Книга - Инанта Грёза. Путник

Инанта Грёза. Путник
Владимир Васильевич Зенкин


Современность и история. Философия. Романтизм. Фантастика (в аккуратной мере). «Смак » и «букет» романа – крепкая, дух захватывающая «настойка» страстей и событий: обычайных и невероятных, теперешних и давне-далёких, счастливых и трагичных… Опасные приключения, яростные схватки и погони, нелёгкие странствия, древние таинства, поразительные находки… И любовь и поэтика… Главный же мотив, «аромат» – божественный феномен – женщина: в удивительных своих воплощениях, в прошлом и настоящем. Молодая героиня приобретает – не просто так – способность временно вселяться в личности людей, живших очень (и не очень) давно. И проживать – взаправду, на предельном накале чувств – эпизоды их жизней: трудные, острые, даже жестокие эпизоды. В этих причудливых «улётах» спутником героини оказывается маленькое, но до невозможности странное существо. От которого многое зависит…





Владимир Зенкин

Инанта Грёза. Путник



Приветствую неявь благоговенья!
И не ропщу, что есьм она неявь.
Уже я счастлив лёгким дуновеньем
Твоей улыбки, что придумал я…
Я?.. То не я придумал! Брысьте, бесы
Тщеславия от буденной тщеты!
Фрагмент нечаянной, ничейной пьесы.
Я подсмотрел, где в главной роли – ты.

А зал – не зал. А сцена – суть не сцена.
Но я продрался в сумрак лиц и лет,
Рублёвки мятой, фунта или цента
Не заплатив за правильный билет,
За бархатное снисхожденье ложи.
И может быть, поэтому мне дан
Удел душой притрогаться к следам
Души и правды, кажущейся ложью.

Благоговенья встребовал? А – мало?
Хотя бы, и хлебнув стакан мадеры…
Благоговенья требую! Не манны.
Не благ. Благоговенья и веры
В необходимость прожитых напраслин,
Рубцов тоски душевного испода…
Я на твою улыбку, как на праздник,
Доплёлся, наконец, и встал поодаль.

– Узнай меня! Сама. Узнай… Узнала?
С подмостка эшафотного зря-действа,
Плеснув глазами в потный отзрак зала…
– Мы встретимся. Печалься и надейся.
– Но жизнь— в разор! Не добр не зол, непутен…
Начать с азов? Начну с азов… – Не надо.
– Века на миги скрошены… Инанта!
– Мы встретимся. Мы сбудемся. Мы – будем.




Я

(Первые странности)





1


Самый первый раз. До этого – ничего похожего. Откуда во мне такое? Само собой сталось? Или подарок того несчастно-счастливого случая?

Мне тринадцать. Больничная палата. Капельница. Температура – под сорок. Сознанье кувыркается меж бредом и явью.

После того… – законно-неотвратимо. После встречи с теми двумя на мосту. После прыжка в ледяную воду… По собственной вздорной инициативе. Не надо было вообще с ними разговаривать. Я разговаривала. Не так, как они хотели. Мост был пешеходный, узкий. Никого, кроме этих… Один стоял спереди, другой сзади. Они решили увидеть мой страх. Я должна была умолять их меня пропустить. Они бы пропустили. Умолять? После ихних поганых слов? Я прыгнула. Показать им презрение. Показала…

После бега по улице в мокрой одежде, под пронизывающим ветром: скорее в тепло… скорей переодеться…

Честно заработанная двусторонняя пневмония. Двое суток сплошной горячки. Сегодня, уже после кризиса – просветы с затменьями вперемешку.

У моей кровати сидит Анна Никифоровна. Для меня – мама Аня. Иногда лицо её делается чётким и ясным, и тогда видны её припухлые после бессонной ночи веки, усталые морщинки под глазами, бледные истревоженные губы. Она говорит мне тихие слова, которые я не все слышу, гладит прохладной рукой голову. Но потом лицо её плывёт и исчезает в знойном, вязком, тоскливом обвале белой палаты и я опять падаю в бредовою рвань.

Приходит следующее проясненье. Я вижу у своей кровати дежурного врача Инну Глебовну молодую, красивую и громкую – я к ней привыкла уже, мне нравится её видеть и слышать её звенящий голос; и другого врача – громоздкого пожилого мужчину с большим, чисто выбритым подбородком, с густыми бурыми бровями, из-под бровей – цепкий, неспешный взгляд. Инна Глебовна объясняет маме Ане, что это консультант, профессор мединститута, авторитетнейший пульмонолог. Мама Аня стоит в стороне, уступив место врачам, почтительно кивает головой.

Профессор кратко взглядывает на мой рентгеновский снимок, повернув его к оконному свету. Щупает мой лоб; я чувствую его ладонь: какое-то колкое смутное электричество проникает в меня. Мне не делается спокойней, как от руки мамы Ани. Что-то неверное, неуютное от его ладони, от его взгляда, даже от его покровительственной улыбки. Тёмненькая крапина ощущенья, давний след чего-то плохого, забытого. Чего?.. я же не встречалась с ним никогда.

Профессор сажает меня на кровати, прослушивает фоноскопом: сначала сзади, задрав сатиновую сорочку, потом спереди. Я послушно дышу и настороженно смотрю на его большую руку, прижимающую к моей груди мембрану фоноскопа. Выше кисти, сбоку, у него два малоприметных восковых шрамика: две неровных пологих дужки овала, одна против другой. Я не свожу глаз с этих давным-давно заросших следов… следов чего?..

Профессор убирает фоноскоп, я ложусь на подушку, накрываюсь одеялом: меня знобит от высокой температуры. Он объясняет что-то про меня Инне Глебовне, что-то сложное, медицинское, я не понимаю и не слушаю. Его рука, поправляя одеяло, задерживается на моём плече. Он машинально постукивает по плечу плотными пальцами с короткими волосками на тыльной стороне. Продолжает наставительный разговор с Инной Глебовной. На безымянном его пальце – большое золотое кольцо с затейливым узором в виде старинной печатки. Лишь мельком взглянув на кольцо, я опять впиваюсь глазами в эти старые шрамики, в эти следы… Ну конечно – следы зубов… чьих?

Мне становится жарко, хотя только что было холодно, в висках – клювистый стук, мутор. Я высвобождаю из-под одеяла свою руку. Я пальцами трогаю его руку… это самое место. Я осязаю мелкие бугорки, – заросшую рану, из которой текла кровь. Я чувствую липкую злую влагу чужой крови у себя на губах…

– Что? – поворачивается профессор ко мне, отрываясь от разговора.

– Вам было больно тогда? Я вас тогда очень сильно укусила. Я испугалась, – эти мои слова берутся как-то сами собой, они странно выникают из надвинувшегося на моё сознание сизого душного клуба, и каким-то не очень моим делается мой голос. – А зачем вы хотели ударить Игоря камнем по голове? Если полезли драться, то кулаками деритесь, а не камнем. Вы могли его убить.

Густые брови профессора поднимаются. На лбу лепится гармошка морщин.

– Девочка, ты о чём? Какого Игоря, каким камнем?

– Игоря. Моего брата. Вас было четверо, а он – один. Игорь вам нос расквасил. Вы стояли в стороне, у стенки. А товарищ ваш… тот верзила в кожаной куртке, который начал драку – помните?.. он крикнул вам: «Нападай, Щур! Мы его уроем!». Вы и схватили камень. Я испугалась, что вы убьёте Игоря, бросилась к вам… и укусила.

В серых глазах профессора, за правдивым изумленьем, на миг мелькает ещё что-то… что-то похожее на никчёмную тревогу… мелкая суета-досада; от нежданно, от зря вспомненного. Он опускает подворот белого халата, закрывая шрамики на руке.

– У тебя жар, девочка. Тебе немножко показалось.

– Нет, – упрямо насупливаюсь я. – Не показалось.

– Это следы от зубов собаки, дорогая. Тогда ещё не было на свете ни тебя, ни даже твоих родителей.

– Это следы от моих зубов. Скажите, а почему вас тогда называли Щуром?

Профессор, не обращая на меня внимания, бросает последние фразы Инне Глебовне насчёт моей болезни, поднимается и уходит. Я провожаю его взглядом. Мне кажется, что его широкая спина под халатом слегка поёживается. Я знаю, что больше он в мою палату не заглянет… найдёт, наверное, причину не заглянуть.

И я почему-то знаю, что он сказал правду, что эти его шрамики старше меня и моих родителей. Лет сорок им или больше; ему тогда было … шестнадцать или семнадцать. А мне тогда было столько же, сколько сейчас… Мне?

Я напрягаюсь до злых мурашек в затылке. Я стискиваю зубы, сжимаю горячие кулаки под одеялом. Чтобы понять. Стены перестают покачиваться, в висках утихает алый стукот. Я понимаю, наконец. Не мне, разумеется. Совсем другой девчонке. Совсем другой… Почему-то я вспомнила, что с ней приключилось тогда. Сорок лет… Будто я стала ею. Перенеслась в неё. Так разве можно?

А, ну да, это у меня бред, наверное, от температуры.

Мне дают какие-то горькие лекарства. Мне меняют раствор в капельнице. Я закрываю глаза, успокаиваюсь. Я чувствую сквозь дрёму на своей голове прохладную, ласковую ладонь мамы Ани. Я поправлюсь. Я обязательно поправлюсь. Всё пройдёт…

А потом, ночью, в полусне-полуяви, моё пониманье опять пропало. Я опять вспомнила про себя.

Мы с Игорем возвращались домой по тёмной неопрятной улице. Дома в один или два этажа – ветхие, усталые, свет в корявых окошках скучен и тускл. Мы проходили мимо совсем несчастного дома без крыши: его готовят к ремонту или вообще собираются сносить. Безжизненные дыры оконных проёмов, ободранные стены в серых тенях. На земле – груды деревянного хлама, кусков штукатурки, кучки отбитого от стен кирпича. Эту разруху освещает одинокий фонарь на столбе.

Как мы очутились здесь сырым осенним вечером?

Для Игоря – всё было правильно: в конце улицы, в новой пятиэтажке, жила его Неля, которую он сопровождал после гуляний по городу. Игорь полторы недели, как вернулся из армии и проводил почти все вечера, иногда даже прихватывая и ночи, со своей, дождавшейся его зазнобой.

Для меня – всё было неправильно. Сегодня я оказалась никчемушной случайной обузкой счастливой парочки.

