Книга - Уля умерла

Уля умерла
Мария Рыбакова-Кремлёва


«История Ули – очень жизненная, несмотря на ее смерть. Многое из прочитанного откликалось так: это же я! Удивительно, насколько разной может быть оболочка людей, и похожими – мысли и выводы. Отдельное удовольствие получаешь от формата книги, по которому, как по ступенькам, спускаешься в прошлое героини»«Пройти путь Ули до конца – значит обрести новый взгляд. Финал настолько затянул меня, что я будто уже читала не о ком-то другом, а переосмысляла свое собственное видение мира. До глубины души!» Книга содержит нецензурную брань.





Уля умерла



Мария Рыбакова-Кремлёва


В моей жизни прошу никого не винить



© Мария Рыбакова-Кремлёва, 2021



ISBN 978-5-0055-3639-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero




Пролог


– Идите, мои хорошие, идите, обниму, – говорю и раскидываю руки в стороны навстречу Матюше и Андрюше.



Переглянувшись в нерешительности, мальчики подходят к кровати маленькими шагами, робко улыбаются. В руке у каждого – по сорванному одуванчику. Цветы уже опустили желтые головки, стебли смяты от крепкой хватки маленьких пальцев. В конце концов, они совсем рядом, но между нами будто стена из сгустившегося плотного воздуха. Делаю усилие и наклоняюсь к ним, не обращая внимания на резко погасший свет в глазах. Сгребаю худые плечи в кучу. Опускаю веки, вдыхаю запах карамельного шампуня, травы, утренних бутербродов. Стук в висках успокаивается, внутри разливается приятное спокойствие. Да, они еще не привыкли, но уже намного лучше. Уже не дергаются от легкого прикосновения, а спокойно стоят, сопят под моим подбородком. Ждут.



– Это тебе, мама, – Матюша первый выбирается из объятий и сует мне цветок.



Андрюша следует за ним, и я, стараясь не показывать сожаления от быстро завершившейся близости, улыбаюсь и принимаю дары.



– Спасибо, спасибо, мои хорошие, – нюхаю жухлые одуванчики.



Складываю их вместе – получается два, как покойнику. Недалеко от правды. В день похорон мне принесли много цветов, но одуванчиков не было. Потому что когда все поехали в крематорий, Матюшу с Андрюшей оставили дома.



– Теперь мне нужна ваза, – подмигиваю им.



Улыбаются в первый раз. Не сговариваясь, поворачиваются друг к другу – камень, ножницы, бумага. Андрюша побеждает и вприпрыжку бежит в коридор. Повисает тишина. Матюша смотрит в окно – там покачиваются зеленые ветки старого тополя. Потихоньку вздыхаю, глядя на него. Такой серьезный, задумчивый, закрытый. Далекий. Вспоминаю его прощальные слова у моего гроба и несколько раз моргаю, прогоняя размытые пятна в глазах. Мокрые ресницы мгновенно тяжелеют.



– Хорошо там, на улице? – спрашиваю и тоже смотрю в окно.



Кивает. Потом поворачивается ко мне – глаза круглые, испуганные.



– А тебе никогда не разрешат больше гулять? – говорит и тут же отводит глаза.



Качаю головой.



– Думаю, разрешат, – отвечаю. – Попозже.



– Тогда ладно, – шепчет почти неслышно мой мальчик.



Дверь открывается и появляется Андрюша с пластиковым стаканчиком в руке. Вода плещется на середине ребристого бока. Он улыбается, подходит ко мне и ставит нашу «вазу» на тумбочку у кровати. Тишина распадается на шорохи, теплеет, обволакивает. Матюша радостно смотрит на вернувшегося брата. Вместе они наконец забираются на соседнюю койку. Скидывают кроссовки на пол, подтягивают ноги. Я аккуратно опускаю помятые стебли в воду. Как долго мне придется возвращать их к себе? Для меня мы расстались несколько дней назад, для них – прошел целый год.



– Как поживает Патрик? – пытаюсь разговорить их.



– Хорошо, – отвечает Матюша и замолкает.

Не всё так просто.



– Вы отмечали его день рождения? – вспоминаю я.



Мопса Патрика завели как раз около года назад, чтобы отвлечь мальчиков от того, что случилось с мамой, то есть со мной.



– Мы сделали ему торт из вкусняшек, – оживившись, начинает рассказывать Андрюша. – А потом гуляли с ним целых два часа! Он даже устал. Лег и лежал на траве, высунув язык. И папа тоже.



Матюша смотрит на брата, улыбается, вспоминая. Оба свесили ноги с кровати и болтают ими в воздухе. Я тоже улыбаюсь, хотя голова начинает плавно наливаться тяжестью.



– Папа тоже лежал на траве, высунув язык? – спрашиваю.



Мальчики прыскают, втягивая шеи. Щурят глаза, как на солнце, и между нами будто проходит теплая волна. Как раньше.



– Не-е-ет, – стонет Андрюша, снова закидывая ступни на койку.



Слышу его приглушенно, медленно вдыхаю, закрываю глаза. Когда открываю – встречаю два снова испуганных взгляда. Солнце спряталось за тучи. Киваю.



– Да, маме пора отдыхать, – шепчу я.



Знаю, что они обуваются, молча встревоженно переглядываются, встают с кушетки, переступают ногами. Снова открываю глаза, по краям моего поля зрения роятся мошки, не долетая до центра картинки. В центре – Матюша с Андрюшей, стоят уже рядом с кроватью. Чувствую тепло на правой руке. Сжимаю чью-то маленькую ладонь.



– Пока, мама, – тихо говорят мальчики хором.



Снова киваю, откидываю чугунную голову на подушку и в очередной раз погружаюсь в воспоминания – в одиннадцать месяцев и двадцать два дня назад.




Глава 1


В день своей смерти я проснулась рано…



В квартире стоит густая тишина, в которой зависают шорохи и слышен любой звук, даже от соседей, живущих двумя этажами выше. Все домашние еще спят. Слышу тиканье часов и дыхание в комнате. Гудение редко проезжающих машин за окном. Там, за двойным стеклопакетом – разлепляет глаза сонный серый Екатеринбург. Новый день. Очередной новый день, от которого сразу трещит голова и наваливается усталость. Хватаю сон за призрачные нити, ускользающие из рук. Сон, забери меня отсюда.



Каждое утро до последнего не открываю глаза. Да и зачем? И так можно представить всё, что увижу: полумрак; скучные бежевые обои, отстающие у потолка; темные шторы с пятнами краски – там, куда могут дотянуться шестилетки; игрушки повсюду – обкусанные карандаши, машинки, детальки лего, что постоянно впиваются в пятки. Двойняшки Матвей с Андреем – наши главные дизайнеры интерьера в доме – еще спят в соседней комнате. Муж Дима сопит сбоку. Если его голова повернута в мою сторону, то я чую несвежий утренний запах изо рта на каждом выдохе. Сегодня нет, видимо спит на другом боку. И он, конечно, опять бросил скомканные шорты и футболку на пол. Хотя в шаге от нашего дивана – шкаф-купе из Икеи. Кстати, разрисованный синей ручкой. Внутри шкафа – затхлый запах непросушенных полотенец, а чтобы найти свежую футболку, приходится перерывать все полки. Нет, нет. Лучше глубже зарыться в одеяло.



Надо вставать, надо готовить завтрак, надо собирать детей в садик, надо выходить на улицу и при этом выглядеть так, чтобы тебя не было жалко. Черт, это сложно, когда глаза вечно заплаканные и припухшие, одежда мятая, а губы забыли, как улыбаться – только усмехаются. Надо искать работу, надо платить ипотеку, надо покупать детям зимнюю одежду – (их двое, умножай эти конские цены на два), – надо привести себя в порядок, надо сварить что-то, кроме макарон и сосисок, которые уже достали всю семью…



Представляю гигантскую гору говорящих голов. Они отрезаны от тел, лежат смердящей подгнившей кучей, и каждая на свой манер монотонно мямлит с разной громкостью: надо, надо, надо… Каждый день просыпаюсь на этой горе и мгновенно чувствую, что еще немного – и меня вывернет наизнанку. Комок недопереваренного ужина подкатывает к горлу и кажется, что я – съёжилась внутри этого комка. Запах шевелит волосы в носу. Я ем этот запах. Меня тошнит. Спотыкаясь, морща нос, оскальзываясь на надо-головах, цепляясь босыми ногами за их спутанные волосы, наступая на говорящие рты с гнилыми зубами, я каждое утро пытаюсь как можно скорее спуститься с этой горы и убежать, удерживая рвоту, ощущая во рту её вкус, – не оборачиваясь, не думая. Дальше, дальше, в безопасное место.



В реальности я сжимаю покрепче зубы и просто механически делаю то, что от меня требуется: встаю, бужу детей, одеваю и собираю их. Пытаюсь не сорваться и не наорать за капризы. Ору. Выхожу на улицу, прячась в шарф, иду по гудящему с утра проспекту Космонавтов, тащу Матвея с Андреем в садик, покрикивая на ходу, чтобы они поднимали ноги. Сворачиваю в вечно грязный осенью двор. Собачьи какашки вперемешку с пивными банками и использованными презервативами. Открываю ржавую садичную калитку, которая когда-то была розовой. Здороваюсь с воспитателем, скидываю детей, будто всю жизнь мечтала от них избавиться, бегу домой, готовлю яичницу. Дима – невысокий, с мятым лицом, лохматый с утра – в это время еще толком не проснулся и проходит лениво в ванную, почесывая яйца. Молчу и жду, когда снова смогу остаться одна. Одиночество – это мое безопасное место. Можно снова лечь спать и ни о чем не думать.



