, и д’Эстурвиль досадливо прикусил губу: ну кого там ещё черти несут? Хотя… уже неважно, потому что письмо всё равно испорчено. Нужно идти за новым листом или вообще отложить процесс написания до завтра.

Но потом Жак позабыл и о письме, и о вине перед дядей, потому что в конюшню пришёл д’Артаньян.

Он явно собирался уезжать: был в плаще и дорожных сапогах, шляпу нёс под мышкой, а во второй руке держал уже изрядно надкушенное яблоко.

А Жак продолжал сидеть и не знал: то ли ему радоваться появлению лейтенанта, то ли спрятаться, дабы не заработать очередную взбучку.

Кто знает, в каком он расположении духа – по лицу гасконца никогда не понять.

И всё-таки молодой человек остался.

Ты же хотел увидеться с ним и поговорить, сказал сам себе. Вот, радуйся представившейся возможности.

А он и рад… даже на вероятные придирки плевать, и опять лионец ощутил, как душу захлёстывает какая-то необъяснимо-тёплая волна. Словно он вышел на улицу и попал под яркое солнце.

Смотрел на командира, который снова показался ему абсолютным мальчишкой – наверное, из-за совершенно неожиданного яблока, – и с трудом удерживался от улыбки.

– Добрый день, г-н лейтенант, – произнёс как можно спокойней, а гасконец обернулся резко.

– О, – сказал, и лицо у него при этом было такое, будто у д’Артаньяна вдруг разом заболели все зубы. – Вы…

Он с явным сожалением повертел в руках яблоко и зашвырнул его в ближайшее стойло.

Всё настроение у д’Эстурвиля пропало моментально.

Он разглядывал бледное лицо командира с синяками под глазами и неопрятной щетиной на подбородке и лишь думал с удивлением: как этот человек с недобрым взглядом и вечно иронической усмешкой ещё мгновение назад мог показаться ему беззаботным подростком? И о чём вообще с ним можно говорить?

Не человек, а глыба льда.

Жак хотел было объяснить, что помнит о скором дежурстве, что скоро уйдёт и, в конце концов, зачем д’Артаньян вообще взялся ему помогать, коль персона кадета так его раздражает, но не успел. Потому что гасконец вдруг нагнулся и подобрал с пола скомканный лист бумаги:

– Держите. Дяде писали?

– Да, – пробормотал молодой человек, пряча письмо в рукав камзола, а д’Артаньян неожиданно улыбнулся. Как-то совсем растерянно, снова став похожим на подростка:

– Простите. Я иногда могу быть редкостной свиньёй… Я ни разу не спросил вас о дяде. Как он?

– Благодарю, хорошо, – эти слова заставили Жака совершенно искренне улыбнуться в ответ. – По крайней мере, когда я уезжал, с ним всё было в порядке.

– А отчего вы пишете здесь? – вдруг спросил лейтенант. – Разве… вы любите лошадей?

– Очень, – д’Эстурвиль взглянул на него с удивлением. – Я и верхом езжу куда лучше, чем фехтую. И потом… здесь не так шумно, как в казармах.

Он замолчал, вдруг сообразив, что д’Артаньян совершенно не слушает его, а думает о чём-то своём. А потом гасконец поднял глаза на молодого человека, и его губы как-то странно искривились.

– Ну, конечно, – пробормотал, обращаясь скорее к самому себе. – Как я мог спутать… это же вовсе не…

Он осёкся, прикусил губу. А через мгновение его лицо вновь стало бесстрастным.

– Простите, – произнёс сухо. – Давайте договорим позже.

И, не дожидаясь ответа д’Эстурвиля, зашагал прочь.


* * *

Жак даже не удивился. Потому что уже привык, а ещё потому, что в случае с д’Артаньяном это было бесполезно.

От него можно ожидать всего, что угодно, и никакие мерки, применимые к обычным людям, к лейтенанту не подходят.

Пришёл, испортил настроение и так же неожиданно ушёл.

Впрочем, кадет чувствовал, что не вполне справедлив.

Он злился не столько на гасконца, сколько на себя. За то, что, собственно говоря, не может злиться.

Каким бы странным и скомканным ни был их разговор, а он всё равно рад ему. Потому что впервые д’Артаньян вёл себя, как живой человек.

Улыбался, всё-таки спросил о дяде, вроде бы даже попытался извиниться за изначальную невежливость.

Правда, больше, чем на несколько фраз, его всё равно не хватило, но… уже что-то.

Но больше всего молодого человека заинтересовали слова в конце разговора.

Что сказал лейтенант?

Как я мог спутать?

Интересно, что он имел в виду?

Д’Эстурвиль рассказывал о верховой езде… вроде бы самые обычные слова…

С чем д’Артаньян перепутал их?

А может быть, речь шла не о словах, а непосредственно о д’Эстурвиле?

Неужели все странности в их общении объясняются лишь тем, что он кого-то напоминает лейтенанту мушкетёров?

Поневоле вспомнились седина в волосах гасконца и россказни о его несчастной любви, которым Жак раньше не придавал значения, потому что д’Артаньян меньше всего был похож на человека, способного на пылкую страсть.

Однако теперь молодой человек всерьёз задумался, хотя мысль о том, что он каким-то образом может напоминать командиру о его прежней возлюбленной, была отчего-то ужасно неприятна.

При следующей встрече непременно спрошу его напрямую, решил Жак. В конце концов, сколько можно ходить вокруг да около? Подобные игры в кошки-мышки уже откровенно осточертели.

…

Он вернулся в казарму и стал готовиться к дежурству.

Даже если д’Артаньян всё-таки уехал, он запросто может вернуться к концу смены.

А подставляться, особенно при тех странных отношениях, что установились между ними, не хочется тем более.

В казарме, как и всегда, стоял шум-гам.

Спорили, громогласно хвастались любовными похождениями, обсуждали войну и, конечно же, играли в кости.

Жак не стал присоединяться ни к одной из групп. Уселся в стороне, снял перевязь и начал приводить в порядок шпагу.

Вдруг накатило раздражение, и стало тоскливо.

Лионец старательно начищал клинок, а сам думал о том, что вот он так хотел избавиться от постылых будней в Лионском гарнизоне, хоть как-то изменить свою жизнь, и что?

Служба в Париже оказалась такой же размеренно-однообразной, ну разве что ответственности больше, а на должности кадета он может пробыть не один год, особенно с таким странным командиром, как д’Артаньян…

Да и вообще, неплохо бы определиться для начала, чего он сам хочет от жизни.

А то думает неизвестно, о чём… а точнее, о ком.

Молодой человек так погрузился в собственные размышления, что даже не сразу заметил, что в казарме стало подозрительно тихо.

А когда понял причину, то не поверил своим ушам.

– Дорогой дядя, искренне прошу простить за столь долгое отсутствие новостей… – забравшись на табурет и театрально взмахивая рукой, де Ранкунь зачитывал его письмо. – Вы только послушайте, какой высокий стиль, какой изысканный слог!

Де Лон, а следом за ним ещё несколько мушкетёров засмеялись.

Откуда у него моё письмо – Жак не возмутился, скорее, удивился, – а, наверное, я неглубоко положил его в рукав, и оно вылетело, когда я снимал перевязь…

– Не буду ссылаться на занятость или проблемы с обустройством, потому что действительно виноват… – продолжал между тем наглый беарнец. – Нет, какие трогательные отношения… я поражён до глубины души!

Кадет подошёл и, не говоря ни слова, отобрал листок. Скомкав, засунул за пазуху и вернулся на прежнее место.

– Эй! – заорал де Ранкунь. – И это всё? Это всё, на что ты способен, молокосос?

– Нет, – тут же влез де Пави, – просто он сейчас станет писать дядюшке, как его обижают злые мушкетёры…

Д’Эстурвиль молчал. Раньше он, не задумываясь, вызвал бы наглеца на дуэль, однако теперь… Нет, дело было не в страхе перед наказанием, просто почему-то представилось вдруг, какими глазами станет смотреть д’Артаньян, когда узнает, что он, в общем-то, из-за пустяка обнажил шпагу против собственного товарища. Да и сам Жак считал, что де Ранкунь – просто злобный дурак, а потому недостоин, чтобы с ним ссорились по-настоящему.

– Д’Эстурвиль, мы к вам обращаемся! – сказал между тем де Лон. – Или вы язык проглотили?

– Молодой человек, ну вы бы и впрямь… ответили, что ли? – вроде бы даже укоризненно пробасил какой-то мушкетёр – Жак смутно помнил, что звали его, вроде бы, Луи де Кастерас.

– Ответить? – юноша представил на мгновение вместо себя лейтенанта и постарался подпустить в голос такой же убийственной иронии. – Я не собираюсь выяснять отношения с людьми, которые пытаются привлечь внимание к своей персоне при помощи подобных сомнительных выходок. Даже руки марать не хочется.

– Да он просто струсил! – заорал де Ранкунь, и Жак только мог гадать, какая муха укусила сегодня беарнца. – Иди, расскажи обо всём д’Артаньяну! А он, в свою очередь, пусть доложит кардиналу, у которого подвизается в клевретах всё последнее время!

– Что вы мелете, сударь? – возмутился де Бемо. – При чём тут наш лейтенант и тем более – кардинал?

– Потому что ваш разлюбезный д’Артаньян – кардинальский прихвостень! – де Ранкунь буквально выплюнул эти слова. – Вспомните только, из чьих рук он получил патент лейтенанта? А как часто он бывает в Пале-Рояле – это не кажется вам странным? А вы слепо пляшете под дудку этого щенка и не замечаете ничего, хотя кардиналисты должны быть нам злейшими врагами!

И тут же замолчал испуганно, поняв, что перешёл черту.

Ведь одно дело – отпускать двусмысленные шуточки, а другое – открыто оскорбить своего командира.

А Жак между тем подошёл к столу и взял шпагу.

– Ну, – сказал, удивляясь своему спокойствию, – прошу вас, шевалье.

– Что? – казалось, такого поворота беарнец не ожидал. – Вы это всерьёз?

– А вы думали, что и эта мерзость сойдёт вам с рук, как все прочие сомнительные заявления? – Жак встал в позицию. – Ну, я жду!

– Д’Эстурвиль, – предупреждающе сказал де Бемо, – остановитесь хоть вы! Вы рискуете головой.

– Да плевать! – молодой человек рассмеялся только. – А вы… хороши же вы все, если ни один из вас даже пальцем не пошевелил, чтобы защитить честь своего командира!

И добавил угрожающе, скривив губы:

– Кто расскажет д’Артаньяну – того я вызову на дуэль следующим.

– Ого! – сказал де Кастерас, а остальные зашумели одобрительно. – А мальчишка-то – не промах! Тогда не тяните, начинайте, господа!

И дуэлянты со звоном скрестили шпаги.


* * *

Разговор в конюшне совершенно выбил его из колеи.

И дело было даже не в том, что он неожиданно столкнулся с д’Эстурвилем, а в том, что впервые вдруг захотелось поговорить с ним. Послушать, как звучит его голос, понаблюдать, как он улыбается – и даже не для того, чтобы снова сказать себе, что кадет совершенно не похож на его друга, а…

Он сам не понимал, зачем, и это раздражало больше всего.

На кой чёрт ему вообще сдался этот мальчишка, тем более если он и близко не похож на Жака?

Или всё-таки похож?

Лионец что-то рассказывал о дяде, Шарль слушал вполуха, а сам исподтишка разглядывал лицо парня. Глаза, волосы, лёгкую рыжеватую щетину на высоких скулах. Отмечал про себя привычку насмешливо кривить губы – как же, всё-таки, похоже он улыбается…

А вот голос совсем другой. Кузнец всегда намеренно тянул фразы, вроде бы с ленцой, но само произношение у него было отрывистым, резким. А у этого – мягкое, плавное, хотя в голосе нет-нет, да и проскользнёт, такая знакомая хрипотца.

Гасконец настолько увлёкся сравниванием, что в какой-то момент представил даже, будто разговаривает не с д’Эстурвилем, а со своим другом детства. С Жаком всегда было удивительно легко – как разговаривать, так и молчать; он читал Шарля, словно открытую книгу.

И с этим… Жаком… почему-то тоже легко, хотя это, скорее всего, оттого, что тот даже близко не представляет себе, что за человек на самом деле Шарль д’Артаньян. Поэтому и ведёт себя так непринуждённо.

Воспринимает гасконца, прежде всего, как старшего по званию. Пусть сволочного и придирчивого, но командира.

Шарль улыбнулся невольно, а затем снова попытался убедить себя, что разговаривает со своим другом.

Что не Шарль пришёл в Артаньян, а кузнец, допустим, решил навестить его в Кастельморе, и они, забравшись в конюшню, просто болтают ни о чём. Потому что слова – это так, шелуха, а главное – близкое присутствие любимого человека.

Хотя нет, конюшня с образом Жака как-то не вяжется, потому что он никогда особо не любил лошадей… и лошади всегда нервничали в его присутствии. Не зря Шарлю постоянно казалось, что в облике кузнеца есть что-то от волка…

А потом юноша, сообразив вдруг, что попросту спутал двух разных людей, едва не выдал себя.

И дёрнул же его чёрт за язык…

Он так растерялся, что предпочёл прервать разговор.

Оставив кадета, по-видимому, в стойком убеждении, что его лейтенант – действительно невоспитанная свинья.

Пусть так, главное, чтоб не стал копаться в подробностях их встреч.

Шарль так обозлился на себя и растерялся одновременно, что даже забыл, зачем, собственно говоря, пришёл в конюшню.

Он поспешил уйти и долго бродил безо всякой цели по окрестным улочкам.

Всё пытался собраться с мыслями и понять, как ему в дальнейшем вести себя по отношению к своему неожиданному протеже.

Так ничего и не решил, а потому вернулся в казарму.

…

Во дворе казармы было, как и всегда в это время, пусто, а вот из помещения раздавались какие-то выкрики и приглушённый звон шпаг.

Ну и мерзавцы, подумал Шарль. Говоришь им, говоришь, чтоб тренировались в зале, а не внизу, среди столов и лавок, а всё без толку.

И почему люди так легкомысленно относятся к собственной безопасности?

Да потому что мало кто так мучается чувством вины, как он…

Однако в данный момент гасконец не захотел продолжать рассуждения на подобную тему и, придав своему лицу как можно более недовольное выражение, вошёл.

И сразу понял, что это вовсе не учебный бой.

Уж слишком ожесточённо звенели клинки, а дерущиеся не сопровождали свои выпады шутливыми комментариями. Только дышали хрипло, пытаясь нащупать в обороне противника слабое место.

И присутствовавшие в казарме мушкетёры тоже молчали, напряжённо наблюдая за пляской оружия.

Всё действительно слишком серьёзно.

А потом Шарля и вовсе окатило холодом. Потому что глаза после яркого солнца наконец-то привыкли к сумраку помещения, и он разобрал, что дерутся д’Эстурвиль и беарнец де Ранкунь.

Только не это.

Проклятый дурак… Как он мог позволить втянуть себя в дуэль?

И дело даже не в том, что де Ранкунь, побывавший не в одном бою – куда более опытный фехтовальщик.

Дело, в первую очередь, в эдиктах кардинала относительно дуэлей, за нарушение которых карают без промедления и всякой жалости.

А ещё в том, что Шарль просто не выдержит, если потеряет ещё одного Жака… и как он после всего будет смотреть в глаза своему учителю?

– Прекратить! – закричал лейтенант, не жалея лёгких. – Опустить шпаги, канальи!

Куда там, его даже услышали не все, потому что мушкетёры, окружившие дуэлянтов плотным кольцом, были слишком поглощены боем.

Чувствуя, как безжалостно убегают такие драгоценные мгновения, Шарль стал протискиваться сквозь толпу.

– Остановитесь! – закричал снова. – Шпаги в ножны, немедленно!

– Д’Артаньян! – ахнул кто-то, и солдаты наконец расступились.

Однако дерущиеся не остановились. Продолжали обмениваться яростными ударами – правда, к счастью, ни один из них не оказался ранен.

Пока не ранен, и Шарль не стал медлить. Метнулся к дуэлянтам, и, рискуя быть насаженным на клинок, встал рядом с ними.

– Прекратить! – повторил, тяжело дыша. Перевёл взгляд с багрового лица беарнца на бледное – д’Эстурвиля, где только глаза горели двумя зелёными звёздами. – С ума сошли, что ли?

– Д’Артаньян, – сказал кадет, опуская шпагу. – Твою мать…

А вот де Ранкунь, захмелев от боя, не стал вникать в суть предостерегающих окриков и, тем более, не собирался останавливать бой. Увидев, что его противник вдруг опустил шпагу, мушкетёр мгновенно решил воспользоваться открывшейся брешью. Подался вперёд, явно намереваясь всё-таки достать зарвавшегося юнца, и никто в целом мире, не то что командир, не смог бы сейчас остановить его.

Не успел.

Хотя Шарль смотрел в этот момент только на д’Эстурвиля, реакция его не подвела. Уловив боковым зрением новое движение, он обернулся резко и перехватил рукой клинок беарнца, у самой гарды.

Рванул на себя изо всех сил, так что тот выпустил шпагу, отшвырнул её в сторону. Боли, как ни странно, не ощутил. Может, потому, что был в перчатках, а может, боль вытеснила радость оттого, что успел. Смотрел на косую рану, пересекающую ладонь, на кровь, крупными каплями пятнающую сапоги и пол, а в мозгу билось только одно: успел. И мальчишка, внезапно ставший значить для него столь многое, всё-таки останется жить. Правда, если Шарль сумеет оправдать его перед капитаном и кардиналом…

– Лейтенант! – де Бемо подскочил к нему и, даже не спрашивая позволения, стал стаскивать с руки перчатку. Обернулся к остальным, крикнул:

– Лекаря! Зовите скорее лекаря!

Все словно очнулись.

Кто-то метнулся искать врача, де Террид поспешно протянул командиру свой платок.

Кастерас и де Мелен на всякий случай ухватили Ранкуня за плечи – чтобы не наделал ещё каких глупостей. Тот, впрочем, не сопротивлялся. Видимо, начинал понимать, что натворил.

А д’Эстурвиль вдруг отобрал у де Террида платок и вложил его Шарлю в ладонь. А поверх накрыл своей, заставил сжать руку в кулак.

– Держите, – сказал, избегая смотреть в глаза. – Зажмите рану покрепче.

Лейтенант отдёрнул руку. Кое-как обмотал тряпицей ладонь.

– Замолчали, – произнёс, вроде бы, негромко, однако в казарме тотчас же установилась мёртвая тишина. – Де Бемо, дуэлянтов под арест. На неделю. Немедленно.

– Но г-н лейтенант, – запротестовал де Террид, – д’Эстурвиль тут ни при чём! Это всё де Ранкунь! Господа, что же вы молчите? Подтвердите мои слова!

– Конечно, это я! – беарнец и здесь не удержался от ехидной реплики. – А вздёрнут нас обоих!

– Всем молчать! – рявкнул в ответ Шарль, и на скулах у него вздулись желваки. – Я же сказал: увести задержанных. А остальные – марш в фехтовальный зал!

И первым зашагал к лестнице.


* * *

Освободившись с гауптвахты, д’Эстурвиль долго блуждал по улицам.

По большому счёту, следовало отправиться в казарму и доложить дежурному о своём освобождении, но он не стал. А точнее, побоялся столкнуться там с д’Артаньяном.

К встрече с гасконцем он был готов меньше всего.

И это при том, что вины за случившееся кадет не чувствовал. Однако стоило вспомнить, с каким холодным презрением смотрел на дуэлянтов лейтенант, как вся уверенность в собственной правоте пропадала начисто.

Он и сам не мог толком разобрать своих чувств.

С одной стороны, была обида – ведь зачинщиком дуэли был, собственно говоря, не он, а под арест отправили обоих, причём даже не разобравшись в ситуации.

С другой, при вспоминании о том, как д’Артаньян перехватил клинок де Ранкуня, д’Эстурвиля начинали терзать угрызения совести.

Конечно, на командире были перчатки для верховой езды, но, судя по количеству крови, он всё равно здорово порезался.

А ещё… как молодой человек ни пытался скрыть этого от самого себя, но он соскучился.

И это злило сильней всего.

Потому что он совершенно не знал, что ему думать.

Их отношения с д’Артаньяном становились всё более запутанными. Раньше он был уверен, что не вызывает у гасконца никаких других чувств, кроме раздражения и досады. Затем случился странный урок фехтования, следом – ещё более странный разговор в конюшне.

А потом – дуэль. В которой он вовсе не собирался участвовать, но стал, потому что оскорбили д’Артаньяна.

Почему-то в тот момент слова беарнца показались ему особенно мерзкими. Интересно, лейтенант знает, что о нём болтают? А если знает, то отчего не пресечёт все эти сплетни?

Сидя под арестом, Жак постоянно размышлял об этом. А ещё – о дуэли, потому что история вышла крайне малоприятной.

Нет, меньше всего молодого человека пугали последствия, хотя он прекрасно понимал, что запросто может лишиться места в роте или вообще угодить в тюрьму.

А вот то, что он, возможно, лишился уважения д’Артаньяна, мучило всерьёз.

Снова и снова он возвращался мысленно к несостоявшемуся финалу своего боя. Но вспоминал при этом не дурака-Ранкуня, едва не заколовшего его, а то, как лейтенант, не раздумывая, бросился под их шпаги.

Неужели он и вправду испугался за своего подопечного?

Да нет, кто я ему, одёргивал себя д’Эстурвиль. Скорее всего, он остановил дуэлянтов исключительно потому, что подобный поединок – это очень серьёзно.

Это разбирательства с де Тревилем и кардиналом, а возможно – судебный процесс. Одним словом, скандал. Понятно, что д’Артаньяну нужно будет сделать всё, чтобы замять его. Поэтому он и поспешил остановить дерущихся, пока те не успели нанести друг другу серьёзных увечий.

Однако затем Жак вспоминал лицо гасконца и думал, что нет, с таким выражением глаз меньше всего думают о дуэли как о скандале.

Лейтенант действительно испугался.

И, перехватив шпагу де Ранкуня, по сути, спас д’Эстурвилю жизнь.

При мысли об этом у лионца пропадало дыхание, и хотя парень убеждал себя, что исключительно от благодарности, в глубине души знал, что чувство это скорее сродни тому, которое он испытал, когда д’Артаньян коснулся его рук. Благодарность, перемешанная с возбуждением, и только так.

Он растерялся вконец, потом разозлился, заставил себя не думать ни о дуэли, ни о лейтенанте, ни о прикосновениях его рук.

А очутившись на свободе, едва удержался, чтобы не броситься на поиски гасконца.

Сдержался чудом, убедив себя, что не готов к встрече, что ему просто необходимо вот уже час бродить по тёмным грязным улицам столицы, невзирая на голод и особенно мерзкую сырость, которая бывает только в самом начале весны.

Однако голод в конце концов пересилил, и д’Эстурвиль стал оглядываться, пытаясь понять, куда же он забрёл. Увидел вывеску «Сосновой шишки» – ага, он на улице Жюиври, неподалеку от собора Парижской Богоматери.

В таверне, как всегда, было многолюдно, и юноша поначалу даже решил, что придётся ему поискать другое заведение. Однако выходить назад, под холодный дождь, отчаянно не хотелось, а потому кадет всё-таки решил попытать счастья здесь.

Он прошёл через огромную кухню, где у гигантских размеров очага жарились телячьи языки, окорока, огромные куски говядины и баранины, а следом попал в большой зал. Здесь вдоль стен стояли столы, на которых плотными рядами выстроились бутылки, винные кувшины и тарелки, опустошаемые посетителями поистине с пугающей быстротой.

Д’Эстурвиль был в «Сосновой шишке» всего однажды и знал, что за ужин на шестерых, состоявший, например, из гигантской индейки, могли запросить пятьдесят су: это считалось дорого, однако клиенты, поломавшись, всё же платили.

Побренчав мелочью в кошельке, юноша убедился, что на миску похлёбки и кружку вина ему вполне хватит. Он стал пробираться в конец зала, стараясь не столкнуться с многочисленными танцующими, которые отплясывали контрданс и котильон под истошные вопли скрипок, дудок и кларнетов.

Все лавки были заняты, и лишь за последним столом, в самом углу, сидел одинокий посетитель. Человек расположился спиной к остальному залу, ясно давая понять, что не хочет, чтобы его беспокоили. Перед ним стояла бутылка вина, а вот место напротив было пустым.

К нему-то и направился молодой лионец. Попрошусь присесть, решил он: в крайнем случае, мне просто откажут… но вдруг повезёт?

– Простите за беспокойство, сударь, – начал он, добравшись наконец до заветного угла, – но я вижу, что за вашим столом есть свободное место…

Человек обернулся, а у Жака все учтивые слова мигом вылетели из головы.

При мысли, что он битый час слонялся по мокрым улицам, пытаясь избежать встречи с лейтенантом мушкетёров, а всё равно столкнулся с ним в таверне, когда меньше всего ожидал этого, стало донельзя обидно.

И вместе с тем, обиду тотчас вытеснила радость – это чувство оказалось настолько неожиданно сильным, что молодой человек растерялся даже.

Впрочем, д’Артаньян, видимо, удивился не меньше.

– Вы? – приподнял бровь. Но затем продолжил обыденно:

– Садитесь. Я никого не жду.

Д’Эстурвиль примостился на краю лавки. С наслаждением снял шляпу и плащ. Лейтенант, тем временем, кивком подозвал служанку и попросил ещё одну кружку.

Налил лионцу вина:

– Разве вас уже должны были выпустить?

– Да, это произошло именно сегодня, – Жак почувствовал, как вновь нахлынула досада. – А вас, похоже, это огорчает?

Губы д’Артаньяна изогнулись иронично.

– Надеюсь, – сказал он, – вы не вообразили себе, что всё это время я только и делал, что думал о вас?

– Надеюсь, – в тон ему ответил д’Эстурвиль, не сдержавшись, – я не слишком удивлю вас, если скажу, что вы – последний человек, которого мне хотелось бы встретить сегодня?

– Гм, – и Шарль взглянул на своего кадета даже с некоторым интересом. – Так может, вы имеете желание перевестись в какую-нибудь другую роту? Или непосредственно в армию? С удовольствием помогу вам.

Гасконец улыбался вроде бы доброжелательно, его глаза смотрели спокойно, но в глубине их молодой человек внезапно уловил нечто такое, отчего у него мурашки поползли по спине.

Он перевёл взгляд на руки лейтенанта – конечно, правая ладонь была тесно перетянута чистой тряпицей, – и только затем вновь посмотрел собеседнику в глаза.

Чёрт, не зря при всём уважении подчинённые тайком называют д’Артаньяна «стальным крючком» …

– Простите, – произнёс торопливо. – Я понимаю, что в данной ситуации не имею права дерзить.

Шарль вздохнул.

Поначалу, как и всегда при виде младшего д’Эстурвиля, душу затопило дикое раздражение: он едва сдержался, чтобы не уйти немедленно.

Но потом раздумал: в конце концов, племянник его учителя не виноват, что одним только своим видом вызывает в командире совершенно неподходящие воспоминания. Настолько мучительные, что Шарль за всё время их знакомства так и не смог заставить себя хоть раз назвать лионца по имени.

Это не Жак. То есть… Жак, но не тот…

Нет, повторил ещё раз, как делал теперь всегда при появлении д’Эстурвиля, никакого сходства…

И вместе с тем, лейтенант не нашёл в себе сил, чтобы уйти.

Конечно, он понимал, что злится не на юношу, а на самого себя.

За то, что не может справиться с памятью.

За то, что остался, потому что на самом деле не может оторвать взгляда от этих зелёных, перемешанных с мёдом глаз, и губ, кривящихся в такой знакомой улыбке.

Наконец, гасконец затолкал в самую глубину души такие ненужные сейчас размышления.

– Молодой человек, – произнёс, надеясь, что его голос звучит всё так же спокойно, – позвольте объяснить вам кое-что. Нет, не перебивайте, иначе это и впрямь будет наш с вами последний разговор.

Д’Эстурвиль лишь плечами пожал: мол, и не собирался. А лейтенант, пригубив вина, спросил:

– Надеюсь, вы понимаете, что не должны обижаться на меня за арест? Вы попали в чересчур скверную переделку и считайте, что отделались лёгким испугом. Учитывая последние декреты относительно дуэлей, вы вообще могли запросто остаться без головы.

– Даже, если учесть, что дуэль начал не я? – Жак тоже поспешно глотнул вина, потому что от тона, каким говорил командир, ему внезапно стало холодно.

– Даже если не вы, – ответил с нажимом д’Артаньян. – Я не хотел говорить вам, но вижу, что всё-таки придётся… Вы хоть представляете себе, чего мне стоило убедить капитана и кардинала, что это был всего лишь тренировочный, шуточный бой? Что вы с де Ранкунем просто заигрались? А заставить молчать остальных остолопов-свидетелей?

– Простите, – д’Эстурвиль покраснел невольно. – Я… от меня одни хлопоты. Я не оправдал ваших ожиданий, да? – а потом всё-таки не удержался, спросил:

– Я всё никак не могу понять… Вы служите де Тревилю, а поддерживаете кардинала. Почему? И как подобное сходит вам с рук?

– Я не служу ни Тревилю, ни кардиналу, – глаза лейтенанта вспыхнули, однако тут же вновь стали непроницаемыми. – Я служу королю и Франции. И мои поступки обусловлены лишь тем, насколько те или иные действия вышеозначенных господ полезны для нашего государства. Так вот… относительно дуэлей, я полностью придерживаюсь точки зрения монсеньора. Ну а что до вашего второго вопроса… наш капитан понимает: в отличие от остальных, я не держусь ни за должность, ни за карьеру. Скажем так, на меня трудно оказать давление.

Лионец взглянул на него потрясённо: такое впечатление, будто именно в этот момент д’Артаньян невольно приоткрыл ему часть своего прошлого. И опять вспомнились рассказы о том, что с этим самым прошлым у лейтенанта явно связана какая-то сердечная тайна. Сказал, запинаясь:

– Так обычно говорят те, кому нечего терять… Что вы потеряли, сударь? Или… кого?

Но гасконец, конечно же, сделал вид, будто не слышит его. Продолжил, как ни в чём не бывало:

– Надеюсь, теперь вы станете лучше понимать меня. Тем более, учитывая, что за вас просили, я чувствую определённую ответственность за вашу судьбу. И отчего вы решили, что разочаровали меня?

– Вы удивительный человек, – теперь уже д’Эстурвиль ушёл от прямого ответа. – Можно вопрос? Сколько вам лет?

Д’Артаньян усмехнулся:

– А вам?

– Двадцать два, – ответил кадет, а юноша вздрогнул: опять… опять совпадение.

Жаку тоже было двадцать два… а теперь могло бы быть двадцать пять, нет, почти двадцать шесть… чёрт, почему в воспоминаниях он выглядит таким взрослым, а этот… сопляк, совсем мальчишка? Или это просто кажется, потому что сам Шарль порой чувствует себя глубоким стариком?

– Послушайте, сударь, – он специально тряхнул головой, чтобы чёлка скрыла глаза. – Дело не в возрасте, а лишь в том, что в Париже я чуть дольше вас, а потому могу дать дельный совет. Попробуйте проявить свою отвагу и свой ум где-нибудь в другом месте, а не на дуэли, и это быстро оценят, вот увидите.

Помолчал и всё-таки добавил:

– Тем более… неужели вы могли подумать, что я не выяснил подробностей инцидента? Уж поверьте, если бы зачинщиком были вы… да ещё и из-за такого пустяка… я разговаривал бы с вами совсем по-другому.

Лионец почувствовал, как щёки вспыхнули вдруг, а сердце забилось быстрей. Несмотря на всю холодность интонаций, ему неожиданно показалось, что лейтенант хвалит его. А если не хвалит, то во всяком случае не осуждает. И эта последняя мысль почему-то представилась молодому человеку особенно важной.

И всё же он возразил:

– Я не считаю то, что вас оскорбили за вашей спиной, пустяком. Слышите?

Д’Артаньян закашлялся. Долго вытирал губы платком, наконец убрал его в рукав куртки и сказал со странной усмешкой:

– Поверьте, то, что кто-то назвал меня клевретом кардинала, я могу расценивать исключительно как комплимент, потому что искренне уважаю его высокопреосвященство. Это раз. А во-вторых… на самом деле, мне глубоко плевать, кто и что обо мне говорит. И вам советую на многие вещи… подобные этим… смотреть… проще, что ли? Не разменивайтесь на пустяки, когда можно принести столько пользы Франции. Или… зачем тогда вы в Париже?

– Вы… слишком хорошего мнения обо мне… – д’Эстурвиль почему-то смутился. – Но я обдумаю ваши слова, обещаю.

А потом молодой человек подался вперёд и сделал то, что хотел сделать, наверное, с самого начала их встречи, хотя и сам не понимал причины подобного желания. А может, это выпитое на пустой желудок вино так ударило ему в голову?

– Д’Артаньян… – накрыл руку гасконца своей ладонью и легонько сжал. – Шарль… а вам и вправду всё равно, что о вас говорят?

Ощутил шероховатую поверхность повязки, край тонкого железного кольца, погладил осторожно кончики изящных, но таких сильных пальцев, а лицо лейтенанта вдруг из смуглого стало мертвенным, даже каким-то изжелта-серым – Жак впервые видел, чтоб человек так стремительно и страшно бледнел. Его рука под ладонью кадета сжалась судорожно, а потом д’Артаньян вообще выдернул её резко, отшатнулся.

– Что с вами? – д’Эстурвиль испугался не на шутку. – Вам плохо?

– Нет, – гасконец дышал тяжело. – Всё в порядке. Просто… Вспомнил кое о чём… Мне нужно идти. Договорим в другой раз.

Он поднялся, надел шляпу и, прихватив плащ, быстро направился к выходу.

Жак, швырнув на стол пару монет, поспешил следом.

Он догнал лейтенанта уже за углом. Низко надвинув шляпу на лоб, д’Артаньян удалялся стремительным шагом, и молодому человеку пришлось дважды окликнуть его, прежде чем тот обернулся.

Остановился – его лицо было по-прежнему до невозможного бледным.

– Зачем вы здесь? – спросил отрывисто. – Ступайте в казарму.

С минуту д’Эстурвиль молчал, но потом всё-таки рискнул спросить:

– Сударь, я… Что я сделал не так?

Зачем ты вообще сделал это, хотел было спросить Шарль, но губы не слушались. Чувство повторения, преследующее его последнее время, стало просто невыносимым.

Оно не просто пугало, а вызывало такую душевную боль, что в какой-то момент юноша испугался даже, что не справится с собой.

– Я же сказал: всё в порядке, – голос гасконца звучал по-прежнему резко. – Разве вы не поняли приказа?

Но Жак упрямо качнул головой:

– Простите, но я не верю вам. Может, объясните, что произошло?

Д’Артаньян в ответ только нетерпеливо шевельнул плечом: мол, ваше право. Однако уходить не спешил. Прислонившись к стене дома, смотрел куда-то в темноту, сквозь мутную пелену дождя.

Молчание становилось уже совсем невыносимым, но лейтенант не спешил прерывать его – он словно забыл о присутствии кадета. Но вот наконец д’Артаньян взглянул на молодого человека. Сдвинул шляпу с глаз, с силой потёр переносицу.

– Жак… – сказал негромко, а тот даже не понял поначалу, что командир впервые назвал его по имени. – Чего вы ждёте от меня вот конкретно сейчас?

– Я ничего не жду, – слова вдруг комом встали в горле д’Эстурвиля. – Просто вы испугали меня. Или… это я вас напугал? Но я не хотел, правда…

Он не договорил, оборвав сам себя. А вместо этого взял гасконца за плечи и сделал то, что посчитал в этот момент единственно возможным.

Осторожно привлёк д’Артаньяна к себе и поцеловал.

У его командира были тёплые и податливые губы. От них едва слышно пахло вином и дождём вперемешку.

Жак почему-то был уверен, что лейтенант тотчас же оттолкнёт его, но этого не произошло, словно гасконец знал, что между ним и д’Эстурвилем вот именно сейчас случится подобное. Правда, и отвечать д’Артаньян тоже не стал. Позволил целовать себя, но сам при этом стоял, не шелохнувшись.

А может, он и вправду ожидал от своего подчинённого именно этого шага?

От таких мыслей голова у лионца пошла кругом.

Он словно раздвоился. Какой-то частью сознания не просто удивлялся, а изо всех сил противился происходящему, но при этом думал лишь о том, насколько приятно чувствовать под руками тонкие плечи д’Артаньяна и касаться его губ.

И всё-таки он заставил себя остановиться. Взглянул на командира с настоящим ужасом: можно только представить себе, что последует сейчас.

Но д’Артаньян молчал. Не возмущался, даже не удивлялся. А потом усмехнулся странно.

– Ну, пойдёмте, – снова раскашлялся.

– К-куда? – за эти несколько минут молчания д’Эстурвиль успел придумать для себя не менее трёх вариантов дальнейшего развития событий – и каждый, плачевней предыдущего.

– Например, ко мне домой, – гасконец усмехнулся опять. – Или вы собираетесь продолжать, стоя под дождём?

Жак хотел было сказать, что он не просто не собирается продолжать, но и вообще плохо понимает, что на него вдруг нашло, однако лейтенант в этот момент тронул его за рукав:

– Идёмте. В силу некоторых обстоятельств… я очень не люблю дождь. Да и улица Бак рядом.

– Какая улица? – переспросил кадет, а потом вспомнил, что д’Артаньян квартирует в доме на углу улицы Бак и набережной. – Да, конечно…

Нам и вправду нужно поговорить, думал он, шагая следом за своим командиром, потому что ситуация складывается весьма странная.

Сейчас мы придём, и я объясню, что поцеловал его… вовсе не потому, что захотелось, а потому…

А зачем тогда? Его сроду не тянуло к мужчинам, так отчего же всё последнее время он только и делает, что думает о лейтенанте мушкетёров?

И почему в тот момент, когда он коснулся его губ, то испытал… чёрт, даже самому себе признаться стыдно…

Я поцеловал вас именно потому, что отчаянно захотелось.

Молодой человек почувствовал, что запутался окончательно, а потому решил прекратить подобные размышления вообще.

Придём – разберёмся, тем более что д’Артаньян отреагировал на происходящее на удивление спокойно.

Конечно, он всегда сдержан, и основная трёпка, надо полагать, ожидает д’Эстурвиля по прибытии, однако…

Вот интересно… а может… ему понравилось?

Тем временем они добрались до угла набережной, где располагался дом, который снимал лейтенант мушкетёров.

Пересекли просторный двор, окружённый высокой глухой стеной, поднялись по ступеням.

Д’Артаньян с минуту шарил в какой-то нише, потом отпер двери.

В доме было темно. Очаг не горел, да и вообще было не похоже, чтобы тут кроме них находился ещё кто-то.

Чиркнул кремень – это гасконец зажёг свечу; тонкий свет выхватил очертания кухни, буфетной и ещё какой-то каморки, где, по-видимому, жила прислуга.

Они поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж – именно здесь располагалась парадная спальня, где лейтенант мушкетёров принял его впервые.

Д’Эстурвиль стал оглядываться с живейшим интересом, потому что в прошлый раз слишком волновался, чтобы обращать внимание на детали интерьера.

Лишь помнил, что ещё тогда удивился отсутствию в комнате не только парадной кровати, но и диванов, гобеленов на стенах, как то было принято повсеместно. Стол, несколько стульев и кресел, бюро из тёмного дерева – вот и вся скудная обстановка.

Третий этаж, собственно, и был жилым: д’Артаньян провёл своего гостя через переднюю, где стояли диван и комод, распахнул двери спальни.

– Проходите, – сказал будничным голосом. – Хотите вина?

– Вы живёте сам? – молодой человек снял шляпу и плащ и теперь снова оглядывался. Спальня была обставлена ещё более скудно: кровать да стул у изголовья; единственным, по-настоящему роскошным предметом было зеркало в углу, высотой не меньше трёх футов.

– Зачем мне ещё кто-то? – д’Артаньян швырнул плащ и перевязь со шпагой на стул и теперь стаскивал куртку. – Я не люблю посторонних.

– А служанка? Разве она живёт не с вами? – Жак даже забыл в какой-то момент обо всех событиях, предшествующих его появлению в доме лейтенанта, а гасконец снова пожал плечами:

– Зачем? – добавил к едва тлеющим углям в очаге ещё одно полено. – Служанка у меня приходящая, она живёт по соседству… Обедаю я в «Сосновой шишке»… если есть время. За своими вещами в состоянии присмотреть сам, то же самое касается оружия… Да я и дома-то практически не бываю, вы же сами знаете.

– Вы не похоже на других… ни в чём, – совершенно искренне ответил д’Эстурвиль. – Возможно, я произвёл на вас не самое лучшее впечатление, но мне… поверьте, мне бы очень хотелось исправиться. А ещё – узнать вас поближе.

Шарль вздрогнул. Всё то время, пока они пробирались к дому по грязным парижским улицам, он изо всех сил гнал от себя воспоминания о недавнем поцелуе и о том, какие мысли вызвало внезапное прикосновение губ молодого лионца.

О том, что ему впервые за все последние годы неудержимо захотелось, чтобы мужчина обнял его. Чтобы можно было обнять в ответ и, не делая над собой никаких усилий, произнести вслух такое заветное, такое желанное имя.

И пускай этот Жак совершенно не похож на погибшего друга, но у него те же глаза и такие же горячие, нетерпеливые губы – там, в подворотне, Шарль едва удержался, чтобы не ответить на поцелуй по-настоящему.

И совершенно плевать, чем вся эта история может закончиться.

…

Он поднялся и подошёл к д’Эстурвилю вплотную.

Кадет был значительно выше, и Шарль привычно запрокинул голову.

– Вы и вправду хотите лучше узнать меня? – заглянул в глаза, чувствуя, что невольно начинает улыбаться. – Зачем вам это?

Глаза гостя, обрамлённые пушистыми ресницами цвета спелой ржи, моргнули, а потом – ещё раз, и ещё.

– Я не знаю, – решившись, он положил вновь руки гасконцу на плечи. – Это странно, но я… не могу не думать о вас.

Вместо ответа Шарль принялся расстегивать на нём камзол, заставил снять рубашку. Прошёлся медленно обеими руками по груди и плечам, притянул к себе за бёдра. Его моментально накрыло судорожной волной; в какой-то момент и впрямь почудилось, что он обнимает своего погибшего друга.

Конечно, этот Жак был выше и тоньше, но у него оказалась такая же загорелая до бронзы кожа, а вдоль живота к паху тянулась тонкая полоска светлых волос. И выражение лица у него было таким же ошалевшим, как у артаньяновского кузнеца в их первый с Шарлем раз – юноше даже засмеяться захотелось.

– Д’Артаньян… – мысли кадета отчаянно путались, он с настоящим ужасом чувствовал, как его тело отзывается на прикосновения гасконца и вовсе неподобающим образом. – Погодите… Я думал, мы поговорим…

– Поговорим? – с коротким смешком лейтенант стал распускать пояс его штанов. – А мне показалось, вы хотите совсем другого…

А потом он вдруг убрал руки и буквально оттолкнул лионца:

– Раздевайся!

Первоначальная растерянность д’Эстурвиля, ещё мгновение назад казавшаяся где-то даже умилительной, вдруг стала дико раздражать.

Он хотел узнать его ближе? Узнает. А то, что вот таким образом, в том не Шарля вина. В конце концов… мальчишка сам захотел, иначе зачем все эти пожатия рук, разговоры, и… зачем он поцеловал его?

Лейтенант понял, что угодил в ловушку, расставленную прошлым, и, что самое ужасное, даже близко не представляет себе, как из неё выпутаться.

Не представляет и просто не хочет.

– Ну? – рывком стянул с д’Эстурвиля штаны. – Повернись! Вот так, – толкнул кадета на колени. – И не заставляй меня ждать! Тебя ведь, кажется, просветили, что я люблю, когда понимают с первого раза?

То ли юноша растерялся от такого грубого обращения, то ли просто решил не спорить со своим командиром, но он повиновался молча, и это обозлило гасконца ещё больше.

Жак… никогда не стал бы терпеть подобное обращение. Только однажды… когда Шарль пришёл к нему после дуэли c Антуаном… но то был особый случай, и кузнец подчинился не из слабости, а потому что знал: по-другому его друг сейчас просто не может.

Я принял бы тебя любого…

А этот… это не мой Жак.

Сжав зубы, чтобы только не выдать своих чувств, гасконец положил руки д’Эстурвилю на плечи. Нет, из-за разницы в росте оказалось неудобно, и тогда лейтенант обхватил его руками за бёдра, рывком заставил сдвинуться к краю кровати.

Подживающая ладонь немилосердно заболела, но Шарль только обрадовался этой боли. Потому что она вытеснила все остальные, куда более мучительные мысли.

В какой-то момент подумал с ухмылкой, что будет смешно, если у него ни черта не выйдет, но тело, несмотря на многолетний перерыв, помнило всё.

И ритм движений, и ощущение крепких, узких бёдер под ладонями – дрожа от злости и нетерпения, он взял д’Эстурвиля чересчур резко, меньше всего заботясь о том, больно ли ему.

Видимо, всё-таки было больно, потому что молодой человек под ним внезапно охнул громко, выгнулся всем телом и вцепился зубами в собственную ладонь.

Это как-то отрезвило гасконца, он замедлил движение, склонился к кадету:

– Что, настолько неприятно?

С минуту д’Эстурвиль молчал, только дышал тяжело – интересно, мелькнула у него в этот момент шальная мысль, а женщины в первый раз тоже испытывают такие незабываемые ощущения? – но потом всё-таки ответил, запинаясь:

– Да… Чёрт, д’Артаньян, зачем вы… так грубо?

– Извини, – и Шарль не удержался – приостановился, ухватив лионца за волосы, заставил его запрокинуть голову, поцеловал покрытый испариной висок. – Просто… расслабься, а то мне трудно двигаться. И постарайся поймать ритм, понимаешь?

– Я попробую, – фыркнул молодой человек – до того похоже на покойного Жака, что гасконец от возбуждения едва сумел вздохнуть. – Погоди… я, наверное, стою неправильно… давай, я лучше на бок перевернусь…

Он повернулся, вроде бы совсем немного и сразу понял, что действительно стало легче. Да и движения лейтенанта тут же сделались более плавными, размеренными. Кадет чувствовал, как он сдерживается изо всех сил, стараясь доставить удовольствие уже не только исключительно себе. И постепенно боль сменилась таким острым возбуждением, что Жак застонал в голос, захрипел и закашлялся:

– Да, вот так… в том же темпе… и двигайся… только не останавливайся, прошу…

– Как скажешь, – гасконец засмеялся невольно. Злость ушла окончательно, а его партнёр, видимо, ощутил эту перемену, потому что и впрямь перестал быть таким зажатым.

В какой-то момент Шарль уверился даже, что под ним – действительно его погибший друг. Он снова провёл обеими руками по спине парня, с удовольствием сжал ладонями его бёдра, ощутил судорожную дрожь, с которой тот вдруг начал отзываться на эти прикосновения.

На душе сделалось неимоверно легко – как же, оказывается, он устал быть один…

– Жак… – и всё-таки Шарль не выдержал, застонал. – Боже мой, как же это… как же мне хорошо, Жак…

Д’Эстурвиль застонал в ответ, потому что и сам не мог разобрать, что чувствует: растерянность, боль или острое, ни с чем не сравнимое удовольствие.

А потом всё закончилось.

Даже как-то слишком быстро.

Или это ему просто показалось ввиду полной неосведомлённости в делах подобного рода?

Молодой человек сел осторожно, пытаясь понять, будет ли ему по-прежнему больно. Нет, не больно, скорее, просто дискомфортно, а потому лионец поднял глаза на д’Артаньяна.

Шарль поспешно заправлял рубашку в штаны. Почему-то именно сейчас особенно не хотелось, чтобы его видели обнажённым.

Больше того, душу вновь затопила безумная злость, только усилившаяся из-за угрызений совести.

К чему всё это? Ведь Жака больше нет, а это… пустышка, подделка… и то, что у этой подделки глаза его друга, не меняет абсолютно ничего.

Отчего-то показалось, что, позволив себе заняться любовью с другим мужчиной, да ещё носящим такое же имя, он оскорбил память друга.

Ведь он уверял когда-то артаньяновского кузнеца, что никогда не сможет быть с кем-нибудь ещё, он больше трёх лет безуспешно пытался принять сам факт его смерти, и вот…

Не устоял перед знакомым прищуром зелёных глаз и улыбкой… а ведь он, по сути, совершенно не знает, что за человек, на самом деле, Жак д’Эстурвиль.

– Шарль… – кадет сидел на кровати и, похоже, даже не думал о собственной наготе. Смотрел растерянно. – Ты… что опять не так?

– Убирайся! – лицо гасконца вновь стало белым, словно стена. – Получил, что хотел, а теперь убирайся!

– Что? – подобного Жак уж никак не ожидал. Нахлынули ярость вперемешку с обидой.

Выходит, им просто воспользовались? Из каких-то своих личных соображений Шарль д’Артаньян заставил его приоткрыть душу, поверить, что он нужен, а теперь вот отшвырнул, словно наскучившего щенка?

Эти чувства ещё только усиливались из-за возбуждения, которое так и не нашло своего выхода – забыв обо всём, молодой человек рванулся к гасконцу и в одно мгновение сгрёб его в охапку. Ухватил за волосы, притянул к себе.

– Что? – едва сумел заговорить. – Повтори, сукин сын!

Его глаза стали тёмно-малахитовыми, а губы сложились в улыбку, похожую на оскал, и Шарль ощутил внезапно самую настоящую дурноту, потому что именно в этот момент д’Эстурвиль как никогда был похож на его погибшего друга.

Он сам не понял, как сумел вывернуться, как совладал с собой. А в следующий момент в голую грудь лионца уже смотрело острие клинка.

– Прочь… – лицо лейтенанта было таким же мертвенно-бледным, только на скулах горели пятна румянца. – Или мы скрестим с вами шпаги, клянусь.

С минуту Жак смотрел на него – сам не понимая, чего ждёт: то ли подтверждения, что всё случившееся – просто сон, то ли что всё-таки не сон, но командир сейчас опустит клинок и заговорит с ним по-человечески, – а когда не дождался ни первого, ни второго, заставил себя усмехнуться.

– Что, так и идти? – развёл руки в стороны, демонстрируя поджарое, загорелое тело. – Или всё-таки позволите одеться?

Шарль опустил шпагу.

– Пошёл к чёрту, – отвернулся.

Д’Эстурвиль стал одеваться, стараясь, чтобы не было заметно, как от злости трясутся руки.

Наконец, он собрался, но всё никак не мог заставить себя выйти, всё смотрел на д’Артаньяна, по-прежнему сжимающего шпагу. Но вот лейтенант обернулся.

– Уходи, – сказал глухо. – Пожалуйста.

Жак приподнял бровь. Ещё только мгновение назад он был готов возненавидеть своего командира, теперь же чувствовал, как обида уходит без следа.

– Хорошо, – усмехнулся опять. – Я ухожу. Но только знайте: это ещё не конец. Ни нашего разговора, ни… вообще.

Глаза гасконца недобро сощурились.

– Никакого продолжения не будет! Ни разговора, ничего, слышите, вы? – подался резко вперёд, а д’Эстурвиль вместо ответа просто шагнул ему навстречу. Не говоря ни слова, ухватил крепко за плечи и поцеловал.

И так же, не говоря ни слова, оставил комнату.


* * *

Ночью Шарлю приснился кошмар.

В принципе, в этом не было ничего необычного – подобные сны навещали молодого человека регулярно, не реже одного раза в неделю, – и стоит ли говорить, что он не просто привык к ним, но даже периодически развлекался, пытаясь угадать, какой из них увидит в следующий раз.

Чаще всего снилось, будто он приходит в кузню, а Жак стоит к нему спиной, раздувая огонь в горне. Долго не оборачивается, хотя Шарль окликает его не один раз. Шарль идёт к другу целую вечность и видит наконец, что весь низ рубахи у того в тёмной крови. А потом лицо кузнеца начинает медленно расплываться и таять, превращаясь в размытое дрожащее пятно. Последними всегда исчезали губы – как раз перед тем, когда Жак собирался что-то сказать ему.

И молодой гасконец, проснувшись, каждый раз мучительно пытался понять, что именно.

Эта вечно ускользающая фраза была для него ещё более страшной, чем вид измаранной кровью рубахи или расплывающиеся очертания лица.

Я люблю тебя?

Я не могу без тебя?

Потерпи, я не заставлю ждать?

Не разберёшь.

Но сегодня всё было по-другому.

Точнее, поначалу всё, как обычно.

Но потом Жак обернулся, и юноша впервые увидел, что он улыбается.

Шарль хотел было улыбнуться в ответ, однако почувствовал, как ноги прирастают к полу, а по спине бежит тонкая струйка пота.

Потому что у его любимого было лицо д’Эстурвиля.

Он проснулся в холодном поту, задыхаясь от кашля, и ещё долго не мог успокоиться.

За окном только-только начинал брезжить рассвет.

Огонь в камине давно погас, подёрнутые пеплом угли не давали и доли нужного тепла. Юноша долго трясся под одеялом, прежде чем решился, наконец, встать. Побродил по комнате, затем подошёл к зеркалу.

Это была, пожалуй, единственная ценная вещь из всей его домашней обстановки; совершенно равнодушный к предметам роскоши, Шарль в своё время не устоял и приобрёл зеркало за совершенно баснословную сумму, хотя и до сих пор не мог понять, зачем.

В отражении появилось помятое, бледное лицо со свежей щетиной на щеках и подбородке.

Покрасневшие глаза смотрели устало и недобро, белые пряди в спутанных волосах только усиливали общее гнетущее впечатление.

