Книга - Черная графиня

Черная графиня
Марк Яковлевич Казарновский


В романе «Черная графиня» Марк Казарновский описывает события конца XIX – начала XX века – времени мощного всплеска терроризма, разгула насилия, прокатившихся девятым валом по Российской империи. Молодежь из разных слоев населения, пытавшаяся найти свое место в жизни, жаждавшая романтики, принимала участие в убийстве высокопоставленных чиновников, членов царской семьи.

Главная героиня книги – юная выпускница Смольного института благородных девиц, полюбившая человека из народа, члена боевой группы, и разделившая его судьбу, познавшая горечь потерь, тяготы царской каторги и чудом избежавшая ареста в государстве Советов. Несмотря на это, девушка не была сломлена: ибо режимы сменяются, а жизнь человека по-прежнему остается самоценной и полной неожиданностей.





Марк Казарновский

Черная графиня



© Казарновский М.Я., 2021

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2021


* * *


Памяти погибших и путь жизни потерявших.

Сто третья годовщина Октябрьской революции


Все – почти вымысел. За исключением автора. Он пока реален.


Посвящается:

Памяти Жанны Дергалевой.

Моим московским и парижским друзьям.

Жене. Любимым дочерям.

Ольге Орловой и Ирине Володиной.



Ведь все это могло быть.

А может, и было?


Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный огромным и во всех смыслах могучим семейством, созданный благословенными трудами многих поколений, освященный благопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурой. Что же с ним сделали? Заплатили за свержение домоправителя полным разгромом буквально всего дома и неслыханным братоубийством, всем тем кошмарно кровавым балаганом, чудовищные последствия которого неисчислимы и, быть может, вовеки непоправимы.

И кошмар этот, повторяю, тем ужаснее, что он всячески прославляется, возводится в перл создания и годами длится при полном попустительстве всего мира…

    И. Бунин






Жалобы обывателя


Моя жена – наседка,
Мой сын, увы, – эсер,
Моя сестра – кадетка,
Мой дворник – старовер.

Кухарка – монархистка,
Аристократ – свояк,
Мамаша – анархистка,
А я – я просто так…

Дочурка-гимназистка
(Всего ей десять лет)
И та социалистка –
Таков уж ныне свет!

От самого рассвета
Сойдутся и визжат –
Но мне комедья эта,
Поверьте – сущий ад.

Сестра кричит: «Поправим!»
Сынок кричит: «Снесем!»
Свояк вопит: «Натравим!»
А дворник – «Донесем!»

Молю тебя, создатель
(Совсем я не шучу),
Я русский обыватель –
Я просто жить хочу.

Проклятье посылаю
Родному очагу
И втайне замышляю –
В Америку сбегу.

    Саша Черный, 1906 г.



К читателю


Конец XIX – начало XX века знаменовали в Российской империи всплеск терроризма.

Причин масса. Но хорошо известно, что любое общественное или даже разбойное действо всегда требует прежде всего руководителя. Главаря. И они находились. Вовсе не из числа рабочих и крестьян. В основном – из числа интеллигенции.

Большинство адвокатов, банкиров, издателей, владельцев газет и иных общественных деятелей в первую очередь несут ответственность за разрушение Державы, за кровавый крах не только трона Романовых и гибель большинства из Династии. Но и за разрушение государства Российского.

Доклады департамента полиции и охранного отделения со всей ясностью показывают, из кого в основном состоит оппозиционная группа, разрушающая государство. Это великосветские дамы, профессура университетов, газетные издательства. Наконец, военный генералитет, который распустил вконец армию.

Бесчисленные убийства, грабежи, поджоги, вымогательства страшным девятым валом катились по империи.

Здесь и революционные партии, и тайные организации, и многочисленные бандитские шайки.

Все структуры в девятисотые годы были наполнены молодыми людьми с фанатическим блеском глаз, готовыми немедленно умереть за революцию. Но перед этим – непременно убить. Кого? Да кого прикажет руководитель партии или боевой организации.

И они – и мальчики, и девушки – действительно погибали.

А из Женевы или Парижа им писали письма бывшие адвокаты или просто мерзавцы, призывая «лить на полицейских кипяток из окон второго этажа, изготавливать копья и пики, взрывать сановников и экспроприировать, экспроприировать»[1 - Из записок В.И. Ленина.]. То есть грабить.

Чем активно пользовались как эти мальчики-девочки, так и просто банды. У последних грабежи получались профессионально, а убивать они особо и не стремились. Потому что у бандитов были остатки совести. Которую потеряли спорящие до хрипоты члены партий и «боевых организаций».

К 1901–1907 годам Россия была охвачена гражданской войной.

Царство Польское, Грузия, Армения, Одесская губерния, Прибалтика, Бакинские промыслы, Москва, Петербург – все эти регионы были территориями повышенного риска.

Неожиданно для россиян, особенно молодежи, стало объяснимо и возможно – убийства и грабежи можно осуществлять свободно, легко, и еще героем становишься.

Правда, оказывается, если приговор – виселица, это страшно. Но об этом как-то не думалось. И пошел разбойный разгул по империи.

1902 год – убили министра внутренних дел Сипягина, 1904 год – убили министра внутренних дел Плеве, 1905 год – убийство великого князя Сергея Александровича, 1906 год – повсеместные поджоги помещичьих усадеб. В этом же году – взрыв на даче Столыпина – убито и ранено множество должностных лиц и близких Столыпина.

Бесчисленные покушения и грабежи привели к тому, что высокие должности в империи: министры, губернаторы, чины полиции – не стремились получать. Достаточно отметить, что за десятилетний период, с 1901 по 1911 год, было убито и ранено свыше 17 тысяч чиновников и военнослужащих. Даже простой околоточный, уходя на службу, прощался с семьей.

Разбой и грабеж тем временем принес бандитам и террористам только за два года (1905–1906) свыше 1 млн рублей (огромная сумма в упоминаемые времена).

Отличались в терроре и грабежах как партии (социалисты-революционеры, анархисты, максималисты, большевики), так и уголовники всех мастей.

Ленин активно продвигал в жизнь «эксы», считая их необходимыми. Поэтому и «гремели» кассы на вокзалах, почтовые отделения, грабежи почтовых вагонов поездов – все шло в ход «на пользу революции».

Хотя сами руководители проводили время во Франциях и Швейцариях в бесконечных дискуссиях и написании писем в Россию с указанием, как эффективнее убивать, грабить, поджигать, шантажировать и тому подобное.

Кстати, не чурались и нормальной, удобной жизни. Вот что пишет, например, о Савинкове[2 - Савинков – Руководитель боевой организации террористов-эсеров.] великий князь Александр Михайлович[3 - Александр Михайлович, Великий Князь. Книга воспоминаний. Приложение к «Иллюстрированной России». Париж: изд-во «Лев», 1933. С. 194.]:

«…Он умел разыскивать истерических молодцов, падких до его красноречия и готовых умереть за революцию. И они действительно погибали, а тем временем Савинков благополучно выбирался в Париж, чтобы продолжать свою приятную жизнь. Там он боролся со всеми существовавшими правительствами, сидя ежедневно от 12 до 2 часов пополудни в ресторане Ларю, и запивал воспоминания о своих чудесных побегах бутылкой превосходного бордосского “Мутон Ротшильд”».


* * *

В терроре, в этой необъявленной войне государству и здравому смыслу, участвовали сотни мужчин.

Не обходилось и без женщин. Как правило, почти в каждой группе террористов активно действовали женщины. Достаточно привести пример эсеров – наиболее организованной в предреволюционные годы партии. В ее «Б. О.»[4 - Б. О. – боевая организация эсеров, действующая совершенно изолированно от партии, со своей кассой, техникой, вооружением.] участвовало в разные периоды «борьбы» до сорока женщин. Что ими двигало? Это и романтика, и жажда героизма, и фанатизм. Наконец, это и неустроенная личная жизнь, исследования которой привлекли бы внимание господина Фрейда.

Поэтому девушки различных сословий и стремились в революцию. Здесь они встречали любимых, за которыми следовали до определенного, судьбой уготованного им финала. Лишь бы быть вместе.

Наш рассказ – о героине, пошедшей за своим мужчиной. И даже когда она его потеряла, терпкий запах любимого преследовал ее как наваждение.

Но – все проходит. Жизнь полна неожиданностей.

Пойдем, читатель.




Глава I. Фома Ильич, Фемистокл Иванович, Маркел Авраамович



Начинать – так сначала. Это значит – не крутить, не плесть кружева, как иные щелкоперы развлекаются, а честно, прямо, а главное, правдиво рассказать про то, что в доме с хозяином произошло. Совсем внезапно. Именно, именно – произошло. Вот уж не ожидали, но – все по правде и по порядку.

В Москве, стольном граде «купетства» московского, этак в году 1901-м или 1902-м, или позднее, уж не упомнится, может, и в 1907–1909-м, сошелся под весну (но морозец еще прихватывал, на санках Москва скользила да калоши с обуви не сымала) небольшой кружок приятелей. Все гости – люди с определенным весом в купеческих гильдиях да с заслугами на избранном ими трудовом, то есть в нашем случае коммерческом, поприще. Сразу, чтобы не возвращаться, обрисуем гостей.

