Книга - Несколько дней в Ярмонге. По-русски в стихах и прозе

Несколько дней в Ярмонге. По-русски в стихах и прозе
Вч. Филиппов


Да и есть ли город такой – Ярмонга? Наверное, есть. Люди проживают как-то свои жизни на берегу северной русской реки, возле завода, в панельных домах. Автор, покинувший эти места, скрупулёзно воссоздаёт здесь тайное и явное. Вам не нужно трястись сутки в поезде, чтобы провести несколько дней в Ярмонге.Содержит нецензурные слова. Книга содержит нецензурную брань.





Несколько дней в Ярмонге

По-русски в стихах и прозе



Вч. Филиппов



© Вч. Филиппов, 2022



ISBN 978-5-4496-9769-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero




Несколько дней в Ярмонге


Вч. Филиппов







ОБ АВТОРЕ


Кто он? Вопрос, надо заметить, совсем не праздный, как могло бы показаться на первый взгляд, ибо то, что уже сказано – поверьте, сказано многое, – совсем не даёт нам права судить о предмете как о чём-то законченном и уж совсем известном, известном до такой степени, что даже пропадает смысл, зато скука разевает рты, а язык ищёт эвфемизм для слова «пошлость». Давайте пройдём в комнату, посмотрим на его стол, пролистаем дневник, а если хватит смелости, то и откроем шкаф – что же там? В комнате висит репродукция Дали («Постоянство времени» – шутка ли?) – мы определим его как интеллигента, естественно, нищенствующего. Впрочем, можем ли? На столе бардак, несколько мёртвых ручек, исписанные бумаги, две дискеты 1,44 (одна из них уже нечитаема), кружка с присохшими к стенкам чаинками да брошюрка, дареная очередными религиозными коммивояжерами (впрочем, до конца не терявших надежду протиснуть через узкую щель в дверях веру). В дневнике, помимо стихов, зашифрованных имён, описания знаменательного дня, – студенческая бухгалтерия (сколько купил тетрадей, сигарет, у кого занял), в равной степени поэтичная и скучная, сухая и загруженная слезами ностальгии. Но даже в шкафу порывшись, мы не сможем продвинуться за рамки приблизительной схемы: две рубашки, неплохой костюм (вышедший, однако, из моды ещё прошлым летом), джинсы, тёмный свитер и светлый свитер, несколько галстуков на перекладине. Казалось бы, именно шкаф откроет нам глаза, однако скрип дверцы (закрываемой нами осторожно, предельно осторожно) понуждает нас отступить и сесть на диван-кровать (отодвинув в сторону книжку Пелевина и англо-русский том), закурить и подумать о том, как мог бы наш объект назвать его, эту мебель: можно представить героя, словом «шкап» (милый шкап) обращающегося к полированному чуду; может, он, отвечая на свой же вопрос «где моя синяя рубашка?», говорит «в шкафе» (в рассохшемся, мебельная фабрика ордена знамени №24); может, имя стёрлось и слилось с репродукцией, с датой в дневнике, и потерялось? Как бы то ни было, величие и конкретность вещи дальше уносят мысль о нём, в сторону, и мы, тряхнув рукой (от бессилия; выбрасывая за окно окурок, догоревший до самого фильтра), понимаем, что не имеем иного желания, чем задать несколько хитрых (значит – умных) вопросов с целью выяснить отношение к тому-то и тому-то, дабы затем, в тиши кабинета, обложившись монографиями, составить нехитрый пазл. Это будет обстоятельная беседа, в которой каждый звук и жест для нас важен, даже потирание носа, кривление губ и тональность ударений. Например: какие у вас были отношения с матерью? (вкрадчивым голосом.) Вы наблюдали (слышали, видели) когда-нибудь интимные отношения между родителями? (что-то строча, иногда, во время ответной паузы, поглядывая поверх очков) Что вы почувствовали в тот момент? Было ли вам грустно, страшно, хотелось ли вам защитить мать, и что вы чувствовали к отцу?.. Теперь, после ответов, данных рассудительно, без блеска в глазах, спросим себя: не читал ли он те же умные книги, чтобы, почувствовав недвусмысленный интерес к его персоне, воспроизводить заученный текст, составленный из приводимых в книгах примеров?..

Итак, мы выбросили окурок и теперь смотрим во двор с балкона (как уже не раз, должно быть, делал исследуемый). Само собой, у обладателя репродукции Магритта («Голконда») и автора претендующих на вкус стихов (вы помните дневник?) возникали различные мысли при виде соседних домов, родной школы и из года в год гуляющей с одной и той же собакой женщины в зелёном плаще. Наверняка, он пытался угадать имя собаки (сейчас уже старой, ожиревшей, хромоватой), его раздражала – почему бы и нет? – эта женщина, каждый вечер (в двадцать один ноль-ноль) в течении десятилетия надевающая неизменный зелёный плащ для прогулки со своей любимицей (а может даже любимцем, что менее вероятно, но также – не правда ли? – возможно). А вот то школьное окно, затянутое фанерой (в память о хулиганах-двоечниках) – хотел ли он его застеклить? Подумали, спросили, но вот вторая сигарета туманит, и всё рассеивается, превращается в пыль, игра, фата-моргана и мираж, вода в ступе – мы толчём её (а на лице – улыбка). Ни о чём нам вид с балкона не рассказал, приходится вернуться в комнату, чтобы – при котором уже взгляде за это время на репродукцию? – понять, что ни на йоту не приблизились к поставленной задаче. Но кулаки сжимаются, ещё есть гордость внутри (где-то очень глубоко, не так ли?), а порох – в пороховницах, мы что-то помним о дедукции, как же правильно произносить – дедукция? Затоптав прямо на ковре окурок (помните, что это была вторая – несмотря на какое-то недавнее обещание – сигарета за утро), начинаем уже смело рыться в комодах, в ящичках, пролистывать страницы книг в надежде, что выпадет важный и страшно интимный документ (свидетельство, билет в театр, справка, надушенная записка, чек); перебирать носки в нижнем отделении шкафа – или же шкапа; заглянем за репродукцию – ищем сейф… но заденем локтем горшок с традисканцией и окурками (курит ли он?) и успокоимся, оцепенев в безмолвном извинении «что я наделал?» Давайте же прислушаемся к звукам, точнее, послушаем, не раздастся ли звук за дверью, чей-нибудь голос и поспешные шаги (они придут и застанут на месте преступления; устыдят, сдадут; заставят убрать землю и возродить растение). Вот так можем простоять вечность, но только ужасные стуки в огромном многоквартирном доме, жужжание мухи и вскрики снаружи, со школьного поля, – только они могут настигнуть жертву любопытства, но – слава богу – и они растворяются и меркнут, помигав вокруг. Вечность – много, уже через минуту переводим дыхание («хух») и садимся на стул. Но ведь что-то должно же быть! С другой стороны, что и кому должно? Беспредметный разговор: не зная ещё что, уже велим ему быть должным. Пристыженные несправедливым отношением к нечту, попытаемся успокоиться (есть верные средства: валерьянка, третья сигарета, внезапное равнодушие) и снова окинем взглядом комнату, отметив заодно какой беспорядок произвели (кстати, совершенно напрасно).