Вот же чёрт, гасконец изо всех потёр виски: как же я, оказывается, паршиво выгляжу… и какие же у меня, оказывается, паршивые глаза…

Он привёл кое-как в порядок волосы и, чтобы только не продолжать эти тошнотворные размышления, торопливо спустился вниз.

Тётушка Мари, конечно, уже возилась в кухне. Она с неодобрением покосилась на хозяина и молча поставила перед ним кувшин с тёплой водой. Приветствие, как всегда, проигнорировала, да Шарль и не ждал ответа. Забрав кувшин, вернулся к себе, чтобы умыться и выбриться.

О произошедшем накануне, а также о ночном кошмаре изо всех сил старался не думать, чтобы окончательно не испортить себе настроения.

Конечно же, у него ничего не получилось.

Он просто не мог не думать о какой-то совершенно особенной интонации, с которой д’Эстурвиль поинтересовался вдруг вчера, действительно ли командиру плевать на мнение окружающих. И о том, как приятно было ощутить прикосновение к своей руке его тёплой ладони. А затем – прикосновение губ, таких горячих и осторожных одновременно.

Зачем он поцеловал его? Ведь они едва знакомы, Шарль ни единым жестом не намекнул, что относится к своему кадету как-то по-особенному.

Они и не общались практически, если не считать, конечно, неловкого разговора в конюшне и вчерашней случайной встречи в трактире.

Что до истории с дуэлью, то гасконец, учитывая отношение к подобным вещам короля и кардинала, постарался бы вытащить из беды любого дурака, а не только племянника своего бывшего учителя.

Так почему же мальчишка вдруг заявил вчера, что не может не думать о своём лейтенанте и что ему хотелось бы лучше узнать его?

И зачем позволил… у него ведь нет никакого опыта подобных отношений – это было ясно с самого начала…

И для чего поцеловал, уже оставляя дом – учитывая то, как Шарль обошёлся с ним, парню, наверняка, было чертовски обидно и больно…

Однако затем вспомнилось невольно, каким неожиданно отзывчивым оказалось тело д’Эстурвиля, и юношу снова окатило горячей волной.

Как же давно он не испытывал подобного.

Как давно не ощущал вообще ничего, только боль и неизбывное чувство вины.

А теперь вот к чувству вины примешалось какое-то новое, совершенно забытое ощущение лёгкости, словно он снова был не одинок.

Ну вот, приехали.

Гасконец медленно водил лезвием бритвы по щекам и думал с какой-то спокойной отстранённостью о том, что обманывать самого себя просто глупо.

Конечно, д’Эстурвиль тут ни при чём, а вчера пострадал и вовсе совершенно зря.

Потому что Шарль с самого начала… едва только увидев… он хотел этого мальчишку.

Только его, и сейчас уже не понять – то ли из-за поразительного сходства с погибшим другом, то ли ещё по какой причине, да и есть ли смысл выяснять?

Ведь после вчерашнего не стоит даже надеяться, что кадет, что бы он там ни говорил, захочет продолжить общение. Если вообще не переведётся в другой полк.

А может, так даже лучше?

Потому что Шарль, например, пока сам не может понять, чего хочет от него: то ли просто физической близости, то ли и впрямь чего-то большего.

Проклятье…

Молодой человек откинулся на спинку стула и прикрыл глаза.

Он очень боялся, что и эта беседа с Жаком станет какой-нибудь вариацией сегодняшнего ночного кошмара, но устоять перед искушением тоже не смог.

Но нет, вызванная мысленно картинка была такой, как всегда.

– Я обидел одного человека, – сказал другу.

Жак ничего не ответил, молча ждал продолжения.

– Что мне делать? Он совершенно не заслужил подобного обращения, и от этого я чувствую себя паршиво вдвойне.

– Как будто не знаешь, – кузнец усмехнулся скупо. – Поговори с ним.

– Я не уверен, что со мной захотят даже разговаривать, – Шарль покачал головой. – И не смотри на меня так: я – далеко не образчик добродетели.

– Да ладно тебе, – его собеседник скривил губы. – Ты всегда чересчур придирался к себе.

Однако потом кузнец стал совершенно серьёзным:

– Этот человек… нужен тебе? – а гасконец растерялся даже:

– Я не знаю. До вчерашнего дня был уверен, что нет, но теперь… не знаю. И, быть может, именно оттого не совсем представляю себе, как поступить дальше.

– А ты? – Жак взглянул на него пытливо. – Что значишь для этого человека ты?

Шарль вздрогнул:

– Ты, как всегда, видишь меня насквозь. Не знаю тем более.

– Тогда тем более поговори, – теперь друг смотрел обеспокоенно. – Что с тобой, малыш? Мне кажется, или ты боишься?

– Наверное, – теперь лейтенант вздохнул уже открыто. – Я так запутался… Я впервые не знаю, что мне делать.

– Приезжай, – сказал тогда ему Жак. – Поверь, дом – самое лучшее место, чтобы привести мысли в порядок.

– Может быть, – вспомнился невольно совет, данный ему Атосом. – Может, это и впрямь выход…

Он замолчал, размышляя. Подумал с усмешкой, что вполне уже может сойти за сумасшедшего – разговор с умершим другом никогда ещё не казался ему таким реальным, как сегодня.

И тем не менее, такая безумная беседа принесла Шарлю временное облегчение.

Юноша закончил бритьё и тщательно умылся. Оделся, перевязал заново изрезанную ладонь.

Ну вот, сказал, поражаясь своему спокойствию, теперь он похож на человека и может отправляться завтракать.

Но объясниться с д’Эстурвилем, конечно, придётся в любом случае, и кто знает, чем может закончиться в следующий раз подобное выяснение отношений?

…

После завтрака он без промедления отправился в особняк де Тревиля. Чтобы не успеть смалодушничать, передумав под каким-то предлогом. Чтобы отрезать себе всякие пути к отступлению.

Тем более, он действительно нуждался в смене обстановки. Да и Пьеру обещал приехать.

Чёрт, а ведь и двух месяцев не прошло с момента отправки последнего письма – мог ли он предположить, что вся его жизнь в скором времени вот так запросто перевернётся с ног на голову?

Только бы капитан отпустил его…

Однако Атос оказался прав. Как всегда.

Господин де Тревиль без малейшего сопротивления выдал юноше разрешительное письмо, где указывалось, что Шарль д’Артаньян, лейтенант королевских мушкетёров, получает шестинедельный отпуск и волен распоряжаться им по своему усмотрению.

А вот объясниться с д’Эстурвилем не удалось.

Уладив вопрос с отпуском, Шарль вернулся в казарму и обнаружил, что отряд, состоящий из десятка мушкетёров и нескольких кадетов, по распоряжению капитан-лейтенанта направили на учения в Блуа. В числе отправленных был и племянник его учителя.

Поначалу гасконец расстроился, но потом, зрело поразмыслив, решил, что это даже к лучшему. Потому что он решительно не представлял себе, как и о чём можно говорить с молодым человеком после всего, случившегося между ними.

Конечно, он знал, что лукавит.

Он прекрасно представлял себе, о чём будет разговор.

И даже догадывался, чем разговор этот может для обоих закончиться.

Только никак не мог решить для себя, зачем ему всё-таки человек по имени Жак д’Эстурвиль.

А потому Шарль собрался, не мешкая, попрощался с друзьями, отдал необходимые распоряжения тётушке Мари и оставил Париж.


* * *

Как же некстати оказались эти учения.

Меньше всего сейчас Жак мог сосредоточиться на верховой езде и особенностях обращения с мушкетом в конном строю.

Никогда ещё он не был так зол, раздражён и растерян одновременно.

Из головы не выходили последняя встреча с д’Артаньяном и близость, случившаяся между ними.

Раз за разом д’Эстурвиль вспоминал подробности того вечера и чувствовал, как всё его привычное мировоззрение разваливается на куски.

Итак, до недавнего времени он считал себя самым обыкновенным молодым человеком.

Дворянин, рано оставшийся без родителей и воспитанный дядей. Получил неплохое образование: поверхностно разбирается в литературе, ничего не смыслит в музыке, отлично ездит верхом, неплохо фехтует.

Словом, обречён на заурядную военную карьеру.

При этом не слишком общителен, но вполне способен поддерживать обычные дружеские отношения.

Несколько ничего не значащих любовных романов – не потому, что был так уж сильно увлечён, а скорее затем, что молодой человек, да ещё и военный, просто обязан иметь даму сердца.

Но если даже принять во внимание, что общение с женщинами не вызывало у него каких-либо страстных душевных порывов, то уж к мужчинам его точно не влекло никогда.

Были несколько приятелей как в пансионе, так и в Лионе, с которыми он периодически проводил час-другой за беседой или какими-нибудь юношескими проказами, но ни к одному из них Жак и близко не испытывал плотского влечения – это он знал совершенно точно.

Никогда.

Так почему же по приезде в Париж вся его жизнь полетела кувырком?

Почему его вдруг потянуло к человеку, с самой первой минуты их знакомства не вызывающему никаких других чувств, кроме непонимания и раздражения?

Поначалу он думал, что это – закономерное проявление любопытства, ведь д’Артаньян и вправду был фигурой весьма необычной.

Потом гасконец показался ему очень одиноким человеком, и Жаку невольно захотелось выяснить, что же сделало его таким. Наверное, тоже из любопытства. А может ещё, из какой-то непонятной жалости.

При этом он искренне уважал его как командира и, что уж там греха таить, немного побаивался.

Но чтобы испытывать желание… причём совершенно определённое, какое не спутать ни с каким другим чувством…

Конечно, он винил себя за историю с дуэлью, а в последнее время слишком много думал о лейтенанте, но разве это повод, чтобы гладить по руке и тем более целовать?

О том, что произошло между ними потом, д’Эстурвиль даже вспоминать боялся, не то что пытаться анализировать.

Он категорически не мог понять, ни что двигало им в тот вечер, ни отчего д’Артаньян повёл себя так, но ещё сильнее боялся признаться себе, что ему понравилось.

Я просто хочу разобраться, убеждал он самого себя, когда решился, наконец, по-настоящему начать размышлять о случившемся. Просто понять, чтобы не повторить больше подобных ошибок.

Потому что это было какое-то помрачение рассудка. Видимо, поглощённый разговором с командиром – первым нормальным разговором, а это уже что-то! – он перестал контролировать себя и слишком много выпил.

Точно, ведь чего только не происходит с людьми на пьяную голову?

Вот и с ним спиртное сыграло злую шутку. Потому что как иначе объяснить, что он полез целовать гасконца, а потом ещё и позволил, чтобы тот…

А ведь д’Артаньян, по сути, взял его силой.

И то, чем они занимались, Жаку понравилось.

Не может быть, сказал он себе, когда понял это.

Я, наверное, сошёл с ума. Или до сих пор пьян.

Не может быть.

А сам вспоминал, как увидел д’Артаньяна впервые. Как удивился седине в его волосах и тяжёлому, внимательному взгляду, совершенно нехарактерному для юноши его возраста.

Это позже д’Эстурвиль привык и к холодности гасконца, и к его резкой, неприветливой манере общения, и к постоянному кашлю.

Не просто привык, но и понял вдруг, что не может не думать о своём командире. Что постоянно нуждается в его обществе – чтобы пусть даже на мгновение оказаться рядом или переброситься парой ничего не значащих фраз.

А ещё вспоминал урок фехтования и то неожиданное возбуждение, что охватило его в момент их с лейтенантом соприкосновения руками.

Уже тогда… он перестал воспринимать его отвлечённо, как чужого, постороннего человека.

Наверное, это и были первые проблески желания, в полной мере проявившегося в тот вечер, когда д’Эстурвиль случайно встретился с командиром в «Сосновой шишке».

Не может быть, в который раз повторял себе лионец, а сам думал лишь о том, какое бешеное желание вызвало у него прикосновение рук д’Артаньяна к своему телу.

О том, как лейтенант обнимал его, а Жак впервые понимал, что в глубине таких непроницаемо-злых глаз гасконца могут, оказывается, мерцать невероятные, тёплые огоньки. И бесстрастное обычно лицо может озаряться совершенно искренней, белозубой улыбкой. А занимаясь любовью, д’Артаньян бывает как яростным и грубым, так и удивительно внимательным, даже нежным.

Нет, ну кто бы мог подумать…

Может, именно это имел в виду его дядя, говоря, что д’Артаньян – своеобразный человек? Или остальные мушкетёры – называя его странным?

Нет, гасконец совершенно не был похож на банального любителя мальчиков, вроде того же Лессаржа, с которым д’Эстурвиль был шапочно знаком по Лиону.

Обычный парень, и ни за что не догадаться о его пристрастиях, если бы Жаку вдруг не вздумалось целовать его.

Но вот эта странная холодность, эта седина в волосах…

Кого же он в действительности потерял?

История с дуэлью и смертью брата любимой девушки выглядит как-то откровенно глупо.

Да и девушка… а была ли она, если учесть то, что случилось вчера между лейтенантом и д’Эстурвилем?

Нет, тут всё гораздо сложнее.

А что, чёрт возьми, оказывается легко, когда речь заходит о д’Артаньяне?

Да ещё и учения эти дурацкие – ведь вместо того, чтобы дождаться лейтенанта в казарме и попытаться объясниться с ним, Жак вынужден тащиться в Блуа, потому что Тревилю, видите ли, так захотелось!

…

Лионец так задумался, что не заметил даже, как отстал от общего строя.

И что фитиль, с таким трудом установленный на лошадиной холке, уже давно погас. И что сам мушкет вот-вот вывалится у него из рук.

– Д’Эстурвиль! – заорал на него де Бемо, руководивший учениями. – Как вы держите оружие? Обратно в карцер захотели?

– Виноват, – Жак поспешно сунул мушкет в седельную сумку, подтянул перевязь. – Этого больше не повторится.

– Я просто не узнаю вас, юноша, – сказал между тем подпоручик и знаком велел остальным мушкетёрам остановиться. – Такое впечатление, что вы не то мечтаете, не то спите на ходу.

– Может, он влюбился, – хихикнул де Пави, попавший с Жаком в одну группу. – Весна всё-таки…

Жак вздрогнул невольно, почувствовал, как кровь приливает к щекам. Шутка, конечно, была откровенно неуклюжей, если не сказать тупой, но как же она отвечала его недавним размышлениям и душевным метаниям!

– Заткнулись! – рявкнул в ответ подпоручик. – Не то такой отчёт д’Артаньяну и де Тревилю представлю – небо с овчинку покажется!

И продолжил, не церемонясь:

– Вы, дурачьё, наверняка, думаете, если побывали в одном-двух боях, то уже непобедимы? Неужели не понимаете, что чем больше тренируешься, тем выше шансы уцелеть в следующей мясорубке? Вы хоть представляете себе, сколь многое будет зависеть от вашего умения управляться одновременно и мушкетом, и лошадью? Впереди война, а у них все мысли только о потрахушках!

Мушкетёры в ответ только радостно заржали, не особо испугавшись этой суровой проповеди. Да и де Бемо, видимо, не ждал другой реакции.

– Ладно, – сказал, усмехаясь в усы, – глядите мне. Как подстрелят под Ла-Рошелью – не говорите, что не предупреждал. А вам, д’Эстурвиль, последнее предупреждение: будете ловить ворон – действительно доложу д’Артаньяну. И будете ходить в вечных кадетах, как ваш дружок де Террид. Поверьте, это совсем не тот человек, с которого следует брать пример, едва поступив на службу. А теперь возвращаемся в лагерь, и до вечера все свободны.


* * *

Наскоро пообедав, Жак взял лошадь и отъехал подальше от лагеря.

Конечно, де Бемо прав, отчитав в его, но, чёрт возьми, что же делать, если все мысли молодого человека сейчас меньше всего об учениях и грядущей войне?

– Эй, дружище! – раздалось за его спиной. – Погодите!

Д’Эстурвиль обернулся и увидел, что его догоняет де Террид.

Поначалу он испытал раздражение, но потом решил, что это даже к лучшему.

Во-первых, можно отвлечься от собственных судорожных мыслей, а во-вторых, расспросить подробно, что же происходило в роте, пока он сидел под арестом.

А то ведь он и не знает толком, чем закончилась история с дуэлью, что с де Ранкунем, и какая участь ожидает его самого в свете произошедших событий.

Так, догадки, не более.

Лионец спешился, привязал коня к ветке ближайшего куста.

– Наконец-то появилась возможность поболтать! – де Террид спешился рядом. – А то сколько мы уже тут торчим – несколько дней? А я даже не сумел по-настоящему поздравить вас с освобождением.

– Да с чем тут поздравлять? – Жак скривился невольно. – Чёрт, вот как я мог влипнуть в подобную историю?

– Я бы на вашем месте тоже не сдержался, – кадет плюхнулся прямо на траву. – Де Ранкунь, конечно, ещё та сволочь. Его хлебом не корми – дай только спровоцировать какой-нибудь скандал.

Жак уселся рядом. Сорвал одуванчик, стал задумчиво вертеть его в руках. После такой затяжной зимы и ненормально-холодного марта наконец-то началась настоящая весна. И здесь, вне городских стен, солнце грело как-то по-особенному тепло, а воздух пах травой и первыми цветами, а не миазмами Парижа.

– Хорошо, правда? – де Террид, сощурившись, глянул на солнце. – А вы такой мрачный, д’Эстурвиль… или, быть может, действительно влюбились?

– Ну хоть вы не повторяйте глупостей де Пави! – Жак раздражённо скомкал ни в чём не повинный одуванчик, а его приятель засмеялся только:

– А сами покраснели! Ладно, ладно, знаю, что любопытствовать грешно. Но если серьёзно, то вам бы не помешало обзавестись подружкой. Глядишь, развеялись бы.

– Может быть, – пробормотал молодой человек, а потом всё-таки решился перевести разговор на такую мучительную для него тему. – Если честно, то я думаю вовсе не о женщинах, а о дуэли и д’Артаньяне.

– А, – сказал Жан, вроде бы совершенно не удивившись, – тогда всё понятно. Д’Артаньян – это веская причина для рассеянности.

– Я ведь и не знаю, чем всё закончилось, – попытался объясниться Жак. – Вечером меня выпустили из карцера, а следующим утром уже приказали отправляться на учения. И все вокруг молчат, как будто и не произошло ничего…

– Потому что лейтенант запретил болтать. Вам повезло, что у вас такой покровитель, я не шучу.

– Расскажите, что произошло после нашего ареста, – попросил д’Эстурвиль. – Чтобы я мог ориентироваться в ситуации.

– Ну, что произошло… – его приятель сунул в рот травинку. – Вас и де Ранкуня увели, а д’Артаньян собрал нас в фехтовальном зале и задал трёпку. За то, что допустили дуэль, что не остановили вас… что не позвали его сразу. Потом дотошно выпытывал детали – кто начал, да почему… а после недолгого раздумья сообщил, что бой, мол, насколько он понял, был шуточный, учебный. Что тут вообще говорить не о чем. А кто вздумает распространяться на эту тему – вылетит из роты при первой же возможности, о чём он позаботится лично. Потому что нарушение эдиктов кардинала – серьёзное преступление, и мы, допустив дуэль, подставляем не столько себя, сколько капитана де Тревиля. И только затем пошёл к лекарю, потому что всё-таки здорово порезался. Запросто мог ведь без пальцев остаться! Вот, собственно, и всё.

– Понятно, – пробормотал Жак, вспоминая невольно повязку на руке гасконца. Какие же у него всё-таки красивые и сильные пальцы… – Простите, задумался… Конечно, весь этот скандал д’Артаньяну совершенно ни к чему…

– Ни к чему, – согласился де Террид. – Но вы же понимаете, что скандал его заботил в последнюю очередь? Он защищал вас, глупый вы мальчишка. Он даже де Ранкуня не смог наказать в полную силу, ведь тогда ему пришлось бы признать, что имела место настоящая дуэль.

– Кстати, а что с де Ранкунем? – поспешно перебил приятеля д’Эстурвиль, чтобы тот не успел развить свою мысль. – Его тоже арестовали на неделю?

– Ну да. Как я уже сказал, чтобы прикрыть вас, лейтенанту пришлось помиловать и этого остолопа. А ещё потому, что наш беарнец – родственник Дэзессара, зятя де Тревиля. Вот такой расклад.

– Твою мать, – совершенно искренне сказал Жак. – Теперь понятно, отчего он так ведёт себя. И дёрнул же меня чёрт…

– Только не говорите, что жалеете, – совершенно серьёзно возразил ему де Террид. – Потому что вас действительно стали уважать после этого поединка. Да и д’Артаньян, думаю, оценил ваш поступок. Он только говорит, что ему плевать на всех остальных, а на самом деле это отнюдь не так – уж поверьте, я знаю, что говорю.

Да уж, если оценил, то очень своеобразно, подумал д’Эстурвиль, но вслух спросил совсем о другом:

– Кстати, если уж мы заговорили о нашем лейтенанте… Помните, вы рассказывали мне о его дуэли?

– А, так это общеизвестная история. Мне её тоже в своё время рассказали, как я – вам. И что?

– Не знаю, – Жак покачал головой. – Я, конечно, плохо знаю д’Артаньяна, но дядя много рассказывал о нём. Так вот, эта история… какая-то чересчур театральная. Она совершенно не вяжется с его характером. Вот вы… можете представить себе… какой должна быть женщина, чтобы наш командир поседел из-за любви к ней?

– Ну, может, кто-то что-то и приукрасил, – де Террид пожал плечами. – Отчего-то же он поседел, хотя наш с вами ровесник? Однако… вероятно, вы правы. Д’Артаньян и пылкая страсть – как по мне, вещи трудно сопоставимые.

Жак ничего не сказал, потому что снова вспомнил, как лейтенант, дрожа от возбуждения, обнимал его. И как поцеловал в висок, словно извиняясь за изначальную грубость.

Ответом на эти воспоминания была волна судорожного озноба – пришлось поспешно нагнуться якобы за следующим одуванчиком, чтобы приятель не заметил, не дай бог, как вздыбились в области паха его штаны.

Интересно, а как д’Артаньян выглядит обнажённым?

– Ну, не знаю, – сказал между тем его друг, к счастью, и впрямь ничего не заметив, – история как история – ничего особенного. А вот если представить наоборот… Если бы за расположение нашего лейтенанта дрались женщины – тогда да, степень пикантности возрастает в разы! Вы слышали о дуэли между маркизой де Носль и графиней де Полиньяк, что приключилась несколько лет тому?

– Между… кем? Я правильно услышал – на дуэли дрались дамы? – д’Эстурвиль так удивился, что даже позабыл о собственных душевных метаниях. – Разве такое возможно?

– Представьте себе, – Жан дурашливо хихикнул. – Дрались, причём совершенно серьёзно, с соблюдением всех необходимых условностей. Но только не из-за д’Артаньяна, разумеется – это я так, в шутку предположил, – а из-за нашего первого министра.

– Из-за монсеньора? Сударь, вам не кажется, что ваша страсть к сочинительству переходит всякие границы?

– Моя страсть к сочинительству на этот раз совершенно ни при чём: я излагаю вполне достоверные факты. Это случилось где-то за год до моего поступления в роту, нет, всё-таки за полтора… точно, осенью 24-го года. Монсеньор кардинал тогда только-только стал первым министром, но даже его высокий духовный сан не охладил пыла прекрасных дам. Да-да, как раз наоборот. Эта история ещё очень долго была у всех на слуху, вот… А маркиза и графиня дрались в Булонском лесу на пистолетах, и дуэль закончилась победой мадам де Полиньяк, ранившей свою соперницу в плечо. Когда кто-то из присутствующих на поединке спросил её, достоин ли этого тот любовник, во имя которого она подвергала себя такому риску, она ответила: «О, да, он достоин того, чтобы пролить ещё больше крови, чем та, что циркулирует в моих венах. Он – самый славный человек во всём свете; все дамы находятся у него в ловушке, но я надеюсь, что этим я доказала свою любовь и могу рассчитывать на полное обладание его сердцем. Я в вечном долгу перед тобой, герцог Ришелье – сын бога войны и богини любви». Представляете, так и заявила: «сын бога войны и богини любви»!

И с этими словами де Террид, схватившись за грудь, пошатнулся, театрально закатив глаза.

Жак засмеялся невольно – до того забавно это выглядело:

– Вам бы в поэты податься, право слово! И хотя у меня нет повода не верить вашим словам, тем не менее… Это ещё более странная история, чем с дуэлью нашего лейтенанта. Женщины с пистолетами… И потом, кардинал ведь – духовное лицо. Разве могут у него быть…

– И что с того, что духовное? – его приятель засмеялся в ответ. – О господи, д’Эстурвиль, какой же вы, в самом деле… Вы и вправду так наивны?

– При чём здесь моя наивность? – Жак покраснел невольно. – Просто я считаю, что монсеньор заслуживает, чтобы о нём отзывались с уважением. И даже если подобные события действительно имели место, вам не следует уподобляться разным досужим сплетникам, рассказывая о них направо и налево.

– О мой бог, какой высокий стиль! Нет, сударь, вы так восхитительны в этом своём наивном возмущении, что я даже обижаться на вас не стану, – де Террид протянул руку и дурашливо пихнул друга в плечо. – Потому что я, наверное, сам виноват. Несмотря на то, что историйка и впрямь забавная, мне следовало помнить, как вы ещё совсем недавно заступались… не то за д’Артаньяна, не то за кардинала – не разобрать… И сейчас тоже… я как будто не вас слушаю, а нашего лейтенанта. Решили подражать ему?

– Мне кажется, наш командир вполне достоин того, чтобы ему подражали… в некоторых поступках – уж точно, – а моё поведение… во время упомянутых вами событий… было вполне однозначным! И вы, насколько я помню, первым поддержали меня! – вспыхнул д’Эстурвиль, а Жан только головой покачал:

– Не знаю, не знаю, подражание некоторым вещам может быть чревато… И то, что сходит с рук д’Артаньяну, вам могут не спустить. Хотя бы потому, что среди нашей братии считается… м-м-м… не совсем приемлемым… высказывать своё восхищение персоной г-на де Ришелье. А вы всё-таки – не д’Артаньян.

Однако затем де Террид решил сжалиться над своим другом и не дразнить его больше:

– Кстати, завершая наш разговор о прекрасных дамах… Нет-нет, не смотрите на меня так: я вовсе не собираюсь пересказывать вам очередные, как вы выразились, досужие сплетни. И предлагать какие-нибудь сомнительные приключения не планирую тоже… да тут и борделей приличных нет… Просто хочу предупредить. Вы ведь знаете даму сердца нашего лейтенанта? А то вдруг вы решите приударить за ней, не подозревая о том, чья это пассия… к чему вам лишние проблемы во взаимоотношениях с нашим командиром, не так ли?

– А у д’Артаньяна есть подружка? – Жак снова ощутил, как кровь приливает к щекам, а де Террид взглянул на него с ответным удивлением:

– Ну да, конечно. Одна из белошвеек королевы. Такая миниатюрная брюнетка, зовут Женевьевой. Возможно, вы видели её, когда несли дежурство у Лувра.

– Нет, не приходилось, – пробормотал молодой человек. Почему-то стало ужасно неприятно. – Но я учту, спасибо за предупреждение.

– Учтите, – засмеялся Жан. – Не то опять попадёте в переделку! А посягательства на свою собственность лейтенант вам точно не простит! Ладно, не обижайтесь, я валяю дурака, как и всегда.

– Ничуть не обижаюсь, – сказал д’Эстурвиль старательно-равнодушным голосом. – Наоборот, благодарю за информацию. Только знаете, что? Давайте вернёмся в лагерь. Я, например, снова проголодался.

– Поддерживаю, – кадет легко поднялся с земли. – Да и перед де Бемо зарываться не стоит. Конечно, он – не д’Артаньян… но всё равно не стоит.

Жак кивнул, и приятели, отвязав лошадей, направились в лагерь.

…

Разговор с де Терридом принёс лионцу мало утешения.

Конечно, услышать, что товарищи, а главное – д’Артаньян, правильно истолковали его поступок, было крайне приятно.

С другой стороны, он понял, что нажил себе врага не только в лице де Ранкуня, но, быть может, и в лице зятя самого капитана.

А это означало, что в противостояние, скорее всего, будет втянут и лейтенант, подставлять которого таким образом хотелось меньше всего.

Но сильней всего отчего-то расстроил рассказ о белошвейке по имени Женевьева.

Размышляя о гасконце, он как-то совершенно упустил из виду тот факт, что у того, оказывается, может быть подружка.

Возможно, оттого, что д’Артаньян всегда – по крайней мере, до их последней встречи – был исключительно сдержан и холоден. И как-то не представлялось, что он может обнимать кого-то и шептать слова нежности.

А теперь Жак вообще перестал понимать что-либо.

Интересно, белошвейка – это прикрытие? Или лейтенант… что называется, и нашим, и вашим?

Зачем-то кадет попытался представить, как д’Артаньян занимается любовью со своей подружкой, и этим испортил себе настроение окончательно.

Да никак ревнуешь, дружок, спросил он самого себя.

А не рано ли?

С какой стати ты вообразил себе, что если однажды переспал с гасконцем, то имеешь на него какие-то права?

Мало ли, какие причины толкнули д’Артаньяна на эту близость, но ты… ты же не станешь утверждать, будто влюбился, и что этот крайне малоприятный субъект по-настоящему нужен тебе?

Нет, конечно, нет.

А потому следует вернуться в Париж, разыскать лейтенанта и объясниться с ним.

Сказать, что произошла ошибка.

Он, конечно, сам не вполне понимает причины своего поступка, но может утверждать со всей определённостью, что об этом прискорбном инциденте следует забыть.

Что понимает, как в их среде относятся к подобным вещам, а потому даёт слово дворянина, что никогда и никому не проговорится о случившемся между ними тем вечером.

Что отныне их общение не выйдет за рамки отношений между командиром и подчинённым.

Да, именно так он и скажет.

А потом… потом он обнимет д’Артаньяна и снова поцелует его.


* * *

Путь домой оказался неожиданно лёгким.

Погода не подвела, дороги по мере продвижения на юг становились всё суше и зеленее.

Он не встретил в пути разбойников, без каких-либо приключений ночевал на постоялых дворах.

Возможно, причиной тому было везение, а может быть, плащ мушкетёра и злое выражение лица напрочь отбивали у искателей приключений желание связываться с молодым человеком.

Единственным серьёзным неудобством была плохо зажившая ладонь, мешающая нормально держать поводья.

Постепенно Шарль, конечно, приспособился, но к ночи рука начинала ныть так, что удавалось заснуть лишь под утро.

К тому же рана была постоянным напоминанием о д’Эстурвиле.

Как юноша ни гнал подобные мысли, но не мог не думать о нём.

А ещё грызло сожаление, что пришлось уехать, не поговорив. Теперь кадет решит ещё, не дай бог, что командир сбежал, испугавшись выяснения отношений…

Конечно, чутьё подсказывало, что вряд ли, но ведь если хорошенько разобраться, частично так оно и есть.

И он решительно не представляет себе, как быть дальше.

Потому что если вначале его тянуло к д’Эстурвилю исключительно из-за схожести с погибшим кузнецом, то теперь он всё чаще думает о нём безо всякого тайного подтекста, как об отдельном человеке.

А ещё не может понять, как уживаются в душе чувства к умершему другу и желание… неужели ему действительно хочется от лионца чего-то большего, чем просто физическая близость?

Да нет, с какой стати, тут же останавливал лейтенант сам себя.

Ведь он совсем не знает этого мальчишку, и потом… за что его любить, когда Жак д’Эстурвиль ничего особенного из себя не представляет?

Вот Жака из Артаньяна Шарль знал с детства. Он был обязан ему жизнью, а ещё чувствовал себя рядом с ним удивительно легко и надёжно одновременно. Жак принимал его таким, каков он есть, более того, любил именно за то, что он такой, а не иначе.

А за что любить д’Эстурвиля? Из-за дяди? За похожие зелёные глаза? За улыбку?

Какая банальщина. Просто бред.

И всё-таки зря он так.

Как будто пытается убедить себя в том, что кадет хуже, чем он есть на самом деле.

А ведь племянник его учителя вполне неплохой парень. Смелый, решительный и при этом весьма неглупый. Наблюдательный, даже слишком. А ещё какой-то удивительно светлый – Шарль давно уже и ни с кем не чувствовал себя так легко. С каждым приходилось играть какую-нибудь роль, а вот именно с ним хочется просто говорить. И хотя по-настоящему они общались всего несколько раз, гасконец хорошо запомнил, как непринуждённо, несмотря ни на что, ему давалась беседа. Как будто они с д’Эстурвилем и впрямь были давними приятелями.

Размышляя подобным образом, он снова убеждался, что всё далеко не так просто, как хочется думать.

И что поездка домой, какой бы тяжёлой она ни оказалась, однозначно пойдёт ему на пользу.

…

И всё-таки двадцать дней пути основательно утомили его.

Ужасно захотелось добраться наконец до Кастельмора, обнять родных. А потом вымыться по-настоящему и проспать хотя бы сутки, не вздрагивая от малейшего шума и не вытаскивая пистоль из-под подушки.

Юноша искренне обрадовался, увидев вдалеке очертания первых домов Артаньяна.

И, не раздумывая, направил коня через деревню.

Заставил животное идти чуть тише, с любопытством оглядываясь по сторонам.

Артаньян не изменился. Те же дома, такие же ухоженные улицы. Подъезжая к деревне, Шарль видел аккуратные участки полей, над которыми уже зеленели первые всходы. Сады стояли, окутанные дымкой цветов – а он, оказывается, отвык за три года от настоящей весны…

Одним словом, Пьер заметно поскромничал, описывая свою с Полем хозяйственную деятельность. Крестьянам явно жилось не хуже, а, может быть, и лучше, чем при г-не Ангерране.

И тем не менее, при виде знакомых мест молодой человек не испытал и тени ожидаемого волнения. Разглядывал Артаньян, с которым было связано столько воспоминаний, и думал с удивлением, что вот так же спокойно он миновал сотни деревень и, наверное, так же спокойно, без тени сожаления, пустится, когда придёт время, в обратный путь.

Он так ждал этого ни с чем не сравнимого чувства, которое охватывает душу при возвращении домой, а сердце бьётся абсолютно спокойно.

Какой же он стал бесчувственный чурбан…

Невольно пришло в голову, как сын доктора Роже обвинял его когда-то, что у него ледышка вместо сердца. Это случилось на похоронах Жака, впоследствии Шарль так и не помирился с друзьями. Помнится, Серж просил его зайти перед отъездом, но не сложилось. Да и к тому же, он не видел в этом никакого смысла. После смерти Жака все связи с артаньяновскими приятелями как-то разорвались в одно мгновение, и юноша не испытывал в их восстановлении ни малейшей потребности.

Но вот обвинение в бессердечности, видимо, всё-таки задело, если он помнит о той ссоре до сих пор.

И Шарль, чтобы доказать себе обратное, решительно развернул Ворона в сторону кузни.

Интересно, что с ней, потому что Пьер, словно боясь причинить брату лишнюю боль, ни в одном письме не упоминал ни о доме Жака, ни о кузне.

Стук молота он услышал ещё издалека.

Въехал на такой знакомый двор, а вот заставить себя спешиться так и не сумел.

Заболело сердце, и перешибло дыхание – надвинув шляпу на глаза как можно ниже, молодой человек пытался понять, изменилось ли тут хоть что-нибудь, или осталось прежним.

Не получалось. То ли солнце оказалось слишком ярким, то ли слёзы слишком неожиданно затопили глаза – очертания двора и кузни расплывались, не давая возможности сосредоточиться.

И лейтенант позабыл в одно мгновение, что заехал сюда лишь исключительно затем, чтобы проверить, действительно ли он такой бесчувственный, как кажется.

Воспоминания буквально оглушили его.

И о том, как Жак чинил ему шпагу, как подковывал Ворона, и о том, как Шарль практически каждый вечер заходил за другом, чтобы вместе пойти на реку или к приятелям в деревню.

А чаще всего они не выдерживали – начинали целоваться прямо в кузне, и Шарль потом долго не мог оттереть копоть с лица и манжет рубашки.

И как же хочется убедить себя, что не было и в помине этих мучительных трёх с половиной лет.

Что он всего-навсего вернулся из пансиона, а Жак жив и сейчас выйдет на крыльцо.

И улыбнётся так, как умел только он: ну, наконец-то, заходи, малыш…

Улыбнётся так, как умел только он… и ещё молодой д’Эстурвиль.

Юноша вздрогнул, возвращаясь к действительности.

Жака нет.

И того, что было между ними, уже не вернуть.

Есть только боль, от которой невозможно дышать, и такие же невозможные воспоминания.

А дверь кузни тем временем заскрипела, и на крыльце появился, судя по всему, новый кузнец.

Мужчина среднего возраста, коренастый, крепкий, заросший до самых глаз густой чёрной бородой.

Он с неподдельным удивлением разглядывал всадника в голубом плаще с золотыми крестами – наверное, видел королевского мушкетёра вот так близко впервые в жизни.

– Что будет угодно господину? – склонился в глубоком поклоне, а Шарль вздрогнул снова, покрепче стиснул поводья.

– Ничего, – произнёс с трудом, чувствуя, как от напряжения лоб и виски покрываются потом. – Возможно, позже… нужно будет… но не сейчас.

– Как угодно вашей светлости, – кузнец пожал плечами и снова поклонился. – Нет, Мишель, ничего, – обернулся к вышедшему на крыльцо помощнику. – Сеньор, по-видимому, ошибся.

Ага, подумалось Шарлю, значит, муженька Катрин всё-таки отправили в подмастерья к новому кузнецу, как она и хотела…

А Мишель между тем присмотрелся к приезжему дворянину и вдруг охнул громко:

– Шарль? Сеньор… Шарль, это вы? – а затем обернулся к мастеру, затряс его за плечо. – Дядя Жано, это же… это же младший брат господ Пьера и Поля! Сеньор, вы надолго к нам?

– С возвращением, – пробасил следом кузнец и снова поклонился.

– Благодарю, – машинально откликнулся молодой человек, а сам разглядывал ладонь, где на повязке проступало кровавое пятно. – Мишель, передавай жене мои наилучшие пожелания.

И, не дожидаясь ответа, хлестнул коня, направив его за ворота.

К дому Жака не поехал – понял, что не хватит мужества.

Да и зачем?

И так понятно, что там, скорее всего, поселился новый кузнец.

А ему достаточно посещения кузни.

Даже не понять, что болит сильнее: ладонь, сердце или глаза, выжигаемые подступающими слезами.

Потому что он вернулся домой, где не изменилось абсолютно ничего, а Жака нет.

Вроде бы всё по-прежнему, кроме одного: он больше никогда не сможет обнять своего друга и сказать ему: ты видишь, я приехал, я вернулся, как и обещал.

Прошло почти четыре года, а душа болит так, будто Жак погиб только вчера.

Ну что за чёрт…

Однако затем Шарль заставил себя успокоиться.

Что ж, сказал сам себе, ты хотел убедиться в том, что ещё способен на какие-то чувства?

Они есть.

И боль, и тоска, и чувство вины – всё при тебе.

Можно считать, что всё в порядке.

А потому тебе следует поскорее добраться до замка.

Чтобы увидеть родных и хоть ненадолго забыться.


* * *

Кастельмор выглядел по-прежнему.

Возможно, хозяйственные постройки, находящиеся на заднем дворе, и были обновлены, но сам дом выглядел, как обычно.

Четыре башни – две круглые, более древние, и две квадратные – возвышались над кронами дубов и каштанов, охватывающих здание кольцом. Старые камни прятались под нежно-зелёным плащом из плюща, отчего стены сливались с юной листвой деревьев и издали, с залитых солнцем холмов, были едва заметны.

Шарль въехал во двор. Вокруг не было ни души, только у запасных ворот застыл с открытым ртом какой-то парень в расхристанной рубашке и башмаках на босу ногу.

Ага, вероятно, взяли из деревни нового слугу.

– Иди сюда, – лейтенант спешился, протянул парню поводья. – Коня – расседлать и напоить. Вещи – в дом.

И прикрикнул резко, потому что привык, что конюхи в казармах моментально исполняют его приказы:

– Ну, чего застыл? В первую очередь – напои коня. И оботри его хорошенько. Корм сразу не давай.

– А… вы кто будете? – парень наконец-то принял у него поводья, а Шарль хмыкнул только и, ничего не ответив, пошёл к крыльцу.

Потянул на себя тяжёлую, окованную железом дверь, вошёл в нижнюю залу.

Тут тоже ничего не изменилось.

Тот же длинный дубовый стол, тяжёлые стулья. Огонь в камине едва горел, как и всегда в летнее время. У окна, с шитьём на коленях сидели две женщины.

Одна – невысокая брюнетка, с волевым смуглым лицом, вторая – незнакомая пухлая блондинка.

Шарль вдохнул полной грудью такой знакомый запах и улыбнулся: вот теперь он ощутил в полной мере, что вернулся домой.

– Мама, – стащил с головы шляпу, швырнул её прямо на край стола. – Это я, здравствуй.

Мадам Жанна охнула и уронила шитьё.

– Шарль! – метнулась к сыну, обняла его. – Господи, неужели это ты?

– Я, – юноша осторожно обнял мать в ответ, с болью отмечая про себя, что она стала совсем седой. – Я же обещал приехать. Вот…

Пухлая блондинка не сводила с них растерянных глаз, явно не понимая, кто этот мушкетёр с худым недобрым лицом и седыми висками.

Судя по репликам, это был не кто иной, как деверь, приехавший из Парижа, но с другой стороны… он ведь младше её Поля лет на семь, не меньше, а выглядит так, словно старше на добрый десяток.

– Шарль… – г-жа д’Артаньян всё гладила сына по щекам, волосам и плечам. – Мы не ждали… Мы только недавно получили твоё письмо… и совсем не успели подготовиться…

– Ужасно! – молодой человек засмеялся от всей души. – А я-то не мог понять, где фейерверк и рота барабанщиков у ворот замка? Раз барабанщиков нет, я уезжаю обратно!

– Вернулся… – женщина словно не слышала его. – Ах, если бы он видел… Он так ждал тебя, Шарль… Дня не проходило, чтобы не спросил, не собираешься ли ты приехать…

– Я не мог вырваться раньше, – Шарль прикусил губу. – Хотя… наверное, я виноват. В любом случае.

– Если бы он видел… – повторила мадам Жанна и всё вглядывалась в лицо сына. – А ты… как же ты изменился! А худой… а глаза-то какие злые!

– Мама, – укоризненно возразил лейтенант и поспешил сменить тему разговора. – А где Пьер с Полем? И потом… может, ты представишь меня?

– Что? – г-жа д’Артаньян словно очнулась. – Ах, да, – улыбнулась растерянно, обернулась к невестке. – Анна, это Шарль, мой младший сын.

– Мадам, – тот склонил голову и, взяв руку родственницы, аккуратно поцеловал её. Постарался улыбнуться как можно мягче. – Рад знакомству.

Однако молодая женщина, встретившись с холодными, внимательными глазами свалившего невесть откуда родственника, смутилась и отдёрнула руку.

– Взаимно, – пролепетала и отступила к двери. – Матушка, я… я на кухню схожу. Велю начинать готовить обед. И к малышу надо заглянуть…

Она едва не бегом удалилась из залы, а мадам Жанна только вздохнула:

– Не обижайся, ладно? Она милая девушка. Просто ей нужно привыкнуть к тебе.

– Даже не думал обижаться, – юноша пожал плечами, а потом обернулся к матери и снова обнял её. – Как же я рад, что вернулся…

– Правда? – г-жа д’Артаньян пытливо взглянула на него. – Просто… три года назад ты так спешил уехать, что я одно время даже не знала, захочешь ли ты вернуться. Ты надолго к нам, сынок?

– На неделю или, может, чуть дольше, – не желая продолжать такую скользкую тему, Шарль взял со стола шляпу и пошёл к лестнице. – Мам, вели согреть воды, хорошо? Я приведу себя в порядок, и за обедом мы обязательно поговорим. Да, и если можно, какую-нибудь холстину, чтобы я заново перевязал руку.

– Да у тебя вся ладонь в крови! – мать перевернула его руку. – Где ты так поранился? Ты же наверняка проезжал через Артаньян – отчего сразу не заехал к нашему лекарю?

– Ещё зайду, – молодой человек успокаивающе поцеловал её. – Рана пустячная, просто разболелась в дороге. Я вечером пойду к Роже, обещаю. Я ведь могу воспользоваться своей комнатой? И, кстати, что это за новый слуга? Как по мне, совершенный оболтус.

– У нас многое изменилось за это время, – мадам Жанна снова вздохнула. – И в доме, и в деревне. Некоторые слуги… Женни вот умерла, и мы взяли новую кормилицу для малыша…

– Няня? – Шарль даже не поверил. – Пьер не писал… Когда?

– Вскоре после отца, – мать погладила его по щеке. – Мы все стареем, мой дорогой, что поделаешь. Ладно, ступай наверх. Тебе и впрямь надо отдохнуть после дороги, а я пока займусь ванной и твоими вещами.

Юноша хотел было спросить, кто ещё из людей, которых он знал, умер за это время, но не решился. Лишь кивнул и стал подниматься по лестнице.

…

Его комната выглядела так, словно он никуда не уезжал.

Аккуратно застеленная кровать, лютня на стенном крюке, старинный комод, на котором – несколько книг. Лейтенант нерешительно застыл на пороге, испытывая странное, двойственное чувство: он вроде бы вернулся домой и в то же время словно ошибся дверью, попав в абсолютно чужое помещение.

Прошло не меньше пяти минут прежде чем молодой человек наконец пересилил себя и вошёл. Окинул задумчивым взглядом спальню, хотел было взять инструмент, однако затем раздумал. А вместо этого стащил изрядно запылённый плащ, куртку и тяжёлые дорожные сапоги, швырнул всё это на пол, а сам забрался с ногами на подоконник и с интересом принялся разглядывать двор.

Именно такую картину застал новый слуга, наконец-то притащивший дорожные сумки нежданного гостя.

Он застыл в недоумении, вытаращившись на приезжего, который сидел на подоконнике, поджав ноги, словно какой-нибудь шкодливый мальчишка, и насвистывал себе под нос что-то непонятно-задумчивое.

– Шарль! – следом в комнате появилась хозяйка Кастельмора. – Ты, наверное, проголодался, сын? Потерпи: обед будет совсем скоро.

– Всё хорошо, – молодой человек соскочил с подоконника и отобрал у парня сумки. – Давай сюда. Ты свободен.

– Ступай, Никола, – подтвердила мадам Жанна. – Сынок, вода почти готова. Как и всегда, в малой зале. И поторопись, остынет.

– Хорошо. А где Пьер с Полем? Ты так и не сказала.

– Уехали в Люпиак по каким-то делам. Но к обеду обещали вернуться, – мать улыбнулась ему совсем, как прежде. – Слышишь, поторопись.

Шарль кивнул, а оставшись один, перенёс сумки поближе к окну, и заглянул под кровать.

Как и следовало ожидать, там обнаружились его старые башмаки, которые он всегда носил в замке, и юноша, с удовольствием надев их, отправился в малую залу.

Бадья с тёплой водой действительно ждала его. Рядом, на стуле лежали стопка чистой одежды, а также бритвенные принадлежности. Шарль сбросил штаны и рубашку, залез в воду и только тогда рискнул разбинтовать руку.

Да уж, дорога и впрямь не пошла ране на пользу. Края пореза снова раскрылись и сильно покраснели, а сама ладонь запухла и ныла, не переставая. Если не принять меры, то за эти десять дней, что есть у него в запасе, рана ни за что не подживёт, а это чревато проблемами после возвращения. Ведь скорее всего, по приезде в Париж, ему предстоит сразу отправиться под Ла-Рошель, а он даже поводья толком держать не может, не говоря уже о том, чтобы со шпагой наперевес штурмовать вражеские равелины…

И дёрнул же чёрт д’Эстурвиля позволить втянуть себя в дуэль…

Нет, тут же остановил он сам себя.

Никаких мыслей об этом щенке.

Ты приехал отдохнуть и повидаться с родными – вот и наслаждайся каждой минутой пребывания в Кастельморе.

Общайся с матерью и братьями, навести могилы дорогих тебе людей… уж поверь, тебе будет, о чём поразмыслить в эти дни.

А к доктору Роже, кстати, придётся отправиться сегодня же вечером, и так странно, что, думая о лекаре, он имеет в виду старого доктора, а все вокруг уже давно привыкли, что лечит его младший сын.

И как же не хочется к нему идти…

Жака не стало, и Артаньян превратился в простое воспоминание.

Так странно…

Жака нет, а для него он по-прежнему жив. Артаньян существует, а для Шарля он стал не более чем сказкой из прошлого.

Юноша вздохнул и улёгся головой на бортик бадьи. Прикрыл глаза.

Нет, не стоит сейчас бередить себе душу размышлениями о друге и ушедшей дружбе.

Надо расслабиться и отдохнуть.

Сосредоточиться на встрече с братьями – интересно, изменились ли они или выглядят, как прежде? – а также на предстоящем обеде.

Родные наверняка потребуют каких-нибудь невероятных историй – не о проверке же караулов им рассказывать… Хотя, по большому счёту, говорить сейчас не хочется вообще. Ни о чём, и ни с кем, даже с Пьером.

Хочется просто лежать в тёплой воде и размышлять с удовольствием, что впервые за три года он получил возможность принять настоящую ванну. Где можно валяться, сколько душа пожелает, и не думать о предстоящей войне, службе и вечном лавировании между Тревилем и кардиналом.

Чёрт побери, вот почему в Париже, стоящем на реке, так мало воды и купален? И почему жителей столицы совершенно не удручает этот факт? Ведь по возвращении ему наверняка не один день придётся привыкать, что от большинства товарищей по оружию пахнет далеко не самым лучшим образом.

А от д’Эстурвиля, кстати, пахло чистотой. Помнится, именно это приятно удивило его вовремя первого урока фехтования. И потом, когда между ними случилась близость, он также отметил про себя мимоходом, что кожа кадета, несмотря на недельное пребывание под арестом, пахнет просто кожей, а не… Твою мать, он же запретил себе думать о мальчишке, так почему у него, всегда отличавшегося железной волей, это впервые получается настолько плохо?

Разозлившись, Шарль хватанул кулаком по бортику бадьи и едва не взвыл от боли.

Ну что за…

Он дождался, пока боль в изрезанной ладони хоть немного утихнет. Смахнул со щёк невольные слёзы и взялся за бритву.

Пора заканчивать с мытьём, потому что настроение он себе уже всё равно испортил.

Итак, сейчас обед, потом визит к лекарю, а потом… а потом он закроется в своей комнате и проспит как минимум сутки.

А на свежую голову ему, возможно, удастся разобраться, наконец, в своём отношении к младшему д’Эстурвилю.

Или не удастся. Но это всё равно уже будет завтра.


* * *

Он как раз закончил перевязывать руку, когда со двора донёсся цокот копыт.

Ага, вот и братики вернулись.

Лейтенант выглянул в окно и увидел, как во двор въезжают близнецы, издалека выглядящие действительно совершенно одинаково.

К ним подбежали Никола и один из старых слуг, приняли лошадей. Размахивая руками, принялись что-то рассказывать. Хотя, почему «что-то»? Явно о приезде младшего сеньора, потому что даже издалека было видно, как братья переглянулись и, бросив лошадей, побежали к крыльцу.

Ох, можно только представить себе, что сейчас будет…

Шарль улыбнулся невольно. Вдруг показалось, что он приехал не из Парижа, а всего только из пансиона. Что он выздоровел, что впереди – счастливое лето, а вовсе не смерть Жака и отца, убийство Антуана и вечно грызущее душу чувство вины.

Вздохнув, молодой человек вышел в коридор и заспешил к лестнице.

– Где? Где мальчишка? – услышал, ещё только входя в центральную галерею. – Чёрт, даже не верится!

Так, это Поль. А что же Пьер?

Но Пьер молчал, и тогда юноша, перегнувшись через перила, махнул братьям рукой:

– Эй, я здесь!

И стал спускаться.

Первым к нему подбежал Поль. А точнее, обхватив за плечи, просто стащил с последних ступенек. Обнял и стиснул так, что Шарль прямо зашёлся в кашле.

– Что с тобой? – брат отпустил его и теперь смотрел с испугом. – Малыш, ты слышишь меня?

– Слышу, конечно, – лейтенант наконец откашлялся, улыбнулся ободряюще. – Я думал, ты мне все рёбра переломаешь!

– Да я вроде не сильно… – брат засопел смущённо, а потом снова обнял его, но на этот раз куда аккуратней. – С приездом тебя!

– Спасибо, – юноша отступил, разглядывая братьев.

Поль располнел и теперь носил бородку, став удивительно похожим на покойного сеньора Ангеррана. Он весь так и лучился добродушием. Вот что делает с человеком спокойная семейная жизнь, с усмешкой подумал Шарль, а затем перевёл взгляд на Пьера.

С определённым усилием, если честно, хотя и сам не мог понять причины. Словно опасался чего-то… но чего?

Пьер, в отличие от Поля, словно высох весь, став ещё более худым и жилистым. Зачем-то он отпустил длинные усы, которые придавали его жёлчному лицу особенно неприветливый вид. Брат внезапно напомнил юноше не столько отца, сколько Антуана; он даже моргнул несколько раз, чтобы прогнать наваждение.

Да что такое, разозлился сам на себя и шагнул навстречу брату.

– Пьер, – выговорил медленно, – здравствуй…

Тот ничего не ответил, только притянул его осторожно к себе.

Обнял, положив тяжёлую твёрдую ладонь на затылок, так что Шарль уткнулся ему лицом в грудь.

Несколько минут он молчал, потому что вдруг отчаянно защипало глаза, но затем всё-таки взял себя в руки.