Это были мужчины возрастные, в жизни уже давно утвердившиеся, и ежели и продолжали трудиться, то в силу неистребимой привычки россиянина, что в коммерции с детства. И на благо своего семейства, которое у каждого из присутствующих, конечно, имеется. На самом деле, что за торговый человек без хозяйки-купчихи да детей, что нынче по Лондонам да Парижам якобы науку осваивают. (Но в основном осваивают батюшкины деньги – только и успеваешь читать телеграммы: мол, батюшка, подошли немного, в этом месяце поиздержался на карандаши да тетрадки.)

Знаем, знаем, какие такие это тетрадки. Мамзельки это. Если в Парижах. А в Лондонах зовутся – леди.

Усмехнулись гости, обсуждая отпрысков. Да ворчали для виду – сами еще как в старые времена в Европах зажигали. И так же летели депеши: «папенька… папенька…» Ай, молодость, где ты!

Ну-с, что такое наш гость.

Фома Ильич – а в компании звали его просто по-дружески Ильичом – очень внешне был похож на писателя Тургенева. Буйная шевелюра не поредела вовсе, а несколько поседела. Бороду он, естественно, как купец серьезных коммерческих вершин, имел, но стриг коротко. Был он мануфактурщик. Уже третью фабрику ставил на Яузе-речке. Вода для мануфактурного дела ох как нужна.

А еще из внешности нашего Ильича – внушительный живот. Но Фома был роста большого, и живот скрашивался тройкой, что шил французских дел мастер на Кузнецком по имени Жан-Люк. Или, конечно, просто Жан. Правда, деньги за костюмы брал немалые. Но – надо. Ибо на разных присутственных мероприятиях тихонько отмечали. Мол, Фома наш, Ильич опять у Люка тройку сшил. Вот зараза, сидит как влитая. Да что говорить, французы по моде вроде впереди планеты всей.

Правды ради, хоть это к нашей теме и не относится, но интересно прояснить: Жан-Люк, парижских ателье модельер, был когда-то Иоганн Лазаревич Мовшович! Но это – в иной жизни, да и была ли она. А ныне он заслуженный Жан-Люк Мово. И даже имеет, как каждый француз, хоть и в Россиях, подругу, прехорошенькую певичку. Да, конечно, расходы производятся. Но не особенно большие, да и в свете, в котором он бывает редко, его vis-a-vis производит впечатления приятные.

Помимо своего исконного дела, производства мануфактурной продукции, Фома Ильич очень любил философические рассуждения и слушать музыку. Но о своих фабриках не забывал. В смысле как улучшения техники производства, так и создания рабочему люду условий.

Условия были созданы, и уже в последующие, свободные и счастливые советские времена постаревшие мастера и просто прядильщицы вспоминали работу на мануфактуре во времена царского прижима. По их воспоминаниям, все было не очень уж и плохо. Честно говоря, даже хорошо было.

Но государство рабочих старалось рассказать, что будет дальше. Мол, надо только перетерпеть, дальше будет светлое будущее. Народ наш российский, знамо дело, терпеливый и будущего, конечно, ждет.

Была у Фомы, конечно, и супруга. А о гризетках умолчим. Супруга была худощава, а значит – без меры активна. И, конечно, лавры семейства Щукиных не давали ей покоя. Звали ее Лидия Саввишна. Она все уши прожужжала Фоме: мол, вон у Щукиных и Гоген, и Матисс, и Ренуар, и Сезанн, и другие. А у нас? Только жалкие Коровины да Айвазовские. Фома соглашался:

– Как, голубушка, тебе угодно. Давай, поезжай во Франции, там и добудешь своих Рафаэлей да кого еще.

Но голубушка в Европы, в отличие от описанных щелкоперов, не ездила, а смотрела за мануфактурными делами. И добывала такие рисунки и колер на платки, что другие мануфактурщики только постанывали. От зависти.

Зависть, двигает не только политику. Либо искусство. Она очень даже на общий технический прогресс влияет. Но на нашей доброй Руси все несколько иначе. А как иначе – объясняет фольклор. Он все расставляет по местам.

…Англичанин-мудрец,
Коль работе помочь,
Изобрел за машиной машину.
А наш русский мужик,
Коль работать невмочь,
Так затянет родную дубину…
Эх, дубинушка, ухнем…

Да-а-а, не знали еще, на чью голову в конечном итоге дубинушка обрушится. Хотя, как мы уже упоминали, рабочие потом и жалели. В том смысле, что зря революцию совершать помогали. Еще и участвовали. Вот и доучаствовались – жрать нечего.


* * *

Другой гость наш, Фемистокл Иванович, был роста небольшого. Но энергичности чрезвычайной. Покоя с утра до позднего вечера, до последних церковных звонов, не давал никому. Ни домашним, ни работникам. Конечно, и он был мануфактурщик. Но – яростный. Уже в 1905–1907 годах создал полный цикл производства, от закупки хлопка до готового товара. Был весел всегда, а веселым – и при грабеже фарт сам приходит. Это мы упомянули к слову.

Что его раздражало – имя. У всех как полагается по святцам. И вообще. А у купца, можно сказать, миллионщика сын – Фемистокл. Уж наш Иваныч сколько к отцу ни подъезжал, мол, папенька, ну дозвольте переменить. Ведь с народом я цельный день на фабрике. Уж как меня народ не называет. И Мистокл, и Фистокол, вплоть до Сокол Иванович. Один приказчик даже стал Фимой звать. Не очень это ладно, да и делу мешает.

Папаша улыбался:

– Я бы рад, сынок, но памяти нашей милой родительницы изменить не могу. Она, ангел мой, увлекалась этими греками. И доувлекалась. Сынка, царство ему небесное, Гераклом назвала. А тебя вот этим, Фемистоклюсом, что ли. Ты уж терпи, не по имени уважение идет. А к нам оно моими, да покойницы, да твоими трудами вон как расширилось. Мы теперь работаем и одежный товар, и белье. Можно сказать – «от» и «до». Вот так вот, и больше с дурацкими своими просьбами не обращайся.

Фемистокл Иванович больше папеньку не тревожил, а всю свою душевную энергию да купецкую смекалку направил на три направления.

Во-первых, на завоевание восточных рынков.

Во-вторых, на культурные начинания. Особенно по музыкальной и театральной части.

И в-третьих, на продолжение и «углубление» обожания своей супруги. Это было так видно, что никто ни из фабричных, ни из семьи или друзей даже шутки позволить не могли.

Звали супругу Маша. Ну, это когда было. Когда она присучальщицей[5 - Присучальщица – работница на прядильной машине. Следить за нитью и при порыве соединять. Чем быстрее, тем лучше, чтобы продукт шел без задержек.] была на второй мануфактуре.

А уже давно, как замуж вышла, стала Марией Федоровной. Очень, кстати, красивая. И семья Фемистокла совсем была не против. Давно понимали наши купцы-капиталисты, да и вообще торговый люд, что не порода (хоть и важно) красит дело, а вот такие быстрые, хоть и шершавые от нитей, пальцы работниц.

И стала Маша хозяйкой большого дома. Толковой, умной, тактичной. (И в парижской тоске-эмиграции ее все любили.) А наш Фемистокл каждое утро за кофием ей давал милые прозвища. В ход шли насекомые: мой кузнечик, моя бабочка, муравейчик, жучок, паучок и так далее. Затем следовали птички: моя трясогузочка, моя пеночка. Потом животные от заек, лисичек вплоть до слонов.

Друзья ему завидовали. Сохранить свежесть чувств, пробыв в браке с «бабочкой», «стрекозой» или «слоненком» не один десяток лет, – дорогого стоит.


* * *

Теперь о хозяине дома, что в Басманной слободе, и о причинах визита серьезных гостей.

Хозяин особнячка был тоже купеческого сословия. Звался Маркел Авраамович. Конечно, народ тут же отчество сократил для удобства, и стал Маркел прозываться Абрамычем.

Капитал имел достойный, занимался же производством лекарств. Целая сеть аптек по всей Руси великой. Дело, честно говоря, хлопотливое. Провизоры лекарства исполняют, но только по рецептам врача.

Много требуется для того, чтобы больного обеспечить лекарствами и на тот свет раньше времени не отправить. В общем, дело сложное, в чем-то даже опасное. Но Маркел им занимался серьезно и знал: рано ли, поздно ли, но весь люд российский от дворника до, извините, императора в его аптеку забегут. Или порошок от головы, или горчишник от кашля, или травки для дел сердечных.

А еще интересно – на всех аптеках Маркела Абрамовича крупно висел девиз. Из меди, да всегда начищенной: «Когда человек делает тебе добро – ответь тем же». Кстати, был Маркел самый молодой из этой компании. Но на это не пеняли. Говорили только: «Глянь, как из Маркела нашего энергия прёть, прям как из паровичка».

Упомянем кратко о месте расположения особнячка Маркела, в котором собрались наши гости.

Он находился, да и сейчас пока находится, на Старой Басманной улице. М. Загоскин в книге «Москва и москвичи» так описывает Старую Басманную:

«Басманная улица, некогда знаменитая, а теперь покинутая всеми московскими боярами, которых огромные палаты или стоят пустые, или давно уже перешли в руки богатых купцов, может быть причислена к самым отдаленным и спокойным частям города… Изредка проедут по ней с обычным своим звоном и дребезжанием ободранные дрожки какого-нибудь ваньки, прокатятся тяжелые роспуски ломового извозчика, пролетит на щеголеватом калибре купеческий сынок, и редко, очень редко прогремит по бойкой мостовой карета».