Спать – самый простой способ побега из реальности. Засыпаю и не хочу просыпаться. Каждый раз переставляю будильник на давно устаревшем айфоне, снова и снова придумываю оправдание для еще одного часа сна. Дима смеётся, говорит, я – соня. Мне не смешно. Я – беглец из собственной жизни.



Иногда, прежде чем наконец уснуть, приходится долго вертеться с боку на бок. От нескончаемого сна ноет спина. Тогда я сажусь и бесцельно листаю соцсети, раз за разом проверяю почту, чтобы удалить спам или посмотреть новые вакансии на headhunter. На автомате читаю посты малознакомых людей, останавливаясь на середине текста с мыслью – зачем мне это вообще? Закрываю всё и откладываю телефон, но через несколько минут рука от безделья сама тянется к моей «пятерке». Это второй вариант побега.



Я не всегда была такой размазней. Еще пару месяцев назад я, как обычно, бесила Диму своим слишком простым, по его мнению, отношению к жизни.



– Да ты даже не оптимистка, ты чокнутая! – высказался он как-то во время ругани: дикий взгляд, слюни в разгаре криков. – Разуй глаза! Нельзя, понимаешь, нельзя вечно во всём и во всех видеть хорошее. Вокруг полно мудаков, а в жизни на каждом шагу куча дерьма. Сними грёбаные розовые очки!



– Я просто приветствую перемены, – парировала я упрямо, говоря это уже в спину разъяренному мужу, собравшемуся выйти покурить. – Нельзя вечно ныть, что всё плохо, это само по себе убивает! – пыталась я докричаться до него.



Не обернувшись, он только махнул рукой. В тот раз я хорошенько его достала. Но не сдавалась:



– Во всём можно найти что-то хорошее! – Даже в мудаках и дерьмовых поворотах, – хлопнула входная дверь, и остаток заготовленной речи я пробормотала себе под нос: – И я не оптимистка, а реалистка, просто с позитивным уклоном…



Я ведь правда в это верила. Видимо, поплатилась. В последний месяц я провалилась в ту самую реальность без розовых очков, потеряв свою способность всегда и во всём видеть хорошее. Будто наступила на ловушку, вырытую в земле и прикрытую ветками – с разбега ухнула в пустоту, потеряв опору. Такие провалы случались и раньше – от усталости, от трудностей, наступающих друг другу на пятки, от внезапного осознания, что я живу ради чего угодно, но не ради себя… Меня накрывало на день-два, но потом я выбиралась. Соскребала свой позитив со дна ловушки – перемешанный с грязью, веточками и птичьим пометом, – лепила из него что-то, убеждала себя, что это что-то и есть я, и выкарабкивалась. Но не в этот раз. В этот – яма оказалась слишком глубокой.



Глубокая-глубокая сырая яма, пахнущая землей, а на дне – гора голов, твердящих «надо» своими гнилыми дырявыми ртами. Надо выбираться. Месяц в яме – это слишком долго. Но я не находила сил. Переломила оптимистичный хребет при падении. Позитив размазался так сильно, что чем больше я его собирала – тем грязнее и неправдоподобнее он выглядел. С каждым днем я всё сильнее не узнавала себя и уже ненавидела эту ноющую копию Ули. Ненавидела и не могла с ней справиться – она слишком задержалась на моем месте, уже пустила корни. Она начала побеждать.



Чуть больше месяца назад я потеряла работу. В этом было всё дело.



…В день своей смерти, еще не открыв глаза, я думаю о том, что у Матюши с Андрюшей скоро день рождения. Волной накрывает уныние – тупое, как зубная боль после анестезии. Это я виновата. Виновата в том, что у детей не будет такого дня рождения, какой они хотят. Мы не сможем пойти в развлекательный парк, позвать друзей, оплатить им билеты и купить на всех пиццу. Как глупо. Совершенно банальный для городских детей праздник мы не сможем устроить из-за меня. Я никудышная мать. Я неудачница…



В нормальном состоянии я не позволяла себе расстраиваться из-за денег. Это же не проблемы – это расходы. Дима вечно ворчит на поднимающиеся платежи, психует по поводу высоких ставок в банке. Еще недавно я отмахивалась – ерунда. Раз приходится больше платить – нужно просто больше зарабатывать. Но сейчас я не зарабатываю ни копейки, и это размазывает мои убеждения и самооценку, как сопли по стенке.



Еще недавно я работала редактором рубрики «Лайфстайл» в местном глянцевом журнале. Ха, лайфстайл в региональном глянце! Это надо видеть. Гламурные нищеброды в шубах по бартеру, статьи в стиле «дорого-богато» о бутиках у метро, модные фотоотчеты о никчемных событиях с подписями о никому не известных людях. Цирк, спектакль для самих себя. Я смеялась, но продолжала за чашкой чая с лимоном писать интервью с городскими героями, клепать рекламные статьи, расхваливать типа премиальные заведения, магазины и студии красоты. Это работа, а у меня семья и дети. Главное – платили.



Иногда еще бралась вести соцсети модных кафешек и баров. Такие халтуры приносили еще 15—20 тысяч в месяц. Вместе с редакторской зарплатой выходило почти 60. Для Екатеринбурга уже прямо шикарно. Поэтому я и уговорила Диму взять ипотеку и наконец расширить жилье. Он уже 3 года работал менеджером в «Иль Патио» и уныло мечтал стать управляющим, а уж после этого расширяться. Я убедила его, что с моими подработками мы справимся с ипотекой прямо сейчас. Сколько можно вчетвером ютиться в однушке?



Продали старую малосемейку, взяли два миллиона в кредит, пустили в ход запылившийся маткапитал и переехали в 2014 году в новостройку на Уралмаше. Ура! Отдельные комнаты – какое счастье! Своими силами сделали бюджетный ремонт: поклеили эти самые бежевые обои, которые уже отваливаются, и купили в Икее мебель в рассрочку – ту, что уже вся разрисована. Гардероб «Пакс», пару стеллажей «Билли» и кровати для Матюши с Андрюшей с вовсе непроизносимым названием – о чем еще можно мечтать. Себе с Димой взяли дорогущий – почти моя месячная зарплата – диван-кровать. Я сначала долго на него любовалась в каталоге, который валялся на полу в туалете, и в магазине не смогла удержаться. Потом сдувала пылинки с этого чуда шведского дизайна, выглядящего гостем в нашей скромной обстановке. Ну ничего, обживёмся потихоньку – думала я.



Но потом бахнул кризис. Обжились. «Обвал рубля, Украина, санкции», – лилось из каждой щели. Мне в принципе было плевать, в обычной жизни я не сразу заметила перемены. До регионов даже проблемы докатываются медленно, как модные тенденции.



По-настоящему я насторожилась, только когда региональные бутики стали один за другим закрываться. То и дело на знакомых окнах в пол появлялась вывеска «Аренда», а рекламные полосы в нашем журнале стали слетать одна за одной. И спустя полтора года после нашего салюта шампанским над ипотечным договором редакцию моего журнала закрыли. Тогда у меня громыхнуло по-настоящему. В тот вечер я пришла домой с ощущением, что проглотила большого слизня, который застрял где-то чуть ниже горла. Молча упала на свой икеевский диван и пролежала так, не двигаясь, до утра. В голове звучал голос издателя: «Долги, зарплата будет позже, последние средства ушли на печать последнего выпуска журнала». Я даже не помню, как сказала об этом Диме. Ладно хоть всю рассрочку успели закрыть.



Искала работу – и ничего, кроме отказов. Людей сокращали, а не нанимали. В голове красной датой висел срок ипотечного платежа – через две недели. Модные кафешки не платили месяцами. Я бесилась, огрызалась и наконец стала отказываться от одного проекта за другим. Решила, что надо отдать все силы на поиск одной и постоянной работы – без задержек, с суммой, которая покроет все расходы. Диминой зарплаты хватало только на еду, садик и квартплату. С каждым днем я всё сильнее чувствовала себя врагом своей семьи за то, что настояла на кредите, который повис над нами, как топор, в такое неподходящее время… Жили бы на старой квартире, пробились бы как-то. А теперь… Когда подошел платеж, мы соскребли все старые заначки и оплатили ипотеку. На следующий платеж денег не было.



Несколько недель – и ни одной хорошей новости. Ни капли удачи. Мои надежды возрождались и умирали каждый день. Тишина после собеседований. Оптимизм таял, розовые очки пошли трещинами. Тогда-то я и провалилась в свою яму. Я больше не хотела надеяться, не хотела верить, не хотела радоваться. Хотела только не думать.



…В день своей смерти, сразу после мысли о дне рождения детей, я приступаю к этому новому любимому упражнению: не думать, не думать. Лежу с закрытыми глазами и жду, когда зазвенит Димин будильник. Договорились, что детей в садик сегодня отведет он. Надо попытаться снова заснуть.



В тишине громко тикают часы. Чтобы не слышать их, хочу повернуться на бок и накрыть голову подушкой. И не могу. Странная тяжесть во всём теле, будто меня накачали снотворным. Не могу определить, в какой позе лежу. Пробую открыть глаза – не выходит. Меня что, парализовало? Ощущения похожи на потерю управления машиной. Подушка безопасности стремительно бьет в лицо, и ты больше не понимаешь, в какой плоскости находишься. Холодная пустота внутри. Хочу замычать, но по-прежнему – только тиканье часов и проезжающие вдалеке машины. И тут тишину раздирает взрыв будильника.