– Я приехал, – сказал сипло и снова закашлялся. – Как и писал…

– Отлично, – Пьер заставил его отстраниться и теперь разглядывал в упор. – Что с рукой?

– Ерунда, – ответил Шарль как можно беспечней. – Старая рана. Как вы, братцы? Поль, поздравляю с сыном.

– Спасибо! – Поль прямо расплылся весь от удовольствия. – Идём, покажу тебе наследника!

– Ой, нет! – молодой человек смешно замотал головой, потому что не испытывал ни малейшего желания восхищённо ахать над чужим младенцем, пусть даже тот приходился ему племянником. – Давай попозже, а? – и поспешно добавил, чтобы брат не обиделся:

– Я ведь только с дороги… Не думаю, что мне сразу можно к такому маленькому ребёнку. Сколько ему?

– Да не такой уж он и маленький, – возразил Поль. – Пятый месяц уже. Вот увидишь, даже сейчас понятно, что он – копия нашего батюшки! Мы потому и назвали его Ангерраном…

– Умолкни! – Пьер шутливо хлопнул брата по губам. – Сил уже нет слушать! Шарль, ты себе не представляешь: как ребёнок родился – он сам не свой. Он ведь и раньше не отличался особым умом, а теперь с ним вообще стало невозможно разговаривать!

– Потому что ты – старый хрыч… и ничего не понимаешь в детях! – Поль ничуть не обиделся. – Ладно, малыш, так и быть, дам тебе время до завтра. Но завтра обязательно посмотришь. И с кормилицей заодно поздороваешься…

Юноше показалось, что в словах Поля прозвучал какой-то скрытый смысл, однако в этот момент в залу вошла мадам Жанна, и всё его внимание переключилось на мать.

– Наконец-то вы вернулись, – сказала г-жа д’Артаньян, с улыбкой глядя на сыновей. – Приведите себя в порядок и садитесь за стол. Я велю подавать обед.

Она ушла обратно в кухню, Поль тоже заторопился.

– Я сейчас, – сказал, вроде бы извиняясь. – Гляну, как там Анна и малыш, – и добавил уже с верхних ступенек:

– Здорово, что ты приехал, братишка. И, кстати, ты совершенно не изменился. Как будто и не было этих трёх лет.

– Почти четырёх, – пробормотал Пьер, но Поль уже не слышал его, скрывшись в галерее.

– Ты ведёшь счёт, – невесело усмехнулся Шарль и прошёл в залу, уселся за пустой ещё стол. – Очень тяжело было… самому?

Д’Артаньян-старший молчал, не спуская с него внимательных глаз.

Поначалу ему действительно показалось, что младший брат практически не изменился: те же собранные в хвост волосы, та же простая домашняя одежда, башмаки на босу ногу. Тонкий, лёгкий, худой, словно подросток.

Но приглядевшись, мужчина отметил и то, что никогда ещё, даже в самые тяжёлые минуты, глаза брата не смотрели так холодно, как сейчас, а уголки губ нет-нет, да и кривились от жёлчной, злой улыбки.

– Да, – кивнул наконец. – А Поль – лопух. Как можно было подумать, что ты не изменился?

– Не надо, – быстро возразил Шарль. – Давай не сейчас.

– Тебе всё ещё паршиво, да? – Пьер сел напротив и вдруг накрыл его руки своими. – Или… случилось ещё что-то? Почему ты вдруг решил приехать?

Вот это да, мысленно восхитился молодой человек: несколько минут – и он полностью раскусил меня. Или я и впрямь так скверно выгляжу?

– Я приехал, потому что скоро война, – произнёс он вслух. – Вот я и решил воспользоваться послаблением начальства – увидеться с вами. Разве плохо?

– Война… – пробормотал Пьер. – Ла-Рошель, что ли? До нас тоже слухи дошли. Ну, не хочешь – не говори.

– При чём здесь… – юноша вздохнул. – Пьер, не торопи меня, ладно? Я только приехал, и у меня… такой бардак в голове… Пожалуйста, дай мне время.

– Эх ты, г-н лейтенант… – и старший брат, протянув руку, потрепал его по голове. – Не верится, что вернулся, да?

– Нет, не в этом дело, – Шарль потёр переносицу. – Как-то сумбурно всё… сам ещё не понял.

– Ты плохо выглядишь, – Пьер покачал головой. – И так же плохо врёшь, а точнее, даже не пытаешься правдоподобно солгать. Малыш… хотя бы скажи, что у тебя всё в порядке.

– Конечно, – и Шарль забрал руки из-под его ладоней. – Я приехал в отпуск, и только. Поверь, не стоит искать какие-то скрытые мотивы там, где их нет.

С минуту д’Артаньян-старший молчал, а потом поднялся.

– Как скажешь, – заметил сухо. – Тогда встретимся за обедом.

И ушёл.

…

Обед прошёл неожиданно легко, несмотря на то, что все были крайне возбуждены. Говорили одновременно, перескакивали с темы на тему, задавали бесконечное количество вопросов и не выслушивали до конца ни один ответ.

Говорили все и обо всём: Шарль – о службе в Париже и предстоящей войне, матушка – о том, как замечательно хозяйничают близнецы, Поль – о сыне.

И только Пьер, а также супруга Поля молчали.

Анна – потому что деверь, несмотря на забавные рассказы и белозубую улыбку, продолжал пугать её тяжёлым выражением глаз, Пьер – потому что прекрасно знал своего младшего брата.

Улыбки и занимательные россказни ещё ничего не значат. Мальчишка всегда был мастером притворяться; вот и сейчас чем дольше мужчина наблюдал за братом, тем больше утверждался в своих подозрениях.

Что-то случилось.

И дело было даже не в том, что Шарль по-прежнему страдал из-за любви к погибшему другу.

Раньше Пьер достаточно легко мог догадаться, что у брата на сердце; другое дело, что не всегда следовало сообщать ему о своей осведомлённости. Теперь же Шарль держался настолько замкнуто и отстранённо, что д’Артаньян-старший впервые не смог пробиться за эту невозмутимую холодность.

Конечно, прошло почти четыре года, и мальчишка повзрослел, но как же Пьеру не нравились эти изменения и та злость, которой периодически вспыхивали у юноши глаза!

И это при том, что он довольно искренне радовался встрече с родными, уже не первый час развлекая их рассказами о своей столичной жизни.

Улыбается, ухаживает за матушкой, расспрашивает о Нэнси и Кэт, а глаза всё равно остаются холодными и непроницаемыми.

И странно, что никто из присутствующих за столом не замечает этого.

Надо будет обязательно зайти к нему вечером и поговорить, думал Пьер. Если, конечно, он захочет говорить. Как и Антуан, Шарль всегда был непредсказуем, вот и сейчас, кто знает, захочет ли он возобновить те близкие отношения, что были когда-то между ним и старшим братом?

Это Пьеру безумно не хватает их, а мальчишке, быть может, и не нужно уже ничего?

От подобных мыслей д’Артаньян-старший мрачнел всё больше и больше, но все так привыкли к его молчаливости, что и не заподозрили ничего.

Даже Шарль, встретившись несколько раз глазами со старшим братом, всего лишь улыбнулся в ответ.

На самом же деле, молодой человек легко догадался о состоянии Пьера.

Ещё из их первого разговора было ясно – брат знает, что на душе у него какая-то тяжесть, и раньше Шарль обязательно воспользовался бы его молчаливым предложением о помощи, – но теперь… Он так отвык быть откровенным с кем-либо, что даже и не мог понять, нужна ли ему поддержка Пьера.

В конце концов, что я ему скажу?

Что до сих пор не могу простить себе смерть Жака и болезнь отца?

Что в моей жизни появился неожиданный протеже, и меня тянет к нему, потому что он так мучительно напоминает погибшего друга?

Или… уже не только потому?

В общем, я ужасно запутался, но стоит ли рассказывать о таком?

Пьер ведь и так едва переварил тот факт, что его брат, оказывается, влюбился в мужчину… нет, о д’Эстурвиле ему знать не следует вообще.

Чёрт, а это значит, что снова придётся сочинять… и как же он устал от этих выдуманных историй!

О Женевьеве ему рассказать, что ли? Пусть утешится…

Ладно, с Пьером он как-нибудь разберётся. В конце концов, впереди куча времени.

А пока следует сосредоточиться на общении с родными, чтобы не выдать себя, не дай бог, какой-нибудь репликой или неуместным выражением лица.

А потому молодой человек по-настоящему обрадовался, увидев, что кухарка наконец-то принесла пироги и блюдо с первой клубникой.

Клубника – это, конечно, восхитительно, но в то же время она означает конец обеда и то, что можно оставить родных под каким-нибудь предлогом, а это восхитительно вдвойне.

И предлог этот, кстати, весьма благовидный…

– Спасибо за обед, матушка, – он бросил в рот несколько ягод и поднялся. – Я оставлю вас, если вы не против. Всё-таки надо всерьёз заняться рукой.

– Приятно слышать разумные слова, – мадам Жанна подошла к нему, поцеловала в лоб. – Не следует шутить с подобными вещами, сын. Ты ведь… вернёшься к ночи домой?

Куда ж я денусь, подумал Шарль, ощутив, как в сердце снова заворочалась знакомая игла: теперь… никто не ждёт меня в Артаньяне, и навещать больше некого…

– Я вернусь даже раньше ночи, – произнёс он вслух. – Покажу нашему костоправу руку и сразу назад. Если честно, я так устал с дороги, что меньше всего хочу шататься по окрестностям. Братцы, до свидания. Мадам Анна, рад знакомству.

– Шарль, – Пьер догнал его уже на крыльце, – составить тебе компанию?

– Нет, – юноша покачал головой. – Я действительно – туда и обратно.

– Ну да, – старший брат сощурился как-то нехорошо, – уже не к кому бежать, верно?

Правда, он тут же пожалел о сказанном, но лицо молодого человека даже не дрогнуло.

– Да, – кивнул с ледяным спокойствием, – бежать уже к кому. И Жак, и Антуан… всё в прошлом. Так что тебе не стоит ни переживать, ни бояться за меня. До вечера.

И заспешил прочь, чтобы только Пьер не мог увидеть настоящего выражения его лица.


* * *

Улицы Артаньяна были пусты, потому что большинство его жителей были заняты на работах в поле.

Несколько человек, встретившихся ему по дороге, поспешно снимали шапки и кланялись, но Шарль даже не удостоил их взглядом.

Шёл, думая только о том, как хорошо, что доктор Роже живёт в противоположном конце деревни, и не придётся проходить ни мимо кузни, ни мимо Жакового дома.

А мысли, между тем, сами собой возвращались к последнему лету, проведённому в Артаньяне. И юноша снова попытался представить себе, что не было этих мучительных трёх с половиной лет, и он просто вернулся из Лиона на каникулы.

Он тогда, помнится, целую неделю не мог заставить себя навестить друга. Всё боялся увидеть в его глазах сожаление о случившемся между ними. Он ошибался. Господи Боже, как же во многом он ошибался: и насчёт чувств Жака, и насчёт того, что сможет с легкостью уехать в Париж, оставив друга в Артаньяне. Даже когда кузнец попросил взять его с собой, не смог поверить до конца, что один человек может настолько нуждаться в другом, а потому отказал с поистине оскорбительной лёгкостью.

А теперь… прошло столько времени, а боль утраты не утихает ни на минуту, и не проходит дня, чтобы он не вспомнил подробности того страшного утра в роще возле главного тракта.

Потерпи, я не заставлю ждать…

Береги себя…

Терзаясь подобными размышлениями, Шарль как раз дошёл до развилки, где одна дорога вела к дому лекаря, а вторая – к кузне.

Вздохнув, в последний раз представил себе, как мог бы сейчас прийти к Жаку и обнять его. Мог бы снова заглянуть в самую глубину малахитовых глаз, поцеловать горячие, такие желанные губы… Мог бы прижаться всем телом и сказать, насколько соскучился.

Представил. Да так явно, что потемнело в глазах. А потому он специально сжал изрезанную руку в кулак, чтобы боль помогла ему прийти в себя.

Всё, хватит.

Что толку от подобных воспоминаний?

Он только мучает себя… а друга всё равно не воскресить.

Как говорил Атос? Наше восприятие происходящего напрямую зависит от нашей готовности принять его?

Может быть, пора?

Пора отпустить Жака и перестать мучиться самому?

Потому что иначе… он ни за что не сможет принять появление в своей жизни д’Эстурвиля.

А тебе это нужно, спросил сам себя молодой человек; неужели ты всё-таки готов признать, что проклятый лионец, так неожиданно свалившийся тебе на голову, заводит тебя настолько, что ты готов рискнуть не просто устоявшимся бытом, но и собственной безопасностью?

Не знаю.

Ничего не знаю.

И решительно свернул в улочку, ведущую к дому семейства Роже.

…

Жан оказался дома один.

Сидел за столом и, пыхтя от усердия, перетирал в большой ступе какие-то коренья.

В том, что там – ингредиенты для будущих лекарств, Шарль не сомневался, потому что сам не раз наблюдал доктора Роже за подобным занятием.

Интересно, а Жана теперь… тоже величать «доктор Роже»?

– Кто там? – спросил между тем лекарский сын, услышав, как скрипнула дверь.

– Д’Артаньян, – машинально ответил лейтенант, потому что привык почти за четыре года, что практически никто в Париже не называет его по имени.

– Кто? – Жан вскочил, едва не перевернув табурет, а юноша исправился:

– Это я. Шарль.

С минуту Жан молчал, рассматривая своего бывшего приятеля. Тот показался ему ещё более измученным и худым, а в уголках глаз и губ залегли многочисленные морщинки, как будто Шарлю было не двадцать, а все сорок лет. Конечно, молодой лекарь уже знал от Мишеля о приезде младшего из господских сыновей, но как-то не ожидал, что тот навестит его вот так сразу. Особенно, если учесть, что расстались они вовсе не по-дружески…

Когда Шарль уехал в Париж, Жан не раз спрашивал себя, отчего он вдруг так взъелся на приятеля. Конечно, гибель Жака потрясла тогда их всех, но ведь они с кузнецом никогда особо не дружили – так с какой стати он набросился на Шарля с какими-то дурацкими обвинениями?

Ведь тот, понятное дело, не виноват, что его дружок подставился под пулю…

Тем более, кузнец всегда отличался совершенно бешеным нравом, а уж когда речь заходила о его драгоценном приятеле, и вовсе становился неуправляемым.

И что он нашёл в этом недобром мальчишке, выбравшем его себе в друзья? Ведь Шарлю д’Артаньяну, по большому счёту, и не нужен был никто и никогда…

Может, оттого и задело, что младший сын сеньора так спокойно отреагировал на смерть друга? Потому что Жак, по сути, закрыл его собой, а он даже слезинки не проронил – просто стоял и думал, неизвестно о чём… высокомерный сукин сын, а ведь сколько отец Реми им вдалбливал, что гордыня – один из худших смертных грехов?

Как бы там ни было, но Роже-младший так и не нашёл для себя окончательного объяснения собственному поведению, а со временем и вовсе забыл о бывшем приятеле. Уехал – и слава богу. Пусть ему повезёт в далёкой столице, куда он так стремился, а Жану и без того есть, над чем сушить голову. Одна учёба под неусыпным наблюдением отца чего стоит…

И вот теперь друг детства вернулся.

На первый взгляд, выглядит, как всегда.

Штаны, простая рубашка без воротника, лёгкие сапоги. Кинжал на поясе – он практически никогда не появлялся в деревне со шпагой. Собранные в хвост волосы отливают обильной сединой, но главное даже не это.

Глаза. Измученные, в тёмных полукружьях теней, но при этом совершенно непроницаемые, злые и холодные. Смотрят так, будто душу из тебя вынимают.

Зачем он приехал, подумал тоскливо Жан и поёжился даже. Сидел бы в своём Париже – ещё четыре года мог не приезжать…

Подумал, а сам вдруг склонился в совершенно естественном, как показалось, непроизвольном поклоне:

– Сеньор Шарль… А отца нет… уехал он…

С минуту юноша молчал, а потом усмехнулся, иронично приподняв бровь. Значит, «сеньор»… Что ж, пусть будет так. Так даже проще.

– Зачем мне твой отец? – прошел в комнату, уселся за стол. – Теперь ты, вроде как, лечишь… или нет?

– Я, – его злая улыбка окончательно выбила Жана из колеи. – Но я… всё-таки не разбираюсь так в лёгочных болезнях, как он.

– Пока не разбираешься, – Шарль продолжал смотреть всё так же насмешливо. – Ещё научишься. Но разве я сказал, что мне нужна консультация относительно лёгких?

– Нет, – молодой лекарь растерялся вконец. – А… зачем я… вашей милости?

– Моей милости нужно, чтоб ты вылечил мне ладонь, – и лейтенант принялся разматывать импровизированный бинт. – Вот.

Он протянул руку, а Жан присвистнул невольно. Профессиональное любопытство мгновенно вытеснило все предыдущие мысли.

– Ого! Чем это ты так?

– Ты же лекарь, – Шарль прикусил губу, чтобы не выдать, насколько ему больно. – Вот и скажи.

Роже-младший склонился над его ладонью, изучая порез.

– Такое впечатление… ты как будто за лезвие ножа схватился… нет?

– Почти, – молодой человек осторожно выдыхал воздух короткими порциями. – Жан… мне нужно, чтобы ладонь зажила… хоть чуть-чуть зажила, пока я здесь. Это возможно?

– Пока – это сколько? – лекарский ученик по-прежнему внимательно разглядывал порез. – Рана глубокая. Воспаление, опять-таки, нешуточное…

– Неделя. Максимум – десять дней. Сможешь?

– Попробую, – Жан поднялся и принялся шарить по полкам. – У отца мазь одна была… Прям волшебная, клянусь, чем хочешь. Если не будешь… не будете сильно двигать пальцами и беспокоить рану – за десять дней точно заживёт.

– Я постараюсь, – ответил Шарль, а его бывший приятель с довольным смешком вытащил откуда-то из глубин полки небольшую баночку:

– О, вот она! Давай…те перевязку сделаю.

– Знаешь, что? – только сейчас лейтенант ощутил в полной мере, как он устал. – Можешь дать немного этой мази с собой? Если не жалко, конечно. Чтобы я больше не беспокоил тебя из-за перевязок.

– А? – в первую минуту Жан растерялся даже, но потом кивнул поспешно:

– Да, конечно… Сейчас закончу бинтовать и отыщу какой-нибудь пузырёк ненужный.

– Спасибо, – Шарль дождался, пока приятель густо смажет ему ладонь остро пахнущей субстанцией, а потом тесно перевяжет свежим холстом, и поднялся. – Всего хорошего… доктор.

– Погоди! – Жан засуетился, отмеривая необходимое количество мази, а потом опустил вдруг руки, взглянул виновато:

– Шарль… как же это… мы столько не виделись, а ты снова уходишь… и я даже не спросил, как у тебя дела…

Лейтенант обернулся.

– А разве тебе это нужно? – усмехнулся опять, но на этот раз просто устало. – Но коль спросил… у меня всё хорошо.

– Ты… служишь в мушкетёрах? Мишель говорил, ты был в плаще с лилиями…

– Да, – Шарль кивнул и забрал из рук приятеля пузырёк. – Я служу в мушкетёрах, и у меня всё в порядке. Передавай привет отцу и брату.

– Хорошо, – пробормотал Жан, а в следующий момент в комнате уже никого не было.

Молодой человек вернулся домой и, пользуясь тем, что в нижней зале никого не оказалось, быстро поднялся к себе.

Как и собирался, запер двери комнаты, забрался под одеяло.

От усталости кружилась голова, а рука после перевязки ныла как-то по-особенному свирепо.

Какой чудовищно долгий день, подумал юноша, закрывая глаза; надо срочно выспаться. Иначе он не сможет нормально общаться с матерью и братьями. А ведь с каждым из них приходится играть отдельную роль… и даже уже, наверное, с Пьером… как бы не запутаться…

Уже засыпая, он услышал, как в двери тихонько постучали.

– Шарль, – позвал д’Артаньян-старший, – открой. Или ты спишь?

Сплю, пробормотал молодой человек, хотя брат, разумеется, не мог его услышать.

Оставьте меня в покое, я никого не хочу видеть. Даже тебя, Пьер.

Уж прости.


* * *

Шарль не знал, сколько проспал, но, должно быть, долго, потому что солнце вовсю светило в окно.

Чувствовал он себя намного лучше.

Рука практически не болела, да и от усталости не осталось ни следа.

На душе тоже было более-менее спокойно.

По крайней мере, пока.

Юноша оставил постель и, как был в одних штанах, забрался на подоконник. Сел, подтянув колени к груди и, распахнув окно, выглянул во двор.

Наверное, время действительно близилось к обеду, потому что солнечные лучи добрались даже до самых отдалённых уголков двора. Вдалеке шумели деревья, и Шарль подумал с удовольствием, как же он всё-таки любит весну и лето.

Прозрачное голубое небо, яркое солнце, тёплый ветер, река, искрящаяся тысячами брызг – в такие дни даже дышится свободней, и будущее не выглядит излишне мрачным.

Хотя… его будущее ещё вполне приемлемо.

Он жив, относительно здоров, и у родных дела идут, как нельзя лучше. Кстати, о делах… Он ведь так и не разобрал вчера свои вещи и не отдал те деньги, что привёз с собой…

Молодой человек оставил подоконник и стал развязывать тесёмки на дорожных мешках. Первым делом вытащил кошель с деньгами. Он откладывал их весь последний год, но никак не решался передать ни через банк, ни, тем более, с почтой. Конечно, пятьдесят пистолей по сравнению с годовым жалованием лейтенанта – не бог весть какая сумма, но для родных они станут весьма ощутимой поддержкой.

В конце концов, разве не благодаря родителям он стал тем, кто он есть?

И как жаль, что отец так и не узнал, чего достиг его младший сын…

Юноша вздохнул тяжело, а в двери в этот момент снова постучали.

– Шарль, – послышался голос Пьера, – ну, кончай дурить, а? Открывай.

Лейтенант вздохнул опять, потому что так и не решил, как ему вести себя со старшим братом, но всё-таки пошёл открывать.

– Привет, – сказал и вернулся на подоконник.

– Привет, – тот протянул кубок, в котором вместо вина обнаружилось тёплое молоко с мёдом. – Не достучишься до тебя…

– Ух, ты! – как Шарль ни старался, но ирония проскользнула в его голосе. – Какой широкий жест!

– Да ладно тебе, – Пьер выглядел по-настоящему смущённым. – Я же слышу, как ты дышишь… И потом… я вчера действительно брякнул то, чего не следовало.

Молодой человек принял у него кубок, однако не сказал ничего. Склонив голову, разглядывал не то молоко, не то гобелен на стене.

– Чёрт, я действительно отвык, – пробормотал д’Артаньян-старший и замолчал опять.

Смотрел на брата и всё пытался уверить себя, что это просто из-за вчерашней сумбурной встречи да при сумраке залы тот показался ему таким измученным и преждевременно постаревшим.

А сейчас комната залита ярким светом, и Шарль вполне уже отдохнул с дороги, а потому Пьер снова должен увидеть того изящного и симпатичного юношу, каким его брат был всегда.

Не получалось.

Сидевший перед ним человек выглядел знакомым и чужим одновременно.

Та же хрупкая фигура, белые полоски шрамов на груди и плечах, те же сильные руки фехтовальщика с длинными красивыми пальцами.

Тонкая полоска усов над верхней губой, на шее – крестик на потёртом кожаном шнурке… интересно, неужели тот самый? Да, наверное, ведь кольцо на пальце тоже есть…

Та же привычка сидеть на подоконнике и, щурясь от солнца, разглядывать собеседника, усмехаясь одними только уголками рта.

А вот глаза совершенно чужие. Внимательные, непроницаемые, тяжёлые. Смертельно уставшие глаза, словно брат наперёд знает всё, что ему скажут, и уже заранее не верит ни единому сказанному слову.

– Отоспался? – спросил наконец Пьер, потому что молчание стало уж совсем невыносимым. – Как рука? Помогли тебе в Артаньяне? Ты, кстати, кого из наших лекарей застал?

– Помогли, – Шарль выпил молоко и теперь задумчиво постукивал пальцем по стенке кубка. – Я с Жаном виделся. Так странно, что теперь его все называют лекарем, а не отца…

– Время, что ты хочешь. Не только в столице жизнь бежит, у нас тоже многое поменялось. А где ты так повредил руку?

– Разнимал дуэлянтов, – юноша вздохнул невольно. – Как бы это странно ни звучало, но в Париже сейчас дуэли не в чести. А это были солдаты из моей роты… я же отвечаю за них.

– Вот-те на! – искренне удивился д’Артаньян-старший. – Так значит, то, о чём ты рассказывал вчера за обедом… Я думал, ты сочиняешь на ходу, чтоб наших развлечь.

– Ну, кое-что я, скажем так, приукрасил, – Шарль усмехнулся невольно. – Просто… ты думаешь, служба в мушкетёрской роте исполнена каких-то невероятных приключений? На самом деле, это всего-навсего постоянные караулы, бесконечные тренировки… мелкие интриги с целью занять более выгодную должность… Вот и всё, поверь. Думаешь, матушке и Полю с женой было бы интересно слушать такие скучные подробности моих служебных будней?

– Ну уж, – возразил ему брат. – Как-то ты всё упрощаешь. А если нет… неужели подобная жизнь пришлась тебе по вкусу?

– Не знаю, возможно, я утрирую, – юноша пожал плечами. – Возможно, у меня всё-таки есть амбиции, а может быть, служба – это наилучший способ сбежать от прошлого, что в моём случае тоже неплохо.

– И как, получилось?

– У меня ведь в подчинении почти сто пятьдесят человек. Иной раз… особенно если не спишь по нескольку суток кряду… забываешь, как тебя зовут – какие уж тут воспоминания!

– И тем не менее, – Пьер подошёл к нему, однако обнять, как раньше, не решился. – Ты… я уже спрашивал тебя вчера, но ты так и не ответил… неужели за эти годы… тебе ничуть не стало легче?

Какое-то время Шарль молчал и всё-таки не смог пересилить себя. Привычка держать все чувства и мысли в узде в который раз взяла верх. И сказал вовсе не то, что ожидал услышать от него брат – ох, он, вероятно, и обидится:

– У меня всё в порядке, ты зря волнуешься. Ну подумай сам: я живу в столице, служу королю. У меня приличная должность и жалованье… что ещё надо?

– Правда? – спросил Пьер, скривив губы. Не то поверил, не то действительно обиделся. – И что… и в личной жизни у тебя тоже порядок?

– Как сказать… – Шарль сделал вид, что замялся, хотя такой поворот разговора был ему только на руку. – Смотря, что ты имеешь в виду под личной жизнью. Но подружка у меня действительно есть.

– Ага, – брат хмыкнул. – Это из разряда «перепихон на сеновале»?

– Фу, как грубо. Она вполне приличная девушка. Между прочим, одна из белошвеек королевы.

– Ну, сути ваших отношений, насколько я понял, это не меняет. Ты же не хочешь сказать, будто речь идёт о большой и чистой любви?

– Я и большая, а тем более чистая любовь – вещи плохо сопоставимые, – скверно ухмыльнулся лейтенант и спросил в упор, пока брат не успел возразить:

– А ты? Почему ты не обзаведёшься семьёй? Если честно, я почти был уверен, что ты женишься следом за Полем.

– А зачем? – в какой-то момент скулы Пьера покрылись румянцем, но потом его взгляд вновь стал насмешливым. – Я привык уже… быть один. Сеновалов мне, если использовать твою терминологию, и в Артаньяне хватает, а жениться… Из местных наследниц мне не нравится никто настолько сильно, да и деньги нужны немаленькие… да ты как будто и сам не знаешь!

– Кстати, о деньгах, – Шарль оставил подоконник и вытащил из сумки кошель. – Я второй день о них забываю. Вот. И не вздумай отказываться.

– Что это? – не понял поначалу Пьер, а потом взвесил кошель в руках и охнул даже:

– Ты что… сколько тут, братец?

– Пятьдесят пистолей, – юноша впервые за весь разговор улыбнулся безо всякого подтекста. – Я, конечно, не требую, чтобы ты завтра же пошёл под венец, но надеюсь, вместе с тем, что вы с Полем найдёте применение этим деньгам.

– Пять сотен ливров? – Пьер не верил своим ушам. – А… как же ты? Нет, я не могу… Тебе в Париже эти деньги нужней… Сколько же получает лейтенант мушкетёров?

– Сотню. Сто экю в год, Пьер, – Шарль ногой задвинул сумки обратно под кровать. – Так что мне более чем хватает. Особенно если учесть, что я практически ни на что не трачусь. Съём дома, служанка, одежда… да ты знаешь – я же рассказывал. И писал, кстати говоря.

– Я помню, – Пьер аккуратно положил кошель на стол. – Я все твои письма… наизусть помню. Тем более, их всего десять. Я их и отцу читал… все, кроме последних двух.

– Знаю, – юноша поспешно отвернулся к окну. – Тех, где я писал о чине лейтенанта… и что постараюсь скоро приехать.

– Ты не вини себя, – брат положил ему руки на плечи, осторожно сжал. – Это даже к лучшему, что ты не видел ничего, поверь. Отец в последние недели совсем плох был. Почти не узнавал никого.

Сказал – и почувствовал, как застывшие плечи младшего брата напряглись ещё больше. А потом Шарль обернулся: лицо у него было без единой кровинки.

– Как он ушёл? – спросил едва слышно. – Он… сильно мучился?

– Нет, – Пьер покачал головой. – Просто однажды утром… не проснулся и всё.

– Отведи меня к нему, – попросил тогда лейтенант. – Ты не занят сейчас?

– Конечно, – несмотря на такую тягостную тему, Пьер обрадовался, потому что ему показалось, будто изначальная холодность между ним и младшим братом начала понемногу таять. – Я подожду внизу, а ты пока приведи себя в порядок.

Шарль кивнул и принялся собираться.

…

Посещение семейной усыпальницы далось юноше неимоверно тяжело.

Склеп был небольшим и относительно новым, выстроенным, если память не изменяла, прадедом. До этого д’Артаньянов хоронили на деревенском кладбище, но только в стороне от остальных крестьян.

А прадеду вот зачем-то понадобился отдельный склеп…

Пьер остался у входа, а Шарль долго бродил между потемневших от времени и влаги надгробных плит.

То ли от сырости, то ли от напряжения его начало знобить; свеча прыгала в руке так, что несколько раз едва не потухла.

Он нашёл могилу сестры, умершей ещё в младенчестве, обнаружил плиту над символической могилой Антуана. Ух ты, оказывается, сукин сын всё-таки удостоился человеческого погребения… ну, по крайней мере, его подобия.

Воспоминания о старшем брате уже давно перестали быть мучительными. В этом случае Шарль как-то сумел убедить себя, что другого выхода не было. Что даже если бы Жак не погиб, судьба всё равно свела бы их в смертельной схватке, только в другом месте и в другое время.

А вот в случае смерти отца и гибели друга никакие убеждения не помогали.

Сколько бы он ни повторял себе, что у сеньора Ангеррана и впрямь давно были проблемы с сердцем, что не виноват в вынужденном возвращении домой вследствие нападения людей, нанятых старшим братом, а душу всё равно грызло чувство вины.

Вот и сейчас, стоя над могилой отца, Шарль всё пытался представить себе, как развивались бы события, если бы он спокойно уехал в Париж. Пусть без Жака, но если бы просто удачно уехал… И отец, вполне возможно, был бы сейчас жив… ему даже семидесяти ещё не было бы. И Шарль возвращался бы домой не с чувством вины, а с мыслью о том, что оправдал отцовские надежды. Он показал бы ему плащ с золотыми лилиями, рассказал бы в подробностях о службе. Поделился бы тем, как ему нравится Париж, страхами, что не сумеет уберечь в бою солдат, которые всецело зависят от него… даже о том, что подчинённые за глаза называют его «стальным крючком», наверное, тоже бы рассказал, и они вместе с отцом посмеялись бы от души …

А вместо этого он стоит над новой могильной плитой и думает лишь о том, что то ли из-за рокового стечения обстоятельств, то ли действительно из-за его малодушия, последние годы жизни отца превратились в мучительное существование, когда непрерывно болело сердце, и дни наслаивались один на другой, неотличимые в своей тоскливой безысходности.

И хвастаться успехами уже не перед кем, а рассказывать о Париже вообще не хочется. Никому, даже Пьеру.

Вот с кем бы он сейчас поговорил с удовольствием… нет, не с Жаком, потому что его друг тоже мёртв, и Шарль даже не знает, решится ли он навестить его… а с д’Эстурвилем. Почему-то сложилось стойкое убеждение, что, поделись он своими сомнениями с лионцем, тот обязательно понял бы его.

Погоди, сказал юноша сам себе, усмехаясь невесело, такая возможность тебе ещё представится, когда ты вернёшься. И поглядим, как племянник твоего учителя будет готов понять твои объяснения относительно случившегося между вами.

Простите, мой друг, но я запутался в желаниях, воспоминаниях и угрызениях совести…

Как и всегда, от подобных размышлений настроение у Шарля испортилось окончательно.

Хорош же он: пришёл к отцу, а всё равно думает о д’Эстурвиле.

А для отца не может найти даже нескольких фраз.

Почему-то вспоминается всё и сразу. И последнее лето в Кастельморе, и детство, когда он самовольно взял в конюшне отцовского коня, впервые поехав верхом без седла… да что там, вообще впервые поехав верхом, по крайней мере, самостоятельно. И первые уроки фехтования – сначала при помощи деревянной шпаги, но очень скоро – уже тренировочной, почти настоящей…

А потом они с Антуаном едва не устроили дуэль… сколько ему тогда было – лет двенадцать-тринадцать?

Как же отец перепугался… и именно тогда стал учить сына по-настоящему. Драться всерьёз, на боевых шпагах.

Кстати… а если бы Шарль без приключений уехал в Париж… как бы повёл себя Антуан? Продолжил бы буянить? Но тогда отец точно изменил бы завещание, и Антуан тем более объявил родственникам новую войну… которая неизвестно как отразилась бы на слабом сердце хозяина Кастельмора…

– Папа… – произнёс молодой человек, не чувствуя даже, как горячие капли воска обжигают пальцы. – Неужели ничего нельзя было изменить? Неужели Жак обязательно должен был погибнуть, а ты… ты так и не дождался меня?

Он хотел было сказать, что все эти судорожные размышления вызваны вовсе не стремлением избавиться от чувства вины и оправдать себя перед умершими, а всего лишь горьким сожалением, что не сумел застать отца в живых и лишний раз напомнить, как любит его.

Не сказал.

Подумал, что уже слишком поздно.

И просто ушёл.


* * *

Пьер, ожидающий брата снаружи, внимательно взглянул тому в лицо и ничего не сказал, только головой покачал: неизвестно, зачем Шарль на самом деле приехал, но на сердце у него, судя по всему, становится всё тяжелей.

Но только теперь мальчишка, похоже, ни с кем не собирается делиться своими проблемами; такое недоверие сильно коробило д’Артаньяна-старшего, даже не верилось, что они с Шарлем когда-то были по-настоящему близки.

– Идём, – сказал между тем юноша ровным голосом. – Спасибо.

Спасибо, передразнил его Пьер, впрочем, мысленно: и это всё, что можно услышать от тебя?

Однако вслух не сказал ничего: к чему, если в ответ он опять услышит такое осточертевшее «всё в порядке»?

– Я бы хотел навестить Бернара и Нэнси, – вдруг произнёс Шарль. – Как лучше это устроить?

– А зачем? – не сдержался д’Артаньян-старший. – С Бернаром у тебя уже давно нет ничего общего… я же помню, он вечно раздражал тебя… С Нэнси вы тоже были, словно кошка с собакой… Или тебе вдруг захотелось взглянуть на их детей?

– Ого, как интересно, – глаза младшего брата вдруг вспыхнули тяжёлым и резким блеском, – Ну давай, приятель, продолжай.

Однако ответить тот не успел, потому что их догнал Поль.

– Ну наконец-то! – сказал он, отдуваясь. – Я уже обыскался вас!

– Что такое? – Шарль взглянул на него неприязненно, однако затем напомнил себе, что Поль ни в чём не виноват, и сменил тон:

– Что-то стряслось? Помощь нужна?

– Нет, ничего, – Поль переводил внимательный взгляд с одного брата на другого. – Просто матушка велела найти тебя, малыш, и выяснить, что ты хочешь на ужин. А во-вторых… кто вчера обещал посмотреть на собственного и единственного, между прочим, племянника?

О нет, только не это, подумалось лейтенанту, а Пьер до того забавно закатил глаза, что юноша едва не прыснул со смеху.

– Хорошо, – произнёс вслух совершенно серьёзным голосом. – Конечно, идём. Потому что племянник – это и впрямь событие.

– В точку! – Поль, к счастью, не заметил этой смены интонаций. – Вот будет у тебя сын – поймёшь. Пьер, ты ведь с нами?

– Куда ж я денусь, – кисло сказал тот. – Если я когда-нибудь стану таким же… пристрелите меня.

– Да ну тебя, брюзга! – засмеялся Поль. – Идём, малыш, пока ребёнок не спит.

Братья вернулись в замок, поднялись на второй этаж.

Поль с женой занимали всё правое крыло, в противоположном конце коридора располагалась родительская спальня.

Просторная комната была залита ярким солнечным светом, и это придавало ей какой-то особенно праздничный вид.

Шарль увидел две колыбельки. Почему две, удивился он поначалу, но затем понял: ах да, во второй, должно быть, ребёнок кормилицы. Что ж, кому-то из крестьян повезло: будет у него в молочных братьях сеньорский сын…

У колыбелек хлопотали женщины. Он узнал жену Поля, а вот кормилица ещё долго стояла, нагнувшись над младенцем, и юноша не мог разглядеть её лица.

Но вот женщина выпрямилась, и Шарлю сразу же стал понятен смысл странных интонаций Поля, когда тот вчера рассказывал о ней.

Прибью, подумал он зло, прибью обоих – и Пьера, и Поля: неужели нельзя было предупредить нормально?

За эти несколько лет Катрин изменилась почти до неузнаваемости.

Она очень сильно располнела, у глаз залегли мелкие морщинки. Уголки прежде улыбчивых губ теперь были раздражённо опущены, а такие красивые пушистые волосы, которые девушка всегда носила распущенными, были надёжно упрятаны под строгий белый чепец. В ней ничего не осталось от стройной миловидной хохотушки, какой её помнил Шарль: перед ним стояла самая обычная крестьянка среднего возраста… а ведь Катрин всего на год или два старше его…

– А вот и мы! – объявил между тем Поль. – Анна, малыш ещё не спит?

– Нет, – Анна прижала ребёнка к груди и почему-то отступила на шаг. – А… что случилось?

– Шарль? – спросила Катрин, и глаза её расширились от удивления. – Ты? Откуда?

– Откуда, откуда – из Парижа, понятное дело! – и Поль шутливо толкнул младшего брата в плечо. – Что, приятель, не ждал?

– Нет, – процедил сквозь зубы Шарль, – не ждал. Добрый вечер, сеньора Анна. Здравствуй, Катрин.

– Здравствуй, – женщина улыбнулась и на мгновение стала похожа на прежнюю юную Катрин. – Когда ты приехал?

– Вчера, – он никак не мог заставить себя по-настоящему посмотреть на бывшую подружку. Сердце сжалось от какого-то щемящего, тоскливого чувства. – А ты… я поздравляю… Кто у тебя?

– Опять мальчик, – Катрин снова склонилась над кроваткой. – Видишь, как совпало…

– Да уж, совпало, если честно, просто замечательно, – перебил её Поль. – А то где ещё искать новую кормилицу? Анна, давай сюда Ангеррана.

– Зачем? – женщина ещё крепче прижала к себе малыша. – Пусть останется на руках…

Да она действительно боится меня, вдруг понял Шарль, а потому остановил брата:

– Не надо. Мне вполне видно и так.

На самом деле племянник действительно волновал его меньше всего. Младенец, как младенец. Пухлая мордаха, глазёнки, похожие на вишни, тёмный чубчик посреди лба… и как, спрашивается, его родичи определили, что он – копия своего деда?

Куда больше юношу интересовала бывшая подружка. Они ведь очень скверно расстались, а она смотрит на него так, будто действительно помнит только хорошее. А он никак не может поверить, что это – именно та девушка, которая так нравилась ему когда-то.

Хотя… может быть, как раз у Катрин всё хорошо. Ещё один ребёнок, а это значит, что отношения с Мишелем наверняка складываются неплохо. Простая крестьянка, а стала кормилицей господского сына: теперь всей её семье обеспечено безбедное существование… чего ещё желать?

А что до него, то Катрин никогда не отличалась злопамятностью: возможно, она уже давно выбросила из головы подробности той последней их встречи. Хотя, по большому счёту, всё равно надо будет улучить минуту и поговорить, извиниться по-настоящему.

– Ну, как тебе твой племянник? – Поль, оказывается, уже давно тормошил его. – Эй, Шарль, ты слышишь меня?

– Замечательный, – лейтенант вздрогнул, отвлекаясь от невесёлых размышлений. – Действительно, копия деда.

Ребёнок, словно распознав его ложь, вдруг оглушительно заплакал.

– Чёрт, – Поль растерянно взглянул на жену, а миловидное лицо Анны вспыхнуло от досады; она поспешно отступила в самую глубину комнаты:

– Вот… я же говорила, что не надо… как теперь его успокоить?

– Давайте его мне, госпожа, – Катрин поспешно приняла ребёнка и стала укачивать его. – Сейчас я покормлю его, и он быстро уснёт.

– Мы пойдём, – произнёс Шарль, стараясь, чтобы в голосе не было слышно столь явного облегчения. – Поль… мальчишка замечательный, честно. Идём, Пьер. Мы тут лишние сейчас. Дамы, моё почтение.

Пьер, всё это время околачивавшийся у дверей, будто ждал этих слов. Тут же вышел в коридор. Шарль буквально выскочил следом.

– Как ты, оказывается, любишь детей, – фыркнул Пьер, когда они завернули за угол, а лейтенант обернулся, и при виде выражения его лица, всё желание шутить пропало у мужчины начисто.

– Тебе очень весело? – губы юноши искривились зло. – Не поделишься, отчего?

– Гм, – Пьер взглянул растерянно. – Просто у тебя такое лицо было, когда Поль требовал, чтоб ты восхищался его пацаном…

– А мне показалось, что вас с Полем куда больше интересовало выражение моего лица при виде Катрин. Кто из вас решил, что это будет смешно?

– Да ладно тебе! – д’Артаньян-старший тоже скривился, потому что никак не мог понять, в каком тоне следует разговаривать с братом. – Мы не специально. Просто, когда малыш родился, выяснилось, что Анна не может кормить его. Пришлось срочно искать кормилицу. А единственной женщиной в Артаньяне, которая только-только родила, оказалась твоя Катрин…

– Она не моя, – оборвал его Шарль, которого эти неловкие извинения обозлили ещё больше. – Просто следовало меня предупредить. И если ты успел забыть, напоминаю: я не любитель подобных сюрпризов.

– Да я вообще… больше не понимаю ни черта! – не выдержал Пьер. – И я совершенно не узнаю тебя, братец! И не могу понять: то ли это ты изменился так, то ли всегда был таким, а я просто вообразил себе, что знаю тебя… Что происходит, Шарль?

– Скорее всего, вообразил, – юноша усмехнулся недобро. – Я всегда говорил, что вы с Жаком… одним словом, не надо думать обо мне лучше, чем я есть на самом деле.

– Поганец, – с чувством сказал д’Артаньян-старший и пошёл прочь по коридору.

…

Больше лейтенант не пытался объясниться с братом.

И так понятно, что с каждой новой попыткой выходит всё хуже и хуже.

Причём непонятно даже, чья в том вина.

То ли Шарль действительно изменился.

То ли Пьер требует от него слишком многого.

А может, Шарль изначально был чёрствой эгоистичной сволочью, а сблизились они с братом исключительно в силу сложившихся четыре года тому трагических обстоятельств.

– А ты ещё говорил – приезжай, – пробормотал молодой человек, как-то вечером попытавшись привычно поговорить с Жаком. – Я вернулся, а вышло ещё хуже.

На этот раз кузнец ничего не ответил ему. Он даже не обернулся, и это показалось Шарлю уж совсем дурным знаком.

Нет, положительно, надо убираться отсюда.

Если бы не рука, он бы уехал уже на следующий день, а так придётся терпеть.

Ситуацию также усложнял ещё тот факт, что раньше он мог бы уйти к другу и отсидеться у него, а теперь в Артаньяне его никто не ждал. А поэтому пришлось ограничиться общением с книгами в комнате или библиотеке, обращаясь к родным только во время обеда или ужина.

Впрочем, его общества тоже особенно никто не искал.

Мадам Жанна была постоянно занята хлопотами по хозяйству, Поль пропадал или в деревне, или у сына; его жена, видимо, по-настоящему обиделась на деверя, считая, что тот напугал их малыша. Мысли о Пьере вообще вызывали самую настоящую зубную боль.

Несколько раз Шарль порывался отыскать Катрин, но в последний момент останавливался. Да и бывшая подружка, видимо, не горела желанием видеть его, потому что даже не появлялась в общей зале.

В конце концов, пребывание в четырёх стенах окончательно измотало молодого человека, и он, приказав Николе оседлать коня, отправился в гости к Бернару.

Визит к сестре и её мужу неожиданно прошёл, что называется, «на ура».

Нэнси – настоящая дородная матрона – и Бернар – уже с приличным брюшком – встретили родственника с распростёртыми объятьями.

Конечно, искренне удивились его внезапному появлению, но оттого ещё только сильней обрадовались.

Не стали расспрашивать ни о больной руке, ни о кашле, ни о скверном выражении глаз.

Возможно, просто не заметили или не придали значения, но, тем не менее, юноша был им за это крайне благодарен.

Мимоходом показали дочерей – трёх девчушек-погодок, до ужаса похожих на свою мать, – и усадили за стол.

Правда, поесть Шарлю толком не удалось, потому что Нэнси буквально засыпала его вопросами о Париже, придворных дамах и последней моде.

Бернар, несколько раз попытавшийся вставить свой вопрос, был прерван самым безжалостным образом и сконфуженно умолк.

Одним словом, сестра, как и всегда, была в своём репертуаре, но это только подняло молодому человеку настроение.

Он с удовольствием рассказал ей о балах в Лувре, напрягшись, описал туалеты придворных дам, даже показал несколько фигур из популярных при дворе танцев.

Нэнси визжала от восторга и периодически висла у него на шее, Бернар усмехался в усы, а Шарль думал с удивлением, что впервые чувствует себя так легко и свободно.

Как-то отступили тоскливые мысли о Жаке, д’Эстурвиле, об испорченных отношениях с Пьером – а ведь брат был, по сути, единственной ниточкой, связывающей его с прошлым, – о преждевременно ушедшем отце.

Впервые Шарль рассказывал о своей парижской жизни, не продумывая наперёд каждую фразу – вот что значит общаться с людьми, которые совсем не знают тебя…

Возможно, именно по этой же причине он чувствовал себя так же легко со своими сослуживцами: не зная лейтенанта, они воспринимали его так, как было удобно именно ему, не особенно задумываясь, что же в действительности у командира на душе.

Все, кроме д’Эстурвиля, вдруг заявившего, что хочет узнать своего опекуна получше.

Вспомнив о кадете, юноша вздрогнул и на какое-то время даже не смог сообразить, о чём он только что рассказывал родственникам.

Нет, ну скажите на милость, почему мысли об этом мальчишке всегда появляются так некстати?

И зачем он вообще думает о нём?

Да потому, что соскучился.

Он так растерялся от этой мысли, что даже головой замотал: нет, не может быть.

– Что такое? – Бернар удивлённо уставился на друга. – Всё хорошо?

– Да, – Шарль легкомысленно махнул рукой. – Просто подумал вдруг, что уехал из Кастельмора, даже не предупредив никого…

– А, так давай я слугу пошлю. Ну, или вернёшься от нас пораньше, а завтра приедешь снова. Слушай, – и тут глаза приятеля загорелись мальчишеским блеском, – а ты и впрямь короля видел?

– Не только видел, но и разговаривал, – юноша с облегчением переключился на новую тему. – Он ведь не только считается капитаном мушкетёров, но и всерьёз следит за подготовкой своих солдат, состоянием обмундирования, оружия, устраивает регулярные смотры. А в повседневной жизни за всё это отвечаю я. Так что приходится регулярно отчитываться перед его величеством.

– Невероятно! – прошептала Нэнси, а её брат подумал с усмешкой, что дорогая сестрица, должно быть, уже вовсю представляет себе, как будет пересказывать его истории соседским кумушкам.

– Молчи! – с притворной строгостью прикрикнул на неё Бернар. – Теперь моя очередь спрашивать! А кардинала ты тоже видишь так же часто, как короля?

– Почти, – кивнул Шарль. – И даже беседую – вот так же, как сейчас с вами.

Это заявление ввергло Бернара в настоящий шок, а Нэнси – вообще в предобморочное состояние, что молодого человека позабавило самым искренним образом.

А потому, чтоб доставить родственникам удовольствие, он рассказал об осаде Ре и о том, как получил из рук кардинала патент на чин лейтенанта.

Конечно, в его изложении выходило, что будни лейтенанта мушкетёрской роты состоят исключительно из встреч с королём и кардиналом да из посещений Лувра, а осада Ре вообще напоминала увеселительную прогулку, но юноша чувствовал, что супругам нужна именно такая интерпретация событий.

Да и ему так проще.

Он засиделся в гостях до позднего вечера, даже не заметив, как пролетело время.

Распрощался с родными с лёгким сердцем, пообещав обязательно навестить опять перед отъездом в Париж.

– Ах, Шарль, – сказала ему Нэнси, стоя рядом на крыльце, пока Бернар распоряжался, чтоб дорогому гостю приготовили коня, – ну кто же мог подумать, что из такого скверного мальчишки, каким ты был ещё несколько лет назад, вырастет такой блестящий кавалер?

– Никто и я – тем более, – и молодой человек с удовольствием поцеловал сестру в щёку. – Пока, Нэнси. Рад был видеть тебя.

– Прощай, – на глазах у женщины показались самые искренние слёзы. – Да хранит тебя Бог. И знаешь, если у меня всё-таки когда-нибудь родится сын, я обязательно назову его Шарлем, в честь такого знаменитого дяди.

Только этого мне не хватало, подумал лейтенант. А вслух сказал совсем другое:

– Как знаешь. Но мне кажется, вы с Бернаром отлично смотритесь в окружении дочерей. Честное слово.

В этот момент ему подвели коня; Шарль пожал руку Бернару и направился обратно в Кастельмор.


* * *

Он вернулся в замок уже практически ночью. Растолкал Николу, вручив ему коня, и прошёл в дом.

Было темно и тихо. Должно быть, все уже давно спали, и объясняться с родными по поводу неожиданной отлучки предстоит поутру.

Вздохнув, юноша зажёг в кухне свечу.

Отыскал на полке баночку с мазью, чистый холст и принялся за перевязку.

Лекарство, предложенное сыном доктора, действительно оказалось весьма действенным.

Прошло всего несколько дней, а ладонь перестала быть такой опухшей, и рана начала потихоньку затягиваться. Даже после сегодняшней конной прогулки она практически не болела.

Что ж, ещё чуть-чуть – и можно будет собираться в обратную дорогу.

Наконец-то.

Гасконец тщательно перетянул ладонь тканью, а вот конец импровизированного бинта никак не желал прятаться нужным образом: всё-таки, должно быть, он слишком устал. Чертыхаясь, Шарль неловко затягивал его левой рукой, однако повязка всё равно держалась слабо.

– Давай помогу, – услышал вдруг за спиной и, обернувшись, увидел Катрин. Она была в длинной исподней сорочке, плечи прикрывал платок. Волосы, освобождённые из-под чепца, рассыпались по плечам тёмной волной и придавали всему облику женщины какую-то особенную уютность и мягкость.

Шарль молча протянул ей руку, и Катрин в одно мгновение затянула повязку.

– Спасибо, – юноша улыбнулся невольно. – А почему ты не спишь?

– Вот, спустилась воды попить, – Катрин наполнила кружку и села напротив. Пригубила немного. – Когда кормишь, пить всё время хочется. Ну да откуда тебе это знать…

– Ниоткуда, – лейтенант положил подбородок на сцепленные руки, продолжая разглядывать её. – Но я… очень рад тебе, честно. Хотя никак не ожидал встретить здесь.

– А я думала, ты уже не вернёшься никогда. Ты так поспешно уехал… И я даже не поверила своим глазам, когда снова увидела тебя.

Я тоже не поверил, подумал молодой человек, однако вслух, разумеется, ничего подобного произносить не стал. А вместо этого взял обе руки Катрин в свои ладони и легонько сжал:

– Тогда… мне и впрямь нужно было уехать, как можно скорее. Хотя это ни в коей мере не оправдывает моего поступка.

Кормилица ничего не ответила, и тогда он предложил:

– Давай поднимемся ко мне и поговорим.

Лицо женщины вспыхнуло, а рот искривился язвительно, и Шарль добавил поспешно, понимая, как прозвучало его предложение:

– Не обижайся. Я только хочу поговорить. А кухня – не самое удачное место для этого.

Катрин продолжала молчать.

Если вначале, увидев своего бывшего возлюбленного, она искренне обрадовалась, то теперь её душу всколыхнула самая настоящая злость.

Впрочем, она сама не могла понять толком, что испытывает.

В своё время первая красавица Артаньяна по-настоящему любила младшего сына своего сеньора, потом просто симпатизировала, а прошлым летом ей показалось, что страсть между ними вспыхнула снова. И тем больнее было, когда он так скверно обошёлся с ней. Затем она вроде бы простила его и даже уверила себя, что разлюбила окончательно, а увидев несколько дней назад, поняла, что ошиблась опять.

