Книга - Кенотаф

Кенотаф
Юрий Борисович Окунев


«Кенотаф» – трагическая повесть жизни двух семей во времена страшного и кровавого двадцатилетия истории России с середины 1930-х по середину 1950-х годов. Искренне увлеченные в молодости утопическими идеями коммунизма и интернационала, герои повести в расцвете своих талантов попадают в жуткую мясорубку террора и войны. Их попытки сохранить преданность идеалам революции рушатся в столкновении с беззаконием и насилием, которые они сами выпестовали. Однако дьявольский режим не смог уничтожить в них порядочность, не превратил этих людей в манкуртов. При всех своих слабостях герои повести даже на краю гибели сохраняют человеческую целостность.

Сюжетные линии и события повести перемежаются размышлениями об исторических реалиях, которые эти события сопровождают и подчас вызывают. Такое сочетание художественной литературы и публицистики способствует обостренному восприятию уроков прошлого, столь важных для поколения, строящего свое будущее…





Юрий Борисович Окунев

Кенотаф


Посвящается моим родственникам, убитым во времена,

«………………………. когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград».


История не учительница, а надзирательница: она ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков.

    Василий Ключевский


© Ю. Б. Окунев, 2021

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2021




Пролог


Два достоянья дала мне судьба —
Жажду свободы и долю раба.

    Семен Фруг

Туман серовато-белыми клочьями обволакивал верхушки деревьев и спускался еще ниже – к надгробьям. Было пустынно и зябко – ранняя ленинградская осень на спаде золотого листопада. Мертвенную тишину кладбища иногда нарушали резкие крики ворон. Ольга подумала: «Наверное, это было бы таинственно-красиво в другом месте…»

Она выехала в Ленинград из Волхова еще затемно, первой электричкой, потом добиралась сюда на Богословское кладбище трамваями, чтобы проверить, как поставили памятник. После освобождения из концлагеря ей жить в Ленинграде и других больших городах не полагалось, только за сто первым километром разрешалось. Каждая поездка в Ленинград была рискованной, Ольга старалась избегать людей в погонах, чтобы не попасться… Великий вождь умер, АЛЖИР, в котором она провела зэком почти пятнадцать лет, ликвидировали, а страх остался.

Когда вернулась из Казахстана в родной Ленинград, пошла сразу на улицу Ракова, дом 21, но в квартиру, где жила когда-то с мужем и сыном, войти побоялась, да и сердце не позволило – забилось, загрудинной болью отозвалось на вспышку памяти. По лестнице, по которой когда-то взбегала мигом на третий этаж, поднялась с трудом, задохнулась… Подошла к такой знакомой двери, к постаревшей, морщинистой и обшарпанной двери в ее бывшее счастье, к такой когда-то ухоженной и респектабельной двери. Подумала, что дверь эта тоже пережила немало – войну, блокаду, разруху… Позвонить не решилась – что сказать, если откроют, да и поймут ли. Она привыкла – редко кто понимает… Ушла с мокрыми глазами, тяжело опираясь на перила.

После той закрытой в прошлую жизнь двери Ольга легко смирилась с пребыванием в Волхове. У нее не осталось в Ленинграде ни одного родственника – все погибли в блокаду. Были еще выжившие родственники по линии мужа, но она знала: они давно, с предвоенных еще времен, постарались забыть то, что случилось с мужем, стерли его даже из своей памяти – будто и не было ничего такого… У нее не осталось друзей – собственная жизнь бывших коллег по университету и сотрудников мужа была им дороже дружбы. Как и всем, впрочем… Только одна Фаина, с которой учились еще в аспирантуре университета, приняла Ольгу, разрешила пожить у себя. Она и посоветовала поехать в Волхов, где открывали какой-то техникум и нуждались в преподавателях русского языка и литературы. Ольга была филологом, училась у самого профессора Жирмунского, защитила в 1936-м диссертацию по германским диалектам. Преподавателем в волховский техникум ее, конечно, не взяли, но предложили работу в местной прачечной, правда, с общежитием – она согласилась.

Идею поставить памятник Семену высказала тоже Фаина, она же одолжила Ольге деньги. Муж Фаины был кардиологом, у него лечился директор Богословского кладбища. Без помощи директора ничего бы Ольга не сделала… Директор нашел хорошее место – Медицинский некрополь. Ольга заказала на то место стелу из темного гранита и попросила написать даты рождения и смерти мужа: (1899–1937). Директор кладбища возразил:

– Тридцать седьмой год – плохая, неудобная дата смерти… Что вам сказали о муже там? – Он поднял указательный палец вверх.

– Там сказали, что муж скончался в 46-м году от рака.

– Вот так и напишите – 1946, спокойнее будет, без вопросов…

В АЛЖИРе Ольгу приучили к бессловесному повиновению – эта власть вечна, возражать ей бессмысленно и смертельно опасно. Она послушалась директора, переписала даты на (1899–1946), так и осталось навечно и… концы в воду.

Ольге понравилось, как сделали могилу мужа. Металлическая ограда окружала небольшой квадрат пространства с выразительной стелой и каменной скамеечкой под красивой березкой.

Туман, уже заполнивший всё вокруг, спускался на гранит стелы, отделяя от бесконечного пространства тисненую надпись:



Доктор медицинских наук, профессор,

директор Всесоюзного НИИ гигиены труда

Семен Борисович Шерлинг

(1899–1946)


Ольга присела на скамейку прямо напротив стелы, и туман накрыл ее, оградив от враждебного мира и оставив наедине с надписью на черном граните. Эта надпись была ее последней и единственной связью с бесконечным пространством реального мира, где, кажется, не осталось ни одного близкого ей существа, ни одного…




Советское шампанское


28 июля 1936 года на заседании Политбюро при личном участии товарища Сталина было принято Постановление Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) «О производстве Советского шампанского», предусматривающее строительство заводов шампанских вин в нескольких городах страны. Товарищ Сталин разъяснил, что стахановцы сейчас зарабатывают много денег, много зарабатывают инженеры и другие трудящиеся. А если трудящиеся захотят шампанского, смогут ли они его достать? Шампанское – признак материального благополучия, признак зажиточности.

Уже больше года, как товарищ Сталин объявил советскому народу, что ему, народу, «жить стало лучше, жить стало веселее», и народ с энтузиазмом согласился поверить вождю. Семену с Ольгой тоже стало и лучше, и веселее – к новому, 1937 году у них на столе появилась бутылка Советского шампанского. Как директор Института гигиены труда, Семен по заданию Совнаркома консультировал главного шампаниста Советского Союза на Донском заводе шампанских вин, и тот в благодарность прислал Семену первую экспериментальную бутылку.

Семен поначалу без энтузиазма принял назначение на должность директора всесоюзного института. Первым ему сообщил об этом назначении первый секретарь райкома партии Иван Игнатьевич – старый друг и наставник Семена еще с Гражданской войны.

Потом был прием в Смольном у самого первого секретаря Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) товарища Жданова, который сменил убитого троцкистами Кирова. С Кировым Семен был знаком лично, а Жданова увидел впервые. Ореол вождя и сталинского любимца окружал Жданова, но Семену он показался немолодым и уставшим, а по врачебному чутью еще и не вполне здоровым человеком. Вождь поздравил Семена с назначением и сказал, что ЦК ВКП(б) и лично товарищ Сталин ни на минуту не оставляют без внимания условия труда советских людей, постоянно заботятся о здоровье и гигиене трудящихся. Партия возлагает большие надежды на вновь созданный в Ленинграде Всесоюзный институт гигиены труда, партия оказывает ему, Семену Борисовичу Шерлингу, исключительное доверие и поручает возглавить этот институт. Семена несколько смутила помпезность процедуры назначения, которого он совсем не ожидал и, честно говоря, не очень-то и хотел… Его вполне устраивала должность профессора Военно-медицинской академии Красной армии имени С. М. Кирова, бывшей Императорской академии, профессора которой в царские времена приравнивались в чине к тайному советнику. О чем еще мог мечтать еврейский парень из бывшей черты оседлости, сын грузчика с дровяного склада в провинциальном городе Витебске? Доктор медицинских наук, признанный одним из ведущих гигиенистов в стране, Семен любил свою работу – лекции, научные исследования, руководство аспирантами.

– Директорская работа – не мое это, не мое… – говорил он Ольге, когда вызвали в Смольный, но она не согласилась.

– Партия считает, что ты перерос профессорскую должность, тебе предлагают совершенно новый горизонт. В своем институте ты получишь несравнимые с кафедрой возможности. Тебя оценили на самом верху, вот и радуйся, и дерзай!

Перед приемом в Смольном Семен позвонил Ивану Игнатьевичу:

– Признавайся, Иван, – твоя работа?

– Это не моя, а твоя, Семен, работа! Рекомендации рекомендациями, а решение принято на самом верху, поверь мне, по совокупности сведений о твоей партийной личности и твоих научных результатах. По оценке твоей работы, короче… Ты, дружище, не дури – решения партии не обсуждаются, а выполняются. Ты, Семен, жену больше слушайся – она умнее тебя.

Выйдя из Смольного уже затемно, Семен сказал своему шоферу Николаю, что хочет подышать воздухом, и пошел домой пешком по длинной улице Воинова. Хотелось обдумать случившееся с ним в этой жизни, понять истоки такого грандиозного поворота судьбы. В этом повороте ему виделось что-то призрачное, нереальное, чудилось некое фантастическое создание мечты. Что это – необыкновенное стечение обстоятельств или неизбежный объективный процесс социалистического преобразования общества? У Таврического дворца Семен остановился, долго смотрел на его величественную колоннаду. Всего семнадцать лет назад ему, еврейскому парню из черты оседлости, не дозволялось даже приближаться к этому городу – столице великой империи, а ныне… Его личный шофер, в обязанности которого органы госбезопасности вменили охранять новоиспеченного директора института, медленно ехал за ним по противоположной стороне улицы. Фантасмагория какая-то, – кажется, это так называется…


* * *

Семен вдруг вспомнил лицо своего седобородого отца в тот день, когда сказал ему, что записался в красноармейцы. Отец не осуждал и не отговаривал его, он смотрел на сына с грустным непониманием, а потом протянул ему деньги на дорогу и ушел. Семен никогда больше не видел его…

Отца звали Бенцион, у него была неплохая по тем временам зарплата – витебский лесопромышленник Левинсон не обижал своих работников. Но дети росли и расходы росли – жизнь была нелегкой. Большая семья отца жила в деревянном флигеле при складе, включавшем три комнатушки, из которых две были проходными.

Непроходная комната была спальней родителей и совсем маленьких детей, а в двух проходных комнатах протекала вся жизнь семьи – здесь и еду готовили, и белье стирали, и детей мыли, и субботние свечи зажигали, здесь же спали взрослые дети. Семен был девятым, предпоследним выжившим ребенком Бенциона. Когда родился младший брат Семена Лейба, в квартирке обитала целая дюжина человек, тесновато было…

Как это принято у евреев с древнейших времен, в семье Бенциона поощрялось стремление к знаниям и образованию, несмотря на денежные затруднения. Все дети ходили в приходскую школу, потом в гимназию или ремесленное училище, зарабатывали себе деньги на образование – кто репетиторством в богатых домах, а кто и на разгрузке барж на пристани. Все старались выбиться из нищенского быта, потом начали разъезжаться из Витебска в поисках лучшей судьбы.

Исключением был самый старший брат Семена Исай – как только он достиг возраста бар-мицвы, то есть 13 лет, отец устроил его работать подручным на дровяной склад. С несколькими классами приходской школы способный Исай со временем был назначен на должность управляющего всего огромного лесопромышленного хозяйства губернии – работа на дровяном складе была его университетами. Из своего раннего детства Семен запомнил роскошный дом Исая на Задуновской улице, запомнил, как поразило его детское воображение красивое шоколадного цвета пианино в большой гостиной у окна с золотистыми портьерами – он такую роскошь видел впервые в жизни. А еще запомнилась богатая свадьба Исая, на которую были приглашены все родственники. Красавица-невеста в длинном блестящем свадебном платье и жених в черном костюме под белоснежной, искусно драпированной хупой.

Это было в 1905 году… В стране начиналась революция, предсказанная горьковским Буревестником: «Буря! Скоро грянет буря!» Волны той бури выбросят из жизни брата Исая и вознесут его, Семена…

Семен видел примеры революционного вознесения бывших бесправных и униженных жителей черты оседлости. Ему было 18 лет, когда витебский еврей Мовше Сегал был назначен самим наркомом Луначарским на должность губернского комиссара искусств. Семен с восторгом наблюдал, как этот сын грузчика из селедочной лавки в косоворотке с кожаным портфелем под мышкой запросто входит к губернскому начальству в бывший губернаторский дворец. А потом на демонстрации в честь первой годовщины Октябрьской революции Семен с пением «Интернационала» маршировал вместе с рабочим классом Витебска мимо трибун, которые Мовше Сегал разрисовал огромным стадом зеленых коров и летящих по небу лошадей. Семен знал, что жена его старшего брата Исая устроила Мовше учиться рисованию в школу Иегуды Пэна, но он представить себе не мог, что Мовше станет великим художником ХХ века Марком Шагалом.

Все братья Семена, за исключением «обуржуазившегося» Исая, не просто приняли три русские революции начала ХХ века, выпавшие на их молодость, а с восторгом и энтузиазмом ринулись в них. Царское самодержавие загнало евреев в угол и не оставило им никакого выбора, кроме революции или сионизма. В революции с идеями интернационала и бесклассового коммунистического общества многие евреи увидели выход из бесправия и унижения, долгожданный выход из тюремного подвала прежней жизни, прорыв к свету знаний, равенству и братству, воплощение тысячелетней мечты. Абстрактные библейские идеалы справедливости, которым их учили родители и учителя, внезапно были поставлены в повестку текущего дня новыми пророками – атеистическими лидерами Российской социал-демократической рабочей партии. Детство и отрочество Семена прошло в атмосфере бунтарского поиска новых путей, в крамольной обстановке разрыва со старым укладом жизни.

Судьбы братьев были для Семена влекущими примерами молодого бунтарства и революционной крамолы. Брат Зиновий был всего на пять лет старше, но как много это значило в те бурные годы. После окончания ремесленного училища Зиновий уехал работать в Польшу, занялся политической агитацией среди студентов и рабочих. Дома он первым сказал: «Бога нет!» Семен поначалу не поверил ему:

«В Торе сказано, что мессия придет спасти мир и дать счастье праведникам. Разве это не от Бога?»

Брат подсел к нему и долго рассказывал, как раввины и попы обманывают людей:

«Религия – опиум для народа! Они тысячу лет обещают людям счастливую жизнь на небесах, а мы построим справедливое социалистическое общество без угнетения здесь на земле».