Этот «золотой треугольник» – Старая Басманная, Новая Басманная, да с переулками – Доброслободским, Токмаковым, Гороховским, Плетешковским, – все это и составляло старую Москву.

Жили в этом районе люди необыкновенные.

Александр Пушкин частенько бывал у дяди своего, Василия Львовича, в доме на Старой Басманной. Дом до сих пор стоит близ площади Разгуляй. Здесь же он и хоронил любимого дядю, пройдя скорбный путь от площади Разгуляй до церкви святого великомученика Никиты.

Но оставим старую добрую Москву в покое. Хотя, по правде, этого ни одна власть не делает, в покое не оставляет. Разрушает постепенно, можно сказать, город, который в упоминаемое нами время, в годы конца XIX и начала XX века, мог считаться в основном городом купеческим. Поэтому, как уже было сказано, гости наши были купецкого сословия.

Причиной визита в удобный особняк Маркела Абрамовича стали два жизненно важных обстоятельства.

Первое – день рождения Маркела. Его решили на семейном совете с супругой, очаровательной дамой, но в возрасте, что и неплохо (кому нужны эти молоденькие польские фифочки), отмечать без помпы. Призвать двух-трех близких, заказать обед хорошего класса, отпустить прислугу и, наконец, обсудить жизнь свою, и полити к, конечно, а там – все остальное, что подскажет время, в котором наши гости жили. Время, кстати, неспокойное, тревожное, опасное.

Да когда у нашего торгового было другое время. Тать, потом разбойник, и дьяк – он же чиновник, да полицай, да в конце века – террорист. Как комары в тундре бросаются на несчастного оленя, так все эти твари уж в покое торговое сословие не оставляли. И это тоже требовало обсуждения. Узнать, кто как выкручивается.

И второе – супруга почтенного хозяина отъехала к маменьке. По делам неотложным имения в Костромском уезде, что постепенно приходит в упадок.

Да и умна была супруга, ох умна. Понимала, что иногда надобно вот так оставить мужа в компании друзей. Этакий мальчишник.

Звали ее Бореслава Яновна. Конечно, была из польских дворян и в свое время правильно рассудила: чем перебиваться с хлеба на воду (а иногда – одну воду) в своей шляхетской гордости в разваленной халупе где-нибудь в Оршанском повете, лучше быть хозяйкой сети московских, да и не только, аптек. И доход стабильный, ведь каждый рано или поздно, да какой-нито порошок купит.

И к Маркелу Авраамовичу попривыкнуть можно. Во-первых, отчество – Аврамий, так что он по родословной понятен. Из староверов, вероятно. И, что важно, не злоупотребляет. Так что попривыкла и даже – уж откроем занавес – вроде полюбила.

Маркел называл ее Слава, а ежели поскрести, то вдруг она окажется вовсе и не Яновна, а Яковлевна, например. Но это в доме не обсуждается. И так жить возможно, и не очень плохо. Поэтому Бореслава окаянной Аглашке, прислуге по кухне, дала строгие указания, как, что и когда подать. Да сидеть безвылазно на кухне, не мелькать и не мельтешить.

Как Маркел крикнет, тотчас посуду убрать и кофий с ликером в кабинет.

Ох, видела, видела хозяйка, бес играет в глазах, бровях, губах да и в самой заднице у этой оглашенной Аглашки. Не дай Бог, Маркел сломится, но пока, тьфу-тьфу, держится.

Вообще, люди-то давние знакомцы. Солидные. И все придут без жен. Значит, и волнение – напрасное. Нет, нет, она в своем Маркеле вполне уверена, но!.. Жизнь такая, что только оглядывайся. Либо хитровец сумку вырвет, или революционер, не к ночи упомянут, пообещает дом спалить или прислугу в революцию втянуть. Жизнь идет не больно спокойная.

Тем не менее Аглае все было сказано. От «Кюба» привезут горячее. Ну там уху стерляжью да гороховый суп по-итальянски. Только в Сицилии его и делают.

А холодные и вторые блюда с Тверской, со «Славянского базара». Конечно, оливье этот французский, да винегрет чухонский, да бок индейки. Икра заказана только черная, не зернистая, а паюсная. Ее Фемистокл под водочку рябиновую потребляет немерено.

Так что Бореслава Яновна уезжала со спокойной совестью и чувством выполненного всего, что и должна была выполнить дисциплинированная жена, мужа не только уважающая, но и питающая иные чувства.

Была Бореслава спокойна. Почти!


* * *

Гости решили сходиться не к вечеру, а днем, этак часа в два.

Сделать легкий перекус, а уж к вечеру можно и порешать, куда и к каким мамзелькам возможно направляться.

Но это мы почти что шутим. Наши герои в этот день про мамзелек не думали.

Отобедавши и хлопнув все по очереди Аглашку по заднице, отправились наши гости в кабинет. С кофием, ликерами и сигарами. Которые они не курили совершенно и запах не переносили. Но что делать, мода, мода. Куда от нее. Вот и приходится костюм шить у этого Мово, пропахивать сигарами и – оглядываться. Да, да, мы уже отмечали, что времена наступали коварные.

Но отобедали, выпив положенное. Произнесли имениннику традиционные теплые слова.

Затем перешли в библиотеку, расположились в креслах. Аглая принесла кофий, когда на нее хозяин цыкнул, мол, чё к гостям норовишь да норовишь. Эх, забыл, видно, хозяин, когда в молодости не только колбы бурлили в аптеках. Еще и кровь гуляла!


* * *

Конечно, между кофием и ликерами обсуждали. Сплетничали помаленьку. Мужики до сплетен горазды почище женского полу.

Коснулись, конечно, актерок. А от театров сразу перешли к товариществу «Алексеевых». Оно работало по хлопку и шерсти, да по коневодству были почти что первые.

– А помнишь, Мистокл, как тебя этот «артист» Костя Станиславский раскрутил? – спросил Маркел.

– Дак как не помнить.

– А ты, кстати, больницу так и построил, это фактически ему памятник.

– Да я не жалею. Все лучше, чем с Хлыновым прогулять, – буркнул Фемистокл Иванович.

Все стали смеяться. Пришлось уж который раз рассказать Фоме и Маркелу, как он с Хлыновым[6 - Хлынов Михаил Алексеевич – купец, меценат, имел собственный дом в Хлудовском переулке, нынче – Хомутовский тупик.] устраивали кутежи. Вошли они не только в московские ведомости. Ихние супруги, особенно Фемистокла Ивановича весьма крутая Мария Федоровна, устроили обоим «Куликовскую битву» с «Мамаевым побоищем».

– Да все начиналось-то культурно, – начал Фемистокл. Видно, ему самому были эти воспоминания приятны. Вернее, просто, мол, вот какие мы парни были, вон как Москва гуляла. Не то что сейчас, с сигарой вонючей да ликером непонятным.

– Ну-с, значит, встретил я Михаила Алексеевича Хлынова утречком. Еще молодой был, взяли шипучки[7 - Шипучка – шампанское.] пару. Гляжу, мать честная. Он при мундире военном да с шарфом, и сабля в ногах путается. Оказалось, он с Балкан вернулся, где на стороне сербов турок воевал.

Конечно, взяли мы хороший выезд и махнули в Петровский парк, в известный всем нам ресторан «Стрельна». Вот так загул и пошел. Его друзья кричали, что только стараниями Миши уцелел сербский народ.

Кончилось все под утро, когда цыгане нам начали фейерверки устраивать, а Мишка шашкой все зеркала ликвидировал, да и декоративным пальмам досталось. В том смысле, что он их порубил, поясняя, как в ближнем бою надо с мамлюком обходиться. Я – не отставал. Только вместо шашки у меня оказалась хорошая дубовая ножка от стула.

Миша кричал мне, чтоб я тыл прикрывал и производит он меня в подполковники.

Так мы до утра рубились, правда, с перерывами на бивуачные посиделки. Помню, цыганки пели романцы и все предлагали мне записаться в табор. Я соглашался, но только с мануфактурой. Цыгане объясняли, что фабрику в поле поставить нельзя. И целовались. Выпито было всеми немерено. Зеркал не стало совершенно, и пальмы исчезли тоже. Видно, на самом деле Мишка Хлынов был рубакой изрядным.

Ну, утром, как водится, стали считать «раны». Вот тут я понял на всю жизнь, что такое – купеческая школа. Как сейчас помню: я в зале у Хлынова, почему-то в рубашке без рукава.

А с Мишей сидит метрдотель из «Стрельны» и разъясняет, какой заведению нанесен урон.

Вот смотрите. Пальмы, зеркала да прочая декор зелень, включая почему-то шали и юбки цыганского ансамбля. Миша не торгуясь оплатил без разговоров. А вот шипучку, что шла по семь рублей пятьдесят копеек, ему представили по десять рублей. Так нате вам, ни в коем случае. И коньяк, что пили сербские друганы, тоже был оспорен в цене на два рубля.

Короче, они с мэтром спорили за каждую бутылку до пяти часов вечера. Я уж два раза заснул. Один раз – в туалете, там тепло и кафель голубой.

А они спорят и спорят. Мало того, ни чая, ни кофию, ни хоть кусок холодца – ничего не получил мэтр.

Часам к шести Миша расплатился, мэтр – ушел, а Мишка тут же вызвал стрельнинских цыган, и – пошло-поехало.