Прошло несколько лет, и Шарль д’Артаньян окончательно возмужал. Ни во взгляде, ни в манере улыбаться не осталось ни малейшего намёка на того привлекательного юношу, каким Катрин помнила его.

Он похудел и поседел ещё больше, дышал тяжело, а глядел до того нехорошо и недобро, что даже мурашки ползли.

Когда он явился вдруг на днях в сопровождении братьев, она откровенно испугалась этой его жёлчной улыбки, а теперь вот его взгляд был совсем другим. Младший из д’Артаньянов смотрел почти, как прежде, и улыбался вовсе не зло, а просто устало и немного растерянно.

Катрин до ужаса захотелось протянуть руку и погладить его по впалой щеке, она сама не знала, как удержалась.

Женщина вдруг ясно представила себя его глазами.

Пусть он выглядит больным и преждевременно постаревшим, но при этом всё равно держится с тем неуловимым изяществом, какое было присуще ему всегда. И его улыбка по-прежнему осталась такой же обворожительной – ох, как же он всегда изумительно целовался…

А она… Толстая, расплывшаяся, после нескольких родов от тонкой талии, что так нравилась ему, не осталось и следа. Кормилица вдруг мучительно застеснялась и своей фигуры, и неубранных волос, и огрубевших от тяжёлой работы красных, распаренных рук.

Злость перемешалась в её душе с болью и невероятной обидой.

Зачем он зовёт её к себе?

Уж явно не затем, чтоб поцеловать.

А его извинения… к чему они? Всё равно случившегося не изменить.

Как не вернуть прежнюю юную красавицу и счастливого мальчишку-подростка, влюблённого в неё.

Катрин хотела было подняться и уйти, но в последний момент раздумала.

В конце концов, почему только она одна должна страдать, вспоминая прошлое?

…

Катрин поднялась, запахнула плотнее платок на груди:

– Хорошо. Возможно, ты прав, и нам действительно нужно поговорить.

Шарль взглянул пристально, удивлённый её тоном, однако ничего не сказал.

Должно быть, он всё-таки ошибся, и бывшая подружка до сих пор не простила его… хотя, в принципе, её можно понять.

Он пропустил женщину в комнату, поставил на стол свечу, которую прихватил из кухни. Хотел было по привычке забраться на подоконник, однако потом всё-таки уселся в кресло.

Катрин вообще осталась стоять.

– А ведь я никогда не была у тебя, – произнесла, оглядываясь. – Даже когда переехала сюда, отчего-то не решалась зайти. А вот и лютня… я помню, ты приносил её как-то в Артаньян… Играешь ещё?

– Наверное, – Шарль смотрел задумчиво. – Во всяком случае, пока я был в Париже, не играл ни разу. Как-то не было случая.

– Некогда или некому?

– И некогда, и некому, – он никак не отреагировал на её колкость. – Но хватит обо мне. Как ты, Катрин?

– Я? – она вроде бы даже удивилась. – У меня всё хорошо, ты же видишь. Кормилица – это ведь поважнее, чем простая крестьянка. Мишеля вот взяли помощником в кузню. Дети…

– Ну да, я помню. Уже двое.

– Трое, Шарль. Тот мальчик, которого ты видел на днях – мой третий сын.

– Третий? – переспросил юноша, и какая-то смутная догадка промелькнула у него.

Однако мысль, так и не успев сформироваться, пропала. А потому он всё-таки вернулся к изначальной теме разговора:

– Катрин, я хочу извиниться перед тобой. Потому что… я, конечно, мог бы сделать вид, что всё в прошлом… мог бы сказать, что тогда мне было ужасно паршиво… но дело, наверное, не в этом. Нет, мне действительно было паршиво, но ты-то была ни при чём. Я повёл себя тогда, как последний сукин сын… я просто отыгрался на тебе. Прости.

– Ну что ты, – она всё-таки протянула руку и коснулась кончиками пальцев его щеки. – Ты всегда был чересчур строг к себе. Я уже давно не сержусь на тебя. Тем более, та наша встреча… Благодаря тебе, у меня остался замечательный подарок.

– Что? – спросил Шарль и нахмурился удивлённо. – О чём ты?

Женщина молчала, только смотрела, всё так же непонятно усмехаясь.

– Нет, – сказал тогда молодой человек, припомнив разом все предыдущие реплики их разговора. – Нет, – повторил растерянно, – не может быть…

– Может, – сказала Катрин и взглянула с вызовом. – Ты уехал в сентябре, а он родился в мае следующего года. Посчитай.

– Зачем? – взгляд юноши стал ещё более растерянным. – Я верю.

И замолчал опять, потому что услышанное потрясло его до глубины души.

У него есть сын?

Немыслимо.

И тем не менее, бывшей подружке нет никакого смысла лгать.

Если бы она была заинтересована в ситуации, он узнал бы о существовании ребёнка ещё очень давно. А молчать столько времени… сколько сейчас малышу? Если он не ошибся, как раз около трёх лет.

Шарль попытался представить себе, как может выглядеть мальчик. Он плохо помнил себя в детстве – только то, что не ходил, а носился, как ураган, и что колени и ладони у него были вечно ободраны.

А вот внешне… Учитывая то, что они с Катрин оба темноволосы, ребёнок, наверняка, тоже должен быть смуглым черноглазым брюнетом.

Картинка получилась какой-то отвлечённой – возможно, оттого, что новость была уж слишком неожиданной.

Меньше всего он был готов представить себя отцом.

Шарль испугался, что испытает вполне закономерную досаду – потому что в этом случае просто перестал бы уважать себя, – однако неожиданно понял, что обрадовался.

По-настоящему, совершенно искренне и неудержимо.

Такое впечатление, что в его жизни появился новый смысл. Как будто теперь ему и впрямь было, ради чего жить.

Вдруг как-то особенно ярко представилось, как он мог бы взять сына на руки и ощутить… нет, не вес, потому что малыши в таком возрасте, должно быть, весят чуть больше пичуги… а ощутить тепло его хрупкого тельца и запах… совершенно необыкновенный запах, как пахнут только маленькие дети.

Шарль и сам не мог понять, откуда он взял все эти подробности – ведь ничьи младенцы никогда и близко не интересовали его, – а сам продолжал думать о том, что теперь можно будет возвращаться, пусть не к Жаку, но зато к собственному сыну. И наблюдать, как с каждым разом он всё больше растёт и меняется, и потихоньку учить его читать, фехтовать и ездить верхом…

Он заставил себя вернуться к реальности, взглянул на Катрин. Она ответила полным скрытого торжества взглядом: что, не ожидал? испугался?

– Как… его зовут? – спросил наконец, а женщина совершенно растерялась от его улыбки:

– Ожье. Ты не против? Прости, я не устояла перед искушением.

– Почему я должен быть против? – Шарль пожал плечами. – Просто это… слишком явно. А Мишель знает?

– Нет, – ответный взгляд Катрин опять стал язвительным. – Это всё, о чём ты хотел спросить?

– Ему ведь три или около того, верно? Он… остался в деревне с Мишелем, да? Я смогу увидеть его?

– Увидеть? – кормилица засмеялась зло. – Ты серьёзно?

– Да, – юноша никак не мог понять этих её интонаций. – Это… неожиданно, но я… ты очень порадовала меня, поверь. Жаль, я не знал раньше. Что-то не так?

А Катрин вдруг всхлипнула и отвернулась резко. Вцепилась зубами в кулак, потому отчаянно захотелось взвыть.

– Что такое? – Шарль поднялся поспешно и мягко обнял её за плечи, заставил обернуться. – Не плачь…

Однако плечи женщины продолжали вздрагивать, и тогда новая догадка осенила молодого человека.

Стало одуряющее холодно, а воздух вдруг перестал поступать в лёгкие. Ноги сделались ватными, а руки, обнимающие Катрин, наоборот – тяжёлыми, словно гири.

Они сами собой соскользнули с её плеч, Шарль отступил назад, а затем ещё, пока не наткнулся на стол.

– Нет, – сказал онемевшими губами. – Пожалуйста, скажи, что с ним всё в порядке…

– Не скажу! – Катрин отшатнулась резко и теперь уже зарыдала открыто. – Потому что с ним… не всё в порядке! Потому что его нет! Он умер… слышишь, умер от грудной простуды два года назад! А ведь ему тогда едва годик исполнился!

Юноша только вздохнул судорожно, и тогда она продолжила, намеренно желая причинить ему новую боль:

– Ну что, доволен? Всё, как прежде? Ты опять свободен! И нет больше никакой обузы, верно?

И осеклась, увидев его лицо.

– Помолчи, – сказал Шарль, вытирая мокрые глаза. – Пожалуйста, больше ни слова.

Катрин ошарашено смотрела на него. Она так ждала этого разговора, так часто представляла себе, как расскажет о сыне и увидит смятение на его лице. А вместе с ним – досаду и страх. Потому что разве мужчины, узнав о незапланированных отпрысках, реагируют иначе?

А сообщив о том, что их сын умер, отчаянно желала увидеть в глазах бывшего любовника если не радость, то уж точно невольное облегчение от того, что неожиданная проблема разрешилась сама собой, и нервничать по поводу нежеланного ребёнка уже нет нужды.

Увидеть и тогда с чистой совестью возненавидеть младшего из господских сыновей, навсегда излечившись от каких-либо чувств к нему.

Оказалось, она снова ошиблась. Вдвойне. Потому что Шарль д’Артаньян искренне обрадовался новости о сыне, а от её последних слов по-настоящему заплакал.

Эти слёзы ужасно напугали её.

Женщина так привыкла к его сдержанности, что теперь ей казалось просто невообразимым, что бывший возлюбленный способен на такое открытое проявление чувств. Ведь он даже на похоронах Жака, с которым так дружил, не проронил ни слезинки, а тут какой-то младенец… он и не видел его ни разу… неужели Шарль вовсе не такой холодный и бесчувственный, каким хочет казаться?

– Эй… – она осторожно коснулась его руки. – Прости. Наверное, я и впрямь слишком плохо думала о тебе.

Шарль только неопределённо пожал плечами: разве это важно? Резким движением ладони вытер остатки слёз. Хотел заговорить, но вышло не сразу. Горло сдавило, и юноша ещё долго боролся с приступом кашля.

– Как он выглядел? – спросил едва слышно. – Расскажи хоть что-нибудь. Пожалуйста.

– У него были твои глаза, – Катрин снова отчаянно захотелось плакать. – У меня был целый год счастья… потому что я смотрела на него и вспоминала тебя.

– Не надо, – Шарль до крови прикусил губу. – Я не заслуживаю… ни сына, ни такого отношения к себе…

Но женщина будто не слышала его – продолжила торопливо, уже будучи не в силах прервать свои горькие откровения:

– А потом он заболел. Я думала, это обычная простуда, но у него так быстро начался жар, что даже Роже… я говорю о старом лекаре… не сумел помочь. И Ожье просто сгорел… за одни только сутки. Отец Реми отпевал его… Ты знаешь, что у нас новый священник? Потому что отец Реми тоже умер, хотя… зачем тебе это… Сама не понимаю, зачем рассказываю о таком…

– Я не знал, – лейтенант потрогал осторожно языком прокушенную губу. – Пьер вообще не писал мне о подобных вещах.

– Не обижайся на него, – Катрин смотрела с печальной улыбкой. – Он же старший брат, вот и жалел тебя.

Шарль ничего не ответил, только привлёк её к себе. Поцеловал завившуюся в локон прядь на виске:

– Останься. Можешь?

– Наверное, – она так ждала этих слов, что даже не поверила в первый момент. – Детей я покормила… как раз перед нашим разговором… и до утра они будут спать. Они ведь уже не настолько маленькие, чтобы хотеть есть всю ночь. Да и мадам Анна, если что, всегда услышит. Твоему брату повезло с женой, это нечасто бывает.

Ну, хоть кому-то же должно везти в этой паршивой жизни, подумал Шарль, а потом задул свечу и вернулся к Катрин.


* * *

Катрин ушла уже под утро, но даже тогда Шарль не заснул.

Уселся на подоконнике, наблюдая, как поднимается солнце. Смотрел, как серое небо потихоньку окрашивается розовым золотом, слушал, как, просыпаясь, всё громче поют птицы, а двор и дом постепенно наполняются повседневным шумом.

А сам всё пытался представить себе, как мог выглядеть годовалый ребёнок, у которого были его глаза. Почему-то именно эта фраза запомнилась больше всего и не давала покоя.

Не получалось.

А вместо этого отчётливо виделся алтарь деревенской церкви и маленький гроб на нём. Крошечное пожелтевшее личико в ворохе погребальных кружев, тошнотворный запах ладана и блики многочисленных свечей.

Или гроб всё-таки должен быть закрытым?

Да, кажется так, если, конечно, он правильно помнит, как хоронили Жака.

Надо будет обязательно навестить его.

А заодно попытаться отыскать могилу сына.

Чтоб хоть какое-то более-менее реальное воспоминание осталось.

Чёрт, и как же всё-таки больно…

Ни в один из дней он не собирался к завтраку так продумано и тщательно. Выбрился начисто, долго плескал себе в лицо холодной водой, пока на щеках не появился румянец, а глаза не перестали быть отвратительно-красными. Поначалу привычно перевязал волосы, однако, подумав, распустил их обратно: а то уж как-то слишком аккуратно получается. Подозрительно.

Он как раз успел к началу. При его появлении в зале воцарилась тишина. Тут были все, и на этот раз даже Катрин. Она сидела возле Анны с Полем, держа на руках их малыша.

Пьер при виде младшего брата демонстративно отвернулся, мадам Жанна взволнованно всплеснула руками:

– Мальчик мой! Ну разве так можно?

Шарль улыбнулся, но не столько матери, сколько Катрин. Аккуратно, одними глазами, так, чтобы со стороны было не понять, кому предназначается эта улыбка.

Прошёл к своему месту. Мимоходом коснулся кончиками пальцев щеки маленького Ангеррана. Не потому что неожиданно полюбил племянника, просто вдруг показалось, что так он сможет хоть приблизительно ощутить, каким был его собственный сын.

А потом, изображая покаяние, склонил голову:

– Знаю, виноват, что не предупредил. Но я всего лишь ездил в гости к Нэнси и Бернару, а когда вернулся, вы все уже спали. Правда.

Сработало.

Домашние как-то сразу расслабились. С облегчением вздохнула мадам Жанна, впервые несмело улыбнулась невестка, а сам Поль, протянув руку, потрепал брата по плечу:

– Да ладно тебе! Просто мы как-то привыкли за это время, что ты из дому носа не кажешь, а тут раз – и пропал на весь день…

И только Катрин смотрела испуганно, потому что единственная догадалась, что кроется за этим его напускным спокойствием.

Ну и Пьер, конечно, продолжал угрюмо молчать. Правда, совсем по другой причине, а не оттого, что не поверил.

– Как дела у Нэнси? – спросила между тем сына г-жа д’Артаньян. – Как Бернар? Они ведь не ждали тебя совсем… должно быть, сильно удивились?

– Замужество явно пошло нашей сестрице на пользу, – Шарль положил на ломтик хлеба кусочек паштета и, несмотря на тошноту, героически отправил всё это в рот. – Да и Бернар выглядит на удивление счастливым.

– Ну, ему всегда нравилось быть под каблуком у жены, – вдруг хмыкнул Пьер. – А тебя, помнится, наоборот, дико раздражало, нет?

Лейтенант едва сдержался, чтобы не сказать в ответ какую-нибудь резкость. А потому ограничился тем, что лишь пожал плечами и, словно ни в чём не бывало, продолжил рассказ о своём визите в замок Бернара.

Подумал только про себя: погоди, братец, ты правильно решил, что совсем не знаешь меня. Ты хотел поговорить? Ну так скоро ты получишь такую возможность. Потому что у меня есть к тебе ряд очень интересных вопросов, на которые, хочешь не хочешь, а придётся ответить.

…

Правда, до самого конца завтрака он всё-таки сомневался, стоит ли затевать с Пьером разговор, который однозначно приведёт к очередной ссоре.

Но потом уловил несколько взглядов, которыми обменялась с его братом Катрин, и полностью утвердился в своём решении.

То подозрение, что мелькнуло у него ещё ночью, теперь переросло в окончательную уверенность.

Катрин так по-особенному сказала тогда, что старший брат пожалел его… одним словом, не оставалось никаких сомнений в том, что Пьер знал об их ребёнке. Знал и не написал. Ни слова, ни намёка, и теперь Шарлю, помимо всего прочего, было невероятно обидно, что его лишили целого года счастья, какое было у его бывшей подружки.

Как же ты мог, Пьер, думал молодой человек, самым жизнерадостным голосом расписывая подробности своей вчерашней поездки; как ты мог скрыть от меня известие о сыне и, тем более, о его смерти? Неужели ты думал, что узнать обо всём так, как узнал вчера я, будет правильней? А если бы Катрин вообще ничего не рассказала мне, ты тоже продолжал бы молчать?

Как ты мог…

Тем временем завтрак подошёл к концу. Первой залу оставила кормилица, унеся раскапризничавшегося Ангеррана, следом за ней поспешила Анна. Поль собрался в деревню, мадам Жанна ушла обсуждать с кухаркой детали предстоящего обеда.

Шарль и Пьер остались одни.

Д’Артаньян-старший, склонив голову, рассматривал младшего брата и кривился непонятно.

Лейтенант, которому уже не было нужды изображать хорошее настроение, со вздохом облегчения принялся тереть виски. После бессонной ночи голова болела немилосердно, а во рту прочно утвердилась резкая горечь, забить которую оказалось невозможно ни едой, ни вином.

– Так плохо? – спросил между тем Пьер, а Шарль поднялся:

– Идём, – сказал сухо. – Ты же хотел поговорить, верно?

– А, – сказал Пьер, – опять ругаться будем?

Юноша ничего не ответил, пошёл к лестнице, и старший брат был вынужден последовать за ним.

Однако Шарль повёл его не к себе в комнату, где после ночи с Катрин царил полнейший беспорядок, а в библиотеку.

Последний раз он был здесь, когда разговаривал с отцом и близнецами после дуэли. А теперь вот нет ни отца, ни Антуана… И Жака тоже нет, а он так и не увидел своего сына.

Должно быть, выражение лица всё-таки выдало его, потому что Пьер поспешно сказал:

– Я больше не хочу ссориться, слышишь?

– Ты знал? – спросил его тогда Шарль, а мужчина поначалу растерялся даже:

– О чём?

– Ты ни строчки не написал о том, что умерла Женни. Что больше нет отца Реми, – юноша говорил медленно, с трудом подбирая слова, потому что очень боялся сорваться. – О чём ещё ты умолчал?

– Ни о чём, – сказал Пьер, но уж слишком поспешно.

– Да неужели? – у Шарля от ярости даже губы побелели.

Д’Артаньян-старший не ответил. Он впервые видел брата в таком гневе. Конечно, они и раньше много спорили, ссорились не раз, но никогда ещё у него не было такого лица.

Почему-то подумал, что вот теперь отлично представляется, как мальчишка при своём невеликом росте и субтильном сложении может держать в подчинении роту из ста пятидесяти человек.

Однако помочь в данной ситуации эти размышления никак не могли, а потому Пьер постарался сосредоточиться. Тем более, разговор предстоял непростой, и мужчина ощутил, как в глубине души закипает глухое раздражение.

Вот ведь глупая баба, всё-таки разболтала…

Зачем? Что это уже изменит? И кому станет легче от подобного знания?

Быть может, одной Катрин, и то единственно в том случае, если кормилица решила отомстить своему бывшему кавалеру, что на неё абсолютно не похоже.

А он… он так хотел уберечь брата от этой новой боли, и всё зря. И дело даже не в том, что Шарль теперь злится на него, и, возможно, они уже никогда не будут по-настоящему друзьями, а в том, что Пьер, действуя из самых лучших побуждений, невольно усилил его страдания.

– А ты? – произнёс он вслух. – Ты о многом мне писал? Многим делился? Несколько лживых строчек о том, что у тебя всё в порядке! Нет, только не повторяй их вслух, потому что я, пожалуй, ещё начну сомневаться в твоих умственных способностях…

– Что? – в голосе лейтенанта послышалась открытая угроза. – Разве мы о письмах сейчас? Я спрашиваю… кто дал тебе право решать, о чём я должен знать, а о чём нет? И как ты посмел скрыть от меня, что у меня есть… что у меня был сын?

Никто, подумал Пьер; просто тебя пожалел, дурак ты этакий… но какой смысл объяснять, если мальчишка изначально не хочет слышать никаких объяснений?

Он снова подумал о том, что, возможно, никогда и не знал по-настоящему своего младшего брата. По крайней мере, тот ухитрялся каждый раз в корне ломать уже устоявшееся мнение о себе.

Так было в истории с Жаком, так было теперь.

Конечно, д’Артаньян-старший был уверен, что брат никогда не стал бы уклоняться от заботы о ребёнке, пусть даже совершенно незапланированном, но что он так обрадуется ему и, тем более, настолько болезненно воспримет известие о его смерти, даже предположить не мог.

– Лучше не молчи, – сказал между тем Шарль. – Для твоего же блага… лучше не молчи!

– А то что? – не выдержав, взорвался Пьер. – Что ты сделаешь? Пошлёшь меня ко всем чертям? Так мы с тобой и так… Сколько дней ты уже тут? Четыре? Пять? А ты хоть раз захотел нормально поговорить? Ты даже зануде Бернару уделил целый день, а меня кормишь сказками, будто у тебя всё хорошо! А ты хоть раз спросил… каково мне было… этих четыре года… без тебя?

– Я спросил, – ярость в глазах юноши мгновенно потухла. – Как только мы встретились…

Он замолчал, прикусив по привычке губу, и тут же чертыхнулся тихонько от боли. Походил по комнате, провёл пальцем по корешкам книг. Ещё раз представил себя с братом со стороны: что же он делает? Разве он забыл, как говорил когда-то, что после истории с Жаком простит ему всё? Он стольким обязан Пьеру, а вместо этого…

А когда Шарль обернулся, его лицо больше не было ни удивлённым, ни злым.

– Так, – сказал и улыбнулся вдруг, – давай-ка всё сначала.

С минуту Пьер молчал, разглядывая его, а потом наклонил голову в знак согласия:

– Ну давай. Кто первый?

– Я, наверное, – лейтенант присел на краешек стола, снова принялся тереть переносицу и виски. – Я… очень ждал этой поездки, дружище. Просто не сумел… перестроиться, что ли? Знаешь, поначалу… когда я только приехал в Париж, мне очень не хватало тебя. Мне было так плохо… что Жак умер, а тебя рядом нет, но потом я привык… потому что служба и мои душевные метания – вещи абсолютно несовместимые.

– Почему ты не писал об этом? Ни строчки?

– По той же причине, что и ты.

– Не держи на меня зла, слышишь? – Пьер вздохнул. – Просто… я не знал, как написать… о таком. Да и к тому же… я сам узнал о мальчике только за день до его смерти.

– То есть? – вот теперь Шарль растерялся по-настоящему. – Я думал, ты знал, что у меня родился сын.

– Нет, – его брат покачал головой. – Естественно, я знал, что у Катрин есть ещё один ребёнок, потому что не раз заходил к ним… то есть к Мишелю… в связи с работой в кузне. И я видел мальчишку, но что он – твой сын, узнал уже после… всего. Видимо, Катрин было слишком тяжело, ей нужно было хоть с кем-то поделиться своим горем. Вот она и прибежала ко мне.

– Я думал, ты знал. Поэтому и разозлился так. Ведь у меня целый год был сын, а я даже не подозревал об этом.

– Нет. Катрин пришла сюда, когда он заболел. На неё было невозможно смотреть. Она рассказала, что это… твой сын и просила помочь разыскать старшего Роже, потому что Жан никак не мог сбить малышу жар. А Никола, как на грех, уехал в Люпиак и когда вернулся, было уже поздно. Поэтому, как только представился случай, я забрал её сюда. Чтобы хоть как-то вернуть долг, понимаешь? А вовсе не для того, чтобы полюбоваться твоей растерянной физиономией, как ты решил.

– Так Поль тоже знает?

– Нет. Он видит в Катрин просто твою бывшую подружку, ну и, видимо, считает забавным, что вы вот так неожиданно опять встретились, – Пьер помолчал и закончил с усмешкой:

– Видишь, я прямо кладезь твоих секретов.

– У меня больше нет… никаких секретов, – Шарль ответил бледной улыбкой. – Брат… пусть ты не знал, что он – мой… но ты ведь видел его? Как он выглядел?

– Мальчишка как мальчишка, – Пьер замялся. – Смуглый, тёмные волосы… Да разве я приглядывался? Я ведь к Мишелю приходил, а его видел исключительно мельком. Я же не знал… что это – мой племянник.

– Катрин сказала, у него были мои глаза, – задумчиво произнёс молодой человек. – И я всё пытаюсь представить себе, как он выглядел.

– Помню только, он совсем не капризничал, – д’Артаньян-старший вздохнул. – Всё время лепетал что-то. Такой улыбчивый малыш…

– Не надо, – быстро сказал Шарль, чувствуя, как на глаза снова наворачиваются предательские слёзы. – Может быть, ты был прав, что не писал ни о чём…

– Слушай, – осторожно спросил тогда Пьер, – ты ведь никогда не интересовался детьми. Ты и вправду обрадовался?

– Да, – юноша усмехнулся криво. – Я, конечно, порой веду себя, как бесчувственная эгоистичная скотина… а может, и вправду являюсь таковой… но я очень обрадовался. Хотя, как выяснилось, зря.

– Ну вот, – старший брат помрачнел. – И как ты хотел, чтоб я написал тебе о подобном? Если бы ребёнок был жив, и я знал об этом, я обязательно сообщил бы тебе о нём, поверь. Потому что знаю, что ты вовсе не бесчувственная скотина. А так… Я подумал: быть может, это и к лучшему? Пусть всё останется в тайне, раз мальчика всё равно больше нет. Достаточно того, что ты винишь себя в смерти своего приятеля.

И отца, добавил мысленно Шарль. А теперь вот ещё и сын… как же стремительно растёт страшный список дорогих ему мертвецов…

– Я хочу, чтобы ты сходил со мной на кладбище, – попросил он. – А то я, наверное, и не найду уже… ведь столько времени прошло… И потом… если честно, я просто боюсь идти туда сам.

– Ляг, отоспись для начала, – и брат, как встарь, обнял его за плечи. – Ты ужасно выглядишь. Как, кстати, рука?

– Лучше, – юноша прислонился к нему и с облегчением прикрыл глаза. – Можно даже сказать, практически зажила. Одним словом, мне снова повезло. Потому что запросто мог бы калекой остаться.

– И чем ты думал, когда хватался ладонью за лезвие? Пусть бы эти кретины, что устроили поединок, сели в тюрьму… да даже пусть поубивали бы друг друга… разве ты можешь отвечать за всех?

– За всех – конечно, нет. Но за солдат своей роты… я не могу по-другому, понимаешь? Тем более, один из них сознательно пошёл на риск, потому что оскорбили меня. По крайней мере, так ему показалось…

– Понятно, – сказал Пьер, безошибочно уловив, как изменился голос брата. – А вот теперь поподробнее. Кто он?

– Нет, – возразил Шарль, стараясь, чтобы его слова прозвучали как можно естественней, – это совсем не то, о чём ты думаешь.

– Ну, я, пожалуй, ещё ни о чём не думаю. Пока я просто жду твоего рассказа. Принести вина?

– Не стоит, – юноша покачал головой. Подумал только, насколько легко ему стало вдруг говорить со старшим братом, хотя тема беседы ничуть не располагает к этому. Потому что он даже сам себе ещё не рискнул признаться, что значит для него Жак д’Эстурвиль. – Нет, – повторил с улыбкой. – Потому что если я после сегодняшней ночи ещё и выпью вина, то, боюсь, просто свалюсь. И тогда вообще не сумею тебе ничего рассказать.

– А ещё говорят, «пьёт как мушкетёр», – фыркнул Пьер, но потом стал серьёзным. – А ты и вправду хочешь рассказать?

– А тебе не смущает, что я буду рассказывать о… в общем, вовсе не о любви к белошвейке? – младший брат смотрел вроде бы насмешливо, но Пьер явственно ощутил, насколько важен для него ответ. – Помнишь, как ты взбесился, когда узнал о Жаке? Я думал тогда, что мы с тобой впервые всерьёз подерёмся.

– Ничуть, – д’Артаньян-старший шутливо взлохматил ему волосы. – Ты же знаешь, что для меня главное, чтоб ты был счастлив. А ты… когда ты приехал… ты знаешь, что крайне паршиво выглядишь? И если благодаря мне тебе станет легче…

– Напрашиваешься на комплимент? Я не знаю, хочу ли говорить. Может быть. Хотя бы потому, что я… наверное, я запутался, и хочу, чтобы ты помог мне разобраться.

– Ладно, не тяни. Рассказывай, что это за парень, из-за которого ты едва не остался без руки.

– Не из-за него. Я попытался бы остановить дуэль в любом случае. Я же уже объяснял: за подобное можно угодить на эшафот.

– Да-да, конечно, так я и поверил… ладно, молчу!

– Вот и молчи, а то не расскажу ничего! – молодой человек шутливо пихнул брата в плечо. – Слушай… всё-таки принеси вина. А то у меня мысли в разные стороны разбегаются.

– Сейчас, – Пьер поспешно поднялся. – Я скоро.

Он действительно вернулся очень быстро – показалось, что прошло всего несколько минут.

Однако зайдя в библиотеку, понял, что его любопытство, по крайней мере, сегодня, так и останется неудовлетворённым.

Потому что пока его не было, младший брат успел пристроиться в уголке небольшого диванчика, стоящего у окна, и уснуть.


* * *

Проснувшись, Шарль с удивлением обнаружил, что находится не в библиотеке, а у себя в комнате.

Он совершенно не помнил, как оказался здесь, но с удовольствием ощутил, что достаточно отдохнул. Голова была ясной, и сердце больше не щемило. По крайней мере, пока.

Несколько минут юноша с подозрением прислушивался к себе, а потом открыл глаза.

– Привет, – сказал Пьер, появляясь в поле зрения. – Ты как?

– Привет, – Шарль сел и, щурясь от солнца, улыбнулся брату. – Нормально. Слушай, а как я сюда попал?

– Как, как, – фыркнул тот, – я тебя сюда отнёс. На руках. Решил, что диванчик в библиотеке – не самое подходящее место для сна.

– На руках? Как это?

– Обыкновенно, – д’Артаньян-старший улыбнулся. – У тебя ведь только должность важная, а сам ты… ты же весишь, как воробей.

– Гм, – пробормотал молодой человек, – вот, ей-богу, не помню ничего…

– Слушай, – его брат между тем оглянулся, – ну и разгром у тебя! Сроду такого не видел! – тут он нагнулся и подобрал забытый Катрин платок. – А это что? А точнее, чьё?

– Что… чьё… – Шарль скривился досадливо. – Как будто не знаешь.

– А… – Пьер сконфуженно взглянул на него. – Что-то я ничего не понимаю.

– Да что тут непонятного, – юноша вздохнул. – Ну не мог я вот так просто отпустить её… после всего, что узнал. Не всё же тебе одному расплачиваться по моим долгам.

– Она ведь до сих пор любит тебя, знаешь?

– Не надо, – лейтенант забрал у брата платок и засунул его под подушку. – Я ничего не могу дать ей. Даже сына… А ты знал, что она назвала его моим именем?

– Да, – сказал Пьер, а Шарль молчал долго и лишь потом произнёс едва слышно:

– Когда погиб Жак, я был уверен, что это – самое страшное, что могло произойти со мной. А оказалось… Хотя, с другой стороны, какой из меня отец? Я – в Париже, он – здесь… был бы… Ладно, к чему всё это?

Он снова замолчал, отвернулся.

– Малыш, – рискнул спросить тогда д’Артаньян-старший, – неужели ты и вправду… я не спрашиваю о ребёнке, это другое… неужели ты и вправду по-настоящему любил только Жака?

– Да, – его брат смотрел без тени усмешки. – Такой вот я засранец.

– А… этот парень? Который остался в Париже?

– Д’Эстурвиль? – Шарль так растерялся, что даже ответил. – Нет, что ты! Я не знаю…

– Д’Эстурвиль? – теперь уже пришёл черёд удивляться Пьеру. – Это же вроде бы… твой учитель фехтования из Лиона?

– Ой, – юноша фыркнул смешно, – я же так и не объяснил тебе ничего… Конечно, это не мой учитель. Это его племянник.

– Ух, ты! – не удержался д’Артаньян-старший и едва увернулся от полетевшей в него подушки. – Ладно, молчу! И обещаю: больше никаких комментариев. Рассказывай.

– Что рассказывать, – лейтенант вздохнул. – Всё предельно просто… да нет, что я вру… Эта история тянется уже несколько месяцев, и я так запутался… не знаю даже, что и думать.

– Вина принести? Или, быть может, поешь, а тогда съездим, прогуляемся?

– Нет, я вообще не хочу никуда выходить. На душе… погано так… а вот вина, конечно, принеси.

Пока Пьер ходил за вином, юноша успел не только умыться, но и привести в порядок комнату.

Подумал, что надо будет вернуть Катрин платок, да и вообще на этот раз попрощаться по-человечески, потому что теперь их связывает не пропитанный обидой старый роман, а память о маленьком мальчике, похороненном на артаньяновском кладбище.

От этих мыслей сердце заныло опять, а потому Пьер, вернувшись с бутылкой вина и нехитрой снедью, застал брата в довольно хмуром расположении духа.

Он безошибочно уловил это, но теперь уже не стал осторожничать.

– Ну, не надо так, – подошёл и неловко погладил Шарля по голове и плечам. – Держись, малыш, слышишь? Что уж теперь…

– Слышу, – молодой человек ещё с минуту позволил брату обнимать себя, а потом отстранился со вздохом. – Сходим вечером… в Артаньян, хорошо? Потому что мне ведь завтра уезжать уже.

– Как? Я думал, ты хоть дней десять побудешь!

– Нет, не могу, – Шарль откупорил бутылку и разлил по кубкам вино. – Дорога занимает слишком много времени, а я не могу позволить себе превысить отпуск. Тем более, когда вот-вот начнётся война. Да ты же знаешь.

– Я знаю только то, что мы с тобой практически не поговорили, – возразил Пьер с кривой улыбкой. – И неизвестно, когда я увижу тебя опять. И вообще… увижу ли.

– Брось, – лейтенант взглянул на брата с удивлением. – Со мной всё будет в порядке. Пьер, я… я не заслуживаю… Но я очень ценю то, как ты относишься ко мне. И я даже буду не против, если ты проводишь меня… хотя бы до того же Тарба.

– Ловлю на слове, – Пьер залпом опрокинул кубок с вином и закашлялся. – Твою мать…

Шарль осторожно постучал его по спине, а когда Пьеру стало легче, уселся в кресло и безо всякого вступления начал рассказывать о Жаке д’Эстурвиле.

…

Правда, рассказ получился на удивление коротким, путанным и каким-то корявым.

Возможно, оттого, что Шарль поделился далеко не всеми подробностями, а может, потому что действительно не определился в своём отношении к кадету.

Как хорошо, что я всё-таки заставил его выговориться, думал между тем Пьер, глядя, как по мере рассказа бледные щёки брата покрываются румянцем: возможно, хоть это отвлечёт парнишку от мыслей о ребёнке. И всё-таки уточнил недоверчиво:

– Так значит, тоже Жак. И что, настолько похож?

– Да. Только волосы не рыжие, а просто светлые. Ну и… чуть повыше. Но дело даже не в этом. Он улыбается так же, глаза щурит… И держится с таким спокойным достоинством… как будто это действительно мой Жак, только со шпагой и в одежде дворянина.

Шарль вздохнул, налил себе ещё вина.

– Я поначалу… даже смотреть на него не мог. Это так мучительно было… Я ведь только-только начал привыкать, что моего друга нет, а тут… Я даже тренировки и проверки на какое-то время отменил, чтобы только не видеть его лишний раз. И я так злился… понимал, конечно, что парень не виноват, что это просто совпадение… но отвлечённо понимать – это одно, а каждый раз видеть – совсем другое. Я всё время говорил себе: это не мой Жак, это другой… ничего общего… но помогало слабо.

– А… кадет? Его не удивляло такое твоё отношение?

– Какое «такое»? Мы общались исключительно официально, и я старался изо всех сил, чтобы ни словом, ни взглядом не выдать, о чём думаю, когда вижу его.

Шарль отщипнул от краюхи хлеба кусочек и принялся мять его в пальцах.

– Хотя… наверное, я всё-таки ошибаюсь. Конечно, он ждал, что в память о дяде его примут куда более радушно, и это было бы естественно. А я не то что о дяде не спросил, даже разговаривать не стал. Радует только то, что если вначале он и удивлялся, то потом его быстро просветили, что от такого сволочного командира, как я, человеческого отношения ждать не приходится.

– Не понял, – удивился Пьер. – Мне кажется, ты должен быть хорошим командиром. Ты никогда не писал, что солдаты…

– Недолюбливают. Даже побаиваются, – молодой человек скривил губы. – Потому что я без конца извожу их тренировками. Придираюсь. Наказываю за малейшую небрежность в обращении с оружием. Не выношу дуэлей… это ты знаешь, отчего, а для них просто дикость какая-то. Я не нуждаюсь в друзьях-приятелях, терпеть не могу, когда ко мне лезут в душу… да ещё и седина эта дурацкая…

– Могу только представить, какие байки о тебе ходят! – фыркнул в ответ старший брат. – Но они – дураки все… просто не знают тебя.

– Ну, мне от этого, как говорится, ни тепло, ни холодно, – Шарль пожал плечами. – Пусть болтают – так даже удобней. Но вот д’Эстурвиль… то ли он не поверил этим россказням, то ли наоборот, чересчур заинтересовался, но однажды… одним словом, он заявил, что хочет узнать меня поближе.

– Какой проницательный молодой человек, – хмыкнул Пьер. – Он не сказал, зачем ему это? Тем более, если ты изначально ясно дал понять, что не хочешь общаться?

– Не знаю, он не объяснил. До этого я думал, что он… вообще никак не относится ко мне. Ну разве что обижается за хамский приём. И после… д’Эстурвиль несколько раз пытался поговорить, но я не позволял. Обрывал его, причём достаточно грубо – уж не знаю, зачем он терпел подобное отношение…

– Как, зачем? Может, боялся, что ты вышвырнешь его из роты, если он взбунтуется. А может… – д’Артаньян-старший помолчал, подыскивая слова. – А тебе не приходило в голову, что ты понравился ему? Просто он сам ещё не понял этого?

– Нет, что ты! – юноша засмеялся даже. – Мой воспитанник… я знаю абсолютно точно, что он – самый обычный парень, и ему нравятся женщины.

– Ну, тебе же тоже нравятся женщины, – совершенно резонно возразил Пьер. – Ты не помнишь, как объяснял мне, что дело в конкретном человеке, а не в том, мужчина это или женщина?

– Так это для меня. А он… с какой стати я должен был понравиться ему, если постоянно вёл себя, как последняя сволочь?

– Возможно, оттого, что понял, каков ты на самом деле.

– Так я и в самом деле… Пьер, ты же знаешь, как со мной тяжело, какой у меня характер… – Шарль растерянно развёл руками. – Ладно, со мной всё понятно: я невольно ищу общества своего протеже, потому что он напоминает мне о Жаке. Но д’Эстурвиль… что такого в моём паскудном характере могло понравиться ему, что он… это ведь он сделал первый шаг. Сказал, что хочет узнать меня поближе, и… поцеловал меня.

– Вот как чувствовал, что ты чего-то недоговариваешь, – Пьер принялся открывать следующую бутылку. – И… чем закончилось ваше выяснение отношений?

Лейтенант долго молчал, размышляя, следует ли рассказывать о том, как он обошёлся с племянником своего учителя. Но потом всё-таки решил не увиливать от ответа: брат обязательно поймёт, если он сейчас начнёт сочинять на ходу.

– Скверно закончилось, – произнёс наконец. – Он поцеловал меня… наверное, и сам не понимал, что происходит… а я воспользовался этим, причём в самой грубой форме. Потому что впервые за все эти годы мне по-настоящему захотелось быть… с мужчиной… и потому что он так похож на Жака… как будто Жак не погиб… Но потом… потом мне показалось, что я предал своего друга: продолжаю любить его, а переспал с другим… понимаешь?

– Да, – ответил д’Артаньян-старший и покраснел невольно. – По крайней мере, теперь я понимаю тебя куда лучше, чем несколько лет назад. Хотя парню могу только посочувствовать. Ему несладко придётся, если он захочет и дальше продолжить общение с тобой. И, насколько я понимаю, вы так и не объяснились после всего?

– Нет, – Шарль вздохнул. – Мало того, что после всего мы едва не подрались, и я выставил его из дому самым бесцеремонным образом… так ещё и потом, когда я всё-таки решился поговорить, мы разминулись. Д’Эстурвиля с отрядом других мушкетёров отправили на учения под Париж, а я вот уехал сюда…

– Я думаю, если бы тебе было, что сказать ему, ты бы разыскал его и вне столицы, правда?

Его младший брат молчал, и тогда Пьер спросил осторожно:

– Малыш, а если честно… он нравится тебе? Или он нужен тебе только потому, что ты видишь в нём исключительно своего приятеля?

– Вот это я и имел в виду, когда говорил, что запутался, – юноша, сняв кольцо, стал задумчиво вертеть его в пальцах. – Потому что вначале именно так и было. Я совершенно определённо знаю, что вначале… хотел этого мальчишку именно потому, что он напоминал мне Жака. Не оттого, что мне не с кем было развлечься подобным образом, а потому, что так я хоть на мгновение мог представить себе, будто мой друг жив. Затем я вдруг понял, что начал путать их. Я разговаривал с д’Эстурвилем, а мне казалось, что это – мой Жак. А возвращаясь к действительности, понимал, что моего друга нет, но вот с этим парнем общаться так же здорово… А теперь я и подавно не знаю. Я всё чаще думаю о нём не как о двойнике Жака, а как об отдельном человеке. И то, что я вижу, мне положительно по душе.

– И что ты видишь? Кстати, братец, поешь хоть чуть-чуть. А то вино на пустой желудок – вовсе не здорово. Давай, ешь и рассказывай. Характер у г-на д’Эстурвиля-младшего, я так понимаю – тоже не сахар?

– Нет, почему? – лейтенант улыбнулся невольно. – Может, меня как раз притягивают противоположности…

– Ага, оттого он и полез участвовать в дуэли, несмотря на все запреты… Что ты с ним сделал после этого, кстати говоря?

– Отправил под арест на неделю, – Шарль отрезал себе кусочек сыра, такой же ломтик протянул брату. – Остальных свидетелей этого безобразия заставил молчать. Тревиля и кардинала убедил, надеюсь, что это было исключительно дурачество со скуки. Но нервов эта история мне испортила немало.

– Ты испугался за него?

– Да, очень. Я вдруг подумал, что не могу себе позволить потерять… ещё и этого Жака, – юноша запнулся, а потом взглянул с удивлением на собеседника. – Чёрт, веришь, я даже как-то забыл об этих своих мыслях…

– Вот ты и ответил на свой вопрос, – брат потрепал его по голове. – Он значит для тебя куда больше, чем простое напоминание о прошлом. А что, кстати, тебе нравится в его характере? Я так и не услышал.

– Честность. А ещё – упрямство, – Шарль улыбнулся невольно. – Поначалу мне казалось, что он самый обычный… полная посредственность, по какому-то нелепому недоразумению так похожая на моего Жака… и это страшно бесило меня. Но затем мы стали потихоньку общаться… потому что уж совсем избегать его не получалось никак… и я вдруг увидел, что у него есть характер, будто внутренний стержень. А ещё, повторюсь, с ним удивительно легко говорить. Вот как с тобой. Знаешь, почему я целый день провёл в гостях у Бернара?

– Знаю, – Пьер смотрел вроде бы насмешливо, а на самом деле – с затаённой грустью. – Потому что Бернар не видит дальше собственного носа. И ты мог наврать ему с три короба, не боясь, что тебя уличат во лжи. А я, уж прости, вижу тебя насквозь. Поэтому нашему драгоценному Бернару однозначно проигрываю.

– Да ладно тебе! Просто с Бернаром и остальными приятелями мне легко, оттого что они ни черта не знают обо мне. Хотя со временем такое бесконечное враньё начинает ужасно утомлять. С тобой – наоборот, просто: ведь тебе не надо лгать, но и объяснять тебе тоже ничего не надо. Вот и Жак… который д’Эстурвиль… как-то удивительно чувствует, когда я искренен, а когда, как ты говоришь, вру с три короба. Но это, как ни странно, ничуть не раздражает меня. Может, это потому, что я… впервые за последние годы мне захотелось по-настоящему довериться кому-то.

А может, потому, что ты снова влюбился, подумал Пьер, но вслух спросил о другом:

– Шарль, а как в Париже смотрят на… подобные вещи?

– По-разному, – юноша улыбнулся криво. – При дворе – сквозь пальцы, хотя и не одобряют. В армии – резко отрицательно. Поэтому, как ты понимаешь, мне тем более не хотелось бы портить жизнь и карьеру д’Эстурвиля. Особенно если он не готов к отношениям подобного рода или вообще решит, что всё произошедшее – ошибка.

– А тебе чего хотелось бы? Чтобы расценил как ошибку или чтобы всё-таки ответил взаимностью?

– Ну а ты как думаешь? – Шарль вздохнул. – Я так устал быть один… и постоянно притворяться. А тебя рядом нет, и письма приходят так редко… И я так привык держать при себе все мысли и чувства, что даже с тобой, как видишь, поначалу не мог нормально общаться. Прости.

– Ну, немного времени у нас с тобой есть, – сердце Пьера почему-то сжалось мучительно от этих слов. – Да и я ведь обижался на тебя вовсе не потому, что считал, будто тебе плевать на нас всех. Просто когда ты только приехал, я сразу понял: тебя что-то мучает. Что-то не так, и дело даже не в раненной руке или недавней болезни… или в том, что ты вернулся туда, где всё напоминает о Жаке…

– Не надо, – прервал его лейтенант. – Твоя проницательность меня просто пугает! А… откуда ты узнал о болезни?

– Во-первых, твоё последнее письмо пришло слишком поздно, несмотря на то, что ты передал его со специальной рассылкой. А ты никогда раньше не запаздывал с ответом, только однажды, несколько лет тому, когда тяжело заболел. А во-вторых, ты ужасно дышишь – неужели не слышишь? Ты бы сходил к старому Роже, а?

– Не знаю, – молодому человеку отчего-то вспомнилось, как лекарь не успел к его умирающему сыну; сделалось ужасно неприятно. – Не знаю. Может быть, перед самым отъездом. Пока я хочу сходить на кладбище, и только.

– Как скажешь, – Пьер поднялся, принялся собирать остатки импровизированного завтрака. – Тогда отдыхай, а ближе к вечеру сходим в Артаньян. Кстати, можно ещё один вопрос? Допустим, ты вернёшься в Париж, поговоришь со своим д’Эстурвилем, и всё будет так, как тебе хочется. А как же твоя подружка? Которая белошвейка и вполне приличная девушка?

– Не знаю, – совершенно серьёзно ответил Шарль. – Если честно, я вообще забыл о ней. Да и потом, с чего ты взял, что у меня с д’Эстурвилем что-то выйдет? Я, конечно, очень поверхностно знаю его, но мне кажется, что на быстрое выяснение отношений даже нечего надеяться.

– А ты поцелуй его, – сказал тогда д’Артаньян-старший. – Это будет самым лучшим объяснением… да что мне, ещё учить тебя?

– Нет уж, благодарю покорно, г-н великий советчик! – и молодой человек со смехом запустил в Пьера подушкой. – Ф-фух, ну наконец-то попал!

Наконец-то я вижу настоящую улыбку, подумал тот, отправляя подушку в обратный полёт.

И мне по-настоящему тепло от мысли, что я смог хоть немного помочь тебе, брат.


* * *

На кладбище всё было по-прежнему. Те же кресты, те же холмики вместо старых могил. Так же сладко пахло нагретой землёй, а из-под ног вспархивали многочисленные бабочки и кузнечики.

Только вот заросли сорняков, к концу лета обычно стоявшие кое-где сплошной стеной, полностью скрывая некоторые могилы, пока ещё были совсем негустыми. И листья на них ещё не были покрыты пылью, а были нежными, свежими и ярко-зелёными.

Одуванчики уже отцветали, и теперь в воздухе то и дело проносились белые парашютики семян.

Братья прошли околицей Артаньяна, не заходя в саму деревню.

В какой-то момент Пьер решил, что брат всё-таки захочет увидеть дом Жака, однако Шарль решительно пропустил нужную улочку.

– Нет, – покачал головой, словно угадав его мысли. – Мне вполне хватило кузни.

– Ты был в кузне? Когда?

– Как только приехал. Ещё по дороге в замок, – молодой человек усмехнулся невесело. – Решил проверить, насколько могу справиться с воспоминаниями, – и, предваряя следующий вопрос, добавил:

– Ни черта у меня не получается, Пьер. Вообще.

– Что ты имеешь в виду? – тот замедлил шаг. – Разве ты хочешь забыть своего друга и всё, что с ним связано?

– Нет, – Шарль замотал головой, в какой-то момент снова став похожим на подростка. – Просто хочу, чтоб не было так больно.

– А этого не произойдёт никогда, – возразил д’Артаньян-старший. – Может, я, конечно, сейчас банальность скажу… а может, я и не прав вовсе… Но знаешь, время не лечит. Пока будешь продолжать любить, будешь мучиться.

– Ну спасибо, – юноша закашлялся даже. – Как-то я не ждал от тебя такого ответа…

– Я же писал, что становлюсь старым занудным ворчуном, – Пьер снова ускорил шаг. – А если серьёзно, то мне кажется, что утешительная фраза насчёт времени – не для твоего случая. И не в твоём характере.

– Замечательно. Но Пьер… – Шарль остановился опять. – Как же тогда… разве можно продолжать любить одного, а думать о другом?

– Ну, тебе виднее. Хотя… ведь нашего кузнеца давно нет. Поэтому, думая об этом своём кадете, ты уж никак не предаёшь память о Жаке, – а потом Пьер положил брату руки на плечи, сжал легонько. – Малыш… отпусти его, слышишь? Я ведь писал тебе… где бы ни была его душа, но он ведь знает… обо всех твоих мыслях и чувствах. Ты думаешь, он хотел бы, чтоб ты мучился так?

С минуту лейтенант молчал, глядя на виднеющуюся уже ограду сельского кладбища, и всё-таки упрямо качнул головой:

– Идём. Не хочу, чтобы нас видел кто-нибудь из деревенских.

– Ты так и не простил им той глупой фразы, да?

– Нет, дело не в этом, – но затем юноша усмехнулся криво:

– Чёрт, зачем я лгу… Видишь, какой я злопамятный! А ты ещё удивляешься, почему меня не любят подчинённые.

– Да если уж совсем честно, то и не удивляюсь вовсе, – хмыкнул Пьер, сворачивая на нужную тропинку. – Потому что характер у тебя действительно скверный. Но вот что удивительно: тех, кому ты позволяешь узнать тебя по-настоящему, уже не испугать никакими трудностями общения.

– Не надо, – оборвал его Шарль. – Я не хочу сейчас о д’Эстурвиле.

– Так я не о лионце твоём вовсе, – возразил ему д’Артаньян-старший. – Точнее, не только о нём. А о себе. И о Жаке. Ну вот, мы почти пришли.

Пьер остановился, пропуская брата вперёд, а сам отошёл за поворот, чтобы не мешать.

…

Юноша сделал несколько осторожных шагов и увидел надгробие с крестом из тёмного камня.

И место, и сама могила показались ему абсолютно незнакомыми – протянув руку, Шарль коснулся кончиками пальцев надписи: «Жак Морель. 1602–1624».

Конечно, когда он был здесь прошлый раз, могила была свежей, а крест – временным, деревянным. И лейтенант, помнится, ободрал себе о занозистую древесину ладонь, когда бил в отчаянии по перекладине, будучи не в силах смириться с гибелью друга.

А сейчас поверхность креста была такой же тёплой, но уже гладкой – да, Пьер и впрямь постарался на славу: крест и могильная плита были не из обычного серого известняка, как остальные надгробия, да и его просьбу о надписи выполнил в точности.

Но легче от этого не стало. Прикусив многострадальную губу и даже не чувствуя, как по подбородку катятся алые капли, Шарль медленно водил кончиками пальцев по поверхности креста, и ему всё казалось, будто Жак умер только вчера.

Так же болело сердце, и саднила ладонь, а мысли сбились в тяжёлый мутный комок.

Юноша всё гладил тёплый камень, а сам думал о том, что, отправляясь на родину, он, в первую очередь, ждал встречи с другом, а теперь вот даже не знает, о чём ему рассказать.

Что невыносимо скучает?

Что до сих пор помнит в мельчайших деталях каждую их встречу, а особенно – те страшные последние мгновения, когда Жак умирал у него на руках, а он ничем не мог помочь ему?

Что продолжает любить?

Что до невозможного мучается чувством вины?

Но если Пьер прав, Жак, наверняка, и так знает.

Однако спокойней ли его душе от этого знания?

Если да, тогда и Шарлю, возможно, было бы хоть немного легче от мысли, что он, пусть в малой степени, но вернул своему другу долг, а если нет?

– Привет, – одними только губами прошептал молодой человек. – Прости, но я… не знаю, что сказать. Мне по-прежнему плохо без тебя, дружище. Да что там, я до сих пор не поверил до конца, что тебя больше нет. Я постоянно разговариваю с тобой, но при этом даже не знаю, слышишь ли ты меня. Ты бы… хоть раз… подал хоть какой-нибудь знак, а?