Семен тогда не смел возразить старшему брату, да и нечего было возразить – его собственная вера едва держалась на старых семейных традициях, которые уходят в прошлое. В 18 лет его брат Зиновий стал профессиональным революционером под именем Захар Гвиль, а в 22 года вступил в партию большевиков и после революции стал известным функционером новой власти. Феерическая партийная карьера старшего брата стала для Семена судьбоносным вызовом и впечатляющим эталоном. Не меньшее влияние на большевистский выбор Семена оказала судьба его младшего брата Лейбы, который был на четыре года моложе. В 15 лет Лейба стал одним из первых комсомольцев Витебска, активным, энергичным революционным вожаком, а в 16 лет он погиб в бою с белогвардейцами под Харьковом. В Витебске Лейбе устроили торжественные похороны как герою революции. Семен на всю жизнь запомнил море красных знамен и ружейные залпы на прощании с младшим братом-героем! После смерти Лейбы он записался в красноармейцы и вступил в партию большевиков – ему было 20 лет…


* * *

Семен сжал пальцами виски, резко провел руками по лицу, словно сбросил опутавшие его нити памяти… Шестнадцать лет прошло с тех лет боевой юности, а видится всё – словно было вчера. Он зашагал быстро вдоль ограды Таврического дворца – нужно смотреть только в будущее, партия поставила перед ним новые трудные задачи, и никто не подскажет, как их решать. Семен уже определил для себя главные направления работы института. Теперь нужно всё детализировать, подобрать исполнителей, с финансами разобраться. Виброакустические факторы на производстве – это, кажется, упустил… Он подал рукой знак шоферу, быстрым шагом перешел пустынную улицу. Работать, работать…




Новый год


Новый, 1937 год пришел в почти забытом праздничном наряде: партия и правительство специальным декретом Совета народных комиссаров разрешили трудящимся полноценное празднование Нового года с елкой, украшенной красной пятиконечной звездой и детскими игрушками. А в московском Доме союзов появилась всесоюзная елка с добрым партийным Дедом Морозом и его внучкой – комсомолкой Снегурочкой. Они раздавали детям подарки – жить становилось всё лучше, всё веселее…

В этом году Ольга и Семен наряжали елку в своей трехкомнатной квартире вместе с трехлетним сыном Левочкой. Семен поднимал сына на руках, Лева смеялся и пытался повесить игрушку с крючочком на ветку. Ольга с помощью домработницы накрыла роскошный стол: колбаса докторская, колбаса твердокопченая, селедка с лучком, винегрет, рыбные консервы, заливной язык и, конечно, холодец с хреном. Гвоздем закусок был приготовленный Ольгой пролетарский вариант салата оливье под названием «Столичный» с курицей вместо рябчика и огурцами вместо каперсов и пикулей. А гвоздем новогодней выпивки была, конечно, первая экспериментальная бутылка Советского шампанского. Не было недостатка и в других напитках – водка, портвейн и сухое грузинское вино.

Гостями в новогоднюю ночь были Иван Игнатьевич с женой и сыном. Ольга сначала собиралась пригласить родственников Семена – в Ленинграде жили два его брата с семьями. Но неожиданно позвонил Иван Игнатьевич и поинтересовался, «где Шерлинги собираются справлять Новый год в соответствии с веяниями времени». Семен сказал, что «веяние времени в виде праздничной елки уже готово», и тут же пригласил старого друга присоединиться.

Иван Игнатьевич согласился: «Хорошо, придем… Тем более разговор есть…» Ольга спросила мужа, мол, а как же родственники?

«Родственников придется отменить… Как-никак секретарь райкома хочет поговорить», – ответил Семен.

Иван Григорьевич пришел с женой Соней и сыном Виленом. Он принес бутылку настоящего французского шампанского.

– Откуда это чудо? – спросила Ольга.

– Мелкоте знать не положено… Есть еще старорежимные закрома для избранных, – отшутился Иван Григорьевич.

– А я думаю, что Ваня припас французское шампанское, чтобы убедиться, что наше советское лучше, – высказал предположение Семен.

– Не ищите высокого подвоха в обыденном, – добавила Соня, – просто хочется доставить хозяевам удовольствие.

Ольга и Соня дружили еще со времен Гражданской войны. Загадочные богини судьбы Парки со своими необъяснимыми причудами свели в одном военно-медицинском поезде русскую девушку Ольгу из рабочей семьи Нижнего Новгорода с еврейской девушкой Соней из семьи учителя в белорусском местечке Любавичи. Ольга была красноармейцем в охране поезда, а Соня служила в поезде медсестрой. В том поезде они и познакомились со своими будущими мужьями, когда красноармеец Семен Шерлинг привез на телеге своего раненого красного командира – комбрига Ивана Прокопьева. История эта могла бы сойти за необычную и даже невероятную, если бы случилась в другое время. А тогда – в кровавых революционных буднях Гражданской войны – она была вполне обыденной, хотя и достаточно романтичной. Через год после знакомства, почти одновременно, Иван женился на Соне, а Семен на Ольге. Этот русско-еврейский перекрестный матримониальный сюжет впоследствии сопровождался в их семьях постоянными шутками на тему, как друзья перепутали невест. На самом деле никто ничего не перепутал, а сошлись наши пары с попаданием в яблочко. Иван и Соня принадлежали по понятиям тех времен к зрелым многоопытным партийцам, а Семен и Ольга были по своей сути еще детьми, которых революция заставила преждевременно повзрослеть.

Иван входил в когорту старейших большевиков, которые еще до революции поддержали Ленина в его борьбе с меньшевиками за включение в программу партии идеи диктатуры пролетариата. Ему было чему учить молодого смышленого еврейского парня, которого он назначил своим адъютантом. Поначалу были азы военного дела, а потом Иван наставлял Семена в основах марксизма и революционной стратегии партии большевиков. Такую же роль наставницы по всем вопросам играла поначалу Соня в отношении Ольги. Соня ко времени революции уже окончила гимназию и прошла школу партийной работы в БУНДе. После революции она присоединилась к большевикам. У Сони был свой метод просветительства – книги. Она давала Ольге читать и русскую классику, и Маркса-Энгельса, и Ленина. Ольга была старательной ученицей, быстро наверстывала упущенное в небогатой образованием нижегородской юности. Потом, после войны, Соня пошла учиться в медицинский институт, а Ольга окончила рабфак и по совету старшей подруги поступила на филологический в университет.

Разница в возрасте повторилась и в детях: сын Ивана и Сони Вилен был на одиннадцать лет старше Левы – сына Семена и Ольги. Вилен учился в седьмом классе, вступил в комсомол. Лева благоговейно дотрагивался до комсомольского значка на груди у старшего товарища, а тот, присев на корточки, показывал малышу на игрушечном танке, как Красная армия будет громить врагов рабочих и крестьян по всему миру.

Потом все уселись за стол, чтобы до Нового года, как положено, проводить год старый. В старом году было много хорошего. В Совнаркоме утвердили представленный Семеном финансовый план развития его института. Ольга защитила диссертацию, и сам профессор Жирмунский рекомендовал оставить ее в университете – в следующем учебном году она получит должность доцента кафедры. Соня стала начмедом крупного ленинградского роддома, ее прочили на должность главного акушера-гинеколога города. Семен, начав было открывать Советское шампанское, попытался перечислить достижения Ивана по руководству коммунистами района, но тот прервал его и предложил:

– Давай-ка, Семен, перейдем от слов к делу… Шампанское оставь на Новый год, а пока выпьем с тобой водочки под селедочку да язычок заливной.

Предложение было принято, женщины пожелали присоединиться к мужчинам и тоже выпить водки, и Иван поднял свою рюмку:








– Первый тост, друзья мои, за товарища Сталина – нелегко ему было в прошедшем году.

Чокнулись рюмками с водкой, выпили, закусили… Семен добавил:

– Да год был нелегким, но победным – партия под руководством товарища Сталина разгромила троцкистскую оппозицию.

Поговорили и об этом… Иван показал новогодний номер газеты «Правда» – на первой странице под портретом Сталина огромными буквами значилось: «С Новым годом, товарищи, с новыми победами под знаменем Ленина – Сталина!»

Когда по радио начали передавать новогоднее поздравление всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина, Семен открыл бутылку советского шампанского, а Иван – бутылку французского. В честь Нового года попробовали и того и другого. Семен сказал:

– Ты, Ваня, конечно, извини, но мое шампанское вкуснее твоего… Мое слаще, а твое показалось мне кислым… Констатирую полную и окончательную победу пролетариата…

– За победу пролетариата готов выпить еще, а вот в том, что она окончательная, сомневаюсь… Ты, Сема, подозреваю, в шампанском ни хрена не понимаешь, хоть и профессор. Тут мнение наших дам важнее…

– Мне понравилось и то и другое, но из солидарности с пролетариатом выбираю советское шампанское. Даже удивительно, как быстро на Донском заводе его сделали, по-стахановски, – сказала Ольга.

– Вот именно что быстро… Настоящее шампанское выдерживается несколько лет в специальных бочках и бутылках. Литературу нужно читать, товарищи профессора с доцентами, особенно тем, кто гигиеной труда заведует. Не всё то хорошо, что по-стахановски добывается, шампанское не антрацит, – поучительно пошутил Иван.

– Критику вышестоящих товарищей принимаю. Готов признаться, что пью шампанское первый раз в жизни, – ответил Семен.

– А по мне, – вступила в обсуждение Соня, – так и то и другое шампанское не сравнится с нашей привычной водочкой.

– Поддерживаю партийную позицию моей подруги: буржуазному по происхождению шампанскому не сравниться с пролетарской водкой, – пошутила Ольга.

– Сравнится, не сравнится, а давай-ка, Оленька, выпьем еще шампанского за наши еврейские половинки. Две тысячи лет плотина, возведенная эксплуататорскими классами вокруг евреев, сдерживала их таланты. Но наша революция разрушила ту плотину, и энергия угнетенной нации выплеснулась и пошла волной высокой. И вот вам зримый результат за этим столом: Семен – ученый, директор института, не сомневаюсь, что скоро и академиком станет; Сонечка – талантливый и любимый нашим пролетариатом врач, не сомневаюсь, что скоро и главврачом будет. За вас, Семен и Сонечка, – поднял бокал Иван.

– Спасибо, Ванечка, за признание. – Соня пригубила бокал. – Думаю только, что та волна поднята идеями коммунистического интернационала у всех наций: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был никем, тот станет всем!» Вот ведь в чем дело…

– Согласен с Сонечкой… – сказал Семен. – Евреи в черте оседлости поверили в интернационал, а Октябрьская революция открыла им все пути, разрушила, как сказал Ваня, плотину угнетения…

– Да, Октябрьская революция, конечно, открыла дорогу… – без пафоса подтвердил Иван. – Хотя если быть точным, то равноправие всех наций ввела еще буржуазная Февральская…

– Ты, Ваня, не иначе как перепил немного, – забеспокоилась Соня, – посмотрели бы мы на «равноправие наций», если бы белые победили в Гражданской войне.

– Вот-вот… А мы с Семеном не дали им победить. Правда, Сема? Там, на Гражданской, прошли наши лучшие годы, незабываемые. Давайте споем, что ли, песни нашей молодости…

Предложение Ивана всем понравилось, и Ольга первой звонко запела:

Слушай, рабочий,
Война началася,
Бросай свое дело,
В поход собирайся.

Все подхватили хорошо знакомые слова и мелодию:

Смело мы в бой пойдем
За власть Советов
И как один умрем
В борьбе за это.

Вот показались
Белые цепи,
С ними мы будем
Драться до смерти.

Смело мы в бой пойдем
За власть Советов
И как один умрем
В борьбе за это.

Иван спросил: «Если все как один умрем, кто будет строить коммунизм?» Семен добавил: «Да, многовато призывов к смерти – время такое было». Иван сказал, что помнит и другие песни Гражданской войны, и с хулиганским видом пропел:

Эх, яблочко
На тарелочке,
Надоела жена,
Пойду к девочке…

Соня всплеснула руками: «Вань, перестань… Совсем нетрезвый…» А Ваня продолжил:

Эх, яблочко,
Революция.
Скидывай, поп, штаны,
Контрибуция…

Посмеялись… Соня вдруг остановила всех, вздохнула глубоко и предложила выпить за Новый год не в ожидании новых побед над врагами и достижений на трудовом фронте, а просто так – за счастливый год. Она сказала:

– Выпьем, дорогие мои, за простое человеческое счастье в новом году, чтобы год был счастливее прежних, чтобы без врагов и ненависти, чтобы побольше любви и терпимости, чтобы, чтобы…

Она вдруг осеклась, задохнулась, как бывает от комка в горле, и… расплакалась по-детски. Это было неожиданно и трогательно, это было огорчительно, но Иван и Ольга догадались, в чем причина, а Семен в полном недоумении всполошился, побежал на кухню за водой – он не знал того, что знали Иван и Ольга. Ольга начала успокаивать подругу, увела ее в другую комнату… Иван громко сказал им вслед: «Девочки, мы с Семой пойдем прогуляться, а вы чай с пирогом приготовьте». И добавил тихо для Семена: «Пойдем, друг, протрезвиться на морозце. Без нас Соня скорее успокоится – нервы…»

Иван и Семен вышли на улицу. Было тихо, безветренно, нехолодно – легкий морозец чуть выше нуля градусов… Падал негустой мокрый снежок, и его струйки красиво высвечивались под редкими фонарями, а потом таяли, едва достигнув мостовой. Свежо и легко дышалось…

– Где твой любимый шофер Василий? – спросил Семен.

– Отпустил его до утра, пусть отдохнет, немолодой уже… Хороший мужик Василий Петрович, из первых чекистов.

– А мой шофер Коля ушел работать в НКВД. Толковый парень, там у него перспектива роста, я не возражал, написал ему отличную характеристику.

– Все они там толковыми становятся… А Василий ушел из органов, с молодой порослью чекистов тягаться не захотел.

– Чем же молодые чекисты от старых отличаются?

– Ох, какой сложный вопрос ты задал, Семен. Не знаю… Думаю, для старых революция, интернационал были совсем рядом, им и служили, других авторитетов не признавали. А для молодых это всё уже далекая история, а начальство рядом…

– Ответ твой, Ваня, еще сложнее. Я так думаю, что у каждого поколения чекистов свои задачи и методы, которые временем диктуются. В этом и разница…

Иван неопределенно отмахнулся, взял Семена под руку и ускорил шаг. Они молча прошли по улице Ракова до сквера Лассаля, что между Русским музеем и зданием бывшего Дворянского собрания, закружили вокруг по хрустящему под ногами снегу. Иван подставил ладонь под падающие мокрые снежинки, растер влажной рукой лицо, заговорил приглушенно, безадресно, словно в пустое пространство…

– Хочу поделиться важным… Это непраздничное, за столом неуместное… Устал я от партийной работы, вспомнил свою рабочую юность на уральском заводе, хочу уйти на живое дело, для живых людей полезное. Я ведь слесарем был неплохим, да и в организации производства кое-что понимаю. Вот старые друзья приглашают в Сибирь, в Красноярский край, на новый машиностроительный завод, где толковых людей не хватает, предлагают должность начальника цеха. Думаю согласиться…

– Ты в своем уме, Ваня? – озабоченно вскрикнул Семен, мгновенно протрезвевший, – с должности секретаря райкома в начальники цеха… Да это же вроде ссылки за плохую работу. Ты, что ли, не справляешься со своей работой? Где здесь логика?