Я домой на третий день вернулся. Ну и получил от своей Марии по полной. Да и не спорил – виноват так виноват. Но доказал, что фабрику – не пропил.

Тут Фемистокл присел, съежившись в кресле, и прошептал:

– А цыганочка Вера какая была. Ах и ах!

Мы – хохотали.

Нет, нет, господа, надо взять за правило: раз в месяц, без жен, у Маркела.

(Да вот кто же знал, как оно обернется. Как пели эти мерзавцы: ни царь, ни бог и ни герой. Не знал – никто.)

– А Мишка вообще на проказы был первым, – продолжал Фемистокл. – Например, залез как-то в помойный ящик, его домоуправитель очистками, тряпками закидал. Лежит в тулупе теплом, в щель смотрит. Подходит баба, начинает рыться в ящике. А оттуда Мишка баском говорит: «Ты чего здесь, баба, роешься. Спать мне не даешь». Баба в шоке, но отвечает: «Дак я смотрю, может, чего полезного найду». – «Как звать тебя?» – «Феня я, в соседском бараке убираюся». – «А я – Мишка. Мне холодно одному, лезь ко мне». – «Да что ты, оглашенный. Я тебя и не вижу. Да и сама уже стара для твоих дел, греховодник. Не, не, я те мешать не буду, ухожу я».

Ну-с, наш Миша Хлынов лежать продолжает и даже уж и задремывает. Хоть запахи сильные. Да в другом углу, видно, крысы исследуют, како тако большое свалилось. Вот уж еды месяца на два хватит, лишь бы не чистил Пахомыч ящик да доктор санитарный нас бы не травил.

Но на этом проказа Мишки не закончилась. Через часа два эта баба Фенька подошла и палочкой осторожно в ящик тычет.

«Ты чё фулиганишь», – хрипит Миша. «Дак вот смотри. Я у себя в подвальчике ведро нагрела, да люди добрые селедку дали. А ситник у меня есть. Давай, вылезай, я тя помою да чаю дам с ситником. Но шоб без фулиганства, я чую, ты охальник, вот и докатился до помойного места. Давай, вылазь». – «Ладно, счас еще полежу с десяток минут и сам к тебе приду, токо адресок скажи». – «Я в подвале в Хомутовском тупике, в Хлыновском бараке пятом, токо тихонько заходи и сразу вниз. Коли кто увидит, браниться начнут, я ить никого к себе не вожу, ты не рассчитывай больно. Ну, я пошла, давай, пока вода не простыла».

Ну, дальше как в сказках про золотую рыбку. Наш миллионщик Михаил Алексеевич Хлынов из помойки быстренько вылез да бегом к управителю своему. И понеслось-закрутилось. Даны указания: управляющему – найти квартиру в домах Хлынова[8 - У него в двух трехэтажных домах по Старой Басманной были бесплатные квартиры. Сдавались неимущим гражданам. (До 1917 года, извините.)]. Околоточному – организовать все надлежащие документы девице Фене по адресу ее проживания: барак № 5 Хлынова, подвал. Пахомычу – собрать и перевезти эту бабу немедля. И обеспечить кухонной посудой да керосинкой, самоваром и чашками.

Все было исполнено, во какой Мишка – фокусник.

– Да уж, молодец, что и говорить. И погулять, и добро сотворить. Истинно русская душа, – задумчиво произнес Маркел, пытаясь раскурить эту мерзкую сигару.

Но раскурить не получилось. В зале, где обычно они с супругой устраивали рауты, да и небольшого объема танцульками не пренебрегали, раздался какой-то шум. Хриплый, узнаваемый бас Пахомыча чего-то бубнил, повторяя часто слово «барин». В ответ слышался женский, ни с чем не спутаешь, шум, вскрики и даже вроде плач.

– Что такое, Пахомыч?! – рявкнул Маркел. Он, скажем прямо и честно, этих шумов и скандалов вообще очень не любил.

Основания были. Но о них не будем, хотя они вовсе не интимного свойства. Просто, коротко заметим, попал Маркел по молодости в «дело» одно. И таки да, на год загремел на принудительные работы. Оттуда он вынес несколько известных каторжных законов. «Не хнычь, не бойся, не проси». Даже походил с цепью за драку и дерзость, но недолго. Семейство потратилось, и Маркела через год освободили.

С этого времени он перестал бояться полицию, начальство и даже жену. Как ни странно, это все понимали. Околоточный уже мзду под праздники принимал с огромной благодарностью, Пахомыч, дворник, но вообще всеобщий управитель всего, Маркела более чем уважал. Просто – побаивался. Дворникам это несвойственно. Что Маркел был в работах каких-то, знали. А когда Пахомыч пустил слух, что он, Маркел, на этих работах со товарищи съел человека, то соседи при встрече с Маркелом цепенели. Правда, Палыч рассказывал обомлевшим, что мясо присаливали. Понемногу, шоб сохранялось.

Маркел с этих государственных работ вынес быстроту решений, наплевательское к власти отношение, но – не переносил шума. Еще бы. Целый год в каторжном бараке и день и ночь ор, крик, мат, звон железа. И все без перерыва.

Жена знала эту слабость и ни в коем случае, даже ежели что с цыганками, например, то голоса никак не повышала. Ибо знала! Последствия!

Так вот, дверь в кабинет, где в кайфе и неге после обеда заседали наши гости, с некоторым сопротивлением раскрылась. В тулупе не первой, скажем, свежести и в валенках с калошами (подарок какого-то доброхота), спиной, сопротивляясь кому-то, ввалился Пахомыч.

– Дак я чё, Маркел Абрамыч, оне рвутся и оруть незнамо что. Я не мог, хоть и отказывал, – нес какую-то ахинею Пахомыч.

А за Пахомычем стояла, вернее, отталкивала его дама.

Наши гости привстали. Дама – это неплохо. Даже приятно. Но когда пригляделись – оказалось все не так однозначно.

Женщина была высокая, стройная. С белым, очень правильным лицом и ярко-рыжими кудрявыми волосами. Красивая – незнамо как.

Все лицо дамы было в кровоподтеках. Длинное платье бежевого цвета в крови. Дама правой рукой поддерживала левую, из рукава виднелись косточки остатков пальцев. Ладонь держалась Бог знает как.

– Маркел, помоги, очень больно. А-а-а-а. – И она опустилась на ковер кабинета. Из руки кровь текла сильно.

Маркел мигом преобразился.

– Пахомыч, кушак живо. Фома, возьми Лизу, посади в кресло. Осторожно! Пахомыч! Бери выездную и гони в Аптекарский. В моей аптеке на втором этаже, ты знаешь, Генрих Саймс, лекарь. Бери его с саквояжем и ко мне, наметом. Выездная двоих выдержит. Пошееел! – рявкнул Маркел, и Пахомыч исчез, радостно крикнув:

– Рад стараться, ваше…

Видно, почувствовала что-то старая боевая лошадь.

Дальше кушаком перетянули руку. Кровь остановили. Но девушка, уж теперь всем ясно, знакомая Маркела, продолжала стонать и тихонько плакать.

– Давай, Иваныч, пойди в буфетную, возьми там икры да белой.

Фемистокл Иванович понимал – не до расспросов. Или политесов.

Маркел заставил девушку выпить большой фужер водки. Дал пососать ломтик паюсной. Еще свежая, только неделю назад из Астрахани привезли.

Девушка неожиданно стала засыпать, все время шептала: «Больно, больно». И вдруг вскрикнула:

– Мон дьё, что я с собой сделала. Я ведь была полная парфетка[9 - Парфетка – parfaite (фр.) – совершенная. Соблюдающая правила и хорошие манеры, смолянка.]. Что я скажу Марте[10 - Марта – призрак в Смольном.].

В это время вошел Саймс, врач, провизор, служащий Маркела Авраамовича.

Как и Маркел, он начал действовать быстро. Попросил помочь положить девушку на обеденный стол в зале для приемов. И, естественно, посторонних удалиться. Вот так наши гости покинули гостеприимный дом аптекаря Маркела.

– Господа, видите, не до церемоний. Все объясню. Но пока лучше не спрашивайте. А чтоб не томились, открою немного занавес, да вы и без меня знаете: это графиня Миттрах Елизавета Николаевна. Все, все, друзья. Завтра увидимся и расскажу вам многое.

Гости ушли, а доктор Саймс продолжал «работать» над телом Елизаветы Николаевны. Графини, напоминаем, Миттрах.

Когда срезали прилипшее платье, оказалось, почти все тело иссечено мелкими осколками стекла.

Доктор принял единственно верное решение:

– Маркел Абрамович, даму нужно и желательно скорее в больничные условия. Мне предстоит удалить ей кисть почти полностью, да видите, тело нужно вычистить. У вас есть палаты для неизлечимо больных в Сокольниках. Дайте команду, туда мы ее поместим. Ежели вы считаете, все сделаем в приватном порядке, только мне этот случай непонятен. А знать, Маркел Абрамович, нужно. Для излечения девицы.

– Хорошо, сейчас дам команду. Семен, а Семен Никанорыч, быстренько сюда.

Семен появился, как ждал. Вообще, еще раз отметим, аптечное дело требует и выучки, и дисциплины, и быстрого соображения. Часто бывает – раскачиваться некогда. Коли что на улице случится: драка, или нападение ножевое, или флюс со щекой, или колики да поносы – весь люд мчится в аптеку. Иных скорых медвспомоществований пока не было.