Дима встает и выходит из комнаты. Вот он будит детей, дает им команды на умывание и одевание. Я – одно большое ухо. Мысли мечутся в голове так, что ни одну невозможно ухватить. Матвей с Андреем, как обычно, препираются, тянут время, хнычут, что не хотят никуда идти. Копошатся в прихожей, выпрашивают в очередной раз взять своих супергероев в садик. Лениво возмущаются, что нельзя. Наполняют пыхтением весь дом, когда наклоняются натянуть резинки штанов на ботинки, пихаются, шуршат дутыми рукавами. Выходят из квартиры. Ключ поворачивается в замке. Резкая тишина.



Что со мной?!



Через нестерпимо долгие полчаса возвращается Дима. Подойди же ко мне! Бренчит на кухне посудой – готовит себе завтрак. Изо всех сил стараюсь издать какой-то звук, пошевелить хоть пальцем, но ничего не получается. Неужели он так и уйдет на работу, не заметив, что со мной?



Нет. Перед тем, как уйти из дома, Дима всё-таки подходит ко мне…



Дима наклоняется поцеловать Улю и резко отстраняется. Слегка трясет её за плечо. Кривит лицо, прижимается ухом к Улиной груди и одновременно берет за руку.



– Уля, Уля… – бормочет он, чувствуя, как мир вокруг улетает куда-то, словно проткнутый воздушный шарик, а он остается с неуловимо изменившейся женой один на один.



Что-то не так, что-то не так – пульсирует в Диминых мыслях, когда он трясущимися руками гладит Улю по плечам, лицу, осторожно убирает волосы за уши. Она лежит на спине, глаза закрыты, голова немного повернута к стене. Дима пробует наклонить голову к себе, но она вдруг оказывается страшно тяжелой и безвольно возвращается в прежнее положение, как только он её отпускает.



…Я откидываю все лишние мысли и жду хоть чего-нибудь. Что, черт возьми, происходит?! Через мгновение я слышу грохот, с которым Дима рушится рядом на колени. Его сдавленный плач, приглушенные телефонные гудки. Когда на том конце берут трубку, мой муж, тяжело дыша и всхлипывая, чужим голосом говорит, что его жена умерла.




Глава 2


– Она на что-то жаловалась? – спрашивает у Димы докторша лет за пятьдесят. Хриплый голос, качание головой. Докторша прокашливается сигаретным дымом и подозрительно смотрит на Диму, сидящего истуканом на диване рядом с Улей. Взъерошенные волосы, стеклянный взгляд.



– Н-нет, – растерянно и тихо отвечает он и оживляется: – Хотя знаете, она была такой подавленной в последнее время, – осекается на этих словах и судорожно вздыхает; прячет лицо в ладони. – Не знаю… – приглушенно стонет голос из-под сомкнутых рук.



– Может, чувствовала, – смягчается докторша скорой. – Знаете, такое бывает. В любом случае нам придется забрать её для выяснения причин смерти.



…В голове звенит оглушительная тишина. Пока мы ждали скорую, время тянулось как застывший мед. Казалось, стрелки часов увязли в липкой массе, и вместо привычного тик-так звучало: тииик – гулкая тишина – крики за окном – шорохи – стук в моей голове, пауза, во время которой можно спеть песню, если бы только хотелось петь – тааак – бесконечное ожидание – лай собак где-то во дворе – тииик…



Я слышала, что Дима рядом, где-то в этой комнате. Иногда его надрывные вдохи и выдохи были совсем близко, иногда – дальше, порой – совсем затихали…



Дима ходил кругами, периодически останавливаясь рядом с Улей. Её тело одновременно притягивало и отталкивало его. Он узнавал свою жену и не узнавал. Ждал врачей, только чтобы не оставаться с Улей одному. Но и оставить её одну в комнате не решался. Еще круг – от края дивана до стены и шкафа, потом к окну и снова к дивану. Еще круг. Иногда на его пути попадались игрушки Матюши с Андрюшей, и Дима пинал их к стене, стараясь не думать о том, что вечером ему нужно забрать детей из садика.



…Мысли мечутся в полном беспорядке. Я в коме. Или парализована. Или у меня клиническая смерть. Как я могу быть мертва, если всё слышу, думаю, чувствую? Хотя нет, тела я как раз не чувствую. Сотая попытка пошевелить пальцами или повернуться – бесполезно, как толкать гору. Вот Дима подходит ближе – представляю, как делаю вдох. Обычно перед работой Дима пахнет смесью горьковатых духов и сигарет, а если обнять его и прижаться носом к вороту рубашки – слегка порошком и шампунем. Сейчас – ничего.



Без паники. Да, ничего не чувствую. Но шок, испуг, непонимание – это ведь тоже чувства? Просто душевные. Значит, у меня осталась одна душа? Или это мое угасающее сознание? Ничего, приедут врачи, они меня вытащат. Потом буду всем рассказывать, какой кошмар мне пришлось пережить. Даже напишу статью и посты в соцсетях…



Но врачи приехали, и кошмар продолжается. После осмотра и короткого разговора Дима с докторшей вышли из комнаты на кухню. «Наверное, оформлять бумаги», – автоматически пронеслось у меня в голове. Тонкая гипсокартонная перегородка задерживает тихие звуки и шуршание. Я давно хотела покрасить эту стенку со стороны коридора, но никак не доходили руки, и перегородка оставалась белой, в рифленых обоях под покраску. Почему я её не покрасила?



«Нам придется забрать её», – из памяти выскакивают слова докторши и сносят белую перегородку. Напрягаюсь, насколько это возможно в моем положении. Будут вскрывать. Пустота, которую я чувствую, увеличивается и заполняет всю комнату. Представляю себя на вершине горы с надо-головами. Я еще не голова – пока – но я буду «украшением» горы. Представляю себя телом. Восковое лицо, посиневшие губы, щеки, обвисшие вниз без напряжения мышц. Слово «вскрывать» будит старого слизня, который тут же бодро ползёт куда-то по моей гортани. Или это только память об ощущениях? Людей не вскрывают в обычной жизни. Только в кошмарных снах, которые хочется поскорее забыть. Это сон?!



Нет, просто я теперь – не человек, я – тело. Тело, тело, тело. Повторяю это слово в мыслях, пытаясь к нему привыкнуть. Жидкие волосы будут шевелиться от дуновений воздуха, когда меня станут рывками перетаскивать с места на место. Черт, а я вчера голову не помыла. Как же хочется сжаться в комок как зверь, и огрызаться, обнажая зубы, на всех подходящих ближе. Меня разденут и голую положат на хирургический стол. Маленькие груди растекутся в разные стороны, как два сдутых воздушных шарика, набитые крахмалом. Незнакомые и безразличные люди увидят мои лобок и промежность с тонкими волосами после эпиляции, рыхлый живот, шрамы, родинки и татуировки. Даже во время секса с Димой я всегда выключала свет. Нет, нет, нет. Почему, умирая, мы просто не возносимся на небо?!



А что, если даже души никуда не возносятся? Я же вот здесь, хотя сказали – умерла. Торчу на земле, запертая в гниющих коже и костях. Что я знаю о смерти? Одни догадки. Что, если вот она – горькая правда? Нет никакой загробной жизни, нет реинкарнации, нет забвения и нирваны. Остаешься лишь тот же ты со своими мыслями. Последние дни я пыталась ни о чем не думать, а сейчас думать – это всё, что мне остается. «Может, чувствовала», – вспоминаю снова слова врача. Бред. Если бы я чувствовала такое, то наверняка бы постаралась прожить свои последние дни более насыщенно. Как в «Достучаться до небес».



Хотя… Мне не хотелось начинать ничего нового, не хотелось бороться, не хотелось жить. Может быть, в глубине души я знала, что всё это не имеет смысла? А вдруг я умерла не сегодня, а день или месяц назад? Если со смертью вообще всё не так, как казалось, и унылые мысли остаются и после неё, то может, я ходила последние дни уже мертвой? Внутри холодеет. Что, если отсутствие жизни в живом – и есть смерть?



В голове щелкают вспышки недавних воспоминаний.



Целую детей на ночь, глажу по хрупким макушкам. До чего беззащитные. Верят в меня. Реву, ругаю себя и снова реву. Нельзя быть такой несчастной, когда всё так хорошо.



Вспышка. Трясущимися руками перематываю Диме палец бинтом, на полу капли крови – он тогда чуть не отрезал мизинец в своем ресторане, когда решил помочь повару в запаре. Все мои внутренности сгрудились внизу живота и вернулись на места, только когда белый, как лист бумаги, бинт полностью закрыл отхваченную плоть и перестал пропускать кровь.



Вспышка. Звоню своим бабушке и дедушке и преувеличенно радостно рассказываю о делах. Только бы их не расстроить. В трубке родные голоса, приглушенное потрескивание, включенный телевизор фоном. Говорю громко, оба уже глуховаты. Да, в порядке, здоровы. Главное, чтобы вы были здоровы. И мы, конечно. Да, всё хорошо, дорогие. Обнимаю вас мысленно. Отключаюсь и вытираю соленые щеки. Сколько же можно врать… Ничего не в порядке.



Только в такие моменты – когда была не одна, когда была нужна кому-то – я чувствовала себя живой. Нет, я была живой.