– Да не кричи ты… – Иван взял Семена за плечо, больно сжал его, приблизился, глухо заговорил, почти зашептал: – А логики у нас давно нет, ее заменила партийная дисциплина. Тебе, Сема, одному говорю… Другу старому, которому верю… Устал я руководить бессловесными. Мне в рот смотрят, свое слово сказать боятся. А главное – не хочу быть посередке на картине, на пьедестале… Отовсюду всем виден, и сверху, и сбоку… Чем виднее, тем уязвимее, ты-то должен понимать. Чую, Сема, зверье нас окружает… Как тогда, в Гражданскую, помнишь – словно почуял я дух смерти, когда конница мамонтовская налетела, еще невидимая и неслышимая. Тогда было проще, враг был яснее, а сейчас… Боюсь я, Сема, хочу уйти в тень. Тогда не боялся, а сейчас боюсь…

– Не понимаю я тебя, Ваня, первый раз в жизни не понимаю, – нервно, приглушенно в тон собеседнику, сказал Семен. – Страхов твоих не понимаю. Ты старый большевик, с Лениным партию создавал, герой Гражданской войны, признанный партийный руководитель. Одумайся, Ваня, чего тебе бояться, в какую такую тень уходить? Да ты же пример настоящего большевика для молодых! – Вот-вот, Сема, ты в точку попал: «старый большевик». Слишком много тот старый большевик знает и помнит. То помнит, что нынешним партхолуям знать не положено. Потому и боюсь я их, Сема… Власти ихней несоветской, непартийной…

Свернули по улице Лассаля к проспекту 25 Октября, где на углу у Гостиного под фонарем стояла елка. Семен обескураженно молчал. Иван взял его под руку, ускорил шаг, словно убегая от сказанного. Потом остановился, медленно, с одышкой, с длинными паузами произнес несколько тяжелых фраз:

– Ты ведь июльское закрытое письмо ЦК читал… Наверняка знаешь, что все сторонники Зиновьева и Троцкого объявлены врагами советской власти, подлежащими полному уничтожению… Ты молодой… Зиновьева понаслышке знаешь, а я с ним работал и в Коминтерне, и в Ленинградской парторганизации… Григорий Евсеевич рекомендовал меня после окончания комуниверситета на руководящую партийную работу в Ленинград… Вот тебе и вопрос: ты, мой друг Семен Шерлинг, можешь доказать, что я не сторонник Зиновьева?

– Могу, Иван, – горячо вступился за друга Семен. – Ты, Ваня, большевик-ленинец, сторонник сталинского курса ЦК, и никакие зиновьевы-каменевы тебя с большевистского советского курса не собьют.

Иван резко развернул Семена к себе, почти лицом к лицу зашептал нервно, хрипло…

– Скажи откровенно, Семен, ты веришь, что Зиновьев и Каменев враги партии, что они готовили террористический заговор против советской власти и вождей?

– Я сомневался в этом, пока они сами не признались. Ведь они публично на открытом процессе признали, что организовали убийство Кирова. Все обвиняемые сами признали свои преступления… В прошлый раз покаялись, а потом втихаря готовили новые теракты.

– Все, да не все… Смирнов не признал, Гольцман не признал… Старейшие большевики, но, как и все, были расстреляны. Я знал Ивана Никитича Смирнова еще по дореволюционным делам, его в Гражданскую называли сибирским Лениным.

– Про обострение классовой борьбы всем хорошо известно… Да, Ваня, был всплеск борьбы в прошедшем году. Может быть, не без ошибок… Но в целом партия оздоровилась, и новый год, я верю, будет спокойным и счастливым.

– Твоими бы устами да мед пить, Сема. Буду рад, если ошибаюсь, но предчувствия свои тяжелые не могу отбросить. Вот уже и на самого Бухарина замахнулись. Читал в «Правде»? Николай Иванович – любимец партии, автор Сталинской Конституции, а тоже, получается, чуть ли не враг народа, троцкист… Не понимаю я этого, Сема, и не принимаю…

Они молча дошли до ярко освещенного проспекта, неся какой-то груз неловкости от этого странного разговора. Разговора недозволенного, опасного, подобного вызову недоброй судьбы, от которой ни тому ни другому ничего хорошего ждать нельзя. Подошли к елке, украшенной множеством электрических лампочек. По пустому ночному проспекту вдоль и поперек ходили веселые люди.

Постояли у елки, закурили… Тягостный разговор не отпускал…

– Давно не помню такого теплого Нового года, – сказал Семен, чтобы уйти от этой тягости.

– И правда, Сема, такого не было, – согласился Иван, обнимая друга за плечи и увлекая его в обратный путь. – Пойдем домой, нас там с чаем да с пирогами заждались. А разговор этот забудь, не было его… Это так, накипело, а поговорить не с кем… Ты мне лучше вот что скажи: ты за дискуссией на московской сессии ВАСХНИЛ следил?

– Не могу утверждать, что знаю подробности, – оживленно подхватил Семен, обрадовавшись перемене темы, – но в общих чертах суть отслеживал. Я ведь с Николаем Ивановичем Вавиловым встречался у него в ВИРе. Он, конечно, гигант… И в теории, и в практике… Не поверишь, чуть ли не пятая часть земель в стране заняты сортами из собранного им и его сотрудниками генофонда культурных растений. Всё лучшее в мире отыскал и у нас привил. А ты почему интересуешься?

– Как же, вавиловский ВИР в моем районе… Не знаю, как по научной, а по партийной линии на Вавилова негатив идет, особенно после того, как его с должности президента ВАСХНИЛ сняли. Партийные органы поддерживают Лысенко – это я определенно знаю. Ты с генетикой знаком?

– Знаком в общих чертах, это не моя область, но стараюсь не упускать… Думаю, Ваня, что за этой генетикой будущее биологии, а потом и медицины.

– Как-нибудь найди время, просвети меня. Вокруг этой генетики, чувствую, большая политическая игра закручивается…

Когда дошли до дома, уже на пороге Семен вдруг придержал друга, взявшегося за ручку двери, и спросил:

– Скажи мне, Ваня… Соня знает о твоих планах уехать в Сибирь?

– Знает, конечно, не раз обсуждали… Отсюда и слезы эти…

– Она не одобряет?

– Знаешь, как у нас говорят: «одобряю целиком и полностью». У Сони это не совсем так, а по-другому, по-женски. Вроде бы понимает меня, поддерживает, но сомневается, мечется… Виноват я, что груз этот непомерный с ней пытаюсь разделить. Не нагружай этим Оленьку, прошу тебя…




Лион Фейхтвангер


Ольга на самом деле всё знала, Соня с ней делилась… Женщины в своем общении друг с другом откровеннее, прозрачнее мужчин. Мужчины в большей мере склонны хранить переживания внутри, не выплескивая их наружу. Женщины скорее идут на раскрытие своих эмоций, особенно когда общение идет между близкими людьми. Ольга и Соня вместе прошли, как говорили древние, огонь, воду и медные трубы – им представлялось нелепостью скрывать или утаивать что-либо друг от друга.

Соня была крайне озабочена состоянием мужа, считала, что у него развивается чуть ли не мания преследования. Она рассказывала об этом Ольге, они обсуждали это… По словам Сони, Иван считает, что партия свернула с ленинского пути внутрипартийной демократии и насаждает диктатуру вождя, несовместимую с диктатурой пролетариата, за которую они – большевики-ленинцы – боролись.

Имени Сталина не произносилось, но от Вани шли страшные слова, которые однозначно вели к вождю. Бывших чекистов превращают в карателей при вожде, это новая опричнина – так говорил Иван. Опричники собираются уничтожить всех старых большевиков, которые знают вождя еще с дореволюционных времен, знают больше, чем положено…

Ольга с ужасом слушала откровения своей подруги, жалела ее, пыталась успокоить – мол, это у Вани пройдет, он вскоре поймет, что карательный меч направлен только на врагов пролетариата и партии. Соня, вроде бы соглашаясь с подругой, тем не менее говорила, что ей подчас трудно возразить мужу, ей иногда кажется, что он прав. «Что может быть страшнее душевного разлада между близкими людьми?» – риторически спрашивала Соня. Ольга в тон подруге вспоминала:

– Кажется, Лев Толстой говорил об этом… Что самый тяжелый разлад – идейные разногласия между членами семьи. Помнишь, он ушел из дома, потому что не находил понимания своих исканий у близких… Ушел и умер в дороге…

Соня сказала:

– У меня разлада с Ваней не будет. Если Ваня решит отказаться от партийной должности и уехать в Сибирь, я, конечно, поеду с ним.

Ольга тяжело переносила откровения Сони, которая всю жизнь была ее другом-наставником. У нее не было ни малейшего идейного разлада с Семеном – они солидарно не сомневались в справедливости того коммунистического дела, за которое в молодости боролись и которому теперь преданно служили. Эта едва ли не религиозная вера в святость идеалов партии большевиков, в непогрешимость решений партийного руководства имела твердую опору в единомыслии с Иваном и Соней – старшими товарищами, друзьями и партийными наставниками еще со времен юности. И вот теперь оказалось, что прочный фундамент неколебимой веры, созданный этими старшими товарищами и соратниками по борьбе за построение социализма, ими же расшатывается и, более того, уже дал трещину. Оля говорила сама себе:

– Нельзя, нельзя так думать… Ваня не прав… Да, некоторые бывшие большевики из руководства свернули с пути партии, стали предателями и врагами народа… Но разве это значит, что подозрение может пасть на всех старых большевиков, на цвет партии… У Вани действительно болезненная мания преследования… Уйти с поста секретаря райкома партии из-за опасений, что он, старый большевик, слишком на виду – какая нелепость… Уехать в Сибирь, затеряться – какая примитивная глупость…

Ольга не сомневалась, что Семен оценит всё это так же, как она, но не рассказывала ему об откровениях Сони, не желая травмировать мужа и тайно надеясь, что всё уладится, что реальная жизнь страны развеет все нелепые опасения Вани… В этом духе Ольга успокаивала Соню – никуда Ваня не уедет, всё образуется, тебе не придется уезжать из Ленинграда…

Начало нового года сч?стливо сливалось с розово-оптимистическими ожиданиями Ольги.

Вот уже месяц в стране гостил знаменитый немецкий писатель-антифашист Лион Фейхтвангер. Ольге и Семену очень нравились его романы «Еврей Зюсс», «Успех», «Семья Оппенгейм»… Ольга читала их в университетской библиотеке в оригинале на немецком, Семен – в переводах на русский. Великого гуманиста Фейхтвангера лишили немецкого гражданства как еврея, его книги фашисты сжигали на кострах. А в Советском Союзе государственные издательства публиковали невиданно большими тиражами книги этого западного либерала и отнюдь не сторонника коммунизма. Это ли не символ нового понимания просвещенной свободы и подлинной народной демократии? Советский интернациональный строй и диктатура трудящихся предъявляют этот символ погрязшему в национализме и буржуазном мракобесии Западу – так думали Ольга и Семен. Они отслеживали по многочисленным публикациям в советской печати все события, связанные с пребыванием писателя в СССР. В составе университетской делегации Ольге довелось попасть на выступление писателя в Ленинграде. Она вслушивалась в речь писателя на немецком языке, радостно осознавая, что хорошо понимает его, благоговейно воспринимала его слова и мысли. Фейхтвангер рассказывал о чудовищном терроре нацистов в Германии, о неспособности западных правительств противостоять повсюду поднимающему голову фашизму, о насквозь прогнившей западной демократии. Он говорил, что только в Советском Союзе обнаружил твердую позицию противостояния национализму, антисемитизму, буржуазному индивидуализму. Ольге запомнились слова писателя:

«Когда из этой гнетущей атмосферы изолгавшейся западной демократии и лицемерной гуманности попадаешь в чистый воздух Советского Союза, дышать становится легче…»

Писатель сурово критиковал Запад, мягко журил советские власти за отдельные недостатки… Он утверждал, что в целом всё увиденное в Советском Союзе ему очень понравилось. Ему понравилось, как «весь громадный город Москва дышал удовлетворением и согласием и более того – счастьем».

Это не могло не понравиться… Писателя поселили в лучшей гостинице Москвы, при нем у входа в гостиницу постоянно дежурил персональный автомобиль со специально обученными шоферами – чтобы гость, не дай бог, не воспользовался общественным транспортом. Его кормили в лучших ресторанах, он получил невиданный гонорар за опубликованные в стране романы. Такого интереса к своей персоне и его произведениям, такого внимания, заботы и предупредительности писатель никогда не знал на Западе.

Отдельная команда чекистов под руководством нового народного комиссара внутренних дел товарища Ежова незримо отслеживала все телодвижения и высказывания важного гостя, равно как и всех лиц, назначенных встретиться с ним. Команда предупреждала его малейшие желания, устраивала встречи, в том числе «случайные», с советскими писателями, деятелями культуры и искусства, с простыми трудящимися.

Писатель, привыкший к оголтелому взаимному противостоянию различных групп западной интеллигенции, к их постоянному противодействию любой власти, к их неспособности объединиться даже для совместной общей борьбы с фашизмом, был удивлен и покорен единомыслием всех советских людей, с кем ему довелось встретиться, их непреклонным осуждением фашизма. Все, от академиков до простых рабочих, единодушно поддерживали политику правящей партии и ее вождя Сталина. Все с энтузиазмом участвовали в построении невиданного в истории социалистического общества без эксплуатации и социального неравенства. И еще одно наблюдение оглушительно порадовало писателя – антисемитизм, нараставший во всех странах Европы и уже достигший погромного уровня в Германии, был полностью исключен из жизни советских людей, а его малейшие проявления сурово пресекались в уголовном порядке. Писателю ненавязчиво продемонстрировали, как много евреев находится в высших эшелонах власти, науки и искусства.

Народный комиссариат внутренних дел организовал пребывание знаменитого писателя по высшему разряду. Комиссариату было строго указано, что провал миссии писателя Фейхтвангера абсолютно недопустим. История с французским писателем Андре Ж?дом ни в коем случае не должна повториться. Этот писатель, книги которого были изданы огромными тиражами в СССР, долго прикидывался сторонником коммунизма и другом Советского Союза, гостил в СССР, пользовался советским гостеприимством, делал вид, что ему всё нравится, а вернувшись домой, оболгал советский народ. Якобы в СССР нет свободы слова, а партия жестко контролирует и литературу, и всю общественную жизнь. Якобы в Советском Союзе люди подавлены страхом перед насилием власти еще больше, чем в гитлеровской Германии.