Генрих Саймс, или Генрих Иванович, немец из-под Кёнигсберга, где и прошел хорошую школу эскулапа, был приглашен Маркелом давно. Когда Маркел задумал организовать в Сокольниках палаты для тяжелобольных женщин.

Вот туда и отправили пострадавшую графиню. Все делалось без огласки и обсуждений. Уж как кухарку Аглаю распирало, уж как мучило. Еще бы – в зале тело голое, да красавицы, да хозяин отдает приказы, как будто на Шипке, эх, ах, вот что рассказать-то будет. Или подружке Саше, или мадам Ирине, или даже аристократической Авдотье Саввишне, что с собачкой тротуары на Старой Басманной пачкает. Хотя оне, тротуары, и до мадам уже были запачканы.

Но! Пахомыч на Аглаю глянул только раз и тихонько рявкнул:

– Будешь ерзать – утоплю в Яузе.

И что вы думаете, ить утопит, мерзавец и убивец. Но часто он бывает добрым. В общем – лучше молчать, пока молчится.

Таким образом, в палатах лечебных в Сокольниках было срочно освобождено два помещения. Для проживания больной, вернее, пострадавшей дамы, и маленькая операционная, вроде как фельдшерский пункт.

Ну-с, процесс пошел.

Не будем рассказывать подробности. Они понятны.

Пациентка была усыплена хлороформом.

Генрих Иванович при ассистенте Николае Мясникове произвел частичную, но на 80 %, ампутацию левой кисти.

Медсестра Ольга тем временем выбирала из тела осколки стекла, обрабатывала йодом. А осколки аккуратно складывала в кювету по приказу доктора Генриха Ивановича. Который, кстати, в этой лечебнице был почитаем всеми, но особенно младшим сестринским персоналом.

Все было закончено. Теперь – только бы проснулась. После наркоза.

Конечно, графине Елизавете нужно было время, чтобы понять, где она, что с ней и почему так больно. Тело, особенно ноги, жжет немилосердно, а уж про левую кисть и говорить нечего.

Тут состоялась беседа Генриха Ивановича и девицы Елизаветы.

– Ну-с, голубушка, здравствуйте. Давайте знакомиться. Я ваш врач Генрих Иванович. Вы в клинике господина Куперника, Маркела Абрамовича, что в Сокольниках.

– Я знаю вас, доктор.

– Нет-нет, уважаемая, пока не знаете, но вот теперь мы уже практически знакомы. И, как говорят немцы, готт мит унс[11 - Готт мит унс – Бог с нами (нем.).].

– Да нет, я с вами, доктор, знакома. Когда я умерла, вы были со мной. Но недолго. Затем, – Лиза помолчала немного, – какой-то сиреневый туман, и вы ушли. Вот я вас снова вижу, значит, я еще мертвая. Со мной это уже было, когда меня и моего Ванечку хотели повесить. – И она неожиданно заплакала.

«Бред, конечно, после хлороформа. Но пройдет», – подумал Саймс. Он велел дать больной немного валериановых капель, положить грелку к ногам и снотворные порошки. Пусть поспит.

Сутки прошли хорошо. Саймс, по настоятельной просьбе Маркела, из клиники не отлучался, к больной были приставлены две сиделки, тихие монахини из Святоспасского подворья. Да и сестричка Ольга заходила. Меняла многочисленные марлечки на порезах и тихонько поглядывала на культю левой руки.

По общепринятому медэтикету ампутированному о его потере или беде сразу после наркоза не говорили. Это все потом, потом.

Отобедала Елизавета Николаевна неплохо, одну паровую котлетку куриную да чуть пюре. И кисель, кисель. Кисленький, из непонятной ягоды, но Лиза просила его на тумбочке прикроватной оставить.

Доктор же вновь зашел. Весь персонал уже знал: лежит графиня Миттрах, красоты необычайной. И, мол, доктор наш влюбленный в нее прям без памяти, теперь здесь днюет и ночует, и молится в Преображенском храме, и свечки ставит, ставит.

Конечно, неправда, хотя красотой тела и лица наш эскулап, твердых взглядов Генрих Иванович, был немало удивлен. Скажем так.

Но в настоящий момент его заботили две вещи. Желательно было узнать, что же произошло с графиней. И, второе, как бы поосторожнее ей рассказать про руку. Все-таки для дамы света, да еще незамужней (это ему Маркел сказал), это известие – травма психологическая. Так-то вот.

– Здравствуйте, графиня Лиза, это снова я вам надоедаю, – начал Генрих свой визит.

– Да нет, что вы, доктор. Я вам так признательна, вы меня просто вытащили из огромной беды.

– Спасибо, хотя это мой долг. Вот только не смог спасти левую ладонь.

Неожиданная реакция Генриха удивила.

– Да ладно, все же рука-то сохранилась, уже хорошо. – «Как рассуждает, – мелькнуло у Генриха, – видно, шок уже прошел». – Правда, еще очень больно.

– Я решил, графиня, вам дать уколы с морфием. Морфин боль заглушает, только боюсь, чтобы не было привычки. Это очень опасно для пациента. Ну-ка, голубушка, расскажите мне, что же произошло. Я такого еще не видал, а пришлось повидать уже многое. Особенно в Российской империи. И не бойтесь, я могу хранить тайны.

– Да все тривиально, доктор. Я купила новое изобретение, примус. Залила, зажгла спичку и… дальше не помню ничего. Только взрыв сильный, да стекла почему-то полетели в комнату, вот и руку, что придерживала примус, обожгло и дернуло. А дальше я уже была не в себе. Бросилась, в чем была, к Маркелу. Я рядом квартирку в доходных домах снимала. Теперь, видно, не сдадут. А с Маркелом мы старые знакомцы. И проживаем рядом. Да иногда у князя Голицына на вечерах встречались.

Тут в палате повисла тишина изумления. Изумлялся доктор, ибо о судимости Маркела он знал, а вот о князе Голицыне не слышал.

Вид у доктора был такой обескураженный, что Лиза рассмеялась. Хотя смеяться было больно. И ногам, и животу, и рукам – везде эти стеклянные осколки побывали.

– У меня к вам просьба, доктор. Уж вы подтвердите, ежели полиция будет к этому событию проявлять любопытство, то расскажите, что сейчас от меня услышали. А то они начнут… – И Лиза снова задремала.

Видно, укол ей сделали, потому что вместо кошмаров, которые ее мучили с определенной поры, сквозь дрему заскользил туман, как поют – сиреневый, а она тихонько снова стала маленькой, нет, просто очень маленькой девочкой. Теплая тетенька тихонько несла ее к саням, а что-то солененькое капало и капало на личико. И шептала эта тетенька, сторожко оглядываясь по сторонам:

– Лизонька, запомни, радость моя, ты царская доченька. Только Бог не услышал молитвы наши. Но тебе будет хорошо, ты только не забывай, не забывай…

Графиня Миттрах не забывала, не зная что, но засыпала, и туман, туман…

«Видно, дело идет к лучшему, уж и жар почти спал», – подумала сиделка-монахиня, проведя тихонько сухой своей рукой по лбу Лизы.

– Да, да, мама моя, я так по тебе тоскую, – пробормотала Лиза, и вновь – туман сонный тихонько заволакивает палату.




Альбом № 1. Московское купечество и некоторые места его обитания (Прототипы действующих лиц)



Примечание автора

Автор не утверждает, что это доподлинные портреты наших героев – Фомы Ильича с супругой, Фемистокла Ивановича с супругой и Маркела Авраамовича с супругой. Но жители Басманных переулков утверждают: «Нет, это оне, барин, оне, хорошие были люди, церковь чтили и богоугодные дела делали весьма, весьма».





















Старая Басманная до сноса домов справа






Басманная больница на Новой Басманной






Старая Басманная






Площадь Разгуляй. Дворец Брюса, ныне Институт строительный




Глава II. Графиня Миттрах Елизавета Николаевна



Туман заволакивает и переносит меня в Смольный институт. Так его называли. Но следовало добавлять: благородных девиц.

Мне, как и остальным в группе, – по семь-восемь лет. Я, помню, много плакала, но – по ночам. Днем мы должны иметь вид бодрый и довольный. А мы все скучали по мамам. По теплу, которое мы запомнили надолго. Может – на всю жизнь.

А пока я, как и другие, «кофейница», или кофулька[12 - Цвет платья – кофейный.]. И мы с уважением и радостью смотрели на старших, с их синими, затем серыми, и самых старших – белыми платьями.

Да, посмотрели бы сейчас на меня мои смолянки. Вся в кровоподтеках, да и на левой руке уж точно будет протез в виде перчатки.

Я закончила Смольный как лучшая. Получила шифр[13 - Шифр – золотые знаки. Вручались лучшим выпускницам Смольного института.] – золотой вензель с инициалами императрицы.

Подошел срок выпускных экзаменов. Император, императрица и их дети – присутствовали.

На меня – посматривали. Я уже знала, что я – тоже Романова. Только как-то без брака я родилась. Поэтому и воспитывало меня до 7 лет семейство Миттрахов. Из Финляндии они были, аристократы финно-шведские. Знаю, мне дали титул графини. Все бы ничего, но сама не пойму – у меня появилась обида на императорское семейство. Я все видела, чувствовала и думала – как же так. Почему меня обездолили. Почему я не получила ни материнской ласки в детстве, ни теплоты семьи в юности.