Одно одинаково тогда и сейчас – не хочется думать о будущем. Странно, что после объявления смерти у меня всё-таки есть будущее. Бабушка всегда разговаривала со своим умершим мужем, приходя к нему на кладбище. Рассказывала последние новости, делилась своими переживаниями, даже шутила. Когда бабушки не стало, я делала то же самое на её могиле: болтала о пустяках, сдерживая подступивший к горлу комок. Пыталась не разреветься, чтобы не расстроить бабушку… Будет ли кто-то говорить на моей могиле?



Дети. Какие на фиг немытые волосы?! Дети, ставшие полу-сиротами – вот о чем стоило бы сожалеть. Последнее время я вечно орала на Матюшу с Андрюшей. Злилась за капризы, бесилась из-за бардака по всему дому. По выходным, когда я изо всех сил пыталась проспать как можно дольше, парни уже не будили меня, а, радостные от нескольких часов полной свободы, устраивали полный разгром в доме. Рассыпанные мука и сахар, краски, игрушки; съеденные сладости с верхней полки шкафа, разлитая вода и сок, грязные вещи, приоткрытый холодильник, жирный пульт от телевизора…



Я просыпалась сразу хмурая, заранее недовольная. Не успев почистить зубы, рявкала на мальчиков как раненая собака – да вы издеваетесь, это что такое?! И видела, как сникают их лица, исчезают улыбки, набегают тени. Лучше бы я не вставала, не портила жизнь своим детям, надо контролировать себя, они не при чем, это я неудачница – заливало меня чувство вины. И теперь мои Матюша с Андрюшей останутся без меня. Не будет злой мамаши с её проблемами. Но ведь я не всегда была такой… Надеюсь, они запомнят хорошее.



Каштановые вихры, внимательные голубые глаза, ямочки на щеках. «Мамочка, не плачь», – подошли они ко мне вдвоем пару дней назад, когда я давилась очередными беззвучными слезами, стоя на кухне. Обвили тонкими теплыми руками с двух сторон, в каждой – по рисунку с сердечками, коряво выведенные буквы М. Это для тебя, мама, только не плачь.



Вспоминаю себя в возрасте Матюши с Андрюшей – когда мне было шесть лет, мир был совсем другого масштаба. Семья – главное. Дом – крепость. Что бы ни случилось за пределами дома, я знала, что у меня есть место, где утешат, поддержат. Место, где можно забраться к маме или папе на колени, уткнуться носом в так знакомо пахнущую грудь, послушать, как стучит сердце, выплакать свои обиды или поделиться переживаниями. Дом и семья – там я была в безопасности. Это было мое надежное убежище, и казалось, что так будет всегда.



Но однажды мое счастье и спокойствие чуть не разрушились. Как раз когда мне было шесть, как Матюше с Андрюшей сейчас, мой папа попал в аварию. В нашем маленьком городке, где до сих пор мало машин, его шестерка на полной скорости столкнулась с грузовиком, выскочившим на встречку. Мы с мамой и сестрой несколько недель прожили в ожидании чуда или горя, дежуря в больнице.



Тогда мой мир пошатнулся. Я не знала, что мне делать и как себя вести. Я не могла плакать от пылающего внутри чувства надежды – только бы папа был жив, только бы он был жив. Я была готова принять его любым – навечно прикованным к коляске, со шрамами и уродливыми ожогами, парализованным в кровати. Пусть хоть что – только бы живой. Чтобы можно было заглянуть в глаза, взять за руку, обнять… Когда папа попал в ту аварию, ему было чуть больше тридцати – как мне сейчас. История повторяется? Неужели это судьба, что в нашей семье кто-то должен умереть молодым и оставить после себя наполовину осиротевших, навсегда изменившихся шестилетних детей. Зачем?



Тогда всё обошлось. Взрывная волна выкинула папу из центра аварии, и это стало спасением. Он получил тяжелые ушибы, несколько переломов, сотрясение мозга, долго лежал в коме, но обошлось. Пройдя лечение, он снова стал собой. Шестилетняя я ликовала со всей семьей. Выходит, в этот раз моей семье повезло меньше.



До той аварии я и представить себе не могла, что мамы и папы может не стать. Мои дети почему-то иногда думали об этом. «Мы боимся, что ты умрешь», – изредка говорили они, и в первые разы я только растерянно хлопала глазами, придумывая, что ответить. Потом появилась тактика – врать. Ну что вы, говорила я, мы всегда будем рядом с вами. Вам нечего бояться. Я обещаю. Я врала так самозабвенно, что сама начинала в это верить. Я никогда раньше и не называла это враньем, только утешением. Только сейчас я поняла, какая это была наглая и неприкрытая ложь.



Говорят, на пороге смерти вся жизнь проносится перед глазами. Мои детские воспоминания давно стали размытыми яркими пятнами – лишь иногда они проявлялись в памяти редкими забытыми кадрами, когда я наблюдала за Матюшей с Андрюшей. С ними я будто заново проживала жизнь. Радовалась простым открытиям, не боялась быть искренней, чувствовала отголоски безоговорочного тепла родного дома и безопасности, которую он дает…



Пробую вспомнить свой дом детства, сосредоточиться на нем.



Деревянные поскрипывающие половицы, низкие потолки, которые раньше низкими мне не казались, большая белая печка, за которую я любила залезать во время игр в прятки. За печкой тепло и тесно, пахнет известкой и совсем немного – шерстью, от покрывала на скамейке. На мгновение снова чувствую себя дома. Так, как я не ощущала себя в собственном доме, который мы с Димой старались создать для детей. В своем взрослом доме я уже не верю в безоблачность мира и непоколебимость жилища. Знаю, что мой взрослый дом находится в залоге у банка, и если что-то пойдет не так – нас всех, не моргнув глазом, выставят на улицу.



Что-то пошло не так. Больше всего мне сейчас хочется оказаться в доме детства: ощутить его атмосферу, вдохнуть его запах, услышать шорохи. Представляю детскую комнату, себя под одеялом на втором этаже двухъярусной кровати… По вечерам я подолгу не спала, слушала тихие голоса родителей, которые доносились с кухни. Слов разобрать не могла, да и не старалась, и постепенно, под монотонные разговоры папы и мамы, засыпала. Вернуться бы сейчас туда и начать всё сначала. Но… Сейчас этого дома нет. Родители снесли его, когда построили рядом новый. Там мы тоже жили всей семьей, но почему-то сейчас мне вспоминается именно первый дом. Наверное, потому что он относится к периоду «до папиной аварии». Через пару месяцев мой мир пошатнется, и я узнаю, что ничто не вечно.



В комнату кто-то заходит. С легким стуком что-то ставят на пол рядом. Наверное, носилки.



– Плед под ней можно забрать? – деловито спрашивает женский голос, чье сожаление о произошедшем уже испарилось за рутинными рабочими делами.



– Да, да, конечно, – Диму почти не слышно.



За его ответом следует тихая команда санитаров: «Ну, раз-два»…



– Подождите! Дайте мне, – после резкого выкрика Дима запинается, – пять минут с ней…



Бормотание чужих голосов, шорох подошв. Щелкает дверная ручка. Слушаю. Димино дыхание. Тихие медленные шаги. Ближе, ближе, совсем близко. Наверное, он взял меня за руку и присел рядом. Как же я хочу почувствовать его прикосновение сейчас… Дыхание становится чаще и отрывистее. Представляю, как по Диминому лицу текут слезы. Если у меня осталась только душа, то сейчас мою душу до краев наполняет сожаление об утрате будущего, моего живого будущего.



– Прости меня, – задыхаясь, тихо произносит Дима…



Он действительно сидит перед Улей и держит её за руку. По осунувшемуся за несколько часов лицу текут слезы, которых он не замечает.



– Я люблю тебя… – Дима стонет и резко встает. Разворачивается и выходит из комнаты.



…Удаляющиеся шаги и звук распахиваемой двери.



Через несколько минут меня уносят из собственного взрослого дома.




Глава 3


Это неправильно.

Этого не может быть.

Я не могу отделаться от надежды на то, что всё происходит не по-настоящему и должно как-то вдруг закончиться.



Приглушенный шум улицы и двигателя машины, отвлеченные разговоры работников скорой, смех водителя, явно флиртующего с врачихой. Врачиха хихикает и даже кашляет кокетливо. А я – умерла?



Не думать, не думать… Хотя правильнее сейчас будет не слушать. Если же перестать думать, то что останется от меня, кроме тела?



Говорят, когда мы умираем, душа отправляется в последнее путешествие. Посещает памятные места и близких людей, чтобы сказать мысленное прощай…



Что же я торчу здесь, если не оживаю?! Внутри меня восстает воинственная Уля былых добрых дней – готовая биться об стену своим позитивным лбом, убеждая себя, что всё получится. Она мысленно откидывает каштановые волосы за плечи, упирает кулаки в бока.



Но что, если все сказки про путешествие души – последнее жизненное разочарование? Это доносится с вершины надо-горы, где моя голова с отвисшими щеками и синяками под глазами уже заняла свое место. Или я что-то делаю не так. А может, я просто не заслуживаю такого утешения, как последнее путешествие?



Воинственная Уля мысленно съеживается, садится на грязный трясущийся пол скорой, обнимает колени.



Что, если всё кончено? Вот так глупо. Или, наоборот, правильно? Нет сил на борьбу и поиск. Борешься, пока жив, борешься мертвый. Я не хочу становиться надо-головой и после смерти самой себе мямлить лениво указания, под монотонное жужжание мух.