Руководящие работники комиссариата понимали опасения, связанные с приездом западного либерала Лиона Фейхтвангера – не повторится ли история с Андре Ж?дом? Им была известна ходившая по рукам частушка неустановленного автора:

Стоит Фейхтвангер у дверей
С каким-то странным видом,
Эх, как бы этот вот еврей
Не оказался Ж?дом.

Товарищу Ежову было разъяснено, что писатель Фейхтвангер приглашен, чтобы своим публичным мнением сгладить отрицательный эффект на Западе от клеветнических измышлений писателя Ж?да. Товарищ Сталин и ЦК ВКП(б) надеются на успешное выполнение чекистами этого партийного задания…

Ольга и Семен тоже с надеждой ожидали позитивной оценки результатов социалистического строительства от своего любимого писателя. Им казалось очень важным получить такую оценку от этого выдающегося западного гуманиста, либеральные взгляды которого хотя и не совпадали с новой коммунистической моралью, но были понятны многим людям, симпатизирующим советскому народу. Ольга и Семен ожидали от этого умнейшего человека и литературного гения каких-то мудрых и добрых слов, которые поддержат их уверенность в том, что страхи и волнения, высказанные Иваном, несостоятельны. Их ожидания вскоре начали оправдываться…

Девятого января газета «Правда» сообщила о беседе товарища Сталина с писателем Лионом Фейхтвангером, которая продолжалась более трех часов. Большая фотография вождя советского народа и его гостя сопровождала публикацию, не оставляя сомнений в весьма положительной оценке вождем результатов беседы. Сталин очаровал мудрого писателя, тонкого знатока тайных извилин человеческой души. Писателя потряс даже сам факт приглашения в Кремль, равно как и неограниченная по времени беседа с вождем великого государства. Ничего подобного он не знал, да и допустить не мог на «демократическом» Западе. Писатель обнаружил в хозяине Кремля искреннего, образованного человека, руководителя, глубоко уверенного в справедливости идей, которые возглавляемая им партия упорно реализует в интересах всех трудящихся. Забота Сталина о людях вызвала писательское восхищение. Даже к своим врагам, к троцкистам и их сторонникам, Сталин проявлял, по наблюдениям Фейхтвангера, удивительно гуманное отношение. Писатель рассуждал так: вот, мол, Сталина считают беспощадным, а он в продолжение многих лет борется за то, чтобы привлечь на свою сторону способных троцкистов, и вместо того, чтобы их уничтожить, упорно пытается использовать в интересах своего дела. В таком отношении к врагам есть что-то трогательное – заключал писатель.

«Трогательное» не заставило себя ждать…

Двадцать третьего января в соответствии с опубликованным ранее постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) в Москве начался открытый процесс над Г. Л. Пятаковым, К. В. Радеком, Г. Я. Сокольниковым, Л. П. Серебряковым и тринадцатью другими подсудимыми. Почти все обвиняемые занимали важные партийные и государственные должности, большинство из них были большевиками с дореволюционных времен, активными участниками и руководителями Красной армии во времена Гражданской войны – это придавало процессу едва ли не сенсационный характер. Постановление определяло место проведения и состав суда, список иностранных корреспондентов и прочие детали процесса.

Писатель Лион Фейхтвангер был в числе приглашенных.

Следователям НКВД, готовившим подсудимых к открытому процессу, секретным посланием было разъяснено, что ЦК ВКП(б) не только не возражает против применения мер физического воздействия к подследственным, но, напротив, рекомендует такие меры воздействия к троцкистским преступникам и врагам народа. Все семнадцать преступников обвинялись в шпионаже в пользу иностранных государств, во вредительстве и диверсиях на предприятиях и транспорте, а также в подготовке террористических актов против руководителей ВКП(б) и советского правительства по личному указанию врага народа Троцкого.

Процесс длился одну неделю, и 30 января военная коллегия Верховного суда СССР вынесла приговор. Все 17 подсудимых были признаны виновными. К смертной казни были приговорены 13 человек, четверых приговорили к тюремному заключению сроком на 10 лет. На следующий день приговор был приведен в исполнение: 13 врагов народа были расстреляны, остальные отправлены в тюремные камеры, где их впоследствии втихую, без огласки, забили насмерть с помощью подсаженных уголовников. Вероятно, четверо нерасстрелянных, а посаженных в тюремные камеры с уголовниками-убийцами, не раз пожалели, что их не расстреляли сразу… Все близкие родственники расстрелянных были также репрессированы с разной степенью жестокости, прямо пропорциональной степени неприязни вождя к расстрелянному, – в этом, по-видимому, проявилось то трогательное отношение вождя к своим врагам, которое было проницательно замечено писателем Лионом Фейхтвангером…

Писатель так же, как и наши герои – Ольга, Семен, Соня и Иван, как большинство советских людей, конечно, не знал всех закулисных деталей процесса. В газетах и по радио, которые были единственными источниками информации, рассказывалось о повсеместных многолюдных собраниях трудящихся, на которых все единодушно клеймили подлую банду убийц, осквернившую своим существованием советскую землю:



«Семь дней Верховный суд Союза ССР, а с ним и все народы великой страны социализма, нить за нитью распутывали клубок грязной, кровавой деятельности презренных предателей родины, шпионов, диверсантов, прямых агентов фашистских разведок. Перед лицом всего мира на судебном следствии развернулась потрясающая картина преступлений, совершенных этими наймитами империалистического капитала по прямой указке злейшего врага народа – иуды Троцкого».


Лиону Фейхтвангеру процесс понравился… Подробные и откровенные на грани цинизма рассказы подсудимых о совершенных ими тяжелейших преступлениях не оставляли сомнений в их виновности и справедливости сурового приговора. Предположение о том, что признания добыты с помощью пыток, совершенно не соответствовали внешнему виду и поведению обвиняемых. На процессе вместо изнуренных допросами людей писатель увидел «холеных, хорошо одетых мужчин с медленными непринужденными манерами». Он так описывал поведение этих обвиняемых за несколько дней до их расстрела:



«Они пили чай, из карманов у них торчали газеты, и они часто посматривали в публику. По общему виду это походило больше на дискуссию, чем на уголовный процесс, дискуссию, которую ведут в тоне беседы образованные люди, старающиеся выяснить правду и установить, что именно произошло и почему это произошло».


Некоторое недоумение оставила у писателя вот какая странность: обвиняемые ничуть не пытались оправдаться или смягчить свои преступные деяния и намерения, а, напротив, как бы старались изо всех сил представить эти преступления в наиболее отвратительном и злодейском обличье. Однако в целом подлинность процесса не вызвала у него сомнений. Гениальная режиссура кровавого спектакля не могла не вызвать аплодисменты публики…

Ольга и Семен радовались фейхтвангеровским положительным оценкам московского процесса и всего увиденного писателем в стране. Эти оценки убеждали сильнее любых других мнений и аргументов – сталинская линия партии правильная, а репрессиям подвергаются только подлинные враги и преступники. В отличие от странных для либерального западного интеллигента, историка и писателя оценок начавшейся кровавой вакханалии тотального террора, позитивное отношение наших героев к происходящему было вполне искренним. В этом отношении не было писательской натужной натянутости, противоречившей его убеждениям, опыту и знаниям. Напротив, для Ольги и Семена, пережившим и Гражданскую войну, и коллективизацию, и много других жестокостей, события московского процесса представлялись естественным продолжением той классовой борьбы, без которой, как их учили, в принципе невозможно построение светлого коммунистического будущего. Да, если враг не сдается, его уничтожают, а если сдается, то тем более… Милосердие было вычеркнуто из коммунистической морали, милосердие отныне было объявлено зловредным буржуазным оружием, направленным против трудящихся. Потребовались реки крови, чтобы вымыть из сознания это предубеждение, чтобы люди поняли, что это неправда…

В начале февраля Лион Фейхтвангер покинул Советский Союз. Финальным аккордом визита, вызвавшего прилив радости и оптимизма у наших героев, была прощальная телеграмма товарищу Сталину, составленная писателем с присущей ему выразительной мощью:



«Покидая Советский Союз, я чувствую потребность сказать Вам – достойному представителю советского народа, каким глубоким переживанием было для меня это путешествие в Вашу страну. Тот, кто изучает Вашу страну и Ваш народ без предубеждения, должен радостно восторгаться всем тем, что достигнуто за эти двадцать лет. Человеческий разум одержал здесь блестящую победу. Кто видел, с какой мощью и с каким умом Вы и Ваш народ защищаете и расширяете свои достижения, тот, покидая Советский Союз, полон счастливой уверенности, что нет на свете такой силы, которая смогла бы уничтожить осуществленный в Вашей стране социализм».


Да, писатель был прав – социализм бессмертен, равно как и дьявольщина, навечно поселившаяся в трагически раздвоенной душе человека… Народный комиссар внутренних дел СССР товарищ Ежов в те дни сетовал, что некоторые троцкисты и прочие враги народа самым подлым образом не признают свои преступления, пытаются отрицать, что они являются английскими, немецкими и японскими шпионами, что замышляли убийство товарища Сталина по личному заданию иуды Троцкого. Вождь трудящихся, секретарь ЦК ВКП(б) товарищ Сталин вошел в положение беспощадного к врагам народа наркома и дал ему ценные юридические рекомендации по ведению следствия: «Бить, бить и бить… Бить беспощадно, пока не признаются…»




Серго Орджоникидзе


Восемнадцатого февраля Иван позвонил Семену в институт, взволнованно сказал:

– Только что сообщили – умер Серго Орджоникидзе… Я виделся с ним неделю назад в наркомате, мы говорили о производстве кораблей на Балтийском заводе… Это страшная потеря для партии. Зайди сегодня с Олей к нам вечерком.

Семен не успел ответить, Иван повесил трубку…

Иван с женой и сыном жили в квартире на втором этаже бывшего графского особняка на набережной Невы. Из огромных окон гостиной с обширным эркером открывался вид на реконструируемый мост Лейтенанта Шмидта и здание бывшей императорской Академии художеств на набережной Васильевского острова.

Иван был оживлен, энергичен и внешне даже весел, словно и не случилась московская трагедия, о которой еще днем он рассказал Семену. Шутил, наливал всем рюмки водки, сам много пил с шутейными бытовыми тостами, ни слова о политике. Соня поддерживала настроение беззаботного веселья, сновала вместе с домработницей между кухней и гостиной, пополняя стол всё новыми закусками.

Единственный серьезный тост был поздравительным: Семена избрали в Ленинградский городской совет депутатов трудящихся – так теперь в соответствии с новой Сталинской Конституцией назывался бывший Совет рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. Иван сказал:

– Большая честь и доверие оказаны тебе, Сема, партией – поздравляю от всей души. Чем больше будет в наших советских органах власти таких образованных трудяг, как ты, тем быстрее мы будем продвигаться к построению коммунистического общества.

Говорили о работе, вспоминали забавные ситуации. Соня рассмешила всех рассказом о пациентке, которую поначалу в лицо не узнала, но потом, когда та разделась и легла в гинекологическое кресло, сразу вспомнила и сказала: «Что же ты, Марьяночка, так долго не приходила?» Семен рассказал курьезную историю о том, как в его институте решали проблему шума в текстильных цехах на основе опыта борьбы с грохотом в танках. Иван вдруг спросил Ольгу:

– Как поживает твой научный руководитель Жирмунский?

– Виктор Максимович, к сожалению, в опале… После ареста в 35-м…

– Да, наслышаны… Не смог оценить классовый подход к литературе…

– В его научной области, немецкой диалектологии, нелегко найти классовый подход, – вступилась за учителя Ольга.

– Он сам-то из каких? – продолжил свою линию Иван.

– Отец Виктора Максимовича – известный врач оториноларинголог из семьи еврейских купцов первой гильдии, а мать из семьи фабрикантов из Двинска.

– Вот видишь, к чему приводит непролетарское происхождение, особенно в случае лиц еврейской национальности, – пошутил Иван и продолжил, словно прерывая линию разговора без политики: – Кстати, не кажется ли вам, друзья мои, что среди врагов народа многовато евреев?

– Вот уж никак не могу с тобой, Ваня, согласиться, – возразил Семен. – По-моему, критерии враждебной партии деятельности никак не пересекаются с национальностью обвиняемых. В этом случае, позволь так выразиться, имеет место вполне непредвзятый интернациональный подход.

– Интернационал – это хорошо, это то, за что мы боролись, – согласился Иван. – А вот Надежде Константиновне Крупской сдается, что начинает показывать рожки великодержавный шовинизм… Дескать, у коммунистов появилось ругательное слово «жид»…

– Ты, Ваня, на отпор напрашиваешься… Мало ли что сдается Надежде Константиновне в ее почти семьдесят, – воскликнула Соня. – Если бы она не была женой Ленина, ты бы и внимания не обратил на подобный, извини, бред. Я, еврейка, ничего такого не вижу… Нет этого…

– Согласен, Сонечка, с тобой, – сказал Семен. – Вот только что был здесь Лион Фейхтвангер. У этого писателя была уникальная возможность беспристрастно сравнить отношение к евреям в стране социализма и в буржуазных странах. Вывод его однозначен: социализм и советская власть решили еврейский вопрос и полностью устранили из общественной жизни антисемитизм.

– Да ну, ладно, товарищи евреи, не горячитесь… В споре с вами я всегда на лопатках. Не видите признаков антисемитизма – и слава богу. Вероятно, у меня своеобразная аберрация зрительно-мыслительной системы. Тем не менее разделяю ваши аплодисменты писателю Фейхтвангеру. Хочу сказать вам, Олечка и Сема, важную вещь… От меня и Сонечки…

Иван согнал с лица добродушную улыбку, посуровел, помрачнел:

– Давайте помянем великого большевика и прекрасного человека, друга моего Григория Константиновича Орджоникидзе, партийный псевдоним – Серго.

Поднял рюмку, выпил, не чокаясь… А потом подошел к телефону, накрыл его большой мягкой подушкой, включил радио, снова подсел к своим и тихо рассказал о встрече и беседе с Серго за неделю до его смерти.