А его письма? (сейчас можно так вот перескочить с одного на другое, как на самом деле происходит) Писал ли он письма? Если да, то кому? Естественно, своей Любви. А начинал (судя по репродукции на стене) он письма не с обычного «здравствуй», а, возможно, с поэтической строчки, или с упоминания «песни, которая запала мне в душу, размягчённую этим нездоровым воздухом». Предположим, это будет песня британской группы «The Beatles» (это известная рок-группа, она произвела переворот в музыкальной индустрии, как бы эта фраза ни звучала) «You Know My Name». Кажется, это какая-то мистификация или подлог, но уверим, что это не так! Песня и в самом деле интересная, так почему бы он не мог её упомянуть в начале своего письма вместо обычного «здравствуй»? То, что письма его не начинались с цитат из песен другой, не менее известной группы (известной в силу того, что таких групп много), мы уже знаем, судя по тому удивлению, что буквально взорвало нас при осмотре гардероба, в котором мы не нашли спортивных штанов и свободных ярких футболок (кстати: похоже, мы делаем успехи, так что не будем останавливаться. При мысли об этом, в груди у нас поднимается возбуждение, а заплаканное настроение начинает улетучиваться, но неуверенно, туговато). Он мог бы написать так: «You know my name, моя Любовь, поэтому я, расплавленный твоим отношением ко мне, оставляю обычную этикетику в стороне, иначе самый вид чистой бумаги – письма – подействует на меня разрушительно, и я стану обращаться к тебе как к директору или коллеге, но ни как к…» (скорее всего, в таком виде и дошёл бы до нас обрывок, а исследователи написали бы, что, к сожалению, не все письма дошли до нас, а от некоторых остались лишь начальные фразы или просто поля). Заметим, что строчка из песни не сопровождалась бы указанием на авторство, и этот факт позволил бы нам сделать вывод, что получатель имеет полное представление об источнике, – позволил бы, но не позволяет по простой причине ненаписанности письма (что нас, несомненно, огорчает…). Раз так, мы должны оставить свою задачу – читать ненаписанные письма – и обратиться к более прозаичным вещам. Конкретнее: снова пробежим глазами по комнате и пролистаем дневник. Неужто не хотим? Устали…




О ГОРОДЕ ЯРМОНГА


– Вообще, у нас не очень-то уютный город… Я бы даже сказала, в нём как-то пусто. В смысле… тут как, в смысле – куда ни приди, везде сразу как бы конец, сразу вот за улицей той и поле. И всё вокруг поле, лесов очень мало. Когда начались девяностые, так сразу появились причуды, вроде того, что Театральная это центр города, ну тут конечно красиво, ещё кафе «Париж» очень характерно, а когда-то до Революции это был ресторан какой-то крутой, ну как крутой? Дорогой кабак, я думаю. Тут кругом всё лепнина да пилястры. А потом это был ресторан «Москва», ну а остальное здание было гостиницей «Москва» тоже, как ресторан. Я не знаю, если бы ты приехал так году в восьмидесятом, то либо в «Москву» бы поселился, либо в «Волгу». Ну или бы к нам пришёл, у нас бабка сдавала соседка комнату, всегда кто-то жил, уж не знаю, откуда столько народу бралось. Конечно, обычно девки из деревень, которые в кулинарный или текстильный. В «Москве» конечно шик был, сейчас тут всё стоматологи да окна пластиковые.

– Так почему не уютный?

– Ну я ж говорю, вон глянь. Эта вот площадь Театральная, и потом и не было в принципе никакого места другого, чтобы это вот сделать центром, ну всем захотелось сделать центр тут, был даже некий фаст-фуд, прогорел конечно, очень характерно. Забывали всё. Нет чтобы хоть блинную там или не знаю, так нет – не помню, как-то он назывался ещё так, что-то вроде МакГро или как-то так. Ну и тут вроде как очень модно было собираться. Напротив это вот кафе было, «Париж», они раньше ещё на тротуаре держали столики и зонты, потом всё переломали. И вот вроде бы сидишь и думаешь, ну и правда как Москва, здания такие, лепнина, всё так замкнуто, как бы уютно. А глянешь назад, там переулок Пятницкий, и сразу река, а другой переулок, ну совсем оба короткие, Ковровский, а там сразу же эти заборы коттеджей, и вот сидишь как бы в центре, а на самом деле на самом краю города, и вот тут повсюду так. Я когда в Москве жила, то очень теперь скучаю по этому ощущению, когда сидишь где-нибудь ну не знаю, и знаешь, как всё вокруг плотно так, всё обустроено, не видишь этой вот пропасти. Могу тебе рассказать про площадь саму, интересно? Я когда гидом работала, вон там кстати на Баграмяна есть мой музей, постоянно про площадь говорила.

– Расскажи, мне пригодится. Мне здесь нравится.

– Ну тут в принципе и всё, там ещё ближе к парку есть церкви, но они не такие, помельче, да и не работают. А этот вот собор очень большой, как ты видишь. Правда, там-то есть самая старая церковь, XVII века, а эта-то конца XIX, когда тут железную дорогу построили, ну и решили сделать что-нибудь этакое, как у нас любят в России, и сделали полукруглую площадь. Тут была часовня, а они значит собор построили, и даже икону купили в Киеве. А напротив, чтобы конфликты были, контрастом, построили театр, раньше его называли театром Знаменского, это его владелец был, а потом Центральным домом культуры, ну так официально и называется и сейчас, а в народе просто театр. Я слышала как-то пытались в газетах да и вообще говорить «театр Знаменского», но это так смешно, мне кажется, мы тогда даже фотографий этого Знаменского не видели, а они сразу начали, ну и потом статья была про него большая, не помню в девяносто каком-то, вот такой вот деятель, как это всё замечательно, да на самом-то деле он умер через два года после постройки, и вообще просто коммерсант был, а на театр-то ему плевать он хотел, они тогда даром что не написали «коммерсант» с ятью на конце, с ером точнее.

– Почему плевать?

– Да он ещё лавки держал, а тут просто подвернулось построить, а они сразу начали Немировича-Данченко приплетать, наши-то деятели, ну конечно, как у нас в России делается. Уцепиться не за что, а то, что рядом в могиле лежит Артёмова, им не интересно, они не пишут.

– А это кто такая, Артёмова?