Он помолчал и закончил со вздохом:

– Пьер говорит, что я должен отпустить тебя. Что ты никогда не жалел, закрыв меня собой в той стычке, и что мои терзания тебе вряд ли по душе… Но что же делать, если я… если я сам не могу простить себя?

Он постоял ещё несколько минут, разглядывая не столько само надгробие, сколько ярко-синее небо с жёлтым пятном солнца на нём.

Подумал с кривой усмешкой, что россказни о том, как горе со временем превращается в лёгкую дымку грусти – сплошное враньё. Что в августе исполнится четыре года со дня Жаковой смерти, а его душа исходит кровью так, будто это случилось только вчера.

Снова сказал себе, что вот под этой самой каменной плитой лежит человек, которого он любит до сих пор. Человек… а точнее, уже, наверное, только кости в истлевшей одежде. Вот интересно, в течение какого времени тело покойника истлевает до конца, до этих самых белых, словно отполированных невидимым мастером костей?

На этот раз воображение сыграло с ним скверную шутку – на негнущихся ногах юноша вернулся к брату, а Пьер только выругался про себя, глядя на его перекошенное лицо.

– Всё хорошо, – быстро произнёс Шарль прежде, чем тот успел что-либо произнести. – Идём отсюда.

– Погоди, – брат протянул ему платок, – возьми, вот. А то у тебя весь подбородок в крови.

– Правда? Я даже не почувствовал, – молодой человек принялся вытираться; его руки тряслись мелкой дрожью. А потом он сделал несколько глубоких вздохов и поднял на Пьера глаза. – Спасибо. Я искренне благодарен тебе за то, что ты позаботился о… памяти Жака, правда.

– Эх, – д’Артаньян-старший скривился. – Знаешь, лучше бы ты и впрямь забрал его с собой в Париж, и мне не пришлось бы выслушивать подобную благодарность. Надо было… помочь тебе тогда. Извини.

– Даже если бы ты помог мне, мы всё равно не избежали бы нападения, – голос Шарля звучал сухо и безжизненно. – Потому что за месяц до этого я пожалел Антуана. Так что… Ладно, идём. Покажи мне могилу сына.

Мужчина ничего не сказал, молча повёл его в противоположный конец кладбища.

– Вот, – остановился возле совсем небольшого надгробия с изображением плачущего ангела и хотел было привычно отойти в сторону, но младший брат внезапно вцепился ему в руку.

– Нет, – сглотнул судорожно, – пожалуйста, останься.

Пьер кивнул и крепко сжал его ладонь. А потом вообще обнял за плечи и притянул к себе, чтобы поддержать хоть так.

Какое-то время Шарль смотрел на небольшой крест – на этот раз просто серый, как и большинство крестов, – а потом взглянул на брата.

– Так странно… – Пьер увидел, что глаза у него мокрые. – Я знал Жака больше десяти лет, я стольким обязан ему, но когда я стоял у его могилы, то не чувствовал и половину той боли, что ощущаю сейчас здесь. Почему? Ведь я никогда не интересовался детьми… И даже не знаю, как выглядел этот мальчик… Почему же мне так больно, Пьер?

Тот вздохнул, но ответить решился далеко не сразу:

– Возможно оттого, что в случае с Жаком… сколько времени уже прошло? Больше трёх лет, верно?

– Почти четыре. Восемнадцатого августа будет четыре.

– Ну вот. А тут – свежее… ты ведь только-только узнал. И потом… хоть ты и до сих пор отказываешься принять факт смерти нашего кузнеца, у тебя остаётся надежда. Потому что у тебя всё-таки есть д’Эстурвиль. А в случае с Ожье… да ты же сам понимаешь…

Сказал – и почувствовал, как плечо брата под его ладонью ощутимо вздрогнуло. А потом Шарль вообще высвободился и быстро пошёл прочь по тропинке.

– Погоди! – Пьер догнал его, придержал за локоть. – Малыш… не обижайся, прошу тебя!

– Что ты! – юноша взглянул удивлённо. – Я даже не думал. Просто… тяжко там стоять… не могу.

Он помолчал, а потом сказал вдруг:

– Брат… пообещай мне, что впредь будешь писать обо всём. Абсолютно обо всём, что бы ни случилось.

– Хорошо, – д’Артаньян-старший ожидал, что испытает облегчение, что на него не обиделись за чересчур откровенные слова, но этого не произошло. Наоборот, при виде страдальческой улыбки младшего брата, сердце сжалось ещё острее.

– И про Катрин напиши, – продолжил между тем Шарль, а теперь уже Пьер посмотрел удивлённо, потому что уловил вдруг в голосе брата какие-то странные интонации:

– О чём писать? Или ты думаешь…

– Ну, мало ли… Учитывая… Одним словом, я не могу исключать такой возможности. И я считаю, что имею право изначально быть в курсе, если это всё-таки произошло.

– А… тебе хотелось бы?

– Не знаю, – юноша пожал плечами, но затем всё-таки улыбнулся. – Да. Наверное, хотелось бы. Ты удивлён?

– Нет, – Пьер улыбнулся в ответ. – Ты слишком плохо думаешь о себе. А что до меня… считаешь, мне бы не хотелось стать дядей именно твоему сыну?

Плечи молодого человека устало поникли.

– Ладно, – сказал он и закашлялся вдруг. – Это всё… одни предположения. И нет никаких оснований… Идём, братец. Спасибо, что составил мне компанию.

– Шарль, – сказал тогда д’Артаньян-старший, – я больше не стану ничего скрывать от тебя. Но и ты… пообещай, что будешь писать по-другому.

– Я постараюсь. Но предупреждаю сразу, что не всегда буду иметь такую возможность. Особенно в ближайшее время. Ты же понимаешь: война. Я вообще сомневаюсь, что разведка станет пропускать хоть какую-то корреспонденцию, даже самую безобидную. Да и я сам, наверное, не рискну, потому что… кто знает, где может оказаться моё письмо и как может быть истолковано.

– Чёрт, я совершенно забыл об этой глупой войне! Ну хорошо, я согласен потерпеть, пока ты будешь торчать под Ла-Рошелью. Но ведь ты же ещё какое-то время пробудешь в Париже, прежде чем вас отправят туда – вот и напиши, как доехал.

– Хорошо! – на этот раз Шарль засмеялся уже по-настоящему. – Как только доберусь, сразу же отвечу. Даже в баню не пойду, а сяду за письмо, слово дворянина, – хлопнул шутливо брата по плечу. – И о нём тоже напишу, обещаю… я же знаю, о чём ты думаешь!

– Ну, как говорится, с кем поведёшься… Ладно, малыш, идём. Потому что тебе ведь ещё собраться надо, если ты действительно планируешь завтра уехать.

– Я действительно планирую, – юноша в последний раз оглянулся на маленького каменного ангела. – Но моё предложение проехаться вместе до Тарба остаётся в силе. Возможно, я хоть так смогу немного загладить свою вину перед тобой за то, как вёл себя вначале.

Они оставили кладбище и вернулись в замок.

Пьер – с надеждой, что всё-таки, пусть самую малость, но помог брату справиться с горем.

Шарль – с тоскливым осознанием того, что поездка не принесла ему ни малейшего облегчения.

Только новую боль и новые вопросы.




Тени прошлого I



* * *

Кладбище было большим и, наверное, ещё более старым, чем церковь.

От некоторых памятников не осталось не то что крестов, но и даже могильных плит, а лишь поросшие каким-то ползучим растением холмики.

Мальчишками, они обожали играть здесь в разбойников и рыцарей; дня не проходило, чтобы отец Реми не ловил кого-нибудь из сорванцов и сурово не отчитывал за шалости.

В отличие от церковного двора, священник не терпел игр на кладбище, терпеливо объясняя, что к мёртвым следует относиться со всем возможным уважением.

Его увещеваний, правда, хватало ненадолго, однако святой отец с настойчивостью Дон Кихота продолжал сражаться с этим мальчишечьим озорством в столь неподобающем месте.

Правда, сейчас на кладбище было пусто; звенели кузнечики, нагретая трава пахла пылью и уходящим летом.

Шарль долго стоял у ограды, пытаясь сообразить, в какой стороне похоронили друга, ведь во время самих похорон он был, как в тумане, и мало что запомнил.

Вспоминалось только, что вроде как рядом с родителями и тёткой, но толку от подобной информации было мало.

Обращаться за помощью к кладбищенскому сторожу, а по совместительству – могильщику, хотелось меньше всего, поэтому юноша пошёл наугад.

Всё-таки кладбище не бесконечно, а совсем свежих могил на нём, кроме Жаковой, вряд ли так много, если вообще есть.

Опустив голову, молодой человек брёл между крестов. Из-под ног вспархивали бабочки вперемешку с кузнечиками, за штаны цеплялись семена каких-то сорняков. Было по-прежнему умиротворённо и тихо, но только от этой тишины на сердце становилось ещё тяжелей.

Куда он идёт и зачем?

Увидеть, где похоронен его друг?

Поговорить?

Так он и так постоянно беседует с ним мысленно, и вовсе не обязательно тащиться для этого на кладбище.

Или от вида могилы осознание смерти любимого человека станет более реальным, чем воспоминание о том, как тот умирал у Шарля на руках?

Куда уж реальней…

Юноша хотел было уже повернуть назад, когда неожиданно увидел.

Свежий холмик земли и наскоро сколоченный, грубый деревянный крест.

Временный, понятное дело, но именно он придавал могиле какой-то особенно одинокий, заброшенный вид.

Шарль долго смотрел, всё не решаясь подойти. Наконец пересилил себя, коснулся кончиками пальцев шершавой, занозистой древесины.

Нагретые солнцем, простые доски… надо будет попросить Пьера, чтоб проследил, и на каменном кресте оставили пусть одну, но пристойную строчку.

Хотя… как будто Жаку не всё равно.

А потом юноша расстелил на земле куртку и сел рядом с могилой. Прищурившись, глянул на солнце.

– Ну, привет, – сказал тихонько. – Чёрт… до последнего думал, что не приду. Прости.

– Просто… всё никак не привыкну, что тебя больше нет, – подобрал сухой прутик, стал водить ним по земле. – Столько дней прошло, а я всё просыпаюсь по утрам и собираюсь бежать к тебе…

Шарль замолчал, даже не пытаясь вытереть ползущие по щекам слёзы, а потом усмехнулся криво.

– Я так тоскую по тебе… Помнишь, ты говорил… что больше не можешь без меня, что просто сдохнешь, если я оставлю тебя в Артаньяне и не возьму с собой? Я тогда… не то что бы я не поверил, но… я просто не понимал, как так можно, ведь жизнь – такая разнообразная штука… Я был уверен, что уеду… ты, конечно, поскучаешь какое-то время, но потом всё наладится, тем более ты ведь обещал не дурить и жить дальше… да и я не собирался забывать тебя, ты же знаешь…

– Ну, так вот… – опустив голову, сглотнул судорожно. – Не уверен, слышишь ли ты меня, но я всё-таки хочу, чтоб ты знал… Я только сейчас понимаю, что ты… действительно говорил тогда правду. Потому что тебя нет, и я… я подыхаю без тебя… каждый день, каждый час… ежеминутно… что же мне делать без тебя, Жак, как быть?

Всхлипнув, молодой человек принялся вытирать обеими руками лицо: не хватало ещё, чтоб кто-нибудь застал его в таком виде.

– Я только сейчас понял, кем ты был для меня, – пробормотал, кусая губы. – Ты даже лучше, чем я сам, знал, как мне справиться с собой, а теперь… мне кажется, я совершаю одну ошибку за другой. Ты знаешь, что я убил Антуана, Жак? Мне казалось, так будет справедливо… что это – единственный выход, но, похоже, я снова оказался не прав. Будь ты рядом… ты бы обязательно нашёл для меня нужные слова… но тебя больше нет, и я снова не уверен ни в чём…

– Единственное, что я знаю точно: ты не должен был получить эту пулю, – покачал головой. – Сколько я ни пытаюсь вспомнить подробности… так и не могу понять, когда и как это произошло. А ведь я… я и впрямь хотел забрать тебя с собой в Париж, потому что понял, что не смогу без тебя… Я хотел сказать тебе об этом уже после стычки, а ты… – и тут Шарль не выдержал, замолотил изо всех сил по кресту. – Как же ты мог… как ты мог поступить так со мной, проклятый ты сукин сын?

Но ответом ему по-прежнему была тишина, наполненная горячим ветром и звоном кузнечиков.

Ободранная ладонь немилосердно заныла.

А потом за соседними памятниками вдруг послышались шаги, и перед д’Артаньяном-младшим предстал потный, взлохмаченный Серж.

– Сгинь, нечистый! – толстяк отпрянул испуганно, закрестился и только потом узнал в сгорбленной фигуре возле могилы своего друга. – Шарль, ты?

– А? – юноша уставился на него с не меньшим удивлением. – Ты давно здесь?

– Нет, – Серж помотал головой. – Я только что… как же ты напугал меня! А что ты делаешь здесь, малыш?

Он сказал такое привычное «малыш» и тут же с опаской взглянул на господского сына: кто знает, как тот воспримет теперь подобную фамильярность?

Но Шарля разозлило не столько последнее слово, сколько сам вопрос в целом. Смотрел на толстяка, на чьём пузе он так любил валяться во время дружеских посиделок, и с каким-то тоскливым удивлением думал о том, что вот они были приятелями больше десяти лет, а теперь, за каких-нибудь две недели, стали, по сути, чужими людьми.

– Здесь? – переспросил с недоброй усмешкой. – А что, по-твоему, можно делать на кладбище, а, Серж?

– Не злись, – мельник заморгал растерянно. – Я… ты же знаешь, я не мастак говорить. Просто я удивился… Я ведь приходил к тебе несколько раз, но сеньор Пьер сказал, что ты болеешь…

– Пьер? Болею? – теперь пришла очередь удивляться Шарлю. – Я даже не знал…

– Наверное, твой брат не хотел, чтобы тебя беспокоили, – Серж вздохнул. – Конечно, ты столько натерпелся…

– Со мной всё в порядке, – юноша взглянул на приятеля уже совсем по-другому. – Да ты разве не видишь?

– Я вижу, что ты сам на себя не похож, – толстяк покачал головой. – Ты даже прошлым летом… и когда болел, по-настоящему болел… не выглядел так. Там, в церкви, мы и впрямь не признали тебя.

– Не надо, – Шарль скривился. – Это всё… уже в прошлом.

Серж завздыхал опять, затоптался на месте, поглядывая на него с самым искренним сожалением.

– Слушай, – погладил осторожно по плечу, – ты не обижайся на Жана и Андре. Они… мы все тогда были не в себе.

– Я не обижаюсь, – молодой человек поднялся. Подобрал с земли куртку, отряхнул её. – Разве можно… обижаться на очевидное?

– Это не очевидное вовсе, – губы мельника задрожали, как и всегда, когда он слышал, по его мнению, какую-нибудь несправедливость. – Я знаю, ты был ему, – кивнул в сторону могилы, – лучшим другом, чем мы все, вместе взятые. Просто… ты не умеешь показывать своих чувств. Но разве это означает, что их не было вовсе?

– С ума сойти, – д’Артаньян-младший усмехнулся невольно. – Я и не помню, чтоб ты когда-нибудь произносил такие длинные и умные речи, толстый.

Серж тоже улыбнулся нерешительно, однако затем снова стал серьёзным:

– Просто я знаю, как тебе плохо. Ты ведь мучаешься и, наверняка, винишь себя в том, что Жак погиб.

– Потому что так и есть, – Шарль не отрывал взгляда от креста на могиле. – Если бы он не пошёл меня провожать… Я не звал его собой, поверь… Но если бы он не пришёл, я бы погиб.

– Если бы я был на его месте, – возразил ему Серж, – я бы, наверное, тоже так поступил. А Жак – тем более… Жан, конечно, палку перегнул, но… Жак ведь и вправду тебя любил, Шарль. Потому что ты был хорошим другом. А разве можно думать о себе, когда нужно спасать друга?

– Я не знаю, – юноша едва сумел разомкнуть пересохшие губы. Вздохнул растерянно. – А ты и впрямь думаешь… что я заслуживаю… и что он не жалел?

Серж взглянул на него даже с откровенным недоумением, а потом, протянув руку, вдруг потрепал по голове – как, бывало, делал раньше:

– Ты и впрямь ещё плох, раз говоришь такое. И потом, разве ты сам, если бы пришлось… неужели ты бы поступил по-другому?

Шарль ничего не ответил.

Он всегда знал, что мельник только притворяется недалёким растяпой, теперь же только ещё раз убедился в этом.

По крайней мере, от слов парня на душе действительно стало легче. Как и при мысли о том, что они расстанутся, будучи по-прежнему друзьями.

А толстяк словно услышал, о чём он думает, потому что спросил:

– Когда ты уезжаешь?

– Не знаю, – юноша покачал головой. Дотронулся до креста, словно прощаясь с любимым. – Наверное, до конца недели уеду. У меня практически не осталось дел в Кастельморе.

– Ну да, – пробормотал Серж, – больше тебя здесь ничего не держит… Ты бы зашёл к нам перед отъездом, а? Помирился бы с нашими.

– Посмотрим, – уклончиво ответил Шарль. – Идём отсюда. По дороге договорим.

– Идём, – легко согласился мельник. Похлопал ладонью по кресту. – Ну, бывай, Жак, – а потом обернулся к другу. – Я ещё вернусь сюда, как-нибудь на днях. Слушай, я просто уверен, что его душа попала в рай.

Ничего не сказав, д’Артаньян-младший только ускорил шаг: слушать подобные рассуждения было просто невыносимо.

– А ещё я думаю, – Серж, пыхтя, едва поспевал за ним, – что у тебя теперь будет одним ангелом-хранителем больше…

Прекрати, хотел было крикнуть Шарль, но взглянув на приятеля, сдержался. Спросил вместо этого:

– Скажи, а что с кузней? Там… уже работает кто-нибудь?

– Нет, – Серж помотал головой. – Сеньор Поль и наш староста чуть ли не каждый день проверяют кандидатов, но пока… сам понимаешь, не хочется брать, кого попало.

– Ну да, – пробормотал молодой человек, а его приятель внезапно остановился, и губы у него отчаянно задрожали:

– Как же так, малыш? Я… представить себе не могу, что приду в кузню, а там будет кто-то другой! И что Жак уже… никогда не будет ворчать, что я своей болтовнёй отрываю его от работы…

Шарль закашлялся. Горло мгновенно забил солёный комок – не то слёз, не то крови, – юноша даже удивился, как это его хватило на спокойный ответ.

– Ты привыкнешь, – сумел даже улыбнуться краем рта. – Просто должно пройти время. Ведь Господь никогда не посылает нам испытаний, которых мы не смогли бы перенести. Считай, что это тоже… своеобразное испытание.

– Ты… – толстяк остановился даже, разинул рот. – Ты это серьёзно? Или язвишь, как всегда? Какой же ты… какой же ты всё-таки недобрый!

– Добавь ещё, как это Жак мог любить меня такого, – как юноша ни пытался, но остановиться не смог. А если уж совсем честно, то просто не захотел.

– А вот не скажу! – на лице Сержа была написана самая искренняя обида. – Потому что вы с ним… два сапога – пара были! Стоили друг друга, уж я-то точно знаю!

И добавил задумчиво:

– Кто знает… может, наши парни всё-таки были правы насчёт твоего сердца?

После чего развернулся и пошёл прочь.

…

Шарль не стал его останавливать. Даже окликать не стал.

На душе было до противного пусто, а в памяти всё крутились слова приятеля о том, как привыкнуть, что в кузне теперь будет работать кто-то другой.

Разговаривая, они с Сержем вышли как раз с той стороны Артаньяна, где находилась кузня, и вот теперь юноша стоял перед её воротами, всё пытаясь представить себе, как здесь будет работать новый кузнец.

Представлялось запросто, и от этого по спине у молодого человека бежал муторный холодок.

Он не решился размышлять над этим всерьёз. Как и вспоминать о том, что именно здесь Жак чинил ему шпагу, подковывал Ворона. И, конечно же, здесь он сделал для него кольцо, с которым Шарль теперь не расстаётся.

Просто ушёл.

Хотел было зайти к Жаку в дом, но у крыльца нежданно-негаданно обнаружились Пьер и мэтр Бертран.

Староста, как обычно, размахивал руками, убеждая в чём-то его брата; д’Артаньян-старший слушал, наклонив голову, и лишь изредка ронял какие-то фразы.

Поначалу юноша решил обождать, в надежде, что они скоро уйдут, но староста и брат всё говорили, и тогда он передумал.

В конце концов… разве недостаточно ему было кладбища? Чего он ожидает от посещения дома?

Новой порции мучительных воспоминаний?

Слабой надежды, что, пройдясь по пустым комнатам – там, наверняка, прибрали всё ещё тогда, когда готовили Жака к похоронам, – сделает ещё одну попытку принять смерть друга?

Или, наоборот, окунувшись в эти самые воспоминания, снова сможет вернуться мысленно на две, даже три недели назад, когда Жак ещё был жив, и Шарль мог каждую ночь засыпать в его объятьях?

Нет, невозможно.

Жак погиб, его не вернуть.

И можно бесконечно ходить в кузню, можно даже переселиться к кузнецу в дом, круглосуточно вспоминать запах его кожи и то, как друг целовал его – ничего не изменить.

Необратимость.

И чем скорее удастся принять это, тем лучше.

Юноша стиснул зубы и раскашлялся.

А затем, сделав над собой неимоверное усилие, направился в сторону замка.

Пора переговорить с отцом и начинать готовиться к отъезду.

Не желая ни с кем встречаться, д’Артаньян-младший ускорил шаг и уже дошёл до самого конца улицы, когда его внезапно окликнули.

Погружённый в свои мысли, он услышал не сразу, и Катрин пришлось даже на крыльцо выйти, повторив громче:

– Шарль!

Молодой человек подошёл, улыбнулся невольно:

– Здравствуй.

– Я даже не сразу поняла, что это ты, – девушка улыбнулась в ответ. – Зайдёшь?

– Почему бы нет, – Шарль поднялся на крыльцо, прошёл в дом.

Последний раз он был здесь прошлым летом, когда вернулся в Гасконь, окончив первый курс пансиона. Помнится, выяснил, что Катрин вышла замуж и недавно родила, и пришёл навестить бывшую подружку.

Тем летом у них было несколько мимолётных встреч, но затем две недели, проведённые в обществе Антуана, вкупе с обострившейся чахоткой заставили его напрочь забыть об интрижке с артаньяновской красоткой.

А потом, уже перед самым отъездом, он по привычке остался ночевать у Жака – как ночевал до этого сотни раз, – и тот вдруг поцеловал его…

Юноша мотнул головой, прогоняя несвоевременное воспоминание, уселся на табурет у стола.

– А где твой сын? – закинув ногу на ногу, прислонился к стене.

– Мишель отвёз его к своей матери на несколько дней, – девушка взглянула на него насмешливо. – Он не твой, не переживай.

– Я знаю, – спокойно ответил Шарль, а Катрин досадливо прикусила губу:

– Ну да, ты всегда был осторожен… даже слишком.

А потом подошла, погладила своего гостя по щеке:

– Если честно… я думала, что это из-за него… ты так охладел ко мне.

– Какие глупости ты говоришь, – молодой человек убрал мягко её руки. – Я же уже говорил: у тебя есть муж. Мишель – отличный парень, и я не хочу, чтобы у тебя были из-за меня проблемы.

– Муж, муж… – Катрин капризно надула губы. – В прошлом году тебя никакой муж не останавливал…

Она безо всякого стеснения уселась к Шарлю на колени, обняла его за шею.

– Скажи честно, – потёрлась носиком о его щёку, – в кого ты влюбился? Я сколько ни думала, сколько ни спрашивала… тебя не видели ни с одной из наших девушек. Только на танцах да на посиделках с парнями…

– Ну почему обязательно должна быть другая? – от прикосновений Катрин в душе всколыхнулось вдруг какое-то полузабытое чувство, однако тут же пропало. Тем не менее, Шарль не стал больше отталкивать девушку. – Могу представить себе, как вы с подругами перемыли мне все кости…

– Это кто-то в Лионе, да? – Катрин вздохнула. – Наверное, какая-нибудь благородная дама… не чета мне…

Ох, уж эти женщины: если что вобьют себе в голову – ни за что не отступятся. И юноша решил подыграть бывшей подружке.

– Это всё в прошлом, – впрочем, ему и лгать не пришлось. – Всё ушло… и не вернётся уже никогда.

– Несчастная любовь… – теперь Катрин смотрела на него уже с искренним сочувствием. Опять погладила по лицу, убрала чёлку с глаз. – Я так и подумала. Ты такой бледный, Шарль… И синяки под глазами, и щёки небритые…

– Ну, – Шарль улыбнулся невольно: наивное любопытство девушки почему-то не вызвало ни малейшего раздражения, – мне в последнее время было не до регулярного бритья.

– Конечно, я понимаю, – она кивнула, продолжая гладить молодого человека уже не только по щеке, но и по шее, забираясь постепенно пальчиками за воротник. – Разбойники… это же так страшно… и Жак погиб… Мне ужасно жаль его. Он хороший был, хоть и ворчал вечно… Ты знаешь, что мэтр Бертран хотел моего Мишеля к нему в подмастерья отправить?

– Да, я слышал, – отчего-то говорить с Катрин о случившемся оказалось совсем просто – словно речь шла о чём-то обыденном. Возможно, потому, что в её словах не было никакого скрытого подтекста, и она ни в чём не обвиняла Шарля. Или это следует расценивать как начало привыкания? – Может, ещё и отправит. Когда нового кузнеца возьмут.

А Катрин вдруг прильнула к нему всем телом, прижалась к губам.

– Если честно, я не хочу больше говорить ни о разбойниках, ни о муже… Я хочу, чтобы ты поцеловал меня.

Губы бывшей подружки были мягкими и тёплыми, а волосы пахли какими-то травами. А ещё у неё была высокая грудь и по-прежнему тонкая талия, которую ничуть не испортило недавнее материнство. Юноша хорошо помнил и запах, и то, как любил когда-то касаться этой груди губами.

Однако теперь он снова убедился, что от прежних чувств не осталось и следа. Даже возбуждения, как такового, не было.

Зато вспомнилось вдруг, какими нетерпеливыми были всегда губы Жака, и Шарля мгновенно бросило в горячую дрожь.

Он привлёк к себе девушку, впился поцелуем в горло. Потом скользнул ниже, рванул шнуровку корсажа.

Что я делаю, зачем мне всё это, мелькнуло, а тело продолжало действовать независимо от подобных мыслей. Телу требовалась срочная разрядка, и оно не желало слушать никакие доводы про отсутствие чувств и тоску по умершему другу.

Да и, в конце концов… не он ли сам недавно признавался Пьеру, что единственным, кто заставил его испытать нечто большее, чем плотское желание, стал Жак?

И вот всё вернулось на круги своя.

Его друг мёртв, а он занимается любовью с Катрин, не испытывая при этом не то что каких-либо чувств, но даже, по большому счёту, и особого удовольствия.

Только тоску и острое, болезненное желание избавиться, наконец-то, от напряжения последних недель.

Забыть обо всём.

О нападении, о болезни отца, об Антуане.

О Жаке и о том, что Шарль никогда и никого, наверное, уже не сможет любить так, как любил его.

Есть только откровенное, ничем не прикрытое желание физической близости, а любовь…

Всё в прошлом.

Катрин тоже почувствовала неладное. Она всегда знала Шарля как нежного и чуткого любовника. Мишель не смог заменить ей его, поэтому, собственно говоря, девушка и пыталась так настойчиво вернуть своего бывшего кавалера.

Помнится, сама Катрин не раз хвасталась перед подружками, что ей удалось заполучить самого молоденького и хорошенького из сыновей сеньора; теперь же она совершенно не узнавала прежнего внимательного Шарля в этом мужчине с измученным серым лицом и холодными, непроницаемыми глазами.

И дело было не в резких, где-то даже грубых ласках, словно он сдерживал сам себя. Его потемневшее лицо вроде бы свидетельствовало о возбуждении, но вот глаза оставались совершенно равнодушными, будто юноша не занимался любовью, а пытался в этот момент решить для себя какую-то мучительную дилемму.

Она хотела было помочь ему снять куртку, однако он отстранился, оттолкнул её руки:

– Оставь!

– Может, пойдём в спальню? – спросила робко; хотела привычно забраться руками к нему в штаны, а он вместо этого развернул её к себе спиной, так что Катрин пришлось практически лечь грудью на стол. Резким движением задрал юбки, едва не накрыв ей при этом голову.

Он взял Катрин так же резко и нетерпеливо, без единого слова, и в какой-то момент девушке показалось даже, что это вообще не Шарль, и что она по ошибке пустила в дом абсолютно чужого человека.

– Отпусти меня! Я не хочу! – эта мысль так испугала её, что Катрин рванулась из всех сил, попыталась оттолкнуть возлюбленного, но в тот же момент железные пальцы стиснули ей шею и так прижали к столу, что она едва могла вздохнуть.

– Лежи, – произнёс за спиной ровный, безжизненный голос. – И молчи, пожалуйста.

Она так испугалась, что перестала сопротивляться.

Чувствовала только, как пальцы бывшего кавалера продолжают сжимать её плечи, как он двигается болезненными, неприятными толчками, и всё это – в полнейшем молчании.

У него даже дыхание практически не участилось, и пришедшее, наконец, такое долгожданное возбуждение ничего не изменило.

На душе было до отвратительного пусто, и тогда Шарль, отчаявшись, закрыл глаза и попытался представить себе на месте Катрин Жака.

Соединить бездушные, почти механические движения с воспоминаниями, от которых его сердце всегда сжималось в такой невыносимо сладкой истоме.

Попытаться представить себе загорелую до черноты спину друга, и плечи, на которых не успевали заживать отметины от его ногтей, как он хрипло дышит сквозь стиснутые зубы, и как его тело отзывается на каждое движение партнёра тяжёлой, исступлённой дрожью.

А потом они бы лежали, отдыхая, и Шарль слушал бы, как, успокаиваясь, всё более ровно бьётся у Жака сердце.

И наблюдал бы, как его глаза постепенно светлеют, становясь из малахитовых – цвета светлого винограда.

Как подсыхают капельки пота у него на висках, как улыбаются губы.

Он едва сумел вырваться из этого морока.

И, поняв, что под ним не Жак, а всего лишь Катрин, едва не оскандалился. Впервые в жизни.

Хорошо, что его тело по-прежнему действовало вразнобой с душой. Хорошо, что Катрин не видела выражения его лица и слёз, готовых выжечь глаза.

Как только наступила желанная разрядка, Шарль отпустил девушку. Привалившись к стене, торопливо подтянул штаны, кое-как поправил под так и не снятой курткой рубашку.

Ноги сделались ватными, кружилась голова.

Однако на душе по-прежнему было омерзительно пусто, он понял, что никакого облегчения не испытал. Ни морального, ни даже физического.

– Ты… – Катрин выпрямилась, опустила юбки. Её миловидное личико прямо горело гневным румянцем, она даже руку подняла, по-видимому, собираясь угостить бывшего кавалера хорошенькой оплеухой.

И замерла, увидев выражение его глаз.

– Не делай этого, – от спокойного, чужого голоса у неё по спине снова пополз невольный холодок. – Лучше остановись.

– Какая же ты сволочь! – и девушка, не выдержав, расплакалась. – Вот что это было? И ты ещё смел уверять меня, будто вся твоя лионская любовь в прошлом?

Ты же сама ничего не хотела слышать, подумал Шарль, а вслух сказал только:

– Извини.

Сказал, чтобы легче стало Катрин, а не потому, что чувствовал раскаяние.

– У тебя нет сердца! Уходи! – она всхлипнула, топнула ногой. – Видеть тебя больше не могу!

Шарль ничего не ответил. Пожав плечами, оставил дом и направился в замок.


* * *

Он очень надеялся, что удастся незамеченным пробраться к себе в комнату, однако в нижней зале обнаружились близнецы. Но только уже не дурачились, как обычно, метая ножи в каминную балку, а сидели за кувшином вина и переговаривались вполголоса.

Оба выглядели уставшими, постаревшими даже. А ведь им всего по двадцать пять, подумал Шарль, чувствуя, как душу заполняет острая жалость, что ждёт их в Артаньяне?

Больной отец, стареющая мать, вечные хозяйственные проблемы, постоянный страх разорения…

Ладно ещё, Поль: ему, похоже, нравится возиться по хозяйству, но вот Пьер…

Он совершенно не создан для рутинной провинциальной жизни, ему бы в армию или куда-то в этом духе, но разве Пьер оставит отца и Кастельмор? Да и где взять для этого лишние деньги?

Чёрт, как неимоверно усложнилось всё, и это несмотря на то, что Антуан, главный источник проблем, уже никогда не сможет навредить семье…

– Привет, – сказал Шарль, подсаживаясь к братьям, а они уставились на него во все глаза, потому что не заметили даже, как он появился в зале.

– Ты? – удивился Поль. – Ты куда пропал, малыш? Тебя матушка искала, да и вообще… после всего, что случилось… Ты бы не пропадал вот так без предупреждения, а?

– Я в Артаньяне был, – ответил молодой человек, потому что рассказывать о кладбище хотелось меньше всего, но и ссора с близнецами сейчас также не входила в его планы. – Навестил кое-кого перед отъездом.

– А, – только и сказал Поль, а потом не удержался всё-таки, хмыкнул. – Катрин, что ли?

– Что ли, – возможно, услышав пусть даже часть правды, брат успокоится. – Ещё какие-нибудь вопросы?

– Э-э-э… – его уловка сработала, и Поль глуповато заулыбался.

А вот Пьера провести было не так-то просто.

– Ты говорил об отъезде, – взглянул на брата пристально. – Когда?

– На днях, – юноша наполнил кубки. – Чем скорее, тем лучше.

– Понятно, – как Пьер ни старался, но вышло безрадостно. – Хотя… в принципе, ты прав. Чем скорее, тем лучше.

– Да. И вот что… Учитывая, что я уезжаю, а также последние события… – Шарль откинулся на спинку стула. – Я хотел бы серьёзно поговорить с вами об отце.

– Да что тут говорить… – Пьер нахмурился. – Сам видишь.

– Я был у него сегодня днём, – молодой человек взглянул по очереди на близнецов. – И надеялся, что он уже почти поправился, а он… вы заметили, что отец начал забываться? Роже знает об этом?

– Знает, – Пьер с ожесточением потёр глаза – так, что даже веки покраснели. – И ничего хорошего, к сожалению, не обещает. Говорит, что здоровье отца уже не то… Мол, даже если сердце в дальнейшем и не будет его серьёзно беспокоить, то в остальном… Отец уже никогда не будет таким, как прежде.

А Поль вдруг скривился жалобно.

– А помните… – его губы задрожали даже. – Ведь ещё совсем недавно… Помните, как мы разговаривали недавно в библиотеке? Мы втроём, отец… Ты, Шарль, ещё тогда с расцарапанной физиономией явился, и мы подкалывали тебя… А потом пришёл отец, и мы обсуждали, когда и как тебе уезжать.

– Помню, – лицо юноши оставалось бесстрастным. – А теперь отец болен, и вы должны привыкать принимать решения без него.

Пьер хмыкнул, Поль только головой покачал:

– Я вот слушаю тебя, братишка, и мне кажется, что так отец мог бы говорить, будь он здесь. А ведь тебе… тебе сколько лет, а?

– В декабре будет восемнадцать, как будто не знаешь, – Шарль усмехнулся невольно. – Но за комплимент спасибо.

– Мы, конечно, рады, что ты всё-таки уезжаешь в свой Париж, – Поль улыбнулся тоже, – но как же нам будет тебя не хватать!

– Я буду писать, – совершенно серьёзно сказал ему младший брат. – Регулярно, а не так, как в прошлом году. Обещаю. А вы должны пообещать в ответ сделать всё, чтобы помочь отцу поправиться. И, в первую очередь, возьмите на себя хлопоты, связанные со свадьбой Нэнси.

– Поскорее бы это произошло, – пробурчал Пьер, – и наша сестрица переехала к своему муженьку. А то в последнее время тут как-то стало много Бернара… вам так не кажется?

– Да ладно тебе, нормальный парень! – и всё же Поль не удержался, хихикнул. – Хотя… не могу не согласиться с тобой: на расстоянии я буду любить его гораздо сильнее, а Нэнси – особенно.

– И ещё вам всё-таки надо решить вопрос с кузней, – произнёс Шарль, а братья замолчали, как по команде. – Причём в самое ближайшее время. Она не должна пустовать, вы же сами понимаете.

– Мы-то понимаем, – осторожно сказал, наконец, Поль, – но где же такого кузнеца найти, чтоб как… чтоб как Жак был?

– Берите любого, – последовал такой же бесстрастный ответ. – Главное, чтоб работать хотел. А опыт со временем придёт.

– Хорошо, – Поль так растерялся, что не удивился даже. – Тогда вот ещё что… Как нам быть с Антуаном?

– Что ты имеешь в виду? – и Шарль взглядом приказал встрепенувшемуся Пьеру молчать. – Он рискнул явиться в замок… после всего?

– Нет, и, наверное, не скоро объявится, – брат покачал головой. – Однако когда-то же он вылезет из своей норы, или где он там отсиживается… Как нам быть, если он всё-таки решит объявить войну нашей семье? Помнишь, ты предупреждал нас?

Не решит, и не начнёт, уже никогда, подумал молодой человек с внезапным облегчением, а вслух произнёс:

– Я всё помню, но ты же знаешь, что Антуан всегда был непредсказуем. Поэтому в данном случае я считаю, что проблемы следует решать по мере их поступления. Пока Антуан затаился – он не проблема. Просто будьте начеку.

– Хорошо, – пробормотал Поль, а потом взглянул растерянно на своего брата-близнеца. – А ведь он и вправду вырос, Пьер… Чёрт, даже жалко отпускать его, вот такого…

Пьер ничего не ответил, усмехнулся только как-то криво, а Шарль хлопнул Поля по плечу:

– Ты сам не знаешь, чего хочешь. То поганцем обзываешь, а то жалеешь отпускать. Хотя лично я на твоём месте только радовался бы, что такой ходячий источник проблем сваливает, наконец-то, ко всем чертям.

А Поль поднялся и вдруг обнял младшего брата. Крепко, так, что у юноши даже поджившие раны заболели.

– Одно другому не мешает, – потрепал ласково по голове. – Конечно, ты ещё тот – и засранец, и поганец. Но это не значит, что мы тебя не любим и не будем скучать.

– Я знаю, – Шарль совершенно искренне обнял брата в ответ. Улыбнулся одновременно Пьеру. – И хочу сказать по секрету, что мне повезло с вами не меньше, чем вам со мной.

…

Беседа с братьями неожиданно помогла молодому человеку расслабиться, и он даже понадеялся, что сможет сегодня нормально заснуть.

Вот только закончит разговор с Пьером: в том, что старший брат навестит его в самые ближайшие часы, сомневаться не приходилось.

Да и сам Шарль хотел бы попрощаться с ним отдельно ото всех: их всегда связывало слишком многое, не говоря уже о событиях последних месяцев.

И Пьер не заставил себя ждать. Едва за окном окончательно стемнело, явился с двумя бутылками вина и двумя бокалами.

Молча прошёл к столу, так же молча разлил вино.

Юноша, по обыкновению сидевший на подоконнике, наблюдал за ним.

– Держи, – д’Артаньян-старший протянул ему бокал. – Твоё любимое. Еле отыскал в погребе нужную бутылку.

Шарль принял бокал, а мужчина уселся в кресло, согнав с него Марса:

– Итак, когда ты хочешь уехать? Только говори точно.

– Послезавтра. Такой ответ тебя устраивает?

– Вполне, – Пьер кивнул вроде даже спокойно. – Тебя можно будет проводить до тракта?

Молодой человек вздрогнул даже.

– Нет, – мотнул головой так, что чёлка закрыла глаза. – Меня… уже провожали однажды… и это плохо закончилось. Пожалуйста, не надо.

Помолчал, а затем продолжил глухим от боли голосом:

– Знаешь, меня не отпускает постоянное чувство повторения. Словно все события идут по кругу, и я иногда просто теряюсь, будучи не в силах определить, что уже было, а что ещё только должно произойти. Вот и сейчас… мы говорим об отъезде, а я вспоминаю, как совсем недавно в последний раз ужинал с вами всеми, а потом пошёл прощаться с Жаком. И тут же думаю: а может… всего этого и не было вовсе? Может, я уезжаю впервые, и Жак всё-таки жив?

– Нет, – сказал Пьер. – И ты должен принять это, малыш.

– Я знаю, – плечи юноши поникли. – Несмотря на все подобные мысли, я знаю, что его… больше нет. Смотрю сейчас в окно и думаю… вот я уезжаю, а бежать в Артаньян уже не надо. И навещать больше некого…

– Ну, – не удержался его брат, – кое-кого ты всё-таки навещать побежал. Да так резво, что даже про родных забыл…

– Что? – на лице Шарля отразилось такое изумление, что мужчина тут же пожалел о своём сарказме.

А губы младшего брата между тем искривились недобро:

– Ты дурак что ли, Пьер? Неужели ты решил, будто мне так приспичило… что я, позабыв обо всём, понёсся в Артаньян, только бы трахнуть Катрин?

– Ты… – а потом до Пьера дошло. – Твою мать, прости меня, малыш. Ты… у него был, да?

– Ну да. На кладбище, – злость в глазах юноши погасла, теперь в них была только бесконечная усталость. – Я знаю, что надо было раньше навестить его… но я не мог, Пьер… мне так страшно было… Хотя я думал, что после похорон и… – тут он сглотнул судорожно, – и убийства Антуана… я уже ничего не боюсь, а вот не мог себя заставить снова пойти туда, веришь?

– Верю, – Пьер поднялся и обнял его. – Надо было мне сказать. Я бы хоть проводил. Ты… сразу нашёл?

– Да, – Шарль уткнулся брату лицом в грудь, прикусил до крови губу, чтобы только не вспоминать нагретую солнцем шероховатую поверхность креста на могиле. – Надеюсь… он услышал то, что я хотел ему сказать…

Д’Артаньян-старший только обнял его покрепче, чувствуя, как отчаянно дрожат под руками тонкие плечи:

– Конечно, услышал, даже не сомневайся. А со своей стороны… Я уже говорил тебе и повторю ещё раз: обещаю, что за могилой будут смотреть, как следует.

– Проследи только, чтоб… когда крест поставят… уже каменный… чтоб ерунды всякой не писали, ладно? – юноша вздохнул. – Имени и даты… будет вполне достаточно.

Пьер кивнул, а Шарль вдруг прищурился насмешливо:

– А что до Катрин… то это была совершенно случайная встреча. И ничем хорошим она, к сожалению, не закончилась.

– Если честно, я где-то предполагал, что ты всё-таки зайдёшь к ней, – его брат запнулся, подбирая слова. – И надеялся, что тебе… что хоть Катрин поможет тебе отвлечься.

– Банальный перепихон, к тому же не слишком удачный, – молодой человек хмыкнул невесело. Отстранился и сел, подтянув колени к груди. – Ладно, это я, скажем так… по секрету. Но если честно… Вот я уезжаю, Пьер… а с чем? Я потерял Жака, убил брата, разругался с приятелями… отца хватил удар… Даже бывшая подружка послала меня ко всем чертям. Ей-богу, я совсем не так представлял себе прощание с Гасконью!

– Поэтому я и настаивал, чтоб ты больше не задерживался здесь, – Пьер принялся откупоривать следующую бутылку. – Только не забывай писать нам, пожалуйста. Как доберёшься, так сразу и черкни пару строк, обещаешь?

– Я же уже говорил, что буду, – юноша пригубил вина. – А ты тоже пиши. Как отец, про свадьбу, как у вас с Полем дела…

– И как Жак, – совершенно серьёзно закончил д’Артаньян-старший. – Обещаю.

– Хорошо, – Шарль вздрогнул, закашлялся. – Да, вот ещё что… Мы, конечно, уже говорили об этом, но я считаю нелишним повториться.

– Ты по поводу Антуана? – догадался его брат. – Я нем, как рыба.

– Хотелось бы… прости. Я знаю, что на тебя можно положиться, но знаю также, как подобные тайны жгут душу. А потому я повторяю опять: никому, Пьер, ты слышишь, никому! Я понимаю, ты будешь скучать по мне, и тебе будет не с кем поговорить. Поль, конечно – хороший брат, но прошу тебя: ради бога, воздержись. Надо просто подождать, пока сукиного сына объявят пропавшим без вести, а затем – умершим. И проблема решится сама собой, – молодой человек помолчал и добавил с улыбкой:

– Захочешь поговорить – лучше напиши лишний раз. Я обязательно отвечу.

– Ловлю на слове, – Пьер едва сумел кивнуть – так тоскливо ему стало при мысли, что это последний их разговор по душам. – Ты… чёрт, как же я теперь понимаю твоего приятеля!

– Не надо, – юноша закашлялся снова. – Радуйся, что я уезжаю. Потому что… ничего хорошего общение со мной, похоже, не приносит.

– Буду считать, что даже не слышал этого, – д’Артаньян-старший ухватил его за плечи, встряхнул основательно. – Такими словами ты обижаешь и меня, и память о Жаке, понятно тебе?

– И ты, и Жак… вы всегда думали обо мне лучше, чем я есть на самом деле, – Шарль вздохнул. – Мне будет не хватать вас. Ты даже не представляешь себе, насколько.

– Вот это другой разговор, – Пьер обнял брата, осторожно поцеловал его в лоб – совсем, как отец. – Давай-ка ложись спать, дружок. В конце концов, есть ещё завтра: успеем не только наговориться, но и надоесть друг другу.

– Хорошо, – юноша в одно мгновение сбросил башмаки, снял рубашку и забрался под одеяло.

Стащил удерживающий волосы шнурок, тряхнул головой.

– Слушай, – улыбнулся вдруг как-то даже виновато, – ты не побудешь со мной ещё немного? Может, так я быстрей усну…

– Конечно, – мужчина взял с подоконника томик Вийона и присел на краешек кровати. – Почитать тебе?

– Не надо, – Шарль закрыл глаза. – Посиди просто так. Когда ты рядом, я вдруг начинаю верить, что всё действительно будет хорошо.

– А так оно и будет, – Пьер подвинулся ближе, стал гладить брата по голове. – Помяни моё слово.

Молодой человек ничего не ответил, улыбнулся только краешком рта.

И, засыпая, представил себе, что это Жак мог бы вот так сидеть рядом и неспешно гладить его.

И уже через несколько минут привычно провалился в сон, наполненный воспоминаниями и не менее привычными кошмарами.

Через два дня Шарль уехал в Париж.




Глава II. Ла-Рошель



* * *

Шарль вернулся в Париж ранним утром.

Тётушки Мари дома не оказалось, зато комнаты просто сияли чистотой. Да уж, служанка в полной мере воспользовалась отсутствием хозяина и, что называется, отвела душу…

Оставив вещи, молодой человек отправился в конюшни, потому что измотанный дорогой конь нуждался в отдыхе ещё больше, чем он сам.

Старательно объехал стороной пристройку, откуда доносился мерный стук молота, завёл Ворона в конюшню.

Конечно, это был не тот конь, на котором он приехал в Париж почти четыре года назад, но когда пришло время, юноша по привычке приобрёл лошадь такой же масти и, не задумываясь, назвал её тоже Вороном.

Он по-прежнему не мог заставить себя находиться в прилегающей к конюшне кузне дольше нескольких минут, но, как и раньше, тщательно проверял, как ухаживают за его конём.

А при малейшей возможности старался делать это сам, понимая, насколько зависит жизнь всадника от здоровья и ухоженности лошади.

А ещё он просто любил побыть среди лошадей, где никто не мог его потревожить, и можно было отдохнуть душой.

Вот и сейчас конюшня встретила гасконца тёплым сумраком, запахом сена, железа и кожи и, конечно же, самих животных.

А дежурных, кстати говоря, нигде не было видно, и лейтенант тут же отметил для себя это. Так, похоже, в его отсутствие подчинённые всерьёз разболтались, и первым делом придётся срочно заняться восстановлением дисциплины в роте.

Но вместе с тем, тот факт, что в конюшне, кроме него, никого нет, неимоверно обрадовал, и Шарль неторопливо расседлал коня, налил ему свежей воды. А когда Ворон вдоволь напился, проверил его копыта и, взяв пучок соломы, принялся тщательно вытирать взмыленные бока.

Конь благодарно тыкался ему в плечо мягкими губами, а молодой человек водил неторопливо соломой по его крупу и всё пытался составить примерный план действий на остаток дня.

Сначала, конечно, он вернётся домой и напишет письмо Пьеру. Как и обещал. Потом придётся доложить о своём приезде де Тревилю, но в этом визите есть свой плюс, потому что по дороге можно будет отправить письмо брату. Пока ещё в отношении корреспонденции не начала действовать военная цензура.

Затем – улица Нёв-Монмартр. Баня, и только баня, какие бы поручения не вздумал дать ему капитан. Потому что за десять дней дороги Шарль так пропитался потом и пылью, что стал сам себе противен.

А вот после того, как он вернёт себе человеческий облик, можно будет отыскать Атоса, Портоса и Арамиса и пригласить их поужинать. А заодно выяснить последние новости о предполагаемой осаде Ла-Рошели. Ну и, напоследок, конечно, проверить караулы. Пусть мушкетёры видят, что их лейтенант вернулся, и не расслабляются.

Примерно как-то так.

Но потом гасконец вздохнул и прислонился к стойлу.

Стоп, сказал сам себе, ты опять лукавишь. Можно подумать, весь этот месяц и особенно по дороге обратно ты думал исключительно о караулах или об осаде дурацкой гугенотской крепости. Да ты даже о поручении кардинала забыл, хотя оно, как раз, может стоить тебе жизни.

Нет, ты думал о Жаке д’Эстурвиле – неужели и сейчас станешь оттягивать вашу встречу под какими-то смешными предлогами?

Нет, не стану, но может… уже и говорить не с кем?

Может, за этот месяц кадет действительно перевёлся в другой полк?

Или вообще уехал домой?

Нет, вряд ли.

Конечно, Шарль очень плохо знает мальчишку, но сам же рассказывал Пьеру, что упрямства и храбрости тому не занимать, а это значит…

Он ждёт моего возвращения, и нам всё равно придётся объясниться.

А я чертовски боюсь этого разговора.

Ладно, сказал себе лейтенант, возвращаясь к прерванному занятию, поживём-увидим. В конце концов, время до завтра ещё есть.

…

Однако Шарль снова ошибся.

Не успел он закончить с конским крупом и перейти к ногам, как двери конюшни распахнулись, и на пороге возник д’Эстурвиль – растрёпанный, без шляпы и в расстёгнутом камзоле.

– Д’Артаньян! – произнёс он, улыбаясь во весь рот. – Чёрт, вот как чувствовал, что застану вас именно здесь!

Гасконец выпрямился и медленно обернулся.

– Здравствуйте, – сказал, искренне надеясь, что его голос звучит ровно. – Вы караулили меня, что ли?

– Почти, – как Жак ни старался, а всё не мог согнать улыбку с лица. – Вы же на месяц уехали – это все знают. Вот я и подсчитал примерный день вашего возвращения…

Он запнулся, а потом взглянул растерянно:

– У меня очень дурацкий вид, да?

– Немного, – юноша позволил себе улыбнуться краем рта. – Но вам идёт.

Д’Эстурвиль хмыкнул, однако затем вдруг стал совершенно серьёзен:

– Пускай. Главное, что вы вернулись.

Помолчал и всё-таки добавил, не сводя глаз со своего командира:

– Я… еле дождался, честно. Мне всё казалось, что этот месяц никак не закончится.

Шарль не ответил. Едва только кадет появился на пороге, он запретил себе даже двигаться, потому что чувствовал: ещё чуть-чуть, ещё одна такая улыбка или, не дай бог, прикосновение – и он потеряет над собой контроль.

Смотрел на молодого лионца, чувствуя, как в глубине души зарождается какой-то тёплый, трепещущий комок и волной разливается по всему телу.

Он вдруг ясно понял, до чего же соскучился.

Понял, что действительно уже давно думает именно о своём протеже, а не о Жаке из Артаньяна, на которого тот так удивительно похож.

И вместе с тем, он совершенно не ожидал, что настолько обрадуется мальчишке.

И близко не подозревал, что желание прикоснуться к нему, пусть даже под самым смехотворным предлогом, окажется таким мучительно-непреодолимым.

Так нельзя, приказал он себе, остановись немедленно, а д’Эстурвиль в этот момент взял его за руку, перевернул её ладонью кверху.

– Я вижу, ваша рана уже зажила? – погладил осторожно по свежему шраму. – Если честно… я ведь думал извиниться перед вами за неё да так и не собрался…

Шарль не ответил, но и руки не убрал: просто не нашёл в себе сил.

– Как вы съездили? – спросил между тем кадет. – Дома всё в порядке?

– Да, – и хотя гасконец наконец-то высвободил руку, ощущение прикосновения горячих пальцев собеседника осталось. – Благодарю вас, поездка удалась.

– Родные, наверное, соскучились по вам, – д’Эстурвиль не спросил, а произнёс это скорее утвердительно. – Знаете, я вот всего несколько месяцев, как уехал из Лиона, а с удовольствием навестил бы дядю.

– Учитывая, что скоро начнутся военные действия, вас никто не отпустит, – Шарль с облегчением ощутил, что близость молодого человека уже не вызывает такого напряжения. Они просто болтали, словно и впрямь были приятелями. – Но вот после… после вы вполне можете рассчитывать на недельный отпуск.