Дело в том, что из танцевальной школы, где я занимаюсь вечерами, мы возвращаемся обычно втроём с Ликой и Яной – моими соседками и одноклассницами. Вместе быстро пройти по сумрачным коротким улицам до оживлённого проспекта не очень боязно. Но сегодня, как назло, Лика болела ангиной, а у Яны ещё не зажил вывих стопы, так что возвращаться из «плясалки» мне предстояло одной. Мама собиралась сама меня встречать. Но позвонил из автомата Игорь, сообщил, что ихняя с Нелей развлекательная программа сегодня сокращена, они уже направляются домой, так как Неля должна выспаться перед завтрашним экзаменом да ещё перед сном кое-что повторить. Мама вспомнила, что Нелин дом находится совсем недалеко от моей «плясалки», и попросила Игоря забрать меня.

Короче, к «дворцу» Игоревой «принцессы» мы подходим втроём. Мне велено подождать у подъезда («Полминутки, я – до двери и назад»), и они исчезают. Я стою и терпеливо жду, зная, что «полминуткой» не обойдётся. Мне хочется, конечно, потихоньку войти, тайком, издали взглянуть на эти загадочные поцелуйные ритуалы между этажами, но я перебарываю недостойное желанье.

Игорь возвращается действительно быстро, берёт меня за руку, и мы весело шагаем по пустой грустной улице. Напротив этого расхристанного дома нас встречают четверо. Главный и старший из них, плечистый «ван-дамчик» в кожаной куртке – законный претендент на Нелину любовь, как выясняется из нескольких выпендрёжных фраз; и что «один пришлый баклан его, хозяина района, слегка огорчает», а потому должен получить по заслугам. Трое других, помладше – «группа поддержки». Игорь, игнорировав «баклана», пытается мирно вразумить «ван-дамчика» с помощью простейшей логики. Но логика здесь, конечно же, отдыхает.

– Эх, пацаны, нашли вы приключений на свою… заднюю мыслительную часть! – сокрушается Игорь, сбрасывает на землю сумку, приказывает мне отойти в сторону и не бояться. Я встаю у стены и не сильно боюсь. Я знаю, что Игорь служил в каких-то очень специальных морских войсках на Дальнем Востоке, и что этим четверым дуракам сейчас придётся не сладко.

Драка начинается, и через пару секунд ко мне, под стенку, отлетает один из «группы поддержки»: круглое щекастое лицо, кровь из разбитого носа. Он медленно, неохотно поднимается с земли, в мелких глазах – злость и растерянность.

– Нападай, Щур, какого хрена стоишь! – рявкает ему главарь, «ван-дамчик». – Мы его уроем!

Щекастый отирает кровь ладонью, хватает из кучи битого кирпича здоровенный отломок, свирепо мычит и идёт к Игорю сзади. Игорь занят другими и его не видит.

– Сто-ой!.. – в испуге-отчаянье кричу я, бросаясь за ним, повисаю у него на руке, сжимающей отломок.

Он пытается стряхнуть меня, пинает ногой, а я впиваюсь зубами ему в руку, повыше кисти. Я чувствую, как мои зубы прокусывают кожу и погружаются в мясо; они сомкнулись бы, если бы не упёрлись в кость. Я слышу над собой его вопль. Что-то ударяет меня вскользь по голове и по плечу. Я разжимаю зубы. Он отшвыривает меня в сторону, я падаю на землю. Боль в затылке. Тьма.

Я открываю глаза. Меня тормошит Игорь.

– Люда, Людочка! Что с тобой? Сильно болит?.. где болит?

– Немножко… затылок…

– Вроде, крови нет.

– Об землю просто… слегка… Да проходит уже. Проходит, – я встаю с его помощью, оглядываюсь. – А где эти гады?

– Смылись. Поняли, что можно и без башки остаться.

У Игоря самого разбита губа и ссадины на лбу и на руках. Я трогаю свои губы. Они тоже в крови.

– Это не твоя кровь, – улыбается Игорь, доставая платок, вытирая мне губы. – Ты его, конечно, здорово грызанула. Но полезла зря.

– Он бы тебя – камнем по голове.

– Это – вряд ли. Хотя… Ну, молодец, сестрёнка. Выручила. А зубки твои он надолго запомнит.

– Мама в ужасе будет, когда нас увидит, – говорю я с приятным тщеславием.

– Да уж, – соглашается Игорь.

Годы спустя, вспоминая это первое своё наважденье и пытаясь постичь то, что со мною потом стало происходить, я подумала, что душа человека – намного причудливей, чем воображается нам. Что душа человека существует не только в настоящем. Она занимает и бережёт всё пространство его прошлого и даже тайком может проникать в будущее. Душа живого человека. Живого… И если мне, моей сущности, моему сознанью, удалось переметнуться в тот неблизкий кусочек прожитой жизни, принадлежавшей незнакомой девочке Люде (болезнь моя стала тому причиной, либо другое что?), значит, той девочки Люды…почему ж девочки?.. наверное, женщины Людмилы?.. уже не было к тому времени на свете. Иначе, никак не получилось бы, не вышло бы у меня.

Когда она умерла: в четырнадцать лет?.. в пятьдесят четыре?.. я не знаю и не смогу узнать. Хотя бы уже – в пятьдесят четыре! Хотя бы! Всё равно, жаль.




2


Второй случай. Мне – шестнадцать. После этого случая я уже по-другому, со взрослой печалью поняла. Всерьёз это у меня. Что-то будет?..

Маленький сквер у перекрёстка, рядом с двумя белыми четырнадцатиэтажками. Каштановая аллея. Газоны давно не стриженной травы. Скамейки из широких, лакированных досок. Скамейки пусты, кроме одной. Несколько человек, обступивших скамейку. На досках лежит женщина с бледным остановившимся лицом, с закрытыми глазами. Рука её бессильно свисла до земли, голова склонилась набок.

Окружающие взволнованно переговариваются. Кто-то пытается встряхнуть женщину за плечи. Кто-то, открыв бутылку с минералкой, брызгает ей в лицо.

Я подошла вблизь, взяла её руку, пытаясь нащупать пульс.

– Проверяли уже, – вздохнул пожилой толстяк в бейсболке.

Подошедший вслед за мной мужчина быстро сбросил с плеча на траву свою сумку, сделал отстраняющий жест для всех.

Подошедший был высок, костист, крупнолиц. С большим загорелым лбом и залысинами.

– «Скорую» вызвали, надеюсь? – резко спросил он.

– Само собой, – кивнул толстяк.

– Объяснили в чём дело?

– Ну да. Мол, женщина в тяжёлом обмороке. Сердца почти не слышно.

Мужчина тронул пальцем сонную артерию лежащей.

– Уже – не почти… Давно лежит?

– Минут несколько, – отозвалась яркая загорелая дама в розовых брюках. – Она впереди меня шла, как-то неуверенно, осторожно шла. Потом свернула к скамейке и вдруг начала крениться… Я подбежала, уложила её. Вот.

– Т-ак… – лобастый оглядел собравшихся, показал рукой на меня. – Иди-ка сюда, – повинуясь его жесту, я подошла к торцу скамейки. – Фиксируешь ей голову. Чуть нажми на щёки, чтобы рот был открыт. Спокойно.

Руки мои слегка дрожали. Лицо женщины – сырой мел, губы сизы-бескровны, сомкнутые веки неподвижны, но кожа – я ощутила ладонями, удивилась, успокоилась – тепла живым, лёгким теплом. Я, присев на корточки, придерживала ей голову. Губы её раздвинулись.

– Она не умрёт? – тихонько спросила я.

Он, наклонившись, упёр ладони ей в грудь.

– Будем звать назад. Далеко не ушла. Обязана вернуться.

Жёсткие, частые нажимы на грудную клетку – вот-вот хрустнут рёбра – быстрый наклон к губам – вдувы-выдувы воздуха… опять злые нажимы-приказы оцепеневшему сердцу – опять воздушные встрясы из губ в губы – команды бессильным лёгким…

Грудь женщины ходила ходуном под уверенными руками профессионала. Но он убирал руки – и грудь опять оставалась в прежнем зловещем покое.

– Эй! Подруга! Ну-ка без глупостей! – рычал лобастый, вновь принимаясь за работу. – Нам с тобой ещё жить да жить. Слышь, не упрямься! А ну, шагом марш назад!

В моих ладонях была её голова, шея, сонные артерии. В них, вдруг казалось мне, что-то начинало вздрагивать, но сразу понимала я, что это не она, что это пульсы в моих пальцах, это моя кровь стучится в неё…стучится… «Пожалуйста, отзовись! – шептала я ей. – Прошу тебя, пожалуйста, ответь мне!.. ответь мне тем же – тонкими счастливыми стуками ожившей крови».

Но ответа не было, время уходило. «Где ж эта проклятая «скорая»!». Стоящие рядом напряжённо молчали. А мы с ним свирепо работали: он – своими руками и лёгкими; я – своими пальцами, пульсами, своей настойчивой кровью – стучались, ломились в неё…

Открытый лоб женщины был передо мною. Заметные складочки над переносьем – прожитое-пережитое. Тёмные подкрашенные волосы с просветами у корней. Женщина была старше моей матери. Но ещё совсем не старая. Строгое худощавое лицо. Не иначе – сильно чувствовала, много думала. Но, наверное, не думала, чтобы вот так… на скамейке…

В моих глазах защипало. Потом я вздрогнула. Оттого что что-то случилось. Через мои раскалённые ладони, через её сомкнутые веки… через невесть что ещё – я поняла. Случилось. Плохое. Ужасное. Хотя её кожа была по-прежнему тепла и упруга, лицо бледно и спокойно.

Лобастый убрал руки с её груди, поправил её бежевую блузку, выпрямился, глянул на часы. Сокрушённо вздохнул.

По аллее к нам ехала белая карета «реанимации».

– Последняя надежда – дефибриллятор. Хотя…

Я почему-то знала, что не поможет ей даже чудодейственный, неведомый мне «дефибриллятор».

– Отпускай. Чего ты держишь? – с лёгким недоуменьем сказал лобастый.

Но я не убирала ладони, не могла. Что-то мне надобилось уловить из того, от неё уходящего. Я пыталась… а наверное, не я, а она пыталась что-то важное передать мне… про себя. Колкий озноб сквознул по спине. В глазах вскипела холодная щёлочь.

Потом я стояла в стороне и смотрела, как женщину спешно укладывали на носилки, как носилки вдвигали в священный сумрак реанимационной кареты, как лобастый на ходу объяснял что-то монолитному строгому врачу, и тот кивал, закрывая дверцу.

Наблюдатели, обменявшись последними озабоченными фразами, расходились. Лобастый тронул меня за плечо, спросил, всё ли в порядке. Я что-то пробормотала, покивала головой.

– Ты молодец, – бросил он на прощанье. – Успокойся. Не бери слишком близко. Бывает!