Не одна я плакала по ночам да тосковала в храме на дежурной молитве. Все мы, дети, хотели вернуться домой. Но вот что однажды произошло.

Я этот день вспоминаю постоянно. Меня послали в сад при институте, подрезать розы. У ограды они особенно разрослись. Я уже была в выпускном классе, шла на шифр. Свое белое повседневное платье прикрыла фартуком. Взяла садовые ножницы и перчатки и так тихонько работаю у ограды. Знаю, что глазеть по сторонам не принято, но… А за оградой, недалеко от въезда, по которому к нам император или наследник приезжали, болтался, в смысле, ходил офеня[14 - Офеня – торговец с лотка, который у него приспособлен на лямках. Имеет жетон – разрешение на торговлю.]. Такой высокий, крепкий. Курит, запах махорки легко меня достигает. Поглядывает. И все улыбается. Чего ему весело.

День пасмурный, тучи низко так несутся, словно предупреждают – эй, девушка, поберегись.

Меня все зовут Миттрашка, у нас у всех были прозвища фамильные. По именам не называли. Поэтому, когда уже сейчас, через много лет, встречаешь кого, то и слышишь:

– Ох, голубушка Нарышкина, как ты хороша, ах-ах.

Я эти «ахи» и вздохи ненавидела. Да и многое другое. В общем, вместо радости у меня все больше развивалась горечь. Видно, нельзя ребеночка лишать мамы и детства. Но мы привыкли всё скрывать. Поэтому и выглядели всегда довольными, радушными, веселыми и счастливыми. Хотя у многих это было не так. В частности, у меня.

Так вот, подрезаю розы. Офеня у ограды крутится. Уже полицейский, что дежурит у ворот, негромко так сказал:

– Чё здесь толчешься, неумытый. Вали отсюда, государю не вздумай на пути попадаться. Гляди, в околоток живо у меня загремишь.

Офеня соглашается, но объясняет охраннику, что ждет, когда малышек на прогулку выведут. Уж они у него всегда конфетки да ландринки берут. И пакетик конфет полисмену дает.

Я мысленно речь офени подправляю, но и разглядываю.

А он, мимо проходя, неожиданно подошел к ограде и тихонько говорит:

– Чё, барышня, интересно тебе на жизнь городскую смотреть?

Я улыбаюсь улыбкой номер пять, то есть приветливой.

– Конечно, сударь, очень даже интересно.

– И что, ты, может, и государя видела?

– И неоднократно, – отвечаю.

Тут он неожиданно быстро подошел вплотную к загородке, свой столик с груди передвинул и спрашивает:

– А что, барышня, ты целовалась с парнями?

У меня все онемело. Мы об этом почти никогда даже между собой не говорили. И на исповеди, и у мадам Ливен даже в мыслях не было – говорить о поцелуях. А уж целоваться! Не с истопником же.

Да, не говорили. Но – думали. И мечтали, что государь или великий князь когда-нибудь… когда-нибудь…

Поэтому я онемела и даже не нашлась что ответить.

Он же вдруг сказал:

– Подойди поближе.

Взял мои руки, потянул тихонько к решетке и – поцеловал!!! Пахло табаком, незнакомыми совершенно запахами. Потом, в другой жизни, оказалось, что так пахнут мужчины.

Я так изумилась, что и не подумала – меня же может видеть весь Смольный. Но Смольный, на мое счастье или беду, заснул.

А офеня показал ряд белых зубов и, крикнув:

– Приходи еще, меня Иваном зовут, – быстро пошагал от ограды.

К въезду приближался конный конвой.

Верхом въехал император. Я присела. А что делать, не нарочно же, я работала, а не караулила его величество. Как некоторые психопатические мовешки[15 - Мовешки – дурные, непослушные. От movaise – дурная (фр.).].

Государь подошел.

– Ну, как ты здесь, графиня Миттрах? Тебя хвалят. Молодец, – и тихонько щипнул меня за щеку.

А Смольный наш вдруг очнулся от спячки. И все видел. И как я красиво, не растерявшись, сделала книксен, и как ласково император улыбался, нежно касаясь моей щеки.

Ох, эти подружки. Девицы. Мы уж были в полной, можно сказать, зрелости, а вот надо же. За щечку ущипнул! Четыре дня все мне только и говорили: ах, какая ты! Ох, какое же счастье у тебя получилось! А что ты чувствовала? Правда, что рука императора пахнет волшебным ладаном?

И еще, и еще.

Но завтра я взяла ножницы и с утра была снова у решетки.

И… покатилось, помчалось. Я считала дни. Нет, часы. Нет же, даже минуты. Когда выпускать нас, смолянок, будут. Правда, офеня больше не появлялся.

Выпустили. Я получила шифр. Еще бы, все годы была парфетка.

Дома приняли тепло. Правда, сказали, что папенька получил назначение в Москву, куда мы и переезжаем.

Я больше Ивана не видела. Но каждую ночь снилось – он меня целует. Вот наваждение. Эй, Фрейд, где ты!

В Москве я почувствовала себя как дома. Кстати, и особнячок на Старой Басманной был хорош, уютен, да с садом заросшим. Который мама с дворником (он же – садовник) яростно вычищали.

Дворник Родион нас и просветил по части жизни в Первопрестольной вообще, на Старой Басманной – в частности. Ознакомил с соседями.

О них немного подробнее. Как же печально начинать – судьба многих после 1917 года была очень трудной. Что в эмиграции, что на родине. На родине, кажется, гораздо хуже. Ну, все по порядку. Итак, о соседях. Конечно, не о всех. О всех – это идти и идти по Старой и Новой Басманным, да и по разным переулкам, как водится. Я – только о тех, с кем пришлось тесно общаться. Кстати, с огромным удовольствием.

В моей несчастной голове все давно путается. «Революция, свобода, равенство и братство» – все на крови, убийствах и грабежах. Или – эксплуатация. Но эти «эксплуататоры» огромные суммы, как я увидела, тратили на сбор рукописей, печатных книг, древних икон. Организацию богаделен, больниц, стипендий в Александровском коммерческом училище. Устраивали и бесплатные обеды – на 500 человек, да каждый день!

Вот тут и двоилось-троилось в моей голове: зачем этот террор. О котором еще поговорим.

А пока, как обещала, о соседях.

Мы, вернее, папенька сторговал дом во дворах Старой Басманной, рядом с храмом Никиты Мученика на Басманной. У известной миллионщицы Анны Васильевны Мараевой. Конечно, не обходилось без традиционного московского еженедельного чаепития. Анна Васильевна «владела» большим собранием старины русской. Как, впрочем, и многие другие купцы-старообрядцы, проживавшие в Басманных улочках.

Мы сразу с Анной Васильевной сошлись. Благодаря в основном моим познаниям истории древнего мира, французской и итальянской живописи и иконописи.

Ах, спасибо моим петербургским церковным наставникам, что нам, старшеклассницам, рассказывали о расколе, Никоне и старообрядчестве.

– Ишь ты, молода, а уж хорошо образованна. Нет, видать, зря в нынешнее время графьев да князьев не особо уважать стали. А вон какие графинечки умные, – прихлебывая чай с малиной, часто говаривала Анна Васильевна моей маме. Я краснела. Знали бы они мои ночные чтения.

Далее нашими соседями, с которыми мы дружили, была семья Прове. Или, как их называли по-простому, Провы. Немцы. Они, конечно, обрусели и все стали или Иваны Ивановичи (Иоганн) или Федоры Петровичи (Фриц).

С ними я совершенствовала немецкий и занималась с детьми Прове выездкой. Они владели хорошими лошадьми и часто выезжали к Яузе, где тянулась вдоль речки парковая зона графа Разумовского.


* * *

Но время шло, и я решила начать самостоятельную жизнь. К началу ХХ века мы, молодежь, ринулись в испытания. Все нужно познать, проведать, испробовать на себе, а не читать в романах про бедную Лизу.

Сняла мансардную квартиру недалеко от нашего особнячка. Да, кстати, познакомилась с Маркелом, аптекарем, с которым так неожиданно пересеклись линии наших жизней.

А пока я забегала в его особняк гонять вечерние чаи. С бубликами. Вкуснее – нет ничего.

Я дала объявление: «Девица, с отличием окончившая Смольный институт благородных девиц, предлагает обучение или репетирование гимназистов старших классов или студентов по естественной истории, немецкому или французскому языку и основам физики. Не более трех раз в неделю. Оплата по договоренности. Писать: Аптекарский переулок, дом Сальникова, девице Миттрах Елизавете».

Дала объявление и заснула с чувством выполненного долга. За окном ворчали голуби и трещали воробьи. Какая счастливая жизнь – я завернулась в теплое одеяло и сладко-сладко заснула.

Счастье обволакивало меня. Приходил сон. С красивым кирасиром, который, конечно, вы понимаете, что делал. Да-да, целовал, щекоча своими душистыми табачными усами.

«Ах, какие эти мужчины все-таки противные», – думала я и засыпала.


* * *

Неожиданно быстро пришло предложение. Аж из самого Санкт-Петербурга. Что немного показалось мне странным. В том смысле, неужели в Питере не могут найти девицу-смолянку, чтобы бестолковых студентов натаскивала.