А Жак вдруг перестал улыбаться.

– Д’Артаньян, – сказал совершенно серьёзно, – только мне кажется, что мы с вами вот говорим, говорим, да всё не о том?

– Может быть, – лейтенант усмехнулся невольно, потому что и сам думал так же. – И что же такого важного вы хотите мне сказать?

– Что я соскучился, – д’Эстурвиль вдруг притянул его к себе. – Я даже представить себе не мог, что это будет… так мучительно – целый месяц не видеть вас.

Шарлю не хватило всего мгновения, чтобы отреагировать нужным образом. А в следующий момент он уже почувствовал на своих бёдрах ладони кадета – показалось, их прикосновение обжигает кожу даже сквозь ткань штанов.

– Нет, – это слово было единственным, что он успел произнести.

– Да, – Жак склонился к нему и поцеловал.

Его глаза оказались совсем близко – светло-зелёные, усеянные мелкими медовыми точечками. Глаза улыбались, а губы продолжали мягко, даже нежно касаться губ Шарля.

И юноша не выдержал – обхватил лионца за шею, стал отвечать.

Какое-то время они целовались – жадно, торопливо, только сейчас поняв окончательно, насколько их тянет друг к другу.

Кажется, Жак прокусил Шарлю губу, потому что поцелуи гасконца вдруг стали оставлять на его лице и шее кровавые следы.

Кажется, у Шарля случился оргазм, словно у подростка, ещё не умеющего контролировать собственное тело. Пропало дыхание, а с губ сорвался тяжёлый, судорожный стон.

Он едва сумел сделать над собой усилие, оттолкнул кадета:

– Жак… Погоди…

Отвернулся резко. Согнувшись и прижав руки к паху, всё пытался хотя бы выровнять дыхание. Слышал, как д’Эстурвиль так же тяжело дышит за его спиной – интересно, он понял, что между ними произошло?

Почему-то от подобных мыслей накатило вдруг безудержное веселье, а на душе сделалось легко-легко. Выходило, что они вот так запросто перешли ту непростую черту, что разделяла их из-за событий последней ночи, и никаких выяснений отношений не понадобилось.

Наконец он сумел совладать с собой. Выпрямился, вытащил платок, намочил его в воде.

– Стой спокойно, – принялся вытирать молодому человеку кровь с лица и шеи. – Вот ведь дурак… ну зачем кусаться, а?

Лионец молчал, только продолжал улыбаться непонятно.

– Зачем я тебе? – спросил тогда Шарль, а кадет протянул руку и погладил его по щеке.

– Да откуда ж я знаю? – скривил губы в такой знакомой усмешке. – Просто… я вдруг понял… что больше не могу без вас. Просто не могу и всё.

– Ты что… – лейтенант прислонился поспешно к ближайшему стойлу, потому что ноги едва держали его. – Наверное, нам и вправду пришло время поговорить. Это всё… слишком серьёзно.

– Хорошо, – Жак согласился так легко, как будто и не слышал этих интонаций. – Но тогда… я спрошу вас об одной вещи. Можно?

Гасконец кивнул, и тогда д’Эстурвиль продолжил:

– Я всё вспоминал… тот наш странный разговор… Когда вы почему-то удивились, узнав, что я люблю лошадей. И нашу последнюю… встречу… – тут он запнулся и покраснел. – И всё никак не мог понять, отчего вы повели себя так. Сначала я думал, что это я… сделал что-то неправильно. Но потом…

Он долго молчал, подбирая слова, а потом всё-таки закончил:

– Конечно, быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что я имею право знать. Мне кажется, что всё это неспроста. Я ведь напоминаю вам о ком-то, верно? Можно узнать, о ком?

Этого вопроса Шарль не ожидал. Создалось такое впечатление, будто он получил удар под дых. Да уж, действительно крайне проницательный мальчик…

И всё же лейтенант постарался ничем не выдать своих мыслей. Тем более, меньше всего он был готов рассказывать кадету о Жаке из Артаньяна. Особенно после такой мучительной поездки в Гасконь, когда давние раны не только не успокоились, но и принялись болеть с новой силой.

– Простите, но вам показалось, – произнёс ровным голосом, а сам машинально запахнул плотнее ворот сорочки. – Это… не имеет к вам абсолютно никакого отношения, поверьте.

– Что? – на скулах д’Эстурвиля проступили багровые пятна. Он явно не рассчитывал услышать подобное. – Вы это… серьёзно?

– Вполне, – в какой-то момент Шарлю даже интересно стало: как его протеже поведёт себя дальше? – А что, собственно говоря, вы хотели услышать?

– Я не верю вам, – лионец покачал головой, отступил на шаг. – Вы только что спросили: зачем вы мне… А я? Зачем вам я? Вы… не похожи на человека, которого интересует лишь физическая близость… подобного рода. Что вообще происходит, д’Артаньян?

– Я не знаю, – совершенно искренне ответил Шарль. А потом всё-таки смалодушничал. – Возможно, мы с вами совершили ошибку, о которой стоит забыть.

– Ошибку? – глаза кадета потемнели от ярости, но потом он всё-таки взял себя в руки, заговорил спокойней. – То есть… та ночь… Вы считаете, что вправе вот так воспользоваться… затем пропасть на целый месяц… Теперь вот вы вернулись и снова утверждаете, что мне всего лишь показалось? Что это ошибка, о которой просто следует забыть? И я, по-вашему, должен проглотить эту очередную ложь?

Гасконец не ответил. Смотрел куда-то сквозь собеседника и лишь улыбался криво. Д’Эстурвиль тоже молчал, упрямо наклонив голову. Видимо, до последнего надеялся услышать хоть какое-то вразумительное объяснение происходящему.

– Что ж, – сказал наконец, кривясь так, словно ему было больно дышать – наверное, я действительно неправильно оценил ситуацию. А может, просто ошибся в вас. Прощайте. Потому что я не желаю быть просто заменой кому-то, кто остался в прошлом.

После чего повернулся и вышел из конюшни.


* * *

«Пьеру де Кастельмор д’Артаньяну,

в собственные руки

Ну, привет.

Из-за тебя, между прочим, я не пошёл в баню. Сижу дома – грязный, пропахший лошадиным потом – и сочиняю это письмо.

Можешь, конечно, возмущаться, но оно всё равно получится коротким.

Потому что писать на данный момент не о чем.

Добрался без приключений. Дом едва узнал: в моё отсутствие служанка не вылизала разве что крышу… хотя не уверен: просто заглянуть ещё и туда мне как-то не пришло в голову.

Относительно интересующего тебя лица, могу сообщить лишь то, что мои опасения полностью оправдались.

Мне выставили самый, что ни есть настоящий ультиматум, к выполнению условий которого я пока совершенно не готов.

А учитывая то, как я люблю ультиматумы, сомневаюсь, что мы вообще когда-нибудь сумеем договориться.

Расстраивает ли меня это?

Безусловно.

Видишь, я предельно честен с тобой.

Не жди следующего письма слишком скоро, потому что неизвестно, как долго я пробуду в отлучке по служебным делам.

Целуй матушку, передавай остальным от меня привет и наилучшие пожелания.

Да, напиши, пожалуйста, как дела у Катрин.

Шарль.

P. S. Надеюсь, ты не подумал, будто я злюсь на тебя? Ни в коей мере. Наоборот, рад, что есть возможность выговориться хоть таким образом. Спасибо».

…

Шарль запечатал письмо, но ещё какое-то время сидел за столом и барабанил кончиками пальцев по его поверхности.

Он ничего не утаил от брата, впервые написав всё, как есть, и это было непривычно. А, следовательно, раздражало. И, в довершение всех последних событий, никак не могло улучшить настроения.

Потому что он действительно злился.

В первую очередь, конечно, на себя. За то, что так непозволительно расслабился и забыл, что у д’Эстурвиля тоже есть характер. Что не решился по-настоящему объясниться, хотя вроде бы доверяет лионцу, да и тот, по большому счёту, заслужил, чтобы с ним были откровенны.

Потому что в противном случае ситуация выглядит уж совсем неприглядной. Получается, будто он заморочил мальчишке голову, а когда дело дошло до вполне закономерных вопросов, заявил, что их близость, видите ли, была ошибкой, о которой вообще следует забыть. Впору не просто обидеться, но и вызвать на дуэль…

Вот интересно, а если бы Шарль всё-таки рассказал… как бы развивалась ситуация? И где продолжилось бы их дальнейшее общение? Вероятно, в постели, и при мысли об этом лейтенанта накрыло волной такого возбуждения, что с ним едва не случилось повторение событий в конюшне.

Вот это да, он сам от себя не ожидал подобной реакции, как-то отвыкнув от столь бурного проявления физиологических характеристик собственного организма.

И вместе с тем, сожаление об утраченных возможностях только усилило злость.

Но теперь уже в отношении д’Эстурвиля. С какой стати кадету обязательно знать его прошлое? Прошлое Шарля д’Артаньяна принадлежит только ему и Жаку, а мальчишка пусть довольствуется настоящим. Если, конечно, и впрямь испытывает к своему командиру какие-то чувства, как пытался убедить его в этом Пьер.

В конце концов, ведь та же Женевьева не претендует на подобное знание… и вроде бы всем довольна…

Ну, ты сравнил, тут же остановил сам себя гасконец. С белошвейкой у тебя отношения совершенно определённого характера, изначально не предполагающие никакой душевной близости… с твоей стороны, точно, а д’Эстурвиль – совершенно другое… по крайней мере, до сегодняшнего дня хотелось так верить.

Кстати, о белошвейке. Шарль ведь отсутствовал целый месяц и теперь просто обязан навестить её. Да ещё и изобразить, как сильно соскучился. И желательно, правдоподобно изобразить.

Твою мать…

Нет, положительно, он не готов к встрече с Женевьевой. Ни под каким предлогом. Потому что все его мысли совершенно о другом… так и оскандалиться недолго.

Или просто забежать к ней и, быстренько чмокнув в щёку, солгать, что прямо сегодня уезжает на войну?

А может, так оно и случится: он ведь ещё не был у де Тревиля и не знает ничего о предстоящей осаде.

Решительно, надо срочно вымыться и отправляться в особняк капитана. А потом уже можно будет сориентироваться в дальнейших действиях.

В частности, подумать над тем, что делать с д’Эстурвилем и как свести к минимуму общение с Женевьевой.

Какая же ты всё-таки скотина, Шарль д’Артаньян…


* * *

Капитан, как ни странно, искренне обрадовался его возвращению.

– Ну, наконец-то! – сказал он, когда Шарль появился на пороге. – Вы очень кстати, г-н лейтенант!

– Здравствуйте, – юноша постарался ничем не выдать своего удивления, поклонился, как положено. – Готов к исполнению ваших распоряжений.

– Как съездили? – спросил его де Тревиль. – Как здоровье мадам Жанны?

– Благодарю вас, дома всё в порядке.

– Отлично. А знаете, молодой человек, – тут капитан усмехнулся вдруг, – что в своё время я тоже ухаживал за вашей матушкой? Так что, предпочти она меня… вы вполне могли бы оказаться моим сыном.

– О! – только и сказал Шарль, который никак не мог понять причин такого тёплого приёма. Интересно, что произошло в его отсутствие?

– Ну наконец-то я вижу на вашем лице отголосок хоть каких-то эмоций. Знаете, сударь, несмотря на некоторые разногласия, случившиеся между нами, я очень ценю то, как вы относитесь к выполнению своих обязанностей. Уверен, что Ангерран, будь он жив, гордился бы вами.

Чего же ты хочешь от меня, хитрый лис?

– Спасибо, – лейтенант наклонил голову. – Если честно, мне очень не хватает отца. Поэтому… тем более хотелось бы оправдать его ожидания.

– Я считаю, что вы уже… более чем оправдали, – сказал де Тревиль. – А учитывая то, что начались военные действия, у вас будет ещё много возможностей снова доказать свою верность престолу.

Ага, вот это уже ближе к делу…

– Военные действия уже начались? Когда?

– В начале мая к Ла-Рошели подошел английский флот. Не меньше сотни кораблей, – ответил капитан. – Но все его действия ограничились перестрелкой с батареями дамбы. Ничего не добившись, англичане ушли домой… кажется, 18-го числа, не помню точно. Так что, как видите, вы не пропустили ничего важного. И у вас, повторюсь, ещё не раз появится возможность проявить себя, выполняя различные поручения, которые я не могу доверить рядовому солдату.

Надеюсь, эти поручения не будут связаны с ситуацией, подобной событиям в Амьенском саду, подумал юноша, а вслух произнёс другое:

– Я выполню любой приказ, который будет способствовать возвышению нашего государства.

– Замечательно, – де Тревиль сделал вид, что не расслышал ударения, с каким его заместитель произнёс окончание фразы. – Тогда ваши дальнейшие действия таковы. Часть наших солдат во главе с де Бемо уже отправились под Ла-Рошель… и ваши друзья Атос, Портос и Арамис, кстати, тоже. Вы же формируете оставшуюся сотню в два отряда, проверяете их боеспособность… ну да что вам объяснять… Один отряд оставляете для несения дежурств в Лувре… и подумайте хорошенько, кого оставить в нём командиром… Ну а с другим через два дня выступаете к месту боевых действий.

– Слушаюсь, – Шарль поднялся, надел шляпу. – Насколько я понял, поручения последуют позже? Когда вы планируете приехать под Ла-Рошель?

– Как только у его величества пройдёт лихорадка, и он будет в состоянии совершить столь длительное путешествие. Ну а что до поручений… пока просто будьте готовы к ним. И да, кстати, – добавил де Тревиль, когда юноша уже стоял в дверях, – удерживайте наших молодцев от разных безрассудств. Следите, чтобы вражда, которая завязалась между некоторыми из них, не была перенесена на поле боя. Потому что война, знаете ли, дело непредсказуемое, и законы тут будут действовать совсем другие.

Шарль ничего не сказал, молча вышел.

И только в коридоре дал волю чувствам, изо всех сил ударив кулаком о стену.

Значит, история с дуэлью не забыта.

Конечно, Тревиль не дурак, и было бы крайне самонадеянным думать, что он поверил до конца его россказням о шуточном бое, но вместе с тем, Шарль всё-таки рассчитывал, что по прошествии времени, а особенно с началом военных действий, эта неприятность забудется.

Ан нет, более того, капитан, видимо, решил, что будет нелишним напомнить о ней своему подчинённому. И всё это смахивает на откровенный шантаж…

Интересно, о каких поручениях может идти речь?

И как отказаться от них, если он в ответе за учительского племянника, а капитан помнит об этом?

А самое скверное то, что все его приятели уже отбыли под Ла-Рошель, и выяснить, что происходило в роте в его отсутствие, нет никакой возможности.

Не у д’Эстурвиля же об этом спрашивать, в самом деле, хотя… чёрт, как же хочется увидеть его!

…

Всё-таки он не удержался от соблазна.

И хотя убеждал сам себя, будто направляется в казармы исключительно чтобы отдать распоряжения о сборах, что поговорить с кадетом необходимо, предупредив его о злопамятности капитана, знал: всё это на самом деле – лишь отговорки.

Он просто хотел видеть Жака д’Эстурвиля.

Несмотря на то, как обошёлся с ним – что в ту ночь, что сегодняшним утром.

Несмотря на то, что ненавидел ультиматумы и даже приблизительно не представлял себе, как рассказать одному Жаку о другом.

Несмотря на то, что лионец имел полное право вообще отказаться от любых бесед со своим командиром и просто послать того ко всем чертям.

Погоди, сказал он сам себе уже перед самым входом в казарму, неужели ты хочешь сказать, что действительно влюбился?

Что д’Эстурвиль нужен тебе вовсе не потому, что напоминает о погибшем друге, а сам по себе?

Потому что дело даже не в желании физической близости, а в том, что рядом с ним спокойно, просто и надёжно. Как было когда-то в обществе артаньяновского кузнеца, и впервые осознание этого не вызывает такого мучительного чувства вины.

Но если ты так доверяешь ему, спросил себя следом молодой человек, то почему оттолкнул утром? Ты же видел, какими глазами мальчишка смотрел на тебя. Он ведь был готов простить тебе и ту ночь, и скверное отношение в целом, а теперь вот, кто знает, к чему приведёт новая попытка объясниться?

Ладно, там видно будет – и Шарль решительно открыл двери казармы: не это главное сейчас, когда на носу военные действия. Главное – предупредить кадета и уберечь его от опрометчивых поступков.

В казарме, как ни странно, было тихо. Не пили, не играли в карты, сопровождая свои действия оглушительными воплями. Ага, наверняка прознали уже, черти, что их командир вернулся…

Что ж, так даже лучше.

– Здравствуйте, господа, – сказал он, проходя в центр залы, а мушкетёры начали поспешно подниматься со своих мест, загалдели нестройно:

– Здравствуйте, г-н лейтенант! Командир, наше почтение! С приездом вас! Когда выступаем?

Неужели ему не показалось, и он действительно уловил этих возгласах радость от его возвращения? Удивительно.

– Тишина, – привычно сказал гасконец и окинул подчинённых внимательным взглядом.

Из оставшихся в городе ста человек в казарме находилось не меньше половины. Во всяком случае, тут оказались все, кто его интересовал. Дурак де Ранкунь, де Мелен – самый разумный и уравновешенный из всей компании, несмотря на то, что тоже вроде бы гасконец, – дружок д’Эстурвиля де Террид, тот ещё оболтус, ну и, конечно же, сам протеже собственной персоной.

Только, в отличие от многих, даже не подумал подняться для приветствия. Сидит в самом углу, скрестив руки на груди, на столе – разобранный пистоль.

Встретился взглядом со своим командиром и лишь губы скривил, а Шарля словно кипятком окатило, он даже не сразу смог сосредоточиться.

– Итак, – привычно заложил руки за спину, откашлялся, – мы выступаем через два дня. Поэтому у вас есть не так много времени, чтобы привести в порядок обмундирование. Завтра вечером я лично проверю каждого, и пеняйте на себя, если ваше оружие будет не в порядке.

Кто-то из мушкетёров хмыкнул, но скорее одобрительно: их лейтенант вернулся, и он, как всегда, в своём репертуаре.

– Ни один из вас, кто получит замечания, не будет допущен к участию в военных действиях, по крайней мере, до полного устранения недочётов, – продолжал между тем молодой человек. – Но и в Париже не останется тоже – даже не надейтесь. А с позором отправится на рытьё траншей. Потому что меньше всего я хочу сообщать вашим родственникам о том, как вы по собственной глупости сложили голову под стенами Ла-Рошели.

– А по-моему, вы, как всегда, преувеличиваете, д’Артаньян, – сказал де Ранкунь, в своей обычной наглой манере. – Подумаешь, какие-то горожане!

– Не какие-то, а отлично обученные, – холодно оборвал его Шарль. – И почти отчаявшиеся, а значит, опасные вдвойне. Поэтому в ваших же интересах сделать соответствующие выводы. И это касается абсолютно всех. Я достаточно ясно выразился?

– Всё понятно, – ответил за всех де Мелен, а лейтенант тогда кивнул:

– В таком случае не стану никого задерживать. Лишь повторюсь: отнеситесь к подготовке максимально серьёзно. Потому что речь пойдёт не только о ваших жизнях, но и о жизнях ваших товарищей. Д’Эстурвиль, следуйте за мной.

Отметил про себя с удовлетворением, как вскинулись удивлённо брови лионца, и прошёл в малую приёмную.

Через минуту на пороге появился его подопечный. Молча вошёл, тщательно прикрыв за собой двери.

У него было абсолютно спокойное, даже скучающее выражение лица, как будто их с лейтенантом и впрямь связывали исключительно служебные отношения.

Шарль вспомнил невольно, как кадет утром улыбался ему, и едва сдержал судорожный вздох. А ведь ответь он на вопрос д’Эстурвиля, пусть не полностью, но хотя бы в общих чертах… они могли бы говорить сейчас совсем по-другому.

– Присядьте, – произнёс вслух как можно более сухо. – Я не отниму у вас много времени.

– Тогда какой смысл садиться? – лионец пожал плечами и прислонился к стене. – Слушаю вас, г-н лейтенант.

Ух, ты, мысленно восхитился гасконец: похоже, военные действия начинаются ещё задолго до прибытия под Ла-Рошель?

Что ж, молодой человек, покажите, чего вы стоите…

– Я хочу знать, что происходило в роте в моё отсутствие. Вы понимаете, о чём я?

– Обычно понять вас крайне непросто, – губы д’Эстурвиля сложились в откровенно ехидную ухмылку. – Но в данном случае, думаю, что понимаю. За время вашего отъезда в роте было достаточно спокойно. Никаких конфликтов. В том числе, между мной и де Ранкунем. Все наслаждались вашим отсутствием.

Последняя фраза смахивала на откровенную дерзость, но Жаку уже было всё равно.

Он так ждал возвращения своего командира, ему нужно было столько сказать ему, этот месяц оказался, наверное, самым мучительным в его жизни. И в первые мгновения их встречи он уверился даже, что не ошибся, что Шарль д’Артаньян действительно испытывает к нему какие-то чувства. Ведь гасконец с такой неподдельной страстью отвечал на его поцелуи и в конце, кажется, даже не сумел справиться с собственным возбуждением. Уже только за одну улыбку, с какой командир вытирал ему своим платком лицо, д’Эстурвиль был готов простить этому странному седому мальчишке всё предыдущее скверное отношение.

Ведь если до сегодняшнего утра он знал только, что запутался и не может определиться ни в своём отношении к лейтенанту, ни в своих желаниях, то увидев его в конюшне, вдруг понял совершенно ясно, чего хочет. Хочет быть с ним. Не как подчинённый и даже не как друг. Ему нужны совершенно определённые отношения, и плевать, что он, по большому счёту, даже не знает, каково это – быть с мужчиной, а тем более – с таким сложным человеком, как д’Артаньян.

Однако при этом для Жака было крайне важным убедиться, что гасконец доверяет ему так же, как он сам только что открылся лейтенанту.

А тот оттолкнул его. На ходу сочинил какую-то ложь и даже не посчитал нужным отрицать это. В одно мгновение превратился в ту самую глыбу льда, какую всегда напоминал окружающим.

И вот теперь кадет разглядывал человека, вдруг ставшего значить для него так много, и чувствовал, как злость вперемешку с возбуждением буквально захлёстывают его.

Лионец едва удерживался, чтобы спокойно отвечать на вопросы – окажись они в другом месте, да хотя бы в той же конюшне, он, даже не задумываясь о последствиях, вероятно, попытался бы взять д’Артаньяна силой, – а потому меньше всего думал о том, как звучат его слова.

И в самом деле… после того, как лейтенант отреагировал утром на его вопросы, уже совершенно неважно.

Чёрт возьми, а ведь он даже не подозревал, как это на самом деле больно: разговаривать с любимым человеком и не иметь возможности даже прикоснуться к нему.

С любимым?

Эта мысль, как и в первый раз, ввергла д’Эстурвиля в полнейшую растерянность, и он даже не услышал, о чём ему говорят.

– Что? – моргнул и поспешно придал своему лицу равнодушное выражение. – Простите, я отвлёкся.

– Я спрашиваю, – терпеливо повторил гасконец, – вы уже определились относительно того, зачем вам Париж и плащ мушкетёра? Помните наш разговор в «Сосновой шишке»?

– А, – как Жак ни сдерживался, но всё равно покраснел и оттого разозлился ещё больше, – это та встреча, за которой последовали события… Не далее, как сегодня, вы расценили их как ошибку, я ничего не путаю? Очень хорошо помню. Да и как забыть разговор, когда вы впервые вели себя по-человечески… чего не скажешь о вашем поведении ни до, ни после?

Он ожидал какой угодно реакции, а д’Артаньян вдруг рассмеялся.

– Браво! – и улыбка до неузнаваемости изменила его лицо. – Выходит, я всё-таки не ошибся в вас! Однако… сейчас я хочу поговорить о более важных вещах.

Выходит, произошедшее утром – пустяки для вас, хотел было спросить д’Эстурвиль, но что-то в голосе лейтенанта удержало его.

– Я слушаю, – сказал вместо этого и всё-таки прошёл в комнату, уселся за стол.

– История с вашей дуэлью не забыта, – Шарль сел напротив, не отказав себе в удовольствии в упор разглядывать лицо своего собеседника. – Более того, сегодня мне дали ясно понять, что никто не расценивает вашу стычку с де Ранкунем, как неудачную забаву. И согласны закрывать глаза на случившееся лишь до поры до времени.

– Понимаю, – неприятным голосом откликнулся Жак. – Тогда, в «Сосновой шишке», вы рассказывали, что не держитесь ни за должность, ни за карьеру. Что в связи с этим на вас трудно оказать давление. Но теперь… Раньше я был для вас просто обузой, а теперь вот стал настоящей помехой, не так ли?

– Да разве дело в этом? – скривившись, лейтенант даже ударил кулаком по столу от досады. – Я не боюсь шантажа или проблем, когда дело касается меня. Но в случае с вами… Я же отвечаю за тебя, глупец, неужели ты не понимаешь таких элементарных вещей? Что я скажу твоему дяде?

– Скажете, что я уже большой мальчик, – лионец подался вперёд, его глаза вспыхнули. – И вам совершенно необязательно так волноваться за меня. Тем более что я… ничего не значу для вас, и это всем известно. Я слишком мелкая сошка, чтобы при помощи каких-то моих давних проступков оказывать давление на вас. И капитан – вы ведь от капитана это услышали, верно? – просто не отказал себе в удовольствии попытаться уколоть вас. Так, на всякий случай.

С минуту Шарль молчал, пытаясь понять, что стоит за словами д’Эстурвиля. То ли просто обида, то ли скрытое предложение опровергнуть его слова и всё-таки рассказать о своём настоящем отношении, а может, кадет и впрямь считал именно так, как говорил?

– Возможно, вы правы, – сказал наконец, а сам думал лишь о том, что стоит наклониться вперёд хотя бы на один дюйм, и он мог бы поцеловать д’Эстурвиля. – Возможно, я преувеличиваю, потому что слишком многим обязан вашему дяде. Но в любом случае… что бы вам ни рассказывали мушкетёры, уже побывавшие в боях… вы должны понимать, что война – это слишком серьёзно. И поэтому я убедительно прошу вас быть осмотрительным и воздержаться от разных, скажем так, неумных поступков. Забудьте о де Ранкуне, не суйтесь без нужды под пули… потому что я не смогу постоянно держать вас рядом с собой. Я доступно выражаюсь?

– Чтобы вы не чувствовали себя виноватым ещё и перед моим дядей, – лионец кивнул вроде бы спокойно. – Конечно. Я могу идти?

– Да, ступайте, – сквозь зубы ответил лейтенант, ничем не выдав, как его задели эти слова. – Не скажу, что вы поняли меня до конца, но основную суть моего приказа уловили верно.

Жак хотел было что-то сказать, но потом раздумал.

К чему? Самое главное он уже услышал.

Он – лишь воплощение обязательств гасконца перед бывшим учителем. А сам по себе он не значит для д’Артаньяна абсолютно ничего.

Ну разве что служит постоянным напоминанием о каких-то весьма печальных событиях прошлого.

Что ж, больно, но не смертельно.

По крайней мере, хочется надеяться, что это и вправду так.


* * *

Вот и поговорили.

Кадет уже давно ушёл, а Шарль всё продолжал сидеть в малой приёмной и улыбаться непонятно чему.

Ведь разговор получился резким и малоприятным. Они словно говорили на разных языках: хотели донести до собеседника одно, а слышали совершенно другое. А может, только делали вид?

Потому что так проще.

Потому что при таком положении вещей не надо ничего объяснять и можно оставить всё, как есть.

Он, как и раньше, будет придирчивым, сволочным командиром, а д’Эстурвиль – подчинённым, старательно исполняющим свои обязанности.

Они будут видеться во время занятий и смены караулов, перекидываться ничего не значащими фразами. Поначалу лионец, конечно, будет обижаться на него, но потом перестрадает и поймёт, что это – самый лучший выход.

Потому что ничего хорошего общение с Шарлем д’Артаньяном ещё никому не приносило. Ни д’Эстурвилю, ни другому Жаку, оставшемуся лежать на артаньяновском кладбище, ни Катрин, потерявшей сына…

Да и что он может дать этому парнишке? Одни только неприятности.

А он вовсе не это обещал своему учителю.

Нет, положительно, надо оставить кадета в покое.

Пусть продолжает служить, получит плащ мушкетёра… он – старательный мальчик и обязательно его получит… да и во время осады ему представится не один шанс доказать, что достоин его.

Кстати, об осаде.

Ведь надо составить списки тех, кто отправляется под Ла-Рошель, и тех, кто останется охранять Лувр.

Может, воспользоваться ситуацией и оставить кадета в Париже? А де Ранкуня забрать с собой?

Так он убережёт мальчишку от пуль и не будет чувствовать себя виноватым перед его дядей… это лионец совершенно верно подметил.

Конечно, он явно хотел услышать совершенно иное обоснование поступков своего командира, но… Ведь Шарль, по большому счёту, ничуть не солгал ему. Потому что помимо чувств действительно существуют обязательства перед бывшим учителем. Другое дело, что уж никак не они заставляют лейтенанта вести себя таким странным образом.

И если, размышляя о поручении кардинала, гасконец как-то спокойно относился к мысли, что может не вернуться из осаждённой крепости, то за д’Эстурвиля он переживал по-настоящему.

Молодой человек не любил вспоминать подробности штурма острова Ре, потому что прекрасно знал, как страшны бывают взрывы фугасов и как слепо могут бить пули. А если к этому добавить отвратительную еду и общую антисанитарию, любая царапина, если даже не спровоцирует гангрену, то всё равно будет заживать долго и мучительно.

Одним словом, его можно считать счастливчиком, но повезёт ли так д’Эстурвилю?

Я не могу потерять ещё и этого Жака, снова сказал себе Шарль, но как же лучше поступить?

Оставить в Париже де Ранкуня ему не позволит капитан, потому что родственнику его зятя необходимо выслужиться, а война – самый подходящий повод для этого. Приказать остаться кадету – мальчишка ни за что не согласится. Да и что это даст – оставшиеся мушкетёры всё равно прибудут под Ла-Рошель, только на неделю-другую позже, вместе с королём и де Тревилем.

Конечно, две недели – большой срок, и осаждённая крепость, вполне возможно, выбросит белый флаг… но если осада затянется? И сможет ли он прожить эти две недели без д’Эстурвиля? Теперь, когда он точно знает, что парень нужен ему уже вовсе не из-за своей схожести с Жаком?

Шарль снова перебрал в памяти каждую реплику их недавнего разговора и не выдержал – улыбнулся.

Вот почему у него так легко на душе, несмотря на то, что теперь их с лионцем отношения стали, кажется, ещё более запутанными. Потому что он действительно влюбился, хотя и не готов пока ответить на вопросы д’Эстурвиля.

Итак, решено.

Он возьмёт Жака с собой и будет держать его в поле зрения, чтобы иметь возможность защитить.

А когда война закончится, и они вернутся в Париж, тогда, возможно, он решится, наконец, поговорить с кадетом совсем по-другому.

…

Ещё несколько часов он разбирался со списками и формированием отрядов. Потом объявил общий сбор во дворе казармы и огласил имена счастливчиков, остающихся в Париже. Или наоборот, несправедливо обиженных, потому что таковые лишались возможности в числе первых рядов проявить себя на поле брани.

Как и ожидалось, кто неприкрыто обрадовался, кто начал ворчать, но Шарль взмахом руки пресёк всякие возмущения и потребовал предъявить оружие для предварительного осмотра.

Отметил с удовлетворением, что его утреннее распоряжение не проигнорировал никто, даже де Ранкунь: шпаги выглядели вполне пристойно, да и перевязи, и вся одежда тоже были в порядке.

Остановился возле д’Эстурвиля, встретился с ним взглядом. С удивлением подумал о том, что впервые вот так спокойно смотрит в знакомые зелёные глаза. И вспоминает при этом не своего Жака, а сегодняшнее утро в конюшне. Прикосновение губ и горячих ладоней: я даже представить себе не мог, что это будет так мучительно – целый месяц не видеть вас…

Он с трудом удержался, чтобы не улыбнуться. А потом всё-таки протянул руку и подтянул перевязь кадета на нужную высоту.

– Вот так, – сказал негромко. – Так, мне кажется, вам будет удобнее.

– Может быть. Благодарю, – и д’Эстурвиль, поправляя пряжку, якобы случайно коснулся в ответ его руки. Всего на одно мгновение, но это прикосновение стало для Шарля настоящим подарком.

Снова окатило горячей волной, а Жак увидел, как злые глаза гасконца вдруг вспыхнули мягкими огоньками – как и тогда, когда тот впервые по-настоящему ответил на его поцелуй.

– Д’Артаньян, – собственный голос вдруг показался ему хриплым и сдавленным, однако плевать, что подумают окружающие, – мы… можем поговорить?

– Конечно, – лицо лейтенанта тут же стало вежливо-холодным. – Возможно, я смогу уделить вам несколько минут… однако не сейчас. Вы же понимаете. Лучше доведите до ума оружие.

Я уже ни черта не понимаю, подумал д’Эстурвиль: то вы улыбаетесь так, что впору… чёрт, даже слов не подберёшь… а в следующий момент смотрите на меня, как на пустое место…

И как же всё-таки вызвать вас на откровенный разговор?

– Простите, сударь, – произнёс вслух. – Я сделаю выводы и в дальнейшем не стану отвлекать вас без нужды.

Однако д’Артаньян даже не стал дожидаться окончания фразы. Нетерпеливо шевельнул плечом и двинулся по направлению к следующему солдату.


* * *

А вот проблема с Женевьевой решилась неожиданно просто.

Он так и не решил, каким образом будет лучше сообщить ей о своём незамедлительном отъезде, однако неожиданно столкнулся с девушкой в одном из коридоров Лувра, когда собирался идти проверять посты.

– Шарль! – белошвейка, уронив корзинку с шитьём, бросилась к нему и буквально повисла на шее. – Когда ты вернулся?

– Сегодня утром, – гасконец обнял подружку за талию и аккуратно поцеловал куда-то между щекой и уголком рта. – Здравствуй, малыш.

Оглянулся, прикидывая, где бы уединиться для разговора, а потом толкнул двери первой попавшейся комнаты.

Она, к счастью, оказалась пуста, и теперь Женевьева уже безо всякой опаски прижалась к своему кавалеру.

– Ну наконец-то! – улыбнулась счастливо. – Я так соскучилась по тебе! Почему ты не пришёл ко мне ещё утром? Ты же знаешь: по утрам я всегда дома.

– Потому что первым делом мне надо было отчитаться перед капитаном о своём прибытии, – терпеливо пояснил Шарль, готовый на всё, лишь бы, пусть на время, но мирно расстаться со своей пассией. – Ведь начались военные действия, и…

– Я даже слышать не хочу ни о какой войне! – девушка капризно надула губки. – Я знаю только, что месяц не видела тебя… я так соскучилась! И я хочу, чтобы ты поцеловал меня!

Какая удача, что я встретил её здесь, подумал молодой человек; как бы теперь аккуратно сказать, что я уезжаю, и ближайший месяц мы точно не увидимся?

А Женевьева, ещё мгновение тому льнувшая к нему, вдруг напряглась и спросила изменившимся голосом:

– Что это? Что у тебя с лицом?

– О чём ты? – удивился Шарль, а белошвейка с совершенно нехарактерной для неё силой ухватила его за плечи и развернула к стоявшему у стены довольно большому зеркалу.

– Вот! – взвизгнула некрасиво. – Что с твоей губой?

Твою мать… гасконец пригляделся и только охнул удивлённо: как же он мог забыть! Его многострадальная нижняя губа, прокушенная несколько раз ещё во время пребывания дома, снова пострадала сегодня из-за чересчур страстных поцелуев д’Эстурвиля. Но если утром ещё ничего не было видно, кроме небольшой трещины, то к вечеру губа распухла, а в углу рта вообще проступил безобразный кровоподтёк.

А он так забегался из-за предстоящего отъезда, что даже внимания не обратил.

Но выглядит всё это, конечно, совершенно однозначно: неудивительно, что Женевьева так возмутилась.

И вместе с тем Шарль даже растерялся поначалу, потому что сцен ревности ему не устраивали уже очень давно.

Да и к тому же… он просто целовался… Хотя нет, ведь и до этого их с д’Эстурвилем общение было далеко не невинным… но при этом за последние два года он не взглянул по-настоящему ни на одну женщину – так чего же хочет его пассия? И можно ли назвать изменой Женевьеве то, что он влюбился в мужчину?

От этих мыслей гасконцу почему-то стало смешно, он едва сохранил приличествующее выражение лица.

Потому что, как бы там ни было, но в его планы никак не входил окончательный разрыв с подружкой. Он хотел спокойно попрощаться с ней на время войны… ну и, конечно, пока не прояснятся его отношения с Жаком… а вовсе не выслушивать какие-то странные претензии.

– Малыш, – сказал он, чувствуя вместе с тем, как фальшиво звучат его слова, – не сердись…

– Что? – Женевьева изо всех сил ударила его острыми кулачками в грудь. – Зачем ты лжёшь? Ты же изменил мне, разве не так? Да такие синяки ни с чем не спутаешь!

– Разве? – пробормотал Шарль, а белошвейка запустила в него мотком ниток из своей корзинки, а затем – ещё и ещё:

– Я чувствовала… я уже давно подозревала, что ты неверен мне! Как же ты мог, а? Чем та, другая, лучше меня?

Нет, ну где в подобных обвинениях логика? Он или неверен давно, или изменил только что, по дороге в Париж…

– Чему ты улыбаешься, негодяй? – и очередной клубок с глухим стуком ударился мушкетёру о грудь. – Бессовестный!

– Женевьева… – пробормотал гасконец, впрочем, настолько вяло, что девушка теперь уже по-настоящему залилась слезами.

– Уйди! – она подхватила полупустую корзинку и метнулась к дверям. – Видеть тебя не могу!

Стук её каблучков уже давно затих в конце коридора, а Шарль всё стоял у небольшого настенного зеркала, очень кстати оказавшегося здесь, и удивлённо разглядывал злополучный синяк.

Нет, ну надо же…

А разве ты не этого хотел, спросил он сам себя.

Ты ведь уже давно задумывался над тем, не разорвать ли тебе отношения с чересчур требовательной любовницей, а тут даже никаких усилий не понадобилось.

Тем более, пока ты будешь на войне, Женевьева с чистой совестью может подыскать себе нового обожателя… хотя это не означает вовсе, что тебя простят.

А ты спокойно сможешь определиться, наконец, в своих чувствах к д’Эстурвилю.

Так-то оно так, но по отношению к девушке это всё равно выглядит некрасивым, хотя, видит бог, он не планировал такого разрыва.

Шарль вздохнул и принялся собирать клубки.

Сейчас объясняться с прекрасной белошвейкой нет смысла: она по-настоящему обижена на него. А вот когда он вернётся из-под Ла-Рошели, то постарается помириться с Женевьевой. Не для продолжения отношений, а потому, что нет врага хуже, чем ревнующая женщина.

И возвращённые клубки станут для этого неплохим предлогом.

…

Он проверил посты, а вернувшись в казарму, припрятал клубки в одном из ящиков стола.

За время его отсутствия стол оказался завален самой разнообразной корреспонденцией. Какие-то письма, записки, черновики списков дежурств, которые составлял вместо него де Бемо, даже листки парижской газеты, где сообщались последние придворные сплетни.

Чтобы разобрать всё это, требовалось время, а за окном уже был поздний вечер, и Шарль ощутил внезапно, насколько он устал.

Какой-то бесконечный получился день, и даже не верится, что он вернулся только сегодня утром. А ведь он и не обедал совсем, что уж говорить об ужине… а ещё предстоит собраться в дорогу, заплатить наперёд тётушке Мари, отдать распоряжения кузнецу, чтобы поменял подковы на копытах Ворона… чёрт, только не это…

Мысль о том, что надо будет идти в кузню, по-прежнему вызывала муторную слабость, и в какой-то момент Шарль даже подумал малодушно, не отправить ли с этим поручением кого-нибудь из кадетов.

Однако затем с досадой прогнал эти мысли: достаточно тех глупостей, что уже рассказывают о нём.

Ладно, он быстренько переговорит с кузнецом, не допуская при этом никаких мыслей о Жаке, а потом направится в Пале-Рояль.

Потому что, хотя монсеньор не вызывал его к себе, переговорить с ним просто необходимо. Именно в Париже, ведь в лагере под Ла-Рошелью он будет, как на ладони, а ему меньше всего хотелось бы афишировать своё участие в планах первого министра.

Оставив плащ мушкетёра в малой приёмной и надвинув шляпу на глаза, Шарль двинулся в сторону кардинальского дворца.

То, что время близилось к полуночи, было ему только на руку, потому что сейчас он вовсе не желал быть узнанным. Ну а в том, что, несмотря на такой поздний час, Ришелье не спит и примет его, даже сомневаться не приходилось.

И вправду, едва только он появился возле дворца, его остановил гвардейский патруль:

– Стой! Кто таков?

– Д’Артаньян, – хочешь не хочешь, но пришлось сдвинуть шляпу. – К его высокопреосвященству.

– Лейтенант! – один из гвардейцев посветил ему в лицо факелом, и гасконец узнал де Жюссака. – Я не знал, что вы уже вернулись, – а потом крикнул солдатам у ворот:

– Это свой! Пропустите его!

Свой? Интересно, что бы сказал Тревиль, узнай он, как на самом деле относятся к его лейтенанту гвардейцы кардинала?

Юноша усмехнулся невольно и, не мешкая, поднялся по ступеням дворца. Двери открылись, и старый слуга по имени Луи, склонившись в поклоне, принял у него шляпу, а потом кивнул в сторону лестницы.

Шарль прошёл в знакомый кабинет.

Он не ошибся. Его преосвященство и не думал спать. Склонившись над картой, что-то вычерчивал на ней остро отточенным пером.

– Проходите, шевалье, – сказал, даже не обернувшись. – Я ждал вас.

– Монсеньор, – молодой человек поклонился и подошёл к столу. – Я посчитал, что мне следует увидеться с вами до моего отъезда.

Ришелье выпрямился и какое-то время рассматривал мушкетёра.

Шарль спокойно выдержал его взгляд, и кардинал неожиданно улыбнулся:

– Вы выглядите намного лучше, чем месяц назад. Рад, что поездка пошла вам на пользу.

– Весна в Гаскони – это всё-таки по-настоящему весна. Особенно когда она готовится вот-вот перейти в лето, – лейтенант позволил себе улыбнуться в ответ, одними только уголками рта. – Монсеньор, ваше поручение остаётся в силе?

– А ваше согласие? – в тон ему спросил Ришелье. – Подойдите, сударь.

Шарль склонился над картой. Это было детальнейшее изображение крепостных стен Ла-Рошели и прилегающих деревень.

Кто бы ни рисовал эту карту, но он был настоящим мастером. Юноша без труда различил очертания острова Ре, форт Сен-Мартин, куда он первым ворвался со шпагой наперевес, как только в стене после череды взрывов открылся пролом, увидел дамбу, перегораживающую бухту. Помнится, в своё время она по-настоящему поразила его своими масштабами. Построенная из огромных валунов, мешков с песком, ракушника, а также обломков старых кораблей, дамба протянулась на несколько лье и легко выдерживала таранную атаку даже тяжёлых английских судов.

Особо на карте были отмечены узкие ворота, рассчитанные на прохождение только малогабаритных кораблей, красные кресты обозначали расположение батарей.

Не менее детально оказались вычерчены двенадцать крепостных башен самой Ла-Рошели; возле каждой из них было надписано количество пушек противника, а также указано возможное направление выстрелов. Шарль хорошо помнил, что пушек насчитывалось около ста пятидесяти, но дамба была построена на таком расстоянии, что, несмотря на все усилия ла-рошельцев, ядра не долетали, а падали в воду.

Так что у защитников крепости оставалась надежда только на бои непосредственно под стенами или на помощь извне.

– Знаете, что меня удивляет? – произнёс он наконец. – Как они держатся до сих пор. Потому что крепость обречена. Это лишь вопрос времени.

– Вот именно, только вопрос времени, – кардинал сощурился довольно, будто кот. – А также хороший пример тому, насколько может быть губителен религиозный фанатизм.

– Меня всегда пугали крайние проявления любых чувств, – пробормотал Шарль, а первый министр взглянул на него с откровенным удивлением:

– Вы нравитесь мне всё больше и больше, д’Артаньян. Поначалу я видел в вас только ловкого исполнителя опасных поручений, но теперь лишний раз убеждаюсь, что приобрёл в вашем лице верного единомышленника, а также умного собеседника.

– Вы преувеличиваете мои добродетели, – с усмешкой сказал молодой человек. – Однако я действительно придерживаюсь ваших взглядов, когда речь заходит об интересах нашего отечества.

– Отечества? – первый министр приподнял бровь. – Интересное слово вы употребили только что. Видите ли, я давно уже вижу Францию не простым скоплением парижан, бретонцев, бургундцев и ваших земляков, а единым могучим организмом, жители которого, вне зависимости от места проживания, одинаково чувствовали бы свою принадлежность к французской нации. Отечество, говорите вы? Надо будет чаще употреблять в своих докладах его величеству именно это слово. Однако я увлёкся…

– Я слушаю, – Шарль снова принялся рассматривать карту. – Что мне предстоит сделать?

– То же, о чём мы говорили в прошлый раз. Незаметно проникнуть в крепость, разыскать членов магистрата и убедить их капитулировать. Каким образом – вам решать. Я же даю разрешение применить любые методы.

– Любые? – недоверчиво переспросил гасконец, а взгляд кардинала стал жёстким:

– Вы совершенно верно расслышали. Я говорю об этом с такой лёгкостью, потому что уверен: вы не станете без нужды проливать кровь. Так что предоставляю вам полную свободу действий. Только крепость не сильно разрушайте: она мне ещё пригодится.

– Договорились. Ох, простите, ваше преосвященство… И всё же… Как я попаду в Ла-Рошель?

– Видите обозначение? Это ворота Порт Мобек, через которые в город доставляются лодки с солью. В начале весны наши сапёры пытались взорвать их. Пять тысяч человек были готовы ринуться на штурм, едва только пролом был бы готов, но, к сожалению, они не рассчитали силу снарядов, а также того, что из-за холодной погоды порох отсырел. Одним словом, операция не удалась, хотя ворота и перестали использовать по назначению. И брешь в них осталась. Вполне достаточная для того, чтобы ней мог воспользоваться один человек. Особенно – вашего сложения.

А потом Ришелье вынул из ящика стола запечатанный конверт:

– Это – детальный план города. Хорошенько изучите его, пока есть время, чтобы вы могли свободно ориентироваться. Помните, быстро добраться до ратуши и не быть при этом задержанным уличными патрулями – уже половина успеха.

– Хорошо. Как я узнаю, что пришло время действовать?

– Мой посланник разыщет вас и передаст все необходимые распоряжения. Пароль: «Король и Ре».

– А ответ?

– Нет нужды. Вы – слишком заметная фигура, вас ни с кем не спутаешь.

– Гм, – Шарль спрятал конверт за пазуху. – Тогда последний вопрос: когда, предположительно, может появиться ваш человек?

– Пока не могу дать вам ответ, – первый министр позвонил в колокольчик, и Луи тотчас же внёс поднос с двумя бокалами вина, сладостями и фруктами. – Присаживайтесь и составьте мне компанию. Насколько я знаю, вы прибыли сегодня утром, но даже не успели пообедать, верно?

– Я привык, – юноша даже не удивился подобной осведомлённости и без всякого стеснения принял кубок.

– Как я уже говорил, король хочет поиграть в солдатики, и я не могу лишить его этого невинного удовольствия, – продолжал между тем Ришелье. – Так что как минимум несколько недель у нас в запасе есть. А к тому времени или Ла-Рошель всё-таки сдастся, или вам придётся действовать. А может быть, произойдут некоторые события, которые и без наших усилий в корне изменят существующее положение вещей…

– Какие события? – гасконец пристально взглянул на собеседника, но тот лишь пожал плечами:

– Ну откуда же мне знать? Пути Господни неисповедимы. Лучше скажите мне другое. Что вы хотите за эту услугу, д’Артаньян?

– Я ещё не оказал вам никакой услуги, – заметил мушкетёр, однако кардинал прервал его взмахом руки:

– Перестаньте скромничать! У всего есть своя цена, и уже только то, как безоговорочно вы согласились выполнить моё поручение, хотя понимаете, насколько оно опасно, заслуживает награды. Ну, чего вы хотите? Денег? Титул?

– Ничего, – упрямо повторил Шарль, и его глаза вспыхнули зло. – Более того, я бы хотел, чтобы моё имя вообще не упоминалось в связи с падением Ла-Рошели. Если, конечно, это действительно случится вследствие моих действий.

– Оказывается, я совсем не знаю вас, – Ришелье пригубил вина. – А точнее… как только я начинаю думать, что могу предугадать ваши поступки, вам каждый раз удаётся по-настоящему удивить меня.

– Простите, монсеньор, – лейтенант склонил голову, уже жалея о своей несдержанности. – Я не скромничаю и вовсе не хочу набавить себе цену. Я хочу послужить своей стране, и только.

– А вам известно, что гордыня – один из самых тяжёлых смертных грехов? – поинтересовался его собеседник. – Однако оставим эту проблему для вашего ротного капеллана… Но, быть может, вы хотите попросить что-нибудь для ваших родных? Или для того прыткого молодого человека, который полтора месяца назад так заигрался с племянником Дэзессара, что вам пришлось разнимать их? Надеюсь, ваша рука уже достаточно зажила, чтобы не помешать выполнению задания?

Как Шарль ни старался, а всё равно вздрогнул. Что ж, после намёков де Тревиля, вполне можно было ожидать чего-то подобного и от кардинала, однако разочаровываться в его преосвященстве оказалось куда неприятней, чем в капитане.

С минуту он размышлял, как лучше поступить, а затем всё-таки решился.

– Возможно, вы расцените мои слова, как очередную дерзость, монсеньор, однако позвольте напомнить, что я дал согласие выполнить ваше поручение задолго до того, как мой… протеже вообще прибыл в Париж. И дал его добровольно. Поэтому я не вижу никакой необходимости прибегать к таким заявлениям. К чему оказывать на меня давление подобного рода?

– Не можете смириться, что стали уязвимы? – лицо Ришелье оставалось непроницаемым, и было непонятно, рассердил его тон гасконца или только позабавил. – Не обижайтесь, шевалье. Просто вы интересны мне. И я так давно хотел найти в вашей защите брешь… скажите честно, мне удалось?

Лейтенант только плечами передёрнул.

– Конечно, я отвечаю за мальчишку, – сказал, стараясь говорить как можно более равнодушно. – Его дядя в своё время многое сделал для меня – так что удивительного в том, что я стараюсь оградить его племянника от разного рода неприятностей?

– Ничего удивительного, – подтвердил кардинал. – Учитывая то, что мне известно, можно сказать, вы вообще не принимаете никакого участия в судьбе этого кадета.

– Он сам добьётся всего, – Шарль позволил себе немного расслабиться. – Но коль вы вспомнили о нём и спрашивали о награде… Так вот, я хочу, чтобы история с дуэлью, в которую он имел глупость втянуть себя, была забыта. Раз и навсегда.

– И всё? Не вижу проблемы, тем более, он уже понёс наказание. Однако, по рукам, сударь. Вы мне – Ла-Рошель, а я вам – гарантии неприкосновенности для шевалье д’Эстурвиля. Даже если де Тревиль будет считать по-другому.

– Благодарю вас, – совершенно искренне ответил молодой человек. – Уверяю вас, мой воспитанник уже давно сделал соответствующие выводы. И я со своей стороны обещаю присмотреть за ним.

– Да уж, сделайте одолжение. Объясните ему, что коль он числится вашим протеже, с него и спрос другой.

А потом Ришелье поднялся и протянул руку, давая понять, что аудиенция окончена:

– Ступайте, г-н лейтенант. Увидимся под Ла-Рошелью.

Шарль поцеловал протянутую руку и вышел.


* * *

Едва только начало светать, в квартале, где располагались казармы мушкетёров, началась суета.

Те из солдат, кто квартировал в прилегающих районах, съезжались во двор, будучи уже полностью экипированными. Те же, кто жил непосредственно в казармах, проверяли лошадей и отдавали последние распоряжения слугам.

Слуги толпились тут же, развлекая себя болтовнёй, потому что большинство из них, как и их хозяева, были знакомы друг с другом достаточно давно.

Жак обзавестись слугой не успел, да и не видел смысла. Нет, финансово он мог позволить себе подобные траты, но вот везти с собой на войну ещё одного человека, да ещё и отвечать за него… Дай бог самому сориентироваться, тем более, что ему ведь предстояло участвовать в военных действиях впервые.

Нельзя сказать, чтобы молодой лионец испытывал страх, когда думал о будущих боях, но толика волнения в таких размышлениях всё-таки присутствовала. Правда, волнение это было связано исключительно с тем, как не уронить себя в глазах лейтенанта и заслужить его настоящее уважение.

Кошмар, думал д’Эстурвиль, усмехаясь этим мыслям: что бы сказал дядя, узнав обо всём?

Отправил племянника делать карьеру, а того стремление прославиться, оказывается, привлекает в последнюю очередь. Потому что он, видите ли, влюбился в дядиного ученика и хочет, чтобы лейтенант наконец-то увидел в нём отдельного человека, а не бледный призрак прошлого… и всё-таки безумно интересно, чьё кольцо д’Артаньян до сих пор носит на пальце?