– «Слишком близко», – шептала я, медленно шагая по опустевшей аллее. – Докуда оно – близко?.. а докуда – нет.

Слоистое марево у меня в глазах вместо, чтобы рассеиваться, стало густеть, и аллея начала нехорошо покачиваться. Ноги подвели меня к ближайшей скамейке. Сердце билось неровно, малосильно, а воздух сделался жёсток и сух. Я откинулась на спинку, тряхнула головой, пытаясь избавиться от наважденья. Всё видимое перед глазами и все ощущенья мои медленно гасли, будто свет в кинотеатре перед началом фильма. Я ещё успела удивиться и взбеспокоиться: «Не фига себе!.. а я, часом, не помираю?.. во – будет кино!».

Было. «Кино». Я в главной роли. Другая я? Не другая. Единственная. Возможная. Незнакомая себе теперешней. О чём речь-то, вообще?..

Плавная падуга потолочной реальности – чопорные наплывы, снежный гипс с каймой узорно-бумажного серебра; в центре – четырёхрогая псевдохрустальная люстра… Куб меблированного рая – гостиничная комната. Его комната. Я – в его комнате. Моя чуть дальше по коридору. Но я – в его. Верхний этаж: за окном – сизо-дымно-буро-зелёные, черепично-жестяные торосы – крыши питерских проспектов; далеко за ними, в утренней сентябрьской синеве – золотой стилет Петропавловки.

Он расхаживает по комнате и говорит слова. Произношение у него слишком правильно, чёткое, без привычных скороговорных огрех: смятий концов фраз небрежений к паузам и тонам. Как у большинства русских, давно живущих в заграничной нерусской среде.

Но самое ужасное – не правильность слов, а правильность смысла их. Мне хочется спрятаться за кресло, на котором я сижу, и пореветь там в одиночку, по-девчачьи, в роскошном обилье слёз и соплей. Но я остаюсь сидеть, слегка выпрямляюсь, по щеке у меня скатывается никчёмно аккуратная слезинка.

– Что поделаешь, говорю я ему и себе, – если мы уже безнадёжно взрослые. Мне – сорок, ты знаешь..

Он останавливается, подходит, берёт меня за подбородок.

– Эй! Ты, вообще-то, жила до сих пор? До этого десятка дней? Здесь…

– Не-а, – сглотнула я терпкий комок.

– И я, похоже что – не-а.

– Как же оно, такое?..

– Эта международная конференция по проблемам металлоорганики созвана в славном городе Петербурге никакой не академией наук, а лично Всевышним по ходатайству наших с тобой ангелов-хранителей. Ради нашей встречи. Стало быть, время пришло.

– Годков пятнадцать назад бы. Тому бы времени…

– Давай разберёмся, – сел он прямо на паркет передо мною, скрестив по-турецки джинсовые ноги, – прислушаемся к себе, друг к другу. Кто мы? Зачем мы? Что с нами сделалось?

– Ага, – сварливо всхлипнула я. – Позвольте доложить, мистер Коплев: к вашим услугам обыкновенная, весьма не юная особа, хотя ещё, вроде как – ничего; мало преуспевшая в науке сотрудница рядового НИИ, образцово-показательная – до недавнего времени – жена своего мужа и мать своего малолетнего сына. И на данную высокую конференцию она попала случайнейшее; если бы не болезнь зава лаборатории – фиг бы она попала.

– Вот видишь, – улыбнулся он, – всё устроено там, – показал пальцем в потолок.

– Разрешите продолжить доклад? И вот, на первом пленарном заседании эту особу угораздило сесть рядом (опять – его насмешливый палец к потолку) с научным светилом, содокладчиком знаменитого профессора Фирша, достойным гражданином Канады, мистером Коплевым; не просто сесть, а безответственно познакомиться с ним, а затем, в кратчайшие сроки, потеряв ум, честь и совесть, а также элементарный инстинкт самосохранения, влюбиться в него, втюриться по уши, будто остервеневшая от невинности гимназистка.

– Следует заметить, миссис, что и вышеназванное «светило» так же, совершенно неожиданно для себя…

Я протянула руку, закрыла ему пальцем рот, не удержавшись, провезла палец по небритому подбородку, по этой чёртовой ямочке, по крепкому кадыку, по горячей впадинке меж ключицами.

– Ладно-ладно, речь пока не о нём, об особе. И вот, наконец – всё позади. Весь счастливый кошмар – позади: несколько сказочных дней и ночей. Завтра особа отбывает в свой родной областной центр. К заждавшимся мужу и сыну. А он – за океан. Да и пускай бы – крест на всём, флаг – над всем! Эка невидаль в нашей жизни! Очухаться б от любовного угара особе, призабыть бы чуток, отвздыхаться бы, отслезиться бы втихаря…

Как бы не так! Особу пытаются напоследок добить до полного счастья, а именно: предлагают руку и сердце… и естественно, всё остальное. То бишь – бросить всё и лететь за океан, в большую страну Канаду, в красивый город Торонто. Насовсем и бесповоротно. А чо, щас сумочку соберу, зубки почищу, губки подкрашу – и айда, полетели!

Он поморщился, разогнул ноги, встал с пола.

– Ну зачем ты так, Свет! Думаешь, я не понимаю, каково тебе.

– Каково мне? – я часто моргала, саднила глаза вдруг высохшими наждачными веками. – Каково мне! Я ещё сама не догнала, каково мне. Я догоню потом… потом, когда тебя рядом не будет.

– Свет… – глух, напряжён его голос. – Я никого никогда не любил так. И уж точно— не полюблю. Не поверил бы, что так возможно. Для мужика – под пятьдесят. Для меня… За какие-то десять дней. Это божественное чудо, Свет! Невыразимое словами. Как я теперь без тебя?.. не представляю.

– А я мужу изменила, – ухмыльнулась я. – Впервые. Почему-то ни хрена не стыдно.

– Изменить можно тем, кого любишь. А ты не любила мужа.

– Когда-то…

– Никогда не любила.

– Тебе откуда знать?

– Знаю.

– Знает он…

– «Привычка свыше нам дана. Замена счасти…».

– Ладно тебе! У меня муж хороший. Он меня любит. По-своему. Он мне не изменял.

– Уверена?

– Он, наверное, не смог бы, не решился. Чтобы меня не огорчить. Зато я смогла.

– Свет.

– Помолчи! – («Сделал же, хитрец, моё имя! Мужское «Свет» – хлёсткая, холодная ясность»). – У меня хороший муж. Только вялый немного. Спокойный. Он меня на тринадцать лет старше.

– Велика беда, я на девять.

– Ты совершенно другой. Ты – это ты. Я тебя… страшно люблю. Страшно люблю – почти ненавижу. А его мне жалко. Без меня он пропадёт. Или сопьётся.

– Так и я сопьюсь. Что мне ещё делать?

– Не сопьёшься, ты сильный. Даже имя у тебя – Лев, царь зверей. Свалился на мою голову, зверюга! Как же теперь?.. – в горле у меня опять вспух колючий колтун. – Ничо-ничо, – хрипло заключила я, – не смертельно, жить будем.

Он опять наклонился ко мне, взял, приподнял мой подбородок. Этот бесцеремонный жест меня раздражал и одновременно нравился, я даже сама иногда приближалась к нему, чтобы он так делал, а потом капризно отдёргивалась.

– Погоди, Светка, – («У!.. так даже похлеще; Светкой меня звали лишь в детстве пацаны и уличные подружки… а почему бы тебе не назвать меня «светиком», как шелестит муж; назови меня «светиком» – и я, одним махом, вдребезг тебя разлюблю, и всё кончится… может быть… но нет, зверюга не знает подобных слов»). – Погоди. Ещё раз. Давай взглянем на всё ещё раз, сверху, с высоты. Я говорю – чудо божественное. Миллионный, миллиардный шанс. Нам, счастливцам, досталось такое. Очень немногим достаётся такое. Мы. Две половинки одной целости. Банальщина, да? Но ведь так! Чёрт побери!.. выживут, проживут все без нас! Мы – друг без друга не проживём. А проживём – то будет не жизнь. Ты не хуже меня знаешь – не жизнь. После всего.

Тупой коготь в сердце… шевелится всё отчётливей, всё жёстче. Ага… слишком долго отдыхал, давал мне поблажку? Решил напомнить, думает, я про него забыла. Про него забудешь…

Тупой коготь в сердце поселился много лет назад, смолоду; я давно уже свыклась, приучилась с ним жить в недружеском мире, не злить его по пустякам.

Бывали случаи, когда он делался нагл, изощрён и упорен, и не помогали никакие медикаменты. Когда он совсем уже оголтевал, я криво улыбалась ему, кусая губы от боли и говорила злобно: «Ну, давай, сволочь, вперёд, чего ждёшь… давай, делай своё… Только учти – когда я сдохну, ты сдохнешь тоже. Ты, подлая тварь, жив, пока я жива. Понял, гад? Давай!.. Я тебя не боюсь».

Я его боялась. Он не знал этого. Одумывался. Не сразу. Медленно. Отпускал.

Вот – теперь. «До чего ж некстати! Придётся лезть в сумку за таблетками при нём… э!.. лицо, лицо соблюдай!».

– Что с тобой?

«Разве от него скроешь? Ну-ка – понебрежней улыбочку… умеешь».

– Так, пустяки.

В дегтярных глазах его всплывает тревога.

– Не обманывай, я же вижу.

«Обманывай же, давай, дура!.. лицо скорей делай, взгляд… А впрочем – зачем? А пусть знает».

– Да, а ты думал – я здорова, как молодая лань? Да, увесистый сердечный букетик. Да, кардио-диспансер – мой второй дом. Да – вот видишь – полсумки медикаментов. Ты извини уже…

Он терпеливо ждал. Проглоченные таблетки помогли на удивление быстро.

– Там и у медицины возможностей больше… – неловко вздохнул он.

– При чём здесь возможности?

– Н-ну, в общем… Разумеется. Тебе, конечно решать. Я прошу тебя, Свет…

– Ты-то холостой.

– Разведённый.

– Дочь, говоришь, взрослая.

– Двадцать пять лет. Живёт в Калифорнии.

– Вот. А у меня сыну – одиннадцать. Всё понимает.

– Значит – поймёт.

– С ума сошёл? Чтоб я его оставила!?

– Кто говорит – оставила? Только с ним. Он привыкнет. Одиннадцать – замечательный возраст.

Я сердито отворачиваюсь к окну, к размягчающимся от крепкого солнца соседним крышам.