Серго – рассказывал Иван – был ближайшим другом Сталина, они познакомились в камере Баиловской тюрьмы в Баку еще за 10 лет до революции. С тех пор всегда были вместе, всегда были единомышленниками. Серго был со Сталиным на «ты» и называл его Коба – редкая привилегия… Ивану показалось, что ныне это не так, что у Серго со Сталиным возникли разногласия по кадровой политике партии. Серго не хотел мириться с попытками НКВД создать представление о массовом вредительстве в промышленности. Он пытался защитить сотрудников своего наркомата, арестованных НКВД без его согласия. Не всегда ему это удавалось. Вот и своего старшего брата Папулию не сумел уберечь от ареста. Правда, по словам Серго, Папулия действительно когда-то был сторонником Троцкого. В общем, у Ивана создалось впечатление, что Серго не соглашался с политикой уничтожения старых большевистских кадров. Однако Сталин назначил его главным докладчиком на предстоящем февральском пленуме ЦК, посвященном развертыванию тотальных репрессий против троцкистов и их сторонников. «Не думаю, что Серго был по душе этот доклад. Думаю, что у него были расхождения с Политбюро и руководством НКВД по этому вопросу, – говорил Иван друзьям и сам себя спрашивал: – Не в этом ли загадка неожиданной смерти Серго? Ведь я его видел за неделю совершенно здоровым 50-летним мужчиной…»

Во время рассказа Ивана какая-то напряженная, угрожающая тишина нависла над столом, уставленным выпивкой и закусками. Тишина, контрастно прерываемая громким вещанием диктора из репродуктора. Крамольный финал этого рассказа был ужасен – Иван намекает, что Серго преднамеренно убили или вынудили убить себя, чтобы расчистить путь к террору… Но Иван сменил тему, давая возможность Ольге и Семену прийти в себя от его загадочных откровений:

– Короче, друзья, мы с Сонечкой и Виленом через две недели уезжаем в Красноярск. Меня там уже ждут, буду работать, как я вам и говорил, начальником цеха на новом заводе. Соня найдет работу легко – там квалифицированных врачей остро не хватает. Вилен пойдет доучиваться в школу. Эту квартиру сдаю райкому партии, в Красноярске мы получаем отдельную квартиру в заводском городке. Короче, всё в порядке будет… Только… только вас не будет хватать…

Иван встал, давая понять, что не хотел бы слышать соболезнований и уговоров остаться. Он отошел к эркеру, взял из пачки на столике папиросу и знаком подозвал Семена – мол, давай перекурим.

Из окон трехстворчатого эркера открывался вид на Неву и всю набережную со шпилем Петропавловского собора вдали. Закурили… Обширный эркер отделял их от остального пространства гостиной, создавал иллюзию уединенности.

– Хочу сказать тебе, Семен, нечто важное… Я советовался с Серго относительно своего перевода на работу в промышленность. Он одобрил мой план переезда в Красноярск, подтвердил, что там острая нужда в руководителях производства. Рассказал, что с этим заводом у Наркомата тяжелой промышленности связаны большие планы по созданию военной техники…

– Ваня, но Серго ведь не знал мотивов твоего переезда, твоих, прости, опасений о судьбе старых большевиков. Если бы понял эту суть, может быть, и отсоветовал бы…

– Всё он понял, Сема, всё… И опасения мои понял. Знаешь, что он мне сказал? Что там, в сибирской дали, мне будет спокойнее жить и работать… Сказал буквально, что там меня, вероятно, искать не будут…

– Не знаю, Ваня… Все эти опасения кажутся мне нереальными и необоснованными. Кто будет преследовать такого твердого большевика, как ты?

– Вот что, Сема… Казаться тебе может что угодно, но заклинаю тебя и прошу, как ближайшего друга: будь предельно осторожен. Открою тебе то, что ты, вероятно, не знаешь. Скоро начинается пленум ЦК, который обнаружит, что страна наводнена шпионами, вредителями и врагами народа. Это будет сигналом для развертывания НКВД массовых репрессий… Думаю, что на пленуме будут исключены из партии Бухарин и Рыков. Представляешь: Бухарин и Рыков – ближайшие сподвижники Владимира Ильича будут исключены из партии как шпионы и вредители… Бухарин – автор Сталинской Конституции, Рыков – преемник Ленина на посту председателя Совета народных комиссаров. Я лично знаю обоих много лет, не верю в их предательство и вредительство, считаю подобные обвинения необоснованными и притянутыми за уши. Отсюда мои, как ты говоришь, «необоснованные опасения»…



Соня и Оля молча сидели за столом в центре гостиной, пока мужчины разговаривали в эркере. Нет, они не пытались услышать их слова, они думали о своем, по-женски переживая и предстоящую разлуку, и ту бездну неопределенности, в которую их забрасывает судьба. Они привыкли, что рядом, поблизости есть друг, единомышленник, даже единочувственник, который всегда поможет, даст опору и делом, и словом. Теперь рушилось всё – и единомыслие, и опора, а физическая удаленность размером с огромную страну разрывала и простое общение. Это они понимали, и будущее без близкой поддержки друг друга виделось им пугающе неопределенным…

Через пять дней после смерти Серго Орджоникидзе в Москве открылся февральско-мартовский пленум ЦК ВКП(б). Основной доклад сделал вместо него генеральный комиссар госбезопасности, нарком НКВД товарищ Ежов. В его докладе и почти во всех последующих выступлениях обосновывалась точка зрения, что страна наводнена шпионами, диверсантами и вредителями, пролезшими на самые высокие партийные и государственные посты. Эти шпионы и вредителя, по мнению членов ЦК, намеревались захватить власть путем террора под покровительством зарубежных антисоветских спецслужб. В центре внимания членов ЦК была вредительская деятельность Бухарина и Рыкова. 27 февраля 1937 года секретарь Сталина вызвал Николая Бухарина и Алексея Рыкова на заседание пленума ЦК, где они были исключены из партии, арестованы и уведены с пленума под конвоем. Никто не сомневался в том, что жить им осталось совсем немного…

Ящик Пандоры раскрылся, и из него выползли ядовитые побеги большого террора, а надежда, которая умирает последней, затаилась глубоко на дне. Семен с ужасом осознал, что апокалиптические предсказания его друга Ивана сбываются.




Красноярск – Ленинград




30/III/37

Дорогая Оленька!

Прости, что пишу не сразу. Всё из-за нелегкого переезда. Приехали – ни кола, ни двора, всё внове, всё незнакомое, чужое, не до писем было.

Хотя грех жаловаться. Квартиру дали быстро: две комнаты по 17 метров плюс прихожая, кухонька и небольшой санузел – жить, слава богу, можно, всё же не коммуналка, как у всех почти… Заводской поселок на окраине города, до центра ходит автобус, зато на работу Ване совсем рядом, пешком…

Директора завода Ваня знал еще в Гражданскую, встретили его очень тепло, и он с первого дня так впрягся в работу, что только по ночам я его и вижу. Ну, сама знаешь, как Ваня к порученному делу относится. А тут дело совсем новое для него, да и ожидают от него много – короче, вызов судьбы: либо справится, либо нет… У Вани философия руководителя и простая, и сложная, как считать, – во всё сам должен вникать, всё лучше подчиненных должен уметь и понимать. Я не считаю это правильным, но его не переделаешь. Скажу тебе, только тебе: Ваню мне иногда безумно жаль, сердце ноет. Он вроде при деле, занят работой, доволен… Но вижу: гложет его изнутри разлад между словом и делом…

У меня пока не всё гладко. Устроилась дежурным врачом в заводскую поликлинику. Здесь всё в процессе организации, оборудования мало, лекарств не хватает, приходится выкручиваться. Но персонал старается, все работают очень ответственно, за плохую работу по головке не погладят, сама знаешь, как всё строго теперь.

Вилен не хочет идти в обычную школу, собирается поступить в ремесленное училище при заводе, но думаю, что в конце концов он пойдет в военное училище – уж очень тянется к военной профессии.

Про Красноярск пока могу сказать немного. Небольшой растущий сибирский город с населением, наверное, под двести тысяч. В городе два района – Сталинский и Кировский. Расположен красиво по обоим берегам Енисея – реки огромной, наверное самой большой в России. Вокруг горные отроги Саян, природа красивая. Но меня, честно тебе скажу, это мало впечатляет. Как вспомню наш родной Ленинград да разворот Невы под нашими окнами, так плакать хочется. А когда вдруг вспоминаю, что ни с тобой, ни с Семеном нет никакой возможности увидеться и поговорить, то уж совсем тошно становится… Здесь, конечно, есть образованные и, вполне возможно, весьма интересные люди, но знаешь – в нашем возрасте трудно найти близких друзей, таких как вы с Семеном. Вы с ним еще молодые, найдете себе новых друзей, а мы с Ваней вряд ли…

Ну вот и поплакалась подруге. А кому же еще? Напиши: что у вас, как дела у Семена, у тебя?

Ваня посылает вам свой комсомольский привет, говорит, что к нему словно вернулись годы юности. Только вот боевых друзей не хватает…

    Целую, Соня.



18/IV/37

Сонечка, родная моя, как мы были рады твоему письму – словно в счастливые дни нашей молодости окунулись!

Это здорово, что Ваня весь в работе – мы от него другого и не ожидали. А к вызовам судьбы нам, большевикам, не привыкать. Ваня, каким мы его знаем, во всяком деле, за которое берется, всегда стремится быть первым. Это его большевистское нутро, и этого никак не отнимешь. Важно, чтобы он видел положительные результаты своего труда – тогда и настроение будет боевым… А ты, я уверена, вскоре тоже найдешь достойное твоей квалификации место – такова динамика нашей социалистической жизни.

У нас всё в порядке.

У меня пока учебная нагрузка небольшая. Это где-то неплохо, так как дает возможность для скрупулезной научной работы. На основе моих диссертационных исследований по германским диалектам, начата работа по языку идиш, который можно рассматривать как ответвление средневерхненемецкого диалекта раннего Средневековья с включением, естественно, еврейских и арамейских словосочетаний. Это исследование является только частью того нового в теории древних языков, что дала ленинградская филологическая школа. Не буду тебе морочить голову научной терминологией, но, поверь мне, это настоящий прорыв в нашей языковой науке. Социализм, как видишь, дает не только производственные достижения высочайшего уровня, но и новые научные открытия в такой далекой от производства области, как филология. Мы, можно сказать, стараемся быть стахановцами в науке.

У Семена огромная ответственная работа, он справляется, но ему нелегко. Иногда приходит поздно вечером совершенно измочаленный. Сейчас он от имени своего института готовит предложения в ЦК и Совнарком о коренном улучшении условий и гигиены труда в промышленности. Основная мысль его предложений: дальнейшее повышение производительности труда на основе стахановского движения требует мероприятий на государственном уровне по охране труда и контролю за условиями работы трудящихся. Семен уверен, что предлагаемые им мероприятия отвечают данному этапу построения социалистического общества.

Увы, наши успехи в социалистическом строительстве могли бы быть еще значительнее, если бы не вредительство врагов народа, борьба с которыми развернута партией и НКВД. Не знаю, как у вас в Сибири, а здесь повсюду ежедневно органы раскрывают шпионов и заклятых врагов социализма и партии, даже в университете, даже в академии и научных институтах. Поразительно не только то, как много оказалось шпионов, но и то, как прежние работники комиссариата внутренних дел прозевали всю эту банду вредителей. У нас на факультете был митинг в поддержку беспощадной борьбы с внутренними врагами. Я в своем выступлении говорила о той оценке, которую дал известный немецкий писатель Лион Фейхтвангер социалистическим преобразованиям в нашей стране и ее справедливой борьбе с классовыми врагами. Напомнила, что даже писатель, далекий по своим взглядам от коммунизма, был возмущен преступной деятельностью троцкистов, подло вредящих трудящимся, которые впервые обрели в нашей стране подлинную свободу и счастье.

Сонечка, дорогая, пиши нам, пожалуйста, почаще хотя бы коротенькие письма. Наши самые теплые приветы Ванечке, счастья и удачи вам и Виленчику.

    Целую, твоя Оля.



1/V/37

Дорогая Оленька!

Поздравляем тебя и Сему с праздником 1 Мая! Впервые за много лет мы не вместе в этот день. Ты, конечно, помнишь, что этот праздник поначалу отмечался как День Интернационала – хороший праздник.

Мы с Ваней сегодня прошли вместе с заводской праздничной колонной по центру города мимо трибун, на которых увидели всё руководство Красноярского края. По размерам край превосходит, кажется, все европейские государства, до революции это была Енисейская губерния. Так что у местного руководства работа нелегкая. Как ты знаешь, в Ленинграде мы с Ваней уже давно привыкли смотреть на парад и демонстрацию с правительственной трибуны на площади Урицкого. Вот теперь посмотрели всё это со стороны простых трудящихся Сибири. Ваня, нужно сказать, был очень рад, что не на трибуне. Я его спросила, когда проходили мимо начальства: «Хотел бы быть там?» Он аж двумя руками отмахнулся: «Ни в коем случае!» Настроение у него праздничное, увлечен своей новой работой чрезвычайно…

У нас здесь тоже оказалось много врагов партии и народа из бывших сторонников Троцкого и его приспешников. Как и у вас, здесь проходят митинги трудящихся, возмущенных предательской деятельностью отдельных руководящих работников в партийных органах и на производстве. Подчас среди врагов находятся люди, о которых и помыслить такое было невозможно, но на поверку оказалось возможным – сами признаются… Ваня очень переживает каждый случай подобного предательства – ну сама знаешь его настроение. На митинги, конечно, ходим, но выступать не довелось.

Ваня просит передать Семену особо теплые поздравления по случаю Первомая.

Здоровья тебе, Семе и Левочке.

    Целую вас всех, Соня.



14/V/37

Сонечка, родная!

У нас случилась неприятность, если не сказать больше…

Ты помнишь, конечно, что у Семена есть в Москве старший брат Захар. У него фамилия не Шерлинг, а Гвиль – по партийной кличке еще с дореволюционных времен. Он был профессиональным революционером и еще до Октября примкнул к большевикам. Последние годы Захар работал в Наркомтяжпроме, был близким помощником Серго Орджоникидзе. Он живет вместе с женой Верой в Доме правительства.

После трагической смерти Серго у Захара возникли проблемы. Его обвинили в сокрытии непролетарского происхождения – якобы отец Захара был богатым лесопромышленником и держал в Витебске роскошный дом. Для проверки этого доноса в Витебск только что отрядили специальную партийную комиссию. Мы надеемся, что комиссия, осмотрев бывшие «хоромы» семьи Шерлинг из трех убогих комнатенок при дровяном складе, снимет с Захара несправедливое обвинение. Но Семен очень нервничает. Он сходил в райком партии и сообщил руководству, что обвинение против его брата, в равной степени относящееся и к нему, не имеет под собой никаких реальных оснований – его отец был не лесопромышленником, а грузчиком при дровяном складе и жил с женой и дюжиной детей в съемной квартире из трех проходных комнат без удобств. Кстати, в райкоме много новых лиц из молодого поколения большевиков, а многие старые работники, которых Семен знал лично, арестованы по обвинению в троцкистской контрреволюционной деятельности. Семен считает, что его разъяснения были восприняты с пониманием, но, конечно, партийное руководство будет теперь ждать результатов московской комиссии.