Но нужно понимать, мы девушки доверчивые и в меру легкомысленные. Особенно когда тебе 18–19 лет от роду, а вокруг – одно счастье. Можно даже на каток ходить. Вон граф Разумовский в двух шагах от нас устроил каток для публики. Я решила, только у меня появится молодой юнкер, например, тут же на каток. В Смольном мы всю зиму в обязательном порядке лед утюжили.

Мне было отвечено, что одно семейство хочет меня нанять для занятий физикой, немецким языком и биологическими науками. Ученики проживают в Москве, их трое. По знакомству с ними вы, мадемуазель Лиза, разработаете программу занятий до весеннего, каникулярного периода.

Оплата будет происходить наличными, по ведомости, которую учащиеся ежеквартально направляют для отчета в фонд фон Дервизов.

На днях ученики наши навестят вас, любезная Лиза, для проведения переговоров о вашем согласии, сумме вознаграждения и программе занятий.

И какая-то замысловатая подпись управляющего. Чем – непонятно. Да мне и не интересно.

Я села за составление проекта программы, и так быстро помчалось время.


* * *

Дзинь-дзинь, и через три дня колокольчик известил, что к мадемуазель Елизавете Миттрах – посетители.

А я – была готова. И одета – строго, никаких там декольте и прочего, и стол для занятий, и разные карандаши-ручки, чернила, тетрадки.

На всякий случай и учебник по Закону Божьему. Чем черт не шутит, а вдруг.

Вот и гости.

У меня выпал из рук платок. Первым, кого я увидела, был офеня Иван, с которым я целовалась! Вот это вот! Даже онемела.

С ним еще три юрких, живых, смеющихся молодых человека, некоторые, кажется, иудейского исповедания.

Да Бог с ними. Вот Ваня. Стоит рядом, улыбается. Без удивления говорит:

– Вот, девушка, и встретились. Я и не сомневался. Это – судьба. – И снова начал смеяться. – Кстати, как зовут-то тебя?

Я, конечно, растерялась. А молодые люди, не обращая на меня внимания, принялись внимательно изучать квартиру, обмениваясь непонятными мне фразами:

– Вытяжку легко установить. Нужник на улице, обойдется. Даже неплохо при ликвидации. И два выхода – очень подходит. До Кремля по Старой Басманной да по Покровке – пулей, – быстренько так говорил кудрявый парень лет двадцати.

С изумлением я поняла, что у всех моих учеников есть псевдонимы. И зовут они друг друга странно: Офеня, Блондин, Поэт, Волгин.

Молодые претенденты на науку дружно направились к выходу.

– Господа, а как же программа занятий? И что по поводу оплаты? – пискнула я вежливо.

– Да ты не переживай, – сказал Иван, «мой Офеня», – завтра к тебе придет наш руководитель учебы (все ребята почему-то стали весело смеяться) и все тебе расскажет.

И пошли ребята на выход. «Неужели не поцелует?» – метался вопрос. И почему-то холодели коленки.

Но, слава Богу, поцеловал. Так, что дух захватило. Я стала ждать завтрашний день.


* * *

Пришел представительный, молодой еще мужчина. Очень хорошо, с большим вкусом одетый.

Привез его Иван (Офеня), и я слышала, как этот человек говорил кучеру:

– Я задержусь, думаю, на несколько часов. Ты пока давай на Красную[16 - Красная – Красная площадь.], посмотри, может, успеешь к выезду. Близко не подъезжай, в карету не глазей. Увидел и в сторонку, только время отметь. За мной не заезжай, не знаю, сколько мы будем беседовать. – Он как-то странно хмыкнул и хлопнул по спине Ваню.

Я уже несколько дней чувствовала, нет, занятиями здесь и не пахнет. А чем – непонятно. Ведь на разбойников они не походили, да и мир «улиц и площадей» мне был не особенно знаком. Просто – неизвестен. Хотя «ученицей» я была хорошей. Недаром с шифром.

Незнакомец представился как Семен Семенович Летунов. Передал карточку. Мне понравилось, что вел он себя совершенно естественно. Так и нас учили – в любом обществе будь самим собой, уж общество поймет, что ты такое.

Семен Семенович объяснил мне наконец суть дела. Это объяснение и понесло мою жизнь в «тьмутаракань».

Но какой же он обладал силой воздействия на людей. Я убедилась на себе: мы провели в разговорах два дня – и я стала «правоверной террористкой».

Семен Семенович – чуть старше меня – подробно объяснил ситуацию в Российской империи, где уж точно на деревьях не растут булки с маком. На мои возмущенные гримасы говорил вежливо:

– Шучу, шучу, госпожа графиня, – и просил налить еще чаю.

И тем временем не торопясь рассказывал мне о государстве Российском, жизни которого я, оказывается, совершенно не знала. А ежели и знала, то совершенно «с изнанки». Настоящая же жизнь – это совершенно другое.

Оказалось, что живу я и мои родители-графья, и соседка милая Мараева, и аптекарь Маркел, и еще миллионы – в рабской стране. Просто мы этого не замечаем, так как все живущие суть одно рабское сословие.

Тут я возразила, заявив, что полностью свободная девушка и даже хочу сама себя содержать. Посредством уроков. Но Семен Семенович на раз доказал, что это такое – моя «свобода». Не буду рассказывать, это еще на одну книжку.

Я узнала, что уже давно, сотню и более лет, Россия полыхает. Вернее, сказал Семен Семенович, тлеет. Но все сильнее и сильнее. Времена так и мчатся: то Пугачев, то декабристы, народовольцы, социал-демократы, социал-революционеры, анархисты, максималисты.

– Вот и мы, ты думаешь, мы кто? Мы единственные, кто для себя ничего не хочет. Мы – только для народа. Но понятно – счастье тоже, как и булки, на деревьях не растет. Все дается только в борьбе. А борьба наша произрастает от любви к России, ее народу, боли за бесправие, нищету. Да, нас мало. Но мы бьемся, и поверь, придет время – исчезнет Романов со своими опричниками.

Вот так я и мои товарищи – Офеня, Блондин, Поэт, Волгин и еще несколько – боремся, нанося вред государству посредством террора. Да, понимаю, надо убивать. Но – кого? Сатрапов, которые, не моргнув глазом, посылают юных девушек на виселицу.

Вот так мы бьемся, дорогая графиня. И хотим помощи от тебя. Даже больше, чем помощи. Хотим, чтобы ты была рядом с нами. И вместе – построим государство разума, света, равенства.

Я вам много рассказал, Лиза, но уверен, чувствую – вы – не предадите. И на подлость не способны. Так что – соглашайтесь. Вы ведь видите – какие хорошие, светлые, чистые ребята. А ведь каждый из них практически обречен. Завтра, например, метнет снаряд в генерал-губернатора, и – все. Нет ни генерала, ни нашего товарища и друга. А что мы видим в жизни. Ровным счетом – ничего. Ребята еще и не любили никого. Как и я, – произнес Семен Семенович с какой-то горечью.

Я не могу рассказать, какие чувства меня охватили.

– Я согласна быть с вами, – прошептала я. А говорить не могла – из глаз лилось что-то соленое.

Через какое-то время, после того как я умылась, я получила полную информацию о моей дальнейшей жизни. Которая показалась мне короткой и не очень уж счастливой. А прошло-то всего ничего – несколько часов.

– Так вот, боевой отряд социал-революционеров хочет поставить в Москве лабораторию по изготовлению боевых снарядов, – рассказывает мне Летунов. – Дело это очень сложное и опасное. Но мы все давно под смертью ходим. Вы думаете, наш Офеня, наш Ваня просто так ландринки барышням благородным в Питере торговал? Как бы. Он точно составлял график посещения высоких особ в ваш, извините, графиня, малинник. И что – работу свою проделал, Питер мы встряхнули. Не так, как хотелось, но все-таки. Теперь Москва. Ведем работу. Но проблема – кончились снаряды. А их изготовление – очень и очень опасная работа.

Мы снимаем у вас, Лиза, помещение на первом этаже. Хозяину говорим – для физических опытов. Оплата домовладельцу – хорошая и без задержки. Ему скажете – вы репетитор по физике и химии. Да, еще одно. Теперь, когда вы дали согласие, только серьезная, четкая дисциплина. У нас в боевке так принято: вход – рупь, выход – смерть.

В вашей квартире теперь поселится наш товарищ Офеня. Скажете хозяину – родственник. Или жених, – и он чуть заметно улыбнулся.

Я чуть не вскрикнула – согласна! Бог мой, Ваня будет жить со мной. Хоть немного, но будет. Это ли не счастье.

И как прилежная ученица, внесла поправку – сдает мне квартиру с мансардой вдова одного купца. Очень хорошая женщина.




Альбом № 2. Графиня Миттрах Елизавета Николаевна





Преподаватели Смольного






Выпускной класс






Смолянки






Бальный класс



Подруги Лизы
































Глава III. Иван, псевдоним Офеня


Иван поставил лошадь в Токмаковские конюшни, там, где недалеко церковь староверов. Вытер лошадку, засыпал ей, не жалея, овса. Да премию – ломоть ситника с солью. Конь заслужил. Не зря три-четыре раза дефилировал по Красной площади. Теперь точно известно, когда великий князь поедет. Куда и с кем.