– Как ты представляешь себе?.. Взять. Собрать. Увезти. А сын привязан к отцу. Они хорошо ладят друг с другом. Он не обязан понимать это. Как мне потом смотреть ему в глаза. Мама сменила папу на заграничного. На – помоложе; на – побогаче.

– Дети быстро вырастают. И научаются думать по-взрослому. Лет через пять он поймёт всё.

– Во-от. – не отлипаю я от жирных пластилиновых заоконных крыш. «Только сейчас не надо, не подойди… с обещаньями, с утешеньями, с умными ладонями – на плечи… не надо – всё совсем смешается, скомкается… о, молодец, – мельком оглядываюсь, – и постой там, у стеночки, у картины, полюбуйся намалёванным морским штормиком, пока я…». – Вот и давай подождём – эти пять. Наверное, даже меньше. Так будет честно, правильно. У меня другого выхода нет.

– Что делать мне?

У тебя другой выход есть.

– Да? Крест – на всём! Так себе, лёгкое приключеньице?

– Попытайся.

– Можно тебя дурой обозвать?

– Конечно. Значит – дождёшься. Я – дождусь. А сейчас?.. Сразу?.. Прости. Я вся спутана своей теперешней жизнью, её причинами-следствиями. Можно взять – всё порвать одним махом. Это больно будет. Для меня – ладно. Для мужа – несправедливо, но ладно. Для сына… Сейчас – никак. Я постепенно себя распутаю, освобожусь от причин.

– Или увязнешь в них ещё глубже.

Он стоит под суматошной морской картиной. Не подходит. Я сама приближаюсь к нему. На душе у меня так же бедламно, как на этом казенном холстике в рамке из деревянной бронзы. Его лицо прочно и строго. Жёсткая щетина подбородка, присыпавшая ямочку – такую уютную… Тёмная прядь надо лбом с мельками седины. А глаза – изменились. Глаза как-то утеряли свою дегтярную проломную мощь, посветлели, разбавясь чуточной осторожной тоской.

Я провожу ладонью по его волосам. Целую в колкую щеку.

– Знаешь. Знай. Я – вот она. Я счастлива. Здесь. Сейчас. Понял? Я хочу быть счастливой. Ты виноват. Мне понравилось быть счастливой. Я этого никогда … до тебя… Я – женщина. Я ещё не старая. Я хочу успеть. Подождёшь меня, да?

Его глаза часто моргают, это ему не идёт, это делает его почти беззащитным.

– Я быстренько всё распутаю. Определимся с мужем. Теперь у нас с ним никак уже не получится. После тебя. Немножечко подрастёт сын, он поймёт, я ему всё расскажу. Он у меня очень… очень хороший. И потом, когда всё сделается – я тебе сообщу, адрес же твой у меня, ты же сам вписал его мне в блокнот и обвёл торжественной фиолетовой рамкой… я сразу тебе сообщу, я телеграмму тебе дам… я до тебя докрикну – услышишь, совсем ведь недалеко – какой-то, лишь, маленький океан. Всего одно слово: «Свободна!». Ты услышишь и прилетишь сюда. Или я прилечу туда. Чтобы поправить мою свободу. Свободу надо поправлять, достраивать, мастерить из неё счастье. Обязательно. Пока можно.

– А когда нельзя? – его спохватившиеся зрачки сближаются с моими.

– Только в одном случае нельзя, – улыбаюсь я, вныривая в прохладные дегтярные наважденья. – Когда уже нет человека. Нету… и ничего не попишешь. Свободен непоправимо. Непоправимо. Но это не наш случай с тобою. Немножко терпенья…

Мерный пролёт маятника, вернувшегося с дальнего рубежа амплитуды. Его прямизна сметает с глаз долой яркую отчётливую неявь, оставляя взамен пустые хлопья утлой действительности. Хлопья тают, высвобождая звуки, затем цвета, линии….

– Девочка! Де-воч-ка! В чём дело? Глазки открыла, головку подняла… вот так… видишь меня? Эй, видишь меня? Умница. Что, поплохело, солнышко напекло? А на вид, вроде, крепкая девочка. Ну-ка давай, приходи в себя. В обмороки нам ещё рано падать.

Я удивлённо выпрямляюсь на скамейке. Рядом женщина. Трогает мой лоб ладонью, хозяйски берёт мою руку, считает пульс. Острое, внимательное лицо, тёмные глаза, тонкие, подведённые веки. Просторный лоб с интеллигентными морщинками. Костяной, слишком правильный нос. Великобританская премьерша Маргарет Тэтчер в отставно-почтенном возрасте. Или – весьма около.

– Это не обморок, – неуверенно говорю я.

Премьерский нос ещё раз втягивает близ меня воздух, убеждаясь, что я не накуренная и не пьяная. А ну как, даже и беременная, но обоняньем это трудновато определить.

– Что-то вдруг… не знаю… Отключилась… – не объяснять же ей где и кем я только что побывала.

– Поди к врачам, проверься. Раньше случалось такое?

– Никогда, – отцеживаю я ей пресной улыбочки. – Всё в полном порядке. Спасибо, не беспокойтесь.

– Забеспокоишься тут, – вздыхает «околоТэтчер». – День неблагостный. Половины не минуло – а печаль. Богу душу отдал человек. Бедная Света Васильевна! Вчера встречались, здравствовались… И – нате вам!

– Это!.. – встрепыхиваюсь я, – это, которая здесь, на скамейке, недавно? Я всё видела. Скорая её увезла.

– Слишком поздно.

– А вас же тут, кажется… Откуда же вы?..

– От людей, откуда. Плохие вести быстро бегут.

– Вы знали её, да? Вы её хорошо знали?

– Хорошо – нехорошо… Столько лет – в одном доме, в одном подъезде, – «околоТэтчер» машет рукой вдоль аллеи: за сквером, за зеленью, белеет угол многоэтажки.

– Ой! – ёрзаю я на скамейке. – Как удачно, что я вас… Расскажите о ней, пожалуйста. А? Мне очень нужно.

– Тебе? Зачем? Ты с ней знакома?

– З-знакома. Да, знакома… конечно. Она здесь, на моих глазах… умерла.

«ОколоТэтчер» подозрительно-участливо оглядывает меня. Я ещё больше волнуюсь, торопливо вру.

– Я её знала… давно. Несколько лет назад. Долго не виделись. Как она живёт… жила? С мужем и сыном, да? Сын – уже взрослый, конечно, должно быть…

Женщина продолжает обозревать меня в размыслии, стоит ли откровенничать с незнакомой нервной особой, только что очухавшейся от странного обморока.

– Мужа похоронила она прошлой осенью.

– От чего?

– Досталось ей с ним. Одно время – пил. Недолго, правда. Потом сплошные болезни: что-то с печенью, что-то с желудком. Операция за операцией, из больницы в больницу. Годы. Для неё самой это даром не прошло. У самой инфаркт случился.

– Да вы что! – с трудом выдыхаю я.

– Обошлось, слава Богу. И благо для Светы Васильевны, что с мужем, наконец, всё… кончилось. Наверное, и для него самого благо. Чем так жить- мытариться, лучше вовсе…

– А потом?

– А потом? Потом она как-то даже понемножку преобразилась вся.

Посвежела, похорошела. Начала следить за собой, делать причёски, одеваться стала недурно, со вкусом. Светская леди – ни дать ни взять, – «околоТэтчер» слегка морщит верхнюю губу, приподнимая совершенные ноздри: неодобреньице изложенным метаморфозом?.. проскок мелкобабской завистюхи?

– К чему-то готовилась, да? – вкрадчиво подсказываю я.

– А ты почём знаешь? Готовилась. Я как-то на днях, при встрече, в шутку ей: «Ох, Света Васильевна, не понапрасну, видать, расцветаешь. Есть, стало быть, где-то садовник, признавайся, как на духу. Она улыбнулась. Хорошо, светло улыбнулась, умеет она. – Есть, – говорит. – Далековато, правда. Есть. Только – до годика подождать. Раньше годика – нельзя, неправильно».

Я молча сглатываю в горле едкий комок.

«ОколоТэтчер» тоже проникается. В строгих глазах признаки влаги.

– Немножко не дождалась… до годика. Душевная женщина. Жаль.

– Спасибо вам большое! – я наклоняюсь, неожиданно для неё и себя целую её в щёку, чуть пахнущую тонкой пудрой, решительно поднимаюсь со скамейки.

– Скажите, пожалуйста, какая её квартира?

– Двенадцатая… – она смотрит на меня снизу вверх, в глазах её – новое, непробованное удивление, грустный наив. – А моя – двадцать пятая. Может, когда зайдёшь и ко мне? Я буду рада. Что-то такое в тебе есть, девочка. Что-то такое…

Парню на вид – около двадцати. Коричневая тенниска на литых плечах. Серьга в ухе – чей-то большой, до блеска шлифованный зуб. Стриженная тёмная щётка волос. Нос – невелик, скруглён-спрощен. Не материн. Глаза – материны. Стоп! Я ведь не видела её глаз; тогда, в сквере – они были закрыты, они не открылись уже! Не видела? Я даже примерила их. Я умудрилась на мир посмотреть её глазами.

К парню сзади, из коридора, приплыла и прилипла яркая медновласая особа, хозяйски раскинула руку на его плече. Так они стояли, заняв весь дверной проём и разглядывая меня.

– Да, – пасмурно отвечает парень, – Светлана Васильевна. Да, сорок дней было позавчера. Конечно, царствие… да, разумеется, замечательная… была. Вы её знали?

– Узнала.

– Когда? – тускло удивляется парень.

– Недавно. Совсем…

Не объяснять же, что – после смерти.

Медновласка уже произмерила меня кошачьим глядом, на предмет сравнения с собой, и небрежной улыбочкой утвердила бесспорное «Куд-да те!».

– У меня к вам небольшой разговор.

– Заходите. Не на пороге ж… – парень подвигается назад и подвигает подругу.

Медновласка очень некстати. При ней у меня вряд ли получится. Я неуютно вздыхаю.

– Прошу прощенья, – обращаюсь не к нему, а к ней. – Может быть это… не очень правильно, не очень вовремя. Мне бы хотелось, всё-таки… насчёт Светланы Васильевны… дело такое, щепетильное… весьма щепетильное…

– Ну, если надо, – парень оборачивается к подруге. – Побудь, Ля. Хорошо? Всё путём. Я – скоро.

Мы спускаемся с ним по лестнице, выходим из подъезда. Скамейки заняты внимательной старушнёй. Мы направляемся к детской площадке, на которой никого нет.

– Как тебя зовут?

– Нат.

– А я – Олег.

– Да, знаю.

– Знаешь?

«Аккуратней давай! – мысленно одёргиваю себя. – Без глупостей. Не поверит».