Это очень неприятная история, хотя, не сомневаюсь, всё закончится вполне благополучно. Но за Семена я очень переживаю – при его тяжелейшей работе еще не хватало таких безобразных историй. Самое непонятное: кто всю эту ложь инициировал и с какой целью?

Очень жаль и жену Захара Веру. Она на третьем месяце беременности и буквально в панике. Я пытаюсь ее успокоить, но что значат слова утешения в ее состоянии…

Привет Ване. Как хотелось бы услышать его мнение…

    Целую, твоя Оля.



29/V/37

Дорогая Оленька!

Захара Гвиля мы, конечно, знаем. Встречались с ним в Москве на какой-то партхозконференции Наркомтяжпрома. Он, помнится, отвез нас в гостиницу на своей машине с шофером, приглашал в гости к ним в Дом правительства на набережной, но мы уже уезжали. Не сомневаюсь, что ложное обвинение будет вскоре снято с Захара, уж очень оно нелепое. Даже представить себе трудно, какому ретивому служаке могла прийти в голову такая глупость с этим «непролетарским происхождением». Как будто мы не в 37-м а в 17-м году. Я прочитала твое письмо Ване. Его это ничуть не удивляет, и он уже говорил Семену, зачем подобное делается и кому это нужно. Ничего более конкретного я от него добиться не смогла. Просит напомнить Семену о бдительности, одобряет его превентивное заявление в райкоме…

У нас, к сожалению, тоже не всё спокойно. Внезапно исчез директор завода – вечером был на работе, а утром не явился, пропал… Потом пошли слухи, что он ночью был арестован, а в его квартире прошел обыск. Говорят, что его обвинили во вредительстве при постройке завода, которое приравнивается к тому, что ты называешь «троцкистской контрреволюционной деятельностью». Представить себе невозможно, чтобы Александр Петрович, который считал завод своим детищем и делом всей жизни, занимался вредительством. Ваня помрачнел и, кажется, постарел одномоментно, очень боюсь за его состояние…

Вот такие у нас, Оленька, дела.

    Обнимаю тебя и Сему. Соня.




Дом на набережной


Двадцать второго мая 1937 года в Куйбышеве был арестован маршал Советского Союза, бывший первый заместитель наркома обороны Михаил Тухачевский.

Направляя Тухачевского в Куйбышев на должность командующего Приволжским военным округом, товарищ Сталин со всей партийной искренностью дружески напутствовал его в личной беседе в Кремле. Видимо, товарищ Сталин, уже отдавший приказ арестовать маршала немедленно по прибытии в Куйбышев, хотел последний раз посмотреть в глаза своей жертве, которая еще не подозревает о скором расстреле после мучительных пыток. Так ядовитый аспид пристально смотрит на жертву, прежде чем нанести ей смертельный укус.

Через два дня после ареста маршал был привезен в Москву и отдан на расправу мастерам заплечных дел из НКВД. Вместе с ним судили известных всей стране военачальников: первого заместителя наркома обороны, начальника политуправления Красной армии, армейского комиссара 1-го ранга Яна Гамарника; командующего войсками Киевского военного округа, командарма 1-го ранга Иону Якира; командующего войсками Белорусского военного округа, командарма 1-го ранга Иеронима Уборевича; заместителя командующего войсками Ленинградского военного округа, комкора Виталия Примакова; начальника Военной академии имени Фрунзе, командарма 2-го ранга Августа Корка; начальника Управления командного состава Красной армии, комкора Бориса Фельдмана; военного атташе при полпредстве СССР в Великобритании, комкора Витовта Путну; председателя Центрального совета Осоавиахима, комкора Роберта Эйдемана.

Повезло только Гамарнику – он застрелился накануне ареста. Не сумевшие или не успевшие застрелиться попали в руки садистов НКВД и в письменных показаниях признали себя виновными в военном заговоре с целью насильственного свержения власти и установления в СССР военной диктатуры, а также в подготовке поражения Красной армии в будущей войне с Германией и Японией. Маршал Тухачевский и другие участники заговора признались в передаче германской разведке секретных сведений о количестве и местах сосредоточения войск Красной армии.

Товарищ Сталин понимал важность как можно более чудовищных признаний обвиняемых в преддверии погрома командного состава Красной армии. Поэтому он лично редактировал протоколы показаний военачальников. Не осталось никаких прямых свидетельств того, каким образом следователям НКВД удалось выбить из профессиональных боевых командиров, героев Гражданской войны нелепые признания об их предательстве. Только бурые пятна крови на письменном признании маршала Тухачевского в том, что он лично возглавлял антисоветский военно-троцкистский заговор, позволяют домыслить суть сталинских методов следствия. 11 июня дело военачальников было рассмотрено в закрытом судебном заседании Специального судебного присутствия Верховного суда СССР без участия защиты и без права обжалования приговора. Все обвиняемые были приговорены к расстрелу с конфискацией имущества и лишением воинских званий. Сразу вслед за оглашением приговора обвиненные были расстреляны в подвале здания военной коллегии Верховного суда СССР по адресу: Москва, Никольская ул., 23. Руководил расстрелом главный палач НКВД капитан госбезопасности Василий Блохин.

В газетах поднималась волна ненависти к подлым предателям и шпионам, проникшим в высшее руководство Красной армии. Получалось так, что чуть ли не весь командный состав армии, которую так любили советские люди и которую так пестовали партия и народ, причастны к заговору Тухачевского. Публиковались заявления и письма трудящихся, требовавших расстрела всех заговорщиков. Народ жертвовал всем ради своей армии, народ готов был терпеть все лишения – лишь бы армия могла защитить Родину. Но оказалось, что родную Красную армию пытались использовать в своих предательских целях заговорщики, шпионы и террористы. Смерть предателям! Немедленно расстрелять врагов народа! В Институте гигиены труда, который возглавлял Семен, прошел митинг сотрудников; это был митинг ненависти: вырвать с корнем, расстрел, смерть, расстрел, смерть… Семен уже знал, что в Военно-медицинской академии, где он числился профессором, начались аресты его коллег – видных профессоров, специалистов военной медицины. Он выступил с жестким осуждением предателей – нет пощады никому! На собрании филфака университета, где работала Ольга, звучали такие же беспощадные проклятия – расстрелять предателей, как бешеных собак! Среди филологов активно выявляли пособников троцкистской банды убийц…

Семен приехал в Москву вскоре после казни Тухачевского и других военачальников. Он оформил себе командировку в Наркомат здравоохранения и в недавно созданный Институт экспериментальной медицины.

В наркомате Семен хотел поговорить с наркомом здравоохранения Григорием Наумовичем Каминским, с которым был знаком еще с Гражданской войны. Григорий Наумович являлся членом Реввоенсовета Южного фронта, действовавшего против войск генерала Деникина. Семен был при комбриге Иване Прокопьеве, когда Каминский приезжал к ним в часть. Потом Семен узнавал о карьере Каминского из газет: после войны тот работал секретарем ЦК компартии Азербайджана и председателем Бакинского совета рабочих и красноармейских депутатов. В 36-м стал первым наркомом вновь созданного Наркомата здравоохранения СССР, и Семен познакомился с Каминским поближе уже на профессиональной почве. Семен знал, что Григорий Наумович был в числе подписавших медицинское заключение о смерти Серго Орджоникидзе от паралича сердца. Он хотел узнать от наркома подробности этого медицинского диагноза, хотя понимал, что надежд на это мало… Перед отъездом позвонил Каминскому, чтобы договориться о встрече в наркомате. Григорий Наумович сказал, что сможет принять Семена не ранее 26 июня, так как до этого будет занят на пленуме ЦК.

Семен приехал пораньше, чтобы побывать у родственников, а главное – поговорить обо всем случившемся со старшим братом Захаром. Тот позвонил и сообщил, что партийная комиссия, выезжавшая в Витебск, сняла с него все обвинения, но раскрыть подробности по телефону отказался.

Захар заехал за Семеном вечером в Институт экспериментальной медицины и привез его на своей машине домой – в Доме правительства, где он жил, для ночевки посторонних было необходимо оформлять специальные документы в комендатуре дома. Там Семен предъявил паспорт и командировочное предписание – Захара все знали и быстро оформили Семену пропуск в дом. Братья предъявили пропуск и паспорт Семена на вахте с вооруженной охраной и прошли к лифту. Поднимаясь в квартиру, Захар уважительно и даже, как показалось Семену, демонстративно доверительно разговаривал с лифтером – сравнительно молодым мужиковатым типом в униформе:

– Вот, Петр Мефодич, прошу любить и жаловать – мой брат Семен из Ленинграда. Приехал в командировку, поживет несколько дней у меня. А у нас в подъезде есть ли новости?

Петр Мефодич мрачно сообщил:

– У нас, Захар Борисович, без новостей не бывает… У нас нонче квартира под вами освободилась, в которой враг народа Тухачовский жил. Дочка евойная пускать сотрудников не хотела, силой взяли по приказу самого товарища Ежова.

Уже у входа в квартиру Захар придержал Семена за рукав и, убедившись, что лифт ушел, поднял палец вверх и, покачивая им, начал говорить беспокойно и даже как-то не вполне связно:

– У нас здесь, Сема, лифтеры – ответственные работники… Поэтому лишние разговоры в квартире нежелательны, имей в виду… Вот видишь – рядом Тухачевский жил, а что оказалось? Немецкий и японский шпион, заговорщик… Кто мог подумать? А Верочка, сам знаешь, беременна, постарайся не нагружать ее общими темами, только семейными.

Семен впервые был в новой квартире брата, он был поражен и ее размерами, и красивым дубовым паркетом, и высоченным потолком с причудливой лепниной, обрамлявшей живописные картины по проектам реставраторов из Эрмитажа. А великолепный вид на Кремль, открывавшийся из больших окон, просто восхитил его. Вера приняла Семена с радостью, по-семейному, показала квартиру, усадила за богато накрытый стол. Было видно, как нравится ей квартира, как гордится она высоким положением мужа, как рада возможности всё показать и обо всем рассказать родственнику из Ленинграда. Она не могла остановиться:

– Здесь у нас, Семен Борисович, всё сделано для человеческого счастья, как при коммунизме. Посудите сами – медпункт, клуб с кинотеатром, библиотека, почта, спортзал, прачечная… Что еще забыла? Да, ясли и детский сад… Теннисный корт… Всё это, не выходя из дома… А на кухне – видели? – выходы для самоварной трубы и мусоропровода. А горячее водоснабжение – такого, говорят, даже в Кремле нет… А окна в туалетах и ванных комнатах… Говорят, крыша дома раздвижная, но мы еще этим не пользовались. Еще столовая, где по талонам можно получить всю необходимую еду с доставкой в квартиру. Да, забыла главное – во дворе для жильцов работает магазин-распределитель… Потом покажу вам… Дворы у нас красивые, с цветниками и фонтанами… В общем, можно посмотреть, как при коммунизме всё будет.

За столом Семен первым делом поинтересовался заключением парткомиссии, выезжавшей в Витебск для выяснения имущественного положения отца семейства Шерлинг Бенциона, – вроде бы это было из тех семейных дел, которые можно и нужно было обсудить с братом. Но Захар неохотно и довольно односложно отвечал на вопросы. По его словам, комиссия установила: у Бенциона Шерлинга не было не только роскошного, но вообще никакого собственного дома, а жил он с семьей из 12 человек в арендованной пристройке к дровяному складу, которая ныне используется как подсобка при помещении лесхоза. Захар еще раз подтвердил, что все обвинения в сокрытии непролетарского происхождения с него сняты. Семен спросил было о том, есть ли официальный документ о снятии обвинений, но Захар перевел разговор на другую тему – о семье дочери старшего брата Исая Иды, которая живет в пригороде Москвы и преподает математику в средней школе. Вера подхватила тему и рассказала, как Захару удалось через кремлевскую поликлинику достать дефицитное заграничное лекарство, которое спасло мужа Иды от очень тяжелой болезни. Она еще сказала, что если родится девочка, то имя ей будет выбирать она, а если мальчик – то Захар.

Так и шел своим чередом этот вечер за столом. Семен попытался вернуться к теме витебского расследования, но Захар не поддержал его:

– Давай, Сема, перенесем разговоры на завтра – утро вечера мудренее. Верочка уже постелила тебе в моем кабинете. Завтра вместе поедем на работу и поговорим…

Так и сделали…

Утром не стали вызывать лифтера, пошли вниз пешком. Не задерживаясь, украдкой взглянули на опечатанную дверь квартиры Тухачевского со следами взлома. Холодок ужаса охватил Семена, когда он представил, как силой выволакивали отсюда семью прежде знаменитого маршала. Вздрогнул – эфемерна наша жизнь и наши успехи! С трудом ушел от этого чувства только в машине Захара, поданной шофером к подъезду. Не доезжая наркомата, вышли из машины – Захар предложил пройтись, размяться, взял брата под руку, сам начал разговор на интересующую Семена тему:

– Ты, Сема, не волнуйся, вопрос о нашем с тобой непролетарском происхождении закрыт. Комиссия привезла из Витебска подробное описание «хором», в которых мы с тобой жили в детстве и юности. Тебе, помнится, на полу стелили, места всем не хватало… Теперь описание нашего жилья передано на вечное хранение в архив НКВД – вот такая нам честь выпала, – с иронией в голосе сказал Захар, а потом уже вполне серьезно, глуховато добавил: – Ты не обижайся, что дома не хотел на эту тему говорить. Сам, наверное, догадываешься почему… У нас весь персонал, включая комендантов, охранников, лифтеров, билетеров в клубе и продавцов в магазине, – секретные сотрудники органов. Квартиры прослушиваются… Так надо, время такое, да и жильцы у нас ответственные работники руководящих органов партии и правительства… Сам знаешь, классовая борьба обостряется, а тут еще заговор в руководстве Красной армии. Только этого нам не хватало…

– Я вообще не понимаю, кому в голову пришло проверять твое происхождение! Ты ведь большевик с дореволюционным стажем, сам чекист в молодости, проверенный-перепроверенный самой революцией. Кому позволено сомневаться в тебе?

– Я, Сема, с самим Феликсом Эдмундовичем работал еще при Владимире Ильиче. Мы тогда создали систему исправительных лагерей для контрреволюционеров. Потом уже пошел учиться по финансовой линии… Сейчас, дорогой мой, всё изменилось, и задачи у чекистов другие. Нам, первопроходцам, легче было – враги революции были как на виду, не скрывались, под своих не подстраивались. А теперь что? Сам видишь… Бывшие революционеры и герои Гражданской войны на поверку оказались врагами партии и народа. Для меня особенно тяжелым ударом был арест Алексея Ивановича Рыкова. Он с женой Ниной жил двумя этажами выше, вежливый такой, интеллигентный… Между прочим, был председателем комиссии по строительству этого дома. Ближайший соратник Владимира Ильича, его преемник на посту предсовмина, а потом… скурвился, готовил теракт против Сталина, арестован, признал свою преступную деятельность… Ужасно… Никому доверять нельзя – так получается.