– Артёмова-то? А это очень интересная была женщина. Она была поэтом как говорится местного значения, хотя я читала её саму и её письма, она с Ивановым переписку даже вела, и очень я бы сказала не местного значения, стихи у неё конечно в русле эпохи, символизм. Но самое, что она сделала, это стала директором гимназии и способствовала, чтобы её не закрыли. Конечно, она ничего не построила, и вообще она якобы ужасная, потому что с большевиками связалась, да только я не вижу в этом ничего такого предосудительного. Она и до Революции хотела что-то такое новое делать в гимназии, а после она сразу начала реформы, очень деятельная была, детям очень много про искусство давалось, очень много, я ещё смотрела про её учеников… э-э… многие стали выдающимися людьми, и тут, и в Москве, и в Ленинграде. Вот это я говорю – деятель, а Знаменский тот конечно хорош, но не заслужил таких пеанов. Сейчас в гимназии той департамент образования мэрии.

– Так что там ещё про площадь?

– Ну… что там ещё у нас? Собор я говорила? А, ну да, его построили в восемьдесят пятом, тыща восемьсот конечно, настоятель кстати первый совсем старый был и уехал в Болгарию после Революции. Но так интересно, собор-то закрыли только на десять лет, и не разграбили, главное, я до сих пор думаю, как это так вышло. Вот потом хуже было, при Брежневе, много что в музеи забрали, наш и областной, никто его не ремонтировал, а потом у него купол обвалился.

– Господи! Как так?

– Ага, ещё по городу, это мы тогда в Москве жили, говорили, что это к изменениям, что теперь Бога снова чтить будут. Да только чушь это всё. По всей стране после этого началась прямо таки христианизация, а у нас собор стоял закрытый, потом правда внутри сделали такой внутренний как бы потолок, как бы из досок, а купол всё так и стоял, такой ужас был, просто ужас. Я вообще не понимаю, почему так вышло. Так у нас собор стоял закрытый больше, чем при большевиках, там десять лет, а тут с восемьдесят третьего и до девяносто пятого, так сколько?

– Двенадцать лет.

– Ну да, двенадцать лет. Я когда вернулась в восемьдесят восьмом, помнишь, стала работать в музее, ну как же, я же такая им тут казалась, а мне самое главное и не показать, и если были какие делегации или просто заезжие, я водила их на Театралку, показывала собор и говорила, что сейчас идут реставрационные работы, а они вообще не шли, тут даже окна были в досках. Я не знаю, верили или нет, а я красная была. Так они сначала начали окна вставлять, а потом этот потолок строить, и тоже побили стёкла всякими досками, такой бред был. Я как раз тогда не выдержала и уволилась, да и не платили ничего вообще. Там всё через музей делали, вот говорят – правительство, правительство, а у нас простые старые музейные девы воровали, что на собор должно было идти.

– В смысле воровали?

– Ну я точно не знаю, мне так противно было, ты не представишь как противно. Там например у нашей директрисы мешки цемента на даче оказались несколько, ну и так далее. Я тогда ушла, мне уже не интересно было. А кто бы меня слушал-то? Ну да ладно, Бог им судья. А мне просто противно стало, не могу я такие вещи сносить или как-то терпеть. У меня вон тоже дача была, от матери досталась, как раз напротив Поля Чудес.

– Что за поле такое?

– Ну русское такое поле, – усмехается. – Сначала там был простой кооператив. Это же у нас как? Река, да, видишь? Вон в переулок видно старую набережную. Вот я про это тебе и говорила. Потому что сидим мы с тобой как бы в центре, ну как тут принято было считать, а на том берегу в этом же месте уже ничего нет, там новые районы уже кончаются. Так вот где они там кончаются, там тоже дачи начинаются, но там от домов до дач ещё я не знаю сколько, раньше даже «калоша» ходила до дач тех. А тут – Поле чудес, ну в смысле был кооператив, не знаю, как он назывался, а потом тут стали коттеджи строить и коммуникации подводить городские, тут же от этих старых улочек до заборов совсем ничего, простой… буквально пустырёк, я ещё помню в детстве здесь в футбол играли, брат мой играл, мы жили-то не так далеко, пока нам не дали квартиру на Мира.

– На Мира – это вот куда я… э-э… в прошлый раз приезжал, рядом там ещё парк какой-то?

– Да-да-да, там и была. Мы потом её разделили на две однокомнатные, одну дочке, а вторую я соединила с комнатой, вот кстати с той комнатой, где мы тут недалеко жили… Вот ты думаешь, я тебе просто как гид всё говорю, а для меня-то это как бы район детства. Театралка, собор, поле это футбольное. Это у нас была Одесская улица, комната-то, там до войны всё стояли двухэтажные дома частные, тоже когда-то купцы всякие жили, но все деревянные, я фотографии видела, причём очень дома красивые, но деревянные, и само собой никто за ними не ухаживал, их сначала заселили из деревень, а потом… так, да… после войны их снесли, а потом построили низкие такие длинные дома, но не хрущёвки, нет, а такие как бы… провинциальные сталинки. Дома и правда хорошие, они сейчас тоже ценятся, но там говорят трубы совсем уже износились. И все одинаковые. Обычно-то сталинки говорят, ну вот если посмотреть в областном центре – там и колонны есть, и рустовка, мне особенно у них там нравится дом такой, там есть колонны и сандрики, и хотя город-то моложе нашего, а именно то место выглядит, тоже площадь, ну просто как Питер, ну как Питер, очень такой грамотный подход к архитектуре, ансамбль. А у нас тоже сталинки, но три этажа и без лепнины, зато изнутри дворов были огромные балконы, ну они и сейчас есть, по крайней мере не рушатся. Там такие квадратные колонны, очень красиво. Мы когда из барака переехали, то всё спорили из-за балкона, потому что коммуналка, а балкон-то общий, из кухни был, и то там эта повесит бельё, а нам детям надо было играть, а потом соседка туда поставили стол и стулья, вообще было замечательно. Я кстати комнату ту её сыну и продала, так когда заходила, мне так грустно стало, потому что комната осталась отцу, а мы с мамой и дядей Женей и получили ту квартиру, так для меня Одесская осталась в памяти как счастливая семейность такая. А они главное ещё когда папа был жив, всю квартиру себе уже оттяпали, и балкон застеклили. А балкон-то огромный, что тут скажешь. Как зимний сад вышел. Это вот если мы с тобой сейчас пойдём отсюда, то выйдем на Баграмяна, и если свернуть направо, то дойдём и до Одесской. Но вообще я думаю тут надо тебе показать Речной бульвар и проспект Победы.

* * *

– Странно, мне кажется, что это Речной бульвар.

– Ну да, это тут даже шутили раньше. Но это всё просто на самом деле: если по нему всё идти и идти и идти, и перейти проспект Победы, то там будет главный причал города, вот потому и назвали, в смысле там речной возкал, как в Москве. Они это странно так сделали, конечно, ну да Бог с этим. Для меня лично Речной бульвар очень такой… воспоминательное место, как бы так сказать. Очень многое связано. Тут во-первых роддом мой, в котором я Дашку рожала, и потом… Сашеньку, да…

Наступила очень долгая пауза, когда мы медленно шли вдоль большого панельного здания, выкрашенного в жёлтый цвет. Валентину Олеговну я знал довольно давно, по Москве ещё, когда она работала в Историческом музее, и ещё тогда узнал о её сыне, Александре, который умер в год с небольшим, от неизвестной мне болезни мозга. Я был удивлён, что она вот вдруг сказала про него, хотя с другой стороны… нет, мне не понять, и хотя прошло больше тридцати лет, я уверен, боль не могла утихнуть.