– Ваша мама, Светлана Васильевна… – никак не могу подступиться. – Она… замечательная женщина.

– Ты уже говорила. Я тоже так думаю, – слишком серьёзны, настороженны его глаза. «Ждет и догадывается о чём скажу? Опасается услышать не то?».

– Только не спрашивай, откуда я это узнала, ладно? Мне врать неохота. Считаем, что она просто попросила меня тебе передать… перед своей… там, в сквере.

– Ну? Передавай уже… – слегка нервничает Олег.

– Твоя мама, Светлана Васильевна, – постным конторским голосом начинаю я, – любила одного человека. Много лет. Она надеялась связать с ним свою жизнь. Очень надеялась! Она тебе рассказывала об этом?

– Допустим.

– Когда?

– Не так давно, – неохотно отвечает Олег. – Общие слова, без конкретики.

– Общие слова!.. Первая попытка, понял? Она бы обязательно всё рассказала.

С «конкретикой». Обязательно. Если б… Если б ты знал! Если б представить ты мог, как она любила его! – вновь не удерживаюсь я от рискованных воскликов, вновь мой голос неровен и подозрительно звенящ. Спохватываюсь, пытаюсь уйти в казённый тон – малоуспешно. – Он русский, живёт в Канаде, в Торонто. Он тоже любит её и ждёт. Ждёт. Наверняка, не знет, что Светланы Васильевны – уже нет. Или?.. – вопросительно вглядываюсь в Олега.

– Не знает, – лицо Олега напрягается, бледнеет от разбереженной скорбной тоски. – С мамой всё… так вдруг оглушительно… невозможно! За что ей такое?

– Несправедливо! – всхлипываю я.

– Она последнее время… как-то воспрянула духом. По-другому стала выглядеть – улыбчивей, красивее. С сердцем, вроде, пошло на поправку. Оказалось – не пошло.

– Она готовилась к новой счастливой жизни. Которую заслужила.

– Почему она не говорила мне ничего раньше? Столько лет…

– Не считала вправе доставлять лишние страдания, даже просто переживания своим близким. Только – себе.

– Но я-то давно уже взрослый! Понятливый.

– Она была не свободна душой. Она почувствовала свободу… своё право на свободу, на счастье, только недавно, после… ну, ты знаешь когда.

Олег мрачно кивает.

– И всё-таки, я должен был узнать это раньше. От неё.

– Наверное.

– А я узнаю от тебя. Почему от тебя-то? Ты-то откуда?..

– Спокойно, спокойно! – повышаю я голос. – Мы договорились, пока – без вопросов.

– Темнишь ты.

– Не темню. Не в этом суть. Суть в том, что… оборвалось всё, в один миг, так жестоко!.. для Светланы Васильевны.

– Жестоко. И ничего уже не поправить.

– Надо этому человеку – его Львом зовут – сообщить.

– Куда?

– В блокноте Светланы Васильевны… Фирменный, красивый блокнотик с Петербургской конференции. На обложке – Ростральные колонны, Нева. Видел такой?

– Ну видел!

– Там, в блокноте – канадский адрес. В фиолетовой рамке. На английском. Лев Коплев. Ричмонд стрит… Торонто… ну и прочее.

Олег смотрит на меня, как на опасное приведение.

– Пошлёшь телеграмму? – сердито спрашиваю я.

– П-пошлю, – зачарованно кивает он.

– Покороче. Попроще: так, мол и так, моя мама, Светлана…

– Пошлю-пошлю. Обязательно, Слушай, Нат…Ты…

– Что, я? Кстати, можешь написать всего два слова – он поймёт. Два слова. «Свободна. Непоправимо». По-английски или по-русски. Он поймёт.

– Нат!

– Чего?

– Ты что, уходишь уже?

– Ухожу.

– Нат! А может?..

– Не может.

– Почему?

– Потому.

– Я… таких, как ты… Ты, вообще – кто?

– Не знаю. Когда узнаю – скажу.




ВЕНЧИК





1


Полуденная электричка – членистый плоскоглазый гремучий змей – захлопнул свои дверные прорехи, низко взвыл на прощанье и ринулся вперёд.

Они, вместе с необильным приехавшим людом, спустились на оттоптанную тропину в выкошенной траве – вкуснейшее пахло свежим покосом – некоторое время шли вдоль насыпи. Потом тропа взяла влево, слилась с ещё двумя тропками-близнецами и втроём они впали в белую гравийную дорогу, ведущую в посёлок. Люд пошёл по дороге. Они остановились. Им не нужно было в посёлок.

– Ну что же ты? – насмешливо спросила Нат. – Веди.

Венчик в сомненьи покусал губу.

– Всё-таки, надо спросить. Вон мужик косит. Я щас.

Он побежал назад, к худому высокому человеку около железнодорожной насыпи. Человек был гол до пояса, коряв, лыс, рукаст и приделан к косе так ловко, что издали виделся с ней едино-целым – большой танцующий богомол с отвихнутой книзу передней конечностью. Услышав вопрос, он медленно выпрямился, поднял косу, без спеха обыскал глазами Венчика, повернул голову к Нат, отёр ладонью кирпичный затылок, протяжно посмотрел в небо, похоже, испрашивая у Всевышнего добро на ответ, и только потом махнул рукой в противоположную сторону, за насыпь.

Они двинулись вспять по тропе. Поравнявшись с косцом-«богомолом», Нат кивнула ему приветственно-спасибно и кратенько улыбнулась. Он оставался в прежней позе глуповатого медленного вниманья, слишком впрямик, по-деревенски, разглядывал их, проходящих, что-то себе соображал. Они уже поднялись на насыпь, когда их достиг фанерный голос.

– А-о! Ребяты! – «богомол» оставил своё грозное оружие и шагал к ним, широко, с плоскостопной раскачкой, но как-то вязко, не очень уверенно.

– Слуште, ребяты, вы-ы… Чо я хотел… Эта-а… – видимо, ему самому слегка невдомёк было, чего он хотел, он трудно, скрипуче додумывал о том. – Вы, стало быть… ум-м… на Скол собралися?

Вопросец. Будто бы не он только что показывал им туда дорогу.

– Стало быть, – без нежности ответил Венчик.

– Ну-ну, дэ-а… – смутно реагировал косец. – Место, конеш… Оно… поглядеть, чо?.. отдохнуть. Аль вы по делу како?.. я извиняюсь.

– Не-а. Поглядеть, чо?.. отдохнуть, – поддразнил его Венчик.

– Дэ-а… ум-м… вы впервой, небось? Из города, стало быть? А и ктой-то вам насоветовал? Местов везде всяко-разных для отдыхов! Поближе да покрасивше гораздо. А на Сколе-то… Яма – и яма оно.

– Вы, дядечка, местный, видать, – с карамельной дружбой улыбнулась ему Нат. – Сами бывали там? Вниз спускались?

– Ум-м…

– А можно вас спросить? Там что-то есть внизу особенное, да? Необычное. Что-то действующее на людей? Может, заметили?

– Че-во?! – настороженно нагнул голову «богомол», сузил маленькие сырые глазки, – Ты это откудова тако?..

– Говорят.

– А? Говорят?! Врут, кто во что…ухи развешивайте, – древоголос «богомола» вдруг сделался сварлив, резковат, до враждебья резковат. – Ни хрена там нету, не было никогда. Ишь, навздумали! Осо-обенное! Брехать все мастера, языки от шибче помел. А? Об чём… есть там особенное, а то как же, есть… от ежли полезете да на край, да сорвётеся с высоты, по каменьям – от уж будет вам особенное. И чо прутся, чо ездиют, почём зря? Моду взяли. Свербит в жо… Местов других не найдут для бездельев!

Раздраженье «богомола» было вздорно, непонятно. Он что, догнал их для этого? Это ж не его огород, в конце концов. Все имеют право. Взгляд Венчика ядовито утончился. Но Нат повела себя по-женски мудро.

– Ой, дядечка, мы же только посмотрим! Издалека. Мы же и спускаться не будем. Ой, как же вы так о нас!.. Мы же хорошие, воспитанные, разве ж по нам не видно? Что же вы так, дядечка!

Голос её был выстлан нежно-дурачковатым плюшем, мягонькой укоризной, с какой обращаются лишь к карапузных лет детям.

«Богомол» скомкался, захлопал выгоревшими ресницами.

– Да чего, я ж понима… мало ли, осторожность, она… ум-м… место приятное, ступайте, поглядите, ребятки, понравится. Тока… спускаться не надо бы, а? Яма как есть. Обакнавенно…

Он талым взглядом безбородого гнома-переростка обтёк Нат, недоподняв всё же глаза до её глаз, затоптался на месте, оглянулся на свою оставленную косу, нерешительно поскрёб кадыкаскатую шею.

– Может быть и-и проводить бы вас…

Это была совсем уже слякоть.

– От, недосуг, а… да вы… ничего, близко – через насыпь, дорога одна… вдоль карьера, карьер слева оставьте, забор тама из сетки, старый забор, а за забором – карьер… белую глину специальную добывали… да вышла вся, а вам не надо в карьер, вы направо идите. За взгорок… не заблудитесь. Здоровы бывайте. Прощенья… коли что …ум-м… ото, поглядите, дело молодое, резвое, а как же, отчего ж не сходить-то…

Последние слова он, не в силах остановиться, доборматывал им вслед. Они поднялись наверх, смахнули ему оттуда беглое «пока»… и исчезли за насыпью. «Богомол» постоял в раздумье и огорчённо, как-то неприкаянно, побрёл к своей работе.




2


Такого яркого, такого расторопного мая давно не случалось. Он сполна потрудился за себя и за ещё не распечатанный июнь: выгнал в доколенный рост траву, оплодотворил цветеньем, затопил пышным зелёным благом сады и леса, прогрел воду в реках-озёрах. Не позволяя ни великой, ни малой живности лениться и не в полную силу простирать далее род свой.

А причудливый фрагментик планеты, именуемый именем Скол, был бесспорно не худшей частью творящейся поздней весны.

Скол в действительности и был сколом.

Невесть когда, незнаемо отчего он возник. Каким-то суровым планетоутробным катаклизмом необъятный пласт земли обрушился вниз, среди пологих зелёных взгорков и мягких ложбин возникла впадина, протяженьем в несколько километров, уходящая к горизонту. Берега её постепенно размылись и оползли. Буграстое дно поросло клоками беспутного мелколесья.