Я не могу больше.

Не хочу.

Я сдаюсь…



Звуки вокруг меня становятся всё тише. Проваливаюсь куда-то – глубже, глубже. Тишина наполняется шорохами – теплыми, знакомыми. Мысли улетучиваются. С наслаждением, предшествующим сладкому крепкому сну, от которого слипаются глаза, отключаюсь от реальности…



Рядом громко мурлыкает кошка. Маленькая девочка завернулась в одеяло так, что видна только взъерошенная макушка, блестящие в темноте глаза и нос. Она никак не может заснуть и внимательно смотрит на кошку, только что запрыгнувшую на её кровать.



– Чего не спишь, Дуська? – шепчет девочка. – Пойдем под одеяло? – предлагает она кошке и приподнимается на локте, открывая проход в теплое логово.



Кошка медлит, и девочка бесцеремонно сгребает её свободной рукой, затолкав под одеяло и тут же опустив его. Чувствуя, как кошка ворочается у неё под боком, девочка шепотом подбадривает её:



– Ложись, ложись.



Когда кошка наконец укладывается, девочка возвращается к своим мыслям. Завтра у неё день рождения. Она вспоминает новое платье, которое подарил папа. Платье – её любимого красного цвета, с красивыми оборками по краям и пышными короткими рукавчиками. Как у барышень в мультиках и раскрасках. Мама отгладила платье и повесила в шкаф на плечики, чтобы завтра с самого утра Уленька могла нарядиться. И откуда только папа достал в больнице платье?



Еще недавно при мысли о больнице у Ули всё сжималось внутри от непонятной тревоги. Она не знала, что такое смерть, но боялась её, как темноты с прячущимися в шкафу чудовищами. Она не плакала, но каждый день просыпалась с мыслью: что же будет с папой? Он спал и спал, как говорила мама. А что, если он не проснется совсем? Ну, тогда они будут продолжать ходить к нему в больницу и рассказывать свои новости – отвечала Уля сама себе. Мама сказала, что папа спит, но слышит их. Не всё так плохо. Но Уля часто замечала, как мама плачет по ночам, и в её голову закрадывался вопрос – или всё-таки всё плохо? Иногда мама плакала и днем. В их доме теперь всегда тихо, и всхлипывания слышны даже из-за закрытой двери родительской спальни. Старшая сестра Ирка тоже ходит молчаливая, с красными глазами и не хочет играть с Улей. Она и не ругается с ней, как раньше, но лучше бы ругалась. Теперь, когда Уля подходит, Ирка просто тихо качает головой – нет, уйди. Иногда она тоже плачет. Так что же тут хорошего? Раньше было по-другому.



А пару дней назад папа проснулся, и все заметно повеселели. Он тихо говорил и быстро уставал, был весь в бинтах и каких-то трубках, но когда девочки с мамой в первый раз пришли к нему в палату и тихонько сели на краешек кровати, он изо всех сил старался быть веселым и разговаривать, будто ничего страшного не произошло. В отличие от вечно плакавших Ирки и мамы, папе Уля поверила безоговорочно. Она села к нему поближе и молча держала за большую теплую ладонь, пока мама что-то рассказывала. В папиной ладони Уля могла спрятать обе свои ладошки. Ирка сидела с другой стороны. Уля вполуха слушала их разговоры и тихо улыбалась. Потом мама вдруг резко замолчала. Обернувшись, Уля удивленно заметила, что она снова плачет, прикрыв рот рукой. Махнув другой рукой в их сторону и прошептав, что она сейчас вернется, мама стремительно вышла из палаты, а папа улыбнулся Уле с сестрой:



– Не переживайте, мама просто переволновалась.



– А я не переживаю, – оправившись от первого удивления, быстро ответила Уля. Но тут её удивила Ирка, сидевшая с другой стороны, – она как-то странно всхлипнула и, уронив голову на кровать, зарыдала, вцепившись в папину руку.



– Я так боялась, что ты умрешь! Что тебя не будет совсем. Совсем…



Ирка продолжала плакать и никак не могла успокоиться, а папа поглаживал её плечо свободными пальцами и ласково приговаривал:



– Ну, ну. Всё хорошо. Я, конечно, буду. Я всегда буду с вами.



Уля переводила недоуменный взгляд с сестры на папу. Так вот чего они все боялись – что папы не станет совсем. Уля попыталась себе представить это и не смогла.



Прощаясь, Уля внимательно посмотрела папе в глаза – когда он улыбался, у глаз появлялись мелкие морщинки. Она всегда мечтала о таких же замечательных морщинках. Только у веселых и добрых людей, как её папа, могут быть такие морщинки, и Уля тоже хотела быть доброй и веселой – даже когда станет взрослой. Но… Разве может когда-то не стать папы? С его улыбкой, морщинками, веселым озорством и серьезными, но не строгими разговорами. Уля ушла из больницы и до вечера ни с кем не разговаривала.



Человека может не стать совсем?



Этот вопрос не выходил у неё из головы. Она изо всех сил старалась себе представить, как это, если папы нет. Было страшно и почему-то одновременно интересно до мурашек на спине – как это так? Будто представить, что люди умеют летать и она тоже сможет – нужно только кое в чем разобраться. Уля не могла выразить это словами, но чувствовала, что прикоснулась к чему-то большому, необъятному, тому, что выносит её из безопасного детского мира, но в то же время дает шанс увидеть другой мир. Она вдруг поняла совершенно ясно, что если бы папы действительно не стало совсем, то всё бы изменилось. Простые игры и ссоры с Иркой, семейные вечера и встречи с родственниками, воспоминания о прошлом и, конечно, будущее – всё изменилось бы безвозвратно.



Уля часто ездила с родителями и сестрой на поезде в гости к разным родственникам. Как-то, во время остановки, на которой никто не вышел и не зашел, она спросила у папы:



– Почему мы стоим?



– Поворачивают стрелку, – ответил папа и, видя непонимание на Улином лице, добавил: – Поезд не умеет поворачивать, как машина или велосипед. Паровоз едет по рельсам, и перед поворотами машинист должен сначала остановиться и переключить специальную стрелку.



Папа почему-то вздохнул и приобнял Улю, смотревшую в окно тамбура.



– Это такой механизм – он развернет наши рельсы на новую дорогу, – объяснил он. – Иначе поезд проедет поворот и поедет прямо.



– А если машинист забудет повернуть какую-нибудь стрелку? – нахмурилась Уля, водя пальцем по стеклу.



– Тогда мы приедем совсем в другое место, – засмеялся папа и добавил: – Не переживай, не забудет. Он ведь знает, куда нам надо.



Вечером, после первого посещения папы в больнице, Уля вспомнила этот разговор. Она подумала, что сразу после аварии их жизнь остановилась, как поезд. Ничего не происходило – только ожидание поворота стрелки, которого не планировалось на пути. Если бы стрелку повернули, они бы поехали совсем в другое место. Но машинист – кто-то неведомый, никогда не видимый, но управляющий дорогой для всех – передумал, и вот их поезд тронулся и теперь тихо набирает ход, чтобы ехать дальше по прежним рельсам.



Уля вдруг поняла, что пережила развилку, где перед ней расстилались одновременно две большие дороги с совершенно разными жизнями. А сколько вообще этих дорог, сколько поворотов вокруг?



В тот вечер она сделала два открытия: всё заканчивается и всё меняется.



Даже папа или мама могут «закончиться». Даже дом, вроде такой безопасный и нерушимый, – может поменяться. Иногда это происходит отдельно друг от друга, иногда одно цепляет другое. Неважно: большой ли это мир из новостей и газет или мир ребенка, ограниченный несколькими близкими людьми, домом и привычными делами.



Теперь, когда Уля засыпает, она вспоминает папины глаза с мелкими морщинками вокруг и большие руки. Она благодарит машиниста за то, что он передумал поворачивать стрелку. И лицо её – мокрое от запоздало пришедших слез.



…Выныриваю из воспоминаний, медленно обретая слух. Двигатель скорой ровно шумит, покряхтывая на кочках. «Я сквозь мембраны впускаю звук… – поет радио, – там изнутри играет сердца стук…» Прислушиваюсь к себе – тишина.



Как же я могла это забыть: всё заканчивается и всё меняется. Хочу я этого или нет, машинист уже повернул стрелку. Моя мысленная воинствующая Уля, сидящая на полу скорой, поднимает голову с красными блестящими глазами и еле заметно, уголками рта, улыбается.




Глава 4


С тех пор как я сделала два моих больших открытия, судьба перестала быть линейной. Наравне с основной дорогой я всё время видела возможные повороты и часто фантазировала, возвращаясь назад или забегая вперед, – а чем могла бы обернуться моя жизнь, если бы что-то пошло иначе? Если я успевала притормозить перед явным поворотом и могла сделать самостоятельный выбор – о-о-о, это было одновременно поводом для гордости и долгих терзаний. Как не ошибиться и сделать всё правильно?



Наверное, поэтому мой последний этап и был таким. Поначалу, когда стало ясно, что со старым образом жизни и работы покончено, это осознание поворота воодушевило меня. Когда я оказалась за бортом стабильности в своей жизни, то включила интуицию на полную мощность, как своеобразный радар, – лишь бы не упустить момент, только бы не прощелкать правильный поворот. Я знала, что почувствую его, распознаю по знакам Вселенной, увижу надежду там, где никто другой не увидит. Тогда всё будет отлично.