– Вот кстати на Речном, он когда-то назывался Воздвиженской улицей, тут раньше стояла церковь Воздвижения, ещё есть примечательное здание, это торговые ряды. Это самое первое каменное здание города. Ну конечно после церквей, я имею ввиду, что светское, так сказать. Это аж конец XVIII века. На самом деле, ничего такого особенно, это вон то, видишь? С арками такими тяжёлыми. Там есть такой придел как бы, поздняя пристройка, там кулинарный техникум располагается. И вот когда-то я помню это был самый главный магазин, до постройки Дома торговли, там всё было, чего нигде не было. И ткани там, и обувь, и всё на свете, а ведь наш текстильный комбинат очень славился, у него там был огромный отдел, там такие шторы были – изумительные. Потом помню их было не достать нигде, а потом я нашла в Москве, так радовалась, в ГУМе, и тычу Андрею Николаевичу, мол, смотри, шторы-то наши, ярмонгские, а он смотрит и не понимает. Мы купили тогда, конечно, и они у нас висели ещё очень долго, так так и не обвисли, очень качественные вещи делали тогда, очень качественные. А потом вот открыли Дом торговли, на проспекте Победы, а он больше, современный, Дом торговли, но его построили тогда, когда всё стало исчезать, и вот он стоял, как я уезжала с Андреем, уже полупустой, и так у меня и остался образ этот, что вот в старом городе всё такое пышное и богатое, а советское всё – оно очень бедное, такое выскобленное. Ну вот мы сейчас дойдём до проспекта, сам увидишь. Потому что город у нас никогда портовым не был, и вообще тут что-то началось только когда построили железную дорогу, а так – небольшой городок, ну и вот торговые ряды эти. И то есть к реке он близко не подходил, и когда собственно начали его застраивать при советской власти и построили завод, и на месте деревни Лензево построили новый район города, чтобы на завод ездить не так далеко было, и вокзал туда перенесли, а вместо старого просто станция стала и трамвайное депо, западное. Так вот этот пятачок-то оказался в настоящем центре города, ну у нас же тут уникальная вещь. Тут три района соединяются прямой эстакадой, она на самом деле возвышается над землёй, ну там видно уже нам, что лестницы, и вот эта эстакада и есть проспект Победы. Помнишь, может, в Перестройку все подсели на нло и прочую такую, так вот я когда приехала, а как раз разгар был этого всего, и я в музее слышала разговор, что под эстакадой какие-то секретные объекты, да просто берег топкий, там такие огромные сваи. А они то радиоактивные отходы, то зенитные ракеты, чтоб по Америке стрелять, то якобы там кладбище было, то ещё что. Не знаю, откуда набираются люди этого, своего города не знают, а мне бабушка рассказывала, что там запросто до войны можно было клюкву собирать, ну представь, вот ты в городе, а из торговых рядов вышел, прошёл буквально минут двадцать – и вот уже корзинку клюквы насобирал.

– А ты не собирала? Или уже не застала?

– Ну почему не застала. Я помню там такой кустарник всё рос, у нас же тут то ёлки густо, то потянется всё кустарник и мелкие деревья, они в болоте плохо растут. Но клюкву не собирала, это же там говорят, дети пропадали и всё такое. Да я думаю, что тут есть резон, потому что город-то в основном из приезжих составлен теперь, но об этом месте всегда ходили слухи в окрестностях. Но это очень всё просто. На месте Ярмонги было финно-угорское поселение, да, они далеко забрались, а часто, я заметила, когда читала там разные книги, что если было некогда поселение другого народа, который ассимилировался, то сразу начинаются слухи, хотя эти самые финно-угоры и стали русскими жителями уже Ярмонги, просто их крестили. Ну мы вот детьми и не ходили.

Приближался шум большой автострады. После довольно тихих улиц старого города, это шуршание показалось чужеродным. Речной бульвар заканчивался домами-близнецами, как любили строить в семидесятые, и в зиянии между ними возвышалась стелла, на той стороне этой самой эстакады. Но из-за того, что бетонные Кастор и Поллукс находились ко мне ближе, стелла казалась ненатурально маленькой, у меня напрашивалось сравнение с видом на здание МИД.

– А это что за здания?

– Это-то? Вот смотри. Это вот слева горком партии был, мэрия теперь, а это управление районом, у нас же район очень большой, почти сорок сельских поселений. Я кстати там работала одно время, после музея, у нас было что-то вроде отдела Просвещения.

– И чем занимались?

– Да обычно пытались какие-то труппы возить по деревням, билеты раздавали на бесплатные концерты в городе, но очень характерно, что на концерты приезжало человек пять, в филармонию, местные учительницы в основном, а в цирк очень многие приехали, почти все билеты, ну с детьми конечно. Тоже такие финно-угоры, очень похожи мы тут все, антропологический тип. Мне сначала обидно было, а потом, уже когда я уволилась, поняла, что ничего не изменить этого, потому что у них жизнь другая, совсем другая. Ну тут вообще сложно говорить, не знаю. С одной стороны у меня второй муж ведь тоже был из деревни, а ведь профессором стал. А тоже жизнь была у него другая, и дрова рубил, и как водится. Захотел – уехал. Так что я вот смотрю иной раз на этих мужиков из всех этих деревень, и думаю: ну чего же вам ещё-то надо, господа хорошие? Мы как-то ездили к одной моей подруге в деревню, тут за семьдесят километров, в принципе-то и не далеко, мы я помню с Андреем снимали квартиру в Можайске, так ещё дальше от города было, ты не был там у нас ведь? Так у неё там брат живёт, всегда, с семьёй, дочки мелкие. В смысле, не под Можайском, а у нас тут, в этом районе. И вот захожу я в туалет… ну у нас ведь в России любят по туалету оценивать, это ясно. А там сам понимаешь, что за туалет. А мне зять на даче поставил такую как бы сказать… гидроаккумулятор, такая синяя бочка, электричество не ест, там внутри резиновый баллон стоит. И полное ощущение городского водопровода. Насос-то стоит и там и там, так у меня на даче есть смеситель как у людей, а он, Женька, из насоса накачивает бочку, а из бочки ковшом наливают в умывальник. Я вот до сих пор не могу понять, почему ему бы так не сделать. У меня зять-то кто? Учитель биологии. Ему как бы и не положено. А тот брат подруги кто? Слесарь местный или может даже технолог. Не хотят просто. Вот этого я понять не могу. И мне-то тяжелее, потому что мне надо каждую осень всю воду сливать, чтобы не лопнул, потом весной промывать, потому что там всё равно остаётся и начинает пахнуть так… И унитаз мы так же точно поставили, конечно, там та же самая яма, но это совсем уже другое.