Она стала походить просто на гигантскую овражную балку. Но ближняя, самая глубокая её часть так и осталась впадиной, провалом, деяньем давних земных стихий. Этот берег не осыпался и не размылся по причине скальных базальтов и известняков, обнажившихся под почвой. Базальты были видны на обрыве берега слоями разных оттенков и разной толщи. На прямом солнце серый камень тускло поблёскивал крапинами кварца. Далеко не всегда, значит, покоились здесь безобидные травянистые холмики. Был срок – возможно, горные утёсы-монстры вздымались к древнему небу. Этот крутой, жёсткий берег и назывался Сколом.

Он был самый восподнятой площадкой окреста, и вид с него открывался замечательный.

Внизу, среди разнокаменных отломков, виднелись группы нестройных деревьев и редкий кустарник. Далее – камней становилось меньше, кустов-деревьев больше; на всём остальном продолженьи впадины царила густая, зелёно-бурая неразбериха.

Вздорно красив был этот застывший изъян ландшафта, красив нарочитым несовершенством, перечащим плавно-пологой логике окрестной равнины.

– Ну как? – довольный, спросил Венчик.

Нат молча, с напряженьем всматривалась вниз-вдаль с обрыва.

– Производит?

– Шикарно. Подозрительно.

– Ты о чём?

Нат глянула на него, опять повернулась к обрыву.

– Что-то, наверное, здесь не так просто. Он был прав.

– Кто?

– С косой. Тот. Чего он нервничал, а?

– Тот сырокопчёный абориген? С головой у него проблемки.

– Он хотел нас отговорить. Да не решился.

– От чего?

– Не знаю.

– Я – человек конкретный. И внимательный. И Макс человек внимательный. Мы ничего здесь не заметили такого. И сейчас ничего я не чувствую.

– Я – чувствую.

– У тебя – другие нервы, другая фантазия. У поэтесс – всё особенное.

Нат поморщилась.

– «Поэтесс». Вертлявое, неприятное слово. Не говори так. Не люблю.

– Раз, пишешь такие стихи… А как говорить?

– Никак. А вы с Максом зачем сюда приезжали?

– Элементарно. Чем больше нельзя – тем сильнее надо.

– Не поняла.

– Дядька Семён… – мне он дядька, а Максу он, реально, папик – поведал двум пытливым отпрыскам о том занятном случае с раскопками и с пропажей человека. И имел неосторожность призвать к благоразумью. В смысле, чтобы не вздумали ненароком поехать на Скол и полезть под этот самый обрыв. Неважный психолог дядьСэм, надо отметить. С благоразумьем у нас полный «о-кей», потому на следующий день мы погнали обкатывать новый Максов мотоцикл и свежеполученные права прямиком сюда.

– Были внизу? – с уваженьем спросила Нат.

– Само собой.

– Ну и?

Венчик пожал плечами, рассеяно глядя вниз.

– Яма, как яма. Камни, кусты, кривые деревья. Почему-то они здесь, под обрывом, почти все кривые – мешает им что-то расти прямо. Деревянная халабуда. Пустая, брошенная. Мы там долго лазили, всё обсмотрели, общупали. Ничего интересного. И сегодня ничего не найдём. Совсем не обязательно было ехать в такую даль.

– Ещё как обязательно! Давай спускаться уже.

– Не вопрос. Вон там, дальше, есть подходящее место. Проверено.

Они прошли от обрыва по берегу метров триста. Здесь склон был ещё крут, но уже более землист, почти без каменных кочек, поросший травой; наискось по нему можно было спуститься.

Венчик, как и надлежно мужчине, пробирался первым, короткими цепкими шажками. Он шел левым плечом вперёд, отдав ей правую руку. Нат держалась за крепкую уверенную ладонь, охотно предоставив ей ответ за себя и, освободившись от за себя ответа, она с девчоночьим подзабытым удовольствием играла ойкающую неловкую трусиху. Босоножки её с гладкой кожаной подошвой, легкомысленно обутые вместо кроссовок, то и дело оскальзывались; уже в конце спуска, потеряв равновесие, с сочным взвизгом ужаса-восторга, она наехала на Венчика, сбила его с ног, провезла с собой по травянистому склону.

Он поднялся первым, наклонился над ней, лежащей. В глазах – очаровательно-ответственная тревога.

– Ты как? Не ушиблась?

– Извини. Я не хотела…

– Всё нормально, – протянул ей руку, помог подняться. – Мы уже внизу.

Привели себя в порядок, двинулись дальше: она ступала осторожно, опасаясь наколоть голые пальцы колючками в траве, доверчиво держась за его подлокоть; он, сияя нестерпимым мужеством, подстраивался под её шаг.

Края неба съелись поднявшимися берегами впадины, оно стало ниже и площе, поцветнело от лазури до светло- синевы. Звуки тоже сделались чуть другими: шелесты листьев, насекомые зуды, птичьи клики, отплескиваясь от берегов, эхово усиливались, густели, меняли тон.

Нат сбоку взглядывала на своего спутника. Встрёпанные ветерком, спадающие на лоб соломенные вихры; упрямая твердь подбородка с ещё несерьёзной щетинкой; рельефные губы внимательны, неспокойны.

Она украдкой улыбнулась. Могучий, надёжный защитник у неё – ничего не скажешь. «Венчик. Веник. Венька-дребеденька». «Кабальеро!».

Ох, что-то эта игра никак не закончится! Пора бы. Третий месяц. Уже третий месяц. Игра?

Он изменился. Изо всех сил взрослеет. Голос ломает в басишко. Галантен стал до умопомрачения. Без цветов на свиданье – ни-ни. Обидчив. Ревни-ив! Муж-Чи-На. Мужчинка. Смешной, наивный пацан… Да? В том-то и дело. В том то и… Уже не смешной. Не наивный. Уже, похоже, и не пацан. Шестнадцати ещё нет – конечно, пацан! Для всех. Для неё?..

Эта игра-сказка заходит далековато. Слишком легко им уже молчится вдвоём, слишком. Её двадцать один перестают быть для него стеной. Ужасно! Сладко и ужасно, что и для неё уже… кажется, тоже. Это оттуда всё? Март… Ну а конец игры? Когда? Кто? Из двоих из них кто решится? Положено, конечно же, ей… И пора. И надо. Надо? Уже третий месяц…




3


Март. Изувеченный мартом снег под деревьями. На аллее – снего-грязевое пюре, жухлая лиственная шваль. Парк ожиданно пуст, прекрасно уродлив, восхитительно нищ благодаря снего-грязи, холодной мороси, тёмному нежитью деревьев.

И прозрачное, и сырое, и утлое, как этот парк, пожеланное себе одиночество, и аховая пустошь собственной души, и садистское удовольствие от вдруг понятой своей незначности, и невозможности ничего собою означить, и непотребности в лучшем ни в чём. Чёрно-бело. Горько-сладко. Плохо-хорошо… Её аллея. Её безвременное время. Её надобная тоска. Её стихи. Вслух. Громко. Себе. Охотные слёзы в глазах. Получай!..

Трамвайно-троллейбусный гном,
Кирпично-бетонная фея,
Совсем не о том я жалею.
Вы правы. Совсем не о том.
Не те б мне печали, не те б…
Но слёзы неверны и пошлы.
Простите за это. А после
В асфальтовой книге судеб,
Где числюсь я строчкой одной,
Одно только слово исправьте.
Ни Бога, ни дьявола ради,
Меня замените не мной.
Той, давней, красивой и наглой,
Из стёкол зеркальных врагиней,
Из стаи каналий-сомнамбул,
Не вмятой в сомненья благие.
Той, клятой вороньим накарком.
Но в мир из усмешечки целясь
Под сломом бровей Клеопатры:
– А ну-кась, который тут Цезарь?
«А ну-кась!..». Хлыст-зависть – по мозгу.
Той мне, вдрызг со мною не схожей,
Судьбы моей киньте обноску,
Пускай проживёт, коли сможет.
Примерь-ка счастливую кару,
Ступя из зеркальных пространствий!
Не эту ль ты долю искала?
Неужто не хочешь? Напр-а-асно!..

Ноги в сырых туфлях зазябли – хорошо! Плащ отяжелел от мороси и не задерживал колкий гриппозный холод – так и надо! Мимо больших, бледных, в сыпи налипших листьев скамей, по всхлипывающей под ногами снего-грязи – разумному, жидкому, хищному, существу. Небо напитывалось дождистыми сумерками, равнодушно свисало в вершин гиблых тополей, обещая всемирную потопную нелюбовь – и ладно! Никого прежде. Никого потом. Никого внутри. Никого снаружи Пу-усть!..

Да полно! Вовек не отдернуть
Меж нас занавеску стекла.
И быть мне такой, как была,
В нелепицах белого с чёрным.
И мерить чужие долги…
Прости! Мы, ведь, сестры с тобою.
Пред зеркалом – льдиной любови —
Хоть взглядом своим не солги!
Скажи мне, уверь меня в том, что
Я – отблеск светла твоего.
Но луч наш всё тоньше и тоньше.
Вздох, миг – и не будет его.
Без выспренних слёз укоризны
Смириться, принять мне суметь,
Что жизнь моя – менее жизни.
И чуточку больше, чем смерть.

Снаружи, как выяснилось, кое-кто всё-таки имелся. Она споткнулась взглядом о два зрачка меж брусьями скамеечной спинки, растерянно умолкла, не придумав, как поступить: испугаться до конца, до малодушного, но благоразумного поворота назад («Конечно, а что у него на уме? С хорошими намерениями не прячутся за скамейкой.»), окатить презрением подсмотрщика, прикинуться ничего не заметившей и спокойно пройти мимо. («Странно, как очутился он здесь, этот тип, аллея ведь была пуста»).

– О, оказывается, у меня и зрители есть, – изо всех сил твёрдым и даже чуть-чуть смелым голосом сказала она. – Очень приятно. Но что-то не слышу аплодисментов.

Зрачки настороженно молчали. За брусчатой скамьёй просмотрелась, небольшая невзрослая фигура.

– Может, всё же предъявитесь, загадочный ценитель поэзии? – храбрея от неответа и невеликости притаившегося, напирала она. – Может, вам автограф дать? На моём собрании сочинений в тридцати томах. Спешите!

Фигура выпрямилась, из-за скамьи возник мальчишка-подросток. Одет очень прилично, даже с шиком: плотная джинсовая куртка-«варёнка», белый с синей отторочкой шарф поверх ворота – умело, небрежно, в два оборота с провисом. Светлые волосы в изящном бедламе.

«Та-ак. Вот оно какое… Незванненький зритель. Шкет…».