Но время шло, а знаки не срабатывали. Я стала видеть эти самые знаки во всем – просто потому что мне так хотелось. Загадывала желания на пролетающие ночью самолеты. Загадывала найти покой и гармонию в жизни всякий раз, когда видела на часах складные комбинации вроде 13:13 или 01:10. Я прислушивалась к голосам уличных певцов, переводила случайные тексты, бралась за незнакомые книги в приглянувшихся обложках. Я продолжала откликаться выборочно, «на авось», на самые разные вакансии, соглашалась на предложения сотрудничества, которые раньше бы проигнорировала. Везде и всюду я искала свой толчок, свое ощущение верного поворота, сигнал, показавший бы, что вот этот неприметный шаг приведет меня скоро к чему-то большему, лучшему. Но все порывы заканчивались ничем, и каждое начинание скатывалось к разочарованию. Всё было не то, и ни в чем я не чувствовала, что так нужно.



Тогда-то я и начала сникать. Меня не так угнетала нехватка денег, как ощущение, что я сошла со своего правильного пути, потеряла связь со своей интуицией, а значит и со своей душой. Я кидалась от надежды к отчаянию, и не проходило ни дня, чтобы я не побывала на обоих полюсах.



Иногда я просыпалась с новыми силами, возрождала в себе энтузиазм, снова бралась за поиски – теперь уже не только внешние, но и внутренние. Но на протяжении дня будто ломилась в неприступную стену, и что бы ни пыталась делать, всё заканчивалось неудачей. К ночи меня обуревало разочарование во всём, горечь которого я ощущала во рту, как вкус слишком крепкого чая. Я вертелась с боку на бок, не могла уснуть, а когда засыпала, то мои проблемы снились мне. Просыпалась во вчерашнем кошмаре, тянула за собой жирный хвост апатии, тяжелый, как бревно. Тогда день начинался с отчаяния и нежелания двигаться вперед. Без ощущения, что я иду правильно, я не видела смысла идти вообще – что если я окажусь еще дальше от нужного поворота?



Я тонула в этом состоянии, как в грязной реке, пахнущей дохлой рыбой. Мои конечности шевелились медленно, будто преодолевали давление воды, босые ступни ощущали дно со сколькими водорослями и острыми камнями. Воздух заканчивался – еще немного, и я вдохну эту мутную воду носом. Тогда мне крышка.



Но природный оптимизм, который на протяжении всей жизни помогал мне воспарять вверх из самой грязи, не был готов сдаваться так быстро. Внутренний голос нашептывал открытые когда-то истины: всё заканчивается и всё меняется. Не может быть вечно плохо, не может быть застой без конца: главное – не опускать руки, продолжать поиски, грести к поверхности. Дорогу осилит идущий – подбадривала я сама себя снова и снова. И к концу дня, начавшегося с уныния, наполнялась надеждой самой высокой пробы. Надеждой, ни на чем не основанной, кроме неизменной веры в лучшее. И всё начиналось сначала. Я отталкивалась от склизкого дня, выныривала из зеленой воды и хватала ртом воздух.



Но с каждым последующим разом уныние становилось всё глубже, а запасенного воздуха в легких – всё меньше. Ноги и руки сводило от бесконечных усилий. Вера в лучшее начала отказывать мне. Кто вообще сказал, что всё должно быть хорошо? Мало ли в мире несчастных, запутавшихся, потонувших в бессилье людей. Тех, кто не просто потерял себя, как я сейчас, а кто, может, никогда себя и не обретал. Я оглядывалась вокруг, и мне начинало казаться, что мои личные запросы сильно завышены.



Люди вокруг пахали на работах с одной целью – не подохнуть с голоду. Они жили с людьми, которые их раздражали, лишь бы по привычке хоть с кем-то делить продавленный диван. Растили детей, не оправдавших их надежд. Не имели никаких увлечений для души, или не имели денег, чтобы заняться ими. Зачем? Сериалы – тоже хобби.



Люди вокруг говорили, что мир несправедлив и жизнь далека от наших желаний, и я начинала им верить. Я начинала думать, что не все повороты в принципе ведут к хорошему. Возможно, именно этот поворот в моей жизни, означает конец былому счастью, которым я не успела толком насладиться в гонке за развитием и закреплением позиций. Постепенно я стала ненавидеть надежду как чувство. Надежда стала моим злейшим врагом, и с каждым разом била всё больнее.



Проще смириться с худшим, чем постоянно надеяться на лучшее без всяких на то оснований. Я нехотя повернулась к менее идеальным вариантам жизни. Можно ведь устроиться и на работу, которая не будет приносить удовольствие. Главное – не подвести семью. У меня растут дети, и им банально нужна зимняя одежда на новый сезон. Ипотеку нам, конечно, не потянуть. Квартиру придется продать или обменять на что-то попроще. Пора взглянуть правде в глаза – у Димы с работой тоже нет ни успеха, ни денег, ни радости. Я вспоминала, как часто доказывала ему, что всё зависит только от нас самих – стоит только захотеть, – и мысленно усмехалась. Ну вот, теперь всё зависит только от меня, и я понимаю, что от меня ничего не зависит.



Новое мышление притупляло боль и разочарование. Оно помогало вынырнуть и зависнуть на грязной дрейфующей коряге, не обращая внимания на вонь и холод. В конце концов, я запретила себе надеяться вообще, и уныние разлилось внутри как яд. Внутренняя энергия, которая раньше помогала мне сворачивать горы и добиваться желаемого, теперь сжигала меня изнутри. Подсознательно я по-прежнему не могла смириться ни с новым образом жизни, ни с мыслями, ни с трусливым отступлением от собственных желаний и принципов. Сознательно же я упорно заталкивала все собственные протесты подальше. На этом этапе я и взялась за мантру: не думать, не думать… На автомате рассылала отклики на вакансии, не вызываашие во мне ничего, кроме приземленных расчетов, и с каждым разом снижала свои личные требования к работе. Но даже это не помогало – я получала отказы, и втайне радовалась им.



Я всё больше запиралась в себе и меньше общалась с близкими. Игнорировала телефонные звонки, отписываясь отговорками, что не могу говорить. С Димой и мальчиками держалась дружелюбно-отстраненно – спрашивала об их делах и новостях, помалкивая о себе и своих переживаниях.



Через некоторое время мое бездействие и отрешенность стали проявлять себя не как избавление от проблем, а как переход на новый проблемный уровень. Уровень такой бездонный, что я сама не понимала его тянущую глубину. Я заметила, что у меня стало болеть сердце – будто покалывало в груди тонкими иглами, от которых я ненамеренно морщилась. Если это случалось, когда рядом кто-то был, то я поспешно отворачивалась и давала себе пару секунд на глубокие вдох и выдох…



Всё это промелькнуло у меня в голове за мгновения, оставив одну мысль – стало болеть сердце. Эта мысль почему-то пересекается с внешним миром – тем, что существует за пределами моей головы. Прислушиваюсь.



– Хм… Даже удивительно для молодой девушки, – доносится до меня мужской озабоченный голос. – Сердечко-то её и подвело, – продолжает голос задумчиво.



Рядом громко звякает что-то железное – видимо, скальпель или другой инструмент. Я старательно блокирую воображение, которое, истосковавшись по ярким картинкам, живо рисует собственную распоротую грудную клетку.



– Говорят же, не принимайте ничего близко к сердцу! – вновь восклицает голос, уже с усмешкой, и добавляет: – Зашиваем!




Глава 5


Через какое-то время голоса, наконец, удаляются, хлопает тяжелая дверь. Мысли наполняют меня, как поднимающееся тесто – кастрюлю. Морг. Трупы вокруг. Я – труп.



Стоп, стоп, нужно срочно сменить пластинку. Когда меня похоронят? И еще – вспомнит ли Дима о том, что я просила кремировать меня, а не закапывать?



Извлекаю из памяти обрывки фраз из этих разговоров – конечно, всегда полушутливые, произнесенные после какого-то фильма или истории со смертью в главной роли. Дима, естественно, лишь махал рукой – мол, не говори ерунды, не шути так. Даже бесился. А теперь, когда мне совсем не до шуток, вспомнит ли он мои просьбы? Если да, то, поди, как и врач скорой, подумает – наверное, она чувствовала. Уж наверное! Догадывалась, что не вечна. Только не представляла, что это знание так скоро мне пригодится…



В жизни я была на похоронах три раза. А чтобы от самого начала и до конца – то два раза. В первый мне было восемь, и на кладбище меня не взяли. Тогда умер мой дедушка. Смутно помню гроб в большой комнате, с торчащими подошвами черных дедовых туфель. Когда гроб увезли, то в этой же комнате поставили длинный раздвижной деревянный стол, за которым потом покойного поминали вернувшиеся с кладбища родственники и заходящие соседи. Но больше всего в тот день я запомнила бабушку – на её лице не было ни слез, ни их следов. Но когда я вопросительно подняла на бабушку глаза при встрече, та горько усмехнулась лишь уголком рта и ничего не сказала. Моя всегда веселая бабушка. Это сочетание подобия улыбки и глубокой тоски в глазах я запомнила на всю жизнь.