Мы остановились у проезжей части. Речной бульвар вскарабкивался на этот проспект, и мне стало понятно, что в самом деле это не просто проспект, а некая эстакада, изумительно прямая. Вдоль другой стороны дороги тянулся парк со стеллами и монументами, на другой стороне стояли редкие здания в современном стиле, с огромными окнами и тёмными барельефами.

– Вон, – махнула рукой Валентина Олеговна в сторону помпезного белого сооружения с круглым окном, – это вон и есть Дом торговли. Выглядит конечно не как просто магазин, да? У нас в Лензенском районе построили новый торговый центр, так вот там настоящее уродство, из синих таких панелей построили, выглядит как ангар такой, дёшево. Тут конечно расточительство, мрамор, стекло. Сейчас многие не понимают, что это красиво на самом деле, просто все вот эти внутри деревянные панно всякие, там внутри много дерева, сейчас вызывают тоску, скуку, и кажется, что это как-то некрасиво, в глазах затёрто. А я знакома с человеком, Игорь Сергеевич, который строил его. Обычно есть типовой проект, но у нас построили по его проекту. Я у него в гостях была, он же художник, архитектор, вот настоящая интеллигенция-то, он живёт этим. И мы как-то случайно заговорили про его Дом торговли, и он мне показывал эскизы, так ведь он и панно сам рисовал на тему торговли, там славяне, там рыба, там чего только нет, а мы этого и не видим, никто не замечает, потому что стиль такой, чтобы органично было, природно, модернизм такой, авангард. Я в принципе понимаю, что он хотел сделать, и полупустой этот магазин наверное и задумывался, где вещей мало, но все должны быть как бы произведениями искусства как в музее, такие огромные залы. А сейчас туда входишь, а там сразу у входа начали перегораживать ларьками, всё-всё завалено дисками, колготками, и никаких тебе панно, ничего не видно. Наверное, это и правда лучше под музей было отдать, потому что вот мой музей, на Баграмяна, он маленький такой совсем, два этажа, комнаты там, а не залы, покрашены жёлтой краской просто, и когда человек входит, ему сразу скучно становится, как может помнишь иногда в учреждениях бывали такие музейные отделы, просто бывший кабинет, в нём стояла витрина с приказом об образовании учреждения, всякое такое, флаг там какой-нибудь. Скучно в самом деле. А у нас были экспонаты из финно-угорской истории местности, у нас же и тут было большое поселение, там раскопки велись, и ещё за Лензево были раскопки. Там крюки, топорики, посуда, в болоте очень хорошо сохранилось, и даже целую лошадь нашли. И всё это мы втиснули в две такие комнаты, кроме, конечно, лошади, вот тут стоит витрина с височными кольцами, а тут же рядом с ней розетка такая, и провод прямо по стене идёт. Никакого пиетета ни у кого не было. Я, конечно, старалась возвышенно обо этом, но это в никуда уходило. Жёлтая краска губит всё.

Она вдруг замолчала, то ли не зная, что ещё рассказать, то ли устала. Я оглядывался вокруг, смутно припоминая эти места. В Ярмонге я был один раз, на похоронах Андрея Николаевича, моего коллеги и друга, мужа Валентины. Мы тогда с вокзала сразу на кладбище, потом были какие-то заминки с автобусом… Дождливый день, пасмурный, всё вокруг было пасмурное, серое, и город, и люди, и обезлиственные деревья, и страна – в целом, со всеми её городками и нищими музеями, обвалившимися куполами, пьянством, талонами. А сейчас я видел живой город, где двести тысяч людей пытаются жить, сводят конца с концами, шикуют, строят, рисуют, работают. День был тихий, солнечный.




ЭЛЬВИРА


Такая погода больше всего утомляла: вроде бы, зима, но воздух был насыщен, как губка, влагой, – нет, не влагой даже, а каким-то тестом из тумана, выхлопов и дорожных реагентов. Чёрные ветви. Грязные сугробы. Потом всё это застынет, схватится, покроется налётом.

«Вот, уже и клиенты идут», – подумала про себя Эльвира, глядя, как вдоль школьной решётки тащится, размахав полы расстёгнутого пуховичка, вихляя по асфальту мешок со сменкой, кто-то из началки. Она не любила началку; конечно, водила знакомство с девочками оттуда, даже как-то выпивали вместе на юбилее директрисы, но сойтись не могла, считала их какими-то клушами, что ли, восторженными синими чулками. «Ну это кроме Ельченко, – сказала ей как-то Синицына, когда они обсуждали этот вопрос вдвоём, во время перекура за школьной сарайкой, – та себя в обиду не даст, такая коза. Нос несёт впереди себя, фи-фи-фи». – «Ага, помнишь, как она на педсовете-то заявила, мол, а вы там, наверху, портите наших малышей». – «Это в августе-то? Ага, вроде как мы вам отдаём отличников, а вы на ГИА даёте 40%». – «Коза». – «Сука».

И этот, верно, отличник бредёт. Сейчас отличник, дважды два сумеет, конечно, вот тебе пять, листочек кленовый с брусничкой приклеил – проект, вот тебе пять. А я ему: а давай-ка «Бородино» учить, ведь недаром? А он: а мы четыре строки только можем. А потом у него футбол, потом тащится мамаша с синяком под глазом – чо это вы моему гению двойки ставите, у Светланы Валерьевны всегда пять да четыре было. А простите, а ваш гений где был в четверг и пятницу? -В школе. -А я на уроке его не застала, вон у меня – Н стоит. -Видать, такая вы, что к вам и ходить не тянет его. -Конечно, не тянет, у меня не забалуешь, приходится много писать и постоянно читать; дневник, мамаша, почему не проверяешь? -Так он не показывает! – А он не телевизор, чтобы показывать: пришёл, вывалил из рюкзака всё, вот дневник, вот тетрадь. -Так вы же дневники собирали! – Когда собирала? Это месяц назад было, до каникул ещё, что вы, моя дорогая.

И вот уже сидит, делает виноватый вид. Ну что, тоже не сладко ей: папашка с другой живёт, старший истерики устраивает, младший кленовые листочки с брусничками ещё клеит, стол весь извозюкал ПВА, «господи, ты научишься убирать-то за собой, бестолочь?! Опять я вся вляпалась, вся рука в этом твоём говне липком, уй, блять, пошёл отсюда!». И сидит, ревёт же сама потом.

Эльвира с тревогой вглядывалась в утренние сырые сумерки, ожидая, что сейчас начнёт подтягиваться её класс – 9 «Г», вот уж точно – Гэ. Она билась с ними пять лет: пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый… Да, уже почти пять лет. Осталось полгода каких-то. По понедельникам у них первые два урока – у Эльвиры; как они говорили – «русиш у нашей». В прошлом году Лебедев встаёт однажды и говорит, мерзкая дрянь: а как может нерусская баба вести русский? Ему же тогда крикнула Нинка: а как ты, русский такой, не можешь ни одного слова без ошибки написать, а она может?