Да и вообще, Жак ведь не солгал гасконцу во время разговора в «Сосновой шишке». Ему действительно хотелось узнать, что за человек его опекун. Потому что влюблённость – это, конечно, прекрасно, но ведь помимо чисто физического желания должна быть какая-то общность взглядов и интересов. Должны импонировать ещё и душевные качества, а как раз эта часть характера Шарля д’Артаньяна оставалась для кадета тайной за семью печатями.

Пока гасконец нравился Жаку как командир и производил крайне отталкивающее впечатление как человек.

Конечно, это, скорей всего, были только маски, но всё чаще д’Эстурвиль думал о том, что лейтенант напоминает ему огромный пустой замок, населённый лишь призраками и чудовищами.

А временами вообще начинал сомневаться, так ли ему нужно узнать, что же сделало д’Артаньяна таким, и что он собирается делать с подобным знанием.

…

Он так задумался, что не заметил даже, как к нему подъехал де Террид.

– Доброе утро, д’Эстурвиль, – земляк улыбался широко, словно им предстояла прогулка, а не долгая утомительная дорога и война. – Как настроение? Боевое, надеюсь?

– Если честно, просто хочу спать, – Жак с силой потёр глаза. – А вы? Волнуетесь?

– Ни капельки. Это ведь не первая моя военная кампания. И потом, я всерьёз рассчитываю исправить некоторые свои промашки и получить наконец-то мушкетёрский плащ. Знаете, как отличаются жалованье кадета и мушкетёра, пусть даже рядового? Лишние денежки мне никак не помешали бы. У меня ведь сестра на выданье… да и слугой можно будет обзавестись, в конце концов.

– Кстати, – д’Эстурвиль обрадовался, что можно перевести разговор в нужное русло, – а как же наш командир? Ведь у д’Артаньяна, насколько я знаю, нет слуги. Хотя это не соответствует его статусу… Или я опять чего-то не знаю?

– А он возьмёт с собой свою служанку, – хихикнул де Террид. – Видали её? Ужасно вредная старушенция! Он будет использовать её в качестве секретного оружия против ла-рошельцев, и крепость сдастся за считанные дни…

Припомнив своё знакомство со служанкой гасконца, Жак хмыкнул невольно, а его приятель между тем продолжил:

– Но если серьёзно, то я бы на вашем месте уже давно перестал удивляться всему, что хоть как-то связано с д’Артаньяном. И потом, когда мы прибудем под Ла-Рошель, в лагере будет куча народу, в том числе прислуги. Ну и местные станут приходить, в надежде подзаработать. Так что будет, кому следить и за нашими вещами, и за лошадьми. А нашему командиру, как правило, одалживает своего слугу де Бемо, тем более что тот крайне скромен в быту, это все знают. Вот так-то.

А потом кадет вдруг замолчал и толкнул д’Эстурвиля под локоть:

– О, глядите, на ловца и зверь бежит…

Жак обернулся и почувствовал, как сердце невольно пропускает удар.

В первый момент он даже не узнал лейтенанта.

Д’Эстурвиль привык, что тот носит обычно или простой мушкетёрский плащ, или видавшую виды дорожную куртку.

Теперь же на д’Артаньяне были камзол с золотым галуном – отличительным знаком лейтенанта – и шляпа, украшенная плюмажем из белых страусиных перьев.

Перевязь, на которой висела шпага, была не обычной кожаной, а украшенной элегантной вышивкой. Волосы, обычно убранные в небрежный хвост, теперь свободно лежали поверх дорогого кружевного воротника.

Всё это великолепие как нельзя лучше соответствовало холодному и высокомерному выражению лица, с каким гасконец въехал на казарменный двор.

– Ха, – сказал Жак, чувствуя, как начинает невольно улыбаться, – вы по-прежнему будете предлагать мне не удивляться, когда речь заходит о д’Артаньяне?

– Ну, это ещё далеко не самый роскошный наряд г-на лейтенанта, – возразил де Террид. – Вот закончится эта заварушка с осадой – посмотрите на него во время торжественного парада.

А потом кадет прищурился вдруг и хихикнул, словно шкодливый мальчишка:

– Вы видите, д’Эстурвиль? Я всегда знал, что наш командир – не промах!

– О чём вы? – изобразил удивление молодой человек, не желая показывать, что на самом деле следит за каждым движением гасконца.

– Приглядитесь хорошенько, – его приятель снова хихикнул. – В отличие от нас, лейтенант, по-видимому, очень весело провёл эту ночь. Славное же напоминание о себе оставила на прощание его белошвейка!

Лионец сощурил глаза и увидел, что д’Артаньян, несмотря на всю свою надменность, действительно выглядит неважно. Под глазами тени, лицо серое, уставшее. Нижняя губа напухла, а в углу рта темнеет кровоподтёк. Весьма характерный синяк, и д’Эстурвиль ощутил вдруг, как кровь прилила к щекам. Потому что он слишком хорошо знал, кто на самом деле повредил гасконцу губу. Он все эти дни вспоминал их последний разговор в конюшне, и судорожные поцелуи, и то, как д’Артаньян потом смывал свою кровь с его лица и шеи.

Что он говорил ему?

Стой спокойно. Вот ведь дурак: ну зачем кусаться, а?

Да, кажется, именно так.

Касался лица влажным платком и улыбался при этом совершенно незнакомой счастливой улыбкой. А глаза смотрели спокойно и чуточку насмешливо. И пропала без следа холодная надменность – кадет только сейчас понял, что в тот момент гасконец впервые показал ему себя настоящего.

Нам и вправду пришло время поговорить, потому что всё это слишком серьёзно…

Выходит, промолчи он и не задай тот дурацкий вопрос о прошлом, всё было бы иначе? Потому что как по-другому расценить слова д’Артаньяна?

Неужели тот и вправду был готов изменить их отношения, а Жак всё испортил?

Нет, и д’Эстурвиль упрямо качнул головой в такт этим мыслям, ничего толкового у них бы не вышло.

То есть… какое-то время они, вероятно, наслаждались бы физической близостью, но потом… какие могут быть отношения, когда один не доверяет, а второй постоянно мучается вопросами относительно прошлого первого?

Эти мысли только усилили раздражение молодого человека, а потому он весьма нелюбезно взглянул на своего приятеля:

– Мне кажется, вам должно быть всё равно, с кем спит и как вообще проводит время наш лейтенант. Разве не так?

– Так-то оно так, – де Террид пожал плечами, а потом вдруг рассмеялся. – Но ведь интересно же! А сами-то… покраснели, не отпирайтесь! Эх, д’Эстурвиль, пора и вам обзавестись постоянной возлюбленной. Потому что подобное монашество до добра не доведёт, помяните моё слово!

– А вам не помешало бы хоть немного повзрослеть, – отрезал Жак и, не дожидаясь ответа, направил своего коня к центру двора, потому что лейтенант как раз взмахнул рукой, приказывая мушкетёрам строиться.

– Внимание, солдаты! – его голос, обычно тяжёлый и хрипловатый, неожиданно звонко зазвучал под сводами казарменного двора. – Строимся в колонну по двое. Де Мелен и де Ранкунь – сразу за мной. Кадеты замыкают ряды. Слуги – в арьергарде. Даю две минуты.

Он подождал, пока произойдёт построение, а затем продолжил:

– Выезжаем тихо. Никаких песен или воплей. Чем меньше горожан узнает о нашем отъезде, тем лучше.

– Но командир… – попытался возразить кто-то, однако гасконец прервал его нетерпеливым взмахом руки.

– Повторяю: строить глазки парижанкам будете по возвращении, – его лицо снова стало привычно-злым. – Пока же ваша главная задача – максимально быстро добраться до места назначения и вернуться живыми. Если будем придерживаться заданной скорости, дорога займёт неделю или чуть больше. Подъём в шесть утра, первый привал – в полдень, на ночлег останавливаемся с наступлением темноты. Вопросы?

Мушкетёры молчали, слышно было только, как всхрапывают и нетерпеливо прядут ушами кони.

– Отлично, – сказал д’Артаньян. – Тогда вот ещё что… Неважно, где мы будем останавливаться на ночлег – на постоялых дворах или в деревнях, – но я заранее предупреждаю: никакого пьянства без меры или скотского отношения к прислуге, а особенно – к женщинам.

– А если они сами… того? Захотят, одним словом? – с глуповатой миной поинтересовался де Лон, явно в надежде повеселить приятелей.

Лейтенант медленно развернул в его сторону коня.

– Скажите-ка мне, любезный шевалье де Лон, – скривил губы в уничижительной улыбке, – где, собственно говоря, вы служите? В каких-нибудь кондотьерах или элитных войсках его величества? Вы считаете возможным уронить честь мундира только оттого, что не в состоянии держать застёгнутыми свои штаны?

Солдаты, даже те, кто в душе придерживался позиции де Лона, засмеялись невольно.

– Да ладно вам… – начал было по своему обыкновению де Ранкунь, а д’Артаньян обернулся к нему резко, и Жак увидел, как на скулах гасконца вздулись желваки.

– Молчите! – впервые в голосе командира зазвучала открытая угроза. – Я знаю, что вы скажете мне! Что дворянин не обязан придерживаться понятий о чести, когда речь заходит о простолюдинах. Так вот, сударь, у вас были дурные учителя. Однако не мне перевоспитывать вас. Вы, конечно, можете остаться при своём мнении, но пока вы находитесь под моим командованием, то будете вести себя так, как того требую я! Что непонятного в моих словах?

– Всё понятно, – беарнец, как того и следовало ожидать, попытался дать задний ход, однако д’Артаньян не позволил ему уйти от ответа.

– Отвечайте по уставу! – сказал он ледяным голосом. – Или на этот раз моя докладная относительно вашего поведения ляжет на стол не Тревиля, а короля. Слово дворянина!

– Ух, и достанется де Ранкуню! – сказал тихонько де Террид, по-видимому, нимало не обидевшись на Жака за резкий ответ в конце их разговора. – Лейтенант теперь глаз с него не спустит. Так что можете считать себя отмщённым.

– Бросьте, сударь! – Жак взглянул на него с досадой и даже слушать не стал, что отвечает гасконцу багровый от унижения де Ранкунь. – Такое впечатление, что вы задались целью вывести меня из себя сегодня! Неужели вы считаете, что д’Артаньяном в данном случае движет мелочная злопамятность? Как по мне, так он прав совершено.

А потом добавил, всё-таки не сдержавшись:

– А что до меня… разве вы не видите, что моя персона раздражает нашего командира, кажется, не меньше, чем персона де Ранкуня? По-моему, у него и так было достаточно неприятностей из-за той нашей глупой стычки.

– Пожалуй, соглашусь с вами, – кадет кивнул. – Хотя… хотел бы я взглянуть на человека, который сумеет вызвать у д’Артаньяна настоящее чувство. Неважно, какое – любовь, ненависть или страх, – но должен же хоть кто-то когда-нибудь растопить этот лёд?

Я тоже, подумал д’Эстурвиль, чувствуя, как на сердце вновь становится тяжело; я тоже хотел бы взглянуть на парня, которого д’Артаньян никак не может забыть.

И узнать, почему же они всё-таки расстались.


* * *

Они действительно добрались до места назначения довольно быстро.

Д’Артаньян оказался отличным организатором. Он до мелочей распланировал маршрут передвижения отряда, не слишком утомляя солдат, но и не позволяя задерживаться в пути.

Выбирал не основные тракты, загруженные торговыми или крестьянскими повозками, а сельские дороги, вполне приемлемые для быстрого передвижения такого количества всадников.

Также приказал объезжать стороной города, где появление пяти десятков мушкетёров в сопровождении слуг и нескольких повозок могло стать чересчур заметным.

На полуденный привал отвёл не более часа, чтобы можно было наскоро перекусить и дать отдохнуть лошадям, причём состояние последних заботило лейтенанта, кажется, куда больше, чем усталость людей.

На ночлег всегда останавливался либо на постоялых дворах, либо в небольших деревнях. Всегда платил за постой и еду, хотя вполне мог получить всё это бесплатно, пользуясь элитным статусом мушкетёров и законами военного времени.

Не позволял засиживаться допоздна за кружкой вина, а вот сам ложился последним, только проверив, как устроены его солдаты.

При этом первым вставал и, уже будучи полностью готовым к дороге, поджидал во дворе остальных.

А одного из солдат, перебравшего накануне и не вставшего вовремя, без всякого сожаления окатил из бадьи ледяной водой и заставил отправиться в путь в мокрой одежде.

За всё время гасконец не перемолвился со своим протеже ни единым словом. Всегда ехал впереди, лишь изредка оглядываясь, чтобы удостовериться, все ли всадники и повозки сохраняют заданный темп передвижения.

Он вообще не разговаривал практически ни с кем, и кадет со своего места в строю мог видеть разве что прямую, как жердь, спину командира да падающие на эту спину из-под шляпы чёрно-белые пряди волос.

Д’Эстурвилю приходилось прилагать немалые усилия, чтобы не нарушить строй и не подъехать к лейтенанту под каким-нибудь, пусть даже самым смехотворным предлогом.

Удерживала гордость.

А также понимание простого факта, что в присутствии такого количества людей д’Артаньян всё равно не станет говорить о том, что волнует Жака.

Но мучительней всего оказались ночи.

В Париже они жили слишком далеко друг от друга да и виделись не так часто; теперь же мысль о близости гасконца буквально сводила кадета с ума.

Он сам не мог понять, что с ним.

Ведь при том, как складывались их отношения, в перспективе ничего хорошего ждать не приходилось.

Потому что юноша окончательно решил для себя: любое общение с лейтенантом возможно только при определённой степени доверия со стороны д’Артаньяна, а тот вёл себя так, словно вообще ничего не произошло.

Это раздражало и обижало одновременно.

Вдобавок ко всему, д’Эстурвиль никак не мог понять, почему его, никогда не влюблявшегося без памяти, никогда особенно не нуждавшегося в обществе приятелей, вдруг неудержимо влечёт к человеку, который так отвратительно обошёлся с ним.

Да и вообще, можно ли назвать влюблённостью смесь того исступлённого физического желания, восхищения и категорического неприятия, что вызывал у него лейтенант мушкетёров.

Так размышлял Жак, ворочаясь под плащом на охапке сена, практически всегда заменявшей в дороге постель, и чем больше думал о происходящем, тем запутывался всё сильней.

А ещё пытался представить себе, чем может сейчас заниматься д’Артаньян.

В отличие от остальных мушкетёров, селившихся по двое, а то и трое-четверо – как позволяли условия, – гасконец всегда ночевал отдельно. Конечно, ему по статусу было положено отдельное жильё, но д’Эстурвиль интуитивно чувствовал, что дело вовсе не в надменности или презрительном отношении к собственным солдатам, а просто в нежелании подпускать к себе кого-либо, особенно во всём, что касалось любых личных моментов, в том числе таких, как быт.

Прикрыв глаза, он старательно притворялся спящим, чтобы де Террид, с которым они ночевали вместе, не изводил его своей болтовнёй. А сам представлял, как д’Артаньян, раздевшись до штанов и рубахи, ложится спать. И во сне у него, наверное, совсем другое выражение лица. Не злое и не высокомерное, а всего лишь уставшее. Потому что постоянно носить маски – ещё та непростая задачка.

А потом Жак невольно перемещался мысленно на несколько дней назад, вновь и вновь прокручивая в памяти, как они c лейтенантом целовались в конюшне. Как похрапывали в своих стойлах лошади, а в пронизанном светом воздухе кружились мелкие пылинки. Пахло сеном, а у гасконца оказались неожиданно тонкие, даже хрупкие плечи. И узкие крепкие бёдра, которые было невероятно приятно обнимать. А ещё – настойчивые, горячие губы; он так страстно отвечал на поцелуи, что сомнений быть не могло: Шарль д’Артаньян соскучился по своему протеже не меньше, чем тот – за ним.

А потом случилось такое, во что кадет долгое время даже поверить не мог. Однако то, что у гасконца встал член, а затем он охнул вдруг сдавленно и задрожал весь, позволяло трактовать произошедшее исключительно однозначно.

Итак, он довёл своего лейтенанта до самого настоящего оргазма – и, думая об этом, лионец улыбался, чувствуя, как накатывает ответное возбуждение. Оно было настолько сильным, что молодой человек иной раз не мог заснуть по нескольку часов. Куда худшим было то, что получить разрядку из-за общества де Террида не получалось никак, и выносить спокойно близкое присутствие д’Артаньяна становилось с каждым днём всё труднее.

Несколько раз д’Эстурвиль даже порывался всё-таки заглянуть к нему вечером, уже после отбоя, но в последний момент останавливался.

Что он ему, в конце концов, скажет?

Позвольте побыть рядом или хотя бы поцеловать?

Потому что я так хочу вас, что мне уже всё равно, зачем я нужен вам и кого напоминаю?

Ах, какая прелесть – можно только представить себе, какое лицо сделается у д’Артаньяна при подобном заявлении…

И всё-таки…

Жак осторожно взглянул в сторону де Террида – вроде бы спит.

Тогда он закутался в плащ и аккуратно приспустил штаны.

Такое желанное прикосновение к собственному телу оказалось настолько восхитительно-сладким и острым одновременно, что лионец едва удержался от стона. Он удивился даже, потому что всегда считал себя обладателем более чем сдержанного темперамента. А потом стиснул зубы, стараясь выдыхать воздух короткими порциями, и, прикрыв глаза, снова провёл кончиками пальцев по возбуждённому члену.

Никогда ещё подобное занятие не доставляло ему такого удовольствия, и означает ли это, что ощущения усиливаются именно оттого, что он в этот момент думает о д’Артаньяне?

И мысли юноши невольно опять вернулись к гасконцу.

Всё-таки интересно, как бы тот отреагировал, если бы Жак заявил ему о своих желаниях?

Возможно, снова напомнил бы, что вся эта история – не что иное, как ошибка.

А возможно, воспользовался бы ситуацией. Как после того разговора в «Сосновой шишке».

Их первая близость моментально всплыла в памяти во всех своих неприглядных подробностях.

Желание тут же ушло.

А вместо этого накатила дикая злость.

Вот и расслабился.

Твою мать…

Кадет подтянул кое-как штаны и сел, принялся тереть виски.

– Д’Эстурвиль, – сонным голосом сказал в этот момент де Террид, – ну что вы всё крутитесь и не спите?

– Простите, – Жак постарался ответить спокойно: вот чёрт, интересно, когда тот проснулся?

Его приятель вздохнул:

– И что, собственно, не даёт вам покоя? Только не говорите мне, что вы опять думаете о нашем лейтенанте… а то я не пойму вас.

Молодой человек невольно засмеялся: а ведь Жан даже не подозревает, что попал в точку!

– Чем ближе мы к Ла-Рошели, тем тревожней у меня на душе. Такое объяснение вам понятно?

– М-м-м, – задумчиво произнёс де Террид. – А мне кажется, вы врёте, сударь. Ну, кто она? Признавайтесь.

С минуту д’Эстурвиль молчал, борясь с желанием выговориться, пусть хоть частично, но потом всё-таки взял себя в руки:

– Не обижайтесь, шевалье, но это… слишком личное.

– Ого! – Жан даже приподнялся на своей охапке соломы. – Что, всё настолько серьёзно? Или… бесперспективно?

– Боюсь, и то, и другое, – Жак взглянул за окно, где уже серел скорый летний рассвет. – Ладно, мой друг, досыпайте, пока есть возможность. И уж простите, что разбудил вас. А я пойду во двор, потому что уже всё равно не засну.

– Не вешайте нос, – де Террид ободряюще улыбнулся ему, а потом улёгся обратно, натянул плащ до самых глаз. – Вот попомните моё слово: возьмём Ла-Рошель, вы вернётесь героем, и ваша строптивая пассия сменит гнев на милость.

Д’Эстурвиль ощутил, как от этих простых, но искренних слов на душе невольно становится легче.

– Спасибо, – ответил он и вышел.

…

Однако стоило ему оказаться во дворе, как он понял, что восстановить душевное равновесие всё-таки не удастся.

Потому что неподалёку от сарая, где ночевали кадеты, на поваленном бревне сидел д’Артаньян и просматривал какие-то бумаги. Несмотря на утреннюю свежесть, он был в одной рубашке – только поверх наброшен камзол, – волосы рассыпались по плечам, и гасконец время от времени нетерпеливо сдувал особенно непослушные пряди, которые падали ему на глаза.

И седины в этих прядях стало намного больше, чем до поездки лейтенанта в Гасконь – а может, это Жаку просто показалось?

Молодой человек остановился неподалёку, потому что не был уверен, стоит ли подходить, однако гасконец при звуке шагов тотчас же поднял голову.

– Ранняя пташка? – спросил с каким-то непонятным выражением. – Ладно, я… никак не могу заснуть, но вам-то, отчего не спится?

Как будто вам не всё равно, подумал Жак и всё-таки присел на краешек бревна. Спросил неприязненно:

– Зачем вы спрашиваете и что хотите услышать? Можно попросить вас говорить прямо? Потому что я устал, если честно, пытаться понять истинный смысл ваших слов.

Д’Артаньян медленно сложил бумаги; теперь он смотрел уже безо всякой насмешки:

– Что-то случилось? Я всего лишь спросил, отчего вы не спите.

– Ничего не случилось, – и Жак повторил уже рассказанную де Терриду ложь. – Скоро бои. Мне кажется, тут есть, отчего потерять сон.

– Ну да, – гасконец кивнул и замолчал надолго.

В профиль лейтенант напоминал хищную птицу, однако впервые д’Эстурвиль чувствовал себя настолько спокойно в его обществе. Почему-то он был абсолютно уверен, что именно сейчас командир не оттолкнёт его, и они, возможно, даже смогут по-настоящему поговорить.

– Хорошо, – сказал между тем д’Артаньян, – давайте кое-что выясним. Я знаю, что скверно поступил с вами. Что вы имеете полное право не только обидеться, но и вообще послать меня ко всем чертям…

– Я не собираюсь посылать вас ко всем чертям, – возразил Жак. – Я хочу… а впрочем, какая разница…

– Послушайте, – гасконец сорвал травинку, сунул её в рот, – я не лгал вам, когда говорил, что происходящее между нами для меня слишком серьёзно. Но вместе с тем… я не готов ответить на ваши вопросы.

– Что ж… – начал было кадет и тут же замолчал, потому что от разочарования горло вдруг забил тяжёлый горький комок.

Закашлялся, отвернулся резко.

– Д’Эстурвиль… – позвал его лейтенант. – Давайте поступим так. Давайте попробуем быть… если не друзьями, то хотя бы просто спокойно общаться. Потому что на войне нельзя по-другому. А вот когда всё закончится, и мы вернёмся в Париж… Возможно, тогда… если, конечно, вам по-прежнему ещё будут нужны ответы…

Лионец молчал, изо всех сил борясь с желанием пусть невзначай, но хоть на мгновение коснуться в ответ руки д’Артаньяна.

– Не надо, – тот совершенно верно истолковал возникшую напряжённую паузу. – Вы же должны понимать: мы у всех на виду.

Жак ничего не ответил, только вздохнул судорожно, и тогда лейтенант продолжил, но уже гораздо мягче:

– Да, вот ещё что. Я хотел поговорить об этом ещё в Париже, но тогда у нас с вами… не очень получалось разговаривать, верно? Так вот, война – это не только боевые действия. Возможны… разные странности. И то, что в другой ситуации никогда не коснулось бы вас как простого кадета, теперь может задеть, потому что вы числитесь именно моим протеже.

– Ну да, вы же отвечаете за меня перед моим дядей, – не удержался молодой человек, а д’Артаньян взглянул на него с едва заметным раздражением:

– Конечно, отвечаю. А вы так реагируете каждый раз на эти мои слова, словно в этом есть что-то дурное. Или… вы хотите услышать ещё какое-то объяснение?

Он замолчал, а потом вдруг улыбнулся – открыто, спокойно, и его глаза из угольно-чёрных сделались цвета растаявшего шоколада:

– Ладно, признаюсь… и пусть это будет, так сказать, авансом с моей стороны… Тот факт, что вы – племянник моего учителя, отнюдь не главная причина, отчего меня так заботит ваша судьба. Довольны? Ого, спокойно, – продолжил он поспешно, видя, какое лицо сделалось у Жака при этих словах. – А то у вас такой вид… словно с вами сейчас случится то же, что и со мной, когда мы… общались в конюшне.

Кадет фыркнул невольно.

– А, – и тоже улыбнулся в ответ, – так значит, мне не показалось?

– Нет, не показалось. Это вам дополнение к авансу, – однако затем д’Артаньян выплюнул изжёванную травинку и заговорил совершенно по-другому. – А теперь слушайте внимательно. Конечно, скорее всего вас эта ситуация обойдёт стороной, но я обязан предусмотреть все варианты. Если вы вдруг получите какой-либо приказ, который покажется вам… неожиданным, странным, я не знаю… но вы – умный мальчик и должны почувствовать… так вот, вы немедленно сообщаете мне. Слышите, в любое время, даже если вы получите приказ действовать сразу же, не согласовывая свои действия со мной, и приказ этот будет исходить от нашего капитана или якобы от короля, вы всё равно сначала придёте ко мне. Разыщите меня, где бы я ни был. Понятно?

У д’Эстурвиля от этих интонаций мороз пробежал по коже. Он как-то сразу собрался весь, взглянул на лейтенанта внимательно.

– Всё настолько плохо? – спросил негромко. – Что ж, я буду осмотрителен и не подведу вас. Обещаю.

– Благодарю, – голос д’Артаньяна вновь звучал холодно и жёстко, и Жак подумал даже, а не приснился ли ему весь предыдущий разговор. – А теперь идите и начинайте собираться. Через час мы выступаем, а к полудню уже должны быть под Ла-Рошелью.


* * *

Как лейтенант и планировал, они прибыли к осаждённой крепости, когда солнце стояло в самом зените.

Из-за бессонной ночи, а ещё более – из-за неожиданно откровенного разговора с гасконцем – Жак чувствовал себя уставшим, как никогда.

Раз за разом он прокручивал мысленно всю беседу от начала до конца.

Что такого произошло, отчего д’Артаньян решил вдруг в корне изменить своё поведение?

То, что вы – племянник моего учителя, отнюдь не главная причина тому, что меня так заботит ваша судьба…

Означает ли такая фраза то, что Жак и впрямь небезразличен своему лейтенанту?

Или это просто он слышит в словах командира тот подтекст, который хочет услышать?

Молодой человек так задумался, что едва не отстал от общего строя.

Только с большим усилием заставил себя встряхнуться и выбросить подобные мысли из головы.

Ведь сейчас действительно не время.

А отряд в этот момент выехал на пригорок, и солдаты увидели вдалеке Ла-Рошель.

Отовсюду на Жака обрушилась лавина звуков и запахов. Гул далёкого прибоя смешался с солёным ветром, слепящим солнцем и криками чаек.

Обладая отличным зрением, д’Эстурвиль без труда разглядел городские укрепления – древние стены со множеством сторожевых башен. Со стороны долины они прикрывались тремя рядами бастионов, угловых укреплений и кронверков, каждый из которых представлял собой небольшой, выдвинутый вперед и хорошо обороняемый ансамбль с маленьким гарнизоном.

Наконец, как обычно, позади гласиса шла объездная дорога, подле которой пролегала крытая траншея. На некотором расстоянии, к западу от города, на холме возвышалась крепость Св. Николая – мощный бастион с казематами и контрэскарпом, являвшийся частью общей оборонительной системы.

Знаменитой дамбы, как и самого моря, с той стороны, откуда они приехали, видно не было, зато с вершины холма полностью просматривался лагерь королевских войск.

В первый момент лионцу показалось, что всё это скопление людей и животных двигается совершенно хаотично, но потом он убедился, что лагерь, на самом деле, строго упорядочен.

Животные и отвечающая за них прислуга располагались на окраине, а дальше стояли палатки, украшенные флажками в строгом соответствии с родом войск, а также их статусом.

Между палатками сновали пехотинцы, кавалеристы, сапёры, мелькнуло также несколько голубых мушкетёрских и красных гвардейских плащей.

Вдалеке, у самых крепостных стен, отряды землекопов и солдат, вооруженных лопатами и кирками, выполняли, пожалуй, самые тяжёлые работы, которые всегда сопровождают осаду.

Солдаты, что несли караул у главного въезда в лагерь, загородили было новоприбывшему отряду дорогу, однако, увидев золотой галун лейтенанта мушкетёров, тут же посторонились.

– Пусть кто-нибудь, – сказал их командиру д’Артаньян, – проводит нас к месту расположения роты. Де Бемо на месте?

– Да, сударь, – капитан годился гасконцу, наверное, в отцы, однако почтительно склонил голову, потому что хорошо помнил его ещё по осаде Ре. – Последние несколько дней у нас затишье. Вроде бы готовится штурм, но поговаривают также, что до приезда его величества ничего не будет. Так что пока приходится скучать. Оборванцев вот гоняем, будь они неладны…

Д’Артаньян приподнял вопросительно бровь, а старый солдат пояснил:

– Так беженцы из Ла-Рошели никак не успокоятся. Всё лезут и лезут – пытаются в окрестные деревни пробраться… А монсеньор герцог запретил. Говорит: пусть лучше подохнут от голода и сэкономят нам пули. И жалко ведь – одни бабы да малышня, – а как ты приказ нарушишь?

– Да, приказ… – Жак даже со своего места в строю увидел, как побледнел лейтенант, как вздулись желваки у него на скулах. – Приказ нам с вами нарушать никак нельзя… Однако поживём-увидим… Благодарю за рассказ, командир.

А потом он повернул коня к остальным мушкетёрам:

– Слушаем внимательно! Капитан проводит вас к нашим товарищам. Все вопросы по обустройству – к г-ну подпоручику. В остальном – ждите моих распоряжений. Да, и никакого пьянства: пока ещё рано что-то праздновать.

– А вы, сударь? – спросил де Мелен, негласно выполнявший в походе роль заместителя лейтенанта. – Готовить для вас палатку?

– Де Бемо всё знает. Мне надо доложить о нашем прибытии Месье и получить указания относительно дальнейших действий.

С этими словами д’Артаньян стегнул плёткой лошадь и принялся спускаться с холма.

…

Конечно же, Шарль без труда отыскал палатку Месье. Этим титулом именовался Гастон Орлеанский, младший брат короля. Номинально он считался командующим осадой, хотя на самом деле мог решать что-то исключительно в отсутствие кардинала.

Месье был высоким красивым юношей с пронзительными чёрными глазами и безвольным, капризным ртом. Будучи всего на год младше самого Шарля, весь свой досуг он посвящал участию в разного рода интригах против его преосвященства.

Это донельзя раздражало лейтенанта мушкетёров.

Конечно, учитывая амбиции королевского брата, трудно стерпеть то второстепенное положение, которое досталось ему, однако молодой человек решительно не понимал, отчего обязательно надо враждовать с кардиналом. Ведь куда больше пользы можно принести стране, объединившись с королём и первым министром.

Но был ещё один нюанс, делавший общество Месье крайне неприятным.

Едва только поступив на службу и ознакомившись с нравами двора, в числе прочей информации Шарль узнал ещё и о весьма разносторонних, но при этом крайне сомнительных вкусах герцога Орлеанского. Он не придал этим сплетням никакого значения, пока однажды брат короля не остановился рядом с ним, когда гасконец нёс караул в одном из коридоров Лувра. Долго расспрашивал о том, кто таков и откуда, а затем попросил показать шпагу: мол, сразу видно, что это – дорогая игрушка. Стараясь не выказать своего раздражения, юноша повиновался и обнажил клинок. А ещё через мгновение понял вдруг, что герцог, вроде бы рассматривая эфес, медленно гладит его по руке. У кадета не было возможности выяснять, чем же он так заинтересовал его высочество – они вообще впервые общались близко, – однако прикосновение узких прохладных ладоней вызвало неудержимый рвотный позыв.

Он страшно испугался, что сейчас действительно произойдёт непоправимое, но, видимо, выражение его лица оказалось красноречивее. Потому что Месье вдруг отшатнулся и побледнел. А затем, всё так же не говоря ни слова, развернулся и быстро зашагал прочь.

С тех пор при виде гасконца брат короля каждый раз поджимал губы и демонстративно отворачивался. Однако Шарль не сомневался, что тот не забыл своего конфуза и не упустит случая, чтобы поквитаться за унижение, пусть даже невысказанное, и пусть даже этого никто не видел.

И вот теперь лейтенант медленно ехал по направлению к палатке, над которой развевался штандарт с лилиями, с досадой думая о том, что по какой-то нелепой прихоти судьбы исход осады может зависеть от порочного, завистливого мальчишки, считающего, что всё в этом мире служит исключительно для его развлечения.

Что он сам, пока не приедут Тревиль и король, будет вынужден исполнять любые, даже самые нелепые или неоправданные приказы герцога, и следует хорошенько подумать над тем, как уберечь д’Эстурвиля в таких неизбежных боях.

А также приложить максимум усилий, чтобы выполнить задание кардинала, ведь это – необходимое условие для безопасности Жака и, быть может, для его дальнейшей успешной карьеры тоже.

Чёрт побери, не слишком ли много сложностей для простого участия во взятии гугенотской крепости?


* * *

Он вошёл в палатку и, сняв шляпу, склонился в поклоне:

– Ваше высочество…

Кроме самого Месье здесь находились генерал-майор де Монталь и бригадир от инфантерии де Монброн.

– Вы очень кстати, г-н лейтенант, – произнёс герцог скучным голосом, едва скользнув взглядом по фигуре вошедшего. – Когда вы прибыли?

– Только что, – хочешь не хочешь, а пришлось изображать поклон. – Пока мои солдаты обустраиваются, я посчитал нужным доложить о прибытии.

– И это правильно. Потому что уже завтра ваши мушкетёры будут нужны нам, – Месье поманил его длинным холёным пальцем. – Взгляните сюда, сударь.

Шарль подошёл к столу, однако остановился у его противоположного конца, рядом с де Монталем.

– Де Монброн, посвятите лейтенанта в план завтрашнего сражения, – сказал герцог, а гасконец насторожился: так-так, значит, Месье решил предстать перед своим братом героем, увенчанным военными лаврами… а расплачиваться предстоит солдатам, в том числе, и его мушкетёрам.

Это заставило юношу максимально собраться и выбросить из головы все размышления о наклонностях герцога.

– Итак, – сказал между тем бригадир, неприязненно поглядывая на гасконца, – атака на город будет производиться с трех сторон. Первая – справа от моря в направлении городского района Вик, вторая – слева, со стороны ворот Порт Мобек, и, наконец, третья будет направлена на башню Шен.

– Какое из направлений главное? – спросил Шарль.

– Его высочество считает, что следует ударить по башне Шен. Потому что она даёт прямой доступ в город.

Что ж, всё понятно: идея принадлежит герцогу. Но вот только зачем интересуются его мнением?

– А я бы не спешил, – возразил вдруг де Монталь. – Башня хорошо защищена угловыми укреплениями – видите, как удачно расположены равелин и гласис? Взять её будет непросто.

Ага, так значит, между этими троими единство мнений отсутствует. Монброн готов поддержать Месье, а вот Монталь более осторожен, но открыто возражать тоже не решается. И явно не прочь сделать это руками лейтенанта мушкетёров.

Шарль снова склонился над картой. Конечно, благодаря бумагам кардинала, он давно уже назубок выучил особенности местности, однако демонстрировать подобную осведомлённость не стоило.

Краем глаза отметил, как брат короля подвинулся к нему поближе, а затем и вовсе встал за спиной.

Твою мать…

Стиснув зубы, чтобы только не выказать своего раздражения, молодой человек заговорил ровным голосом:

– Вы что-то путаете, Монброн. Должно быть, его высочество имел в виду крепость Св. Николая, и это действительно было бы отличным решением.

– Св. Николая? – переспросил изумлённый бригадир, а принц, придвинувшись ещё ближе, словно невзначай положил руку юноше на плечо:

– Ну-ка, дайте взглянуть…

– Крепость расположена выше самой Ла-Рошели, – пояснил гасконец таким тоном, будто всего лишь хотел напомнить Месье его собственные размышления. – Как только мы захватим крепость, её пушки можно будет тотчас повернуть против города. Наблюдая за передвижениями осаждённых, наши артиллеристы быстро заставят замолчать огневые точки врага.

Вот интересно, почему он так по-разному реагирует на близость д’Эстурвиля и брата короля? Ведь тот, по сути, вполне привлекательный юноша, а у Шарля так давно никого не было, что прикосновение мужских рук однозначно должно было подействовать возбуждающе, и уж никак не наоборот…

О чём я думаю, чёрт побери, с досадой сказал себе лейтенант и аккуратно высвободил плечо из-под ладони принца.

С минуту они с герцогом смотрели друг другу в глаза: гасконец – холодно, однако спокойно, Месье – с удивлённым раздражением.

Но вот, наконец, принц первым отвёл взгляд.

– Монталь, – сказал он, – командующего артиллерией ко мне. А вы, г-н д’Артаньян, ступайте и ждите наших дальнейших распоряжений. И подготовьте своих людей. Я думаю, они будут рады принять участие в таком важном сражении.

– О, да, – Шарль поклонился, однако протянутой для поцелуя руки демонстративно не заметил. – Я просто уверен, что мои люди, как и всегда, покажут себя с самой лучшей стороны. Буду ждать ваших распоряжений.

И, не дожидаясь ответа, вышел.


* * *

Утром следующего дня начался яростный артиллерийский обстрел, уничтожавший батареи противника одну за другой. На крепость Св. Николая обрушился адский огонь. В течение тридцати шести часов грохот взрывов и залпов, производимых двадцатью батареями со стороны королевской армии, раздирал воздух.

Штурм крепости был осуществлён совместными силами войск короны, королевского полка под командованием бригадира от инфантерии г-на де Монброна, отряда из трёхсот гренадеров и ста мушкетеров во главе с д’Артаньяном.

Ла-рошельцы сопротивлялись, бросая фугасы, горящую смолу и стреляя из мушкетов, однако им пришлось отступить перед неистовством атаки.

Обессилевшая крепость выбросила белый флаг.

К вечеру Жаку удалось улизнуть из лагеря, гудевшего после победы, словно встревоженный улей.

Самые бесшабашные собрались отмечать это событие, самые бывалые, пользуясь возможностью, отправился спать, нескольких человек, впервые принявших участие в бою, жестоко рвало на околице лагеря.

Сам бой, как ни странно, не произвёл на молодого лионца ожидаемого впечатления.

Он переживал, сумеет ли сориентироваться во всеобщей кутерьме, и хватит ли у него духу по-настоящему проткнуть шпагой живого человека. Или застрелить… хотя стрелять, конечно, намного легче, чем чувствовать, как твой клинок неумолимо входит в живую плоть.

На деле всё оказалось проще.

Выяснилось, что в сумасшествии боя нет времени для моральных дилемм, и когда на тебя наводят мушкет, не до размышлений о ценности человеческой жизни.

Он даже не помнил, скольких человек убил – двоих или троих, – и скольких ранил. А может, это была защитная реакция организма, и завтра воспоминания нахлынут с такой силой, что он будет блевать не хуже своих товарищей…

Пока же кадет хотел только одного: вымыться. Он и в Париже плохо переносил вечное отсутствие воды, что уж говорить о том слое пота и пыли, которым он покрылся в ходе боя?

Конечно, по уставу нужно было получить разрешение лейтенанта, но того нигде не оказалось; тогда Жак, поспешно стащив казавшуюся пудовой, разогретую от боя кирасу, предупредил де Террида и отправился на побережье.

Море он любил ещё со времён своего обучения в Нанте, а потому быстрым шагом поспешил к скалам. Ещё накануне, только прибыв в лагерь, поставив палатку и поручив уставшего коня слугам, юноша принялся изучать окрестности, пользуясь всеобщей неразберихой и довольно продолжительной отлучкой лейтенанта. Конечно, территорию всего лагеря он обойти не успел, да и незачем было, однако всё-таки успел приметить множество укромных бухточек в скалах со стороны дамбы. Да и сама дамба надёжно защищала местность от возможных выстрелов с крепостных стен, что обещало вполне безопасное купание.

В одной из таких бухт Жак разделся и, припрятав одежду со шпагой между камней, торопливо вошёл в воду. Даже не думая, холодна она или нет, потому что желание вымыться к тому времени стало просто нестерпимым. Да и к тому же времени у него было совсем мало, потому что его отсутствие в лагере могли заметить в любую минуту. И неизвестно, как д’Артаньян воспримет эту его самовольную отлучку, а портить такое хрупкое перемирие с гасконцем хотелось меньше всего.

Как и ожидалось, вода, нагретая солнцем, была не просто тёплой, а по-настоящему парной. Молодой человек несколько раз окунулся с головой и, постанывая от наслаждения, смыл с себя грязь, усталость и все возможные дурные воспоминания.

А потом с не меньшим удовольствием растянулся на тёплой гальке, ожидая, пока подсохнут влажная кожа и волосы.

Сощурившись, стал рассматривать небо, похожее на опрокинутую синюю чашу с чёрными точками чаек на нём, которые оглашали окрестности пронзительными криками. Постарался максимально расслабиться, не допуская в измученное сознание ни малейшей, даже самой невинной мысли: в конце концов, у него ещё будет время для беспокойных раздумий.

А затем, наверное, он всё-таки задремал, потому что не услышал шагов, а только насмешливый голос откуда-то сверху и сбоку:

– Вам не кажется, что валяться в таком виде во время военных действий – весьма рискованное занятие, а, господин кадет?

Жак подскочил, пытаясь нашарить рукой шпагу, и только в последний момент остановился: хорош же он – голый, но зато со шпагой…

– Ага, смешно, – д’Артаньян хмыкнул, словно угадав его мысли. – Привет.

– Привет… – сообразив, наконец-то, кто перед ним, лионец сел и неловко попытался прикрыть рукой пах. – А ты… вы… Я не заметил вас…

– Потому что я как раз в соседнюю бухту заплыл, – и лейтенант подал кадету его штаны. – Но вещи-то мои… вот же они.

– Я не особо смотрел по сторонам, – д’Эстурвиль натянул штаны и наконец-то почувствовал себя уверенней. – Уж очень хотелось в воду.

Теперь он уже открыто взглянул на своего командира, а тот стоял и не спешил одеваться. Словно приглашал Жака получше рассмотреть его.

При своём небольшом росте и изрядной худобе д’Артаньян оказался просто отлично сложен: тонкий, стройный, с гладкой кожей, покрытой ровным загаром. И вместе с тем, под этой кожей явственно проступали твёрдые узлы мускулов. А ещё д’Эстурвиль отчётливо разглядел на плечах, груди и даже бёдрах гасконца белые полоски шрамов. Их было немало, и это не были следы одной лишь охоты или каких-то случайных мальчишеских шалостей. Большинство из них были совершенно очевидными дуэльными шрамами – так значит, д’Артаньян не всегда был таким ярым противником поединков…

Жак ещё раз прошёлся глазами по красиво очерченной груди лейтенанта, по которой стекали блестящие капельки воды, узкой талии, длинным ногам с тонкими сильными щиколотками – не зря же говорят, что у гасконцев, выросших в гористой местности, поистине стальные икры, – а потом перевёл взгляд на плоский худой живот и ниже – помнится, ему уже давно было интересно, как его командир выглядит обнажённым.

Тут же накатило желание, причём настолько сильное, что молодому человеку показалось, будто он попал под удар штормовой волны. Он хватанул ртом воздух, отвёл поспешно глаза.

А д’Артаньян вдруг подошёл к нему вплотную и прижался всем телом – Жак явственно ощутил, как член гасконца встаёт и упирается ему в бедро, – обхватил обеими руками за виски, заставил нагнуться.

– Только не кусайся больше, ладно? – и поцеловал, даже не дождавшись ответа.

Губы лейтенанта были солёными после морской воды, и лионец с удовольствием ответил на поцелуй. Постарался быть просто нежным, хотя догадался бы кто, чего ему стоила эта сдержанность.

– Если бы я знал раньше, как ты целуешься, то не стал бы столько ждать, – д’Артаньян отстранился, принялся натягивать штаны. Уселся на выступающем валуне, взглянул насмешливо. – Садись, время есть.

– Ох… – ноги у Жака мгновенно сделались ватными; он буквально упал на песок. – Что же вы делаете со мной, д’Артаньян?

– То, что и ты со мной, – сказал гасконец, но уже безо всякой насмешки. – И вообще, тут не лагерь, и не казарма: можно без «вы». Коль у нас начало получаться более-менее нормальное общение… Сильно устал? Это ведь твой первый бой, верно?

– Да, – д’Эстурвиль только сейчас ощутил в полной мере, как ноют руки и плечи. – Если честно, у меня в голове такая каша… Поэтому я и решил искупаться. Я искал… тебя, чтобы предупредить, но не нашёл… Если бы я знал, что ты здесь…

– Каша – это нормально, – д’Артаньян наклонился и отжал мокрые волосы, тряхнул головой. – Но ты хорошо дрался, я видел. Без лишней жестокости… и это правильно.

– Никогда не понимал, как можно с лёгкостью убить человека, – сказал Жак. – Тем более, если ты видишь его впервые, и он… лишь отвлечённо… временно считается твоим врагом…

– Даже настоящего врага трудно убить, – возразил лейтенант. – Однако к чёрту бои… Ты любишь море?

– Очень, – кадет улыбнулся невольно, забыв, что ещё мгновение назад хотел попросить разъяснить фразу о врагах. – Я ведь даже… по окончании пансиона… хотел записаться на корабль, пусть для начала простым моряком… это ведь не настолько важно… Но тут пришло письмо от дяди, и я поехал в Лион. Решил, что это, наверное – знак.

– Да уж, точно знак… – а потом гасконец сощурился вроде бы насмешливо:

– И как, не жалеешь?

Д’Эстурвилю почему-то даже жарко сделалось от этого, в общем-то, простого вопроса, да ещё и произнесённого таким равнодушным тоном. Он поднялся и подошёл к д’Артаньяну. Валун, на котором тот сидел, был достаточно высоким, и теперь молодые люди практически сравнялись в росте.

При его приближении лейтенант улыбнулся, словно ожидал именно такого шага, и лёд в его глазах растаял окончательно.

Больше всего в этот момент Жаку хотелось снова ощутить солоноватый привкус его губ, однако он сдержался, понимая, что в окрестностях в любой момент могут объявиться посторонние.

А потому он просто протянул руку и отбросил с глаз командира мокрую чёлку. Погладил по щеке, кончиками пальцев прошёлся от шрама на виске и до самого плеча, тоже отмеченного огромным, глубоким, по-настоящему уродливым шрамом.

Хотел было поинтересоваться о происхождении такой ужасной отметины, однако встретился взглядом с гасконцем, и все мысли разом оставили его.

– А ты как думаешь? – спросил, чувствуя, как от возбуждения кружится голова. – Или тебе тоже нужен аванс?

– Скажем так, я бы не отказался, – Шарль склонил голову и на мгновение прижался щекой к ладони лионца. На душе сделалось так легко, как не было ещё никогда со времён гибели его друга из Артаньяна. Неужели Пьер прав, и судьба действительно решила подарить ему в лице этого парня новый шанс?

– Знаешь, – д’Эстурвиль отошёл, однако уселся не на песке, а на соседнем камне – так, чтобы по-прежнему видеть глаза командира, – когда ты уехал… я ведь страшно обозлился. Решил, что это напоминает дешёвый роман: они переспали, и один из них сбежал, чтобы не пришлось объясняться.

– Твою мать, – лейтенант скривился. – Честно говоря, я рассчитывал услышать другое, но… коль ты заговорил об этом… В общем-то, ты не совсем ошибся.

– Я знаю, – Жак отреагировал на удивление спокойно. – Но потом я подумал, что это, наверное, даже к лучшему. Что ты не мог уехать просто так, и тебе, возможно, тоже нужны были ответы на какие-то вопросы.

– Я хотел побывать на могиле отца, – сказал Шарль, подумав с удивлением, что малоприятное направление, которое приняла их беседа, почему-то не вызывает у него ни малейшего неприятия. – Он умер прошлой осенью, когда мы штурмовали Ре. И я подумал, что… мало ли, кого я не застану в живых, когда вернусь после этой осады? А может быть, и сам не вернусь… Ну и, конечно, мне надо было кое-что выяснить для себя, тут ты не ошибся.

Д’Эстурвиль ничего не ответил, только молча ждал продолжения, предоставив лейтенанту самому решать, о чём стоит рассказывать.

А Шарль как-то особенно остро почувствовал вдруг, до чего же он устал от этих постоянных недомолвок, когда рядом нет никого, кому можно было бы даже просто сказать, насколько ему иногда бывает плохо.

Конечно, такое ощущение появлялось далеко не первый раз, но впервые за все последние годы рядом оказался человек, которому неожиданно захотелось довериться.

– В Гаскони у меня остались мать, двое братьев и две сестры. Куча племянниц и даже один племянник, – он зачерпнул пригоршню камешков и стал по одному швырять их в море. – Такое большое у меня семейство. И с ними, слава богу, всё в порядке.

– Тогда почему у вас прибавилось седины? – спросил Жак, невольно переходя опять на «вы». – Что случилось с вами во время этой поездки, д’Артаньян?

– Разве прибавилось? Я не заметил… Да нет, ничего не случилось. Просто… те вопросы, которые были важны для меня, так и остались нерешёнными, – а потом Шарль поднял на д’Эстурвиля глаза и сказал с кривой улыбкой:

– А ещё я узнал, что у меня был сын. И что он умер два года назад, совсем маленьким. Вот так-то.

Зелёные глаза Жака расширились и потемнели.

– Мне жаль, – произнёс он таким тоном, словно и впрямь был готов принять на себя частичку боли своего лейтенанта. – Тебе, наверное, очень плохо… Прости, но можно… я ничего не буду говорить?

Юноша взглянул на солдата с откровенным удивлением, потому что, испытывая потребность выговориться, в то же время, где-то боялся, что услышит в ответ набор каких-нибудь стандартных фраз.

Этого не произошло. Словно догадавшись о его опасениях, д’Эстурвиль, по сути, не сказал вообще ничего, но от его слов Шарлю даже дышать стало как-то легче.

– Спасибо, – ответил совершенно серьёзно, а кадет только плечами пожал:

– Знаешь… кое-кто… сравнивает тебя с глыбой льда. Поначалу мне тоже казалось, что это так. Но я тем более рад, что ошибся.

– Надеюсь, тебе не придёт в голову поделиться с кем-нибудь подобным открытием? – фыркнул гасконец, а Жак тогда решился задать вопрос, который уже давно мучил его:

– Шарль… а ты действительно… убил на дуэли брата своей… возлюбленной?

Лейтенант засмеялся. Высыпал на песок остатки камешков, долго отряхивал ладони.

– Вот как? – хмыкнул. – Занятно… Такой вариации я ещё не слышал.

Д’Эстурвиль испытал неимоверное облегчение, что ему всё-таки ответили. Потому что теперь, после того, как их отношения вдруг начали развиваться таким стремительным образом, он больше всего боялся, что д’Артаньян снова оттолкнёт его.

– Я так и знал, что это всё враньё, – он позволил себе улыбнуться краем рта. – Но тогда… почему ты так относишься к дуэлям? Ведь ты же сам дрался, и не раз: это понятно любому, кто пусть мельком, но видел твои шрамы!

Шарль вздохнул и долго не отвечал.

– Это… длинная история, – сказал наконец. – И не самая приятная. Возможно, когда-нибудь я расскажу, но не сейчас. Потому что нет времени, да и вспоминать, если честно… Но в двух словах это можно описать так: я не выношу поединки по многим причинам, одна из которых состоит в том… Короче, однажды я едва не убил на дуэли родного брата. Нет, те двое, что живут в Гаскони, тут ни при чём. У меня был ещё один брат, самый старший из нас всех… он уже умер… И когда-то мне пришлось скрестить с ним шпаги. По-настоящему.

А потом он соскочил с камня, подобрал рубашку.

– Одевайся, – сказал, как ни в чём не бывало. – Скоро будут трубить вечерний сбор, а мне следует присутствовать на военном совете.

– Ты пожалел его, правда? – спросил вдруг д’Эстурвиль, а Шарль обернулся резко.

В не заправленной ещё рубашке и без сапог, освещаемый лучами заходящего солнца, он показался лионцу каким-то удивительно-юным и почему-то – совершенно беззащитным.

И потом, не имея возможности увидеть лейтенанта или переговорить с ним, Жак каждый раз вспоминал именно этот последний эпизод их встречи.

Заходящее солнце, запах соли, который доносил с моря лёгкий бриз, и тонкую фигурку гасконца на фоне тяжёлых тёмных скал.

Перехватило дыхание, и у кадета вдруг мелькнула совершенно отчётливая мысль, что именно с этими звуками и запахами у него теперь всегда будет ассоциироваться чувство влюблённости.

– Слушай, – сказал между тем Шарль и улыбнулся растерянно, – откуда ты такой взялся на мою голову, а?

Тогда д’Эстурвиль снова подошёл к нему. Забрался обеими рукам под рубашку, потому что вдруг ужасно захотелось ощутить под ладонями не ткань, а именно голую кожу спины и бёдер, притянул к себе. Встретился взглядом с улыбающимися глазами д’Артаньяна, улыбнулся в ответ:

– Из Нанта. Ну, или из Лиона, как тебе больше нравится. А ты рад?

Шарль перестал улыбаться. С минуту молчал, слушая, как тяжёлыми, резкими толчками бьётся сердце кадета, а потом привстал на цыпочки и легко коснулся его губ:

– Ты и сам знаешь ответ. Я действительно рад. А теперь идём. Нам не стоит опаздывать.

…

Через несколько дней к месту военных действий прибыл Людовик.

Д’Эстурвиля самым безжалостным образом разбудил де Террид, когда молодой человек наслаждался крепким предутренним сном. Забрался к приятелю в палатку и стал бесцеремонно трясти за плечо.