Во второй раз я оказалась на похоронах в тринадцать лет. Знакомый парень разбился в автокатастрофе. Он был за рулем своей машины, которую обхаживал и обожал почти как подружку, и на повороте врезался в другую легковушку, несшуюся на полной скорости. Погибшему знакомому было около двадцати. Он был для меня старшим, бесстрашным и беззаботным. Тем, кто уже взрослый, чтобы делать то, что ему вздумается, но еще молод, чтобы быть по-настоящему свободным. Эти похороны я запомнила больше. Плач девушек и рыдания сестер, скупые слезы украдкой старшего поколения, множество молодых людей, забывших о районных разборках и собственных интересах, идущих по свободной от машин улице за гробом. Вся улица была заполнена людьми. Хоть я и не была близким человеком этому парню, я тоже плакала. И по дороге за гробом и потом, придя домой. Я всё вспоминала, как видела погибшего несколько дней назад и как он весело рассказывал всем о планах на выходные. О планах, которые теперь тоже исчезли под деревянной крышкой гроба.



На третьих похоронах мне было двадцать девять, и я считалась будто бы взрослым человеком. У меня уже родились дети, и в тот день они были в садике. От сердечного приступа умерла моя бабушка – та самая, много лет назад похоронившая мужа. Я не представляла жизни без неё. Когда ехала на прощание, то до последнего надеялась, что это какой-то жуткий и жестокий розыгрыш, и бабушка жива. Народу на похоронах было немного. Родственники, самые близкие – человек шесть, и несколько бывших коллег, тоже в преклонном возрасте. По моим щекам слезы текли не останавливаясь, будто не плакать – всё равно что не дышать. На прощании бабушкины коллеги стали по очереди подходить к гробу и целовать в лоб осунувшуюся до неузнаваемости подругу молодости. И когда одна из них выдохнула: «ох, Ленка…», мгновенно воскресив в высохшем теле бабушки Елены Юрьевны молодую когда-то девушку, чья жизнь безвозвратно ушла – я почувствовала, что не могу сдерживать ни один мускул своего лица. Скорчилась в беззвучном рыдании, не в силах успокоиться, и плакала, не замечая, как сводит до боли скулы. На третьих похоронах я узнала, как соль, скопившаяся на ресницах от слез, мешает видеть. Позже, в туалете столовой, где проходили поминки, я удивленно сдирала со своих глаз белые кристаллизованные комки и умывалась так рьяно, словно холодной водой из-под крана можно было смыть само горе.



Я часто думала, что людей провожают по-разному. Не в том смысле, что о ком-то скорбят, а о ком-то – нет. На бесчувственных прощаниях я не бывала. Но каждый раз я чувствовала, что скорбят по-разному. Когда из жизни уходят молодые, люди плачут об их будущем. О невыполненных планах, о чувствах, что не получится испытать, о переменах, которые нельзя будет увидеть. Это самое «он мог бы… он хотел… он мечтал…» давит и угнетает больше всего. Эти «бы» как-то неуловимо переносятся на самих молодых, и они не замечают, что плачут уже о своих собственных мечтах, представив в глубине души, что это их стремления вдруг жестоко оборвались смертью.



Когда из жизни уходят пожилые, люди плачут об их прошлом. О том, чего не успели, не попробовали, не услышали. А их ровесники – и это я остро почувствовала на похоронах бабушки – тоже плачут о будущем, как молодые, и тоже о своем, но честнее. Поглощенные внуками и правнуками, болезнями и хлопотами, субсидиями и воспоминаниями, в момент прощания со старыми друзьями, они видят их молодыми, какими когда-то знали, какими навсегда запомнят. И вместе с жизнью ушедших у них проносится перед глазами собственная жизнь. Порой они видятся со старыми друзьями и подругами только на похоронах друг друга, где слышат скорбный плач следующих поколений по их поколению. И расставаясь, боятся спросить себя: кто следующий?



Ну, а самые близкие плачут о себе самих. Восклицают: как же я буду без тебя? Когда ушла бабушка, я долго не видела радости в повседневной жизни, не видела смысла искать радость. Я чувствовала свою утрату, как саднящую рану, которая с каждым днем разрастается больше и больше. Прошло немало времени, пока я определила по чему плачу. Любовь. Совершенно особенная любовь, – какая может быть только у самых близких людей: у родителей к детям, дедов к внукам, сыновей к матерям, в единичных случаях – у влюбленных. Эта любовь никогда ничего не просит, всегда принимает, всегда согревает своим теплом – неважно, будешь ты приезжать на выходные или лишь улучишь несколько минут в месяц на телефонный разговор. Эта любовь никогда не упрекает, но лишь наполняет: радостью, возвращением в детскую безмятежность и непонятно как – чувством безопасности. Потому что ты знаешь: пока такая любовь тебе дается – ты наверняка не просто так живешь на этом свете. Когда я поняла всё это, то наконец осознала, что потеряла с уходом бабушки.



В каждом из этих плачей – по рано ушедшим молодым, по пожившим старым, по горячо любимым – есть доля неосознанного эгоизма. Но нет чувства более чистого и искреннего, чем чувство скорби. Наверное оттого, что его невозможно контролировать. Всё-таки смерть умудряется каждый раз выбивать нас из привычной колеи. И вроде бы всех предупреждали, а всё равно никто не ожидал…



Так как же меня похоронят? И кого будут по-настоящему жалеть на моих похоронах? Я снова почему-то думаю о Диме. А любила ли я его?




Глава 6


Я изменяла Диме десятки раз. Правда, только мысленно и никогда в реальной жизни. Но в конце концов, именно это и заставило меня засомневаться в собственной любви. Было у меня когда-то такое убеждение: любишь – люби полностью, без остатка, со всей страстью и полным принятием. Не любишь или сомневаешься – до свидания. Ведь если разлюбил, то стоит задуматься: а любил ли ты вообще? Моя юношеская теория была логична и ничего не могло её пошатнуть. Ничего, кроме собственного брака.



Затем появился Дима, который моментально обрубил мою прошлую жизнь со старыми привычками, представлениями о нормальной жизни, тусовками и знакомыми. Я поворчала и утихла. Ревнует – значит, любит. Дальше – свадьба, первые совместные поездки и знакомства с родными, пылкие разговоры, ночи любви. Мир вокруг был окрашен надеждой, смыслом, экстазом нового. Дима, тогда еще мой свежеиспеченный муж, под яркими звездами и бесконечным небом шептал ночью: я не выношу измен, не перевариваю. Я заверяла его: «Никогда!», и он целовал так, что перехватывало дыхание.



Через год после свадьбы появились Матюша с Андрюшей, и Дима стал сутками пропадать на работе. Иногда мне казалось, что он уезжает на вызов коллег, даже когда в этом нет особой необходимости – просто чтобы не находиться дома. Дома почти круглосуточно стоял детский плач, пахло молоком, детским порошком и мочой. Я вертелась между двумя орущими ртами, кухней и стиральной машиной. Дима возвращался ближе к полуночи, и нужно было обхаживать еще и его – выслушать, пожалеть, накормить. При этом он не часто спрашивал, ела ли я сама что-нибудь за день. О страсти и любви говорить было как-то некогда.



Матюше с Андрюшей исполнился год, когда мы всей семьей поехали в гости к бабушке, Диминой маме, которая жила в маленьком поселке в Тверской области. В отпуске я надеялась немного отдохнуть от детей, восполнить пробелы нашей семейной жизни. Но все родные, сделав традиционные утренние «ути-пути» и уверив меня, что внуки похожи исключительно на папу, убегали каждый день по своим делам. Сначала я расстраивалась, но потом выдохнула – ведь это семейный отпуск, и мы должны провести его своей семьей. Мой оптимизм разрушил Дима, потому что при любом случае он старался улизнуть к друзьям, как дома – на работу. Понимая, что он не виделся с друзьями пару лет из-за меня и детей, я, конечно, отпускала его. Но, оставаясь одна, кормила слезами подушку.



В тот раз я впервые заговорила о разводе. Еще свежи были воспоминания молодости, чтобы сделать вывод: если я не чувствую себя счастливой, то зачем это всё? Мгновенно погружаюсь в тот день…



Дима с Улей стоят на улице. Вокруг тянется дорога в две стороны, качаются деревья, тронутые ранней осенью. Небо затянуто серой матовой пленкой, вокруг – ни одного человека.



– Ну?! – повышенным тоном повторяет Дима, пытаясь заглянуть Уле в глаза. – Что? Что с тобой?



Уля молчит, и Дима продолжает.



– Вечно недовольная, с такой миной ходишь, что… Да меня уже мама спрашивала: вы, что, поругались? Но мы же не ругались? Или я чего-то не знаю? Так объясни! – он уже срывается на крик. – Что я опять делаю не так?!



Трясет головой от раздражения. Уля вздыхает и поднимает на мужа глаза: попробовать объяснить? Это ведь её Дима. Может, они просто недопоняли друг друга? А сейчас поговорят и всё уладят.



– Я… – начинает Уля, вздыхает и останавливается.



Оказывается, не так-то просто высказывать всё, что нагноилось в душе.



– Ну?! – кидает в неё Дима вопросом, округляет глаза и садится на корточки, скрестив руки на груди.



Смотрит вдаль. Он уже предчувствует, что сейчас услышит претензии в свой адрес и готовится защищаться.



– Я просто устала, Дим, – собирается наконец Уля с духом; не смотрит на мужа и не замечает его окаменевшего настороженного состояния. – Понимаешь, я так надеялась… – она вздыхает, пытаясь вспомнить ту речь, которую мысленно говорила много раз, и получалось складно и убедительно. – А ты всё время уходишь. Я надеялась, что смогу здесь отдохнуть немного. От детей. То есть я, конечно люблю их, но я дома постоянно с ними, пока ты на работе… И здесь. Ты уходишь, и ничего не меняется… Думала, мы побудем вместе. Мама твоя не особо помогает с мальчиками… Я уже неделю реву, когда никого рядом нет! И второй день думаю о разводе…



Она наконец решается повернуться к Диме и запинается об его ледяной взгляд. В горле пересыхает. Она сказала что-то страшное? Зря вставила про его маму…



– Всё сказала? – плюется Дима словами в её сторону после затянувшейся паузы.