И всегда у них атмосфера такая в классе, ни дружбы нет, ни уважения ни к кому. Иногда Эльвира думала, что это она виновата в этом, что не может – и не хочет – сплотить ребят, сделать что-то для них. Это чувство накатывало после каждого педсовета, когда только и говорили, казалось, что про 9 «Г» и «недоработки классного руководителя». Макаренко, Макаренко! Ну вот взять того же Лебедева. Мелкий уголовник, что с него взять. Может, если бы он тут спал и жил, в кабинете, и зависел бы от школы, и жил бы за стеной, за решётками, может, что-то и состоялось бы. Но вот звенит звонок с шестого, он идёт домой. Он открывает дверь своим ключом. Пытается: не крутится! Стучит, потому что звонок сломан. Никто не открывает. Ещё раз стучит, сильнее стучит. Нет ответа. Спускается соседка, которая ненавидит тот день, когда Лебедева с сынком въехала этажом ниже.

Соседка: «Ты чего стучишь, гад? У меня муж с ночи, а ты тут долбишь, милицию вызову».

Лебедев: «У нас уже давно полиция». Соседка: «Ну тем более!»

Наконец, через час где-то, кто-то шевелится в квартире. Открывает, даже не спросив, кто там. На пороге стоит пьяная мать в мятой и распаренной ночнушке. Саша слышит бьющий в нос запах дешевого табака и перегара. «С утра уже наёбалась? – спрашивает он. – Или ты не одна?». Тогда мать, закрыв лицо руками, шепчет: «Папка приехал, с утра пришёл, как ты в школу. Начал прощения просить и всё такое. Сейчас тоже спит». Ну ясно: опять с работы выгнали, он опять к мамке. Значит, несколько дней в квартире будет запой. Сначала они будут мурлыкать и просто пить. Потом начнут орать друг на друга. Мать, завидев Сашку, будет его прижимать к себе и верещать диким голосом:

– Ты сына загубил, меня загубил, а я его подняла и вырастила, человеком сделала! А что ты, сука ты поганая, сделал для него? Ах, сука же ты поганая, гореть бы тебе в аду! Да ты и так в аду!

– Где и ты, – отвечает умирающий от цирроза Лебедев.

И что за школа такая у них? В прошлом году, в октябре, прямо на школьном дворе, за тиром, построенном при Советах, нашли труп их же ученицы, Шаполовой. Пошла, дура, за тир, где между корпусом спортзала и тиром был непроглядный угол. Иначе где же сидеть и мычать, раскачиваясь из стороны в сторону, когда из тебя кровь хлещет после непонятного аборта? Тогда она решила позвонить Ему, счастливому папашке, который весь день мрачно пил, зная о великом подвиге своей малолетки. Тот приходит и бьёт её арматурой, видимо, в угаре и истерике. К утру Шаполова умирает.

Каникулы были, никто и не видел её 2 дня. Листья с деревьев ложились на её лицо.

Этот случай заставил учителей закрыться по кабинетам. Классная Шаполовой, прекрасная Анна Сергеевна, уволилась. Отличница Просвещения, высшая категория, стаж 30 лет, работы, участия в конкурсах. Утром в понедельник, когда пыталась накраситься, поняла, что не может туда идти.

Бедная Шаполова убедила Эльвиру, что усираться и смысла нет на работе. Всех убедила. Октябрьский экстренный педсовет тянулся шесть часов. Анна Сергеевна сидела в чёрном, с серым лицом и белыми руками. К ней никто не обращался, ей ничего не говорили, словно её не было.

– Вот возьмите мой 8 «Г», – поднялась в пылу споров Эльвира, – от него только таких историй и ждут. Что Лебедев однажды обрюхатит Мерзлякову, та пойдёт за тир делать аборт.

– Тир снести надо, – кто-то крикнул.

– Да, конечно, надо снести, но я продолжу. Конечно, снести мы это можем. Я волнуюсь, правда. Но как мы снесём то, что было причиной? У меня недостойный пример, конечно. Я не люблю свой класс, коллеги, можно я вам признаюсь?

– Мы его тоже не любим, – сказала Синицына.

– Мне всегда казалось, что я не должна бегать по квартирам и рыться в их мусоре. Наталья Валентиновна, – обратилась она к директору, – вы помните, я бегала по квартирам тогда, в 5-м классе. Вы меня ругали, что я делаю мало, что я недостаточно то, недостаточно это. Пошла к Лебедевой, та сидит пьяная. Мы вызвали соцслужбу, Лебедеву положили. Два месяца мальчик жил у тётки. Потом Лебедеву отпускают, Саша возвращается к ней. Так было два раза, что, вроде бы, не было достаточно юридически для суда и прочего всего, во что была бы вмешана школа, соцпедагог наш старый и прочие люди. Мы только разводили руками, я чувствовала себя немакаренко, как мы иногда говорим.

Наталья Валентиновна устало моргала. Ей тоже хотелось говорить правду, например, крикнуть говорившей, что она может и прописаться в этих квартирах, что у неё ни мужа, ни детей в 40 лет, живёт одна, даже кошки нет. «Почему бы вам, Эльвира Нурбулатовна, и не посидеть с ними, позаниматься лишний раз, в музей сводить?» Директор и чувствовала, что она права, но что-то ведь останавливало её от произнесения этой речи. Такт? Слабость? Может, и не права я?

Эльвира продолжала:

– Коллеги, пусть это звучит как-то… трусливо, но мы не всё можем. Мы это понимаем, только почему-то не говорим об этом. Анна Сергеевна билась, и мы видели это, и дети были у неё подобраны, всё же десятый класс, сами, вроде бы, хотят быть достойными людьми. Шаполова училась неплохо, у меня она на пять шла. Мы когда-то и представить не могли, что такие девочки, как Шаполова, могут быть такими, кто делает криминальные аборты за школьным тиром.

– Эльвира Нурбулатовна, – поднялась старенькая математичка, Зинаида Альбертовна, – я вас перебью с вашего позволения. Я вспоминаю случай, когда наша школа работала только несколько лет, у нас была девочка, родители военные. Наталья Валентиновна, как бишь её звали?

– Лера.

– Да, точно, Лера Иванова. И мы, учителя, однажды увидели, что она плохо себя чувствует. Потом кто-то сказал, что она вроде как чуть ли не живёт с парнишкой из медицинского, что тогда было вообще скандалом, правда. Это советские годы. Связались с матерью, вызвали в кабинет, был человек от горкома, была пионерская организация. Мы все навалились, правда, Наталья Валентиновна, мы так накинулись, что выбили из матери и из самой Леры всю эту чепуху. Да, пришлось делать аборт, но не за тиром, а он тогда уже был, а как полагается. Я спрашиваю сейчас себя, почему так было тогда и почему не вышло сейчас, почему сейчас это закончилось такой драмой?