– Тебе не кажется, Захар, что в процессах против Рыкова, Бухарина и других старых большевиков было что-то… неестественное, что ли… что-то искусственно надуманное…

– Что ты имеешь в виду?

– Один мой друг из наших, из большевиков с дореволюционных времен, считает, что подобные процессы целенаправленно относятся ко всем старым партийцам времен Владимира Ильича и Гражданской войны. Что они, мол, слишком много знают и помнят, чего не надо знать нынешней молодой поросли. Я, грешным делом, когда против тебя начали копать, подумал, не часть ли это такого подхода…

– Чушь полная! И не смей думать так, Сема… Такие рассуждения ни к чему хорошему не ведут, опасные рассуждения… Партия держит ситуацию под контролем, партия уже доказала, что не допустит всяких крайних уклонов. В моем случае был досадный сбой – кто-то из чрезмерно ретивых настрочил донос, какой-то бюрократ из молодых да ранних с испугу дал ход делу. Но теперь, когда выяснилось, что обвинение было ложным, партия расставила всё по своим местам.

– А мне что прикажешь делать? Я же не зря спрашивал, нет ли официального заключения о нашем с тобой пролетарском происхождении – ведь я уже сообщил в райком партии об этом разбирательстве. Как мне теперь доложить им о результате проверки без документа?

– Не будь наивным, дорогой мой брат, там без тебя есть кому всё проверить. Не сомневаюсь – в твоем райкоме уже все указания получили от кого надо.

– Хорошо… Хотел еще спросить тебя вот о чем… Ты ведь был правой рукой Серго Орджоникидзе. Не опасаешься каких-то негативных для тебя последствий после его неожиданной смерти? Что ты сам-то думаешь об этом?

– Правой, не правой, но был, конечно… Финансовый отдел Тяжпрома немаловажен для любого наркома. Хотя, конечно, Григорий Константинович был не любой, был настоящий большевик, имел талант большого руководителя… Мы с ним хорошо работали. Сейчас наркомом назначен Валерий Иванович Межлаук. Думаю, мы с ним сработаемся… Интеллигент, между прочим, еще до революции в Харьковском университете преподавал, потом в революцию пошел вместе с большевиками, имеет большой опыт руководящей работы, в том числе по финансовой части. Думаю, сработаемся, хотя вижу – есть такие, что копают под меня, завидуют…

– Если подсиживают из карьерных интересов, это не страшно, это в природе вещей… Вот когда под колеса кампании попадаешь, это по-настоящему плохо… Ходят разные слухи о смерти Григория Константиновича…

– Слухами я не занимаюсь, знаю только то, что и все знают из официального заключения. Кстати, это заключение подписал твой нарком здравоохранения Каминский.

– А сам что думаешь?

Захар не ответил, они подходили к зданию наркомата… Семен тоже замолчал, почувствовал, что брату эта тема неприятна. Захар начал прощаться:

– Вот что, Сема… Мой шофер отвезет тебя, куда скажешь, а вечером сам приезжай домой – теперь знаешь, где это, и пропуск у тебя есть. Оставь плохие мысли… До вечера!

Он отдал распоряжение подъехавшему шоферу, похлопал Семена по плечу и ушел.

Несколько следующих дней Семен провел в Институте экспериментальной медицины, знакомился с новыми разработками, прикидывал, как использовать их в своем институте. Сходил в Третьяковку, посмотрел новую постановку «Анны Карениной» во МХАТе с Аллой Тарасовой, Николаем Хмелевым, Марком Прудкиным, Ольгой Книппер-Чеховой и другими звездами. Вечера проводил, как правило, дома у Захара.

Говорили дома исключительно на семейные темы. Семен расспрашивал Захара об их старшем брате Исае – вот кто, будучи до революции управляющим всего лесного хозяйства губернии, действительно был когда-то богатым человеком и имел большой собственный дом в Витебске. После революции лесное хозяйство национализировали, а Исая посадили, и он на три года был сослан в Сибирь. Захар рассказал, что теперь Исай живет в небольшом городке Нелидово Калининской области, женился второй раз, работает в каком-то лесхозе.

– Я с ним не общаюсь… Ты же знаешь, мы разошлись с ним еще до революции, несоветский он человек, – объяснял Захар.

– А как его дети?

– Дети замечательные, наши советские люди, не чета своему папе… Дочь Исая Ида живет здесь в пригороде Москвы вместе с мужем, сыном-школьником и младшим братом, работает учительницей в школе. Сын Исая Марк оканчивает школу, комсомолец, очень талантливый парень, собирается поступать на матмех МГУ.

– Вы общаетесь?

– Конечно… У них большой загородный дом, мы с Верочкой бываем у них в гостях. От Иды знаю, что младшая дочь Исая Бетти живет в Ленинграде. Как она там?

– Давно не общались… Кажется, оканчивает институт, вышла замуж… У вас здесь дети Исая бывали?

– Нет, никогда…

Получалось, что Семен был единственным родственником Захара, побывавшим в его квартире. Чем больше он пребывал в этом Доме на набережной, тем более гнетущим было его ощущение. Облик этого непомерно громадного дома, который по замыслу должен был олицетворять радостную устремленность в светлое будущее, напротив, давил и унижал, словно подчеркивал ничтожность личности и никчемность ее свободного духа. Семен понимал, что это его ощущение навеяно трагическими событиями, связанными с домом. Он пытался отделаться от подсознательного рациональными соображениями о том, что архитектура здесь ни при чем, но не мог – дом давил и давил… И этот ВОХР при входе, и этот сексот-лифтер в униформе… В подъезде, где жил Захар, к заколоченным квартирам Рыкова и Тухачевского прибавились еще две – об этом лифтер не преминул рассказать Семену, которого он настойчиво и предупредительно провожал до дверей.

Вера показала Семену спецзаведения дома и его внутренний двор с фонтанами и магазином-распределителем для удовлетворения потребностей жильцов в части дефицитных продуктов и товаров. Этот замкнутый мирок, огражденный от реального мира стенами огромного здания, с претензией на противоположность трудностям жизни за стенами, отнюдь не восхитил Семена, как того ожидала Вера, а, напротив, только усилил его тоску. Жизнь в Доме на набережной вдруг представилась ему искаженным до безобразия, как в кривом зеркале, отражением всего того, что было за его стенами. Он, однако, не подал вида, похвалил всё…

Вера как-то рассказала Семену, что, по замыслу архитектора Бориса Иофана, дом предполагалось облицевать розовым гранитом, но такого вроде бы не нашлось. Семен представил себе кровавый отблеск гигантского сооружения в закатных лучах и похолодел… От знакомого в московском институте он уже узнал, что в народе этот дом называют «ловушкой для большевиков». В народе ходили слухи, что в квартирах репрессированных по ночам слышны голоса и детский плач. Вере и Захару об этих народных байках лучше не знать…

Семен с искренним недоумением вдруг понял, что его угнетает не только этот дом, но и общение со старшим братом. Это было горькое и стыдное чувство. Семен не понимал до конца его истоки, и это еще больше огорчало его. Он метался где-то между братом Захаром и другом Иваном – своими старшими партийными наставниками. Формально, по своему отношению ко всему происходящему в стране и партии, Семен был определенно ближе к Захару, ибо главным в этом отношении была его убежденность в нерушимой правоте партии. Вся его натура противилась представлениям Ивана о перерождении партии и об искусственной направленности репрессий против ее большевистского ядра. Но Семен чувствовал, что брат не вполне откровенен с ним, что не хочет поделиться с ним чем-то сокровенным, беспокоившим его самого. То ли не может поделиться из соображений секретности своих знаний, то ли чтобы не травмировать близкого человека. Иван же, напротив, виделся Семену совершенно откровенным в своих сомнениях и раздумьях. И получалось так, что, склоняясь к твердому мнению брата, он больше симпатизировал сомнениям друга. Семен чувствовал, что с Иваном, несмотря на несогласие, ему легче и комфортнее общаться, чем с Захаром при кажущемся полном согласии. С этим чувством душевного разлада прошли дни до назначенной наркомом Каминским встречи.

Семен уже знал от Захара, что Каминский живет в этом же Доме на набережной, но в другом подъезде. Он заранее сообщил номер телефона в квартире Захара в секретариат наркома и ожидал телефонного звонка 25 июня, но звонка не было. 26-го Семен с утра сам позвонил в наркомат, трубку сняла секретарь наркома. Он представился, напомнил, что Григорий Наумович назначил ему прием на 26 июня, и попросил ее уточнить время встречи. В трубке долго молчали, а потом секретарь как-то сдавленно ответила, что товарища Каминского сегодня на работе не будет и что о встрече с наркомом следует договариваться заново. Семен позвонил Каминскому домой по известному ему номеру. Телефон не отвечал…

Вечером он сразу же рассказал Захару о неожиданном срыве встречи с наркомом здравоохранения Каминским. «Не знаю, что и делать, прием был назначен заранее на сегодня», – сказал Семен вопросительно. После такой же долгой паузы, как у секретаря наркома, Захар обрушил на Семена печальную и жестокую новость:

– В нашем доме освободилась еще одна квартира… Каминский сегодня исключен из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б) и из партии с формулировкой «как не заслуживающий доверия». Арестован в Кремле, прямо в здании заседаний пленума ЦК, после выступления с клеветнической критикой действий НКВД.

Семен в состоянии шока выпалил подряд несколько рубленых фраз:

– Это Каминский не заслуживает доверия? А когда Григорий Наумович остановил наступление генерала Деникина, он заслуживал доверия? Герой Гражданской войны, член Реввоенсовета фронта… Организатор советской медицины… Вместе с Семашко… Вся профилактическая медицина от него… С клеветнической… Не заслуживает?

Захар делал ему знаки – замолчи! Вера, испугавшись, подала ему стакан с водой. Но Семен внезапно принял решение немедленно уехать из Москвы. А приняв решение, уже спокойно посмотрел на часы и сказал:

– Я вполне успеваю на ночной поезд в Ленинград. Захар, пожалуйста, позвони в свою службу, чтобы для меня оставили билет в купейный вагон.

Захар пытался отговорить брата, настаивал, чтобы тот остался хотя бы до утра, но Семен был непреклонен:

– Мне теперь нечего делать в Москве. Я и так слишком задержался, в институте много работы.

Захар провожал Семена на Ленинградском вокзале. У вагона перед отправкой долго молчали. Семен прервал молчание первым:

– Что всё же случилось на пленуме ЦК. Расскажи, что знаешь, мне это надо понять.

– Я знаю мало, – неохотно ответил Захар. – Вроде бы Каминский сказал, что первый секретарь ЦК компартии Грузии Берия в годы Гражданской войны сотрудничал с иностранными контрразведками и мусаватистами в Азербайджане. Это Каминскому якобы было известно из документов еще в годы его работы в аппарате ЦК Азербайджана. Потом он выступил с критикой действий НКВД после доклада Ежова, сказал, что НКВД продолжает арестовывать честных людей. Еще говорят, что Каминский, обращаясь к Сталину, сказал о действиях НКВД, что, мол, «так мы перестреляем всю партию», за что получил резкую отповедь. Не знаю, правда ли всё это, но разговоры такие есть…

– Разве критика отдельных действий отдельных членов партии является преступлением? Предположим, всё, о чем ты рассказал, правда. Ну и что? Разве критика в интересах партии является преступлением против нее? За это его исключили из партии и арестовали? Объясни мне, Захар… Я что-то ничего не понимаю…

– Его арестовали не за критику, а за конкретные преступления против советского строя и партии. За какие – я не знаю… Если следствие выяснит, что он невиновен, его освободят. Не сомневайся в этом, Сема. И учти, органы госбезопасности просто так никого не арестовывают…

– Все равно не понимаю, – пожал плечами Семен. – Уж прости меня, брат, не понимаю…

– Каминский был другом Орджоникидзе, – вдруг вспомнил Захар, – рассказывали, что он не хотел подписывать медицинское заключение о смерти Серго…

Семен собрался было спросить, что это значит, но проводница предупредила, что поезд отправляется. Братья обнялись безмолвно…

Семен уезжал из Москвы в Ленинград с нелегким чувством обрушения своих надежд, которые становились всё более иллюзорными, и с недобрым предчувствием надвигающейся беды…

Предчувствия его не были обманными, но ему не довелось узнать, что Григория Каминского расстреляли через семь месяцев после ареста. Ему не довелось узнать, каким чудовищным пыткам подвергся за полгода бывший нарком здравоохранения в камерах и кабинетах НКВД, прежде чем пуля палача избавила его от мучений…




Ленинград – Красноярск




29/VI/37

Сонечка, родная!

Мне нужен твой совет, а тебя рядом нет, вот и пишу…

Семен ездил в Москву для обсуждения ряда вопросов работы института с наркомом здравоохранения Каминским. Заранее договорился с ним, но встреча не состоялась, потому что Каминского арестовали как врага народа, вероятно, за контрреволюционную троцкистскую деятельность. Семен позавчера вернулся из Москвы, ужасно расстроен, что зря съездил и что вопросы взаимодействия с наркоматом остались нерешенными. Но главное не в этом – он шокирован самим фактом ареста наркома и, как я вижу, не верит в его виновность. Говорит: «Григорий Наумович и контрреволюционный заговор несовместимы». Я пытаюсь доказать Семену, что ему очень повезло. Если бы нарком успел принять его буквально накануне своего ареста, то грош цена была бы тем договоренностям, а неприятностей не оберешься… Семен в подавленном настроении, меня не слушает, бормочет, что, мол, Ваня, наверное, был прав… Ты понимаешь, о чем я говорю… Даже работа, которой он был так занят, похоже, уже не влечет. Не знаю, что делать… Больше всего опасаюсь того душевного разлада с Семеном, о котором мы с тобой говорили еще здесь. Что может быть страшнее разлада с близким человеком по партийным делам, по политике нашей партии, которой мы преданно служим уже много лет, считай – всю жизнь. Ты-то это хорошо понимаешь – что посоветуешь?

Есть и добрая новость. Семен встречался в Москве со своим братом Захаром. С него полностью сняты все обвинения о якобы непролетарском происхождении – это подтвердила парткомиссия, выезжавшая в Витебск для проверки. Семен рассказал еще о Доме правительства, в котором живет с женой Захар, – это какое-то рукотворное чудо.

Мы планируем в августе съездить в санаторий в Кисловодск или Сочи, еще не решили… Пока снимаем дачу под Сестрорецком для Левочки с няней, ездим туда по выходным.

Что у вас, как твои мужчины? Привет им.

Целую и жду твоего письма,

    твоя Оля.



10/VII/37

Дорогая Оленька!