Вроде все было хорошо, и лабораторию «поставили» быстро, и снаряды тихо-тихо, осторожненько инженер, которого все звали почему-то Беня Левый, изготавливал. Уже в коробке лежат, не дай Бог резко передвинуть. Тогда от домика, да и от окрестных мало что останется. Вернее – просто не останется ничего. Иван видел результаты. В лес как-то ездили, Беня-инженер свой снаряд, видом просто банка из-под консервов, нам демонстрировал. Да-а-а, впечатлило. Когда с корнем вырвала эта банка три вековые ели.

Нет, царским сатрапам не уцелеть. Но вот тут-то у Ивана и стали появляться вопросы, ответы на которые ему, он понимал, никто не даст. Поэтому и настроение было всегда плохое. Уж и шутки друганов – участников боевой дружины воспринимал трудно.

Но домой, в свой Аптекарский, шел, насвистывая. Ибо уж так получалось. Видно, природа работала.

Чем ближе к жилью своему, тем светлее. Хочется и свистеть. Может, и петь, но – не умел. А все дело объясняется просто.

У сироты Ивана дома никогда не было. Папа и мама в одночасье умерли. Как и половина деревни – от какой-то непонятной болезни. А маленький Ваня с сестренкой знали, что делать. Ведь чай всю жизнь жили в полном единении с природой. Вот и теперь, у дома, где уже не мычит корова (ее свели со двора, как родители померли), не квохчут куры, Иван с сестричкой, приткнувшись спина к спине и накрывшись рядном с амбара, спали спокойным детским сном. В доме спать было не разрешено – там хворь ходит. А спали у завалинки – ни мысли, ни горести не схватывают сердце и душу. Потому что в этот вечер были сыты. Сестренка нашла в амбаре зерна много, с Иваном натолкли, в миску, да воды, да на костерок. Затирухи на всю ночь хватило. Только успевай пукай. Это желудок освобождается, и никто даже внимания не обращает. А село сиротам не может помочь. Считай, в каждом доме – покойник. Чё ж хотите – Бог, видно, наслал этакую бледную немочь.

Еще в церкви батюшка Никодим все говорил сельчанам, «што идет попакалист за грехи людские». И, мол, надо жить, как Бог велит. По совести, значит.

Но как велит Бог, сельчанам узнать не удалось. От этой самой лихоманки поп Никодим скончался. Его и отпевать-то с трудом селяне исполнили. Не до требы, самим бы выжить. Но – почти никому не удалось. Така болезнь.

Ну, Ваня сестру потерял, тихонько питался чем Бог послал, да постепенно дошел до города. И не умер. И зверь не съел. И хвороба не взяла. Видно, истово молилась откуда-то мама Вани о нем и его сестренке[17 - Сестра, Еугения, осталась жива и в 1914 году была медсестрой в царской славной армии, которая, напевая про «соловья-пташечку», шла громить немца-супостата. А после 1917 года оказалась в Белграде. Но это уже другая история.].

Ваню в городе какая-то тетенька взяла за руку и привела в большой, темный сарай. Но в нем было тепло и пахло! Пахло щами!

Мама… Тут маленький, но уже много такого переживший Ваня, что за всю жизнь кое-кому и не снится (к его счастью), вдруг неожиданно для себя заплакал. Но тетеньки его окружили, одежку, сплошь рваную да с разными букашками, сняли и начали поливать теплой водой да так сладко приговаривать:

Сойди, забота,
С нашего Федота,
А перейди на Якова
И другова всякого…

И от теплой воды, от мягких рук этих тетенек Ваня плакал и плакал. Потом кушал, а затем – заснул и спал, тетеньки уж стали беспокоиться, ровно сутки.

Попал Ваня в купеческий дом «призрения сирот». Ах, какое было счастье – Ваня попал в Хлудовские мануфактуры. Сначала отъелся немного, отмылся, отоспался, а затем стала одна тетенька его прилаживать к делу. Естественно – к мануфактурному. А так как был Ваня смышленый да быстрый (а как иначе – не выжил бы никак в год деревенской эпидемии, болезней и голода), то стали его на фабрике прикреплять к механике. Сначала в станки – масло заливать. Затем – гайки да болты проверять и подтягивать, что ненадежно.

Дальше – больше. Да, больше, хотя Ваня – подросток еще, но вот 9 часов смены – отдай хозяину. А когда станок гудит с 5 утра до 9 вечера, да каждый день, и воскресенья прихватывает – мало тебе, мальчику 12–13 лет, не покажется.

Ване и не показалось, что это рай. Хотя вначале думалось.

Но вот когда на фабрике вспыхнул бунт, то даже мальчик еще, Ваня понял, что очень желательно жить по-другому. Как – он еще не знал, но хоть какое бы послабление, а то и кусок хлеба за день съесть только тайком. А мальчикам есть хочется всегда. Да потому что они и растут все время, и помнят свою лебеду да тюрю, что пекла в смертные, голодные годы сестра. О которой Ваня вспоминать не хотел. Тогда бы пришлось плакать, а этого здесь, на мануфактуре – никак нельзя, мастер может и штраф вкатать.

Бунт был знатный. Все летело с фабрики на улицу: и конторские книги, и штуки мануфактуры, и хрусталь директорской квартиры, и мудреные кастрюли с кухни. Видно, директор питаться уважал. Впрочем, так же как и Ваня. Ваня, отметим, больше. Может, по качеству проигрывал, но по объему – точно Ваня вышел бы в передовики.

Кстати, о передовиках. Ваню мастер хвалил. Показал какому-то толстому и сказал:

– Ефим Петрович, обратите внимание, из мальца точно толк будет, рука ухватистая.

Ефим Петрович животом поколыхал, попыхтел и неожиданно высоким голосом произнес:

– Ты, Василич, знаешь пословицу: «Коня бойся сзади, а дурака – со всех сторон». Вон уж хозяин и дома для рабочих ставит, и штрафы отменил – а все недовольны. Поэтому мальца приглядывай по рукам, конешно, но и не забывай, што только головой парнишка в люди может выйти.

Ваня этот разговор запомнил и иногда в лужах весенних свое отражение разглядывал. Думал, что же такого в голове, что она в люди может вывести. Выходило – с руками лучше, легче и понятней.

Но вот бунт на мануфактуре закончился, и вновь все вошло в свою колею. Правда, денег чуть прибавилось. Да им, ребятам, вышло послабление. Теперь не 9 часов мантулить[18 - Мантулить – работать (сленг).], а меньше на 2 часа. Да буфетный днем чай привозил на тележке, и даже с головкой[19 - Головка – сахарный кусок, напоминающий голову. От него откалывают кусочки во время чаепития.]. Это уж совсем благодать.

А на фабрике строгости ввели после заварухи. Посторонним – ни-ни.


* * *

Однажды Ивана после смены нагнал один из дружбанов по бараку (Иван уже два года имел комнату на двоих. Соседом был юркий, веселый, с хитрым глазом Герман. А фамиль нам без надобности.)

Герман рассказывает, что начал ходить в рабочий кружок, где грамотные студенты и какие-то еще подробно разъясняют нам, как, что, почем и зачем происходит. В смысле, почему мы мантулим по 9 часов, а хозяин даже не знает, где его фабрики. Иван пошел. Ему понравилось. Не было ни пива, ни белого[20 - Белое вино – водка.]. Сушки, сухари, сахару – много.

Помимо своих, мануфактурских, было еще несколько ребят из образованных. Даже были и девицы, вот уж которые Ивану вовсе не понравились. Курят, страшенные, в очках, и фактурности никакой. Да и слова говорят совсем непонятно. Одна вот возьми и ляпни:





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=65475316) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Сноски





1


Из записок В.И. Ленина.




2


Савинков – Руководитель боевой организации террористов-эсеров.




3


Александр Михайлович, Великий Князь. Книга воспоминаний. Приложение к «Иллюстрированной России». Париж: изд-во «Лев», 1933. С. 194.




4


Б. О. – боевая организация эсеров, действующая совершенно изолированно от партии, со своей кассой, техникой, вооружением.




5


Присучальщица – работница на прядильной машине. Следить за нитью и при порыве соединять. Чем быстрее, тем лучше, чтобы продукт шел без задержек.




6


Хлынов Михаил Алексеевич – купец, меценат, имел собственный дом в Хлудовском переулке, нынче – Хомутовский тупик.




7


Шипучка – шампанское.




8


У него в двух трехэтажных домах по Старой Басманной были бесплатные квартиры. Сдавались неимущим гражданам. (До 1917 года, извините.)




9


Парфетка – parfaite (фр.) – совершенная. Соблюдающая правила и хорошие манеры, смолянка.




10


Марта – призрак в Смольном.




11


Готт мит унс – Бог с нами (нем.).




12


Цвет платья – кофейный.




13


Шифр – золотые знаки. Вручались лучшим выпускницам Смольного института.




14


Офеня – торговец с лотка, который у него приспособлен на лямках. Имеет жетон – разрешение на торговлю.




15


Мовешки – дурные, непослушные. От movaise – дурная (фр.).




16


Красная – Красная площадь.




17


Сестра, Еугения, осталась жива и в 1914 году была медсестрой в царской славной армии, которая, напевая про «соловья-пташечку», шла громить немца-супостата. А после 1917 года оказалась в Белграде. Но это уже другая история.




18


Мантулить – работать (сленг).




19


Головка – сахарный кусок, напоминающий голову. От него откалывают кусочки во время чаепития.




20


Белое вино – водка.