– Пионерии нет, цели нет у них, – крикнула Синицына.

– Верно говорите, Галина Фёдоровна! – старушка улыбнулась, чего никто не делал на том педсовете. – Государство нас бросило, как мне говорил муж, и мы делаем то, чего не должны бы делать. Я где-то слышала, что вроде как мы, педагоги, сами бы должны восстановить ту же пионерию. Вот я отвела 6 уроков, потом у меня факультатив, а потом у меня 40 тетрадей. Потом я должна что? Бегать с флагом Ленина, или что?

– Коллеги, – теперь поднялась директор, – так мы и не делаем ничего этого. Я сама подневольный человек. Мне говорят делать упор на воспитание, и я вам даю этот упор. И вы верно говорите и не верно. Шаполову можно было разглядеть, она с первого класса была на подозрении, и даже эта её эйфория, когда она начала учиться хорошо и даже сообразила на пятёрку на ГИА, единственную, смею сказать, пятёрку в нашей школе на ГИА в том году по русскому, спасибо Эльвире Нурбулатовне, что эта эйфория должна была нас насторожить.

– Так как видеть то, чего, вроде бы, не должно быть? Как нас должно было насторожить то, что хорошо, к чему мы стремимся всё время? – Эльвира продолжала всё это время стоять. -Я каждый день со своими на ушах, я домой прихожу, когда у меня уроки в моём же классе, как половая тряпка, как облитая помоями. Я жду такого случая от Мерзляковой, от Вихревой, от Лученко, но не от своей Вознесенской или от Манучарян из 9 «Б».

– Манучарян у меня умница, – подтвердила Зинаида Альбертовна.

– Так и про Шаполову так же говорили! – буквально крикнула Эльвира.

Про её детей никто никогда не говорил, что они умницы. В классе было два лагеря: вокруг Лебедева и остальные. Эльвира про себя их называла, по старой памяти, «Ежата» и «Кенгуру»: так они сами себя назвали, когда впервые, в начале пятого класса, разбились на команды во время внешкольной викторины в Центральной детской библиотеке.

– А почему вы «Ежата»? – смешным, ласковым голосом спросила их прекрасная, блистательная, профессиональнейшая Антонина – заведующая детским отделом, страстная любительница устраивать такие игры для началки и пятиклашек.

Тогда вышел забавный карапуз, Антон Сергеев, который потом в седьмом классе ушёл из их школы:

– Мы потому что такие колючие и себя в обиду не дадим! – и даже зашипел, как шипят ёжики.

«Ежата» сразу сплотились вокруг Сергеева, он был их заводилой, их клоуном, изобретателем и «самым плохим» – детей буквально тянуло к той грязи, которую Антон предлагал им попробовать: порнокартинки, курение, пиво, воровство. Но ведь и изначально это были дети особого склада: «сплошная социалка», дети алкоголиков, безработных, мигрантов, матерей-одиночек с дешевыми профессиями… «Кенгуру» сторонились этих буйных одноклассников, и хотя, вроде бы, они должны были привлекать симпатии из-за своего нрава, но не привлекали. Это были болезненные и неумные дети, словно бы малокровные, ленивые, часто просто запуганные родителями, чем обученные ими уважать других. Вот, например, Беликова: уж на что тиха, на что незаметна, услужлива, но именно она, как оказалось, рисовала злейшие, ужаснейшие карикатуры на учителей, сопровождая картинки матами! Ждёшь ли этого от Беликовой? Старшая сестра на медаль идёт, а на младшей, как говорится, природа решила отдохнуть. От Яхминцева ждёшь исполнительности, но он не в состоянии сделать и половины проектной работы, после чего начинает крупно прогуливать школу. «Ежата» с годами матерели и становились всё более агрессивными, «Кенгуру», наоборот, разлагались и словно отваливались. Когда ушёл Сергеев, его место тут же занял Лебедев; у «Кенгуру» никакого лидера не было, они и между собой почти не дружили.

– А почему вы «Кенгуру»? – спросила Антонина у притихших в углу ребят.

Никто не хотел отвечать, тогда Антонина, ничуть не растерявшись, сама предложила:

– Наверное, вы умеете прыгать и у вас есть сумочки? Ну-ка, покажите, как вы умеете прыгать?

И едва не умирающие детишки начали прыгать, начали просыпаться, потом повеселели, втянулись в игру: и это стало их концом в этом классе. Когда «Кенгуру» выиграли, «Ежата» реально осознали, что этого терпеть нельзя. Ребята подрались в тот же вечер, и даже девчонки бросались друг на друга. С годами ничего не менялось, а становилось только хуже. Уже через два года Эльвира, вспоминая «Ежат» и «Кенгуру» в фойе библиотеки, когда они раздевались, их детские личики, буквально плакала по их утерянному детству. Эльвира часто кляла себя, что могла бы сделать больше, но не могла полюбить этих деток, как ни старалась.

– Так, – она обвела взглядом класс, когда они, наконец-то, подтянулись, – я так понимаю, Яхминцева опять сегодня нет?

– Эльвира Нурбулатовна! – вскочила Гаджиева. – Мы с девочками вчера его видели у «Олимпа».

– Чо, за парнями в трусах подглядывал? – заржал Матвеев.

И класс заржал.

– А при чём тут то, где он был вчера? – спросила Эльвира. – Меня интересует, где он сейчас.

И краем глаза заметила, как Матвеев, обернувшись к Мусташ, показал ей и Лебедеву, сидевшему ещё дальше, конструкцию из кистей рук, которые должны были обозначать сексуальный контакт.

– Ему ходить трудно, – громко прошептал Лебедев.

– Что ты сказал? – Эльвира, конечно, прекрасно слышала и понимала, что они имеют в виду, но каждый раз её так и подмывало спровоцировать их на откровенность. Да, она знала, что это неправильно, но ничего не могла с собой поделать. Хотя к концу девятого уже сложила для себя тактику просто не реагировать на мат и прочие выходки.

– Да ничо я не сказал, у вас блять глюки.

– Так, открываем учебники, – Эльвира села на своё место, решив не начинать перепалку, хотя внутри всё сжалось от мата. – Сегодня мы берём такую тему. Пишем число, сегодня вы видите на доске, это число. Пишем. Асманов и Матвеев, где у вас учебники, где тетради?

– Так вы у нас забрали всё! – крикнул Нукрат.

– Вы вчера у нас всё забрали и сказали, чтобы я больше такой грязи не видела! – подтвердил Матвеев.

– Вчера было воскресенье, ничего? – язвительно улыбнулась Эльвира.

– Блять, говорил же я тебе, идиот, что не купится! – Матвеев скинул телефон соседа на пол и дал ему затрещину. Асманов не остался в долгу, так началась «драчка», тут и Лебедев начал верещать: «Чурка русского бьёт!».