Мне тоже не хватает общения с тобой. Письма – это хорошо, но не то… Иногда вдруг встрепенусь по старой привычке, что надо поговорить с тобой, а тебя рядом нет…

Что я могу тебе посоветовать? В этом деле нет простого решения, это очень индивидуально… Одно могу тебе сказать: не дави на Семена, постарайся его понять, прежде чем склонять к своей точке зрения. Я ведь тоже поначалу была совсем не согласна с Иваном, спорила, а потом вникла в его доводы и со многим согласилась… Вот и теперь в этой истории о несостоявшейся встрече Семена с тем человеком… Иван знал его еще по Гражданской, слышал о том, что с ним случилось, согласен с Семеном в оценке этого случившегося, считает, что это всё из той же оперы, которую разыгрывают… сама знаешь, кто и зачем. Я уже устала возражать, да подчас и возразить нечего. Знаю, Оленька, что ты, вероятно, ждешь от меня других слов, но жизнь есть жизнь, и она сейчас, увы, не всегда вписывается в наши с тобой представления и не всегда соответствует нашим убеждениям…

У нас всё нормально. Об отпуске пока и подумать не можем. Иван очень много работает, идут заказы на новую технику, проблем много и с оборудованием, и с квалификацией работников, особенно на руководящих должностях. Старое партийное руководство завода почти полностью выкошено, а новое еще мало что понимает, а иногда и не хочет понимать. Трудно Ивану, но он держится, хотя я всё время опасаюсь за него, чтобы не сорвался – и физически, и морально.

Вилен окончил 9-й класс и хочет осенью поступать в местное военное училище, где готовят младший командный состав Красной армии. Иван поддерживает его в этом, а я сомневаюсь…

Счастливого вам с Семеном отпуска! Как хотелось бы присоединиться к вам, но сейчас это невозможно. Может быть, сможем в будущем году. Мечтать не запретишь…

Иван просит передать Семену пожелание не впадать в уныние и работать так, как он делал это всю жизнь, – в этом, он говорит, наше спасительное лекарство от всех напастей и сомнений.

Обнимаю тебя,

    Соня.




Санаторий имени Горького


Август – хорошее время для отдыха. Семен и Ольга провели его в Кисловодске в санатории имени Горького. Это был санаторий Академии наук, отдыхали здесь и ученые, и артисты, и писатели – интеллигентная публика. Было с кем пообщаться, но Ольга и Семен предпочитали оставаться наедине – хотелось полностью оторваться от забот и тревог внешнего мира. Даже знать новости не хотелось…

У них был номер люкс, в который еду можно было заказать, но завтракали они в общей столовой. Там коротко и необременительно общались с другими отдыхающими, не заводя обязывающих знакомств. После завтрака до обеда уходили в горы. Шли вверх по извилистой тропе огромного парка, кормили белок с рук, выходили в степь и поднимались на невысокую вершину горы Малое Седло, а иногда доходили и до Большого Седла. По дороге останавливались на смотровой площадке, чтобы полюбоваться видом на двуглавый белоснежный Эльбрус – самую высокую вершину Европы. После обеда отдыхали, принимали нарзанные или грязевые ванны, а вечером спускались вниз в центр города, чтобы попить минеральную воду из знаменитых кисловодских источников, послушать концерт симфонической музыки в местной филармонии или поужинать в ресторане.

Как-то сходили на кинофильм «Цирк» с Любовью Орловой в главной роли. Фильм шел на экранах уже больше года и пользовался колоссальным успехом. А песни композитора Дунаевского из фильма распевала вся страна. Особенно выделялась «Песня о Родине» – могучая, бесподобная по красоте мелодия в стиле праздничного гимна выразительно представляла текст о величии советской Родины и уникальном счастье живущих в ней свободных советских людей:

Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.






– Замечательные слова, под стать мелодии. Мне кажется, Исаак Дунаевский здесь превзошел самого себя, совершенно потрясающая музыка, недаром все распевают это, – сказал Семен, когда они вышли из кинотеатра.

– После музыки к «Детям капитана Гранта» ему уже трудно превзойти самого себя. Из того кинофильма тоже всё распевают, но главное, что Дунаевский там проявил себя не только как песенник, но и как симфонист, – добавила Ольга.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что увертюра к «Детям капитана Гранта» слышится как настоящая симфония.

– Да, ты, пожалуй, права… А вот в «Цирке» очень впечатляет эпизод с передачей черного ребенка от одного из советских народов к другому. Сам Соломон Михоэлс поет ему колыбельную на идиш. Ты заметила?

– Конечно, заметила и даже текст поняла, я ведь как-никак занималась германскими диалектами…

– Ты умница и самая образованная жена на свете. – Семен обнял Ольгу за талию.

– Но если честно, то мне этот эпизод показался грубовато прямолинейным, так в хорошей литературе не делают.

– Ну, это ведь не литература, а кино. Авторы хотели образно противопоставить наш советский интернационализм миру расовой и национальной нетерпимости. По-моему, им это удалось. – Конечно удалось, но на уровне пропагандистском, а не художественном…

Обнявшись, Семен и Ольга шли по вечернему парку и умиротворенно обсуждали только что просмотренное кино. Фонари один за другим освещали их стройные фигуры и светлые лица. Они были здоровы, молоды и полны нерастраченных сил… Прелесть неопытности вместе с остротой и новизной юного чувства словно вернулись к ним из далеких времен молодости. Как тогда на Гражданской в военно-санитарном поезде, когда ночи не могли они дождаться… Поезд мотался вдоль фронта, и летучие отряды деникинской конницы выскакивали по пути, и снаряды рвались рядом, но они всего этого не видели и не слышали, их тела сливались и становились единым целым, которому было уже не до войны и всего, что творилось вокруг…

И теперь к ним вернулась та сказка юности… Семен загорел и помолодел, унылая депрессия ушла, он наслаждался гармонией природы и своей красавицей-женой, которая будто расцвела заново… Желание вдруг охватывало его в самых неподходящих местах, ему вдруг хотелось прикоснуться к ее телу… Ольга чувствовала это, улыбалась, гладила его густые курчавые волосы, шептала: «Погоди, Сенечка, вот вернемся домой…» Они были здоровы, молоды и полны нерастраченных сил… Счастье любви и успеха ждало их впереди – так представлялось им в том сказочном августе 1937-го.

В день отъезда они поднялись на смотровую площадку, чтобы сфотографироваться на память на фоне величественного Эльбруса. Но погода случилась пасмурная, облачность и туман скрыли горные вершины. Огорченные, стояли Ольга и Семен у будки фотографа – надо было заранее сфотографироваться в ясный солнечный день. Старый еврей-фотограф с сильным акцентом спросил, что беспокоит молодых людей. Семен объяснил ситуацию с Эльбрусом и отъездом… Фотограф вынес треножник с фотокамерой и сказал: «Молодым людям не стоит волноваться. Мне нужно взять вас, а за Эльбрус не беспокойтесь». Через час они получили снимок – красивые, улыбающиеся Ольга и Семен на фоне сверкающих под солнцем вершин Эльбруса. Семен невольно подумал:

«Как легко в наше время удаются подделки, как несложно сфальсифицировать действительность – на месте пустоты поставить хоть Эльбрус или, наоборот, убрать кого-то со старой фотографии».

Это была их последняя совместная фотография, очень хорошая фотография на память…

Поезд Кисловодск – Ленинград шел двое суток, этого времени оказалось недостаточно для перестройки настроения. Они приехали домой, всё еще пребывая в том фантомном мире отрешенности от реальных дел и забот. Фантом, однако, быстро рассеялся… Они съездили в Сестрорецк и забрали сына с няней домой. У Ольги начался новый учебный год в университете – впервые в роли доцента кафедры. На Семена свалился весь накопленный за месяц груз проблем в институте.

Выйдя на работу, Семен первым делом пригласил к себе секретаря парткома института Кирилла Николаевича, которого в свое время рекомендовал ему еще Иван Игнатьевич. Секретарь парткома доложил директору, что ряд сотрудников уволены в его отсутствие, поскольку оказались родственниками врагов народа. К счастью, сообщил он, в самом институте арестованных нет. Но в Военно-медицинской академии идут аресты – там среди профессоров оказалось немало изменников родины.

Семен охотно брал на работу бывших сотрудников академии, которые, как правило, были профессионалами высокого уровня. Теперь все они оказались на острие кампании по борьбе с троцкистским заговором в руководстве армии. Квалифицированных работников в сфере деятельности института вообще было мало. Теперь ряд проектов придется отложить или урезать – их некому выполнять. Семен пытался с ходу найти решение свалившейся на него проблемы – ведь он собирался договориться в Наркомате здравоохранения о расширении работ института, у него были конкретные планы неотложных исследований. А теперь получалось, что это невыполнимо из-за потери работников. Секретарь парткома говорит, что у нас незаменимых нет, но Семен-то знал, что есть… Он пока не видел выхода, он искал приемлемое решение…

После обеда секретарша принесла директору документы на подпись. Первым лежало заявление младшего научного сотрудника Зои Владимировны Паниной с просьбой об увольнении по собственному желанию. В нижнем левом углу заявления с надписью «Согласовано» стояли подписи секретаря парткома и председателя профкома института. Семен собирался поручить Паниной разработку новых тестов по оценке влияния виброакустических факторов на производительность труда в текстильной промышленности. – В чем дело, почему Панина увольняется? – спросил он секретаршу.

– Не знаю, – ответила она, – говорит, что по семейным обстоятельствам.

– Вызовите ее ко мне, – приказал Семен.

Панина выглядела расстроенной и неуверенной.

Семен спросил:

– Зоя Владимировна, почему вы увольняетесь? Вам не нравится ваша работа или что-то еще не устраивает? Вы же знаете, я собираюсь поручить вам исследование в вашей профессиональной области, а вы увольняетесь…

– Нет-нет… Я всем довольна, но у меня семейные обстоятельства, – поспешно объяснила Панина.

– Не смею вмешиваться в ваши семейные дела, но хочу понять, чем ваша работа в моем институте мешает семейному благополучию.

– Не мешает, но я должна уйти…

– Когда я работал в Академии, то был знаком с вашим отцом, профессором Паниным, замечательным специалистом. Припоминаю, что мы с женой однажды были у вашего отца дома. Вы советовались с ним по поводу вашего решения об увольнении?

Зоя Владимировна внезапно всхлипнула и расплакалась, как ребенок. Семен пытался успокоить ее, дал выпить воды… Панина взяла себя в руки, вытерла слезы, вздохнула поглубже и довольно твердо сказала:

– Дело в том, Семен Борисович, что моего папу на днях арестовали. Я не хочу подводить коллектив и ждать пока вы вынуждены будете уволить меня как родственницу изменника родины…

– В чем обвиняют профессора? – спросил Семен после паузы, во время которой он отстраненно подумал, что ничему уже не удивляется.

– Не знаю, они ничего не сказали, просто увезли его… Дома был обыск, но они не объяснили, что ищут… Наверное, по статье о контрреволюционной деятельности, как и у других…

– Вы полагаете, что для ареста были основания?

– Какие там основания… Он ничем, кроме своей медицинской науки, не занимался и не интересовался. – Она снова всхлипнула. – Скажите, Зоя Владимировна, лично против вас органы госбезопасности выдвинули какие-нибудь обвинения?

– Против меня? Нет, ничего такого… Какие могут быть против меня обвинения…

– Вот что, Зоя Владимировна… Вы сейчас забираете свое заявление и идете работать. Я не могу удовлетворить вашу просьбу об увольнении по семейным обстоятельствам, потому что не вижу никаких реальных обстоятельств, препятствующих вашей профессиональной работе в интересах нашего социалистического общества. Против вас лично никто никаких политических обвинений не выдвигал, а с остальным позвольте компетентным органам самим разобраться.

– Спасибо, Семен Борисович, но…

– Вот с этим «но» позвольте мне самому разобраться. Идите, идите – у нас с вами много работы, у нас большие планы…

После ухода Паниной Семен вызвал секретаря парткома и сказал ему:

– Кирилл Николаевич, вы, конечно, знаете, что отец нашей сотрудницы Паниной арестован, но я считаю, что это не является основанием для ее увольнения. Лично к Паниной, насколько я знаю, никаких претензий у госбезопасности нет. Или это не так? – В первом отделе подтвердили, что против Паниной обвинений не выдвинуто. Но мы должны проявлять бдительность… Как-никак дочь врага народа… Тем более она сама просит ее уволить. – Я не слышал об уголовной ответственности детей за преступления родителей, тем более за еще не доказанные преступления. Товарищ Сталин, как вы знаете, указал, что сын за отца не отвечает. Может быть, нам следует действовать соответственно?

– Так-то оно так, но сложившаяся практика рекомендует с опаской относиться к родственникам осужденных по 58-й статье… Администрация института ведь не увольняет ее, а удовлетворяет ее просьбу об увольнении.

– Просьба Паниной об увольнении объясняется ее страхом перед насильственным увольнением по статье, связанной с пособничеством преступной деятельности. Вы понимаете, Кирилл Николаевич, что если мы будем безоглядно действовать, как вы говорите, согласно сложившейся практике, то безответственно растеряем квалифицированных работников, ничего общего не имеющих с врагами народа, – сказал Семен и опасливо подумал, что это очень похоже на аргумент Каминского, высказанный им на пленуме ЦК перед арестом.

– Согласен с вами, Семен Борисович, кадрами нам сейчас разбрасываться не с руки.

– Короче говоря, Кирилл Николаевич… Вы не возражаете, если мы откажем Паниной в просьбе уволить ее по собственному желанию и аргументируем это производственной необходимостью согласно плану работ института?

– Да, согласен…

– Хорошо, решено… А заявление она сама заберет, так что никаких формальных распоряжений и делать не надо.



В конце сентября, разобравшись с неотложными делами в институте, Семен решил съездить снова в Наркомат здравоохранения, чтобы решить вопросы по плану работ института, которые так и не были решены из-за ареста наркома Каминского. Новым наркомом здравоохранения был назначен Михаил Федорович Болдырев. Он заведовал прежде Московским областным отделом здравоохранения, и Семен был с ним шапочно знаком по совещаниям в наркомате.

Семен заказал себе через обком партии номер в новой гостинице «Москва» – ему не хотелось возвращаться в Дом на набережной. Тем более что Вера должна была вот-вот родить и ей с Захаром будет не до гостей. Но Захару он решил позвонить и предупредить о своем приезде, – может быть, удастся встретиться. Домашний телефон Захара и Веры, однако, не отвечал. В день отъезда Семен дозвонился в приемную Захара в Наркомате тяжпрома. На просьбу соединить его с товарищем Гвилем взявший трубку мужчина грубовато ответил, что «такой здесь больше не работает». Ошеломленный Семен по инерции глуповато спросил:





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=65167731) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.