– Прошу прощения, монсеньор, – побольше издёвочки: единственное сколько-нибудь надёжное прикрытие задетому самолюбию. – Не находите ли вы, что на авторский поэтический вечер в узком кругу требуется некоторое приглашение? Не припоминаю, чтобы ваше благородное имя стояло в списке приглашённых. И кроме того, монсеньор…

Нат запнулась. Пацан молчал, глядя на неё глазами настежь. Пацан молчал, и в глазах его сияло восхищение. Стихами? Ею?..

Они возвращались домой поздно вечером. Он уже много нарассказал ей. Как по парку перемеривал шагами, зубами перескрипывал, перешмыгивал носом, передумывал со злой, но уже привычной тяжестью, очередной домашний скандал в девять баллов меж отцом и матерью.

– Было б из-за чего! Было б для чего! Не понимаю, хоть тресни. То, вроде, всё, как у людей, чинно-благородно. Знаки внимания друг другу оказывают. Даже иногда целуются-милуются от меня втихаря. А то – оба, будто с цепи… Нервы? Может, оттяжка такая у них? Ведь никогда ничего серьёзного… На абсолютнейшей ерунде сшибаются. И – «гав-гав-гав» с перегавом на весь день, а то и другой прихватывают. Уму непостижимо! Столько лет! На фига? Или жили бы нормально – или уже разбегались бы в разные стороны. Мне большое счастье – любоваться этими истериками.

Как мстительно размышлял, куда бы ему взять – исчезнуть. Не навсегда, конечно, дней на несколько, чтоб не знали, где он.

– А подёргались бы, посуетились, авось нервишки свои и подтянут. В принципе, можно на вокзале, на скамеечке, ночью перекантоваться. А на еду бабки есть.

Как увидел в конце аллеи странную, громко с собой разговаривающую девушку, как, не зная с какой стати, внезапным бесиком в ребро, прокрался за деревьями, за скамьями поближе. Как слушал и всё насквозь понимал. Так понимал!..

Она уже уговорила его вернуться домой, и он согласился в обмен на их встречу завтра.

Невдалеке от её дома на них набросился мозглый мельчайший дождь. Нат окончательно продрогла, а Венчик (Венчик-Веник, Венька-дребеденька) смешно и благородно норовил стащить с себя куртку, чтобы укрыть даму.

Почти приказом она отправила его домой, чинно пожала мокрую ладошку. Уходя, он обернулся.

– Почему тебя зовут Нат? Не Наташа, не Натали


…

– Не знаю, – удивилась она.

– Классно это! – крикнул он, пропадая в дождевой пелене. – Мне нравится. Мне в тебе всё нравится— прикинь!




4


Они обошли стороной, по сырой ложбинке ручейка, негустую заросль клёнов и лип. Деревья стояли, держась друг за друга ветвями, словно в опасливом насторожье. Они не зря столпились в одну компанию, ища друг в друге поддержки и защиты.

Опасаться им, кажется, было чего.

Какая-то непонятная, недобрая к ним сила хозяйничала здесь: стволы многих деревьев были покривлены, подогнуты книзу, раздвоены и даже растроены от корней, покрыты оплывшими наростами и бурыми пятнами, словно следами заросших ран. От какой-то напасти листва их сделалась более мелкой и тусклой, чем у их собратьев наверху или дальше по впадине. Немало веток высохло, грустно торчали их бурые кости-остовы.

Этим лиственным горемыкам, очевидно, не повезло, они ближе всех оказались перед обрывом.

Переступая через небольшие, торчащие из земли каменные отломки, Венчик и Нат подошли к живописно корявой стене обрыва. Здесь застыли в вечном покое несколько серых тяжёлых глыб. По-видимому, все они в разные времена (а может быть – одновременно) откололись от скалы и рухнули вниз. Камни успели погрузнуть в земле, покрыться с теневых сторон узорчатыми заплатами мха, слегка выщербиться с макушек от летнего солнца и зимнего льда.

Метрах в тридцати, под обрывом, виднелось какое-то неказистое досчатое сооружение – старый сарай с двумя окошками, с крышей из грязно-бурого шифера.

– Та самая халабуда, – кивнул в его сторону Венчик.

Меж двумя валунами была неглубокая яма овальной формы; по краям – ровная насыпь вынутого грунта, из которого уже прорастали упрямые травины.

– Вот тут раскопки велись.

– Похоже, не так давно.

– Где-то с месяц тому.

– Странно, а почему именно здесь, внизу? – удивилась Нат.

– ДядьСэм рассказывал – случайно вышло. Какие-то туристы, романтики свихнутые, типа нас с тобой, сюда забрели. Развели костёр, а для котелка у них были прутья железные, приличной длины. Стали забивать в землю – один прут во что-то упёрся.

Не поленились, раскопали, а там шлем, очень древний, да ещё с серебряными узорами. Отнесли в музей дядьСэму.

– Он в музее работает?

– Зав феодализмом. Отделом, в смысле. Шлем оказался монгольский. Четырнадцатый век. Судя по серебру, не с простого монгола, а с какого-то богатого командира. Ну, конечно, приехали из музея солидные люди, стали копать.

– Еще что-нибудь нашли?

– А то. Шлемы, сабли, наконечники копий. Всё очень ржавое, конечно. Но…

– Как оно вообще смогло долежать в земле, не рассыпаться? Столько веков.

– Здесь, под обрывом, земля песчаная, каменистая. Воду не держит. Поэтому и долежало. Всё оружие – монгольское. Русского ничего нет. Кстати, и кости и черепа нашли. Ихние.

– Интересно, – Нат спрыгнула в яму, походила там, разглядывая серый, крошистый, прибитый дождями и успевший опять высохнуть грунт. – Очень интересно. А что происходило здесь дядьСэм знает?

– Какой-то монгольский отряд. Возможно, из войска хана Тохтамыша. Тот, что Москву захватил и поджёг. Это было уже после Куликовской битвы.

– Да, я читала.

– Наверху, около обрыва, был маленький бой. На отряд монголов напал русский отряд. Причём, врасплох напал. Может быть, ночью подкрались. Монголов перебили и сбросили вниз, со всем ихним оружием.

Так было – не так было – точно уже никто не скажет. История тёмная. Но главное – не это. Кому они, кроме дядьСэма, нужны сейчас, дохлые монголы и их ржавые сабли. Главное, что во время раскопок исчез человек. Не просто человек – руководитель группы. Нехилый факт, да? Из всего понарассказанного дядьСэмом нас с Максом только это зацепило. Мы и поехали.

– Ну?

– Что, ну?

– Расскажи, как исчез.

– Так я тебе, вроде уже…

– То – в трёх словах. Ты подробней расскажи.

Она протянула ему снизу руку, Венчик охотно помог ей выбраться из ямы. Опять задержал в своих ладонях её ладонь, и она не торопилась её убрать.

– Особых подробностей не знаю. То, что от дядьСэма… Короче, натурально исчез человек. Средь бела дня. Видели, как он зашёл в халабуду, а назад не выходит. Несколько человек видели, не могли ошибиться. Пошли выяснять – а халабуда пуста. И никуда он деться не мог, никаких дыр в стенах, никаких подкопов в земле. Просто, взял – растворился.

– А раньше туда кто-нибудь заходил?

– Да сто раз заходили и другие, и он сам. Она у них типа склада была. Переодевались там, инструменты держали. Обыкновенная развалюха. А тут вдруг раз – и нету человека.

– Он один заходил?

– Вроде, один.

– А потом? – отрывисто спросила Нат. Она шла впереди Венчика, упругими, осторожными шагами приближаясь к деревянной постройке.

– Начали искать вокруг, звать, кричать. Сообщили в музей, приехали ещё люди, прочесали все окрестности – никаких следов. Подключили уже милицию. Оперативники прибыли, стали разбираться. Опросили всех свидетелей, всех его родных и друзей. Три дня разбирались. На четвёртый – он появился. Сам пришел в музей, потом к оперативникам. Но ничего объяснить не мог. Или не захотел. Мол, не помнит ничего – и баста. Где был, что делал – полный провал в памяти. Закрыли это дело. Направили его к психиатрам. Но те ничего такого не нашли. Вот и вся история.

Они остановились перед ветхим досчатым сооружением. Кому, в какие неблизкие времена пришла в голову мысль, построить его здесь? Для какой цели? На жильё оно совсем не походило, просто большой сарай. Но сараи строятся рядом с жильём, а здесь в обозримых окрестностях ничего подобного не было. И какой экстравагантный отшельник мог облюбовать, даже для временного убежища, дно этой старой впадины с увечными испуганными деревьями, колючим кустарником, с разбросанными повсюду булыгами, в неуютной, небезопасной близи от каменистого обрыва. Да ко всему прочему – в зловещем соседстве с костями убитых давным-давно свирепых азиатов. Энергетика здесь – отменно минусовая: букет из явных геологических аномалий с сугубо человеческим древне-кровавым негативом.

Надо быть очень уж невосприимчивым к внешним намёкам-обстоятельствам, чтобы найти резон проводить здесь своё время.

Вопросы здравой архитектуры и эстетики так же мало занимали безвестного строителя халабуды.

Двускатная крыша была покрыта старым крупно-волнистым шифером в болотных пятнах. Листы прижимались друг к другу неплотно, на выступающих краях – отколы и трещины. Стены обшиты некрашеными досками, бросовым горбылём. Снизу, поверх досок (видимо, успевших подгнить), набиты фанерные, покоробленные от дождей щиты и куски кровельной жести.

Два маленьких окошка под самой крышей – рамы грубо сколочены из брусков; тусклые стёкла прижаты загнутыми ржавыми гвоздями.

Досчатая дверь заперта лишь на засовчик без замка. Ручкой служила вбитая в дерево небольшая, тронутая ржавью скоба.

Задняя стена постройки чуть ли не вплотную, с зазором, быть может, в толщину руки, примыкала к обрыву, словно нарочно (не иначе, нарочно, вперекор здравосмыслу), к самой отвесной, почти вертикальной его части. Воображение услужливо рисовало не слишком несбыточную картину: отрывается либо оседает, неровён час, кусок обрыва – вдребезги хрупкая крыша, всмятку – кто под ней…

Ну-ну, – подтвердил Венчик её мысли, – экстремалы хозяева. Но сейчас, похоже, их нет. И бывают они тут не часто.

Он шагнул к двери, намереваясь отодвинуть засов.

– Стой! – резко сказала Нат.

– Что такое?

– Погоди. Думаешь… никого?

– Ну раз засов снаружи закрыт… И прошлый раз никого не было. И раскопщики никого не видели.

– Ты прошлый раз заходил?

– Мы с Максом там всё общупали. И засов мы закрыли.

– А что там?

– Да ничего, ровным счётом. Голые стены. Какие-то фанерные коробки – наверное, раскопщики оставили. Старые рабочие шмотки, видать, тоже ихние. Щас сама увидишь, – он вновь потянулся к щеколде.