Его брови по-прежнему высоко подняты, будто он шокирован услышанным.



Уля глубоко вдыхает воздух и отводит глаза, чувствуя, как в носу завязывается узел. «Только не разреветься, только не разреветься», – повторяет она про себя. Плохая идея.



Дима смотрит на неё как на чокнутую.



– Я не был дома два года, – начинает он, выдерживая паузу после каждого предложения, будто проверяя, понимает ли его жена. – Я каждую свободную минуту с тобой и с детьми. Дома – еще и на работе, ты сама сказала. На работе, не в барах! Думаешь, я не устал?! Два года без отпуска! И сейчас, – он делает вдох и понижает тон, стараясь держать себя в руках, – сейчас, за то, что я решил повидаться с друзьями, – долгая выразительная пауза, – ты предлагаешь развестись? – в голосе Димы явно слышится презрение, а не сочувствие.



Уля молчит, не зная, что ответить. Глаза наполняются слезами, которые она больше не может удерживать. Плохая идея. Поговорить. Пожениться. Нарожать детей. Это всё была плохая идея.



Дима смотрит на неё несколько секунд, встает и отворачивается. Разговор окончен. Ей нечего ответить? Он победил. Дима идет по дороге в сторону дома. Уля с отчаянием смотрит ему в спину и думает: «А может, я и вправду чокнутая? Всё же логично…»



Только через два дня молчания, когда атмосфера в доме стала такой наэлектризованной, что потряхивало всех – от Диминой мамы до детей, – Дима подходит к жене. Когда Матюша с Андрюшей спят, он будто под каким-то внутренним давлением – надо же что-то делать с этой женщиной – приближается к Уле, резко, почти грубо, разворачивает и привлекает к себе. С каменным лицом начинает раздевать. Кофта, футболка, ширинка, джинсы…



– Ну ты что, я же люблю тебя… – говорит он через 5 минут секса, впервые нарушив двухдневное молчание после ссоры на дороге.



Говорит с облегчением, будто преодолел гору препятствий. Уля молчит и улыбается. В этот момент она возвращается в прошлое, когда каждое действие служило доказательством любви.



…И ведь так было каждый раз, возвращаюсь я в реальность. Мы ничего не решали, просто Дима запихивал мои обиды в меня же поглубже своим членом, и на этом ссора исчерпывалась. Но в итоге этот способ перемирия стал еще больше втаптывать меня в землю. Дело было в том, что после родов у нас с Димой стало всё плохо в постели.



Он начинал слишком прямолинейно – после пары поцелуев шерудил рукой в моих трусах и почти сразу снимал свои. Затем одна из трех поз: он сверху, снизу или сзади. Быстрый переход к делу – даже когда я не была готова. И почти мгновенное окончание – буквально через две-три минуты. Первое время я удивлялась: и всё? Потом Дима выдал мне, что это из-за того, что после родов у меня «там теперь всё по-другому». Ну что же… Всё снова логично.



Я начала заниматься интимной гимнастикой: по полчаса в день сжимала и разжимала мышцы промежности. Во время секса вздыхала и притворялась, что мне хорошо, – чтобы, не дай бог, он не почувствовал себя каким-то неполноценным. О, я много слышала о мужских комплексах на сексуальном фоне. Со временем ничего не менялось, и я привыкла во всех сексуальных неудачах винить себя – ведь это я стала другой после родов, Дима измениться не мог. Я стала избегать секса. И с каждым разом он становился всё более быстрым, одинаковым и каким-то оскорбительным – будто мы делаем это не потому, что любим друг друга, а потому, что Диме иногда надо куда-то спускать сперму из яиц.



Когда Матюше с Андрюшей было три, я завела карманный календарик, на котором кружками отмечала даты начала месячных и крестиками – дни секса. Крестиков было меньше, чем кружков. Когда же эти дни X наступали, я практически не успевала ничего почувствовать. Сделавший свое дело Дима быстро клевал своими губами мои, отворачивался и засыпал. А я оставалась одна со своими мыслями – разгоряченная, неудовлетворенная и обиженная на весь мир и саму себя. Поправилась. Прыщи лезут, как у подростка. Грудь обвисла. Вокруг сейчас вон какие ходят – ЗОЖ в моде, а я… Иногда я тихо пробиралась в ванную комнату, где втайне от Димы мастурбировала, вздрагивая от каждого шороха. В процессе чувствовала себя провинившимся подростком, а после – презирала. Всё это низко, низко…



Потом я листала ленту в инстаграме и видела сногсшибательных красоток с плоскими животами и стройными ногами. Они не рассказывали свои жизненные истории, но публиковали меню на день, от которого меня воротило. А иногда рассказывали – и от этого меня воротило еще больше. Порой я пыталась влиться в струю и вытаскивала из-под кровати старые гантели, пахнущие железом и краской. Через пару дней водворяла гантели на законное место. При этом я никогда не была чересчур стройной, но отчетливо помнила периоды, когда нравилась себе в зеркале и когда наш секс был нежным, порывистым, долгим и разнообразным. Если судить по моим физическим параметрам, с тех времен ничего сильно не изменилось. Но только теперь я свое отражение ненавидела.



Не помню, когда это началось, – когда я начала мысленно изменять Диме. Мучилась бессонницей и вспомнила быстрый способ заснуть из детства – помечтать о чем-то. А почему бы не помечтать о новом человеке в своей постели? Перебрала всех знакомых и незнакомых, с кем приходилось встречаться за последние несколько лет. Главное условие – он должен был быть мне теоретически симпатичен как внешне, так и внутренне. Отобрав кандидата, мысленно вернулась назад, к моменту последней встречи с ним, и начала импровизировать, обнимая подушку, – как это могло бы быть. По коже еле заметно побежали мурашки…



В фантазиях была страсть и двусмысленность, щекотливые и пьянящие ощущения откровений и первых прикосновений. А потом – он притягивал меня к себе сильным движением, смотрел восхищенно и закрывал с наслаждением глаза, окружал током желания и ласкал точными и уверенными руками, губами, языком… Правда, сам секс был далеко не всегда – зачастую я просто не доходила до него, засыпая в мечтах о том, что ощущаю, как нужна кому-то как воздух, что меня чувствуют, слушают, стараются понять и предугадать желания. Я мечтала о том, как он хочет порадовать меня, убедиться, что не обидел неосторожным словом, быть чутким, как с по-настоящему ранимой, вечно детской душой, не забывая при этом, что перед ним женщина, со всеми её потребностями и заморочками… Когда я говорила сама себе, что хочу увидеть в своем идеальном человеке, то понимала, насколько это далеко от реальности. Да так просто не бывает.



Со временем я научилась принимать и это. Что не бывает идеальных людей, идеальных отношений, идеальных жизней. Я сравнивала свой брак с другими, и он казался мне не таким и паршивым. А проблемы – ну, они есть у всех, просто о сложностях не кричат вслух.



Когда я вышла на работу, то стала восполнять недостаток внимания там – общалась с самыми разными людьми в рамках душевных интервью. Творческие личности, бизнесмены, спортсмены, модная тусовка. Оттуда, кстати, можно было регулярно таскать новых кандидатов для фантазий.



Впрочем, если не считать секса, всё было не так и плохо. С подросшими мальчиками Дима периодически играл и ходил на прогулки. По вечерам мы смотрели вместе сериалы и фильмы, потягивая пиво. Иногда могли спокойно поболтать на общие темы. Правда, общими для нас были дети, кредиты, ремонт и расписание на ближайшее время. Мы беседовали как хорошие соседи или сработавшиеся партнеры, давно запряженные в одну упряжку. И я втайне даже хотела, чтобы дети росли медленно, ремонт не кончался, а ипотека тянулась так долго, как только возможно. Я боялась, что когда всё это закончится – закончится и то, что нас связывает. Останется только привычка и пустота внутри.



Поэтому я задвигала всё, чего мне недоставало, на задний план и была средне счастлива. Не идеально, не без оговорок, не без списка заявок на улучшения, если бы такие где-то принимали. Но среди прочих примерно равных я вроде была счастлива.



Дима ведь действительно неплохой, хоть и не идеальный. Да и разве я сама – идеал? И всё бы ничего, если бы раз в полгода ему не срывало башню.




Глава 7


Это всегда было неожиданно. И чаще всего под воздействием алкоголя. Но Дима напивался редко, и за долгий промежуток между одним и другим скандалом я часто забывала то чувство опасности. Оно возвращалось ко мне, только когда Дима вдруг менялся в лице и поведении – будто передо мной стоит чужой человек. Человек, пылающий ненавистью.



Обычно причиной его ненависти была ревность. Он мог приревновать меня к случайным взглядам незнакомых людей, простому общению с новыми знакомыми и легкому флирту во имя самоутверждения. Там, где я не видела даже теоретической причины для ревности, а на практике и вовсе не давала повода, Дима видел предательство. И тогда он начинал источать ненависть с такой силой, с какой не проявлял любовь последние несколько лет. Например, как в тот раз…





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/mariya-rybakova-kremleva/ulya-umerla/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.