«Кенгуру» в этот момент писали тему с доски, старательно выводя «Сложноподчинённые предложения с разными типами придаточных». Тут Асманов вскочил со смехом и кинул рюкзак Матвеева через весь класс. Тот описал дугу и повалился прямо на парту близнецов Русских. Олег встал и вежливо отдал рюкзак обратно, Лена словно бы ничего не заметила, шепнув лишь «идиот?». Эльвира начала считать про себя, чтобы сдержаться и не наорать: это не приносило никаких результатов, абсолютно, лишь усугубляло скандал. Дети все жили в состоянии постоянных скандалов, скандалы были им привычной обстановкой. После случая Шаполовой она в своём классе почему-то перестала кричать, хотя раньше часто доходила едва не до истерики.

– Итак, на доске вы видите схемы. Вам нужно найти на тех листках, которые я раздала, предложения, которые подходят под эти схемы. Схемы всего три, а предложений у вас там больше, сколько там?

– Двадцать, – подсказала Гаджиева.

– Всё, даю вам пять минут на это задание.

– А у нас нет листков этих сраных! – заревел Матвеев.

– Ещё бы, когда у вас тут всё летало. Посмотри под партой, под стулом.

Матвеев сделал вид, что ищет.

– Нету, чо делать?

– Не переживай, у меня есть ещё, – сказала Эльвира, – я вам дам.

«Она тебе даст, – вполголоса захихал Лебедев, – слышь чо, крутой пацан, такая баба тебе даст».

– Саша, – негромко обратилась Эльвира к нему, – ты просто пиши и всё, всё есть на доске.

Потом вдруг все эти дети успокаивались, начинались тихие минуты в 9 «Г». «Ежат» хватало на 20 минут, от силы на полчаса, после чего уже до звонка в классе стоял бедлам.

Как-то после такого урока Гаджиева с Мартовой подошли к ней, обхватившей голову руками, и стали утешать:

– Нам вас так жалко, Эльвира Нурбулатовна, ну вообще.

– А вы знали, – сказала Мартова, – что эти парни называют её Задницей?

– А ты что? – устало спросила Эльвира.

– Так они давно меня называют так, с первого класса.

– А ты не отвечай на это, береги нервы.

– Мой папа сказал, что убьёт их, когда доберётся.

Эльвира про себя усмехнулась. Папа решил показать, какой он настоящий кавказский отец. И когда уезжает в Москву, оставляя Азаду с матерью здесь, в Ярмонге, у него и сердце не болит. Там-то у него сыновья, большие красивые парни, а здесь у него худосочная дочка, которую называют Задницей в школе. И вот она просит у него любви и ласки, хотя этого дать он не может, потому что не любил никогда её мать, наверное, единственную азербайджанку в этом забытом русском городе. Он обеспечивает Азаду и эту некрасивую женщину, ей не нужно работать, но они ему не нужны. Зарифа первое время пыталась что-то, красиво расставляла вещи, красилась, жарила и пекла. Потом была ненависть к себе, что не родила сына. Наконец, она стала ненавидеть ту, другую Зарифу, которая сидит в элитной московской квартире и делает маникюр; утром к ней подходят её богатыри, целуют в щёку и уезжают «на объекты». Но с годами в ней словно всё высохло, и она почти не выходила из дома, считая, что живёт только для дочери.

И так говорят все родители в этом классе. Они приходят, если их дозовёшься, начинают возмущаться, каяться, винить себя, а потом идут домой и… ничего не происходит.

«Разве так бы я вела себя, – думала Эльвира, когда решала, звонить Яхминцевым или нет. – Нет, она бы выросла и стала отличницей. Она бы учила стихи. Она бы получила красный аттестат. Медаль бы получила».

Она должна тянуться к знаниям, а Эльвира, как любящая мать, посвятит ей всё своё время! Иногда в книжном Эльвира даже разглядывала разные энциклопедии для девочек-подростков, в парфюмерном смотрела на детскую косметику, которая бы подошла дочке. Дочку бы звали Светлана – очень литературно, очень романтично, как звали мать Эльвиры. Порой некоторые образы этой воображаемой дочки проступали слишком ясно, пугающе документально, можно было рассмотреть, как та красит ногти, а Эльвира, входя в комнату, начинает орать, что ей ещё рано красить ногти; та, сгибаясь в талии, пуча глаза, кричит в ответ: «И всегда ты меня так зажимаешь! И что я тебе сделала?!». Нет, нет, нет, не будет никаких скандалов, только не у нас. У нас не будет так, и в школу она не пойдёт в эту, а пойдёт в гимназию №1. Да, придётся ездить на автобусе, ну и что. Ничего такого, но я не допущу, чтобы она сидела рядом с Вознесенской или с Лебедевым.

Эльвира иногда выбирала продукты так, словно бы жила с дочкой. Например, ей представлялось, как они пекут торт и пробуют украсить его марципаном, который появился в продаже. Или варят борщ по рецепту для уроков труда. «Да, мы многое бы делали вместе, это точно. Я бы точно не стала бы поступать, как Гаджиева или Лебедева. Те словно спят, те словно не понимают, какая на них ответственность».

Но вот она открывала дверь своей безлюдной квартиры. Она смотрела в тьму кухни перед собой, снимая сапоги. Печь уже не хотелось. Осторожно она переступала через пакеты, набуханные в кучи по всему коридору, протискивалась между рядов газет, женских журналов, где, быть может, однажды появится фотография Светы, среди стопок книг по материнству. В квартире не было ни одного пустого уголка: всё было завалено драгоценными вещами, которые должны быть важны для Светланы. Здесь было множество пустышек, были подгузники, новогодние подарки, куклы, домики. Здесь была детская одежда, почему-то мужские ботинки, заколки, горы резинок для волос, туфли, балетные пачки. На кухне был весь набор кружек с диснеевскими героями. В холодильнике уже несколько лет стояло ульпастеризованное молоко, хотя Эльвира прекрасно понимала, что настоящая Света давно выросла, ей уже пятнадцать лет, что никакого молока она не будет пить, тем более из её холодильника. И вообще: может, она не Света. Однако выбросить эти вещи было нельзя, потому что они 100% могут пригодиться кому-то, они важны, есть дети, есть девочки, которые, как Света, выросли в доме малютки и потом скитались по детдомам, но не знали, какие красивые бывают заколочки или какие прекрасные домики делают для всяких Барби. Вот, например, пустышки, которые Эльвира покупала в тот год, когда родила Свету. Ну никто не скажет, что они бы не пригодились! Да, вышло так, что дочка воспитывалась в другом месте, её пришлось отдать: в один год умерли мама и муж, а она на девятом месяце. И работы нет. И долг за квартиру рос, за гараж, за машину, Коле была нужна машина, а потом нужен стал и гараж.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/vyacheslav-filippov-18664876/na-samom-dele-opyty-v-formate-txt/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.