– Не открывай! – остановила его Нат. – Знаешь что… не обижайся, прими это, как мои странности. Ты отойди немного в сторонку… не перед дверью, вот сюда, в сторонку. Просто постой. Подожди. А я одна попробую.

– Зачем? – пожал плечами Венчик, но послушно отошёл.

– Мне интересно самой.

– Думаешь – что-то окажется по-другому?

– Не знаю.

Нат отодвинула засов. В смутных чувствах задержалась перед белесой, неструганной дверной створой. Внутри – тишина. Необитаемая тишина. Необитаемая? Там… Что-то тихонько стронулось у неё в сознаньи; тонкий сквознячок волненья-неуюта; сердце застучало слишком отчётливо, изготовляясь. Там. Сейчас она увидит… Может быть…

Нат мельком оглянулась на Венчика, с удивленьем наблюдавшего за её нерешительностью, и открыла дверь.

Посреди сарая стояла крупная лошадь и смотрела прямиком на неё. Кроме лошади – никого. Ничего. Непонятная, ненормальмая гладь стен; стены, снаружи щелясто-досчатые, изнутри предстали сплошными прямоугольными плоскостями, правда, не вполне чёткими, размытыми, без внятных деталей, зато освещёнными мягким, спокойным воском. Такого света два невеликих окошка никак не могли дать. Сами окошки виделись, как два ярко белых пятна на безупречной глади стен. В углах помещенья словно застыли полупрозрачные дымные сгустки.

И только центр странной картины – лошадь была конкретна и достоверна.

– Ага… Спокойно. Всё это, конечно, мерещится, – объяснила себе Нат. – Красивая ахинейка… а зачем?

Она оглянулась – закрыта ли за ней дверь. Дверь почти сливалась со стеной, была такой же идеально гладкой и светлой.

– Вот и отлично, – вздохнула она, имея в виду, что Венчик там, снаружи, этого всего не видит, и выраженья её лица, слава Богу, сейчас не видит.

Лошадь стояла без привязи, без удил, без седла. Она буднично перетаптывалась передними копытами, спокойно разглядывала Нат.

Кожа её – ровного мышастого цвета, на лодыжках ног серое светлело до сивины, а в короткой, подстриженной гриве и хвосте – сгущалось в чернь.

Лошадь была не юных лет и, по всему, успела потрудиться на своём веку. Шея массивна, выдвинута вперёд, привычна к напряженью. Спина кряжиста и поката. Ширококостные, однако не лишённые могучего изящества ноги, годные больше для надёжной, неутомимой поступи, чем для азартного скака.

В знак приветствия нежданной гостье, лошадь слегка фыркнула, пряднула ушами. Но с места не сдвинулась. Вся её безмятежная поза, прямой неупорный взгляд, рассеянное пожёвывание губами выказывали добродушный нрав, самостоятельность, не слишком великий интерес к пришелице.

Нат осторожно подошла ближе.

– Здравствуй. Ты настоящая, да? Вот здорово! Вот – не ожидала!.. А ты откуда здесь? А можно тебя потрогать? – медленно протянув руку, она коснулась жёсткой гривы. – Давай дружить, а? Ты мне нравишься.

Лошадь точно была, что ни на есть, обыкновенна, смирна, привычна к людскому общенью. Но – с беглого взгляда лишь. Нат почувствовала то, стоя вблизи, совсем уже свойски поглаживая ей морду, потрёпывая по расслабленной шее.

Первое – запах. В терпковатый подсол конской кожи, в сырую душность конского выдоха, в запах недавно прожёванного сена было вплетено что-то совсем иное, необозначимое, напоминающее бессвязно многое, а потому – ничего. Это был запах не лошади. Это был запах того, что она везла? Того, откуда пришла? Узнать бы откуда…

Второе – взгляд. Взгляд её содержал больше, чем взгляд обиходной деревенской коняги, которую по невесть каким транспортным нуждам свели сюда, в низину, и на время оставили в сарае. Выражение выпуклых чёрных зраков с медными отблесками было спокойным, уверенным, понимающим. Они не спешили, обстоятельно изучали непрошенную гостью, держали от неё какой-то не злой, затейливый секрет и добродушную иронию к ней – ротозейке.

– Ой! – вспомнила Нат. – Лошадка, а давай я тебя угощу.

Она отчиркнула «молнию» на своей наплечной сумочке и достала пакетик картофельных чипсов с грибами. Они покупали их вместе с минералкой на вокзальном перроне перед посадкой в электричку, чтобы погрызть в дороге, но так о них и не вспомнили. Высыпала шуршащие желтые лепестки на ладонь. Лошадь втянула ноздрями воздух, оценивая аромат, принялась аккуратно подбирать чипсы. Её шершавый, полувлажный язык приятно щекотал ладонь.

– Понравилось? Ещё? Ты такого, наверное, не пробовала.

То и дело Нат непроизвольно оборачивалась, оглядывала торжественно матовую, ирреальную гладь стен, почти физически, до мурашков по коже, ощущая на себе ещё какой-то пристально наблюдающий взгляд или взгляды. Может быть – мелькнула мысль – для чьего-то нецеремонного досмотра она и оказалась здесь; сама явилась или притянулась неведомым властным импульсом, принятым за собственное хотенье? Какой-то смысл или цель должны, наверное, быть в этом.

Лошадь, угощаясь чипсами, посматривала на неё внимательно.

– Ты же расскажешь мне, лошадка? Отчего здесь такое?.. такие стены… ты такая… это не привиделось мне? Я же не сплю. Кто-нибудь расскажет?.. появится? Я хочу увидеть. Я пойму. Я готова.

Лошадь перестала жевать, повернула голову к выходу прислушалась к чему-то, кратко фыркнула. Нат тоже повернулась к нечёткому прямоугольнику входной двери – кто-то войдёт оттуда? Нет, дверь оставалась закрытой.

Она вдруг почувствовала несильный упор в спину, удивлённо оглянулась. Лошадь мягко, но настойчиво, своим тяжёлым лбом подталкивала её к выходу. Выпроваживала – без раздражения, без спешки, с каким-то даже извинительным видом.

– Ты что, лошадка? – беспокойно засмеялась Нат. – Я же… Мы же с тобой ещё?.. – она сделала попытку отодвинуться, но лошадь опять оказалась сзади, и упор её лба сделался чуть сильнее.

Дойдя до двери, Нат ещё раз оглянулась. Лошадь пожевала губами, мотнула головой. Блестящие глаза были озабочены, почти смущены: мол, ты уж не обессудь, гостья дорогая, не серчай, стало быть, есть причина.

Недоумённая и слегка обиженная (Это за её-то ласки!) Нат толкнула дверь и вышла наружу. Корявая створа со скрипом закрылась.

Крепкий солнечный свет падал на стену халабуды; в совершенной чёткости были видны плохо подогнанные доски – плоские и горбылястые; куски фанеры и ржавой жести; в прорехах меж ними, кое-где шириной в палец, не виделось ничего белого, матового, воскового – лишь обычайный землистый сумрак. Стёкла окошек были пыльно серы.

– Что с тобой?! Что случилось? – подошёл к ней Венчик.

– Что?..

– У тебя вид такой…

– Какой?

– Глаза такие… Что ты там увидела?

– А ты? Видел?

– Чего?

– Оттуда… свет. Неяркий, матовый.

– Свет? Что за ерунда!

– И не слышал ничего?

– Нет.

– Даже, как я разговаривала?

– Да нет же. Ты зашла и вышла. Только какая-то… не в себе.

– Ты зайди, посмотри, а?

– Не вопрос.

Венчик шагнул к двери, распахнул её, заглянул в прямоугольный проём, исчез внутри.

– Ну и что тут такого? – донёсся его голос.

Нат, почему-то крадучись, почему-то с замершим сердцем, приблизилась к проёму.

Сарай изнутри был так же убог и незатейлив, как и снаружи. Многочисленные щели меж тёмными досками – рваные полоски внешнего света. Два окошка с мутными стёклами – два белесых пятна на стенке. Крыша – шиферные волны серы и отчётливы. Земляной пол, втоптанная в землю каменная крошка. Вдоль стены – старая деревянная скамейка, очень невысокая, как в спортзалах. В углу – четыре больших, фанерных с брусковыми каркасами ящика – пустые. Пятый ящик перевёрнут кверху днищем, придвинут к скамейке: по-видимому, он выполнял роль стола. Рядом с дверью – несколько вбитых в стену гвоздей; на двух гвоздях висят замызганные рабочие куртки, на третьем – мятая бейсболка. Внизу брошена пара нечистых резиновых сапог.

Никого живого в сарае, кроме них.

– Так что ты здесь, всё-таки, видела?

– Не знаю… – неуютно поёжилась Нат. – Я видела… не это.

– А что?

– Пойдём отсюда. Как-то мне здесь… не очень. Как будто, кто-то меня… обманул.

Они вышли из сарая. Венчик задвинул засов на двери.

– Тебе, наверное, примерещилось всё.

– Да, – расстроено вздохнула она. – Наверное.

– Что было-то?

– Н-неважно.

– Говорят, бывает такое. Мгновенные самогипнозы. Внезапные картины из подсознанья. От резкой смены обстановки. От волнений. От каких-то психологических стрессов. От нервов, короче. У людей слишком эмоциональных. Сны наяву. Ты хотела, может быть, что-то увидеть. Подсознательно, безотчётно. И ты увидела. Венчик заметил у неё в руке скомканный пакет.

– Это что?

– Чипсы. Мы же покупали.

– А. Я и забыл.

– Нат расправила пакет. Он был наполовину пуст.

– Ты ела там чипсы? – с подозрением спросил Венчик.

– Я? – Нат зачаровано разглядывала блестящий целлофан пакета. – Если бы я…




5


Электричка неслась к городу, рассыпая по вечерним полям-холмам стальной колёсный стукот. Вагон был привычно нечист, обшарпан и непривычно пуст. Несколько весенних легкорюкзачных дачников-огородников. Вяло играющая в карты, трезвая и оттого невыразительная мужская компания. Два потёртых, усталых железнодорожника. Прикорнувшая, поджав ноги, на скамеечке старушка с личиком из пшеничной опары. Всё.

Оконные стёкла с вросшей в них по краям бурой коростой продавливали через себя закатное солнце. Серо-золотые солнечные кляксы медленно ползли по стенам вагона.

Венчик и Нат парили в блаженном хрустале своего одиночества, сквозь который не видно было ничего неряшливого, нудного в изобильной мирской неряши и нуди.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/vladimir-zenkin/inanta-greza-putnik/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.