– Вставайте! Ну, сколько можно дрыхнуть? Приближается король со своей свитой, лейтенант объявил общий сбор!

– Лейтенант? – Жак сел резко и принялся тереть глаза. – Здесь был д’Артаньян?

– Да при чём здесь д’Артаньян? – приятель взглянул на него с явным сочувствием. – Я ему про короля, а он… вот уже не думал, что вы позволите какому-то гасконцу так запугать вас!

– Я буду готов через десять минут, – Жак благоразумно решил не развивать дальше тему о командире. – Где нас собирают?

– На равнине, к востоку от крепости, которую мы взяли на днях, – де Террид направился к выходу, однако на пороге остановился и сказал с улыбкой:

– Буду ждать вас уже там. А на мои слова не обижайтесь. Я в первый год службы тоже бегал от нашего лейтенанта, как чёрт от ладана.

– Не сомневаюсь, – в тон ему хмыкнул Жак, и де Террид, довольный установившимся взаимопониманием, наконец-то оставил своего друга в покое.


* * *

Он успел вовремя.

Построение уже заканчивалось, и лейтенант как раз дошёл до последних рядов шеренги, где, согласно уставу, полагалось стоять кадетам.

Остановился перед запыхавшимся лионцем, окинул цепким, внимательным взглядом.

– Шляпу снимите и держите под мышкой, – произнёс негромко. – Короля принято встречать с непокрытой головой.

И улыбнулся глазами:

– Соня…

От этого одного-единственного едва слышного слова на душе у Жака вдруг сделалось неимоверно радостно, прямо до одури.

Он с трудом удержался, чтобы не улыбнуться в ответ, стащил поспешно шляпу:

– Виноват, г-н лейтенант, исправлюсь.

Д’Артаньян ничего не ответил, двинулся в обратном направлении.

…

Долина, где выстроились войска, была довольно широкой и без труда вместила всех. Первыми стояли гренадёры, затем – артиллеристы, в центре – мушкетёры, замыкала построение пехота.

Учитывая то, что ожидали самого короля, мушкетёры, вопреки своему статусу, были не верхом и с непокрытыми головами.

Хорошо, что сейчас раннее утро, подумал Жак, поглядывая на встающее солнце: потому что в противном случае, попробуй выстоять на жаре без головного убора несколько часов кряду!

А из-за поворота дороги тем временем показалась кавалькада. Довольно скоро она приблизилась настолько, что д’Эстурвиль без труда смог разглядеть короля в мушкетёрском плаще, а рядом с ним – кардинала, одетого в красный плащ гвардейца. Из остальных юноша узнал ещё королевского фаворита Сен-Мара, разряженного, словно павлин, а также герцога Орлеанского. Лицо у Месье было сонным и крайне недовольным, ведь ему, чтобы встретить брата, как того требовал церемониал, пришлось не только встать ни свет, ни заря, но и ехать в соседний город.

Основную часть кавалькады замыкали швейцарцы и пятьдесят мушкетёров во главе с капитаном де Тревилем.

Хвост королевского кортежа терялся за холмом, и лионец перестал напрягать глаза, потому что самое интересное он уже увидел.

Да и особого трепета при мысли, что на него сейчас будет смотреть сам король, он тоже почему-то не ощутил. Куда большее волнение вызывала фигура лейтенанта в праздничном камзоле и шляпе с развевающимися белыми перьями, и молодой человек сосредоточил всё своё внимание на ней.

Когда кортеж подъехал совсем близко, в стороне весело грохнула пушка, потом – ещё и ещё. Швейцарцы и мушкетёры чуть отстали, а король в сопровождении кардинала, Месье и Тревиля проехал к центру долины.

Естественно, он направился прямиком к мушкетёрам, которые, как известно, всегда пользовались его особой благосклонностью.

Тогда д’Артаньян сделал шаг вперёд и, обнажив голову, скомандовал, легко перекрыв голосом шум, который невольно издавало такое количество скопившихся в долине людей и животных:

– Мушкетёры, равняйсь! Смирно! Его величество, король Франции!

Жак снова поразился чистоте и мальчишеской звонкости его голоса; по спине у него побежали мурашки, и он едва не пропустил момент, когда вместе со всеми следовало крикнуть троекратное «ура».

– Подойдите, г-н лейтенант, – произнёс, между тем, Людовик, и Шарль, оставив своих солдат, приблизился к королю и его свите.

Снова поклонился, а потом поднял глаза, спокойно выдержав пристальный взгляд монарха.

В короле гасконец, прежде всего, уважал умение вовремя прислушаться к разумному совету, а будет он исходить от Тревиля, кардинала или ещё кого-нибудь – неважно.

Во всём остальном Людовик казался ему самым обычным, довольно несчастливым человеком, личная жизнь которого вынужденно выставлена на всеобщее обозрение.

Он представил себе, что было бы, если бы вдруг кто-то узнал о его отношениях с д’Эстурвилем, и невольно поёжился.

– Мы даже не спрашиваем, как вели себя наши мушкетёры в последнем бою, – со слабой улыбкой сказал в этот момент король. – Потому что уверены: по-другому и быть может.

– Ваше величество, как всегда, правы, – всё так же спокойно подтвердил Шарль. – Я ни в коей мере не хочу умалить достоинства остальных рот, но ваши мушкетёры действительно дрались в первых рядах.

– Вы обязательно составите для нас список тех, кто сражался особенно храбро. Какие потери понесла рота?

– Погибших нет, раненных – двенадцать человек. Из них по-настоящему тяжёлых – пятеро.

– Всего? – удивился король. – Из ста человек? Да вы просто кудесник, г-н д’Артаньян!

Слава богу, что никто не погиб, в очередной раз подумал гасконец и позволил себе слегка пожать плечами:

– Солдаты, конечно, должны проливать кровь за своего короля, но мне кажется, куда больше пользы они смогут принести, будучи живыми и невредимыми.

Людовик важно кивнул, вроде бы соглашаясь, кардинал улыбнулся краем рта, а Месье вдруг тронул пятками своего коня, поравнявшись с братом.

– Ну конечно, – сказал он, ядовито усмехаясь, – заслуга г-на д’Артаньяна просто неоспорима. Кто ещё, как не наш лейтенант, известен такой осторожностью, граничащей с… гм, право, я даже не могу подобрать нужного слова…

Герцог произнёс последнюю фразу особенно громко, так что её услышали даже кадеты из задних рядов. Кое-кто из них, не удержавшись, громко ахнул, а Жак увидел, как их командир побледнел так, словно ему в лицо плеснули молоком.

Потому что его, лейтенанта королевских мушкетёров, только что публично обвинили в трусости.

И уклониться от ответа было никак нельзя.

Месье невинно хлопал своими длинными ресницами, король вопросительно приподнял бровь, на лице де Тревиля читалась откровенная досада. Только Ришелье смотрел совершенно спокойно, и именно эта реакция первого министра помогла Шарлю внутренне собраться.

– От меня зависели жизни сотни человек, – произнёс он с безмятежной и оттого ещё более уничижительной улыбкой, – а потому мне не совсем понятно, каких ещё действий ожидал от меня его светлость герцог. И в дальнейшем я так же не позволю себе неоправданно рисковать солдатами его величества. Потому что это не деревянные фигурки, к которым кое-кто привык, а живые люди.

Мушкетёры одобрительно зашумели, но де Тревиль предостерегающе поднял руку, и шум тотчас же умолк. А в разговор вдруг вмешался Ришелье.

– Ваше величество, – заговорил он, склонившись к Людовику, – разве г-н д’Артаньян когда-нибудь давал вам повод усомниться в его храбрости? И потом, сейчас, как мне кажется, речь не должна идти о том, осторожничал ваш лейтенант или нет. В первую очередь, следует выяснить, кто вообще решил отдать приказ о начале атаки, не дождавшись вашего прибытия.

От этих слов кардинала Месье моментально увял и опустил глаза.

– Кстати, да, – сказал король, и в его голосе промелькнули мстительные нотки, – тут вы совершенно правы, ваше преосвященство. Мы непозволительно задержались. Г-н лейтенант, сегодня вечером я жду вас на совете, где вы отчитаетесь относительно действий роты во время последнего сражения.

Шарль молча наклонил голову в знак подчинения, и король, тронув пятками бока лошади, направился в сторону гренадёров.


* * *

Торжественная встреча монарха заняла довольно много времени; Жак едва дождался её окончания.

Наконец королевский кортеж отбыл, и солдатам было позволено разойтись.

Было понятно, что теперь, пока король не разберётся в состоянии дел, никаких новых вылазок не предвидится, а потому кадеты тут же собрались отпраздновать это событие. Позвали, конечно, и д’Эстурвиля. Он согласился, уточнив, правда, что присоединится к веселью немного позже – после того, как выяснит график своих дежурств.

Всё это были, разумеется, отговорки, ведь очерёдность дежурств Жак уже давно выучил назубок.

Просто он хотел улучить минутку и всё-таки переговорить с д’Артаньяном, потому что, в отличие от остальных, каким-то шестым чувством понял, что стычка между лейтенантом и герцогом может иметь куда более серьёзные последствия, чем то могло показаться вначале.

Он и сам не знал, откуда пришла такая уверенность в собственных действиях, но только д’Эстурвиль, не мешкая, вернулся в лагерь и прошёл к палатке своего командира.

То ли ему просто повезло, то ли он и вправду начинал всё лучше понимать гасконца, но тот действительно оказался внутри, причём один.

Сидел за столом, листая какую-то книгу, хотя, наверняка, делал это больше для того, чтобы отвлечься, чем действительно читая.

– Кто там? – спросил неприязненно, не поднимая головы, а Жак вошёл, даже не спрашивая разрешения, и плотно задёрнул за собой полог.

– Это я, – только и сказал, а брови д’Артаньяна приподнялись удивлённо: конечно, он явно не ждал подобного визита:

– Что вам угодно?

Лионец ничего не ответил, потому что и сам не разобрался до сих пор в собственных мыслях. А лишь ухватил командира за руку и буквально вытащил из-за стола. Всё так же, не произнеся ни слова, обнял его и стал целовать.

Сначала просто в губы, а потом уже куда попало – в щёки, лоб, шею, подбородок и снова в губы.

Душу захлестнула волна какой-то необъяснимой нежности, и д’Эстурвилю впервые захотелось сказать открыто, что лейтенант значит для него.

– Погоди… – гасконец наконец-то перехватил его руки и заставил остановиться. – Перестань… Да что случилось?

– Я не знаю, – Жак почувствовал, что его начинает трясти от напряжения. – Я просто испугался, что король поверит своему брату, а не вам… Что происходит, д’Артаньян? Отчего герцог так относится к вам? Ведь это же вам он обязан этой победой – все знают!

– Так, – и Шарль быстро зажал ему рот ладонью, – а вот об этом ни слова. Что за ерунду ты несёшь?

– Просто когда мы приехали, то поговаривали, будто нам предстоит штурм башни Шен, хотя все знали, что это просто сумасшествие. А потом… потом вдруг нам приказали атаковать крепость Св. Николая. И кое-кто утверждает, что это именно вы убедили его сиятельство изменить направление основного удара.

С минуту д’Артаньян молчал, а потом сказал со вздохом:

– Ты прав, мы бы ни за что не взяли ту проклятую башню, особенно в лобовой атаке, как это собирался сделать герцог. А народу бы легло – даже страшно представить… Впрочем, к штурму крепости Св. Николая наши войска тоже не были по-настоящему готовы, однако я подумал, что так жертвы будут куда меньшими, а победа всё-таки упрочит наши позиции. Но это между нами, понятно тебе?

Д’Эстурвиль кивнул, а гасконец вдруг протянул руку и погладил его по щеке:

– Не бойся. Месье – просто злой, испорченный мальчишка. Я ему не по зубам, поверь. Да и к тому же… ему сейчас будет не до меня, потому что его высочеству ещё предстоит объясняться со своим братом по поводу этого самовольного штурма.

– Знаете, чего ещё я не могу понять? – задумчиво произнёс Жак. – Почему, когда герцог оскорбил вас, наш капитан даже не попытался вмешаться? Ведь за вас пришлось вступиться кардиналу, а де Тревиль… я же видел его лицо: эта ситуация вызвала у него всего лишь досаду, но никак не возмущение!

– Это называется политикой, вот и всё, – лейтенант пожал плечами. – Поэтому я ещё в Париже предупреждал тебя об осторожности. К сожалению, я – не самый удобный покровитель.

– А мне другого не надо! – в голосе кадета зазвучали такие знакомые упрямые нотки, что Шарля зазнобило даже и тут же бросило в жар.

У меня есть ты, и никто другой мне не нужен…

Как же давно звучали эти слова, как же он был счастлив, когда услышал их. Но уберечь товарища всё равно не сумел.

И вот теперь он снова слышит их, но как же сделать так, чтобы не навредить ещё и этому парню?

– Что с тобой? – спросил его между тем д’Эстурвиль, как-то легко переходя на «ты». – Я опять… заставил тебя вспоминать прошлое, да?

– Не надо, – Шарль даже не стал удивляться. – Просто поцелуй меня и проваливай. Пока кто-нибудь не сунул сюда свой любопытный нос.

– Я помню о нашей договорённости, – лионец снова притянул его к себе. – До возвращения в Париж – никаких вопросов. Однако кое-что я всё-таки скажу. Потому что, когда мы разговаривали у моря… я ведь так и не ответил, когда ты спросил, не жалею ли я, что предпочёл Париж службе на флоте.

– Ага, всё-таки аванс, – усмехнулся лейтенант, а Жак склонился к нему и наконец-то поцеловал по-настоящему.

– Я не могу не думать о тебе… – его снова затрясло, но только уже не от страха, а от возбуждения. – И я… Мне бы хотелось провести с тобой ночь.

– Правда? – совершенно серьёзно спросил гасконец, а потом его взгляд снова стал насмешливым. – К сожалению, придётся отложить это до нашего возвращения в Париж, потому что здесь условия… м-м-м… слегка неподходящие. Но этого нашего разговора я не забуду, обещаю.

А потом он оттолкнул кадета и уселся обратно за стол:

– Всё, иди. Тебе не следует слишком часто бывать у меня. Лучше отоспись перед ночным дежурством.

– Ты думаешь, я смогу заснуть? – д’Эстурвиль вдруг почувствовал, что по-настоящему растерялся. – Шарль, это мне только кажется, или я… По-моему, я… в тебя… Нет, ничего, прости.

И, не договорив, быстро вышел.

…

Людовик со своей свитой проехал к приготовленному для него шатру, однако в последний момент свернул вдруг в сторону.

– Разве ваше величество не будет отдыхать? – удивился Сен-Мар, а король снисходительно похлопал его по плечу:

– Нет, шевалье, мы будем брать пример с его преосвященства. Мы будем работать. А вот вы вполне можете пока насладиться отдыхом за нас обоих.

– Какие тогда будут приказания, сир? – спросил де Тревиль.

– И вас мы отпускаем тоже, – ответил Людовик, впрочем, уже своим обычным голосом. – Ожидаем вас на вечернем совете вместе с шевалье д’Артаньяном.

– Надеюсь, я также могу ехать? – капризно поинтересовался Месье. – Потому что я ужасно устал. Вставать в такую рань – не для меня…

– Нет, дорогой брат, а вот вас мы отпустить не можем, – король смотрел вроде бы благожелательно, но от этих простых слов герцогу вдруг стало ужасно не по себе. – Кто, как не вы, ознакомит нас с состоянием дел?

Гастон надулся, однако ничего не сказал. До сегодняшнего утра он был уверен, что брат непременно отблагодарит его за успешное взятие крепости Св. Николая, однако Ришелье, которого принц так ненавидел, и здесь преуспел, преподнеся такое важное событие в отрицательном свете как явное нарушение королевских приказов. И теперь принц, отлично зная вспыльчивый нрав Людовика, занервничал.

– Едем, – сказал тем временем король. – Монсеньор, ваше присутствие обязательно.

Ришелье кивнул. Лицо у него во время всего этого разговора было совершенно непроницаемым.

Король, Месье и кардинал, отделившись от общей группы, направились к палатке герцога.

И, только оказавшись внутри, Людовик, наконец, дал волю своему гневу.

– Мерзавец! – он даже не счёл нужным понизить голос. – Кто разрешил тебе брать эту крепость?

– В чём дело? – Месье решил, что самая лучшая защита – это нападение. – По-моему, вы сами назначили меня командовать осадой Ла-Рошели!

– Вот именно, осадой! А не активными военными действиями! Что ты вообще смыслишь в военном искусстве, болван?

– Чем вы, собственно говоря, недовольны? – взвизгнул герцог. – Мы взяли важный объект, и теперь можем вести со стен крепости дополнительный обстрел Ла-Рошели!

– Дополнительный обстрел! – передразнил его брат. – Мы и не подозревали, что вы – такой великий стратег, Гастон!

– И потери… – подал голос кардинал. – Ваше величество, я хотел бы напомнить вам, о потерях, которые мы понесли в результате штурма…

– Герцог, вы очень расстроили нас, – в голосе Людовика послышалась прямая угроза. – Помнится, ещё недавно, вы уверяли нас в своей преданности… умоляли забыть некоторые ваши ошибки… и что же?

– Это не я! – Месье театрально заломил руки, однако ужас в его голосе был самым настоящим. – Это д’Артаньян! Это лейтенант ваших мушкетёров посоветовал мне штурмовать крепость!

– Что? – удивился король, а Ришелье презрительно скривил губы:

– Вы что-то путаете, ваше высочество. Я прекрасно знаю д’Артаньяна, и более чем уверен, что он никак не мог посоветовать вам подобной эскапады.

– А вот и мог! – запальчиво выкрикнул принц. – Давайте вызовем его: посмотрим, хватит ли у этого выскочки наглости отрицать очевидное! Потому что лично я собирался штурмовать башню Шен, но ваш проклятый гасконец убедил меня, что от взятия крепости Св. Николая пользы будет больше!

– Что-о? – протянул кардинал, а лицо его величества исказилось до неузнаваемости.

– Башню Шен? – он подскочил к брату и, ухватив его за волосы, подтащил к столу. А потом стал методично тыкать лицом в расстеленную карту. – Какую такую башню Шен? Ты в своём уме? Да мы бы там пол-армии потеряли!

– Ваше величество! – скулил Месье, едва успевая отворачивать лицо от стола, потому что в противном случае его нос точно оказался бы сломанным. – Пощадите, умоляю вас!

Наконец, Людовик оттолкнул Гастона и буквально упал в его кресло. Схватил со стола первые попавшиеся бумаги и стал лихорадочно обмахиваться ними.

– Башню Шен… – всё повторял он. – Нет, вы только подумайте, башню Шен…

Месье прижимал ладони к горящим щекам и смотрел на брата ненавидящим взглядом. В глазах его стояли самые непритворные слёзы.

– Видимо, именно поэтому д’Артаньян и посоветовал атаковать крепость возле города, а не самую укреплённую из башен Ла-Рошели, – негромко сказал в этот момент Ришелье. – Потому что в противном случае мы бы действительно потеряли половину армии, как вы, ваше величество, верно заметили. И ваш лейтенант слишком хорошо понимал это.

– Мальчишка! – не выдержав, снова заверещал герцог. – Да что он вообще смыслит… В конце концов, окончательное решение принимал я, и я запросто мог не послушать его! Но я вовремя понял свою ошибку, разве не так?

– Ваше счастье, – пробормотал кардинал, а король нетерпеливо взмахнул рукой:

– Вы противоречите сами себе, Гастон! То слушали, то не слушали… Однако, скажите нам другое… за что вы так не любите шевалье д’Артаньяна?

– А за что его любить? – огрызнулся принц. – Наглый, самоуверенный, не считающийся ни с кем выскочка!

– Да, нельзя отрицать – как человек наш лейтенант крайне малоприятен, однако до сих пор нам было не в чем упрекнуть его, – а потом Людовик прищурился ехидно. – И нам кажется, вы лукавите, Месье. Быть может, вы просто неравнодушны к нему? Конечно, эта его ужасная седина и ещё более ужасный характер… но нельзя не признать, что при этом он – весьма миленький мальчик… Можно поспорить, что д’Артаньян не захотел ответить вам взаимностью… так ведь?

– Это вас не касается! – буркнул Месье, однако его багровая физиономия свидетельствовала о том, что король попал в точку.

– Ваше величество… – укоризненно произнёс Ришелье, однако Людовик не мог отказать себе в удовольствии снова уколоть младшего брата:

– Мы совершенно согласны с вами, ваше преосвященство: это всё мерзость. И мы не позволим ей распространиться ещё и среди наших солдат! В нашем окружении так мало неиспорченных людей, так что даже не думайте пытаться совратить нашего лейтенанта. Вы слышите, герцог?

Гастон припомнил невольно ладную фигурку гасконца, его умное живое лицо и от возбуждения даже задрожал. Он едва справился с собой – хочется надеяться, что его величество истолкует эту дрожь исключительно как проявление страха.

– Вот что, ваше высочество, – Людовик, по-видимому, решил, что достаточно унизил брата, – будем считать, что вы услышали нас и сделаете правильные выводы. И, в первую очередь, это касается самовольных решений относительно ведения войны. Запомните раз и навсегда: сражениями командуем мы, и только мы будем решать, когда и на каком участке нам следует одержать победу. Понятно вам это?

– Конечно, сир, – кислым голосом отозвался Месье и склонился в низком поклоне. – Победа может принадлежать только вам.

А сам подумал мстительно: погоди, братец, посмотрим, как скоро ты возьмёшь Ла-Рошель. И как твой ненаглядный д’Артаньян сумеет помочь тебе в этом.

А что до гасконца, то этот негодный мальчишка ещё пожалеет, что посмел противиться желаниям брата своего короля.

Он теперь с него глаз не спустит, но докажет, что лейтенант – далеко не такая невинная овечка, какой хочет выглядеть.


* * *

Вот уже несколько часов д’Эстурвиль, сменив де Террида, нёс караул у одной из боковых застав.

У главных ворот при въезде в лагерь стояли гренадёры и бывалые мушкетёры, кадетам же доверяли охрану менее значительных объектов.

Впрочем, Жак был, что называется, не в претензии.

Потому что так он мог позволить себе поразмышлять.

События последних дней оказались более чем насыщенными, а молодой человек не любил, когда в голове у него была каша из мыслей и чувств.

Итак, боевое крещение, которое он получил во время штурма крепости Св. Николая, оказалось успешным.

При этом он жив-здоров и даже не получил ни царапины… жаль только, что в Лион написать никак нельзя, а ведь дядя, наверняка, следит за новостями из-под Ла-Рошели и переживает, что от племянника уже давно нет писем.

Потому что его самое первое письмо на данный момент было последним. Он отправил его, выйдя из-под ареста, да и то далеко не сразу, а лишь когда узнал, что д’Артаньян на месяц уехал в Гасконь и хоть чуть-чуть перестал злиться по этому поводу.

Просто боялся, что в противном случае не выдержит и напишет дяде, что его бывший ученик – бессовестный сукин сын. Да ещё и трусливый в придачу.

Это только потом, уже немного остыв, он понял, что гасконец, вероятно, ошарашен случившимся не меньше его, и что ему тоже нужно время для размышлений.

В результате, в отличие от первоначального варианта, письмо получилось коротким, даже каким-то дёрганным. Жак в двух словах рассказал, как устроился, что служба ничем особенным от службы в Лионе не отличается, а о д’Артаньяне вообще не написал ни строчки.

Конечно, теперь бы он поступил совсем по-другому.

А может быть, и нет, потому что в противном случае письмо вышло бы не в меру восторженным, и дядя имел бы все основания заподозрить неладное.

Итак, с новым письмом придётся подождать до возвращения в Париж.

А тогда…

А что, собственно, изменится?

Он продолжит служить, пока не получит плащ мушкетёра… если заслужит, конечно.

О том, как изменятся при этом его отношения с лейтенантом, лионец даже не загадывал.

Просто боялся.

Потому что д’Артаньян, как бы кадет ни обнадёживал себя, не перестал быть крайне тяжёлым в общении и совершенно непредсказуемым человеком. И то, что они несколько раз вполне откровенно поговорили, ещё не означало, что он захочет по-настоящему впустить Жака в свою жизнь.

Ведь все эти разговоры, по сути, пока означают лишь то, что гасконец чувствует вину перед своим протеже и хоть таким своеобразным образом, но пытается извиниться.

Интересно, что сделало его таким?

Вероятно, должно было произойти не одно трагическое событие, чтобы у обычного мальчишки, каким д’Артаньян был когда-то, сформировался настолько невыносимый характер.

Не последнюю роль, конечно, сыграли чахотка, остатки которой мучают его до сих пор, и, наверное, вражда со старшим братом – что такого они могли не поделить?

А потом брат умер, и отец тоже, и с человеком, которого гасконец любит до сих пор, во всей видимости, тоже пришлось расстаться…

А ведь была ещё смерть сына, и неважно, что он узнал об этом только сейчас…

Из всего перечисленного Жака почему-то больше всего пугали именно воспоминания о том, какое было у д’Артаньяна лицо, когда тот говорил, что его сын умер ещё совсем маленьким: не дай бог пережить смерть собственного ребёнка…

Д’Эстурвиль тряхнул, головой, прогоняя тягостные мысли, и постарался сосредоточиться на дежурстве.

Подумал только мельком, что им, конечно, очень повезло участвовать в боях летом, а не промозглой осенью или сырой весной.

Потому что попробуй выстоять полночи в карауле под проливным дождём, снегом и по колено в грязи.

А так… тёплая ночь, в кустах поют сверчки, и ветер, слава богу, дует с моря, принося солёную свежесть, а не запахи, связанные с отправлением естественных потребностей огромного количества людей и животных, вот уже несколько месяцев кряду сосредоточенных на побережье.

Интересно, чем закончился совет у короля, и какие действия он решит предпринять в отношении мятежной крепости?

Потому что Жаку, например, совершенно не хочется воевать.

Во-первых, по причине полного равнодушия к вопросам веры, а во-вторых, потому, что ла-рошельцев, страдающих от всех ужасов осады, откровенно жаль. Ну и, конечно, оттого, что возвращение в Париж означает совершенно новый уровень отношений с д’Артаньяном.

Он не успел подумать, какими, собственно говоря, видит эти самые отношения, потому что гасконец ведь – не женщина, за которой можно открыто ухаживать и даже жениться. А отношения между мужчинами в армии, мягко говоря, не приветствуются, следовательно, им придётся встречаться тайком… и выйдет ли что-нибудь путное из этих встреч?

Одним словом, впереди – полнейшая неизвестность, так почему же при одних только мыслях о лейтенанте сердце Жака начинает буквально заходиться от счастья?

Я, наверное, сошёл с ума, подумал юноша, а затем вдруг насторожился.

Вокруг была всё та же спокойная тишина, однако он явственно ощутил, что рядом с заставой кто-то есть.

Лионец напряг глаза и различил за кустами, со стороны одной из дорог, ведущих к городу, какое-то движение.

Он подошёл поближе к изгороди и вытащил наполовину шпагу из ножен.

– Выходите, – произнёс как можно спокойней. – Быстро и без глупостей. Ну?

Ещё с минуту ничего не происходило, а затем кусты зашевелились вновь, и кадет увидел группу людей.

Несколько женщин и детей мал мала меньше – они стояли, не двигаясь, и даже не пытались заговорить. Измождённые, закутанные в лохмотья, с потухшим, затравленным взглядом – у д’Эстурвиля сердце сжалось невольно при мысли, что все эти люди, наверняка, отлично знают, что обречены.

Подумал: как жаль, что при себе нет даже краюхи хлеба. Хотя… разве поможешь им одним ломтем?

Разве что…

Он оглянулся по сторонам – по-прежнему, тишина, нарушаемая только дыханием беженцев да отголоском перекличек с соседних застав.

И молодой человек потянул на себя перекладину, закрывающую проход в сторону ближайшей деревни.

– Проходите, – сказал хрипло и сам не узнал своего голоса. – Только быстрее.

Женщины продолжали стоять, словно не слышали его. Ребёнок на руках одной из них начал тихонько хныкать.

– Быстрее! – рявкнул Жак. – Да что ж за люди такие… Вы хоть понимаете, что вам говорят?

А откуда-то со стороны вдруг метнулась ещё одна тень, и лейтенант, вцепившись д’Эстурвилю в рукав, буквально отшвырнул его от ворот, вернув перекладину на место.

– Ты что творишь? – его лицо было бледным до невозможности, он дышал тяжело, словно долго бежал. – С ума сошёл?

Женщины, сдавленно ойкнув, мгновенно растворились в темноте, а молодой лионец с откровенной досадой уставился на своего командира.

– Откуда вы взялись тут? – спросил, даже не думая о том, что, по сути, нарушает субординацию и вообще не имеет никакого права на подобные вопросы.

– Что? – глаза д’Артаньяна вспыхнули зло, он ухватил кадета за ворот куртки и основательно встряхнул. – Ты что несёшь? Ты вообще в своём уме, сукин сын?

– Я прекрасно знаю, что делаю! – Жак стряхнул его руки. – Потому что… разве можно спокойно смотреть на мучения этих людей?

– Какой же дурак… – гасконец хватил с размаха кулаком по перекладине. – Под трибунал захотел? Я же предупреждал…

– Я помню, – сказал молодой человек, понемногу приходя в себя. – Но г-н лейтенант… Шарль, так нельзя! Я уже не первый раз наблюдаю за этими людьми… что же мы делаем? Они ведь не виноваты, что оказались жителями города, который нужен нам!

– Это никого не интересует, – в голосе командира зазвучал металл. – А ты, если попадёшься, лишишься головы! Или ты забыл, что такое законы военного времени, щенок? А если бы тебя застал за подобным не я, а кто-то другой?

– Да плевать! – д’Эстурвиль упрямо наклонил голову. – Потому что моя совесть не позволяет мне отказать этим людям в помощи! – он замолчал на мгновение, а затем спросил едва слышно:

– Шарль, посмотри на них… Я не верю, что ты не понимаешь! Ведь у тебя же был сын… неужели…

И осёкся, только сейчас увидев в траве какой-то свёрток, который лейтенант явно принёс с собой.

Д’Артаньян проследил его взгляд и улыбнулся криво, пожал плечами, словно удивляясь сам себе:

– Вот как-то так. Погоди минутку.

Он нырнул под перекладину и скрылся в кустах. А через мгновение вернулся вместе с группой беженцев. В руках одной из женщин был уже знакомый Жаку свёрток.

Гасконец открыл ворота:

– Убирайтесь. Живо! И пеняйте на себя, если попадётесь патрулям!

– Господин… – одна из женщин всхлипнула и попыталась поцеловать его руку, но д’Артаньян оттолкнул её так, что она едва устояла на ногах:

– Прочь, дура! У вас каждая минута на счету!

Через мгновение возле поста уже никого не было, и тогда лейтенант обернулся к д’Эстурвилю.

– Ты дурак! – его глаза вновь смотрели не просто неприязненно, а по-настоящему зло. – Ты хоть соображаешь, что творишь? Во время дежурства пропускаешь чёрт знает кого… ты разве не в курсе, что всякого, кто попытается выбраться за посты… да этих людей велено расстреливать безо всякой жалости, а ты выпускаешь их из окружения! И где твоя кираса, дьявол тебя подери? Кто позволил тебя заступать на смену без подобающего вооружения?

Гасконец выглядел крайне обозлённым, и раньше кадет решил бы, что гауптвахты ему не миновать. Тем более, нарушение устава действительно имело место, причём нарушение двойное. Однако теперь он не сомневался, что природа этого гнева совершенно иная, а потому пояснил спокойно:

– Насчёт кирасы – виноват, исправлюсь. Просто в ней ужасно жарко, и я решил, что ночью она мне вряд ли пригодится.

– Вряд ли? Да ночью опасность возрастает в разы, хотя, конечно, откуда тебе, зелёному сопляку, знать подобное…

– Давно ты это делаешь? – спросил тогда лионец, словно эти грубые слова и не задели его вовсе, а Шарль вздрогнул удивлённо, и злость в его глазах мгновенно погасла.

– С тех пор, как приехали… – устало потёр переносицу. – Да какая разница?

– Прости, – Жак коснулся его руки. – Я вовсе не хотел обвинять тебя в бессердечности. Просто всё так неожиданно случилось… А ты… ты и вправду испугался за меня?

– А ты как думаешь? – ответное пожатие гасконца оказалось неожиданно крепким. – Можно встречный вопрос? Ты действительно был готов рискнуть всем ради этих оборванцев?

– Наверное, – молодой человек пожал плечами. – Я знаю, это глупо, но есть вещи… Я не могу объяснить…

– Наверное, я понимаю, что ты имеешь в виду, – д’Артаньян оглянулся по сторонам, а потом подошёл к Жаку и вдруг обнял его, быстро коснулся губами щеки. – И я рад, что не ошибся в тебе. Только пообещай, что впредь будешь вдвойне осторожен в делах подобного рода. И что кирасу станешь носить постоянно: не стоит рисковать своей жизнью тогда, когда в этом нет нужды.

– Я тоже, – д’Эстурвиль вздохнул с облегчением, а затем привлёк лейтенанта к себе и поцеловал в ответ. – Я рад не меньше. Что ты понял меня, и что я… тоже не ошибся в тебе.

…

Шарль так углубился в изучение карты, что не услышал даже, как полог палатки приподнялся, и вовнутрь заглянул дежурный. Сегодня им был Луи де Сен-Симон, совсем молоденький кадет, только недавно появившийся в роте.

Хотя, почему совсем молоденький? Шарлю ведь было столько же, когда он приехал в Париж, а может, и того меньше…

Юноша снова поймал себя на мысли, что чувствует себя на добрый десяток лет старше остальных солдат, и даже во время коротких встреч с Жаком, когда есть возможность обменяться улыбкой или несколькими фразами, ему далеко не всегда удаётся перестроиться.

Впрочем, д’Эстурвиля, как ни странно, злое выражение лица своего командира не смущало совершенно. Он каким-то особенным чутьём улавливал, когда к гасконцу можно подойти, а когда тот действительно бывал занят.

Это что-то неимоверное, думал молодой человек, вспоминая, как улыбались в такие моменты зелёные глаза лионца: как подобное вообще может быть, чтобы один человек с такой лёгкостью читал всё, что происходит в душе другого? Причём речь ведь идёт не о догадках вовсе, а о способности точно уловить малейшие оттенки настроения и настоящих чувств…

Но затем юноша останавливал себя: нет, не стоит дразнить судьбу и так откровенно радоваться своему счастью. Потому что война не окончена, а впереди – задание кардинала, и неизвестно, чем вообще может обернуться его выполнение.

Да и ситуация с беженцами… дай бог, чтобы об их с д’Эстурвилем действиях не стало известно королю или кому-то из его свиты.

– Г-н лейтенант, – сказал между тем кадет, – там постовые задержали человека… Он утверждает, что приехал к вам, и что он – ваш брат…

– Брат? – сердце прыгнуло к самому горлу, и Шарль едва удержался, чтобы не выскочить из палатки. – Привести немедля!

Дежурный исчез снаружи, а юноша прижал ладонь к бешено колотящемуся сердцу.

Что случилось дома, если Пьер решился приехать прямо в район военных действий?

В том, что это именно Пьер, гасконец не усомнился ни на мгновение.

А возле палатки, тем временем, раздались шаги и какие-то голоса, и уже через мгновение появился д’Артаньян-старший в окружении нескольких солдат.

Юноше стало по-настоящему страшно, он едва сумел произнести обычным голосом:

– Всё в порядке, благодарю. Оставьте нас.

А как только солдаты ушли, задёрнул плотно полог и спросил резко, безо всяких предисловий:

– Что произошло?

– Всё в порядке, – поспешно ответил Пьер. – Клянусь.

– Твою мать! – лейтенант хватил кулаком по столу. – Тогда какого… Дома точно всё в порядке?

– Точно, точно, – мужчина сбросил шляпу, а Шарль тогда шагнул ему навстречу и обнял крепко, впервые на памяти Пьера опередив его:

– Сволочь ты… я так испугался! Но я ужасно рад тебе… Зачем ты приехал?

– Правда? – брат заставил его отстраниться и несколько мгновений рассматривал в упор. – И вправду, рад, верю. Зачем я приехал? Соскучился по тебе, вот и всё.

– Только из-за того, что соскучился? – недоверчиво уточнил лейтенант, а потом выглянул наружу, поманил к себе Сен-Симона:

– Что сегодня на обед? Каша? Отлично. Тащи. А ещё вина и сыра. Капусты? Нет, только не капусты. А вот хлеба – обязательно.

Он вернулся в палатку и снова обнял брата:

– Вот это сюрприз! Я даже представить себе не мог!

– Так от нас же до вашей крепости какие-нибудь два дня езды, – Пьер положил ему ладонь на затылок, как делал всегда, прижал к груди. – Я, конечно, не был уверен, что сумею отыскать тебя – мало ли, на каком участке ты можешь быть, – но, как видишь, повезло.

В этот момент дежурный принёс корзину со снедью. Шарль принял её и, свернув аккуратно покрывающие стол бумаги – только чернильницу оставил, – принялся расставлять миски и открывать вино.

Пьера отчего-то поразили эти быстрые скупые движения – куда больше в духе прежнего Шарля было просто сбросить всё лишнее со стола, а раскладывание продуктов вообще поручить ему.

– Ну, что ты смотришь так? – младший брат ответил такой же скупой улыбкой. – Я ведь уже рассказывал, что стал ещё тем педантом. А может, просто взрослею потихоньку… Садись, ешь: ты, наверное, чертовски устал с дороги?

– Как ты, малыш? – д’Артаньян-старший принялся за еду. – Долго вам ещё торчать здесь?

– Не знаю, – молодой человек накрошил хлеба в кашу и перемешал. Уже только по тому, как быстро он это делал, было видно человека военного, знающего цену каждой минуте. – Последние два дня у нас затишье, так что тебе действительно повезло.

– Но ведь уже были бои, правда?

– Да. Но давай не будем об этом. Поверь, нет ничего приятного в том, чтобы уничтожать горожан, доведённых до отчаянья голодом.

Он замолчал, прикусив по привычке губу, а его брат только головой покачал:

– Я видел каких-то оборванцев, что бродили у крепостных стен. И вроде бы даже женщин…

– Это жители Ла-Рошели. Мэр выпустил их в надежде, что хоть какая-то часть жителей спасётся от голода.

– Тогда почему вы не пропустите их в окрестные деревни?

– Командование считает, что это – дополнительные средство для оказания давления на город, – Шарль налил себе вина и тут же залпом опрокинул кружку. – Ладно, не хочу об этом… Расскажи, что дома? Как матушка?

– Я же уже сказал: всё в порядке, – Пьер, склонив голову, разглядывал брата. Он, конечно, рассчитывал удивить его своим приездом, но такого открытого проявления чувств не ожидал. И хотя на первый взгляд, Шарль держался всё так же замкнуто и зло, однако выражение глаз у него как-то неуловимо изменилось, стало мягче, спокойней. А уж чтобы он первым признался, что соскучился… неужели мальчишка понял, наконец-то, что людям иногда важно услышать именно слова, а не туманные намёки?

А может, это не его заслуга вовсе, а того кадета из Лиона… как, интересно, у них складываются отношения?

– Матушка жива-здорова и даже приободрилась как-то, – произнёс он вслух. – Всё-таки твоей приезд пошёл ей на пользу. Переживает, конечно, как ты тут, но… это уже не та тоска, что читалась в её глазах раньше, понимаешь?

– Это хорошо, – лейтенант подлил брату вина. – А как Поль? Сёстры? Я очень жалею, что так и не сумел увидеться с Кэт. Какая-то сумбурная поездка вышла…

– У них тоже всё в порядке, – заверил его Пьер. – Я ведь, уже когда мы распрощались с тобой в Тарбе, на обратном пути заехал к Кэтти. И передал ей, кстати, часть твоих денег. И Нэнси тоже отдал ей причитающееся. Ты бы слышал, как она визжала, что закажет себе нарядов – таких, как ты ей описывал, – и все её подруги умрут от зависти!

– Не сомневаюсь, – во взгляде младшего брата промелькнула насмешка, но вовсе не злая, и это снова удивило мужчину. Но потом его глаза перестали улыбаться. – Ну?

– Нет, малыш, – д’Артаньян-старший правильно истолковал этот взгляд. – Я говорил с ней перед отъездом. Ничего.

– Когда ты приехал и сказал, что дома всё в порядке, – голос юноши не изменился, только губы скривились страдальчески, – я, признаться, в какой-то момент подумал, что ты всё-таки порадуешь меня. Что ж, значит, не судьба.

Он замолчал, барабаня кончиками пальцев по столу.

– О чём ещё ты мне расскажешь, Пьер? – спросил негромко, а тому и удивляться расхотелось.

– Ладно, клянусь, больше никогда в жизни не стану утаивать от тебя что-либо, – перекрестился даже. – Видишь, я не шучу. Я еду в Лион, братец. А к тебе заехал по дороге. Действительно не удержался.

– Что-то с дядей? – быстро спросил Шарль, а Пьер кивнул:

– Можно и так сказать. Он давно уже нездоров. А теперь вот прислал письмо, в котором просит приехать. Чтобы подписать завещание в моём присутствии.

Лейтенант побледнел:

– Всё настолько плохо?

– Вроде бы нет, но кто знает? В таких случаях ведь нельзя предугадать наверняка. Пока это простая предосторожность с дядиной стороны, и, хочется надеяться, такое положение дел сохранится ещё надолго.

– Отпишись мне по приезде, – попросил тогда Шарль. – Как только увидишься с дядей, хорошо?

– Конечно. Только куда писать? Сюда или в Париж?

– Продублируй письмо, на всякий случай, – молодой человек аккуратно вытер свою миску оставшимся куском хлеба и отправил её в корзину. – Потому что каждый новый день может кардинально изменить существующее положение вещей. Возможно, Ла-Рошель сдастся, а может быть, англичане всё-таки сумеют оказать осаждённым помощь, и тогда, кто знает, насколько затянется осада…

– Договорились, – Пьер отправил свою миску следом. – Не переживай заранее, малыш. Думаю, дядя просто хочет подстраховаться. Ведь он хоть и младше отца, но тоже уже далеко не молод.

– Знаешь, только сейчас начинаю чувствовать, как стремительно стареют наши родные, – Шарль со вздохом налил брату ещё вина. – Такое впечатление, что время бежит быстрее… или это нормально?

– Ты чересчур болезненно воспринимаешь некоторые вещи. Зря ты всегда отказывался поговорить по душам с отцом Реми, – Пьер взглянул на брата с откровенным сочувствием. – Ну, теперь твоя очередь рассказывать.

– О чём?

– Будто не понимаешь. Я успел получить твоё последнее письмо. Злое и расстроенное. О каком ультиматуме идёт речь?

– А, – юноша поморщился невольно, – ты об этом… Он хочет знать, кого напоминает мне. А я… я совершенно не могу рассказывать о Жаке. Вот, собственно, и всё.

– Нет, так не пойдёт, – возразил ему брат. – Давай-ка всё сначала. Итак, ты вернулся в Париж, вы встретились и поговорили…

– Да, я вернулся, мы встретились и поговорили, – лейтенант раздражённо потёр подбородок, продолжая морщиться, словно щетина всерьёз колола ему подушечки пальцев. – Очень… эмоционально поговорили, я бы сказал. И выяснилось, что он весь этот месяц ждал меня. Причём как оказалось, вовсе не потому, что хотел выяснить отношения. Он так обрадовался мне… и я вдруг понял, что тоже соскучился, понимаешь? Но потом… – тут Шарль снова скривился. – Потом этот сопляк заявил, что имеет право знать, отчего я веду себя так странно, и кого он мне напоминает. А я ответил, что он ошибся. И что вся эта ситуация, возможно – тоже одна сплошная ошибка. Не смотри на меня так: я прекрасно знаю, как это выглядит.

– Ну, брат… – Пьер растерялся даже. – Как-то я не ожидал от тебя… Но почему? Ты ведь говорил, что доверяешь ему.

– Я не знаю. Дело не в отсутствии доверия, а в том, что я ненавижу ультиматумы, – глаза молодого человека вспыхнули на мгновение прежней злостью. – Нет, не так… Мне больно до сих пор, Пьер, как будто Жак погиб только вчера. И я не могу простить себя… А ещё… наверное, я боюсь. Потому что если я всё-таки решусь рассказать… тогда… это будет означать, что между нами… всё действительно серьёзно. А вдруг д’Эстурвилю… и не надо ничего этого? Вдруг он просто запутался, а я заморочу ему голову ещё больше? Ты хоть представляешь себе, на что я толкаю парня?

– Если бы ты не был нужен ему, он бы не требовал так настойчиво ответов, – возразил Пьер, а юноша только улыбнулся бледно:

– Ты думаешь, я не понимаю, что обижаю его? Но я действительно боюсь сломать ему не только карьеру, но и вообще… всё будущее в целом. И потом… сейчас война, и дай бог нам вернуться живыми. А там видно будет.

– А ты не боишься, что… А если вдруг что-нибудь случится, и он так и не узнает, что значит для тебя?

– Не надо! – Шарль подался вперёд и закрыл брату рот ладонью. – Молчи! Пожалуйста, молчи!

– Я-то замолчу, но ты всё-таки подумай над моими словами. А что сейчас? Или вы так и не договорились?

– Как сказать… – к бледным щекам молодого человека понемногу возвращался румянец. – Пока мы вроде как хорошие знакомые. Пытаемся общаться… потому что мы ведь, по большому счёту, и не знаем ничего друг о друге…

– Такое впечатление, что ты всё ещё надеешься, будто твой кадет, узнав тебя поближе, разочаруется и решит, что такого счастья ему в помине не надо, – фыркнул Пьер. – Сразу тебе говорю: не выйдет. Ты покажешь мне его?

– Д’Эстурвиля? – искренне удивился Шарль. – Зачем?

– Как это? Вот если бы я влюбился и собирался жениться… разве тебе не было бы интересно взглянуть на мою избранницу?

– Ну что ты мелешь, дурак? – юноша шутливо хлопнул брата по лбу. – Я не собираюсь на нём жениться!

– Так, я вообще не хочу представлять себе, что ты собираешься с ним делать… но взглянуть не отказался бы.

– Ладно, – лейтенант задумался на мгновение, а потом снова позвал часового:

– Сен-Симон, унесите корзину. Да, и отыщите шевалье д’Эстурвиля. Это срочно.

А затем повернулся к брату:

– Учти, ты смотришь и молчишь. И никаких дурацких улыбок.


* * *

Прошло совсем немного времени, и вот в палатку вошёл высокий и стройный молодой человек, одетый в кожаный колет, сквозь прорези рукавов которого проглядывала белоснежная сорочка. Одной рукой он придерживал шпагу, во второй была шляпа.

Ишь, какой чистюля, мелькнуло у Пьера невольное: вокруг война, вонь и грязь, а он, видите ли, в сорочке с кружевами, и волосы аккуратно подвязаны. Как раз под стать моему братцу…

Правда, цвет глаз вошедшего он поначалу не разглядел, потому что кадет, попав после яркого солнца в сумрак палатки, с минуту щурился, пытаясь привыкнуть к перемене освещения. А затем тряхнул головой, улыбнулся краем рта, и д’Артаньян-старший увидел, что глаза у него действительно не просто зелёные, а с добавлением какого-то совершенно удивительного медового оттенка. А ещё у лионца были упрямо очерченные губы, которые неуловимо гармонировали не только с выражением глаз, но и всей манерой держаться в целом. От фигуры молодого человека веяло спокойным достоинством, и у Пьера невольно мурашки поползли по спине, потому что вошедший действительно, как две капли воды, был похож на их деревенского кузнеца. Те же глаза и та же манера кривить губы, только взгляд Жака из Артаньяна частенько бывал неприязненно-хмурым, а кадет смотрел открыто, хотя и не демонстрировал при этом своих истинных чувств.

– Г-н лейтенант? – произнёс он с такой знакомой хрипотцой. – Готов выполнять ваши распоряжения.

А потом заметил Пьера и слегка наклонил голову:

– Моё почтение, сударь.

Твою мать, подумал тот и даже моргнул несколько раз, пытаясь прогнать наваждение. И вправду, одно лицо: теперь понятно, отчего мой братец потерял голову. Как вообще возможна подобная схожесть?

– Шевалье, – сказал между тем Шарль, и ничто в его голосе не указывало на какое-то особенное отношение к подчинённому, – позвольте представить вам моего брата, Пьера д’Артаньяна.

– О, – казалось, кадет вовсе не удивлён. – Рад знакомству.

Какая сдержанность – интересно, он всегда такой?

– Взаимно, – гасконец едва заставил себя говорить вежливо, но при этом равнодушно, чтобы ничем не выдать своего интереса. – Знаю вашего дядю, он весьма достойный человек.

– Благодарю, – молодой человек позволил себе улыбнуться краешком рта. – Это действительно так.

– Д’Эстурвиль, – д’Артаньян-старший увидел, как вспыхнули у Шарля глаза, – дело, собственно говоря, вот в чём. Мой брат едет по делам в Лион, и я подумал, что вы, возможно, захотите, передать с ним несколько строк для своего дяди. Что скажете?

– Благодарю вас, потому что он, наверняка, переживает, как у меня обстоят дела, – а потом лицо кадета стало растерянным. – Но только… у меня нет при себе письменных принадлежностей…

– Можете воспользоваться моими, – Шарль подвинул чернильницу и вытащил из вороха бумаг чистый лист. – Садитесь. Но только пишите быстро. И несколько строк, не больше – думаю, вам не надо объяснять, почему.

– Конечно, – лионец присел за стол и, склонив голову, застрочил по листу.

Со своего места Пьеру было хорошо видно, что почерк у него твёрдый, почти ровный – вероятно, под стать характеру. А потом он перевёл взгляд на младшего брата и увидел, что тот наблюдает за своим подчинённым и улыбается.

Гасконец вздохнул невольно: как же редко он видел в последние годы такую счастливую улыбку!

Лейтенант уловил этот его вздох и обернулся. Спросил одними губами:

– Ну, доволен?

– Главное, чтоб ты был доволен, – хмыкнул Пьер. – Шарль, не дури, а? Ты знаешь, о чём я.

– Потом, – бесстрастным голосом отозвался его брат. – Напиши мне, что ты думаешь по этому поводу, хорошо?

– Обязательно, – совершенно серьёзно пообещал д’Артаньян-старший, но потом снова не выдержал. – Малыш, да о чём тут ещё думать?

– Вот, – прервал их препирательства д’Эстурвиль и протянул Пьеру сложенный вчетверо листок. – Заранее благодарен вам, сударь.

– Г-н лейтенант! – в этот момент в палатку просунулась голова Сен-Симона. – Вас срочно вызывают! – он сделал значительную паузу и закончил с придыханием:

– Его величество!

– Ого! – сказал Пьер, однако Шарль отреагировал на удивление спокойно:

– Буду незамедлительно. Прикажи подать коня.

А потом повернулся к брату и развёл руками:

– Видишь? Тебе и вправду повезло, что ты не только отыскал меня, но мы ещё успели поговорить. Потому что… даже не знаю, когда я вернусь с этого совета. А где, кстати, твоя лошадь и все вещи?

– У конюхов, возле заставы, где же ещё. Я уеду сам, нет нужды провожать меня, – возразил Пьер, а лионец предложил вдруг:

– Г-н д’Артаньян… Если позволите, я могу проводить вашего брата за пределы лагеря и проследить, чтобы охрана выпустила его без осложнений.

– Не стоит, – но потом юноша махнул рукой, потому что знал, как придирчив бывает король. – Ладно, бог с вами, обоими. Но только не задерживайтесь, д’Эстурвиль, потому что в самые ближайшие часы, возможно, нас ожидает атака, а к ней следует подготовиться. Пьер, будь острожен в пути.

– И тебе удачи, – пробормотал тот, а Шарль, сжав крепко на ходу его руку, быстро вышел из палатки.

…

Жак с Пьером остались одни.

Ни тот, ни другой не спешили оставить палатку.

Юноша рассматривал сухое и жёлчное лицо брата своего лейтенанта, думая о том, насколько они разные.

А может, всё-таки похожи?

Ведь Жак почему-то, едва увидев в палатке приезжего дворянина, сразу понял, что это – один из братьев д’Артаньяна…

Хотя тот был гораздо выше лейтенанта и шире его в плечах, но при этом лица обоих гасконцев имели одинаковый орлиный профиль, и у них одинаково насмешливо щурились глаза.

И выражение этих лиц было одинаково-злое, правда, когда Пьер д’Артаньян смотрел на младшего брата, эта насмешливая злость уступала место нежности, и не было сомнения в том, что Шарль значит для него очень многое.

Да и в голосе самого лейтенанта, когда тот обращался к Пьеру, сквозили похожие нотки, свидетельствующие о том, что они по-настоящему близки.

Гасконец, в свою очередь, пытался понять, чем же, кроме внешности, этот парень смог так увлечь его брата.

Он, конечно, и впрямь поразительно похож на погибшего кузнеца – даже не по себе становится, когда смотришь в эти такие знакомые глаза, – но ведь одной внешности мало.

Брат всегда отличался повышенной требовательностью к людям, а это значит, что Жак д’Эстурвиль должен обладать по-настоящему сильным характером.

Как там говорил его братец?

Упрямый и держится с таким спокойным достоинством…

Возможно.

А ещё – чертовски проницательный: редко кому вот так запросто удаётся разгадать, что на самом деле на сердце у Шарля.

А кадет, словно в подтверждение всех этих мыслей, спросил вдруг:

– Сударь, могу я поговорить с вами? Я не отниму у вас больше нескольких минут, а затем провожу до постов, как и обещал.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/inga-lis/istorii-dozhdya-i-kamnya-57145025/chitat-onlayn/) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.